Италия и Византия в VI веке

§ 1. Внутренняя и внешняя политика Остготского государства в 526–535 гг. Разрыв между Восточной Римской империей и Остготским королевством

Охлаждение между Остготским государством и Восточной Римской империей началось еще в последние годы правления короля Теодориха.

Его расправа с вождями аристократической оппозиции в Риме, тесно связанной с константинопольским двором и лелеявшей надежды на помощь империи в борьбе с остготами, была крайне неприятна византийскому правительству. Ведь недаром историограф Юстиниана Прокопий в своем официальном труде расценивает казнь Боэция и Симмаха как тяжкое преступление Теодориха (Рrосоp. BG, I, 1.32–39). Византийский историк стремится показать, что Теодорих якобы раскаялся в этом преступлении перед своей смертью, будто бы и вызванной горем по поводу гибели столь благородных мужей[360].

Совершенно очевидно, что подобная, явно тенденциозная оценка конфликта короля Теодориха с римской аристократией скорее всего отражала официальную точку зрения константинопольского правительства. В трудах писателей, являвшихся сторонниками сближения остготов и римлян, в частности в произведениях Иордана и Кассиодора, также подчеркивается раскаяние Теодориха по поводу разрыва с римской аристократией. Иордан, например, утверждал, что накануне своей смерти Теодорих якобы понял необходимость улучшения отношений с римским населением Италии и восстановления союза с Восточной Римской империей. Почувствовав приближение смерти, рассказывает Иордан, Теодорих созвал вождей готов и первых лиц готского племени и провозгласил королем своего внука Аталариха. Этим вождям он повелел, «чтобы они охраняли и берегли короля, возлюбили сенат и римский народ, а императора восточного — храня всегда мир с ним и его благосклонность — почитали (вторым) после бога» (Iоrd. Get., 304; ср. Rom., 367). Кассиодор, деятельный проводник проримской политики и советник наследницы Теодориха, королевы Амаласунты, также подчеркивал, что проводимая этой правительницей политика сближения с Восточной Римской империей была продолжением политики ее отца (Cass. Var., VIII, 1). Тем самым Кассиодор стремился подкрепить правильность политической линии правительства Амаласунты ссылкой на авторитет короля Теодориха. К сожалению, до нас не дошли источники другой политической ориентации, и мы лишены возможности проверить правильность этих сведений, вызывающих некоторые сомнения из-за их ярко выраженной политической тенденциозности.

Но если даже и сомнителен новый поворот политики Теодориха в сторону сближения с империей, то несомненно, что подобное изменение политической ориентации весьма ярко проявилось с первых шагов деятельности остготского правительства тотчас же после его смерти, последовавшей 30 августа 526 г.

Официальным преемником Теодориха был его малолетний внук Аталарих, но фактически власть перешла в руки матери Аталариха, дочери Теодориха Амаласунты (Рrосоp. BG, I, 2.3; lord. Rom., 367; Get., 305).

К этому времени Амаласунте было всего лишь. 28 лет. Но единодушному мнению современников, она сочетала необычайную красоту и пленительную женственность с умом, энергией и решительностью зрелого мужа. Дочь Теодориха еще в юности получила прекрасное по тому времени образование, свободно владела греческим и латинским языками[361].

Верный помощник и постоянный советник Амаласунты Кассиодор восторженно восхваляет добродетель и благочестие новой правительницы. «В решениях находчива, в речах торжественно одержана», — такой предстает Амаласунта в описаний ее панегириста (Cass. Var., X, 4.6; ср. Var., XI, 1). Нет сомнения, что похвалы, расточаемые Кассиодором остготской королеве, выражали не только льстивое преклонение царедворца перед могуществом ее власти, но и одобрение ее проримской политики и политической ориентации на союз с римской знатью.

Для характеристики проримской ориентации новой правительницы Италии весьма показательны хвалебный тон и ярко выраженная симпатия, с какими говорит о ней не только Кассиодор, но и Прокопий. Вполне естественно, что византийский историк восхваляет Амаласунту в первую очередь за проводимую ею политику сближения с римлянами. Он подчеркивает, что она охраняла неприкосновенность личности и имущества римлян, в первую очередь, конечно, римской знати, от посягательств со стороны готов. «Пока она стояла во главе управления, — пишет он, — ни один римлянин не был подвергнут ни телесному наказанию, ни конфискации имущества; она не только не разрешала готам поступать несправедливо по отношению к римлянам, но даже вернула детям Симмаха и Боэция имущество, конфискованное (у их отцов)» (Рrосоp. BG, I, 2.4–5).

Свой приход к власти новая правительница Остготского государства ознаменовала рядом серьезных политических уступок римскому сенату и высшему духовенству. В манифестах, изданных от имени Аталариха и при явном участии Кассиодора (Cass. Var., VIII, 2–8), новое остготское правительство декларировало равенство в правах между остготами и римлянами и требовало от них «взаимных клятв верности» (Cass. Var., VIII, 2.7; 3.3). Единственным преимуществом готов являлось сохранение за ними права носить оружие и выполнять военную службу (labores bellicos. — Cass. Var., VIII, 3.4).

Политические уступки римскому сенату выразились в расширении прав и привилегий сенаторов. Сенаторам даровалась привилегия подавать просьбы и апелляции лично остготскому королю. Пополнение состава сенаторов могло происходить лишь из среды самых знатных и образованных римлян. Готы, как правило, не допускались в число лиц сенаторского сословия. Едва ли не единственным исключением явилось возведение в сенаторское звание гота Тулуина, выходца из знатной остготской фамилии (Cass. Var., VIII, 10.1). Все эти привилегии поднимали политический авторитет сенаторского сословия и делали его все более независимым от остготов. Равеннский двор регентши расточал сенату многочисленные знаки почета и уважения (Cass. Var., VIII, 2, 10, 11, 14, 15, 17).

Не менее знаменательными для характеристики внутренней политики Амаласунты были ее уступки высшему духовенству Италии, в первую очередь римскому папе. В начале ее правления папа приобрел право суда в первой инстанции над всеми католиками. Недовольные судом «великого понтифика» или уклоняющиеся от этого суда по распоряжению остготского правительства наказывались денежным штрафом в 10 либр золота (Cass. Var., VIII, 24). Это предписание правительства Амаласунты чрезвычайно повысило влияние папского престола. Кассиодор в одном из своих рескриптов подчеркивает широту власти главы римской церкви. Папа должен, по его словам, заботиться о всем, что делается в государстве; безопасность народа приносит славу римскому епископу, а его надзору как духовного владыки подлежит и духовная и телесная жизнь всех верующих (Cass. Var., XI, 2.4).

Покровительство равеннского двора папскому престолу простиралось до такой степени, что остготское правительство выступило на защиту папы Иоанна II (531–535), обвиненного своими противниками в расхищении церковного имущества и притеснении бедных. По настоянию регентши и при помощи сената корыстолюбивый понтифик был оправдан и даже освобожден от уплаты, штрафа[362].

Наиболее ярким проявлением политики сближения с римской землевладельческой аристократией и духовенством ортодоксальной церкви и стремления правительства регентши опереться на их поддержку в борьбе против оппозиционно настроенной части остготской военной знати является эдикт короля Аталариха от 533/534 г. В этом эдикте с неукоснительной строгостью запрещается захват остготской военной знатью земельных владений римлян, в первую очередь римской землевладельческой аристократии. В отношении строгости мер, применяемых против этих незаконных захватов, постановления эдикта Аталариха даже более суровы и последовательны, чем предписания эдикта Теодориха. Могущественным лицам запрещалось под страхом суровых наказаний захватывать лично или при помощи зависимых от них людей чужие земельные участки, расположенные как в городских общинах, так и в сельских местностях. За попустительство подобным преступлениям провинциальные судьи отрешались от должности и наказывались высоким денежным штрафом (Cass. Var., IX, 18.1–2).

Ответственность за пристрастное ведение судебных процессов о незаконном захвате чужого имущества эдикт Аталариха возлагал также и на канцелярию королевского суда. В случае попустительства незаконным захватам знатью чужого имущества чиновники канцелярии наказывались лишением королевских милостей и всего, что они незаконно приобрели от подобной сделки с одной из тяжущихся сторон (Cass. Var., IX, 18.3). В эдикте вновь особо оговаривались строгие меры против самовольной установки могущественными лицами своих tituli на чужой земле (Cass. Var., IX, 18.2).

Вместе с тем эдикт Аталариха указывает и на дальнейший рост политического влияния феодализирующейся знати на местах и слабость местной администрации, ибо он вновь подтверждает предписание правительства Теодориха о передаче в ведение центральной власти (в лице королевских сайонов) разбора дел тех представителей знати, которые не повиновались решениям местных судей (Cass. Var., IX, 18.1).

Другой важной задачей, стоявшей перед правительством Амаласунты в сфере внутренней политики, являлась настоятельная необходимость успокоения волнений народных масс. С этой целью сразу после вступления на престол Аталариха были изданы особые манифесты, в которых остготская правительница обращалась с призывом к жителям Рима и провинций Италии, Далмации и Галлии, прекратить волнения (Cass. Var., VIII, 3–5, 7). Свой призыв Амаласунта подкрепляла обещанием королевских милостей (Cass. Var., VIII, 7). Опасаясь вводить новые налоги, правительство регентши усиленно подчеркивало, что для пополнения казны оно намерено проводить такие меры, которые не затрагивали бы интересы населения. Так, в рескрипте правителю Бруттия о разработке месторождения драгоценных металлов в королевской массе Рустициан (ad massam Rusticianam) читаем: «Для чего лежать без обработки тому, что может стать имуществом, добытым честным путем: искать золота посредством войны — дурно; плавать по морям из-за него — опасно; получать обманом — нечестиво: добывать же у самой природы — справедливо» (Cass. Var., IX, 3.5).

Так же как и при Теодорихе, правительство, опасаясь народных волнений, вынуждено было принимать меры по оказанию некоторой помощи беднейшему населению во время частых в то время голодовок (Cass. Var., IX, 13.1–2; ср. ibid., IX, 5.1–2). Но несмотря на уступки регентши, недовольство народных масс не прекращалось и особенно ярко проявлялось в Южной Италии и Сицилии.

Сицилийцы неисправно платили налоги, изнемогая под тяжестью поборов. Своекорыстные действия правителей Сицилии Виктора и Витигискла вызвали серьезное и справедливое недовольство населения. Опасаясь вспышки народных волнений а этом острове, правительство Амаласунты пошло на уступки жителям Сицилии и временно освободило их от уплаты налогов, а нерадивым правителям угрожало наказанием за небрежность и несправедливое отношение к населению (Cass. Var., IX, 10–12). Недовольство населения Италии доходило до того, что в народе открыто бранили малолетнего короля (Cass. Var., IX, 18.2).

Положение правительства Амаласунты осложнялось еще и тем, что среди высшей остготской военной знати росли оппозиционные настроения. Оппозиция правительству Амаласунты была настолько сильна, что борьба двух группировок остготской знати, имевших противоположную политическую ориентацию, во многом наложила свой отпечаток на весь период правления этой остготской королевы.

Основной социальной опорой регентши Амаласунты являлась та часть остготской знати, которая стояла за сближение с римско-италийским населением и Восточной Римской империей. Ее поддерживала также перешедшая на сторону остготов часть римской аристократии, принимавшая значительное участие в государственном управлении.

По настоянию именно этих кругов остготской и римской знати новое правительство прежде всего обратилось к восточно-римскому императору с просьбой о мире и дружбе. От имени Аталариха в Константинополь были отправлены послы, которые извещали императора Юстина о вступлении на престол юного правителя и просили о сохранении мира. Для укрепления мирных отношений с империей были пущены в ход такие аргументы, как напоминание о прежней дружбе Теодориха с восточными императорами, об их родстве с домом Амалов[363] и даже малолетство Аталариха, вступающего теперь под защиту и покровительство могущественного императора. «Не чужой человек, а твой близкий родственник просит у тебя мира», — писал остготский король императору Востока, расточая обещания в вечной дружбе и верности (Cass. Var., VIII, 1.4). Конечно, подобная политика по отношению к империи отнюдь не могла импонировать остготской военной знати, так же как меры нового правительства в защиту земельных владений римской аристократии не могли нравиться крупным остготским землевладельцам, посягавшим на земли римлян. Поэтому тем социальным кругам, которые поддерживали Амаласунту, противостояла влиятельная группировка остготской военной знати, недовольная политикой уступок римской аристократии и сближением с Восточной Римской империей.

Амаласунта все время принуждена была лавировать между двумя борющимися группировками и порою даже идти на уступки готской «военной» партии. Так, например, уже в 527 г. ей пришлось произвести серьезные перемены в составе высших сановников государства и заменить сторонников сближения с римской аристократией представителями тех политических кругов, которые стояли за проведение независимой политики по отношению к Восточной Римской империи. Новый префект претория Авиен, правда, принадлежал к высшей римской аристократии, но был сыном Фавста, главы проготской сенатской партии, враждебной Византии. В этой же связи следует отметить и назначение Опилиона, брата Киприана, обвинителя Боэция, главой comitiva sacrarum largitionum и возведение самого Киприана, которого ненавидели все сторонники Боэция, в сан патриция, а позже (по-видимому, в 528 г.) назначение его на должность magister officiorum в качестве преемника Кассиодора[364].

Вполне возможно, что эти уступки готской партии были вызваны широким общественным резонансом, который имела победа остготов над гепидами, напавшими на Сирмий (около нынешней Митровицы Сремской) при прямом подстрекательстве империи[365]. Эта победа чрезвычайно окрылила вождей оппозиции из числа военной готской знати и обострила их недовольство политикой равеннского двора. Они, в частности, не позволили Амаласунте воспитывать своего сына Аталариха по римскому образцу: «наиболее высокопоставленные» остготы настояли на том, чтобы Аталарих забросил науки и предался военным упражнениям в кругу сверстников из числа знатных остготских юношей. Опасаясь за свою жизнь, королева принуждена была уступить, и Аталарих вскоре целиком подпал под влияние готской «национальной» партии и вышел из повиновения матери (Рrосоp. BG, I, 2.8–20).

Но этим дело не ограничилось, и против королевы Амаласунты вскоре был составлен заговор остготской знати, во главе которого стояли три весьма знатных и влиятельных вождя, имена которых история нам, к сожалению, не сохранила. По словам Прокопия, «варвары уже открыто восставали против нее и без стеснения требовали, чтобы она, женщина, сложила царскую власть» (Рrосоp. BG, I, 2. 20–21).

К этому же времени крайне осложнилось международное положение Остготского королевства. Основная опасность ему грозила от франков, чрезвычайно усилившихся в 30-х годах VI в. Весьма натянутыми были и отношения остготского правительства с королевством вандалов, где в это время власть находилась у короля Гелимера и «национальной» партии сторонников разрыва с Восточной Римской империей, враждебно относившихся к Остготскому королевству[366]. Ясно, следовательно, что королева Амаласунта в борьбе с оппозицией готской знати не могла рассчитывать на помощь со стороны других германских государств, и это, естественно, также толкало ее на сближение с империей.

В такой трудный момент Амаласунта проявила незаурядную силу воли, хитрость и находчивость. В 532 г., чтобы уничтожить оппозицию готской знати, она удалила из столицы трех главных руководителей заговора. «Выбрав трех человек, — говорит Прокопий, — из числа варварской знати, являвшихся виновниками возмущения против нее, она велела им отправиться к границам Италии, и не всем в одно место, но возможно дальше друг от друга». Удаление вождей заговора было проведено правительством Амаласунты под предлогом необходимости защиты границы Остготского королевства от нападений внешних врагов. Однако эта мера не принесла желаемого успокоения, и движение против регентши продолжалось. «Тем не менее эти люди все-таки поддерживали связь друг с другом благодаря своим друзьям и родственникам, которые, несмотря на длинный путь, все еще приходили к ним; и они продолжали организовывать все, что было нужно для заговора против Амаласунты» (Рrосоp. BG, I, 2.21–22).

Доведенная до отчаяния королева решилась прибегнуть к крайнему средству для своего спасения. Она тайно известила Юстиниана о своем намерении покинуть Италию и искать защиты в Византии. Опасность, нависшая над головой дочери Теодориха, была столь велика, что Амаласунта начала деятельно готовиться к бегству, отправив на корабле в Диррахий (ныне Дуррес) с верными ей людьми царские сокровища рода Амалов, которые Прокопий оценивал в 40 тысяч либр золота. Однако, пока у королевы оставалась хоть тень надежды на сохранение власти, она не хотела покидать Италию и трон своего отца. Поэтому одновременно Амаласунта выбрала среди готов нескольких наиболее преданных ей и энергичных людей и поручила им убить вождей заговора (Рrосоp. BG, I, 2.25–26).

Византийский император с большой радостью узнал о решении Амаласунты бежать в Византию, что открывало для него заманчивые перспективы подчинения Италии в качестве защитника законной наследницы короля Теодориха. Вместе с тем, как сообщает Прокопий, намерение Амаласунты искать убежище при византийском дворе крайне обеспокоило императрицу Феодору, ибо та опасалась возможного брака Юстиниана с красивой наследницей Теодориха, которая принесла бы своему супругу в приданое Остготское королевство. Прокопий утверждает, что из-за этих опасений императрица Феодора настолько возненавидела Амаласунту, что впоследствии даже приняла участие в заговоре, окончившемся убийством правительницы Остготского государства (Рrосоp. H. а. XVI, 1.4–5).

Но в то время счастье еще раз улыбнулось Амаласунте: вожди оппозиции были по ее приказу убиты, движение обезглавлено и восстание против правительства предотвращено. После этого Амаласунта приказала возвратить в Равенну королевские сокровища, так и не отосланные в Византию (Рrосоp. BG, I, 2.29).

Разгромив заговор остготской знати, Амаласунта решила еще более упрочить свой союз с той частью римской аристократии, которая уже доказала свою преданность дому Теодориха. С этой целью она летом 533 г. назначила префектом претория Остготского королевства влиятельного представителя этого политического направления Кассиодора. Другие римские аристократы тоже получили назначение на высокие государственные должности. Так, например, в Риме вновь был восстановлен консулат, и потомок древнего рода Дециев был назначен консулом на 534 год, хотя до этого в течение трех лет консулов на Западе не было[367].

Кроме того, в угоду римскому сенату остготское правительство приняло меры к возрождению высшего образования в Риме. Согласно особому предписанию правительства, риторам и грамматикам Вечного города вновь было восстановлено в прежнем размере отмененное ранее государственное жалование. «Так как известно, — говорилось по этому поводу в королевском рескрипте, — что награда питает искусство, то мы считаем недостойным лишать содержания учителей юношества». Сенат выступал в качестве защитника интересов римской профессуры, и правительство снова подтверждало право сената назначать своих кандидатов на эти должности (Cass. Var., IX, 21.2; 5).

Правительство Амаласунты заигрывало не только с сенатом, но вновь всячески стремилось наладить отношения и с римской церковью. В частности, для этого с согласия сената в 533 г. был издан особый королевский указ. направленный против коррупции при выборах пап. Это было сделано в целях сокращения расходов папского престола на выборы, ибо расходы достигали таких размеров, что папская курия даже принуждена была продавать священные сосуды (Cass. Var., IX, 15.2).

К этому же времени (533–534 гг.) относится и упомянутый выше королевский эдикт Аталариха, включавший ряд предписаний, направленных против насилий остготской военной знати и обеспечивающих защиту личности и имущества римлян от притеснений знатных готов (Cass. Var., IX, 18–19). Совершенно очевидно, что столь решительные законодательные предписания, открыто направленные против оппозиционно настроенной остготской военной знати, могли быть изданы лишь после подавления правительством Амаласунты заговора готской партии и расправы с главными вождями движения.

Борьба между этими политическими направлениями в среде варварской знати, обусловленная двумя характерными для эпохи тенденциями социально-экономического развития, о которых мы говорили выше, велась не только внутри остготского общества, но и в других варварских государствах. Так, в государстве вандалов группировавшиеся вокруг короля Хильдерика сторонники сближения с империей потерпели поражение от «национальной» партии, и в 530 г. королем стал Гелимер, сторонник независимой политики[368].

Эти события но могли не отразиться на взаимоотношениях Остготского и Вандальского королевств. Внутренняя политическая и социальная борьба в этих государствах теснейшим образом переплеталась с внешнеполитическими событиями и во многом определяла их. Естественно, что победа «национальной» партии в Вандальском королевстве не могла не оттолкнуть от него правительство Амаласунты, только что пережившее жестокую схватку с оппозиционными кругами остготской знати внутри своего королевства. Поэтому Амаласунта не только не поддержала Гелимера, когда на Вандальское королевство напали византийские войска, но даже фактически оказала значительную помощь империи в завоевании Северной Африки, разрешив Велисарию снабжать свою армию продовольствием из Сицилии, а также предоставив ему коней и опорные пункты для нападения на Вандальское королевство[369].

Подобная внешнеполитическая линия остготского правительства была чревата тяжелыми последствиями для самого Остготского королевства. Эта политика окончательно лишила остготов возможного союзника в лице королевства вандалов, и разгром византийскими войсками вандалов в Северной Африке уже являлся прелюдией к завоеванию Италии. Это хорошо сознавали сами современники этих событий. Так, например, комит Марцеллин ставит завоевание Византией Северной Африки в прямую связь с походом в Италию. «После того, — пишет он, — как Карфаген и Ливия с ее королем Гелимером были покорены Велисарием, император стал помышлять о Риме и Италии» (Marc. Chron. add., а. 535).

Но эта по существу предательская по отношению к государству вандалов политика правительства Амаласунты вызвала новое возмущение остготской военной знати. Оппозиция против королевы подняла голову. Улиарий, комит готов в Неаполе, оказал помощь гуннам — перебежчикам, дезертировавшим из армии Велисария в Северной Африке и нашедшим приют в Италии[370]. Этим он продемонстрировал свое сочувствие вандалам и недоброжелательство к империи. В то же время остготские войска, расквартированные в Сицилии, заняли Лилибей (ныне Марсала), некогда уступленный вандалам королем Теодорихом, на который теперь претендовал Велисарий, как на владение государства вандалов, завоеванного его войсками (Рrосоp. BV, II, 5.11–17). Захват Лилибея был тоже своего рода демонстрацией враждебных чувств к империи со стороны остготских военных командиров.

Тогда правительство Амаласунты поняло, что сопротивление оппозиции военной остготской знати, хотя и было временно сломлено, но далеко еще не уничтожено. Поддерживающие Амаласунту политические группировки прекрасно сознавали непрочность ее власти и решили вновь пойти на некоторые уступки оппозиции. Это было вызвано еще и тем, что победы византийского оружия в Северной Африке значительно подняли дух враждебной к остготам римской аристократии и римского духовенства, поддерживавших ранее Боэция и Симмаха в их борьбе против владычества остготов в Италии. Высшая сенаторская аристократия и духовные сановники ортодоксальной церкви с ненавистью и презрением относились к той части римской знати, которая, подобно Кассиодору и Либерию, сотрудничала «остготами и во многом направляла курс политики остготского правительства при Амаласунте. Внутренняя обстановка в Италии вновь накалилась.

Положение Амаласунты осложнялось еще и смертельной болезнью ее сына, короля Аталариха, никчемного и развратного кутилы, совершенно неспособного к управлению государством (Procop. BG, I, 3.10–11).

Затруднениями правительницы королевства остготов тотчас не замедлил воспользоваться византийский двор, пристально следивший за всеми событиями, происходившими в Италик. Император Юстиниан с нетерпением ожидал удобного случая для подчинения Остготского государства власти империи. Поэтому он отправил в Италию посольство сенатора Александра с тем, чтобы «тот выяснил и сообщил императору о положении дел Амаласунты». Официально посольство Александра вело переговоры с остготским правительством о возвращении Лилибея, урегулировании вопроса о дезертирах, бежавших из Северной Африки в Италию, и о возмещении убытков, причиненных империи разграблением остготскими войсками города Грацианы во время военного столкновения остготов с гепидами около Сирмия (Procop. BG, I, 3.14–15). Но одновременно, по данным Прокопия, велись и тайные переговоры между Александром и королевой Амаласунтой о полном подчинении Италии власти империи.

Византийский историк настаивает на том, что якобы во время этих тайных переговоров Амаласунта согласилась отдать во власть Юстиниану всю Италию (Procop. BG, I, 3.28). Однако можно предположить, что со стороны остготской королевы подобное обещание было лишь политическим маневром, вызванным новым обострением борьбы с оппозицией, и в глубине души она надеялась его не выполнить, так же как и раньше. Дальнейшее поведение королевы Амаласунты подтверждает наше предположение.

Действительно, когда 2 октября 534 г. умер король Аталарих, Амаласунта вновь изменила свою позицию и — возможно, под влиянием сторонников Кассиодора и Либерия — решила пойти на временный компромисс с воинственно настроенными кругами готской знати. Она сделала своим соправителем последнего представителя мужской линии королевского дома Амалов, своего двоюродного брата Теодата, сына Амалафриды, сестры короля Теодориха. Иордан объясняет этот поступок королевы лишь чисто династическими соображениями. «Тогда (т. е. после смерти Аталариха), — пишет он, — его мать, для того чтобы готы не пренебрегали ею из-за слабости ее пола, обдумав все это, объявила ради родства королем своего двоюродного брата Теодата, вызвав его… из Тусции, где он жил как частное лицо около своих ларов» (Iоrd. Rom., 367; Get., 305. Ср. Procop. BG, I, 4.4–8; Cass. Var., X, 1.2).

Выбор в соправители именно Теодата был обусловлен рядом причин. Конечно, большую роль при этом сыграло его происхождение: близкое родство с королевским домом. Для политических кругов, поддерживавших королеву Амаласунту, было очень важно оградить правительство от нападок оппозиции, требовавшей, чтобы правление находилось в руках мужского потомка царского дома Амалов. Но ограничиться только подобными объяснениями не представляется возможным. Определяющим моментом в выборе соправителем именно Теодата, на наш взгляд, является то, что Теодат был в достаточной степени приемлем для придворной партии и сенатской аристократии, поддерживавшей Амаласунту, также и по своей политической ориентации. Об этом прежде всего свидетельствует то, что об избрании Теодата соправителем королевы заранее был осведомлен римский сенат и сенаторы одобрили этот выбор. В своем послании сенату Рима от 534 г. король Теодат прямо указывает на то, что ему самому еще не было известно решение королевы о приобщении его к власти, в то время как сенаторы не только уже знали об этом, по и торопили правительство с выполнением этого решения. Теодат даже считает себя во многом обязанным сенаторам, ибо по их настоянию свершилось то, о чем не осмеливалась просить его душа. Он высоко ценит поддержку и одобрение сената и лицемерно заверяет отцов-сенаторов в том, что он будет полностью единодушен в своем правлении с королевой Амаласунтой, «подобно тому как два светила изливают единый свет» (Cass. Var., X, 4.1–2).

В то же время Теодат в этом послании всячески восхваляет королеву Амаласунту и подчеркивает, что она снискала уважение первых лиц государства. В единодушии правителей и поддержке сенаторов он видит основной залог прочности власти и достойного управления страной (Cass. Var., X, 4.7–8).

Об этом же говорится и в послании к сенату самой Амаласунты. Она также заверяет, что в своей политике они с Теодатом будут вполне единодушны и их решения будут едины. Подобно тому как небесные светила, солнце и луна, сменяют друг друга и попеременно освещают своим светом мир, так и правители будут делить труды по управлению государством. Как человеку даны для выполнения его долга две руки и два глаза, так и государству нужны два правителя, действующие согласно (Cass. Var., X, 3.2).

Среди мотивов, определивших избрание соправителем Теодата, в послании указывается и его широкая образованность, в частности знание им римской литературы и священного писания (Cass. Var., X, 3.4). Действительно, Теодат, один из крупнейших землевладельцев Тусции, принадлежал к той части остготской феодализирующейся знати, которая уже вкусила плодов римской цивилизации. Этот знатный гот являлся поклонником античной культуры, знал латинский язык и занимался изучением платоновской философии. В то же время он был мало сведущ в военном деле, и его отнюдь не прельщали военные подвиги и сражения (Рrосоp. BG, I, 3.1; I, 6.6) Римская образованность Теодата и его заигрывания с сенатом, видимо, импонировали сенаторам и послужили для них залогом его благонадежности и единомыслия с королевой в проведении политической линии на сближение со старой римской аристократией. Вместе с тем, по-видимому, Теодат был достаточно лоялен и по отношению к Восточной Римской империи. В этой связи весьма показательны те тайные переговоры, которые еще зимой 533–534 гг. вел Теодат с послами Юстиниана о передаче императору всей Тусции (Τουσκίαν ένδοϋνοα) в обмен на крупную сумму денег, звание сенатора и обеспечение спокойной жизни в Византии (Рrосоp. BG, I, 3.4–5; 29)[371].

Однако в характере и в жизни Теодата были такие черты, которые не могли не вызывать опасения Амаласунты и поддерживающей ее придворной остготской знати и римской сенаторской аристократии. Выше нам уже приходилось говорить о необычайном корыстолюбии племянника «Великого» Теодориха, о его постоянном стремлении расширять свои земельные владения, пуская в ход любые средства, и в первую очередь прямое насилие. «Этот Теодат, — пишет о нем Прокопий, — был владельцем большинства земель Тусции, но он всячески старался насильно отнять и остальную землю у владеющих ею; иметь соседа для Теодата казалось своего рода несчастьем» (Рrосоp. BG, I, 3.2).

В начале своего правления королева Амаласунта, боясь того, чтобы Теодат не стал во главе антиправительственной оппозиции готской знати, решила купить его лояльность возвращением ему значительной части италийского наследства его матери Амалафриды, перешедшего после ее смерти в ведение фиска (Cass. Var., VIII, 23.2). Но так как насилия Теодата не прекращались, Амаласунта, не желавшая раздражать своих влиятельных подданных из числа римских землевладельцев Тусции, особенно страдавших от бесчинств ее царственного родственника, вынуждена была потребовать от него возвращения законным владельцам захваченных им земель (Рrосоp. BG, I, 4.1–3; Cass. Var., X, 4.4). За это, по словам Прокопия, Амаласунта «заслужила вечную ненависть» Теодата[372].

Поставленная перед необходимостью призвать к власти Теодата, Амаласунта принуждена была вновь закрыть глаза на жадность и корыстолюбие своего родственника. Более того, она должна была убеждать в добродетели Теодата своих подданных, так как хорошо знала, «что сам Теодат, который был последним представителем рода Теодориха, пользовался у готов и италийцев дурной славой» (Рrосоp. BG. I, 4.6). Для того чтобы успокоить население Италии, Амаласунта в своем послании к римскому сенату особое внимание уделяет восхвалению безукоризненной честности (!) Теодата. Она всячески стремится обелить его в глазах сенаторов, убеждая их в его щедрости, бескорыстии, настойчиво заверяя отцов-сенаторов, что он, «разумно распределяя собственное, не стремится к чужому» (Cass. Var., X, 3.6). В то же время, чтобы сгладить неприятные воспоминания о столкновениях с Теодатом, Амаласунта старалась оправдать свои требования о возврате захваченных Теодатом чужих земель желанием «очистить его от такого плохого мнения», которое составили о нем готы и италийцы (Рrосоp. BG, I, 4.6).

Однако королева, по-видимому, отнюдь не хотела уступить своего места Теодату, и поэтому она тайно потребовала от него клятвенного заверения в том, что реальная власть в Остготском государстве по-прежнему останется в ее руках (Рrосоp. BG. I, 4.8). По ее замыслу Теодат должен был стать лишь ширмой, необходимой для успокоения готской партии. Править страной она надеялась сама и думала, что Теодат будет достаточно благоразумен, чтобы не мешать проведению прежней политической линии остготского правительства.

Теодат, человек коварный и лицемерный, для виду согласился на все требования королевы (Рrосоp. BG. 1, 4.9)[373]. Однако он отнюдь не собирался выполнять своих обещаний, данных королеве и сенату, и придя к власти, коренным образом изменил свою политику.

При помощи многочисленных и очень влиятельных родственников убитых Амаласунтой вождей оппозиции (Рrосоp. BG, I, 4.13) он расправился с приближенными королевы, а самое Амаласунту уже видимо в конце октября 534 г. сослал на остров Вольсиненского озера (ныне остров Мартано на Лаго ди Больсена) в Тусции и держал там под стражей. Вскоре, по-видимому 30 апреля 535 г., последовала и трагическая развязка. Иордан так рассказывает о последних днях дочери Теодориха: «Теодат, забыв о родстве, спустя некоторое время удалил ее из равеннского дворца и отправил в изгнание на остров, расположенный на Вольсиненском озере. Там, прожив в печали немного дней, она была задушена в бале его приспешниками»[374].

Гибель Амаласунты была обусловлена не только личными мотивами, но и острой борьбой группировок внутри остготского общества. Смерть королевы означала победу готской партии над сторонниками союза с империей.

Большинство писателей VI в., в том числе Прокопий, Иордан, комит Марцеллин и другие, считают, что предательское убийство Теодатом королевы Амаласунты явилось основной причиной войны Восточной Римской империи с королевством остготов. По-видимому, подобное утверждение являлось в то время официальной версией, поддерживаемой константинопольским двором. Так, историк готов Иордан, весьма лояльно настроенный по отношению к Византии, пишет по этому поводу следующее: «Когда Юстиниан, император восточный, услышал о смерти Амаласунты, он был так огорчен, что счел убийство тех, кто был под его покровительством[375], личным оскорблением. В это самое время он одержал победу при помощи своего преданнейшего патриция Велисария над африканскими вандалами и, не задерживаясь, когда оружие было еще обагрено кровью вандалов, двинул войско против готов под командованием того же вождя» (Iоrd. Get., 307). Комит Марцеллин также подтверждает эту версию, указывая, что война в Италии была будто бы лишь мщением Юстиниана за убийство Амаласунты и что «ее смерть император Юстиниан как оплакивал, так и отомстил» (Marc. Chron. add., а. 534; Pauli Diac. Hist. Rom., XVI, 12). Стремясь всячески доказать что население Италии ожидало Юстиниана, как своего спасителя, Прокопий особо подчеркивает, что убийство Амаласунты вызвало «огромную печаль среди всех италийцев, а также и готов», и именно вследствие возмущения населения Италии этим преступлением посол Юстиниана Петр Патрикий заявил, что император в наказание за это ужасное злодеяние начнет с остготами беспощадную войну (Рrосоp. BG, I, 4.28–30).

Однако все то, что мы знаем о внешней политике Юстиниана приводит к выводу, что месть за убийство Амаласунты явилась, лишь предлогом, но отнюдь не причиной начала войны Византии с остготами. Дай сам официальный историограф Юстиниана Прокопий, а также и некоторые другие современники сообщают и о более существенных причинах, толкнувших византийское правительство на войну с остготами. Так, Прокопий, говоря о попытках Юстиниана заключить военный союз с франками против готов, утверждает, что будто бы в своем письме к королям франков император, излагая причины войны с готами, писал: «Захватив силой нам принадлежавшую Италию, готы не только не имели ни малейшего намерения возвратить ее нам, но еще прибавили нестерпимые, неизмеримые обиды. Поэтому мы были принуждены двинуться на них походом, и было бы правильно, если бы вы помогли нам в этой войне, которую делает общей для нас правая вера, отвергающая арианские заблуждения, и наша общая к готам вражда» (Рrосоp. BG, I, 5.8–9). Тут, как видим, завоевание Италии рассматривается в первую очередь как акт возврата «законных» владений империи, захваченных узурпаторами остготами.

И действительно, вся внешняя политика правительства Юстиниана на Западе, связанная с осуществлением идеи восстановления Римской империи, естественно должна была ставить основной задачей отвоевание центра прежней империи — Италии с ее древней столицей Римом. Следовательно, война с королевством остготов являлась важной составной частью общей борьбы правящего класса Восточной Римской империи за реставрацию на Западе рабовладельческих порядков и ликвидацию завоеваний народных масс, добытых в ожесточенной борьбе предшествующих столетий.

Завоевание Италии имело для Восточной Римской империи чрезвычайно большое и политическое и экономическое значение. Политический престиж Юстиниана как восстановителя Римской империи в прежних ее размерах во многом зависел именно от присоединения этой провинции. Соображения экономического характера также играли немаловажную роль в этих завоевательных планах византийского правительства. Юстиниан надеялся, что покоренная Италия станет источником для выкачивания все новых и новых средств, приток которых поможет значительно укрепить расшатанную экономику империи и поправить ее финансовые дела. Из Сицилии, в частности, правительство рассчитывало получать хлеб и другие сельскохозяйственные продукты. Иордан прямо говорит, что Велисарий захватил этот остров прежде всего как житницу Остготского государства (lord. Get., 308). Ландольф подчеркивает, что Велисарий был послан в Сицилию для того, чтобы заставить ее платить дань римлянам (Landоlf, XVIII, 13). И действительно, мы знаем, что, овладев в самом начале войны Сицилией, Юстиниан тотчас ввел там византийскую финансовую систему и наложил на все население острова подать (Рrосоp. BG, I, 5.17). Подобную же грабительскую политику византийское правительство проводило впоследствии и в самой Италии.

Все эти факты показывают несостоятельность изложенной выше официальной версии о причинах византийско-остготской войны. Конечно, вполне возможно, что византийское правительство хотело использовать в своих интересах недовольство населения Италии предательским убийством Амаласунты, и в первую очередь недовольство тех социальных группировок, которые поддерживали правительницу и ориентировались на союз с Восточной Римской империей. Поддержка этих кругов италийского общества, особенно помощь римской землевладельческой аристократии и католического духовенства, входила в расчеты Юстиниана и должна была способствовать осуществлению его широких завоевательных, планов на Западе. Однако сами эти планы родились и созрели значительно раньше убийства Амаласунты, и византийское правительство уже давно ждало удобного случая для вмешательства во внутренние дела Остготского королевства. Готовясь к войне против вандалов, византийское правительство сперва всячески заигрывало с остготами, желая обеспечить столь необходимый ему нейтралитет Остготского государства во время завоевания Северной Африки. Но как только победа над вандалами была одержана и Северная Африка казалась покорной власти империи, тотчас взоры византийского правительства обратились к Италии (Marc. Chron. add., а. 535).

Первоначально византийское правительство надеялось использовать внутреннюю социально-политическую борьбу в Италии между проримской и готской «национальной» партиями для подчинения Италии путем дипломатических переговоров и тайных союзов. За несколько лет до этого точно такую же политику оно вело и в Вандальском королевстве, поддерживая сторонников сближения с римлянами и короля Хильдерика против вандальской знати и Гелимера, стоявших за самостоятельную политику Вандальского государства[376]. Тайные переговоры Юстиниана с Амаласунтой о подчинении всей Италии власти империи и переговоры с Теодатом о передаче империи Тусции являлись важными дипломатическими шагами в византийской политике «мирного» подчинения Италии.

В этой связи следует обратить внимание на то, что еще до смерти Амаласунты Юстиниан начал вмешиваться во внутренние дела Италии. Так, уже в июне 534 г. он издал закон, обращенный не только к сенату Константинополя, но и к сенату города Рима[377]. Тем самым Рим юридически рассматривался как часть империи, подчиненная ее юрисдикции[378].

Однако когда планы «мирного» присоединения Италии осуществить не удалось, для Византии, у которой были после победы над вандалами уже развязаны руки, оставался один путь к восстановлению Римской империи на Западе: война с Остготским королевством. И Юстиниан пошел по этому пути.

Узнав об убийстве Амаласунты, которое давало возможность выступить ему в качестве мстителя за злодеяние, совершенное по отношению законной правительницы Италии, Юстиниа и отдал приказ полководцу Мунду занять Далмацию, а Велисария с флотом и небольшой армией отправил для завоевания Сицилии (Рrосоp. BG, I, 5.1–2). Одновременно посольство императора прибыло в Галлию, чтобы ценой золота, купить союз франков против остготов и франки обещали византийцам свою помощь (Рrосоp. BG, 1, 5.8–10).

Таким образом, нападение на Остготское государство намечалось осуществить с трех сторон: армия Мунда должна была двинуться на Италию с востока, Велисарий — напасть с юга, а франки — нанести удар остготам с северо-запада.

Война эта, одна из самых тяжелых и кровопролитных войн того времени, началась в июне 535 г.[379] и принесла опустошения стране и огромные бедствия народным массам Италии.

§ 2. Ход войны Византии с остготами в правление короля Теодата (535–536). Социальная борьба в Южной Италии и отношение населения к византийским завоевателям

Начало военных действий было весьма благоприятно для Византии. Полководец Мунд без особого труда занял Салону (ныне Сплит), а Велисарий успешно высадился (видимо, в конце лета 535 г.) в Сицилии и быстро продвигался вперед, захватывая города и крепости этого острова (Рrосоp. BG, I, 5.11–16).

Численность византийской армии, высадившейся в Сицилии, была меньше, чем численность имперских войск, участвовавших в экспедиции в Северную Африку. По данным Прокопия, они насчитывали менее 10 тысяч человек, в том числе около 4000 легионеров и федератов, 3000 исавров, вспомогательные варварские войска — 200 гуннов и 300 маврусиев и, кроме того, значительный отряд буккелариев Велисария. Под командованием прославленного полководца находились три военачальника: Константин и Бесса из Фракии и ибер Пораний[380]. Бросается в глаза пестрый этнический состав византийской армии. Это обстоятельство отмечал даже историк готов Иордан, который указывал, что Юстиниан поставил Велисария «во главе войска из различных народов (diversarum… nationum) и послал его на завоевание Италии» (Iоrd. Rom., 368).

Более половины всей экспедиционной армии составляла конница и притом такая, бойцы которой хорошо умели пользоваться не только копьем и мечом, но и луком (даже на полном скаку), т. е. поражать врага не только в рукопашном бою, но и на расстоянии. Эту особенность конницы Велисария Ф. Энгельс считал одной из решающих причин его успехов в войне с остготами[381].

Велисарий к этому времени уже был прославленным полководцем, увенчавшим себя лаврами в походах против персов и вандалов. В сражениях Велисарий отличался большой личной храбростью и бесспорным полководческим талантом. Но в то же время этот знаменитый военачальник порой проявлял полное малодушие и растерянность, особенно перед лицом дворцовых интриг, питая страх перед Феодорой и Юстинианом и являясь зачастую игрушкой в руках своей честолюбивой и лживой жены Антонины. С большой щедростью к своим приближенным Велисарий сочетал тайное корыстолюбие и, постоянно опасаясь немилости императора, стремился скопить побольше богатств за счет ограбления населения завоеванных стран[382].

Все писатели VI в. единодушны в утверждении, что Велисарий быстро и без особого труда овладел Сицилией, почти нигде не встретив серьезного сопротивления. Так, Прокопий сообщает, что Катана (ныне Катания), Сиракузы и другие города сдались византийцам без боя (Рrосоp. BG, I, 5.12). Данные Прокопия уточняет Иордан, который рассказывает об измене вождя готов Синдериха: «Когда Велисарий вторгся в Тринакрию[383], готы, которые были осаждены в городе Сиракузы, увидя, что они но могут его одолеть, перешли со своим вождем Синдерихом на сторону Велисария»[384]. В Сицилии сопротивление византийским войскам было оказано лишь в Панорме (Палермо). Надеясь на крепкие стены города, сильный остготский гарнизон Панорма отказался открыть ворота византийскому полководцу. Тогда Велисарий приказал своему флоту проникнуть в гавань Панорма, подойти к самым стенам, а матросам взобраться на мачты кораблей и с их высоты поражать стрелами защитников города. Устрашенные нападением византийского флота, готы капитулировали. «С этого времени, — заключает Прокопий свой рассказ о сицилийском походе Велисария, — император имел уже под своей властью всю Сицилию и мог наложить на нее подать». 31 декабря 535 г., в последний день своего консульства, Велисарий торжественно въехал в Сиракузы, «горячо приветствуемый войском и сицилийцами, и разбрасывая всем золотые монеты» (Рrосоp. BG, 1, 5.12–18).

Успехи византийских войск в Сицилии объясняются целым комплексом причин. Прежде всего, как мы знаем, Сицилия, как и Южная Италия, была как раз той областью, где в больших масштабах, чем на севере, сохранилось римское землевладение латифундиального типа и где вследствие этого значительное политическое влияние еще имели римские рабовладельцы. Очень крупными патримониями располагала на острове и католическая церковь. Римская рабовладельческая — аристократия и католическое духовенство, по-видимому, во многом способствовали добровольной сдаче крупнейших городов Сицилии войскам Велисария. С другой стороны, гарнизоны готов находились лишь в крупных городах, да и то, видимо, были не очень многочисленны. Кроме того — выше нам уже приходилось об этом говорить — население Сицилии и Южной Италии в большей степени, чем жители других областей, было недовольно владычеством готов и проявляло еще раньше особую непокорность остготскому правительству. Именно здесь уже при Теодорихе, а затем в правление. Амаласунты вспыхивали опасные для остготов народные волнения. Поэтому демагогическая политика византийцев, выступавших в качестве защитников и освободителей населения Сицилии и всей Италии от власти остготов[385], имела здесь на первых порах известный успех.

Привлекает внимание, кроме того, и сообщение Иордана о переходе вождя готов в Сицилии Синдериха с его войсками на сторону византийцев. Возможно, конечно, что это произошло под давлением тяжелых обстоятельств и перевеса сил византийцев. Но могло быть и иное. Дело в том, что король Теодат своей трусливой и изменчивой политикой быстро восстановил против себя как проримскуго партию и римский сенат, так и готскую военную знать. Поэтому, как мы увидим далее, в армии остготов были случаи прямой измены вождей и перехода их на сторону империи[386]. Вполне возможно, что и со стороны Синдериха имел место умышленный переход к Велисарию, вследствие недовольства политикой правительства Теодата.

А это недовольство росло с каждым днем. Теодат проявил себя настолько ничтожным и неспособным правителем, что оттолкнул даже своих бывших сторонников и приверженцев. Все кратковременное правление этого остготского короля наполнено предательством, резкими и необоснованными колебаниями политики, тайными интригами и закулисными переговорами.

Рескрипты и послания короля Теодата, собранные в «Вариях» Кассиодора, дают возможность проследить изменения в политике нового правителя Италии, во многом дополняя довольно тенденциозные сведения Прокопия, весьма враждебно относившегося к этому королю. Из этих документов видно, что первое время Теодат стремился завоевать симпатии влиятельных кругов римской аристократии и поэтому хотел загладить свои прежние насилия и вымогательства в отношении римских землевладельцев.

Получив в свои руки управление государством, он готов был ради поднятия своего политического престижа даже несколько поступиться личными выгодами. В этом отношении очень характерно послание Теодата от 534 г. к его «человеку» (homini suo) Феодосию, заведовавшему частными имуществами короля, в котором поело риторического и лицемерного вступления, прославляющего умеренность и честность, Теодат запрещает всем лицам, принадлежавшим к «людям короля» и находящимся под надзором Феодосия, совершать какие-либо дерзкие поступки, нарушающие законы. Все судебные дела этих лиц должны рассматриваться в общем порядке и на основании общих законов. Политическая цель этого предписания делается совершенно ясной из заключительной части послания, в которой Теодат прямо говорит, что это необходимо во избежание каких-либо жалоб со стороны населения (Cass. Var., X, 5. 1–3).

Стараясь снискать расположение римской аристократии, Теодат назначает видных представителей сенатской знати на высшие государственные посты. Так, еще летом 535 г. Теодат заигрывал с сенатом, назначив патриция и эксконсула Максима из древнего рода Анициев на видный пост иримикерия, или же доместика, и дав ему в жопы (с большим приданым) одну из знатных готских девушек, принадлежащую к королевскому дому Амалов[387]. В специальном послании Теодат восхваляет «прославленный во всем мире, благородный род Анициев» и указывает, что родство между королевским домом Амалов и древним родом Анициев знаменует особое расположение нового короля ко всем знатным римским фамилиям. В этом послании, адресованном римскому сенату, особо подчеркивается, что король но своему собственному желанию решил породниться с римской знатью и называть «мужей сенаторского сословия своими родственниками».

Стремясь сохранить за собой славу любителя и знатока римской культуры, Теодат заботился об украшении городов Италии лучшими образцами античной скульптуры и приказывал разыскивать и сохранять наиболее выдающиеся произведения римского искусства (Cass. Var., X, 30.8).

Заигрывая с сенатом, Теодат, человек трусливый и совсем неопытный в военном деле, одновременно требовал, по словам Либерата, от римского сената и папы, чтобы они сделали все возможное для предотвращения высадки византийской армии на берега Италии. При этом остготский король якобы даже угрожал не пощадить их жизни, если они откажут ему в помощи (Liberat., Brev. а. 536).

По его настоянию папа Агапит отправился в Константинополь в качестве посла остготского правительства для установления мирных отношений с империей. Однако его миссия успеха не имела, да и сам папа, видимо, не проявлял особого рвения в пользу установления мира между остготским королем и восточным императором, а скорее всего вел двойную игру, стремясь прежде всего добиться от Юстиниана признания независимости Римской церкви[388]. Павел Диакон считает, что посольство папы Агапита было отправлено с целью добиться у Юстиниана прощения Теодата за убийство Амаласунты. «Теодат же, — пишет Павел, — почувствовав, что в лице императора он приобрел врага, посылает благочестивого папу Агапита в Константинополь с тем, чтобы тот добился от Юстиниана прощения его преступления»[389]. Первоисточником этой версии, безусловно, является «Жизнеописание Агапита», в котором подробно излагается история посольства папы Агапита к Юстиниану, приведшего к крупному столкновению папы с императором по вопросам веры и закончившегося смертью Агапита в Константинополе. Папа Агапит умер (22 апреля 536 г.), так и не выполнив поручения короля Теодата[390].

Расправа с королевой Амаласунтой и ее приближенными и усиление при равеннском дворе сторонников готской партии не могли не вызвать недовольства, а затем и сопротивления сенаторской аристократии Италии. Конечно, это недовольство еще более подогревалось и извне, со стороны агентов Восточной Римской империи. Кроме того, успехи византийского оружия также способствовали активизации внутри Италии сторонников империи. Поэтому не удивительно, что в источниках сохранились прямые, хотя и не очень ясные, сведения об открытых выступлениях сенаторской оппозиции против правительства короля Теодата. Так, уже в своем послании от 535 г. король Теодат горько сетует на непокорность римского сената. Он упрекает сенаторов за смуты, возникшие в Риме, и возлагает на них всю ответственность за эти волнения. При этом остготский король выражает опасения, что волнения и беспорядки в Риме могут послужить дурным примером и для населения других городов в провинциях Италии. Король особенно сожалеет о том, что ему приходится подозревать людей «знатных» и «почтенных», и высказывает надежду, что они вновь докажут свою преданность правительству (Cass. Var., X, 13.1–6).

Но, по-видимому, Теодат далеко не был уверен, что отцы-сенаторы изъявят свою покорность, и поэтому он, наряду с различного рода увещеваниями и обещаниями прощения, пускает в ход и угрозы. В частности, в одном из посланий он прямо писал, обращаясь к сенаторам, что им лучше подчиниться по собственной воле, нежели под принуждением страха (necessitate terroris. — Cass. Var. X, 13.5–6).

Однако вскоре под давлением тяжелых обстоятельств Теодат вновь полностью капитулирует перед римским сенатом и через своих уполномоченных приносит сенату клятвенные обязательства, гарантирующие личную неприкосновенность сенаторов. Об этом было объявлено в королевском послании сенату, написанном в том же 535 г. Теодат призывает римских сенаторов, получив гарантии безопасности, доказать свою верность остготскому королю и его правительству (Cass. Var., X, 16.1–2). Неустойчивый и слабый правитель в своих отношениях с сенатом все время переходит от заискивания к угрозам, а затем опять расточает сенаторам всяческие милости и обещания.

В это же время наряду с активизацией сенаторской оппозиции усилилось и недовольство народных масс, вылившееся в открытые народные волнения в Риме. В послании короля Теодата от 535 г., адресованном римскому народу, прямо говорится о народных мятежах (seditiones) в Риме, порожденных различными слухами и якобы необоснованными подозрениями (Cass. Var., X, 14.2).

Вполне возможно, что эти волнения подстрекались самими сенаторами и разжигались различными слухами, сеявшимися в народе. Однако сам факт народных выступлений против правительства Теодата весьма симптоматичен.

Остготское правительство было сильно обеспокоено также и растущей рознью между римлянами и готами. В королевском послании явно чувствуется боязнь того, что население Рима может перейти на сторону византийцев. Поэтому король Теодат всячески стремился выставить остготов защитниками римлян, охраняющими их жизнь и имущество, рассеять страх и недоверие населения Рима к вооруженным отрядам остготских воинов. «Неужели, — пишет король, — вас испугал небывалый вид племени; почему вы испугались тех, которых до сих пор вы называли родственниками? Это ведь те, кто, покинув свои семьи, торопились прийти к вам, беспокоясь о вашей безопасности». «Препятствуйте врагам вашим, а не защитникам», — увещевает остготский король римский народ. Упрекая римлян в черной неблагодарности к своим защитникам, Теодат в то же время расточал всяческие обещания оказать милости и помощь том, кто «сейчас подавлен какой-либо несправедливостью» (Cass. Var., X, 14.3–4).

В другом послании к римскому народу, относящемся также к 535 г., король пошел на еще более значительные уступки населению Рима, ибо народные волнения в городе продолжались. Признавая, что остготское правительство находится в тяжелом положении, Теодат убеждал римский народ не волноваться и через своих уполномоченных клятвенно подтверждал все прежние права и привилегии римлян. Остготский правитель торжественно клялся в том, что будет выполнять все свои прежние обещания, данные римскому народу, но взамен требовал от него доказательств его преданности[391].

Однако брожение среди населения Рима но было окончательно успокоено, а сенат по-прежнему продолжал фрондировать против остготского правительства, поэтому король Теодат решился наконец прибегнуть к силе. По совету военной остготской знати он направляет в Рим войска под командованием майордома Вакка[392]. И хотя в специальном послании к римскому сенату Теодат заверяет, что «оружие готов предназначено для спасения римлян» и для охраны города Рима, «подобного которому нет во всем мире» (Cass. Var. X, 18.1), ясно, что остготские войска были посланы в Рим не только для защиты от возможного нападения византийцев, но и для воздействия на непокорное население и оппозиционно настроенный римский сенат.

Но остготское правительство действовало пока что все же с некоторой оглядкой и не желало слишком раздражать население. В связи с этим в королевском послании особо оговаривалось, что для войск, посланных в Рим, будет налажена на специальном рынке продажа всего необходимого, чтобы устранить возможность грабежа со стороны воинов и не причинять ущерба населению. Вакку был дан приказ предупреждать возможные эксцессы и строго наблюдать за тем, чтобы его воины не совершали насилий над жителями. Остготские отряды были расквартированы в удобных местах, но вне самого города. «Вас защищают, — заявляет в послании остготский король, — чтобы вражеское войско вас не окружило; и мы устраняем опасность от тех, кого мы защищаем кровью наших близких» (Cass. Var., X, 18.2–3).

Таким образом, в начале войны Восточной Римской империи с государством остготов известная часть населения Италии была настроена явно враждебно по отношению к остготскому правительству. Эти настроения нашли свое выражение как в добровольной сдаче Велисарию ряда городов Сицилии, так и в народных волнениях в Риме. И если мы вспомним все то, что было сказано выше о классовых противоречиях в Остготском государстве в период, предшествующий войне, вполне закономерным будет предположить, что в основе этих настроений лежала не только племенная рознь между остготами и римлянами, о чем прямо говорится в одном из посланий короля Теодата, но и недовольство народных масс Италии притеснениями остготской и римской знати.

Как ни лавировал в этих обстоятельствах Теодат, пуская в ход то кнут, то пряник, положение его оставалось крайне тяжелым. Именно поэтому, быть может, Теодат решил пойти на соглашение с Восточной Римской империей. Видимо, в конце 535 г. или в самом начале 536 г. в Рим прибыл посол императора Юстиниана Петр Патрикий[393], и Теодат тайно предложил ему заключить мирное соглашение с империей на следующих условиях: 1) Остготское правительство признает законным переход всей Сицилии под власть империи. 2) Остготы обязуются посылать Византии ежегодно золотую корону весом в 300 либр золота π поставлять, в случае необходимости, 3 тысячи солдат в армию императора. 3) Католическому духовенству и римским сенаторам — политическим союзникам империи внутри самой Италии — гарантируется личная и имущественная неприкосновенность. По словам Прокопия, этот очень важный с политической точки зрения пункт проекта договора гласил следующее: «Сам же Теодат не будет иметь права убивать кого бы то ни было из духовенства или сенаторов или конфисковать их имущество без согласия императора» (Рrосоp. BG, I, 6.2). Политически не менее важным было и другое условие, согласно, которому остготский король лишался серьезной прерогативы возведения кого-либо в сан патрикия или в другой сенаторский ранг. Он мог только представлять на утверждение императора те или иные кандидатуры, но право окончательного решения оставалось за императором (Рrосоp. BG, I, 6.3). Это лишало остготского короля одной из возможностей привлекать на свою сторону клевретов из числа знати. В то же время восточный император мог награждать высшими отличиями своих сторонников в Италии. Таким образом, остготский король фактически признавал верховную власть императора, что находило свое выражение и во внешних знаках почтения: во время приветствий в театрах и на ипподромах имя императора должно было провозглашаться первым, ему воздвигались статуи и т. п. (Рrосоp. BG, I, 6.4).

По словам Прокопия, Теодат, напуганный успехами византийских войск и недовольством в стране, предложил Петру Патрикию заключить еще тайный договор, по которому он обязывался, в случае если Юстиниан откажется подписать мир на указанных выше условиях, передать императору управление Италией, продав свою корону и свои владения за крупную сумму в 1200 либр золота ежегодного дохода (Рrосоp. BG, 1, 6.6). Для заключения этого договора Теодат отправил в Византию вместе с Петром Патрикием духовного сановника, римлянина по происхождению и преданного ему человека по имени Рустик[394]. Получив в феврале 536 г. предложения Теодата, Юстиниан полностью принял их и обещал Теодату, кроме просимого, пожаловать еще высшие звания Византийского государства. Для осуществления и оформления соглашения император отправил в Италию опять того же Петра Патрикия и Афанасия. Управление Италией должно было быть передано Велисарию (Рrосоp. BG, I, 6.22–27).

Но когда в апреле 536 г. посольство императора явилось к Теодату, он полностью переменил свою позицию и отказался от какого-либо соглашения с Византией (Рrосоp. BG, I, 7.11; 13–25).

Основной причиной этого резкого поворота внешнеполитического курса правительства Теодата были прежде всего успехи остготского оружия. Остготские военачальники Асинарий и Грип одержали победу над имперским полководцем Мундом вблизи Салоны, при этом сам Мунд и его сын пали в сражении. Византийская армия покинула Далмацию, и остготские войска заняли в этой стране ряд укрепленных пунктов, хотя и не решились войти в Салону из-за недоброжелательного, по словам Прокопия, отношения к ним жителей этого города (Рrосоp. BG, I, 7.1–10).

Второй важной причиной, способствовавшей поднятию воинственного духа остготского правительства, были известия о серьезных затруднениях византийцев в Северной Африке! Крупное народное восстание в недавно завоеванной провинции, возглавляемое талантливым вождем Стотзой, парализовало наступательные действия византийской армии из Сицилии и отвлекло самого Велисария, спешно отплывшего в Северную Африку для подавления этого движения[395]. Неудачи византийцев в Северной Африке, естественно, были с радостью встречены всеми противниками Восточной Римской империи в Италии. В связи с этим Теодат, по-видимому, серьезно опасался, что против него может вспыхнуть восстание в остготской армии, если станет известно о его тайном соглашении с империей. Тогда Теодат, постоянно переходивший в своих действиях от «безграничного страха» к «чрезмерной дерзости», стал всячески третировать византийских послов и по ложному обвинению бросил их в темницу (Рrосоp. BG I, 7.25).

В описании Прокопием конфликта между королем Теодатом и византийскими послами Петром Патрикием и Афанасием привлекает особое внимание сообщение византийского историка о том, что император Юстиниан, отправляя послов в Италию, передал с ними, помимо письма к Теодату, еще и послание к вождям остготов (οί, άρχωντες τών βαρβάρων) (Рrосоp. BG, I, 7.21). В этом послании император всяческими обещаниями старался привлечь на свою сторону остготскую знать. Он писал: «Нашей заботой является принять вас в состав нашего государства, конечно, так, чтобы это доставило вам удовольствие. Вы придете к нам не для того, чтобы быть униженными, но чтобы запять еще более высокое положение» (Рrосоp. BG, I, 7.23). Однако предложения Юстиниана были отвергнуты как Теодатом, так и остготской знатью, и военные действия продолжались.

Для того чтобы демонстративно подчеркнуть полную независимость Остготского королевства от империи, правительство Италии, вопреки обычаю, заставило сенат чеканить медную монету с изображением короля Теодата, подобным изображению восточного императора[396].

Одновременно остготское правительство пытается внести раскол в ряды сильного союзника империи — католического духовенства, добившись избрания на папский престол, освободившийся после смерти папы Агапита, своего ставленника, диакона Сильверия, сторонника политики сближения между римлянами и остготами[397].

Некоторых успехов добилось в ото время остготское правительство и в переговорах с франками. Последние, по отказываясь, правда, от соглашения с империей, обещали помочь остготам, если те уступят им свои владения в Южной Галлии («Провинции», т. о. земли в Провансе) и уплатят большую сумму — 2000 либр золота[398].

По прежде чем этот договор был оформлен, военное счастье вновь улыбнулось византийцам. Византийский полководец Константнан собрал в Диррахии довольно многочисленное войско и без особого труда захватил Далмацию. В июне 536 г. готские войска отступили оттуда в Равенну. Решающую роль в победе византийцев сыграл их флот, а также и то, что население Салоны относилось к готам враждебно. Одержав победу, Константная оказался обладателем всей Далмации и Либурнии и, по словам Прокопия, «привлек на свою сторону всех готов, которые жили в этих местах» (Рrосоp. BG, I, 7.26–37).

К этому времени и Велисарий, пустев в ход как подкуп и демагогические обещания, так и террор, сумел разбить армию повстанцев в Северной Африке и подавить первое восстание Стотзы. «Он, — пишет комит Марцеллин, — войско частью милостями, частью наказаниями отвлек от враждебного тирана и, заботясь о пользе государства, вновь морским путем возвратился в Тринакрию» (Marc. Chron. add., а. 535).

Возвращение Велисария в Сицилию было ускорено я тем, что византийский полководец, находясь в Северной Африке, получил тревожное известие о восстании, вспыхнувшем в его отсутствие среди византийских солдат, расквартированных в Сицилии. Это восстание было настолько серьезным, что, по словам Прокопия, оно грозило «привести в беспорядок все дела» (Рrосоp. BV, II, 15.48). Однако Велисарий сумел быстро подавить это движение и тем самым развязать себе руки для организации наступления на Италию.

Оставив византийские гарнизоны в Сиракузах и на норме, Велисарий с остальными войсками в июне или в начале июля 536 г. из Мессаны (ныне Мессины) переправился в Регий (ныне Реджио-ди-Калабрия). Сюда к нему стекались окрестные жители, но словам Прокопия, ненавидевшие готов и тяготившиеся их властью (Рrосоp. BG, I, 8.2. Ср. Рrосоp. BV, II, 15.48). Эти данные Прокопия свидетельствуют о том, что в начале войны часть населения Южной Италии, также как и Сицилии, поддерживала византийцев.

Некоторые представители остготской знати, недовольные правлением Теодата, видя, что военное счастье склоняется к византийцам, также переходили на их сторону. Это является ярким свидетельством глубокого социального расслоения и наличия острой политической борьбы среди остготов в Италии. Наиболее показательным примером подобного, по существу предательского по отношению к своему племени, поведения остготской знати является измена зятя Теодата — Эвримуда, перешедшего к Велисарию со всей своей свитой и получившего от Юстиниана за свое ренегатство много почестей и сан патрикия[399]. Иордан старается оправдать этот поступок Эвримуда безвыходностью его положения и успехами византийского оружия. «Эвримуд, — пишет Иордан, — зять короля Теодата, который как враг вышел навстречу войску (Велисария. — 3. У.), видя успехи консула, перешел на сторону победителя и убеждал его прийти на помощь изнемогающей и ожидающей его прихода Италии» (lord. Rom., 370). «Перейдя на сторону противника, — говорит Иордан в другом своем труде, — он припал к ногам Велисария, прося разрешения служить римским императорам»[400].

Из Регия войска Велисария прошли, не встречая никаких препятствий, через области Бруттий и Луканию и вторглись в Кампанию. Но здесь у Неаполя они неожиданно встретили самое упорное сопротивление как со стороны многочисленного гарнизона готов, так и со стороны населения города (Рrосоp. BG, I, 8.5). Несомненно, следовательно, что даже в Южной Италии далеко не везде население благожелательно относилось к византийцам.

Сведения, сохранившиеся в источниках, об осаде Неаполя византийскими войсками чрезвычайно важны для понимания расстановки классовых сил в Италии в первый период войны и для выяснения отношения различных социальных слоев населения Южной Италии к византийским завоевателям.

Прежде всего привлекает внимание то обстоятельство, что все авторы единодушно говорят об ожесточенном сопротивлении армии Велисария именно самого населения Неаполя, а не только готского гарнизона[401]. Иордан, проявляя верноподданнические чувства к византийскому императору, рассматривает сопротивление жителей Неаполя как восстание против законного правителя и называет граждан Неаполя «восставшими» (rebellantibus) (lord. Rom. 370).

Несмотря на демагогические увещевания Велисария, убеждавшего неаполитанцев в том, что византийские войска явились в качестве освободителей от ига готов, граждане Неаполя закрыли ворота своего города перед византийской армией[402]. Тогда раздосадованный византийский полководец приказал своим войскам сперва овладеть предместьями города, а затем блокировать Неаполь с суши и моря.

Увидев это, неаполитанцы выслали к Велисарию посольство для ведения переговоров. Послом был отправлен Стефан, один из «знатнейших лиц» города (Рrосоp. BG, I, 8.6–7). Стефан вел явно предательскую, провизантийскую политику и был сторонником сдачи Неаполя императору. Велисарий ловко использовал подобные настроения части неаполитанской знати и через Стефана расточал гражданам города щедрые посулы, обещая им «освобождение от рабства», а рвение самого Стефана подкрепил обещанием даровать ему лично «великие блага», если город будет сдан. Гарнизону готов, находящемуся в городе, Велисарий предложил или перейти на сторону императора и вступить в византийскую армию, или спокойно возвратиться по домам. Стефан охотно выполнил поручение Велисария, передав все его обещания гражданам Неаполя, а сам лично высказался за сдачу города, аргументируя это тем, что «бороться с императором — дело опасное». Его поддержал сириец-купец, давно живший в Неаполе, по имени Антиох. Антиох занимался морской торговлей επί τϊ κατά θάλασσαν εργασία и, по словам Прокопия, пользовался авторитетом у жителей Неаполя (Рrосоp. BG, I, 8.12–21).

Данные Прокопия об этих событиях свидетельствуют, что во время осады Неаполя внутри города происходила ожесточенная борьба различных социальных группировок, стоявших за и против сдачи города византийским войскам. Из рассказа Прокопия можно выяснить, что сторонниками сдачи города являлись представители неаполитанской знати («знатнейших лиц» города) и восточного (сирийского) купечества, проживавшего в Неаполе и заинтересованного в поддержании морской торговли с восточными областями и в сохранении мира с Восточной Римской империей. Против сторонников союза с империей решительно выступила другая, проготски настроенная часть неаполитанской знати. Возглавляли ее два знатных ритора: Пастор и Асклепиодот (Рrосоp. BG, I, 8.22). Борясь между собой, эти две группировки неаполитанской знати и купечества должны были серьезнейшим образом считаться и с третьей силой: пародом Неаполя.

Решение вопроса о войне или миро с империей происходило на специально созванном собрании жителей (οημος), и обе борющиеся партии старались всеми средствами склонить народ на свою сторону. Первоначально это удалось сделать сторонникам сопротивления империи, которые убедили народ в необходимости предъявить Велисарию такие требования, которые он не мог бы выполнить (Рrосоp. BG, I, 8.23–24). Но когда неожиданно Велисарий принял все требования осажденных, то народ стал склоняться к сдаче города на выгодных условиях «и с большим шумом бросился к воротам, чтобы их открыть» (Рrосоp. BG, I, 8.28). Готский гарнизон был не в силах помешать этому, но в это время опять выступили Пастор и Асклепиодот и, собрав в одно место народ и готов, стали убеждать их стойко держаться и не сдавать город византийцам. Они обратились с речью к собравшимся и продолжали убеждать граждан, что не следует торопиться со сдачей города, а надо подождать исхода войны между готами и византийцами и поддержать победителя. Город хорошо укреплен, снабжен продовольствием, охраняется сильным гарнизоном готов и может выдержать длительную осаду. В подтверждение своих слов «они вывели перед собранием народа иудеев, которые утверждали, что город не будет испытывать никакого недостатка в предметах первой необходимости, а готы решительно заявили, что будут тщательно охранять стены. Под их влиянием неаполитанцы предложили Велисарию возможно скорее уйти отсюда» (Рrосоp. BG, I, 8.41–42).

Таким образом, в результате упорной борьбы в городе победила партия сторонников союза с остготами, поддержанная местной иудейской общиной, пользовавшейся покровительством остготского правительства, особенно в правление короля Теодориха (Anon. Vales., XIV, 81–82). Народные массы, страдая от притеснений остготского правительства и остготской знати, сперва решительно не поддержали готов, но не желая сдавать свой город врагу, они, в конечном счете, выступили за оборону города от войск Велисария.

После неудачи переговоров началась регулярная осада Неаполя византийскими войсками, длившаяся около двадцати дней (Рrосоp. BG, I, 10.36).

Осажденные втайне от византийцев обратились за помощью в Рим к Теодату, но тот бездействовал и оставил Неаполь на произвол судьбы (Рrосоp. BG, 1, 9.1). Велисарий пытался взять город штурмом. После неудачи этой попытки он приказал разрушить водопровод, снабжавший город водой; он надеялся, что жажда будет его лучшим союзником и заставит неаполитанцев сдать город. Однако расчеты его не оправдались, ибо внутри города было достаточно колодцев и осажденные не испытывали недостатка воды. Не удались и новые попытки склонить, через посредство того же Стефана, неаполитанцев к сдаче (Рrосоp. BG, I, 9.22–29). «И на этот раз неаполитанцы не испугались и не высказали желания сдаться Велисарию»[403]. Лишь благодаря тому, что одному из исавров случайно удалось открыть путь в город через акведук, византийские войска смогли тайно ночью проникнуть в город. Несмотря на внезапность нападения, граждане города, особенно иудеи, оказали мужественное сопротивление (Рrосоp. BG, I, 10.24–25). Но город был взят (во второй половине ноября 536 г.) и подвергнут страшному разгрому (Рrосоp. BG, I, 10.29–48).

О разгроме Неаполя византийскими войсками и бесчеловечной расправе с населением города единодушно рассказывают все современные этому событию авторы[404]. Но некоторые из них, например Прокопий, стремятся оправдать грабежи и насилия византийцев местью за погибших во время штурма родственников и друзей. При этом основную вину за чинимые зверства Прокопий возлагает в первую очередь на отряды «варваров», служивших в армии Велисария, а самого полководца стремится всячески обелить и приписывает ому прекращение убийств и усмирение разбушевавшихся солдат[405]. По словам Прокопия, отдав приказ о прекращении избиения неаполитанцев, Велисарий будто бы заявил своим солдатам: «Все их богатства да будут вам наградой за вашу доблесть, но жены с детьми должны быть возвращены их мужьям» (Рrосоp. BG, I, 10.33).

Разгром Неаполя византийскими войсками привел к почти полному запустению этого обширного и прекрасного города. Хронист Ландольф передает интересный рассказ о том, что Велисарий по настоянию папы Сильверия впоследствии возвратился в Неаполь и принял энергичные меры к заселению совершенно опустевшего города, переселив в него жителей окрестных городов и вилл. Велисарий, пишет Ландольф, «поселил там жителей из Кум и Путеол, и многих жителей из Либурии, Плайи, Сол, Писцинулы и из местечка Троккла, из Сумм и других вилл, а также жителей Нол и Сирентины и из виллы, которая называется Стаби, добавил мужчин и женщин и одновременно из населения Цимитерия». Но этого оказалось недостаточно, и Велисарию позднее пришлось переселять в опустошенный город еще пленных из Северной Африки, а также жителей Сицилии, в частности города Сиракуз, и некоторых городов и местечек Калабрии и Апулии. Неаполь, заключает Ландольф свой рассказ об этих событиях, ставший собранием народов, пришедших из многих городов, был потрясаем впоследствии постоянными «смутами» и доставлял много хлопот византийским властям (Landolf., XVIII, 15).

Во время этих трагических событий, завершившихся опустошением Неаполя, Теодат продолжал бездействовать, показав полную неспособность приостановить продвижение Велисария в глубь Италии. Известие о потере Неаполя вызвало страшное возмущение остготской армии, расквартированной близ Рима. У остготов, пишет Прокопий, «было сильное подозрение, что Теодат сознательно хочет предать дело готов императору Юстиниану и что оп заботится только о том, как бы ему жить спокойно, собрав возможно больше богатств» (Рrосоp. BG, I, 11.1). О том, что войско готов подозревало Теодата в измене, сообщают и другие авторы VI в., в частности Иордан (lord. Rom., 372; Get. 309–310) и комит Марцеллин[406].

В ноябре 536 г. в местечке Регата (или Регста), недалеко от Террацины (ныне Террачина), остготские солдаты в своем военном лагере подняли восстание против Теодата и провозгласили королем одного из своих вождей Витигиса (Рrосоp. BG, I, 11.5; Marс. Chron. add., а. 536). «Войско готов, — пишет об этих событиях Иордан, — кричало, что Теодата надо лишить царства, а королем избрать их вождя Витигиса, оруженосца (armiger) Теодата, что и было сделано» (lord. Get., 309). В другом труде тот же Иордан рассказывает, что восставшее остготское войско требовало убрать Теодата, «который кровью и гибелью готов стремится искупить свои преступления». «И произошло восстание (в войске), в результате которого единогласно провозгласили Витигиса королем» (lord. Rom., 372).

Таким образом, свержение Теодата и избрание Витигиса королем «готов и италийцев» произошло по воле восставших остготских солдат в результате военного переворота, вызванного победами византийцев. Для выяснения вопроса о том, какие социальные круги остготского общества выдвинули и поддержали нового короля, чрезвычайно большое значение имеют данные источников о незнатном происхождении Витигиса. Прокопий прямо говорит, что Витигис был человеком незнатного рода (Рrосоp. BG, I, 11.5), а Иордан называет его «оруженосцем» Теодата (lord. Get., 309). При этом Прокопий подчеркивает, что восставшие остготские солдаты избрали Витигиса королем в первую очередь за его военные заслуги, особенно за его военные подвиги при Теодорихе, во время войны с гепидами (Рrосоp. BG, I, 11.5). Итак, не знатность рода, а опытность в военном деле и популярность в войске проложили Витигису путь к власти. В связи с этим можно предположить, что в отличие от Теодата — представителя высшей остготской знати, которого поддерживал римский сенат — Витигис (во всяком случае, в начале своего правления) пользовался поддержкой прежде всего со стороны рядовых остготских воинов.

Для обеспечения своей власти Витигис первым делом поспешил окончательно покончить со своим соперником — свергнутым королем Теодатом, который, узнав о восстании в войске, попытался бежать в Равенну. По приказу Витигиса один из готских военачальников Оптарис настиг Теодата и убил[407]. По данным историка Равеннской церкви Агнелла, Теодат был убит в декабре 536 г. примерно в 20 километрах от Равенны (Agn., 62). Комит Марцеллин добавляет к этому некоторые подробности: «Убив Теодата в местечке, которое называется Квинт и которое расположено на реке Сантерн, Витигис тотчас, пройдя через Тоскану, разграбил все имущество (opes) Теодата, которое тот собрал на острове (Вольсиненского озера) или в Старом городе»[408]. Иордан говорит, что новый король убил Теодата, выполняя волю народа и желание своих союзников[409].

Таков был бесславный конец последнего короля из рода Амалов. Правление Теодата не принесло Италии ничего, кроме тяжкой и неудачной войны, грозившей новыми бедствиями жителям этой страны.

§ 3. Начало правления остготского короля Витигиса. Неудачная осада Рима остготскими войсками.

С первых же шагов своего правления новый король Витигис стремится всячески продемонстрировать коренной поворот всей политики остготского правительства в сторону защиты «национальных» интересов готов и организации деятельной и эффективной обороны страны от византийцев.

Прежде всего он обращается с торжественным посланием ко всем готам. Это послание является как бы королевской хартией, дарующей милости готам и излагающей политическую программу нового правителя при его вступлении на престол. В послании Витигис особо подчеркивает, что он получил королевскую власть не в силу своего рождения, а согласно древнему обычаю готов, избранный по воле всех готских воинов. «Мы объявляем, — сказано в послании, — что родственные нам готы среди воинских мечей, по обычаю предков поднявши на щит с божьей помощью возложили на нас королевское достоинство, чтобы оружие даровало ту честь, которую породили войны». Стремясь очернить своего предшественника и противопоставить свои воинские подвиги слабости Теодата, Витигис пишет: «Ведь не в тесноте спален, а на широких полях, как вы знаете, был я избран, и не среди вкрадчивых речей льстецов, но среди грома трубных звуков был я найден, чтобы возбужденный такими звуками, под влиянием прирожденной доблести готский народ нашел бы себе воинственного короля». Новый король заверяет своих воинов, что он и впредь, как и раньше, будет разделять с ними общую воинскую судьбу и что они, наконец, получат короля, опытного в военном деле. Он обещает всем готам безопасность в его правление, а готским воинам расточает щедрые посулы. «Мы умеем любить храбрых мужей, — говорит он, — так как мы не раз вели войны. Мне по нужно, чтобы кто-либо другой рассказывал о ваших делах, так как я все знаю сам, — вага союзник во всех ваших трудах» (Cass. Var., X, 31.1–4).

Ярко выраженный «национальный» дух этой хартии нового короля подчеркивается и заявлением Витигиса о том, что он не будет заботиться о своей личной выгоде, но все свои действия подчинит общим интересам готов: «Все, что мы делаем, будет идти на пользу нашего племени». Весьма характерно в этом отношении и другое заявление Витигиса о том, что он явится продолжателем политики короля Теодориха (правление которого как бы символизирует величие остготского племени), что хотя он и не родственник этого короля по крови, но добьется права считаться его родственником по своим делам. Его родственником, говорится в послании Витигиса, должен считаться тот кто сможет подражать его деяниям (Cass. Var., X, 31.4–5).

Первое время после воцарения Витигис вместе с армией готов находился в Риме, но затем счел более благоразумным перебраться в Равенну и там тщательно подготовиться к войне с империей (Рrосоp. BG, I, 11.11). Уйти из Рима Витигиса заставили, по-видимому, с одной стороны, недостаточная подготовленность готов к войне, с другой, — недоверие к населению Рима, которое могло нанести серьезный вред готам в случае осады города византийскими войсками (Рrосоp. BG, I, 11.24).

Покидая город, Витигис и его сторонники постарались всеми средствами обеспечить себе если не помощь, то хотя бы нейтралитет населения Рима, папы и римского сената. Король потребовал от папы Сильверия, римского народа и сената принесения торжественных клятв в верности остготскому правительству. Вместе с тем, наученный горьким опытом своих предшественников, которые сколько ни заигрывали с римским сенатом, так и не добились от него реальной помощи против империи, король Витигис стал действовать весьма решительно в отношении римской аристократии. Не доверяя сенаторам, Витигис, уходя из Рима, забрал с собой многих из них в качестве заложников. Он вполне основательно опасался; что сенаторы, если они останутся в Риме, тотчас же перейдут на сторону византийской армии, которая вскоре могла появиться у стен древней столицы. Для охраны Рима Витигис оставил довольно сильный гарнизон готов из четырех тысяч человек, под командованием готского военачальника Левдериса (Рrосоp. BG, I, 11.26).

Несмотря на поддержку армии, Витигис все же, видимо, не чувствовал себя достаточно прочно на остготском престоле и поэтому захотел во что бы то ни стало придать своей власти «легитимный характер»; для этого он решил породниться с королевским домом Амалов. По прибытии в Равенну Витигис развелся со своей женой и «более силой, чем любовью» (по словам комита Марцеллина) взял себе в жены дочь королевы Амаласунты и внучку короля Теодориха Матасунту[410].

Этот брак короля Витигиса знаменовал собой тот важный факт, что новый правитель Италии, выдвинутый на царство рядовыми остготскими воинами, в конечном счете так и не решился всецело опереться на средние слои остготского общества, выходцем из которых был он сам. Для укрепления своей власти он решил сблизиться с высшей остготской знатью и заставить ее признать его законным правителем. Однако этот замысел успеха Витигису не принес. Боле того, быть может, именно эти попытки Витигиса любой ценой найти путь к сближению с высшей остготской знатью, а затем и с Восточной Римской империей были одной из причин, оттолкнувших от пего широкие круги рядовых остготских воинов, что во многом обусловило его дальнейшие военные неудачи.

Вместе с тем, попытки Витигиса заключить брак с внучкой Теодориха и таким путем проникнуть в среду высшей аристократии встретили сопротивление как самой Матасунты, так и о с готе кой знати. Матасунта, как показала вся ее дальнейшая деятельность, подобно своей матери, была сторонницей сближения с Восточной Римской империей. Она ненавидела и презирала «выскочку» и «узурпатора» Витигиса, человека незнатного, с ее точки зрения, незаконно захватившего престол ее деда и насильно заставившего ее стать его женой. Впоследствии именно Матасунта и ее приближенные из числа сторонников союза с Византией стали душой заговора остготской знати против короля Витигиса и способствовали его окончательному поражению.

Логическим продолжением политики сближения с высшей остготской знатью, ориентировавшейся на союз с империей, была попытка короля Витигиса заключить мир с Юстинианом. После женитьбы на Матасунте Витигис направляет письмо восточному императору и предлагает заключить мир, ибо теперь, говорит он, причина к войне отпала сама собой, так как трагическая расправа Теодата с Амаласунтой отомщена, а ее дочь стала королевой Италии и получила законное наследство своих предков. Тон этого письма, написанного в 536 г., заискивающий и просительный. Витигис в униженных выражениях просит Юстиниана о восстановлении согласия между двумя государствами. «Сколь велика, милостивейший император, — пишет Витигис, — укоренившаяся любовь к Вашей светлости, можно понять из того, что после столь жестоких обид, перенеся такое пролитие крови, мы просим у Вас мира, как будто никто из Ваших раньше нас не обидел» (Cass. Var., X, 32.1). В письме к константинопольскому магистру оффиций Витигис также подчеркивает, что именно он устранил Теодата и тем заслужил доверие императора. «Если другой, — читаем мы в этом письме, — заслужил нерасположение, то я должен считаться наиболее желанным, ибо я наследовал ненавистному, наказав его». «Поэтому, — продолжает Витигис, — пусть будет погребена ненависть со смертью прегрешившего». Кроме того, в этом же послании король Витигис приводит в качестве аргумента в пользу заключения мира необходимость подумать и той и другой воюющей стороне о спасении населения Италии, которое терпит тяжкие страдания от военных столкновений (Cass. Var., X, 33.3).

Желая заключить мир с империей, Витигис прибегает даже к помощи и посредничеству католического духовенства. В особом послании он обращается к католическим епископам Италии с просьбой оказать ему содействие в переговорах с восточным императором. При этом он ссылается на то. что католическое духовенство объединяет с правителем Восточной Римской империи общность религии (Cass. Var., X, 34).

Однако все попытки остготского правительства заключить мир с империей были безуспешны, и Витигис под давлением остготской военной знати и остготских воинов начал подготовку к решительным военным действиям против византийцев. По словам Прокопия, новый остготский король «отовсюду собирал готов, распределяя их по порядку, и вооружал, раздавая каждому из них согласно списку оружие и коней» (Рrосоp. BG, I, 11.28).

Судя по сообщению Прокопия, в армию Витигиса были призваны и малоимущие воины из свободного остготского крестьянства, которые не имели возможности экипироваться на свои собственные средства и получали оружие и коней от Остготского государства. Это была решительная мера со стороны правительства Витигиса, вызванная крайней необходимостью. Но, по-видимому, пока дело ограничилось лишь призывом в армию свободного остготского крестьянства; о привлечении в армию местного италийского населения или зависимых людей никаких упоминаний для этого времени еще нет.

Наряду с мобилизацией всех сил остготов, новое правительство вновь стремится заручиться реальной военной помощью со стороны франков. Витигис заканчивает переговоры о военном союзе, начатые еще его предшественником, и выплачивает франкским правителям крупную сумму денег, обещанную им Теодатом. Кроме того, согласно договору, франки заняли остготские владения в Южной Галлии, и остготский король уступил им протекторат над алеманнами в Реции (Рrосоp. BG, I, 13.26–27. Ср. lord. Rom., 367; Get., 305).

Однако франкские короли, Хильдеберт, Теодеберт и Хлотарь, продолжали вести двойную игру и, обещая остготскому правительству прислать на помощь вспомогательные отряды из подчиненных им племен, в то же время не расторгали своего договора с империей. Поэтому реальный выигрыш остготского правительства от переговоров с франками сводился лишь к освобождению для военных действий против Велисария остготской армии под командованием Марция, охранявшей владения остготов в Южной Галлии (Рrосоp. BG, I, 13.27–29. Сp. ibid. § 15–17).

Пока остготское правительство было занято всеми этими приготовлениями, Велисарий не терял времени и стремился расширить свои завоевания. Покорив Неаполь, а затем и Кумы, и оставив там гарнизоны, он со всей своей армией двинулся по Латинской дороге к Вечному городу (Рrосоp. BG I, 14.1–6).

В Риме же в это время уже созрел заговор высшей римской аристократии и католического духовенства против остготского владычества. Во главе этого заговора стояли папа Сильверий и представитель высшей римской аристократии, ориентировавшейся на союз с Восточной Римской империей, Фиделий, бывший квестором в правление короля Аталариха. По поручению заговорщиков Фиделий отправился к Велисарию и пригласил византийского полководца войти в Рим, «обещая сдать ему город без боя» (Рrосоp. BG, I, 14.4–5).

Остготский гарнизон, находившийся в Риме, узнав о приближении армии Велисария и заметив намерение римлян сдать город византийским войскам, без боя удалился из Рима. В ночь с 9 на 10 декабря 536 г. византийские войска вступили в Рим через Азинариевы ворота, в то время как готы покидали город через Фламиниевы. Лишь командир остготского гарнизона Левдерис не покинул Рим и, захваченный в плен Велисарием, был отправлен вместе с ключами от городских ворот к императору (Рrосоp. BG, I, 14.12–15).

Итак, византийцы овладели древней столицей империи прежде всего при помощи римской аристократии и католического духовенства, своих союзников внутри Италии. Фиделий в награду за столь большую услугу императору получил в 536 г. назначение на высокий пост: он был назначен префектом претория Италии[411].

Народные массы Рима, ненавидевшие, как мы видели, остготское правительство, по-видимому, на первых порах также были не прочь освободиться от власти готов (Рrосоp. BG, I, 14.4). Иордан сообщает, что Велисарий нашел в Риме поддержку сената и римского народа. «И пока Витигис справлял новую свадьбу в Равенне, — пишет Иордан, — консул Велисарий вошел в Рим и был принят римским народом и сенатом» (lord. Rom., 373).

Взятие Рима византийскими войсками было событием большой политической важности, поэтому о нем упоминают почти все авторы того времени[412]. Враждебные готам источники особенно оттеняют позорное бегство готов из Рима. «В ту самую ночь, — говорится в «Жизнеописании Сильверия», — когда вошел патриций Велисарий в Рим, готы, находившиеся в городе или за его стенами, бежали, оставив все ворота открытыми, и направились в Равенну» (Lib. Pont. V. Silver., 4).

Захватив Рим, Велисарий стал деятельно готовиться к обороне города, так как предвидел, что готы не примирятся с потерей Рима и попытаются его вернуть. Он приказал вырыть вокруг города глубокий ров и занялся восстановлением стен города, а также подвозом продовольствия. «Весь тот хлеб, — пишет Прокопий, — который он привез на кораблях из Сицилии, он бережно сложил в государственные хранилища и заставлял римлян, хотя они были очень недовольны (курсив наш. — 3. У.), все свои запасы свозить с полей в город»[413].

Готовясь к обороне Рима, Велисарий одновременно успешно продолжал завоевывать города и крепости в Южной и Средней Италии. Жители Калабрии и Апулии, «так как в этих областях, — по словам Прокопия, — не было готов», добровольно сдались Велисарию, желая, по-видимому, избежать военных действий на их территории (Рrосоp. BG, I, 15.3).

В Самнии византийцам сдались город Беневент (ныне Беневенто) и окрестные местечки. И здесь на сторону византийцев переходили некоторые представители остготской знати, подобно Эвримуду, надеявшиеся найти спасение для себя и своего имущества под крылышком восточного императора. Так, Прокопий сообщает о том, что к Велисарию «пришел из Самния Питца, родом гот, и отдал в руки Велисария как самого себя, так и тех готов, которые жили там вместе с ним, и половину приморского Самния…»[414].

Таким образом, благодаря открытой помощи со стороны римской рабовладельческой аристократии и католического духовенства, индифферентизму, а иногда и сочувствию части населения, а также благодаря измене некоторых представителей остготской знати, Велисарий в довольно короткий срок «подчинил своей власти всю ту Италию, которая находится от Ионийского залива вплоть до Рима и Самния, а земли за этим заливом до Либурнии… завоевал Константиан»(Рrосоp. BG, I, 15.15).

Пока византийская армия продвигалась в глубь Италии, король Витигис, поджидая готские войска, которые должны были прибыть из Южной Галлии, вновь организовал поход в Далмацию. В походе под командованием Асинария и Улигисала принимали участие не только остготы, но и вспомогательные отряды из живших на севере Остготского государства племен. Для блокады Салоны с моря туда были направлены остготские корабли. Однако, несмотря на энергичные действия, остготские войска так и не смогли взять Салону. Командир византийских войск в Далмации Константиан, узнав о приближении неприятеля, сумел подтянуть в Салону византийские отряды из других далматинских крепостей и сконцентрировать все силы для защиты этого города. Одновременно он укрепил стены Салоны, окружил город глубоким рвом и снабдил его всем необходимым для длительной осады. Не ограничиваясь обороной, византийцы сами внезапно напали на флот остготов, блокировавший гавань Салоны, и потопили много кораблей (Рrосоp. BG, I, 16.9–18).

В это же время имперские войска одержали новые победы на Апеннинском полуострове. Византийским начальникам Бессе и Константину без особого труда удалось овладеть важными стратегическими пунктами в Средней Италии: городами Нарнией (ныне Нарни), Сполецием (ныне Сполето) и Перузией (ныне Перуджа). Население Тусции, по словам Прокопия, «добровольно принимало его (Велисария — 3. У.) в свои города» (Рrосоp. BG, I, 16.3–4).

Проникновение византийских войск далеко на север от Рима, почти к самым границам Равеннской области, вызвало большое беспокойство остготского правительства, которое решило во чтобы то ни стало приостановить дальнейшее продвижение неприятеля и вернуть потерянные крепости. Однако попытки готов выбить византийцев из Перузии не увенчались успехом (Рrосоp. BG, I, 16.5–7, Ср. lord. Get., 311–312; Rom., 374). К этому времени, к февралю 537 г., прибыли, наконец, остготские войска из Южной Галлии, и Витигис, «как свирепый лев», решил двинуться на Рим[415].

Велисарий, узнав о приближении войска готов, тотчас вызвал к себе на помощь Константина из Перузии и Бессу из Нарнии, приказав оставить в этих крепостях лишь небольшие гарнизоны. Затем он пытался воспрепятствовать переправе готов через реку Тибр. Однако это ему не удалось из-за неустойчивости отдельных, главным образом варварских, отрядов его армии. Некоторые варвары, находившиеся на службе в войске Велисария, по-видимому, сочувствуя готам, переходили на сторону Витигиса, а отряд, посланный Велисарием для охраны моста через Тибр, увидав огромную армию неприятеля, бежал в Кампанию. Дорога к городу оказалась открытой (Рrосоp. BG, I, 17.17–20).

Для характеристики настроения ожидавшего осады населения Рима очень важен рассказ Прокопия о том, что когда Велисарий, отправившийся с отрядом воинов на рекогносцировку, попал в тяжелое положение и должен был отступить к стенам города, то в этот критический момент римляне закрыли перед ним ворота. Это чуть было не привело к гибели Велисария и всех сопровождавших его лиц. Прокопий, правда, пытается объяснить, а тем самым и оправдать поведение римлян страхом перед тем, как бы неприятель не ворвался в город «на плечах» отступавших, ложными слухами о гибели Велисария и другими причинами (Рrосоp. BG, I, 18.19–22). Однако уже сам этот факт весьма симптоматичен и показывает, что настроение римского населения, сперва, как мы знаем, поддавшегося агитации римской аристократии и католического духовенства и не оказавшего сопротивления византийцам, мало-помалу стало меняться. Известную роль при этом сыграло, видимо, недовольство, вызванное строгими мерами Велисария, проводившего, как мы уже говорили, принудительный сбор продовольствия у населения. Конечно, немалое значение имел и страх перед армией готов.

Витигис и его приближенные с первого же дня осады[416] попытались завязать сношения с римлянами и склонить их на свою сторону (Рrосоp. BG, I, 18.39–41). Как только армия готов подошла к стенам города, Витигис отправил для переговоров с горожанами своего военачальника Вакиса (Ούάχις. По-видимому, его можно отождествить с Вакком, который при Теодате командовал готским отрядом, посланным для охраны Рима)[417]. Подойдя к Саларийским воротам, Вакис «бранил римлян за неверность готам и упрекал за измену, которую, как он говорил, они совершили и перед родиной и перед самими собой; за то, что могуществу готов предпочли греков, которые не в состоянии их защищать: ведь раньше они не видали, чтобы кто-нибудь из греков появлялся в Италии, кроме трагических актеров, мимов и морских разбойников» (Procop. BG, I, 18.40). Однако демарш остготов не встретил пока сочувствия у населения Рима, но вместе с тем и сам прославленный византийский полководец Велисарий был осыпан насмешками римлян за то, что он у них на глазах бежал от неприятеля, а в то же время призывал граждан Рима стойко и смело отражать натиск врагов (Рrосоp. BG, I, 18.42).

Приступая к осаде Рима, Витигис отдавал себе отчет в том, что полностью окружить город у него нет сил. Поэтому он решил сосредоточить почти все свои войска против северо-восточной части укреплений (от Фламиниевых до Пренестинских ворот), которая, как готы прекрасно знали, была в ветхом состоянии. Здесь остготы построили шесть укрепленных лагерей, окруженных рвами и обнесенных высокими валами. Седьмой лагерь они разбили на правом берегу Тибра, на Нероновом поле. Связь между войсками, расположенными на противоположных берегах реки, осуществлялась через Мульвийский мост, тщательно охраняемый остготскими воинами. Вся южная часть укреплений Рима, близ Латинской и Аппиевой дорог, не была блокирована неприятелем, и связь Рима с Кампанией и Южной Италией не прерывалась[418].

Верховное командование над всеми остготскими войсками, находившимися в лагерях на левом берегу Тибра, принял на себя Витигис, а командовать отрядом на Нероновом поле он поручил своему военачальнику Марцию.

В соответствии с этой диспозицией войск остготов вынужден был распределять свои силы и Велисарий. Главное внимание он, естественно, обратил на охрану наиболее важных в стратегическом отношении пунктов римских укреплений. Византийский полководец лично принял командование над войсками, расположенными у наиболее уязвимого участка обороны — у Пинцианских и Саларийских ворот, защиту же Пренестинских ворот поручил Бессе, а Фламиниевых ворот — Константину.

Следует признать, что положение Велисария было весьма затруднительным, ибо он первоначально располагал гарнизоном, насчитывавшим всего около 5 тысяч человек[419]. Для охраны такого большого города, как Рим, имевшего столь значительную протяженность укреплений, этих войск было явно недостаточно. Поэтому" Велисарий должен был прибегнуть к весьма опасной мере: он принуждал римское население нести охрану стен, хотя доверять римским гражданам он не мог. Их настроение с каждым днем ухудшалось, а недовольство по мере роста трудностей, связанных с осадой, все увеличивалось. «Римский народ, — пишет Прокопий, — совершенно не привыкший к бедствиям войны и осады, страдал от отсутствия бань[420] и от недостатка продовольствия; к тому же принуждаемый без сна охранять укрепления, предполагая, что город будет вскоре взят, и кроме того, видя, как враги грабят поля и все остальное, был очень недоволен и считал для себя ужасным, что он, ни в чем неповинный, переносит осаду и подвергается столь большой опасности» (Рrосоp. BG, I, 20.5).

Недовольство римского населения настолько усилилось, что уже вскоре дело дошло до открытых выступлений против Велисария. «Собираясь вместе, римляне открыто бранили Велисария за то, что он, взяв у императора недостаточно большое войско, решился двинуться против готов». Тайное недовольство появилось и среди некоторой части римского сената, надеявшейся на более эффективную помощь со стороны империи и опасавшейся затяжки войны (Рrосоp. BG, I, 20.6–7. Ср. ibid., I, 19.22; 28.4–5).

Остготы, узнав через перебежчиков о подобных настроениях в Риме, решили вновь попытаться воздействовать на римлян дипломатическим путем и принудить Велисария к заключению мира. Витигис отправил в Рим посольство во главе с Альбисом. Послы всячески упрекали римлян за измену готам и уговаривали Велисария заключить мир на условии удаления византийских войск из города при сохранении всего их имущества. Когда Велисарий отказался принять это предложение, римское население не выразило ему сочувствия из-за страха перед готами, как утверждает Прокопий. Никто из римских граждан не решился ничего возразить готским послам на их многочисленные упреки в измене, и лишь глава сенатской партии Фиделий, подучивший уже сан префекта претория, выслуживаясь перед императором, выступил против предложения послов (Pro сор. BG, I, 20. 7–14; 19–20).

После того как попытки заключить мир с Велисарием окончились неудачей, для готов не оставалось другого выхода, как попытаться взять город штурмом, ибо — напомним — у них не было возможности полностью замкнуть кольцо блокады. На восемнадцатый день осады остготы двинулись на штурм. С восходом солнца войска остготов, предводительствуемые Витигисом, грозной лавиной устремились к городу, везя с собой тараны, высокие деревянные башни на колесах и множество лестниц.

При виде этого зрелища римское население проявило свое недоброжелательство к византийцам, осыпая бранью и насмешками Велисария за то, что он не посылает своих войск навстречу наступающему неприятелю (Procoр., BG, I, 22.3). Однако византийцы, выждав, пока остготские войска вплотную придвинули осадные машины к стенам города, стали поражать их с высоты башен и стен камнями и стрелами из пращей и баллист. В жарком бою у Салариевых ворот византийцы одержали верх и подожгли все осадные приспособления врагов. Одновременно близ того участка стены, который римляне называли Виварий (близ Пренестинских ворот), Велисарий, заманив в ловушку готов, нанес им поражение. Столь же бесславно закончилась и попытка готов овладеть Аврелиевыми (Панкратиевыми) воротами. Наступавшие здесь войска Марция не имели ни таранов, ни других осадных приспособлений и были с большим уроном отбиты византийцами под командованием Константина. Таким образом, генеральный штурм города был успешно отбит с большими потерями для осаждающих (Рrосоp. BG, I, 22. 5–11; 23. 24–27).

Неудача штурма была, несомненно, тяжелым ударом для готов. Но еще более роковым для них оказалось решение Витигиса продолжать осаду Рима. При отсутствии у осаждающих сколько-нибудь обеспеченного тыла и при невозможности взять город штурмом осада могла привести и, как мы увидим далее, действительно; привела лишь к тяжелым и бесцельным жертвам.

Но в первые месяцы осады, когда готы еще не испытывали особых трудностей, положение осажденных, повторяем, было очень тяжелым. Поэтому тотчас же после того, как штурм был отбит, Велисарий обратился к Юстиниану с просьбой о помощи. В послании к императору византийский полководец указывал, что если в скором времени он не получит подкреплений, империя потеряет все свои завоевания в Италии (Рrосоp. BG, I, 24.12). Кроме того, Велисарий в своем письме подчеркивал, что римляне, первоначально отнесшиеся доброжелательно к византийской армии, могут скоро переменить свое отношение из-за трудностей осады (Рrосоp. BG, I, 24.16–17).

Для поднятия настроения населения осажденного города сторонники империи из числа патрицианской знати распространяли предсказания о том, что осада продлится только до июля месяца[421]. Вместе с тем Велисарий, крайне обеспокоенный растущим недовольством населения Рима, решил принять радикальные меры для предотвращения могущего вспыхнуть народного восстания. Под предлогом недостатка съестных припасов Велисарий приказал выслать из осажденного города большую часть рабов (των οίκετών), даже некоторых из тех, которые принадлежали византийским воинам (Рrосоp. BG, I, 25.2–3). Не исключена возможность, что основным мотивом, заставившим Велисария прибегнуть к этой мере, был страх перед волнениями рабов в осажденном городе, боязнь, что рабы могут открыть варварам ворота Рима.

Но если от рабов можно было избавиться путем их высылки из города, то труднее было уменьшить недовольство и предотвратить волнения среди беднейшего свободного населения города. Первоначально Велисарий решил попытаться путем подкупа привлечь его на свою сторону. Рассказывая об этом, Прокопий, несмотря на свое недоброжелательное и презрительное отношение к народным массам, невольно рисует страшную картину глубочайшей нищеты и лишений беднейшего населения Рима. «Видя, — пишет он, — что большая часть простого народа страдает от бедности и недостатка съестных припасов [ведь ремесленный люд (βαναύσοις άνθρώποις) запасов имеет лишь на один день, а вследствие осады эти люди вынужденные остаться без заработка, не имели никаких средств для приобретения себе пропитания], Велисарий зачислил их в качестве рядовых воинов и присоединил к каждому сторожевому отряду, назначив такому рядовому определенное ежедневное жалование». Но не доверяя этой страже и все время опасаясь измены, Велисарий одновременно принимал самые решительные меры по наблюдению за охраной стен Рима (Рrосоp. BG, I, 25.11; 15–18). И действительно, эти опасения были вполне основательны, ибо готы имели постоянные сношения с жителями осажденного города и через перебежчиков были хорошо осведомлены о намерениях византийцев.

В это время готы решили попытаться перерезать коммуникации, связывающие Рим с Южной Италией. С этой целью они построили новый укрепленный лагерь между Аппиевой и Латинской дорогами и тем самым сильно затруднили подвоз по суше продовольствия в Рим из Кампании и других областей Южной Италии. Одновременно, стремясь прекратить подвоз в Рим съестных припасов по морю и реке Тибр, готы захватили Порт (Portus Romanus), гавань, расположенную у северного рукава устья Тибра, перебили многих из находившихся в городке римлян и оставили там сильный гарнизон (Рrосоp. BG, I, 26.3–19). После этого связь с морем Велисарий мог осуществлять лишь по южному рукаву дельты Тибра — через Остию. Но это было очень неудобно[422].

Спустя 20 дней после того, как готы овладели Портом, в Рим, наконец, прибыли долгожданные подкрепления и с трудом проникли в город. Прибывшее войско Мартина и Валериана состояло из 1600 солдат, по большей части наемников из племен гуннов, славян и антов, отличавшихся большой храбростью. Хотя эта помощь численно была невелика, но для Велисария она была очень ощутима и позволяла действовать более активно (Рrосоp. BG, I, 27.1–3).

Еще в первых боях у стен Рима Велисарий лично убедился, что остготские «всадники привыкли пользоваться только копьями и мечами» тогда как лучники у них пешие, и поэтому «если идет не рукопашный бой, всадники быстро гибнут, не имея чем защищаться против врагов, пользующихся луком, а пехотинцы никогда не могут произвести нападения на всадников» (Рrосоp. BG, I, 27.27–28). По приказу Велисария конные лучники отрядами в несколько сот бойцов устраивали вылазки и, не вступая в рукопашный бой, наносили большие потери остготам (Рrосоp. BG, I, 27.15–14). Другими словами, и тут «тактика Велисария целиком базировалась на принципе: избегать рукопашной схватки и брать противника измором»[423].

В связи с успехами этих вылазок у осажденных появились надежды, что исход борьбы можно быстро решить одним генеральным сражением (Рrосоp. BG, I, 28.1). Впрочем, это воодушевление охватило далеко не всех римлян. Во всяком случае даже Прокопий вынужден отметить, что как раз в это время к готам часто переходили перебежчики. И быть может, именно это обстоятельство и заставило Велисария скрепя сердце согласиться на большое сражение за стенами города (Рrосоp. BG, I, 28.4–5).

Особенно кровопролитная битва произошла перед Пинцианскими и Саларийскими воротами. В начале боя перевес был на стороне византийцев, но вскоре сказалось численное превосходство готов. В то время, как строй византийцев редел, к готам прибывали все новые и новые подкрепления.

Отрицательную роль в ходе сражения сыграло и недоверие Велисария к «римским плебеям» (του δήμου), т. е. к городской бедноте Рима. Не желая, чтобы отряд, сформированный из римских ремесленников (βάναυσοι άνδρες), принял участие в сражении, Велисарий под предлогом их неопытности в военном деле, а по существу из-за опасения измены, поставил этот отряд отдельно от своей армии, на другом берегу Тибра, близ Панкратиевых ворот (Рrосоp. BG, I, 28.18–19). Тем самым он ослабил свои и так не очень значительные силы.

Несмотря на храбрость византийских военачальников Принкипия и Тармута, пехота Велисария не выдержала рукопашного боя с готами и стала отступать к городу, а после геройской смерти обоих вождей воины обратились в паническое бегство и с трудом спаслись за стенами города.

В то же время завязалась жестокая схватка на Нероновом поле между византийским отрядом Валентина и остготскими войсками Марция. Она закончилась для византийцев столь же неудачно, как и битва близ Пинцианских и Саларийских ворот. При этом Прокопий, стремясь оправдать Велисария, перекладывает всю вину за поражение византийцев на Нероновом поле на ненавистных ему римских плебеев. Он утверждает, что когда во время боя в рукопашную схватку с готами стихийно влились толпы римских плебеев, матросов и обслуживающих армию рабов, то именно они своей «недисциплинированностью» якобы погубили все дело римлян и привели к их поражению (Рrосоp. BG, I, 29.25–28). Прокопий обвиняет их в том, что они, сперва потеснивши готов, не сумели закрепить свою победу и, обратившись к грабежу лагеря неприятеля, затем были наголову им разбиты (Рrосоp. BG, I, 29.34). Вместе с тем сам же Прокопий должен был признать, что после двойного поражения византийцев остготские войска могли легко овладеть Римом, ворвавшись в город, «на плечах» бегущих солдат, но героическая стойкость римского плебса, оборонявшего вместе с воинами стены, спасла на этот раз Рим от ярости готов (Рrосоp. BG, I, 29.49).

По существу, конечно, тут произошло то же, что имело место и в большинстве других крупных сражений Велисария: «когда пехота принимала в них участие, она неизменно обращалась в бегство»[424]. И все вышеприведенные рассуждения Прокопия свидетельствуют лишь о страхе византийцев перед восстаниями угнетенных масс в Риме и боязни их союза с «варварами». Вместе с тем сведения об участии римских плебеев, матросов и даже оставшихся еще при армии рабов в сражении против готов являются доказательством патриотизма народных масс Рима, защищавших свой город от нападения врагов, хотя и не проявлявших сочувствия к установлению власти империи.

Во время осады Рима остготскими войсками осложнились и отношения византийцев с частью высшей римской аристократии и католического духовенства. В самом начале своего правления Витигис увел из Рима в Равенну заложников, в первую очередь наиболее для него опасных и явно сочувствующих Восточной Римской империи римских сенаторов. В городе остались, по-видимому, наиболее «благонадежные» с точки зрения остготского правительства сенаторы, стоявшие за союз остготов и римлян. Правда, далеко не все из них оправдали надежды остготского правительства, а наоборот, как мы видели, они в своем большинстве во главе с Фиделием открыто поддержали византийцев. Но все же какая-то часть из оставшихся в Риме сенаторов, по-видимому, была враждебно настроена к Велисарию (Рrосоp. BG, I, 20.6). Зная об их проготских настроениях и опасаясь измены, Велисарий, по словам Прокопия, изгнал некоторых сенаторов из Рима[425], в том числе того самого Максима, который пользовался особыми милостями остготского правительства и который в правление короля Теодата даже женился на знатной остготской девушке из королевского рода Амалов.

В то же время Витигис, разгневанный неудачами, которые терпели остготские войска под стенами Рима, и, по-видимому, осведомленный о каких-то происках сенаторской партии в Италии в пользу Восточной Римской империи, приказал убить всех римских сенаторов, взятых им в качестве заложников в начале войны. Некоторым сенаторам, извещенным заранее об этом приказе остготского правительства, удалось бежать и спастись. В их числе были Вергентин и брат нового папы Вигилия — Репарат, которые бежали в Лигурию. Все же остальные знатные заложники были перебиты готами (Рrосоp. BG, I, 26.1–2).

Таким образом, в стране к этому времени уже создался весьма сложный переплет социально-политической борьбы, крайне обостривший внутреннее положение в Италии. К этому надо добавить, что в то же самое время осложнились отношения между Восточной Римской империей и папством.

Прокопий в «Войне с готами» весьма лаконично говорит о серьезном конфликте между папским престолом и империей, возникшим в связи с отрешением от престола папы Сильверия. Он сообщает, что у византийского командования появилось подозрение в том, что папа Сильверий замышляет измену в пользу готов, и поэтому Велисарий срочно выслал его в Элладу и немного спустя назначил (κχτεστήσχτο) на папский престол диакона Вигилия (Рrосоp. BG, I, 25.13). Такова, по-видимому, была официальная версия византийского правительства, весьма кратко изложенная историографом Юстиниана. Однако в «Тайной истории» Прокопий уже значительно подробнее рассказывает об истинных причинах низложения папы Сильверия. Этому событию, имевшему большое политическое значение, уделяют внимание и другие авторы. Особенно подробно, но, конечно, весьма тенденциозно, освещены они в «Жизнеописании Сильверия».

При изучении и сопоставлении данных различных источников прежде всего бросается в глаза явная их противоречивость, причем намечаются две диаметрально противоположные версии. Одни авторы, отражая официальную точку зрения византийского двора, считают, что папа Сильверий действительно подготовлял «измену» в пользу готов. Так, например, кроме Прокопия, сообщающего эту версию в «Войне с готами», ее поддерживает и комит Марцеллин, который пишет: «Тогда Велисарий отстранил от власти папу Сильверия, благосклонного к нему (Витигису. — 3. У.), и на его месте назначил (ordinavit) диакона Вигилия» (Marc. Chron. add., а. 537).

Однако значительно больше сторонников среди писателей того времени имеет другая версия, переданная в «Жизнеописании Сильверия» и во многом совпадающая с рассказом Прокопия в «Тайной истории»[426]. Ее поддерживают Виктор Тонененский, Либерат, Павел Диакон и некоторые другие[427]. Согласно этой версии, папа Сильверий пал жертвой интриг окружения императрицы Феодоры, мстившей папскому престолу за защиту решений Халкидонского собора и за отрешение от должности папой Агапитом константинопольского патриарха Анфимия. Эта версия была создана с явной целью полного оправдания папы Сильверия от подозрения в сношениях с готами; и если первая версия отражала точку зрения константинопольского двора, то вторая являлась точкой зрения папского престола.

В пользу первой точки зрения говорит то, что Сильверий был назначен на папский престол при помощи прямого нажима на католическое духовенство со стороны остготского короля Теодата и являлся ставленником остготского правительства[428]. Кроме того, отношения папы Сильверия и византийского полководца Велисария после вступления византийских войск в Рим были, по-видимому, уже весьма натянутыми: напомним, что по сообщению Ландольфа, Сильверий упрекал Велисария, за резню мирных жителей Неаполя, учиненную императорскими войсками (Landolf, XVIII, 15). Таким образом, не исключена возможность, что Сильверий лично имел какие-то связи с остготской знатью.

В пользу же второй версии говорит не только ее значительная распространенность, но и то, что она весьма реалистично оценивает расстановку политических сил как в Италии, так и в империи, и полнее отражает религиозную борьбу того времени. Кроме того, на наш взгляд, весьма важно, что эту версию поддерживает Прокопий в «Тайной истории», где он обычно официальной точке зрения противопоставляет описание скрытых пружин политических событий того времени. Аргументом против тайного сговора Сильверия с готами является также известие о том, что папа Сильверий, несмотря на его клятвы в верности готам, активно содействовал взятию Велисарием Рима (Pro сор. BG, I, 14.5). Итак, и та и другая версия страдают тенденциозностью, а значит и односторонностью.

При современном состоянии источников вряд ли возможно решить окончательно вопрос о том, был ли папа Сильверий тайно связан с готами или его ложно оклеветали враги. Но из сопоставления обеих версий некоторые выводы все же сделать можно.

Скорее всего византийскому командованию было хорошо известно, что папа Сильверий достиг власти при помощи короля Теодата, и поэтому, когда потребовалось по политическим соображениям устранить его с папского престола, против пего было пущено в ход именно обвинение в тайном соглашении с готами, которое должно было выглядеть весьма правдоподобно. А причин для устранения Сильверия, по-видимому, было немало. Прежде всего византийское правительство в столь острый момент борьбы за Италию крайне нуждалось в «покорном» папе, который бы являлся проводником его политики и деятельным помощником Велисария. По-видимому, Сильверий вел себя слишком независимо и вызывал подозрение как ставленник готов. Византийское правительство уже подготовило более послушного кандидата на папский престол — диакона Вигилия. Немалую роль в отрешении Сильверия от власти сыграло также и монофизитское окружение Феодоры, стремившееся взять реванш за поражение, которое оно потерпело в 536 г. в связи с изгнанием патриарха Анфимия. Диакон Вигилий, сопровождавший папу Агапита в Константинополь, по-видимому, обещал Феодоре содействовать в осуществлении ее планов, если она поможет ему стать папой[429]. Но, когда после смерти папы Агапита Вигилий возвратился в Рим, папский престол уже был занят Сильверием. Однако ни клевреты Феодоры, ни сам Вигилий не сложили оружия и продолжали интриговать против Сильверия.

21 марта 537 г. Сильверий был приведен к Велисарию и разыгралась знаменитая сцена, так красочно описанная Анастасием в «Жизнеописании Сильверия». Сильверий был введен в зал дворца Пинцис, где возлежала Антонина, а у ее ног сидел Велисарий. Антонина обвинила Сильверия в измене, папа был схвачен, одет в монашескую одежду и отправлен в ссылку на Восток. Испуганный клир, узнав об низложении Сильверия, в страхе разбежался. 29 марта диакон Вигилий был провозглашен папой. Сильверий же сосланный на один из островов Понта, умер там 2 декабря 537 г.

Для определения политического значения разыгравшихся событий очень важным, но наш взгляд, является сообщение «Жизнеописания Сильверия», о том, что сам Велисарий не верил истинности обвинения, выставленного против папы, «но так как многие (multi) настаивали на этом обвинении, то он испугался» и согласился на низложение Сильверия. Это известие весьма показательно для определения настроения близких к Велисарию политических кругов, которые требовали смещения папы Сильверия, по-видимому, как ставленника готов. С другой стороны, следует обратить внимание и на то, что высшее католическое духовенство даже и не пыталось выступить на защиту Сильверия. Едва ли причиной этому был лишь страх перед византийскими войсками. Католическое духовенство было достаточно влиятельным, чтобы отстаивать свои интересы. Видимо, большинство католического духовенства само недолюбливало Сильверия, насильно навязанного Теодатом, и, будучи против союза с готами, опасалось возможных связей папы с остготской знатью. Поэтому в церковной традиции, нашедшей свое отражение прежде всего в «Жизнеописании Сильверия» и в трудах церковных писателей, так явно чувствуется стремление оградить престиж папского престола от обвинения в союзе с готами. Но вместе с тем католическое духовенство, явно сочувствовавшее установлению в Италии власти восточного императора, не могло примириться и с авторитарной политикой Византии, стремившейся полностью подчинить своему влиянию папский престол. Отсюда и нотки осуждения политики Византии, звучащие, хотя и не очень явно, в «Жизнеописании Сильверия». Однако этим дело и ограничилось, и вскоре римское духовенство признало нового папу Вигилия, ставленника империи.

Между тем борьба за Рим продолжалась. После неудачной для византийцев битвы у Пинцианских и Салариевых ворот и на Нероновом поле они уже остерегались делать вылазки крупными силами и вернулись к тактике изматывания неприятеля мелкими стычками (Рrосоp. BG, II, 1.20). В это время у византийцев несколько улучшилось настроение в связи с тем, что в Террацину из Византии прибыл некий Евфалий и привез деньги от императора для уплаты жалования солдатам. С трудом, под охраной отряда телохранителей, посланных Велисарием, ему удалось проникнуть в Рим (Рrосоp. BG, II, 2.1; 23–24).

Но к середине 537 г. в городе начался голод, а за ним всякого рода эпидемии. У византийских солдат еще был хлеб, но уже не хватало другого продовольствия; у римского же населения хлеба совсем не осталось, и оно питалось травой, растущей в пригородах и внутри укреплений, и трупами павших животных (Рrосоp. BG, II, 3.10–11). О голоде в Риме во время его осады войсками Витигиса рассказывает и автор «Жизнеописания Сильверия». «Внутри города, — говорит он, — был великий голод, и вода продавалась бы за деньги, если бы для спасения (жителей) не было воды источников»[430]. Солдаты византийской армии, подстрекаемые жаждой наживы, совершали вылазки из города и собирали хлеб, созревавший на полях близ Рима, а затем продавали его по дорогой цене богатым римским гражданам (Рrосоp. BG, II, 3.8–9). Остготы, узнав о голоде в Риме, особенно энергично стали охранять дороги в город, чтобы воспрепятствовать подвозу продовольствия.

Когда на полях близ Рима не осталось посевов, а голод в городе достиг крайней степени и превратился во всенародное бедствие, среди трудового населения города начались серьезные волнения.

Недовольство беднейшего населения Рима византийскими властями назревало уже давно, и теперь под влиянием голода и лишений оно вылилось в открытое выступление римских плебеев. Прокопий довольно туманно хотя и многоречиво рассказывает об этих событиях. При этом он проявляет явную враждебность к народным массам (δήμος), поднявшим волнения в осажденном городе. Другие источники, к сожалению, молчат об этом движении, и поэтому нам приходится довольствоваться сведениями, имеющимися в труде Прокопия. Судя по ним, римские плебеи, под давлением голода и эпидемий, потребовали от Велисария немедленно решить исход осады одним сражением. При этом они все единодушно выражали желание принять участие в этой битве (Рrосоp. BG, II, 3.12).

Некоторые из римских плебеев, по-видимому руководители движения, обратились к Велисарию с речью, в которой так описывали невыносимые страдания беднейшего населения Рима: «Эти поля и вся эта область попали в руки врагов. Даже и не скажешь, сколько времени город лишен всего необходимого. Из римлян одни уже умерли и даже не удостоились похорон, мы же, оставшиеся еще в живых, чтобы кратко рассказать о всех наших бедах, мечтаем лечь рядом с умершими» (Procop. BG, II, 3.18–19).

Однако предложение римских плебеев о генеральном сражении с готами было отвергнуто Велисарием[431]. Вместе с тем, находясь в окруженном врагами городе, Велисарий не решился на кровавую расправу с недовольными жителями Рима, а пошел им на уступки, заявив, что он восхищен их готовностью вступить в бой с неприятелем и поэтому прощает им поднятое волнение (ταραχή) (Рrосоp. BG, II, 3.29). В дальнейшем византийское командование, чтобы избежать повторных выступлений народных масс Рима, было принуждено даже взять на себя прокормление части римской бедноты (Рrосоp. BG, II, 4.13).

Таким образом, народные массы Рима, доведенные до отчаяния голодом и болезнями, хотя и выступили открыто против византийцев, однако сохранили до конца свой патриотизм и готовы были сражаться с врагом, осаждавшим их родной город.

Под давлением народных волнений в Риме Велисарий был вынужден принять экстренные меры для снабжения осажденного города хлебом и другим продовольствием. С этой целью он послал в Неаполь своего секретаря, историка Прокопия, приказав ему нагрузить там большое число кораблей хлебом и собрать воинов, имевшихся в Кампании. Все это Прокопий должен был доставить в Рим (Рrосоp. BG, II, 4.1–3). Вслед за Прокопием на юг отправилась жена Велисария Антонина с целью привести флот на помощь осажденным.

Поручение византийского командования было успешно выполнено Прокопием. Он собрал в Кампании не менее 500 воинов и, нагрузив хлебом большое число кораблей, ожидал удобного случая переправить их в Рим (Рrосоp. BG, II, 4.19–20). Такая возможность скоро представилась, так как в это же время прибыли из Византии в Неаполь и в другие порты Италии свежие воинские подкрепления — всего около 4800 солдат[432]. Все эти войска сошлись в Кампании и к ним присоединился отряд, собранный Прокопием. Войска и обоз с большим количеством продовольствия двинулись к Риму и с помощью предпринятой осажденными диверсии вошли в город (Рrосоp. BG, II, 5.2–4).

Еще до этого Велисарий узнал, что готы начали испытывать большие затруднения с продовольствием. Кроме того, в их лагерях начались болезни (Рrосоp. BG, II, 6.1). Чтобы еще больше ухудшить положение врага, Велисарий отправил из Рима в соседние крепости значительные отряды, с тем чтобы они постоянно тревожили остготов с тыла. По данным Прокопия, в крепость Террацину был отправлен отряд в 1000 воинов под командованием Мартина и Траяна, в Тибур (ныне Тиволи) — 500 воинов во главе с Магном и Синфуэсом, отряд герулов под командованием Гонфариса — в один из городков Альбанской области, а отряд гуннов — к храму апостола Павла в 14 стадиях от Рима (Рrосоp. BG, II, 4.6–12). По существу остготы из осаждающих сами начали превращаться в осажденных. Им пришлось оставить построенные ими укрепления на Аппиевой и Латинской дорогах. После же прибытия в Рим подкреплений «варвары решили совершенно отказаться от осады города и думали о том, как бы им уйти отсюда; они гибли от болезней и от оружия неприятеля, и теперь вместо многих десятков тысяч оставалось их уже очень малое число; больше же всего они страдали от голода» (Рrосоp. BG, II, 6.1). Готы попытались начать с Велисарием переговоры о заключении мира. Симптоматично, что посольство Витигиса к Велисарию возглавлял один римлянин, пользовавшийся среди готов большим уважением (Рrосоp. BG, II, 6.2–3).

Условия мира, предложенные Витигисом, были достаточно благоприятны для империи и свидетельствовали о тяжелом положении армии готов. Витигис предложил отдать византийцам Сицилию и Кампанию и платить дань императору. Однако Велисарий отказался от заключения мира, сославшись на то, что этот вопрос может решить только сам император (Рrосоp. BG, II, 6.27–34). Но вследствие того что обе армии были истощены голодом и болезнями, воюющие стороны пошли на заключение перемирия сроком на 3 месяца[433]. Были выработаны приемлемые для обеих сторон условия перемирия и произошел взаимный обмен заложниками из готской и византийской знати. Со стороны византийцев заложником был Зинон, со стороны готов — знатный гот Улия (Рrосоp. BG, II, 7.13).

Однако византийцы, учитывая положение готов, отнюдь не были намерены честно' выполнять условия перемирия. Прежде всего они попытались использовать перемирие для захвата наиболее важных стратегических пунктов вблизи Рима. Так когда голод и болезни вынудили остготские войска оставить Порт и приморский город Тосканы Центумцеллы (ныне Чивита-Веккия), то византийцы не замедлили занять их своими войсками (Рrосоp. BG, II, 7.16–21). Эти потери сами по себе были уже весьма чувствительны для готов. Но для византийцев эти. успехи имели особое значение, ибо они дали им возможность свободно пользоваться водным транспортом по морю и Тибру.

Для того чтобы заставить Витигиса окончательно снять осаду Рима, Велисарий в феврале 538 г. посылает в рейд по тылам готов в Пиценской области большой кавалерийский отряд под командованием Иоанна. Византийское командование надеялось на успех внезапного нападения на Пицен, потому что в этой области почти совсем не осталось мужчин-готов, ибо они все двинулись в поход на Рим. Непосредственная задача отряда состояла в том, чтобы, напав на эту фактически беззащитную область, беспощадно разграбить все имущество готов, а их жен и детей обратить в рабство (έςανδραποδίζειν). При этом Велисарий из политических соображений приказал Иоанну воздержаться от грабежей и насилий над местным италийским населением (Рrосоp. BG, II, 7.28–30). Продолжая демагогическую политику привлечения на свою сторону населения Италии, Велисарий этим запретом хотел обеспечить византийским войскам поддержку местных жителей.

Иоанн поистине «блестяще» выполнил приказание Велисария. Имея под своим командованием две тысячи всадников, он, видимо в феврале 538 г., вторгся в Пицен, грабя и опустошая все на своем пути, а женщин и детей уводя в рабство (Рrосоp. BG, II, 10.1).

Прокопий в своем официальном труде стремится всячески подчеркнуть, что византийские войска в Пицене учинили насилия лишь над жившими там семьями готов, а местному италийскому населению будто бы не причиняли вреда (Рrосоp. BG, II, 17.6). Можно допустить, что среди какой-то части местного сельского населения, недоброжелательно относившегося к остготской знати и крайне измученного тяготами войны, демагогическая политика византийского командования стремившегося привлечь на свою сторону италийских жителей, на первых порах имела некоторый успех. Прокопий, во всяком случае, утверждает, что в Аримин (ныне Римини), Иоанн вступил, приглашенный местным италийским населением (‘Ρωμαίων αυτόν έπαγαγομένων), тогда как готский гарнизон бежал в Равенну в страхе перед местными жителями[434].

Иоанну удалось стремительно пройти весь южный Пицен. Войска выступившего против Иоанна дяди короля Витигиса Улифея были разбиты, сам остготский военачальник пал в сражении, а все его воины были перебиты. После этого поражения остготы, находившиеся в Пицене, уже не осмеливались вступить с Иоанном в открытое сражение. Только готские гарнизоны в крепостях Ауксиме (ныне Озимо) и Урбине (ныне Урбино) оказали византийцам упорное сопротивление. Но Иоанн, не задерживаясь для осады крепостей и оставив их в тылу своих войск, быстро двигался вперед, подбираясь к самому сердцу остготских владений — Равенне. После взятия Аримина дорога к столице Остготского государства была открыта для византийских войск.

Взятие Аримина имело и большое политическое значение. Остготское командование, обеспокоенное судьбой столицы государства Равенны, принуждено было в марте 538 г. окончательно снять осаду Рима. «Услышав об этом (о взятии Аримина. — 3. У.), — пишет комит Марцеллин, — Витигис снял осаду Рима, которую он возобновил после нарушения перемирия, и оставив Рим, через вал Клодия и поля Тусции перешел Апеннины и, разбив лагерь на берегу реки Рубикон, осадил Аримин» (Marc. Chron. add., а. 538). Прокопий также связывает уход готов из-под стен Рима с диверсией византийцев в их тылу и взятием Аримина, но добавляет, что важной причиной, заставившей готов снять осаду Рима, было также и то, что они испытывали большие трудности со снабжением своих войск (Рrосоp. BG, II, 10.12).

Уходя, готы подожгли свои лагери у стен Рима. Велисарий, по словам Прокопия, воспользовавшись замешательством готов, напал на отступавших и причинил им тяжелые потери (Рrосоp. BG, И, 10.13–20).

Так бесславно закончилась осада Рима армией Витигиса. Она не принесла готам ничего, кроме больших потерь, и ухудшила их взаимоотношения с широкими слоями италийского населения тех областей страны, которые оставались еще под их властью. На этом этапе войны тактика Велисария вполне оправдала себя.

§ 4. Поражения Витигиса и его капитуляция

В то время как остготская армия отступала от древней столицы Италии, византийский полководец Иоанн завязал тайные переговоры с женой короля Витигиса Матасунтой.

Матасунта, ненавидевшая своего мужа, весьма обрадовалась, узнав о захвате византийскими войсками Аримина и, задумав предательство, тайно отправила из Равенны к Иоанну послов для переговоров о свержении Витигиса с престола и о заключении нового, выгодного для нее брака с византийским полководцем (Рrосоp. BG, II, 10.11). Нет сомнения, что Матасунта действовала не одна, а за ее спиной стояли влиятельные круги высшей остготской знати, мечтавшей о гибели «узурпатора», «солдатского» короля Витигиса и о заключении соглашения с Восточной Римской империей. Дальнейшие события, связанные с окончательным поражением Витигиса, подтверждают наше предположение.

Неудачи остготских войск активизировали всех врагов остготского правительства внутри Италии. Особенно энергичную деятельность в пользу империи проводили в это время высшее католическое духовенство и высшая римская аристократия. Еще зимой 537/538 г. епископ Милана Датис и несколько знатных граждан этого города проникли в Рим и объявили Велисарию, что с небольшим отрядом солдат византийцы могут завоевать Милан и всю Лигурию. «Они утверждали, — сообщает Прокопий, — что сами они достаточно сильны, чтобы без труда добиться отложения от готов не только Милана, но и всей Лигу-2»ни и перехода их на сторону императора». Византийцы, крайне заинтересованные в захвате Лигурии и Милана, этого «первого из всех западных городов после Рима по величине, численности населения и богатству города» (Рrосоp. BG, II, 7.35–38), весьма охотно приняли предложение миланской знати и епископа Датиса, и весной 538 г. Велисарий послал в Лигурию военачальника Мундилу с отрядом в тысячу человек, состоявшим из исавров и фракийцев. Вместе с ними туда отправились посланцы миланской знати и префект претория Италии сенатор Фиделий, один из видных представителей римской сенаторской аристократии, активно, как мы помним, помогавший установлению власти империи в Италии. Фиделий, миланец по происхождению, пользовавшийся, по словам Прокопия, известным авторитетом у лигуров, должен был способствовать выполнению важной миссии: привлечению на сторону императора населения Лигурии (Рrосоp. BG, II, 12.26–28).

Из Рима византийские войска и знатные заговорщики прибыли морским путем в Геную, а оттуда сушей отправились в город Тичин (Павию). Готы мужественно защищали этот город, так как они собрали и спрятали в этой крепости свои сокровища. В сражении у стен города победа осталась за византийцами, однако овладеть Павией они не смогли. Готы захватили и убили Фиделия (Рrосоp. BG, II, 12.32–35).

После смерти Фиделия Юстиниан назначил префектом претория Италии другого знатного римлянина из числа сторонников империи, сенатора Репарата, бежавшего, как мы уже упоминали, в Лигурию от готов перед расправой Витигиса в Равенне с заложниками — римскими сенаторами. Преданность Репарата империи и его ненависть к готам, по-видимому, были известны византийскому правительству, и оно сочло его подходящим кандидатом на этот высокий пост, надеясь, что он будет так же активно, как и Фиделий, содействовать установлению в Италии власти византийского императора.

От стен Павии, отряд Мундилы направился в Милан и при помощи прямой измены со стороны миланской знати, давно подготовлявшей сдачу города императору, без боя овладел этим крупнейшим городом Северной Италии (Рrосоp. BG, II, 12.36–37). Потеря Милана чрезвычайно обеспокоила остготское правительство, и король Витигис, узнав об этом событии, тотчас послал в Лигурию своего племянника Урайю (Ουραίας) с несколькими тысячами воинов. Кроме того, к Урайе на помощь под стены Милана прибыл двухтысячный отряд бургундов, наконец присланный франками во исполнение их союзного договора с остготами. Франки решились теперь на присылку военной помощи остготам (формально это были самостоятельные, не подчиняющиеся Теодеберту отряды) лишь потому, что вторжение византийских войск в Северную Италию составляло угрозу для владений самих франков в Южной Галлии. Остготские войска, соединившись с бургундами, стали лагерем около Милана и начали его осаду (Рrосоp. BG, II, 12.37–39).

Византийский гарнизон в Милане был немногочислен (всего около 300 человек[435], и поэтому жители Милана по необходимости сами несли охрану стен города (Рrосоp. BG, II, 12.40–41). Однако осада хорошо укрепленного города затянулась до марта 539 г.[436] Племянник Витигиса Урайя, писал об этом комит Марцеллин, «долгой голодовкой удручал Медиолан, осаждая находившихся там со своими солдатами Мундилу и Павла» (Marc. Chron. add., а 538).

Предательская в отношении готов политика миланской знати и высшего католического духовенства является наиболее разительным, но далеко не единственным примером активной помощи и сочувствия византийским войскам со стороны римской и италийской аристократии. Некоторые представители местной знати, находившиеся на территории, занятой готами, с вторжением византийских войск в Италию бежали к византийцам и неизменно находили благожелательный прием со стороны византийского командования[437].

Тем временем Витигис, двигаясь к Аримину, приказал готским гарнизонам занять некоторые укрепления в Тусции и Пицене. В Тусции гарнизоны были оставлены в Клузии (ныне Кьюси), «Старом городе» и Тудере; в Пицене — в прекрасно укрепленной и почти совершенно недоступной крепости Петра Пертуза (Petra Pertusa), а также и в городах Ауксиме и Урбине. Несколько меньшие отряды заняли Цезену (ныне Чезена) и Монс Феретр (Mons Feretrus, ныне Сан-Лео) (Рrосоp. BG, II, 11.1–3).

Бросается в глаза многочисленность готских гарнизонов, по данным Прокопия, в общей сложности насчитывавших около 10 тысяч человек. Это свидетельствует, что готская армия по своей численности еще представляла внушительную силу, несмотря на потери, понесенные ею под стенами Рима.

Велисарий, узнав о том, что готы двинулись к Аримину, послал отряд в 1000 всадников под командованием Ильдигера и Мартина по другой дороге в Ариминс тем, чтобы они, опередив медленно двигающуюся армию врага, помогли этому городу. Одновременно он решил отозвать из Аримина Иоанна, с которым у него были весьма натянутые отношения. Однако Иоанн отказался выполнить приказ главнокомандующего и остался в крепости, к стонам которой вскоре подошла и армия готов (Рrосоp. BG, II, 11,4; 22).

По дороге в Аримин Мартину и Ильдигеру удалось хитростью овладеть Петрой Пертузой, готский гарнизон которой без особого сопротивления сдался византийцам. Часть сдавшихся готских воинов была включена в византийскую армию и двинулась вместо с ней, другие остались в крепости в качестве солдат на службе императора (Рrосоp. BG, II, 11.19).

Зная, что гарнизон Аримина даже вместе с отрядом Ильдигера и Мартина не сможет долго защищать этот важный пункт, Велисарий решил сам двинуться ему на помощь, оставив в Риме небольшой гарнизон. По пути он овладел крепостями Клузием и Тудерой. Сдавшиеся в этих крепостях готские солдаты, хотя и были включены в византийскую армию, но сразу же отправлены в Сицилию или в Неаполь (Рrосоp. BG, II, 13.1–4); т. е. в глубь завоеванных византийцами территорий.

В это время Витигис, продолжая осаждать Аримин, одновременно направил крупный отряд на усиление своих войск в городе Ауксиме для осады Анконы, очень удобной гавани, расположенной от Ауксима на расстоянии примерно 12 километров. Охранявший этот порт византийский гарнизон из-за неосторожности и опрометчивости его командира Конона потерпел поражение от готов и с большим трудом спасся за стенами Анконы (Рrосоp. BG, II, 13.6–15).

Еще в самом начале лета 538 г. византийское правительство, желая скорее закончить войну в Италии, направило туда новые значительные подкрепления (около 7000 воинов, в том числе двухтысячный отряд герулов) под командованием евнуха Нарсеса (Рrосоp. BG, II, 13.16–18). Соединение обеих армий, армии Велисария, двигавшейся из Рима, и войск Нарсеса, прибывших в Пицен, произошло в конце нюня или начале июля около города Фирма (ныне Фермо), расположенного близ побережья Адриатического моря (Рrосоp. BG, II, 16.1).

Посылка властного и честолюбивого Нарсеса, близко стоявшего к императору и пользовавшегося большим влиянием при дворе, не принесла пользы делу византийцев в Италии, так как между Велисарием и Нарсесом возникли серьезные разногласия. Разногласия эти начались на первом же после соединения армий военном совещании, когда обсуждался вопрос о плане дальнейших действий против готов. Нарсес настаивал на немедленном походе к Аримину на помощь Иоанну, Велисарий же, опасаясь удара остготских войск из Ауксима в тыл византийской армии, считал более целесообразным в первую очередь ликвидировать именно эту группировку противника., Прокопий пытается объяснить эти разногласия тем, что Велисарий был разгневан на Иоанна, который ослушался его приказания и остался в Аримине, а для Нарсеса «Иоанн из всех людей был самым близким другом» (Рrосоp. BG, II, 16.5). Но по существу, конечно, дело было не в отношении к Иоанну. Сам же Прокопий рассказывает далее, что, получив письмо от Иоанна, в котором тот сообщал, что гарнизон в Аримине сможет продержаться не более недели из-за крайнего недостатка продовольствия и невозможности одновременно защищаться от нападений готов и противиться народу, требующему сдачи города (Рrосоp. BG, II, 16.14–16), Велисарий, несмотря на то, что большинство командиров поддержало его первоначальный план, пошел на выручку Иоанна и успешно добился освобождения Аримина (Рrосоp. BG, II, 17.12–23). Дело было в том, что Нарсес и некоторые другие военачальники (в том числе и Иоанн) были против той тактики измора, которой настойчиво продолжал придерживаться Велисарий. Они считали, что остготы уже «потеряли всякое мужество вследствие многих своих поражений» (Рrосоp. BG, II, 16.11), и поэтому теперь уже незачем тратить время и силы на борьбу с отдельными отрядами противника, занимающими те или иные города, но надо идти на Равенну.

Суть разногласий со всей отчетливостью обнаружилась на другом военном совете, созванном Велисарием уже после ухода готов из-под Аримина. На этом совете Нарсес, а также поддерживавшие его военачальники, в том числе Иоанн, стояли за то, чтобы немедленно отправиться на завоевание области Эмилии, а затем и самой Равенны (Рrосоp. BG, II, 18.25). Велисарий же считал необходимым сосредоточить военные операции в двух пунктах: часть армии срочно отправить на помощь осажденному готами Милану, оставшиеся же войска двинуть в Центральную Италию для овладения крепостью Ауксимом (Рrосоp. BG, II, 18.22). Прекрасно зная, что неудачи еще не сломили духа готской армии, Велисарий опасался далеко заходить в глубь Остготского государства, располагая сравнительно незначительными силами в 12 тысяч человек; да кроме того, византийцам грозила новая опасность со стороны франков, начавших активно помогать своим союзникам-остготам. Эти соображения заставили главнокомандующего решительна отвергнуть план Нарсеса, что вызвало сильное недовольства завистливого и гордого евнуха. Для обуздания Нарсеса Велисарий тогда прибегнул к крайнему средству: на совете византийских военачальников он показал письмо императора, где прямо говорилось, что Нарсес должен во всем подчиняться Велисарию как главнокомандующему (Рrосоp. BG, II, 18.27–29). Но даже приказ всемогущего императора на этот раз не мог сломить упорства Нарсеса, и отношения между полководцами так обострились, что фактически произошло разделение армии.

Так, когда основные силы византийцев двинулись к Урбину, то под стенами этого города были разбиты два лагеря — лагерь войск Велисария и лагерь войск Нарсеса (Рrосоp. BG, II, 19.2). Вскоре же Нарсес пошел на открытый разрыв с главнокомандующим и ушел со всем своим войском из-под Урбина в Аримин (Рrосоp. BG, II, 19.9–10). С Нарсесом ушли также Иоанн и Юстин. Вражда между Велисарием и Нарсесом достигла такой степени, что Нарсес, когда Велисарий благодаря счастливому случаю[438] овладел крепостью Урбин, не только не радовался победе византийского оружия, но наоборот, был опечален успехами своего соперника (Рrосоp. BG, II, 19.18–19).

Сепаратные же действия войск самого Нарсеса в Эмилии не только не оказали какого-либо положительного для византийцев влияния на общий ход кампании, но напротив, по существу помогли остготам и бургундам успешно завершить осаду Милана. Дело в том, что отправленный Велисарием на помощь Милану большой отряд войск под командованием Мартина и Улиария, дойдя до реки По, медлил с переправой, боясь вступить в сражение с превосходящими силами готов и бургундов (Рrосоp. BG, II, 21.1–2). Командующий византийским гарнизоном Милана Мундила послал к ним одного местного жителя по имени Павел и настойчиво убеждал их действовать решительно, ибо «Милан находится в великой опасности…, врагами теснимый, вами забытый» (Рrосоp. BG, II, 21.6). Однако византийские командиры, проявив малодушие и медлительность, так и не отважились двинуться к Милану, ожидая подкреплений от Велисария. Хорошо понимая, какой опасности подвергается Милан, Велисарий приказал Иоанну и Юстину, находившимся в это время в Эмилии, спешно идти на помощь осажденным. Но они наотрез отказались выполнить приказ главнокомандующего без официального разрешения Нарсеса. Поставленный дерзостью командиров в безвыходное положение, Велисарий должен был просить согласия Нарсеса, который скрепя сердце позволил Иоанну и Юстину отправиться в Милан (Рrосоp. BG, II, 21.14–24). Однако было уже поздно. На все эти переговоры ушло столько времени, что в марте 539 г. истощенный страшным голодом гарнизон Милана и его жители сдались готам.

По рассказу Прокопия, голод с такой силой свирепствовал в осажденном Милане, что жители и гарнизон питались собаками, мышами и различной падалью (Рrосоp. BG, II, 21.26). Город был сдан по настоянию византийских солдат, выговоривших себе у остготов неприкосновенность, а несчастные жители Милана, столь мужественно защищавшие свой город, были отданы на полный произвол победителей (Рrосоp. BG, II, 21.38–39). «Готы, — пишет комит Марцеллин, — вступив в Милан, разрушают его стены, и, захватив добычу, убивают всех римлян, а вождей Мундилу и Павла отводят в Равенну» (Маrс. Chron. add., а. 539). По словам Прокопия, остготы перебили в завоеванном городе около 30 тысяч способных носить оружие мужчин, а женщин обратили в рабство. Большое число пленных они потом подарили своим союзникам бургундам в благодарность за оказанную им помощь. Особенно сильный гнев остготских воинов обрушился на представителей высшей римской аристократии, ранее активно помогавших византийцам захватить Милан. «Найдя префекта претория Репарата, — пишет Прокопий, — они изрубили его в куски и мясо его бросили собакам»[439]. Одному лишь сенатору Вергентину с немногими близкими ему людьми удалось бежать из Милана и через Далмацию прибыть в Константинополь, чтобы рассказать императору о трагической судьбе, постигшей один из прекраснейших городов Италии (Рrосоp. BG, II, 21.41).

Потеря Милана, а затем и всех других городов Лигурии, в которых находились византийские гарнизоны, была тяжелым ударом для империи, так как она лишалась опорных пунктов, столь необходимых ей в предстоящей еще борьбе за Северную Италию. Юстиниан, наконец, понял что вражда между Велисарием и Нарсесом является серьезной помехой успешному ведению войны и что необходимо поставить во главе италийских войск одного командира. Поэтому весной 539 г. он отозвал Нарсеса в Константинополь, предоставив Велисарию неограниченные полномочия[440].

Разногласия среди высшего командования отрицательно сказались и на моральном состоянии византийских войск, расквартированных в Италии. Отряд наемников-герулов, игнорируя все обещания, данные византийскому правительству, после отозвания Нарсеса тоже решил покинуть Италию. Отказавшись служить под знаменами Велисария, герулы отправились в Лигурию, где столкнулись лицом к лицу с остготскими войсками Урайи. Они охотно продали остготам за большие деньги свою добычу, рабов и скот, которых они вели за собой. В числе этих рабов были захваченные в плен жители Италии, беспощадно порабощенные византийскими наемниками. Обещав остготам не участвовать в войне против них, герулы и на этот раз не выполнили своего обещания: соблазненные посулами византийцев, многие из них вскоре вновь перешли на службу к императору и возвратились в Византию (Рrосоp. BG, II, 22.5–8).

В это время остготское правительство развило большую энергию в области дипломатии, стремясь во что бы то ни стало найти союзников в борьбе против Восточной Римской империи. В начале 539 г. остготы установили дипломатические связи с лангобардами, надеясь путем подкупа привлечь их на свою сторону. Однако этот ход остготского правительства не принес реальных результатов, ибо лангобарды не решились выступить против империи (Рrосоp. BG, II, 22.11–12).

Тогда остготы задумали совершить против империи более опасную для нее дипломатическую диверсию. Прекрасно понимая, что успехи Юстиниана на Западе во многом зависят от мира на Востоке, они решили вновь разжечь старую вражду между Византией и ее давнишним врагом на Востоке Сасанидским Ираном. Весной 539 г. Витигис тайно отправил посольство к шаху Ирана Хосрову I Ануширвану. Посольство состояло из двух подкупленных готами лигурийских священников[441]. Отправляя это посольство, остготское правительство стремилось натравить Иран на Византию. Послы старались показать правительству Ирана, сколь опасны для державы Сасанидов успехи Византии на Западе. Они доказывали, что завоевание Северной Африки и Италии византийскими войсками чревато серьезными последствиями и для самого Ирана. Можно предполагать, что на этот раз дипломатические усилия остготов имели определенный успех и, может быть, ускорили возобновление войны на Востоке. Во всяком случае весной 540 г. Иран нарушил «вечный мир» с Византией (Рrосоp. BP, II, 3.12–15; BG, II, 22.15–20). Как мы увидим дальше, это оказало некоторое влияние на ход борьбы в Италии, но предотвратить поражение самого Витигиса уже не могло.

Пока велись переговоры с Ираном, военные действия в Италии продолжались с переменным успехом. Перезимовав в Риме, Велисарий весной 539 г. двинулся в Пицен и стал осаждать в городе Ауксиме сильную группировку остготских войск, без ликвидации которой опасно было двигаться к столице Остготского государства (Рrосоp. BG, II, 23а.1–10). Гарнизон готов, осажденный в этой крепости, просил Витигиса о помощи. Однако остготский король, боясь, что его войска не найдут пропитания в опустошенном войной Пицене, так и не решился послать своих воинов на выручку осажденным в Ауксиме готам (Рrосоp. BG, II, 24.7–17).

Еще перед началом осады Ауксима Велисарий отправил значительный отряд византийских войск под командой Киприана и Юстина для осады города Фезулы (ныне Фьезоле). Витигис тотчас попытался послать на помощь этому городу войска своего племянника Урайи, находившиеся в Лигурии (Рrосоp. BG, II, 24.18–21). Однако около реки По, недалеко от Тичина, Урайя вынужден был остановиться, так как у него на фланге оказались войска Мартина и Иоанна, в спешном порядке посланные сюда Велисарием (Рrосоp. BG, II, 23.3–5). Не решаясь вступить в сражение, и византийцы и остготы построили укрепленные лагери недалеко друг от друга (Рrосоp. BG, II, 24.21–24).

В это время тех и других постиг неожиданный удар. Франки, долгое время занимавшие выжидательную позицию в войне Остготского королевства с империей, теперь сочли, что настал удобный момент для нападения на Италию, ибо обе воюющие стороны уже были достаточно ослаблены взаимной борьбой. Король Австразии Теодеберт с большим войском перешел через Альпы и вторгся в Лигурию. Остготы, жившие в Северной Италии, радостно встречали франков, полагая, что те прибыли в качестве их союзников в войне с империей. Они охотно помогли франкам переправиться через По. Но франки, захватив мост через эту реку, обнаружили свои коварные замыслы, неожиданно перебив жен и детей живших поблизости остготов, а затем напали на войско Урайи, стоявшее неподалеку (Procop. BG, II, 25.9–12).

Остготские войска, не ожидавшие этого вероломного удара, были быстро смяты и наголову разбиты превосходящими силами франков[442] и в панике начали отступать. Затем франки столь же внезапно ударили и на ничего не подозревавших византийцев, Мартина и Иоанна, и обратили их в бегство (Рrосоp. BG, II, 25.12–14). Победители разграбили оба лагеря и страшно опустошили окрестные области.

Велисарий, опасаясь нового столкновения с франками, написал письмо королю Теодеберту с требованием выполнить прежние обязательства по отношению империи (Рrосоp. BG, II, 25.19–23). Но, конечно, не это письмо и угрозы византийского полководца, а болезни и голод, вызванные нехваткой провианта, заставили франков покинуть летом 539 г. Италию[443] Марий, епископ Авентика, сообщает, что «король франков Теодеберт, вторгшись в Италию, опустошил Лигурию и Эмилию, но его войско само пострадало от непривычного климата» (Маr. Avent., а. 539). На обратном пути франки завершили свои кровавые подвиги ограблением и разрушением города Генуи (Marc. Chron. add., а. 539). Предательское нападение франков значительно ухудшило положение готов и в конечном счете облегчило успехи византийцев.

Между тем готы, осажденные в Ауксиме, тяжко страдали от голода и, подкупив одного византийского воина, родом бесса, послали его в Равенну вторично просить помощи у Витигиса. В письме к королю они так описывали свои лишения: «Самой роскошной едой для нас является трава, растущая у стены, но и ее получить нам теперь невозможно без того, чтобы не потерять многих в бою» (Рrосоp. BG, II, 26.7). Однако Витигис и на этот раз не сумел оказать помощи осажденному городу[444].

В это время византийцам сдались Фезулы, остготский гарнизон которых выговорил себе у византийских военачальников Киприана и Юстина неприкосновенность (Рrосоp. BG, II, 27.25–26). Освободившиеся византийские войска вскоре соединились с армией Велисария, окружавшей Ауксим, а в конце 539 г. последовала сдача и этого города[445]. Остготский гарнизон Ауксима первоначально пытался выговорить себе не только сохранение имущества, но и возможность уйти в Равенну. Однако Велисарий меньше всего был заинтересован в том, «чтобы такое количество выдающихся по доблести воинов» (Рrосоp. BG, II, 27.29) вернулось бы к Витигису, да и византийские солдаты не хотели отказаться от «заслуженной» ими добычи. В конце концов готам пришлось признать себя подданными императора и передать византийским воинам половину своего добра (χρήματα).

Защита Фезул и Ауксима, как и другие боевые действия этого времени, свидетельствовали, что и к концу 539 г. боеспособность остготских войск продолжала оставаться еще достаточно высокой. Вместе с тем несомненно, что в широких слоях остготских воинов появилось и постепенно укреплялось сомнение в способности Витигиса обеспечить успешный для остготов исход войны. Готы, пишет Прокопий, «с неудовольствием подчинялись власти Витигиса, как человека, которому пи в чем нет счастья» (Рrосоp. BG, II, 29.17).

Усилению этих настроений весьма способствовало то обстоятельство, что с переносом военных действий в Северную Италию под непосредственной угрозой оказались семьи остготских воинов. Очень показательными в этом отношении были события, разыгравшиеся в начале 540 г. в области Коттийских Альп (Alpes Cottiаnае)[446].

В указанных местах этой области жило много остготских воинов вместе с женами и детьми. Эти воины несли сторожевую службу по охране укреплений и одновременно обрабатывали свои поля. Узнав о том, что начальник этих сторожевых отрядов Сисигис намерен сдаться, Велисарий послал туда своего приближенного Фому с небольшим количеством византийских войск. Сисигис действительно подчинился Фоме и побудил к тому же других (Рrосоp. BG, II, 28.28–31). Против них двинулся Урайя, который с четырехтысячным отрядом, набранным среди лигуров и гарнизонов альпийских укреплений, должен был по приказу Витигиса спешить на помощь Равенне. Чтобы сорвать замысел Урайи, византийские военачальники Иоанн и Мартин, находившиеся в это время недалеко от реки По, стремительно вторглись в область Коттийских Альп и захватили в плен детей и жен остготских воинов, многие из которых служили в отряде Урайи. Тогда часть остготов Урайи узнав о, судьбе своих близких, тоже решила сдаться Иоанну и Мартину. Урайя с горсткой верных ему солдат принужден был отступить в Тичин и оказался не в состоянии помочь Равенне, которую как раз в это время Велисарий окружил прочным кольцом осады (Рrосоp. BG, II, 28.31–35).

Подобное поведение свободных остготских воинов-земледельцев является весьма важным показателем отхода средних слоев остготского общества от правительства Витигиса. Этот король, поднятый на щит своими воинами, оказался неспособным встать выше интересов придворной клики остготской знати, хотя сам был выходцем из средних слоев населения. Он не оправдал чаяний свободных остготских воинов, надеявшихся, что этот «солдатский» король действительно защитит их семьи и их имущество. Поэтому-то теперь многие остготские воины, не веря в победу под руководством Витигиса, предпочитали мир продолжению этой войны, поскольку они еще совершенно не представляли себе, что им несет владычество империи.

Учитывая эти настроения Велисарий и счел возможным после взятия Фезул и Ауксима направить главные свои силы против Равенны (Рrосоp. BG, II, 28.1).

В Равенне же все большее влияние вновь приобретала та труппа остготской знати, которая высказывалась за соглашение с Восточной Римской империей. Явно под давлением этой знати были сорваны переговоры с присланным франками посольством[447]. Более того, в это крайне тяжелое для Остготского государства время в стенах равеннского дворца тайно плелись нити заговора против Витигиса. Душой этого заговора была сама остготская королева Матасунта.

Знатные заговорщики нанесли непоправимый удар в спину остготским войскам, расквартированным в Равенне. Благодаря их помощи Велисарию удалось установить связь с одним из жителей Равенны, который, подкупленный византийским золотом и, видимо, понуждаемый заговорщиками, однажды ночью поджег находившиеся в городе амбары с зерном. Потеря всех хлебных запасов скоро привела к голоду в столице Остготского государства. В Равенне упорно связывали эту диверсию с именем Матасунты, считая, что поджигатель был агентом Матасунты и действовал по ее указанию. Поджог хлебных амбаров посеял панику и недоверие среди готов, понявших, что внутри города действуют предатели (Рrосоp. BG, II, 28.25–27).

Под влиянием этой же группы знати Витигис начал мирные переговоры с империей. Сама империя также нуждалась в мире. Явное нарастание опасности новой войны с Ираном, возможно, как уже говорилось выше, инспирированной в какой-то мере остготским правительством, заставило Юстиниана приступить к переговорам о мире с Витигисом, и при этом на благоприятных для остготов условиях. Император соглашался, чтобы во владении остготов остались все земли за рекой По, т. е. провинции Лигурия и Венетия. Все остальные области Италии включались в состав империи. Сокровища остготских королей должны были быть разделены между Витигисом и византийским императором (Рrосоp. BG, II, 29.1–2). Эти условия были достаточно умеренными, и остготское правительство готово было их принять. Однако Велисарий, мечтавший о покорении всей Италии и полной капитуляции остготского правительства, всячески препятствовал оформлению этого договора (Рrосоp. BG, II, 29.3–6).

Тогда остготская знать, «уцелевшие среди готов наиболее знатные лица» (βϊ τι εν Γότθους χαλαρόν) (Рrосоp. BG, II, 29.18), заподозрив искренность мирных предложений византийцев, начали тайные переговоры с Велисарием. Они обратились к нему с заманчивым предложением стать императором Запада и королем готов. Они дважды отправляли послов к Велисарию с гем, чтобы «публично (ές το πλήθος) говорить о чем-то другом, тайно же получить от Велисария клятвенные обязательства, что он никому из них не сделает ничего плохого и в дальнейшем будет императором италийцев и готов; после соглашения послы вместе с ним и с римским войском должны были войти в Равенну»[448]. Таким образом, придворная остготская знать задумала передать власть в Италии византийскому полководцу Велисарию.

Однако Велисарий не решился принять предложенный ему трон[449], но использовал эти переговоры для того, чтобы при помощи остготской знати овладеть Равенной. И действительно, в мае 540 г. византийские войска без боя вступили в столицу Остготского государства. Одновременно византийский флот, нагруженный продовольствием, вошел в гавань Равенны Класис[450].

Таким образом, решающую роль в сдаче Равенны сыграла предательская политика остготской знати, действовавшей вопреки желанию своего народа. Прокопий отчетливо сознавал это. Описывая вступление византийских войск в столицу Остготского государства, он рисует весьма красочные сцены возмущения готского населения Равенны воинами, сдавшими город, не столь сильному, как они думали, неприятелю. «Ведь готы., пишет Прокопий, — и числом и силой намного превосходили своих противников и, когда они были в Равенне, они не были побеждены в сражении и их мысли не были подавлены чем-либо другим; и тем не менее они оказались военнопленными людей гораздо более малочисленных». Готские женщины из народа, негодуя на сдачу столицы неприятелю, плевали в лицо своим мужьям, обвиняя их в трусости (Рrосоp. BG, II, 29.33–35).

Но нельзя отрицать того, что известную роль в падении Равенны сыграло также и растущее недовольство против Витигиса и его придворной клики со стороны рядовых остготских воинов. Прокопий объясняет это недовольство преимущественно тяготами войны (Рrосоp. BG, II, 29.17). Однако, как показывает дальнейшая история мужественного сопротивления остготов в Италии, остготские воины могли стойко выносить любые лишения, когда они боролись за свои интересы и верили своим вождям. Теперь же в рядах защитников Равенны, так же как и среди воинов в Лигурии и Коттийских Альпах, чувствовалась не только усталость от войны, но и растущее безразличие к судьбам того правительства, которое уже полностью дискредитировало себя в их глазах. Рядовые остготские воины, земледельцы теперь больше всего опасались, как бы поражение не повлекло бы за собой их переселение из Италии в Византию (Рrосоp. BG, II, 29.17) и потерю тех участков земли, которые они обрабатывали. Их тянуло вернуться вновь на свои земли и возделывать их.

Но не следует переоценивать этот момент. Недаром же Велисарий и после капитуляции Равенны опасался выступления именно рядовых остготских воинов бывшего равеннского гарнизона. По словам Прокопия, он разрешил «варварам, которые жили по сю сторону реки По», свободно уходить из Равенны, полагая, «что с этой стороны ему не грозит никакой опасности и что готы здесь никогда не соберутся против него, так как раньше ему удалось многих из римского войска разместить по этой, местности» (Рrосоp. BG, II, 29.35–36).

К несчастью для готов, Витигис, в то время как разыгрывался последний акт трагедии его царствования, проявил полнейшее малодушие[451] и фактически пошел на сговор с победителем. Именно поэтому византийцы, захватив Витигиса в плен, обошлись с ним весьма милостиво, и остготский король, хотя и содержался в Равенне под стражей, но был окружен всяческим почетом (Procop. BG, II, 29.35).

Вскоре после взятия Равенны Велисарий был отозван из Италии и возвратился в Константинополь, везя с собой пленного Нитигиса[452], королеву Матасунту[453] и некоторых других потомков короля Теодориха[454], многих знатных готов[455] и все сокровища остготских королей[456]. Окончательное, как он думал, замирение Италии Юстиниан поручил другому своему полководцу Константиану.

Падением Равенны и капитуляцией правительства Витигиса закончился первый период войны Восточной Римской империи с королевством остготов. За пять лет византийские войска одержали в Италии значительные победы. Эти победы объясняются не только военным превосходством империи над остготами[457]. Очень важную роль сыграло и то обстоятельство, что в Италии, так же как и в Северной Африке, византийцы встретили поддержку своих союзников: римской рабовладельческой знати и высшего католического духовенства. Успехи византийцев во многом были облегчены и наличием острых противоречий внутри остготской знати между ее двумя основными группировками: военной остготской знатью, стоявшей за независимость Остготского королевства, и проримской партией сторонников сближения с римской аристократией. Византийское правительство постоянно поддерживало своих сторонников в среде высшей остготской знати, привлекая их щедрыми посулами и прямыми подачками. И хотя в 536 г. под давлением военной остготской знати и рядовых остготских воинов наиболее активные сторонники союза с римской аристократией были оттеснены от власти, они продолжали действовать в пользу империи путем тайных заговоров и дворцовых интриг. Они особенно активизировали свои происки, по существу при попустительстве Витигиса, после неудачной осады Рима. Ярким примером подобной предательской политики высшей остготской знати является деятельность Матасунты и ее сторонников, активно способствовавших сдаче Равенны византийским войскам. В то же время даже правители, которых вначале поддерживали широкие слои рядовых остготских воинов (Витигис и др.), не сумели закрепить эту поддержку. Более того, Витигис своей политикой сближения с высшей остготской знатью и своим малодушным заигрыванием со сторонниками империи оттолкнул от себя основную массу рядовых остготских воинов, что во многом и предопределило его поражение.

Но наряду со всеми этими факторами, влияние которых;в той или иной степени признает и буржуазная историография, есть еще один, рассмотрение которого совершенно необходимо для понимания всего хода войны в Италии и, в частности, ее первого периода. Речь идет о позиции широких слоев римско-италийского населения.

По представлению подавляющего большинства ученых, изучавших историю Италии этого времени, эти слои чуть ли не в течение всей войны лишь покорно безмолвствовали, тяжко страдая от бесчинств как остготских, так и византийских войск. — Население Италии, по их мнению, лишь молчаливо взирало на хозяйничанье иноземцев в стране, терпеливо перенося все ужасы войны, связанной с борьбой двух одинаково чуждых ему сил[458]. Другие историки, наоборот считали, что огромное большинство населения Италии якобы восторженно встречало имперские войска, как своих избавителей от ига готов, и всецело поддерживало империю[459].

Изучение всего хода исторических событий того времени показывает, что ни те ни другие историки не правы. Италия в этой тяжелой борьбе вовсе не была лишь страдающей стороной. Ее народ, в то время как на его земле разыгрывались эти трагические события, отнюдь не оставался пассивным и равнодушным. Выше мы видели, что уже в первый период войны население Италии нередко само участвует в этой борьбе. Но в то время широкие слои народа еще не сделали решительного выбора между византийцами и остготами. Народные массы этой страны, уже испытавшие тяжелую руку остготской знати, нее еще не знавшие, что несет им византийское завоевание, иногда совсем не привлекала перспектива сражаться за интересы остготского правительства. Поэтому-то в отдельных областях Италии на первых порах имела некоторый успех демагогическая политика византийского командования, стремившегося всеми средствами привлечь на свою сторону коренное население Италии. В Сицилии и Южной Италии, где поселения свободных остготских воинов были редки, где еще сохраняли значительное влияние римская рабовладельческая знать и католическое духовенство, сторонники империи сумели на некоторое время повести за собой и определенную часть населения. Этим объясняется добровольная сдача многих городов Сицилии и Южной Италии византийским войскам. В Риме свободное трудовое население города, видимо, хотя и на короткий срок, также в какой-то мере поддалось агитации католического духовенства и сенаторской аристократии.

Однако подобные настроения среди народных масс Италии встречались далеко не повсеместно. Так, уже в самом начале войны население Неаполя оказало упорное, поистине героическое сопротивление византийцам. В дальнейшем по мере развертывания военных действий позиция народных масс на территории Италии, оказавшейся под властью Велисария, начинает меняться, и притом явно не в пользу империи. Этот поворот особенно ясно виден на примере поведения трудового населения древней столицы Италии, которое, хотя и проявляло патриотизм в защите своего города от остготов, но в то же время все более и более тяготилось властью византийцев, и даже подняло против них открытое возмущение.

Но остготское правительство Витигиса в силу своей узко классовой политики не поддержало этот начавшийся было поворот в настроениях народных масс полуострова. Напротив, остготские военачальники и солдаты порою беспощадно расправлялись не только с римской знатью и католическим духовенством, поддерживающими империю, но и с самим местным населением, как это, например, было при взятии остготами Милана. В связи со всем этим борьба против византийцев в первый период войны в Италии еще не приняла характера общенародной борьбы, и это во многом способствовало победе византийских войск. Но так же как и в Северной Африке, реакционная и хищническая политика Византии в Италии, обусловившая резкое ухудшение положения широких слоев римско-италийского населения, очень скоро вызвала новое сопротивление народных масс страны, а также и самих, казалось уже разбитых, готов.

Поэтому, хотя Юстиниан и торжествовал победу, хвастливо прибавив к своим титулам «африканский» и «вандальский» еще титул «готский», а знатные эмигранты, ликуя, возвращались в Италию, их радость была преждевременной. Буквально через несколько месяцев после капитуляции Витигиса в Италии начался новый период войны, гораздо более опасный для империи и ее союзников, так как на этот раз в борьбе приняли активное участие значительно более широкие массы римско-италийского населения, чем это имело место в 535–540 гг.

§ 1. Политика византийского правительства в завоеванных областях Италии. Начало второго периода войны и приход к власти Тотилы

После первых же успехов в войне с остготами византийское правительство стремилось ввести на завоеванной территории византийскую административно-политическую и финансовую систему и укрепить те тенденции социально-экономической жизни, которые соответствовали интересам господствующего класса Восточной Римской империи и его союзников в Италии.

Так, ужо в 537 г. особой новеллой императора Юстиниана, изданной на имя квестора Трибониана, Сицилия была превращена в византийскую провинцию и подчинена власти центрального правительства (Nov. Just., 75 = Nov. Just., 104). Но, видимо, в интересах местной знати в Сицилии, так же как в Северной Африке и некоторых восточных провинциях, правительство Юстиниана не пошло на немедленное объединение военной и гражданской власти в руках одного правителя[460]. Во главе гражданского управления Сицилией был поставлен претор, непосредственно подчиненный квестору священного дворца (quaestor sacri palatii) в Константинополе (а позднее префекту претория Италии). Претор Сицилии ведал назначением чиновников гражданской администрации, контролировал их деятельность; в его руках находился суд по гражданским делам и контроль над сбором налогов. Апелляции на решения суда претора подавались непосредственно квестору в Константинополь. Претор не должен был вмешиваться в дела военной администрации, за исключением распределения расходов, идущих на уплату жалования воинам. В новелле указывалось, что командование войсками, расположенными на острове, и вся военная администрация должны были быть сосредоточены в руках военного командира — дука (dux)[461]. По-видимому, такую же административную систему — и по тем же причинам — византийское правительство намеревалось ввести и в других частях Остготского государства по мере их завоевания. Напомним, что тотчас же после вступления Велисария в Рим Фиделий, один из наиболее активных сторонников империи, был назначен префектом претория[462] Италии (Рrосоp. BG, I, 20.20). На деле, однако, во всех завоеванных провинциях Италии реальная власть в течение всей войны находилась в руках византийских военачальников, и, судя по всему, Юстиниан не очень энергично стремился к изменению этого положения.

Столь же определенна и социальная направленность тех мероприятий, которые проводились в Италии византийским правительством в сфере правовых отношений. Здесь дело не сводилось только к отмене всех тех юридических нововведений, которые были осуществлены при остготах. Юстиниан настойчиво и последовательно пытался распространить на завоеванные области Италии как все свои новеллы, так и кодекс, т. е. ту систему права, которая в наибольшей степени соответствовала интересам рабовладельцев в условиях обострения кризиса рабовладельческого строя[463].

Новеллы Юстиниана, изданные между 537 и 540 гг., а также наиболее важные эдикты византийского правительства, обнародованные ранее, не только доводились до сведения жителей этих областей (о чем есть прямые упоминания в самих новеллах и в Прагматической санкции 554 г.)[464], но и становились там действующим правом[465].

Особенно ярко общие реставраторские тенденции византийского законодательства проявлялись в предписаниях, касающихся положения зависимого и полусвободного населения — рабов и колонов. Эти тенденции выражались прежде всего в лишении так называемых свободных колонов прав собственности и прикреплении «приписных» и даже свободных колонов к земле[466]. Хотя Юстинианово законодательство не отрицает, что свободный колон может иметь собственность, а не только полученный ст господина пекулий, но в случаях спора между колонами и землевладельцами о праве собственности на землю оно всегда встает на сторону господина и подвергает сомнению права собственности колонов (C.J., VII, 32.2–3; ХI, 48.17). «Колон, — пишет законодатель, — не может оспаривать право владения против воли и без ведома господина» (G. J., XI, 48.17). Этот факт свидетельствует, что тенденции, проводимые византийским законодательством, сводились к постепенному лишению свободных колонов реальных прав собственности на землю, а также, возможно, и на рабочий скот и инвентарь[467]. Подобных тенденций не было, как мы знаем, в остготском законодательстве, которое признавало за свободными колонами-рустиками неотъемлемое право владения рабочим скотом, инвентарем и даже рабами (E. Theod., 150).

Реакционные тенденции Юстинианова законодательства сказывались также в лишении колонов одного из важных прав свободного человека — права передвижения. Так, согласно закону, изданному Юстинианом еще в 531 г., права перехода из одного имения в другое были лишены как приписные (адскриптиции-энапографы), так и свободные колоны (G. J., XI, 48.22). Подтверждая закон Анастасия о прикреплении к земле свободных колонов, проживших в имении 30 лет, Юстиниан распространил это суровое предписание на всех потомков свободных колонов, в том числе и на родившихся в других местностях. Бежавшие из имений колоны разыскивались и возвращались на прежние места жительства, подобно беглым рабам. Что же касается приписных колонов, то они, согласно этому закону, теряли всякую надежду на освобождение и лишались какой-либо возможности покинуть имения своих господ (С. J., XI, 48.23). Правительство неуклонно требовало розыска и возвращения хозяевам беглых адскриптициев и инквилинов. «Пусть все правители провинций, — сказано в законе, — заставляют возвращаться всех убежавших колонов и инквилинов, без различия рода занятий и положения, к прежним местам жительства, где они несли повинности, были рождены и воспитаны» (С. J., XI, 48.6). Следовательно, и в этом отношении Юстинианово законодательство отличается от остготского, повторявшего более мягкие предписания римского права относительно статуса колонов-оригинариев. Так, например, Юстиниановы новеллы ликвидировали предписание, включенное в эдикт Теодориха, о предоставлении свободы женщине-оригинарии, прожившей в течение 20 лет на свободе[468].

Юстинианово законодательство значительно ухудшило положение колонов и в семейно-правовом отношении. Особой конституцией 540 г. оно отменило ранее изданный закон о том, что дети, рожденные от союза свободной женщины и адскриптиция или колона, наследуют свободу матери. Теперь же все потомство адскриптиция или колона наследовало зависимое положение отца. Если матерью детей адскриптиция или колона была свободная женщина, то эти дети сохраняли свободное положение матери только при условии, если она расторгала свой союз с зависимым человеком и вступала в законный брак со свободным. За невыполнение этого предписания устанавливался штраф в 10 либр золота[469]. Таким образом, общая тенденция к закреплению зависимого положения адскриптициев и колонов в законе 540 г. проявляется с особой силой. Этот закон, изданный для Иллирика, был затем распространен и на другие провинции империи, в том числе и на завоеванную Италию. Законом Юстиниана известное предписание римского права о смешанных браках рабов и свободных, согласно которому дети от такого союза наследуют статус матери, было распространено, да еще в ухудшенном виде, и на колонов-энапографов (адскриптициев). Тем самым положение адскриптиция в семейно-правовом отношении приравнивалось фактически к положению раба (С. J., XI, 48.21).

Колонам разрешалось заключать браки лишь внутри имения господина. В особой новелле Юстиниана (Nov., Just., 157, 535 г.) предписывалось всем землевладельцам на будущее время запрещать принадлежащим им колонам заключать браки с женщинами, хотя бы и того же сословия, но живущими в других имениях.

Браки между свободными колонами и приписными (оригинариями) запрещались, а ранее заключенные союзы расторгались; приписные колоны при этом возвращались в имение господина[470].

Ухудшение правового положения колонов отчетливо сказывалось и во все большем ограничении их судебных прав. Колонам запрещалось обращаться в суд и возбуждать процессы против своих господ. По мнению законодателя, не мог выступать как юридическое лицо на суде тот, кто по закону лишен даже права собственности. Поэтому невозможно допустить, чтобы колоны осмелились возбуждать судебное дело против тех, кто, будучи их господином, может продать их самих вместе с владением. «На будущее время мы запрещаем это своеволие, чтобы никто не осмеливался затрагивать имя господина на суде» (G.J., XI, 50.2). Теперь колоны могли обращаться в суд лишь в случае «несправедливых вымогательств» и увеличения ранее установленных платежей (С. J., XI, 50.1). Последняя оговорка по существу не имела никакого значения, поскольку при Юстиниане в 529 г. было установлено, что землевладельцы сами собирали налоговые поступления с колонов и из них часть вносили в казну в счет государственных налогов, а остальное оставляли у себя в качестве своих доходов[471].

Очень суровым было законодательство Юстиниана и в отношении куриалов. Для того чтобы помешать окончательному обеднению и исчезновению курий, правительство Юстиниана еще больше ограничило куриалов в правах наследования и распоряжения имуществом. Специальной новеллой, изданной в 536 г., куриалам запрещалось продавать, дарить или иным способом передавать свое имущество частным лицам (Nov., Just., 38, praef., 2)[472].

Не имеющий законных наследников куриал, который ранее должен был завещать курии ¼ своего имущества, теперь обязан был передавать курии уже ¾ своего наследства, а лишь ¼ мог распорядиться по своему усмотрению (Nov., Just., 38, 1).

Нужда в людях для выполнения обязанностей куриалов была так велика, что правительство Юстиниана разрешило незаконным детям куриалов с согласия отца (иногда даже без его согласия) принимать на себя выполнение муниципальных повинностей и при этом условии получать по наследству ¾ имущества отца (¼ имущества передавалась курии). Единственным обязательным условием принятия незаконными детьми куриалов муниципальных обязанностей была их свобода. Если же куриал имел незаконных детей от рабыни, но еще при жизни или по завещанию отпустил их на волю и сделал своими наследниками, то они могли наследовать ¾ имущества отца, при этом обязательно становясь куриалами. Даже в том случае, когда куриал, отпустив на волю своих детей от рабыни, не сделал их своими наследниками, они, согласно новому постановлению Юстиниана, получали право на наследование ¾ имущества отца при обязательном условии вступления в курию и выполнения муниципальных повинностей. В случае, если кто-либо из детей куриала отказывался принять на себя выполнение обязанностей отца, то его доля наследства переходила к братьям, ставшим куриалами (Nov. Just., 38, 1–2). Если же все сыновья куриала отказывались от вступления в курию, то ¾ наследства куриала отходило курии. Если куриал имел нескольких законных сыновей, то ¾ его имущества делилось между ними, по все они должны были стать куриалами; если же куриал имел только дочерей, то ¾ его наследства делилось между ними, но при условии, что они обязательно выйдут замуж за куриалов того же города. В случае их отказа выйти замуж за куриала, ¾ наследства передавалось курии (Nov. Just., 38, 3–4). В целях удержания куриалов в курии Юстиниан запрещал им переходить в другие сословия, даже в том случае, если но матери они принадлежали к ним (Nov. Just., 38.6).Наказанием за нарушение всех этих суровых предписаний правительство Юстиниана устанавливало штраф в 20 либр золота.

Для куриалов отменялось право 30-летней давности ухода из курии, и тем самым они, как и колоны-адскриптиции, лишались всякой надежды на освобождение (G.J., XI, 48. 23)[473].

При остготах же куриалы пользовались — если не формально, то во всяком случае фактически — большей свободой[474].

Для выявления реакционности Юстинианова законодательства весьма показательны его постановления относительно рабов. Особенно суровы были его предписания против бегства рабов» Беглый раб считался виновным в воровстве, ибо нанес материальный ущерб господину (С. J., VI, 1.1). Беглые рабы должны были быть найдены и возвращены владельцу. За их поимку отвечали правители провинций (C.J., VI, 1.2). Бежавший от господина раб подвергался жестоким карам: «они (беглые рабы — 3. У.) лишаются ноги, отправляются работать в рудники или подвергаются какому-либо другому наказанию» (C.J., VI, 1.3). Эдикт Теодориха не предусматривает столь жестоких наказаний беглых рабов, как Юстинианово право.

Особой новеллой Юстиниан подчеркнул, что никакие браки между рабыней и свободным человеком не признавались законными. Свободный, который вступал в брак с чужой рабыней, превращался в раба хозяина своей жены (Nov. Just., 22, 9.10), в то время как в остготском праве было принято в несколько измененном виде более мягкое постановление римского императора Валентиниана III, согласно которому свободный попадает во власть господина рабыни лишь в случае совершения им насилия над рабыней, да и то он не становится рабом, а только-теряет право ухода из имения хозяина жены (E. Theod., 64. Ср. Nov. Valent. III, 30. 5).

Распространение всех этих законодательных установлений о колонах, куриалах и рабах на завоеванные области Италии не могло не вызвать сопротивления широких слоев местного населения. При этом естественно, что это сопротивление должно было проявиться особенно сильно на юге полуострова, где попытки ввести новые правовые нормы начались уже в 536 г. и где крупные римские землевладельцы и при готах сохраняли наиболее прочные позиции.

По мере завоевания отдельных областей Италии византийское правительство начало проводить в них некоторые изменения и в сфере экономических отношений. Уже в это время Юстиниан и Феодора жаловали знатным римлянам земельные владения (Pragm. Sane., 1), вероятно, из имений фиска, а может быть, и из конфискованных поместий наиболее активных противников империи. Возможно, что уже тогда в Италии началась передача византийским правительством владений арианской церкви в руки ортодоксального духовенства. Но особенно настойчиво византийцы стремились к распространению на завоеванные области восточноримской налоговой системы, которая именно при Юстиниане приобрела особо изощренные формы (Рrосоp. H. а., XXI–XXIII). Рассчитывая, что завоевание Италии должно значительно пополнить константинопольскую казну и помочь укрепить финансы империи, Юстиниан незамедлительно после победы над Витигисом отправил в Италию логофета Александра, известного своим «высоким мастерством» в добывании средств от населения[475].

Тотчас по прибытии в Италию логофет Александр провел ряд финансовых мероприятий, направленных на увеличение доходов империи с завоеванной провинции. Прежде всего он совершенно безжалостно требовал от населения не только уплаты установленных налогов, но и всех недоимок, накопившихся еще со времени правления Теодориха. Прокопий утверждает, что Александр с италийцев взыскивал деньги, говоря, что он наказывает их за поддержку Теодориха и готов (Рrосоp. H. а. XXIV, 9. Ср. Рrосоp. BG, III, 1.32).

Затем Александр отменил восстановленные Теодорихом раздачи хлеба беднейшему населению Рима[476].

Конечно, вполне естественно, что подобные меры византийского правительства в свою очередь усиливали недовольство населения Рима и всей Италии. Прокопий с горечью признает, что грабительская политика Александра вызвала возмущение жителей Италии. «Всем этим, — пишет Прокопий, — Александр отвратил расположение италийцев от императора Юстиниана» (Рrосоp. BG, III, 1.33).

В ограблении населения Италии не отставали от Александра и византийские военачальники, окончательно распоясавшиеся после победы над остготами. По словам Прокопия, после капитуляции короля Витигиса и отъезда Велисария в Византию «предводители римской армии, одинаково похожие друг на друга, не желавшие ничего и не думавшие ни о чем, кроме собственной выгоды, начали грабить римлян и отдавать их на произвол солдат… Они совершили много ошибок, и в короткое время все дело римлян рухнуло» (Рrосоp. BG, III, 1.23–24).

Одновременно появились признаки недовольства и разложения в самой византийской армии, расквартированной в Италии. Полагая, что завоевание этой провинции уже закончено, Юстиниан счел возможным пойти на серьезное ущемление интересов солдат, опять-таки в целях экономии средств и укрепления расшатанных финансов империи. По приказанию императора Александр начал проводить в Италии весьма тягостные для византийских солдат финансовые мероприятия. По словам Прокопия, он подвергал солдат несправедливым обвинениям и снижал им жалованье (Рrосоp. BG, III, 1.29). «На раны и опасности воинов он отвечал мелочными придирками своих расчетов, обманывающих их надежды» (Рrосоp. BG, III, 1.33).

Вымогательства Александра привели к тому, что солдаты обнищали и с неохотой подвергались военным опасностям; сознательно проявляя свою пассивность, они позволяли усиливаться врагам (Рrосоp. BG, III, 1.33). О грабежах Александра особенно откровенно говорит Прокопий в своей «Тайной истории». Рассказав о притеснениях солдат логофетами, он заключает: «Таким образом, вышло, что воины, как люди, из которых всякими способами вытянули жилы, оказались в самом нищенском положении, и не было уже у них желания воевать. Поэтому-то и в Италии дела римлян пришли в полный упадок. Дело в том, что логофет Александр, посланный в Италию, без всякого стыда решил обойтись с солдатами с подобным пренебрежением»[477].

Финансовые мероприятия Александра задевали интересы также и некоторых привилегированных категорий воинов и даже чиновников, находившихся как на военной, так и на гражданской службе в Италии. Так, были отменены раздачи доместикам и схолариям дворца. Эти должности еще сохранялись при остготских королях, хотя и превратились во многом в синекуру для некоторых римских граждан, после того как римлянам было запрещено нести военную службу в Остготском королевстве. Одновременно по приказанию Александра была прекращена выплата жалования силенциариям и некоторым другим гражданским чиновникам (Рrосоp. Н. а., XXVI, 28). Государственным чиновникам, (officiales) состоявшим при византийских военачальниках, были значительно уменьшены спортулы. Кроме того, Александр заставлял всех чиновников отчитываться перед ним в расходовании государственных средств за все время правления остготских королей и использовал ото, конечно, для всякого рода вымогательств[478]. Вполне понятно, что византийские солдаты и чиновники, к которым применялись эти ограничительные меры, стремились всеми правдами и неправдами возместить понесенные ими убытки за счет ограбления населения Италии. По словам, вложенным Прокопием в уста предводителя готов Тотилы, византийцы «устроили своим подданным такую жизнь, что италийцам за свою измену, которую они осмелились совершить по отношению к готам, ужо нечего было бояться другого наказания; все виды бед, короче говоря, они испытали от тех, кого дружески приняли» (Рrосоp. BG, III, 4.16).

В то же время не прекращались и постоянные раздоры среди византийских военачальников в Италии, но желавших подчиняться не пользующемуся авторитетом Константиану и ненавидевших логофета за попытки снизить им жалование.

Таким образом, общая политика византийского правительства в Италии обусловила рост недовольства римско-италийского населения, а финансовые мероприятия логофета Александра усиливали брожение в византийской армии. Все это не только послужило причиной возобновления борьбы остготов, но и привело к тому, что вскоре после начала второго этапа войны в борьбу против византийских завоевателей активно включились широкие слои местного населения ряда италийских провинций.

Сами остготы начали подготовку к продолжению борьбы еще до отъезда Велисария. Центром этой подготовки стала Северная Италия — области, расположенные за рекой По, заселенные свободными остготскими земледельцами-воинами[479]. Здесь, в городе Тичине, вскоре после капитуляции Равенны собрались на совет представители остготской военной знати и предложили корону остготских королей племяннику Витигиса Урайе (Рrосоp. BG, II, 30.3–5). Они призывали Урайю встать во главе остготов и восстановить величие Остготского королевства. Хотя сам Урайя, как и многие другие готы, предпочитал «опасности войны состоянию рабства» (Рrосоp. BG, II, 30.11), однако он отказался принять корону и предложил избрать королем племянника вестготского короля Тэвдиса[480] — Ильдибада, человека мужественного и энергичного. Остготская знать приняла это предложение Урайи в надежде, что вестготы окажут военную помощь родственнику своего короля (Рrосоp. BG, II, 30.14–16). Ильдибад был провозглашен королем и возглавил борьбу против византийских завоевателей.

Можно высказать предположение, что Урайя отказался от власти прежде всего потому, что он был дискредитирован в глазах большинства остготских воинов родством с Витигисом, показавшим свою полную неспособность в борьбе с империей (Рrосоp. BG, II, 30.12). Однако, по-видимому, Урайя еще сохранял известное число сторонников среди остготской знати и даже после избрания Ильдибада продолжал оказывать влияние на политические дела[481]. Ильдибад был более приемлем для широких кругов остготских воинов также и благодаря скромности своего образа жизни. В то время как Урайя был богат и тесно связан с высшей остготской знатью, Ильдибад, даже став королем, «жил бедно, не прикасаясь к государственным деньгам» (Рrосоp. BG, III, 1.39).

Вначале Ильдибад располагал еще совсем незначительными силами, по словам Прокопия — не более 1000 воинов. Но бездействие византийских войск, обусловленное начавшимся разложением армии и распрями высших командиров, позволило ему аз сравнительно короткий срок объединить и собрать воедино все отряды готов, рассеянные по Северной Италии (Рrосоp. BG, III, 1.27).

Для характеристики растущего недовольства и усиления антиправительственных настроений в византийской армии, расквартированной в Италии, весьма показательным является то, что под знаменами нового остготского правителя собрались не только все готы, стремившиеся к сопротивлению империи, но и те «из римских воинов, которым нравились государственные перевороты» (Рrосоp. BG, III, 1.25). Подобные настроения в византийской армии имели распространение и раньше; недаром все дело завоевания Италии византийцами в свое время было поставлено под угрозу восстанием византийских солдат армии Велисария, находившихся в Сицилии (Рrосоp. BG, II, 15.48). Теперь же под влиянием притеснений византийского правительства и вымогательств Александра недовольство в византийской армии вспыхнуло с новой силой, и часть византийских солдат стала переходить на сторону варваров.

Собрав войска из Лигурии и Венетии, Ильдибад нанес поражение при Тарвизии (ныне Тревизо) отряду герулов, сражавшихся под командованием византийского полководца Виталия[482]. Эта победа принесла Ильдибаду большую славу. Однако воинская слава не смогла уберечь его от происков врагов среди самой остготской знати. Правление Ильдибада длилось около года и закончилось трагической его гибелью от руки убийцы[483].

К сожалению, в источниках сохранилось очень мало сведений о правлении этого остготского короля. Ясно только одно, что и при нем среди остготов продолжалась острая борьба, вылившаяся в столкновение между Ильдибадом и Урайей. По рассказу Прокопия, это столкновение было связано с соперничеством жен этих готских вождей и окончилось убийством Урайи (Рrосоp. BG, III, 1.37–42). Но, по-видимому, за этой романтической и полулегендарной историей, близкой по сюжету к саге о Нибелунгах, скрывалось реальное соперничество двух вождей, опиравшихся на различные социальные группировки остготского общества, причем Урайя был связан с той частью знати, которая некогда временно поддерживала Витигиса, за Ильдибадом же, скорое всего, шли широкие слои рядовых воинов. Однако расправа Ильдибада с Урайей не прошла ему даром, и в мае 541 г. он был убит на пиру одним из своих телохранителей, гепидом по имени Велас. Можно предположить, что Велас совершил это убийство не только из-за личной ненависти к Ильдибаду, отнявшему у него невесту (Рrосоp. BG, III, 1.43–49), но и в угоду знатным сторонникам Урайи, требовавшим мести за его гибель.

После убийства Ильдибада королем был провозглашен Эрарих, один из вождей племени ругов, пользовавшийся большим авторитетом среди своих соплеменников[484]. Избрание королем Эрариха свидетельствует, что после поражения, которое потерпели остготы, в Италии усилилось влияние других варварских племен. Теперь на первенствующее положение в государстве претендовали руги, одно из германских племен, родственное готам. Провозглашение королем Эрариха породило серьезное недовольство остготов, ни в коей мере не желавших уступить главенства ругам (Рrосоp. BG, III, 2.5). и среде варваров, населявших Италию, с новой силой разгорелась племенная вражда.

Эрариху так и не удалось удержать власть, и его кратковременное царствование, длившееся всего около пяти месяцев[485], закончилось столь же трагически, как и правление его предшественника. В гибели Эрариха, помимо племенной розни, немалую роль сыграло и недовольство остготов, вызванное его трусливой, компромиссной политикой по отношению к Восточной Римской империи. Вместо того чтобы возглавить борьбу против византийских завоевателей, Эрарих вскоре после вступления на престол начал переговоры с Юстинианом и отправил посольство в Константинополь для заключения мира на условиях, когда-то предложенных империей Витигису, то он соглашался признать переход всех земель к югу от реки По в руки византийцев. Одновременно Эрарих тайно, подобно Теодату, предложил императору Юстиниану сдачу всей Италии за большое вознаграждение и сан патрикия (Рrосоp. BG, III, 2.15–18). Конечно, подобная политика Эрариха не могла не вызвать возмущения готов, и они стали подыскивать нового кандидата на королевский престол.

Тогда впервые на историческую арену выступает племянник короля Ильдибада Тотила[486], которому суждено было сыграть выдающуюся роль в борьбе остготов и народных масс Италии против византийского завоевания.

Первые известия о Тотиле показывают, что он принадлежал к остготской знати, и, в начале своей деятельности был не прочь, подобно другим знатным готам, заключить соглашение с императором на выгодных для себя условиях. Командуя остготским гарнизоном в Тарвизии, Тотила еще при Эрарихе начал тайные переговоры с византийским полководцем Константианом, соглашаясь передать этот город византийцам, если ему лично будет гарантирована безопасность (Procop. BG, III, 2. 7–9). Константиан охотно принял эти условия, и был уже назначен день сдачи города, когда к Тотиле прибыли послы от готов и предложили ему корону при условии продолжения борьбы с империей. По словам Прокопия, готы «сильно скорбели по власти Ильдибада и всю свою надежду на победу они перенесли на Тотилу, его родственника, твердо надеясь, что и у него те же; цели и желания, как и у них» (Рrосоp. BG, III, 2.11). Вполне возможно, что призвание Тотилы к власти произошло при полном сочувствии большинства рядовых воинов, поддерживавших ранее Ильдибада и теперь искавших в родственнике убитого короля достойного вождя для продолжения борьбы с империей.

Тотила охотно принял почетное предложение, но поставил условием немедленное устранение от престола короля Эрариха. Осенью 541 г. Эрарих был убит готами, составившими против него заговор, а королем был провозглашен Тотила (541–552)[487].

В момент своего избрания на остготский престол Тотила не достиг еще 30-летнего возраста[488]. По словам Прокопия, он отличался большим умом, храбростью, энергией и, несмотря на свою молодость, пользовался значительным влиянием среди остготов (Рrосоp. BG, III, 2.7). Однако комит Марцеллин с горечью замечает, что избрание Тотилы королем остготов произошло на несчастье Италии (Marc. Chron. add., а. 542). Ему вторит Иордан, который также рассматривает выдвижение Тотилы как бедствие для всей Италии[489].

Подобная оценка, вполне понятная в устах такого сторонника империи, как комит Марцеллин, может на первый взгляд показаться несколько странной у историка готов Иордана. Но тут, по-видимому, прежде всего сказалось стремление Иордана подчеркнуть свою полную лояльность по отношению к империи, всячески стараясь очернить Тотилу, как ее самого опасного врага. С другой стороны, эта оценка была обусловлена в конечном счете политикой Тотилы в отношении италийского населения, вызывавшей недовольство не только у сторонников империи, но и у многих представителей высшей остготской знати, идеологом которой и был Иордан.

В своей борьбе с империей остготская знать стремилась вернуть потерянные земли и богатства. Она не желала уступить римским рабовладельцам, вновь начинавшим хозяйничать в Италии, свои земельные владения, не хотела терять власть и влияние. Но в то же время большая часть остготской знати и о желала также и идти на серьезные уступки народным массам. История всей предшествующей борьбы в Италии показывает это.

Только страшное поражение, во многом обусловленное, как мы видели, предательством самой же остготской знати, а также отсутствием поддержки со стороны народных масс Италии, заставило уцелевших вождей остготов серьезно призадуматься над дальнейшими судьбами своего племени. Сама логика борьбы с рабовладельческой империей, вновь протянувшей свои щупальца к Италии, вынудила наиболее дальновидных из них пойти, как мы увидим дальше, на временный союз с народными массами в расчете использовать в своих интересах широкое народное движение, развернувшееся вскоре в Италии. И наиболее талантливым вождем остготов, проводившим подобную политику, оказался Тотила. Именно он решительнее, чем другие, стремился обеспечить готам поддержку со стороны самых широких слоев населения Италии, и в этом секрет его успехов в борьбе с Византией. Но в этом же и причина ненависти к нему со стороны известной части знати.

Однако нельзя рисовать дело так, что Тотила с первых же шагов своей деятельности и до самого конца правления абсолютно последовательно проводил политику уступок народным массам и привлечения их к борьбе против империи. Мы увидим, что у него было немало колебаний и даже отступлений, обусловленных, главным образом, давлением определенных кругов остготской знати. В сущности вполне последовательным он был лишь в борьбе за устранение всех тех реакционных нововведений финансово-экономического, социально-правового и административного порядка, которые были установлены византийцами в завоеванных ими областях Италии. Такая (если использовать привычные для нас термины) социально-экономическая программа была вполне приемлема для всех групп остготской знати и вместе с тем соответствовала в какой-то мере и интересам широких слоев мелких остготских землевладельцев. Больше того, на первых порах, особенно во время борьбы за Северную Италию (Эмилию, область Коттийских Альп), именно эти преобразования привлекали к остготам симпатии и широких слоев италийского населения.

Первым успехам остготов существенно содействовали распри и неурядицы среди византийских командиров, заботившихся, как мы видели, не об укреплении власти Византии в Италии, а лишь о собственном обогащении.

К сколь серьезным последствиям приводили эти распри военачальников, ярко показывает один из эпизодов первого периода кампании, связанный с борьбой за Верону. По приказу Юстиниана, обеспокоенного новыми приготовлениями готов, византийские войска должны были занять ряд городов Северной Италии, которые служили исходными базами для Тотилы, в том числе и Верону. К городу было стянуто 11 византийских отрядов численностью около 12 тысяч человек (Рrосоp. BG, III, 3.1–4). Первоначально византийцев как будто ожидал полный успех их предприятия, ибо они получили активную помощь со стороны местной италийской знати. Один из видных представителей этой знати по имени Маркиан, живший в укрепленном местечке недалеко от Вероны, горячий сторонник империи, подкупив стражу, охранявшую ворота города, помог отряду византийских войск под командованием Артабаза тайно проникнуть в Верону (Рrосоp. BG, III, 3.6–13). Остготский гарнизон в панике покинул город, но византийцы не сумели воспользоваться своим успехом. Они упустили нужный момент и во время не поддержали Артабаза, «так как вожди спорили друг с другом, как им делить находящиеся в городе богатства» (Рrосоp. BG, III, 3.15). Когда же, наконец, они договорились, драгоценное время было уже потеряно. Готы опомнившись от внезапного нападения отряда Артабаза, вновь возвратились в город, а затем нанесли византийским войскам сокрушительное поражение. Отряд Артабаза поспешно бежал из города, и сам командир с горсткой солдат едва спасся от гибели (Рrосоp. BG, III, 3.16–22). Комит Марцеллин, несмотря на свои провизантийские симпатии, с возмущением говорит о недостойном поведении византийцев под Вероной: «Когда войска, — пишет он, — тайно войдя в Верону, пылая жадностью, спорили о добыче, они были с великим позором оттеснены из города подошедшими с флангов готами» (Маrc. Chron. add., а. 542).

Потерпев поражение под Вероной, византийские войска были вынуждены поспешно отступить к городу Фавенции (ныне Фаэнца), расположенному в Эмилии. Но и здесь разногласия и столкновения между византийскими военачальниками не дали возможности им укрепиться. В сражении близ Фавенции готы вновь одержали крупную победу. Многие византийские солдаты были перебиты или захвачены в плен, а Артабаз, тяжело раненный в сражении, умер от ран; другие же военачальники имперской армии обратились в позорное бегство и заперлись в укрепленных городах[490]. Эти первые успехи воодушевили остготов и, несомненно, укрепили положение Тотилы. Вместе с тем едва ли можно сомневаться, что поражения византийцев не могли не усилить антивизантийские настроения и среди тех слоев населения Италии, которые больше всего страдали от их господства. Насколько можно судить по дальнейшему ходу событий, по-видимому, именно в это время в Средней и Южной Италии начинает развертываться народное движение.

Следующую победу остготы одержали в июне 542 г. близ местечка Мукелла (ныне Муджелло — Mugello), расположенного недалеко от Флоренции. Во время этого сражения в византийских войсках началась паника, вызванная ложным слухом о гибели полководца Иоанна. Многие бежавшие с поля битвы солдаты были захвачены в плен готами. Руководствуясь политическими соображениями и стремясь привлечь византийских солдат на свою сторону, Тотила, по словам Прокопия, милостиво обошелся с пленными, и многие из них добровольно вступили в его армию (Рrосоp. BG, III, 5.19). Известия Прокопия о переходе византийских солдат на сторону Тотилы целиком подтверждает и Иордан[491].

Весть о полном поражении столь прославленного полководца, как Иоанн, навела панический страх на малодушных византийских командиров, которые теперь совершенно отказались от наступательных действий против Тотилы, и вся их деятельность сводилась лишь к укреплению занятых ими крепостей.

§ 2. Обострение классовой борьбы в Италии и политика Тотилы в первые годы его правления

В течение лета 542 г. остготы овладели Цезеной, Урбином, Монс Феретром и Петрой Пертузой (Рrосоp. BG, III, 6.1; Marc. Chron. add., а. 542). Затем они перешли Апеннины и вступили в Тусцию. Здесь, по сведениям Иордана (Iord. Rom., 379), им удалось захватить большие запасы хлеба, собранного византийцами. Но Прокопий, сообщает, что у стен некоторых городов этой области Тотила встретил упорное сопротивление. Видимо, в обороне византийские войска (или во всяком случае какая-то их часть) сохранили еще достаточно высокую боеспособность. Остготский король не стал тратить время и силы на осаду этих городов, а двинулся, обходя Рим с востока, в Самний и Кампанию (Рrосоp. BG, III, 6.1).

На первый взгляд такое решение Тотилы может показаться недостаточно дальновидным. Ведь на юге полуострова почти не было остготских поселений, и, следовательно, Тотила не мог рассчитывать, что к нему там присоединятся новые отряды соплеменников. Не мог Тотила не знать и того, что именно в южных провинциях Италии имели место наиболее активные выступления против готов как в период, предшествовавший войне, так и в самом ее начале. Но вместе с тем эти же самые южные провинции являлись теперь основной экономической базой византийцев в Италии. Отсюда их войска (и город Рим) получали значительную часть продовольствия, отсюда же шли денежные средства, из которых выплачивалось жалованье солдатам. Естественно, что потеря этой базы не могла не привести к дальнейшему усилению недовольства в императорской армии. Кроме того, остготы, несомненно, были осведомлены и о том, что хозяйничанье византийцев, которое здесь продолжалось уже больше шести лет, вызывало сильное недовольство в широких кругах местного населения. И Тотила, следовательно, мог надеяться, что ему удастся использовать это недовольство. А мы уже знаем, что, учитывая печальный для остготов опыт первого этапа войны, Тотила как раз в начале своего правления особенно настойчиво стремился к установлению дружественных отношений с местным населением.

Как и в Северной Италии, остготы здесь решительно устраняли все привнесенное в общественную жизнь страны византийскими завоевателями. Кроме того, чтобы еще более резко подчеркнуть, что они являются освободителями италийцев, Тотила настойчиво стремился пресечь своеволие и бесчинства своих воинов. Так, источники свидетельствуют, что еще в самом начале борьбы за юг по приказу Тотилы были отпущены на свободу жены римских сенаторов, захваченные остготами в городках и виллах Кампании (Рrосоp. BG, III, 6.4). Несколько позже Тотила приказал казнить одного из своих телохранителей за изнасилование римской девушки (Рrосоp. BG, III, 8.12–25). Даже к населению городов, не сразу сдававшихся остготам, Тотила проявлял в этот период «так много человечности, что этого, — по мнению Прокопия, — нельзя было ожидать ни со стороны врага, ни со стороны варвара» (Рrосоp. BG, III, 8.1).

Весь Самний и почти вся Кампания быстро оказались во власти Тотилы. Лишь граждане Неаполя «не пожелали принять его в свой город, хотя он обещал им много хорошего». Вероятнее всего, это было обусловлено присутствием в городе довольно сильного византийского гарнизона из тысячи человек под командованием Конона (Рrосоp. BG, III, 6.2). Возможно, впрочем, что подобное поведение жителей Неаполя, в памяти которых должны были сохраниться воспоминания о страшной резне, учиненной в их городе в 536 г. византийскими солдатами, объясняется и тем, что сторонники империи из числа неаполитанской знати беспощадно расправились со всеми наиболее активными представителями проготской партии. К тому же в Неаполь после погрома 536 г. были переселены жители из многих мест Италии и даже из Северной Африки; поэтому среди населения этого города не было единства и сплоченности, чем, конечно, воспользовались византийские правители и неаполитанская знать в целях усиления своего влияния и укрепления своей власти.

Для остготов было крайне важно овладеть этим городом, ибо это дало бы им возможность перерезать коммуникации Рима с Сицилией и лишить древнюю столицу Италии подвоза продовольствия и воинских подкреплений. Поэтому Тотила начал осаду Неаполя (Рrосоp. BG, III, 6.3). И в это же время он, «рассылая из своего войска мелкие отряды, совершил весьма важные дела. Он подчинил себе бруттиев, луканов, захватил Апулию и Калабрию»[492]. Столь значительные успехи были бы, конечно, совершенно невозможны для «мелких отрядов», если бы остготы и здесь не встретили активной поддержки со стороны широких слоев местных жителей.

Война против византийцев повсюду развязывала в той или иной мере классовую борьбу в среде самого римско-италийского населения. И как раз в южных провинциях этот процесс проявился с особой силой, но в то же время и в очень сложной форме.

Выше нам уже приходилось достаточно подробно говорить об особенностях аграрного строя юга Италии и в частности, о той роли, которую там продолжало еще играть крупное землевладение. Римско-италийская знать в полной мере использовала в течение предшествующих 5–6 лет все возможности усиления эксплуатации зависимого населения, которые предоставили ей Юстинианово законодательство и администрация. Ясно, следовательно, что социальные противоречия в южноиталийской деревне еще до прихода готов должны были достигнуть значительной остроты. Но в то же время именно здесь, на юге полуострова, очень сильны были и факторы, противодействующие активным революционным выступлениям, в первую очередь сила традиции. В южных провинциях Италии в течение нескольких последних веков существования Римской империи не было сколько-нибудь значительных народных движений; сюда редко докатывались волны варварских вторжений; Южная Италия не становилась ареной вооруженной борьбы претендентов на императорский трон. Насколько интенсивно ощущалась эта сила традиции, показывают хотя бы особенности народных волнений в Бруттии и Лукании при первых остготских королях, или ход войны в 536 г. Вероятно, хозяйничанье византийцев в 536–542 гг. оказало свое действие, но присутствие византийских войск и теперь исключало возможность сколько-нибудь успешных выступлений зависимого населения.

В этих условиях появление отрядов Тотилы должно было сыграть роль катализатора. Ободренные паникой землевладельцев и администрации, колоны и рабы начали подниматься на борьбу. Вероятно, кое-где имели место убийства землевладельцев или их управляющих, захваты и раздел имущества и земли. Резко усилилась и такая форма борьбы угнетенных, как побеги колонов и рабов. Все это, естественно, еще более расшатывало всю ту систему отношений, которая облегчила византийцам в 536 г. захват Южной Италии, а затем обеспечивала их господство.

Но и сами остготские отряды неизбежно должны были наносить удары и по тем, кто поддерживал византийцев, а это были в первую очередь крупные землевладельцы, римско-италийская знать. Многие из этих землевладельцев в период византийской оккупации были тесно связаны с провинциальной администрацией, некоторые, вероятно, попытались оказать остготам даже вооруженное противодействие. Естественно, что отряды Тотилы рассматривали их как прямых врагов со всеми вытекающими отсюда последствиями. Кроме того, нападение на представителей знати или на их усадьбы нередко, конечно, было обусловлено и просто жаждой добычи, столь характерной для военных обычаев того времени.

Дальнейшие события показали, что в первый период борьбы за юг (542–544 гг.) влияние римско-италийской знати не было здесь полностью уничтожено. Всего через два-три года крупные землевладельцы этих провинций оказались в состоянии не только открыто подняться против готов и их союзников, но и повести за собой даже какую-то часть зависимых земледельцев. Вместе с тем несомненно, что и в 543 г. именно народное движение обеспечило остготам их быстрые успехи в Апулии, Лукании, Бруттии и Калабрии.

Однако значение народного движения отнюдь не исчерпывается тем, что оно помогло остготам овладеть югом Апеннинского полуострова. Оно привело к существенным изменениям аграрного, а в известной мере и социального строя провинций и поставило остготское правительство перед необходимостью согласовать свою внутреннюю политику с этими сдвигами в социально-экономической жизни. В самом деле, в результате ли выступлений самого зависимого населения или в результате действий остготских отрядов, но какая-то часть колонов и рабов, принадлежавшая крупным римско-италийским землевладельцам, оказалась фактически освобожденной: не на кого было работать, некому было платить. Резко возросло количество колонов и особенно рабов, бежавших от своих хозяев. В этих условиях всякая попытка правительства Тотилы ограничиться восстановлением норм, зафиксированных в законодательстве первых остготских королей, неизбежно привела бы к обострению отношений с широкими слоями римско-италийского населения и даже к прямой борьбе с ними.

Какую же политику в области социально-экономических отношений стали проводить Тотила и вся поддерживавшая его группировка знати, стоявшая тогда во главе остготов? К сожалению, известия источников о социально-экономической политике Тотилы очень отрывочны и не всегда достаточно определенны. Изучая эти источники, приходится постоянно помнить, что введения о деятельности остготского правительства, руководимого Тотилой, мы черпаем исключительно из сообщений враждебных Тотиле авторов или из законодательных памятников, исходящих из лагеря политических противников этого остготского короля. Голоса самого Тотилы и его приверженцев не дошли до потомства, так как победители Тотилы, византийцы, стремились своей законодательной деятельностью в Италии полностью уничтожить все, с их точки зрения, «злокозненные» и «незаконные» предписания «нечестивейшего» Тотилы и стереть из памяти жителей этой завоеванной ими провинции самое воспоминание о ненавистном для империи остготском короле. Поэтому мероприятия Тотилы и его правительства, касающиеся социально-экономических отношений, можно воссоздать лишь путем анализа негативных данных источников, прежде всего византийского законодательства. Особенно большое значение имеет Прагматическая санкция 554 г., изданная Юстинианом специально в отмену всех социально-экономических преобразований, осуществленных в Италии в период правления Тотилы[493].

Для характеристики тенденциозности этих источников достаточно указать, что не только в Прагматической санкции, но и в произведениях многих современных событиям (или близких к этой эпохе) авторов Тотила именуется «нечестивейшим», «мерзким» тираном. Особенно непримиримую позицию по отношению к Тотиле занимают некоторые представители католического духовенства, например, папа Григорий I, который в своих «Диалогах» рисует Тотилу коварным и жестоким «варваром», ни перед чем не останавливавшимся для достижения своих честолюбивых целей. Папа резко осуждает Тотилу за притеснения католического духовенства и посягательства на его имущество[494]. При этом в своей ненависти к Тотиле он идет значительно дальше Анастасия, автора «Жизнеописания римских пап», который более спокойно и объективно описывает правление этого остготского короля (Lib. Pont. V. Vigil., 7). В «Диалогах» Григория, наполненных фантастическими рассказами, прославляющими благочестие, мудрость и стойкость католического духовенства, притесняемого нечестивым «варваром» Тотилой, нашла свое отражение церковная традиция, вынесшая обвинительный вердикт Тотиле именно за то, что он, как мы увидим дальше, в своей социально-экономической политике посягнул на владения старой римской знати и высшего католического духовенства.

Однако на основании этих источников все же представляется возможным, при условии изучения всей совокупности их данных и учета их политической направленности, восстановить общий характер социально-экономических мероприятий, проводимых остготским правительством Тотилы в первой половине и в середине 40-х годов VI в.

Остановимся сначала на отношении Тотилы к изменениям в аграрном строе, о которых мы говорили выше. По этому вопросу в нашем распоряжении имеются два очень важных сообщения Прокопия. Одно из них прямо приурочено автором к интересующему нас периоду борьбы за Южную Италию. Рассказав о подчинении Тотилой Бруттия, Лукании, Апулии и Калабрии, Прокопий продолжает: «Государственные налоги он взыскивал в свою пользу и денежные доходы взимал вместо владельцев земли», (Рrосоp. BG, III, 6.5). Прокопий явно различает здесь государственные налоги (τους δημοσίους φόρους) и «денежные доходы» (τάς των χρημάτων προσόδους), поступавшие земельным собственникам, и подчеркивает, что по указанию Тотилы и то и другое должно было уплачиваться в пользу Остготского государства. Об этом же говорит Прокопий и в другой главе, посвященной событиям 546 г. «Земледельцам (γεωργούς) по всей Италии, — читаем мы там, — Тотила не делал ничего неприятного. Он разрешил им на все времена без страха возделывать землю там, где они привыкли, уплачивая ему подати (φόρους), которые они прежде вносили в казну и владельцам земли» (Pro сор. BG, III, 13.1).

Было бы неправильно толковать эти слова Прокопия буквально, т. е. в том смысле, что они относятся ко всем колонам (и вообще зависимым земледельцам) Италии или даже хотя бы только ко всем колонам римско-италийской аристократии. Все, что мы знаем о правительстве Тотилы, правительстве остготской знати, никак не может быть согласовано с предположением, будто оно осуществило (или хотя бы стремилось осуществить) освобождение всех зависимых земледельцев Италии. Не могло оно покуситься и на освобождение всех колонов, связанных с латифундиями римско-италийских крупных землевладельцев, ибо оно, конечно, отдавало себе ясный отчет в том, что это было бы таким переворотом, который неизбежно затронул бы коренные интересы и самих остготских приматов. У Прокопия, следовательно, речь идет только о тех земледельцах, прежде зависимых, которые к этому времени так или иначе фактически освободились. Другими словами, правительство Тотилы вынуждено было санкционировать изменения в аграрном строе Италии, которые произошли в результате подъема народного движения в первой половине 40-х годов. Следует признать, что это был решительный шаг, имевший большое значение для всего дальнейшего хода событий.

Вместе с тем, конечно, трудно допустить, чтобы в условиях ожесточенной борьбы с византийцами и их пособниками из среды римско-италийской знати правительство Тотилы могло бы ограничиться только поддержкой выступлений колонов и рабов. Гораздо вероятнее, что в ряде случаев сама логика борьбы вынуждала его не останавливаться и перед экспроприацией владений отдельных наиболее активных противников остготов. И это объясняет ненависть к Тотиле, которой проникнуты и Прагматическая санкция и большинство других источников. Следует только еще раз оговорить, что, Тотила, конечно, не стремился к полному уничтожению крупного римского землевладения как особого вида собственности. Конфискации осуществлялись лишь как мера наказания за активное противодействие остготам. Именно поэтому надо думать, что конфискации в значительно более широком масштабе, но тоже лишь как одна из форм репрессий, проводились Тотилой в 546–547 гг. в ответ на активные выступления римско-италийской знати. Вероятно, в частности, что именно в это время прямое участие высшего католического духовенства в борьбе против остготов заставили Тотилу перейти к конфискациям и патримониев католической церкви[495].

Однако, по-видимому, остготское правительство не столько проводило конфискации земель, сколько лишь санкционировало, т. е. признавало законным, захваты земли у знатных римлян, произведенные непосредственно самими остготскими и италийскими земледельцами в условиях обострения классовой борьбы. Так, в Прагматической санкции специально указывается, что в правление Тотилы в Италии происходило «растаскивание» домов и вилл римской знати окрестными жителями, скорее всего мелкими земледельцами, которые использовали строительный материал и различные украшения этих построек для сооружения своих домов (Pragm. Sane., 21). Прагматическая санкция предписывает возвращать похищенное прежним владельцам или (если эти материалы были уже использованы и вернуть их невозможно) возмещать убытки старым хозяевам. Очень важное значение имеет то обстоятельство, что, по данным Прагматической санкции, во время этих беспорядков и народных волнений погибло много документов, подтверждающих права собственности или владения имуществом, принадлежавшим римской знати. Одновременно было уничтожено немало долговых обязательств, выданных в пользу знатных римлян еще до прихода к власти Тотилы (Pragm. Sane., 3). Вряд ли можно сомневаться, что помимо случайной гибели документов, всегда возможной во время войн и социальных потрясений, значительную роль сыграло и преднамеренное уничтожение бедняками долговых обязательств или таких документов, которые подтверждали переход их имущества в руки знати. Уничтожение документов, подтверждавших права собственности старых владельцев на какое-либо имущество, было связано с реальным переходом этого имущества в руки новых владельцев, естественно, заинтересованных в уничтожении этих документов. Поэтому вполне понятно, что впоследствии византийское правительство, реставрируя в Италии старое римское землевладение, строго предписывало возвращать прежним собственникам захваченные у них земли и иное имущество даже в том случае, если были утеряны документы, подтверждающие их права на эти владения (Pragm. Sane., 5). Массовое уничтожение этих документов и долговых обязательств также указывает, что в разделе земель крупных римских собственников приняли участие сами народные массы Италии, в первую очередь остготские и италийские земледельцы, а также и городская беднота Рима и других городов.

Захваты и конфискации не уничтожили тогда полностью крупное римское землевладение, но нанесли ему очень тяжелый удар, от которого оно, как мы увидим дальше, так и не смогло полностью оправиться, несмотря на все предписания Прагматической санкции и других законодательных актов Юстиниана, целиком направленных на реставрацию этой формы земельной собственности.

Для оценки изменений в аграрном строе страны, происшедших в период подъема народного движения в Италии в первой половине и середине 40-х годов VI в., и для характеристики отношения к этим изменениям Тотилы и его правительства необходимо остановиться еще на вопросе о дальнейших судьбах земель, экспроприированных y римско-италийской аристократии.

Какая-то часть этих земель оказалась в руках мелких земледельцев, бывших колонов, а отчасти и рабов[496]. В отдельных случаях разделу могли быть подвергнуты, вероятно, и латифундии, конфискованные правительством. Вполне можно допустить, что некоторое количество земли попало в руки остготских воинов или их семей[497]. По сравнению с теми формами организации хозяйства, которые преобладали в земельных владениях римско-италийской знати, хозяйство мелкого самостоятельного земледельца, несомненно, являлось прогрессивным.

Вместе с тем определенная часть земель римской аристократии перешла в руки знатных остготов, в частности ближайших помощников короля и его дружинников, а также тех римлян, которые поддерживали правительство Тотилы[498].

Чаще всего это происходило в форме пожалования королем того или иного владения[499]. В некоторых случаях имел место прямой захват[500] или заключение различного рода фиктивных сделок (продажа, дарение, завещание и т. д.)[501]. Эти земли остготская знать использовала для расширения или организации хозяйства, основанного на эксплуатации зависимых от нее людей. Среди них были и рабы, может быть, уже имевшиеся у новых хозяев, или полученные ими вместе с землей, а может быть, и приобретенные из числа бежавших от других владельцев. Но остготская знать и в период, предшествовавший войне, в своей основной массе становилась уже феодализирующейся знатью. В ее хозяйствах уже тогда наряду с использованием рабов применялись и иные, более прогрессивные формы эксплуатации. В новых хозяйствах, организуемых в условиях подъема народного движения, эти новые тенденции должны были получать относительно большее развитие. Другими словами, даже в случае перехода экспроприированных у римско-италийских латифундиариев земель в руки новых крупных собственников (главным, образом, из остготской знати) дело не сводилось только к смене владельцев. Объективно это было ударом по рабовладельческому укладу, т. е. имело прогрессивное значение.

Подъем народного движения не мог не оказать влияния и на политику Тотилы в отношении зависимого населения, выступавшего против эксплуатации крупными римско-италийскими землевладельцами. Об одном из важнейших мероприятий остготского правительства в этой области — узаконении освобождения тех непосредственных производителей, которые в результате фактического раздела латифундий превратились в мелких землевладельцев, — мы уже говорили выше. Но положение, создавшееся тогда в Италии, вынудило Тотилу пойти и на некоторые другие уступки, в частности, колонам и рабам, бежавшим. из имений римско-италийской знати.

О том, что побеги колонов и рабов приняли при «нечестивейшем тиране» Тотиле массовый характер, свидетельствует та настойчивость, с которой Прагматическая санкция заботится о возвращении бежавших их прежним хозяевам, (Pragm. Sane., 4, 8, 15, 16). О бегстве рабов в правление Тотилы упоминают и другие источники[502].

Остро нуждаясь в пополнении войск, Тотила широко, видимо, практиковал, вразрез с господствовавшей в то время традицией, зачисление беглых колонов и даже рабов в свою армию. Об этом совершенно определенно свидетельствует Прокопий. Так, рассказывая о переговорах между Тотилой и представителем осажденного остготами Рима, будущим папой Пелагием, во второй половине 546 г., Прокопий утверждает, что Тотила будто бы прямо заявил тогда: «Для готов невозможно…, чтобы рабы (δούλοι), которые воевали в наших рядах, стали снова рабами своих прежних господ (Рrосоp. BG, III, 16.15). Особенно интересна аргументация Тотилы: «Что же касается рабов (οιχεται), перешедших на нашу сторону, — будто бы заявил он, — то о них скажу я одно: если бы тех, которые стали в один ряд с нами против врагов и получили от нас обещание, что они никогда не будут возвращены своим прежним господам, мы решили теперь возвратить вам, то и с вашей (т. е. римлян. — З. У.) (стороны мы не будем иметь доверия. Невозможно и недопустимо, чтобы тот, кто. нарушил свое слово в отношении лиц самого несчастного положения, мог обнаружить твердость своих убеждений в отношении кого-либо другого, но со стороны всех, с кем ему придется сталкиваться, он будет всегда чувствовать на себе недоверие (за свое предательство), являющееся характерным признаком его природы» (Рrосоp. BG, III, 16.25–26).

Можно допустить, что в отдельных случаях правительство Тотилы проводило освобождение колонов и «рабских фамилий» того или иного рабовладельца точно так же, как оно проводило конфискацию латифундий отдельных представителей римско-италийской знати, наиболее активно выступавших против готов. Но, конечно, отнюдь не следует думать, что Тотила и его сторонники хоть в какой-то степени помышляли об уничтожении колоната и рабовладения как особых социальных институтов. Ни сам Тотила, ни поддерживавшая его остготская военная знать ни в какой мере не собирались отказываться от принадлежавших им рабов, да и всех других категорий зависимых людей. Более того, во время правления Тотилы наряду с освобождением рабов на волю происходила и замена прежних владельцев рабов и колонов новыми[503]. Иными словами, одновременно с перераспределением земельной собственности происходило и перераспределение рабочей силы. Рабы и колоны меняли хозяев, иногда, возможно, добровольно, в поисках лучших условий жизни, но чаще всего переходили к новым владельцам вместе с пожалованными Тотилой землями или же насильственно захватывались новыми господами. Вполне естественно, что в первую очередь этими новыми собственниками выступали приближенные и сторонники Тотилы из остготской военной феодализирующейся знати.

И все же военно-политические соображения и общая обстановка, создавшаяся в стране в связи с подъемом народного движения (в том числе и движения рабов), заставили остготскую знать так или иначе согласиться и с некоторыми другими отступлениями (кроме допуска в армию) от тех суровых законов в отношении рабов, которые господствовали не только в Восточной Римской империи, но и в Остготском государстве. В области семейно-брачных отношений между свободными и рабами в правление Тотилы отчетливо проявились тенденции, явно выходящие за рамки, установленные не только Юстиниановым законодательством, но даже эдиктом Теодориха. Например, 15-я глава Прагматической санкции констатирует, что «в нечестивейшее время свирепости готов» нередки были случаи, когда рабы (servi) женились на свободных женщинах или свободные мужчины вступали в брак с рабынями (ancillae). Видимо, смешанные браки рабов и свободных приобрели тогда такое широкое распространение, что фактически признавались вполне допустимыми. Дети, рожденные от сметанных браков рабов и свободных лиц, считались тогда, по-видимому, свободными людьми. В противном случае была бы совершенно излишней особая оговорка Прагматической санкции о том, что после византийского завоевания дети, рожденные от подобных браков, вновь, как в римские времена и в правление Теодориха, наследовали статус матери. И знаменательно, что при всей своей ненависти ко всему прогрессивному, рожденному народными движениями, Юстиниан не решился все же после разгрома Тотилы распространить на завоеванную Италию наиболее реакционный вариант римского законодательства о браках и потомстве рабов (им же созданный для других, более «мирных» провинций империи). Настолько широко, видимо, вошли в жизнь Италии в период подъема народной борьбы эти новые отношения и взгляды, что полностью их искоренить было уже невозможно, не рискуя вызвать нового взрыва. Поскольку правительство Тотилы содействовало этим изменениям в положении рабов или хотя бы мирилось с ними, оно обеспечивало себе поддержку и этой части угнетенного населения Италии.

В правление Тотилы не осталась неизменной и налоговая система. Об этом говорят уже приведенные выше свидетельства Прокопия, это подтверждает и ряд глав Прагматической санкции (Pragm. Sane., 9, 10, 12, 14), в которых византийское правительство строжайшим образом предписывало отменить все нововведения Тотилы в области сбора налогов. Гораздо труднее ответить на вопрос, в чем конкретно выразились эти нововведения» Тотилы. Основным, очевидно, здесь, как и в других областях общественной жизни, было стремление остготов вернуться к тем порядкам, а следовательно, и к той налоговой системе, которая существовала у них до войны (предусматривающей, в частности, освобождение готов-воинов от налогов за их участки (sortes). Поэтому, надо думать, все новые налоги и поборы, установленные Юстинианом и его логофетами, были полностью отменены. Вероятно, был отменен и порядок сбора налогов, узаконенный Юстинианом в новелле 529 г., открывавший крупным землевладельцам широкие возможности для злоупотреблений. Судя по тому, что Прагматическая санкция предусматривала восстановление тех «милостей» по уплате налогов, которыми пользовалась римская знать до прихода к власти «тирана» Тотилы (Pragm. Sane., 10), можно утверждать, что при «тиране» знать (или какая-то часть ее) была лишена этих милостей, дарованных ей византийским правительством.

Даже эти мероприятия Тотилы, которые в сущности являлись не столько «нововведениями», сколько отменой всех реакционных нововведений византийцев, несомненно улучшали положение широких слоев трудящегося населения Италии. Поэтому, если даже остготское правительство и не пошло на общее понижение обычных налогов, мало вероятное в обстановке войны (во всяком случае, в источниках прямых данных об этом нет), его налоговая политика в тех условиях была прогрессивной и она, несомненно, сыграла свою роль в том, что податное население италийской деревни оказало поддержку остготам. И не только деревни: при византийцах, как известно, резко возрос налоговый гнет и в городах Италии.

К сожалению, мы совершенно не знаем о мероприятиях Тотилы, направленных на привлечение симпатий городского населения (имеем в виду мероприятия экономического и организационно-административного характера; об агитационных, как увидим дальше, современные авторы упоминают достаточно часто). Можно только предполагать, что реакционное Юстинианово законодательство о куриях, особенно тяжелое для населения мелких городов, было отменено и жизнь муниципий опять стала регламентироваться нормами эдиктов Теодориха и Аталариха. Но что значительная часть населения городов сочувствовала готам, об этом говорят многочисленные факты добровольной сдачи городов Тотиле. Больше того, мы увидим, что именно в городах это сочувствие проявлялось наиболее длительное время даже в самые последние годы сопротивления готов.

Заканчивая рассмотрение вопроса о социально-экономической политике правительства Тотилы в Италии в начале и середине 40-х годов VI в., мы можем прийти к заключению, что в этот период в общественной жизни страны произошли серьезные изменения. Изменения эти были обусловлены подъемом классовой борьбы народных масс и коснулись прежде всего сферы землевладения и положения широких слоев зависимого населения. Под давлением народных масс и с целью мобилизовать все силы на борьбу с империей правительство Тотилы пошло на осуществление ряда мероприятий, касающихся перераспределения земельной собственности. Мероприятия эти способствовали росту землевладения феодализирующейся остготской, а отчасти и римской знати, а в известной мере и мелкого свободного землевладения остготских и италийских земледельцев, и значительно ущемляли крупное римское землевладение латифундиального типа. По этим же причинам были проведены и некоторые налоговые преобразования, также облегчившие положение трудящихся. Одновременно, главным образом в связи с необходимостью пополнения потерь, понесенных остготами в первый период войны, правительство Тотилы охотно допускало (а иногда, возможно, и направляло) в свою армию не только колонов, но и рабов. Это обстоятельство оказало влияние и на положение рабов в Остготском государстве этого периода.

Все эти важнейшие мероприятия остготского правительства являлись скорее всего признанием и оформлением реальных социальных сдвигов, происходивших в стране в первые годы второго периода войны остготов с империей, ознаменовавшиеся подъемом широкого народного движения в Италии. Именно поэтому эти мероприятия отвечали в какой-то мере интересам и чаяниям народных масс и объективно имели прогрессивный характер. И пока Тотила проводил их, его правительство имело широкую социальную базу в стране^ и в своей борьбе против византийцев он шел от успеха к успеху.

§ 3. Успехи остготов и их союзников в 543–550 гг.

Императорское правительство не оставалось равнодушным к событиям в Италии. Видимо, еще во второй половине 542 г. при первых же известиях о движении Тотилы на юг и о брожении среди местного населения Юстиниан принял меры к реорганизации управления в завоеванных областях Апеннинского полуострова. Вся власть опять была сосредоточена в руках одного человека — Максимина, который был назначен и префектом претория Италии и главнокомандующим. Вместе с Максимином император отправил в Италию новые, хотя и не очень значительные, воинские подкрепления, состоявшие из отрядов фракийцев, армян и небольшого числа гуннов (Рrосоp. BG, III, 6.9–10). Однако выбор императора на этот раз оказался неудачным, и Максимин очень скоро обнаружил полную неспособность руководить наступательными действиями. Его малодушие и нерешительность способствовали дальнейшему ухудшению военного положения византийской армии в Италии[504].

Кроме подкреплений, следовавших с Максимином, в Италию были посланы еще войска под командованием одного из сподвижников Велисария — Димитрия (Рrосоp. BG, III, 6.13). Димитрий прибыл в Сицилию раньше Максимина, задержавшегося у берегов Эпира. Ознакомившись с положением, Димитрий решил оказать помощь осажденному Неаполю, который крайне нуждался в этом, ибо его гарнизон и население уже страдали от голода. Поскольку войск у Димитрия было лгало, он, собрав корабли в Сицилии и нагрузив их хлебом и другим продовольствием, двинулся к Риму, рассчитывая набрать там солдат и вместе с ними отправиться на выручку Неаполя. Однако надежды Димитрия на помощь полководца Иоанна, охранявшего Рим, не оправдались, так как, по словам Прокопия, византийские солдаты, «разбитые варварами и, чувствовавшие перед ними большой страх, решительно отказывались идти с Димитрием против Тотилы и готов». Димитрию пришлось отправиться к Неаполю, располагая лишь небольшими воинскими силами, приведенными из Византии. Предпринятая им попытка высадки недалеко от Неаполя окончилась полной неудачей. Внезапным нападением остготы перебили или взяли в плен большую часть десанта. В руки остготов попали и корабли византийцев. Самому же Димитрию лишь с большим трудом удалось спастись бегством (Рrосоp. BG, III, 6.19–26).

После этой неудачи положение Неаполя стало еще более критическим, и командир византийского гарнизона Конон отправил к новому префекту претория Максимину, прибывшему к этому времени в Сицилию, гонца с настоятельной просьбой о помощи. Максимин не отважился сам двинуться к Неаполю, но все же послал туда войска под командованием Иродиана, Фазы и того же Димитрия (Рrосоp. BG, III, 7.1–3). Однако и на этот раз византийцы понесли тяжелое поражение; посланный к Неаполю флот был застигнут бурей, и прибитые к берегу византийские корабли подверглись нападению остготских войск. Димитрий был захвачен в плен, а Иродиан и Фаза бежали (Рrосоp. BG, III, 7.4–7).

Тотила умело использовал неудачи византийских войск для того, чтобы показать осажденным жителям Неаполя, что их положение безнадежно, ибо им нечего больше рассчитывать на помощь извне. Он приказал привести к стенам Неаполя пленного Димитрия с веревкой на шее и заставил его обратиться к осажденным с призывом к капитуляции (Рrосоp. BG, III, 7.8–9).

Следуя своей политике привлечения населения на сторону остготов, Тотила предложил жителям Неаполя весьма благоприятные для них условия сдачи. Он обещал неаполитанцам полную неприкосновенность, а византийскому гарнизону гарантировал жизнь и сохранение имущества (Рrосоp. BG, III, 7.16). И когда Неаполь капитулировал (весной 543 г.),[505] остготский король полностью сдержал свое обещание. По словам Прокопия, он прежде всего позаботился о снабжении жителей города продовольствием, а византийским солдатам разрешил свободно удалиться в Рим, выдав им все необходимое на дорогу. Однако укрепления Неаполя были в большей своей части разрушены, так же как и во многих других городах (например, в Беневенте). Тотила, видимо, хорошо учел уроки первого этапа войны и в этом отношении. Он хотел заставить византийские войска сражаться с остготской армией в открытом поле, где остготы надеялись использовать свое превосходство (Рrосоp. BG, III, 8.1–11).

Рассказу Прокопия о милостивом отношении Тотилы к жителям Неаполя на первый взгляд противоречит сообщение комита Марцеллина о том, что Неаполь был разрушен и опустошен (Neapolim desolat) войсками Тотилы. Однако это противоречие является лишь кажущимся и может быть объяснено тем, что комит Марделлин, рассказывая об этих событиях, имел в виду в первую очередь разрушение Тотилой укреплений Неаполя, о чем сообщает и Прокопий. Что же касается вопроса об отношении Тотилы к населению Неаполя, то комит Марцеллин его не затрагивает. Между тем у нас нет оснований заподозрить достоверность рассказа Прокопия, так как его трудно обвинить в стремлении выставить деятельность Тотилы в приукрашенном виде. Аргументом в пользу достоверности рассказа Прокопия является также и то, что милостивое отношение к жителям завоеванных областей и крупных городов Италии составляло важное звено во внутренней политике правительства Тотилы на этом этапе борьбы, в политике, направленной на привлечение к новому правительству симпатий населения Апеннинского полуострова.

О том, что вопросам внутренней политики остготский король придавал в этот период очень большое значение, свидетельствует, в частности, весь ход событий в течение ближайших месяцев после взятия Неаполя. Тотила не поддался тогда соблазну немедленного похода на Рим, хотя несомненно, что политическое значение обладания этим городом для него было вполне ясно. Горький опыт Витигиса подсказывал, что на успех осады можно надеяться только в том случае, если Рим будет полностью блокирован и если осаждающие будут иметь вполне обеспеченный тыл. Поэтому всю вторую половину 543 г., а может быть, и начало 544 г. Тотила употребил на закрепление своей власти на юге Италии. Вместе с тем в эти месяцы значительно окрепли вооруженные силы остготов. В частности, был создан флот, основу которого составили византийские корабли, захваченные у Неаполя. Остготские войска пополнились за счет рабов, бежавших из разгромленных или конфискованных имений римско-италийской знати, или отпущенных на волю.

А Константиан, да и все другие византийские военачальники продолжали бездействовать. «Начальники в укреплениях пировали вместе со своими возлюбленными, а солдаты, проявляя крайнее неповиновение начальникам, предавались всяким безобразиям» (Рrосоp. BG, III, 9.1).

К весне 544 г. остготы почувствовали себя достаточно подготовившимися и опять перешли к активным боевым действиям. Один отряд своих войск Тотила послал в Калабрию для осады последнего оплота византийской власти в этой области — Гидрунта (Рrосоp. BG, III, 9.22), а сам с большей частью своей армии направился в Среднюю Италию, имея целью перерезать северо-восточные коммуникации Рима.

И в Средней Италии бесчинства, грабежи и насилия византийских чиновников и солдат «сделали варваров желанными для италийцев» (Рrосоp. BG, III, 9.4). Поэтому и здесь ряд городов был взят остготами при активной помощи населения или, точнее, известной его части. Так было, например, в Тибуре, гарнизон которого, состоявший из исавров, притеснял население и вызвал большое недовольство местных жителей. Жители Тибура, несшие вместе с исаврами охрану стен, тайно открыли ворота города и ночью впустили остготские войска в крепость (Рrосоp. BG, III, 10.19–22).

Разумеется, войны того времени постоянно сопровождались жестокими эксцессами, грабежами и насилиями. Комит Марцеллин рассказывает о расправе Тотилы с римским населением некоторых городов Италии. «Тотила, — пишет этот хронист, — согласно скрепленному клятвой соглашению вошел в Фирм и Аскул; и когда римские солдаты, сохранив свое имущество, были отпущены на свободу, он обрушил свою жестокость на римлян и всех их ограбил и перебил» (Marc. Chon. add., а. 545).

Однако отдельные эксцессы не могли бы объяснить той особой ненависти к Тотиле, которая сквозит в хронике комита Марцеллина, в византийском законодательстве, в церковнокатолической литературе; эта ненависть отражает тот факт, что наиболее сильные удары остготов падали на крупных светских и духовных землевладельцев Италии и на городскую знать, идеология которых наложила свой отпечаток на большинство источников того времени. Именно так было, по-видимому, и при взятии остготами Тибура. Из рассказа Прокопия следует, что готы, не причинив зла жителям, расправились лишь с городской знатью, так как среди жертв «бесчеловечности» остготов Прокопий называет только епископа города Тибура и некоего Кателла, человека, пользовавшегося известностью среди италийцев (Рrосоp. BG, III, 10.22). Очевидно, представители высшего католического духовенства и местной знати не желали сдавать город Тотиле, в то время как недовольные притеснениями византийского гарнизона жители города помогали остготам. Подобная расстановка классовых сил в городе объясняет не только причину жестокой расправы Тотилы с упорствующими его защитниками, но и то, что эта расправа имела большой политический резонанс, вызвав возмущение среди сторонников империи. Эти настроения и нашли свое отражение в трудах Прокопия и комита Марцеллина.

Однако мы не имеем основании в какой-либо степени идеализировать внутреннюю политику Тотилы, рисовать его защитником и выразителем интересов народных масс, каким-то «крестьянским» царем. Наряду с уступками широким народным массам Италии Тотила никогда не забывал о выгодах, которые сулила остготскому правительству поддержка римского сената и римской аристократии. В силу классовых интересов остготской знати Тотила не мог решиться на окончательный и бесповоротный разрыв с римской аристократией и все же надеялся заключить с сенаторами соглашение.

Поддержка римского сената стала особенно необходима Тотиле, когда он после укрепления своей власти на юге Италии приступил к подготовке борьбы за Рим. И именно в этот момент Тотила попытался всеми средствами привлечь на свою сторону римскую аристократию. С этой целью он отправил римскому сенату послание, в котором упрекал сенаторов в неблагодарности к остготскому правительству и напоминал о благодеяниях, оказанных в свое время римской аристократии Теодорихом и Амаласунтой. Тотила стремился доказать, что положение римской аристократии при остготских королях было лучшим, чем при владычестве греков, принесших с собой финансовые притеснения логофета Александра и буйство византийских солдат и командиров. Более того, Тотила пытался даже изобразить остготов защитниками римских сенаторов и мстителями за притеснения их византийскими войсками (Рrосоp. BG, III, 9.7–18). В послании Тотила фактически предлагал римским сенаторам вновь заключить союз с остготами.

Послание остготского короля было переслано в Рим через пленных и вручено римским сенаторам. Однако, командующий византийским гарнизоном Рима Иоанн запретил сенаторам отвечать Тотиле (Рrосоp. BG, III, 9.20), да и сами сенаторы, по-видимому, не проявили желания пойти на сближение с остготским королем. Примирению Тотилы с римским сенатом в первую очередь, конечно, мешало то, что остготское правительство не могло отказаться от тех социально-экономических мероприятий, которые задевали интересы сенаторов, по в то же время обеспечивали Тотиле его успехи. Поэтому все попытки этого остготского короля сблизиться с сенаторами были обречены на провал, даже в тех случаях, когда сенаторы и не боялись мести императора за переход на сторону Тотилы.

Потерпев неудачу в переговорах с римским сенатом, Тотила был принужден апеллировать к населению Рима. Воззвания Тотилы к римским гражданам развешивались по ночам в наиболее посещаемых местах города. Тотила гарантировал полную безопасность всем римлянам и заверял, что остготы не причинят им никакого зла (Рrосоp. BG, III, 9.20–21). В распространении этих воззваний были заподозрены (и высланы за это из города) арианские священники (Рrосоp. BG, III, 9.21). Арианское духовенство, имевшее достаточно реальные основания быть недовольным победой византийцев, обусловившей восстановление всех прав и привилегий католической церкви в ущерб арианской, активно поддерживало остготское правительство.

Для Тотилы поддержка арианского духовенства была очень полезной, особенно потому, что арианские священники имели влияние на народные массы Италии, в частности на варваров, живших на территории Апеннинского полуострова. Среди населения Рима также было немало ариан, которые, возможно, в свою очередь помогали арианским священникам в распространении воззваний остготского короля. Эта агитация в пользу Тотилы и его союзников должна была подготовить почву для захвата остготскими войсками города Рима.

Апелляция Тотилы к населению древней столицы Италии, последовавшая после неудачной попытки заключить союз с римским сенатом, показывает, что Тотила был намерен для изгнания византийцев из Италии и восстановления государства остготов использовать любые средства: заигрывая с сенатом, он одновременно использовал помощь арианского духовенства и, наконец, сознательно стремился пойти на сближение с населением Рима, опереться на поддержку народных масс, понимая, надо думать, какое политическое значение имеет этот шаг.

Итак, правительство Тотилы, здраво оценив положение в стране, активно стремилось к завоеванию сочувствия местных жителей. Именно поэтому Тотила и мог действовать гораздо успешнее, чем все его предшественники.

К весне 544 г. положение византийцев в Италии настолько ухудшилось, что Константная в своем письме к Юстиниану вынужден был заявить, что он не в состоянии дольше сдерживать натиск остготов. К его мнению присоединились и другие византийские военачальники (Рrосоp. BG, III, 9.5–6).

Между тем к этому времени Велисарию удалось, наконец, оправдаться перед правительством, доказать свою непричастность к заговору против императора[506], и Юстиниан, сознавая всю серьезность положения дел в Италии, решил, несмотря на продолжавшуюся войну с персами, вновь отправить своего прославленного полководца в Италию[507].

Летом 544 г. Велисарий при помощи командира иллирийских войск Виталия набрал во Фракии и Иллирике около 4 тысяч воинов и привел их в Салону. Оттуда он хотел немедленно двинуться через Полу (ныне Пула) в Равенну[508]. Однако в Салоне к Велисарию пришло известие о том, что гарнизон Гидрунта, страдая от голода, начал переговоры с остготами. Не: желая терять этот важный опорный пункт, Велисарий приказал одному из своих военачальников Валентину сменить измученный гарнизон Гидрунта и снабдить город продовольствием, сам же, ожидая выполнения этой операции, несколько задержался с основной частью своих войск в Далмации (Рrосоp. BG, III, 10.5–12).

В это время Тотила одерживал новые победы. Продолжая осуществлять свой план, он вторгся в Пицен и подошел к Ауксиму.

В ноябре или декабре 544 г. Велисарий прибыл, наконец, в Равенну. Второй раз вступив на древнюю землю Италии, прославленный победитель Гелимера и Витигиса застал дела византийцев в плачевном состоянии. Боеспособность значительной части византийских войск, расквартированных в этой провинции, была весьма низкой. Даже Прокопий не может скрыть того, что переход византийских солдат к Тотиле принял массовый характер. Сам Прокопий, а вслед за ним и большинство последующих историков считают, что основной причиной этого явления было недовольство солдат, вызванное неуплатой жалования и притеснениями командиров. Отнюдь не собираясь отрицать значения этих факторов, мы вместе с тем убеждены, что это объяснение далеко не исчерпывает сути вопроса. Ведь если бы все дело было только в злоупотреблениях логофетов и командиров, то приезд Велисария и его прямой призыв к перебежчикам вернуться, призыв, несомненно, сопровождаемый всякого рода заманчивыми посулами, принесли бы в той или иной степени положительные результаты. В действительности же никто из перебежчиков — ни готы, ни римляне — к нему не возвратились (Рrосоp. BG, III, 11.1–10). Основной причиной, массового перехода византийских солдат на сторону остготов, помимо недовольства, вызванного неуплатой жалования и притеснениями командиров, были глубокие социальные и этнические изменения состава армии Восточной Римской империи. В период кризиса рабовладельческого способа производства эта армия состояла главным образом из колонов, отпущенных на волю рабов, городской бедноты. Это служило социальной базой для революционных движений в армии и создавало предпосылки для возникновения союза армии с варварами и восставшими колонами и рабами; и поэтому подъем классовой борьбы в Италии в начале второго периода остготско-византийской войны оказал свое влияние и на солдат византийской армии. К Тотиле их привлекал тот новый политический курс в отношении народных масс, который проводил этот остготский король. Кроме того, простые византийские воины, принадлежащие к различным варварским племенам[509], конечно, хорошо знали, что Тотила охотно и весьма милостиво принимает всех, кто идет под его знамена, и обращается с ними мягко и дружелюбно. Византийских воинов, перешедших на его сторону, Тотила обычно включал в состав армии, и при этом на равных правах с остготами, сохраняя все их имущество (Рrосоp. BG, III, 30.8).

Приезд Велисария мало улучшил положение византийцев. Хотя этому полководцу не раз уже приходилось руководить подавлением крупных народных восстаний (восстание «Ника» в 532 г. первое восстание Стотзы в 536 г.), он не сумел приспособить ни свои стратегические планы, ни свою тактику к новым условиям войны в Италии. По существу он только пытался повторить те же оперативно-тактические принципы, которые обеспечили ему успех против Витигиса, но совершенно не годились теперь[510]. Так, например, вскоре после прибытия в Равенну Велисарий послал в рейд по Эмилии Виталия и Торимута. По своим целям эта операция должна была как бы повторить рейд Иоанна и Мартина в область Коттийских Альп в 540 г., т. е. создав угрозу семьям воинов, вызвать панику в войсках Тотилы. Но теперь положение было совсем другим, и эти отряды, хотя и продвинулись вплоть до Бононии (ныне Болонья), никакого влияния на общий ход кампании не оказали. Больше того, часть иллирийских наемных войск Виталия отказалась дальше служить в византийской армии и пожелала вернуться на родину (Рrосоp. BG, III, 11.13–18). Неудачей закончилась и попытка Велисария помочь осажденному готами городу Ауксиму, где — заперся византийский гарнизон под командованием Marna. Благодаря помощи перебежчика из византийской армии, Тотила внезапно напал на посланный Велисарием на выручку этого города отряд и наголову разбил его (Рrосоp. BG, III, 11.19–31; Marc. Chron. add., а. 545).

В течение первой половины 545 г. остготы овладели рядом крупных городов и важных укреплений в Средней Италии. В их руках оказались Фирм, Аскул, Сполеций и Асизий (Ассизи) (Рrосоp. BG, III, 12.12–18). Большинство этих крепостей добровольно сдалось на милость победителя. Основной причиной этого было растущее недовольство в византийской армии, а также среди населения этих крепостей. Так, город Асизий был сдан Тотиле жителями, после того как командир византийского гарнизона, гот Сизифрид, служивший верой и правдой императору, был убит в сражении. По договору, как мы уже упоминали, сдались Тотиле также Фирм и Аскул. А город Сполеций был сдан Тотиле самим командиром византийского гарнизона Иродианом. Прокопий считает причиной сдачи Сполеция личную вражду между Иродианом и Велисарием (Рrосоp. BG, II, 1.12.16). Вражда же эта, по-видимому, была вызвана попытками Велисария восстановить дисциплину в византийской армии в Италии, пресечь своеволие командиров и наказать виновных в грабежах и насилиях. Во всяком случае, Прокопий сообщает, что Велисарий выступил против Иродиана с обвинениями в злоупотреблении властью, незаконном присвоении государственных средств и потребовал возврата присвоенных им денег. «Раздраженный этим, Иродиан ушел из римского войска, и сам со всеми войсками, сдавши Сполеций, передался на сторону Тотилы и готов»[511].

О победах, одержанных Тотилой в 545 г., комит Марцеллин сообщает следующее: «Тотила, опустошив Пицен, сражаясь, одержал победу при Ауксиме, а оттуда двинувшись через Тусцию, разрушает Сполеций, захватывает города Асизий и Плузий и осаждает Перузию» (Marc. Chron. add., а. 545). Однако овладеть Перузией не удалось, несмотря на то, что Тотила, подкупив Улифа — одного из телохранителей командира византийского гарнизона Киприана, уговорил его убить своего начальника (Рrосоp. BG, III, 12.18–20).

Крайне обеспокоенный победами Тотилы, Велисарий еще несколько раньше отправил в Константинополь полководца Иоанна и просил императора прислать подкрепления (Рrосоp. BG, III, 12.1–10. Ср. Marc. Chron. add., а. 545). Если даже считать, что в письме к Юстиниану, приведенном у Прокопия, Велисарий, руководствуясь желанием оправдать свои неудачи отсутствием войск и добиться присылки своих телохранителей и щитоносцев, которые были задержаны в Византии, несколько сгустил краски, нельзя не признать, что положение византийцев действительно стало весьма затруднительным. Однако пока Юстиниан собирал подкрепления,[512] Тотила, захватив еще ряд важных опорных пунктов в Пицене и Тусции, двинулся к Риму и в конце 545 или в начале 546 г. начал его осаду[513].

На этот раз блокада Рима была значительно более полной, чем при Витигисе. С занятием остготскими войсками Неаполя, Кум, Тибура и других городов Лация, Кампании и Самния пути, связывающие Рим с плодородными областями Италии, были перерезаны и ввозить оттуда продовольствие не было возможности. Тяжелое положение осажденных усугублялось тем, что остготы к этому времени уже создали свой флот из быстроходных судов, базировавшихся на Неаполь и Эоловы (Липарские) острова, и могли захватывать корабли, шедшие к Риму из Сицилии (Рrосоp. BG, III, 13.5–6). Видимо, именно этим обстоятельством объясняется то, что Тотила не сделал сколько-нибудь решительной попытки овладеть Портом. Наконец, остготы теперь могли рассчитывать и на поддержку широких слоев сельского и городского населения ряда прилежащих к Риму областей, обеспеченную социально-экономической политикой Тотилы.:

В этих условиях Тотила не счел нужным тратить силы на штурм, надеясь взять город измором. Свой главный лагерь он разбил на так называемом Campus Meruli (в нескольких километрах от города по дороге в Порт).

Одновременно с блокадой Рима остготы начали осаду города Плаценции (ныне Пьяченца) в Эмилии (Рrосоp. BG. III, 13.7–11).

Велисарий, узнав об осаде Рима Тотилой, отступил из Равенны в Диррахий и там ожидал прибытия подкреплений из Византии, ограничившись посылкой в римский Порт небольшого отряда под командованием Валентина и Фоки. Когда же долгожданные подкрепления под командованием Иоанна и Исаака, наконец, прибыли в Диррахий, начались разногласия между Велисарием и Иоанном по вопросу о дальнейшем ведении войны (Рrосоp. BG, III, 13.20–21; 15.1; 18.1–8 и 11–29; Рrосоp. H. а., V, 13).

Эти разногласия по существу явились продолжением тех, которые имели место в среде византийских военачальников еще в 538–539 гг. Велисарий по-прежнему стремился главным образом к изматыванию сил противника. Он надеялся, что Тотила повторит ошибку Витигиса и будет пытаться взять Рим штурмом. Поэтому самой актуальной задачей Велисарий считал немедленную помощь римскому гарнизону. Иоанн же предлагал сперва захватить Южную Италию. Уже в первый период войны Иоанну пришлось пройти от Гидрунта до Рима.

Тогда он совершил этот поход вполне успешно, не только не встречая противодействия со стороны местного почти исключительно италийского населения, но, напротив, пользуясь его поддержкой. Теперь создалось совсем другое положение. Как и Велисарий, Иоанн не учел, что сейчас война — и как раз на юге — была осложнена острой классовой борьбой в среде италийского населения.

Не договорившись между собой, Велисарий и Иоанн фактически начали действовать каждый самостоятельно.

Между тем попытки Валентина и Фоки помочь Риму из Порта не увенчались успехом. Первое наступление их отряда было парализовано полным бездействием командующего византийским гарнизоном Рима Бессы, который, несмотря на призывы прибывших на помощь византийских командиров действовать согласованно, так и не решился сделать вылазку из осажденного города (Рrосоp. BG, III, 15.2–6). Еще более печально закончилась вторая попытка этого отряда прорваться в Рим. В византийских войсках нашелся перебежчик, заранее известивший об этом Тотилу, и остготы, устроив засаду, нанесли византийцам тяжелое поражение (Рrосоp. BG, III, 15.7–8).

Однако силы, противостоящие Тотиле в Италии, отнюдь не теряли надежды помочь осажденному Риму. Активную деятельность в этом направлении развивала, в частности, католическая церковь. Римский папа Вигилий, находившийся в это время в Сицилии, несмотря на назревающий конфликт между римским и константинопольским церковными престолами, отправил в Рим караван судов, груженный хлебом и другим продовольствием. Но этот караваи попал в ловушку и был захвачен остготами в устье Тибра. Византийский гарнизон Порта не сумел известить экипаж судов о грозящей им опасности и все матросы и пассажиры попали в плен к остготам. В числе пленных были представители высшего католического духовенства во главе с епископом Сильвы Кандиды — Валентином. Большая часть пленников была перебита остготами, а епископ Валентин, допрошенный самим Тотилой, был подвергнут за ложные ответы жестокой каре: ему были отсечены обе руки[514].

Вскоре византийцы потеряли Плаценцию. Жители этого города настолько страдали от голода, что среди осажденных имелись случаи людоедства. Не вынося лишений, граждане Плаценции сдались остготам (Рrосоp. BG, III, 16.2–3).

Росло недовольство и среди населения Рима. В народе все популярнее делалась мысль о соглашении с остготами. Вновь подняла голову проготски настроенная оппозиция даже среди части сенаторской аристократии, также стоявшая за соглашение с остготским правительством. Правда, эта аристократическая оппозиция византийцам была теперь значительно слабее и малочисленнее, чем во времена Теодориха и Амаласунты, ибо большинство сенаторов уже почувствовало, какую опасность для них представляет аграрная политика Тотилы, и потеряло свои иллюзии о возможном возрождении союза остготской и римской знати. Теперь поддерживали остготов лишь отдельные представители сенаторской аристократии, но подобные проготские настроения в среде римской знати все же существовали. Во всяком случае, Прокопий упоминает об удалении из Рима одного из сенаторов, заподозренного в связях с готами[515]. Недовольство в Риме росло еще и потому, что византийские военачальники, особенно Бесса и Конон, которым была поручена оборона города, показали полную неспособность к активной борьбе с Тотилой и трусливо бездействовали (Рrосоp. BG, III, 16.9–25). Опасаясь нарастающего недовольства народных масс, католическая церковь сперва всячески стремилась смягчить это недовольство путем некоторого облегчения лишений жителей осажденного города. С этой целью диакон Пелагий, ставленник византийского двора (Lib. Pont. V. Vigil., 8; Рrосоp. BG, III, 16.5), управлявший в отсутствие папы Вигилия Римской церковью, во время осады Рима раздавал деньги голодающим гражданам столицы[516].

Естественно, что эти паллиативные меры не помогали, и под давлением жителей города Пелагий решил начать переговоры с Тотилой о перемирии. При этом требования населения Рима шли значительно дальше, чем расчеты католического духовенства. Жители города настаивали на том, что если после заключения перемирия Рим не получит помощи из Византии, то необходимо будет добровольно сдать город остготам (Рrосоp. BG, III, 16.7).

Командующий гарнизоном Бесса согласился на ведение Пелагием переговоров с Тотилой. По-видимому, Бесса втайне сам желал перемирия, чтобы выиграть время, необходимое для получения подкреплений. Но он не хотел брать на себя ответственность за начало переговоров и надеялся переложить ее на Пелагия, пользовавшегося, как он знал, большим влиянием при константинопольском дворе.

Однако переговоры Пелагия с Тотилой не привели ни к каким результатам. Тотила категорически отверг наиболее важные условия, предложенные Пелагием. Среди этих условий совершенно неприемлемыми для остготов были следующие: не разрушать укреплений Рима, не мстить сицилийцам за их измену остготам в первый период войны и, особенно требование римской знати, поддержанное католическим духовенством, возвратить прежним хозяевам всех беглых и освобожденных рабов, служивших в армии Тотилы (Рrосоp. BG, III, 16.8–32).

Требование возврата беглых рабов прежним господам, настойчиво выдвигаемое даже в столь трудную для Рима минуту, является ярким выражением непримиримости классовой позиции римской знати и католического духовенства, стремившихся во что бы то ни стало восстановить свои «попранные права» на порабощенное население Италии. Для самого Пелагия, ставленника Византии, проводившего в Италии политику, угодную константинопольскому правительству, это требование, кроме того, являлось важным политическим ходом, ставившим целью вознаградить римских сенаторов и высшее католическое духовенство за понесенные ими потери и возвратить правительству Юстиниана симпатии тех римских сенаторов, которые под давлением поражений византийских войск стали вновь склоняться к соглашению с Тотилой. Тотила же ни в коем случае не мог согласиться на выдачу рабов, не вызвав возмущения со стороны тех слоев трудового населения Италии, которые в этот период поддерживали его. Столь вероломный поступок мог внести дезорганизацию в недавно созданную им армию, подорвать его престиж в глазах населения Италии и тем самым обречь на провал начатое им дело.

Тотила отверг также и другое предложение Пелагия оставить неприкосновенными укрепления Рима, ибо он вполне основательно опасался, что при сохранении укреплений Рим, если он в силу превратностей войны снова будет захвачен неприятелем, опять сможет стать оплотом византийской власти в Италии (Рrосоp. BG, III, 16.22–25).

Остготский король не пожелал удовлетворить и третье важное условие римской знати: простить сицилийцам их измену остготам. И к тому у него были весьма серьезные основания. Дело в том, что обладание островом Сицилией имело большое экономическое и стратегическое значение как для остготов, так и для византийцев. Сицилия, во-первых, являлась житницей многих городов Италии и в первую очередь Рима. Во-вторых, этот остров являлся очень удобным плацдармом для развертывания наступления как против североафриканских провинций, так и против южноиталийских. Византийское правительство опасалось, что остготы, овладев Сицилией, могут вступить в союз с повстанцами, все еще упорно боровшимися против византийского владычества в Северной Африке[517].

Поэтому естественно, что византийцы всеми силами стремились сохранить симпатии населения этого острова, которые им удалось привлечь в какой-то степени в самом начале войны против остготов. Остготское же правительство также прекрасно понимало экономическое и военно-стратегическое значение Сицилии и стремилось к захвату этого острова; именно поэтому оно не могло оставить безнаказанным предательство сицилийской знати, поддерживавшей Византийскую империю.

Таким образом, переговоры диакона Пелагия с Тотилой не имели успеха потому, что между ними не могло быть достигнуто соглашение по важным животрепещущим вопросам социально-политического и военно-стратегического характера, разделявшим всю Италию на два враждующих лагеря.

С наступлением осени положение населения Рима резко ухудшилось. По словам Прокопия, голод в Риме настолько усилился, что превратился в великое бедствие[518]. Кроме того, начались болезни.

Воспользовавшись голодом, командиры византийского войска Бесса и Конон, у которых был припрятан хлеб в Риме, начали бессовестно спекулировать съестными припасами, продавая их по очень высоким ценам[519] богатым жителям города. «Вся же остальная масса народа, — пишет Прокопий, — питалась преимущественно крапивой, которой много росло всюду вокруг укреплений, в развалинах на пустырях города; многие под давлением голода сами на себя накладывали руки, так как не могли уже найти пи собак, пи мышей, ни трупа другого какого-либо животного, которым бы они могли питаться» (Рrосоp. BG, III, 17.13 и 19).

Особенную жадность и изощренность в ограблении населения проявил византийский военачальник Бесса. «Из всего того хлеба, который раньше еще прислали в Рим правители Сицилии, с тем чтобы его хватило для всего войска и всего народа, Бесса народу дал очень мало, а большую часть его под благовидным предлогом сохранения для войска он спрятал; его-то он и продавал сенаторам за большие деньги и поэтому менее всего хотел, чтобы была снята осада» (Рrосоp. BG, III, 19.14). «И весь погрузившись в эти заботы о продаже, — пишет Прокопий несколько дальше, — Бесса больше не обращал внимания ни на охрану стен, ни на другие меры предосторожности»[520]. От Бессы старались не отставать и другие командиры византийской армии и даже рядовые солдаты, также спекулировавшие съестными припасами.

Доведенные до отчаяния жители Рима открыто выражали свое недовольство, требуя от византийского командования или снабдить город провиантом или разрешить жителям покинуть Рим и искать спасения за его пределами. Римские граждане, придя к византийским командирам, говорили, что предпочитают быструю гибель от оружия мучительной смерти от голода и просили лучше убить их, по не оставлять на страшные муки медленной смерти. Характерно, что в отличие от первой осады Рима жители города теперь уже не настаивали на том, чтобы их допустили принять участие в решительном сражении. Однако византийское командование отвечало отказом на все их просьбы и уверяло, что в город скоро прибудут подкрепления от Велисария (Рrосоp. BG, III, 17.2–8). Вместе с тем тайно за большие деньги византийские командиры и солдаты разрешали жителям Рима покинуть город. Многим более состоятельным гражданам Рима удалось бежать, но часть их погибла по пути от голода и болезней или была захвачена в плен остготами[521].

Сознавая всю важность сохранения Рима, Велисарий сам двинулся из Диррахия морем через Гидруит к Риму и прибыл в Порт, надеясь помочь оттуда осажденным.

Но действия Велисария были вялы и медлительны, так как он ожидал войска Иоанна, которые должны были прибыть в Порт сушей (Рrосоp. BG, III, 18.1–10). Иоанн же, пренебрегая тем, что в это время решалась судьба Рима, вместо того чтобы двинуться на помощь осажденным, занялся отвоеванием Южной Италии. Высадившись в Калабрии, Иоанн захватил город Брундизий, а затем двинулся в Апулию и овладел городом Канузием (ныне Каноса-ди-Пулья), одним из важных центров этой провинции (Рrосоp. BG, III, 18.11–19). По словам Прокопия, эти успехи Иоанна объяснялись тем, что он прибегнул к давно испытанному маневру и постарался ласковыми речами и щедрыми обещаниями привлечь симпатии местного населения. Такая политика, может быть, и сыграла известную роль. Но, по-видимому, в Южной Италии дело в это время обстояло сложнее. Там развернулась настоящая гражданская война, охватившая значительную часть местного сельского населения. Сам же Прокопий сохранил ценнейшие сведения о том, какие именно социальные слои местного населения оказали поддержку византийцам, а какие остались верны Тотиле и активно сражались на стороне остготов.

Как и следовало ожидать, в поддержку войск Иоанна выступили прежде всего представители местной землевладельческой римской знати, уцелевшие после событий 542–543 гг. Прокопий рассказывает, что в Апулии к Иоанну явился богатый римский землевладелец по имени Туллиан, будто бы пользовавшийся большим влиянием среди бруттиев и луканцев, и предложил византийцам организовать из местного населения отряд в помощь войскам Иоанна. Туллиан прямо указал Иоанну, что это будет возможным лишь при условии, если византийцы дадут обещание прекратить притеснения населения и изменить свою финансовую политику. Туллиан упрекал византийцев за несправедливость в отношении италийцев и одновременно уверял, что если они будут милостиво обращаться с местными жителями, то тем самым скорее добьются от них уплаты податей, чем грабежами и притеснениями. По словам Прокопия, Туллиан утверждал, что бруттии и луканцы перешли на сторону остготов, «варваров», да еще и ариан, не по доброй воле, а под воздействием военной силы и вследствие обид, которые они претерпели от византийской армии (Рrосоp. BG, III, 18.20–23).

Для характеристики положения на юге полуострова в это время весьма показательным является то, что Туллиан, представлявший интересы римско-италийской земельной аристократии, условием союза с византийцами поставил требование изменения их внутренней политики в отношении населения Италии. Если сопоставить эти данные с известиями Прокопия о том, что византийское правительство в своей политике в Италии ущемляло интересы также и части римской земельной аристократии и даже сенаторов (ограничение занятия ими высших государственных должностей, уплата налогов, одинаково высоких во время войны и мира, отчеты логофетам относительно их управления при готах и т. п.) (Рrосоp. BG, III, 21.14), то делается вполне ясным, что Туллиан и его приверженцы, требуя от византийцев изменения внутренней политики, заботились отнюдь не о благе всего населения Южной Италии, а прежде всего о выгодах той социальной группировки, представителями которой они являлись. Иными словами, свою помощь в борьбе против Тотилы земельная аристократия юга Италии обусловила требованием полного восстановления ее прежнего привилегированного положения и устранения всех тех ограничений, которые были введены византийской администрацией. Но вместе с тем эти же требования Туллиана показывают, что римские землевладельцы уже поняли невозможность лишь собственными силами заставить зависимое от них крестьянство сражаться против готов[522]. Действительно, на стороне землевладельческой знати[523] и византийцев сражалась лишь какая-то часть местного италийского крестьянства. Другая же и, по-видимому, немалая часть крестьянства Южной Италии сохранила верность Тотиле и под руководством немногих готских командиров сражалась против его врагов[524]. Выступление Туллиана и ему подобных свидетельствует лишь о том, что волна народного движения, поднявшаяся в 542–543 гг. на юге Италии, не уничтожила полностью влияния римско-италийской знати. Уцелевшие ее представители, воспользовавшись прибытием войск Иоанна, сумели обещаниями и угрозами повести за собой часть «своих» крестьян.

Но никакой прочной социальной опоры среди сельского населения Италии крупные землевладельцы типа Туллиана не имели и, лишь опираясь на войска Иоанна, они могли в какой-то степени использовать зависимых от них крестьян. Однако нельзя отрицать, что соглашение с римской земельной аристократией сослужило немалую службу византийцам, и помогло Иоанну одержать победы, которые, правда, не оказали сколько-нибудь решающего влияния на ход войны.

Тотила, конечно, знал, что прочной опоры на юге Иоанн получить не мог, и поэтому остготский король ограничился тем, что послал отряд, состоявший из 300 готских воинов, в Капую наблюдать за противником и препятствовать его попыткам направиться к Риму. Этого заслона оказалось достаточным для того, чтобы Иоанн отказался от продвижения на север и направился в Луканию и Бруттий[525].

Остготский военачальник Рецимунд, которому Тотила поручил охранять Бруттий и Мессинский пролив и следить за тем, чтобы из Сицилии не прибывали подкрепления к византийцам, был разбит войсками Иоанна недалеко от Регия. Отряд Рецимунда состоял из маврусиев и других перебежчиков из византийской армии, а также из готских воинов. Насильственно включенные в византийскую армию после завоевания византийским правительством Северной Африки, местные племена маврусиев оставались врагами ненавистных завоевателей; они при первой возможности перешли к остготам и сражались в их рядах против византийцев. Поэтому вполне естественно, что именно маврусии и другие перебежчики оказали Иоанну наиболее ожесточенное и мужественное сопротивление. Однако внезапность нападения византийских войск решила исход битвы. Победители беспощадно расправились с перебежчиками, перебив многих из них, в то время как сдавшимся в плен остготским воинам, и их вождю Рецимунду была сохранена жизнь (Рrосоp. BG, III, 18.26–28).

Иоанн отдавал себе отчет, что одержанная победа отнюдь не решала исхода борьбы за Южную Италию. Этим в значительной мере и объясняется, что он не счел возможным увести свои войска на помощь Риму и расположил их около местечка Первария в Апулии, выбрав это место потому, очевидно, что оно было в центре всей южной части Апеннинского полуострова, и следовательно, из него легче всего было бы совершать карательные экспедиции против еще волновавшегося местного населения. Если бы он знал, что его тыл достаточно прочен, он не побоялся бы опрокинуть заслон (всего из 300 человек), выставленный против него Тотилой.

В это же время главнокомандующий византийской армией, находясь в гавани Порт, тщетно ожидал прибытия войск Иоанна[526]. Потеряв надежду на прибытие подкреплений, Велисарий, наконец, решил сам попытаться снабдить провиантом гарнизон и население Рима и по Тибру подняться в город. Однако это предприятие потерпело неудачу, хотя первоначально и сулило, казалось, большой успех. Поражению Велисария немало способствовало трусливое поведение Бессы, который, несмотря на приказ главнокомандующего выйти из города и напасть на лагерь остготов, и на этот раз не решился сделать вылазку и прийти на помощь отряду Велисария. Прокопий прямо обвиняет Бессу не только в трусости, но даже в предательстве, поскольку он, стремясь нажиться на спекуляциях хлебом, отнюдь не хотел прекращения осады Рима, каждый день которой приносил ему огромные богатства (Рrосоp. BG, III, 19.14–33). Немалую роль в неудаче, постигшей Велисария, сыграло также и равнодушное или даже враждебное отношение к византийцам населения всей области, прилежащей к Риму, не оказавшего сопротивления готам. Прокопий сообщает, что кроме Порта, византийцы не имели близ Рима никаких других укреплений, но все крепости были в руках врагов (Рrосоp. BG, III, 19.8). Провал последней попытки Велисария помочь осажденному Риму во многом объясняется также отсутствием дисциплины и слаженности действий в самой византийской армии. Византийский военачальник Исаак, оставленный Велисарием охранять Порт, узнав, что Велисарий близок к победе, так как его войскам удалось снять железную цепь, протянутую через Тибр, и успешно продвинуться к городу, совершил роковую для него и византийских войск ошибку. Желая разделить с Велисарием славу победы, он забыл о строжайшем приказании главнокомандующего не покидать свой пост, оставил Порт и напал на лагерь остготов. Военное счастье сперва улыбнулось Исааку, и он потеснил отряд готов под командованием Родериха. Но византийские солдаты, вместо того чтобы закрепить свою победу, предались грабежу лагеря, а в это время остготы, опомнившись от неожиданного нападения, возвратились и наголову разбили византийцев. Многие из византийских воинов и военачальников при этом были убиты, а сам Исаак захвачен в плен и позже казнен Тотилой.

Велисарий же, узнав о гибели отряда и пленении его командира и не допуская мысли, что Исаак мог ослушаться его приказа и самовольно уйти из Порта, решил, что остготами захвачена и сама крепость Порт, где находилась его жена Антонина и часть войска. Надеясь отбить это последнее убежище византийцев, Велисарий повернул назад, не закончив своего столь удачно начатого наступления[527].

С момента провала экспедиции Велисария дни осажденного Рима были сочтены. В городе росла анархия, византийские солдаты, хотя и не так страдали от голода, как гражданское население, были деморализованы, пренебрегали выполнением своих обязанностей, главным образом из-за распущенности командиров, которые думали только о своем личном обогащении. Прокопий рисует яркую картину разложения византийского гарнизона Рима. «Солдатам — пишет он, — при желании можно было бездельничать, лишь очень немногие несли сторожевую службу по стенам, и при этом крайне небрежно. Те, кому приходилось быть в карауле, имели полную возможность спать, так как над ними не было начальника, который обращал бы на это внимание». Немногочисленные жители, еще оставшиеся в городе, были настолько истощены голодом, что не могли, да, впрочем, надо думать, уже и не хотели помогать солдатам (Рrосоp. BG, III, 20.1–3).

По единодушному заявлению большинства авторов, Рим был сдан остготам благодаря измене исавров, прельщенных крупной суммой денег, обещанной им Тотилой[528]. Характерно, что беспечность византийских командиров, по словам Прокопия, дошла до такой степени, что Бесса и Конон, даже будучи извещены через пленных о готовящемся заговоре исавров, не придали этому известию никакого значения и не приняли необходимых мер для защиты города.

В ночь на 17 декабря 546 г. исавры, вступив в соглашение с Тотилой, открыли ему Азинариевы ворота, и остготские войска, внезапно проникнув в Рим, привели в полное замешательство византийский гарнизон и вскоре полностью овладели городом[529]. Византийские военачальники и солдаты обратились в паническое бегство. Бесса с большинством командиров, некоторыми римскими сенаторами и частью византийских солдат бежал из города[530]. Однако далеко не всем римским аристократам удалось спастись от Тотилы. Нападение остготских войск было столь неожиданным, что часть сенаторов, в том числе Максим, Олибрий, Орест, с остатками византийского гарнизона искали убежища в храме св. Петра. Уцелевшие жители города, среди которых началась паника, также бежали из своих домов и искали спасения в церквах (Рrосоp. BG, III, 20.18–19).

Историки и хронисты, описавшие взятие Рима войсками Тотилы, довольно резко расходятся в своей оценке отношения Тотилы к населению захваченного города. В освещении этого вопроса можно наметить три основные, во многом отличные друг от друга точки зрения. Автор «Жизнеописания Вигилия» и Павел Диакон, чрезвычайно категорически подчеркивают милостивое отношение Тотилы к населению завоеванного города, утверждая, что Тотила позаботился о спасении римских граждан. В «Жизнеописании Вигилия» мы читаем: «Целую ночь раздавался звук трубы, пока весь народ не бежал и не спрятался в церквах, чтобы не положил меч предела жизни римлян». Павел Диакон, повторяя этот рассказ, еще яснее подчеркивает роль Тотилы в спасении римских граждан от свирепости остготских солдат. «Желая пощадить римлян, — пишет Павел Диакон, — Тотила приказал в течение всей ночи трубить в трубу, чтобы они спасались от мечей готов в церквах или прятались каким-либо иным способом». Далее в «Жизнеописании Вигилия» говорится: «И обращался король (Тотила) с римлянами, как отец с сыновьями». Павел Диакон, хотя и вносит в этот текст весьма существенную оговорку, подчеркивая, что лишь «некоторое время (aliquantum temporis) Тотила жил с римлянами, как отец с сыновьями», в основном присоединяется к оценке политики Тотилы, содержащейся в «Жизнеописании Вигилия»[531].

Диаметрально противоположный взгляд на отношение Тотилы к населению Рима высказывает в своем труде комит Марцеллин. В полном соответствии со своей общей резко отрицательной оценкой деятельности Тотилы этот писатель, говоря о взятии Рима войсками остготов, делает акцент на показе жестокости остготского короля, рисуя картину расправы остготов с населением Рима, разграбления и разрушения Вечного города. «Тотила, пишет он, — благодаря измене исавров, вступает в Рим на 16-й день январских календ, стены его разрушает, некоторые дома сжигает и имущество всех римлян захватывает в качестве добычи, а самих же римлян, взятых в плен, отводит в Кампанию; после этого разграбления в течение 40 или более дней Рим был совершенно безлюден, и не оставалось там пи человека, ни какого-либо животного» (Marc. Chron. add., а. 547). Комиту Maрцеллину вторит и Иордан, также сообщающий о разрушении и опустошении Рима войсками Тотилы (lord. Rom., 380).

Несколько более объективную и, как нам кажется, близкую к истине позицию занимает в этом вопросе Прокопий. Воздерживаясь от восхваления милостивого отношения Тотилы к римлянам, признавая, что остготские воины «избивали тех, кто попадался им навстречу» (Рrосоp. BG, III, 20.22), византийский историк одновременно отнюдь не преувеличивает жестокости одного из самых опасных врагов империи, а показывает, что Тотила, побуждаемый политическими соображениями, пресек расправу остготских солдат с жителями Рима. По рассказу Прокопия, на другое утро после того, как остготы проникли в Рим и захватили город, Тотила отдал приказ прекратить избиение мирных граждан и «запретил в дальнейшем готам убивать кого бы то ни было из римлян» (Рrосоp. BG, III, 20.25). Иными словами, в этот ответственный момент Тотила проявил государственный ум и выдержку незаурядного политического деятеля и продолжал твердо проводить политику, направленную на обеспечение сочувствия населения Италии. В речи, якобы произнесенной Тотилой перед воинами после взятия Рима, Прокопий излагает политическую программу этого остготского короля по вопросу об отношении к населению Италии. Тотила будто бы указывал, что поражение, которое потерпели остготы от византийцев в предшествовавшее время, несмотря на численное превосходство остготов, несмотря на обилие средств, коней и оружия, объясняется главным образом тем, что «прежде готы, меньше всех других людей обращавшие внимание на справедливость и по отношению друг к другу и по отношению к своим подданным, римлянам, совершали много безбожного…» Нынешние победы объясняются изменением этой политики, и закрепить эти успехи возможно только при условии соблюдения справедливости по отношению друг к другу и к своим римским подданным (Рrосоp. BG, III, 21.1–11).

Однако Тотила не мог не вознаградить своих солдат за трудности осады и поэтому согласно обычаю санкционировал ограбление завоеванного города, в первую очередь домов богатых римских граждан и византийских военачальников. При этом, конечно, он не забыл и о своих личных интересах. «Из ценностей он велел самое дорогое отобрать для себя, все же остальное позволил грабить, как они хотят. Много богатства нашел он в домах патрициев, но особенно много в логове Бессы; этот проклятый негодяй бессовестно собрал для Тотилы груды золота, вырученного за продажу хлеба» (Рrосоp. BG, III, 20.25–26).

Заслуживает внимания поведение остготского короля в отношении римской сенаторской аристократии. Мы помним, что в начале своего правления Тотила пытался, хотя и безуспешно, пойти на соглашение с римским сенатом. Теперь же, когда многие римские сенаторы попали к нему в руки и трепетали в ожидании смерти, Тотила изменил свою прежнюю миролюбивую позицию. Правда, он и теперь не решился казнить знатных пленников, хотя и угрожал этим (Рrосоp. BG, III, 21.19). Изменение отношения Тотилы к сенаторам было связано, в частности, с описанными выше событиями на юге страны.

По словам Прокопия, Тотила упрекал сенаторов в неблагодарности к остготам, которые в правление Теодориха и Амаласунты осыпали их всяческими благами, предоставляли им высшие должности, а за все это они отплатили изменой и открыто поддержали византийцев. Затем, указав сенаторам на византийского военачальника Иродиана, перешедшего на сторону остготов и сдавшего им город Сполеций, а также на исавров, открывших ворота Рима, Тотила сказал: «Поэтому вы будете на положении рабов (οίκετων), эти же, будучи друзьями готов, естественно, став им близкими, будут в дальнейшем нести те должности, которые вы несли прежде» (Рrосоp. BG, III, 21.12–16). Остготский правитель решил держать сенаторов при себе в качестве заложников и использовать знатных пленников в качестве важного козыря в переговорах с императором Юстинианом о мире (Рrосоp. BG, III, 22.19).

В это время среди остготских воинов росло озлобление против римской знати, и они требовали от Тотилы казни знатной патрицианки Рустицианы, вдовы Боэция и дочери Симмаха, которая активно боролась против остготов. Мстя за казнь мужа и отца, подкупив еще раньше византийских военачальников, она разрушала с их ведома статуи Теодориха. Тотила все же не решился пойти на такой шаг, как казнь представительницы одного из знатнейших патрицианских родов, опасаясь, что это отрежет ему всякую возможность какого-либо соглашения с римской аристократией и с Восточной Римской империей. Одновременно он, по словам Прокопия, даже оградил и других знатных римлянок от насилий со стороны остготских солдат. Однако римские сенаторы и патриции, в том числе и Рустициана, лишились всех своих богатств. Теперь, рассказывает Прокопий, им пришлось «жить одетыми в рубище рабов и крестьян (δούλων τε καί αγροίκων) и выпрашивать у врагов хлеб или другие продукты, нужные человеку» (Рrосоp. BG, III, 20.27–31).

Таким образом, в ходе войны, по мере дальнейшего обострения борьбы, политика Тотилы по отношению к высшей римской аристократии претерпевает значительную эволюцию. Если в начале второго периода войны Тотила сам искал союза с сенаторами, то теперь опыт борьбы (на юге Италии, в Риме), а в известной мере и давление народных масс толкали его к политике более решительного устрашения римской аристократии. Правда, и в этот период Тотила проводил свою политику с известной осторожностью, не желая до крайности ожесточать знатных римлян. Осторожность, однако, мало помогла Тотиле, и озлобление против него римско-италийской знати именно в эти годы было особенно сильным. Наиболее непримиримыми были те сенаторы, которым удалось ускользнуть из Рима и бежать на Восток в Константинополь. Эти знатные эмигранты сыграли впоследствии немаловажную роль в организации нового похода византийских войск против Тотилы[532].

Овладев Римом, Тотила первоначально намеревался разрушить все его укрепления. Но в действительности было разрушено, по словам Прокопия, только около трети римских стен. Все жители Рима были выселены из города и переселены в Камланию, а пленных сенаторов король держал при себе под строгим надзором[533]. Рим оставался необитаемым около 6 недель[534].

Осада и взятие Рима остготскими войсками принесли не только значительные разрушения городу, но и большие бедствия «го населению, особенно городской бедноте. Поэтому у нас нет никаких оснований приукрашивать эти события. Беднейшее население древней столицы Италии больше всех страдало от голода и болезней во время длительной осады города, от своеволия, бесчинств и грабежей византийских военачальников и солдат. Многие из римлян погибли в осажденном Риме или разбрелись по стране. По данным Прокопия, к концу осады в городе оставалось всего около 500 граждан из простого народа (Рrосоp. BG, III, 20.19–20). А теперь и эта горстка жителей некогда многолюдного города должна была покинуть свои жилища и по требованию победителя брести в Кампанию, ища там крова и пищи.

Столь большая победа, как взятие Рима, не вскружила голову Тотиле. Понимая, что сам по себе этот успех отнюдь еще не означает конца войны, Тотила решил все же попытаться использовать его для заключения мира с византийским императором. С этой целью, видимо в начале 547 г., он отправляет в качестве своих послов в Константинополь Пелагия и ритора Феодора и предлагает Юстиниану заключить мир на тех же условиях, на каких некогда состоялось соглашение между Анастасией и Теодорихом. В случае согласия императора Тотила обещал стать его верным союзником. В случае же отказа он грозил полностью разрушить Рим, казнить всех сенаторов-заложников и перенести военные действия на территорию самой империи, в Иллирик. Однако мирные предложения Тотилы были отвергнуты Юстинианом, который отнюдь не собирался терять Италию и примириться с поражением своих войск[535].

В этих условиях для Тотилы становилось необходимым как можно скорее ликвидировать сопротивление в Южной Италии с тем, чтобы иметь возможность сосредоточить все силы против Равенны.

Выше мы уже говорили о том положении, которое создалось, в Апулии, Лукании и других южных провинциях с прибытием туда войск Иоанна. Во время борьбы за Рим Тотила, естественно, не мог посылать сколько-нибудь значительных сил на помощь крестьянам, боровшимся против отрядов, организованных крупными землевладельцами. Напротив, Иоанн, пользуясь тем, что основные силы остготов находились в Средней Италии поддерживал своих союзников очень активно. Одному Туллиану он послал 300 антов (Рrосоp. BG, III, 22.3). При таких условиях, понятно, крестьянские отряды нередко терпели поражения. Так было и в Лукании, где отряды, состоящие из крестьян и небольшого числа готов, безуспешно пытались взять теснины, охранявшиеся Туллианом и антами[536].

Но все эти успехи противников остготов были очень непрочными. И стоило Тотиле со сравнительно незначительными силами[537] появиться в Лукании, как отряды местной знати растаяли[538], а их вожаки и сам Иоанн скрылись за стенами таких городов, как Гидрунт, Росциана и др. Совершенно очевидно, что зависимые земледельцы Лукании, сражавшиеся в отряде Туллиана по принуждению своих господ и глубоко равнодушные к их интересам, отнюдь не желали проливать кровь за дело знати и при первой возможности сложили оружие и охотно возвратились к возделыванию своих полей. То же повторилось и в Апулии, и «таким образом, все местности по берегу Ионийского залива, кроме Гидрунта, опять оказались во власти готов и Тотилы» (Рrосоp. BG, III, 22.22).

Именно в это время и были проведены в качестве наказания за выступление против готов массовые конфискации земель и другого имущества римско-италийской знати в провинциях Южной (а несколько позднее — и Средней) Италии.

Но Тотила не успел полностью очистить Калабрию и Бруттий от засевших по городам этих провинций войск противников. Ему пришлось двинуться в Среднюю Италию, где византийцы в это время хитростью заняли город Сполеций. Решающую роль в захвате Сполеция сыграло предательство некоторых византийских перебежчиков, которые под руководством грека Мартиниана внезапно перебили находившийся там остготский гарнизон и овладели городом (Рrосоp. BG, III, 23.1–7).

В это время Велисарий, несколько оправившись после потери Рима, решил попытаться вновь овладеть этим городом, покинутым остготскими войсками. Однако первая его попытка не имела успеха из-за того, что один местный житель, родом римлянин, известил остготов, находившихся в лагере в Алге-доне, о продвижении войск Велисария из Порта к Риму. Остготы, устроив засаду, напали на византийцев и заставили их вновь возвратиться в Порт (Рrосоp. BG, III, 23.8–11). Видимо, и в это время какая-то часть местного населения относилась к остготам еще с некоторым сочувствием.

Только в апреле 547 г. Велисарию удалось осуществить свой замысел и овладеть Римом. Прокопий считает захват Рима Велисарием актом государственной мудрости и событием большой важности (Рrосоp. BG, III, 24.1). Действительно, это событие имело широкий политический резонанс и поэтому было отмечено рядом писателей того времени[539].

Велисарий прекрасно понимал не только военно-стратегическое, но и политическое значение этого города, являвшегося символом могущества Римской империи, овеянным ореолом непобедимости римских легионов. Поэтому, без особого труда захватив опрометчиво покинутый врагами Рим, он тотчас приступил к восстановлению его укреплений, частично разрушенных Тотилой. По словам Прокопия, укрепления Рима были восстановлены византийскими солдатами в течение 25 дней[540].

Жители Рима, разбредшиеся во время осады и после взятия города по окрестным местам, узнав о возрождении древней столицы, толпами вновь стекались в родной город, «руководимые желанием жить в Риме, а также и потому, что, страдая до сих пор от недостатка в продовольствии, они нашли там большие запасы, которые сумел создать Велисарий, доставив в город, по реке много судов с продуктами» (Рrосоp. BG, III, 24.7). Последнее обстоятельство содействовало тому, что возвращавшееся население Рима, простые римские граждане, помогали возрождению их родного города. Во всяком случае, Иордан упоминает о том, что Велисарий воодушевлял союзников (socii) (из местного населения) помочь ему восстановить Рим (Iоrd. Rom., 380).

Между тем Тотила, как мы уже говорили, двигался с основными силами к Сполецию, оставив лишь небольшие отряды в Кампании для охраны поселенных там пленных римских сенаторов. Но в это время до него дошла тяжкая весть о захвате Велисарием Рима. Тотчас, оставив все свои прежние планы, Тотила решил попытаться выбить византийцев из города и форсированным маршем повел туда свои войска (Рrосоp. BG, III, 24.8–26).

Однако ни первый, ни последующие штурмы не увенчались успехом. Несмотря на кровопролитные сражения у стен города, остготы так и не смогли вновь овладеть Римом[541]. Сказалось, видимо, отсутствие достаточного опыта в борьбе за крепости.

События, связанные с захватом византийцами Рима в 547 г., обычно рассматриваются историками как один из самых блестящих успехов Велисария и как крупное военно-стратегическое и политическое поражение Тотилы[542]. Потеря Рима действительно была серьезной неудачей остготского короля, значительно подорвавшей его престиж… Сам Тотила отчетливо понимал всю важность этой потери и сознавал, что он совершил крупную ошибку, не разрушив до основания стены Рима или не оставив в Риме сильного гарнизона. Об этом свидетельствует, хотя бы то, что Тотила, обычно заботившийся о сохранении жизни своих солдат, в данном случае, несмотря на тяжелые потери, вновь и вновь бросал воинов на штурм Рима (Рrосоp. BG, III, 24.14; 21; 26; lord. Rom., 381).

Понятно, что поражением Тотилы под стенами Рима не могли не воспользоваться как его личные враги, так и враги его дела. А таких врагов у Тотилы было немало даже среди высшей остготской знати. «Наиболее влиятельные (λόγιμοι) из готов, — пишет Прокопий, — придя к Тотиле, поносили его резко и упрекали за непредусмотрительность и за то, что, взяв Рим, он не разрушил его до основания, так, чтобы врагам нельзя было уже никогда его захватить» (Рrосоp. BG, III, 24.27). Надо думать, что в числе «поносивших» Тотилу находились все те готы, которые когда-то являлись сторонниками Витигиса и Урайи и были противниками Тотилы с самого начала его правления. Но к этому времени недовольство начало распространяться и среди тех слоев остготской знати, которая вначале солидаризировалась с политикой этого короля. Менее остро ощущая теперь необходимость поддержки со стороны местного италийского населения, часть крупных остготских землевладельцев стала считать, что Тотила чрезмерно далеко зашел в уступках народным массам, что продолжение такой политики теперь уже не является полезным, а скорее опасным делом.

Пока Тотила одерживал победы, оппозиционно настроенные представители остготской знати молчали, но при первой же серьезной неудаче Тотилы давно таившееся в их среде недовольство прорвалось наружу (Рrосоp. BG, III, 24.29)[543]. И наиболее опасным для Тотилы было то, что его врагам удалось, по-видимому, использовать неудачи для того, чтобы возбудить недовольство королем и среди части остготского войска. Во всяком случае, Прокопий сообщает, что варвары не очень охотно выполняли приказания Тотилы (Рrосоp. BG, III, 25.3).

В этих условиях единственно правильным решением был отказ от попыток штурмом взять Рим. Необходимо было подготовиться к новой борьбе за этот город и в первую очередь восстановить доверие войска и его боеспособность. И Тотила нашел в себе мужество принять это решение. По его приказу остготы отошли в Тибур (Рrосоp. BG, III, 24.31) с тем, чтобы затем закрепить свое положение в северо-восточной части Тусции и в Пицене.

В этих провинциях небольшие остготские отряды уже несколько месяцев осаждали ряд городов и укреплений, в том числе и такой важный пункт, как Перузия (Рrосоp. BG, III, 25.1–2). Теперь в плане подготовки новой осады Рима, этот город приобретал особое значение, так как он лежал на пересечении нескольких дорог. Поэтому именно к Перузии и направился летом 547 г. Тотила из Тибура.

В это время Иоанн, осаждавший крепость Ахеронтию (или Aceruntia, ныне Ачеренца) в Лукании, решил совершить внезапный набег на Кампанию и спасти из рук врагов римских сенаторов. План Иоанна вполне удался, несмотря на то, что Тотила, предвидя возможность нападения византийцев на Кампанию, послал туда отряд своих войск. Благодаря непредусмотрительности готских военачальников остготы потерпели поражение, и Иоанн освободил нескольких сенаторов и многих знатных римских патрицианок — жен уведенных из Рима Тотилой римских аристократов[544]. Освобождение Иоанном из плена римских сенаторов и их жен является ярким свидетельством классовой солидарности императорского правительства с его верными союзниками в Италии — римскими аристократами. Недаром идеолог сенаторской аристократии Прокопий рассматривает это событие как величайший подвиг Иоанна, заслуживающий всяческих похвал. «У Иоанна, — пишет он, — … явилась дерзкая мысль, которая принесла спасение римскому сенату, а ему самому создала великую, можно сказать, невероятную славу»[545].

Освобожденных сенаторов и их семьи Иоанн в целях безопасности вскоре отправил в Сицилию (Рrосоp. BG, III, 26.14). Сам же он вновь вернулся в Южную Италию и расположился лагерем в Лукании.

Набег Иоанна нельзя было оставить без ответа, так как в противном случае его успех мог воодушевить все те реакционные силы, которые ютнюдь не были полностью ликвидированы в южных провинциях полуострова. В глубокой тайне по неприступным, казалось, горным дорогам войска Тотилы вторглись в Луканию и под покровом ночи внезапно обрушились на спящий лагерь византийцев. Византийские солдаты, не ожидавшие нападения, обратились в паническое бегство, а их командиры, Иоанн и начальник отряда герулов Аруф ('Άρουφος), с большим трудом спаслись, найдя убежище лишь в крепости Гидруит[546].

Тотила не ограничился разгромом лагеря Иоанна. Оказавшись на юге, он решил полностью очистить от византийцев не только Луканию и Апулию, но также Калабрию и Бруттий. Выставив заслон против Гидрунта, остготы начали осаду Росцианы в Бруттии. Опасность, которая реально нависла над опорными пунктами византийцев на юге Апеннинского полуострова, заставила Велисария опять обратиться к Юстиниану с просьбой о помощи. Император откликнулся на письма своего полководца посылкой в Италию во второй половине 547 г. новых воинских подкреплений, пока еще незначительных[547]. Благодаря самоуправству командира и отсутствию согласованных действий, один из вновь прибывших отрядов византийских войск под командованием Вира был разбит остготами; прибытие же другого отряда под командованием Валериана несколько задерживалось из-за зимнего времени.

Положение на юге стало настолько серьезным, что Велисарий сам вынужден был отправиться туда, оставив в Риме сильный гарнизон (Рrосоp. BG, III, 27.4–17. Ср. lord. Rom., 381). Но неудачи преследовали византийцев; отряд византийских войск под предводительством ибера Фазы, посланный Велисарием для охраны горных проходов в Луканских горах, был разбит остготами. Причиной поражения и на этот раз явилась беспечность и недисциплинированность византийских солдат (Рrосоp. BG, III, 28.5–17). Не увенчалась успехом и попытка Велисария уже после прибытия в Гидрунт новых подкреплений[548] помочь Росциане, использовав византийский флот. Велисарий попытался применить тот же прием, при помощи которого он когда-то заставил Витигиса снять осаду Рима; он решил опять послать Иоанна (а также и прибывшего из Византии Валериана) в рейд по Пицену, надеясь таким образом заставить и остготов перебазировать свои силы с юга на север. Но обстановка теперь была совершенно иной, и Тотила, полагаясь на поддержку местного населения, ограничился только тем, что послал в Пицен две тысячи всадников (Рrосоp. BG, III, 30.15–18). От дальнейших попыток помочь Росциане и другим гарнизонам на юге Велисарий вынужден был отказаться, так как ему пришлось срочно отправиться в Рим, где как раз в это время византийские солдаты подняли мятеж, принявший весьма значительные масштабы.

Восстания в византийской армии в правление Юстиниана были далеко не редкостью, однако восстание солдат в 548 г. в Риме выделяется решительностью действий участников и победоносным исходом. Восставшие в Риме солдаты убили своего командира, продажного и жадного военачальника Конона, который был обвинен ими в спекуляции хлебом и другими съестными припасами, предназначавшимися для снабжения армии. После этого восставшие солдаты фактически стали господами положения в Риме. Хотя Прокопий рассказывает об этом восстании весьма скупо, мы можем судить о победе восставших по тому, что непокорный гарнизон Рима предъявил ультиматум Юстиниану и через своих послов, священников, потребовал от правительства полной амнистии и немедленной уплаты всего жалования, которое казначейство задолжало солдатам. Восставшие солдаты угрожали, если их законные требования. не будут, выполнены, тотчас перейти на сторону Тотилы. Это заявление свидетельствует, что общий подъем классовой борьбы в. Италии и в этот период оказывал еще воздействие на византийскую армию. Угроза мятежного римского гарнизона перейти на сторону Тотилы была, видимо, вполне реальна и чревата столь значительными последствиями, что Юстиниан принужден был скрепя сердце принять ультиматум непокорных солдат (Рrосоp. BG, III, 30.7–8). Более того, из дальнейшего рассказа Прокопия, к сожалению, крайне лаконичного, видно, что гарнизон Рима, проявивший столь явное неповиновение правительству, даже и впоследствии не был наказан главнокомандующим.

Прибыв в Рим, Be лис арий действовал крайне осторожно и, надо полагать, пошел на уступки восставшим солдатам. Прежде всего он сам серьезно занялся вопросами снабжения Рима продовольствием, для того чтобы предотвратить новые волнения в войсках (lord. Rom., 381). Лишь позднее он также с большой осмотрительностью постепенно заменил «ненадежных» солдат римского гарнизона более преданными императорскому правительству воинами и назначил нового командира Диогена, заслуживавшего его доверие (Рrосоp. BG, III, 36.1–2).

В это же время остготам сдалась, наконец, крепость Росциана. Для византийцев и их союзников это было особенно тяжелым событием, потому что вместе с крепостью в руки Тотилы попали многие знатные италийцы, верные сторонники империи, в том числе Деоферон, брат Туллиана. Едва ли можно сомневаться, что именно эти знатные италийцы, непримиримые враги остготов и народных масс Италии, найдя убежище в Рос-циане, длительное время упорно настаивали на сопротивлении осаждавшим, поднимая дух защитников крепости надеждой на помощь византийских войск, Тотила поступил с этими пленными так же, как недавно обошелся с римскими сенаторами: он сохранил им жизнь, но отобрал имущество. Из византийских же солдат, сдавшихся в Росциане, большая часть, привлеченная милостивым отношением Тотилы, перешла на сторону остготов и была включена в состав остготской армии; остальным же Тотила разрешил удалиться, куда они хотят, оставив в крепости все имущество (Рrосоp. BG, III, 30.5–6; 19–24).

Военные неудачи, постоянная нехватка денег и войск, недовольство и волнения в армии, враждебное отношение большинства населения Италии к византийцам — все это чрезвычайно удручало Велисария и ставило его в крайне затруднительное положение.

После того как последняя его надежда получить новые средства для ведения войны и новые воинские подкрепления через Феодору, внезапно рухнула со смертью императрицы, последовавшей 28 июня 548 г., Велисарий окончательно решил покинуть Италию. Его просьба об отставке была удовлетворена, и во второй половине 548 г. Велисарий был отозван Юстинианом из Италии (Рrосоp. BG, III, 30.3; 25).

Причиной отозвания Велисария было, конечно, не только его личное желание, но и растущее недовольство императора военными неудачами в Италии (Рrосоp. H. а., V, 1–4). «К этому же побуждала императора Юстиниана, — пишет Прокопий, — и война с персами, сулившая серьезные опасности» (Рrосоp. BG, III, 30.25. Ср. ibid., IV, 21.1–3). Действительно Юстиниану необходим был опытный полководец для ведения войны с Ираном, и отозванного из Италии Велисария он впоследствии послал на восток против персов.

Несомненно, что смерть Феодоры, покровительницы жены Велисария Антонины, ускорила отозвание Велисария из Италии[549]. Потеряв ее могущественную поддержку, Велисарий лишился и важнейших шансов на дальнейшую широкую помощь константинопольского двора в таком сложном предприятии, как отвоевание Италии. По словам Прокопия, Велисарий сам радовался тому, что избавился от столь трудной заботы. «Когда он узнал, — пишет Прокопий, — что император удовлетворил его просьбу, он с радостью тотчас же удалился, навсегда попрощавшись и с римским войском и с Италией, большую часть которой он оставлял под властью врагов» (Рrосоp. Н. а., V, 17).

Прокопий подводит весьма плачевный итог деятельности Велисария во время его второй экспедиции в Италию. «Вторично явившись в Италию, — пишет он, — Велисарий должен был с позором уйти оттуда: за пять лет он нигде не мог стать твердой ногой на земле, как мною рассказано в предшествующих книгах (в «Войне с готами». — 3. У.), так как у него не было там какой-либо крепости (ότι μή Ινθα τι οχύρωμα ήν). Все это время он провел, плавая вдоль берегов. Тотила был в бешенстве, что не может встретиться с ним вне городских стен, но так и не смог найти его, потому что и сам Велисарий и все римское войско были охвачены страхом. Поэтому Велисарий не вернул ничего из того, что было потеряно» (Рrосоp. H. а., V, 1–3. Ср. Procop. BG, III, 35.1).

В «Тайной истории» Прокопий пытается объяснить основные причины неудач, постигших прославленного византийского полководца в Италии. Корень всех зол, по его мнению, таился в том, что Велисарий, не располагая достаточными средствами для ведения войны, стал грабить население Италии. «В это время, — пишет Прокопий, — он стал крайне корыстолюбивым (φιλοχρήματος), больше всего заботился о позорной наживе, так как он ничего не получал от императора. Он без стыда и совести ограбил почти всех италийцев, всех тех, которые жили в Равенне и Сицилии, всякого, кто только попадал в его руки, не знаю, на каком основании, взыскивая с них налоги за прошлое время (λογισμούς δήθεν των βεβιωμένων καταπραττόμενος)» (Procop. Η. a., V, 4).

У нас нет оснований сомневаться в правильности свидетельства Прокопия о скупости и корыстолюбии Велисария. И конечно, жадность полководца отнюдь не способствовала росту его популярности среди населения Италии. Напрасно только Прокопий считает источником всех зол самого Юстиниана, будто бы почти совершенно не посылавшего Велисарию денег и войск. Что касается войск, то даже по сведениям того же Прокопия (Рrосоp. BG, III, 10.3; 13.20–23; 27.1–4; 30.1), с 544 г. до 548 г. в Италию прибыло не менее 10 тысяч воинов, т. е. больше чем было у Велисария в самом начале войны. Кроме того, и войска, оставшиеся в Италии под командованием Константиана, не все полностью утратили боеспособность. Главная причина неудач Велисария заключается, повторяем, в том, что он не сумел разработать такой план войны, который соответствовал бы совершенно новым условиям, создавшимся в Италии в связи с тем, что остготов в эти годы активно поддерживали широкие слои италийского населения. Единомышленникам Велисария поэтому и казалось, что, хотя во второй приезд полководца в Италию «планы его были много лучше, так как он был уже опытен во всем, что касалось этой войны, но при выполнении их он встречался с несчастными случайностями и неудачами, и это привело к убеждению в бессмысленности его действий» (Procop. H. а., IV, 43).

Немудрено, что, не добившись никаких результатов в войне против Тотилы, Велисарий возвращался в Византию, похоронив в Италии свою былую воинскую славу.

В то время как византийский полководец еще находился на пути в Константинополь, Тотила в феврале или марте 549 г. одержал еще одну значительную победу в Италии. После длительной осады остготы овладели, наконец, крепостью Перзузией, «первым из городов Тусции» (Рrосоp. BG, III, 35.2). Перузия была взята жесточайшим штурмом (ικρότατα πολιορκουμένην) пишет Прокопий, и испытала все виды бедствий[550]. Заняв этот важный центр коммуникаций, остготы могли вполне реально ставить вопрос о новой осаде Рима.

Видимо, для того чтобы отвлечь внимание византийцев от этой очередной операции, Тотила предпринял смелую диверсию против балканских владений Византии. Весной 549 г. остготский флот под предводительством храброго и энергичного варвара Индульфа, перебежчика из византийской армии, бывшего буккелария Велисария, внезапно напал на побережье Далмации. Остготы высадились у местечка Муикур и в Лавреате, жестоко расправились с местными жителями и опустошили прибрежные области Далмации. Индульф разбил в морском сражении византийскую эскадру, посланную навстречу остготам из города Салоны византийским правителем Клавдианом, захватил много византийских кораблей и большую добычу. Совершив этот стремительный набег, остготы возвратились в Италию[551].

Папа Вигилий[552] и римские сенаторы, эмигрировавшие в Восточную Римскую империю, настойчиво возбуждали византийское правительство послать в Италию новые войска и назначить нового главнокомандующего. «Римский архиерей Вигилий, — пишет Прокопий, — и те италийцы, которые жили тогда в Византии (а там было много знатных лиц) не переставали настойчиво умолять императора приложить все силы, чтобы овладеть Италией» (Рrосоp. BG, III, 35.9–10). Однако положение в самой Византии не благоприятствовало немедленной организации нового наступления против Тотилы. Как раз в это время был раскрыт заговор знатных вельмож — армян Артабана и Аршака, которые хотели убить Юстиниана и передать престол его племяннику Герману (Рrосоp. BG, III, 31.1–18; 32.1–31; 39.8). С новой силой разгорелись и религиозные споры, также отвлекавшие внимание Юстиниана (Рrосоp. BG, III, 35.11). Кроме того, воспользовавшись неудачами империи в войне с остготами, на ее западные владения начали нападать и другие соседние племена и народы. Франки захватили большую часть Венетии, гепиды — Сирмий и часть Дакии, лангобарды совершали набеги на Иллирик и Далмацию, вплоть до Диррахия, герулы заняли области Дакии близ города Сингидуна (Белград) и нападали на Иллирик и Фракию[553]. «Так, — горестно заключает свой рассказ Прокопий, — поделили между собой варвары Римскую империю» (Рrосоp. BG, III, 34.1). Все эти затруднения империи способствовали, конечно, дальнейшим успехам Тотилы в его новом наступлении на Рим.

Летом 549 г. остготы опять подошли к стенам Вечного города и начали его осаду (Рrосоp. BG, III, 36.1). Несмотря на то, что Велисарий перед своим отъездом из Италии оставил в Риме сильный гарнизон из трех тысяч надежных воинов под командованием храброго и предусмотрительного военачальника Диогена, все же опять, как и во время первой осады Рима Тотилой, внутри осажденного города нашлись сторонники остготов; в ночь на 16 января 550 г. воины-исавры, охранявшие Рим, открыли ворота св. Павла и впустили в город войска Тотилы[554].

Ворвавшись в город, воины Тотилы беспощадно перебили всех византийских солдат, оказывавших им сопротивление. Командир гарнизона Диоген, несмотря на полученную рану, сумел все же спастись бегством. Другой византийский военачальник по имени Павел с отрядом из 400 всадников бежал под прикрытие мавзолея императора Адриана и там мужественно сопротивлялся натиску врагов. Когда Тотила понял, что ему не удастся без больших потерь сломить сопротивление этой горстки солдат, то он вступил в переговоры с ними и привлек на свою сторону заманчивыми обещаниями. Воины из отряда Павла и другие уцелевшие византийские солдаты (около 300 человек) охотно вступили в армию Тотилы, получив от него гарантии личной безопасности и сохранения имущества (Рrосоp. BG, III, 36.15–29). Лишь сам Павел и исавр Минд пожелали возвратиться в Византию.

Вторично овладев Римом, Тотила вел себя в завоеванном городе, как гордый властелин в столице своего государства. Помня злые насмешки врагов по поводу совершенной им ранее ошибки, Тотила решил теперь полностью восстановить разрушенные укрепления и прекрасные общественные здания Рима, заселить город жителями и вновь превратить его в столицу Италии. По его приказу в Рим спешно возвращались прежние его обитатели. Мертвый город постепенно оживал, улицы наполнялись шумными толпами народа, а цирки и театры — зрителями. Остготский король на этот раз разрешил возвратиться в Рим даже римским сенаторам и всем римским гражданам, которых он сам ранее переселил в Кампанию (Рrосоp. BG, III, 37.1–4. Ср. ibid., IV, 22.2). Вместе с римлянами в восстанавливаемом городе селились остготы и другие варвары. Свою победу Тотила отпраздновал пышными играми и конными ристаниями в римском цирке, желая тем самым подчеркнуть твердое намерение прочно обосноваться в Риме. На всем Апеннинском полуострове в руках византийцев осталось всего несколько городов, главным образом в районе Равенны и на крайнем юге.

Таким образом, к десятой годовщине победы над Витигисом империя утратила почти все, что было ею завоевано в первый период войны. И если в первый период войны одной из решающих причин поражения остготов было отсутствие у них поддержки со стороны сколько-нибудь широких кругов римско-италийского населения, то при Тотиле, как мы видели, решающие успехи были достигнуты остготами именно тогда, когда, они опирались на помощь трудящихся масс Италии.

§ 4. Новый этап войны. Поход Нарсеса в Италию — и поражение Тотилы и Тейи

Трагедия противников империи заключалась в том, что их успехи в борьбе против византийцев обнажали (а затем и обостряли) те глубокие внутренние противоречия в их среде, которые были обусловлены социальной неоднородностью антивизантийского блока. Даже в самом начале второго периода войны, когда остготская знать особенно нуждалась в поддержке италийского населения, она, как мы видели, не сразу пошла на уступки народным массам, хотя в Южной Италии требования народа и но задевали непосредственно ее интересы. В дальнейшем, укрепляя свое положение, остготская знать становилась в своей массе более неуступчивой. Напротив, широкие слои италийского населения, несомненно, надеялись, что по мере изгнания византийцев правительство Тотилы будет все более последовательно осуществлять политику, направленную на облегчение положения народных масс. Но Тотила принадлежал к остготской знати. Правда, он был наиболее талантливым и дальновидным ее представителем; он, бесспорно, лучше многих других понимал необходимость для остготов обеспечить поддержку италийского населения и больше, чем кто бы то ни было, сделал для этого, но в главных вопросах, затрагивающих самые основы существования остготской знати к а к особой привилегированной группы, Тотила не мог идти на какие-либо уступки. После того как у византийцев была отвоевана не только Южная, но и Средняя Италия, где были расположены крупные земельные владения остготской знати, после того как владения этой знати еще больше увеличились за счет захватов и пожалований конфискованных земель (в том числе и в Южной Италии), всякие новые мероприятия в пользу народа неизбежно означали бы ущемление интересов крупных остготских землевладельцев. И мы уже видели, что как раз в 547 г. обострилась борьба внутри остготской знати и усилился рост ее недовольства политикой правительства Тотилы.

Мы не знаем, к сожалению, как конкретно изменялась политика Тотилы под давлением требований знати. Но нельзя не обратить внимания на то, что, во-первых, последние упоминания о мероприятиях Тотилы в пользу земледельцев приурочены Прокопием как раз к 546–547 гг. и что, во-вторых, ряд фактов, упоминаемых Прокопием при изложении событий начала 50-х годов, совершенно необъясним, если не допустить, что к этому времени в Италии произошли серьезные социальные сдвиги, оказавшие влияние на сам характер войны.

Так, именно в начале 50-х годов в среде византийских солдат в Италии наметился рост антиготских настроений. Например, гарнизон Центумцелл, хотя и вынужден был вскоре после второго вступления Тотилы в Рим начать переговоры с остготами о сдаче города, но решительно отказался «объединиться с войсками готов» (Рrосоp. BG, III, 37.15. Ср. ibid., III, 39.24). Даже среди византийских перебежчиков началось движение за возвращение в византийскую армию (Рrосоp. BG, III, 39.22). Прокопий, пытаясь объяснить эти явления, на первый взгляд парадоксальные, связывает их с тем, что в это время в Италии узнали о назначении главнокомандующим в войне против остготов Германа, пользовавшегося «славой счастливого полководца»[555]. Но ведь за несколько лет до этого Велисарий тоже «пользовался славой счастливого полководца», и тем не менее его второй приезд в Италию отнюдь не вызвал подобного резонанса: несмотря на его прямое обращение к перебежчикам, никто к нему не явился (Рrосоp. BG, III, 11.11). И если тогда, в середине 40-х годов, массовый переход византийских солдат к остготам был обусловлен в первую очередь тем характером, какой приняла в то время война в Италии, ясно, что объяснение новых явлений, отмеченных Прокопием, надо искать в новом соотношении классовых сил, сложившемся в стране к началу 50-х годов VI в.

Если отвлечься от условий, создавшихся к началу 50-х годов, останется непонятным и отношение Тотилы к сенаторам после второго взятия Рима. Казалось бы, теперь, когда почти вся Италия находилась под властью остготов, Тотиле нет никаких оснований заигрывать с сенаторами. А он не только возвращает их всех в Рим, но и старается их убедить, «будто бы он раскаивается в том, что причинил прежде вред Риму» (Рrосоp. BG, IV, 22.3). Непонятна, если не учитывать изменения обстановки, и та настойчивость, с которой Тотила после второго взятия Рима вновь и вновь обращается к Юстиниану с мирными предложениями (Рrосоp. BG, III, 37.6–7; IV, 24.4–5). Его не останавливает даже та нарочито резкая форма отказа — император просто не принял его посла, — которую раньше правительство Восточной Римской империи никогда не допускало по отношению к остготам. Да и сами условия мира, предлагавшиеся Тотилой, во всяком случае в той формулировке, которую мы находим у Прокопия, едва ли бы могли быть выдвинуты правительством, чувствовавшим твердую опору в населении своей страны.

Нельзя не обратить внимания и на то, что сам «стиль» боевых операций остготов в 550–551 гг. во многом отличается от того, какой был характерен для Тотилы как полководца в предыдущие годы. Если раньше в любой крупной операции Тотилы легко обнаруживалась ее основная цель и эта цель всегда была тесно увязана с важнейшими задачами всей кампании, то в многочисленных операциях 550–551 гг. далеко не всегда можно найти объединяющую их стратегическую идею, вскрыть внутреннюю логику их развития. Кроме того, не во всех операциях этого периода чувствовалась достаточная настойчивость полководца.

Рассмотрим экспедицию в Сицилию, организованную Тотилой вскоре после второго взятия Рима (Рrосоp. BG, III, 37.19; 39.2–4). Нам уже приходилось говорить об экономическом и военно-стратегическом значении Сицилии. Было вполне понятно стремление остготов захватить этот остров и закрепиться на нем, что явилось бы сильным ударом по империи, так как лишило бы ее важного плацдарма для нападения на Южную и Западную Италию. Но, судя по ходу событий, Тотила даже и не намеревался удержать за собой остров. По существу вся экспедиция, для которой были собраны большие силы (Прокопий говорит о снаряжении 400 военных кораблей — Рrосоp. BG, III, 37.5), свелась только к захвату добычи[556]. К таким же результатам привели и некоторые другие крупные операции этого периода. Приходится предположить, что они и задуманы были главным образом для того, чтобы славой громких побед и разделом добычи поддержать боеспособность остготских войск.

Византийское правительство, несомненно, было хорошо осведомлено о положении дел в Италии. Поэтому, надо думать, оно и отвергло так резко мирные предложения Тотилы и деятельно готовилось к новому походу против остготов. Особенно показателен подбор кандидатов на пост главнокомандующего. Больше года (с осени 549 г. до осени 550 г.) император ни на ком не мог остановить свой выбор; претендентами были: римский патриций Либерий и племянник Юстиниана Герман. Каждого из них император по нескольку раз то назначал главнокомандующим войсками в Италии, то смещал с этого поста[557]. В этом проявлялась борьба различных группировок придворной знати, столь обычная при назначении на должность, сулящую сколько-нибудь значительные выгоды. Но в данном случае важно, что эти группировки старались подобрать таких кандидатов, какие были бы наиболее приемлемы для оппозиционных Тотиле кругов остготской знати: Либерий, как известно, занимал при Теодорихе видные государственные посты в Остготском королевстве, а Герман даже женился на Матасунте, последней представительнице царственного рода Амалов[558]. Этот брак должен был знаменовать собой возрождение политического союза между проримски настроенной остготской знатью и византийским правительством. Недаром Иордан, идеолог той части готской знати, которая шла на сближение с римлянами, восторженно рассказывает об этом браке, который, по его словам, вселял радужные надежды на прочный союз рода Амалов с правящей династией Восточной Римской империи (lord. Get., 314).

Правда, ни одному из этих кандидатов так и не удалось оправдать возлагавшихся на него надежд[559], но несомненно, эти надежды возлагались на них именно в связи с создавшимся в Италии положением.

Наконец, сами современники заметили, что в начале 50-х годов произошел перелом во всем ходе борьбы за Италию, и попытались выделить те события, с которыми, но их мнению, он был связан. Прокопий, например, считает таким событием поражение остготов в морской битве у Сены Галльской (Sena Gallica, ныне Сенигаллия) лотом 551 г., когда была уничтожена остготская эскадра, блокировавшая Анкону[560]. В свете всего сказанного выше мы не можем признать эту неудачу остготов началом, а тем более причиной перелома в ходе войны[561], но самое стремление Прокопия датировать перелом, повторяем, очень показательно.

Нельзя не отдать должного Тотиле: и в этой новой обстановке он проявил исключительную энергию и мужество. Все, что можно было сделать, не порывая со своим классом, для спасения Остготского государства, он сделал. В этих трудных условиях ему действительно удалось поддержать, несмотря на тяготы многолетней войны, преданность основной массы остготских воинов, их волю к победе.

Вскоре после сицилийской экспедиции была организована экспедиция к берегам Балканского полуострова. Весной или в начале лета 551 г. остготский флот, состоявший из 300 военных судов, неожиданно напал на остров Керкиру (Корфу) и побережье Эпира. Керкира и расположенные между ней и материком острова Сиботы были опустошены остготами. Значительно пострадали от нападения остготского флота также и некоторые города в Эпире, особенно Никополь и Анхиал, и вся местность близ Додоны. Кроме того, остготам удалось захватить значительное количество византийских кораблей (Рrосоp. BG, IV, 22.30–32). Через несколько месяцев, в конце лета того же года, уже после поражения при Сенигаллии, Тотила провел еще одну успешную экспедицию подобного же типа — на Сардинию и Корсику.

Захват остготскими войсками Сардинии и Корсики был опасной для империи диверсией, так как создавал непосредственную угрозу ее владениям в Северной Африке. Поэтому византийский наместник в Ливии Иоанн Троглита был крайне обеспокоен этим событием и попытался (правда, безуспешно) отвоевать острова у остготов. Посланные Иоанном войска высадились в Сардинии у города Караналис (ныне Кальяри), но, разбитые готами в сражении под стенами этого города, в панике бежали и возвратились в Карфаген (Рrосоp. BG, IV, 24.31–39).

Так же как и в последний период правления Витигиса, остготское правительство Тотилы в начале 50-х годов резко усилило активность своей дипломатии, рассчитывая найти союзников среди соседних племен. В это время одним из наиболее грозных врагов империи были славяне, вторгавшиеся из-за Дуная в балканские владения Византии[562]. В начале 50-х годов эти вторжения стали особенно частыми и многочисленными. Так, уже в 550 г. «огромная толпа славян, какой никогда раньше не бывало», подошла к городу Наису (Нишу). По словам пленных, славяне намеревались овладеть Фессалоникой, крупнейшим экономическим центром империи на Балканском полуострове. Юстиниан вынужден был отправить против славян войска, предназначенные для похода в Италию (Рrосоp. BG, III, 40.1–8). Тем не менее в конце этого же года (или в самом начале следующего) имело место новое вторжение, причем посланное императором против славян отборное византийское войско было наголову разбито ими близ Адрианополя. После этой победы славяне далеко продвинулись в глубь империи и, опустошив Астику, дошли до «длинных стен», укреплений, «отстоящих от Византия (Константинополя. — 3. У.) на расстоянии немного больше одного дня пути» (Рrосоp. BG, III, 40.34–43). Борьба славян с империей была обусловлена прежде всего теми процессами, которые происходили в это время в общественном развитии самих славянских племен. Но то, что именно на начало 50-х годов падает серия особенно крупных набегов славян, едва ли является случайным: видимо, дело не обошлось без вмешательства дипломатии остготов. Так думали и современники событий. Во всяком случае, Прокопий писал: «Многие подозревали, что Тотила, подкупив этих варваров крупными денежными суммами, направил их на римлян с тем, чтобы императору было невозможно хорошо организовать войну против готов, будучи связанным борьбой с этими варварами»[563].

Кроме славян, остготы пытались привлечь на свою сторону франков. Послам Тотилы ценою признания захватов франков в Лигурии, Коттийских Альпах и в Венетии (на такие уступки остготы еще никогда не соглашались) удалось обеспечить нейтралитет нового франкского короля Теодебальда и предотвратить его соглашение с Византией (Рrосоp. BG, IV, 24.9–29).

Но все это, понятно, не могло возместить остготам того, что они потеряли с ростом индифферентизма в широких слоях италийского населения.

Между тем к весне 552 г. в империи были завершены все приготовления к новому большому походу в Италию, продолжавшиеся в течение нескольких лет. Еще в 551 г. закончились, наконец, колебания в выборе главнокомандующего: руководство борьбой с Тотилой было поручено евнуху Нарсесу, некогда уже сражавшемуся против остготов. Он сменил Иоанна, зятя Германа, назначенного было после смерти последнего (Рrосоp. BG, III, 40.10). При этом Нарсесу были предоставлены диктаторские полномочия для ведения этой тяжелой войны[564]. Причинами назначения Нарсеса на столь высокий пост были не только его близость к императорскому двору и опыт ведения войны против остготов, но также и желание императора поставить во главе армии влиятельного и преданного человека, которому беспрекословно подчинились бы другие византийские военачальники. Византийское правительство не без основания опасалось, что Иоанн на посту главнокомандующего не будет пользоваться достаточным авторитетом; византийские военачальники в Италии, равные ему по рангу, не захотят выполнять его приказов и, завидуя, будут сознательно вредить (Рrосоp. EG, IV, 21.5–9). Нарсес же был тем человеком, который мог положить конец бесконечным распрям византийских командиров в Италии и сосредоточить в своих руках всю полноту власти[565].

Низкого роста, хилый и некрасивый, он не получил достаточного образования, не обладал красноречием, был скрытен и молчалив. Нов этом слабом теле жил могучий двух честолюбца и неукротимая энергия полководца. Обладая ясным и проницательным умом, большой хитростью и изобретательностью, Нарсес сочетал смелость с осторожностью, решительность с коварством.

Прекрасно осведомленный о положении дел остготов, Нарсес, соглашаясь принять пост главнокомандующего, потребовал у правительства предоставления ему значительной суммы денег для уплаты жалования византийским солдатам в Италии, которое задолжала им казна. Он надеялся, что в новых условиях, которые складывались в Остготском королевстве, византийское золото будет для него лучшим союзником и поможет вернуть под знамена императора многих солдат, бежавших в лагерь Тотилы (Рrосоp. BG, IV, 26.6). И императорское правительство, по-видимому, не пожалело средств на снаряжение большой армии (Рrосоp. BG, IV, 21.20).

К апрелю 552 г. эта армия была собрана в Салоне. Она состояла из значительного числа византийских солдат и нескольких больших отрядов наемников-варваров. Бросается в глаза чрезвычайная пестрота этнического состава армии Нарсеса. За ним следовало более пяти с половиной тысяч лангобардов, нанятых у короля Авдуина, более трех тысяч всадников-герулов под командованием Филимуфа, 400 гепидов, большое число гуннов. Кроме того, в его армии был отряд персидских солдат-перебежчиков. Многих знатных варваров с их дружинами Нарсес привлек на свою сторону щедрыми подарками[566].

Неустойчивость наемников-варваров была хорошо известна их противникам, и Тотила считал это наиболее уязвимой стороной византийской армии. Недаром он, по словам Прокопия, говорил своим воинам, воодушевляя их на бой с войсками Нарсеса: «Этот союз людей, собравшихся отовсюду из-за жажды жалования, не отличается ни верностью, ни спокойной силой, но, состоя из людей разных племен, он, конечно, и в мыслях своих не единодушен. Не думайте, что эти гунны, лангобарды, герулы, нанятые за бог знает какие огромные деньги, будут сражаться за них до последнего издыхания» (Рrосоp. BG, IV, 30.17–18. Ср. ibid., IV, 28.2). Сам Нарсес хорошо сознавал, что этническая пестрота является ахиллесовой пятой его армии и не очень доверял наемникам-варварам, особенно лангобардам.

С этой армией византийский полководец и двинулся по суше из Салоны в Италию. Однако на пути в Равенну Нарсес столкнулся с большими трудностями. Первым препятствием оказалось враждебное отношение франков, которые не пожелали пропустить византийские войска через те области Венетии, которые находились под их контролем. Франки сделали это не из желания сохранить верность своим союзникам-остготам, не раз обманутым ими, а из опасения потерять захваченные ими владения в случае усиления византийцев в Италии. Предлогом для своего отказа они выдвинули наличие в войске Нарсеса лангобардов, являвшихся злейшими врагами франков (Рrосоp. BG, IV, 26.18–20).

Остготы в это время также принимали меры, для того чтобы затруднить проникновение армии Нарсеса на Апеннинский полуостров. С этой целью Тотила послал в Верону отборный отряд остготских воинов под командованием храброго военачальника Тейи. Он должен был, используя особенности местности, преградить войскам Нарсеса дорогу к реке По и переправу через нее (Рrосоp. BG, IV, 26.21–23).

Однако ни франкам, ни отряду Тейи не удалось задержать войско Нарсеса, так как оно по совету бывших при нем италийцев из числа сторонников империи и полководца Иоанна двинулось вдоль самого побережья Адриатического моря. Византийцы избрали этот путь, потому что в прибрежных областях еще сохранялось византийское господство и местные жители подчинялись власти империи[567]. Не встретив здесь никакого сопротивления, Нарсес благополучно прибыл в Равенну[568]. Там к нему присоединились оставшиеся в Равенне византийские отряды под командованием Валериана и Юстина (Рrосоp. BG, IV, 28.1).

Имея в своем распоряжении значительные силы, Нарсес был заинтересован в том, чтобы решительная встреча с Тотилой произошла как можно скорей. Поэтому, отдохнув в Равенне всего несколько дней, он двинулся далее на юг, не задерживаясь по пути для осады крепостей, занятых остготскими гарнизонами. Он прошел мимо сильно укрепленного города Аримина и не поддался соблазну попытаться «с ходу» взять эту крепость, хотя случайная гибель в одной из стычек командира остготского гарнизона в Аримине Усдрилы открывала Нарсесу такую возможность[569].

В это время Тотила, узнав, что отряду Тейи не удалось задержать в Северной Италии продвижение византийской армии, начал готовиться к решительному сражению. Он приказал Тейе спешно идти на соединение с основными силами остготов и поджидал его прибытия в лагере близ Рима. Когда же этот отряд (за исключением задержавшихся в пути двух тысяч всадников) прибыл, остготский король тотчас двинулся через Тусцию навстречу армии Нарсеса, стараясь найти наиболее удобную для своих войск позицию.

Для Тотилы скорейшая встреча с Нарсесом была тем более необходимой, что как раз в это время создалось очень напряженное положение на юге полуострова. Знатный гот Рагнарис, командир остготского гарнизона в Таренте, и остготский военачальник Мора, командир гарнизона в Ахеронтии, вместе со своими сотоварищами составили заговор против правительства Тотилы и начали тайные переговоры с византийским военачальником Пакурием, стоявшим во главе императорских войск в Гидрунте. Знатные готы соглашались перейти на сторону империи и сдать охраняемые ими крепости при условии, что им и всем их сторонникам будет гарантирована личная неприкосновенность. Прокопий объясняет измену Рагнариса и Моры «унынием духа и ума готов» (Рrосоp. BG, IV, 26.4), усиленным неудачей остготских войск у Кротона (ныне Кротоне)[570]. Если эти события даже и находились в какой-то связи между собой, то все же действительную причину заговора военачальников надо искать в тех глубоких противоречиях в среде высшей остготской знати, которые с большей или меньшей остротой сказывались в период всего правления Тотилы.

К этому же времени, по-видимому, вновь усилилась враждебность римской аристократии к готам. Во всяком случае Тотила, готовясь к решающей схватке с Нарсесом, принял меры для предотвращения возможных выступлений римской знати в тылу его войск. Во многих городах Италии он взял у знатных римлян в качестве заложников их сыновей и отослал их в области, расположенные за рекой По, где остготы чувствовали себя наиболее прочно (Рrосоp. BG, IV, 34.7–8).

Встреча армий Тотилы и Нарсеса произошла в конце июня 552 г. у местечка Тагины (ныне Гвальдо Тадино, Gualdo Tadino), в холмистой долине, известной под названием Busta Gallorum («Галльские погребальные костры»)[571], где некогда римляне нанесли страшное поражение галлам (Рrосоp. BG, IV, 29.3–6).

Решительному сражению предшествовали мелкие стычки отдельных отрядов. Особенно упорная борьба, по данным Прокопия, развернулась между византийцами и остготами за высоту, господствующую над местностью. Эта высота была захвачена византийским отрядом под командованием Павла и Ансилы и, несмотря на многократные попытки остготов выбить византийцев, так и осталась в их руках (Рrосоp. BG. IV. 29.11–28)[572].

Перед самым боем полководцы обходили ряды своих армий, стремясь поднять их боевой дух. Нарсес с презрением отзывался о воинах Тотилы, как о беглых рабах императора, а о самом Тотиле, как о заурядном тиране, из грязи поднявшемся к власти. Хитрый евнух стремился не только убедить своих воинов в их превосходстве над войсками Тотилы, но и пробуждал в солдатах, особенно в наемниках-варварах, самые низменные инстинкты, суля им после победы богатую добычу. Для разжигания алчности солдат Нарсес приказал перед самым боем показывать драгоценные вещи: золотые браслеты, ожерелья, украшенные золотом уздечки, убеждая, что они получат все это в награду за храбрость, проявленную в предстоящей битве (Рrосоp. BG, IV, 30.1–6; 31.9–10).

В противоположность самоуверенной и преисполненной презрения к врагу речи Нарсеса обращение Тотилы к воинам было, по словам Прокопия, проникнуто духом суровой решимости и сознанием того, что предстоящая битва определит не только исход всей войны, но и судьбу остготов и Остготского государства. В своей речи Тотила возлагал большие надежды не только на храбрость своих воинов, но также и на то, что наемники-варвары, служившие в войске Нарсеса, не захотят в решительную минуту жертвовать своей жизнью ради византийского золота (Рrосоp. BG, IV, 30.8–20).

По обычаю тех времен битва началась с поединка между остготским воином, перебежчиком из византийского войска, по имени Кокка и одним из телохранителей Нарсеса Анзалой. Победа досталась византийцу, и Кокка пал, сраженный копьем своего противника (Рrосоp. BG, IV, 31.11–16).

Оба войска, разгоряченные зрелищем этого поединка, уже готовы были завязать сражение, но в это время Тотила в роскошной пурпурной, украшенной золотом одежде выехал между двумя армиями и на глазах у врагов стал показывать искусство в верховой езде и владении оружием. Тем самым Тотила хотел задержать начало битвы, ожидая прибытия запоздавшего отряда из 2 тысяч всадников. С этой же целью он даже начал переговоры о перемирии (Рrосоp. BG, IV, 31.17–21). И хотя Нарсес, разгадав его намерения, отверг это предложение, Тотиле все же удалось выиграть- время.

А когда с таким нетерпением ожидаемые Тотилой подкрепления, наконец; прибыли, остготский король смело повел свою конницу в атаку на византийскую армию. Началось ожесточенное сражение, ставшее роковым как для самого Тотилы, так и для дела всей его жизни.

Нарсес построил свою армию полумесяцем с загнутыми впереди флангами, каждый из которых состоял из четырех тысяч пеших стрелков. В центре Нарсес поместил вспомогательные отряды герулов, гуннов и лангобардов и, не очень полагаясь на их верность, приказал всем спешиться, чтобы лишить их возможности бегства. За левым флангом, которым командовал сам Нарсес, был расположен резерв из полутора тысяч всадников (Рrосоp. BG, IV, 32.5–7). По-видимому, византийское командование предвидело, что готы в соответствии с особенностями своей тактики будут стараться завязать рукопашный бой.

И действительно, основой оперативного замысла Тотилы был стремительный удар конницы по центру построения византийских войск с тем, чтобы, смяв боевой порядок, лишить врага возможности эффективно использовать своих лучников. Поэтому именно конница остготов была выдвинута вперед, а пехоте отводилась явно второстепенная роль. Вполне возможно, что это было вызвано также и тем, что на пехоту Тотила не мог вполне положиться, поскольку она состояла не только из остготов, но и из отрядов, набранных среди италийского населения и перебежчиков из византийской армии.

Битва началась стремительной атакой остготской конницы, попытавшейся прорваться к центру византийского войска[573]. Однако эта атака, несмотря на всю ее стремительность и ожесточенность, не принесла победы войскам Тотилы, ибо всадники попали под фланговый обстрел византийских лучников. Неся большие потери, остготская конница начала в беспорядке отступать и увлекла за собой стоящую позади пехоту. Поражение армии Тотилы довершило неожиданное появление из засады тех отрядов византийской кавалерии, которые были сосредоточены Нарсесом в резерве за левым флангом. Попытки Тотилы, Тейи и других остготских военачальников восстановить боевые порядки своих войск, хотя и позволили остготам сопротивляться до позднего вечера, однако исправить положения уже не могли.

К ночи все было кончено. Более 6 тысяч воинов Тотилы пало на поле сражения, многие, сдавшиеся в плен, были перебиты врагами. Большое число и византийских солдат-перебежчиков, перешедших ранее на сторону Тотилы, теперь сложило свои головы в борьбе с империей. Остальные же остготские воины, которым удалось уцелеть от жестокой расправы, искали спасения в бегстве (Рrосоp. BG, IV, 32.20–21).

В сражении при Busta Gallorum трагическая судьба постигла и самого Тотилу. Смертельно раненый в кровопролитной схватке, он искал убежище в местечке Капры (Caprae, Καπραι, ныне Капрара, Сарrаrа), где, истекая кровью, умер спустя несколько часов после окончания битвы[574].

Ненависть византийцев к Тотиле и страх перед ним были столь велики, что, узнав о гибели Тотилы, некоторые из них решили лично удостовериться в правильности этого известия. Они прибыли в Капры, где Тотила был похоронен своими друзьями, разрыли его могилу, выкопали труп и, убедившись, что это действительно останки Тотилы, похоронили его вновь. С великой радостью они сообщили о гибели Тотилы своему полководцу Нарсесу (Рrосоp. BG, IV, 32.31–33).

По словам некоторых хронистов (Малалы, Феофана и Ландольфа), Нарсес, торжествуя победу над опасным врагом империи, отправил в Константинополь окровавленные одежды Тотилы и знаки его королевского достоинства. Ландольф не жалеет красок при описании этого события: «Когда готы почти все были перебиты, Нарсес убил короля Тотилу, который царствовал уже свыше 10 лет; окровавленные же его одежды и корона, украшенная драгоценными камнями, были отосланы в царственный град (Константинополь) и брошены к йогам императора в присутствии сената». Другой хронист Виктор Тонененский добавляет, что Нарсес захватил все богатства этого остготского короля (omnes eius divitias tollit).

Деятельность Тотилы оставила значительный след в истории Италии VI в., а его образ привлекал как современных ему писателей и хронистов, так и историков более позднего времени. В зависимости от своих политических убеждений и национальных интересов одни восхваляли его, другие поносили, не мало кто мог оставаться к нему равнодушным.

В чем же была притягательная сила этого вождя варварских дружин, воспоминания о котором на несколько столетий пережили его самого? Она крылась в его личном обаянии, доблести и отваге, в его незаурядном полководческом таланте. Его ранняя и столь трагическая гибель также способствовала созданию вокруг него ореола героя, отдавшего жизнь за спасение государства остготов. Образ Тотилы особенно импонировал некоторым националистически настроенным немецким ученым, видевшим в пом идеал вождя германского племени[575].

Другие, более рационалистически мыслящие историки, ценили в Тотиле не только военного вождя, но и прежде всего дальновидного политического деятеля. Они восхваляли Тотилу за его умеренность в отношении римского сената, за его решительность и последовательность в проведении социально-экономических преобразований, во многом обеспечивших его успехи[576].

Третьи, наконец, отбрасывали все положительное в деятельности Тотилы и рисовали его образ лишь черной краской. Они изображали Тотилу злобным и коварным варваром, разрушителем римской культуры, одинаково беспощадным как к врагам, так и к подданным. Эти историки тщательно выискивали все промахи и ошибки Тотилы, всячески стараясь принизить его полководческий талант[577].

В этом разноречивом хоре звучит немало фальшивых нот, немало преувеличений как в излишнем восхвалении Тотилы, так и в неправомерном отрицании его заслуг. Марксистско-ленинская наука применяет иные критерии для оценки исторической роли того или иного политического деятеля.

Признавая одаренность Тотилы, его незаурядный талант полководца и трезвый ум политика, мы в то же время считаем, что не только и но столько эти личные качества выдвинули Тотилу на одно из видных мест среди полководцев и политических деятелей VI в. Личной храбростью, полководческим талантом и политической дальновидностью были одарены и многие другие военачальники и правители того времени.

Историческая роль Тотилы, на наш взгляд, состоит в том, что он, будучи сыном своего века и своего класса, все же в отличие от других остготских правителей искал пути для сближения с широкими слоями италийского населения и на определенном этапе своей деятельности не только допускал, но и содействовал социально-экономическим преобразованиям, объективно наносившим удар по отживающим рабовладельческим отношениям. Вместе с тем привлекая рабов и колонов в свою армию, облегчая налоговый гнет для земледельцев и жителей городов, Тотила и его сподвижники временно улучшали положение довольно широких слоев населения Италии.

Конечно, нет сомнения в том, что, проводя социально-экономические преобразования, остготская знать и ее ставленник Тотила отнюдь не помышляли о создании нового общественного строя, об окончательном покорении института рабовладения, о полном освобождении угнетенных народных масс. Зачастую они лишь были вынуждены законодательным путем оформить те прогрессивные сдвиги в сфере социально-экономических отношений, которые происходили в это время в стране. И все же, поддерживая то новое, передовое, что рождалось в обществе того времени, Тотила и его соратники объективно, независимо от их воли, всей своей деятельностью расчищали путь для дальнейшего развития в Италии более прогрессивного социально-экономического строя — феодализма. В этом мы прежде всего и видим историческое значение правления Тотилы. Именно благодаря этому имя Тотилы вошло в историю среди имен наиболее выдающихся политических деятелей раннего средневековья.

Вместе с тем, мы далеки от идеализации Тотилы, от попыток изобразить его бескорыстным покровителем угнетенных, народным королем, а его социально-экономические преобразования некоей революцией[578]. И дело, конечно, не столько в его личных слабостях и недостатках, сколько в классовой ограниченности его политики. Проводя социально-экономические реформы, Тотила исходил отнюдь не из гуманных идеалов заботы о благе народа, а из вполне реальных политических интересов своего класса.

В исторической обстановке, создавшейся к началу второго периода войны, остготская знать, выдвинувшая Тотилу, и он сам вынуждены были ценой некоторых уступок искать поддержки у народных масс, ибо лишь эта поддержка могла обеспечить им успех в борьбе с таким опасным и грозным врагом, как Восточная Римская империя. В тяжелой войне решались судьбы Остготского государства, и Тотила искал временного союза с народными массами во имя сохранения в Италии господства остготской знати. При этом правительство Тотилы никогда не забывало об интересах остготской знати и шло на уступки в пользу широких масс населения преимущественно за счет римской аристократии, да и в этой политике оно проявляло немало непоследовательности и колебаний.

Нельзя отрицать также и того, что Тотила в течение своего десятилетнего правления совершил немало неоправданных жестокостей и серьезных ошибок как военно-стратегического, так и политического характера. Не приходится, конечно, удивляться и тому, что Тотила, — этот, с точки зрения римских писателей, «грубый и жестокий варвар», — оставался варваром до конца своих дней и что римская культура коснулась его лишь в незначительной степени.

Таким образом, сложная и противоречивая фигура Тотилы, имевшего я сильные и слабые стороны, была рождена бурной эпохой крушения рабовладельческого лира и формирования нового, феодального общества и несла в себе отражение противоречий своего времени.

Трагическая гибель такого талантливого полководца и выдающегося политического деятеля, как Тотила, была тяжким ударом для остготов и всех, кто их поддерживал. Однако потеря вождя не сломила сопротивления противников империи. Спасшиеся от расправы воины Тотилы вновь стали собираться в Северной Италии близ города Тичин. Область за рекой По опять, как и раньше, стала центром возрождения разбитой остготской армии. Собравшиеся здесь остготы провозгласили своим королем храброго сподвижника Тотилы, совсем еще молодого, но талантливого военачальника Teйю (Рrосоp. BG, IV, 33.6–7; Mar. Avent., а. 553; Agn., 62).

Тейя с большой энергией тотчас приступил к созданию новой остготской армии и стал собирать под свои знамена противников империи. Часть богатств Тотилы, которые сохранились и попали в руки его преемника, он решил употребить на подкуп франков и привлечение новых союзников (Рrосоp. BG, IV, 33.7). Таким образом, несмотря на поражение под Busta Gallorum, остготы не сложили оружия и вновь стели собирать силы для новой схватки. Борьба в Италии продолжалась. Это скоро хорошо поняли и сами византийцы.

Когда первое опьянение победой несколько прошло, Нарсес ясно увидел, что, хотя врагу нанесен тяжкий удар и «Погребальные поля галлов» стали местом гибели многих готов, однако противники империи еще не разбиты окончательно и византийцам необходимо срочно принять самые энергичные меры для закрепления своих успехов.

Первоначально план Нарсеса состоял в том, чтобы занять всю Венетию, закрепиться в ней и создать там плацдарм для наступления на остготов в Лигурии. Но когда византийские войска окружили и стали осаждать крупный центр Венетии город Верону, они неожиданно для Нарсеса встретили противодействие франков, которые, чувствуя себя господами в этой области, не желали пускать туда византийцев. Нарсес, не собираясь ввязываться в войну с франками, покуда еще не было покончено с остготами, принужден был снять осаду Вероны и отступить к югу (Рrосоp. BG, IV, 33.3–5).

Он двинулся к Риму, так как хорошо понимал политическое значение этого города. По дороге византийские войска без особого труда овладели крепостями Нарнией и Сполецием и подошли к Перузии (Рrосоp. BG, IV, 33.8–10). В это время в Перузии, как и во многих других городах Италии, вспыхнула ожесточенная внутренняя борьба между сторонниками и противниками империи. Во главе гарнизона этой крепости стояли два перебежчика из византийской армии Мелигидий и Улиф[579]. После начала осады Улиф сохранил верность «остготам, (а Мелигидий, склоненный щедрыми обещаниями Нарсеса, заключил тайное соглашение с византийцами, намереваясь сдать им крепость и тем спасти жизнь себе и своим сторонникам. Узнав о заговоре Мелигидия, Улиф со своими солдатами поднял против пего восстание. Однако сторонники остготов, раскрывшие заговор Мелигидия, потерпели поражение и были перебиты заговорщиками, которые затем сдали Лерузию византийцам (Рrосоp. BG, IV, 33.10–12).

Недолго длилась на этот раз и осада Рима. Немногочисленный остготский гарнизон не мог защищать обширные укрепления, и византийцам удалось скоро проникнуть в город в том месте, где его стены не охранялись. Первым в город ворвался отряд Дагисфея, а затем на штурм двинулась основная часть войск Нарсеса. Остготы засели в мавзолее Адриана, превращенном в крепость еще при Тотиле. Однако голод принудил их начать переговоры с Нарсесом и, получив заверения, что всем им будет сохранена жизнь, готы сложили оружие. Византийцы полностью овладели городом. В знак победы Нарсес, как и его предшественник Велисарий, торжественно отослал ключи от ворот Рима Юстиниану[580]. Так Рим в пятый раз, в течение войны Византии с остготами был осажден и взят чужеземными войсками. Но теперь византийцы прочно овладели городом и оставались его хозяевами в течение двух столетий.

Во время боев тяжело пострадало население города, особенно простые граждане, ибо они подвергались нападениям и насилиям со стороны солдат как той, так и другой армии. Даже Прокопий вынужден признать, что «варвары, служившие в римском войске, обращались, как с врагами, со всеми, с кем они встречались при своем вступлении в город» (Рrосоp. BG, IV, 34.4). Такие же бесчинства по отношению к мирному населению Италии допускали, конечно, византийские наемники и в других местах. Недаром Нарсес, стремясь не повторить ошибок своих предшественников и вновь из-за бесчинств солдат не оттолкнуть от империи население Италии, не только отослал из Италии лангобардов, но и — приказал военачальнику Валериану и своему племяннику Дамиану отправиться с ними до границ государства и следить за тем, чтобы во время обратного похода они не причиняли насилий жителям (Рrосоp. BG, IV, 33.2).

В то же время, поскольку стало ясно, что борьба остготов с византийцами вступила в последнюю фазу и достигла наивысшего напряжения, то и противники империи не останавливались перед самыми жестокими мерами по отношению к врагам. Так, когда после взятия Нарсесом Рима римские сенаторы, поселенные Тотилой в Кампании, ликуя по поводу победы византийцев, пожелали возвратиться в Рим, по дороге все они были беспощадно перебиты остготами (Рrосоp. BG, IV, 34.2–6). К этому же времени относится и казнь по приказу Тейи тех 300 юношей из знатных семей Италии, которые были взяты Тотилой в качестве заложников перед битвой при Тагине. Надо думать, что эти суровые меры нового остготского правителя были вызваны как усилившимся в результате поражений ожесточением остготов, так и тем, что сама римская знать, узнав о победе византийцев и ненавидя остготов и «бунтовавшую чернь», стала еще более активно действовать против них. Это, следовательно, были не только акты мести со стороны остготов, но и меры устрашения римской и италийской знати, вновь поднявшей голову в борьбе против остготов в различных городах Италии[581].

В этот же период наметилось известное, впрочем кратковременное и неполное, сплочение различных групп остготской знати вокруг правительства Тейи. Некоторые готские военачальники, раньше из-за несогласия с политикой Тотилы или просто из корыстных побуждений вступившие в переговоры с византийцами о сдаче тех или иных городов, прервали переговоры и отказались от своих обещаний. Так поступил, например, Рагнарис, командир остготского гарнизона в Таренте[582]. По-видимому, готская знать поняла, что в этот период ее привилегированному положению не столько грозили народные движения, сколько новые завоеватели, поэтому она и решилась вновь на борьбу против византийцев. Рагнарису, впрочем, не удалось добиться каких-либо успехов. В результате неудачной вылазки он потерял Тарент, и ему пришлось бежать с горсткой уцелевших воинов в крепость Ахеронтию, еще оставшуюся в руках остготов.

Между тем византийцы продолжали планомерное завоевание Средней Италии. Они захватили Порт и ряд других городов, в том числе такие прекрасно укрепленные пункты, как Петра Пертуза, Непа (Непи) и некоторые другие (Рrосоp. BG, IV, 34.16). Перед лицом реальной угрозы окончательной потери всей Италии остготское правительство вновь отправило послов к франкскому королю Теодебальду и, суля ему огромные сокровища, предлагало совместно начать военные действия против византийцев. Однако и на этот раз посольство остготов успеха не имело (Рrосоp. BG, IV, 34.17–18).

В это время Нарсес, оставив гарнизоны в захваченных византийцами крепостях Тусции, двинул свои войска в Кампанию и начал осаду Кум, оборону которых возглавлял младший брат Тейи — Алигерн[583]. Узнав об этом, Тейя поспешил на помощь к осажденному в Кумах брату, опасаясь за его судьбу и боясь, чтобы в руки византийцев не попала та часть сокровищ Тотилы, которая хранилась в этой крепости и которая была крайне необходима остготам для продолжения борьбы.

Войска Тейи вступили в Южную Италию примерно в том районе, куда за десять лет до этого прорвался Тотила. Едва ли у Тотилы тогда было больше воинов, чем у Тейи, и уже во всяком случае в 542 г. у Тотилы не было на юге полуострова ни одного укрепленного пункта, в то время как во второй половине 552 г. остготы владели там рядом городов, в гарнизонах которых насчитывалось не одна тысяча воинов. Но активная поддержка широких слоев местного населения дала тогда Тотиле возможность в несколько месяцев стать хозяином всего юга Италии. Теперь же, в 552 г., этой поддержки уже не было, и Тейя вынужден был перейти к обороне, даже не подойдя вплотную к византийским войскам, осаждавшим Кумы. Он занял прекрасно укрепленную позицию близ города Нуцерии (ныне Ночера), к югу от Везувия, на левом берегу реки Сарн (Сарно). Противоположный берег той же реки занял Нарсес (Рrосоp. BG, IV, 34.24; 35.1–7).

Около двух месяцев обе армии стояли лицом к лицу, разделенные лишь водами Сарно. Они не вступали в сражение, а ограничивались мелкими стычками. Остготы всеми силами оттягивали решительное столкновение, пока могли подвозить продовольствие морем. Этому благоприятствовало то обстоятельство, что их лагерь был расположен недалеко от моря. Тейя, видимо, надеялся, что к ним на помощь прибудут новые отряды остготов из близлежащих областей Италии. Византийцы же, имея несомненное численное превосходство, были недовольны затяжкой и всячески стремились вынудить остготов покинуть укрепленный лагерь. С этой целью византийское командование решило прежде всего помешать подвозу продовольствия войскам Тейи. Оно подкупило командира остготского флота, не пожалев, видимо, для этого больших средств и щедрых обещаний, и тот помог византийцам захватить корабли остготов.

Это был тяжкий удар для армии Тейи, удар предательски нанесенный в спину. Измена командира флота показывает нам, что даже в этот трагический момент истории Остготского государства, когда решалась судьба всей войны против империи, некоторые представители высшей остготской знати вновь заняли предательскую позицию. Успеху византийцев на море способствовало и то, что к ним прибыло из Сицилии и из других мест империи большое число военных кораблей (Рrосоp. BG, IV, 35.12–13).

Лишившись подвоза продовольствия, войска Тейи принуждены были покинуть свой лагерь и удалиться на так называемую Молочную гору (Mons Lactarius, Γάλακτος 'Όρος, ныне Монте Латтаро), расположенную в нескольких километрах к югу от реки Саряо (Рrосоp. BG, IV, 35.15). Здесь на склонах горы они заняли казалось бы совершенно неприступную позицию. Но уже скоро они стали сильно страдать от голода. Находясь в критическом положении, войска Тейи с храбростью отчаяния, предпочитая гибель в бою мучительной смерти от голода, решили внезапно атаковать императорскую армию.

В октябре 552 г.[584] у подножия Молочной горы произошла знаменитая битва, принадлежащая к наиболее героическим страницам истории войны в Италии и окончательно решившая судьбу Остготского государства. Даже Прокопий принужден признать беспримерный героизм и необычайное мужество, проявленные воинами Тейи во время этой битвы. «Готов воодушевляло отчаяние, римляне же стыдились уступить более малочисленным противникам и выдерживали их натиск. Те и другие с яростью устремлялись друг на друга; одни искали смерти, другие — славы» (Рrосоp. BG, IV, 35.21).

Сам Тейя проявил в этой битве доблесть, не уступающую, по словам Прокопия, доблести ни одного из прославленных героев. В точение нескольких часов он находился в самом центре боя; закрывшись щитом, принимал на него удары копий и, внезапно нападая на врагов, многих из них убил. Но бой был неравными Тейя пал, сраженный ударом вражеского дротика (Рrосоp. BG, IV, 35.20; 24 и 26–29). Византийцы в надежде, что гибель вождя заставит противников сложить оружие, захватили труп Тейи, отрубили ему голову и, насадив ее на нику, показывали сражавшимся воинам. Они были уверены, что известие о смерти Тейи придаст византийским воинам еще большую храбрость, а их противников приведет в отчаяние и заставит прекратит войну (Рrосоp. BG, IV, 35.30).

Однако остготы и после гибели своего вождя продолжали героически сражаться до позднего вечера. Более того, на следующий день битва возобновилась и вновь длилась до самой ночи. По словам Прокопия, обе армии не отступали ни на шаг, хотя и с той и с другой стороны было много убитых; «готы знали, что они сражаются в последний раз, римляне считали для себя недостойным оказаться слабее их» (Рrосоp. BG, IV, 35.32). Однако перевес сил был на стороне византийцев, и остготы принуждены были начать переговоры с Нарсесом. Готы соглашались сложить оружие при условии, что им будет разрешено покинуть пределы Италии и сохранить имущество, приобретенное во время этой войны (Рrосоp. BG, IV, 35.33).

Героизм воинов армии Тейи был оценен даже их врагами. Нарсес согласился прекратить страшное кровопролитие и сохранить жизнь и имущество оставшимся в живых. Всем желающим было разрешено покинуть Италию. Византийцы лишь потребовали, чтобы остготы дали обязательство никогда больше не вести войн против империи. «И вот, — пишет Прокопий, — около тысячи готов удалились из лагеря в город Ти-чин и в область за рекой По» (Рrосоp. BG, IV, 35.37). Во главе их находился Индульф, перебежчик из византийской армии. Остальным же, согласившимся стать подданными византийского императора, Нарсес позволил беспрепятственно жить на своих землях. «И одни из них, — говорит Агафий, — жившие раньше южнее реки По, отправились в Тусцию и Лигурию и куда кто захотел, другие же, переправившись на ту сторону, расселились, как и раньше, по Венетии около тамошних укреплений и городов» (Agath., I, 1).

Поражение армии Тейи, как и поражение Тотилы, нашло широкий отклик по всей Италии и было отмечено многими летописцами[585].

И действительно, реальные последствия этих событий, как в военно-стратегическом, так особенно в политическом отношении были весьма значительными. С военно-стратегической точки зрения разгром основных сил остготов и их союзников привел к тому, что остготская армия как крупная боевая единица фактически перестала существовать и, если остготы в дальнейшем и продолжали военные действия, то вели их лишь отдельными разрозненными отрядами. В последующие годы остготам так и не удалось полностью оправиться от этого удара и возродить свою армию. Все это развязало руки византийцам для дальнейшего завоевания крепостей и городов Италии, еще занятых остготскими гарнизонами.

С политической точки зрения поражение остготских войск при Busta Gallorum и Mons Lactarius по существу знаменовало собой конец существования независимого Остготского государства на Апеннинском полуострове. Все дальнейшие попытки остготов восстановить свое государство в Италии оказались тщетными. Им так и не удалось объединить силы противников империи, создать единый центр управления и военного командования, избрать короля или общего вождя, который возглавил бы военные действия. Приходится лишь удивляться стойкости остготов и их союзников из местного населения, которые, несмотря на разгром их армии и явный перевес сил противника, еще в течение ряда лет продолжали упорную борьбу против империи.

§ 5. Последние годы войны в Италии. Вторжение франков и алеманнов и разгром их войсками Нарсеса

После заключения соглашения между Нарсесом и остатками разбитой у Молочной горы армии Тейи византийцы надеялись, что и все другие готы откажутся от продолжения борьбы. «Всем казалось, — писал Агафий Миринейский[586], — что все войны в Италии кончились» (Agath., I, 1).

Однако этим надеждам еще не суждено было осуществиться, и, как показали последующие события, поражение Тотилы и Тейи явилось не финалом войны в Италии, а лишь прелюдией к новым битвам. Противники империи, несмотря на поражения, не пали духом и, согласно рассказу того же Агафия, «переждав очень короткое время, снова захотели перемен и начали сеять семена новой войны» (Agath., I, 1). Инициатива организации сопротивления византийцам и на этот раз, как и в предшествующее время, вновь исходила от той части остготов, которые заселяли области севернее реки По.

Наученные горьким опытом предшествующих поражений, сознавая свою слабость и невозможность одним бороться против многочисленной византийской армии, остготы опять возвратились к идее заключения военного союза с франками, рассматривая этот союз, как последнюю надежду на спасение. Они отправили новое посольство к франкскому королю Теодебальду и убеждали его, не медля ни одного дня, поднять оружие против византийцев. Послы остготов говорили правителям франков, что если те не окажут им помощи, то весь их народ, родственный и дружественный франкскому народу, будет поставлен перед угрозой окончательной гибели. Приводя различные аргументы в пользу войны с империей, они особенно подчеркивали то обстоятельство, что для самих франков крайне опасно усиление византийцев в Италии, ибо за истреблением остготов последует нападение императорских войск на франкские земли. Завоевав Италию, Юстиниан, говорили послы, конечно, пожелает подчинить себе и Галлию, также бывшую некогда провинцией империи. При этом «у византийцев не будет недостатка в законных поводах для прикрытия своей жадности… Поэтому они будут прикидываться не насильниками, а ведущими справедливую войну, не ищущими чужого, но возвращающими владения своих предков». Послы убеждали франков предупредить грозящее им нападение византийцев и самим в союзе с остготами двинуть войска против армии Нарсеса, изгнать византийцев из Италии и возвратить остготам потерянные земли. В случае победы над общим врагом остготы обещали всегда сохранять мир с франками и быть для них добрыми соседями. Остготские послы соблазняли франкского короля и его приближенных заманчивой перспективой захвата в Италии богатейшей добычи и, кроме того, обещали щедро заплатить за их помощь (Agath., I, 5).

На этот раз посольство остготов имело некоторый успех. Правители франков сочли, видимо, что настал, наконец, момент, когда они могут, воспользовавшись ослаблением обеих воюющих сторон, вмешаться в дела Италии и попытаться подчинить своей власти эту страну.

На первых порах, однако, король Теодебальд (по словам Агафия, юноша трусливый и больной) проявил известную осторожность и не решился открыто объявить войну Восточной Римской империи. Он ограничился посылкой в Италию двух больших воинских отрядов под командованием братьев Левтариса и Бутилина. Официально Левтарис и Бутилин, родом алеманны, начиная поход в Италию, действовали якобы на свой страх и риск и даже вопреки желанию короля Теодебальда (Agath., I, 6). Однако Павел Диакон, хорошо осведомленный о делах франков, считает, что инициатива похода франкских и алеманнских войск в Италию исходила от самого Теодебальда. Это подтверждается, в частности, тем, что Бутилин впоследствии отсылал часть добычи, захваченной в Италии, королю (Pauli Diac. Hist. Lang., II, 2). Во всяком случае Теодебальд, хотя, быть может, и не дал послам остготов никаких официальных обещаний начать войну с византийцами, но фактически молчаливо согласился на вторжение полчищ Бутилина и Левтариса в Италию, рассчитывая извлечь из этого большие выгоды: этот поход, по замыслу франкских правителей, должен был проложить путь для окончательного завоевания Апеннинского полуострова войсками франкского короля.

Выбор Бутилина в качестве одного из вождей похода не был простой случайностью, ибо он еще при жизни франкского короля Теодеберта участвовал в завоевании франками Венетии и был знаком с обстановкой в Италии[587]. По данным Агафия, возможно, преувеличенным, предприимчивым вождям в короткий срок удалось собрать большое войско в 75 тысяч воинов, состоящее преимущественно из франков и алеманнов. «Они полагали, — пишет Агафий, — что Нарсес не выдержит даже первого их натиска, что вся Италия вместе с Сицилией станет их достоянием» (Agath., I, 7). Заранее торжествуя победу, войска Левтариса и Бутилина двинулись весной 553 г. в Италию и вскоре появились в долине реки По.

Над Италией вновь нависла грозная опасность. В то время как новые полчища варваров готовы были лавиной обрушиться на Апеннинский полуостров, в самой Италии продолжалась борьба между последними противниками империи и византийским полководцем Нарсесом. Остготы еще продолжали владеть не только почти всеми землями к северу от реки По, но также и рядом городов в Средней и Южной Италии (Agath., I, 8–9).

Самой неотложной задачей для византийских войск в этот момент являлся захват важнейшего опорного пункта остготов в Кампании, крепости Кум[588]. Эта крепость была для византийцев весьма лакомой добычей, особенно потому, что остготские короли Тотила и Тейя хранили в пей свои сокровища (Рrосоp. BG, IV, 34.19; Agath., I, 8). Однако остготские войска, собранные в этой крепости Алигерном, отнюдь не желали сдавать Кумы неприятелю, надеясь, что защищенная природой и крепкими стенами крепость, к тому же снабженная в изобилии продовольствием, сможет выдержать длительную осаду (Agath., I, 8).

Надежды остготов вполне оправдались. Даже подкоп, устроенный византийцами под одной из стен крепости, не принес им желаемого успеха (Agath., I, 10). Армия Нарсеса еще была занята осадой Кум, когда войска франков и алеманнов уже проникли в Северную Италию (Agath., I, 11).

Стремясь задержать движение новых врагов в глубь страны, Нарсес разделил свою армию на три части. Самому многочисленному и наиболее сильному отряду под командованием вождя герулов Фулкариса и византийских военачальников Иоанна, Валериана и Артабана, он приказал, заняв укрепленные позиции на берегу реки По, задержать врагов и воспрепятствовать их наступлению в восточном направлении. Другой отряд Нарсес оставил под стенами Кум с тем, чтобы он продолжал блокаду крепости и попытался взять ее измором. Сам же наместник со всей остальной армией спешно двинулся в Тусцию с целью занять эту область до прибытия войск Левтариса и Бутилина и сломить последнее сопротивление находившихся здесь остготов и их союзников[589].

Первоначально продвижение армии Нарсеса было весьма успешным. Византийские войска без особого труда овладели такими крупными городами Тусции, как Флоренция, Пиза, Центумцеллы, Волатерра (Вольтерра) и Луна (в юго-восточной части современной провинции Специи). К моменту прибытия византийских войск в этих городах, по-видимому, так же как и в других местах Италии, происходила внутренняя борьба между сторонниками и противниками империи. Известие о приближении многочисленной и хорошо вооруженной армии Нарсеса привело к тому, что в этой борьбе перевес получили союзники Византии, которые и заставили жителей крупнейших городских центров области добровольно капитулировать, получив от византийцев гарантии сохранения их жизни и их имущества (Agath., I, 11).

Несколько по-иному сложилась обстановка лишь в городе Лука (ныне Лукка): византийские войска внезапно натолкнулись здесь на упорное сопротивление со стороны местного населения, продолжавшееся около трех месяцев. Упорство жителей Луки было для Нарсеса тем более неожиданным, что вначале луканцы согласны были сдать город в случае, если в течение 30 дней они не получат помощи извне. При заключении этого договора жители Луки выдали Нарсесу заложников из самых знатных и «благородных» семей своего города. Агафий, правда, утверждает, что, заключая договор с Нарсесом, луканцы тайно надеялись на помощь франков и уже тогда отнюдь не собирались всерьез выполнять условия соглашения.

По-видимому, в осажденном городе, как можно судить по отрывочным данным, содержащимся в труде Агафия, разгорелась ожесточенная борьба между знатью, стоявшей за соглашение с Нарсесом, и остальными горожанами («неразумной толпой», как их называет Агафий), требовавшими продолжать сопротивление византийцам[590]. О борьбе, происходившей внутри города, были осведомлены и осаждавшие. Во всяком случае Нарсес, учитывая, видимо, эту борьбу, придумал хитроумный план использования заложников для воздействия на граждан осажденного города. Первоначально он инсценировал казнь заложников[591], рассчитывая этим зрелищем запугать луканцев. Уловка не удалась, так как вопреки призывам знати «толпа» из средних и беднейших слоев населения, все же настояла на дальнейшей обороне города (Agath., I, 12). Тогда Нарсес отпустил на свободу всех пленников без всякого выкупа, но с условием, что они будут убеждать сограждан сдаться. Их речи, — пишет Агафий, — «в короткий срок должны были сделать больше, чем оружие: заставить замолчать желающих продолжения вражды и принудить многих колеблющихся предпочесть римлян (варварам)» (Agath., I, 13). И, действительно, агитация знатных пленников, отпущенных Нарсесом, подняла дух сторонников империи и во многом способствовала капитуляции Луки.

Таким образом, византийцы всячески стремились использовать внутреннюю социальную и политическую борьбу в городах Тусции, в частности в Луке, с целью привлечь на свою сторону население и подчинить своей власти важнейшие города.

Пока под стенами Луки и внутри осажденного города разыгрывались эти события, византийские войска, посланные в Эмилию для отражения нашествия франков и алеманнов, неожиданно попали в ловушку, расставленную врагами, и потерпели тяжкое поражение. Основной причиной их неудачи было отсутствие дисциплины и жажда грабежа, царившая в византийских войсках, особенно у наемников-герулов. Отряды византийских войск в Эмилии бесчеловечно грабили местное население, захватывали добычу и опустошали всю округу[592]. Командир отряда герулов Фулкарис, отчаянно храбрый воин, но легкомысленный и безрассудный военачальник, решил совершить набег на город Парму, уже занятый в то время неприятелем, в надежде поживиться там богатой добычей. Однако вождь франков Бутилин, воспользовавшись легкомыслием Фулкариса, не выславшего даже разведчиков, устроил византийским войскам засаду, спрятав своих солдат в амфитеатре, расположенном близ Пармы. Ничего не подозревавшие воины Фулкариса были внезапно окружены и почти все перебиты. Сам вождь герулов поплатился жизнью за свое безрассудство, предпочтя смерть в сражении позору бегства[593].

Поражение войск Фулкариса было особенно опасно для византийцев потому, что оно не только придало новые силы франкам и алеманнам, но и подняло боевой дух разбитых ранее остготов, вселив в них бодрость и новую надежду на успех в борьбе с ненавистной империей. «Ибо готы, — пишет Агафий, — населяющие Эмилию и Лигурию и ближайшие места, раньше заключившие непрочный и неискренний мир и военный союз с римлянами, скорее устрашенные, чем добровольно, теперь немедленно перешли к варварам, будучи связаны с ними общностью нравов и быта»[594].

Теперь повсюду при приближении войск Левтариса и Бутулина открывались ворота городов и крепостей, еще запятых остготами и их союзниками. Остготские воины, охранявшие эти города, охотно принимали сильные франкские гарнизоны и деятельно готовились к новому натиску на войска Нарсеса. Все это заставило Иоанна, Валериана и Артабана, находившихся в Эмилии, отказаться от намерения захватить Парму и спешно отойти к городу Фавенции (Agath., I, 15).

Отступление византийских войск от Пармы к Фавенции, нарушавшее план главнокомандующего, поставило Нарсеса, все еще осаждавшего Луку, в крайне затруднительное положение, так как открыло путь полчищам франков и алеманнов в глубь Италии, а следовательно, и в тыл войск самого Нарсеса. Опасность увеличивалась еще и тем, что франки и алеманны, прорвавшись в Среднюю Италию, могли окончательно отрезать друг от друга обе группировки византийских войск, действовавшие в Тусции и Эмилии. Связь с Фавенцией и так уже была значительно затруднена. Отряды варваров свирепствовали даже в южной Эмилии, нападая на италийские деревни. Повсюду, отмечает Агафий, «слышались вопли земледельцев, мычание угоняемых быков, треск при рубке леса» (Agath., I, 17).

Нарсес послал в Фавенцию одного из своих приближенных Стефана с приказом Иоанну, Валериану и Артабану немедленно возвратиться к Парме и вновь занять там укрепленные позиции для отражения главных сил франков. Приказ главнокомандующего поверг командиров византийских войск, отступивших от Пармы, в большое замешательство. Дело в том, что в тот момент положение в их армии было весьма напряженным. Среди солдат росло сильное недовольство, вызванное отсутствием провианта и задержкой выплаты жалования. Поэтому византийские командиры, хотя и опасались гнева Нарсеса, никак не могли немедленно выполнить его приказ[595].

Узнав об этом, Стефан тотчас отправился в Равенну и добился приезда к войскам префекта претория Италии Антиоха[596], ведавшего финансами, для уплаты жалования воинам. И лишь после того как требования армии были удовлетворены, войска возвратились на прежние позиции и расположились лагерем близ города Пармы (Agath., I, 18).

Рассказ Агафия убеждает в том, что неудачи императорских войск в Италии весьма часто были обусловлены, с одной стороны, недальновидностью и легкомыслием командиров, с другой — недовольством солдат из-за невыплаты им жалования и недостатка продовольствия. Прямым следствием были падение дисциплины и мародерство в армии, столь пагубные перед лицом сильного врага. Византийские чиновники во главе с префектом претория Антиохом продолжали творить всяческие беззакония и утаивать продукты и деньги, предназначенные для солдат; поэтому-то и могли возникнуть жалобы воинов на плохое снабжение армии и задержку жалования.

Возвращение византийских войск к Парме развязало руки Нарсесу в борьбе с луканцами и в то же время заставило его еще более энергично взяться за осаду города. Между тем борьба внутри осажденного города достигла наивысшего напряжения. Агенты Нарсеса, особенно из числа отпущенных на свободу, знатных заложников, вносили разложение и сеяли панику среди защитников города. Агафий прямо говорит, что «прежние заложники много делали в пользу римлян, и если бы дело зависело от них, то скоро весь город был бы склонен к сдаче» (Agath., I, 18).

Однако в Луке еще были сильны противники капитуляции. Их возглавляли, по данным Агафия, франкские воины, проникшие в осажденный город, и остготы[597]. Осажденные довольно часто делали вылазки и тревожили войска Нарсеса. Но их силы мало-помалу начали слабеть. Все более остро чувствовалась нехватка продовольствия. Часть городских укреплений была разрушена византийцами. Боевой дух защитников Луки падал. В то же время все активнее действовали союзники империи, луканская знать, призывавшая своих сограждан сложить оружие и прекратить сопротивление. «Очень многие луканцы, — пишет об этом Агафий, — уже убежденные действующими внутри (города агентами Нарсеса. — 3. У.), намеренно сражались вяло» (Agath., I, 18). Вылазки осажденных все чаще терпели неудачу, и защитники города несли большие потери. В такой тяжелой обстановке в городе окончательно победили сторонники империи, которые заставили сдать Луку на милость победителя. Византийские войска вступили в город, видимо, в ноябре или в самом начале декабре 553 г.[598]

Таким образом, мы видим, что взятие Луки византийскими войсками произошло при прямой поддержке союзников империи из числа местной знати, деятельно помогавших Нарсесу склонить население города к капитуляции. Население Луки принуждено было признать власть императора. Однако условия капитуляции города были не слишком суровы. Это объяснялось тем, что для Нарсеса в то время главным было как можно скорее развязать себе руки для отпора натиску франков. Поэтому для ускорения сдачи города он согласился пощадить население Луки и милостиво обойтись с ее защитниками.

В завоеванном городе был оставлен сильный гарнизон, под командованием способного военачальника, бывшего стратига Мёзии — Бона. На Бона была возложена задача охранять Луку и тщательно наблюдать за оставшимися в городе варварами, сурово карая их, если они нарушат заключенный с Нарсесом договор и вновь поднимут оружие против империи (Agath., I, 19).

Опасаясь в зимнее время продолжать военные действия против закаленных в суровом климате своей родины франков, Нарсес решил отправить византийские войска на зимние квартиры и возобновить войну лишь с наступлением весны следующего 554 года.

Подобное, крайне осторожное решение Нарсеса было вызвано серьезным беспокойством по поводу напряженного положения в византийских войсках, проявившегося, в частности, в описанных выше событиях в Фавенции. Очевидно, главнокомандующий не надеялся на боевой дух своих воинов и хотел выгадать время для поднятия дисциплины, отправив их на зимние квартиры. При этом он совершенно не пожелал посчитаться с тем, что это решение было крайне пагубно для населения Италии, ибо оно фактически отдавало на произвол полчищ франков и алеманнов всех сельских жителей, которые не могли найти убежища за стенами укреплений. Войска были расквартированы в городах и крепостях Средней Италии, а сам главнокомандующий со своей свитой, состоящей из 400 приближенных и телохранителей прибыл в Равенну. «И снова возвратился Нарсес в Равенну с великой победой», — пишет Агнелл, прославляя в своем труде подвиги наместника Италии (Agath., 79).

Оставшиеся до весны месяцы было решено использовать для подготовки генерального наступления против полчищ франков и алеманнов.

В это же время внутри антивизантийской коалиции наметились первые признаки серьезного раскола между остготами и франками. Представитель высшей остготской знати Алигерн после длительных колебаний решил перейти на сторону византийцев и отказаться от союза с франками. По утверждению Агафия, Алигерн понял, что франки в случае победы над империей «не пожелают возвратить готам Италию, но на деле прежде всего поработят их самих, которым на словах пришли на помощь, поставят над ними начальниками франков и лишат их отечественных законов» (Agath., I, 20).

Перспектива подчинения франкам отнюдь не улыбалась представителям остготской знати, и памятуя, что многие годы, в правление Теодориха и Амаласунты, остготская знать поддерживала союзные отношения с Восточной Римской империей, некоторые из них считали и теперь более выгодным вновь пойти на соглашение с ней.

Зимой 553–554 г. Алигерн прибыл в порт Равенны Класис, где в то время находился Нарсес, и вручил главнокомандующему византийской армии ключи от крепости Кумы[599].

Нарсес решил использовать измену Алигерна и для устрашения еще сопротивлявшихся империи остготов, а также их союзников франков. Как раз в это время свободно бродившие по стране отряды франков и присоединившиеся к ним остготы показались недалеко от занятой византийскими войсками крепости Цезены. Нарсес тотчас приказал Алигерну срочно отправиться в эту крепость и с ее стен объявить неприятелю о добровольной сдаче остготами Кум византийским войскам.

Появление Алигерна на стенах Цезены и его заявление о том, что Кумы сданы, а сокровища остготских королей и королевские инсигнии попали в руки византийцев, вызвали прежде всего бурю возмущения среди его соплеменников. По словам Агафия, они осыпали Алигерна горькими упреками в измене своему народу. Но вместе с тем часть франков, соблазненная примером Алигерна и заманчивой перспективой заключения выгодного соглашения с византийцами, стала сомневаться в целесообразности продолжения войны. На этот раз, однако, возобладало мнение наиболее непримиримых противников империи, и было решено продолжать военные действия (Agath., I, 20). Но уже сам рассказ Агафия о колебаниях франков наводит на мысль, что в войсках Левтариса и Бутилина появились сторонники заключения мира с империей соблазненные щедрыми посулами византийцев, а быть может, и подкупленные ими. Ведь известно, что политика подкупа знати варварских племен, столь обычная для византийской дипломатии, широко применялась и Нарсесом в Италии. Порою эта политика была весьма эффективна и приносила реальные плоды. Так, например, Нарсесу удалось подкупом склонить к союзу с империей молодого правителя германского племени варнов[600], по имени Февдибальд, недавно получившего власть над соплеменниками после смерти своего отца Баккара (Agath., I, 21).

Вторую половину зимы 553–554 гг. Нарсес провел в Риме. По словам Агафия, он очень заботился о том, чтобы воины, «живя безопасно на зимних квартирах, не отвыкли совершенно от войны, а затем не ослабели бы и в самой битве» (Agath., II, 1). По его приказу войска систематически занимались, военными упражнениями. Эти данные Агафия подтверждают наше предположение о том, что Нарсес воздержался от активных действий против франков зимой 553–554 г. именно из-за неблагополучного положения в его армии, ибо ему пришлось потратить почти всю зиму на приведение в боевую готовность своих войск и поднятие дисциплины.

Между тем франки и алеманны, не встречая серьезного сопротивления, медленно, но неуклонно продвигались с севера на юг Апеннинского полуострова, предавая огню и мечу все на своем пути. Обойдя Рим, войска Левтариса и Путилина проникли в Самний, где разделились на два больших отряда. Путилин с большей частью войск двинулся в Кампанию, опустошил почти всю эту область, а затем совершил грабительский набег на Луканию и Бруттий, дойдя до самого Мессинского пролива. Другая же часть варваров под командованием Левтариса, разграбила Апулию и Калабрию, вплоть до города Гидрунта. Особенно зверствовали алеманны, которые «кровью орашали святыни и оскверняли посевы, так что везде были разбросаны непогребенные трупы»[601].

С огромной добычей и множеством пленных Левтарис и его воины решили двинуться обратно на родину и доставить туда награбленные ими богатства. Бутилин же, которого остготы обещали провозгласить королем, если он будет продолжать борьбу с Нарсесом, отказался возвратиться на родину, надеясь, очевидно, после победы над византийцами сделаться единодержавным правителем Италии (Agath., II, 2).

Когда варвары Левтариса с добычей и пленными достигли Пицена, византийские военачальники, до того лишь пассивно наблюдавшие за продвижением франков и алеманнов, решили, наконец, вмешаться в происходящие события. В районе городов Пизавра (Пезаро) и Фана (Фано) императорские войска под командованием армянина Артабана и гунна Улдаха неожиданно напали на отряды Левтариса и нанесли им поражение. Многим пленным италийцам удалось бежать, унеся с собой и значительную часть добычи варваров (Agath., II, 2). Но у византийцев не оказалось достаточных сил, для того чтобы преградить дальнейшее продвижение войск Левтариса на север, и франки, пройдя Эмилию, переправились через реку По. В Венетии они почувствовали себя в безопасности, ибо эта местность была подвластна франкскому королю.

Однако, именно здесь их ожидала бесславная гибель: среди утомленных войной и длительными переходами полчищ внезапно началась страшная эпидемия чумы, унесшая и самого их вождя. «Такой гибельный конец имел поход Левтариса и тех, кто за ним следовал», — заключает свой рассказ об этих трагических событиях Агафий (Agath., II, 3). Рассказ Агафия, по-видимому, вполне достоверен, ибо он полностью совпадает с данными других авторов, в частности Павла Диакона[602].

Столь же плачевная участь постигла и другой отряд франков, оставшийся в Италии для продолжения войны с империей. Опустошив и разграбив области Южной Италии, Бутилин двинулся в Кампанию, намереваясь решить войну генеральным сражением с армией Нарсеса, концентрировавшейся около Рима. Он спешил с решительным сражением, так как его войска таяли от эпидемических заболеваний. Непривычные к жаркому климату Италии, франки и алеманны в течение всего лета страдали от жары и желудочных болезней. Их тяжелое положение усугублялось еще тем, что по приказу Нарсеса византийцы уничтожали продовольствие в тех местах, где должна была пройти армия Бутилина, и франки начали терпеть нужду в съестных припасах. Население же Италии страдало одновременно я от опустошительных набегов франков и от грабежей византийской армии.

Но Нарсес все же еще намеренно оттягивал решительную встречу с врагом. По-видимому, он выжидал еще большего ослабления сил противника в результате опустошительного действия болезней, косивших воинов Бутилина. Весьма вероятно, однако, что медлительность Нарceca объяснялась также и положением в самой византийской армии. Так, нам известно о конфликте между Нарсесом и подчиненным ему отрядом наемников-герулов, который принял столь острые формы, что герулы отказались было даже принять участие в решительном сражении (Agath., II, 7). К сожалению, Агафий сообщает только о поводе к возмущению герулов (да и то не совсем ясно, хотя и многословно) и ничего не говорит о причинах этих событий; едва ли можно допустить, что недовольство вспыхнуло внезапно.

Так или иначе, но активные действия против Бутилина Нарсес начал лишь осенью 554 г. К этому времени войска Бутилина прибыли в Кампанию и расположились лагерем недалеко от города Капуи, на берегах реки Вольтурно, у Казилина. Неподалеку от врагов разбил свой лагерь и Нарсес (Agath., II, 4 и 6).

Внутренняя борьба, то разгоравшаяся, то затухавшая в городах Италии в течение всей войны, в этот напряженный момент вспыхнула с новой силой. «Все италийские города, — записал Агафий, — находились в волнении и колебались, не зная, к какой стороне примкнуть» (Agath., II, 6).

В числе сторонников соглашения с франками, конечно, в первую очередь находились оставшиеся еще в городах Кампании остготы, которые пытались склонить население к союзу с новыми завоевателями. Однако их попытки не могли иметь значительного успеха, ибо франки своим поведением отталкивали местных жителей. Накануне генерального сражения войска Бутилина весьма остро нуждались в продовольствии и фураже и поэтому открыто грабили население близлежащих городов и сельских поселений Кампании (Agath., II, 4). Агенты Нарсеса всячески пытались разжечь ненависть местного населения к франкам и выставить византийцев защитниками мирных жителей от грабежей этих варваров (Agath., II, 6). Их поддерживали и исконные союзники византийцев из италийской знати. Однако и им не удалось склонить сколько-нибудь широкие слои местных жителей к активной поддержке Нарсеса. Памятуя о недавних грабежах и насилиях византийцев, население не проявляло к ним симпатий противном случае об этом не преминул бы упомянуть Агафий.

Таким образом, в условиях острой социально-политической борьбы в городах Кампании большинство трудового населения, несмотря на настойчивые требования борющихся партий, уже не желало поддерживать ни тех, ни других в равной мере ненавистных ему завоевателей.

В такой обстановке осенью 554 г. при Казилине (вблизи Капуи)[603] произошло одно из самых кровопролитных сражений, какие только знала Италия того времени.

По словам Агафия, в этой битве против византийцев сражалось более 30 тысяч франков и алеманнов (Agath., II, 4) Бутилин решил нанести главный удар по центру неприятельской армии и поэтому построил свои войска в виде клина, «головы кабана», говорит Агафий (Agath., II, 8). Армия Нарсеса была менее многочисленной, и по данным византийского историка (правда, быть может, несколько преуменьшенным), она состояла лишь из 18 тысяч воинов (Agath., II, 4). Однако византийцы учли особенности тактики франков и в соответствии с этим построили свои войска. Их основные силы были сконцентрированы на флангах, а значительный отряд конницы был спрятан в засаде для внезапного нападения на врага.

В начале сражения франкскому «кабану» удалось добиться некоторого успеха в центре. Но как раз в это время Нарсес бросил в бой конных стрелков, расположенных на флангах, и этим решил исход битвы. Франки и алеманны дрогнули, стали отступать и, наконец, обратились в бегство.

Не оправдались надежды франков и на помощь герулов, которые, как было уже упомянуто, перед самой битвой отказались подчиняться Нарсесу. Герулы, как только увидели, что военное счастье стало явно склоняться в пользу византийцев, примкнули к ним и содействовали их победе над войсками Бутилина (Agath., II, 9). Прижатые к берегу франки и алеманны бросались в реку, и многие находили в ней гибель. Сам вождь варваров Бутилин пал в сражении, а все его войско было почти поголовно истреблено.

Победа византийских войск над более многочисленным и воинственным противником объясняется прежде всего превосходством конницы византийцев но сравнению с малоповоротливой и хуже вооруженной пехотой франков (Agath., II, 9). «При Юстиниане, — писал о византийской армии Ф. Энгельс, — ее конница стояла на сравнительно приличной высоте, и в сражении при Капуе… евнух Нарсес, как говорят источники, нанес поражение вторгшимся в Италию тевтонцам главным образом при помощи этого рода войск»[604]. К тому же надо учитывать, что армия Бутилина еще перед сражением была значительно ослаблена эпидемическими болезнями, свирепствовавшими среди франкских и алеманнских воинов.

Победа византийцев была полной, и победители проявили чрезвычайную жестокость, бесчеловечно уничтожив пленных врагов[605] и ограбив трупы убитых. Византийские солдаты разрушили и опустошили лагерь противника и захватили там большую добычу (Agath., II, 10). Вернувшись в Рим, они вместе с римскими гражданами торжественно отпраздновали победу (Agath., II, 11). «Вся Италия пребывала в радости», — писал церковный писатель, прославлявший победу византийского оружия (Lib. Pont. V. Iohan. HI, 2).

И действительно, радость жителей Италии была вполне понятна. Благодаря победе при Казилине италийцы. избавились от одного из наиболее жестоких и беспощадных завоевателей, беспрепятственно опустошавшего всю страну и причинявшего ей невиданные бедствия. Однако, избавившись от одних, завоевателей, жители Италии окончательно подпали под власть других. Ибо с разгромом войск франков не осталось силы, способной противостоять византийцам, и полное завоевание страны Нарсесом теперь было вопросом времени. Тем не менее борьба в Италии продолжалась еще в течение нескольких лет. Византийцам предстояло еще завоевать не только всю Северную Италию, но и сломить сопротивление тех остготских (а возможно, и франкских) воинов, которые собрались в крепости Комиса. По словам Агафия, их было около 7 тысяч. Вдохновителем и руководителем последнего отчаянного сопротивления остготов стал Рагнарис, бывший ранее командиром остготского гарнизона в Таренте (Agath., II, 13).

Агафий характеризует Рагнариса как хитрого и ловкого честолюбца, возобновившего войну с византийцами ради захвата власти в Италии. Прокопий также рисует Рагнариса честолюбивым и вероломным человеком, готовым в удобный момент пойти на соглашение с империей на выгодных для себя условиях (Рrосоp. BG, IV, 26.4; 34.9–15). Вместе с тем Агафий признает, что Рагнарис пользовался влиянием на широкие массы варваров и поэтому смог возглавить их на последнем этапе борьбы. В эту трудную для остготов минуту Рагнарис, несомненно, проявил большое упорство и смелость и решительно приступил к обороне крепости от византийцев. Хотя Комису осаждали войска самого Нарсеса, остготы стойко продержались всю зиму 554/555 г. При этом остготские воины часто совершали смелые вылазки из крепости и завязывали стычки, с. византийскими войсками (Agath., II, 13–14).

Но с наступлением весны 555 г., теряя надежду на успех, Рагнарис, как некогда в Таренте, решил начать переговоры с византийцами, стремясь добиться у них благоприятных для остготов условий сдачи. Однако переговоры оказались бесплодными. Нарсес не принял предложенных Рагнарисом условий, сочтя требования остготов чрезмерными. Более того, Рагнарис, обвиненный в покушении на жизнь главнокомандующего византийской армией, был убит во время переговоров телохранителями Нарсеса. Лишившись своего вождя и не имея сил долее выдерживать осаду, остготы сдались, наконец, Нарсесу, выговорив у него обещание, что им будет сохранена жизнь. Все пленные действительно были пощажены, но желая обезопасить себя от возможности восстания остготов, Нарсес отослал их всех в Византию (Agath., II, 14).

Взятие Комисы позволило византийцам направить все силы в Северную Италию, чтобы окончательно подчинить власти Восточной Римской империи все земли вплоть до Алых, Продвижение византийских войск на север началось с. завоевания городов и крепостей Лигурии, остававшихся еще в руках остготов и их союзников, и по мнению некоторых историков, было проведено византийским полководцем Иоанном (тем самым, который еще в первый период войны получил прозвище «Кровавый») и Асвадом, командиром вспомогательных отрядов гепидов[606].

Франки, занятые в это время междоусобицами и войной с саксами[607], не могли оказать действенной помощи остготам в Лигурии и воспрепятствовать продвижению византийских войск в Северной Италии. Более того, сами франки к 556 г., вынуждены были покинуть земли, завоеванные при короле Теодеберте в западной пасти Северной Италии[608].

В это время, по-видимому, было заключено перемирие между Восточной Римской империей и Франкской державой, по которому в Северной Италии сохранялся еще status quo и за франками признавалось обладание почти всей Венетией, (Мenadr., fr. 2). Надо думать, что, пойдя на заключение подобного перемирия, византийцы прежде всего хотели развязать себе руки для завершения борьбы с остатками остготских отрядов. Франки же, занятые внутренними делами, не имели сил для нового наступления на Италию.

Но и при этих условиях сопротивление византийцам в Северной Италии длилось еще несколько лет, и даже такие центры тратспаданских областей, как Милан, Верона и Брешия, все это время оставались в руках остготов.

К сожалению, наши сведения о последних годах борьбах в Северной Италии чрезвычайно скудны и отрывочны. Однако все же можно установить, что Милан перешел в руки византийцев, вероятно, лишь осенью 558 г.[609], а Верона и Брешия еще позднее[610].

Столь длительное и упорное сопротивление, которое встретили византийцы в Северной Италии, объясняется прежде всего тем, что здесь в большей степени, чем в других областях страны, сохранились поселения остготов и других варваров. Кроме того, в борьбе против византийцев принимали здесь участие и жители некоторых городских центров Северной Италии. Агнелл рассказывает, что византийским войскам пришлось сражаться не только с засевшими в Вероне остготами, но и с гражданами этого города (et pugnaverunt contra Veronenses cives. — Agn., 79).

По мере захвата византийцами крупных центров Северной Италии и вытеснения оттуда последних отрядов остготов ослабевали и позиции франков в Венетии. Возможно, франкские правители и предпринимали отдельные попытки отстоять эту область и помочь остготам в их последней борьбе с империей, однако все попытки оказались бесплодными, и вскоре эти земли перешли под власть Восточной Римской империи[611]. Франки не могли воспрепятствовать этому, так как в их стране продолжались междоусобицы[612]. Кроме того, как раз в это время им приходилось отражать набеги аваров.

С изгнанием франков и подавлением восстания герулов (ок. 565 г.) Италия после длительной и тяжелой войны была полностью завоевана византийцами.

§ 1. Аграрные отношения в Италии после византийского завоевания

Героическое сопротивление войск готов и восставших народных масс не было окончательно сломлено, отдельные отряды повстанцев еще продолжали упорную борьбу, а император Юстиниан, заранее торжествуя победу, принимал меры по внутренней организации Италии. 13 августа 554 г. византийское правительство издало особую Прагматическую санкцию об устройстве этой провинции[613].

По своему общему характеру и социальной направленности Прагматическая санкция была близка к законодательным актам правительства Юстиниана относительно устройства Северной Африки, изданным после разгрома византийскими войсками королевства вандалов (С. J., I, 27; Nov. Just., 36–37).

Основным принципом аграрной политики правительства империи в отношении населения Италии было восстановление крупного землевладения и возврат земель прежним владельцам. Ту же политику, как известно, правительство Юстиниана проводило и в Северной Африке после ее завоевания византийскими войсками. Так, в 534 г. было издано специальное предписание византийского правительства, по которому устанавливалось, что все земли, потерянные прежними собственниками во времена владычества вандалов, должны быть отобраны у незаконных держателей (iniustis detentatoribus) и возвращены старым владельцам (Nov. Just., 36). Аналогичные предписания мы находим и в Прагматической санкции об устройстве Италии. Согласно Прагматической санкции, все недвижимое, движимое и способное двигаться (res… seseque moventes) имущество, которым владели римляне со времени правления Теодориха до прихода к власти «нечестивейшего» Тотилы, сохранялось на будущие времена твердо и нерушимо за его прежними владельцами на тех же условиях, на которых они им ранее владели. При этом особо оговаривалось, что речь идет и о том имуществе, которым владели римские посессоры через арендаторов (узуфруктуариев) или при посредстве других лиц (Pragm. Sanc., 8). В данном предписании Прагматической санкции, по-видимому, в первую очередь имелся в виду возврат прежним владельцам крупной земельной собственности, сдаваемой в аренду или обрабатываемой колонами. Права прежних собственников полностью восстанавливались и при этом указывалось, что даже потеря документов, удостоверяющих эти права, не являлась препятствием для возвращения утраченного имущества (Pragm. Pragm. Sanc., 3).

При анализе постановлений Прагматической санкции становятся более отчетливыми имущественное положенно и социальная принадлежность собственников, которым теперь возвращались земли и другое имущество. В законе говорится прежде всего о возврате имущества отсутствующим или попавшим в плен владельцам имений, а также их наследникам (Pragm. Pragm. Sanc., 4). В той же Прагматической санкции имеется прямое свидетельство о том, что среди «отсутствующих» посессоров, которым возвращалось утраченное имущество, было немало эмигрировавших в Восточную Римскую империю крупных римских землевладельцев и рабовладельцев из старой сенаторской аристократии. Римским аристократам — «славнейшим мужам» (viri gloriosissimi) и «блистательным сенаторам» (magnifici senatores) разрешалось после «освобождения» Италии или поселиться при дворе императора в Константинополе и примкнуть к его свите, или же возвратиться в Италию для восстановления своих владений (pro reparandis possessionibus) (Pragm. Sanc., 27)[614].

Характерно, что, согласно новелле Юстиниана об устройстве Северной Африки, земли, отобранные у вандалов и их союзников, возвращались также преимущественно потомкам римских аристократов, эмигрировавших из Африки в период господства вандалов (Nov. Just. 36).

Ту же цель реставрации крупного землевладения римской знати преследует предписание Прагматической санкции о восстановлении всех пожалований, сделанных римлянам в Италии Юстинианом и Феодорой, а также остготскими правителями Аталарихом, Амаласунтой и даже Теодатом. При этом особо подчеркивалось, что пожалования, ныне подлежащие возврату прежним владельцам, были им дарованы остготскими королями по просьбе римского сената (senatu poscente. — Pragm. Sanc., 1). Эти пожалования, по-видимому отмененные в период правления Тотилы, после византийского завоевания вновь приобретали законную силу и служили основанием для предъявления исков о возврате имущества прежним владельцам. Пожалования же «тирана» Тотилы, дарованные римлянам или остготам, теперь отменялись, имущество отбиралось у незаконных «держателей» (detentatores) и возвращалось прежним владельцам (antiquis dominis)[615].

Среди имущества, подлежащего возврату прежним владельцам, в Прагматической санкции особо упоминалось о стадах скота, потерянных хозяевами во время воины с готами (Pragm. Sanc., 13). При отсутствии определенного хозяина производился раздел найденных в этой провинции стад между теми собственниками, которые смогут доказать, что они потеряли свой скот именно в дайной области. Упоминание о возврате прежним владельцам стад — лишнее свидетельство того, что реставрация собственности производилась византийским правительством в интересах крупных землевладельцев, имевших обширные пастбища и много скота.

Возврату подлежало не только имущество, отобранное у прежних владельцев во время войн с готами и народных восстаний[616], по и то имущество, которое было утрачено в результате заключения какой-либо сделки, например продажи или контракта (Pragm. Sanc., 5). Однако сделки расторгались лишь в том случае, если они были заключены со сторонниками Тотилы, т. е. с кем-нибудь из его приближенных, занимавших при нем государственные должности, обладавших властью и пользовавшихся его милостями. В подобном случае сделка объявлялась заключенной под влиянием «страха и насилия» и признавалась недействительной.

Вместе с тем сделки между римлянами о продаже или отчуждении имущества в какой-либо другой форме, заключенные как в самом Риме, так и в других городах во время их осады войсками готов, признавались законными и сохраняли свою силу (Pragm. Sanc., 7). Подобные сделки считались действительными даже в случае потери документов, их подтверждающих.

Сохраняя в силе сделки, заключенные между жителями осажденных готами городов Италии, византийское правительство, по-видимому, имело в виду отнюдь не защиту интересов населения, а выгоды представителей византийской администрации и римской знати, которые, пользуясь голодом и страшными бедствиями осады, вымогали под видом фиктивных сделок имущество у разорившихся жителей. Ярким свидетельством этого служит рассказ Прокопия о грабежах Бессы, Конона и других византийских военачальников в осажденном войсками Тотилы Риме.

В приведенных постановлениях Прагматической санкции ясно видно желание византийского правительства защитить интересы сторонников империи, находившихся во время войны в осажденных остготами городах, в противовес приверженцам Тотилы, что не только было вызвано политическими соображениями, по также имело и социальную подоплеку.

Таким образом, реставрация крупного землевладения, возврат земель, скота и другого имущества прежним владельцам проводились правительством Юстиниана в интересах высшей римской и италийской аристократии, являвшейся важнейшей социальной опорой византийского правительства в завоеванной Италии и активным союзником Восточной Римской империи в ее борьбе против остготов и восставших народных масс.

Другим союзником и деятельным помощником византийских войск в борьбе против волны народных движений в западных областях бывшей Римской империи, активно способствовавшим восстановлению в Италии власти восточного императора, была, как уже отмечалось, католическая церковь. Поэтому вполне естественно, что после победы византийского оружия этот влиятельный союзник также был щедро вознагражден.

Прежде всего обращает внимание то обстоятельство, что Прагматическая санкция была издана византийским правительством по просьбе папы Вигилия (Pragm. Sanc., 1). Это доказывает заинтересованность католической церкви в реставрации на Апеннинском полуострове старых порядков Римской империи. Первейшей заботой католической церкви был возврат церковных имуществ, некогда принадлежавших католическому духовенству, а затем во время правления остготов переданных арианам или захваченных восставшими народными массами.

Поэтому Прагматическая санкция учитывала интересы католической церкви и монастырей. Помимо общих предписаний о возврате имущества прежним владельцам, распространявшихся и на владения церкви, там имеется особое предписание о возврате монастырям и церквам приданого монахинь, вышедших замуж во времена «тиранической жестокости» (Pragm. Sanc., 17).

Подобное постановление было вызвано стремлением католической церкви вернуть дарения (в том числе и земельные) богатых монахинь, ибо потеря этих вкладов была весьма чувствительной утратой для католического духовенства.

Совершенно аналогичную политику проводило правительство Юстиниана и в Северной Африке. Вскоре после завоевания этой провинции византийцами ортодоксальная церковь была восстановлена во всех своих правах и привилегиях. Все земли, отнятые у нее во времена владычества вандалов, подлежали немедленному возврату. Согласно особой новелле Юстиниана, за ортодоксальными церквами африканского диоцеза на «вечные времена» закреплялись права собственности на возвращенные им земли (Nov. Just., 37).

Реформы византийского законодательства в сфере землевладения в Италии позволяют прийти к выводу, что защита и приумножение собственности крупных землевладельцев из числа высшей римской аристократии и католического духовенства являлись одной из важнейших задач внутренней политики императорского правительства по отношению к населению завоеванной провинции.

Однако эффективность законодательства, направленного на реставрацию старых социально-экономических отношений в Италии, не всегда соответствовала расчетам византийских правителей. От издания законодательных предписаний до реального претворения их в жизнь было еще весьма далеко. Отнюдь не все законодательные акты византийского правительства осуществлялись на деле, и поэтому необходимо строго различать общую направленность политики византийского правительства в завоеванной Италии от реальных результатов византийского завоевания.

Для определения действенности византийского законодательства в Италии в сфере поземельных отношений большое значение имеет выяснение вопроса о том, в руки каких категорий собственников перешли земли в Италии после византийского завоевания.

Прежде всего, следует указать, что значительная часть имущества готов, покинувших пределы Италии или не перешедших на службу императора, по-видимому, была конфискована в пользу византийского государства. После подчинения Италии власти империи земельные владения остготских королей, а также земли приверженцев Тотилы и Тейи, как знатных остготов, так и рядовых остготских воинов, были почти целиком отобраны имперским правительством и стали собственностью византийского императора[617].

Аналогичную картину можно было наблюдать и в Северной Африке, где конфискованные у вандалов земли в первую очередь передавались императору и фиску (Nov. Just., 36; Procop. BV, II, 14.10). В «Тайной истории» Прокопий прямо говорит, что Юстиниан в Северной Африке «лучшие земли присвоил себе» (Procop. IL а., XVIII, 10).

Точно так же, как и в Северной Африке, львиная доля конфискованных в Италии земель отошла императору и императорскому фиску. Часть из них превратилась в домениальные владения византийского императора, доходы с которых поступали в казну. Императорские домены были расположены главным образом на западе и севере Италии, где находилась основная масса остготских поселений, и на самом юге Апеннинского полуострова, где к императору перешли преимущественно владения остготских королей[618].

Вместе с тем за счет вновь приобретенных земель обогащались высшие византийские военачальники и в первую очередь, конечно, Нарсес, отличавшийся необычайной жадностью и наживший в Италии огромные богатства[619].

Конфисковав владения сторонников Тотилы, византийское правительство получило значительные земельные ресурсы в Италии и в дальнейшем щедро наделяло землей византийских вое начальников и высших чиновников администрации.

Действительно, равеннские папирусы, письма римских пап и надписи свидетельствуют о переходе земельных владений в Италии после византийского завоевания в руки византийской знати, чиновничества, военных властей. Так, в папирусе, датированном началом VII в., говорится о вкладе в пользу церкви Марии Маджьоре в Риме, сделанном дочерью императорского секретаря Мегиста Флавией Ксантиппой и состоявшем из земельных владений, охватывавших массу Паганицензе и включавших несколько имений (fundi) и мыз (casales), а также обширное имение Кандициан. Дарительница-гречанка, видимо, плохо знала латинский язык и подписала свое имя на дарственной грамоте греческими буквами. Дарение Флавии Ксантиппы было столь богатым и имело такое значение для католического духовенства, что в IX в. с этого документа была сделана копия и высечена в виде надписи на стене одной из церквей Рима, называемой базиликой Богоматери «у яслей» (Маr., 91 = Тjadеr, 17).

Также в начале VII в. знатный грек (vir magnificus et illustris) по имени Стефан, родом из города Неаполя, подарил Равеннской церкви несколько имений, которыми он владел в области Губбио (Маr., 92 = Тjadеr, 18–19)[620].

Среди землевладельцев Италии, даривших свои земли церкви, встречаются и византийские военачальники. Так, около 600 г. приближенный византийского полководца Георгия и начальник Феодосиевского нумера в Италии по имени Иоанн подарил Равеннской церкви половину своих земельных владений (Маr., 90 = Тjadеr, 16). Другой Иоанн, командир Равеннского нумера, и его жена Стефания подарили около 700 г. 3 унции своего имения Целлюлас монастырю Иоанна Крестителя «у лодки» в Равенне (Маr., 109 = Тjadеr, 23).

Итак, непосредственным результатом византийского завоевания в сфере землевладения было то, что немалая часть земель в Италии перешла к новым собственникам — Византийскому императору, фиску, высшей византийской знати и командирам византийской армии. Уже это явно опровергает демагогические утверждения Прагматической санкции о том, что императорское правительство в своей политике прежде всего исходит из заботы о своих италийских подданных. на самом деле оно в первую очередь заботилось о наделении землей византийской знати. Это не могло не задевать в известной мере интересов римских землевладельцев и в дальнейшем вызвало рост недовольства новыми завоевателями.

Вместе с тем возникает и другой вопрос: в какой степени византийское правительство смогло реально возвратить земли в Италии старой римской аристократии и католическому духовенству? Как оно могло на деле осуществить политику, декларированную в Прагматической санкции?

К сожалению, отсутствие сколько-нибудь полных данных в источниках не позволяет с точностью определить, в какой степени римской аристократии и католическому духовенству удалось, используя имперское законодательство, возвратит!» обратно земли, утраченные ими в правление Тотилы. Сведения, содержащиеся в источниках относительно имущественного положения римской аристократии после установления византийского владычества, довольно противоречивы. Некоторые источники указывают на обеднение римской знати и даже католической церкви. Так, папа Пелагий I (556–561) сообщает, что во время его понтификата имения церкви в Италии были разорены, а бедность представителей знатных римских семей достигала крайних пределов (JK, 943, 947). В переписке Григория I также имеются упоминания о разорении знатных патрицианских родов, например в Кампании (Grеg. I, R. Epp. I, 37, 57).

Однако этим отдельным сведениям о разорении и обеднении сенатской аристократии Италии противоречат противоположные известия, свидетельствующие о том, что богатства римских сенаторов, интересы которых в Италии охранялись законами Юстиниана, были в известной степени восстановлены, хотя часть сенаторов, бежавших из Италии на Восток, так и осталась жить при императорском дворе в Константинополе. Так, например, римская патрицианка Рустициана, внучка Боэция, предпочла жить в Константинополе, что, однако, не мешало ей владеть крупными имениями в Италии и Сицилии[621].

Во время понтификата Григория I (590–604) римская знать еще располагала значительными богатствами и пользовалась большим политическим влиянием. В переписке папы Григория I встречаются многочисленные упоминания знатных и богатых римских родов в Неаполе, Сицилии и в Константинополе. Сам папа Григорий I был выходцем из высшей римской знати и располагал значительными богатствами; не менее богата была и сестра его отца — одна из представительниц весьма влиятельной римской аристократии. Подобные примеры можно было бы умножить[622].

Римская аристократия смогла в известной степени восстановить свои земельные владения в Италии главным образом потому, что претворение в жизнь предписаний Прагматической санкции о возврате римской знати земель и другого имущества проводилось при помощи византийской военной администрации. Так, например, в одном из писем Пелагия I к Нарсесу, относящемся к этому времени, сообщается, что византийские военные власти в Италии отдавали имущество бедных богатым лицам, «не испытывающим никакой нужды» (JK, 962).

Вместе с тем реальный возврат земель римской аристократии встречал в Италии сопротивление со стороны новых собственников, и поэтому предписания Прагматической санкции иногда выполнялись с большим запозданием или даже совсем не выполнялись. В противном случае совершенно излишним было бы издание в 565 г. особой конституции императора Юстиниана о возврате имущества потомкам древнего рода Тиционов. Многие представители знатного рода Тиционов бежали из Италии во время владычества остготов, а затем воевали на стороне византийцев против варваров. Так, трибун Луций Гальбин Тицион сражался еще в первый период гото-византийской войны на стороне империи и пал в битве с войсками Витигиса у Равенны. Его сыновья Авл Андуаций, Гай Туберон и Луций Рейциард служили в византийской армии в Италии под начальством Нарсеса. Поскольку все богатства рода Тиционов были конфискованы во время правления остготов и до 565 г. не были возвращены их наследникам, Юстиниан строжайшим образом предписал Нарсесу вернуть сыновьям Луция Гальбина Тициона обширные земельные владения их предков, расположенные близ Рима и в других областях Италии, и передать им все их имущество, кому бы оно теперь ни принадлежало. В Риме семье Тиционов должны были быть переданы все их дома, а новые владельцы изгнаны. Это предписание, касавшееся рода Тиционов, было распространено и на других представителей римской знати, еще не получивших назад утраченные ими наследственные владения (причем полностью отменялось всякое право давности для новых владельцев, захвативших имущество римской аристократии)[623]. За невыполнение этого предписания устанавливался штраф в 100 либр золота (Const. Just., VI).

Все это показывает, как трудно было римской аристократии даже при поддержке византийского правительства отобрать свои прежние владения у завладевших ими новых собственников.

Итак, сопоставляя отрывочные и порою противоречивые данные источников об экономическом положении старой римской аристократии после византийского завоевания, мы можем прийти к заключению, что усилия византийского правительства гальванизировать пришедшее в упадок в правление Тотилы и Тейи сенаторское сословие Рима, хотя и имели некоторый временный успех, но далеко не столь значительный, как ожидал константинопольский двор и как этого требовали знатные эмигранты. Римская аристократия частично восстановила свои владения, но потрясения войны и народных восстаний 40-х — 50-х годов не прошли для нее даром, и она начинает играть все более второстепенную роль рядом с новой феодализирующейся знатью и высшим католическим духовенством.

Несколько более полными сведениями мы располагаем относительно положения церковного землевладения после византийского завоевания.

Политика особого благоприятствования крупному землевладению ортодоксальной церкви, проводимая Юстинианом в Восточной Римской империи, была полностью перенесена в Италию. Церковное землевладение постоянно находило защиту в законодательных предписаниях византийского правительства, охранявших права и привилегии церковной собственности.

Продажа и отдача в залог церковного имущества были запрещены, и церковные земли могли быть сданы в аренду не более чем на три поколения наследственных арендаторов (G. J., I, 2.5; 23; 24; Nov. Just.,7 и 9). Эти предписания имели целью сохранить целостность церковных имуществ, после завоевания они были распространены и на Италию. Особенно важным для католического духовенства Италии было восстановление его прав на захваченные арианами и остготским правительством земли.

Передача в VI в. ортодоксальному духовенству Равенны всех владений арианских церквей и имущества готов-ариан описана историком Равеннской церкви Агнеллом. Он рассказывает, что во время правления его тезки, равеннского епископа Агнелла, после победы Нарceca над готами, «император Юстиниан, придерживающийся истинной веры, все имущество (substantia) готов уступил этой церкви и велел владеть им блаженному епископу Агнеллу; и не только то, чем они владели в городах, но и в пригородных виллах и даже в деревеньках, и храмы, и алтари, рабов и рабынь и все, что могло иметь отношение к их языческому культу и обычаям, — все это он подарил и уступил» (Agn., 85). Рассказ Агнелла подтверждается документальными данными.

В равеннском папирусе, датированном 565/570 г., содержится упоминание о передаче ортодоксальной церкви Равенны земель, некогда принадлежавших арианской церкви (qaod Arianorum quondam ecclesiae fuit). Эти владения были переданы по приказу (pragmatico) патриция Захария дефензорам Равеннской церкви, после чего были установлены размеры подати, уплачиваемой этой церковью в казну (Маr., 87 = Тjadеr, 2). К сожалению, утрата значительной части текста этого папируса не позволяет определить с точностью, какие именно владения ариан были переданы Равеннской церкви. Однако крупные суммы платежей, вносимые церковью с этих земель в государственную казну, свидетельствуют, что переданные равеннскому ортодоксальному духовенству земельные владения арианской церкви были весьма значительными и по своим размерам и по своей доходности[624].

После византийского завоевания равеннские епископы, используя покровительство правительства, проявили особую энергию в деле приумножения владений своей церкви, весьма обширных уже и в предшествующее время. Важным источником расширения патримониев Равеннской церкви были дарения и передача по завещаниям земель представителями самых различных социальных слоев общества. В собрании равеннских папирусов содержится ценнейший материал, характеризующий рост земельных владений Равеннской церкви во второй половине VI — начале VII в.

Пользуясь благоприятной для католического духовенства политической ситуацией после византийского завоевания, высшие сановники Равеннской церкви постарались прежде всего прочно закрепить за своей церковью ранее приобретенные по завещаниям земли и другое имущество. Возможно, они опасались, что эти дарения могут быть кем-либо оспорены. Поэтому между 552–575 гг. дефензоры Равеннской церкви Фома и Киприан, а также церковные нотары обратились к префекту претория Италии Флавию Аврелиану с просьбой удостоверить на заседании Равеннской курии подлинность шести завещаний, сделанных в пользу Равеннской церкви и выдать им официально оформленные документы, подтверждающие права церкви на завещанное имущество (Маr., 74–74А = Тjadеr, 4–5). Завещания были вскрыты на заседании курии в присутствии префекта претория, магистратов, принципалов, куриалов, свидетелей и представителей церкви; подписи свидетелей были признаны подлинными и установлено, что все завещания имеют законную силу. В документе, к сожалению, не приводится полностью содержание всех завещаний, поэтому мы лишены возможности точно определить ценность завещанного имущества. Однако сам факт обращения Равеннской церкви для подтверждения своих владельческих прав к префекту претория Италии (обычно подобные дела рассматривались лишь чиновниками курии) уже свидетельствует о большом значении для нее завещанных владений. Настойчивые домогательства Равеннской церкви увенчались успехом, и ее представителям были выданы имеющие силу официальных документов копии протоколов заседаний равеннской курии, где была признана подлинность всех шести завещаний.

На основании других равеннских папирусов, датируемых второй половиной VI–VII в., мы можем составить некоторое представление о характере даримого церкви имущества и о социальной принадлежности дарителей.

Общественное положение дарителей можно установить как по их титулам, так и по размерам и богатству дарений. Подавляющее число дарителей принадлежало к землевладельческой и служилой знати, носившей почетные титулы viri clarissimi, magnifices, sublimes, honesta femina (Mar., 74–76, 86; Тjadеr, 4–6, 13).

К числу знатных и богатых дарителей следует причислить и упомянутых выше представителей византийской администрации и византийских военачальников (Маr., 90, 92, 109 = Тjadеr, 16, 18–19, 23). Помимо землевладельческой аристократии, среди дарителей церкви встречались также представители богатой торгово-ремесленной верхушки городов Италии, о чем подробно будет сказано ниже.

Как правило, эти знатные и богатые дарители передавали церкви лишь часть своих обширных земельных владений.

В собрании равеннских папирусов сохранилось также несколько завещаний и дарственных грамот, в которых говорится о передаче имущества Равеннской церкви представителями высшего и среднего ортодоксального духовенства. Так, равеннский епископ Аврелиан завещал все имущество своей церкви (Маr., 74–74А = Тjadеr, 4–5). Богатое дарение монастырям сделал в 587 г. диакон Григорий — он подарил 4 унции в трех своих имениях (Лавериани, Спейяни, Анцессани) с построенным там укреплением (castellum), со всеми домами, лесами, полями, лугами, солеварнями, виноградниками, оливковыми рощами, фруктовыми садами, колодцами и источниками. На содержание монастырской братии передавались все доходы с этих земель, а также право сбора повинностей с живущих там зависимых людей. Сверх того диакон Григорий пожертвовал равеннским монастырям 8 унций из своих земельных владений на Тибуртинской дороге, близлежащее имение Мемордиан и другие смежные имения со всем их имуществом. В дарственной грамоте при этом сделана оговорка, что вместе с имениями к монастырям переходит и обязанность платить с них налоги в казну (Маr. 89). Равеннской церкви завещал свое имущество и диакон Каллоник (Маr., 74–74А = Тjadеr, 4–5). Приведенные документы показывают наличие значительных богатств и обширных земельных владений, находившихся в частной собственности высшего и среднего католического духовенства Италии.

Помимо этого, сохранилось несколько грамот, в которых из-за их порчи невозможно установить социальную принадлежность дарителей, однако размеры дарений позволяют отнести этих людей к группе богатых вкладчиков. Так, например, неизвестный даритель в VI в. завещал в пользу Равеннской церкви для украшения базилик и на содержание бедных 100 золотых солидов и 100 солидов на постройку укреплений в г. Салонитане и украшение тамошних церквей. Часть имущества завещателя передавалась на выкуп пленных (Маr., 78)[625].

Итак, указанные завещания и дарственные грамоты относятся к дарениям высшей землевладельческой знати Италии, чиновничества, торгово-ремесленной верхушки городов, высшего и среднего католического духовенства. Таким образом, здесь, как и в предшествующее время, мы имеем дело с документами, которые свидетельствуют о перераспределении земельной собственности внутри господствующего класса: часть земель переходит из рук землевладельческой и служилой знати, а также торгово-ремесленной верхушки в руки церкви.

Вместе с тем, кроме богатых и знатных дарителей, в равеннских папирусах упоминаются! дарители, принадлежавшие к средним слоям общества, имеющие весьма скромное состояние (к сожалению, от изучаемой эпохи сохранилось всего три дарственных грамоты, говорящих о дарении Равеннской церкви небольших участков земли средними и мелкими землевладельцами (Маr., 75, 93, 110 = Тjadеr, 6, 20, 24)[626]. Тем не менее они показывают, что и в это время продолжался процесс концентрации земель в руках церкви за счет мелких и средних собственников.

Итак, рост богатств Равеннской церкви продолжался и в конце VI–VII в.[627] И хотя подробное изучение этого вопроса выходит за рамки нашего исследования, для нас важно подчеркнуть, что византийское завоевание бесспорно создало благоприятные условия для дальнейшего роста церковного землевладения и особенно способствовало росту богатств ортодоксальной церкви Равенны — столицы византийских владений в Италии.

История приумножения богатств Равеннской церкви — наиболее яркий и, конечно, не единственный пример роста церковного землевладения в Италии VI–VII вв. (в силу характера сохранившихся документов мы о ней наиболее осведомлены). Другие церкви Италии и, конечно, в первую очередь Римская церковь располагали в этот период значительными земельными владениями и другими богатствами[628]. Патримонии Римской церкви находились, по данным Григория I, в Кампании, в Сицилии, в Далмации близ Салоны, в Галлии и других мостах[629].

Забота о росте богатств Римской церкви является лейтмотивом писем многих понтификов VI в., в том числе папы Пелагия I. Пелагий I, а затем особенно Григорий I очень много приложили усилий для укрепления экономического положения папского престола и Римской церкви в Италии, для приумножения церковных богатств и расширения владений католического духовенства[630].

Другие церкви в Италии также располагали земельными владениями, но, конечно, меньших размеров, чем патримонии Равеннской и Римской церквей[631].

Итак, мы рассмотрели в общих чертах судьбы церковного землевладения в Италии после византийского завоевания и можем прийти к заключению, что политика благоприятствования росту землевладения ортодоксальной церкви, проводимая Юстинианом и его ближайшими преемниками, во многом способствовала дальнейшему укреплению экономических позиций католической церкви в Италии.

В заключение обзора положения крупного землевладения в Италии после византийского завоевания нам остается рассмотреть еще вопрос о судьбах крупного землевладения остготской и другой варварской знати.

Некоторые ученые полагали, что в результате византийского завоевания землевладение остготской знати в Италии было почти полностью уничтожено[632]. Однако это мнение противоречит данным источников.

Проведенная византийским правительством конфискация земель остготов отнюдь не исключала того, что часть представителей высшей остготской знати, перешедшей на сторону империи, сохранила свои земельные владения в Италии.

Равеннские папирусы содержат ценные данные о сохранении в Италии в VI–VII вв. крупных и средних земельных владений остготской и вообще варварской знати. Так, в 553 г. знатная готская женщина Ранила, с согласия своего мужа Фелитханга, передала в дар Равеннской церкви половину своего имения, расположенного на территории Урбино и Лукки. Вместе с половиной земель церкви передавались все рабы и колоны (mancipia), жившие в этой части имения, инвентарь, а также право сбора всех повинностей с зависимых людей поместья. Сверх этого церкви жертвовалось богатое имущество в деньгах, украшениях и одежде. Из перечисленного имущества выделялась часть имения, 15 либр серебра и 50 золотых солидов в одежде и украшениях незаконному сыну покойного отца дарительницы Адерита — Адемунту, при крещении получившему имя Андрея (Маr., 86 = Тjadеr, 13).

От VII в. сохранилось завещание богатого варвара, видимо остгота, передавшего свои обширные поместья Равеннской церкви и своим родственникам: сыну и семье умершего сына Деоревальда — внукам Бертигизилу и Бертерику, внучке Деороваре и невестке Бертоваре. Имущество завещателя состояло, кроме ценной одежды, украшений и различной утвари, из нескольких имений с виноградниками, полями, лугами, стадами овец, быков, свиней, с сельскохозяйственным инвентарем и зависимыми людьми (Маr., 76). В другом документе упоминается знатная готка Теудифара, выделившая вольноотпущеннице часть своего имения в области Аримина, которую затем вольноотпущенница подарила Равеннской церкви (Маr., 93 = Тjadеr, 20). Знатная готская женщина (clarissima femina) Вили лив а подарила между 613–641 гг. Равеннской церкви свое движимое и недвижимое имущество. В акте дарения особо оговаривается, что при чтении дарственной грамоты дарительница поняла смысл прочитанного, который был, видимо, разъяснен ей писцом на ее родном языке, ибо латинский язык она плохо понимала (Тjadеr, 28).

В другом завещании, датируемом 690 г., говорится о передаче Равеннской церкви земельных владений богатого землевладельца — варвара, состоящих из вилл, расположенных в различных местах Равеннской округи. В состав этих вилл входили дома, поля (возделанные и невозделанные), луга, пастбища, леса, водоемы и проточные воды. Всего в завещании перечислено 11 вилл, из которых 9 фактически переходят церкви (в двух из них сохраняется пожизненный узуфрукт — в вилле Гиннахарио в пользу матери завещателя Идданы и в вилле Лектерико — в пользу самого завещателя, с последующей передачей после их смерти этих вилл церкви), одна — жене завещателя Храмнетруде и одна вилла — фиску (Маr., 77).

Из приведенных документов — завещаний, дарственных грамот и т. п. — вырисовывается картина сохранения в Италии после византийского завоевания крупного землевладения остготской знати; в этих документах перед нами предстают имения крупных землевладельцев — варваров, с их разнообразными угодьями, полями, лугами, стадами скота, инвентарем и зависимыми людьми. Все они, в прошлом «еретики» (ариане), теперь стали ревностными католиками и дарят свое имущество церкви «для спасения души» или для получения места погребения в какой-либо церкви (Маr., 76, 77)[633].

Данные равеннских папирусов о наличии в византийских областях Италии в конце VI–VII в. землевладельческой остготской знати подтверждаются известиями нарративных и эпистолярных источников и эпиграфических памятников, упоминающих среди жителей Рима, Равенны и других городов знатных варваров[634]. Сохранились известия и о том, что остготская знать перешедшая на службу империи, занимала иногда видные посты в военной и гражданской администрации византийской Италии и проникала даже в церковную иерархию господствующей ортодоксальной церкви[635].

Таким образом, после византийского завоевания области Италии, сохранившиеся в дальнейшем в руках империи, имели очень пестрое по этническому составу население, среди которого оставалось немало варваров. Это варварское население, недовольное правлением византийцев, всегда готово было вновь поднять восстание против империи и представляло для византийского правительства постоянную угрозу (особенно во время нашествия лангобардов). Поэтому-то византийцы и пытались привлечь на свою сторону оставшуюся в Италии остготскую знать путем сохранения за ней части ее земельных владений.

Для определения характера изменений, происшедших в сфере поземельных отношений после византийского завоевания Италии, очень важно рассмотреть судьбы мелкого свободного землевладения в изучаемую эпоху. К сожалению, разрешение этой проблемы крайне затруднено краткостью и фрагментарностью источников.

Прежде всего следует отметить, что конфискованные у остготских воинов и их союзников земли все же не целиком отошли византийскому фиску и крупным собственникам, а в какой-то части попали в руки мелких землевладельцев.

Удачливый полководец Нарсес, назначенный наместником и полноправным правителем Италии, роздал, видимо, часть этих земель войскам, в том числе и рядовым воинам пограничных отрядов, охранявших пределы этой провинции от новых набегов варваров. Среди византийских командиров и солдат, получивших эти наделы, конечно, было немало самих варваров, служивших в армии императора и теперь осевших в Италии. Во всяком случае, в равеннских папирусах сохранился документ, свидетельствующий о наличии земельных участков в Италии у солдат византийской армии. Так, в 639 г. солдат одного из воинских подразделений византийской армии (т. н. армянского нумера), расквартированного в Италии, по имени Пауляций передал в «дар» Равеннской церкви 3 унции своего земельного владения, называемого Терриатик. Взамен этого дарения он получил от церкви единовременно деньгами 36 золотых солидов и заключил договор о долгосрочной эмфитевтической аренде на все эти 3 унции имения при условии ежегодного внесения арендной платы размером в 1 солид (Mar., 95 = Tjаder, 22).

Среди солдат византийской армии в Италии было немало остготов, перешедших на службу императору (Agath., I, 1.20, 11.9; Рrосоp. BG, IV, 35, 37). Эти остготские воины-земледельцы, оставшиеся в Италии, переход я на службу к новым правителям, видимо, сохраняли свои земельные участки или какую-то их часть. Свидетельства источников, хотя и очень скудные, все же говорят о сохранении мелкого и среднего остготского землевладения в византийских областях Италии. Так, остгот Манна, подаривший в 575 г. Равеннской церкви свой участок земли, был, видимо, небогат, он имел только одного раба с женой и двумя дочерьми, которых он по завещанию отпустил на волю (Mar., 75 = Tjаder, 6). Готы — Вуадульф и его жена Сикифрида — тоже, по-видимому, принадлежали к небогатым землевладельцам средней руки, поскольку они долго вели тяжбу с навикулярием Львом лишь из-за 1 унции какого-то спорного земельного владения и охотно пошли на мировую, по которой Лев заплатил супругам всего 5 солидов (Маr., 131 — середина VI в.).

Еще в конце VI в. рабы-варвары, отпущенные на волю своими господами из числа остготской знати, становились свободными земельными собственниками. Например, между 590–602 гг. вольноотпущенница — варварка Сисевера подарила Равенской церкви свою часть имения Балониан, расположенного в области Аримина. Этот участок земли она получила, как мы видели, от своей госпожи, знатной готской женщины Теудифары как дар для обеспечения ей средств к существованию после отпуска на волю. Вольноотпущенница удерживала за собой право узуфрукта в течение 10 дней с даримого имущества, вплоть до оформления дарения (Mar., 93 = Tjаder, 20).

Вместе с тем, как мы увидим ниже, немалая часть некогда свободных остготских воинов-земледельцев после византийского завоевания превратилась в зависимых людей, рабов, колонов или арендаторов на землях крупных собственников.

В этот период, как мы упоминали, продолжалось перемещение земельной собственности из рук мелких и средних собственников в руки крупных, в том числе церкви. Так, среди дарителей, отдающих свои участки земли Равеннской церкви, кроме упомянутых выше, были средние земельные собственники, располагающие незначительными участками земли, в частности духовные лица, имеющие небольшое состояние. Так, дефензор Равеннской церкви Гаудиоз в середине VII в. подарил своей церкви все свое имущество, состоящее только из сада с виноградником в городе Равенне, сохраняя за собой право пожизненного узуфрукта с этого владения (Маr., 110 = Tjаder, 24).

Недостаток источников не позволяет сделать какие-либо окончательные выводы о судьбах свободного мелкого землевладения в Италии после византийского завоевания. Можно лишь предположить, что господство византийцев способствовало усилению общей тенденции поглощения мелкой свободной собственности крупной. И только новый приток в Италию свободных земледельцев — лангобардов задержал этот процесс и ограничил его на некоторое время преимущественно византийскими владениями.

Таким образом, в результате византийского завоевания Италии и законодательных мероприятий императорского правительства в завоеванной провинции вновь произошло некоторое перераспределение земельной собственности. Значительную долю конфискованных у остготов и их союзников земель захватили византийские военачальники и чиновники, ставшие крупными землевладельцами, особенно в Северной и Северо-Западной Италии, где по преимуществу находились владения остготов. По всей Италии владения арианской церкви были конфискованы и переданы католической, которая не только восстановила ранее потерянные владения, но и приумножила свои богатства. Земельные владения старой римской аристократии были восстановлены, но, видимо, лишь частично, ибо старая римская знать так и не смогла полностью оправиться от ударов, нанесенных ей в предшествовавший период. Наряду с упомянутыми крупными собственниками в Италии сохранялось и крупное землевладение варварской, в том числе и остготской знати, перешедшей на службу империи.

Возросшее в правление остготов, особенно Тотилы, мелкое свободное землевладение (преимущественно остготское), конечно, сократилось, однако, видимо, не в столь значительных масштабах, так как часть конфискованных у свободных остготских воинов участков земли передавалась солдатам византийской армии, по большей части также варварам.

Из местного населения Италии, конечно, особенно сильно пострадали от византийского завоевания зависимые люди, освобождавшиеся во времена Тотилы и получавшие небольшие участки земли, а также свободные италийские земледельцы, которые в предшествующее время расширили свои владения за счет земель знати. Теперь именно им приходилось возвращать земли старым собственникам.

Основным вопросом, встающим перед исследователем, занимающимся историей Италии после византийского завоевания, является вопрос о том, как же изменилось положение народных масс этой страны после подчинения ее власти империи, что принесло византийское завоевание широким слоям трудового населения Италии.

Покорив Италию, византийское правительство прежде всего попыталось реставрировать и укрепить в этой провинции рабовладение и колонат. Иными словами, оно стремилось полностью восстановить социально-экономические устои, столь глубоко потрясенные в период обострения социальной борьбы на Апеннинском полуострове.

Аналогичную политику правительство Юстиниана проводило и в Северной Африке, где после ее завоевания византийскими войсками тоже была сделана попытка укрепить колонат и рабовладение[636]. Однако надо отметить, что если в Северной Африке основное внимание правительства империи было направлено на реставрацию колоната, то в Италии акцент делался на восстановлении рабовладения, что, вероятно, объясняется несколько большими масштабами сохранения рабства в Италии, чем в Северной Африке[637].

Прежде всего в Прагматической санкции 554 г. об устройстве Италии предписывается возврат всех удерживаемых рабов и колонов (servos etiam vel colonos) их прежним господам вместе с родившимся в течение этого времени потомством (Pragm. Sanc., 16). Привлекает внимание тот факт, что в этом предписании говорится о возврате прежним хозяевам именно тех рабов и колонов, которые удерживаются какими-то другими лицами, т. е. тех, которые лишь переменили хозяев, а не совсем освободились от власти господ. Объяснить это можно, по-видимому, тем, что старой римской аристократии, в интересах которой, как мы видели, и была в первую очередь издана Прагматическая санкция, наиболее важным представлялось возвратить именно тех рабов и колонов, которые в предшествующий период тем или иным путем осели на землях новой, преимущественно остготской или связанной с остготами италийской феодализирующейся знати. Часть этой знати во время византийского завоевания была разгромлена, но другая часть, и, быть может, довольно значительная, как указывалось выше, сохранила еще свои земельные владения и зависимых людей. Поэтому старым владельцам, требовавшим теперь возврата своих рабов и колонов, приходилось сталкиваться с новыми хозяевами, которые, конечно, всячески сопротивлялись осуществлению этих требований. Именно в связи с этим и стало необходимым издание особого постановления, восстанавливающего в полном объеме права прежних владельцев.

Что же касается беглых рабов и колонов, освободившихся от власти своих господ, то на них теперь распространялись обычные для римского права крайне суровые законы, предписывающие возврат беглецов их прежним господам, ибо в завоеванной Италии восстанавливалось все законодательство Восточной Римской империи (Pragm. Sanc., 11). Возвращение рабов прежним владельцам предусматривала также и другая статья Прагматической санкции, касающаяся вопроса о браках между свободными и рабами (Pragm. Sanc., 15). В этой статье указывалось, что в «нечестивейшее время свирепости готов» нередки были случаи, когда рабы (servi) женились на свободных женщинах или свободные мужчины вступали в брак с рабынями (ancillae). Прагматическая санкция разрешала расторжение подобных браков, предоставляя свободным лицам право ухода; при этом рабыня или раб оставались во власти своих господ, ибо, мотивирует подобное решение законодатель, «господин не должен терпеть никакого ущерба от потери в прошедшее время рабов или рабынь». В случае же, если свободные мужчина или женщина пожелают и в будущем сохранить брачные отношения соответственно с рабыней или рабом, то они не теряют своей свободы, однако дети, родившиеся от этого союза (conjugio), так же, как и все потомство, рожденное ранее, наследуют положение (conditio) матери.

Эта чрезвычайно важная статья Прагматической санкции свидетельствует, что во время подъема волны народных движений многие рабы и рабыни покинули имения своих хозяев и жили среди свободных, вступив в брак со свободными людьми. Ту же картину мы видим и в Северной Африке в период вандальского завоевания и народных восстаний в этой провинции[638]. Одной из неотложных задач византийского правительства после завоевания Италии был возврат освободившихся и вступивших в брак со свободными людьми рабов и рабынь их прежним хозяевам, нуждавшимся в рабочих руках для обработки возвращенных им имений. Более того, крупные римские землевладельцы были крайне заинтересованы в возврате не только своих бывших рабов, но и их потомства. Поэтому Прагматическая санкция повторяла положение римского права о том, что дети, рожденные от смешанных браков свободных и рабов, получают статус матери.

Однако византийское правительство все же не хотело слишком обострять ситуацию в только что завоеванной провинции, и потому в Италии вводилось более мягкое, чем в остальной империи, законодательство о смешанных браках. Прагматическая санкция подтверждала более умеренное предписание римского права, согласно которому свободный человек, даже продолжая брачные отношения с рабыней, сохранял свою свободу[639].

Итак, все эти постановления Прагматической санкции имели целью возвратить рабов и колонов прежним хозяевам, чтобы обеспечить римскую рабовладельческую знать не только землей, но и рабочими руками, столь ей необходимыми для восстановления ее хозяйства. При этом основное внимание уделялось возврату рабов.

Однако в сфере социальных отношений, как и в сфере землевладения, византийское законодательство не всегда было вполне эффективно, и далеко не все суровые предписания относительно рабов и колонов могли быть реально претворены в жизнь[640]. Так, особенно большие затруднения встали перед римской знатью и высшим католическим духовенством в отношении возвращения бывших рабов и колонов в зависимое состояние. Конечно, иногда с возвратом прежним собственникам имений под их власть вновь переходило и все сельское население поместья, находившееся в зависимости от этих господ в предшествующее время. Но, видимо, очень часто возвратившиеся собственники находили свои имения опустевшими и лишенными рабочей силы. Об этом свидетельствуют постоянные жалобы современников на запустение и обезлюдение имений.

В течение длительной и кровопролитной войны в Италии и особенно после поражения войск Тотилы и его союзников — восставших народных масс, много колонов и рабов погибло в неравной борьбе с империей. Но немалое число их бежало из имений господ и нашло убежище в городах или отдаленных областях Италии.

Вкусив свободу, получив в свои руки оружие, рабы и колоны, сражавшиеся в армии Тотилы, не могли добровольно примириться с возвратом в прежнее зависимое положение, и никакая Прагматическая санкция не была в силах вернуть их всех под власть старых господ. Для этого новым правителям Италии пришлось бы в больших масштабах применять самые суровые полицейские меры и насильственно возвращать освободившихся рабов и колонов на прежние места жительства. Однако византийское правительство, видимо, опасалось прибегать к подобным чрезвычайным мерам в недавно завоеванной и еще окончательно не замиренной провинции. Поэтому современные византийскому завоеванию источники, как мы видели, лишь вскользь упоминают о помощи византийской военной администрации в возврате утерянного римской знатью имущества.

В связи с этим очень важно выяснить, насколько удалось византийскому правительству реставрировать рабовладение и усилить зависимость колонов в завоеванной Италии и какие изменения в положении различных групп зависимого населения произошли в это время.

Сведения о рабовладении и положении рабов в Италии во второй половине VI — начале VII в. довольно скудны. Известно, что рабовладение сохраняется как в сельском хозяйстве, так и в ремесле. В подавляющем большинстве дошедших от этого времени дарственных грамот, завещаний, актов продажи имеются упоминания о рабах[641].

Равеннские папирусы содержат данные об этнической принадлежности рабов в Италии конца VI–VII в. Наличие большого числа варварских, главным образом готских, имен среди рабов и рабынь, живших в имениях римско-византийской землевладельческой знати, свидетельствует о том, что победители в довольно широких масштабах обращали в рабство попавших к ним в плен остготских воинов и их союзников из других варварских племен. Рабы-готы встречались и в имениях остготской знати, перешедшей на службу к империи и сохранившей свои земельные владения в Италии[642].

В этот период рабство еще сохраняет известное хозяйственное значение.

При дарении или завещании те или иные имения обычно передавались новым владельцам вместе с рабами, поскольку рабы еще составляли неотъемлемую их часть и без рабов нормальная обработка земельных владений была невозможна[643]. Патримонии арианской церкви, как мы видели, были переданы ортодоксальному духовенству Равенны вместе с жившими там рабами и рабынями (servos et ancillas. — Agn., 85).

Как видно из документов, рабы выполняли в имениях крупных землевладельцев из остготской и римско-византийской знати, а также во владениях церкви различные сельскохозяйственные работы: ухаживали за виноградниками, наели скот (Маr.,76), возделывали землю (Маr., 76, 77; Mar., 80 = Tjader, 8; Маr., 86 = Tjader, 13; Маr., 89; 91 = Tjader, 17).

Рабы обычно дарились и завещались одновременно со всем сельскохозяйственным инвентарем и рабочим скотом поместья[644].

Папа Григорий I в своих письмах также сообщает о использовании труда рабов в конце VI в. при обработке земель церкви[645].

Большинство рабов, упомянутых в равеннских папирусах, было посажено на землю и имело свой пекулий. Так, например, по данным одной дарственной грамоты, датируемой VII в., пекулий раба состоял из небольшого домика (hospitiolum), дворика (areola), садика (hortellus), маленького виноградника (vincola) и рабочего скота (Маr., 76)[646].

Дарение и завещание раба обычно сопровождалось передачей новому хозяину пекулия раба (Маr., 76, 77, 89). Отпуск рабов на волю, как правило, производился обязательно с выделением рабу его пекулия для обеспечения ему средств к существованию после получения свободы (Маr., 76, 77; 80 = Tjader, 8; Маг. 93 = Tjader, 20). Все это указывает на то, что хозяйственная связь раба с его пекулием делалась все прочнее.

Вместе с тем в среде рабов, упомянутых в дарственных грамотах и завещаниях, можно явственно проследить имущественное различие, и труд их использовался в хозяйстве господина по-разному.

Рабы, наделенные пекулием в виде участка земли, принадлежали к числу более обеспеченных рабов. Но наряду с рабами, располагавшими клочками земли, какая-то часть рабов имела в качестве пекулия только рабочий или вьючный скот, используемый при их работе. Так, раб Вуалахарий после отпуска на свободу получил от господина быков, на которых он возил тяжести; очевидно, эти быки составляли пекулий Вуалахария; другие рабы — Гундофред, Баудульф и Сумтахарий тоже получили при отпуске на волю от господина по паре быков. При этом все они после отпуска на волю должны были продолжать работать, возить тяжести, заготовлять дрова, воск, но уже в пользу нового хозяина — Равеннской церкви (Маr., 76).

Лишь некоторые рабы были совсем лишены пекулия. Так, рабы-пастухи и виноградари в иных случаях работали под присмотром колонов, помогали им ухаживать за скотом и возделывать виноградники. Эти рабы, видимо, не имели своего пекулия, ибо пастухи передавались по завещанию вместе со стадами скота, а виноградари — вместе с виноградниками, которые находились на обработке у колонов[647].

Из приведенных документов видно, что в поместье крупного землевладельца в Италии VII в. труд раба в большей степени, чем раньше, был связан с трудом колона. При этом колону, как более заинтересованному в труде и более квалифицированному работнику, принадлежала руководящая роль в трудовом процессе, а рабу, как лицу более низкого социального состояния — роль помощника.

Выяснить изменения в экономическом положении рабов в изучаемый период помогают известия источников о том, что рабы, помимо пекулия, зачастую имели и какое-то свое собственное имущество. Так, например, упомянутый выше раб Вуалахарий был отпущен на волю с сохранением всего своего личного имущества (Маr., 76). О личном имуществе бывшего раба говорится и в другом документе (Маr., 80 = Tjader, 8).

Все эти известия источников позволяют наметить в общих чертах основные тенденции дальнейшей эволюции форм рабовладения в Италии после византийского завоевания. Возрастание хозяйственной связи раба с пекулием, увеличение числа рабов, посаженных на землю, все более широкое использование господских рабов в качестве подсобных работников в хозяйстве колонов, живущих на землях господина, — все это указывает на окончательный упадок латифундиального рабства и все большее укоренение новых форм использования рабского труда. В связи с этим происходило дальнейшее изменение если не правового, то во всяком случае реального положения рабов в области семейных отношений. Всеобщим явлением, молчаливо признанным господами, стало теперь наличие семьи у раба. Это подтверждается, в частности, постоянными упоминаниями в равеннских папирусах о семьях рабов[648].

Несмотря на попытки рабовладельческой аристократии Италии при поддержке византийского правительства возродить рабовладение, нерентабельность рабского труда неминуемо вела к дальнейшему сокращению рабства. Так, равеннские папирусы рисуют картину постоянного отпуска рабов на волю, широко практикуемого землевладельцами Италии в конце VI — начале VII в. Отпуск рабов совершался по-прежнему как официальный акт, при оформлении которого составлялся особый документ, где точно указывались условия освобождения (Маr., 77, 78; 80 = Tjader, 8; Маr., 93 = Tjader, 20)[649]. Нередко отпуск на волю (с сохранением прежних условий) заново подтверждался в завещании господина (Маr., 76, 77)[650]. Часто рабы отпускались на волю по завещанию и делались свободными после смерти хозяина (Маr., 75 = Tjader, 6; Маr., 76, 77).

Как правило, в конце VI — начале VII в. при отпуске на волю раб получал от господина пекулий, обычно состоявший, как мы видели, из небольшого участка земли с домом и двором (Маr., 76; 80 = Tjader, 8)[651].

По-прежнему существовали различные оттенки в правовом положении отпущенных на волю рабов и в степени сохранения их зависимости от прежнего господина. Иногда отпуск на свободу производился при условии, что вольноотпущенник будет продолжать выполнение определенных работ в пользу прежнего господина[652], в других случаях рабы по милости господина могли быть освобождены от несения повинностей после отпуска на волю[653].

Но в документах конца VI–VII вв. значительно явственнее, чем в предшествующее время, проявляется общая тенденция к полному освобождению раба и приобретению им всех прав свободного гражданина. В равеннских папирусах сохранились документы, свидетельствующие о том, что вольноотпущенники все чаще становятся полноправными римскими гражданами. (Маr., 75 = Tjader, 6); при этом они именуются уже не liberti, a ingenui (Маr., 76; ср. Маr., 77, 81)[654].

Итак, хотя упоминания о рабах в равеннских папирусах и других источниках этой эпохи довольно многочисленны, и не вызывает сомнения, что рабство еще сохранило в известной степени свое значение в сельскохозяйственном производстве, однако экономическое развитие Италии неминуемо вело не только к изменению форм использования труда рабов, но и к дальнейшему сокращению удельного веса рабовладения в хозяйственной жизни италийского общества. Одновременно с сокращением применения рабского труда в поместьях землевладельческой светской и духовной знати, естественно, все большее значение приобретал труд других категорий зависимых людей — колонов и рустиков[655].

Источники сохранили ценные сведения о распространении колоната на землях светских и особенно церковных землевладельцев Италии в конце VI–VII в. Продажа, дарение, завещание земли, по данным равеннских папирусов, в это время обычно связаны с передачей обрабатывающих эти земли колонов (Маr., 76, 86, 89, 114, 115), Дарение и завещание колонов производились обязательно вместе с участками земли, которые обычно назывались колонскими землями (Маr., 86 = Tjader, 13).

Так, например, в дарственной грамоте от 553 г, указывается, что дарение поместья сделано вместе со всеми его угодьями и сервитутами (servitutibus), а также с жившими в поместье рабами и колонами (Маr., 86 = Tjader, 13).

Диакон Григорий в 587 г. подарил на содержание монахов одного монастыря свои земли в нескольких имениях и вместе с ними не только рабов, но и колонов. Колоны передавались церкви со всем их имуществом — домами, хозяйственными пристройками, участками пахотной земли, виноградниками, садами и другими угодьями (Маr., 89). Из одного документа мы можем судить о наделах колонов, сидящих на землях крупного землевладельца. По данным этого документа, колон обычно имел в своем владении виноградник на земле землевладельца и обрабатывал его личным трудом, используя в качестве подсобного работника господского раба (Маr., 76). Из другого документа мы видели, что наделы колонов, кроме виноградников, включали поля, луга, пастбища, сады, оливковые насаждения и другие угодья (Маr., 89).

В случае передачи имения вместе с колонами новому владельцу, колоны, как правило, продолжали нести в его пользу все свои повинности, причем новый господин был вправе изменить размеры этих повинностей[656].

Повинности колонов выражались как в барщине, так и в уплате натуральных и денежных взносов. Этнический состав колонов в Италии того времени был пестрым, и среди них были как местные италийские земледельцы, так. и превращенные в колонов остготы и другие варвары[657].

Особые категории колонов — рустики и клирики — сидели главным образом на домениальных землях и в патримониях католической церкви.

Представление о хозяйственной организации и управлении церковными патримониями в конце VI — начале VII в. дает переписка папы Григория I. Управление отдельными церковными патримониями находилось в руках управляющих — ректоров (redores patrimonii) или субдиаконов (subdiaconi) и их чиновников. Они обычно сдавали церковные земли в аренду крупными и мелкими участками арендаторам — кондукторам. Кондукторы в свою очередь ведали сбором платежей с колонов, обрабатывавших эти земли, и несли ответственность за аккуратное выполнение колонами всех повинностей и платежей в пользу церкви.

Во второй половине VI — начале VII в. рустики, по-видимому, являлись довольно распространенной категорией зависимых людей Италии, живших на землях католической церкви. В отличие от предшествующего времени, когда среди рустиков еще было немало лично свободных людей, в этот период термин «rustici» применяется уже почти исключительно к зависимым земледельцам. Хотя рустики в документах VI в. еще отличаются от колонов[658], но их положение все время сближается.

Папа Григорий I называет рустиков «людьми церкви» (homines ecclesiae) и подчеркивает, что в отличие от свободных арендаторов рустики, обрабатывавшие земли церкви, находились от нее в поземельной зависимости. Они уплачивали ренту в пользу церкви как натурой (главным образом зерном), так и деньгами и выполняли барщинные работы (Greg. I. R. Epp., I, 42; IX, 203–206).

Размер платежей рустиков в большинстве случаев произвольно устанавливался самим высшим духовенством, однако, по-видимому, с учетом освященных обычаем норм, а также урожая данного года[659].

Представление если не о точном размере, то о составе повинностей колонов церковных патримониев Равеннской церкви в Падуе дает фрагмент папируса, относящийся, по-видимому, к середине или ко второй половине VI в. Повинности с зависимых людей церкви — колонов, согласно описи, взимались в деньгах и натуре; колоны были обязаны поставлять церкви в виде так называемых добровольных приношений (in xeniis) свиное сало (lardum), гусей, кур, яйца, мед, молоко. Церковные колоны были обязаны отрабатывать недельные барщины (per ebdomada operas) в пользу церкви от одного до трех дней в неделю, причем наиболее часто в описи встречается упоминание о трехдневной барщине (Mar., 137 = Tjader, З)[660].

Помимо натуральных и денежных платежей в пользу церкви, рустики уплачивали налоги государству, а также принуждались к выполнению различных ангарий и других повинностей (Greg. I. R. Epp., IX, 203–206; Mar., 137 = Tjader, 3).

Григорий I энергично протестовал против обременения рустиков различными не установленными законами и обычаем платежами и повинностями в пользу государства и частных лиц, однако делал это отнюдь не в интересах защиты прав рустиков, а исключительно в целях сохранения рабочих рук и доходов для самой церкви. Вместе с тем он не советовал своим подчиненным снижать платежи рустиков в пользу самой церкви, а наоборот, требовал их самого тщательного взыскания[661].

С этой жe целью он запрещал передавать управление церковными землями светским людям (Greg. 1. R. Epp., IX, 204) и особо подчеркивал, что трудом церковных рустиков и клириков может располагать лишь тот епископ, под властью которого они живут (Greg. I. R. Epp., IX, 203).

Приведенные документы достаточно ярко характеризуют борьбу внутри господствующего класса между светскими и духовными землевладельцами за раздел ренты рустиков. Эта борьба заставляла церковь, чтобы сохранять рустиков на своих землях идти на некоторые уступки. Так, например, учитывая хозяйственные нужды рустиков, Григорий I изменил сроки платежей. Если ранее рустики обязаны были вносить первый взнос 1 сентября каждого года, т. е. еще до того как они продавали урожай, то теперь папа разрешил дать им отсрочку для реализации урожая (Greg. I. R. Epp., I, 42).

Важным свидетельством усиления в конце VI–VII в. зависимости церковных колонов — рустиков было их дальнейшее прикрепление к земле (Greg. I. R. Epp., IV, 21).

Так, католическая церковь сурово пресекала уход рустиков с церковных земель во владения частных лиц.

Узнав, что рустики Каралитанской церкви покинули свои участки и переселились во владении частных лиц Григорий I строго предписал дефензору Сардинии пресечь уход рустиков на частновладельческие земли, так как ото наносит большой ущерб интересам церкви и ее поля остаются невозделанными. Как сообщается в этом послании, высшее духовенство могло насильственным образом возвращать ушедших с земель церкви рустиков и клириков и даже подвергать их за самовольный уход наказаниям (Greg. I. R. Epp., IX, 203). Стремление католического престола и высшего духовенства удержать рустиков на церковных землях доказывает, кстати сказать, что их труд играл значительную роль в экономической жизни церковных патримониев того времени.

Возрастала и личная зависимость рустиков, живших на церковных землях. Рустики не могли женить своих детей за пределами имения (massa), где они жили (Greg. I. R. Epp., IX, 128). При вступлении в брак рустики должны были уплачивать в пользу церкви особый денежный сбор в размере одного солида. Взимание этих поборов было связано с различными злоупотреблениями со стороны духовенства. Лишь в случае крайней бедности рустика сумма этого побора снижалась (Greg. I. R. Epp., I, 42. Gp. IX, 128).

Личная зависимость рустиков, живших на церковных землях, характеризовалась тем, что они (наряду с клириками) подлежали церковной юрисдикции и все дела рустиков разбирались в епископальном суде[662]. Кроме того, рустики были обязаны в случае нужды брать ссуды исключительно у церкви, а не у ростовщиков (Greg. I. R. Epp., I, 42).

Необходимо отметить, что внутри такой категории зависимых людей, как рустики, в конце VI–VII в. все же существовала имущественная дифференциация. Так, Григории I различает две группы рустиков — бедняков (pauperes) и зажиточных (divites) (Greg. I. R. Epp., I, 42). Последних, конечно, было лишь незначительное меньшинство, основная же масса рустиков все больше разорялась.

Разорению рустиков прежде всего способствовали грабежи и притеснения как гражданских чиновников и светских лиц, так и самого духовенства (Greg. I. R. Epp., IX, 203–206). Немалую роль в обеднении рустиков играла и долговая кабала. В переписке Григория I, например, рассказывается такой случай, когда опутанные долгами рустики разорились и принуждены были продать свое зерно на рынке по дешевым ценам (Greg. I. R. Epp., I, 42).

Результатом разорения рустиков было их бегство из владений церкви, принявшее в понтификат Григория I значительные размеры. Так, сам папа рассказывает о том, что рустики и клирики Каралитанской церкви покидают ее владения и переселяются на земли частных лиц вследствие притеснений со стороны епископа, причем они ищут защиты от насилий и беззаконий у дефензора Сардинии (Greg. I. R. Epp., IX, 203). Точно так же и в церковных патримониях, сданных в управление светским людям, рустики были ограблены и бежали, покинув свои насиженные места (Greg. I. R. Epp., IX, 204).

Массовый характер ухода рустиков с земель церкви приводил иногда к тому, что отдельные местности обрекались на запустение, а в других оставались лишь «немногие рустики» (Greg. I. R. Epp., IX, 205).

Все сказанное выше показывает, что в положении рустиков в конце VI–VII в. произошли важные изменения по сравнению с временем владычества остготов. Эти изменения выразились в окончательном закрепощении основной массы рустиков и превращении их в наиболее распространенную категорию зависимого населения византийской Италии.

Одновременно в этот период все большее распространение начинают получать различные виды аренды. Как и в Восточной Римской империи, в Италии домениальные земли, владения фиска и отчасти церковные патримонии в VI в. обычно сдавались в наследственную долгосрочную аренду — эмфитевсис (G. J., XI, 62–68). Среди эмфитевтов были как зажиточные землевладельцы, так и небогатые свободные земледельцы. В случае если эмфитевты были, недостаточно состоятельными и не могли гарантировать уплату аренды, им по закону назначался богатый поручитель, отвечавший за своевременный взнос ими арендной платы. Для обработки арендованных земель более богатые эмфитевты обычно использовали труд колонов, прикрепленных к земле (С. J., XI, 63. 1.3). Колоны домениальных земель уплачивали через посредство эмфитевтов в казну комита патримониев натуральные (зерном, маслом, вином и другими продуктами) и денежные повинности. Краткосрочная аренда, при которой домены обрабатывались мелкими арендаторами под непосредственным наблюдением государственных чиновников, в VI в. распространения уже почти не имела. Долгосрочная аренда применялась, правда, несколько в меньших масштабах и на частновладельческих землях. Отношения крупных земельных собственников и мелких земледельцев теперь довольно часто основывались на условиях найма-аренды с возобновлением срока арендного договора обычно через 29 лет. При этом арендаторы сохраняли за собой право покинуть места своего жительства по истечении срока аренды.

В VI — начале VII в. эмфитевтическая аренда получила распространение и на церковных землях. В церковных патримониях встречались арендаторы — эмфитевты самого различного имущественного и социального положения. Преобладали среди них, по-видимому, кондукторы, арендовавшие участки земли средних и небольших размеров. Так, в сицилийских патримониях Римской церкви жило около 400 семей мелких свободных арендаторов, имевших только дом, двор и небольшой участок земли (Greg. I. R. Epp., II, 38). Вместе с тем византийское правительство иногда заставляло церковь в принудительном порядке сдавать свои земли крупными участками в долгосрочную аренду императорским чиновникам, переселявшимся в Италию. Папа Григорий I хотя и понимал хозяйственную эффективность долгосрочной аренды, однако опасался, как бы подобная аренда не привела к фактическому отчуждению эмфитевтами церковных земель, и придерживался правила, установленного еще правительством Юстиниана, об ограничении срока эмфитевтической аренды церковных земель тремя поколениями арендаторов. Конечно, подобные опасения были вполне правомерны в отношении долгосрочных арендаторов

из числа знати и чиновничества, но отнюдь не могли относиться к мелким арендаторам, которые, наоборот, все больше сами попадали в зависимость от церкви. Арендаторы платили канон церкви обычно в деньгах, в отличие от колонов и рустиков, которые кроме того, выполняли натуральные и отработочные повинности. Церковь всячески покровительствовала различным сделкам прекарного характера, когда мелкие свободные землевладельцы уступали ей верховные права собственности, получая обратно свои участки земли в эмфитевтическую аренду (Маr., 95 = Тjadеr, 22); поощряла церковь также и передачу ей земли с сохранением за прежними владельцами права пользования (узуфрукта), пожизненного или временного, переданным имением или его частью[663].

Долгосрочная аренда для мелких землевладельцев и прекарные сделки в дальнейшем очень часто приводили к превращению их в зависимых от духовных и светских землевладельцев людей.

Итак, заканчивая краткий обзор основных изменений, происшедших в положении сельского зависимого населения Италии после византийского завоевания, мы можем прийти к заключению, что несмотря на значительную пестроту и текучесть различных категорий сельского населения Италии после византийского завоевания, все яснее вырисовывается основная тенденция развития, выразившаяся в сближении положения этих категорий, в их нивелировке.

Если формы использования труда рабов и их положение изменяются в сторону сближения с положением колонов, то одновременно наиболее привилегированные категории колонов, например рустики, теряют свои былые преимущества и окончательно попадают в зависимость от светских и церковных землевладельцев.

И несмотря на то, что византийское правительство, римская аристократия и католическое духовенство прилагали все силы, чтобы повернуть вспять социально-экономическое развитие завоеванной провинции и восстановить для значительной части сельского населения Апеннинского полуострова прежнее зависимое положение, осуществить это им далеко не всегда удавалось. Задуманная византийским правительством и его союзниками реставрация рабовладения на деле успеха не имела. Освободительная борьба народных масс Италии и остготов, с особой силой вспыхнувшая в 40–50-х годах, все же, несмотря на поражение сторонников Тотилы, принесла свои реальные плоды, и победители волей-неволей должны были считаться с завоеваниями народных масс и с реальными изменениями, которые произошли в социально-экономической жизни этой провинции.

Византийским завоевателям и римской аристократии в силу необходимости приходилось, наряду с применением законодательных предписаний о возврате рабов и колонов старым хозяевам, изыскивать еще и другие, более гибкие формы привлечения сельского населения Италии к обработке своих имений.

Иными словами, реставраторская политика византийского правительства, направленная на восстановление рабовладения, по существу потерпела крах, ибо социально-экономические процессы, связанные с общим развитием феодализма в Италии, конечно, не могли быть на сколько-нибудь длительное время задержаны или приостановлены никаким императорским законодательством, никакой Прагматической санкцией Юстиниана.

§ 2. Города, ремесло и торговля в Италии после византийского завоевания

При изучении экономики Италии после византийского завоевания наибольшие трудности возникают в связи с крайней скудостью источников, характеризующих положение городов Апеннинского полуострова в конце VI–VII в.[664]

По окончании войны византийское правительство приложило немало усилий для восстановления разрушенных и пришедших в запустение городов страны. В правление Нарсеса был восстановлен Милан и другие города Северной Италии. Марий из Авентика, восхваляя строительную деятельность византийского наместника, пишет по этому поводу: «Нарсес — препозит и патрикий, победитель таких тиранов, как Бадуила и Тейя, короли готов, и вождь франков Буцеллин, а также герул Синдевальд, — достойным образом восстановил Милан и другие города, которые были разрушены готами» (Маг. Avent, а. 568).

По словам другого хрониста, патрикий Нарсес, после того как он прекрасным образом управлял Италией в течение 12 лет, восстановил города и укрепления до прежнего их состояния (Cons. Ital., р. 337). Агнелл сообщает, что еще во время войны с готами византийцы восстановили разрушенный ранее город Форум Корнелия (Agn., 79).

Предметом особой заботы Юстиниана и его наместника являлся Рим, защитниками древних привилегий которого были римские сенаторы и папский престол. По данным Иоанна Ляда, император давно лелеял честолюбивую мечту «возвратить Риму все привилегии Рима» (Lуd. De mag., 55)[665].

Византийское правительство проявляло заботу о восстановлении древней столицы империи, преследуя в первую очередь политические цели: укрепление престижа империи, связанного во многом с традициями ее древней столицы — местом пребывания сената, римской аристократии и высшего католического духовенства. С этой целью предписывалось возобновить все привилегии, дарованные некогда Риму, для восстановления государственных мастерских и проведения общественных работ по очистке русла Тибра, благоустройству форума, римского порта и реставрации города. При этом особо оговаривалось, что привилегии Рима ныне восстанавливались на тех же условиях, на которых они ему были ранее дарованы. Иными словами, возобновлялись государственные субсидии на проведение общественных работ в Риме, как это было в Поздней Римской империи (Pragm. Sanc., 25).

Вполне возможно, что византийское правительство, следуя традиционной политике римских императоров, широко покровительствовало проведению общественных работ в Риме, исходя не только из желания восстановить былой блеск древней столицы, но и стремясь обеспечить работой и средствами к существованию наиболее опасную для правительства и беспокойную часть населения города — римских ремесленников и городскую бедноту Рима.

Трудно судить из-за отсутствия источников, насколько выполнялись обещания византийского правительства о проведении работ по восстановлению Рима и в каких масштабах осуществлялись эти работы. Лишь некоторые косвенные данные указывают, что при тяжелом финансовом положении Италии, да и всей Восточной Римской империи, обещания византийского правительства о широком проведении общественных работ по восстановлению Рима во многом долгое время оставались лишь обещаниями. Так, мост через реку Анио, по которому пролегала одна из важнейших торговых дорог Рима и всей Италии Via Salaria, был восстановлен лишь к 565 г., т. е. спустя одиннадцать лет после издания Прагматической санкции[666].

Другие законодательные предписания правительства Юстиниана, направленные в известной мере на поднятие экономического состояния разоренных войной городов Италии, одновременно являлись немаловажной политической уступкой населению этой провинции. Серьезной уступкой населению Рима, вызванной стремлением предотвратить возможную вспышку новых народных волнений, было восстановление в прежнем размере государственных раздач хлеба и других продуктов беднейшим гражданам города[667]. Вновь восстанавливая раздачу аннон беднейшему населению Рима[668], византийское правительство надеялось таким путем приобрести популярность среди жителей древней столицы и тем самым упрочить свое положение в Италии.

Зерно для снабжения жителей Рима обычно доставлялось из Сицилии, где оно взималось в качестве натуральных налогов: (Grеg. I. R. Epp., I, 2); в период византийского господства лишь иногда в виде особой милости императорское правительство посылало в Рим субсидии зерном или деньгами (Grеg. I. R. Epp., V, 30).

Стремясь вновь сделать Рим важным центром науки и просвещения, византийское правительство старалось привлечь на свою сторону симпатии образованных римлян. С этой целью императорское правительство должно было в первую очередь позаботиться о материальном положении обедневших римских риторов и грамматиков. Особым постановлением Прагматической санкции византийское правительство вновь восстановило государственное содержание, выдававшееся ранее грамматикам, риторам, медикам и юристам, обучавшим знатных юношей в Риме (Pragm. Sanc., 22).

В целях укрепления экономики завоеванной Италии византийское правительство принимало некоторые меры для поощрения развития ремесла. Главной заботой византийского правительства было восстановление государственных мастерских.

Прагматическая санкция предписывала восстановить в Риме государственные мастерские (publucariim fabricarum reparatio), используя государственные субсидии (Pragm. Sanc., 25). Крайняя скудость источников не позволяет, однако, установить, насколько успешной была эта попытка возродить государственное ремесленное производство в Италии; вероятно, значительных результатов она по принесла. Мы имеем лишь краткое упоминание в письме папы Пелагия I о том, что в его понтификат в Италии была восстановлена одна государственная мастерская по производству одежды (гинекей) (JK, 956)[669].

Очень мало сведений дошло до нас и о положении частного ремесла. Однако не вызывает сомнения существование в конце VI–VII в. довольно развитого ремесленного производства в-таких крупных городах Италии, как Рим, Равенна, Неаполь, Милан, Отранто и др.[670]

Равеннские папирусы и другие источники сохранили сведения как о привилегированных ремесленниках, производивших предметы роскоши, так и о рядовых, изготовлявших предметы первой необходимости и другие разнообразные ремесленные изделия, рассчитанные на потребление широких народных масс. К первой категории можно отнести менял (argentarii)[671] золотых дел мастеров (aurifices) (Маr., 91 = Тjadеr, 17), меховщиков (gunnarü) (Маr., 74–74А = Тjadеr, 4–5) и др.; ко второй — булочников (Маr., 121; Greg. I. R. Epp., IX, 200), портных (Маr., 88–88А = Тjadеr, 14–15); красильщиков (Маr., 74–74А = Тjadеr, 4–5), свечников, изготовлявших восковые свечи (cerearii) (Маr., 120), сапонариев — мыловаров (Маr., 117) и др. Есть упоминание и о таком специальном ремесленном производстве, как производство различного оружия (Тjadеr, 27). Особое и довольно привилегированное положение занимали врачи (Маr., 120) и писцы (Маr., 91, 92 = Тjadеr, 17, 18–19).

В городах Италии в это время жило много гончаров, плотников, строительных рабочих и других мелких ремесленников, обслуживающих нужды жителей городов и государственного и частного строительства. Немало было и искусных резчиков по камню, мозаичистов, художников, архитекторов, о чем ярко свидетельствуют замечательные произведения архитектуры и искусства той эпохи.

В Италии на рубеже VI–VII вв. ремесленники одной какой-либо профессии по-прежнему были объединены в корпорации (ars или corpus)[672].

Очень важно упоминание в недавно изданном фрагменте папируса середины VI в. о существовании корпорации оружейников в Равенне (Тjadеr, 27). Известны, кроме того, корпорации булочников (ars pistorum) в Отранто (Greg. I. R. Epp., IX, 200) и в Равенне (Маr., 121), сапонариев в Неаполе (JE, 1639), врачей в Равенне (Маr., 120). Особенно многочисленны упоминания в равеннских папирусах о корпорации писцов (tabelliones). Объединения писцов существовали в Риме (Маr., 92 = Тjadеr, 18–19), в Равенне и в Равеннском Классисе[673]. Писцы были организованы в специальные scholae, во главе которых стоял примицерий (primicerius. — Маr., 110 = Тjadеr, 24).

Ремесленные корпорации имели свои статуты, которым обязаны были подчиняться все ремесленники, входившие в корпорацию[674]. За нарушение установлений этих статутов виновным грозило наказание, обычно в виде штрафа. При вступлении в корпорацию ремесленники должны были вносить особый вступительный взнос, а при самовольном уходе из корпорации уплачивать штраф (Маr., 112, 113, 114, 121).

Имеются, однако, сведения об упадке некоторых корпораций в конце VI в. Так, папа Григорий I сообщает о временном прекращении деятельности менял в Риме в конце VI в. (JE, 1805). Упадок корпорации менял, видимо, был связан с сокращением денежных операций в Риме в это время.

Равеннские папирусы и другие источники сохранили хотя и отрывочные, но все же весьма ценные сведения об имущественном и общественном положении представителей некоторых ремесленных профессий.

Ремесленники, принадлежащие к привилегированным профессиям, особенно менялы, золотых дел мастера, меховщики и т. п., видимо, были людьми весьма состоятельными, располагавшими значительными средствами. Агнелл, например, рассказывает о богатом равеннском аргентарии Юлиане, построившем на свои средства церковь (Agn., 57, 59). Золотых дел мастер Епифаний был человеком богатым и влиятельным в городе Риме, ибо он выступает в качестве свидетеля при составлении акта дарения вместе с другими почтенными римскими гражданами — трибуном Флавием Анастасием, адоратором Теодатом и военным командиром Георгием (Маr., 91 = Тjadеr, 17).

Состоятельные ремесленники привилегированных профессий были одновременно и землевладельцами, обычно владевшими в городской округе имениями, населенными зависимыми людьми.

Так, vir honestus аргевтарий Флавий Василий владел имением по названию Ветезека, расположенным в городской округе Равенны (Mar., 113). Исаакий, сапонарий в Равеннском Классисе, купил в 541 г. за 20 солидов у клирика Минула 2 унции имения, называемого Домициан, с солеварнями, посевами, оливами, фруктовыми деревьями и источниками (Маr., 117).

Vir honestus, портной (bracarius) Бон, выступающий в одном документе в качестве дарителя и узуфруктуария Равеннской церкви, обладал довольно большим имением (fundus) близ Равенны, а также домом и мастерской в самом городе. Согласно сохранившейся дарственной грамоте, Бон и его жена Мартирия подарили епископу Равеннской церкви Петру в 572 г. 6 унций своего городского имущества и 7½ унций имения, называемого Квадрантул. При этом они сохранили за собой право пожизненного узуфрукта с этого имения (Маr., 88–88A = Тjadеr, 14–15).

Богатые аргентарии, меховщики, ювелиры и другие именуются обыкновенно в сохранившихся документах cives honesti, viri honesti или даже viri clarissimi. Это указывает на то, что они занимали почетное место среди граждан своего города.

Совершенно иным было имущественное и социальное положение городских ремесленников непривилегированных профессий, живущих трудом своих рук. К сожалению, известий о них источники почти не сохранили. Да это и немудрено: хронисты и историки из высшей знати и духовенства не интересовались бедными ремесленниками, а в актовом материале зафиксированы лишь сделки, требующие владения немалым имуществом, которого у мелких ремесленников, естественно, не могло быть.

В городском ремесле изучаемой эпохи по-прежнему еще применялся рабский труд. Доказательством этому является включение в состав городского имущества упомянутого выше портного Бона городских рабов, работавших в его ремесленной мастерской. Характерно, что при дарении этого имущества церкви даритель сохранил за собой всех своих рабов. Это объясняется, видимо, тем, что, покидая город и переселяясь в свое сельское имение, Бон перевел туда и своих рабов с целью использования их труда при обработке имения (Маr., 88–88А = Тjadеr, 14–15).

К сожалению, скудость источников не дает нам возможности определить масштабы сохранения рабства в ремесленном производстве в городах Италии после византийского завоевания.

Известный интерес для исследователя представляет попытка установить, хотя бы в самых общих чертах, этническую принадлежность ремесленного населения крупных городов Италии конца VI–VII в. Почти все без исключения имена представителей ремесленных профессий, упомянутые в папирусах VI–VII вв., являются латинскими или греческими, варварские имена среди них отсутствуют[675].

Вместе с тем сельское население Равенны и ее округи (как землевладельцы, так и колоны и рабы) носило, наряду с греколатинскими, варварские имена. Следовательно, варварские этнические элементы в городское ремесло Италии проникали в значительно меньшей степени, чем в сельское хозяйство. Очевидно, что в городском ремесле таких крупных италийских центров, как Равенна, Рим, Неаполь, преобладали римские, а с VI — начала VII в. все больше стали появляться греческие ремесленники[676].

При изучении положения ремесленного производства в Италии в ту эпоху наиболее сложным является вопрос о деревенском ремесле и ремесле в поместьях земледельческой знати.

Недостаток источников не позволяет определить, в какой степени было развито ремесленное производство в сельской округе, в имениях землевладельцев. В равеннских папирусах сохранилось только одно прямое указание на наличие ремесленного производства непосредственно в деревенском поместье.

В документе, говорящем о передаче Равеннской церкви владений арианского духовенства, рассказывается о том, что в поместье (massa), которое арендовал некий Иоанн Капитулярий, была мастерская (taberna. — Маr., 87 = Тjadеr, 2).

В равеннских папирусах имеется, кроме того, упоминание о таком специфическом промысле, как переработка воска непосредственно в поместье. В сохранившемся от VII в. завещании богатого варвара-землевладельца говорится о передаче Равеннской церкви повинности колонов данного поместья по изготовлению изделий из воска (Маr., 76).

Некоторые косвенные данные убеждают в том, что в имениях, видимо, производились главным образом предметы первой необходимости, особенно нужные для удовлетворения потребностей зависимого и неимущего свободного населения сельских местностей. Так, в описи передаваемого по наследству имущества вольноотпущенника Гудерита перечисляются грубые керамические изделия, глиняная и металлическая посуда, домашняя утварь, примитивные сельскохозяйственные орудия, грубая одежда и т. п. (Маr., 80 = Тjadеr, 8).

Вполне допустимо предположить, что какая-то часть этих вещей (например, единственная дорогая вещь — шелковая рубашка) была куплена в городе, но скорее всего бедняку-вольноотпущеннику было не под силу покупать в городе предметы ремесленного производства, и он принужден был довольствоваться более грубыми вещами, изготовленными кузнецами, гончарами, шорниками, ткачами и другими ремесленниками, жившими в деревенских поместьях италийской знати. Быть может, какая-то часть ремесленных изделий, принадлежащих самим землевладельцам, перечисленных в той же грамоте (сельскохозяйственные орудия — серп, кирка, сосуды для масла и вина, упряжь для вьючного и рабочего скота, посуда, утварь, ступки для размола зерна и т. п. — Маr., 80 = Тjadеr, 8), также была произведена в самом поместье. Эти сведения слишком скудны для каких-либо определенных выводов и тем не менее можно предполагать, что общий ход экономического развития Италии, как и других стран Европы, вел в раннем средневековье к временному перемещению ремесленного производства из городов в поместья[677].

Вместе с тем мы все же не имеем достаточных оснований говорить о полном упадке городского ремесла в конце VI–VII в., поскольку приведенные выше данные свидетельствуют о сохранении в городах ремесленного производства, а приток из Византии искусных ремесленников-греков мог этому только способствовать.

Сведения источников о состоянии италийской торговли в VI в. столь же отрывочны, как и о положении ремесленного производства. Подчинив себе Италию, византийское правительство должно было столкнуться с тяжелым положением италийской торговли и принять меры к ее подъему, поскольку, видимо, сознавало необходимость укрепления как внешних, так и внутренних торговых связей для Италии. В этих целях оно провело некоторые, правда, довольно ограниченные мероприятия по улучшению состояния торговли в завоеванной провинции.

Прежде всего развитию торговли в Италии должно было способствовать предписание Прагматической санкции, предусматривающее проведение на государственные средства мелиоративных и строительных работ по очистке русла Тибра и по восстановлению римского порта (Pragm. Sanc., 25). Особое внимание византийского правительства к поощрению торговли, и в первую очередь морской, объясняется непосредственной заинтересованностью Восточной Римской империи в восстановлении ее торговых связей с Италией.

Установление хотя бы относительного политического единства Италии и сближение ее с остальной империей, бесспорно, должно было в известной мере содействовать возрождению торговых связей Италии с восточными провинциями империи и укреплению торговли внутри страны. Однако, как и в области ремесленного производства, законодательные распоряжения византийского правительства, стимулирующие развитие торговли в Италии, не всегда могли быть осуществлены. Строительство дорог, мостов, восстановление портов и гаваней, намеченное византийским правительством, хотя и проводилось, но все же очень медленно из-за постоянной нехватки средств и поэтому не было завершено до лангобардского завоевания Италии. Этому мешало как общее разорение страны, так и грабежи византийских правителей во главе с Нарсесом, черпавших без всякого стеснения из государственной казны значительные суммы, зачастую предназначавшиеся на общественные работы.

Кроме того, политика византийского правительства в отношении купечества Италии отнюдь не была последовательно покровительственной.

В тех случаях, когда интересы торговых слоев в какой-то степени сталкивались с интересами землевладельческой знати Италии, византийское правительство всегда становилось на сторону последней. Так, императорское законодательство переложило на купцов Апулии и Калабрии всю тяжесть проведения принудительных закупок продуктов в пользу государства (coemptio), освобождая от выполнения данной повинности посессоров этих областей Италии (Pragm. Sanc., 26). Оно накладывало на купцов различные пошлины. Подобные меры были обусловлены прежде всего общей социальной направленностью экономической политики в Италии, проводимой в интересах римской землевладельческой знати.

Кроме того, правительство империи, поощряя в известной мере развитие торговли Италии и тем самым стремясь стимулировать экономический подъем разоренной войной провинции, одновременно преследовало свои особые цели фискального характера.

Вместе с тем вполне возможно, что определенное влияние на введение подобных ограничительных мер в отношении купечества Италии имело и давление, оказываемое на правительство Юстиниана константинопольской торгово-ремесленной знатью и торговцами восточных провинций империи, видевшими в италийских купцах своих конкурентов.

Таким образом, экономическая политика византийского правительства в конечном счете была направлена к обеспечению подъема италийской торговли, с целью повышения благосостояния и тем самым платежеспособности населения Италии; но вместе с тем экономические интересы купечества Италии и Сицилии, как правило, все же подчинялись интересам крупных землевладельцев, и политика благоприятствования италийской торговли зачастую сменялась ограничительными мерами по отношению к купечеству как самого Апеннинского полуострова, так и Сицилии.

В целях оздоровления торговли и финансов правительством Юстиниана были проведены некоторые мероприятия по урегулированию монетного обращения в Италии и укреплению полноценной монеты — золотого солида[678]. В особой главе Прагматической санкции предписывалось, чтобы во всех провинциях Италии имели беспрепятственное хождение полноценные солиды древних римских императоров без всякого снижения их реальной стоимости при обмене. При посредстве императорских солидов теперь должны были заключаться все сделки. За несоблюдение этого предписания виновные несли материальную ответственность. «Тот, — говорится в постановлении, — кто осмелится причинить какой-либо убыток из-за обмена монеты за каждый солид уплачивает другой солид тому, с кем он заключил сделку» (Pragm. Sanc., 20).

Причины издания этого постановления указываются в самой Прагматической санкции. Византийскому правительству стало известно, говорится там, что в Италии имеется много солидов древних римских императоров, но купцы и разные другие лица при обмене таких солидов снижают их стоимость и тем самым наносят ущерб налогоплательщикам (Pragm. Sanc., 20).

Сама эта мотивировка уже наводит на мысль, что византийское правительство, заботясь о стабилизации монетного обращения в Италии, преследовало прежде всего фискальные цели. Оно стремилось поднять платежеспособность своих подданных и в то же время следило, чтобы в казну поступали при уплате налогов преимущественно полновесные золотые солиды римских императоров, а не монеты, чеканенные в период господства остготов. Кроме того, это постановление ставило своей задачей поднять значение римской монеты и повысить доверие населения к деньгам, чеканившимся римскими императорами. Иными словами, оно носило тот же характер реставрации порядков Римской империи, как и другие предписания Прагматической санкции. Можно предположить, что издание законодательного акта, возрождавшего прежнее значение римской монетной системы, отвечало также и интересам высшей римской аристократии. Ведь полноценные золотые солиды римских императоров накапливались длительное время в виде сокровищ именно у представителей римских аристократических родов и припрятывались ими в период господства в Италии остготов и других варваров. Интересы римской знати весьма чувствительно ущемлялись тем, что в Италии в период, предшествовавший византийскому завоеванию, обмен римских золотых солидов на монету, чеканившуюся в правление остготских королей, производился не эквивалентно их стоимости. Пользуясь тяжелыми обстоятельствами военного времени, купцы и менялы обменивали полновесные золотые солиды на невыгодных для прежних владельцев монеты условиях. Поэтому-то высшая аристократия Италии была особенно заинтересована в восстановлении старого римского монетного обращения. Стабилизация монетного обращения и восстановление старой римской денежной системы были выгодны и католической церкви, располагавшей немалыми денежными сокровищами в римской монете.

Известные выгоды она приносила и для части купечества Италии, ибо унификация монетной системы содействовала укреплению торговых связей с Востоком. Старая римская денежная система была также привычнее и удобнее для византийской администрации и византийских налоговых сборщиков в Италии. В целом же реформа денежного обращения, проведенная византийским правительством, до известной степени укрепляла административные и финансовые связи Италии со всей Восточной Римской империей. В то же время она носила консервативный характер и выражала обычное для правительства Римской империи стремление — «постоянно покровительствовать денежному обмену, укрепляя традиционную для Римской империи хозяйственную основу рабовладельческого государства»[679].

Каковы же были реальные результаты политики византийского правительства для дальнейшего развития торговли Италии?[680] Равеннские папирусы, нарративные и законодательные источники, к сожалению, сохранили лишь краткие упоминания о существовании купеческого населения в различных городах Италии в изучаемую эпоху. Так, в новой столице Италии, связанной торговыми отношениями с Византией, и в ее порту Классис в VI — начале VII в. сохранялась еще влиятельная прослойка купечества (negotiatores)[681]. Среди купцов своим богатством выделялись торговцы драгоценными шелковыми тканями — олосириконраты, одновременно, видимо, являющиеся предпринимателями, связанными и с производством этих ценных товаров (Маr., 74–74A = Tjader, 4–5). Точно так же, упомянутые выше меховщики занимались, быть может, не только обработкой, по скупкой и продажей ценных мехов (Маr., 74–74А = Tjader, 4–5). Наряду с олосириконратами и меховщиками видное положение в купеческих кругах Равенны занимали скупщики; например, богатый скупщик (proemptor) Иоанн, именуемый vir clarissimus, выступал вместе с аргентарием Виталием и другими представителями торгово-ремесленной верхушки Равенны в качестве свидетеля при составлении завещания олосириконрата Георгия (Маr., 74–74А = Tjader, 4–5). О купце Либерате, жившем в массе Цинциана, упомянул папа Григорий I (Greg. I. R. Epp., I, 42).

В документах, кроме того, особо упоминаются навикулярии — корабельщики, видимо, игравшие значительную роль в морской торговле Италии (Маr., 131; ср. Procop. Н. а., XXV, 8).

По данным папирусов, богатые купцы были влиятельными в городах Италии людьми, именуемыми viri honesti, viri strenui или даже viri clarissimi. Вместе с представителями привилегированных ремесленных профессий они составляли торгово-ремесленную верхушку италийских городов.

В Равенне, Риме, Неаполе и других крупных, преимущественно портовых городах Италии в VI в. жило немало чужеземных купцов, прибывших сюда с Востока, в частности сирийских и греческих торговцев. Особенно большую активность развивали в Италии сирийские купцы[682].

В период византийского владычества, надо полагать, число восточных купцов в Италии должно было возрасти. Греческие купцы, менялы, корабельщики теперь не только приезжают торговать в Италию, но нередко и обосновываются здесь на постоянное жительство (Маr., 131 = Tjader, 16).

Торговые связи Равеннского экзархата с Византией были довольно оживленными. Не только греческие купцы приезжали в Равенну, но и италийские купцы из Равенны ездили торговать в Константинополь (Agn., 30, 137). Активную торговую деятельность в VII–VIII вв. начали развивать и венецианцы, торговые корабли которых доходили до Константинополя и Северной Африки[683].

Сведений о предметах ввоза и вывоза для Италии VI в. сохранилось очень мало. Помимо упомянутых выше известий о торговле предметами роскоши (шелковыми тканями, мехами и т. д.), мы располагаем еще данными о торговле рабами (Iоh. Diaс. V. Greg. I, 21; V. Greg. II, 22).

Особенно скудны сведения о внутренней торговле Италии. После лангобардского завоевания внутренняя торговля Италии, видимо, переживала большие затруднения[684].

Подобно ремесленникам, торговцы в Италии в VI в. как местные (Маr., 74–74А = Tjader, 4–5), так и чужеземные были организованы в корпорации. Надписи сохранили известия о существовании в конце VI в. в Риме корпорации (σωμα,τεΊον) александрийских купцов, патроном которых был св. Мена[685]. Другие источники подтверждают, что в это время торговые связи между Италией и Александрией были весьма оживленными, что хорошо объясняет существование в Риме особой корпорации купцов из Александрии[686].

Заканчивая обзор мероприятий византийского правительства в области торговли, мы можем прийти к заключению, что хотя правительство империи и пыталось проводить покровительственную политику в отношении италийской торговли, но делало оно это довольно непоследовательно и, видимо, значительных результатов эта политика не принесла.

Несмотря на некоторое временное оживление торговли Италии с Византией, и особенно с ее восточными провинциями, общая, все усиливающаяся натурализация хозяйства Италии, связанная с развитием феодальных отношений, и длительные войны неминуемо приводили к замиранию торговых связей, особенно внутри страны.

Весьма сложен вопрос об организации городского управления, о положении городских курий и сословия куриалов в Италии после византийского завоевания[687].

Стремясь к реставрации социально-экономических и политических институтов Римской империи, правительство Юстиниана настойчиво пыталось возродить муниципальное устройство во всем подвластном ему государстве.

Однако упадок курий был уже столь глубок, что удержать куриалов в курии можно было лишь насильственными мерами, в связи с чем правительством Юстиниана, как мы видели, были изданы строгие законодательные предписания о прикреплении куриалов к курии и о расширении прав курии на наследство куриалов (Nov. Just., 38).

Законы Юстиниана, направленные на поддержание гибнущего муниципального строя, были после византийского завоевания полностью распространены и на Италию. Но и здесь, видимо, они были столь же мало' эффективны, как и в других провинциях Восточной Римской империи, и реально вряд ли могли на длительное время способствовать возрождению курий и оживлению муниципального управления, хотя само существование курий римского типа в завоеванной византийцами Италии не подлежит сомнению.

В равеннских папирусах сохранились свидетельства наличия муниципальной организации между 445 и 625 гг. в таких городах, как Равенна, Рим (Маr., 91, 92 = Tjader, 17, 18–19), Сиракузы (Маr., 82–83 = Tjader, 10–11), Падуя (Маr., 137 = Tjader, 3), Фаэнца (Маr., 116), Риети (Маr., 79 = Tjader, 7). Существовала муниципальная организация и в других городах Италии и Сицилии, это подтверждается письмами Григория I (в частности, в Неаполе. — JE, 1568, 1642, 1659, 1687)[688].

На основании сообщений источников мы можем составить некоторое представление о дальнейшей эволюции муниципального управления в городах Италии и Сицилии в конце VI — начале VII в. Прежде всего бросается в глаза значительное сокращение круга дел, подлежавших теперь ведению городской курии. В документах не сохранилось следов судебной деятельности городских магистратов, их реального участия в раскладке и сборе государственных налогов. От старых, весьма важных функций куриалов по сбору налогов, видимо, осталось очень ограниченное право вносить изменения в податные списки (in polypthicis publicis) в связи с передачей земельных владений новым собственникам (Маr., 82–83 = Tjader, 10–11). Основной обязанностью курии в этот период, по данным папирусов, было рассмотрение гражданских дел, связанных с завещанием, дарением и продажей имущества, с назначением по просьбе заинтересованных лиц опекуна (fideiussor) малолетним (Маr., 79 = Tjader, 7) и с другими подобными же вопросами.

Важной функцией курии оставалось по-прежнему утверждение актов об отпуске рабов на волю[689].

Хотя формально курия занималась только делами о завещании, дарении и продаже имущества, фактически параллельно решались вопросы о положении рабов, колонов и другого зависимого населения передаваемых имений. Одновременно рассматривались также вопросы о повинностях колонов, право взимания которых часто передавалось вместе с имением новым владельцам (Маr., 76, 89). Иногда дарение земли было связано с прекарной сделкой или с заключением договора об эмфитевтической аренде (Маr., 95 = Tjader, 22), что также утверждалось курией. В актах о передаче имущества иногда особо фиксировались государственные повинности и налоги, уплату которых принимал на себя новый владелец (Маr., 87, 82–83, 137 = Tjader, 2.10–11.3).

Все это показывает, что дела имущественного характера, все еще рассматриваемые курией, имели немаловажное практическое значение в социально-экономической жизни населения городов и городской округи того времени. Решения по всем этим делам заносились в муниципальные акты (gesta municipalia — Mar., 74, 80, 88–88А, 90, 113, 115 = Tjader, 4–5, 8, 14–15, 16).

Рассмотрение дел обычно происходило в присутствии коллегии куриалов или чаще всего нескольких чиновников курии principales. Курия регистрировала завещания, дарственные и купчие грамоты, внося их в свои акты (actis indi) (Маr., 82–83 = Tjader, 10–11), gestis municipalibus allegare (Mar., 80 = Tjader, 8); documentis adscribi (Mar., 80 = Tjader, 8)[690].

Важной функцией муниципальных чиновников было, кроме того, оформление в присутствии представителей заинтересованных сторон реальной передачи имущества новым владельцам, причем эта передача (traditio solemnis, traditio corporalis) иногда сопровождалась подробным осмотром имения муниципальными чиновниками (Маr., 82–83, 114, 116; Tjader, 10–11).

Из других функций муниципальные организации Италии (в частности, в Неаполе) вплоть до начала VII в. частично сохранили такие прерогативы, как забота о благоустройстве и водоснабжении городов, об охране стен, поддержании порядка и т. п., хотя теперь они были принуждены делить их с гражданскими и военными чиновниками и епископом города (JE, 1568, 1687). В какой-то мере они сохранили контроль над взиманием повинностей с владений городской общины, но сами уже не участвовали в сборе государственных налогов.

Несмотря на то, что курия в Италии VI–VII вв. по-прежнему была окружена известным внешним почетом и упоминания о куриалах в документах всегда сопровождаются почетными эпитетами viri laudabiles, laudabilitas vestra (Mar., 122), domini praedicabiles (Mar., 115), jure colendi parentes (Mar., 116), и т. д., сокращение как круга реальных обязанностей и прав куриалов, так и прерогатив курии знаменует упадок муниципального строя, связанный с переходом наиболее важных функций курии к государственным чиновникам, военным властям и католическому духовенству.

Заседания курии обычно проводились муниципальными чиновниками-принципалами (principales)[691]. Скорее всего, именно принципалы в VI и VII вв. реально руководили всеми делами курии в таких больших городах, как Равенна, Рим, Неаполь, Сиракузы и др. Иногда вместо принципалов в документах упоминаются просто куриалы (curiales) (Маr., 79, 86 = Tjader, 7, 13), которые решали, видимо, менее важные дела. Председательствовал на заседании курии высший муниципальный чиновник — магистрат (magistratus)[692]. Компетенция магистрата и круг его обязанностей в конце VI в. — VII в. уже значительно сузились. Его наиболее важные административные функции перешли к куратору, а судебные обязанности к дефензору города. Теперь его полномочия фактически ограничивались председательствованием на заседаниях курии во время регистрации актов, выдачей официальных копий протоколов заседаний курии заинтересованным лицам, внесением изменений в податные списки в связи с переходом собственности к новым владельцам (Маr., 82–83, 115; Tjader, 10–11) и другими подобными делами. В особо важных случаях заседания курии Равенны мог проводить префект претория Италии[693].

Постепенный упадок курий в этот период выразился, кроме сокращения прерогатив муниципальных властей, также и в росте абсентеизма и индифферентизма чиновников курии[694].

Среди муниципальных чиновников встречались неграмотные люди, которые не могли поставить своей подписи под актами, составляемыми в курии (Маr., 82–83, 84 = Tjader, 10–11, 12).

Упадок курий привел к тому, что в самом городском управлении Италии, как и во всей империи, муниципальные магистраты все больше и больше отходят на задний план; в административно-финансовых делах, связанных с благоустройством городов и поддержанием в них порядка, их сменяют кураторы (curatores), а в судебных — дефензоры (defensores).

В VI в. кураторы, или «отцы города», были еще влиятельными чиновниками городского управления, часто упоминаемыми в источниках[695]. Они обычно избирались сроком на один год епископом, приматами города и посессорами (Nov. Just., 128.16.). Однако выборы получали законную силу только при условии утверждения их центральной властью (Nov. Just., 75)[696].

Круг обязанностей кураторов был довольно широк: они наблюдали за финансами города и за тем, чтобы на город не накладывались незаконные повинности (Greg. I. R. Ерр., IX, 53); ведали общественными работами: постройкой и ремонтом городских стен, акведуков, мостов (ibid., IX, 76). Важной обязанностью кураторов была защита привилегий города, дарованных императорами, от посягательств со стороны военных властей (Greg. I. R. Ерр., IX, 53.133). Нередко кураторы протестовали против превышения власти епископом или правителем провинций, незаконно вмешивающимся во внутренние или административно-финансовые дела городов (Greg. 1. R. Ерр., IX, 53). В отдельных случаях кураторы выступали в качестве посредников в переговорах между папским престолом и экзархом и даже принимали участие во внешней политике, в частности, в заключении мира с лангобардами (Greg. I. R. Ерр., IV, 2; IX, 44). Ниже кураторов по административной лестнице в городском управлении стояли дефензоры (defensor ci vitalis). В VI в. влиятельные граждане городов должны были по очереди, без всякого исключения, по два года выполнять обязанности дефензора (Nov. Just., 15). Дефензоры, так же как и кураторы, утверждались центральной властью (Nov. Just., 75 = 104). Правительство Юстиниана всячески стремилось поднять значение городских дефензоров я сделать их независимыми от правителей провинций. Правители провинций не могли сместить, отозвать дефензора или заменить его своим представителем; дефензор мог быть смещен только центральной властью, правда, часто по обвинению правителя провинции (Nov. Just., 15.2)[697].

В VI в. дефензоры еще были судьями по гражданским делам, где стоимость объекта тяжбы не превышала 300 солидов, и обладали юрисдикцией по менее важным уголовным делам; рассмотрение же более важных уголовных дел они должны были передавать в суд правителя провинции. Однако за ними сохранялось право присутствовать на заседаниях суда наместника провинции (Nov. Just., 15.3).

Реформы Юстиниана, направленные на поднятие авторитета дефензоров, особого успеха в Италии не имели, так как упоминания о дефензорах в источниках, относящихся ко времени византийского господства в этой провинции, немногочисленны.

В письмах Григория I упоминается лишь о городских дефензорах в Кампании, Сицилии и Истрии (JE, 1244, 1681, 1725). В это время дефензоры иногда выполняют обязанности магистратов, участвуют в заседаниях курии (Маr., 74–74А, 115, 117; Tjader, 4–5). В равеннских папирусах дефензор носит обычно еще почетный титул vir clarissimus (Mar., 113) или vir gloriosissimus (ibid., 115), однако реальная власть дефензоров постепенно уменьшается, и с VII в. они отходят на задний план, уступая свои прерогативы епископам и другим духовным сановникам[698].

С VI в. в городах империи все больше усиливается власть епископа. Под его контроль теперь постепенно подпадают городское управление, суд, полиция, городская администрация и доходы города. Он оказывает решающее воздействие на избрание чиновников гражданского управления. Надзор за нравственностью жителей города дает епископу могущественное оружие в борьбе с политическими противниками и со всеми инакомыслящими. Все это открывает путь к укреплению светской власти епископа (Nov. Just., 128, 16). Влияние епископов на городское управление особенно возрастает в Италии, удаленной от центральной власти и менее связанной контролем чиновников центрального управления[699].

Усиление власти епископа было одним из ярких свидетельств вырождения муниципального строя. Упадок курий был длительным и постепенным процессом, который происходил в различных городах Италии с неодинаковой быстротой. В крупных городах, сохранявших значение торговоремесленных или административных центров (Равенна, Неаполь, Рим и др.), курни существовали более длительное время. Дольше других городов сохраняла курию столица экзархата Равенна, где в еще 625 г., по данным равеннских папирусов, находился магистрат, стоявший во главе муниципального управления (Маr., 94 = Tjader, 21), и Неаполь, где при Григории I она продолжала играть еще значительную роль в управлении городом (JE, 1568, 1617, 1642, 1659).

К середине VII в. курии в Италии приходят в полный упадок, уступая место новым формам городского управления, связанным уже с феодальным обществом.

Таким образом, правительство Юстиниана, хотя и не всегда последовательно, все же проводило политику, направленную к возрождению городов, городской жизни, ремесла и торговли в завоеванной провинции. Византийское правительство было заинтересовано в восстановлении курий и городов как оплота господства римских рабовладельцев и как источника доходов, столь необходимых для пополнения казны Восточной Римской империи. Вместе с тем упадок городов и торговли Италии был столь значительным, что никакие законодательные и административные меры, проводимые императорским правительством, уже не могли привести к сколько-нибудь заметному оживлению ремесла, торговли и городской жизни Италии в кратковременный период византийского господства в этой провинции.

Говоря словами Ф. Энгельса, «город утратил в последние столетия существования Римской империи свое прежнее господство над деревней и но вернул его себе в первые столетия владычества германцев. Это предполагает низкую ступень развития как земледелия, так и промышленности. Такое общее положение с необходимостью порождает крупных землевладельцев, обладающих властью, и зависимых мелких крестьян»[700].

Византийское завоевание, конечно, не могло предотвратить дальнейшего упадка городов Италии и помешать все большей натурализации хозяйства, связанной с общим процессом развития феодальных отношений.

§ 3. Реорганизация административного управления в Италии после византийского завоевания

Не менее ярко реставраторский характер политики византийского правительства и социальная направленность законодательства Юстиниана в Италии проявились и в области реорганизации административного устройства завоеванной провинции.

Завершив завоевание Италии, Нарсес, согласно предписанию византийского правительства, тотчас приступил к созданию новых административных округов и к реорганизации административного управления завоеванной провинции. Прежде всего ему необходимо было позаботиться об административном устройстве пограничных областей Италии и о создании системы обороны ее границ.

Территория, принадлежавшая византийцам в Италии, была несколько меньше владений Остготского королевства в период его наивысшего расцвета в правление Теодориха. Южные области Реции и Норика были уступлены лангобардам, в то время как при Теодорихе они служили важным форпостом, охранявшим Остготское королевство от нападений с северо-востока.

Нарсесу пришлось теперь создавать линию обороны Италии на ее естественных границах, образуемых Альпами. Были созданы четыре пограничных военно-административных округа-дуката, где располагались пограничные крепости, снабженные сильными византийскими гарнизонами.

Для охраны Венетии и Истрии от нападения с севера и северо-востока были образованы два дуката с центрами в Форуме Юлия (Фриуль) и в Триденте; рядом с Тридентским дукатом был создан еще один дукат в долине озер Маджьоре и Комо. В этих местах византийцы использовали остготскую линию обороны, заменив остготские гарнизоны своими войсками π возобновив те укрепления, которые были разрушены в предшествующее время.

Наконец, на крайнем западе Северной Италии византийское правительство образовало четвертый пограничный военно-административный округ для защиты Альпийских проходов и подступов к Коттийским Альпам. Византийцы, как и остготы, должны были тщательно охранять северо-западные границы Италии, которым постоянно угрожало нападение франков. Таким образом, создавая оборону завоеванной провинции, византийцы умело использовали образованный самой природой заслон Альпийских гор и воздвигли веерообразную линию укреплений, охранявших плодородные области Италии от все возраставшего напора соседних народов. Четыре дуката, составлявшие эту линию' обороны, были тесно связаны между собой стратегическими дорогами, и в случае крайней опасности часть войск из одного дуката могла быть переброшена в другой.

Наряду с созданием системы оборонительных укреплений на границах Италии для защиты от внешних врагов византийское правительство, стремясь упрочить свое господство во внутренних областях страны и обезопасить себя от новых выступлений местного населения, тотчас после завоевания приступило к восстановлению крепостей и городов, разрушенных во время войны с остготами.

Административное деление внутренних областей Италии после византийского завоевания подверглось сравнительно небольшим изменениям. К нововведениям VI века в сфере административного деления внутренних областей Италии можно, по-видимому, отнести лишь создание двух новых провинций — провинции Коттийских Альп, которая была выделена из провинции Лигурии, и провинции Апеннинских Альп, которая в 556 г. заменила провинцию Тусцию Аннонарию[701].

Реформы административного управления провинций Восточной империи, предусматривавшие соединение военной и гражданской власти в руках правителей провинций, непосредственно после завоевания но были распространены на Италию. Во вновь завоеванных и еще не замиренных провинциях, таких, как Северная Африка (С. J., I, 27), Сицилия (Nov., 75 = 104) и Италия (Pragm. Sane., 23, 27), сохранялась прежняя система административного управления, основанная на разделении гражданской и военной власти. Одной из причин сохранения в Северной Африке, Сицилии и Италии отделения гражданской власти от военной, видимо, явилось то, что эти провинции, только что испытавшие варварское завоевание, особенно тяготились произволом военных командиров, и усиление военных властей могло вызвать большое недовольство населения. Византийское правительство стремилось в противовес варварским государствам — Остготскому и Вандальскому, где явно преобладала военная администрация, сосредоточенная к тому же в руках остготской и вандальской знати, — поднять значение гражданской администрации, более приемлемой для местной римской аристократии.

Видимо, это была серьезная политическая уступка местной знати завоеванных провинций, крайне нуждавшейся в защите ее интересов от посягательств военной администрации.

Одновременно это была попытка ограничить влияние слишком опасных для государства военных командиров и поднять авторитет более покорной центральному правительству гражданской администрации. Во главе гражданского управления завоеванной византийцами провинции стоял префект претория Италии (praefectus praetorio per Italiam).

Во время гото-византийской войны и непосредственно после византийского завоевания префект претория Италии оставался еще довольно влиятельным сановником, занимавшим видное место в византийской административной иерархии[702].

Префект претория Италии назначался императором; его резиденцией была Равенна. Прерогативы префекта претория Италии в то время охватывали важные отрасли управления: законодательство, суд, гражданскую администрацию и финансы. Его законодательные функции сводились к публикации в Италии императорских законов и к изданию эдиктов.

Законодательство Юстиниана устанавливало, что никакой указ. изданный на имя наместника провинции, не имеет силы закона, пока он не будет передан префекту, который должен позаботиться о его опубликовании и исполнении (Nov. Just., 8.14). Однако в действительности права префекта претория Италии в сфере законодательства стали фактически нарушаться в пользу военной власти. Так, уже первые законы, изданные Юстинианом для завоеванной провинции, в том числе Прагматическая санкция, были адресованы прежде всего главнокомандующему византийской армии Нарсесу, а затем уже префекту претория Италии [703].

В дальнейшем, с образованием Равеннского экзархата, все законы и эдикты для Италии (до половины VII в.) издаются на имя экзарха и одновременно на имя префекта претория. Постепенно все законодательные функции от префекта претория переходят к экзарху (Greg. I. R. Epp., IX, 9).

Прерогативы префекта претория Италии в сфере суда и судопроизводства состояли преимущественно в том, что он обладал правом принимать апелляции на судебные решения гражданских правителей провинций (G. J., VII, 62. 19; Nov. Just., 126). Его же решения могли быть обжалованы только в самом Константинополе — в квестуре или префектуре претория. Еще во времена Григория I префект претория упоминается в качестве судьи, но главным образом по финансовым делам (Greg. I. R. Epp., X, 8). В дальнейшем права префекта претория в области юрисдикции переходят в руки экзарха, а префекту претория, видимо, остается решение второстепенных судебных дел. В области гражданской администрации мы наблюдаем ту же эволюцию: префект претория постепенно теряет свои основные функции в этой сфере — функции назначения чиновников гражданского управления; так, в конце VI в. он сохраняет право назначать лишь второстепенных чиновников, как, например, чиновников, наблюдавших за общественными работами, и чиновников финансового ведомства (Greg. I. R. Epp., XII, 6). Назначение высших чиновников гражданского управления и выплата им жалованья перешли в руки экзарха. Единственная сфера управления завоеванной Италией, где префект претория пользовался наибольшим влиянием и сохранил это влияние более длительное время и в больших масштабах, — это была сфера финансового управления. Здесь в руках префекта претория находилась такая важная функция, как раскладка и взимание государственных налогов с населения всей Италии. Префект претория мог даровать отсрочки по уплате податей и другие налоговые льготы и привилегии; кроме того, префект рассматривал жалобы налогоплательщиков на тех правителей провинций, которые взимали незаконные поборы с населения (Greg. I. R. Epp., VII, 3); он наблюдал за деятельностью правителей провинций в сфере финансов (Pragm. Sane., 9; Greg. I. R. Epp., X, 8), назначал и сменял всех чиновников финансового ведомства и контролировал их деятельность (Greg. I. R. Epp., XII, 6). Однако в этой сфере с течением времени права префекта претория также были существенно ограничены: он не мог самостоятельно распределять доходы, полученные от налогового обложения населения Италии— распределение всех расходов на военные нужды перешло в руки экзарха, в том числе и уплата жалования войскам. И в области распределения средств на нужды гражданского управления префект претория зависел от экзарха и находился под иго неусыпным контролем.

Для осуществления своих многообразных функций по гражданскому управлению Италией префект претория в VI в. имел особых помощников и располагал еще довольно многочисленным штатом чиновников префектуры (praefectiani. — Маr., 75), составлявших его оффиций (officium)[704]. Таким образом, заканчивая обзор данных о префектуре претория Италии, мы можем прийти к заключению, что непосредственно после завоевания византийцами Италии префект претория еще пользовался значительным влиянием на гражданское управление провинции, хотя и тогда уже должен был признавать верховную власть главнокомандующего Нарсеса и подчиняться его контролю. С образованием же экзархата и усилением военных властей наиболее важные функции префекта претория переходят к экзарху, и префект претория должен довольствоваться положением второстепенного чиновника, а со второй половины VII в. эта должность совсем исчезает[705].

Гражданское управление в провинциях Италии возглавлялось правителями провинций (judices provinciarum). Согласно Прагматической санкции, гражданские правители провинций избирались в Италии епископом и приматами, т. е. первыми, наиболее значительными и влиятельными гражданами провинции (Pragm. Sanc., 12). При этом особо оговаривалось, что правителем мог быть избран только житель той провинции, которой он будет управлять. Выборы правителей провинций ратифицировались префектом претория Италии и подтверждались специальным декретом префекта об их вступлении в должность. Принцип избрания правителей провинций епископом и приматами являлся важным нововведением византийского правительства по сравнению с порядками, существовавшими в других провинциях Восточной Римской империи[706]; выборность правителей провинций была значительной уступкой, которую сделало правительство Юстиниана католическому духовенству и провинциальной знати Италии.

В своей деятельности гражданские правители провинций были непосредственно подчинены префекту претория Италии. Каждый из них находился под постоянным наблюдением двух скриниариев префектуры. Префект мог потребовать от правителей провинций отчет об их деятельности за все время управления провинцией, предать их суду в случае совершения преступлений и отрешить от должности[707].

Гражданские правители провинций в середине VI в. обладали довольно широкими полномочиями, имели свой штат чиновников и соединяли в своих руках гражданскую администрацию провинции, контроль за сбором налогов и суд над римлянами по гражданским и уголовным делам. Прежде всего они полностью отвечали перед префектом претория Италии за аккуратный и своевременный сбор налогов с населения подчиненной им провинции. Весьма важной прерогативой гражданских правителей провинций Италии являлась судебная юрисдикция. Юрисдикция гражданских судей в Италии была в середине VI в. даже расширена в ущерб юрисдикции военных судов (judicium militare).

Строго следуя принципу разделения гражданской и военной власти, правительство Юстиниана разграничило компетенцию гражданских и военных судей, ограничив прерогативы последних, что явилось весьма серьезным изменением административного управления Италии. В то время как в Остготском королевстве юрисдикция военных судов распространялась на все процессы, где одной из тяжущихся сторон (будь то истец или ответчик) был командир или солдат остготской армии, в Италии после византийского завоевания юрисдикция военных властей ограничивалась лишь процессами, в которых в качестве ответчика выступало лицо, принадлежавшее к военному сословию. Иными словами, разбору военных судов подлежали теперь лишь дела о преступлениях, совершенных солдатами и командирами византийской армии. Все же тяжбы между римлянами, а также такие процессы, где в качестве ответчика выступал римлянин, подлежали рассмотрению гражданских судей и изымались из ведения военных судов (Pragm. Sanc., 23)[708]. Это постановление, защищавшее интересы римлян, т. е. местного населения, являлось важной привилегией, которой добилась землевладельческая аристократия Италии, весьма заинтересованная в освобождении от тяжести военной юрисдикции и стремившаяся к независимости от военных властей.

Однако подобное положение, когда гражданские правители провинций, избираемые епископом и местной провинциальной знатью, пользовались широкими полномочиями в области суда и гражданской администрации, длилось недолго. После образования Равеннского экзархата и раздробления владений империи в Италии, гражданские правители провинций мало-помалу (так же как и префектура претория) утеряли влияние, уступив свои функции военным властям и епископам провинций[709].

Ту же эволюцию, как мы видели, переживает и городское управление в Италии. Следует лишь упомянуть, что непосредственно после завоевания Италии византийскими войсками поднявшая голову старая римская аристократия делает, правда, попытку возродить городское управление Италии, особенно укрепить городскую префектуру в Риме. В этом отношении она встречает поддержку со стороны византийского правительства. В конце VI в. префект города Рима занимал еще известное положение в гражданской администрации Италии[710].

Из своих полномочий он, правда, теперь сохранил, видимо, только право вершить в Риме суд по уголовным делам, обязанность снабжать город продовольствием и оказывать помощь военным властям в защите города от внешних врагов и в охране внутреннего порядка в Риме.

Но с VII в. городская префектура Рима переживает глубокий упадок, теряя реальные права и былую пышность и блеск. Функции охраны Рима окончательно переходят к военным властям, а снабжение города хлебом и заботу о его благоустройстве все больше и больше забирает в свои руки папский престол[711].

Непосредственно после завоевания Италии правительство Юстиниана принимает меры к возрождению римского сената, пришедшего в упадок во время гото-византийской войны, и к поднятию его политического авторитета (Pragm. Sanc., 12, 19, 27). Сенаторам не только возвращалось их имущество в Италии, но и утерянные ими сословные привилегии. Сенаторам, покинувшим Италию, создавались все условия для возвращения на родину и восстановления их имений (Pragm. Sanc., 27); сенату и римскому папе поручался в Италии надзор за мерами и весом (Pragm. Sanc., 19), что имело значение при сборе налогов. Получив известия о резком сокращении числа римских сенаторов, Юстиниан принимает некоторые экстренные меры для пополнения состава сенаторского сословия в Италии. Так, император широко раздавал привилегии патрициата знати Италии и уменьшил в ее пользу, более чем на ⅔, взносы, весьма значительные, которые должны были платить консулы при вступлении в должность[712].

Трудно сказать, насколько эффективными были эти меры византийского правительства, направленные на возрождение политического влияния римских сенаторов. Во всяком случае у нас нет данных о сколько-нибудь длительном и реальном возрождении сенаторского сословия Италии и римского сената во второй половине VI в. Кроме того, само византийское правительство, раздавая одной рукой привилегии патрициата италийской знати, другой всячески способствовало введению в состав римского сената выходцев из Византии.

Византийское правительство, хотя и покровительствовало римской аристократии, но в целях укрепления своей власти в завоеванной Италии прежде всего стремилось усилить влияние выходцев с Востока в политической жизни и государственном управлении Италии, поручая им выполнение многих важных государственных должностей.

Таким образом, хотя римский сенат в конце VI в. еще сохранялся в Италии как политическое учреждение, его нормальное и регулярное пополнение стало крайне затруднительным, что является ярким примером прогрессирующего упадка сенаторского сословия Италии того времени[713]. Исчезновение этого аристократического учреждения Рима было теснейшим образом связано с коренной ломкой социальных отношений в Италии того времени и глубоким экономическим и политическим упадком старой римской рабовладельческой аристократии. Вместе с тем самое исчезновение римского сената свидетельствовало о рождении нового господствующего класса феодального общества и новых политических учреждений, отражавших его интересы.

Итак, после завоевания византийское правительство пыталось восстановить в Италии старую римскую систему управления, основанную на разделении гражданской и военной властей. При этом оно тщетно стремилось поднять авторитет гражданской администрации и расширить ее влияние на ход государственных дел. Подобная политика была обусловлена желанием господствующих кругов византийского общества завоевать прочную поддержку старой италийской аристократии и католического духовенства, обеспечив им известное влияние на гражданскую администрацию и оградив их на первых порах от посягательств военных властей.

Однако все попытки гальванизировать старый административный строй Римской империи успеха не имели; развитие феодальных отношений и разрушение остатков рабовладельческого строя способствовали упадку старых форм гражданской администрации и замене их новыми формами, уже соответствовавшими новым потребностям феодального общества. Большую роль при этом сыграла эволюция военного управления в сторону увеличения власти военных командиров, не только в военной, по и в гражданской администрации страны.

На первых порах, непосредственно после завоевания, византийское правительство вводило во вновь завоеванных областях военное устройство по римскому образцу. В Италии, как и в Северной Африке, во главе вновь созданных военно-административных округов были поставлены военные командиры, носившие титул comites или duces[714]. После византийского завоевания высшие военные командиры в Италии, как и в Северной Африке, назначались из числа византийских военачальников, заслуживших доверие константинопольского двора. Почти все они были выходцами с Востока, и назначение на этот высокий военный пост представителя местной знати было очень редким явлением и предполагало особые заслуги перед византийским правительством.

Дуки, командиры пограничных войск, фактически возглавляли всю военную администрацию в военно-административных округах. Они являлись проводниками политики Византии в провинциях Италии и были особенно ненавистны местному населению, которое во время восстаний прежде всего стремилось избавиться от этих жестоких правителей. С образованием экзархата назначение дуков перешло в ведение экзарха, которому они были непосредственно подчинены.

С течением времени власть дуков в провинциях Италии все возрастает. Дуки могли самостоятельно проводить военные операции по охране провинции, наблюдали за спокойствием в городах и крепостях своего дуката, могли привлекать его жителей к выполнению военной повинности по охране стен городов (Grеg. I. R. Epp., VIII, 19); им подчинялись военные командиры гарнизонов городов и крепостей (tribuni) и другие военные чины.

Дуки возглавляли военную администрацию дуката и имели судебные функции. Их юрисдикция распространялась на все уголовные и гражданские преступления, совершенные солдатами и военачальниками воинских частей, расположенных в подчиненном им округе[715].

Попытка византийского правительства ограничить юрисдикцию военных судов, о которой мы упоминали, имела лишь кратковременное значение. С созданием экзархата положение их вновь изменилось, юрисдикция дуков и их трибуналов снова была распространена на многие процессы гражданских лиц. В VII–VIII вв. дуки часто контролируют суды гражданских правителей провинций, принимают апелляции на их решения, вмешиваются в дела гражданской администрации и церкви, назначают чиновников не только военной, но и гражданской администрации.

Военные правители провинций вмешиваются и в финансовые дела дуката, контролируют раскладку и сбор налогов; вводят по собственному усмотрению экстраординарные повинности, даруют привилегии купцам.

Все чаще и чаще раздаются жалобы католического духовенства на вмешательство дуков в дела церкви: они бесцеремонно оказывают давление при выборах епископов и диаконов, организуют преследование еретиков и язычников, не считаясь с притязаниями духовных сановников; все это, естественно, вызывает недовольство папского престола. Дуки располагают своим оффицием, состоящим из значительного штата различных чиновников.

В конце VII–VIII в. дуки окончательно превращаются в могущественных магнатов — герцогов, зависимость которых от центральной власти все ослабевает.

Во главе гарнизонов городов и крепостей, а также во главе отдельных войсковых соединений стояли подчиненные дукам военные командиры, обычно именуемые в источниках tribuni (Greg. I. R. Epp., I, 13).

Трибуны могли проводить самостоятельно небольшие военные операции, опираясь на подчиненные им гарнизоны. В Италии обычно власть дука распространялась на провинцию, а власть трибуна на город с его округой (Greg. I. R. Ерр., IX, 112, 174, 200, 205)[716].

Трибуны должны были заботиться об охране своего города и поддержании в нем порядка, они могли привлекать граждан к несению повинностей по охране стен города (murorum vigilia. — Greg. I. R. Epp., VIII, 19), по постройке и возобновлению его укреплений (ibid., IX, 205). С конца VI и особенно в VII в. власть трибунов в городах Италии все возрастает и не ограничивается только военными делами; трибуны начинают вмешиваться в дела гражданской администрации и города, разбирают гражданские тяжбы не только военных лиц, Ото всех жителей (Greg. I. R. Epp., IX, 99, 105; 112, 200), наблюдают за взиманием налогов и сами накладывают подати на население городской округи (ibid., IX, 99), контролируют гражданских судей и финансовых чиновников и т. д. С течением времени трибун делается первым лицом в подчиненном ему городе, перед ним склоняется гражданская администрация, с ним должна считаться и католическая церковь. Трибуны участвуют в выборах епископа города и часто вмешиваются в дела церкви (Greg. I. R. Epp., IX, 174)[717]. Муниципальные власти рядом с трибунами скоро теряют свое значение. Сами же трибуны по мере роста их власти делаются все более самостоятельными, все более независимыми от центрального правительства.

Таким образом, по мере дальнейшего укрепления и развития феодальных отношений в Италии происходит процесс соединения гражданской и военной власти в руках военных командиров, что подготавливало коренную перестройку административной системы Италии. Правительство Юстиниана на первых порах после завоевания страны пыталось препятствовать подобным тенденциям, строго разделив гражданскую и военную власть и стремясь ограничить прерогативы военных командиров. Однако жизнь ломала эти предписания и, несмотря на них, реальная власть в Италии фактически переходила в руки высших военачальников. Наиболее ярким проявлением этого явилось создание при преемниках Юстиниана экзархата с центром в Равенне[718].

Во главе вновь созданной административной единицы империи был поставлен особый правитель, экзарх, принадлежавший к высшим чинам византийской администрации и обычно имевший сан патрикия.

Экзарх как верховный правитель Италии, назначенный для управления всей страной (ad regendam omnem Italiam), соединял в своих руках как военную, так и гражданскую власть. Он пользовался почти неограниченными полномочиями и был ответствен лишь перед императором. В качестве главы военной администрации экзарх командовал всеми войсками экзархата, решая вопросы войны и мира. Возглавляя гражданское управление в экзархате, экзарх ведал всей гражданской администрацией и вершил суд над населением подвластной ему области. Суд и финансы экзархата находились под его контролем как высшей апелляционной инстанции. Все государственные указы, административные и гражданские акты, издаваемые в Равеннском экзархате, датировались годом царствования императора и годом правления экзарха. Экзарху была подвластна даже церковная администрация, и он стремился подчинить своему влиянию папский престол, хотя это ему не всегда удавалось в связи с обособлением Рима от Равенны и ростом папской власти.

Создание экзархата в Равенне должно было укрепить и действительно на некоторое время укрепило владычество Византии в еще подвластных ей областях Апеннинского полуострова. Оно дало возможность централизовать силы византийцев в Италии для борьбы с лангобардами и для подавления недовольства широких масс. Однако для Византийской империи подобная концентрация власти в руках экзарха была чревата весьма важными последствиями. Она привела к росту сепаратистских тенденций в экзархате и к постоянному стремлению экзархов к независимости.

Очевидно, что такая экстраординарная мера, как создание экзархата, была вызвана чрезвычайными обстоятельствами — постоянной угрозой со стороны лангобардов, как и возникновение другого византийского экзархата в Северной Африке было обусловлено непрерывными нападениями берберийских племен на византийские владения в этой провинции. Однако создание экзархатов в Италии и в Северной Африке являлось прежде всего выражением феодализации государственного управления в Византийской империи, связанной с ослаблением центральной власти и все растущим обособлением отдельных областей Византийского государства. Это в свою очередь было обусловлено неуклонным, хоть и медленным, развитием феодализма в империи.

Все сказанное приводит к выводу, что, несмотря на попытки византийского правительства возродить в Италии старые формы государственного управления, характерные для рабовладельческой империи, развитие феодальных отношений в стране и ломка остатков рабовладельческого строя неминуемо привели к феодализации всего государственного аппарата, ж его перестройке на новых основах, отвечавших потребностям феодального общества.

§ 4. Финансовая политика византийского правительства и налоговое обложение в завоеванной Италии

В своей финансовой политике в завоеванной Италии византийское правительство, хотя и прикрывалось демагогическими декларациями о защите интересов всех подданных империи, прежде всего преследовало интересы фиска и византийской знати; помимо того, оно руководствовалось стремлением удовлетворить требования римской земельной аристократии и высшего католического духовенства. Для трудового населения Италии византийская финансовая система несла новые бедствия. На покоренную провинцию была наложена тяжкая рука императорского фиска.

В завоеванной провинции полностью реставрировалась римская система налогового обложения (Pragm. Sanc., 10). На всех посессоров Италии была возложена, без всяких изъятий, обязанность платить поземельный налог, который именовался теперь не только tributum, но и capi tatiojugatio, как и во всей империи[719].

Основной налог — tributum с посессоров взимался частично натурой, частично деньгами. Ведомство префекта претория Италии должно было ежегодно устанавливать, какое количество налога в деньгах, а какое количество в натуре будет вносить на следующий год каждая провинция Италии и по каким ценам будет оценен каждый вид натуральных поступлений (зерно, скот, масло, одежда и т. п.) (Nov. Just., 128). Однако удельный вес натуральных поставок возрастал, ибо содержание армии в Италии требовало значительного количества продовольствия.

Учитывая крайне тяжелое экономическое положение Италии, разоренной длительной войной, Юстиниан, видимо, не решился теперь, как в 40-х годах VI в., повысить размеры tributum, опасаясь вызвать новое недовольство населения завоеванной провинции. Однако существенного облегчения налогового бремени византийское правительство также не провело вследствие постоянной нужды государства в средствах (Рrосор. H. а., XXIII, 1–6).

Более того, Прагматическая санкция со всей строгостью предписывала населению вносить налоги в установленных еще в римское время местах и в прежние сроки. Всякие «нововведения» (innovationes) в налоговом обложении, возникшие «вследствие нашествия врагов», безоговорочно отменялись (Pragm. Sanc., 10). Это указывает, по-видимому, на отмену византийским правительством всех налоговых льгот для трудового населения, введенных во время правления Тотилы, и в то же время на восстановление налоговых привилегий земельной аристократии, уничтоженных Тотилой. К тяжести tributum для землевладельцев прибавлялись еще дополнительные платежи и повинности.

Особенно большим бременем оставалась coemptio — принудительная закупка съестных припасов (в первую очередь хлеба) по установленным государством ценам.

В остготской Италии, как мы видели, шла борьба между землевладельцами и купечеством из-за того, кому выполнять эту тяжелую повинность, причем накануне византийского завоевания купцам удалось освободиться от проведения coemptio и переложить эту обязанность на землевладельцев.

Во всяком случае, после завоевания Италии византийское правительство, видимо, под давлением крупных землевладельцев отменило это постановление и предписало, чтобы купцы (mercatores, negotiatores) Калабрии и Апулии не отказывались вносить coemptio (Pragm. Sanc., 26). Свое постановление оно мотивировало тем, что к дополнительным платежам (superindictitium titulum) землевладельцев невозможно еще прибавлять тяжесть закупки продуктов (coemptio). Тем самым правительство Юстиниана принуждено было признать, что посессоры Южной Италии были не в состоянии выполнять одновременно обе эти повинности. Желая привлечь на свою сторону население Италии, Юстиниан даже попытался несколько облегчить бремя принудительных закупок. В связи с этим Прагматическая санкция предписывала, чтобы в каждой провинции Италии производилась скупка только тех продуктов, которые имеются в изобилии в данной области. На закупаемые правительством продукты устанавливались рыночные цены (Pragm. Sanc., 18). В какой мере успешной была попытка правительства Юстиниана переложить тяжесть coemptio с крупных землевладельцев на купцов — сказать трудно. В этой связи Г. Гейсс справедливо обращает внимание на то-обстоятельство, что в VII в. эту повинность должны были нести снова земельные собственники[720].

Вряд ли достаточно эффективными были и упомянутые выше меры византийского правительства по облегчению принудительной закупки, ибо coemptio использовалась чиновниками фиска для отягощения налогоплательщиков самыми различными способами, а не только путем понижения закупочных цен[721]. Для Италии, как и для других провинций империи, особенно тягостным, видимо, было требование принудительной перевозки продуктов, сдаваемых в счет coemptio в государственные амбары[722]. Быть может, именно поэтому купцы Южной Италии, обязанные по приказу правительства принять на себя тяготы принудительных закупок, все же добились особого разрешения использовать при этом морскую торговлю (commerciis videlicet navium nulle modo prohibendis. — Pragm. Sanc. 18). Это давало возможность купцам не только закупать необходимые продукты в тех областях, где они были в изобилии, но и перевозить их морским путем на кораблях в государственные амбары, что было гораздо дешевле и, естественно, значительно выгоднее, чем перевозки продуктов по суше.

Борясь с злоупотреблениями чиновников при взимании coemptio и пытаясь облегчить ее тяжесть, византийское правительство, конечно, в какой-то степени заботилось и о поднятии платежеспособности разоренных войной налогоплательщиков Италии. Но основной заботой правительства оставалась все же забота о регулярном снабжении армии необходимыми съестными припасами (Nov. Just., 130). И поскольку принудительно закупаемые у налогоплательщиков продукты шли в первую очередь на содержание войска (Pragm. Sanc., 18), интересы налогоплательщиков в конечном счете приносились в жертву решению этой основной задачи. Как правило, принудительные закупки продуктов проводились в больших масштабах именно в тех областях, которые подвергались постоянным нападениям внешних врагов и где было расквартировано больше войск; вследствие же тягот войны землевладельцы как раз этих областей были особенно разорены и им особенно трудно было сдавать продукты в счет coemptio (Procop. Н. а., XXIII, 11–12). Это зачастую фактически сводило на нет все облегчения по проведению принудительных закупок, введенные Прагматической санкцией. Кроме того, все рассуждения Юстиниана о благе подданных, которыми пестрит Прагматическая санкция, оставались лишь пустыми декларациями, и распоряжения византийского правительства относительно взимания coemptio принесли мало облегчения основной массе трудового населения Италии, поскольку распределение принудительных закупок было передано в руки правителя каждой области и приматов (primates) этих провинций (Pragm. Sanc., 18). Иными словами, в руки землевладельческой аристократии фактически передавалась раскладка этой повинности, и нет сомнения в том, что она проводилась в интересах крупных землевладельцев, а следовательно, о каком-либо реальном облегчении положения основной массы налогоплательщиков не могло быть и речи.

Наряду с coemptio тяжелым бременем для населения Восточной Римской империи в правление Юстиниана была так называемая прикидка — эпиболе[723]. Как известно, одной из постоянных забот Восточноримского государства была забота о получении полностью всех налогов согласно земельному кадастру, несмотря на то что земли были заброшены своими владельцами и запустели. Ко времени Юстиниана с упадком курий прежнее средство, применяемое государством для этого, — возложение ответственности за получение всей суммы налогов на куриалов, уже не могло принести реальных результатов. Мало помогали и предложения государства посессорам брать в собственность пустующие земли и платить с них налоги, ибо заброшенные имения, с которых надо было вносить высокие подати, требовали слишком больших средств для их восстановления. Тогда государство должно было прибегнуть к мерам принуждения. Заброшенные земли насильственно присоединялись к имениям посессоров, которые должны были платить за них государственные налоги. Такая система получила название прикидки (έπφολή — adiectio)[724]. Тяжесть прикидки усугублялась тем, что обычно забрасывались самые неплодородные земли, которые было весьма невыгодно обрабатывать. Эта система особенно тяжело отзывалась на мелком π среднем землевладении и приводила к упадку хозяйств мелких посессоров, которые все больше попадали в зависимость от крупных землевладельцев. Действие системы эпиболе, без сомнения, было распространено после византийского завоевания и на Италию, где вследствие длительной войны было особенно много пустующих земель.

Эти — наиболее важные — налоги и повинности отнюдь не исчерпывали всех платежей, которые вносило население Восточной Римской империи, а с середины VI в. и завоеванной Италии в пользу Византийского государства[725].

Перечисленные выше налоги в основном взимались с сельского населения.

Все подданные империи, не обладавшие земельными владениями и не связанные с сельским хозяйством — купцы, менялы, ремесленники различных профессий, — не были обложены поземельным налогом, но выполняли в пользу государства различные повинности и платили налоги обычно деньгами или предметами своего ремесла (Рrосоp. H. а., XX, 1–2). Кроме того, купцы должны были уплачивать высокие торговые пошлины. Так, по словам Прокопия, при Юстиниане I корабельщики (навикулярии), привозившие товары в Константинополь из Италии, Северной Африки и других областей, должны были уплачивать торговые пошлины, равные-стоимости всего провоза, или возвращаться с товарами обратно. Некоторые из них предпочитали сжечь свои корабли и бросить заниматься морским делом, нежели платить такие разорительные пошлины. Другие требовали с купцов тройную плату за провоз, а те, чтобы возместить свои убытки, поднимали цены на товары и перекладывали расходы на покупателей (Рrосоp. H. а., XXV, 7–10).

После византийского завоевания в Италии в более широких масштабах, чем в остготское время, применялась система торговых монополий. Согласно данным Прокопия, купцы, обязанные платить государству высокий налог за право монопольной торговли, произвольно увеличивали цены на товары, что тяжелым бременем ложилось на население (Рrосоp. Н. а., XX, 1–5).

При рассмотрении финансовой системы Италии после византийского завоевания следует также учитывать такие фактические надбавки к налогам, как спортулы, выплачиваемые государственным чиновникам сверх их жалованья[726].

После византийского завоевания раскладка налогов по всей Италии производилась ведомством префекта претория Италии. Чиновники префектуры под руководством префекта подготовляли так называемую particularis delegationum notitia, в которой устанавливали размер налогов для каждой провинции и городской округи, а также указывали соотношение натуральных и денежных взносов и расценку по рыночным ценам продуктов, вносимых в счет натуральных налогов. Эти delegationes подготавливались к началу каждого индикта и рассылались правителям провинций, которые ставили о них в известность население подвластной им территории[727]. Правители провинций Италии, согласно предписанию Прагматической санкции, должны были лично отвечать за правильное взыскание налогов с данной провинции (Pragm. Sanc., 9).

Взимание налогов в провинциях Италии производилось сборщиками податей (susceptores), которые ранее избирались куриями городов на один-два года из среды куриалов, а теперь, с упадком курий, назначались правителями провинций из числа чиновников их оффиция (officiales)[728]. Новый порядок назначения сборщиков податей ухудшал положение налогоплательщиков, отдавая их на произвол чиновников, более беззастенчивых в своих вымогательствах, чем выборные и периодически сменяемые куриалы[729].

Итак, непосредственно после византийского завоевания Италии правители провинций и их чиновники держали фактически в своих руках сбор налогов. Поэтому крупные светские и церковные землевладельцы стремились подчинить их своему влиянию и тем самым поставить под свое наблюдение раскладку и сбор податей в провинциях Италии. И византийское правительство, как мы видели, в этом отношении пошло им навстречу, даровав приматам ж епископам право избрания правителей провинций (Pragm. Sanc., 12.).

Держа в своих руках выборы правителей провинций, епископы и наиболее знатные и влиятельные землевладельцы каждой области добились того, что раскладка повинностей между налогоплательщиками данной провинции Италии фактически производилась по их усмотрению.

Прикрываясь демагогическими фразами о защите имущественных прав налогоплательщиков (collatores. — Pragm. Sanc., 9, 18, 19, 20, 26), правительство Юстиниана в действительности предоставило в Италии реальные привилегии в области налогового обложения в первую очередь земельной аристократии и католической церкви (Pragm. Sanc., 12, 18, 19, 26).

Так, например, Прагматическая санкция защищала италийскую знать от злоупотреблений со стороны провинциальных чиновников, устанавливая, что последние должны возмещать из собственных средств ущерб, причиненный владельцам имений. При этом особо оговаривалось, что местная администрация должна возмещать землевладельцем даже тот ущерб, который был причинен во времена «правления нечестивейших тиранов» (Pragm. Sanc., 12). Этим постановлением землевладельцам предоставлялось право возбуждать судебные процессы против представителей администрации, управлявшей страной при последних остготских королях, особенно при Тотиле. Иными словами, законодательство Юстиниана защищало интересы сторонников империи, имущественные права которых были ущемлены представителями местной администрации в правление Тотилы[730].

Усиление роли землевладельческой аристократии Италии во взимании налогов в провинциях засвидетельствовано и другим постановлением Прагматической санкции, отстранявшим государственных чиновников высших рангов (maioris dignitatis) от взимания налогов на местах: теперь высшим чиновникам разрешалось вмешиваться в это дело лишь в исключительных случаях (главным образом при неуплате налогов в срок) с целью соблюдения интересов государства и пресечения злоупотреблений провинциальной администрации (Pragm. Sanc., 9)[731].

Вместе с тем в целях бесперебойного получения налогов с Италии для византийского правительства было весьма важно как можно скорее ликвидировать тяжелые последствия гото-византийской войны и восстановить платежеспособность основной массы налогоплательщиков. В это время экономические затруднения в покоренной Италии были столь велики, что византийское правительство, помимо общих законодательных предписаний, направленных на упорядочение налогообложения и финансов, должно было прибегать к экстраординарным мерам. Такой чрезвычайной мерой явилось издание около 556 г. византийским правительством особого закона относительно уплаты долгов в Италии и Сицилии (Const. Just., VIII). Этот закон устанавливал мораторий на 5 лет по всем долгам, сделанным у частных лиц в Италии и Сицилии до нападения войск франков и алеманнов, т. е. до 554 г.[732]

Однако, предоставляя важные привилегии католическому духовенству и земельной аристократии, делая уступки всем землевладельцам Италии, Юстиниан никогда не забывал об интересах фиска; поэтому он со всей строгостью предписывал неукоснительно взимать со всех налогоплательщиков Италии установленные законом налоги (Pragm. Sanc., 9, 10)[733].

Крайняя скудость источников не позволяет нам с точностью определить размеры налогов, платимых населением Италии византийскому правительству. Однако о тяжести налогов на рубеже VI–VII вв. мы можем судить по письмам Григория I, которые полны жалобами на налоговое бремя, особенно тягостное для мелких землевладельцев Италии, беззащитных перед лицом чрезмерных притязаний фиска. Григорий I рассказывает случаи, когда разоренные налогоплательщики должны были продавать в рабство своих детей, чтобы уплатить налоги государству (Greg. I. Б. Epp., V, 38). Он же сообщает о бегство к лангобардам подавленных нуждой и налогами мелких землевладельцев византийской Италии (Greg. I. R.. Epp., V, 38).

Помимо тяжести налогов, жители Италии очень страдали от злоупотреблений византийских финансовых чиновников и особенно военных властей. Так, главнокомандующий византийской армии в Италии Нарсес применял, видимо, в завоеванной провинции систему военных реквизиций, широко распространенную в то время в Восточной Римской империи (Nov. Just., 130). Одновременно в Италии была введена система принудительного расквартирования византийских войск, также весьма тягостная для населения страны.

Практика военных реквизиций была вызвана тем, что все усилия правителей Италии регулярно выплачивать жалованье войскам не могли увенчаться успехом из-за разорения страны, и жалованье солдатам, как правило, задерживалось, что вызывало большое недовольство в армии[734].

В связи с этим военные власти все активнее вмешивались в дела, связанные со сбором налогов и все настойчивее требовали выдачи довольствия войскам в точно установленные сроки. Если в какой-либо провинции имелись недоимки по уплате налогов (а это случалось весьма часто), туда посылались военные чиновники (opinatores) для оказания воздействия на правителя провинции и ускорения уплаты податей. Правда, этим чиновникам строжайшим образом предписывалось обращаться со своими требованиями только к правителю провинции и его оффицию, а отнюдь не к самим налогоплательщикам, однако система военных реквизиций сводила фактически на пет все эти предписания (Nov. Just., 130.1)[735].

Меры византийского правительства, принимаемые против злоупотребления чиновников фиска и военных властей, были столь же мало действенны, как и все законодательство Юстиниана, направленное на упорядочение налогового обложения в империй. Несправедливости и грабежи византийских чиновников при взимании налогов продолжались, несмотря на демагогические сетования и законодательные постановления правительства. Об этом можно судить по многочисленным жалобам населения Италии на злоупотребления, вымогательства и чрезвычайную жадность Нарсеса, финансовая политика которого вызвала большое недовольство жителей провинции.

О злоупотреблениях Нарсеса и его приближенных можно судить еще и по тому, что Нарсес, не получая больше субсидий из Константинополя, сумел в разоренной войной стране не только покрывать все текущие расходы на государственные нужды, но и нажить немалые богатства (LandоIf, XIX, 3). Конечно, часть богатств, увезенных Нарсесом из Италии, была захвачена им в виде военной добычи у остготов; немало было получено в виде доходов с имений, приобретенных в Италии; но вместе с тем несомненно, что и сам ловкий правитель покоренной провинции и его приближенные постоянно обогащались за счет государственной казны, а в конце концов — за счет систематического ограбления населения Италии. Кроме населения собственно Италии, ограблению подвергались жители Сицилии, Сардинии и Корсики, налоги с которых, видимо, уже при Нарсесе, как и в последующее время, поступали в пользу финансового ведомства Италии (Greg. I. R. Epp., V, 38)[736]. Недовольство финансовой политикой византийского правителя особенно усилилось в конце правления Нарсеса и было одной из причин его отставки. Павел Диакон рассказывает так о последних годах правления Нарсеса в Италии: «Разбив и уничтожив все племя готов, Нарсес, воспылав жадностью и стремясь к захвату большого количества золота, серебра и других богатств, вызвал этим большое недовольство римлян, которым внушил ненависть к себе»[737]. Ему вторит Агнелл, который, описывая правление византийского наместника, с горечью замечает, что все римляне в Италии были ограблены Нарсесом (Agn., 95).

Итак, после византийского завоевания в финансовом, управлении Италии произошли серьезные изменения, непосредственно связанные с изменением структуры и характера центрального финансового управления всей империи. В результате общей натурализации хозяйства и развития феодальных отношений в налоговом обложении империи, как и Италии, все большее место занимают натуральные налоги, идущие главным образом на содержание войск и военных чиновников. В связи с общим усилением значения военных властей в экзархатах (а затем в фемах) возросло их влияние и на финансовые дела — на раскладку, сбор и распределение налогов. В дальнейшем же экономическое и политическое обособление византийской Италии от империи в период экзархата способствовало росту независимости финансового управления Италии от центрального правительства.

§ 5. Значение византийского завоевания для исторических судеб Италии

Каково же было значение византийского завоевания для исторических судеб Италии? Что принесло оно этой стране, ее народу?

Придя в Италию под видом ее освободителей от ига варваров, византийцы на самом деле оказались для народных масс этой страны столь же жестокими завоевателями, как и их предшественники — остготы Теодориха. В некоторых же отношениях господство византийской аристократии было даже более тягостным, чем власть остготской знати.

Если при остготах увеличился удельный вес свободного мелкого землевладения и происходила ломка старых отношений рабовладельческого общества, то византийцы несли с собой реставрацию крупного римского землевладения, восстановление зависимого положения рабов и колонов, обременительную систему налогов, гнет бюрократической машины, воссозданной по образу и подобию имперской. Все это чрезвычайно тяжело отзывалось на положении народных масс завоеванной страны. Политика реставрации старых порядков Римской империи, покровительство римской рабовладельческой аристократии и наступление на мелкое свободное землевладение — все это привело к тому, что в сфере социально-экономических отношений византийское завоевание временно затормозило развитие феодализма, хотя остановить его не могло.

Но именно благодаря тому, что византийская рабовладельческая знать в союзе с римской аристократией и католическим духовенством попыталась повернуть вспять историческое развитие Италии, восстановить социально-экономический и политический строй Римской империи и уничтожить все завоевания народных масс, их господство было недолговечно и вскоре вызвало новый подъем народных движений и рост недовольства византийским владычеством различных слоев населения страны.

Наибольшее недовольство народных масс вызывала социально-экономическая политика византийского правительства, направленная к реставрации старых порядков Римской империи. Особенно тягостными для народных масс были попытки восстановить крупное землевладение, отобрать земли у мелких собственников и возвратить их римской знати и высшему католическому духовенству. Для освободившихся рабов и колонов постоянной угрозой были предписания византийского правительства о возврате всех зависимых людей в их прежнее состояние. Сильное недовольство породила также и финансовая политика, от которой в наибольшей степени страдали опять-таки широкие массы трудового населения.

Поэтому немудрено, что народные массы Италии на первых порах встречали лангобардов как своих освободителей от ига византийцев. Лишь позднее кровавая политика лангобардской знати оттолкнула от новых завоевателей население Италии.

Вместе с тем вторжение лангобардов вновь привело к увеличению числа свободных землевладельцев Италии и усилению общинных отношений.

В областях Италии, завоеванных лангобардами, развитие феодализма шло более интенсивно, чем на землях, оставшихся под властью Византии. Лангобардское завоевание, как показали советские ученые[738], окончательно сломило сопротивление отживающего класса римской аристократии и расчистило путь для быстрого роста феодальной собственности и развития феодальных отношений. Между тем в византийской Италии более длительное время сохранялось крупное римское землевладение латифундиального типа (особенно в южной Италии), существовали пережитки рабовладения и другие старые формы зависимости трудового населения (колонат, эмфитевзис и т. п.), римская финансовая и налоговая система и бюрократический аппарат. Как показали советские исследователи, в византийских областях Италии феодальные отношения начали интенсивно развиваться лишь в IX–XI вв.[739]

В области развития торговли и возрождения городов Италии византийское завоевание на первых порах в некоторой степени содействовало временному оживлению городской жизни и укреплению торговых связей Италии с Восточной Римской империей. Однако эти положительные результаты были весьма недолговечны. Упрочению и развитию торговых связей Византии с Италией в дальнейшем мешали как конкуренция византийских и итальянских купцов, так и появление арабского флота, пиратские нападения которого затрудняли торговые связи в бассейне Адриатического и Средиземного морей. Кроме того, политика византийского правительства в Италии была направлена на покровительство морской торговли экзархата с империей и не способствовала развитию внутренней торговли в самой Италии. Постоянная же вражда византийцев с лангобардами и разделение страны между ними мешали в дальнейшем подъему внутренней торговли страны и развитию торговых связей между отдельными областями Италии.

Столь же отрицательными были для Италии последствия византийского завоевания и в сфере политических отношений. Византийские и лангобардские завоеватели, поделив между собой Италию, мешали политическому единству страны, формированию единого итальянского государства и образованию итальянской народности.

Вместе с тем безраздельное господство византийской военной и гражданской администрации во главе с экзархом, продажность и корыстолюбие византийских чиновников, грабивших подвластную им страну, бюрократизация всего государственного управления, беспощадное подавление народных восстаний и всех стремлений населения к независимости — такова была политическая система, которую принесли с собой византийцы в Италию.

Подводя итоги нашему исследованию, мы приходим к выводу, что византийское завоевание Италии не только не принесло освобождения этой стране, но, наоборот, ухудшило положение народных масс, временно затормозило развитие феодальных отношений и помешало политическому объединению Италии.

Таковы, на наш взгляд, были наиболее важные последствия византийского завоевания для Италии. Таково его значение в судьбах этой страны.