Итоги № 38 (2012)

Львиная доля / Искусство и культура / Спецпроект

Львиная доля

/ Искусство и культура / Спецпроект

Лев Додин — об отключке Олега Ефремова, мебельных гарнитурах Иннокентия Смоктуновского, даче Олега Борисова и вилле Джека Николсона, о жесткости Товстоногова, закрытости Бродского и Барышникова, о широте Ростроповича и встрече Гагарина

На другом берегу Фонтанки стоит закрытый на реконструкцию БДТ имени Г. А. Товстоногова, опять спряталась в строительных лесах обновляющая фасад Александринка, об эпопее с возведением новой сцены Мариинки впору писать детективный роман… Лев Додин смотрит на коллег без зависти и ни на что не жалуется, хотя уже лет двадцать каждый новый правитель Петербурга обещает построить здание для Театра Европы. Лев Абрамович знает цену словам, помнит, в какой непростой стране живет, и все же надеется…

— Говорят же: насильно мил не будешь. Обстоятельства долго складывались против вас…

— Это правда. Помню, предложили поставить в ефремовском МХАТе трифоновского «Старика» с Иннокентием Смоктуновским в главной роли. Год работал над инсценировкой, наконец закончил и прочитал худсовету. Это случилось в день, когда генерал Ярузельский объявил о введении военного положения в Польше. И тут я с рассказом о человеке, стремящемся стать свободным и обвиняющем большевиков в удушении казачьей вольницы… В зале повисла гнетущая тишина. Худсовет МХАТа был настроен весьма реакционно, но Ефремов высказался одобрительно, и остальным, скрипя зубами, пришлось согласиться с главным режиссером. Через какое-то время директор театра Ушаков, добродушный и безобидный старик, давал интервью газете «Правда» и, говоря о творческих планах, обронил фразу, дескать, молодой режиссер Додин собирается ставить у нас «Старика» Трифонова. Публикация попалась на глаза Зимянину, тогдашнему секретарю ЦК по идеологии. Он позвонил Ефремову. Я видел, как Олег Николаевич отвел трубку от уха, и лицо его начало бледнеть. Из телефона несся такой крик, что было слышно на расстоянии. Партийный начальник орал: «Что себе позволяете? Вам это даром не пройдет!!!» И дальше — отборный мат. Вопрос о постановке тут же отпал за ненадобностью. Это стало сильнейшим ударом и для меня, поскольку я очень долго готовился, и для Ефремова, который крайне тяжело переживал подобного рода поражения. Кроме всего, Олегу Николаевичу было жутко стыдно передо мной за то, что не смог отстоять спектакль… После таких ситуаций Ефремов на время отключался от действительности.

— Уходил в запой?

— Сказал бы осторожнее: в инобытие… Во всяком случае, так это мною воспринималось. Я всегда восхищался Ефремовым как артистом и деятелем и грубо о нем никогда не выразился бы.

— А вас хмельная чаша миновала, Лев Абрамович?

— Были периоды, выпивал с удовольствием, случалось, пил от отчаяния, но без отягчающих последствий, видимо, организм настроен на другое. Папа мой из спиртного признавал только сухое вино, иногда позволял себе стакан-другой. Тогда это выглядело очень странно... Так вот, возвращаюсь к Ефремову. На какой-то период он выпал из жизни, а потом вернулся со словами: «Лева, выбирай любое произведение!» Я понимал: с чем-то современным вряд ли удастся прорваться, поэтому предложил «Господ Головлевых». По названию это прошло спокойно, все-таки классика. Был замечательный период работы со Смоктуновским. Об Иннокентии Михайловиче рассказывали, что он человек сложный, неуживчивый, конфликтный. Может, что-то идеализирую спустя время, но у меня остались самые нежные воспоминания. Да, сначала Смоктуновский долго мучил вопросами по телефону, как ему играть Иудушку. А потом прочел инсценировку и остался доволен. Мы сразу нашли общий язык, я не заметил ни капризов, ни намека на эгоизм, тем более на звездность. Помню, как Иннокентий Михайлович пригласил меня домой: «Теперь могу позвать вас в гости. Не стыдно! Наконец-то меблировал квартиру». Это было огромное материальное достижение для великого русского артиста! Он с гордостью рассказывал, как по блату раздобыл два румынских кухонных гарнитура и переделал их под мебель для всей квартиры. У меня слезы наворачивались на глаза, а Иннокентий Михайлович по-детски радовался, как ловко все провернул! В моем понимании, Смоктуновский — образец альтруистичной творческой личности. Он первым приходил на репетиции и последним уходил. На своем экземпляре пьесы Иннокентий Михайлович постоянно делал пометки. Поскольку работа над спектаклем шла долго, в образе главного героя без конца что-то менялось, добавлялось, убиралось. Смоктуновский все педантично фиксировал на бумаге. Когда тыльная сторона листа оказывалась полностью исписанной, аккуратно подклеивал дополнительную страницу. В результате к премьере у него собралась бумажная гармошка… Это гигантский труд! Театральный критик Ольга Егошина потом изучала так называемую ролевую тетрадку Смоктуновского и написала об этом серьезную книгу. С таким отношением к работе, как у Иннокентия Михайловича да еще у Олега Борисова, я в стороннем театре, не в МДТ, больше не сталкивался. Словом, работалось нам прекрасно, но когда дошло до выпуска, начались скандалы с начальством... Хотя премьеру сыграть дали. Мы до пяти утра отмечали ее в маленькой квартирке, которую на время репетиций снял для меня театр. Вместе с нами гуляла и мама, специально приехавшая из Питера. Когда я проснулся, то услышал, как она, разговаривая по телефону с сестрой, произносит: «Сегодня такое лучезарное утро!» Было удивительно услышать подобные слова от нее, уже тогда мрачно смотревшей на окружающий мир. С этой мыслью я снова заснул и проснулся от толчков в бок. Надо мной стояла мама: «Лева, тебя срочно вызывают во МХАТ. Что-то случилось». На премьере присутствовал Демичев, министр культуры. Ему категорически не понравился спектакль. Мол, клевета и издевательство над Россией. Петр Нилович заявил об этом Ефремову. Олег Николаевич позвонил мне… В полдень мы вместе были уже у министра. И еще на полгода история: то ли дадут играть, то ли нет. Такое перетягивание каната… Но спектакль долго не выпускали. А тут, на беду, один за другим стали умирать престарелые советские вожди, буквально как господа Головлевы… Усматривалась прямая параллель, ведь в спектакле каждые похороны ритуально обставлялись. Собственно, на этом строился ритм постановки. В итоге после долгих и горячих споров мы сошлись на том, что сократим количество сценических погребений и в целом ускорим спектакль — в оригинале он шел пять часов. Сейчас все это кажется бредом, но приходилось тратить жизнь на подобные решения судеб. Впрочем, это сильно разнообразило жизнь…

— А с Олегом Борисовым как вам работалось?

— Как и в случае со Смоктуновским, меня пугали, мол, Олег Иванович ненавидит режиссеров, может наорать, развернуться и уйти со сцены. Лишь спустя время я понял, что за склочность порой принимали высочайший уровень требовательности к себе и окружающим. Меня позвал Товстоногов и предложил поставить какую-то современную пьесу, название которой и не вспомню. Предложение было почетно, но я со всевозможными извинениями отказался, объяснив, что не понимаю, как это ставить. Георгий Александрович отреагировал на удивление спокойно и дал сценарий, написанный для Борисова. У Олега Ивановича тогда случился шумный скандал в кино. Его утвердили на главную роль в фильме Александра Зархи «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского», но в ходе съемок Борисов не согласился с режиссерской трактовкой личности писателя, разругался с Зархи и хлопнул дверью. История немыслимая по советским временам! Да и по сегодняшним, собственно. Олега Ивановича лет пять не пускали на «Мосфильм», он стал запретной фигурой, из-за чего сильно переживал. Товстоногов решил поддержать актера и поставить в БДТ спектакль о Федоре Михайловиче. Задумку Георгий Александрович предложил осуществить мне. Я еще раз рассыпался в извинениях, сказал, что не представляю, как на сцене сыграть жизнь великого человека, и в качестве альтернативы предложил постановку по «Кроткой». И вновь Товстоногов стерпел мою дерзость. Я был молод и никому не известен, тем не менее решился написать и показать мэтру давно задуманную инсценировку этого шедевра Достоевского. С Борисовым впервые мы встретились в театре у расписания спектаклей. Олег Иванович сказал: «Мне понравилась инсценировка, ума не приложу, как это играть, но готов рискнуть». Действительно, текст напоминал поток сознания, я это долго продумывал.

Начали репетировать на Малой сцене БДТ. Два с половиной месяца Борисов был кроток и послушен, как примерный ученик. Он сам потом отстаивал перед Товстоноговым каждый шаг и жест на сцене… Через какое-то время Олег Иванович переехал в Москву и предложил перенести «Кроткую» на сцену МХАТа. Ему нужно было предъявить в новом театре большую роль. Разумеется, я согласился, но сразу предупредил: это будет новый вариант спектакля, а не механический перенос с одной сцены на другую. Мы опять начали работать. Борисов мужественно все сносил, но однажды не выдержал и сказал, что не понимает, зачем тратить столько усилий, если все и так хорошо. Мы остановили репетицию, вышли в театральный дворик и часа полтора ходили там, разговаривали. Я старательно объяснял, почему лучше по-новому, чем по-старому… Олег Иванович внимательно слушал, потом произнес: «Хорошо, я понял. Дайте еще тридцать минут на раздумье». Потом мы продолжили, и больше подобных вопросов не возникало. Борисов мог совершить над собой огромное усилие, если ясно видел цель. Он замечательно играл в БДТ, но, на мой взгляд, еще глубже и тоньше воплотил эту роль во МХАТе.

— Товстоногов спокойно отнесся к тому, что спектакль перекочевал в Москву вслед за артистом?

— Конечно, нет. Любой главный режиссер не любит подобного. Георгий Александрович не опускался до сведения счетов или каких-то пакостей в спину, хотя переживал, что труппу покидают ведущие исполнители. Список ведь Борисовым не ограничился. Можно добавить Юрского, Смоктуновского, Доронину… Заметьте, никто из ушедших не нашел счастья на стороне. Безусловно, они не потерялись, не растворились в Москве, однако заметного рывка вперед и вверх не совершили. БДТ делал их личностями, создавал масштаб. Такой вот парадокс: актеры укрепляли Товстоногова, давали ему возможность реализоваться, а он фантастически укрупнял каждого из них. Это особенность театра, где важен коллективный дух, сыгранность партнеров, их профессиональное соответствие. Чтобы раскрыться в полной мере, нужна среда, окружение. Как красивая оправа для бриллианта. Думаю, тот же Борисов сильно рассердился бы на меня, если бы мог прочесть эти слова, но почему-то кажется, что с уходом из БДТ он потерял в творческом отношении, а не приобрел. Подлинного художественного счастья в Москве Олег Иванович не имел. Как и Иннокентий Михайлович, Татьяна Васильевна… Никто не признается в этом вслух, но по сути так и есть. Самый талантливый актер, оказавшись в одиночестве, невольно начинает терять в масштабе…

К слову, о системе координат и корректности сравнений. На заре 90-х в составе делегации СТД я полетел в Америку. Это была одна из первых поездок в США. В Лос-Анджелесе нас повезли в Беверли-Хиллз, чтобы показать, как живут голливудские звезды. Гид рассказывал: «Это вилла Джека Николсона… А тут дом Марлона Брандо…» На переднем сиденье машины расположился Михаил Ульянов, и я сзади хорошо видел, как гуляют желваки на его скулах. По уровню таланта Михаил Александрович был артистом калибра ничуть не меньшего, нежели его знаменитые американские коллеги, но считал скромные суточные, покупая внучке игрушки или платьице. Страшно, когда сегодня все упирается в деньги, однако и советская нищета была отвратительна. Увы, нас бросает из одной крайности в другую, и найти равновесие очень трудно…

Помню, как Олег Борисов пробивал разрешение на покупку дачи под Москвой. Долго ходил по кабинетам, подписывал какие-то бумаги, в результате ему позволили приобрести… полдома. Вторая половина досталась совершенно чужим людям. Олег Иванович все равно был безумно счастлив, уезжал за город и отгораживался там от мира… А Федор Абрамов не смог построить под Ленинградом даже этого. В родной Верколе ему не дали кусок земли, и выдающийся русский писатель ютился на скромной дачке. Для строительства под Питером требовалась виза Романова, первого секретаря обкома партии. Тот отказал. А ведь по происхождению Федор Александрович был из крестьян, для него дом — понятие особое, родовое… Когда начинаю рассказывать подобные истории молодым, они смотрят на меня с подозрением, не очень веря, что такое возможно. А я прекрасно понимаю: это не только было, но может и повториться…

— К слову, о молодежи. У вас в театре играет Елизавета Боярская, в последние годы очень востребованная на кино- и телеэкране. Обычно театральные режиссеры не любят, когда их артисты много снимаются на стороне. Думаю, вы не исключение, Лев Абрамович.

— Ищем золотую середину. Или хотя бы серебряную. Несмотря на внешнюю хрупкость, Лиза мужественный человек, я отношусь к ней с большим уважением. Боюсь сглазить, но пока Боярской удается не валить все в кучу, не смешивать работу в театре с карьерой, которая развивается за его стенами. Трудно устоять, когда о тебе без конца пишут газеты и твои фото публикуют на обложках журналов. Для этого нужна недюжинная сила воли. Сказать по правде, стараюсь не брать в труппу актерских детей. Есть негативный опыт. Как правило, они избалованны, нетребовательны к себе. Лиза идеально воспитана, меня это приятно удивило уже в момент нашего знакомства. Спасибо ее папе и маме…

— Вы тяжело расстаетесь с актерами?

— Радости не испытываю. В каждого вложено немало сил, каждый представляет собой творческую единицу, играющую определенную роль в театре… С одной стороны, ослабляется коллектив, с другой — я почти на сто процентов уверен, что и ушедший окажется в проигрыше. Но если у человека есть стремление попробовать какую-то иную жизнь, его не переубедить, да и надо дать шанс рискнуть. У нас были случаи, когда люди уходили, а потом возвращались. Товстоногов никого не брал во второй раз. Даже для Дорониной не сделал исключения. Мол, правило едино для всех: уходя, уходи. Максимально жестко! Наверное, правильно, но я пока так не могу. Пока.

— Хотя вы тоже не сахар и не пряник.

— Мою суровость с товстоноговской не сравнить! Были случаи, когда он привозил в Ленинград ведущего артиста провинциального театра, можно сказать, звезду местного масштаба, даже со званием народного СССР. Человек начинал репетировать, а Георгий Александрович через неделю-другую говорил: «Знаете, вы нам не подходите. Если хотите, возвращайтесь обратно». А как это сделать, если актер уволился из старого театра, забрал оттуда трудовую книжку, поменял квартиру? Товстоногова такая проза не волновала. Нет, он не выгонял новичка на улицу, мог оставить в труппе, но терял к нему интерес, ролей не давал. Со временем человек уходил сам. Для Георгия Александровича профессия всегда стояла на первом месте и исключала возможность любых компромиссов. Для меня, к сожалению, все сложнее, с большинством артистов МДТ я связан с их юности целым комплексом отношений. Это не позволяет рубить по живому, хотя иногда, может, и надо бы… Жизнь — непростая штука, и причина художественных проблем порой находится в совершенно иных плоскостях. Кроме того, лишь кажется, будто в театре подчиненный зависит от начальника, зачастую все ровно наоборот. Режиссер доверяет актеру роль и в этот момент становится его заложником… У нас недавно была история с молодым артистом. Он проработал в театре два года, а потом женился на финке и уехал к ней жить. Вроде бы выпал один из самых маленьких и незаметных винтиков в механизме, заменить который не составит труда, а мы репетировали две недели, вводя в спектакли новых исполнителей и отлаживая связи на сцене… Если спросить того актера, он наверняка ответил бы, что совсем мало значил в жизни театра и его отъезда никто не заметил. А на поверку, видите, как… Станиславский когда-то писал, что не понимает, как могут быть два состава в одном спектакле: «Публика идет на Москвина, а ей подставляют Тарханова. Зритель плюнет и уйдет». Оба имени — великие, но для Константина Сергеевича они не были тождественны.

— А своей властью отменять спектакли вам случалось, Лев Абрамович?

— К сожалению. Много лет назад очень хороший актер оказался в неприемлемом состоянии, попросту говоря, совершенно пьян. Его не пустили на сцену. Пришлось вывесить объявление с извинениями перед зрителями… Расставаться с проработавшим в театре много лет человеком не хотелось, но он лишил нас выбора. С того момента минуло десять лет, а я помню все в мельчайших подробностях. Такие ситуации дорого мне обходятся, ужас воспоминаний идет по пятам долгие годы. К счастью, новое поколение в меньшей степени подвержено болезни под названием алкоголизм.

— Молодые меньше пьют?

— На мой взгляд, да. Здоровый образ жизни постепенно побеждает. К тому же торопливость, вызванная стремлением добиться всего и сразу, имеет не только отрицательные, но и положительные стороны. Она диктует обязанность поддерживать некую форму. Да и в кино, на ТВ царят суровые капиталистические условия: не справляешься, не тянешь, подводишь, ломаешь график — свободен, пошел вон! Возьмем другого, творчески, может, не менее талантливого, а физически более выносливого. В театре к кадрам относятся терпимее, до последнего надеясь: а вдруг человек одумается, придет в себя, вылечится, поймет? Я не говорю, что пьянство носит эпидемически-хронический характер, но определенные проблемы создает, а главное, оно плохо поддается воздействию, как и любая серьезная болезнь. Попробуйте научить глухого слышать… Однажды обнаружил, что мой студент, которого собирался брать в театр, пьет. Я отчаянно пытался что-то изменить, увещевал, объяснял, искал врачей, а паренек посмотрел на меня и сказал: «Лев Абрамович, ну что вы хотите? Я с третьего класса пью…»

— Помните у Райкина? «Пить, курить и говорить я начал одновременно…»

— Именно! Чтобы победить в себе это зло, нужна колоссальная воля, и все-таки знаю случаи, когда люди вырывались даже из наркотической зависимости. К сожалению, в России к этим порокам отношение излишне добродушное. Читал, какую жуткую обструкцию устроили в Аргентине Марадоне, когда выяснилось, что тот балуется марихуаной. По сути, ему объявили на родине бойкот. И никто не кричал в газетах: «Зато он великий футболист!» Закон един для всех, одним нельзя оправдать другое, замещения не происходит. А у нас всегда найдут способ выписать индульгенцию для проштрафившихся. Да, на Западе тоже шалят со спиртным и наркотиками, но едва это становится известно, репутация артиста подрывается на корню, никакие былые заслуги не спасают. Моральный облик звезды важен для зрителя, если падает моральная привлекательность, автоматически снижаются гонорары, уменьшается количество ролей. Поэтому степень скандальности каждого относительна, ее тщательно измеряют и стараются не переходить грань допустимого, чтобы не угодить в маргиналы. Если артист ничем иным не может заработать, тогда пускается во все тяжкие. В России же все перепуталось. Чем скандальнее, тем вроде бы круче. Ах, он и пьет, и кокаин нюхает, и спит с кем ни попадя — вот каков наш национальный кумир! От быстрых перемен в жизни общества в мозгу у людей произошла полная сумятица… Молодым это трудно сегодня объяснить, о многом они попросту не слышали. Идет постепенное и, увы, неуклонное снижение моральных, этических, эстетических требований. В творческих институтах раньше были мастера, а теперь руководители курса. Дело не в терминологии: мера ответственности за учеников иная, у тех другое отношение к старшим… Учитель должен вызывать уважение, может, даже преклонение. Согласитесь, есть разница между профессорами Бродским и Тютькиным…

— Иосифа Александровича упомянули не случайно?

— Это один из любимых мною могучих авторитетов. Он об ученичестве все прекрасно понимал и ко многим великим поэтам давнего и недавнего прошлого относился именно так, замечательно их знал. В отличие от многих новых, которые считают, что все началось с них, в крайнем случае со старших приятелей.

— Вы с Бродским встречались?

— Познакомились в Америке. В Питере дороги не пересекались. Правда, недавно вспоминали с Сережей Соловьевым: недалеко от нашей школы находилась столовая, которую потом превратили в кафе. Еда в нем была ужасная, но место стало модным, по пятницам и субботам там проводили поэтические вечера. Приходило много желающих послушать стихи в исполнении авторов. Мы с Сережей тоже регулярно заглядывали на огонек. Дважды нам рассказывали, что был какой-то потрясающий рыжий, прекрасно читал. Оба раза мы пропустили выступления и лишь задним числом поняли, что речь шла о молодом Бродском… В Америке я неоднократно общался с Иосифом Александровичем. Он пришел на Gaudeamus, когда мы играли спектакль в Нью-Йорке, после заглянул за кулисы. Тут же сбежались наши ребята, Бродский немножко оторопел от количества людей, поскольку предполагал поговорить со мной наедине. Его спросили: «Как вам спектакль?» Обычный вопрос, дежурный. А Иосиф Александрович глубоко задумался и надолго замолчал. Мне показалось, минут на десять. Даже мелькнула мысль: «Неужели настолько не понравилось? Подбирает слова, чтобы не обидеть?» Потом Бродский стал подробно объяснять, раскладывая достоинства и недостатки. Я понял: та длинная пауза — не только зажим от напряжения, но и ответственность за каждое слово. Он должен был все по пунктам сформулировать внутри себя, поскольку не мог отделаться общими банальностями, видя, как на него смотрят молодые актеры. Я навсегда запомнил мертвую тишину, предшествовавшую ответу Бродского. Мне даже стало неловко, захотелось разрядить атмосферу шуткой, но я смолчал. И правильно сделал... Да, Иосиф Александрович был нелегким человеком, в свой круг пускал весьма осторожно, что тоже, наверное, правильно. У нас оказались общие друзья, прекрасные издатели Майкл и Корнелия Бесси. Я познакомился с ними в Питере, они приходили на спектакль «Братья и сестры». В Нью-Йорке мы снова встретились и дружим до сих пор. Майкл, к сожалению, недавно умер, а Корнелия продолжает трудиться. Потрясающей работоспособности и энергии человек! Именно Бесси, кстати, заставили Питера Брука написать первую книгу. Буквально терроризировали несколько лет. Когда он приболел и слег в госпиталь, Корнелия его навещала в палате и приветствовала словами: «Питер, говори, что хочешь, я буду записывать». Так сложилось «Пустое пространство» — мощная, интеллектуальная, великая профессиональная книга. В последний раз мы были у Бесси в Коннектикуте уже после смерти Майкла. Корнелия рассказала: прикованный к постели муж попросил перенести себя в библиотеку, где находилось более десяти тысяч книг, чтобы умереть среди них…

— Барышникова вы впервые увидели тоже в Америке?

— Нет, в Ленинграде. Мой однокурсник женился на студентке хореографического училища, и так мы соединились с Вагановским, где я познакомился с совсем еще юным Мишей. Тогда никто и предположить не мог, в какую масштабную фигуру он вырастет. Был я на первом и последнем творческом вечере Барышникова в Мариинском театре, в ту пору еще Кировском. В Америке мы возобновили контакты, по его приглашению я проводил вместе со своими ребятами открытые уроки. Михаил тоже предельно разборчив в контактах с внешним миром, но друзьям бесконечно верен. Сейчас он увлечен своим Центром искусств, буквально днюет в нем и ночует. Каждый раз, когда приезжаем в Нью-Йорк, Барышников ведет туда, показывает, что пристроил, переоборудовал, отремонтировал. Это его гордость. Энтузиазм фантастический! В девять утра он уже стоит у балетного станка. Однажды мы приехали со студентами, у Барышникова не было занятий, и я уговаривал его сделать хотя бы два простеньких па, чтобы ребята посмотрели на пластику движений: «Миша, ну пожалуйста!» Нет, категорически отказался. Для него все слишком серьезно, без предварительной подготовки не стал показывать что-либо. Это пример великого отношения к себе и делу, которому служишь. К сожалению, пленка передает лишь сотую часть Мишиного дара. Его танец, любое его движение — волшебство.

— А что скажете о Бруке?

— Питер пришел в Париже на Gaudeamus, очень нежно к нему отнесся. Я боготворил Брука, был на его ранних спектаклях, мальчишкой видел в Москве «Гамлета», а потом «Короля Лира» в Ленинграде. Вот так совпало, повезло. Когда мы познакомились, для меня стало потрясением, что могу разговаривать, обедать, ужинать с великим человеком. Мы много раз встречались в Париже, Иерусалиме, Амстердаме, бывали на одних и тех же фестивалях. В последние годы, правда, Брук реже выезжает, все-таки возраст сказывается… Замечательной прозрачности человек! Еще хочу назвать Ростроповича и Стрелера, людей старше меня, к которым всегда тянулся душой, чрезвычайно ценя возможность с ними сойтись, подружиться, почувствовать их тепло и поддержку. Это щедрый подарок жизни, которым я, конечно, обязан театру. Ведь и с Ростроповичем знакомство случилось благодаря МДТ. Мы гастролировали в Японии. Мстислав Леопольдович сначала посмотрел «Звезды на утреннем небе», потом привел на «Братьев и сестер» Мишу Барышникова, которого я не видел со времен Ленинграда. Они оба тогда были изгнанниками, почти врагами народа. После спектакля Ростропович позвал труппу в ресторан и упоил так, что я с болью смотрел на своих артистов.

— Саке?

— Что вы! Мстислав Леопольдович заказал даже не водку, а спирт. Это и подкосило всех окончательно, люди не рассчитали силы… Ростропович обладал феноменальной способностью пить, не пьянея. Получился прекрасный вечер. Мстислав Леопольдович произносил какие-то тосты, рассказывал веселые истории, шутил… Потом уже мы общались в Париже, вместе работали в «Ла Скала», где ставили «Мазепу» Чайковского. Мне до сих пор горько вспоминать, как Ростроповича травили в новой России. Из-за этого в последние годы он не играл здесь, не дирижировал. Обидно! Не устаю удивляться нашей феноменальной способности не любить тех, кто этого заслуживает, и параллельно создавать себе дутых кумиров! Я ведь видел, как Мстислава Леопольдовича боготворили в мире. В Японии он пригласил меня на прием в американское посольство, устроенный в его честь. Это была фантастика! Главы крупнейших японских корпораций пришли, чтобы поклониться Славе. На следующий день он играл в императорской семье, и после концерта его просили не уходить, посидеть с ними… Ростроповича порой упрекали, что он умышленно льнет к сильным мира сего, но это те искали его общества, почитая за честь оказаться рядом и искренне обожая Мстислава Леопольдовича. А он вел себя одинаково что с королем, что с президентом, что с рядовым зрителем с галерки. Такой человек!

Помню, в какой праздник вылилось семидесятилетие Ростроповича. В первый и последний раз я был на концерте, в котором по очереди принимали участие сразу несколько ведущих оркестров Европы. Президент Франции устроил прием в Елисейском дворце. Жак Ширак с женой часа два лично встречали гостей, каждому жали руку. Был я и на торжествах в Кремле по случаю восьмидесятилетия Мстислава Леопольдовича. Народу съехалось больше, чем в Елисейский дворец. Правда, на этот раз никто не стоял на лестнице, кроме охраны, трижды проверявшей билеты и паспорта у приглашенных. Но это так, к слову…

— Вы не опасались в 80-е, что настучат в КГБ за контакты с Ростроповичем, Барышниковым и прочими неугодными режиму личностями?

— Государство уже ослабило хватку, да и факт общения для меня значил больше, чем угроза доноса. Хотя одно время на гастролях нас сопровождали представители, как тогда говорили, компетентных органов. В Германии даже случился скандал с импресарио, который вычислил осведомителя и заявил, что не станет платить за него в отеле, выдавать суточные. Мне пришлось вмешаться, поскольку я нес ответственность за всех, кто выехал с театром, и тем самым посильно защитил сотрудника КГБ от голода и холода. Там же, в Германии, был смешной эпизод с другим представителем этой организации. Молодой человек проникся нежными чувствами к нашей актрисе. И вот во время спектакля я сижу в зале и вдруг вижу, как в глубине сцены открывается дверь, и из нее появляется бедолага с огромным букетом цветов. Он думал, что декорации скрывают его от зрителей, а сам шел прямо на них. Все выглядело как эпизод из старой советской комедии, но мне было не до смеха. Чудом помреж утащила погруженного в переживания чекиста за кулисы прежде, чем его заметила актриса, произносившая в тот миг монолог. Мог ведь сорвать спектакль!

— Интересно, а статус Театра Европы влечет за собой какие-то последствия?

— Финансово — нет. Это не добавляет нам материальных преференций. Скорее речь идет о моральном удовлетворении. Живем мы нелегко, деньги на спектакли наскребаем с трудом, артисты получают скромные зарплаты, но они видят, что все не зря, что их труд заметили и отметили. До нас лишь двум театрам был присвоен этот титул — парижскому «Одеону» и «Пикколо» из Милана. Быть в тройке избранных почетно. Не только для нас, но и для России…

— Зависть коллег жить не мешает?

— Лет двадцать назад, когда мы стали много ездить по миру, это, может, и чувствовалось. Но со стороны не режиссеров, а представителей театроведческого цеха. Людей сильно раздражало наше признание на Западе. С одной стороны, в России всегда любили подчеркнуть, что мнение из-за кордона для нас не указ, с другой — болезненно реагировали, если там отмечали и привечали кого-то из соотечественников. Сейчас эмоции чуть поутихли. Во-первых, к поездкам МДТ привыкли, во-вторых, Запад перестал быть такой уж диковинкой. Что касается коллег, с ними у меня проблем не возникало. На мой взгляд, разговоры об интригах и конфликтах среди режиссеров сильно преувеличены. Во всяком случае, давно дружу с Валерием Фокиным, Камой Гинкасом, Генриеттой Яновской, с нежностью отношусь к Марку Захарову, скорблю по ушедшему Петру Фоменко, всегда буду помнить помощь, которую мне оказали Корогодский, Падве, Хамармер, Товстоногов, Ефремов. Цеховая и человеческая солидарность всегда существуют…

Теперь многие театры бывают за рубежом. Мы же в значительной мере выживаем благодаря этому. Требования у нас весьма жесткие. По продолжительности репетиционного периода, условиям проживания, размеру суточных и гонораров театру за спектакль... На птичьих правах не работаем, если контракт не может быть выполнен, попросту не едем. Мы не бедные родственники, качественный труд и оплачиваться должен соответственно. Решать такие вопросы непросто, денег на культуру в Европе и мире становится меньше и меньше. Иные энтузиасты по несколько лет целенаправленно собирают средства, чтобы привезти наш театр к себе. Есть места, где мы ни разу так и не побывали. По идее хочется, а в принципе нельзя. Надо знать себе цену, относиться с уважением, тогда и другие его проявят. Сказанное касается не только гастролей. На мой взгляд, театры должны быть гораздо независимее, чем сегодня. В том числе от зрителей. Все разговоры, дескать, надо учитывать интересы публики, это она смотреть будет, а то нет, — чистой воды лукавство, фикция. Когда ставили «Братьев и сестер», никто не думал, что люди выдержат семичасовой спектакль о колхозной жизни. Надо делать, что считаешь должным, поменьше оглядываться по сторонам, пытаясь всем угодить.

— Сколько лет вашим «Братьям»?

— Премьера состоялась весной 85-го. А студенческую «одновечернюю» версию сыграли еще в 78-м. Вот и считайте... Вспоминаю поездку в Верколу, родную деревню Абрамова, с ребятами в 1977 году. Мы жили в полуразрушенном монастыре, который переоборудовали под школу-интернат. Видели спортзал в большой ризнице, где из иконы Божьей Матери был сделан баскетбольный щит. Вбили железный штырь и загнули в форме кольца. Каждый день дети лупили мячом по святому лику, не понимая, что творят. Так воспитывались поколения… Тогда же меня поразило и то, что за исключением маленького домика, где размещался поселковый совет, остальные присутственные места в Верколе были построены до советской власти. Школа, медпункт, все государственные и совхозные учреждения находились в домах бывших зажиточных селян, раскулаченных и сосланных в ГУЛАГ. Это к вопросу о созидательной силе СССР. Да, заводы и фабрики строились, но глубинная жизнь менялась мало… Когда у нас закончились продукты, привезенные из Ленинграда, пришлось дозваниваться секретарю райкома партии, и тот дал личное указание выделить студентам десять банок тушенки. Их и растягивали до конца экспедиции. Продовольственные магазины ведь пустовали, на прилавках стояла только водка… А еще помню, как в райцентре Шира в Хакасии я поразился высоченным свежеоструганным и покрашенным заборам, стоявшим буквально с обеих сторон вдоль всех улиц. Такой город из заборов-стен. Оказалось, новому городскому голове — первому секретарю райкома партии — жутко не понравился внешний вид старой Ширы. И он улучшил картину, прикрыв ветхие деревянные, иногда покосившиеся дома сплошными заборами. Такой вот радикальный способ решения проблем, Салтыков-Щедрин наяву… Возвращаясь же к спектаклю «Братья и сестры», скажу, что однажды мы играли его в Сан-Диего тридцать пять вечеров подряд. При полном зале. Казалось бы, какое дело американцам до бед русской деревни, однако на меха и шелка капали слезы... И «Бесы» идут двадцать первый сезон. Тоже не водевиль, как вы догадываетесь. Лет пять назад делали «Жизнь и судьбу», и нас опять отговаривали: Гроссмана никто не читает, а вы хотите заманить зрителя в театр. Мы рискнули и пока не жалеем… Надо ставить сложные задачи, иначе не узнаешь, на что же ты в действительности способен. Этим, собственно, и хочется заниматься: выбирать цели потруднее…

— Как иначе вести себя человеку, рожденному в городе Сталина, большую часть жизни прожившему в городе Ленина и руководящему Театром Европы в городе Петра?

— Да-да! Пока не осознаем, что сделала за семьдесят лет советская власть, нам придется возвращаться на круги своя. В Петербурге до сих пор девять или десять улиц носят название Советских. Только кажется, будто это пустяк. Слова имеют материальную силу. И пуповину разорвать сложно, само по себе ничего не произойдет… Проще свалить все беды на тех, кто сидит где-то наверху, но и народу с себя пора спросить. Помню открытое письмо Федора Абрамова «Чем живем-кормимся?», адресованное землякам из Верколы. Он писал: да, начальство плохое, нерадивое, однако вы сами можете убрать грязь перед крыльцом, не держать коров по брюхо в навозе, высушить мешающую ходить и ездить лужу в середине деревни? Это вызвало жуткий скандал, Федора Александровича дружно осудили многие, включая коллег — русских писателей. С тех пор минуло тридцать с лишним лет, но не удивлюсь, если окажется, что лужа в центре Верколы так и не высохла…

— А в Мавзолее вождя вы, кстати, были, Лев Абрамович?

— Ни разу. Не тянуло и не тянет. Для столицы христианского в исторической основе государства — это чудовищное кощунство. Впрочем, и для мусульман, и для иудеев это тоже неприемлемо. Не говоря уже о последовательных атеистах. Страшно, что коммунисты, которые в последнее время активно ассоциируют себя с православием, никак не могут отказаться от этой идеи. Бренные человеческие останки давно пора предать земле. Любая акция, имеющая мифологическое значение, важна. Недаром французы снесли когда-то Бастилию и не восстанавливали, построив на том месте оперный театр. А у нас страна по-прежнему заставлена памятниками Ленину… Нет, меня не тянуло в Мавзолей. Даже мальчишкой. Зато встречал на Красной площади Гагарина. 12 апреля 1961 года мы пришли в школу, а учитель говорит: «В честь полета первого космонавта уроки отменяются». Я предложил: «Ребята, айда в Москву! Поприветствуем героя!» Только Лева Якушкин откликнулся. Одноклассники скинулись на дорогу, мы поехали в Пулково, купили билеты и полетели в столицу. Успели вовремя: Гагарин в открытой машине въезжал на Красную площадь. Был грандиозный, фантастический праздник. Гуляла вся Москва! Так я принял участие в, пожалуй, единственной стихийной и подлинно народной демонстрации за годы существования советской власти. Впрочем, нет. Была еще одна — 20 августа 1991 года на Дворцовой площади в Ленинграде. На следующий день после попытки захвата власти ГКЧП. На улицу вышел уже суровый, готовый защищать давно ожидаемую свободу народ. Мужественно вел себя Анатолий Собчак, по сути, спас Питер и от беспорядков, и от излишней тревоги. Впрочем, это уже другая история. Постсоветская…

Санкт-Петербург — Москва