Истра 1941

15

Кондратенко и Суханов пропускают мимо себя батальоны. Проходят разведчики, потом темные ряды бойцов в шинелях, над ними колышутся штыки; проезжает пушка, выкрашенная в белое; невдалеке промелькнула быстрая фигура в телогрейке, туго подпоясанной ремнем, — это Романов, он и в поход не надел шинели. За батальоном следует обоз: 10–12 груженых подвод, видны ящики с патронами и минами, угадываются вьюки с минометами; все это скоро будет взято на плечи; рядом с какой-то подводой идет санитарка-дружинница; на двуколке двигается кухня.

В колонне заметен просвет, затем, держа интервал, идет штаб. Впереди ряды всадников — это конная разведка. За ними с портфелем идет Величкин, дальше работники штаба, выстроенные, как и все, по четыре.

Потом опять батальоны, колонну замыкает машина, на которой смонтировано радио.

Пропустив полк, Суханов и Кондратенко нагоняют штаб, занимают места во главе и идут со всеми, почти не разговаривая.

Через четверть часа сворачиваем с шоссе на проселок.

По- прежнему несется снег, подхлестываемый ветром, заметающий тропки и дороги, но шагать нетрудно: идущий впереди батальон плотно примял снеговой покров.

Достаю компас; сейчас мы идем почти точно на север, удаляясь в сторону от немецкого узла сопротивления в Снигирях. Там продолжается бой: грохочет артиллерия, мелькают слабые вспышки орудийного огня, замутненные снеговой завесой; глухо и часто ударяют минометы; но пулеметная и ружейная стрельба не интенсивна.

Шагаем и шагаем. Когда идешь в рядах, кажется, что поток поддерживает и несет тебя. На марше каждый о чем-то думает, но мысли словно текут сами, и потом трудно вспомнить, о чем думалось.

И лишь время от времени, разглядывая на циферблате расстояние, пройденное минутной стрелкой, отмечаешь: позади километр, позади два, три с половиной… Вот и стрельба доносится глуше, вот и не видно белых зарниц, лишь самые резкие смутно доходят до нас.

Входим в деревню. Это Селиваниха, которая в один день — в последний день немецкого наступления на Москву — несколько раз переходила из рук в руки и осталась за нами. Остановка.

Деревня мертва. Меж пожарищ, занесенных снегом, но угадываемых по одиноким, торчащим в небо печным трубам, стоят несгоревшие дома. Их немало, но нигде нет жилья. На месте окон везде чернеет пустота, в каждом доме на крышах и в стенах проломы с неровными, рваными краями — это прямые попадания артиллерии.

И деревья около домов убиты. Некоторые надломлены, свалены, расщеплены, иные стоят, но и у тех и у других отсечены ветки, словно содранные и унесенные бешеным вихрем.

Но вот как будто единственный целый дом. Может быть, там даже кто-нибудь живет? Иду к крыльцу, прокладывая тропку в глубоком снегу, открываю неповрежденную дверь, вхожу и — вдруг вижу снежную даль, деревню, нашу колонну на дороге. Это так странно — видеть, словно в раме, зиму сквозь избу. Секунду спустя понимаю: противоположная стена снесена, другие уцелели.

Колонна двинулась. Догоняю, занимаю свое место. Рядом с Сухановым и Кондратенко идет кто-то в белой одежде разведчика. Я знаю его — это помощник Родионова, нанаец Бельды. Здороваюсь, спрашиваю:

— Много ли за войну убили немцев?

— Мало, — отвечает он.

— Сколько?

— Восемьдесят шесть.

— Не может быть? Вот так мало!

Бельды поведет второй батальон, когда колонии разделится побатальонно.

Вошли в лес. Идем узкой просекой. Сосны, словно наклонясь над нами, смыкаются вверху. Кондратенко сверяется с компасом, я опять достаю свой — мы повернули на запад и пересекаем, а может быть, уже пересекли линию фронта, не отмеченную здесь ничем, даже и не существующую в виде какой-либо материальной линии — окопов или проволочных заграждений.

Полк идет и идет, описывая дугу, начерченную Белобородовым на карте. Обозы двигаются с нами. В лесу незаметен ветер, выступы снега по краям дороги, которую прокладывает колонна, не так высоки, как в поле. Главный очаг боя, где сосредоточиваются звуки частых и сильных разрывов, остался сбоку и даже как будто немного позади.

Полк двигается длинной цепочкой, растянувшейся, вероятно, на километр.

Ко мне подходит Тураков:

— Хотите сесть верхом? Есть свободный конь.

Я отказываюсь.

Тураков идет вперед, и через минуту мне видно, как он не совсем ловко взбирается на большого белого коня, смутно вырисовывающегося на темном фоне неба.

Мы шагаем, я ни о чем не думаю, впереди двигаются конники, и вдруг…

Бах! Сильный близкий удар, белый взблеск огня. Все остановились, инстинктивно пригнувшись и присев. Метнулась какая-то лошадь. И снова — бах! — удар и огонь! Слышится стон, затем негромкие крики: «Санитара!»

Что такое? Неужели нас заметили и начали бить из миномета? Неужели просека пристреляна?

Но сразу выясняется иное. Какая-то повозка, уклонившись в сторону от проложенной узкой колеи, попала на мину, скрытую под снегом. На другую наступила метнувшаяся в испуге лошадь.

Суханов и Кондратенко идут к месту взрыва. Это в двух десятках шагов от нас.

Я вижу раненого. Он сидит на снегу, уже сняв шинель, гимнастерку и быстро стягивая через голову нижнюю рубаху, на которой проступило большое темное пятно. Около него санитар. Я слышу голос раненого:

— Спокойно! Не волнуйся! Быстрее, быстрее действуй… Как странно — раненый говорит санитару: «Не волнуйся!»

От взрыва на снег легла черная, словно угольная пыль. В кустах, в стороне от протоптанной нами дороги, недвижно лежат две лошади с задранными прямыми ногами. Ни один след не ведет туда — лошадей не протащило, а забросило в кусты.

Неподалеку кто-то стонет. Подхожу. На снегу навзничь лежит человек. Капитан Тураков!

— Ноги, ноги… — выговаривает он. Санитар ощупывает бедро, колени, икры.

— Капитан Тураков, вы не ранены. Вас только оглушило.

Но Тураков повторяет: — Ноги…

Санитар стягивает с него валенок. Нога обвернута черной суконной портянкой.

— Посмотри, пробито? — тихо говорит он, протягивая мне валенок.

Я провожу пальцами по заснеженной подошве, сразу нащупываю дырку, потом другую, побольше.

На дороге, среди остановившихся рядов, совещаются Суханов, Кондратенко, Романов, Родионов.

Почему взорвалась мина там, где прошел целый батальон? По всей вероятности, здесь поставлены не противопехотные, а противотанковые мины. Они выдерживают тяжесть человека, но рвутся под лошадью или повозкой. Так или иначе, обоз нельзя тащить дальше. Надо здесь же все брать на плечи.

— Разрешите действовать? — спрашивает Романов.

— Можно, — отвечает Суханов.

Первый батальон удивительно быстро разгружает свой обоз. Вьюки и ящики передаются из рук в руки, бойцы прилаживают их на плечи и отходят, становясь в ряды; все это делается почти бесшумно, лишь изредка раздается незлая ругань, но и та вполголоса.

Проходит всего восемь — десять минут, и батальон двинулся, оставив пустые повозки с ездовыми.

Но другие батальоны задерживаются. Проходит еще четверть часа — первый батальон уже скрылся в лесу, — пока не раздается команда: «Марш!»

Мы обтекаем повозки, которые все еще стоят среди просеки, невольно прижимаясь поближе к колесам и к лошадям, туда, где уже хожено, чтобы вдруг не наступить на мину.

Миновав обоз, полк двигается дальше.

Впереди идет сапер в наушниках, держа в руках миноискатель — длинную металлическую трубку с проволочной дугой на конце. Этой дугой он водит перед собою по снегу. Следом шагает Бельды.

С миноискателем нельзя идти быстро, мы двигаемся неполным шагом. А время истекает.

Кондратенко смотрит на часы — уже двадцать один десять. А срок прибытия — двадцать два.

Он нагоняет Бельды и шепчет:

— Далеко еще?

— Нет, полтора километра, — отвечает Бельды.

Ему тоже хочется скорее, он протягивает руку к миноискателю:

— Дай мне.

Но сапер отстраняет его.

Через несколько минут Бельды тихо командует:

— Стой!

Останавливаемся. Здесь надо свернуть в гущу леса, где незаметно никакого просвета, никакой тропы, чтобы выйти к шоссе левее ушедшего вперед батальона.

Бельды и сапер первые ступают в нетронутый снег, ведя за собой колонну.

Сосны и ели растут здесь негусто, кое-где попадаются небольшие полянки. Мы теперь двигаемся почти прямо на юг, заканчивая полуокружность, вычерченную на снегу нашими ногами в трехчасовом походе.

Чувствуется, что уже близка опушка. Звуки боя опять стали явственнее; они доносятся со стороны, откуда мы пришли; мы обогнули их.

Кондратенко подходит к Бельды:

— Сколько еще?

— Полкилометра. Теперь больше не сворачивать — прямо.

Кондратенко смотрит на часы. Осталось тридцать пять минут — успеем! Но ему не верится. Для проверки он смотрит на часы Бельды. Правильно, успеем!

Бельды бегом нагоняет сапера. Как легко он бежит по снегу!

И вдруг снова сверкнувшее белое пламя и близкий страшный удар, от которого отшатываешься. Рассеиваются дым и взметнувшаяся пыль. Но где же Бельды? Стоим мы; в 15–20 шагах застыл, обернувшись, сапер с миноискателем; на снег оседает черная копоть, а Бельды нет.

В стороне от нашего пути лежит недвижное темное тело, заброшенное туда взрывом. Что-то, кажется валенок, закинуто еще дальше. К телу, осторожно ступая по снегу, идет санитар.

— Куда? Назад! — кричит Суханов.

Но поздно. Опять белый сверк, опять взрыв. Кого-то рядом ударяет комок земли, опять рассеиваются дым и пыль, но уже нет и санитара. Сапер, водя миноискателем по снегу, шагает к Бельды. По следам идут санитары.

Колонна стоит. Сапер, возвращаясь, подходит к Суханову и Кондратенко.

— Как ты проморгал? — спрашивает Суханов.

— Не знаю… Наверное, было глубоко под снегом. Через снег этот миноискатель плохо берет…

— А он у тебя действует? Дай-ка… — требовательно шепчет Кондратенко.

Он надевает наушники, берет металлическую трубку с диском на конце и приказывает саперу:

— Подставь штык!

Сняв винтовку с плеча, сапер опускает ее штыком вниз. Кондратенко водит диском вдоль штыка и вдруг жестоко ругается. У него сорван голос, слова едва слышны, но, кажется, что он кричит. Обнаружилось, что миноискатель не работает. В исправном состоянии он, приближаясь к металлу, немедленно сигнализирует об этом резким, пронзительным звуком в наушниках. Сейчас, при проверке, звука не было.

Сапер растерян, он снимает крышку диска, пытается карманным ножом отвернуть какой-то винт, нож срывается; у сапера нет других инструментов, он не удерживает ругательства.

Кондратенко и Суханов смотрят на него.

— Придется послать человека к Романову за другим миноискателем, — говорит Суханов.

Кондратенко молчит.

— Передать по цепи: начальника связи ко мне! — приказывает Суханов.

Слышны удаляющиеся голоса: «Начальника связи к командиру…»

Колонна стоит; никто не двигается, не выходит из рядов; каждому страшно сойти с места; разговоров не слышно, чувствуется общая подавленность.

— Зачем тебе начальника связи? — спрашивает Кондратенко.

— Дать радио генералу, что попали на минное поле, опоздаем на час-полтора.

— Нет! — твердо произносит Кондратенко.

Зачем- то туже обвернув шарф вокруг охрипшего горла, он идет, не оборачиваясь, вперед. Секунда колебания… Потом, отставая на несколько шагов, за комиссаром следует начальник штаба Величкин, спокойно помахивая портфелем. За ними идут другие, стараясь ступать в следы.

Есть, очевидно, правда в поговорке: смелого пуля — или, в данном случае, мина — не берет.

Кондратенко шел без миноискателя по минному полю, шел быстро, легко, напрямик, и под ним не взрывалась мина.

Я оглянулся и сначала не увидел людей. Показалось, что сзади идет только один человек. Но сразу понял: люди шли гуськом, вытянувшись длинной и изумительно прямой, словно туго натянутой цепочкой. Вероятно, ни на одном учении они не шли так точно в затылок друг другу, как здесь, в подмосковном лесу, среди скрытых где-то под снегом мин, следуя за комиссаром.

Чувствуется близость шоссе. Кажется, где-то невдалеке проходят машины. Или, быть может, это только чудится. Нет, мы действительно дошли.

На опушку, с которой в 70–80 метрах виднелось шоссе, второй и третий батальоны прибыли за десять минут до срока.