Человек слова / Политика и экономика / Спецпроект

Факультет журналистики МГУ в последнее время принято поругивать — и не те кадры кует, и оплотом свободомыслия и прогресса, как когда-то, уже больше не является. Но все это не отменяет того факта, что почти в каждой редакции, будь то федеральные издания и каналы или скромная районная газета, найдется хотя бы один выпускник журфака. Причем со стопроцентной вероятностью учился он в эпоху Ясена Засурского — другой у факультета журналистики не было. Засурский работает на факультете с момента его основания, несколько десятилетий занимал должность декана, а сейчас является президентом факультета и до сих пор читает лекции. При нем случались и маленькие революции, и закручивание гаек, и перестройка учебного курса на новые, уже демократические рельсы. Как это было и чего от жизни ждет новое поколение его студентов?

— Ясен Николаевич, биография у вас для советского времени нетипичная: молодого специалиста вдруг выпускают за рубеж, причем сразу в капстрану. Как это получилось?

— В конце 1958 года я как стипендиат ЮНЕСКО поехал на целых два месяца во Францию и Англию. Рекомендовал меня первый декан факультета журналистики Евгений Лазаревич Худяков. Это было целое дело — собрать все характеристики, но поскольку в 1958 году оттепель еще ощущалась, с оформлением затруднений не возникло. Я смог побывать в редакциях многих газет, параллельно читал в вузах лекции о советской журналистике. В это же время во Франции случился кризис колониальной системы, шла война в Алжире. В обществе на эту тему развернулись довольно острые дискуссии, чувствовалось напряжение. Помню, главный редактор газеты «Монд» делился со мной: «Владелец издания Юбер Бёв-Мери намекает, что нас в любой момент могут закрыть. Потому что мы критикуем колониальную политику французского правительства».

На стенах другой редакции — газеты «Фигаро» — красовались надписи: «Фигаро = флик». Флик в переводе с французского — «шпик». Один журналист рассказывал, что ему под дверь подложили пластиковую бомбу в коробке из-под обуви. К счастью, его жена успела отпихнуть ее, и та взорвалась на лестничной клетке, никто не пострадал. Примерно в то же время в Париже подложили бомбу около входа в отделение ТАСС, взрывом снесло ворота. Журналистика находилась в эпицентре новостей!

В Англии все было спокойнее, я побывал в редакциях «Таймс», «Дейли телеграф». У редактора «Таймс», помню, поинтересовался: влияет ли газета на политику правительства? И получил удивительный для нас по тем временам ответ: «Мы не влияем на политику, мы делаем ее».

Позже, в 70-е годы, я поехал в Америку как спецкор «Литературной газеты». Та поездка получилась очень продуктивной, удалось пообщаться с Олби, с Воннегутом. Причем Эдуард Олби как раз был в зените славы. Он только-только вернулся из Франции и находился под впечатлением от митингов французской молодежи в Нантере: бунтовщики скандировали, что им не нужны телевизоры и стиральные машины, что они хотят быть людьми. Сейчас бы их назвали антиглобалистами. Курт Воннегут к моменту нашей встречи тоже уже был очень известен. Я оказался у него дома на 42-й улице. Он рассказывал мне о том, как пришел в литературу, как давались ему первые рассказы. Признался, что не стоит воспринимать их всерьез, поскольку писал он исключительно для того, чтобы публика его узнала и это дало бы возможность дальше создавать серьезные вещи. А еще он рассказывал о том, как во время войны находился в плену в Дрездене. Как во время налетов авиации союзников вытаскивал убитых из-под обломков. Как был освобожден из плена советским майором. Долго копался в альбомах, искал фотографию, но оказалось, что ее забрала жена, с которой он развелся.

Но я отвлекся, а ведь дело в том, что в США я оказался в самый разгар войны во Вьетнаме и сам стал свидетелем студенческого бунта.

Бунтовали учащиеся Колумбийского университета, и весь Нью-Йорк был обклеен лозунгами против властей. На улицах молодые люди раздавали антиправительственные листовки, устраивали пикеты. Свобод требовали все, вплоть до студентов-юристов, которых упорно ассоциируют с истеблишментом. Единственный факультет, остававшийся спокойным, был… факультет журналистики. Я очень удивился, но мне все объяснили. Студенты уже знали, в какие газеты после окончания учебы будут направлены, и выступления грозили им лишением потенциальной работы. Они не хотели бунтовать, поскольку были привязаны к истеблишменту больше, чем кто-либо еще, а протестующие активно выступали в том числе и против газетных корпораций. Так что ситуация, когда журналисты остаются индифферентными к происходящему, потому что зависят от своих работодателей, встречается во всем мире.

— Но у себя на журфаке вы учите другому.

— У журналиста должно быть два качества — он должен быть любопытным и сомневающимся. Если не сомневаешься, никогда не узнаешь правды. Эту мысль мы нашим студентам всегда старались внушить.

— Кстати, охота к перемене мест — это у вас наследственное?

— Да, мои родители познакомились в Польше, где оба работали в советском посольстве. Мама — секретарем-машинисткой, а отец — представителем в Совпольторге. Это было в 1927—1928 году. Маме не исполнилось еще и 20 лет, когда они с моим будущим отцом начали встречаться, поженились там же, в Польше. Точнее, не поженились, а соединились. Они не были зарегистрированы, жили по принципу того времени: ты мой муж, я твоя жена. Но это не помешало им прожить вместе много лет — вплоть до смерти моего отца. Именно благодаря папе у меня проснулся интерес к международным делам, географии, истории, литературе. В 30-х годах отец работал инженером Главкровли в Наркомтяжпроме, а в 1939 году был отправлен изучать американскую отрасль производства строительных материалов. Побывал он и на знаменитой промышленной выставке в Нью-Йорке, откуда привез мне красочный каталог, который я помню в деталях до сих пор. Пока он путешествовал по Америке и Европе, от него приходили открытки из разных городов, и так я получил представление о размерах вселенной. Присылал отец и письма. Первые из них пришли перевязанные веревочкой со штампом: «Проверено английской цензурой». К тому времени началась Вторая мировая война, и из Америки отец возвращался через Италию, поскольку она еще сохраняла нейтралитет.

— Война вас застала в Москве?

— Детские воспоминания о том времени связаны с постоянными учебными тревогами. В мои обязанности входило заботиться о бабушке, которая плохо слышала. Я нередко посещал библиотеку в Георгиевском сквере, и одна из воздушных тревог застала меня в библиотеке. Помню, как я что есть силы бежал домой, чтобы успеть отвести бабушку в бомбоубежище. Жили мы тогда в деревянном доме в Кабанихином переулке. Это недалеко от того места, где сегодня расположен вход на новую территорию зоопарка со стороны Зоологической улицы. Дом был достаточно прочный, его строил еще мой дед, рожденный за год до освобождения крестьянства. Бабушка была бесприданницей, но ее дядя — лесопромышленник Филимонов — в качестве приданого подарил ей средства на этот дом. Так дед стал домовладельцем, мещанином. После революции ему пришлось дом отдать новым властям, и там сделали ЖАКТ — жилищно-арендное кооперативное товарищество.

С началом войны моего отца перевели на работу в Комитет стандартов, и в июле 41-го эту структуру эвакуировали в Барнаул, так мы с семьей отправились в Сибирь. Ехали в теплушках — товарных вагонах с нарами по стенам. Ехали через разные города — Казань, Новосибирск… Остановки случались как придется, и я все время очень боялся потеряться — остаться на станции, если поезд вдруг отправится.

В Барнауле нас поселили в деревянном здании школы. Там я учился у очень хороших учителей, тоже эвакуированных из разных городов. В свободное время вместе с отцом я ходил в кабинет партпросвета читать журналы. В «Вопросах истории» печатали много материалов о войне, откуда мы узнавали о боях под Москвой, о том, как немцы вышли к каналу Москва — Волга.

Кругом все что-то делали для фронта, нам с ровесниками тоже хотелось поучаствовать. Помню, нам давали огромный ствол сосны, который надо было распилить и нарубить дров. Однажды я один двуручной пилой справился сам чуть ли не с целой сосной. По дому тоже помогал, как мог. Прожили мы в Барнауле до мая 1943 года, а потом вернулись в Москву. Осенью я поступил в школу. Поначалу долго отставал. Приходилось много читать, чтобы нагнать одноклассников. Зато понял, что самостоятельно программу можно осваивать быстрее. И решил попробовать сдать экзамены экстерном в 110-й школе. Она знаменита тем, что ее оканчивал наш нобелевский лауреат Андрей Сахаров. Получилось: в 1944 году стал выпускником и поступил в Институт иностранных языков. Правда, чтобы поступить, мне надо было получить разрешение комитета по делам высшей школы. На прием я попал к начальнику Отдела высших гуманитарных учебных заведений, весьма известному филологу Николаю Чемоданову. Он был мягкий человек, и я очень легко убедил его разрешить мне сдавать экзамены. По окончании иняза поступал сразу в две аспирантуры — в аспирантуру иняза на лингвистику и в аспирантуру Московского университета. Зачислили меня и туда и туда. В результате остановился на американской литературе на филфаке МГУ. А потом по распределению пошел работать в Издательство иностранной литературы, которое делало переводы иностранных писателей.

— Наверное, работа литературного редактора была не слишком увлекательной?

— Не скажите. Одной из книг, которую я редактировал, был сборник стихов кубинского поэта Николаса Гильена. А предисловие к ней написал Илья Эренбург, человек строгих нравов, как сейчас сказали бы — крутой. Он сразу заявил, чтобы ни одной строки, ни одной запятой в его статье поправлено не было. Пока работал над текстом, пару раз общался с ним по телефону, но беседы наши были, мягко говоря, краткими. В результате со сборником вышел курьез. Вызывает меня к себе главный редактор издательства Павел Вишняков и начинает возмущаться, мол, посмотрите, что вы пропустили. В стихотворении, посвященном Сталину, оказались такие строки: «Долгий нос твой, тукан…» Вишняков сам не свой: «Вы что, над Сталиным издеваетесь?» Я отвечаю, что тукан, мол, это воробей кубинский, но если что не так, давайте заменим эту птичку на орлана, но, говорю, учтите, что орлан питается падалью. В результате все-таки поставили орлана.

Интересно, что Эренбург потом был в числе писателей, к чьему мнению прислушивались в ЦК, когда рассматривалось предложение о создании факультета журналистики МГУ. Считается, что он был создан по личному приказу Сталина, но это не совсем верно. Решение принимали в ЦК в 1947 году. До этого проводились специальные встречи с писателями, на которых они высказывались о том, каким должен быть факультет. В стране тогда был дефицит журналистов, поскольку те специалисты, которых готовила партшкола и которые занимали руководящие должности, скажем так, не очень дружили с литературой. Отделение журналистики должно было влить новую кровь в профессию, подготовить современных корреспондентов. Одним из первых выпускников набора 1947 года, кстати, стал Алексей Иванович Аджубей, который потом работал редактором «Известий». Конечно, ему помогало то обстоятельство, что он был знаком с дочерью Хрущева Радой и потом женился на ней. Но все равно лично я считаю его очень смелым человеком, который обновил «Известия». Если до этого они издавались утром, то он превратил их в вечернюю газету. К тому же начали выходить два издания — московское и союзное, на тот момент это было в новинку.

— Как вас судьба привела на факультет журналистики?

— Одновременно с работой редактором в издательстве я на филфаке читал лекции по истории литературы. А на созданном отделении журналистики не было преподавателя зарубежной журналистики, и эту должность предложили мне. К 1951 году, когда я окончил аспирантуру и защитил кандидатскую, уже вовсю читал лекции для будущих журналистов. В 1952 году основали факультет журналистики, а в феврале 1953 года он получил право создавать новые кафедры, и я перешел сюда на полную ставку. Правда, именно в тот момент моя судьба могла кардинально измениться и пойти по партийной линии, но этому помешала сама Фурцева. Я входил в комитет комсомола Института иностранных языков. Там меня приняли в партию и хотели продвигать по этой линии, для чего вызвали на бюро райкома, секретарем в котором была Фурцева. Очень приятная женщина, вежливая, такой нормальный партийный бюрократ. Посмотрела она на меня, 18-летнего, и говорит: «Молод еще, пускай работает в комсомоле». Кстати, много лет спустя я руководил дипломной работой ее дочери…

Фурцева не дала мне ходу, а я и не возражал, поскольку, честно говоря, особо в партийную деятельность не стремился. Потом, правда, мне снова предлагали партийную работу — в международном отделе ЦК. Я даже заполнил необходимую анкету и благополучно забыл об этом. Вдруг через какое-то время звонок: «Выходите на работу». Я учился в аспирантуре и сказал, что должен поговорить со своим руководителем. Пошел к профессору Геннадию Николаевичу Поспелову, и он сказал без обиняков, хотя, наверное, и рисковал: «Нечего там делать, учитесь в аспирантуре». Я позвонил и отказался. Об этом решении не жалею до сих пор. Мне всегда было интереснее заниматься журналистикой и литературой.

— Эти события происходили в середине 50-х. Умер Сталин, прошел ХХ съезд, началась оттепель. На характере «новорожденной» советской журналистики это не могло не отразиться.

— Еще как отразилось! К тому времени, как был развенчан культ личности, я стал заместителем декана по заочному отделению и помню выступление на факультете секретаря ЦК по идеологии Дмитрия Шепилова. «Нужно менять журналистику,— говорил он, — пора перестать называть американских журналистов акулами империализма». У прессы, по его словам, появляются другие задачи, она должна поднимать внутренние проблемы, главная из которых — накормить народ. Слушать все это было чрезвычайно интересно, студенты воодушевились — они устраивали собрания, где очень резко выступали в защиту решений XX съезда, практически взбунтовались против некоторых преподавателей, которые, с их точки зрения, придерживались консервативных взглядов. В первую очередь это касалось преподавателей истории и партийной советской печати, чей курс во многом основывался на решениях партии. Студентам хотелось нового, и они открыто об этом говорили. Я отлично помню, как на собрании в Коммунистической аудитории — сейчас она называется Чеховской — горячо выступала наша студентка Оля Кучкина, которая впоследствии стала известной журналисткой. Правда, вскоре страсти поутихли. Райком партии устроил разбирательство, которое повлекло за собой отчисление студентов. Особенно активных отчисляли за различные прегрешения, например за то, что кто-то не пошел на выборы. Спорить с чиновниками было очень трудно, и мы, увы, не могли помешать отчислениям. Впрочем, все эти события подробно описал в своем романе «От весны до весны» преподаватель нашего факультета Василий Петрович Росляков. Но с другой стороны, в результате волнений было принято решение издавать факультетскую газету «Журналист», которая выходит до сих пор. Так мы пытались создать условия для новой журналистики, которую требовали студенты. Тогда же построили типографию, которая располагалась в здании на Моховой, 11.

После смерти Сталина территории Московского университета расширились, и факультеты начали переводить из центра на Ленинские горы. Переехали естественно-научные факультеты. Но гуманитарным факультетам, которые оставили в исторических зданиях, все-таки было тесновато. Тогда решили возвести первый гуманитарный корпус. Когда его построили, все известные факультеты получили в нем площади. Тогда всем хотелось находиться на Ленинских горах, потому что преподавателям там давали квартиры. В новый корпус переехал и экономический факультет, который как раз занимал нынешнее здание факультета журналистики. В результате это здание — аудиторный корпус по Моховой, 9 — никто не хотел брать. Мы ничего не просили, а просто скромно сказали, что хотели бы тут разместить журфак. И нам его отдали без боя, тихо-спокойно. Зато сейчас многие возмущаются, что журналисты получили историческое здание.

Тогда нам многое пришлось перестраивать. На первом этаже в огромном атриуме стояли две статуи — Сталина и Ленина. Сталина убрали сразу после XX съезда. А вот статуя Ленина простояла дольше. Интересно, что ни Сталин, ни Ленин, насколько мне известно, в этом здании никогда не были. А вот Берия рядом появлялся часто. Время от времени он проезжал мимо здания на Моховой в машине, причем она ехала так медленно, что его без труда можно было разглядеть. Говорят, охотился на женщин, высматривал, чтобы потом послать к ним своих гонцов.

— После того, как вы стали деканом идеологически важного факультета, часто приходилось отбиваться от указаний сверху?

— На этот пост меня избрали в 1965 году. Однако до этого я нередко исполнял обязанности декана, поскольку Евгений Лазаревич Худяков часто болел. Должность декана журфака непроста уже хотя бы потому, что каждый раз, когда возникали какие-то политические сложные ситуации, это так или иначе отражалось на нас. Помню, когда начались гонения на церковь, у нас возникли проблемы с верующими студентами. Заставляли их отчислять. Нас упрекали в том, что мы нарушаем советские принципы, когда принимаем на учебу этих молодых людей. Конечно, когда они поступали, о вероисповедании особо не распространялись. В результате нам удалось обойтись малой кровью — отчислять ребят мы все-таки не стали, а перевели их на заочное отделение, чтобы не так бросались в глаза, и они все-таки окончили факультет. Такие решения всегда давались с трудом, потому что давление со стороны инстанций было очень сильным. Например, по поводу того же самиздата. Не знаю, участвовали ли наши студенты в самиздате, но точно интересовались им и читали. А как же иначе? Помню, в Союзе журналистов мне высказывали: «Что вы такое себе позволяете? Ваши выпускники приехали на практику в Ивановскую область, и у них нашли Солженицына. Чему вы там учите у себя на факультете?» Кому нападать, находилось всегда. Но мы сами за себя заступались, к тому же даже в ЦК люди понимали, что журналистов не удержишь на голодном пайке. Потому, наверное, нам позволили создать на факультете телевизионное отделение. Специальных решений на этот счет наверху не было. Мы добились создания отделения при поддержке методического отдела Комитета по телевидению и радиовещанию, нам помогли получить оборудование и построить телевизионную студию. Особо в этом деле нам помог Ираклий Андроников. Он не просто приходил на факультет в качестве гостя и читал свои рассказы о Лермонтове, но и работал со студентами отделения, наставлял их. Андроников был человеком, хорошо понимавшим аудиторию, был весьма артистичен, что очень важно для телевидения. Этому он и пытался научить студентов.

Мы все время стремились улучшить изучение журналистики, например, пригласили читать лекции по социальной психологии известного философа и социолога Бориса Андреевича Грушина. Потом он уехал в Прагу работать в журнале «Проблемы мира и социализма», а на его место пришел Юрий Александрович Левада. Он читал курс лекций по социологии и по-своему толковал роль журналистики — говорил, что она не может никого поменять, а лишь усилить настроения. В то время в МГУ секретарем парткома был Владимир Ягодкин, который называл все это большой крамолой. Нас начали обвинять в том, что мы преподаем буржуазную науку и используем при этом буржуазную терминологию. Дело ограничилось устными замечаниями, однако лично на Леваде это все-таки отразилось — под давлением горкома партии ВАК отменил ранее принятое решение о присуждении ему звания профессора. Вернуть его удалось, не поверите, только после 1991 года.

— В это время вообще все изменилось. Тогда именно выпускники журфака создавали новую российскую журналистику и новое телевидение.

— На баррикадах у Белого дома в 1991 году оказалось немало наших студентов, несмотря на то что это был август и многие находились на каникулах. На факультете в это время проходила научная конференция с участием американских журналистов. Они приехали, а тут танки стоят. Кстати, путч дал нам повод гордиться одним из наших давних выпускников Борисом Панкиным. В свое время он сделал блестящую карьеру в «Комсомольской правде» — от простого корреспондента до главного редактора, а потом стал дипломатом. Ко времени путча он был послом в Чехословакии и отказался признавать ГКЧП. В результате он оказался едва ли не единственным послом, который не признал путчистов.

Все произошедшие в обществе перемены мы только приветствовали — отказались от предметов, связанных с марксистской концепцией, начали разрабатывать новые курсы. Считаю, что то время было золотым веком журналистики, когда газеты фактически принадлежали журналистам. Но уже в 1993 году выяснилось, что интерес к газетам большой, люди хотят читать, а денег на то, чтобы их печатать, нет. Поэтому пошли на поклон к олигархам, в результате олигархизация прессы практически привела к ее гибели. Газеты публиковались, но больше не концентрировались на интересах общества. За три-четыре года тиражи с 300 миллионов упали до 25.

— В 2000 году Михаил Горбачев рассказывал об этих проблемах на своей лекции перед первокурсниками журфака. Вы близко знакомы?

— Сейчас уже и не вспомню, когда произошла наша первая встреча. Возможно, когда Михаил Сергеевич приходил на экскурсию, чтобы осмотреть старое здание университета. Он оканчивал юридический факультет и бывал в этом здании на лекциях. В целом у меня он оставил впечатление очень живого, приятного и творческого человека. Когда мы предложили ему выступить в качестве лектора, он согласился, не колеблясь ни минуты. Дело в том, что его очень интересовала реакция студентов на прошлые события. По ходу лекции ему задавали самые разные вопросы, был и неприятный момент, когда кто-то из присутствующих в аудитории начал его оскорблять. Конечно, он воспринял это негативно, но я все равно не жалею о решении пригласить Горбачева выступить.

— Как-то у вас на факультете не складывается с президентами...

— Когда приходят такие люди, как президент, то служба охраны обеспечивает максимальную защиту. Проход на подобные мероприятия строго регламентирован, списки, наверное, составляются. Получилось так, что когда к нам пришел Дмитрий Медведев, студенты хотели задать ему вопросы, но не смогли. Дело в том, что это была не встреча со студентами, а встреча с людьми, которых пригласили на беседу с президентом. Мы выступали здесь не как факультет журналистики, а как место, где имеется большой зал для проведения этой встречи. Поэтому до вопросов от наших студентов дело не дошло.

— Как вы считаете, выживет ли печатная пресса?

— Популярность газет падает. Говорят, это связано с тем, что люди теперь все узнают в Интернете. Это досадно, потому что культура вдумчивого чтения прививается с чтением газет. Вы можете вникнуть в суть событий и обдумать их, а в Интернете информация мелькающая. Я связываю уменьшение популярности газет с падением интереса в том числе к политической жизни, с известной апатией. Газетам нужна поддержка в смысле большей социальной активности общества. Я даже специально спросил у Медведева, читает ли он газеты, потому что в советское время часто показывали руководителей за чтением газет. Он ответил, что читает онлайновые издания.

— В последнее время факультет журналистики поминается чаще всего в связи с не самыми приятными вещами. То студенты календарь выпустят, то установочный диктант завалят.

— Я был очень огорчен, когда увидел этот календарь: вместо того чтобы заниматься творчеством, студенты решили организовать коммерческий проект. И не очень изящные, честно говоря, были там дамы. Это чистая коммерция, а не журналистика.

Что же касается установочного диктанта по русскому языку, то тут свою роль сыграл ЕГЭ, необходимый для поступления. Он построен на тестах — заучил, ткнул пальцем, и все в порядке. Язык же позволяет шире смотреть на мир, расковывает мышление. Мне не нравится новый закон о высшем образовании, поскольку переход на систему бакалавров-магистров сковывает личность, творческий момент сокращается до критической отметки. Видимо, нам нужно делать процесс обучения в университете более творческим, меньше времени уделять лекциям и больше оставлять его студентам для самостоятельной творческой работы, для контактов с профессорами и преподавателями.

— А может, их уже мало интересует творчество, куда важнее другое — поскорее устроиться в жизни? Как тем американским студентам-журналистам, которые не хотели «вылезать»?

— Студентам надо «вылезать», участвовать во всех формах молодежной и студенческой жизни. Тут опасность может быть одна: слишком много знать. Но это, я считаю, хорошо.

Анастасия Резниченко

Загрузка...