Истребители

ВОЙНА — И ВСЕ ЖЕ НЕОЖИДАННО…

Может показаться несколько необычным, но по учебным планам наша практика — практика командиров-авиаторов — должна была проходить в Севастополе, на Черноморском флоте. Главной задачей нам ставили знакомство с боевой техникой и тактикой флота, с организацией системы ПВО флота и главной базы, ознакомление со спасательной службой, водолазным делом и другими сторонами жизни моряков.

Находясь на практике, мы успели побывать на крейсере «Червона Украина», на эсминце и подводной лодке, ознакомились с системой ПВО, береговой обороной базы и даже, облачась в водолазные костюмы, спускались на морское дно, что произвело на меня сильное впечатление, потому что таких необычных картин, как под водой, мне видеть раньше не приходилось.

Вполне естественно, что все увиденное нами в Севастополе воспринималось отчасти под эмоциональным воздействием ранее прочитанных морских повестей и романов. Мы были молоды, и дух романтических приключений — знаменитые морские сражения, борьба российских адмиралов за влияние в Черном море — все это было определенным фоном, на который наслаивались наши непосредственные впечатления. Мы были в восторге от знаменитой Севастопольской панорамы, сам город, изрезанный бухтами и раскинувшийся на прибрежных холмах, курганах и скалистых кручах, тоже будоражил воображение и быстро завоевал наши души. Приближалось воскресенье, в которое для нас была организована на автобусах экскурсия по южному берегу Крыма. Многие из нас ожидали экскурсию с нетерпением, поскольку еще не видели этих изумительных по красоте мест.

В таком вот приподнятом настроении, засидевшись вечером в субботу до глубокой ночи в гостях, мы с майором Д. Т. Никишиным возвращались от моряков в казарму военно-морского училища, где были расквартированы на время нашей практики. Стояла теплая непроглядно-черная южная ночь. Такая черная, что, как ни напрягай зрение, невозможно увидеть границу, где небо сливается с морем. И неисчислимое количество ярких звезд над головой…

Мы были уже почти у казарм, когда тишину вдруг прорезал звук сирены, и тотчас через громкоговорители над всем городом прозвучало оповещение о том, что на базе объявляется «большой сбор». Тут же вспыхнули лучи зенитных прожекторов, которые начали шарить по небу, подсвечивая редкие кучевые облака. Погода была летная.

Наблюдая за движущимися лучами прожекторов, мы все еще находились в состоянии очарования этой теплой южной ночи. Голубые полосы, расчеркивающие небо, хорошо вписывались в эту ночь и не портили этого очарования. Но потом послышались один-два орудийных выстрела. Било орудие большого калибра и, судя по на-правлению, из береговой батареи. Но уже через две-три минуты началась пальба из многих орудий сразу. Опа ширилась, лучи прожекторов перестали беспорядочно шарить по всему небу и будто сконцентрировались в одной точке. Застрекотали зенитные пулеметы — в общем гуле их легко было различить по темпу огня и пулевым трассам. В небе появилась четверка наших истребителей.

Как завороженные наблюдали мы эту картину внезапного пробуждения города-бастиона и восхищались моряками: такое неожиданное начало учений, когда ни по каким признакам нельзя было что-либо предвидеть, — явное свидетельство высокой организации службы.

Потом, когда все прояснилось, мое уважение к морякам еще больше возросло: ведь если бы мы везде, повсеместно, встретили ту ночь — 22 июня — так, как моряки-черноморцы, можно было бы избежать многих и многих бед.

Но в те первые минуты, когда Севастополь проснулся от грохота орудий, мы с Никишиным мыслили привычно: начаты учения в обстановке, приближенной к боевой. К тому же мы видели, как полусонные моряки выскакивали из домов и ворчали, что даже в воскресенье им пет покоя. Даже когда па город упали первые бомбы, мы все еще продолжали думать, что это учения.

Реальность происходящего начала доходить до пас только тогда, когда раздались мощные взрывы, от которых повсюду всколыхнулись воздух и земля. Мы с Никишиным посмотрели друг на друга и в один голос выдохнули:

— Война!..

Тут же сразу заметили начавшиеся пожары в городе, услышали звон оконных стекол, выбитых воздушной волной, и вся эта картина — прожектора, самолеты, пулеметные трассы и орудийная пальба — наполнилась реальным, тягостным смыслом.

Когда мы торопливо, почти бегом, добрались до училища, все наши однокашники были в сборе и у всех па устах было только одно слово: «Война!» Расходились лишь в том, начало ли это большой войны или пока провокация.

Лишь в полдень Московское радио донесло до нас сообщение о вероломном нападении на нашу страну фашистской Германии. Только теперь мы получили представление о масштабах злодеяний и силах, которые нанесли нам удар. Люди, имеющие боевой опыт, подсознательно уже понимали, что такая война быстротечной быть не может. Но даже приблизительно представить себе ее продолжительность и ожидавшую всех нас тяжесть, конечно, никто не мог.

Вечером 22 июня мы выехали поездом в Москву.

С началом войны все изменилось. Прежде всего — в наших планах и намерениях. Многие из моих однокашников по академии после возвращения из Севастополя думали не столько о продолжении учебы, сколько о том, как бы поскорее попасть на фронт. Почти все мы были командирами с боевым опытом. Сам собой возникал вопрос: если не нам воевать, то кому же тогда? Чаше желание побыстрее попасть в действующую армию подогревалось отчасти нашими же довоенными настроениями и верой в то, что враг будет быстро разбит. Многие всерьез опасались опоздать на войну… Читатель может меня поймать на противоречии: вроде бы абзацем раньше было сказано, что после объявления по радио 22 июня о начале войны автору и его товарищам стало ясно, что скоротечной такая война быть не может. И тут же — «опасались опоздать на войну»…

Все верно, действительно, так и было, интуитивное, подсознательное чувство и собственный опыт людей повоевавших говорили одно, а привычное, воспитанное кинематографом, беллетристикой, речами предвоенное мышление еще довольно сильно влияло на наши представления, и потому многие боялись не поспеть. Все это перемешивалось и соседствовало в нашем сознании недолго: война быстро отфильтровала все довоенные иллюзии. Впрочем, уже через несколько дней после возвращения в Москву разговоры о скоротечности войны, по крайней море в академии, затихли. Командование быстро охладило наш пыл разъяснениями о том, что откомандирование слушателей академии на фронт запрещено, что необходимо закончить обучение по сокращенной программе именно потому, что война, судя по всему, будет продолжительной и на фронтах потребуются грамотные, хорошо подготовленные командные кадры.

Такой подход нам был понятен, но от этого желание попасть па фронт побыстрее не ослабевало. И тут некоторым из нас неожиданно повезло. В начале года с нами на одном курсе некоторое время учился старший лейтенант Василий Сталин. Потом он из академии убыл, по, конечно, помнил, что среди слушателей есть немало опытных командиров и боевых летчиков. И вот однажды Василий Сталин снова появился у нас. Он подходил то к одному, то к другому слушателю и о чем-то беседовал с ними. Подошел и ко мне, спросил, не хочу ли я в скором времени отправиться на фронт, а когда я ответил утвердительно, сообщил, что формируется 42-й истребительный авиаполк и, поскольку, мол, я прибыл в академию с должности заместителя командира полка, мне могут предложить такую должность в формируемой части. Я тут же согласился.

Так в первой половине июля 1941 года я и некоторые мои товарищи были направлены в Орел, где шло укомплектование и переучивание летного состава полка на самолеты МиГ-3.

Командовал полком Герой Советского Союза майор Ф. И. Шинкаренко, замполитом (потом комиссаром) у него был политрук Н. В. Лысенко, опытный политработник и хороший летчик. Вместе с нами из академии в полк прибыли военный инженер по вооружению К. А. Поляков, бывший преподаватель, И. А. Добрин — инженер полка, прекрасный знаток авиационной техники.

Из Качинской летной школы в часть приехали сильные летчики В. Лобанов, Н. Власов, Е. Судробин, Б. Морозов, В. Зайцев. Николай Власов и Борис Морозов были назначены командирами эскадрилий, Валентин Лобанов и Евгений Судробин — заместителями. Из других полков прибыли истребители Александр Легчаков, Николай Портнов, Александр Котов, Демьян Романенко, Владимир Миронов, Александр Осипов, Григорий Герман, Николай Тихонов, Иван Максимов и замполит эскадрильи Николай Рузин.

Как уже, вероятно, понял читатель, это был не рядовой полк хотя бы потому, что в него отовсюду подбирали лучших летчиков. На его формирование и освоение пилотами самолета МиГ-3 было отведено меньше месяца. Но все эти вопросы были решены в предельно сжатые сроки, что само по себе свидетельствовало о том, что часть укомплектована хорошим летным и инженерно-техническим составом, который был способен успешно сражаться с сильной авиацией противника.

Я думаю, меня простит читатель, если сейчас я па время прерву последовательный ход изложения и затрону некоторые проблемы, которые в те далекие уже времена были вне сферы моей компетенции.

Собственно, речь идет об одном вопросе, который в свое время задавал я сам себе, как задавали его себе миллионы людей, а после войны в различных аудиториях его нередко задавали мне.

Вопрос естественный: почему так неудачно началась для нас война? Ответить на него однозначно невозможно, потому что он касается событий грандиозного масштаба, и для того чтобы всесторонне и правильно ответить на него, необходимо провести глубокое исследование многих сторон жизни нашего общества хотя бы за десять предвоенных лет. Надо анализировать развитие и состояние предвоенных процессов в нашей экономике и науке, надо анализировать развитие военно-научной и военно-технической мысли, наконец, надо анализировать оценки внешнеполитической ситуации тех лет. В конечном счете, подобный анализ и выводы из него есть не что иное, как исторический и духовный опыт нашего парода, ибо речь в конце концов идет пе просто о том, что мы неудачно начали войну, не просто о ряде просчетов, которые могли быть и более крупными, и менее крупными, а о том, что мы оказались втянуты в мировую войну. Провести такую работу одному человеку просто не под силу. В подобной работе союзником исследователя обычно становится время.

Сейчас, многие годы спустя со дня Победы, мы, конечно, с большей степенью объективности можем анализировать те или иные аспекты военного периода, мы менее подвержены крайностям в своих суждениях. Но, должен заметить, что, на мой взгляд, даже временная дистанция не слишком велика по отношению к событию такого масштаба, каким была вторая мировая война. Огромный поток документальной и исследовательской литературы о войне, как у нас в стране, так и за рубежом, не иссякает по сей день, что само по себе, мне кажется, подтверждает предыдущий тезис.

Поколение участников войны в силу вполне понятных причин осмысливает и оценивает период войны более субъективно, чем это будут делать наши потомки. Но мнения и суждения участников военных событий сами по себе представляют едва ли не самую главную ценность для будущих исследователей. И чем честнее перед самим собой и перед будущими поколениями бывает в своих воспоминаниях очевидец, тем большую пользу обществу он приносит. В этом, в основном, я вижу и смысл воен-ных мемуаров.

Как человек, прошедший всю войну от начала и до конца, как один из многих сотен тысяч фронтовиков, я, конечно, имею свою точку зрения на многие аспекты военного периода. Мое мнение в течение прошедших лет корректировалось по мере того, как возрастал объем моих знаний. Да и взгляд на собственный военный опыт тоже претерпевал изменения. Многочисленные вопросы, которые задавали мне в разные годы в различных аудиториях, заставили меня более сдержанно относиться к собственным ощущениям и с максимальной ответственностью обдумывать ответы. И одним из самых трудных вопросов, который до сих пор волнует многих и многих советских людей, остается вопрос о неудачном для нас начале войны.

В различные годы мне приходилось слышать немало крайних точек зрения по этому вопросу. В частности и такую, что мы к войне оказались не готовы. Люди, которые так считали, ссылались именно на драматичное начало войны, которое, по их мнению, во многом определило все дальнейшие трудности и неслыханную тяжесть сражений. При этом, как правило, начинались ссылки на наше техническое отставание, которое выявилось летом сорок первого года.

Я такую точку зрения никогда принять пе мог, поскольку здесь некоторые субъективные факторы (немаловажные, но все-таки субъективные!) как бы переставлялись в разряд объективных. Люди, которые рассуждали таким образом, руководствовались скорее эмоциями, нежели логикой. А это неправильно. Неправильно потому, что, вопреки неудачному и очень тяжелому началу, мы добились победы над очень сильным противником. В такой войне победный итог не может быть результатом счастливой случайности. Должны были сработать объективные факторы. Они сработали, и это определило пашу победу. В частности, эти объективные факторы сработали и в военно-техническом плане — я говорю об оружии. Без всяких натяжек можно сказать о том, что у нас были лучшие танки — Т-34, КВ, лучшие самолеты — «яки» и «лавочкины», а уникальный самый массовый самолет войны — ильюшинский штурмовик Ил-2 — вообще не имел аналога в мировой авиации; мы опережали противника в развитии реактивной артиллерии (знаменитые «катюши»); у пас были превосходные пушки конструктора Грабина и надежное автоматическое стрелковое оружие. Короче говоря, у нас было оружие, которое с полной ответственностью можно назвать оружием победы. И, что мне представляется самым важным, оно было создано в предвоенные годы. Если бы к началу войны у нас не было создано такое оружие, то создать его и запустить в серийное производство в ходе самой войны, да еще и в той тяжелейшей обстановке, вероятно, было бы невозможно. Но имея уже готовые образцы, мы не успели, как сейчас стало известно, к началу войны развернуть производство этого оружия массовыми сериями, и потому пришлось хлебнуть лиха. Казалось бы, это — очевидный промах…

Очевидный — сейчас, когда мы смотрим в прошлое. Но в последние предвоенные годы и это не было столь очевидным, как теперь может показаться. Простой пример. Истребители конструктора Поликарпова — знаменитые в свое время «Чайки» и «ишаки» (И-15 и И-16) — были запущены в серийное производство в 1935 году, а в 1936 году стали основными машинами в пашей истребительной авиации. События последующих трех лет — бои в Испании, Китае и па Халхин-Голе — показали, что эти машины имели примерно равные по летным качествам характеристики. Когда в Испании в 1937 году гитлеровцы опробовали свою новинку «Мессершмитт-109», то выяснилось, что этот самолет хоть и превосходит наш И-16 по скорости, однако же не настолько, чтобы с ним невозможно было драться. К тому же у нас уже создавался для истребителя авиационный мотор большей мощности, не говоря уже о том, что в конструкторском бюро А. С. Яковлева успешно шли работы по созданию качественно новой машины — Як-1. Так что еще за четыре года до начала войны особых поводов для тревоги не было. И все-таки к началу войны мы в техническом отношении отстали. Вопрос заключается в том, почему это произошло. Сегодня и мне на это ответить нетрудно.

Нельзя забывать, видимо, что Германия начала войну в сентябре 1939 года. Это означает, что вся ее индустрия уже к тому времени представляла собой отработанную, налаженную и запущенную на полный ход военно-промышленную машину, к которой была подключена военная индустрия союзников гитлеровской Германии и некоторых уже оккупированных западноевропейских стран.

Нужно также заметить, что в конце тридцатых годов немцы не создали принципиально новой военной техники, но сумели существенно улучшить уже существующие боевые машины. Один пример: на известный нам «Мессершмитт-109» был поставлен новый, более мощный двигатель и новое, более мощное вооружение. Поэтому к 1941 году это был уже совсем другой самолет, драться с которым на И-16 и И-15 было чрезвычайно тяжело. Нам же предстояло налаживать серийное производство новых образцов машин.

Если мы на мгновенье допустим, что война началась бы годом позже, в техническом отношении картина была бы иной. Начнись война на год-полтора раньше, вероятно, тоже не было бы такого разрыва. Я хочу подчеркнуть свою мысль о том, что тактического выигрыша в технической оснащенности гитлеровцы достигли на очень ограниченный срок. Но случилось то, что случилось: свое временное тактическое преимущество противник сумел использовать в полную силу.

Более того: исходя из сегодняшней оценки сил и возможностей противника, которую я теперь могу сделать и сам, становится ясно, что легкой и кратковременной войны с таким противником быть не могло.

Ввиду неимоверной сложности этой темы я обычно, когда меня спрашивают об этом, предлагаю сформулировать вопрос по-другому. Например, так: могли бы наши войска при всех невыгодных для нас обстоятельствах теми силами, которыми мы располагали к 22 июня сорок первого года, встретить начало агрессии более организованно и более результативно? В такой формулировке вопрос становится более конкретным и позволяет военному человеку более прочно опираться на свой собственный опыт. На этот вопрос, который я не раз в жизни задавал себе, я для себя отвечаю утвердительно. И считаю, что среди ряда причин, в силу которых так неудачно для нас началась война, немаловажную роль сыграл культ личности Сталина.

Летом 1941 года, когда в Орле формировался наш 42-й истребительный авиаполк и мы осваивали МиГ-3, я время от времени знакомился со сведениями о противнике. Шел первый месяц войны, а они давались за полгода, начиная с января. Было известно, что к исходу первого месяца 1941 года гитлеровское командование подтянуло к границам Советского Союза 25 дивизий, в феврале — уже до 60 дивизий, в марте — около 100, в апреле — 130, в мае, если мне не изменяет память, 157 дивизий. Эти цифры (а главное тенденция к наращиванию сил) не вызывали никаких сомнений. Поразило меня то, что все это было известно за несколько месяцев до войны, а я — военный летчик — не располагал никакими данными, которые бы позволяли видеть возможность войны с Германией как реальную. Да, сообщение о вероломном нападении гитлеровской Германии для меня и моих товарищей было полной неожиданностью. Но о какой же неожиданности для высшего военного руководства страны могла идти речь, если картина, как выяснилось потом, выглядела совершенно недвусмысленно и требовала — по элементарной логике! — весьма энергичных мер. И главное: в чисто военном отношении хватало времени, чтобы такие меры принять!

Многое мне стало известно и понятно уже после войны.

Я сейчас пишу только о том, что мне представляется наиболее важным. Приведу лишь один эпизод, о котором однажды мне рассказал человек компетентный, перед войной отвечавший непосредственным образом за обороноспособность страны.

В послевоенные годы я несколько раз отдыхал в Сочи одновременно с маршалом С. К. Тимошенко. Мы немало времени проводили в беседах. Меня многое интересовало из прошлого и, конечно, период начала войны. Вдвойне было интересно узнать мнение С. К. Тимошенко — он ведь перед войной и в начале войны был Наркомом обороны и всю ситуацию, которая для меня тогда была неизвестна, видел «сверху».

Маршал от разговоров на эту тему обычно уклонялся, приговаривая: «Знаю, знаю… Все вы, молодежь, наверное, только и говорите, что во всем виноваты только Тимошенко и Жуков…»[1]

Но однажды я подошел к Семену Константиновичу, когда он прогуливался вместе с генералом армии А. И. Антоновым. Они вели неторопливую беседу и охотно приняли меня в свою компанию. Разговор коснулся войны, и я задал несколько интересующих меня вопросов. Тимошенко вдруг сказал:

— Пошли ко мне в номер.

Я почувствовал, что может состояться интересный разговор, и не ошибся.

Мы расположились поудобнее в креслах, и маршал стал рассказывать о последних предвоенных месяцах. Во всем разговоре я отметил одну особенность: с молчаливой поддержки А. И. Антонова, который лишь иногда что-то дополнял или уточнял, С. К. Тимошенко разговаривал со мной как с представителем того, младшего, поколения командиров, на долю которого выпала исключительная тяжесть войны сорок первого года. Эта тяжесть пройденного на фронте как бы уравнивала меня в правах с теми, кто нес в те годы огромную ответственность перед страной. И потому маршал, как мне казалось, был предельно откровенен.

— 5 мая 1941 года, — говорил С. К. Тимошенко, — был очередной выпуск из военных академий. В Кремле перед выпускниками выступил Сталин. Эта речь в газетах, естественно, не печаталась, поскольку Сталин характеризовал международную обстановку как очень серьезную и оценивал состояние нашей Красной Армии и Военно-Морского Флота в сравнении с вооруженными силами фашистской Германии. Больше того, он говорил о том, что перед нами сильный и хорошо технически вооруженный противник, уже покоривший Европу, и что война с Германией неизбежна и должна вот-вот начаться.

В заключение, обращаясь к выпускникам, Сталин заметил, что очередной отпуск им отменяется, что все должны уехать в части и принять немедленные меры к повышению боевой готовности наших частей и соединений.

— Тем не менее, — продолжал С. К. Тимошенко, — когда вскоре после этого на Политбюро ЦК ВКП(б) заслушивали меня и Жукова по военным вопросам и когда Георгий Константинович в своем докладе предложил немедленно вывести войска на границу, занять УРы, эшелонировать оборону в глубину и подтянуть резервы изнутри страны, Сталин резко сказал, что Жуков неправильно оценивает обстановку и делает из нее неверные выводы. Тогда я встал и, обращаясь к Сталину, сказал, что обстановка очень серьезная и что доложенные Жуковым предложения надо срочно проводить в жизнь. На это Сталин заметил, что я, как Нарком обороны, тоже не понимаю обстановку. Я сказал: «Я руководствуюсь вашими указаниями», имея в виду выступление перед выпускниками военных академий. Сталин резко ответил, что мне, как наркому, надо понимать дело глубже и не вызывать своими действиями немцев на войну. И категорически закончил: «Передвижение войск на границах без моего разрешения запрещаю!»

Я мог бы привести и другие авторитетные свидетельства подобного рода, но мне кажется, что из сказанного становится вполне понятно, какие тяжелые последствия для страны имел тот факт, что в руках Сталина еще до начала войны была сосредоточена неограниченная власть, которой он пользовался в решающие моменты недостаточно благоразумно, а ни у кого из авторитетных руководителей не хватило ни настойчивости, ни мужества, чтобы доказать «вождю» несостоятельность его позиций.

Неудачи — это не беспечность, как считают некоторые. Боевая готовность — я сейчас имею в виду уровень подготовки пехотинца, артиллериста, танкиста, летчика и других — была на высоте. Морально-волевые качества наших людей были прекрасные. Этим во многом и объясняется то упорное и мужественное сопротивление, которое с первых же часов войны оказывали противнику разрозненные части, отдельные группы и даже отдельные бойцы, находясь в самых невыгодных условиях и тем не менее нанося врагу огромный урон. Причину неудач надо рассматривать не па этом уровне.

Если этот вопрос переводить уже на тактический уровень, если конкретизировать этот вопрос в более узком, чисто военном смысле, то я бы указал также па недостаточно четкую организационную структуру наших войск. Реорганизация этой структуры шла в последние предвоенные годы, по искать оптимальные варианты пришлось уже в ходе войны. Если мы в качестве иллюстрации сейчас коснемся предвоенной структуры ВВС, то мы без труда увидим, что сложившаяся к началу войны структура не позволяла нам использовать наши ВВС с максимальной отдачей. Учитывая роль авиации в начавшейся войне, нетрудно понять, насколько этот недостаток усугублял все трудности.

Конкретно это выражалось в том, что вся наша авиация подразделялась на армейскую и фронтовую. Известно, что общевойсковые армии, входящие в состав того или иного фронта, подчинялись командованию фронта. А с авиацией положение было другое. Часть авиационных полков и групп подчинялась командованию армий, а часть — командованию ВВС фронта. Таким образом, силы авиации, входящей в состав войск фронта, были распылены. Командующий ВВС фронта в интересах всего фронта не мог иногда использовать авиацию армейского подчинения, хотя в этом то и дело возникала острейшая необходимость. Только когда были созданы воздушные армии, это препятствие было устранено и стало возможным концентрированно использовать авиацию в интересах фронта. К этому надо добавить, что и многие авиационные соединения состояли из разнородных авиаполков и групп. Немало было смешанных авиадивизий и групп. Все это тоже не способствовало использованию ВВС с максимальной отдачей. Если же рассматривать этот вопрос еще дальше, уже на уровне боевых порядков, то и в этом случае мы увидим, что боевые порядки, скажем, истребительной авиации (звено из трех самолетов) были явно устаревшими, отчего в целом боеспособность истребительной авиации была ниже, чем могла бы быть. Так что даже такой относительно частный вопрос, как организационная структура ВВС (частный — на общем фоне более крупных проблем), тоже невозможно сбрасывать со счета, когда разговор идет о причинах неудач. А подобного рода частных причин было немало.

И уж раз мы коснулись конкретно положения и роли авиации, то необходимо указать еще на одну причину, которая в чисто военном плане имела тяжелые для нас последствия.

В течение трех месяцев перед войной гитлеровцы непрерывно вели воздушную разведку с фотографированием и хорошо знали многие наши аэродромы с новой материальной частью. Сбивать разведчиков было запрещено.

Известно, что в первый день войны гитлеровцы нанесли массированные удары по 66 нашим передовым аэродромам, на которых базировались основные силы авиации западных приграничных округов. В результате мы потеряли 800 самолетов на земле (в основном новых типов). В воздушных боях мы потеряли еще 400 самолетов. А всего в первый день мы потеряли 1200 самолетов, из которых большое число составляли истребители (истребители базировались ближе к границе, чем бомбардировщики). Это привело к тому, что уже в первые дни на главных направлениях истребителей катастрофически стало не хватать. Бомбардировщики вынуждены были выполнять свои задачи без прикрытия истребителей и при полном господстве в воздухе авиации противника понесли большие потери. В этих чрезвычайно сложных условиях сам собой напрашивался единственный выход: учитывая высокую маневренность авиационных частей и соединений, надо было обеспечить централизованное управление силами и средствами в масштабах фронта и массированно использовать их на важнейших направлениях. Однако недостатки организационной структуры (двойственное подчинение наземным армиям и фронту) не позволяли это сделать, и мы, распыляя наши и без того весьма ограниченные авиационные силы, продолжали нести большие потери.

Все это обнаружилось сразу же, в первые дни войны. Но только спустя много месяцев, а точнее — с мая 1942 года эти недостатки постепенно были устранены.

Вместе с тем необходимо заметить, что при всех наших трудностях наша авиация делала невозможное. За первый месяц боев гитлеровцы потеряли 1284 самолета. Это общепризнанный, достоверно установленный факт. И объяснить его нетрудно.

Перед войной у нас было подготовлено сильное поколение летчиков. В массе своей это были бесстрашные и умелые воздушные бойцы. Их индивидуальное летное мастерство и морально-волевые качества были очень высоки. Все это я видел еще в годы службы на Дальнем Востоке. Воюя на устаревших машинах с сильным противником, постоянно находясь в численном меньшинстве, совершая по четыре, пять, шесть (до семи!) боевых вылетов в день — нормы, казалось бы, немыслимые, невозможные! — летчики предвоенного поколения до конца выполнили свой долг перед Отечеством.

Из них мало кто дожил до Победы.