Ивановский кряж

1. ОТГУЛЬНЫЙ ДЕНЬ

Случая, чтобы он проснулся позже Зинки, не было в жизни. Он и належится-то рядом с нею, ворочаясь без сна, и встанет-то затемно, напрасно поглядывая на часы, и вообще хоть на голове ходи по комнате — супруженька и ухом не поведет: дрыхнет себе, и все тут. Ее и будить-то станешь… Мыкнет невнятно и одеяло на голову натянет, как холостячка беззаботная.

Правда, себя он тоже не хвалит. Ну какого черта, спрашивается, каждый божий день чуть свет вскакивает с постели и бежит на автобус, хотя еще вполне мог бы поспать целый час! Человеку, видишь ли, мнится, будто мимо него проходит что-то такое, чего уже не воротишь. А когда он сидит в слесарке и слышит всем телом, как за стенкой гудит первый цех, на душе как-то легче, вроде и торопиться некуда, ничего такого он не теряет.

«Ерунда, конечно, блажь, — говорит себе Венька, выглядывая в темноте в сизое окно, мерцающее от мороза и фонаря у магазина. — Просто привычка, наверно, такая — рано вставать». Это от отца ему передалось, не иначе, тот, бывало, вскочит ни свет ни заря и припрется на завод задолго до гудка.

Венька без досады вспоминает, как на днях при посторонних Зинаида уколола его — стала уверять, что он ночью скрипит зубами. Стесняясь молодой супруги приятеля Сашки, бригадира из литейного, он отнекался: ничего, мол, такого за ним не водится. «Сама ты скрипишь», — только и осталось ему огрызнуться. Но все же запало в душу: чего это, интересно, он скрипит, снов сроду никаких не помнит, может, и не снятся они ему вовсе, а — скрипит… Вот отец не жалеет ночью зубов — это уж точно. Но тот знает, чего скрипит: тому все война снится, хотя он и не был на ней.

Да ведь Зинаиду не переспоришь. Ты ей слово — она тебе пять. Спасибо Сашке, поддержал: в армии их кровати стояли рядом, за три-то года успели узнать, кто спокойный во сне, а кто — воюет.

А впрочем, все может быть. Последнее время из-за этого проклятого чепе в цехе не то что заскрипишь — скулы сводит от дикой усталости…

По отцовской привычке, когда жили еще все вместе в одной комнатешке, одевался Венька беззвучно и впотьмах, отыскивая нужную вещь на ощупь. И не включи он перед уходом в прихожей свет — это письмо так и осталось бы лежать на полу до вечера.

Весточка была от Марии. Ну и почерк у сеструхи, вечно удивлялся Венька, буковка к буковке, а конвертик фасонистый, узкий и с наклеенной в уголочке шикарной маркой.

Тут же, в прихожей, Венька бегло просмотрел его — ни про какую хворь или смерть в нем не сообщалось, про стихии природные вроде тоже, значит, подождет, в автобусе его можно почитать не торопясь, со вкусом.

На улице опять не меньше сорока. Мороз все еще умудрялся выбивать туман из вконец обессилевшего за последний месяц воздуха. В десяти шагах перед собой ничего не видно. Вымороженные насквозь трамваи кажутся хрупкими — как только не разваливаются на ходу.

Что там ни говори, не забыл похвалить себя Венька и сегодня, а вот взять хотя бы транспорт. Муторно представить, если бы ему сейчас ехать куда-нибудь в сторону машзавода или свинцово-цинкового, знает он эти трамвайчики — печки в них грели только в первую зиму, как они появились. А потом будто век их не бывало. Под потолком, как в парной бане, чуть теплятся тусклые плафончики, и свет их почти не проникает наружу сквозь намерзшие в палец окна. И все, к чему бы ты ни прикоснулся, отзывается морозным хрумканьем — что рифленый пол, что изрезанные вдоль и поперек какими-то субчиками дерматиново-поролоновые сиденья. Его прохватило бы в таком трамвае в один момент в демисезонном форсистом пальтишке — третий год собирается справить с воротником и на подкладе, да не мерзнет в автобусе-то и в осеннем, а потому отнекивается, когда напоминает Зинаида.

Все у него подрассчитано крепко: нос не успеет замерзнуть, а уж вот и автобусная остановка. Метров сто от дома, не больше. Когда ни подойди — его «шестерка» тут как тут, потому что остановка возле автостанции и хоть один водитель да торчит в диспетчерской. Проходишь сразу на ребячье сиденье, в левый угол, где печечка — вот уж печечка! Подсел к ней правым бочком — добро! Наплевать на градусы за окном, а оно, между прочим, ясное и тоже теплое, не то что в трамвае, хоть носом к нему прижимайся.

Венька и впрямь припечатывается и высматривает, что на улице делается в такую рань. Про весну и говорить нечего, солнышко встает рано и бьет как раз в это оконце, и каждый раз есть на что посмотреть — вдоль всей сорокаминутной дороги, как в документальном кино, всегда что-нибудь новое. Вот эта махина, например, Дворец спорта — сплошное стекло до неба, — мали-иново так отсвечивает. День и ночь трудятся братья строители. Это только себе представить! Стеклянная дверь перед тобой распахивается: вечер добрый, товарищ Комраков! Вот, Вениамин Иванович, ваше абонементное место…

Размечтавшись, он не заметил, как подъехали к переезду. Тут, как всегда, перекур. Шофер включил в салоне свет.

Отрываясь от окна, Венька машинально глянул перед собой — много ли народу в автобусе, но взгляд остановился на соседнем сиденье. Будто споткнувшись, Венька блудливо отвел глаза.

Сразу вдруг стало жарко. Хотя за эту долю секунды он только и схватил какое-то насмешливое выражение ее глаз.

Венька приослабил маленько шарф, быстро прикидывая: отвернуться-то он отвернулся тут же, как бы и не заметил ее вовсе, но это же просто смешно, такая комедия.

На всякий случай со снисходительной ухмылкой он тихо сказал ей:

— Привет…

Но теперь, когда он взглянул на нее опять и, можно сказать, поступил как настоящий джентльмен, она сделала вид, будто только что заметила его. То есть в тот самый момент, когда Венька промямлил свое приветствие, она, как на грех, смотрела куда-то в сторону, словно предчувствуя, что именно на эти две-три секунды надо отвести взгляд.

— Я говорю: доброе утро, Рая, — пожестче и без всякой уже улыбки уточнил Венька.

И она тотчас сдалась, кивнула.

Теперь она смотрела на него с деликатной вопросительностью, будто ждала продолжения.

— Что-то я тебя ни разу не встречал так рано… — с усилием нашелся он.

— Признаться, и я тоже…

— Лично я, — поувереннее продолжал он, — езжу на этом автобусе всегда в одно и то же время. Отходит от автостанции ровно без десяти шесть, — для чего-то сказал Венька, чувствуя, как где-то глубоко-глубоко, как бы на дальних окраинах сердца, возникает странно сосущее томление.

— Зачем же так рано — тебе ведь, как и всем, с восьми.

Он улыбнулся, пожал плечами и посмотрел в окно, прислушиваясь к себе. Похоже, уже начинали заниматься самые края сердца. Вот уж точно сдуру!

Маневровый паровозишко, наконец, натешился, надоело ему сновать взад-вперед, он простуженно свистнул на прощанье колоннам вздремнувших машин, скопившихся по обе стороны от переезда, и заклацал, и застукотел своими ревматическими шатунами.

— Так что, Рая, уезжаю я скоро, — глядя на красный фонарь на тендере паровоза, неожиданно для самого себя сказал Венька, желая растравить и ее сердце.

— Интересно, куда же это?

— На курорт, — брякнул Венька и, торопясь, чтобы она вдруг не высмеяла его, хвастанул сестриным письмом, про которое совсем было забыл. — Родная сестра к себе зовет, хватит, говорит, газ нюхать на своем заводе, — ввернул он для убедительности. — Так что весной и подамся. Заяц трепаться не любит…

Рая усмехнулась. Вид ее красноречиво говорил, что после того случая она считала Вениамина человеком несамостоятельным. Дело дошло, можно сказать, до развязки, и от него только требовалось одно — проявить характер по отношению к своей Зинаиде, заявить ей прямо — и все тут! А он вместо этого заюлил, промолчал, и ей, Раисе, сразу все стало ясно.

А вообще-то, смех один, расскажи кому-нибудь — не поверят, что Венька Комраков из первого цеха может на глазах превратиться в тряпку! А ведь еще как путный понабрал вина, закуски, привел ее к себе домой открыто, как холостяк какой…

Конечно, она знала про его Зинаиду, кто ее не знает из заводских девчонок — промтоварный ларек в десяти шагах от завода, только дорогу перейти, и в обеденный перерыв девчонки первым делом бегут не в столовую, а к Зинке Комраковой — узнать, нет ли чего-нибудь новенького.

Но что-то нашло на нее тогда. Он же птицей пел, Веня-то, уж так рассыпался, весна, наверно, им обоим в голову шибанула — сошлись нечаянно на воскреснике у сваленных в кучу голых топольков, как глухарь с копалухой, и она слушала его и черт те что воображала.

Зинаида нагрянула, когда Венька, сменяя пластинку на радиоле, куражился вовсю, называя ее, Раису, то Снежаной, то Несмеяной, и видно было, как ему хотелось поцеловать ее. И тут — крых, крых! — скрежет дверного замка аж в сердце отдался, и Венька замер над столом с рюмкой вина в руке, и она, Раиса, хоть и оробела, сразу загадала: если выпьет — значит, к счастью, к ее счастью, а поставит на стол — значит, все это были фигли-мигли… Венька тут же, как только увидел свою законную супруженьку, поставил рюмку на стол.

И скандала, конечно, никакого не было. Зинаида вошла не торопясь; через полуоткрытую дверь из комнаты было видно, как она в прихожей ширкала туда-сюда заедающими молниями, снимая старомодные резиновые ботики, как, оглядывая висевшую на вешалке чужую болонью, поправила у зеркала неестественно высокую прическу, делавшую ее еще более некрасивой и угловатой; по-хозяйски выключив в прихожей свет, шагнула в комнату, с трудом разомкнула будто замороженные губы, говоря какое-то неживое приветствие, и присела на краешек кровати, стараясь удержать недвижными на коленях руки и не спуская с соперницы взгляда.

Венька тотчас отошел к окну, нарочито энергично, как бы предупреждая, что и он сейчас огонь, с коротким треском гардинных колец для чего-то отдернул портьеру, оперся обеими руками о подоконник и ссутулился, касаясь лбом оконного стекла.

А ее, Раису, на беду, захлестнула веселость. Наверно, больше от растерянности. И еще от ясного сознания, что Зинаида совсем невзрачна, ничто в ней как в женщине не может посоперничать с ее красотой. Только позднее поняла она, в чем было превосходство Зинаиды.

— Извините, конечно, — дрожащим голосом сказала Зинаида, — что я помешала. Придется вам, — и голос ее все твердел, подкрепляемый обуревавшим ее чувством, — допивать в другом месте. Собирайся и уматывай вместе с ней, — уже без всякого усилия над собой, почти бесстрастно решила она судьбу Вениамина, — чтобы и духу твоего здесь больше не было… Я тебя не держу, не навязываюсь, любите друг друга — значит, надо открыто, и оставьте меня в покое. Уходите! — Она встала и нетерпеливо сдернула с кровати покрывало, как бы тут же, еще при них, собираясь лечь в постель.

Раиса еще чего-то ждала, но уже перестала болтать в воздухе туфлей и сунула ноги подальше под стул, а Венька прошел в прихожую, включил свет и снял ее болонью, говоря намеренно грубо:

— Я провожу тебя, идем…

Как уж потом они помирились — ее это, по правде говоря, не волновало, но уходила она как оплеванная. Куда и веселость вся подевалась.

И вот теперь Венечка хвастает каким-то письмом сестры и все тверже и прямее глядит ей в лицо — значит, отошел, и, может, ничего тогда у него и не было.

Она заговорила с девчонкой из своего цеха и, как бы для удобства разговора, поднялась, протиснулась поближе к выходу и встала спиной к Веньке.

Он ухмыльнулся и стал думать, что весной ему просто-напросто померещилось, нашла сердечная блажь по случаю весны и субботнего дня — уж такой нездешний представитель эта Рая из инструменталки. А оказалось, что его Зинуха рядом с ней сильнее выглядела. «Побольше надо бывать на улке, — решил Венька. — А то прямо как петухи после зимней отсидки в подполе — от свежего воздуха пьяными становимся!» Вот возьмет он в кредит лодку, дюралевую и чтобы с моторчиком, как у одного слесаря в их цехе. Зинаида возражать не станет — сама еще как обрадуется. И катанут же они, елки-палки! Ему уже представилось, как стоит лодчонка у берега на плесе, покачивается себе, а сиденья у нее дерматиново-поролоновые, на манер трамвайных, только где поролон достанешь…

Улыбаясь своим мыслям, Венька уткнулся в окно, за которым уже тянулась предзаводская окраина с ее подъездными путями и высоковольтными линиями, мерцавшими в темноте от сполохов сварки за оградой.

Минут за десять до смены в слесарке появился механик. Как раз был Венькин ход — он сидел с краю на длинной лавке перед оцинкованной столешницей и вдохновенно подкидывал свой кубик.

Игра была на манер «Приключений Незнайки» — каждый, стремясь вперед, передвигал свои фишки на самодельном поле из цветного оргстекла. Только в отличие от игры пацанят на ломаной дорожке, по которой двигались вперед разнокалиберные фишки, были сплошные препятствия, о них-то фишки и спотыкались, сваливаясь вниз черт знает куда по красненькой стрелочке. Только вниз, вниз — и никаких тебе взлетов на аэростатах. Вся эта веселая канитель, повторявшаяся изо дня в день, напоминала Веньке работу в аварийном цехе, когда тычешься по объекту почти вслепую, в молочных клубах прорвавшего тетрахлорида. С Венькиной же легкой руки игру прозвали «аварийщик».

Одним словом, не игра, а прямо-таки находка на тот случай, когда ты явился на смену раньше времени. Начальство вечно терялось — то ли осуждать, как, скажем, домино, то ли нет, поскольку игра наглядно вырабатывает необходимые аварийщику качества: устремленность только вперед, сквозь опасные препятствия!

Сменный механик, покосившись на Венькину именную фишку, как бы убеждаясь, далеко ли она продвинулась на ломаном пути с препятствиями, уставился на самого игрока.

— Чего ты, Николай Саныч?.. — Венька замешкался, замирая со своей фишкой на полдороге к новому пункту. Ему показалось, что механик уличил его, догадался, воробей старый, что кубик у него склеен из разных слоев и центр тяжести его теперь кладет грань с шестеркой чаще всего кверху, то есть дает самую крупную цифру для продвижения фишки.

— Иди-ка сюда, иди, — поманил его механик.

Медленно поднимаясь навстречу, Венька словно походя сунул руку в карман брезентовых штанов, заправленных в носки, и, пальцем нащупав в уголке кармана малюсенькую дырочку, благополучно впихнул туда кубик. Граненый плексиглас тоненько шоркнул по голой коленке.

— Вот что, Комраков…

Сменный поймал прокуренным пальцем и без того еле державшуюся пуговку на Венькиной спецовке и для чего-то стал ее крутить. Венька ждал, но механик вдруг надолго замолчал, будто еще раз обдумывая что-то про себя. «Что это он сегодня, — напряженно улавливал Венька, — прямо на него не похоже». Механик помедлил еще, для чего-то сверил свои часы с заводскими и, опять скашивая глаза на слесарей за столом, отпустил, наконец, пуговицу.

— Ладно, это я так… посмотреть на тебя захотел вблизи, — коряво пошутил он. — А за спецовкой, Вениамин, следить надо — пуговку-то пришей, у меня вон на столе суровая нитка есть.

— И это все? — удивился Венька, чувствуя, как плексигласовый кубик холодит ему ногу. — Ну, ты даешь, Николай Саныч! А я-то думал…

— Ладно, ладно. Иди, говорю, пришей пуговицу.

Механик вышел из слесарки, так и не заглянув по обычаю в свою каморку со столом и телефоном, а Венька в недоумении продолжал стоять посреди, на виду у всех; забывшие на время про «аварийщика» слесаря с добродушными ухмылками звали его продолжить игру, пока есть минута-другая до смены, но он отмахнулся, не ответил по привычке что-нибудь покруче на их сметки и, удивляясь этому новому своему настроению, побрел без всякой цели, просто так.

Первый цех, едва он миновал короткую галерею и сунулся в это пекло, сразу оглушил его. Из сумеречного нутра цеха навстречу шли несколько человек, шли вразброд, каждый сам по себе, — Венька знал, это было от крайней усталости, когда перед собой никого не видишь. Во рту у каждого, как обычно, торчала противогазная соска. И газу-то сегодня было — курам на смех. Но все были с сосками, и Венька, вдруг подумав об этом, как бы не доверяя своим губам, привыкшим к пресному вкусу резины, пощупал рукой рифленый шланг у подбородка, удостоверился, что и у него соска во рту, и несказанно удивился: когда воткнул, и сам не заметил!

«Интересно, — подумал он после этого, в то же время прислушиваясь к какому-то взбрыкивающему сегодня глухому побулькиванию в шестом хлораторе, — на других предприятиях, таких же, как это, в других концах страны и вообще в мире догадались работяги до этого простого секрета или нет? В противогазе ты весь в поту, а тут маска начисто срезается — и вывернутый конец шланга гладкой, в тальке поначалу-то, изнанкой очень даже удобно держать во рту. Соска и соска. Есть газ, нету — она у тебя во рту. И по технике безопасности претензий к тебе никаких, и для себя неплохо — уж не проморгаешь. А проморгать, конечно, есть чего».

Опять мимо него, только уже в обратную сторону, бодро протукала сапогами по асфальту пола свеженькая бригада слесарей. Один из них на ходу шлепнул Веньку по спине брезентовыми рукавицами, но желания ответить ему у Веньки не было. Через минуту бригада скрылась в глубине цеха, где налаживали новый хлоратор, пускаемый вместо взорвавшегося накануне. А до Веньки, потерянно стоявшего на месте, только сейчас дошло, откуда это в нем какая-то тревожащая пустота, усилившаяся особенно после встречи с механиком, — некуда ему было сегодня девать себя, свои руки. После этого чепе с хлоратором, в ликвидации которого Венька принял не самое последнее участие, тем более что взрыв произошел как раз в его смену и надо же было кому-то кинуться к этой рваной дыре с пластырем, а он как раз оказался к ней ближе всех, — заводской врач настоял, чтобы ему и еще двум слесарям из бригады дали отгул и талоны на удвоенную норму молока. Молочком их отпаивали, как недельных телят. И совсем зря, бесился Венька, в этот раз сам он почти и не нахватался: соска-то соской, но он не дурак, чтобы на случай в укромном месте в слесарке не держать под рукой новенький противогаз по всей форме, то есть с маской. Два на брата не положено, это ясно, но кто тебе мешает раздобыть в раздаточной как бы запасной, если к тому же он тебе нужен строго для дела, а не для баловства?

Правда, если уж не врачу, а себе признаваться, то, когда жахнуло-то и по цеху пошел валкими клубами молочно-белый тетрахлорид, от которого на теле горит волос, он тут же начисто забыл о противогазе с маской: напялив до бровей кепку, кинулся как был — но с соской, конечно, — в этот сплошной туман с подходящим пластырем из номерной стали, думая только о том, чтобы не запнуться обо что по дороге.

Уже в дверях литейного с земляным, как в домашнем погребе, запахом формовок Венька спохватился: чего это, интересно, он приперся сюда — самому делать сегодня не хрена, так по цехам шататься, у людей под ногами путаться, что ли?

Но Сашка Ивлев, еще по службе в армии корешок, как единственный земляк в части, уже заметил Веньку и, удивляясь приходу его во время трудового утра, когда самая-то закваска начинается на всех рабочих местах, тут же, наказав что надо своим подручным, направился к нему, перепрыгивая через деревянные формы.

«Ну и идиот», — ругнул себя Венька, придумывая спешно хоть какую-нибудь причину.

Литейщик так сдавил его ладонь, будто собирался отпечатать на ней форму своей пятерни и затем отлить в металле на память.

— Ты чего? Случилось, может, что?

— Да нет, — смущенно заулыбался Венька. — Что со мной может случиться, посуди сам… От Зинаиды тебе привет…

Сашка уверенно качнул головой, принимая это как должное, а сам так и не моргнул ни разу, ожидая того главного, ради чего пришел человек.

— А ты мне это… знаешь че… отлил бы гантели, что ли… из чугуна! — сказал Венька, оглядываясь, будто форма для его гантелей была уже готова и лежала где-то поблизости.

— Какие гантели? — удивился Сашка. — А!.. Ладно, сделаю, конечно…

Венька, подмигнув Сашке, хлопнул его по плечу и шагнул было из цеха.

— Постой, Вениамин, — Сашка подошел к нему и с осторожностью и заботливостью, от которой Веньке стало не по себе, потрогал его за глянцево-голое, начисто лишенное волос, а потому казавшееся хрупким, как у мальчика, запястье. — Что там у вас… было-то? Опять хлоратор?

— Ну, — кивнул Венька, одергивая пониже рукава спецовки.

— Ты был в той смене?

— Да, в той. Ничего особенного.

— Я заходил к Зинаиде. Когда ни зайду — тебя все нет. Вы там что — дневали и ночевали, что ли? В цех к тебе было не пробиться.

— Ты же не аварийщик, чего тебе там делать, — отшутился Венька и вдруг неожиданно для самого себя поинтересовался с плохо скрытой стеснительностью: — А это… Зинаида-то… волновалась, поди?

— А то нет! — удивился литейщик. — Только о тебе и было разговоров: как он там да что он там… Только при мне она раза два принималась звонить на завод: жив ли, здоров ли ее Венечка…

Уже уходя из литейного, Венька рассудил, что давний дружок как бы упрекнул его этими словами — тогда, весной, через свою супругу он знал, конечно, всю историю его с Раисой-Снежаной и вряд ли одобрял, хотя и не показывал виду. «Так мне и надо, паразиту, — подумал Венька, уже освобождаясь после короткого разговора с Сашкой от сегодняшнего груза на душе. — А то ведь кошке игрушки, а мышке-то одни слезки».

Стараясь теперь попасть в свой цех с другой стороны, чтобы не маячить перед слесарями бездельником, Венька наметил себе немалый крюк, благо, везде понастроили крытых галерей, по которым запросто сновали даже «газоны» и ЗИЛы. В середине этого пути из-за дьявольского какого-то грохота, давившего на перепонки, он свернул с любопытством в сторону. В празднично-фиолетовых сполохах сварки парни в облапистых наушниках наподобие гермошлема танкистов трясущимися в руках пневматическими молотками с лязгом вгрызались в нутро реторт, сизых от недавнего жара. Титановая губка прикипела к стенкам диковинной формы кристаллами и фигурками, и Венька, заткнув уши пальцами, ругнул себя, что не наведался сюда раньше. Он долго глядел на громовую эту работу. «А ведь это они так каждый день по семь часов!» — подумал он. И никакими хитроумными механизмами работу их не заменишь, они же, что твои хирурги, огладят дрыгающим наконечником каждый закоулок реторты. Что-то сказать хотелось Веньке ну хотя бы вон тому, с длинными худыми руками, но парень долбил и долбил как заведенный.

На виду у этих парней Венька не мог позволить себе праздно копаться в поблескивающем титановом крошеве, — ребята из его цеха приносили иногда отсюда куски и, насадив такую фигурушечку на отшлифованную эбонитовую подставку, несли домой женам — для этажерки или на крышку приемника. «И без того стою тут истуканом, зенки пялю», — сказал себе Венька и заспешил, заспешил: пусть тот же длинный думает, что он от восхищения их работой остановился, а так у него дела, привет рабочему классу — и марш!

А между тем вагонетки, набитые нарубленной губкой, сами указали Веньке дорогу, и он сознательно делал новый крюк.

Тут было тихо, как в том же литейном, и воркотня дробильного барабана за стенкой доносилась глухо, укрощенно. По транспортеру зигзагами и перепадами длинно ползло совсем уже невозможное крошево; Венька хотел было тут же свернуть в дробилку и там у бункера выудить нетронутый кристалл, какой приглянется, да что-то привлекло его внимание при беглом взгляде на крайнюю у транспортера молодую женщину.

Сидела она, как и все в рядке, — ровная, будто на какой процедуре, не спуская глаз с транспортера и как бы задумчиво шныряя пальцами в крошеве, и Венька, посочувствовав неяркой ее работенке, вдруг ощутил, что на него накатывает непонятная грусть. Во-первых, именно в этот самый момент он вспомнил ни с того ни с сего про Мариино письмо, которое из-за встречи в автобусе с Раисой-Снежаной и дурацкого «аварийщика» так и не прочитал толком, с расстановкой; а во-вторых, и в том-то все было дело, эта крайняя в газовом платочке удивительным образом напоминала его старшую сестру… Венька даже слегка растерялся. И, уже приглядываясь к работнице настороженно, боком подошел к ней и тихонько буркнул:

— Я тут стою… не мешаю?

Она коротко вскинула на него глаза в мохнатых от титановой пыли ресницах, и лицо у нее было совсем не Мариино, и голос, конечно, даже отдаленно не напоминал сестрин.

— Да нет пока… Стой на здоровье, если делать нечего.

Выждав из деликатности минуту-другую, он для чего-то поинтересовался еще, вместо того чтобы повернуться и уйти:

— А это… бракуете, что ли?

— Бракуем, — не поднимая головы, все с тем же удивлением отозвалась она.

— Нудная работа, — сказал он напрямки, кусая себе язык.

— Да нет, ничего… кто как привык.

Она, может, подумала, что он просто заводской шалопай и, коротая время, пристает к ней, чтобы поболтать и познакомиться; но в Венькины планы это никак не входило, и, прежде чем уйти, ему захотелось на всякий случай разуверить человека:

— А я из первого, может, слыхали: у нас там на днях было небольшое чепе.

Она глянула на него быстрее, чем он ожидал, даже руками перестала шевелить.

— Это взрыв-то?

— Ну… только, по правде говоря, там и взрыв-то был… просто сменный технолог чего-то не подрассчитал — вот вместо газообразного и пошел жидкий хлор. А это уж само собой: вся сталь сгорела, что твоя бумага.

— И… что?

— А ничего. Подняли нас с постели, что называется, тепленьких, приехали мы в цех, заштопали, где надо, — и все. — Тут уж Венька загнул, он же был тогда в смене и видел все своими глазами с самого начала; но вот как раз об этом, обо всех этих подробностях, ему и не хотелось распространяться.

Он покосился исподтишка на свои безволосые руки, но про это, само собой, было бы и вовсе глупо говорить, — вроде как жаловаться ей или хвастаться, — и, от соблазна подальше, сунул руки в карманы.

— А что делали лично вы? — Она снова поглядела на него, так странно переходя на «вы».

— Я-то?.. Ну, во-первых, вместе с остальными слесарями бригады мы эту хреновину разболтили.

— Разболтили?

— Ну да. То есть сняли, где надо, болты. Потом поставили новые стальные пластины, а где можно было обойтись — наварили вот такие махонькие латки. И все.

— И все… А как же процесс? Ну, этот самый жидкий хлор, от которого горела даже сталь?

— Та не-ет… — улыбнулся Венька. — Вы меня не так поняли! Он тогда уже не был жидким. Что вы! Мы бы тогда были, как цыплята на вертеле! — Он опять куснул себе язык, что выбирает не те слова. — Технологи успели малость приглушить хлоратор, а мы, аварийщики-то, со своей стороны отсос на полную мощность врубили, чтобы газ уходил. Вот и всех делов.

— Понятно… Устали? — для чего-то спросила она, с запоздалым участием вглядываясь в Венькино лицо, будто он только что вышел из этой передряги.

— Устал, конечно, — засмущался Венька, поспешно отворачиваясь, будто разглядывая цех. — Но это все ерунда. Кто в наше время не устает. Брови вот жалко — это есть маленько… — не выдержал все-таки он. — Меня тут, когда я с пластиной копошился, слегка газовой струйкой накрыло, бе-елый такой газ-то, как молоко, зараза. Коже, если она сухая, еще ничего, а вот волосы — горят. Нет, точно — подчистую сгорают! — блеснул он выпуклыми, в красных прожилках белками, будто и сам восхитился этому чуду-юду. — Вот брови мои и полетели… Отрастут, как думаете? — засмеялся он, ощущая расслабляющую жалость к самому себе от этого чужого сочувствия.

Она приметно вздрогнула, не зная куда глядеть.

— Думаю, наверняка отрастут…

— Я тоже так думаю. Но это у нас впервые и, можно сказать, в последний раз… Не допустят больше… Вы лучше послушайте, — вдруг встрепенулся он, — что я у вас спрошу: вы на каком-нибудь курорте были хоть раз?

— Не приходилось… — растерялась та от непоследовательности своего странного собеседника. — А что?

— Да так… У меня сеструха на юге работает, Марией зовут. Вот письмо получил от нее: пишет — приезжай, мол, хватит тебе там газ нюхать, то есть здесь она имеет в виду, — ткнул пальцем себе под ноги Венька. — Давай, говорит, к весне, к самому купанию.

— А может, она и права, сестра ваша. Надо подумать…

— Подумать, подумать! Черт его знает! Только начни думать — голова распухнет. Чего тут думать-то?!

Она замялась, даже на транспортер перестала смотреть — не знала, что сказать ему.

Венька глянул на нее, потихоньку хмыкнул. Он понимал ее, но не умел благодарить за такое сочувствие.

— Жалко, вы не знаете мою сестру, чудная же она у меня, такая заводная! — ни с того ни с сего ввернул он, без цели постукивая носком ботинка о глухо отзывавшийся рельс под ногами. Что-то на него нашло в эту минуту, он чувствовал, что незнакомая женщина думает сейчас о нем, и это его странно волновало. — Пишет вот, — вытащил Венька из кармана смятое Мариино письмо, — что была там у нее заваруха. Отмочила, можно сказать, номер — не успела обжиться на этом самом курорте, а уж начальству поперек дороги встала. За человека, говорит, заступилась. Ей вынь и положь правду да справедливость, батин характерец. А они — ну, кому она на любимую мозоль-то наступила — возьми да и заведи на нее персональное дело. Коса на камень, значит. Раз — и на партсобрание ее, храбрую такую… — Женщина у транспортера опять перестала шевелить пальцами в титановом крошеве, но Венька засмеялся и махнул рукой: — Да не-нет!.. Ничего с ней не сделается. Что вы! Да если она права — так ты тут хоть лоб себе разбей, а в сторону ее не спихнешь! Пишет, что персональное дело против того и обернется в конце концов, кто заводил его на нее.

Женщина вздохнула и с сомнением сказала:

— Зовет к себе, а сама там воюет…

— Так она и в химцехе у себя воевала, — с чем-то не согласился Венька. — Это уж характер у человека такой. А так она добрая. И не одного меня на юг сманивает. Всех, нас, Комраковых, в одно место собрать надумала Мария-то. Шутка сказать! Мы ж разъехались, расселились по белу свету. Сама она с пацаном, племяшом моим, живет у теплого моря, хотя до курорта лет десять трубила на одном алтайском заводе, вместе с нашим батей. Я тоже там начинал, а после армии подался вот сюда — втемяшилось же что-то в голову… И вот ты скажи мне: чего не жилось всем вместе, куда это человека тянет, к чему это он вечно стремится, бежит-бежит, а настигнуть все никак не может? А то, гляди, и настигает, да когда это случается, то человеку, поди, кажется, что это совсем не то, что ему хотелось, и он опять срывается с места…

Женщина смотрела куда-то вглубь цеха и чему-то улыбалась про себя. Они не слышали, как подошел Венькин сменный механик.

— Ага, вот он где прохлаждается…

Венька быстро обернулся и первым делом машинально пошарил пальцами в том месте своей спецовки, где вместо пуговицы торчала открученная нитяная культя.

— А я думал, он потому в отгульный день на завод приперся, что дело у него какое-то…

Механик извинился перед Венькиной собеседницей и кивком отозвал Веньку в сторону.

— Ты чего сегодня ко мне пристал, Николай Саныч? — пытливо вгляделся Венька в лицо своего механика.

— А так… поздравить тебя хочу… Ну ты и гусь, скажу я тебе!

Венька выпрямился и чуток полуотвернул лицо, в то же время не спуская глаз со сменного.

— Я тебя, Комраков, еще тогда предупреждал, — с какой-то скорбной укоризной начал механик, — когда от твоей жены Зинаиды поступило на тебя заявление по поводу посторонней связи. Я тебя еще тогда оч-чень душевно предупреждал: гляди, мол, Вениамин, допрыгаешься! И ты ведь вроде как остепенился. Поверил я тебе, дурак старый, не стал выносить вопрос… А как теперь ты отвечаешь на мое доверие?

Венька долго молчал, не меняя выражения лица.

— Я так считаю, Николай Саныч, ты потому сегодня не дело говоришь, что со своей женой небось с утра пораньше поцапался!

— Дурень ты, Комраков, — сказал он. — Я вижу, все же придется, поскольку есть свежий сигнал о повторении посторонней связи… — он с нескрываемым любопытством оглядел недавнюю собеседницу Веньки, — пропесочить тебя как следует!

— Свежий сигнал, говоришь… это, значит, сегодняшний? — спросил он механика.

— Сегодняшний, сегодняшний, Веня! Однако же чует кошка, чье сало съела, — победно ухмыльнулся он.

Венька быстро прикинул: коли про сегодняшнее речь идет, то это имеется в виду его утренняя случайная свиданка в автобусе с Раисой, а значит, это не Зинкиных рук дело — сигнал механику. Когда бы она успела, она же спала еще, когда он ехал в автобусе-то! И это значит также, шел к главному своему выводу Венька, что и раньше не сама Зинаида растрезвонила про те его смехотворные шашни с Раисой-Снежаной, а кто-то из посторонних.

Венька шоркнул по лицу задубелым, пахнущим железом рукавом спецовки и не удержался — изумленно покачал головой: Зинаида-то, а?! Да разве же он еще тогда, той весной, не был в душе уверен в своей Зинухе, что не в ее характере писать разные жалобы? Она ж, супруженька его, лучше молчанкой доймет человека, будет месяц молчать, два, пока ты сам не поймешь, что поступил как последняя скотина.

— Дошло, Николай Саныч, — весело хлопнул себя Венька ладошкой по лбу, — можно сказать, усек все как оно есть! Так что против серьезного разговора я ничего не имею и даже, наоборот, душевно благодарю!

Сменный чертыхнулся и, явно обескураженный, ушел.

— Давайте прощаться, — тут же заторопившись, сказал Венька женщине у транспортера.

Похоже, та слыхала весь их разговор с механиком и ничуть не удивилась такой перемене Венькиного построения. Ее руки уже снова ворошили проплывавшее перед нею крошево.

— Слушайте, — несмело тронул он ее за рукав, — это, конечно, все ерунда… но мне охота подарить вам что-нибудь на память. Вы как, а?

Она улыбнулась, пожала плечами. Вид у нее был грустный. «Черт его знает, — отчаянно подумал Венька, — а вдруг и я ей кого-то напомнил? В жизни все возможно».

— Только у меня ничего нету, — сказал он и, понимая, что это глупо, огляделся вокруг. — Разве что вот это… — Венька, к ее изумлению, задрал штанину и выковырнул из носка давешний плексигласовый кубик, радуясь своей догадливости. — Между прочим, обратите внимание, какой тут секрет: этот кубик я так сварганил, что он падает шестеркой вверх, реже азиком, как говорят доминошники.

— Азиком?

— Ну да. То есть единичкой. Но чаще шестеркой, — твердо и даже чуточку гордо заявил Венька. — Тут все дело в центре тяжести. Вот глядите! — Он присел на корточки и бросил кубик прямо на пол. Кубик крутанулся и замер, показывая единичку.

— Азик, — сказала она.

— Чего это он… — изумился Венька и, встряхнув в сомкнутых ладонях кубик, опять подбросил его, но тут же поймал на лету и протянул ей: — Ну его, в самом деле, что мы как маленькие…

И быстро пошел по цеху, машинально нащупывая на груди противогазную соску и захватывая ее губами.

2. ВЕЩИЕ СНЫ

Ближе к весне Веньку стали одолевать сны. Да все явственные, с подробностями, будто дело происходило наяву.

Сроду такого с ним не бывало, даже в пот бросит иной раз. Приходя в себя, Венька долго сидит в постели, вглядываясь в кромешную темноту.

А утром, перед тем как собираться на работу, он вспоминает ночное и на минуту притаится под одеялом, дивясь тому, что снится ему одно и то же. Будто в цехе у них случился взрыв хлоратора. И как раз в его смену. Да не так себе, взрыв-то, а сильный, каких еще не доводилось видывать. В один миг сгорело все подчистую, а брезентовая спецовка истлела на нем от жара без всякого пламени.

Все рассосалось вместе с дымом, словно и не было вовсе никакого цеха. А он живой!.. В этих странных снах Венька всегда оставался целехоньким, не хуже ствола хилого тополька за окном слесарки, на котором каждое лето от невидимого газа сворачивались раньше срока чахлые листья, толком не успевавшие набрать силу.

Но сон сном, а вот рука начинала мозжить взаправду, как и в те дни, когда и впрямь случались аварии и ее натрудишь, наломаешь в авральной работе. Это уж, видно, теперь на всю жизнь: руку придавило еще на монтаже хлораторов, после армии, и вот стоит лишь упомянуть в разговоре про эти чертовы махины, как рука тут же и даст о себе знать. Да что там разговоры — даже глупого сна хватает, чтобы растравить проклятущую застарелую боль в кисти.

— Это все потому, — сладко зевая спросонья, рассудила Зинаида, — что ты сам глупеешь с возрастом. — Она досадовала, что Венька разбудил ее ни свет ни заря только затем, чтобы пересказать свой сон. — Ты же уверял когда-то, что вообще никаких снов не видишь.

— Мало ли что! Раньше и ты не будила меня среди ночи своим храпом, — обиделся Венька.

— Чего-чего? — Уже готовая уснуть, Зинаида удивленно открыла глаза. — Храплю! Да мне мама еще в детстве говорила, что я сплю, как мышка. А мышки разве храпят? — со всепрощающей улыбкой просунула она руку под его шею.

— Хм, мышка… — отодвинулся Венька. — Хорошенькая мышка! — с какой-то мгновенной отчужденностью глянул он на жену, напоминавшую ему своей голенастостью и худобой скорее всего цаплю. — Кошку она имела в виду, твоя мать, старую облезлую кошку! Мурлычет которая на всю комнату.

— Ну знаешь! Да если бы я не заставила себя привыкнуть…

— К чему бы это?

— А к тому, что ты зубами скрипишь по ночам. С ума можно сойти от этого скрипа, забежаться куда глаза глядят.

— Ну и беги!

— Нет, я подожду, когда ты убежишь. Думаешь, я не знаю, — Зинаида шмыгнула носом, отворачиваясь к стене, — почему ты ездишь на завод в такую рань, за два часа до работы?

— Ну, почему? — Венька даже приподнялся на локте.

— А потому, что снова шашни завел с этой Раисой, кобель чертов!

Венька вздохнул протяжно:

— Ох и ненормальная же ты, Кустицкая…

— Ага, а ты нормальный. Дальше некуда. Да, господи, — всхлипнула Зинаида, — разве я не знаю? Тебе уже и работа твоя аварийная надоела хуже горькой редьки, а ты все с ней расстаться не можешь, хотя от газа пожелтел, как початок кукурузы.

— С кем не могу расстаться, с Раисой?!

Слово за слово, переругались с утра пораньше.

«Ну что ты с нее возьмешь?» — думал Венька уже в автобусе, поражаясь тому, как Зинаида все переиначила.

Всю дорогу до завода он простоял на задней площадке, насупленно уставясь в окно. Никого не хотелось видеть, никаких знакомых, кто бы ни входил в автобус.

Вспоминая последние слова жены, Венька все больше мрачнел. Как ни крути, а сердце подсказывало: все же есть в ее словах и какая-то правда…

Смешно получалось, что она, эта правда, была как бы скрыта от него самого.

В слесарке он сразу, как только притворил за собой дверь, примостился на краешек железной скамьи. В безлюдной пустоте любые звуки отдавались тревожаще гулко, и лучше было посидеть без всякой суетни, чувствуя спиной через стенку потаенный гул хлораторов и рукавных фильтров.

Хорошие были минуты. Особенно если все цеховые агрегаты гудят, посапывают размеренно, без надрыва. Кожей чувствуешь: все в порядке пока что. И не о чем тут думать.

Только вот голая ветка тополя, которую бестолково дергало ветром, то и дело стучала в окно, и в этом стуке мнилось что-то потерянное.

А до начала смены был еще битый час.

— Ха!.. На ловца и зверь бежит. Привет, керя! — с порога улыбнулся ему Торпедный Катер, слесарь ночной смены. — Ишь как удачно я нагрянул…

В свете потолочной лампы сияли вставные зубы Торпедного Катера. Ну и глупая же у него привычка — называть Веньку керей, корешом значит. А какой он ему кореш? Работают чаще всего в разных сменах и вместе не выпивали даже в дни получки, когда каждому рад и угостил бы хоть самого черта. Он и имя-то настоящее этого Торпедного Катера не знал. Говорили про него, что когда-то служил якобы на флоте, с той поры вечно щеголял в тельняшках, и вот за это и за то еще, что был несуразно долговязым и беспримерно нахальным, прозвали его Торпедным Катером.

Венька решил было тут же отбрить его как следует. Моду взял! Пусть ищет себе керю в другом месте. Но, как назло, вспомнил, что так и не наварил обкромсанные лопасти винта для лодочного мотора, о чем христом-богом просил его этот заядлый рыбак.

И Венька смутился, не зная, куда девать глаза.

— Привет… — только и сказал он.

Тиская ладонь, Торпедный Катер ловил его взгляд, словно пытаясь заглянуть в душу.

«Гляди не гляди, — подумал Венька, — а ничем я тебя не обрадую».

— Ты знаешь, какие у нас последние дни выдались…

— Знаю! — весело хохотнул Торпедный Катер. — Чепе у нас было, но все обошлось.

«Фу, черт возьми, — Веньке стало и вовсе неловко, — он же одним делом со мной занимается, тоже аварийщик и наладчик. Хотя авария была как раз в нашу смену, мы пластались-то, крутились как угорелые, вот все и обошлось».

— А теперь я нарочно в дневную напросился, — снова блеснул Торпедный Катер железными зубами. — Вот мы и наварим сейчас мой винтик, пока время есть.

— А ты сам-то чего? Такие же руки.

— Ха, сам… Смог бы, конечно. Да ведь в том-то и дело, что у меня просто руки, а у тебя, говорят, золотые.

— Так уж и говорят…

Венька достал из ящика тяжелый облезлый винт, наклонился к автогену.

— Ты где это запоролся? А еще хвастал, что реку знаешь как свои пять пальцев.

Торпедный Катер зевнул:

— Закон пакости…

— Чего-чего?

— Закон пакости, говорю. Ты планируешь так, а оно получается этак.

Венька подумал над этими словами, хмыкнул. Чиркнув спичкой, он поднес огонек к струе автогена, но тут из-за его плеча протянулась к винту чья-то рука. Белая, с чистыми ногтями, не знавшая железной окалины. И обшлаг синий, вроде как у милицейского кителя.

Проследив, как рука взяла винт и унесла его за плечо, Венька удивленно оглянулся. Над ним стоял милиционер — маленький, ладненький, прямо как на картинке. Четыре звездочки на погоне. Молодец. Даром что молодой. И вошел хорошо — бесшумно.

— А я думаю, кто это тянется… — смешался Венька. — Рука незнакомая.

— Твой винт?

— А что?

— Спрашиваю — отвечать надо.

Венька прищурился, ноздри его затрепетали.

— А вы не тыкайте, товарищ капитан!.. — с какой-то вкрадчивой вежливостью тихо сказал он и поднялся, машинально застегивая на спецовке пуговицу.

Теперь капитан заморгал, сбился с привычного тона. Торпедный Катер вовремя вклинился.

— Мой это винтик, — оскалился он. — От моего «Вихря». Запоролся вот малость…

— Где?

— Да на всех перекатах понемногу…

— Почему же так неосторожно?

Торпедный Катер изумился:

— Что вы, товарищ капитан! Какая может быть осторожность! Когда гонишься за браконьером, разве думаешь о том, что гробишь собственную лодку, не говоря уже о собственной жизни?

«Врет», — подумал Венька, еще не зная, чему не поверил: то ли тому, что Торпедный Катер гоняется за браконьерами, то ли этой его браваде, будто он не жалеет ни себя, ни лодки.

Капитан вертел в руках винт, близко разглядывая лопасти и ловя на свет тускло мерцавшие срезы.

— А что хоть случилось-то? — не вытерпел Венька, но капитан, положив на место винт, вышел из слесарки.

— Ищи-свищи теперь, — усмехнулся Торпедный Катер, глядя на дверь. — Да и кого искать-то? И зачем? Убили, мол, сказал бы. А то подумаешь: малость стукнулись бортами… Кто-нибудь потемну налетел на этого Симагина, а тот уже и хипеш поднял. Как же, покушение!

— На какого это Симагина?

— Да на рыбинспектора. Штатник наш. А ты здорово его осадил, этого капитана! — Торпедный Катер присел рядом с Венькой, подтыркивая его под бок. — Он же не знает, за кого ему уцепиться, вот и приперся на завод… Это все Симагин его науськал. Считает, видишь ли, что каждый лодочник — браконьер. А то, что он на рабочий класс пятно бросает, — это ему трын-трава…

Венька снова зажег спичку, но к автогену подносить ее не стал, — подержал перед собой, как свечу, пока она не догорела, коснувшись пламенем пальца. Отразился в глазах у него огонек и тоже погас.

— А ты знаешь, — вдруг засмущавшись, признался он, — я ведь тоже хотел было в нештатные записаться.

— Неужели? — повел губами Торпедный Катер.

— Ну. Заяц трепаться не любит. В прошлом году еще собирался.

Венька не придал значения этой насмешливой снисходительности Торпедного Катера. От другого бы не стерпел, от слесаря какого-нибудь или даже от начальства, уколол бы ответно. А тут — случай особый. Все же был человек не просто слесарем, но еще и боевым инспектором. Хотя и нештатным.

— А может, в позапрошлом? — совсем уже открыто высмеивал его Торпедный Катер.

— Да нет. В прошлом. У нас же когда была эта кампания-то?

— Какая?

— Да по охране природы-то. Как объявили на заводе, мол, призываем помочь в деле охраны родной природы, так я сразу и подумал: а что, не записаться ли и мне? Все равно же по выходным делать нечего.

— Ну и почему же медлил, не записывался?

— Так ведь лодки же нету!

— А, лодки…

— Ну лодки. Где ее купишь-то? Город на реке, очередь в магазине на несколько лет вперед. А у нас ведь знаешь, как делается? — ни с того ни с сего озлился Венька. — Кому вообще не надо бы давать ни лодок, ни ружей, ни машин, тот как раз и достает в первую очередь. А ты жди… Сами же вооружаем разную тюху-матюху, оснащаем техникой, а потом за голову хватаемся: «Природу истребляют, дичь, рыбу!» — передразнил он кого-то.

Торпедный Катер хмыкнул, глянул на Веньку долгим пытливым взглядом. Но тот уже напялил на себя темные очки и зашумел автогеном.

Эта история, что бы теперь Венька ни делал, не выходила у него из головы. Надо же додуматься до такого — врезаться на полном ходу в лодку, в которой сидел живой человек!

Весь день, не понимая самого себя, он исподтишка посматривал на Торпедного Катера.

— У тебя руки или крюки?! — не сдержался, вскипел Венька, когда Торпедный Катер, помогавший ему заводить стальную пластину на прогоревший бок царги, чуть не уронил свой конец.

Слесаря и механик переглянулись — не бывало еще такого, чтобы Венька, выпихнув языком противогазную соску, кричал на своих ребят.

А потом, когда Венька и сам вдруг дал маху: не сумел в один прием как следует прижать струбциной лист, — он рассвирепел до того, что напустился на сменного механика:

— С такой бригадой уродоваться только, а не работать! Не цех, а проходной двор — мечутся из смены в смену… Сработаешься тут…

Торпедный Катер, однако, покорно молчал, а после работы сказал как ни в чем не бывало:

— Давай доделаем, керя, винтик-то мой. Задержись на полчасика.

Венька глядел на него в упор и вспоминал, как Торпедный Катер после смены всегда бросал свои инструменты и противогаз где попало. Приткнет не глядя — и бегом в бытовку. По себе Венька знал: одинаково радеть за свое и казенное сил не хватит. У него самого заводские инструменты были на чистеньких стеллажах, каждый в своей ячейке. Зато дома, в кладовке, где когда-то имелось все, от тисков до надфиля, черт ногу мог сломать, к тому же все путное порастаскали соседи.

«Я почему не могу ему отказать? — спросил себя Венька, чтобы не поддаваться такому соблазну. — Да потому, что Торпедный Катер как-никак внештатный инспектор от нашего завода. Без винта, он, конечно, как без рук. А почему я ему на соплях его делаю? — минуту спустя как бы удивился Венька, словно только что ненароком разоблачил себя. — Да потому, что душа у меня не на месте: хотя Торпедный Катер и внештатник, а все же не мог он угробить свой винт из-за браконьеров!»

Сознательно перекаливая металл и пуская по шву «пузыри», Венька наварил электроды на лопасти с таким расчетом, чтобы винт обкрошился на первом же перекате.

Дни потянулись вроде бы медленнее обычного.

Все та же была работа: крутились вокруг раскаленных царг, прогоравших то в одном, то в другом месте, но все же будто что-то изменилось. Словно не хватало теперь Веньке чего-то, а чего — он и сам не знал. Не хватало какой-то ясности.

Чтобы много не думать об этом, он ругал втихомолку свою Зинаиду: «Это все она накаркала! Испортила мне настроение. Надоел, дескать, завод, надоел цех, надоела работа… Сама она мне надоела, это точно».

Взбадривая себя, он стал чаще вспоминать недавнее событие, связанное с инспектором Симагиным. И в одно прекрасное время Венька вдруг решил прямо с завода поехать в рыбинспекцию. Так вот просто — взять да и заявиться! Хочу, мол, познакомиться. Ничего же в этом нет запретного. Самое, казалось бы, житейское дело — подойти к человеку и поговорить с ним по душам. Раз уж тяга такая внезапно открылась. Не выгонят же с порога, в самом-то деле!

Надолго не откладывая, он устремился в обеденный перерыв к Сане Ивлеву — позвать его после работы с собой.

Как на грех, по пути Венька чуть не столкнулся с Раисой. Она шла, не видя его, по краю аллейки, шла прямиком к ним, в хлораторный, на ходу поправляя пальцами прическу.

Разом вылетело из головы все: куда он только что топал, зачем.

Машинально спрятавшись за какой-то щит — доска Почета это была, — Венька глядел ей вслед до тех пор, пока Раиса не скрылась в цехе. Он вроде как надеялся, что вовсе не к нему она идет, но, с другой стороны, очень огорчился бы, если бы увидел, что она и впрямь прошла мимо.

Так что и смотреть тут было нечего. Все ясно как дважды два. И не только ему самому. Весь цех уже знал, что опять стала похаживать к ним в хлораторный девчонка из инструменталки, та самая, с которой он, Венька Комраков, крутил тайную любовь в прошлом году — до тех пор, пока Зинаида не разогнала их в разные стороны.

Выйдя из-за доски Почета, Венька глянул на свое отражение в стекле, пригладил волосы, провел по небритому лицу задубелой ладонью и крупными прыжками побежал вслед за Раисой.

«Дура! — шептал он. — И зачем только ходит?»

Хотя, говорил в нем другой голос, почему бы ей не ходить… Не вешается же она ему на шею. Придет, поднимется на галерку к девчонкам-киповцам, монтирующим какой-то пульт, поболтается там полчасика, поглядывая сверху на двери слесарки, и спустится в столовую. Знает ведь: он, Вениамин, первым к раздаточной не прется, он явится как раз тогда, когда все оголодавшие насытятся и в столовой будет тихо и уютно. Тут-то она и присядет со стаканом компота за соседний столик и будет как бы отрешенно глядеть мимо, в стену, поцеживая компот с таким видом, будто ради него-то, этого теплого пойла, она и пришла в чужую столовую.

Зло брало Веньку в такие минуты. Но, если честно признаться, было ему и приятно… Бросая по сторонам лютые взгляды, заранее усмиряя не в меру смешливых слесарей из своей бригады, которые взяли моду ходить в столовую в эти же минуты, прямо как на концерт, Венька в то же время украдкой разглядывал Раису, и сердце его екало при воспоминании о тех днях, когда он встречался с нею, танцевал и пел то про Снежану, то про Несмеяну.

— Рая, постой-ка! — он еле догнал ее в коридоре бытовки.

Она обернулась к нему так быстро, будто испугалась его голоса. А вообще-то, и впрямь испугалась — большие карие глаза ее, на которых он и помешался тогда, будто не сразу поверили, что перед нею стоит не кто иной, как Вениамин Комраков.

— А я думала, ты в отгуле…

Выходит, она знала, что вчера у них в первом цехе, как раз в его смену, была авария. Правда, там и авария-то… Одно название. Опять малость взбрыкнул этот пятый хлоратор, никак не приноровятся к нему технологи. Маракуют, маракуют над своими расчетами, а все попусту. Венька не раз уже ехидничал: «Дал бы я им вместо логарифмических линеек разводные ключи и противогазы, тогда бы живо нашли правильный режим работы хлоратора!»

— В отгуле, в отгуле… Что это вы все заладили одно и то же? — улыбнулся он Раисе.

— Кто все-то?

— Ну, кого ни возьми. Надоел я вам, что ли?

— Так ведь положено, — скованно улыбнулась и она. — После аварии, если кто наглотался газа, давать отгул.

— Ну, Рая, ты и даешь! — совсем осмелел он, засмеявшись. Он уже осмотрелся и понял, что бригада вместе с механиком ушла в столовую. Никто их тут и не увидит. — Ты-то откуда знаешь про наши порядки?

— Сам же рассказывал когда-то.

— Я?!

— А кто же еще. Слабая у тебя память…

«Ну вот, уже и намекает», — погас Венька.

Раиса словно догадалась, о чем он подумал, усмехнулась краешком губ.

— Просто жалко, говорю, человека.

— Это уж не меня ли?

— А хотя бы и тебя.

— А что же такого… жалкого во мне? — дрогнул у него голос.

— Не жалкого, а глупого.

— Ну, так уж и глупого? — вскинул он обгоревшие под тетрахлоридом брови.

— Ага, — спокойно казнила она его. — Глупого. Потому что умный не кинется в самое пекло. А тебя всегда туда тянет.

«Хм, — прищурился Венька. — Никак она и впрямь пожалела меня… От жены такого не услышишь, надо же!»

— Тянет, Рая. Это верно… Заяц трепаться не любит. К горячему меня всю жизнь тянет, — с мгновенным облегчением перешел он на шутливый тон, вдруг почувствовав острое желание прикоснуться ладонью к ее шее, поерошить пальцами ее волосы на затылке — как тогда, прошлой весной.

Она, угадав это его желание, чуть отступила от него.

— Вот ты всю жизнь и обжигаешься.

«Опять про старое…» — притаил он вздох. Но сдержать себя уже не мог.

— Послушай, Рая… — глянул он в ее затуманившиеся глаза, — а что, собственно, ты имеешь в виду?

И вот стоило бы ей сказать сейчас что-нибудь дерзкое, и у него разом бы отлегло все от души. Венька надолго черствел от чужой злости.

Но девчонка эта была себе на уме, женским чутьем поняла, что надо смолчать. Потупилась, перекатывая носочком туфли бросовую гайку, и, словно вспомнив, чем его можно пронять, подняла на него моментально преобразившиеся глаза без этой пугающей поволоки.

— Что, Веня, — вроде как весело спросила она, — опять струсил?

— Чудачка ты, — как-то судорожно улыбнулся он. — Дело же не в этом. Хотя, конечно, ты ведь знаешь все про мою Зинаиду. Жалко ее. Да и не то чтобы только жалко… — притуманились теперь и его глаза, — ведь женился-то я на ней по любви, понимать это надо. Семь лет вместе. Из жизни эти годы не выбросишь.

— А зачем же тогда целовал меня?

— Когда бы это успел? — округлил Венька глаза.

— Ах, уже и когда… Быстро же ты забыл, как твоя женушка выставляла тебя из дома.

— Хм, интересно… А как бы ты поступила на ее месте? Вот ведь бабы какие — только себя жалеете. Ну, разогнала она нас. Так на то она и жена! Законная как-никак.

— А со мной, значит, ты хотел просто время провести…

— Ну зачем же так… — поморщился Венька. — Да ведь и ничего же не было, Рая! Ничего же такого я не позволил. Ну подумаешь — коснулся губами щеки. Смотри, беда какая!

— А Снежаной звал…

— Что, Снежаной? Ох ты, господи! Ну песня такая. И я же не говорю, что ты мне не нравилась — ты и сейчас нравишься. Не нравилась бы, не стоял бы тут с тобой на виду у всего цеха.

Рая снова потупилась. Помолчала, покусывая губы.

— Значит, заяц трепаться не любит?

— Какой заяц? — смешался он.

— Да все тот же… — вздохнула она и пошла на галерку, к своим киповцам.

И тут откуда ни возьмись вывернулся сменный механик. Будто споткнувшись на месте, он долго щурился вслед Раисе.

— Симпапуля… А мы тебе, Веня, обед взяли. Остыл уж. Давно стоит.

— С чего бы это такая заботливость?

— Не понимаю я тебя, Вениамин…

— А я, думаешь, понимаю? — отрезал Венька, обходя механика на расстоянии, чтобы тот не смог сцапать его за пуговицу спецовки, как привык делать в подобных случаях.

А душа уже опять заныла, заныла чего-то…

Как бы утешая себя, что тревога эта, копившаяся в нем с недавних пор, еще рассосется и все будет как нельзя лучше, Венька решил сыграть сам с собой на костяшках домино. Он сунул их в карман спецовки еще утром — не успели доиграть партию перед сменой. Крепко зажав их теперь в ладонях, он загадал: если в правой руке цифра окажется больше, чем в левой, все будет как надо…

В левой ладони, которую он открыл сразу, лежал четверочный дубль, а в правой — всего-навсего единичка.

«Азик… — усмехнулся Венька, — всю жизнь везет мне на азики!»

Ему даже расхотелось идти в цех термовыпаривания к Сане Ивлеву.

И в столовую не манило уже. Разве пойдет тут еда на ум?

Однако, потоптавшись на месте, Венька все же поплелся по крытой галерее.

Новость, которую он узнал, едва лишь оказался у сизых от недавнего жара реторт, огорошила его. Ивлев, сменный оператор, ушел на другую работу — в хлораторный цех.

— Ты ври, да не завирайся, — не поверил Венька знакомому парню. — Я же сам из хлораторного.

Парень пожал плечами: дескать, какой ему смысл обманывать.

— Я же на днях его тут видел! Вот так же, как тебя. Ничего он мне не сказал… Ты, может, перепутал его с кем? — уцепился Венька за эту мысль. — Черный он такой, коренастый, ну, как бы это тебе…

— Да брось ты. Знаю я Саню Ивлева.

— Так почему же я не видел его в хлораторном?!

— А он, кажись, на галерке там. С киповцами. Они чего-то монтируют вроде бы.

Ах вот оно что… Венька сразу вспомнил: центральный пункт управления и контроля! Сокращенно ЦПУК. Ну как же, слыхал он про это дело. Туда-то, между прочим, и наведывалась Раиса. Но если ее гнало безделье, с девчонками язык почесать, то Саня Ивлев сунул туда свой нос не случайно.

Венька почти бегом устремился обратно, в свой хлораторный. В несколько прыжков он влетел на галерку, стуча по железной лестнице тяжелыми ботинками. Только и успел мельком глянуть на путаницу киповских проводов, голубыми венками испещривших цветастые блоки с лампочками, как Ивлев — сразу и не узнать, синий халат напялил… — увидел его, такого взбулгаченного, запыхавшегося, и, меняясь в лице, шагнул навстречу.

— Чего ты, Вень? Случилось что-нибудь?

Случилось! Он еще спрашивает…

Венька, переводя дыхание, усмехнулся:

— Да нет… В моей жизни все железобетонно. На тебя вот пришел поглядеть. А то люди говорят, а я не верю.

— Про что говорят?

— Да что опять блажишь. Выпендриваешься перед кем, что ли…

— То есть как это? — не понял Ивлев.

— Хм, как?.. Ты из инструментального куда подался — в литейку? Ладно. Хорошо. Стал бригадиром, трудись на здоровье. Тихо, уютно, дышать есть чем. Не прошло и полгода, захотелось с ретортами повозиться!..

— До реторт я в цехе рафинирования работал, — уточнил Ивлев. — Все по уму.

— Во-во, — злорадно загнул Венька еще один палец. — Осваивал и там азы… А теперь ты прыгнул куда? В наш, хлораторный! Это с твоими-то легкими… У нас же газу, дурья твоя башка, бывает столько, что и рук перед собой не видишь. Спрашивается, — подбоченился Венька, — все ли дома у этого человека? — покрутил он пальцем у виска.

Уж кто-кто, а Ивлев-то знал Веньку и догадался сразу, что взбесило его. Гонор заел человека, он же делал вид, что его работа особая, не каждому по ноздре, за нее он платит здоровьем, а может статься, отдаст и жизнь. А тут на тебе — заявляются в цех кому не лень.

— Чудак ты, Вень. Мои легкие, во-первых, ни при чем. Ну болели когда-то. Так это когда было? Об этом и вспоминать нечего. А во-вторых, — решил он пощадить его, — я же не лезу в аварийную бригаду. Я тут с киповцами. Вроде и не в хлораторном.

Венька свел к переносью реденькие светлые брови.

— Вообще-то, правильно, — поразмыслив, согласился он. — Ты под вид подсобника тут. Маракуешь себе, и никто не знает: али получится вся эта кибернетика, али нет. Такая уж твоя судьба. Свыкайся, раз уж в учебу ударился! — снисходительно засмеялся Венька. — Вот заимеешь диплом — и всю жизнь придется тебе корпеть над бумагами, чего-нибудь придумывать. Схемы разные сочинять станешь. А лично я и мне подобные, — Венька хлопнул себя по груди, — мы будем твои схемы проверять на практике, своими руками доводить их до ума. Глядишь, — подмигнул он, — в конце концов так доведем, что твоего-то уж и не останется ничего, все сами обмозгуем как бы между прочим.

— Это конечно, — улыбнулся Ивлев. — Рабочий класс у нас головастый, он и без инженеров и разной там науки…

— А чего? Ну вот скажи по совести, кто из нас титан делает — я или ты?

— Сравнивать сейчас или с учетом полной моей учебы?

— А как хочешь?

— Ну если когда я уже получу диплом и стану, скажем, начальником хлораторного цеха…

— А это видел? — Венька сунул ему под нос кукиш. — Делатель нашелся! Много тут перебывало разных начальников, иногда и совсем их не было, а четыреххлористый титан как бежал по трубам, так и бежит! Потому что в пекле, у царг да хлораторов, я кручусь, а не начальник!

Отведя нос от Венькиной фиги, Ивлев расстроенно насупился. Не надо бы им затевать бесполезный разговор. Это лет десять назад Венька пел ему: «Крылатый металл будем делать!» Молодые были, все казалось им тогда просто.

Веньке первому втемяшилось в голову после службы в армии поехать на стройку титано-магниевого комбината. Он-то и сманил Ивлева, соседа по казарме. Приехали сюда по комсомольским путевкам, получили носилки — бери больше, таскай дальше. С нуля начали, с фундамента, чтобы стены цеха были роднее. Обычная история, банальная.

Позже стали они работать в инструментальном, в одной бригаде слесарей. У Веньки еще до армии был третий разряд, он с удовольствием шефствовал над Ивлевым, своим бывшим сержантом, учил его различать ключи и накручивать гайки. На свою шею учил, потому что шустрый дружок рос прямо на глазах и года через два сдал на шестой разряд, обскакав Веньку.

Но это были цветочки. Вскоре, как-то незаметно, Ивлев поступил в институт, донельзя обескуражив своего учителя. Чтобы не остаться в хвосте, Венька, не долго думая, ушел из инструментального цеха — устроился в аварийную бригаду хлораторного: тоже не лыком шиты, такая работа не каждому по зубам! А сидеть по вечерам за партой — это, дескать, для слабоумных…

Дальше — больше. Ивлев задался целью освоить все циклы производства. «Чего ты чудишь? — напустился на него Венька. — Раз уж ты поступил в институт, там и без этого сделают из тебя инженера». Но Ивлев заявил: «Я сам буду делать из себя инженера. Мне, Веня, не корочки диплома нужны, а знания. Хочу до последней точки добить, до самого корня докопаться».

И вот тогда-то Зинаида и взяла моду сравнивать Веньку с Ивлевым — тот и учится, и своей жене не изменяет, и то да се…

— Ну ладно, я пойду, а то ребята ждут, — буркнул Ивлев. — Переливаем с тобой из пустого в порожнее.

«Иди», — пожал Венька плечами, чувствуя, что опять заныла у него душа — снова вспомнились те проклятые слова Зинаиды.

Он мотнул головой, глянул в упор на Ивлева и, хитря, подумал, что это ему бесталанного кореша своего жалко, — вот в чем дело-то! Ну как тут не будет жалко, если человек совсем потерял голову из-за своей учебы! Мечется по комбинату, бегает из цеха в цех, а что толку?

Венька засмеялся и хлопнул Ивлева по плечу.

— Чего ты? — опешил тот.

— Да так… Поедем со мной?

— Куда это еще?

— На причал. В рыбинспекцию.

— Делать тебе, что ли, больше нечего?

— Нечего.

— Совсем?!

— Совсем.

— Счастливый человек.

— Ага, счастливый… Под завязку у меня этого счастья. Точно. Заяц трепаться не любит…

Веньку не раз подмывало выведать у Зинаиды, с чего это она взяла, что ему опостылела его работа в хлораторном цехе.

Взбрело же ей в голову! Работа у него что надо. Слесарь-наладчик аварийной бригады. Без них в хлораторном как без рук. Никакие хитроумные автоматы не заменят человека, когда надо приладить стальную заплату к прогоревшему боку царги.

Да что там говорить! Хоть два диплома будь у Сани Ивлева, а раз уж хлоратор вышел из строя, то вся эта киповская затея с разноцветными проводами и лампочками уже не поможет — все равно живому человеку надо лезть в адово пекло, в белый горячий туман, и на ощупь клацать там разводными ключами.

А много ли у них на комбинате слесарей, которые бы пошли на такое дело? Вот то-то и оно. В этом и суть — работа не как у всех. Не каждому по плечу. Так что нечего понапрасну травить человеку душу. Надоело или нет ему слесарничать в хлораторном цехе — это касается только его самого. Честно сказать, он и сам толком про то не знает. Может, и знает, да волю своему настроению не дает, держит глубоко. А то ведь стоит лишь распоясаться… Как бы не пришлось потом бежать без оглядки. А куда бежать, зачем? Разве на новом-то месте будет иначе? Правду говорят: дурная голова ногам покоя не дает.

Как-то после смены Венька зашел к Зинаиде в магазин, стоявший рядом с комбинатом, и сказал прямо с порога:

— Ты мне на мозги больше не капай! Душевно тебя прошу.

Рука ее повисла над костяшками счетов.

— О чем это ты?

— Да все о том же. Щелкай, говорю, туда-сюда, — перекинул он на счетах несколько залоснившихся костяшек, — подбивай свое сальдо-бульдо, а в разные высокие материи не ударяйся. Не твоего ума дело, ясно?

— Интересно…

Она глядела на него не мигая. Всегда вот так: сорвется, как с цепи, огорошит — и хоть стой, хоть падай.

Хорошо еще, что в магазине не было народу. До получки осталась неделя, самое безденежье, а у них горит план — конец месяца. Голова идет кругом. А тут нелегкая несет благоверного, лучшего времени не мог выбрать, чтобы выяснить отношения.

— Ты обедал сегодня?

— А тебе не все равно? Ты мне зубы не заговаривай!

— Голодный, значит, — понимающе улыбнулась Зинаида. — То-то я гляжу…

— Дай мне три рубля.

— А это еще зачем?

Час от часу не легче. Просить перед самой получкой три рубля…

— Я работаю, в конце концов, или нет? — тут же вспылил Венька, и это было дурной приметой: он сразу переходил на крик только тогда, когда сам чувствовал свою вину перед нею.

Но какую?

«Опять, наверно, Раису встретил, — затаилась она. — В глаза не глядит… Господи, и когда это только кончится?»

От заводских работниц Зинаида уже знала, что Раиса стала похаживать в хлораторный цех. Рядом с Венькой ее никто, правда, не видел, они же теперь ученые, остерегаются… Зря тогда пожалела ее, когда застала с Венькой в собственной квартире. Надо было все волосы вытеребить, чтобы век помнила, как чужих мужей соблазнять.

Зинаида вздохнула:

— Работаешь, конечно… Разве я говорю, что не работаешь? Ударник, а как же, — все не выходила у нее из головы Раиса. — До того уже заработался, что опять на сторону потянуло.

Венька шумно задышал, зрачки у него сузились.

— Слушай, Кустицкая… — прошипел он, играя желваками на скулах.

«Вот-вот, — прищурилась и она, — сразу и Кустицкая…»

Зинаида чувствовала в такие минуты, как начинают полыхать ее щеки. Она злилась и на Веньку, и на себя, и на того третьего, Кустицкого, о ком давно не надо бы и вспоминать.

Уж сколько лет минуло, но Венька все никак не мог простить ей тот случай. Он дослуживал тогда в своей части последние дни, она устала от полной неопределенности их отношений, от его ревности, от частых ссор, и в какой-то момент поддалась уговорам Генки Кустицкого, соседского парня, с которым дружила еще в школе, — уехала с ним в другую станицу. Они и расписаться не успели, как Венька разыскал ее, почти силой впихнул в машину и увез на аэродром. Он как раз демобилизовался, шебутной, не знавший меры, — ни о чем не спрашивая, решил увезти ее с собой на Алтай. Клялся-божился, что забудет все их бесконечные ссоры, простит ей это бегство с Кустицким и ни разу о нем не напомнит. Что ей оставалось делать? Если бы она не любила его, Комракова Веньку…

— Возьми из казенных денег, — смиряя себя, открыла Зинаида кассовый ящичек, — и ступай. Не мешай мне. — И снова защелкала костяшками счетов.

Венька, даже не глянув на деньги, лежавшие перед ним на прилавке, криво усмехнулся.

«Ишь, как быстро спасовала… А хотя бы и Раиса, — мысленно поперечил он жене, — что из того? Тебе можно было, а мне нельзя? Силой тогда отдавали тебя за Кустицкого, что ли? Любила бы меня — так бы не поступила. А то что это за любовь, если после ссоры бросаться на шею другому?»

— Подавись ты своей трешницей… — процедил он сквозь зубы, удерживая себя от дикого желания шарахнуть по ее счетам, чтобы костяшки разлетелись в разные стороны.

У самых дверей, когда Венька уже взялся за ручку, Зинаида вдруг остановила его:

— Погоди-ка!.. Совсем забыла. Вылетело из головы… — она поставила на прилавок обшитую холстиной посылку. — От Марии пришла. Я по пути на работу взяла на почте, да уж и не стала домой возвращаться. Чего хоть там? Ну-ка вскрой, — заинтересованно улыбнулась она, как бы уже и не помня о злых его словах.

Венька стоял, раздумывая. Надо бы, конечно, уйти немедля, чтобы выдержать характер, но ведь не каждый же день приходят к ним посылки. Любопытно все-таки, что это опять сестра Мария придумала.

Не глядя на Зинаиду, он вспорол холстину. В посылке были сушеные фрукты и завернутая в бумагу кепка. Странная такая, с широченным верхом.

— Хм… — повертел ее Венька в руках. — Видала?

Зинаида выбрала чернослив, стала обгладывать.

— А ну примерь.

Венька подошел к круглому зеркалу, стоявшему на прилавке. Надел кепку, отстранился, повертел головой. Явно несуразная кепка, и Зинаида, как понял он по ее глазам, была того же мнения. Того и гляди рассмеется.

— Широкая, как аэродром, — сплевывая косточку, сказала она с затаенной усмешкой.

— Сама ты как аэродром!

Не то чтобы кепка ему понравилась и вот теперь он обиделся на жену, осмеявшую его за такой вкус, — нет, не в этом дело. Кепка, что ни говори, была непривычная, и, если уж по правде сказать, ее проще было бы выкинуть, чем привыкать к ней такой. Но ведь это же не сам он придумал, а сестра постаралась с подарком. Родная сестра. Старшая. А Марию он всегда уважал. Это многое, конечно, меняло.

Тут-то и выпало из кепки вчетверо сложенное письмецо. Даже не письмо, а записка. Всего несколько строк. Венька сначала пробежал их глазами, а потом и вслух прочитал: «Веня, это будет тебе защита от тетрахлорида, который, как ты писал мне, сжигает подчистую брови. Надевай кепку поглубже, по самые глаза, и брови тогда уцелеют. А если уже сгорели, то не расстраивайся — под кепкой они быстро отрастут».

Венька покашлял, смущенный этой заочной сестринской заботой, и бережно спрятал записку в карман.

— Слыхала? Так что вполне нормальный кемель… И вообще, что ты понимаешь в головных уборах? У твоего Кустицкого небось шляпа была? Винодел-дегустатор, как же. Интеллигенция…

Теперь даже намека на улыбку не было на лице Зинаиды. Вот так-то лучше. А то никакого понимания — подарок, не подарок.

Напялив кепку, Венька нагреб из посылки в карман пиджака крупного урюка, глухо постукивавшего пересохшими ядрышками, и как бы мимоходом смахнул с прилавка в тот же карман смятую трешницу.

С тем и пошел к двери. Ни слова больше не сказал жене. Но зато у нее оказалось в запасе еще кое-что. Похлеще, чем посылка.

— Сашка Ивлев диплом получил, — вслед Веньке сказала она. Да и хоть бы толком сказала, а то буркнула себе под нос, обсасывая косточку чернослива.

Он быстро обернулся и встал как вкопанный. Вроде ничего особенного, к этому он был готов уже давно, а все же сердце екнуло. Как-то не по себе стало. Будто на твой лотерейный билет, от которого ты сам отказался, выпал выигрыш.

И вот что сейчас от Зинаиды требовалось? Не глупая же она, понимает, что он, можно сказать, заживо армейского кореша теряет — ну какая теперь дружба у него с Ивлевым? Еще когда и диплома-то у Сашки не было, так и то будто собака пробежала между ними. И вот что бы сейчас Зинаиде взять да сказать: а нам и без диплома неплохо, жили же раньше — и проживем, подумаешь, какая беда.

Так ведь нет, в молчанку решила поиграть, словно оголодала — шарилась в посылке, выуживая сладенькое, мяконькое. Подавиться бы ей этими сухофруктами!

И тут Зинаида будто услышала его — враз поняла.

— Возьми еще денег-то, — буднично сказала она. — Трешки-то хватит? — И снова застукала кассовыми ящичками.

Во как повернула! Словно и не было вовсе никакого разговора о Сашкином дипломе. Нет, это не жена, а находка…

Венька даже смутился — проявление такой вот внезапной доброты в людях делало его растерянным. Он сунул руку в карман, нащупывая трешницу.

— Да хватит… В рыбинспекцию поеду. Вдруг познакомлюсь с кем — пивка, может, попьем. Давно собирался съездить туда, да все как-то… Может, надоумят, у кого лодку купить. А то давай со мной? — еще больше смешался он и, перебарывая это смущение, стал бодро уговаривать ее: — Нет, правда, Зин, поехали? Посидишь там на травке, на реку посмотришь, пока я в инспекции буду.

— Так уж и взял бы с собой? — не поверила она.

— А то нет? Заяц трепаться не любит.

— Да уж этот заяц… — она тоже как будто смутилась, улыбнулась. — Не могу сегодня. Напарница уехала на базу, магазин не на кого бросить. А рука-то у тебя… не болит?

— Рука-то? — Он уже и забыл про нее. А ведь с утра, даже с ночи так и донимала. — Да нет, ничего… Ну ладно, тогда я пошел.

Венька видел по ее глазам, что Зинаиду так и подмывало спросить: а на какие шиши он собирается покупать лодку? Вопрос был вполне законный, Венька признавал за женой право на этот вопрос, и все же сейчас, в такую минуту, когда он оттаял душой, ему бы не хотелось говорить о деньгах. Да и вообще что толку рассуждать о них. От зряшной болтовни денег не прибавится. Настроение только испортится — это да. А так все равно выкрутятся они как-нибудь. Занять, конечно, придется, а отдавать будут по частям, вроде как в кредит. И Зинаида прекрасно понимала это, так зачем же попусту молоть языком?

Вот за это он ее крепко уважал. Думать о деньгах, конечно, думала. Не думать в наше время нельзя. Но если заведутся, истратит их со спокойной совестью, всегда найдется на что; а нет ни копейки — то и так перебьется. В этом смысле Зинаида была золотой человек, самый правильный при безденежной жизни.

И вот сейчас она промолчала тоже, хотя лодку с мотором купить — это не три рубля на пиво найти.

Веньке захотелось погладить Зинаиду по плечу, но как раз в это время в магазин заявилась покупательница — расфуфыренная лаборантка из химцеха. Так и заверещала: «Зиночка, ты обещала мне колготки оставить…»

Венька чертыхнулся втихомолку: «Не колготки бы тебе, а штаны брезентовые!» — и, поймав напоследок взгляд Зинаиды, вышел из магазина.

На улице он со вздохом покачал головой. Такое настроение нашло было вдруг на него — и вот на тебе. Не дали человеку проявить себя. Вечно так. А потом Зинаида упрекает его: грубый, слова ласкового не дождешься, других жен, посмотришь, мужья целуют при всех, а ты бы хоть как-то себя проявил… Проявишь тут при такой жизни. То одно у тебя на уме, то другое. Вот сегодня, например. Ведь не так же просто заходил он к ней в магазин. Было какое-то дело. Какое?.. Уже и забыл, что ли?!

Да нет, не забыл, конечно. Разве забудешь? И вовсе это не дело. Ну какое же это дело, когда нет привычного конкретного обозначения, ясного всем названия, а есть лишь подспудное томление — неотступное, теперь уже вроде как застарелое. Саднит где-то глубоко внутри, в мозгу, в сердце ли, неизъяснимое, тревожное чувство… И нет от него спасения.

Чудно получается. Жил себе человек, жил, как умел, не ломая голову: так ли уж хорошо ему живется? Чтобы все было как на заказ — такого в жизни не бывает. Он старался выгребать на самое течение, вполсилы ничего не делал и считал, что, в общем-то, все в порядке, так оно и должно быть, а выходит — себя дурил, и больше ничего.

Конечно, Зинаида здесь ни при чем, она же, если разобраться, брякнула не думавши, просто так — по бабьей злости. Чудом угодила в самую точку, и сама уже забыла небось про тот заполошный утренний разговор, а он теперь мучайся…

Венька постоял на крыльце магазина, отрешенно оглядываясь, как бы приходя в себя и соображая, почему он здесь оказался и что ему делать дальше.

Рядом, на углу, возле кучи тарных ящиков торчал какой-то парень. Цветы продавал. А кепка на нем, между прочим, была точно такая, как и на самом Веньке. Одного фасона. И новоявленный коммерсант сразу отметил это. Забыв про открытый чемодан с нарциссами, он не спускал с Веньки глаз.

— Салют, ара…

Венька не понял.

— Это ты мне говоришь, что ли?

— Тебе, слушай. Кому же еще! Как дела, дарагой? — вкрадчиво поинтересовался он.

— Хорошо, — пожал Венька плечами, подходя ближе и насмешливо улыбаясь.

— Совсем харашо?

— Ну, видишь ли… Как у нас говорят: «Очень хорошо тоже не хорошо». — Венька нагнулся к чемодану и выбрал пару стебельков с белыми непомятыми лепестками, сахаристо-матовыми на просвет. — Сколько?

— Тры рубля.

— Сколько?!

— Тры, дарагой, тры.

Венька помялся, понюхал цветы, касаясь носом желтого венчика с оранжевой каймой. Мокрые стебли приятно холодили ладонь, и Венька вдруг подумал: а ведь он ни разу в жизни, если вспомнить-то, не дарил Зинаиде цветы…

Ладно, потом как-нибудь подарит. Вот распустится в городе сирень — вроде как своя, не привозная, — и он где-нибудь наломает Зинаиде целую охапку. Пусть тогда удивляется. А то выкинуть сейчас за пару стебельков последнюю трешницу… Преподнести цветы — и тут же снова просить деньги?! Ведь могут понадобиться. Вдруг он сразу же сойдется характером с инспектором Симагиным — бывает же такое, хотя и редко, — и выпьет с ним за дружбу по кружечке-другой пивка в буфете на причале.

Покашляв, Венька положил стебли нарцисса обратно в чемодан.

3. ВЕРБА КРАСНА

Небывалая тишина стояла кругом. Он уже и отвык от такой тишины, даже уши с непривычки заложило. А как глянул на розовый отсвет на темной вечерней воде, как увидел опрокинутую зарю под грядой притихшего тальника, так и присел тут же, забыв на минуту, зачем и пришел сюда.

Долго сидел Венька на берегу Иртыша, уставясь на текучие воды, и потрясенно дивился красоте и нескончаемой силе природы. Течет и течет река. Из века так текла, когда на берегу не было и в помине никакого города. И будет течь, даже если город куда-нибудь подевается вместе со всеми заводами, в том числе и титано-магниевым. И нет конца и края этой великой жизни. И хотя человек невольно мешает ей, все равно пробьется, возьмет свое: и река потечет не тут, так в другом месте, и лес по берегам прорастет, новые корни пустит, и заря широко разольется по опалово-голубенькому небу. А вот у самого человека есть конец, и близкий, совсем рядышком…

Он вздохнул, и в тот же момент услышал сзади чьи-то шаги. Обернулся — стоит у него за спиной Торпедный Катер и душевно так улыбается.

Венька не поверил сначала, но нет — улыбка до ушей! Ведь это надо же так уметь… Ты ему плюй в глаза, а он говорит — божья роса. Ведь только вчера отчихвостил его Венька перед всеми слесарями. Опять, обалдуй, загнул обечайку не по диаметру царги. Пришлось матюгнуть. Другой бы век с ним не разговаривал после этого. Люди стали до того самолюбивы, своенравны, до того уважать себя приучились — слова им поперек не скажи, даже если они сто раз не правы. А этот хоть бы хны, скалится и скалится.

— Ну что, керя, — ласково так спрашивает, лязгая железными зубами, — все же решил наведаться? Любознательность обуяла. Ни сна от нее, ни отдыха.

Торпедный Катер вроде как сочувственно покачал головой. Он словно бы давненько поджидал Веньку и ничуть не удивился его появлению здесь. В руках у Торпедного Катера были канистры. Тяжелые, с влажными потеками от пробок. Вены на огромных ручищах набрякли. И бензином пахло.

— Айда, айда, керя, чего остолбенел-то!

Венька поглядел на деревянный дом с голубыми наличниками, стоявший на краю берегового обрыва. По виду его никак нельзя было сказать, что здесь обосновалась рыбинспекция.

— Да я так…

— Ха, знаю я твое «так». Симагин тебе нужен. Что я, не понимаю разве, ничего не вижу?.. Толя! — крикнул Торпедный Катер в глубину двора.

И сразу же залаяла собака, загремела цепью. Здоровый был пес, выскочил из-за сарая, тяжело топая лапами по выбитому до пыли двору. Венька невольно отпрянул от ворот.

— Куда ты?! — выставив перед собой канистры, Торпедный Катер перегородил ему дорогу. — Давай-давай, керя, смелее…. Так уж и быть, сведу тебя с Толей Симагиным. А то совсем осунулся за эти дни. Я сам такой, как втемяшится что в голову — вынь да положь! — вроде как легко, беззаботно засмеялся он.

Как раз тут и вышел из-за сарая Толя Симагин. Щупленький такой мужичок в клетчатой линялой рубашке, застегнутой на все пуговицы, отчего шея его казалась особенно длинной — и как только выдерживала несуразно большую для такого роста голову! Перед собой он держал на весу воронку — видно, переливал в канистры бензин.

— Что за шум, а драки нету? — с ходу пошутил он, но пошутил строго, глазами обшаривая Веньку и как бы припоминая, что это за тип: проштрафившийся браконьер, у которого внештатники отобрали снасти и мотор, или кто другой.

— Иди, иди ближе, — Торпедный Катер поманил Симагина. — Дай хоть поглядеть на тебя.

— Чего на меня глядеть…

— Ну не скажи! Знаменитым стал. Особенно на нашем комбинате.

— Почему это особенно на вашем комбинате? — озадачился Симагин, как-то по-новому глядя теперь на Веньку.

— Ну как почему… Шмон-то милиция где устроила? У нас прямо в цехах. За жабры кого брала? Работяг. Таких, как этот, — Торпедный Катер кивнул на Веньку. — Вот и захотелось людям глянуть на тебя хоть одним глазком, из-за кого, мол, разгорелся сыр-бор.

Венька нахмурился.

— Ты куда канистры-то несешь? В лодку? Вот и топай, пока светло, а то запнешься о свою же пятку.

Торпедный Катер миролюбиво осклабился и покачал головой:

— Это я успею. С тобой охота побыть, керя. Любопытный ты человек.

Симагин спросил Веньку:

— Правда, что ли, что милиция была?

— Та-а… — сморщился Венька, махнув рукой. — Слушайте вы его больше. Ну была милиция. Капитан какой-то. Интересовался винтами. А что шмон будто бы, так это он загнул.

— Была все же… — неодобрительно хмыкнул Симагин. — Ну и капитан. Неймется ему. Я ж говорил: стоит ли паниковать?

Он как-то виновато посмотрел на Веньку, пожимая плечами с таким видом, будто, с одной стороны, извинялся перед ним за этот опрометчивый ход капитана, а с другой — откровенно выпытывал у него, незнакомого человека, как же следовало поступить в таком случае, ведь надо было что-то предпринять, острастку дать браконьерам, или пусть они чувствуют слабину?

Веньке пришлось по сердцу то, что Симагин говорил с ним глазами без утайки, начистоту.

— А чего? — окрыленный этой доверчивостью, загорячился он. — И я бы на месте капитана… С нашим братом только так и следует! А то сами себе хозяева стали. Делаем что в голову взбредет. В лодку с живым человеком врезаться — это же надо!..

Симагин сначала слушал его, казалось, с интересом, притих и голову набок склонил, а тут вдруг взвился:

— Далась вам эта лодка! Может, никто на меня и не собирался налетать. Ну, случайно разве что….

Он боялся поверить в это, понял Венька. Боялся думать так, будто кто-то подстроил это нарочно. Ведь поверить — значит принять вызов. Или уйти с реки, или остаться.

И Торпедный Катер тоже, судя по всему, понимал это состояние, в котором находился теперь Симагин. Так и заблестели его рыбьи, навыкате, глазки.

— Вот керя, — кивнул он на Веньку, — меня, слышь, подозревает. Будто это я тебя долбанул… Винт для моего «Вихря» сварганил мне так, что лопасти вмиг обкрошились. Во заделал! Золотые руки, ничего не скажешь. Не успел я царапнуть по галечнику, а уже и обкромсало винтик-то.

У Веньки перехватило дыхание. Такого еще не бывало, чтобы его уличили в мошенничестве принародно.

— Обкрошились? — сипло переспросил он.

— Вчистую!

— Я тебе шпонки из титана вставил, — признался Венька, увидев, что Симагин тоже улыбается.

— Из титана?!

— Ну. Они ж любой перекат выдержат, а винт без лопастей будет.

Торпедный Катер потрясенно помолчал, вспоминая.

— Когда же ты успел? Я ж рядом крутился.

— А долго ли. Пока ты лясы точил с механиком.

— Во, керя, удумал…

— Сам же говорил, — уже дерзко глянул Венька в глаза Торпедного Катера.

— Чего я говорил?

— А про закон пакости.

Торпедный Катер словно задохнулся на вздохе, а Симагин, как бы осознав и этот Венькин поступок, и твердый, с недобрым прищуром взгляд его, которым тот одаривал Торпедного Катера, посерьезнел и сказал:

— На это он не пойдет, зря ты устроил ему такую ловушку. Не держи его в уме, выбрось из головы. Сеть втихаря поставить, переметы на осетра кинуть — это да. Это он мастак.

— А ты, Толя, хоть раз поймал меня, чтобы так говорить? — с мягкой обиженностью возразил Торпедный Катер.

— Не поймал, так поймаю.

— Интересно… — Торпедный Катер долго глядел на Симагина, словно пытаясь тут же, не сходя с места, увидеть в его лице нечто такое, что сообщало ему, Симагину, вызывающе открытую уверенность, в то же время вселяя в него самого чувство легкой, но ощутимой растерянности. — Поймает он меня. Лови хоть сейчас! — излишне бодро вскинулся Торпедный Катер, делая шаг навстречу.

— А без этого, — сказал Венька, — ну, без поличных, разве нельзя его выгнать из инспекции?

— Нельзя, — мотнул головой Симагин, а Торпедный Катер уточнил, ухмыляясь:

— Меня, керя, заводская общественность сюда направила.

— Ну и что! Ты будешь браконьерничать, ценную рыбу ловить, а у тебя не моги и корочки инспекторские отобрать?! Да моя бы воля!..

Симагин перебил Веньку:

— А у тебя моторка есть?

— Да нету… — виновато пожал тот плечами.

— А хочешь заиметь?

— Так а где ее возьмешь-то?

— Будет. Дам тебе адресок. Один старик продает. Лодка добрая, почти новая. И мотор самый сильный — «Вихрь».

Венька посмотрел на Торпедного Катера. Тот скис, похоже. Не понравился ему этот поворот, не по ноздре пришелся.

— Ловила собака свой хвост… — буркнул он и понес канистры с бензином к лодке.

День выдался тяжелый. С раннего утра прогорела царга на третьем хлораторе, и вся смена во главе с механиком копошилась на верхней площадке.

Вроде совсем недавно любил Венька эту работу. Вернее, ему по душе была сама обстановка, которая складывалась в такой момент. Не авария еще, ничего смертельно опасного, а уже мало охотников лезть вплотную к царге. Жарища адская, кожа на лице трескается, как на паленом поросенке, и хоть весь день проторчи, будто прикипевший, у бока раскаленной трубы-махины, все равно никаких льгот, никакого тебе отгула за накладку заплаты не причитается. За что, спрашивается? Это если бы взрыв хлоратора был, тогда другое дело. А так — нормальная работа наладчиков. А коли нормальная — значит, надо без всякого-кого лезть в самое пекло, и никто даже спасибо не скажет, не дождешься.

Нередко случалось, что слесаря словно ненароком прятались один за другого. Работа и попроще достанется — на подхвате стоять, неподалеку… И вот тут-то Венька, не дожидаясь, когда вмешается механик, делал шаг к царге. Он вроде как с большой охотой направлялся к ней, держа под мышкой асбестовые рукавицы и якобы от удовольствия потирая на ходу руки, которым уже было жарко. Он не видел, как слесаря переглядывались при этом с тем выражением, когда остается только покрутить у виска пальцем: у человека не все дома.

Но в этот раз Венька вдруг выпрягся — сам попер к царге того, кто чаще всех отлынивал.

— Дураков больше нету, — сказал он Торпедному Катеру, — отдуваться за всех я не буду. Закон пакости, керя.

Торпедный Катер жалко улыбнулся. А Венька как ни в чем не бывало занял самое прохладное местечко — у баллона с кислородом. Орудовать маленькими, скользкими от холода вентилями, с удовольствием ощущая ладонями отпотевший бок стального баллона, который только что притащили из слесарки, — это ли не жизнь-малина!

Давно он не любовался такой картиной со стороны. Издали пышущие жаром царги, бурые, в палевых потеках окалины, были похожи на какой-то диковинный орган — несколько здоровенных труб одна к одной, набором, на всю высоту цеха. Красота, одним словом. А вот вблизи органчик давал себя знать… Каленая незримая волна будто наждаком обдирала щеки. В один момент брезентовая роба встанет на тебе коробом, и мнится уже, что это вовсе не от автогена сыплются вокруг светляки, а от тебя самого.

Между тем прошло минутное замешательство. Все задвигались. Торпедный Катер, прихватив стальную заплату, поплелся к царге, прикрывая лицо рукавицей. Рано прикрылся, рано — работа еще и не начиналась вовсе. Сначала тебя в пот ударит, прошибет на сто рядов, а после враз обсохнешь, звонкий станешь под каленой брезентухой, как орех под скорлупой.

— Воздуха дайте! — выдернув изо рта противогазную соску, заорал Торпедный Катер.

Кто-то из слесарей, спохватившись, направил на него шланг с холодным воздухом. Но дело у Торпедного Катера все равно не ладилось, он вслепую накладывал заплату, повернув лицо в сторону воздушной струи.

Механик, державший связь с технологами, приглушившими процесс в царге, хмуриться начал, в противогазный шланг подкашливать. Послал к Торпедному Катеру в помощь еще одного слесаря, но работа и теперь не оживилась, они друг за друга норовили укрыться. А время-то шло. И газу в цехе прибавилось — все гуще кучерявился белый тетрахлорид из прогоревшего бока царги, соска уже плохо спасала, запершило в носу, в горле…

«А ну, Николай Саныч, — посмотрел Венька на механика, — гони этих работничков к такой матери!»

Тот обрадовался, с дробным перестуком хватил ключом по куску рельса, на котором выгибали заплату, и те двое готовно откликнулись на сигнал, тотчас бросили заплату и явились.

«Давай, Веня, — кивнул ему механик, — покажи этим лоботрясам…»

Только-только притерпелся Венька к жару и, стоя на коленях, едва лишь успел прихватить край заплаты, как у автогена вдруг сбило пламя. Струя газа чихнула и пусто, шепеляво засвистела.

«А, черт возьми! — стрельнул глазами Венька. — Вы уснули там, что ли!»

Торпедный Катер суетливо чиркнул спичкой. Желтоватый огонек с оранжевыми краями, занимавшийся обычно сиреневатым острым кинжальчиком, стоило коснуться пальцами вентиля, чадно раздулся и с шипом снова погас: в баллоне не было кислорода.

Перекатываясь боком, Венька на минуту уткнулся лицом в рифленый железный пол галерки, привыкая теперь к прохладному воздуху цеха.

— Тетеря ты старая, Николай Саныч, — выплюнул он соску. — Пустой баллон в такой момент — это же надо!

Механик смолчал, Веньке сошла бы с рук любая выходка, потому что каждый прекрасно знал: лезть обратно в пекло сейчас во сто крат тяжелее, хотя работы с заплатой осталось всего ничего.

— Давай пока хомутки поставим, Веня?

— Хомутки-хомутки… Их же сначала сделать надо.

Венька сам побежал в слесарку. Обогнул пару полос по диаметру царги, пробил на концах отверстия под болты — и снова соску в рот и прыжками наверх. А когда влетел на площадку, показалось ему, что без него тут что-то стряслось, народу лишнего вроде как больше стало, хотя газу уже было столько, что в таком сплошном молоке не сразу поймешь, то ли человек это маячит, то ли пустой баллон.

Только и разобрал двоих — начальника цеха и секретаря партбюро. Прошмыгнули мимо него. И пока Венька подлаживал к царге хомуток, внизу врубили аварийный отсос.

Загудело с тяжелым накатом. Ох и нудный же, истошный это звук… Душа болеть от него начинала. Хоть зажимай уши ладонями!

Зато сразу потянулись книзу тонко слоистые полосы газа. Ожил белый туман, опадать начал. И глаза щипать перестало, а у отсосных колодцев мрачновато проступили бока хлораторов, будто что-то таинственное.

«Правда что, — хмыкнул Венька, машинально орудуя руками, — берендеево царство, оно самое и есть».

Это как-то однажды, года два назад, привел он в цех свою Зинаиду. Вдруг нашла на него блажь: показать ей свою работу. Привел, оставил среди цеха, а сам с бригадой к царгам поднялся. Постояла она, постояла, повертелась из стороны в сторону как на горячем и убежала, заперхавшись, и трех минут не вытерпела. А после работы, чего раньше с ней не бывало, встретила его у проходной, да еще и с билетами в кино.

Угадали они тогда на сущую муру про царство какого-то Берендея. Прикусив себе язык, чтобы не испортить Зинаиде настроение — ну, мол, и выбрала культмероприятие, лучше-то не могла ничего придумать, хотя бы раз в жизни сводила мужа в ресторан, — Венька продремал полтора часа и только и помнит, что много было в фильме тумана. А Зинаида, прижавшись к его локтю, была радым-радешенька и даже посмеялась: «Надо бы платить этому Берендею за вредность, как в вашем цехе».

По правде сказать, он побоялся, что она, чего доброго, станет звать и его этим несуразным именем, но, слава бога, ума у нее не хватило.

Мысленно улыбаясь от этих воспоминаний, Венька заводил второй хомуток. Струйка тетрахлорида с шипением била ему в лицо, он прижимал подбородок к груди, заслоняя глаза козырьком кепки, и толком не видел, чьи руки вдруг подхватили хомуток с другой стороны царги.

По стуку ключей, затягивавших шайбы на хомутке, Венька тут же определил: слесарь был не из их бригады. Этот четко разгонистый до полного затем спада ритм, обрывающийся каким-то нутряным скрипом резьбы, когда уже крепче, не говоря про скорость, нельзя закрутить шайбу, он запомнил еще с тех пор, когда работал в инструментальном цехе вместе с Ивлевым.

Удивленный донельзя, Венька вынырнул из-за царги и увидел противогазную маску, в которой никто у них в цехе не ходил — не считая, конечно, по-настоящему аварийных дней. За стеклами очков посверкивали глаза Ивлева.

«Ах ты чучело гороховое! — зло уставился на него Венька. — Тебя кто сюда звал?!»

Однако, как только хомутики сели на царгу и Венька увидел, что Ивлев совсем запарился под маской, он требовательно дернул его за рукав, увлекая за собой. Уже у дверей слесарки, где текучая молочность воздуха сменилась обычной его сизоватостью, Венька сам рывком сорвал с него противогазную маску.

Ивлев молча разглядывал свои руки, на которых будто сроду не бывало волос — от пальцев до запястья они глянцевато лоснились, как восковые. Когда и сожгло их тетрахлоридом, не успел заметить.

— Мало еще… — ехидно усмехнулся Венька. — Тебя бы всего целиком опалить надо, чтобы не совался куда не следует!

— Следует, не следует… — поморщился Ивлев. — Чудак ты!

— Ты на кой черт сюда приперся? Все неймется, продолжаешь гастролировать? — напустился на него Венька, теряя последнее терпение.

— Да брось ты… С этого дня я буду вашим сменным механиком вместо Николая Саныча.

— Чего-чего?.. Ты в своем уме?

— А что? Старику же трудно. Его там закачало сегодня… А приказ на меня еще вчера был. Так что все по уму. А ты, Вениамин, давай кончай свою политику.

Венька даже вдох задержал. Не ослышался ли он? Эти жесткие нотки в голосе Ивлева были ему в диковинку. Даже в армии краснел Саня, когда надо было командовать отделением. А уж там-то чего стесняться, когда перед тобой десяток бритоголовых ребят, которые еще не отучились вытирать нос пальцем?

Ивлев обмахнул скуластое свое лицо подкладкой спецовки. Черные разлапистые брови его, пока что не тронутые тетрахлоридом, притеняли глаза от верхнего света.

— К нам в бригаду… надо же! А не пожалеешь, Саня? У нас ведь тут видал как? На худой конец, и на монтаже ЦПУКа сидеть можно было — в халатике да еще при галстучке. Глядишь, раз ты теперь с дипломом, и там бы высидел должность — начальника смены, к примеру.

— А может, — усмехнулся Ивлев, — я хочу сразу начальником цеха заделаться. Не возражаешь?

Чего доброго, и поцапались бы они, да повалила в слесарку бригада, убиравшая у царг инструмент. Вместе со слесарями заявился и Николай Саныч, улыбавшийся с таким видом, будто всю нынешнюю смену он провел как нельзя удачно.

Венька, отходя от этой негаданной перепалки с Ивлевым, тут же подцепил своего бывшего начальника:

— А! Разжалованный. Что ж это из тебя, старый перец, песок-то вдруг посыпался? Всю площадку засы…

Венька осекся. Николай Саныч вышел на свет, падавший из окон слесарки, и Венька с полуоткрытым ртом оглядел его с головы до ног. В жизни не было еще случая, чтобы в слесарку являлись такие нарядные. Они тут вечно в ржавых брезентовых робах крутятся, вроде как и сами из железа, даже цеховое начальство не щеголяет — хоть и в белых рубашках и при галстуках, а все же куртки напялят. Как-то уж так повелось. А Николай Саныч отмочил номер: как в президиум собрался — костюм с иголочки и все такое прочее.

— Братцы, держите меня!.. — дурашливо покачнулся Венька. — Это что же такое будет? А я уж собирался по больницам его разыскивать…

Слесаря засмеялись, но как-то сдержанно, и Веньке это вовсе было непонятно. Такое он выдал — никто и никогда не назвал бы своего механика старым перцем, — а они как воды в рот набрали.

— Да я тебе, старый хрыч, сегодня же сосватаю какую-нибудь симпапулю! — не унявшись, зашел Венька по новому кругу. — Ты же любишь симпапуль, а? — подошел он вплотную к Николаю Санычу, заглядывая ему в глаза. — Все время у меня на дороге оказывался, отбить хотел, признайся!

Все знали о молчаливой войне между Венькой и механиком, и кто-то из слесарей покашлял в кулак:

— Николай Саныч теперь у нас на коне. Эти, как их… апартаменты заимел. Для двух слесарок места хватит.

— Во весь кабинет, — подхватил Торпедный Катер, — красные ковровые дорожки. Я как-то забежал в профком, сунулся туда в чем был, а там в наших чоботах ступить некуда — всюду ковры.

— А вы не шляйтесь по кабинетам во время рабочего дня, — с облегчением заговорил Николай Саныч. — Нечего попусту рабочее время терять! — с улыбкой глянул он на слесарей, пытаясь свести весь разговор в шутку.

— Да? Интересно, — с ответной улыбкой возразили ему. — А когда же мы тебя увидим в таком случае? После четырех, пока мы в бытовке со своей робой копаемся, там же очередь соберется, у дверей кабинета-то.

Венька спохватился:

— Постой-постой… Чего вы тут мелете? Какой кабинет?

— Профкомовский, Николай Саныч теперь у нас председатель, — сказал Ивлев, и Венька от неожиданности даже присвистнул.

— Хотел сегодня последнюю смену с вами простоять, — как бы виноватясь, сказал Николай Саныч, — а уж после четырех распрощаться как полагается. Даже галстук из дома прихватил. А оно, видишь, как… повело чего-то на сторону. Думал, либо сам упаду на Комракова, либо свалю на него царгу! — Он бодренько хохотнул, но Венька озабоченно спросил:

— А бочку-то из дома принес?

— Какую?

— Обычную. Деревянную. В какой бабы капусту солят. Или уж сбегал на худой конец в пятый цех, где тару под титановую крошку штампуют, — у них там бочки из нержавейки, с рифлеными боками.

Николай Саныч выжидательно скосил на него глаза.

— А зачем она… бочка-то, Веня?

— А чтобы ноги тебе не оттоптали, когда прощаться с тобой будем! — первым же и засмеялся Венька.

Осушая темными от железа подушечками пальцев углы глаз, в которых якобы выступили слезы от этого смеха, он повернулся к слесарям.

— Я думал, его на пенсию спровадили. Ну, думаю, теперь лафа! Хоть вздохну маленько. Все симпапули мои будут! А то ведь никакой личной жизни не было. А его, видишь ли, на профсоюз бросили… Значит, — вроде как горестно покачал головой Венька, — опять симпапуль делить придется…

Слесаря притихли. Еще у каждого были в памяти придирки Николая Саныча к Веньке Комракову, дескать, чего ради человек является на завод задолго до смены и попусту слоняется по цеху? Уж и походил он тогда за Венькой! В охотку, как для себя старался. Где только ни заставал его врасплох, и все, как на грех, возле женщин. Наклонит голову, оглядит с ног до головы и только скажет: «Симпапуля…» Помотал же он Веньке нервы! И хотя Николай Саныч оправдывался, что не по своей воле затеял такую канитель — кто-то написал ему как Венькиному начальнику, что якобы Комраков плохо живет со своей Зинаидой, чему виной заводские девчата, — вся бригада сошлась на том, что механик поторопился принять анонимку на веру. И теперь, когда Венька так подцепил его, кое-кто из слесарей подумал: «Ой, зря человек на рожон лезет…»

— Веня, а Веня, — вкрадчиво произнес Николай Саныч, — я все собирался спросить у тебя, да стеснялся… Кепка у тебя чудная появилась. Это уж не жена ли напялила? Казырьком прикрыла, а? Чтобы твои буркалы не срабатывали, как фотореле, при виде каждой юбки…

Слесаря теперь засмеялись дружнее, и Николай Саныч, снова приободрившись, сказал:

— Я в прошлом году на Черном море отдыхал. Так там в этих кепках пол-Кавказа ходит. То-то, я гляжу, Венька похожий…

— Да ведь они же смуглые, темноволосые! А я — посмотри хорошенько, разуй глаза-то!

— Бывают и белобрысые, Веня. Я как раз именно в Сочи встречал одного такого — газированную воду продавал. — Николай Саныч как бы сочувственно тронул его за спецовку, по старой привычке с укоризненным видом теребя пальцами еле державшуюся пуговицу.

Теперь уж и Саня Ивлев расхохотался. Венька спешно прикидывал, с какого бока укусить новоявленного председателя профкома.

— Это… Николай Саныч! А как теперь у тебя с намерениями-то?

— С какими, Веня?..

— Так ты же лодку хотел заиметь!

— А, лодку… А зачем она мне теперь личная-то, Веня? Погоди, дай оглядеться. Я вот через профком достану моторку — и будет она у нас для общественного пользования. Раз я прокачусь, раз ты, Веня, раз еще кто-нибудь.

— Так а мне теперь общественная ни к чему, Николай Саныч. Это же все лето в очереди за тобой стоять придется. Так что я уже купил, — приврал Венька ради случая. — Лодочка «Казанка», самое то… — вроде как с безразличным видом уточнил он. — Самый легкий ход. Выскакивает на глиссер в один момент — очухаться не успеешь, а уже летишь, как на крыльях!

— Ты и вправду, что ли… Уже купил?!

— А чего чикаться-то? Заяц трепаться не любит.

— Теперь всем браконьерам хана… — насмешливо сказал Торпедный Катер.

Николай Саныч потоптался на месте и, глянув на Ивлева, буркнул:

— Ну я пойду, пожалуй… Чего тут передавать-то? Стол из сварного железа да телефон с календарем? А эти гаврики мои, — добавил он, вроде как имея в виду всех слесарей сразу, всю смену, хотя смотрел при этом на одного Веньку, — уже и без акта сели тебе на шею… Так что давай разворачивайся!

Он бодро потопал было из слесарки, но все же у двери приостановился. Ощупывая узел галстука, опять глянул на Веньку:

— А это… мотор-то у нее какой? «Москва» небось, за двести рублей?

— В том-то и дело, — сказал Венька, — что не «Москва». Это все не моторы, а так… примусы. «Вихрь» у меня, Николай Саныч. Зверь, а не мотор, в том-то и дело. Где его нынче достанешь, даже если и через профком. Двадцать пять лошадиных сил! И цена его, само собой…

— Ну поздравляю, Комраков, — нехотя вернувшись назад, председатель пожал ему руку. — Просто от души!

Он хлопнул Веньку по плечу и заспешил, почти бегом побежал из слесарки — только его и видели.

За ним, запоздало спохватываясь, что время идет уже не рабочее, потянулись и остальные.

Только Ивлев и задержался как бы по делу. Роясь на стеллажах с инструментами, он исподтишка смотрел на Веньку, будто ждал, не скажет ли тот ему хоть что-нибудь, после чего, возможно, исчезла бы тяжесть на душе, оставшаяся после их короткой стычки.

Но Венька молчал. И тут совсем некстати заглянул в дверь Николай Саныч.

— А ты чего это прохлаждаешься, Веня? — приподнял он свои косматые брови. — Никак во вторую смену решил остаться? Его, понимаешь, красивая молодая особа ждет в проходной, а он и не чешется…

Венька мутно глянул на него.

— Чего ты плетешь? Какая еще особа?

— А я почем знаю. Симпапуля такая… — Николай Саныч вроде как простодушно пожал плечами, но глаза его выдавали, что он уже прекрасно знал, что это была за женщина, и очень, как видно, сожалел, что была именно эта, а не какая-нибудь другая. — Позовите, говорит, моего Берендея, он у вас тут самый проворный в том цехе, где баней пахнет.

«Зинаида приперлась!» — удивился Венька и, переглянувшись с Ивлевым, озадаченно спросил:

— А разве у нас тут пахнет баней?

— В самом начале цеха, — улыбнулся Ивлев, — когда входишь в него со стороны бытовок.

— Так бытовками, поди, и пахнет.

Вспомнив, чем мог быть вызван этот приход Зинаиды, Венька тихо засмеялся. Он же за лодкой сегодня поедет! Пятница, конец рабочей недели, вот они с Симагиным и поплывут на «Ракете» в залив, к леснику, который продавал моторку.

Еще накануне Венька наказал жене перехватить у кого-нибудь денег — три с половиной сотни, не меньше. Сам он уже занял у ребят столько же. Семьсот рублей надо было выложить за лодку с мотором! Целая куча денег, с ума сойти можно…

Поначалу, когда Симагин назвал цену, у Веньки глаза на лоб полезли. Думал, сотни две-три и понадобится. А потом опомнился: «Господи, да паршивенький велосипед, два колеса с рамой, и то вон сколько стоит! Чему тут удивляться?» Все равно занимать — что две сотни, что семь. Главное, было бы у кого занять. Как ни говори, это самое трудное дело — перехватить в долг. Спасибо ребятам, выручили.

Венька выждал, когда Николай Саныч скроется за дверью, и взял у Ивлева из рук противогазную маску. Чикнув по ней ножом, вывернул рифленый шланг мягкой, в бусоватом тальке, изнанкой наружу.

— Вот так и бери прямо в рот. Будто соску. Тогда и не сомлеешь. А на нос обычную прищепку приладь, — вполне серьезно подсказал он, — пока не научишься дышать только ртом, через противогаз.

Ивлев хмыкнул, а Венька, удивляя его такой запасливостью, вынул из кармана пластмассовую прищепку для белья, пощелкал ею в воздухе, как бы примеряясь, и ловко нацепил ему на крылья носа.

— Носи на здоровье, мы все так привыкали.

Чистенький, приосанившийся после душа, Венька гоголем прошел мимо строгой вахтерши, даже и не подумав сунуть ей под нос обтертые корочки пропуска.

«Старых кадровиков, мать, надо помнить в лицо и приветствовать их по имени-отчеству», — сказал он ей однажды под хорошее настроение. Пошутил, конечно, а та приняла всерьез. И хоть знала его с тех пор как облупленного, а все-таки не уважила ни разу. С ножом к горлу пристанет, бывало: покажи пропуск, и все тут! Молодой он был против нее, и она не спустила ему такой выходки. Венька фыркал: «Разным шляпам так зеленую улицу! Не пролетарской ты закваски, мать!» И только в тот день, когда он заявился на завод в чудной кепке, каких не видывали здесь, вахтерша сдалась. Ерзнув на табуретке, она молча проводила его взглядом…

В проходной Венька увидел Зинаиду. Стояла в уголочке, читала какую-то книжку.

— Фу-ты ну-ты! Жена-то у меня культурная… — съязвил он. — Дать бы ей, такой культурной, хорошую баню…

Зинаида вскинула на него подведенные глаза — сделала вид, будто заметила мужа только сейчас, а не раньше, еще в дверях за этим лабиринтом из посеребренных труб, который она окрестила про себя «загоном».

— Это за что же баню-то?

— А за длинный язык. Ну какой я тебе Берендей?! — прошипел он, косясь на вахтершу.

Зинаида засмеялась, даже и не пытаясь хотя бы для отвода глаз отнекаться или сказать что-нибудь в свое оправдание, и Венька, ошалевший от такой дерзости, выметнулся из проходной, чтобы не маячить на глазах у вахтерши.

На улице Зинаида поспешно сказала:

— Я деньги принесла.

— Сколько? — живо унял он свой пыл.

— Сколько-сколько… Ты думаешь, легко достать такую сумму?

— Было бы легко, так я бы и без тебя достал. — Венька понял, что она принесла ровно столько, сколько он просил, и успокоился окончательно. — Ты зачем к проходной-то приперлась? Я же сказал: зайду к тебе в магазин.

— Я договорилась насчет подмены, — сияя глазами, поделилась Зинаида своей радостью, и он догадался, что она собирается ехать с ним в залив. Прямо хоть сейчас.

— Правильно сделала, — равнодушно кивнул он, высматривая сквозь ажурные ворота Саню Ивлева. — Подменилась — и топай домой. Отоспись как следует и напиши всем по письмишку. Твоя матушка чего-то молчит… Как там, интересно, наш сорви-голова… — У Зинаидиной матери жил постоянно их пятилетний сынишка. Венька на секунду-другую задумался, пробуя представить, каким он теперь стал, и вздохнул. — Ну и заодно моей родне черкни хоть пару слов. А то у нас вечно на письма времени не хватает… Деньги-то давай, что ли! — протянул он руку.

— Я с тобой поеду.

— Ага. Тебя нам только не хватало. Ты же знаешь, что я еду не на гулянку, а по делу.

Зинаида покривила губы.

— А сам еще говорил: айда, Зин, со мной на причал!..

— Когда это я говорил?

— Ну да, уже и забыл… Заяц трепаться не любит.

— Ты дашь мне наконец-то деньги или нет?

— Не дам.

— Та-ак…

Тут Венька увидел Симагина. Инспектор шел к нему от автобусной остановки.

— Говори спасибо, что знакомого человека встретил, а то бы я тебе сейчас устроил…

— Вениамин! — радостно заговорил Симагин. — А я уже чуть не уехал. Спрашиваю про тебя, — глянул он на вахтершу, которая следила за ними, стоя в дверях проходной, — а мне говорят, нету здесь такого.

— Это их всех тут нету, — засмеялся Венька, — а я был, есть и буду.

— Слыхали, слыхали уже про вас, — встряла Зинаида. — Все уши прожужжал мой рыбак. Только и было разговоров в эти дни.

Венька, не подозревая подвоха, рассеянно улыбался, строя про себя догадки, почему это Симагин явился к нему на завод, а не на причал, откуда они должны были поплыть на «Ракете» в дальний залив, к старику за лодкой.

— Он думает теперь, — кивнула Зинаида на Веньку, — что вы его не будете штрафовать. Станете миловать по блату.

— Как… штрафовать? За что? — смешался Симагин.

— Как это за что? За рыбу дефицитную, за сети.

Венька почувствовал, как у него жаром налились мочки ушей.

— Ты чего это плетешь, какие сети?!

— Обыкновенные. Из ниток. Чтобы рыба запутывалась, — не моргнула она и глазом. — Которые ты в чуланчике-то прячешь. Сам же зимой покупал на толкучке.

Венька задохнулся от гнева, а Симагин, стеснительно улыбаясь, пытливо и озадаченно уставился на него.

— Дура! — рявкнул Венька. — Ты когда свои шуточки бросишь? Это же надо такое придумать, а! — вроде как восхитился он, в то же время взглядом умоляя Симагина не обращать внимания на его супругу. — У нее выходной сегодня, — пояснил он таким тоном, будто речь шла о больном человеке, — вот она и куражится.

Он осекся, заметив в дверях проходной Раису.

«Этого еще не хватало», — оцепенел Венька, а Зинаида уже напряженно прищурилась, заперебирала ремешок сумочки наманикюренными пальцами. А тут, как на грех, задерживался автобус, и на остановке было полным-полно народу.

Оглядев Раису с ног до головы, Зинаида, к своей досаде, не нашла ничего такого, что можно было бы высмеять: мол, ну и мода нынче пошла — чем ни толще коленки, тем короче юбка. Или что-нибудь в таком же духе, это она умела. Но нет, Раису не уколешь.

Полнясь ревнивым чувством, Зинаида подошла к Симагину, ухватила его за локоть, прижалась к нему одеревенелым боком и, смущая человека, ломким натянутым голосом сказала Веньке:

— Ты чего ж не поздороваешься со своей любовницей? — А губы у самой уже плохо слушались. — Подойди, приласкай кошечку. Теперь же тебе никто не мешает. Это раньше, когда ты был моим мужем, вам приходилось скрываться, а теперь-то чего же… Или уже и прошла ваша любовь? Что же так быстро-то? — частила она, мстительно переводя полыхавшие глаза с ошалелого Веньки на Раису, на которой не было лица.

Венька, наконец, пришел в себя и, оттаскивая Зинаиду от Симагина, яростно выдохнул:

— Ну погоди, балаболка!.. Уж я тебя проучу.

Он не знал, куда деваться, прямо хоть убегай. По счастью, из проходной вышел Ивлев, да не один, а вместе с начальником пятого цеха. Начальника этого Венька знал шапочно и никогда с ним не здоровался, а тут, вспомнив, что у него есть машина, бросился, словно к отцу родному.

— Извините… — переступил он ему дорогу, как назло запамятовав его фамилию. — У нас несчастье случилось. Только что на «скорой помощи» увезли товарища в больницу. А у вас «Москвич» на ходу, — кивнул он на ряд частных машин. — Подбросили бы нас до больницы, а? Как он там, может, уже умирает?.. — жалостливо сморщился Венька.

— С кем это и что случилось-то? — удивился Ивлев, но Венька метнулся к машинам.

— Который, вот этот, что ли?

— Да-да, садитесь, — засуетился начальник пятого цеха.

Они втиснулись в «Москвич» в тот самый момент, когда на ручку дверцы легли наманикюренные пальцы Зинаиды. Венька повел бровью.

— Одну минуту, мадам. Срочное производственное дело. Поехали, поехали, шеф!

Зинаиду смутило то обстоятельство, что «Москвичом» управлял человек незнакомый и вполне солидный — при галстуке и в шляпе. Она невольно отступила в сторону, а Венька, высунувшись в окно, приставил большой палец к своему носу.

— Кланяйся Раисе! Скажи ей, что я вас люблю и уважаю, беру за хвост и провожаю! — расплылся он в улыбке, довольный тем, что все вышло как нельзя лучше.

Начальник пятого цеха оказался мужиком сообразительным, он глянул в зеркальце на Зинаиду и расхохотался.

— Отличный финт!..

Сразу видно: легкий на подъем человек. Молодой еще, чуть постарше Веньки. Такие ему нравились. Хотя цех у этого начальника был хуже не придумаешь: в нем штамповали бочкотару для титановой губки. «Педалисты», — шутили слесаря над работницами пятого цеха, а самого начальника звали Бондарем. Вот это прозвище-то Венька и запамятовал, а то бы ляпнул, чего доброго, когда кинулся навстречу.

— Так куда мы едем-то? — поинтересовался Бондарь.

— Да нам бы только до первой автобусной остановки, — сознался Венька. — Не очень мы вас задержали?

— Да ну, ерунда! — Бондарю тоже, судя по всему, пришлась по душе такая компания.

— Нам бы только смыться с глаз. От юбок подальше.

— Юбки — это наш главный бич, — улыбнулся Бондарь. — У меня только вот какая загвоздка… Права сегодня утром забрали. Там и выпито-то было… Да и хотя бы свеженьким пахло, все-таки не так обидно, а то вчерашним!

— А теперь это неважно, — покашлял Симагин. — Только дыхнул — и готово. Лакмус окрасился — и уже достаточно. А когда ты пил — сегодня или еще вчера — это их не касается. Строго стало, — он сел посвободнее, даже слегка откинулся на спинку.

Бондарь согласился, хотя кивнул скорее всего машинально: он лихорадочно обдумывал, как бы выйти из положения. Сейчас кончится заводская окраина, и у въезда в поселок уже может объявиться гаишник с мотоциклом. Сам он не собирался сегодня ехать в город на машине, хотел загнать ее прямо в цех — и целее была бы. Но отказаться от редкого случая, когда судьба столкнула его с такими ребятами…

Больше всех его интересовал этот слесарь из хлораторного цеха. Комраков, кажется. Боевой парень! По слухам, он вроде собирался заводить себе лодку. Но и без лодки у него уже была хорошая репутация лодочника — налево и направо чинил моторы заводским любителям, и такой-то напарник на реке был бы ой как нужен ему.

Знал Бондарь и рыбинспектора. Как-то раз он сбился ночью с фарватера — только-только купил моторку и толком еще не умел плавать, — и кто знает, чем бы все кончилось, не подоспей вовремя этот шустрый инспектор. Так что не худо бы и с ним сойтись поближе на всякий случай.

Подогнав машину к обочине, Бондарь метнулся к багажнику, и не успели его пассажиры сообразить, что к чему, как он уже прикрепил к машине дощечку с красной надписью: «Оперативный отряд».

— Вот теперь поехали хоть к черту на кулички, — подмигнул он Веньке, попутно успокоив Симагина: — Даю гарантию, товарищ: все будет о’кей!

— Да-а, — сказал Венька и потер ладони одна о другую, загораясь каким-то азартом.

Ивлев повернулся к нему с переднего сиденья, глянул осуждающе: этого еще не хватало тебе, связаться с Бондарем, липовым оперативником, тому бы только покуролесить да выпить.

Словно угадав его мысли, Бондарь как раз и подбросил идею.

— А что, парни… может, скинемся по рваному? Так, для настроения — хоть по сто двадцать пять граммов, — засмеялся он, расплываясь широким рябоватым лицом. Придерживая руль одной рукой и не спуская с дороги взгляда, он протянул назад свободную руку — открытой ладонью кверху.

Венька смешался: «Во дает! На ходу подметки рвет! Оперативник, он самый…»

Стараясь не встречаться с Симагиным взглядом, он полез в карман, но Бондарь сказал:

— Борис или просто Боб.

Это, значит, знакомился он…

— Ах ты, Боб, хрен тебе в лоб! — с удовольствием прихлопнул Венька по его ладони.

Он был рад, что не ошибся в Бондаре. Ну разве будет стоящий мужик по рублику собирать? «Скинемся по рваному» — это же вроде как для красного словца говорится. Да в такой компании, какая у них составилась, любой за всех заплатит, кого ни возьми.

— Сверни-ка, Боб, к гастроному…

Венька снова полез в карман, где лежала тугая пачка денег. Все равно, рассудил он, на моторку не хватит, триста пятьдесят рублей остались у Зинаиды. Придется старика уговаривать, чтобы в долг поверил. Себе же хуже сделала Зинаида: от ровной-то суммы он бы сейчас ни рубля не взял.

Симагин повертел тонкой шеей, которой словно холодно было в стареньком сером плащишке с закрученными лацканами.

— Так это… Веня, — сказал он, — тебе придется без меня ехать. Так что давай не теряй время — пятичасовой «Ракетой» и дуй к нему до залива. Я старику записку написал.

Худощавое лицо инспектора с подвижными серыми глазами выражало явное сожаление. «Чего там скрывать, — как бы говорил его взгляд, — я бы тоже поехал с превеликим удовольствием, да никак не получится».

— Вот это номер! — заморгал Венька. — Ты потому-то и на завод приехал? Чтобы сказать?..

— Поездка у меня назначена, — сознался Симагин, отворачиваясь к окну. — Как раз сегодня в ночь.

— Какая поездка? — встрепенулся Бондарь. — А!.. Все ясно, ясно! — деланно построжал он: можно, мол, дальше не продолжать, мы люди с понятием.

— Толя, — Венька огорчился не на шутку, — так ведь я могу и в следующий выходной смотаться за лодкой. Никуда она от нас не денется.

Симагин понял его и улыбнулся:

— Ве-еня… Ну что ж мы, в одной лодке поплывем, что ли? Пока на глиссер выйдешь… Разве так догонишь?

— Так я бы… — начал было Венька, но Ивлев съехидничал:

— Ну да, заяц трепаться не любит… Я бы, я бы! Ты думаешь, это так просто: сел в лодку, а к тебе браконьеры со всех сторон сами едут сдаваться? А ведь ты даже и плавать не умеешь… Помнишь, в армии пришлось форсировать на учениях одну речку, — уже совсем некстати вспомнил Ивлев, — а ты как-то умудрился свалиться с амфибии и сразу пошел ко дну!

Хуже ничего другого и не мог придумать сейчас армейский дружок. Но Венька не растерялся.

— Чудак ты, — снисходительно сказал он Ивлеву. — На амфибии-то любой, кого ни посади, возьмет водную преграду. А вот ты попробовал бы проявить творческую инициативу… Допустим, — глазами призвал он Симагина на помощь, — враг открыл сильный огонь по десанту, от амфибии аж искры летят, того и гляди изрешетит тебя на нет… Что тут делать? Если сидеть, прижавши задницу к теплому мотору, как и делал обычно мой боевой кореш Саня Ивлев, то победы не видать как собственных ушей. Тут надо — рраз! — сделал Венька ныряющее движение ладонью, — и под водой, и под водой… проявить суворовскую находчивость! Щучкой к врагу-то, щучкой, а не пузом вперед.

— Так ведь тебя же вытащили еле живого, — не унимался Ивлев. — За шиворот ребята подхватили вовремя, а то бы до сих пор щучкой плавал.

Венька фыркнул, уводя глаза в сторону. Симагин и Бондарь беззвучно смеялись, переглядываясь в зеркальце.

— Ох и переманю же я в свой цех твоего слесаря, Ивлев, — как бы пошутил Бондарь. — Мне же как раз такой работник и нужен. Давно ищу. Создам ему идеальные условия. Даю гарантию!

— Ну да, а как же, — усмехнулся Ивлев, — тебе ведь на Иртыше без хорошего слесаря не обойтись. Чуть мотор забарахлит, уже и кончен бал. Сиди, как истукан, в своей лодке и жди, пока добрый дядя найдется да подплывет к тебе. А тут всегда рядом будет человек, вроде ординарца.

— Скажешь тоже…

Венька нахмурился:

— Ты это, Саня, брось. У меня пока что на плечах голова, а не тыква.

На пристани Симагин поманил Веньку в сторонку и, положив руку на его плечо, тихонько сказал:

— Ты пока поживи у Максимыча, у лесника-то. Он хороший старик. Поплавай с ним. А меня жди. Я, может, послезавтра утречком и нагряну. Вместе потом пошарим в заливах, а то местные мужички совсем распоясались, ни бога, ни черта не боятся…

Ивлев, глядя на них со стороны, ревниво отметил поразительное сходство обоих — что один, что другой сухопарые, с узкой, но крепкой костью; про таких говорят: двужильные.

На прощание Венька с инспектором выпили по стакану газированной воды без сиропа, и заскучавший Бондарь подмигнул Ивлеву:

— Видал? Ну и ну…

В самый последний момент, когда Венька уже стоял у окошечка кассы, подъехала профкомовская «Волга». На переднем сиденье рядом с шофером маячил Николай Саныч, а позади него выглядывала в окно Зинаида.

— Привет, оперативники!

Она с улыбкой помахала им ладошкой, глядя на Веньку искрящимися глазами, будто уже сто лет не видела своего муженька.

У Веньки словно отнялся язык. Он долго смотрел на Зинаиду, не зная, как быть. Вот ведь проныра! Да и Николай Саныч хорош — удружил ему…

Венька взял билет, быстро взбежал по трапу и, наклонившись к дежурному матросу, шепнул ему что-то, кивая на Зинаиду и «Москвич» с красной дощечкой. Матрос не то удивленно, не то подозрительно поглядел на Венькину кепку, однако Зинаиду на борт не пустил. Не пустил, и все тут: иди жалуйся начальству, а мы уже отплываем.

И он звучно защелкнул дверцу.

— Молодец, товарищ, — значительно сказал ему Венька, — старайся так же и дальше.

Зинаида не выдержала — пустила слезу. Размазывая тушь на ресницах, она крикнула вслед отходившей «Ракете»:

— Ты не думай, я все равно к тебе нагряну!.. Дождешься у меня!

Солнышко светило так, будто грело его одного. Наверстывало, поди, за много лет. С коих пор Венька не был в отпуске: то дела в цехе не отпускали, некому, видишь ли, было заменить его, а то самому не хотелось ехать куда-то, попусту транжирить время. Да оно и спокойнее как-то было, когда каждый день жил словно заведенный — вскакивал и бежал на завод.

И теплый ветерок, спускавшийся с верховьев Иртыша, льнул к нему тоже вроде как с умыслом: дескать, расслабься, Веня, распахни душу-то, пусть маленько отмякнет.

А уж про синюю, с белой пенной каемкой воду за бортом и про залитые заленью берега и говорить нечего — так бы и остался тут на веки вечные, чтобы не видеть больше дымного города, труб его мрачных и всего другого, от чего незаметно как черствеет сердце.

Одним словом, попал Венька в иной мир, и петь бы его душе на все лады — хотя бы это отпущенное короткое время попела, — да вот досада-то: не пелось ей чего-то. Непонятная тоска на него нашла: затаилась душа в каком-то нехорошем предчувствии… Так бы и повернул назад, к городскому причалу.

В деревне, не застав лесника — соседи сказали, что старик уплыл на кордон, — Венька и вовсе увял. Торопыга и есть торопыга, ругал он себя. Чего ради поперся, бросив на произвол судьбы Симагина, не говоря уже про Зинаиду?

Поплелся Венька на берег. У стожка на сваях под старой плоскодонкой хлюпали мелкие дробненькие волны. От прошлогоднего сена терпко пахло прелью. Венька выдернул стебелек, покусал его, озабоченно глядя на противоположный берег Иртыша, где за скалистым мысом, в заливе, стояла избушка лесника.

«Передумал небось, — выплюнул Венька изжеванную травинку. — Тут целую неделю с ума сходишь, мечтаешь, планы строишь, а он, старый врун, брякнул: «Продаю лодку!» — а потом на попятный».

Обидно Веньке стало до слез — успел растрезвонить на весь завод. И Симагин пронадеется на него. То-то смеху теперь будет — тот же Торпедный Катер уж и позубоскалит. Прямо хоть на глаза не показывайся.

Разозлившись, Венька скинул туфлишки и полез в плоскодонку, в которой скопилась мутная вода и плавало сломанное весло. Не я буду, сказал он себе, если не уломаю старика.

Пошла посудина зигзагами — больно вертлява оказалась. Всего разок и гребнет с одной стороны, а она уже и развернулась. Надо бы при этом табанить веслом-то, но Венька поспешно заносил его на другой борт, брызгая водой. И закрутился на месте. А волна знай себе шлепала, того и гляди опрокинет. Когда лодчонка вставала к ней боком, Венька каждый раз обмирал, присаживаясь и цепко хватаясь за что ни попадя.

«Ну, заяц! — ругнул он себя. — Не сиделось сопле в тепле…»

Так бы и отнесло его невесть куда, если бы не моторка. Затарахтела, выскочила из-за мыска на том берегу и сразу пошла наискосок — не к деревне, а к нему, терпящему бедствие.

Венька бросил весло и поджал под себя покрасневшие ступни. Не то обрадовался он, не то растерялся, когда понял, что старик в форменном картузе, бочком сидевший у мотора, — это и есть лесник.

— Бери на буксир, батя!

Моторка близко пошла кругами, старик смотрел на него настороженно. Ну какой же он старик? Щеки, конечно, дряблые, но глаза еще ясные и быстрые. Картуз с дубовыми листьями и зеленой окантовкой сидел на нем слегка набекрень, придавая ему молодецки бравый вид.

«На отца чем-то смахивает, — удивился Венька. — Тот хоть и старый на вид, изработался, а все еще молодится, на любом морозе уши у треуха кверху подняты».

— Ты спасать-то меня думаешь, батя?

— Не знаю. Это еще поглядеть надо.

— Вот это здорово!

— Надо бы здоровее, да некуда…

— Чего же мне делать-то, батя? — заискивающе улыбнулся Венька. — Уплыву к Ледовитому океану.

— А че знаешь, то и делай. Забрался в чужую лодку…

Венька сдрейфил малость. Того и гляди лесник повернет к деревне.

— Максимыч, я же к тебе на кордон хотел плыть! У меня записка от Симагина! — Венька торопливо пошарил в кармане. — Во, гляди!

Старик подчалил, наконец.

— Фу ты, господи! — цепляясь за борт моторки, вздохнул Венька. — Ну и кержак ты, батя.

Пока старик читал записку Симагина, Венька успел оглядеть моторку и вдоль и поперек. Даже под ложечкой заныло: «Чего тянет резину?»

— А зачем тебе, парень, моторка? Че это приспичило?

— Мечта такая. Поплавать охота.

— Ишь ты… — старик улыбнулся одними глазами и поглядел на Венькины ноги. Красные, как у гусака. Хорош моряк, нечего сказать.

— Что я, хуже других… что ли… — шмыгнул Венька носом.

Все же дрогнул его голос, и старик уловил это.

— Ну, раз не хуже, то пересаживайся.

Веньку будто пружина какая подбросила. Только что вяло сидел на корме плоскодонки, хлопая по воде покрасневшими ступнями, а тут — раз! — и в моторной лодке оказался, не на шутку перепугав старика.

— Да ты, парень, я гляжу…

— Ага, есть маленько, — до ушей улыбался Венька. — Поплыли, что ли?

Привязывая плоскодонку к моторке, он вроде ненароком нагнулся, оперся о плечо старика и дотронулся-таки до рукоятки мотора — даже пальцы свело от нетерпения.

Старик мягко отвел Венькину руку и взялся за шнур стартера.

«Погоди, не егози», — сказал он ему глазами.

Венька не расстроился — ладно, подождем. Он посвистывал, не отрывая взгляда от руки старика, управлявшей мотором. Подчиняясь какому-то безотчетному чувству, Венька наклонился к нему, расправил скрученный воротничок пиджака с зелеными петлицами и такими же дубовыми желтыми, как и на фуражке, листочками. Тот покашлял от растерянности, а Венька, набрав в грудь воздуха, вдруг затянул песню, ни с того ни с сего пришедшую ему на ум:

Он не знал как следует слов ее и, удивляясь такому своему выбору, перешел на мычание, с надеждой глядя на старика: не подхватит ли?

Но старик молча глядел на него. Отбуксировал к стожку плоскодонку, привязал ее и, меняясь с Венькой местами, сказал:

— Давай в залив, за доярками. Ты все углядел-то, как и что я делал?

— Да господи, — поперхнулся Венька, — кого бы учить-то…

Он заметно побледнел, но сделал все как надо. Даже вхолостую газануть не забыл, подготавливая двигатель к нагрузке.

Лодка чутко пошла по воде, и Венька, будто срастаясь с нею, тихо засмеялся.

— Мама родная! — только и крикнул он, на середине реки поворачивая рукоятку газа до конца.

Обдало их студеными брызгами, засвистел в ушах ветер. Старик придерживал на голове фуражку, но не вмешивался, хотя сам сроду так не гонял. Свою кепку Венька бросил в ноги, на решетку, ветер глянцево пригладил его светлые, как обтрепанный ленок, волосы.

У входа в залив кружило в пенной воронке ветку вербы. Моторка проскочила мимо, и Венька вдруг подумал о Зинаиде. Где она сейчас, чем занимается? Плачет небось, ясное дело, чем ей еще заниматься… Ну и жизнь у них — все не как у людей получается. Кружит их по кругу, как эту вербу в воронке…

Венька тут же загадал про себя: если он выхватит ветку из воды на полном ходу — значит, ничего еще не потеряно, все еще будет у него в жизни, хотя толком он и подумать не успел, чего бы такого пожелать ему в первую очередь. Ну а если промажет или, чего доброго, вывалится — стало быть, все это пустые хлопоты.

— Держись, Максимыч!

Он круто заложил руль, умудрившись развернуться в узкой горловине залива. Мелькнул перед носом скалистый мысок. Воронку разрезало килем пополам, и ветка, по счастью, оказалась как раз с правой стороны — свободной рукой и схватил ее Венька.

— Видал? — счастливо засмеялся он. Серебристые капли стекали с пепельно-бусых сережек.

Старик и тут смолчал. Хотя за такие проделки кого другого он бы пересадил от руля.

Венька горланил, перекрывая звук мотора. Доярки, побросав коров, сбежались на берег залива. Эх, жалко, не видит его сейчас Зинаида!

На радостях он сплоховал — слишком резко сбросил газ, побоялся береговой отмели, не захотел царапать днище о галечник. Мигом набежала сзади волна, поднятая своей же лодкой, и окатила его по самую поясницу.

— Мамоньки! — ахнули доярки. — Он че же это вытворяет?

Венька конфузливо покосился на них, охлопал о колено кепку и плоско, по заводской привычке, напялил ее до бровей. Чтобы хоть как-то выкрутиться, сделать вид, что студеная вода ему нипочем, и даже, может быть, в охотку, он спрыгнул в чем был в воду, чтобы подтолкнуть лодку к берегу.

— Да он пьяный, бабы!

У Веньки от холода перехватило дыхание, он вытянулся весь, подобрался, округляя глаза и с придыханием втягивая в себя воздух, но тут же справился с собой и даже похлопал по воде ладошками.

Заснул он в этот вечер сразу же, едва лишь уронил голову на подушку. Будто после аварии в цехе, когда вдосталь накрутишься, наломаешься у хлоратора или царги.

Но вот диво-то какое — снился ему вовсе не цех, как обычно. Ничего подобного. Да и то сказать: сколько можно смотреть один и тот же сон? Это же прямо как наказание.

Помнит, что, когда раздевался, его поразил полузабытый запах в избе старика. Дома, бывало, пахло в точности так же. Не у себя в городе, а у отца с матерью. А чем это пахнет, сразу вроде и не поймешь. То ли геранью на подоконнике, то ли отволглой известкой на стенах. А может, и домотканой дорожкой на крашеном полу, и постелью, не по-городскому мягкой — гусиный, легкий пух под цветастым ситчиком…

И тут же на Веньку навалился сон, и он увидел себя как бы со стороны. Будто плывет на лодке и веслом помахивает. А одежда на нем странная — вроде как морская, капитанская. Погоны на плечах так и сияют.

Плывет и поет песню про вербу. Далась ему эта верба!

Он будто поет, а Максимыч на борту лодки сидит, разутый, ногами в воде бултыхает и горько плачет. Надо же, думает во сне Венька, как приглянулась Максимычу эта песня: слушает и плачет. А потом и спрашивает: «Откуда ты, Веня, мою любимую песню знаешь?»

«Крепко же мы вчера обмыли мою лодку! — удивляется Венька во сне. — Я и сам плакал, не помню почему, но плакал».

И вот теперь она, «обмытая», еще лучше плывет. Так бы и нестись в ней на край света, хотя зачем, толком Венька не знал.

«Ну как же зачем, Веня? — кричит издалека Симагин. — Ты же меня спасать плывешь!» — а сам в сети запутался, и сети эти Венька никак не может достать рукой: он к ним тянется, а они уходят на глубину, их багром подцепил Торпедный Катер и топит, топит, а Венька ничего сделать не может.

И тут слышит он голос Сани Ивлева:

«Ты мне, мне помоги, Веня! — Из хлоратора будто вылез Саня, обгорелый весь, только кепка на голове целая, и тянет к нему руки. — Не оставляй меня, а то я совсем запурхался без тебя!»

Жалко ему стало армейского кореша, всех Веньке жалко, и он посоветовал: «А ты, Саня, дипломом закрой прожог-то! У тебя же теперь диплом есть».

И растаял Саня Ивлев в молочно-белом тетрахлориде, а на берегу Раиса стоит, платочком машет.

«Ты откуда это такой красивый?» — спрашивает.

«Из Сочи. С юга, — говорит он ей. — Морской капитан. Разве не видишь? Садись, пока жены нет».

«А не обманешь?»

«Заяц трепаться не любит».

И только села она к нему в лодку — глядь, откуда ни возьмись Зинаида!

«Эй, капитан! — кричит. — Забери свои вещи, я уезжаю от тебя к сыну».

Он хоть и сонный, а сразу вспомнил: «Это она к Славику собралась, под Краснодар. Сын же у меня там растет, с тещей живет. Поплывем-ка вместе, а Раису высадим на необитаемом острове».

Стал он маячить Зинаиде — мол, садись, давай, а она возьми да швырни в лодку что-то тяжелое. Чемодан не чемодан… Альбом с фотографиями это был! В кладовке все время валялся. Так и легли веером по воде белые фотокарточки. И поплыли. Он плывет, Зинаида, Славик…

Быстрехонько содрал он с себя капитанский костюм и прыгнул в воду. Так и обожгло всего! И понесло его, понесло… Он машет руками, машет, а волна захлестывает. Крикнуть хочет, а голоса нет. Зашлось сердце, вот-вот разорвется. И тут он увидел — целится в него из ружья Торпедный Катер.

«Не стреляй, керя! — закричал он ему. Сразу и голос появился. — Не стреляй, я тебе титановый винт сделаю!»

Торпедный Катер сверкнул зубами — и тут же оглушительно грянуло. С ломотой отдалось в висках, и Венька сквозь сон сообразил: это и впрямь кто-то выстрелил.

Продирая глаза, он приподнялся на локтях, глянул в окошко. По заливу, серому от высокого тумана, ходила кругами моторка. Кто-то сидел в ней, одной рукой держась за руль, а другой ружье вскинув. На ходу целился в кого-то, не понять, в кого.

«Охотится, что ли?» — подумал Венька. За кустами на берегу увидел Максимыча. Старик размахивал руками — кричал, наверно. Венька вышел на крыльцо. В это время снова жахнуло — дробь стеганула по воде, и Максимыч заковыристо выругался.

«Браконьер это!.. — со сна тревожно подумал Венька, чувствуя, как гулко заколотилось сердце. — Вот оно, значит, как бывает!..»

Он сразу вспомнил о Симагине и, словно спасать надо было его, Толю, метнулся в избу, рывком поднял на плечо мотор, стоявший в углу, и побежал к своей лодке. Браконьер заметил его и с явной неохотой повернулся к Иртышу.

— Не гоняйся! — подскочил сбоку Максимыч. — Протурили — и ладно. Кому говорю, не суетись!

— Он в кого стрелял-то?

— Да в норку. Вон гляди…

Глянцево-коричневая головка, оставляя за собой след на воде, плыла к берегу. Достигнув галечника, гибкая кошечка выметнулась на берег и скрылась в кустах.

— Ты не заметил, — спросил Венька, — зубы у него не железные случайно?

— У кого?

— У кого же еще? У этого, стрелял-то который.

Максимыч невесело усмехнулся:

— У них тут почти у всех железные. Лучше не связываться с ними. Христом богом тебя прошу…

Вчера Венька думал только о лодке, и лишь теперь он вспомнил рассказ Симагина про этого лесника. Последние годы старик стал гонять браконьеров. Вроде бы это и не касалось его, но оголтелая братия, у которой не было ничего святого, вывела человека из терпения. Начал Максимыч орудовать без всякого мандата, умудряясь отбирать капканы и сети даже у матерых мужиков. Врасплох захватывал. Прошлым летом они и порешили у него лодку с мотором. «Ветерок» был, слабенький моторчик, и лодка самодельная, деревянная, а жалко все-таки, сгинуло добро бесследно.

Максимыч не унялся. Однажды выследил он, как три гаврика залетных пошли за косулями, и стал их поджидать. В одиночку! Ну стариковское ли это дело?.. Больше суток ждал — таился в пихтаче. Едва не окочурился. Мороз уже под сорок, пробрало до костей, а их все нет как нет. На рассвете слышит: в распадке снег заскрипел… Разодрал Максимыч смерзшиеся ресницы, глянул — идут гуськом, козьи тушки на загривках тащат. Под луной-то хорошо их видно было — на белом снегу на волков похожи издали. Три черные фигуры одна за другой крадутся… Вышел Максимыч из пихтача, а ружье-то из-за спины достать не может, руки не слушаются — до того замерз. «Стоп, — говорит, — ребята, отохотились». Первый, вроде вожака, потоптался озадаченно перед Максимычем да и оглоушит его, не долго думая, окостеневшей на морозе козьей тушкой. И как только не убил, мороз, видно, пособил Максимычу, очухался он и приполз к избушке.

Но это еще что. Прошлой весной кто-то подпалил сухой карагайник, огонь дошел до самого кордона, чудом отстоял Максимыч свое жилье. А перед ледоставом пырнули ножом стельную корову и годовалого бычка. Продал Максимыч загубленную скотину на мясо и с помощью Симагина купил дюралевую лодку и сильный мотор, хотя и подержанный. И кто его знает, как бы оно дальше было, но зимой умерла старуха, и Максимыч заметно сдал. Он все чаще прихварывал. «Отвоевался, хватит, — сказал он Симагину, — теперь только и осталось, что печку под собой караулить». И к нынешней весне старик надумал продать лодку, уйти на пенсию и уехать куда-то в Поволжье — на родину, хотя там почти никого у него не было.

— У меня, Максимыч, — сказал Венька, — своя голова на плечах. Ты мне таких советов не давай: связываться, не связываться…

— Тогда тебе не лодку, а вот это! — сунул ему старик фигу под нос. — Деньги ты мне не все отдал? Половину только. Вот и охолони малость…

Венька опешил.

— С тобой, Максимыч, не соскучишься.

— Дак и ты парень веселый. Своей смертью не умрешь…

«А как же Толя?» — подумал Венька о Симагине и, разозлившись на старика, сказал в сердцах:

— Слушай, Максимыч!.. Ты мне голову не морочь! Я же не для прогулок беру моторку. Ты что, не понимаешь? Я Симагину хочу помочь. — Венька мысленно представил, как Торпедный Катер смотрит на них с Толей и насмешливо улыбается, уверенный в своей неуязвимости. — Я тебя, Максимыч, в чем угодно послушаю, а что касается моторки и всего прочего… тут я сам себе хозяин!

Старик стоял ссутулившись, растерянно помаргивая, и Веньке стало не по себе. Не зная, что бы такое сказать или сделать, он хотел было приобнять старика, но вдруг, застеснявшись, отвернулся.

«Возьму я его с собой в город, — подумал Венька. — Пускай на причале дежурит. Все не так одиноко ему будет».

— Сплавать мне на Иртыш, что ли?.. Вдруг моя Зинаида с утра пораньше явится. Грозилась! — улыбнулся он, коротко взглядывая на старика.

— Да ну? — заметно отходя, как бы весело переспросил Максимыч. — Гляди, че делается… Она у тебя погонялка.

— Как это? — не понял Венька.

— Ну, гоняется за мужем.

— А!.. Это есть маленько. Она у меня такая…

Ни слова больше не говоря, Венька завел мотор. Однако двигаться пришлось потихоньку — на воду лег плотный низовой туман. Скалы по сторонам, поверху розоватые от невидимого солнца, будто плыли на белых облаках. Ближе к берегу сочно шлепалась крупная рыба. Венька снова вспомнил Симагина. Где-то притаился он сейчас в какой-нибудь протоке, карауля мужиков с сетями, — самое тихое времечко, самое хитрое…

Стоило солнцу подняться чуток выше, оторваться от гребня лесистой сопки, как туман сразу же стал сходить в воду. Венька продрог на речной потяге, пережидая у бакена, когда рассосутся белые шевелящиеся хлопья, из-за которых не видно было фарватера. В нескольких метрах от него, истошно сигналя, пронеслась «Ракета», державшаяся на видимые с высоты ее борта огоньки бакенов.

Не успел Венька подплыть к дебаркадеру, как его окликнули из тальника.

«Никак Раиса! — удивился он. — Ее вроде голос. Вот это номер…»

Вглядываясь в другую женскую фигурку, смутно маячившую на дебаркадере, он сбавил обороты и медленно поплыл к берегу.

— Ты откуда это взялась? — глупо спросил он вышедшую из кустов Раису, в то же время краем глаза следя за дебаркадером.

— На «Ракете» приплыла, — улыбнулась Раиса, напряженно вглядываясь в его лицо. — Сегодня же выходной. Хочу позагорать на той стороне. Перевезешь меня?

Венька пошевелил покрасневшими от холода пальцами ног.

«Хорош кавалер! — усмехнулся он. — Босиком, зато в кепке. Когда я кепку-то успел напялить?»

Раиса шагнула в лодку и, кутаясь в легкий плащ, уселась на скамейке. Она знала, что затеяла рискованную игру. Вчера, после этой глупой встречи у заводской проходной, что-то нашло на нее — так и подмывало уколоть ответно Зинаиду. Поймав такси, Раиса поехала за профкомовской «Волгой» на причал и увидела всю сцену — как Венька не взял с собой свою законную, как Зинаида плакала, размазывая тушь на ресницах. Это еще больше подхлестнуло Раису, и утром, не отдавая себе отчета, она чуть свет примчалась на причал и первой вошла на «Ракету», и Зинаида увидела ее, и всю дорогу они глядели друг на друга через большое круглое зеркало, висевшее в салоне. «Вот и пусть побесится! — твердила себе Раиса. — Ведь ничего же не было у нас с Венькой, в чем же я перед ней виновата?»

Венька, помедлив еще немного, оттолкнул моторку от берега, и в тот же миг услышал чуть хрипловатый, знакомый во всех оттенках голос:

— Вениамин, подожди-ка!..

На краю дебаркадера, четко выступавшего из тумана, стояла Зинаида. Объявилась как привидение! То-то чуяло его сердце: недаром он все время оглядывался.

— Да-а… — растерянно улыбнулся Венька. — Ты, Зин, вечно с фокусами…

— Я вижу, ты тоже не отстаешь, — срывающимся голосом сказала Зинаида и, пренебрежительно окинув взглядом притихшую Раису, пошла вдоль берега, поигрывая сумочкой. Будто для того только и приехала сюда, чтобы прогуляться у реки.

— Зин, ты чего это… садись, давай, что ли!

Венька засуетился в лодке, от спешки не управляясь с веслом. Ругая себя, что лучше бы сразу завести мотор и подплыть к Зинаиде чин чинарем, удивляя ее такой сноровкой, он плюнул в сердцах, бросил весло и выпрыгнул из лодки. Опять, как и вчера, ухнул в студеную иртышскую воду. Но сейчас Венька холода не почувствовал: оскальзываясь на камнях, он стал подталкивать лодку к берегу и вниз, догоняя Зинаиду.

— Зин, перестань… Садись давай. Места всем хватит, — брякнул он невпопад. — Ей-богу, Зин, ну что ты в самом-то деле!.. Слушай, — глянул он на Раису, — скажи же этой психопатке, что я тебя случайно здесь встретил, это же черт знает что! Ты слышишь, Зин, что тебе человек говорит?! Ну смотри, как знаешь тогда…

Он уже не успевал за нею. Сбивая в кровь босые ноги, приткнул кое-как лодку к берегу и выскочил на обрыв — мокрый и жалкий, с опущенными руками.

Зинаида теперь почти побежала, он кинулся было за ней, но потом остановился, сел на траву и, ударив по земле кулаком, обхватил лицо ладонями, уткнув его в мокрые колени…

На следующий день, так и не дождавшись Толю Симагина, он к вечеру уплыл на своей моторке. Своим ходом угнал ее в город.

Ветка вербы, не такая уже пушистая, лежала на дне лодки. Глядя на нее, Венька вспомнил вчерашнее — как он загадывал. Наворожил, ничего не скажешь. С женой поцапался, друга не встретил… Надо бы хуже, да некуда.

На заводском причале, пустынном в поздний час, он долго сидел в лодке, как бы раздумывая, что ему делать дальше. Ничего не хотелось. Даже мелькнула мысль: «Зря, пожалуй, затеял я эту куплю. Хорошего мало — трещит мотор у самого уха, оглохнуть можно».

В сумерках засветились от лунного света, мерцая искорками на срезах, полосы нержавейки, из которых вверху, над воротами, было составлено слово «Титан» — название заводского причала. И только тут Венька заметил, что в тени за тополями прячется какой-то человек.

— Эй, кто это? Толя, ты?

Венька выпрыгнул из лодки, и навстречу ему шагнул старый знакомый — капитан милиции, приходивший на завод нынешней весной.

— Ты чего тут делаешь? — удивился Венька, а сердце у самого так и упало.

Капитан молчал, не то приглядываясь к нему, не то вслушиваясь в далекий звук лодочного мотора на Иртыше. Капитан уже знал, что Венька ездил за лодкой к леснику в залив.

— Симагин погиб, — сказал он. — Сегодня утром выловили его в низовье…

4. КРЫЛАТЫЙ МЕТАЛЛ

Всю неделю Венька почти не видел того, что делал.

Кажется, раза два или три прогорали царги, но хлораторы держались, и с Ивлевым, новым сменным механиком, они насадили, как обычно, заплаты.

— Выкинь ты из головы, ради бога, что это убийство, — высказался было Ивлев. — Мало ли как могло случиться.

Венька только поморщился. Чего, дескать, лезет не в свое дело? Ни разу не был на реке, толком не знает, что к чему, а туда же — советует… Одного такого умника Венька уже отчихвостил как следует — капитана милиции. Надо же такое выкинуть — выпустил из-под стражи Торпедного Катера, арестованного было под горячую руку. Видите ли, алиби у него оказалось: как раз в ту ночь, когда погиб Симагин, Торпедный Катер был на свадьбе у своего брата. До утра, мол, шумели — весь дом в свидетелях.

Растяжимое это понятие — до утра. И четыре часа — утро, и семь часов — тоже еще не день. А за эти-то три часа, пока солнышко обогревается по-над сопками, можно побывать на краю света. Долго ли на лодке смотаться к нижним протокам? Да если еще машина под рукой, то поспеть к свадебным блинам проще простого. И всем будет казаться, что никуда не отлучался, тут и был.

Позже капитан снова стал вызывать на допросы Торпедного Катера. Кроме того, он добился, чтобы инспекция поставила Симагину памятник на берегу Иртыша. Правда, на скорую руку сделали — дощатая крашеная пирамидка с фанерной звездочкой, но все же памятник. Как бойцу.

Разве Саня Ивлев поймет это? Вот кто поддержал Веньку, так это Бондарь.

— Точно! — горячо согласился он. — Долбанули инспектора. Туман же был, подходящий случай свести счеты…

Заглянул Венька в бочкотарный цех по печальной необходимости. Он вспомнил, что там из квадратных пластинок титана штампуют пробки для бочек — хорошие заготовочки, с блеском, из них можно сварганить звезду и табличку с надписью, чтобы пирамидка стала похожа на памятник.

Присев у кучи заготовок, Венька тут же начертил мелом звездочку на облюбованной пластине, а Бондарь-то его и заметил. Слонялся, видно, за махинами станков и сразу подошел узнать, кто это там без спроса шарится.

— О, кого я вижу! Привет, привет… — он сунул Веньке руку и, склонив голову набок, вгляделся в разметку. — Для лодки, что ли?

— Чего для лодки? — не понял Венька.

— Ну звезда-то… — Бондарь, улыбаясь, ждал ответа с таким видом, будто заранее разгадал Венькин замысел — украсить лодку титановой звездочкой. Глаза его говорили, что он бы и сам не отказался от этой затеи как далеко не последний любитель моторных лодок.

— При чем здесь лодка? — нахмурившись, буркнул Венька, но вовремя спохватился, что Бондарь — хозяин этого цеха и может запросто выставить его, отобрав титановые пластины. — Зачем же такие звезды для лодки? — уже мягче переспросил он и, чтобы человек не обижался, как бы заново оглядел заготовку с белой звездочкой и озадаченно прищурился, заглазно примеряя ее к борту. Нет, ни к чему она там была. — На бронированный колпак разве что приварить ее, — натужно улыбнулся он.

— А колпак зачем? — засмеялся Бондарь. — Лишний же вес.

— А чтобы с браконьерами драться. Тогда уж ружье не ружье — ни одна сволочь не уйдет.

Венька насупился, погладил ладонью холодный металл и вздохнул.

— Это я одному инспектору на памятник хочу приладить.

— Это какому инспектору-то? — с участием спросил Бондарь, присаживаясь рядом на корточки.

— Да от рыбнадзора тут был один… Хороший парень. Толик Симагин.

Венька с умыслом не сказал фамилию сразу, он думал, что так, с растяжкой, известие прозвучит еще горестней, но Бондарь даже не дрогнул, не удивился.

— Симагин, Симагин… — вроде как припоминал он, делая вид, что знает в инспекции всех наперечет. — Это длинный такой, все время в тельняшке ходил?

И чего ради вспомнил кого не надо! Венька поморщился:

— Да не-ет… Это слесарюга из нашего цеха. Торпедным Катером дразнят. С этим хмырем сто лет ничего не сделается. Такие не горят и не тонут.

— Тогда кто же это…

— Да знаешь ты его! — терял Венька терпение. — Все лодочники его знают. Весь Иртыш. Он же тогда в машине вместе с нами был, когда ты на пристань-то нас подбросил, ну когда мы от баб деру-то давали, — еще более досадливо поморщился Венька, как бы говоря, что сейчас ему не до смеха и он припомнил об этом случае вынужденно.

И Бондарь сразу же вспомнил.

— Тот самый?! Погиб?! — присвистнул он, только теперь, видимо, постигая весь смысл этой новости и надолго останавливая свой взгляд на звездочке. — Ну как же, знал я его, конечно… Бензину как-то раз перехватывал у него. Застала меня темнота у понтонного моста, а тут еще заглох мой «Вихрь». А там же самая неразбериха — то мель, а то опять течение прет, бакены кругом понатыканы. А меня сразу хоп — и повернуло кормой. А уж если крутануло, то и ориентиры сбились. Кругом свет на воде, береговые столбы с лампочками тоже вроде бакенов стали… — Бондарь покосился на Веньку — как тот относится к этому случаю. — Новичку бы, конечно, туго пришлось, сам понимаешь, но я в тот момент…

— А он как увидел-то, что тебя закрутило? — перебил Венька.

— Кто увидел?

— Ну Толик Симагин-то, кто же еще-то!

— А, ну да… Заметил как-то, — пожал Бондарь плечами. — Дом-то его как раз возле понтона, ты же знаешь. Я не успел еще предпринять что-нибудь, чтобы самому выкарабкаться, к берегу причалить, например, а он уже на моторке ко мне подскакивает: «Что, говорит, случилось, товарищ?»

Венька готовно кивнул, словно бы знал Симагина давно.

— Он такой, Толик…

— Подплывает, значит. Давай, говорит, за мной держись. И попер прямо на понтон. А он, дьявол, еще больше кажется, чем днем, вроде как всем брюхом прилип к воде, и нету под ним ни одной щелочки. А Толик твой жмет на полном газу. А сам фонариком мне светит, чтобы я шел киль в киль.

— И не зацепили?!

— Чисто прошли! Причем на полном ходу!

Венька ухмыльнулся:

— А говорил, что бензин кончился… Сказал бы уж, что духу не хватило.

Бондарь рассмеялся, погрозив Веньке пальцем, но тут же вспомнил:

— Да, ну так как же погиб-то он, Толик-то?

Венька помолчал нахмуренно, пожевал свои вечно потресканные губы. Ему стало не по себе: судачат про что не надо, как две базарные бабы.

— Как-как… — передразнил он. — Никто же не видел. Лодку инспектора поймали уже у Форпоста, ниже проток. Плыла себе вверх дном. А самого Симагина нашли у Локатора.

— Это где коса-то, что ли?

— Ну.

— Так ведь там же палаточный городок на берегу, народу всегда полно!

Венька хмыкнул.

— Да уж понятно, что не здесь его приголубили, а где-то выше…

Он невидящим взглядом уставился на звезду, как бы еще раз прикидывая, не промахнулись ли они с капитаном, когда решали, где ставить памятник.

— Лично я и сам толком не знаю, как это все получилось, — со вздохом признался он.

Ему пришлось рассказать Бондарю про Торпедного Катера. Хотя о чем тут особо-то распространяться? Так себе история — одно душевное несогласие, и никаких пока что фактов.

Бондарь притомился сидеть на корточках и, к немалому изумлению Веньки, не жалея свою новую болонью — а может, просто не думая о ней в такую минуту, — плюхнулся на цеметный пол и тоже вытянул ноги.

— Ломай тут голову как знаешь, — сокрушенно сказал Венька.

Ему было приятно, что Бондарь принял близко к сердцу этот трагический случай. Не то что Саня Ивлев. А ведь это хуже нет, когда посоветоваться не с кем, душу излить некому. И Бондарь, похоже, уловил это его настроение.

— А ты поменьше-то не мог выбрать заготовку? — с укоризной заметил он Веньке.

— А что, маленькая, по-твоему?

— А по-твоему, большая? Надо, чтобы звезду было видно издали.

Венька с благодарностью посмотрел на Бондаря.

— Правильно!

— А со временем и новый памятник инспектору сделаем!

В голосе Бондаря появились знакомые каждому рабочему начальственные нотки, и Венька, сам того не сознавая, вмиг подобрался и был уже полон внимания и какой-то внутренней, как бы исподволь копившейся в нем потребности что-то делать.

— А я еще хочу барвинок достать, — сказал он. — Травка такая с голубенькими цветочками. Пускай растет на могилке. Чтобы приятно ему было.

— Кому приятно-то? — удивился Бондарь. — Уж не Симагину ли?

— Кому-кому… Может, и ему. Почем мы знаем.

Бондарь посмотрел на него внимательно — и смолчал.

В два счета они заново перекроили чертеж, обрезали лишнее и, прежде чем отнести заготовки на сварку, решили отшлифовать их пастой.

В маленькой запущенной слесарке, отделявшейся от цеха дощатой дверью, Венька ловко надраил пластины на шлифовальном круге, и Бондарь, неотрывно наблюдавший за его работой, вдруг предложил ему перейти в их пятый цех. Слесарем-наладчиком.

— Это бочки-то делать? — засмеялся Венька. — Тут же одни бабы! Педальная деятельность. Веселая была бы комедия…

— А ты подумай, подумай! — не отступал Бондарь. — Во-первых, здесь чистый воздух, — он шумно принюхался, как бы от удовольствия закрывая глаза. — Никакого тебе газа. Разве что духами в цехе пахнет… — подмигнул он. — Во-вторых, сам себе хозяин. Вернее, во-вторых — это вот что будет: седьмой разряд и те же самые деньги, что ты и в хлораторном получаешь! Ну как, все о’кэй?

Венька хмыкнул с улыбкой и покачал головой.

— Нет, Боб, ни за какие коврижки. — Но, глянув на сникшего Бондаря, вдруг смилостивился и вывел уклончиво: — Вот если бы эту вашу педальную деятельность заменить конвейером… ведь можно же что-нибудь смараковать — подумаешь, какие сложности, спутники, сказал бы, делать, а уж эту-то бочкотару…

Он скривился, как бы показывая, что тут и говорить им не о чем, но Бондарь, живо смекнув, что к чему, встрепенулся.

— Так в том-то и фокус, что мы как раз и намечаем полную модернизацию цеха! Не век же нам кустарями быть, сам посуди. Бочек-то сколько надо, знаешь? А ты бы с самого начала принял участие в наладке нового современного оборудования. А может, кое-что изобрел бы по ходу дела, усовершенствовал бы, так сказать… Даю гарантию!

Вот тут-то Венька и смешался — не то чтобы сразу же соблазнился, но просто как бы невольно прикинул про себя: «А не худо бы, совсем не худо. Одно дело — титан. Там химия сплошная. Дундук дундуком ходишь возле хлораторов. А тут работа с механизмами, все на виду, валики, шестереночки… Уж смикитил бы не хуже других. И опять вроде как равновесие у нас с Ивлевым: точно не скажешь, кто впереди оказался».

— Давай, Боб, так, — напоследок сказал он Бондарю, — ты пока получай новое оборудование, а я тем временем подумаю…

Хороший был мужик этот Бондарь, и обижать его Веньке не хотелось.

Венька растерялся, когда увидел на пороге Саню Ивлева.

— Можно? — смущенно улыбался тот.

— Входи, конечно! Еще спрашиваешь…

Раньше Саня не спрашивал, а порой и вообще не звонил — открывал дверь запросто, шел как к себе домой. Даже Зинаида одно время до того привыкла к нему, что шлындала при нем по комнате в халате нараспашку.

Мало ли что было раньше.

— Ты как это надумал? — Радуясь в душе приходу Ивлева, Венька все же не мог обойтись без язвительности.

— Чего надумал? — вроде как не понял Ивлев.

— Да зайти-то ко мне.

— Скажешь тоже… Как будто я не захожу, — Ивлев неуверенно присел на краешек тахты, оглядывая комнату. — О, да у вас новый телевизор!.. Какая модель-то?

Венька, стоя посреди комнаты, выжидающе глядел на Ивлева, скрестив на груди руки.

— Чего ты?.. — выдержал Ивлев его взгляд.

— Да так… Телевизор, модель… — Венька хмыкнул. — Ты зачем пришел-то?

— Ты спятил, что ли?! — Ивлев округлил глаза.

— Я же вижу, что не так просто, а по делу.

— С чего ты взял?

— Сидишь плохо. Бочком. На краешке.

Ивлев огляделся — как же это он сидит-то? И впрямь как бедный родственник. Или того хуже — со скандальным делом заявился.

— Во психи стали! — хохотнул он. — Все не по уму делаем, разную ерунду замечаем за другими и все на себя переносим!

Ивлев передвинулся к середине тахты, откинулся на спинку:

— Так сойдет?

— Так другое дело!

У Веньки будто гора с плеч свалилась. Эта раскованная интонация Ивлева напомнила ему то счастливое время, когда, бывало, собравшись под вечер с женами, они дурачились от души кто как умел, и всем им было хорошо. Саня мастак рассказывать анекдоты. Это сейчас от него только и слышишь: «Цех… четыреххлористый титан… царги… план… график…» Как молитва — каждый день одно и то же. Вот и было ему тягостно думать, что Ивлев пришел не по старой дружбе, а по какому-то делу, касающемуся их цеха.

— Чудак ты! — сказал Ивлев уже на кухне, разливая по стаканам принесенное вино. — По делу, так я бы позвонил тебе, и вся недолга! Да и нельзя же только про этот чертов цех думать! Так и чокнуться можно. Скажешь, нет? — тут же и засмеялся он, как бы подчеркивая этим поспешным смехом, что говорит он все это просто так, момента ради.

Венька тотчас уловил эту неискренность Ивлева, но придираться к ней не стал — спасибо, мол, и за то, что хоть так-то сказал. Он ответно улыбнулся, торопливо выпил и, не закусывая, замер на секунду-другую, закрыв глаза и словно прислушиваясь к себе, а потом взглянул на Ивлева.

— Молоток, Саня, что зашел! Жизнь стала какая-то… — глаза его лихорадочно заблестели. — Даже выпить неохота. Правда! — пожал Венька плечами, будто и сам удивлялся этому странному обстоятельству. — Хотя другой бы на моем месте… Представляешь, Саня, такую картину, — оживился он, как бы нащупывая самый верный тон их разговора, хорошо знакомый по прошлым временам. — Повадились к нам шастать в подъезд разные забулдыги. Тут же рядом гастроном, сам знаешь, а наш подъезд ближе всех. Стучат как к себе домой. Моя же квартира самая первая на пути.

— Да ну?! — подыграл Ивлев, выпучив свои черные глазищи.

— Чего… «да ну»? — не понял Венька. Он слегка ошалел от этой негаданной сегодняшней радости.

— Да что первая на пути. Я как-то не заметил.

Венька моргнул и засмеялся долгим счастливым смехом:

— Даешь ты, Саня!..

— Нет, это ты даешь.

— Чего я даю? — Венька замер с улыбающимся открытым ртом, заранее готовясь к тому, чтобы после Сашкиных слов раскатиться еще пуще.

— Стаканы, конечно. Они же и стучат к тебе, чтобы стакан выпросить. Забулдыги-то, а?

— Ну! — в азарте хлопнул Венька ладонью по столу. — Стучат, хмыри такие: дай стакан! А мне давать надоело, только и знаешь, что открывать да закрывать дверь. Я уж на звонок сразу со стаканом стал ходить. Короче чтобы. Открою дверь, суну не глядя — и всех делов.

— Рацпредложение оформи.

— Можно. Пропадите, думаю, вы пропадом вместе со стаканом. Зинаиде сказал, чтобы десятка два купила. Половины уже нету.

— Что-то придумать надо, чтобы возвращали, — вроде как озаботился Ивлев. — Может, ящик на дверь прибить, как для газет? Большое отверстие сделать и написать: «Для стаканов».

— Я сегодня перед твоим приходом, — вспомнил Венька, — как обычно, сунул стакан в притвор, а его не берут.

— Как это не берут?

— А так. Повисла моя рука со стаканом в воздухе, никто не хватает.

— Ну?

— Я тоже удивился. Открываю дверь шире — стоит какая-то дамочка в шляпке. «Вам кого?» — говорю. «Вас… Агитатор я». Ты понял, как влип?! — захохотал Венька. — Так что тебя я встретил уже без стакана.

— Не повезло, конечно.

Помолчали. Из крана капала вода в раковину. На улице тренькнул трамвай.

— Может, партию сгоняем?

До Ивлева не сразу дошло, он уставился на Веньку: какую партию?

— В шахматишки…

— А? — Ивлев вздохнул потихоньку и посмотрел на часы. — Можно бы вообще-то…

А глаза у самого были какие-то отсутствующие. Не о шахматах он думал. А может, и про него, Вениамина, уже забыл.

Венька сразу погас. Вот оно как получалось. Как ни старайся, а прежних отношений нет как нет. Ему и самому не очень-то весело, если честно сказать. Хоть и тараторит, а на душе кошки скребут.

— Ты все же зачем пришел-то, Саня?

Ивлев нахмурился. Зачем он пришел… В двух словах не объяснишь. Когда он решил наведаться к Веньке, ему хотелось бы думать, что идет он просто так, как бывало раньше, — пришел и все тут. Может, через пять минут обратно пойдет, к себе домой, а может, весь вечер просидит — какая разница. Как будет, так и будет. Но уже на пороге, увидев Венькино растерянное лицо, Ивлев понял, что чем дальше он станет откладывать тот разговор, который неминуемо должен был состояться между ними, тем труднее ему будет начать его.

— Чудак ты… — Ивлев снова попробовал было посмеяться. — Ну если бы и поговорили мы с тобой о работе… Скажи на милость, беда какая! Ты не лучше ребенка, который боится страшных сказок на ночь. Приснится он тебе, что ли, наш хлораторный цех? — повысил Ивлев голос, не давая Веньке опомниться. — Как черт ладана стал опасаться с некоторых пор любых разговоров про работу! Разве это дело?

Венька покивал головой. Откинувшись на спинку стула, он взял вилку, потыкал ею в ускользавшую шляпку гриба, усмехнулся криво: давай начинай — послушаю…

И вдруг ни с того ни с сего улыбнулся светло, раскованно, будто Ивлев глазами сказал ему что-то приятное, совсем не то, что произнес вслух.

— Насчет сна — это ты угадал! — обескураживая Ивлева, легко сказал Венька. — Сны у меня прямо как на заказ. Моей Зинаиде вон то пальмы какие-нибудь на берегу моря привидятся, то дом с белыми колоннами — сплошная красота, словом. Она же ни разу в жизни ни на каком курорте не была, ну, ей и приятно на все это поглядеть. Я бы тоже от такого сна не отказался, да еще бы если русалка по бережку ходила…

— Вроде Раисы-Снежаны, — вставил Ивлев.

— Можно и вроде нее, — выдержал Венька его взгляд. — Главное, чтобы вся была, как на картиночке. Не то что наши мымры — хоть мою взять, хоть твою.

— Ну так и какие же тебе сны снятся?

Венька вздохнул.

— Цех, Саня, снится. Наш первый цех.

— Хм… Прямо вот точно наш?

— Ага…

Ивлев проследил за Венькиной вилкой, все еще гонявшейся за скользким опенком, и глупо уточнил:

— Что-то конкретное снится, что только у нас в хлораторном, или вообще что-нибудь заводское — трубы там какие-нибудь, реторты?

— В том-то и дело, Саня, что конкретное. Вчера, например, пятый хлоратор снился, сегодня шестой…

Ивлев взял грибочек с блюдца прямо пальцами, кинул его в мойку и забрал у Веньки вилку.

— Ты все хохмишь?

— Какие тут могут быть хохмы…

— Но как это возможно?! — помолчав, воскликнул Ивлев.

— А я почем знаю, — пожал Венька плечами. — Для меня, по крайней мере, дважды бывает одна и та же авария: один раз в цехе, а другой раз дома, во сне. Со всеми подробностями, чин чинарем.

— Вроде как многосерийный телефильм получается, что ли? — скупо улыбнулся Ивлев, все еще думая, что Венька его разыгрывает.

— Похлеще! — махнул тот рукой. — Сам себе такие истории показываю — даже пот прошибает, проснусь — майку хоть выжми.

— И все, выходит, аварии снятся?

— Они самые.

— А ты, значит, и во сне геройствуешь?

— Как это?

— Ну, тебе виднее, как… Очертя голову бросаешься к хлоратору. Грудью прожог закрыть чтобы.

Венька прищурился.

— А что я, по-твоему, должен делать? Тебя ждать? Пока ты, шибко грамотный, очухаешься и сообразишь, что к чему?

Ивлев натянуто рассмеялся, показывая всем своим видом, что никакие запальчивые слова не выведут его из себя, не собьют с толку.

— Интересно, Веня, что тебе сниться будет, когда хлораторы перестанут взрываться?.. Что ты сам будешь делать со своей геройской профессией?..

— А с какой это стати они перестанут взрываться? Такого не бывает.

— Должно быть. Они должны работать чисто — ритмично, по программе. Как хорошие часики: тик-так, тик-так… — покачал Ивлев пальцем, как маятником.

Венька долго смотрел на этот поднятый кверху указательный палец Ивлева с желтоватым от тетрахлорида ногтем, потом перевел недоумевающий взгляд на его лицо.

— Хлоратор — и чтобы никогда не взрывался?! Царги — и чтобы никогда не прогорали?.. Ты соображай хоть маленько, когда говоришь, — Венька подставил свой палец к виску. — Ты же дипломированный инженер, а не заяц.

— Вот я и соображаю как инженер.

— Соображает он!.. Чтобы при нынешнем уровне развития техники не было никаких чепе в таком цехе, как хлораторный?! Да как это возможно, если вы, инженеры, не научились делать съем тепла?

— Правильно. Пока не научились. Но научимся.

— Когда же это? Уж не в этой ли пятилетке? — съехидничал Венька.

— В этой нет. Но в следующей — да, возможно. Появятся новые образованные специалисты, новые технические идеи, новые технологические линии…

— Ну да, конечно, — усмехнулся Венька, — ученье — свет. Только вот куда неученых девать будете…

— Вот об этом я и хотел поговорить с тобой. Пока не поздно.

— Пока не поздно? — с подчеркнутым удивлением переспросил Венька.

— Да. Пока не поздно. Тебе учиться надо! Хватит валять дурака! Разыгрывать из себя творца! Как же — пуп земли… — Ивлев незаметно для себя разошелся, говорил хлестко, яростно, и Венька, хотя умом и понимал его правоту, полез на рожон.

— Учиться?! — с шелестом произнес он. — Прожил полжизни, изломало всего, извертело, и вместо того чтобы дать мне нормально пожить, меня за школьную парту?! В этом мое спасение?! — Желваки заходили у него на скулах. — Ну спаси-ибо…

— Но ведь иного выхода нет! — стукнул Ивлев ладонью по столу так, что звякнули тарелки. — Неужели ты не понимаешь?

Венька осторожно передвинул тарелки подальше от края, помолчал и тихо спросил:

— Чего ты расшумелся-то? Всех соседей перепугаем… Учиться, учиться… — передразнил он. — Помешались все на учебе. Учатся и кому надо, и кому не надо. Лишь бы корочки заиметь… Ты, Саня, не принимай меня за полного болвана. Ты считаешь, Венька Комраков сопит в две ноздри, как щенок слепой, и думать ни о чем не думает? Ошибаешься. Думал я уже… Не раз и не два. И так думал, и этак… Голова распухла. А толку? После такого думанья совсем хоть в петлю. Легко сказать — начать все сначала! Хотя бы десятилетка у меня была за плечами, а то ведь я и восьмой-то класс не кончил…

Зачем он говорит ему все это? Разве Ивлев не знает про его прежнюю жизнь, почему он не учился?

Так уж у них в семье не задалось. Работал один отец — в плавильном цехе. Зарплату получал не ахти какую, если учесть, что, кроме самого отца, в семье было еще пять ртов. Мать крутилась с ребятишками. Вот и пришлось Веньке, когда он был уже в восьмом классе, заявить дома: пойду на завод. Повздыхал-повздыхал отец — махнул рукой. И кончилась на том Венькина учеба раз и навсегда. До армии слесарил в механосборочном. За день так уставал, что вечером и танцам не рад. Какая уж тут учеба…

— Тебе хорошо рассуждать, — с обидой в голосе сказал Венька Ивлеву, — ты закончил среднюю школу в нормальном возрасте, в детстве. О куске хлеба не заботился. А потом два лета кряду, пока не призвали в армию, сдавал в институт экзамены. Сноровка была. Да и знания тоже. А я бы с чего начал? Со школьной парты? Да она, эта школа, из меня все жилы бы вытянула! А потом еще столько лет пурхаться… А результат? Заделаться к сорока годам хреновеньким инженером, таким, как наши технологи? — Венька презрительно повел губой. — Уж лучше я хорошим работягой останусь. Ничего-о! На мой век хватит слесарных ключей и гаек. Ты вон с дипломом… А без слесарей-наладчиков тебе и делать нечего в первом цехе. Куда ты без нас, Саня? — засмеялся Венька, как бы пытаясь снова настроиться на веселый бесшабашный лад. — Слабо тебе без нас.

— Я-то? Я-то без вас обойдусь, — ответил Ивлев. — Если не сегодня, то лет через пять, через десять, в крайнем случае. А вот вы, такие… без инженера никуда! Тоже мне творец крылатого металла… Подсобник ты, кто куда пошлет.

Венька изменился в лице.

— Ты с тем и пришел… — напружинился он, — чтобы сказать мне все это?

Теперь Ивлев готов был к самому худшему. Он чувствовал, как у него набухла и туго бьется венка на виске, словно вот-вот прорвется. Выждав еще немного, он поднялся и пошел к двери.

Венька молча смотрел ему вслед. Стукнув затылком об окопный косяк, он стиснул зубы и до боли в глазницах зажмурился.

На следующее утро, удивляясь самому себе, Венька долго не вставал с постели. Такого с ним еще не бывало. Даже Зинаида, на что уж спала всегда крепко, забеспокоилась спросонья, раза два мягко ткнула его кулаком под бок:

— Ты чего не собираешься на работу? Солнце уже вон где… Может, заболел? Перекупался небось со своими пассажирками…

— Сама ты перекупалась! У меня отгул сегодня.

— Так ты и в отгульный день на завод уматываешь.

— А вот это уже мое дело… — Венька откинул одеяло, сел в кровати, потом нехотя опустил ноги на пол и какое-то время сидел недвижно, уставясь в окно.

На улице потренькивал трамвай, отдаленно гудели автобусы. В который уже раз Венька во всех подробностях перебирал в памяти вчерашний разговор с Ивлевым…

«Думай не думай…» — притаенно вздохнул он и, покосившись на Зинаиду, которая снова сладко засопела, потянулся за брюками.

На первые автобусы он опоздал, потом пропустил подряд несколько битком набитых, и лишь в начале восьмого втиснулся в заднюю дверь последней «шестерки», которой еще можно было поспеть к началу смены. Какой уж тут отгул, думал Венька, если Саня Ивлев, новоявленный начальник, поставил вопрос ребром. Надо было что-то решать, но голова шла кругом, как у потерянного. Всю дорогу Венька морщился, словно от зубной боли. С трудом развернувшись на месте, он прислонился лицом к ребристым, плохо смыкавшимся створкам автобусной двери, сквозь которые с тонким посвистыванием просачивался ветер.

У самой проходной он отбился от плотной, нестройно рысящей толпы, повернув к административному корпусу, громоздившемуся за частоколом разных плакатов и лозунгов. Ему вдруг захотелось повидаться с Николаем Санычем, бывшим сменным механиком. Тот на днях попросил Веньку обкатать новый лодочный мотор, приобретенный профкомом. Как раз этого-то Венька не собирался делать: пусть сам Николай Саныч возится с мотором, ведь лодка-то будет как его собственная! Но сегодня, уже в автобусе, Венька поймал себя на мысли, что жалеет об уходе из цеха Николая Саныча. Дорого бы он дал теперь за то, чтобы сменный механик у них оставался старый, хотя с ним в свое время они намучились дальше некуда. Намучились, да зато душа была на месте. А этот Саня Ивлев не успел еще поработать как следует, а уже вознамерился разогнать аварийную бригаду. Прыткий оказался, куда с добром!

«Так и быть, обкатаю ему мотор, — подумал Венька, подходя к двери профкома. — Он же, вообще-то, неплохой старик, хотя и преследовал меня из-за истории с Раисой. Мало ли что! Он ведь наш начальник был, а с начальника спрашивают. Сами мы еще те гуси… Другой бы на месте Николая Саныча разве так повернул бы?! Того же Ивлева взять. Ни с того ни с сего готов придраться. А Николай Саныч — тот со мной считался порой побольше, чем с начальником цеха…».

В тот момент, когда Венька уже взялся за ручку двери, его кто-то окликнул сзади:

— Комраков, постой-ка!

Это был секретарь комитета комсомола. Редькин, кажется. Знал его Венька так себе — только и помнил, что шустрый упитанный этот парень вечно сидел в разных президиумах, как бы пожизненно представляя молодежь комбината, хотя уже давно ему было за тридцать. Но зато Редькин, судя по всему, знал самого Веньку, как облупленного.

— Ну надо же! — округлил глаза секретарь, одаривая его послушной гибкой улыбкой, которая была у него отработана во всех тонкостях. — На ловца и зверь бежит, как говорится… Ты небось, как всегда, в отгуле, у вас же, в этом хлораторном, вечно какие-нибудь чепе, а вас молочком отпаивают. Молочные вы ребята! — хохотнул он, но, словно боясь утратить тон, который считал единственно нужным при своем положении, погасил улыбку и со строгой озабоченностью сдвинул брови: — Зайди-ка к нам в комитет, Комраков. Героем очерка хочешь стать?

«Ишь ты, какой свойский, — хмыкнул Венька. — Зайди — и все тут».

Тотчас заметив среди штатных комитетчиков одетого в белый плащ незнакомца, скучно сидевшего у окна на стуле, Венька сразу догадался, что это, скорее всего, какой-то далекий гость, и Редькин со своей братией надумал сбагрить его в первые попавшиеся руки, чтобы не таскаться с ним по цехам. Однако пошел следом.

Чего давно еще никак не мог понять Венька — это той неохотливости, с которой иные выборные секретари наведывались на рабочие места. В первое время вроде еще и видно человека — чинно прогуляется раз-другой, как бы прощаясь с недавней своей работой, а вскоре уже и забудешь о нем начисто, как о без вести пропавшем. Только на собраниях потом и вспоминаешь о нем — мол, гляди-ка, а это же Редькин пожаловал, видали, какой самостоятельный стал!

Порой Венька давался диву: почему эти молодые ребятки, иной раз бывает, изменяются, в чем причина? Позже, когда он и сам стал членом цехового бюро — правда, партийного, — ему как-то пришло в голову обсудить этот вопрос, но Николай Саныч скомкал его атаку: дескать, не лезь-ка ты на рожон, без году неделя как в партии, а уже поучать собрался… А потом он и сам забыл об этом — случалось, его занимали дела и заботы поважнее комсомольских.

А Редькину между тем сунули в руки телефонную трубку — кто-то ему звонил. Два его помощника — черноволосый верзила с длинными ногами, далеко высунувшимися из-под стола, и рыженькая худышка, уже начавшая с меланхолическим безразличием пощелкивать костяшками счетов, выводя на бумаге какие-то цифры, — на минуту оставили свои дела, одним глазом поглядывая на незнакомца у окна, ждавшего с вежливым терпением, а другим глазом следя за Редькиным, который стал совсем пунцовым.

— Послушай, Паша, — вкрадчивым голосом сказал Редькин, — ты эту свою анархию бросай!.. Вовремя, не вовремя — это уж мы сами тут как-нибудь разберемся. Зря бы тебя беспокоить не стали, уж будь уверен. Раз я просил передать, чтобы ты немедленно зашел в комитет, — значит, дело у нас к тебе важное. Я думаю, как секретарю первичной организации, тебе было бы очень интересно поводить по своему цеху товарища писателя…

Редькин одними глазами улыбнулся человеку у окна, как бы говоря этим взглядом, что лично ему самому было бы, уж конечно, не менее интересно, чем какому-то там Паше, походить по комбинату часок-другой вместе со столичным гостем, да ведь вот беда: дел неотложных по горло, просто поедом заела текучка.

О том же он и Паше сказал напоследок:

— Ты там давай не занимайся этой своей арифметикой: сколько у меня штатных помощников — это не твое дело, понял? Секретарь комитета комсомола пока еще я.

Венька поглядел, с какой невозмутимостью чернявый парень чистил свои ногти, близко подошел к москвичу и тихо сказал ему, чуть наклонясь:

— Пойдемте. Какой вас, собственно, цех-то интересует? Если гидролизный, то придется часы оставить, а то намагнитятся и остановятся, — улыбнулся он, в то же время удивляясь себе, что сам набивается в провожатые, да еще по чужим цехам. Тут в свой-то не знаешь как войти…

«А может, — с облегчением подумал он уже у окошка раздаточной, получая брезентовую спецовку и два новеньких противогаза — для себя и для гостя, — так-то оно и лучше — появиться на глазах у Ивлева не в одиночку, а вместе с незнакомым человеком, при котором он скорее всего смолчит и хоть на время прикусит свой язык».

— Я как знал, — улыбнулся Венька, примеряя противогаз своему подопечному, — что мне надо зайти в административный корпус. Уж сто лет не бывал там, а тут, думаю, дай загляну!

Маска пришлась гостю впору, да и натянул он ее до того сноровисто, что Венька даже восхитился: молоток, писатель, бывал, видать, в переделках, хотя и совсем молодой. Ничего такого, конечно, он ему не сказал — просто отметил про себя, и только, а вот когда взялся за рифленый шланг, прикидывая про себя, не пластануть ли по нему ножом, чтобы не сомлел человек под резиной, и тот сам догадался об этих его мыслях и с улыбкой протянул ему свой перочинный ножичек, — тут уж Венька не сдержался:

— Ну, товарищ!.. Да вы, как я погляжу…

— Зовите меня Дмитрием, — засмеялся гость. — И не думайте, что я такой уж бывалый. Ничего подобного! Я же вижу: у вас все так делают, — кивнул он на сменных слесарей, только что вошедших в бытовку из цеха.

«Вот ведь охломоны, — восхитился Венька, — даже по бытовке с соской во рту разгуливают!»

Он словно не догадывался, что и сам делал точно так же, причем, как и эти слесаря, соску у своих губ даже и не чувствовал, выпихивая ее языком лишь тогда, когда надо было снимать брезентовую робу.

— Ну, с богом, как говорится, — улыбнулся Венька, направляясь к дверям цеха, и что-то же было, наверно, в этой его улыбке, что-то тронуло душу московского гостя, потому что Дмитрий вдруг заволновался, заморгал, глядя на своего провожатого, и, не зная, видно, что бы такое сделать для него, поправил на Веньке воротничок серенькой рубашки, выглядывавшей из-под спецовки.

Уже улавливая пряно банный, приятно щекочущий ноздри запах, дававший о себе знать в этой части цеха гораздо сильнее, как ни странно, чем в самой бытовке, и уже проникаясь до самого сердца глуховато бубнящим, как бы подземным протяжным гудом, идущим от хлораторов и рукавных фильтров, Венька все же отвлекся от всего этого и глянул с удивлением на Дмитрия: «Чего это он?..»

Он еще в бытовке, минуту назад, сделал для себя неожиданное открытие, что этот человек напоминал ему своими деликатными повадками его отца, Ивана Игнатьевича, хотя был моложе его, по крайней мере, вдвое. Тот вечно, бывало, вот так же норовил не обидеть человека ни словом, ни жестом. Но ведь отец, считай, уже почти старик. Ему теперь, как говорится, сам бог велел проявлять свою любовь к тем, кто останется после него на земле. Таков уж закон жизни. Беззащитно ласковым человек является на белый свет, добрым и смиренным он должен и покинуть его. Правда, помнит об этом далеко не каждый. Не говоря уж про тех, кто давно не младенец, но далеко еще и не старец. Теперь в моде, говорят, напористость. Это слово Венька слышал в одной телевизионной передаче. У него, мол, все шансы добиться успеха, потому что он обладает одним из ценных качеств — напористостью. Может, оно и так. Только напористого от бессовестного случается, нелегко отличить, вот ведь как. А этот Дмитрий, наверное, меньше всего обеспокоен тем, сколько у него и каких именно шансов.

Чтобы не травить себе душу этим негаданным сравнением Дмитрия со своим отцом, Венька хотел было подмигнуть писателю, а то взять да и хлопнуть по плечу: все в порядке, Дима, держи хвост морковкой! Но вдруг подумал: «Шут его знает! Может, и я тоже напомнил ему кого-то?.. Нынче же вон какая жизнь: все живут по отдельности, один здесь, другой — там…»

— Давайте, Дима, сделаем так, — как можно тверже сказал он, глядя в глубину цеха. — По всему этому хозяйству я вас, конечно, проведу, покажу вам все эти царги, кюбили, которые, кстати, зовут у нас «рюмками» за полное их сходство, значит… И про вентиляционный боров, и про отсосы тоже… Но только я предлагаю начать с одного интересного места, — оживился он, заметно волнуясь. — Это там, наверху, — ткнул он пальцем на галереи, внимательно следя за лицом Дмитрия, как бы угадывая, не знает ли он случайно об этом заповедном местечке, не успел ли кто рассказать ему о нем. — ЦПУК сокращенно… слыхали? Ну, центральный пульт управления и контроля! — засмеялся он, уже понимая, что человек об этом ничего не знает.

Дмитрий улыбнулся и опять пожал плечами. И опять это вышло у него до того похоже на памятную манеру отца пожимать плечами — как-то мягко, вроде бы ненароком, от идущего из глубины души удивления перед миром, — что Венька даже приостановился. Но в ту же минуту, как на грех, откуда-то вывернулся Николай Саныч, увидел его, разулыбался еще издали и направился прямиком к нему.

— А я тебя везде ищу, ищу, Веня…

«Опять песню про мотор заведет, — поморщился Венька. — Ну совсем без понятия человек! Ему это раз плюнуть — сбить настроение. Тут в кои веки случай подвернулся…»

— Обкатаю я тебе мотор, Николай Саныч, обкатаю! — и Венька, подхватив Дмитрия под руку, хотел увести его на галерею, но Николай Саныч резко догнал их.

— Погоди же, Вениамин! Куда бежишь-то? — Он близко качнулся к ним и, дыша Веньке в самое ухо, спросил шепотом: — Это что за корреспондент с тобой?

Венька покосился на Дмитрия. Тот, отойдя в сторонку, зачарованно глядел на фиолетовые сполохи сварки под ажурным потолком цеха.

— При чем здесь корреспондент?.. Это брат мой, Николай Саныч. Из Москвы прилетел.

— Брат?

— Ага.

— Родной, поди? — не поверил Николай Саныч. — Скажи, пожалуйста, какой нарядный… И блокнотик из кармана торчит…

— Так он ведь, знаешь ли, — не моргнул Венька и глазом, уже мстительно желая как следует разыграть председателя, — не какая там тюха-матюха, а крупный специалист… ответственный работник министерства.

Николай Саныч насупился.

— Ладно, Комраков, хватит финтить… Брат, брат!.. Скажи мне прямо: к жалобе это не имеет отношения?

«К какой?» — чуть не вырвалось у Веньки, но он ответил со вздохом:

— В том-то и дело, что имеет.

— Вот ведь гуси! — вроде как восхитился Николай Саныч. — Я же им говорил: «Не торопитесь вы с этим письмом. Вы думаете, там сидят дураки, не знают без вас, по какой сетке ценить работу наладчика?»

И Венька сразу понял. Эти разговоры в бригадах слесарей велись уже давно — ребята возмущались, что операторы, имеющие дело с теми же хлораторами, что и они, проходили по самой высокой, первой сетке, а они, аварийщики, на долю которых достается порой самый густой газ, довольствуются всего лишь второй сеткой.

Но, господи, мало ли кто о чем говорит! Венька и сам любил при случае, как он выражался, помолоть языком. Но чтобы письмо в министерство…

«Кто это у нас, интересно, такой пронырливый?» — подумал он и, как бы желая помочь теперь председателю, милостиво предложил, притаивая в углах губ усмешку:

— Ладно, Николай Саныч, беру этот случай на себя. Неприятность, конечно, большая…

Председатель выжидательно поглядел на Веньку.

— Да уж приятного мало.

— А чего же ты ждал тогда, интересно, раньше-то? — надумал построжиться Венька, понимая, что сейчас ему сойдет с рук любая выходка. — Разве тебя, как председателя профкома, этот вопрос не волновал?

Николай Саныч протяжно вздохнул, но тут подошел Дмитрий, которому не терпелось, как видно, идти дальше, и Венька, подхватывая его под руку, сказал напоследок председателю:

— Заглянем к тебе сегодня… Но ты уж никуда не отлучайся, жди у себя в кабинете.

Он украдкой подмигнул ему, но Николай Саныч смотрел на него все с тем же недоверием и не ответил на улыбку; однако верх в душе председателя все же взяли какие-то определенные чувства, он заспешил с ответным подмигом и уже в спину Веньке сказал с веселым напором в голосе:

— Между прочим, Вениамин Иваныч… жена у тебя, должен заметить, мировая!

— Да что ты говоришь? — даже приостановился Венька. — Это когда же ты умудрился разглядеть?

— Ботинки у нее вчера покупал. Вот эти. Импортные. Так она сама вспомнила, как весной мы с нею на профкомовской «Волге» догоняли тебя с Бондарем, — засмеялся Николай Саныч. — Ну, когда он подвозил-то тебя с инспектором на пристань. Ты еще за лодкой тогда ездил.

— Как же, как же, — сказал Венька, на мгновение уходя глазами в это воспоминание. — Было дело… — вздохнул он, и сразу поскучнев, быстро пошел впереди Дмитрия.

На галерке он тотчас отыскал то, что и было ему нужно. Место под пульт управления отвели в самой светлой и чистой части цеха — перед первым хлоратором. В просторном высоком зале вкруговую разместились слитные в ряд блоки панелей, а весь верх, будто купол в церкви, был цветасто разрисован схемами технологических линий.

Не чувствуя, что стоит с полуоткрытым ртом, Венька долго молчал, как бы стараясь тут же, не сходя с места, вникнуть в эту таинственную, непостижимую связь между многочисленными лампочками на схемах и концами проводов на несобранных панелях, с одной стороны, и всеми организмами громадного цеха — с другой.

«Правда что организмами», — понравилось ему самому это сравнение, и он понял, что пришло оно на ум неспроста: такое же чувство удивления перед человеком он испытал много лет назад, еще в школе, когда увидел в учебнике физиологии мышечное строение тела и схему кровообращения. Но тогда его поразил сам человек как бесконечно сложное живое существо, теперь же он не менее был потрясен хитроумной сложностью дел человека.

Конечно, он не из тайги приехал — видывать, особенно в армии, ему кое-что приходилось, и в технике, что там ни говори, он разбирался. Но одно дело, когда что-то придумано неизвестно кем и сооружено бог знает где, а другое — когда все это рождается в твоем родном цехе и, можно сказать, у тебя на глазах.

Сухо откашлявшись, Венька снял кепку, провел тыльной стороной ладони по лбу и, косясь на ребят в ладненьких синих комбинезончиках, собиравших панели, тихо сказал Дмитрию:

— Значит, так… Допустим, где-то на трассе тетрахлорида что-то случилось или только еще хотело случиться, а тут уже лампочки и среагировали, уже тебе и замигали…

Он подумал немного, пытливо всматриваясь в стенды, и, как бы проникаясь догадкой, уверенно поправил себя:

— Хотя нет… тут главное — автоматически устранить неполадки в работе всех звеньев, чтобы, значит, без вмешательства человека. Вот конечная-то задача! Правильно я говорю, а, Дмитрий? — улыбнулся он счастливой улыбкой человека, которому открылась вдруг какая-то истина.

Потом он спросил почти без всякого перехода:

— А как вот ты, Дима, считаешь, — покосился он опять на молчаливо-сосредоточенных наладчиков, — сколько, по-твоему, нужно учиться, чтобы здесь хозяйствовать?

— Да лет пять, не меньше, — быстро глянул тот на него. — Если, конечно, у человека есть десятилетка…

— А если нету?

— Ну, тогда считай сам. Хотя для начала можно ведь и в техникуме учиться, — тут же поправился Дмитрий, словно о чем-то догадываясь.

Несколько минут Венька следил за работой наладчиков — следил с пристрастием, будто проверял их работу. Улучив момент, он вполголоса спросил крайнего из них, пальцы которого сновали меж проводов панелей увереннее, чем у остальных:

— Тебе сколько лет, а?

— Тридцать два, — не сразу ответил парень, пожав плечами.

Но в эту самую минуту, как на зло, загудел отсос у шестого хлоратора, его надрывный, как у сирены, звук, проникая в сердце, заставил даже наладчиков бросить свои панели.

Весь уйдя в этот звук, Венька машинально напялил на голову кепку и, нашаривая на груди противогазную соску и заметно бледнея, бросил на ходу своему гостю:

— Стой и жди меня здесь, а вниз не суйся!

Каблуки его тяжелых ботинок застучали по железному полу галерки, и вскоре он пропал из виду. Какие-то люди в таких же, как у Веньки, спецовках торопливо прошли в ту же сторону — и цех будто вымер. Ни души кругом.

А сирена все выла и выла, и в высоких узких окнах цеха метался ее зов.

Бондарь обрадовался ему как родному.

— Я так и знал, что ты все же надумаешь! — Крепко пожимая Веньке руку, он заглядывал ему в самые глаза. — Не прогадаешь, даю гарантию… Все будет о’кэй!

Венька пошевелил стиснутыми пальцами и вяло потянул на себя руку, с какой-то сконфуженностью оглядывая цех, прислушиваясь, принюхиваясь к нему как бы заново.

Дробно накатывал из края в край жестковатый на слух шум станков, непривычный после тихого посапывания хлораторов у них в первом. С коротким сухим лязгом кроились листы под тяжелыми челюстями ножниц — обрезки падали на кучу с колким рассыпчатым звоном. Полная молодая работница в рукавицах не спеша брала заготовку, толкала ее в смеженные валики и, пока лист загибался в цилиндр, успевала глянуть на них с Бондарем. А рядом другие станочницы нажимали свои педали: раз — и готова плиссировка шва, раз — и гофрировку на бока навели, еще разок — и донышко накрутили. А пошустрее которая была — ее поставили за штамп, выбивать пробку.

«Правда что педальная деятельность, — усмехнулся Венька. — Подсовывай заготовку да педаль нажимай. Всех и делов-то. Недаром одни девчата у станков стоят. А Бондарь ихний начальник… Хотя вон еще один мужик по цеху слоняется, не знает, бедняга, где бы ему вздремнуть малость».

— Кто это?

— Про кого ты спрашиваешь? — готовно откликнулся Бондарь. — Про этого, что ли? Да мастер наш. Он сейчас временно вместо слесаря-наладчика, вот и дуется ходит — как же, заработался в доску.

— А это… конвейер-то, — спросил Венька, отводя глаза, — когда предполагается начинать?

— Какой конвейер? А… Это скоро… Ты давай-ка сразу же подключайся. Чего тянуть-то? Баночки нам нужны под титановую краску. Позарез! — провел Бондарь ладонью по горлу. — Так что выручай. Вся надежда на тебя.

— Баночки?

— Литровые. Нам их, видишь ли, один завод поставляет. Канительно получается: то и дело сроки поставки срываются. Прямо хоть по карманам разливай эту краску, — хохотнул Бондарь, заметив, что Венька приуныл.

— Так я тебе как их наделаю… без конвейера-то? — глупо ляпнул Венька. Дался ему этот конвейер! — Кустарным способом? Так ведь я же не жестянщик.

— Что ты! Почему кустарным? В том-то и дело, что станочек надо сварганить. Чтобы донышко и крышку накручивать. А боковой шов — это мы на эллипсных роликах тиснем, как и для бочек. Да ты лучше меня знаешь — чего я тебе рассказываю! — опять хохотнул Бондарь, сделав попытку легонько приобнять Веньку.

Венька мягко повел плечом — вроде бы машинально — и рука Бондаря почти не задела его.

«Никакого конвейера тут не будет до скончания века, — подумал Венька, хмуро оглядывая цех. — Как была бабья педальная деятельность, так она и останется… Вот и влип я, кажется».

Еще совсем не поздно было повернуться и уйти. Мало ли что уже назвался. Детей ему крестить с этим Бондарем, что ли. Взять и уйти…

Но вместо этого Венька сказал со вздохом:

— Ладно, Боб. Раз надо, изобретем эту тару. Заяц трепаться не любит.

В редкие минуты что-то находило на Веньку, ему становилось жаль Зинаиду, уставшую терпеть его выходки.

— Ну чего ты киснешь, Зин? — вроде как мимоходом проводил он ладонью по ее волосам. — Веселее гляди на жизнь! Держи хвост морковочкой!

На обратном пути из комнаты в комнату он уже притормаживал возле жены и похлопывал ее по спине, а ладонь у него была мягкая, будто не бугрились на ней мозоли, и под конец он задерживал ее на плече, заглядывая Зинаиде в глаза.

Она смотрела на него не мигая, зрачки ее словно бы становились еще больше. И Венька, стесняясь себя такого, непривычно ласкового, заговаривал с нею о том, что смутно тревожило его:

— Ты представляешь, Зин… ведь накаркал же, говорю, тогда этот Бондарь. Все равно, мол, переманю в свой цех! Прямо как в воду глядел! Вот тебе и дал гарантию…

Глаза Зинаиды гасли, она ждала совсем не такого разговора.

— Так еще бы… с кем бы тогда он совершал свои прогулки по Иртышу, — сбрасывая со своего плеча Венькину руку, язвила она. — Вас же только двое на всем причале, холостых кавалеров-то.

Венька обиженно сводил к переносью брови. Вот что он никак не мог терпеть, так это подобных выпадов Зинаиды. Ну разве же она поймет мужской интерес к лодкам? С женским легкомыслием глядела на это занятие: мол, он стал пропадать на причале только потому, что Бондарь, вечно скандаливший со своей женой, то и дело норовит завихриться куда глаза глядят и тянет с собой за компанию своего персонального слесаря. Персонального… Ведь скажет же! Но хуже всего было то, что она связывала эту ежевечернюю его отлучку, когда он прямо с работы ехал на причал, с какой-то посторонней женщиной.

— Тебе, ей-богу, как нашему председателю профкома Николаю Санычу, кругом одни враждебные бабы только и мерещатся, — безнадежно махал он рукой. — Ну, была эта история с Раисой… по глупости, конечно, по молодости. Так ведь не корить же теперь человека всю жизнь за этот опрометчивый, так сказать, поступок! Да и что за разговор у нас получается? Я тебе про попа, а ты мне про попадью.

— Интересно, чем же тебе не угодил этот самый поп-то… То уж такие друзья были, прямо не разлей-вода, а теперь клянешь его: накаркал, переманил в свой цех, такой-сякой…

— При чем здесь это… угодил, не угодил. Если уж на то пошло… очень он мне был нужен, этот Бондарь, как же! Что я, сам ему навязался, что ли? Если бы не памятник Толе Симагину…

— Ну да, конечно, — снова ехидно подступалась Зинаида, — это все инспектор рыбнадзора виноват — не вовремя вздумал утонуть.

— Не утонуть, а погибнуть! — уже кипятился Венька. — Если бы не этот памятник, то как бы я, интересно, попал в пятый цех?!

И тут Зинаида отличилась.

— Ты ври, да не завирайся! — охолодила она Веньку. — Я же знаю, что ты с Ивлевым поцапался. Он всю вашу братию, всех слесарей, учиться заставляет. А ты взбрындил, видишь ли. И убежал к своему Бондарю — бочки делать.

— Этого еще не хватало!.. — задохнулся он от гнева. — Чтобы ты, у которой всего-то восемь классов, про учебу мне талдычила?! Сама небось давным-давно алфавит забыла и таблицу умножения!..

«Ну спрашивается, есть на свете справедливость или нету? — Венька скрестил на груди руки, уставившись на Зинаиду. — Это она только сейчас про учебу рассуждает, а возьмись я за книги — ведь скандалов не оберешься. Это уж как пить дать, тут же переведет языкастая супруженька на свою излюбленную тему: не иначе, мол, как все из-за какой-нибудь юбки с ума сходишь, инженерша, поди, попалась, вот и об учебе сразу размечтался, глядишь — и в академики так-то выведут…»

Зинаида молчала, и Венька, не чувствуя сопротивления, незаметно для себя уже переключался на то, о чем Зинаида не дала ему толком высказаться. Не сводя с жены укоризненного взгляда, он вызывал в памяти это другое — сначала памятник, потом Толю Симагина, а потом уже совсем невольно начал думать о том, о чем ему, в сущности, только и хотелось бы думать, — о своей лодке. Забота теперь, а как же. А тут еще новый мотор вдруг отказал…

— Это у него, скорее всего, — покачивая головой, рассуждал он вслух, — бобина барахлит. Нижняя свеча не работает.

Зинаида презрительно улыбнулась краешком губ, горько хмыкнув: дескать, другого поворота она от него и не ждала.

— Нет, точно, — словно доказывал Венька кому-то в пространство, для удобства, чтобы лишним движением не вспугнуть эту нечаянную мысль, присаживаясь на краешек тахты. — Больше там ничего не может быть. Только бобина. И ведь ты скажи! — восхищался он, как бы призывая жену в свидетели. Дернула же меня нелегкая поменять мотор!..

Какое-то время Венька сосредоточенно молчал, не то с удовольствием, не то уже и с раскаянием вспоминая, как на прошлой неделе он решил, не долго думая, судьбу лодочного «Вихря», купленного профкомом для заводских любителей. Конечно, это только так считается, что на профкомовской моторке может покататься каждый, кому захочется. Не тут-то было. Хозяин у нее только один — Николай Саныч. Как свою собственную оглаживает, глаз с нее не сводит. Поэтому-то Венька, когда Николай Саныч попросил его обкатать мотор, украдкой поменял корпус: в свой облезло-помятый обрядил новехонький профкомовский двигатель — и все шито-крыто. Хорошо получилось — и обкатывать не надо.

«Только бог-то шельму метит», — усмехнулся теперь Венька. Толком и не поездил на новом моторе — все что-нибудь да не так. И ведь на самой-то быстрине, как нарочно, то и дело подводит, а Николай Саныч, как назло, плавает без всякой заботы и не нахвалится Венькиной легкой рукой, что замечательно обкатал…

— Я ведь почему так поступил? — поделился Венька с Зинаидой. — А, думаю, за столько лет работы на заводе в одном и том же цехе, который всем цехам цех, я еще и не такой премии заслужил. Но ведь в том-то и дело, что подарок мне дадут не раньше чем я состарюсь и пойду на пенсию, а тогда он мне, может, нужен будет, как мертвому припарки. К тому же, если глубоко посмотреть в корень, — Венька уставился в пол, широко раскрыв большие серые глаза в белесых ресницах, будто и впрямь намеревался сию же минуту постичь этим взглядом какую-то вящую мудрость жизни, — то справедливость опять будет на моей стороне. — Во-первых, он сочным хлопком ладони загнул большой палец другой руки, в то же время глазами приглашая жену проследить за ходом его размышлений, — мотор мне нужен не для личных целей, а для общественных…

— Ну да, а как же, — перебила Зинаида, — небось уже всех городских баб перекатал.

— Слушай, Кустицкая… Ты говори, да не заговаривайся. Я же являюсь общественным инспектором рыбнадзора. Мне скорость нужна! Чтобы ни одна сволочь от меня не ускользнула. Это во-первых. А во-вторых, — Венька вяло шлепнул по пальцу, но взгляд у него уже был отстраненно-твердым, в прищуре, словно он говорил этим взглядом, что разговора по душам, как и всегда, у них не получилось, — а во-вторых, я бы мог тебе сказать и о председателе профкома Николае Саныче, который и на веслах-то еще не научился плавать, не то что на моторе, но ничего такого я тебе больше не скажу. Пускай будет по-твоему, будто я разных баб, как ты некультурно выражаешься, катаю на своей лодке. Конечно, если ты имеешь в виду лично себя, то это твое дело, можно и так назвать.

— Ты вроде про памятник начал да про Бондаря, — сдержанно напомнила Зинаида, потерявшая надежду, что Венька сам вернется к тому разговору, который только и был ей нужен.

— А?.. Ну, про них. Я и говорю, ты не думай, что я слабохарактерный или там на поводу у кого иду. Если только захочу, так я и лично Бондаря могу послать в одно место.

— Так за чем же дело-то стало?

Но Венька уже отошел совсем от утренней душевной расслабленности, как он называл про себя такое свое состояние, да и на работу пора было собираться, и он только покачал головой.

— Ох, Кустицкая, тебя послушать, дак… Ты за меня, что ли, газ-то потом будешь нюхать?! — теперь уже и накалялся он, зная наперед, что только криком и можно сейчас прекратить этот пустой разговор, эту напрасную трату нервов.

Хлопая дверью до звона стекол в шибках и проходя мимо окон их квартиры на первом этаже гулко топающим шагом, Венька показывал жене, до какого кипения довела она его своими глупыми упреками. Смотри и майся, с каким настроением идет человек на работу! Ну просто житья ему не стало из-за этого пятого цеха. А ведь сначала вроде бы обрадовалась: «Чистый воздух. И потери в зарплате никакой».

«Да и сам я тоже хорош, — напоследок подумал Венька, — сунул голову куда попало. Свет клином сошелся, что ли, на этом бочкотарном цехе?»

Утренний разговор с Зинаидой, затеянный им, видно, в честь ясного солнышка, целую неделю томившегося за тучами, выбил его из колеи. Прямо хоть на завод не ходи.

А тут еще Ивлев подъявился. Венька уже был за проходной, у росистого от ранней поливки цветника, когда услышал его голос.

— Постой-ка… ты куда так бежишь-то? — Ивлев заметил его, наверно, еще на автобусной остановке, а может, и в самом автобусе, но не мог протолкаться к нему, или же просто не хотел начинать разговора на людях, а теперь догонял, что-то доставая на ходу из внутреннего кармана пиджака. — Ты вроде бы так никогда не бегал к нам, в хлораторный… — натянуто пошутил он, пытаясь, как видно, обрести ровный, спокойный тон, будто между ними не было вовсе никакой ссоры.

— Да боюсь, как бы наши бочки не растащили, — неловко отшутился и Венька, вдруг слегка оробев не столько от самой этой встречи, сколько от смущенного вида Ивлева. И, замедлив шаг, пошел рядом, отодвинувшись на самый край тротуара, в то же время давая понять полуповоротом головы в сторону негаданного спутника, что, как бы там ни было, выслушать его он готов самым внимательным образом.

— Это верно, за народом глаз да глаз нужен, — улыбнулся Ивлев.

— Так ведь это кроме шуток — тащат наши бочки почем попало. Прямо не цех, а павильон бытового обслуживания.

— Я то и имею в виду, — невозмутимо согласился Ивлев. — Скоро же осень. Соленья всякие пойдут.

— Так ведь сталь-то отличная, — вроде как уже и защищался Венька, — нержавейка что надо, ей же ни черта не сделается, хоть сто лет простоит с рассолом!

— А я о чем? Да все об этом же.

Вот ведь человек! Поддел его как бы мимоходом и легко вышагивал рядом, будто для того только и окликнул, чтобы сравнить новую работу Веньки бог знает с чем.

Однако их первый и пятый цехи, стоящие друг от друга через дорогу, были уже совсем рядом, и они оба чувствовали, что на бочках, будь они неладны, останавливаться им нельзя, а то другой такой случай может и не скоро представиться.

Ну и глупое же положение… Они вроде бы и не ссорились. Просто крепко, напрямую, как и подобает мужчинам, поговорили тогда на кухне, и с тем Венька и уволился из первого цеха. Он и двух слов не сказал больше Ивлеву, только протянул заявление, мол, черкни резолюцию, и тот не удивился, не стал вдаваться в расспросы, уговаривать. Даже на двенадцать дней, как положено, решил его не задерживать. И вот теперь та обида притупилась немного, и верх брало старое чувство. Все же дружба у них была давняя, прикипели сердцем один к другому.

— Совсем забыл, — сказал Ивлев, протягивая ему стопочку белых квадратиков с заводской печатью на них. — Все никак не могу передать тебе талоны.

— Какие это еще талоны? — нахмурился Венька, хотя уже видел прекрасно, что речь шла о бесплатном, выдаваемом только работникам хлораторного цеха, молоке и кефире.

— Не знаешь, что ли? Все те же, что и раньше были, — Ивлев терпеливо держал перед Венькой раскрытую ладонь с пачкой талонов.

— Интересно… Какое я к ним имею теперь отношение! Слава богу, у нас в пятом воздух чистый, и без молочка не загнемся.

— Так-то оно так… Но мне, видишь ли, снова их дали на тебя.

— А разве эти конторщики не знают, что я уже в пятый перешел?

— Должны бы, вообще-то, знать… Как же не знают?

— Ну тогда в чем же дело?

— В талонах, я же говорю! — весело напирал Ивлев. — Я за них расписался и обязан вручить тебе. Не могу же я их бросить в мусорную корзину, сам посуди! Так что хочешь не хочешь, а пить молочко придется.

«Это же провокация, — восхитился про себя Венька. — Он делает вид, что я вроде бы никуда от них не уходил, а так просто, временно помогаю пятому цеху».

— Ты вот что, Саня, — сказал он с хмурой деловитостью. — Отнеси-ка их обратно, где взял. Пускай они там дурака не валяют.

И он замялся посреди дороги, ругая себя втихомолку самыми последними словами. Ему же, по правде говоря, не хотелось уходить от Ивлева ни с чем — так вот, толком не помирившись, не поговорив ни о чем путном. Но и стоять на месте было теперь неудобно: ведь сам же только что подвел черту, выбил из-под ног у человека, которому так же дорога была эта встреча, последнюю надежду на добрый исход.

— А ты че это осунулся? — вроде как с насмешливой снисходительностью спросил он вдруг Ивлева, ненадолго останавливая смущенный взгляд на его подгоревших, начисто утративших черноту и не таких уже разлапистых бровях. — С женой нелады, что ли?

— Да нет, все по уму… — Ивлев тоже смутился. — Ты же знаешь, мы с нею душа в душу. Тебе привет, кстати, от нее.

Венька мыкнул что-то невнятное и кивнул головой, дескать, это само собой разумеется и он, конечно, благодарит.

— Ну я пошел.

— Пока, — легко согласился Ивлев, будто расставались они теперь совсем ненадолго, и быстро, как бы между прочим, подал ему руку.

Вот этого-то момента Венька и ждал с самого начала. Он цепко ответил на пожатие, чувствуя, как суха и горяча у Ивлева ладонь.

— Ну, бывай… — И Венька раз за разом крепко тряхнул его руку, как бы молчаливо говоря ему: ну вот и все, мало ли что было между нами, как говорится, кто старое теперь помянет…

— Так я загляну к тебе к концу дня, — сказал Ивлев, стараясь хотя бы прищуром притушить в своих глазах радость. — Часикам к четырем, да?

— Конечно, заходи! — улыбнулся Венька, разряжая этой улыбкой то приятное смятение, охватившее его, какое не так часто выпадает человеку.

Он трусцой, как бы уже и впрямь торопясь, пересек дорогу и, не оглядываясь больше, скрылся за железной дверью пятого цеха.

В тихом полумраке пролета между станками, еще немыми и неуютно холодными, возле которых не было ни единой души, Венька словно запнулся и пошел совсем медленно, с неосознанной пока неохотой, исподволь полнясь знакомым тревожным чувством, наплывавшим на него все чаще и чаще.

Его глухо томило, не находя выхода, ощущение какой-то неустроенности. Он знал, что это давно с ним такое происходит, еще с тех пор, когда он работал в первом цехе. Просто он как бы привык, притерпелся к этой застарелой неявственной боли, и временами, обманывая себя, думал, что она от него отступилась.

Теперь, после встречи с Ивлевым, Венька понял, что боль эта в нем отныне будет острее, чем когда-либо прежде.

В самом начале девятого, как только собралась вся женская бригада, работавшая в одну смену, ожили станки. Сквозь дверь слесарки Венька слышал и различал любой из них — от ножниц до штампа. Все шло, как и должно было идти, и очень может быть, что его и не позовут ни разу до самого конца рабочего дня. Тем более что штампы он менял вчера вечером, теперь дня два будут выбивать из пластин не пробки, а верхние крышки с отверстиями.

Это была единственная, в сущности, работа — наладка штампов, за которую не так стыдно бывало Веньке. Тут приходилось и попотеть как следует, и немалую сноровку проявить, чтобы почувствовать по ходу пресса малейшие зазоры или прижимы, которые следовало свести на нет.

Но даже и с таким делом, по правде говоря, справился бы любой слесарь-наладчик третьего разряда, и Веньке всегда казалось, что многие видят и понимают это, но только не высказывают прямо в глаза — оттого ли, что Бондаря боятся, или самого Веньку обидеть не хотят, а может, просто стараются ни во что не вмешиваться.

И уже вовсе совестно было ему думать сейчас про остальную свою работу, какая иной раз выпадала на дню. Из-за сущего пустячка бегут к нему бабы. «Веня, шов на бочке неплотно смыкается», «Веня, гофрировка кособочит чего-то…» Подойдет он, подкрутит, где надо, или малость приотпустит, наоборот, — и опять направилось дело, и опять он торчит у себя в слесарке, не зная, к чему применить свои руки.

«Ей-богу, как заключенный, — думает Венька про себя, — так и свихнуться недолго, с работой такой…»

Коротая время, он то шампуры из титана отполирует, то корпус из плексигласа для шариковой ручки выточит. А то просто сядет на верстак и сидит, и сам не ведает в такие минуты, думает ли о чем или дремлет с открытыми глазами.

А тут еще Зинаида стала над ним потешаться… Началось с того, что разные цеховые помещения пронумеровали на случай эвакуации при пожаре, и вот для слесарки досталась восьмерка, и Зинаида, прознавшая про это, то и дело подтрунивает теперь над Венькой — полюбила, видите ли, пение, и поет все одну и ту же песню, бог знает где и когда услышанную:

Больше всего удручало Веньку то, что в этой странной обстановке его и увидит сегодня Ивлев, будто он и впрямь проштрафился и вот дали ему самую захудалую работенку, в которой особенно стыдным было это узаконенное безделье. Только встанет на пороге — и сразу поймет.

Уж кому-кому, а Ивлеву пыль в глаза не пустишь, он тут насквозь все знает. И вся эта ухоженность слесарки, все эти полочки из нержавеющей стали, на которых в строгом порядке тускло отсвечивали в ячейках разные инструменты — и нужные, и ненужные для пятого цеха, раздобытые Венькой впрок, — кого другого еще и могут убедить, но только не Ивлева, что его работа не так проста, и что здесь у него нечто вроде дежурного помещения, какое имеется у слесарей и в первом цехе, и что то дело, на которое могут его позвать в любую минуту, возможно, столь же серьезно и опасно, как и там, в хлораторном…

Пополудни, напевая себе под нос один и тот же куплет про камеру восьмую и большой замок, Венька надумал выставить внутреннюю раму на окне и, повыдергав гвозди из косяков, снял пыльную ржавую решетку, давно мозолившую ему глаза.

За этим задельем и застал его Бондарь, заглянувший по обычаю в слесарку. Вместе с ним принесла нелегкая и председателя профкома.

Бондарь недоуменно глянул на решетку, не сразу сообразив, как видно, откуда она тут взялась.

— Пережитки прошлого ликвидирую, — ухмыльнулся Венька, сунув председателю руку, перепачканную пыльной паутиной. — Это же черт знает что! Комбинат коммунистического труда, белым по красному написано на воротах у проходной, а окна от самих же себя зарешечиваем.

Бондарь настороженно прищурился.

— Ты чего это не в духе сегодня, Комраков? — Он привык называть Веньку при посторонних только по фамилии, как бы заранее отдаляя тем самым его от себя на всякий случай.

— Будешь тут в духе…

— Ты это… штампы сменил?

— Еще вчера.

— А ролики на третьем выправил?

— Да сменил, выправил! От, господи…

— Ишь ты, какой быстрый… Чего же тогда не в духе?

Венька тоскливо поглядел на просторный, заметно раздавшийся вглубь подоконник, где в толстом слое пыли между рамами лежали матерые сизые мухи, давно угодившие в эту западню и там окочурившиеся.

«Опостылела мне эта педальная деятельность», — хотелось сказать ему прямо в глаза начальству, но он только плюнул в сердцах.

Бондарь, темнея лицом, пытался поймать Венькин взгляд.

— Ну а где же ваша баночка? — вспомнил тут председатель и, как бы пощупав пальцами воздух, раскрыл перед собой ладонь, дескать, показывайте, показывайте скорее.

— А это счас, Николай Саныч, — встрепенулся Бондарь, — он сам все и покажет, наш рационализатор…

Венька смотрел на них как на полоумных.

— Профком интересуется нашей затеей, — подмигнул ему Бондарь. — Ну насчет того, чтобы эти баночки под титановую краску не завозить из Бийска, вон откуда, а делать самим, на своей базе.

«Интересуется, так пусть идет и смотрит», — сказал Венька глазами.

— Давай-давай, покажи…

Венька хмыкнул и, надвинув кепку на глаза и сунув руки в карманы брюк, нехотя, вразвалку пошел в цех. Сзади плелись Бондарь и председатель, чувствуя себя неловко оттого, что на виду у работниц никак не могли приноровиться к такому шагу строптивого слесаря.

В пять минут, отпустив работницу, Венька заменил кое-какие детали станка и тут же, на глазах у начальства, накрутил добрый десяток баночек.

— Гляди-ка, — изумился председатель, — и впрямь не хуже бийской получается. Это сколько же мы сэкономим на этом деле? — оживленно посмотрел он на Бондаря.

Тот с именинным видом, плохо замаскированным под озабоченность, приготовился выдать арифметические выкладки, но Венька уже слышал это много раз и, громко зевнув, как бы случайно поддел одну из банок носком ботинка. С жестяным звоном она запрыгала по цеху.

— Не по уму все это, как говорит один мой кореш.

— То есть? — насторожился председатель, следя за банкой, катившейся по цементному полу.

Бондарь насупился, тяжело засопел носом.

Но как раз в это время в дверях цеха появился Ивлев. Забежал перед самым концом смены — был еще в брезентовой робе и с противогазной сумкой через плечо. Последних Венькиных слов он, конечно, не слышал, но понял, как видно, что разговор тут идет нешуточный.

— Ага-а… — протянул Бондарь. — Все ясно теперь.

— Чего тебе ясно-то? — нетерпеливо осведомился Ивлев.

— Да вот мой шеф уразумел наконец-то, — обрадовался Венька приходу Ивлева, — что на такие наши баночки рекламаций потом не оберешься. Верхняя же крышка дает зазор в этом месте, — постучал он по банке ногтем, — где боковой шов. Тут же вырез был для закрутки. Вот он и не сходится из-за нашего кустарного приспособления.

Ивлев взял из Венькиных рук банку и долго вертел ее во все стороны, а председатель с Бондарем невольно ждали теперь, что он скажет. Но Ивлев не торопился. Он поднял с пола заготовку, внимательно оглядел и ее, а под конец, осмотрев и ощупав станок, вставил заготовку меж дисков и по очереди накрутил и донышко, и крышку.

— Действительно, — сказал он с облегчением, поглаживая пальцем утолщение на стыке швов, где на первый взгляд ничего не было видно, никаких зазоров, — красочка тут потечет, это определенно.

— Да с чего ты взял-то?! — взвинтился Бондарь, выхватывая из рук Ивлева банку.

— Да все с того же самого, — невозмутимо улыбнулся тот, и Венька почувствовал, что невольно улыбается тоже.

Председатель профкома выразительно глянул на часы.

— Ну ладно… Обсудим эту баночку потом, в рабочем порядке.

И он пошел по цеху старательно бодрой походкой, зная наверняка, что его провожают взглядом. Венька заметил, что лопатки у Николая Саныча выпирали особенно сильно, больше прежнего сутуля его. Не красила человека кабинетная работа, что и говорить.

«Надо бы уж сказать ему про мотор-то, — поздно спохватился Венька. — Как бы у него гляделки на лоб полезли».

— Зря-я, ой зря, — надумал Бондарь посокрушаться. — Ты же, Вениамин, по рацпредложению за эти баночки уже получил? Получил. Так какого же, собственно говоря…

Но досадовал он как бы понарошку, не от души. Тем более что глаза его в это время неотрывно следили за Ивлевым.

— Ну что ж. Придется тебе, Веня, баночку эту доделать. Довести до ума, как любит выражаться наш общий знакомый… Но это после, конечно, после, — улыбнулся Бондарь и, пошарив у себя в карманах, кинул Веньке ключи от машины. — Держи-ка! А я пока загляну в дирекцию…

Он исчез с их глаз быстрее, нежели Венька осознал значение того факта, что ключ от личной машины начальника вдруг очутился у него на ладони и принадлежал — на какое-то время — как бы ему самому, и никому больше.

«Иди-ка ты со своим «Москвичом» знаешь куда!..» — хотел было он крикнуть вслед Бондарю, но, с одной стороны, человек уже вышел из цеха и поэтому нечего было попусту орать, пугая ни в чем не повинных работниц, а с другой стороны, отношения между ними не поздно выяснить и в какое-то другое время, почему обязательно сегодня?

— Поехали со мной, Саня? — весело предложил Венька, подкидывая на ладони ключи и с удовольствием ощущая нетяжелую их прохладность.

— Куда это, интересно?

— Да в гараж. Заправимся только — и назад. А потом на причал махнем, само собой.

Ивлеву что-то не нравилось во всем этом.

— Да мне бы домой, вообще-то, надо… — нахмурился он, хорошо представляя себе, как Венька скажет ему сейчас: «Ну как хочешь», и ему ничего не останется, как повернуться и уйти ни с чем. — Ладно, давай уж съездим! Посмотрю-ка я, какой ты шофер. Лодочник, ходят слухи, ты ничего, а вот шофер какой — это надо посмотреть.

Венька засмеялся и вприпрыжку побежал из цеха — подогнать машину, стоявшую возле административного здания.

5. ПЕРЕД СНЕГОМ

Максимыча он забрал с кордона сразу после гибели Симагина. Зинаида относилась к старику хорошо, но Максимычу было тоскливо в пустой городской квартире, он целыми днями сидел у подъезда на скамейке, и тогда Венька устроил его на заводской причал. Купил ему транзистор и привел на веревочке бродячего колченогого пса.

— Ну, теперь и помирать неохота! — говорил Максимыч, щурясь на серебрившийся под солнцем Иртыш, на который он мог отныне смотреть целыми часами.

Каждый вечер он поджидал Веньку, но в этот раз, приметив Зинаиду, сидевшую у самых ворот на травке, Максимыч озадачился: сроду не приходила в такую рань, да еще и одна, без мужа… Опять, небось, в ссоре. И старик, не окликнув ее, ушел в сторожку, и тут-то подъехал Венька.

— Нет, вы поняли, а? — изумился он, выворачивая «Москвич» с дороги прямо на свою жену. — Ты чего это приперлась в будний-то день? — высунувшись в окно, крикнул он, мягко сгоняя ее буфером с насиженного места. — Ну ты и гулена… опять, поди, прилавок бросила на свою напарницу?

— Хм, прилавок бросила… Ты почему такой-то? — пришла в себя Зинаида, прокараулившая «Москвич» из-за солнца, слегка приморившего ее на теплой, бьющей в голову мягким дурманом траве. — Ты почему никогда не выслушаешь-то сначала? Я ключ сегодня потеряла, сама не знаю, где он и выпал из сумочки… И как же, думаю, я попаду вечером домой, если Вениамин вдруг опять загуляет где-то? И если, думаю, в пятом часу его не перехватить — ну, тебя то есть — на лодочной станции, то поминай потом как звали. Завихрится опять на своей «Казанке», да еще и с ночевкой.

Венька опешил от этой дерзкой речи жены, произнесенной к тому же при его друзьях. Мельком поймав в зеркале спокойно-насмешливое выражение лица Ивлева — небось подтрунивал мысленно сразу над обоими, как и всегда, — Венька покосился на Бондаря. Этот пустобрех еле сдерживался, чтобы во всю глотку не загоготать на весь Иртыш.

Вытащив из-под сиденья моточек проволоки, Венька открутил изрядный конец, продел им связку ключей от дома и, позвякав ею на весу, кинул к ногам жены.

— Повесь себе на шею, как медальон. И носи на здоровье.

Он сдал назад, объехал не шелохнувшуюся Зинаиду и даже ни разу не обернулся, пока не завернул за угол гаража. Но когда через минуту Венька снова увидел Зинаиду, преспокойно подошедшую к самому причалу, глаза его сузились.

— Чего уж теперь прогонять ее, пускай погреется на солнышке, — вполголоса предложил Максимыч. — Места нам жалко, что ли… У них там, в промтоварном, ну и духотища же, Зина сказывала. Им за вредность воздуха надо платить, как у вас на заводе, ей-богу! — хохотнул старик, и Венька сдался.

Они с Бондарем прямо на тельняшки надели прорезиненные куртки — коробом вставшие на теле, глянцево-зеленые роканы, к которым Венька приучил и Бондаря, обычно цеплявшего на себя ярко-оранжевый спасательный жилет. «Ты заруби себе на носу, шеф, — поучал его Венька, — со мной на воде не должно быть никакого маскарада. Одежда на нас должна быть какая? Незаметная — раз, неухватистая — два!»

— Кемель-то свой забыл… — не открывая глаз, сказала Зинаида.

Венька словно не поверил, потрогал вихрастую макушку рукой.

— И правда… — смутился он. — Как же бы я без кемеля? Это же вроде как талисман у меня, — засмеявшись, сказал он Ивлеву и пошел к машине за кепкой. — Я его, этот сеструхин подарок, чуть не утопил на днях. Ты помнишь, шеф? — насмешливо глянул он на Бондаря.

— Да уж помню… — Бондарь вздохнул.

— Это когда ты ночью на скалу налетел? — спросил Максимыч.

— Ну, у Вороньего мыса. Гнался за одним хмырем, засек его с сетями и хотел срезать угол… И как меня только из лодки не выбросило… Очухался, цап за макушку, а на ней пусто!.. Меня чуть кондрашка не хватила. Что ты! Я же как к ней привык, к этой кепке.

— Я подлетаю на своем курвете, — вставил Бондарь, — фару врубил, а он склонился через борт и ладонями по воде щупает… Я уж думал: все, ухайдакал кого-то.

Бондарь посмотрел куда-то вниз по реке, как бы мысленно представив себе, сколько ему из-за Веньки довелось натерпеться страха нынешним летом, еще раз вздохнул протяжно и пошел к лодке.

— Ну что, ребята, — покосившись на жену, вслух поделился Венька, — возьмем с собой одну интересную особу, а? Есть тут одна на примете…

У Зины, сидевшей на травке лицом к солнцу, дрогнули веки, но глаза остались закрытыми.

— Возьми, конечно, — сказал Максимыч. — Какой может быть разговор?

— Только я ведь кланяться долго не буду, — как бы самому себе напомнил Венька.

— А тебя никто и не заставляет, — сказала Зина и переменила позу, умащиваясь поудобнее, будто собиралась загорать здесь до скончания века.

Бондарь уже отъехал на своем «Прогрессе» и, развернувшись носом на течение, ждал их, гоняя мотор на малых оборотах. Венька раскачивался, хрупая на прибрежной гальке своими бахилами, и очень терпеливо улыбался. И вдруг подскочил к Зинаиде, обхватил ее сзади за колени и, не укрываясь от ее легких шлепков, понес в лодку.

В это время подъехал на «Волге» Николай Саныч.

— Гляди-ка, гляди-ка… — донельзя удивленный столь необычной Венькиной игривостью, сказал Максимыч. — Это ведь он с жинкой своей балует, не с посторонней, прямо как молодожен какой! — тронул старик за рукав председателя профкома.

— Она у него симпапуля…

Венька усадил Зинаиду в лодку и, упираясь в килевой угольник, с резким тугим скрежетом спихивая ее в воду, крикнул Ивлеву:

— Прыгай, Саня! Чего остолбенел?

На быстрине Венька завел мотор и выправил «Казанку», радостно чувствуя, как мелко, учащенно бьется у него в руке руль. Именно этот момент он любил больше всего: стоит нажать кнопку — и лодка рванется вперед, обдавая прохладными брызгами.

Выждав еще самую малость, когда лодка оказалась рядом с косо выступавшей отмелью, Венька включил скорость и мягко провернул послушную рукоятку. Разом отодвинулся назад вскипевший бурун, лицо освежило невидимой водяной пылью, и лодка невесомо вышла на глиссер.

Венька засмеялся и, перекрывая грохот, хрипловато прокричал:

— Не мотор, а зверь, ты слышишь, как он поет, Саня?.. Это я обратно свой забрал. А новый втихаря вернул Николаю Санычу, пускай на нем чухается!

Венька сделал вираж на полном газу. Лодка круто разрезала свою же волну и, словно пытаясь взлететь на воздух, устремилась прямо на берег. В нескольких метрах от него, когда уже казалось, что они неминуемо врежутся в причал, Венька резко заложил руль, падая грудью на противоположный от берега борт. Приосевшая носом лодка, на секунду обнажая из воды винт, вхолостую прокрутившийся с надрывным ревом, рванулась вперед, оставив после себя крупную разгонистую зябь, сочно зашлепавшую о днища прикольных лодок.

— Ты гляди-ка, как он расходился, а? — восхищенно сетовал Максимыч. — Сроду такого цирка не позволял себе…

— Николай Саныч! — прокричал Венька, заходя на второй круг. — Давай наперегонки! Я на старом моторе и с пассажирами, а ты на новом, в одиночку. Давай?

Председатель профкома, крякнув, оглянулся — не слышал ли кто-нибудь еще, кроме ухмылявшегося Максимыча, — и укоризненно посмотрел на Веньку. Тот покуролесил еще немного и устремился вниз по течению. Бондарь тоже развернулся, пересек продольные волны и вышел в их пенный след.

— Ну и балаболка же ты, однако, — беззлобно сказала Зинаида, кутаясь в кусок брезента.

— Это у меня бывает, — простодушно сознался Венька. — От избытка чувств, как говорится.

Он перемигнулся с Ивлевым и надолго замолчал. Теперь только грохот мотора стоял в ушах и давил на перепонки. В этом реве, казалось, объявшем все вокруг, как-то неестественно плавно надвигались на них берега и так же неспешно отходили опять вдаль. Только город, со всеми его трубами, долго шел с ними рядом, но сразу за понтонным мостом, где река поворачивала к западу, как бы переместился вправо и стал отставать, уменьшаться на глазах, и чем дальше они уплывали от него, тем все более наливалось сизой темнотой небо над ним.

«Век бы туда не возвращаться», — по привычке подумал Венька, зная заранее, что этой его мысли хватит ненадолго, что без города ему так же теперь не жить, как и без этой реки, с ее потаенной глубиной и вечностью, без этих берегов, каждое место которых было на свой лад, на особицу.

Он любил эти минуты, когда ехал бездумно вперед и, краем глаза отмечая мелькавшие мимо бакены, лодки и суда, разглядывал далеко берега, державшие на себе чью-то чужую жизнь. То свежим сеном, то стерней, а то и близким пожарищем пахли они, в клубах пыли катили куда-то мотоциклы, с великой терпеливостью маячили в протоках, где густо зеленел осокой кочкарник, темные фигуры оцепеневших рыбаков с удочками, а вдоль кучерявого тальника отрешенно стояло в воде, спасаясь от овода, стадо коров, провожавших лодку немигающими глазами, в которых отражалось извечное недоумение всякого живого перед миром. А к вечеру ложились на притихшую, с глянцевым блеском воду оранжево-розовые отсветы закатного неба, и бурун за лодкой как бы вырастал, становясь кипенно-белым.

Но в каком-то месте вдруг нападало на Веньку желание поскорее пристать к берегу, разбить палатку и развести огонь из сухого плавника, и тогда огненные переплески на воде протягивались к середине реки и дальше, слизывая отраженные в ней звезды, а в прохладном, пахнущем мокрой травой воздухе настаивались горьковато-отрадные запахи костра…

— Ну, как, а? — близко наклонясь к Зинаиде и заглядывая ей в лицо, спросил Венька и, не дожидаясь ответа, счастливо улыбнулся и тихо, вполголоса запел, будто для самого себя только:

И вдруг он услышал, как Ивлев и Зинаида, словно сговорившись, ладно вступили, вторя ему двумя голосами:

Слова не улетали дальше лодки, их сбивал плотный шум мотора, но Бондарь, шедший поодаль, догадался как-то, что они поют, и, догнав их и почти сцепив лодки бортами, хотел было тоже пристроиться, но слов, как видно, не знал и умолк, растерянно глядя на Веньку.

Дисковые зажимы для закрутки баночек Венька разобрал и выкинул накануне ухода Бондаря в отпуск.

Испытания показали, что баночки протекали в боковом шве, но Венька наотрез отказался доводить свое изобретение до конца.

— Знаешь что! — сказал он Бондарю. — Я тут с тобой совсем потерял себя, кругом одни бочки да баночки, как у лавочников… У меня от такой работы кисть мозжит хуже чем от безделья.

Бондарь не растерялся, калач тертый.

— А как же с твоим рацпредложением быть, Веня? — вкрадчиво спросил он.

— С моим? Это не мое рацпредложение, а твое! Ты ходил оформлять, а не я. И в профкоме с этой баночкой носишься, как дурень с писаной торбой.

Бондарь оглянулся, не слышат ли их работницы.

— Но деньги-то, Веня… ты получал, а не я.

Венька удивленно округлил глаза. Они же вместе оставили эти проклятые деньги в ресторане «Иртыш»!

— Ну, раз такое дело, — усмехнулся он, — пускай из моей зарплаты высчитают. Зато совесть будет чистой.

— Нет, не будет, — закрыв глаза, вроде как печально покачал головой Бондарь. — Рабочая твоя совесть, Веня, чистой не будет, даже если ты и откупишься. Главное — это производственные интересы. Заводу позарез нужны баночки. Тут и доводить-то осталось… только руки приложить. А ты, видишь ли, не хочешь.

— Правильно. Не хочу.

— Ну что ж, — вздохнул Бондарь, — значит, так тому и быть…

Ему давно уже, по правде говоря, надоели Венькины чудачества. То спиртного в рот не разрешает брать, даже если мотаются по реке без сна и отдыха двое суток. То от конфискованной рыбы отказывается — даже на уху не дает, хотя адская жара стоит, и вся рыба, пока ее довезут до рыбинспекции, все равно протухает. А уж про технику и говорить не приходится — взял привычку заставлять его, своего начальника, копаться в лодочном моторе, чтобы полезный навык был. Нет, не такого напарника мечтал он получить, когда сманивал Веньку в свой цех.

— Придется, видимо, — решил Бондарь, — искать тебе замену. Свято место пусто не бывает!

В тот же день он привел в пятый цех нового слесаря-наладчика. Венька глянул на него и остолбенел: перед ним стоял Торпедный Катер и приветливо так улыбался будто лучшему другу.

— Нет, это уже чересчур… — заиграли у Веньки желваки на скулах. — Ты что, шутишь, Боб?

— Здесь я решаю, а не ты, — как бы вскользь заметил Бондарь. — Это такой же слесарь, ничем не хуже тебя. Кстати, тоже из первого цеха. Ты думаешь, Веня, только тебе надоело газ нюхать? Да они бы все разбежались, все твои аварийщики во главе с Ивлевым, только дай им хорошую зарплату.

— Ты Ивлева не трогай, не тебе чета!

— Ну еще бы! Вы же с ним одного поля ягоды. Подвижники, творцы крылатого металла. Без вас и заводу не быть, как же…

А Торпедный Катер стоял и как ни в чем не бывало улыбался, поблескивая железными зубами. Прямо как наваждение!

«Нет уж, черта с два!» — скрипнул зубами Венька.

Именно такая замена никак не устраивала его, хотя, казалось бы, ему должно быть все равно. Одна только мысль, что в его каморке под номером восемь, с ухоженными стеллажами для инструментов будет отныне находиться тот, кого он выслеживал все лето, приводила его в бешенство.

— Ладно, давай так, — Венька отозвал Бондаря в сторону. — Ты когда уходишь в отпуск-то? На той неделе? Ну и уходи с богом. На юг, поди, полетишь, в Сочи? Во, отдохни как следует, сил наберись. А я тем временем с баночками разделаюсь… Надо, конечно, куда денешься! Заяц трепаться не любит.

Он толком не знал, что будет с ним не только через месяц, но даже через день. А у Бондаря мелькнула догадка: сломался Венька, теперь про свой гонор забудет и станет послушным. Знай, сверчок, свой шесток.

— Лады, согласен, — с грубоватой снисходительностью сказал Бондарь и одной рукой на ходу похлопал по спине Веньку, а другой обнял за плечи Торпедного Катера, уводя его из цеха.

Венька зябко повел спиной, но смолчал, набираясь терпения.

Миновал месяц.

В один из осенних дней, когда Бондарь вернулся из отпуска, Венька решил сплавать в последний раз по нижним протокам, где стоял памятник Толе Симагину.

— Давай с нами, — предложил он Ивлеву.

— С вами — это с кем же еще, кроме тебя?

— А с Бондарем.

— Так ведь ты же говорил, — возмутился Ивлев, — что теперь презираешь этого прохиндея!

— Мало ли что… — уклончиво ответил Венька. — Все же он какой-никакой, а внештатный инспектор. С удостоверением. Тоже сам выхлопотал ему. Для солидности, думал…

Ивлев понял, что Венька что-то задумал. В последнее время, пока Бондарь был на юге, Ивлев принавадился плавать вместе с Венькой и незаметно для себя стал участником налетов на браконьерские лодки. Однажды, когда ездили сдавать в инспекцию конфискованные сети, Сашке тоже выдали удостоверение. Правда, через неделю, после нелепого случая, Ивлев лишился этого мандата с красными корочками, при виде которого сходили с лица матерые мужики. Смех и грех, если вспомнить-то, как это все произошло.

…Сашка вздумал заступиться за хилого бельмастого старичка, которого они застукали прямо у сети. Там и сетенка-то была — одно название. Пяток сорожек трепыхались в ячейках, когда Венька смотал ее и бросил в свою лодку. Старик виновато шмыгал носом, но когда Венька стал снимать и мотор с его «Казанки», старик взмолился: «Не губи, сынок! Где я другой раздобуду?» «А тебе и не нужен другой, — отрезал Венька, — потому как ты злостный браконьер». «Да какой же я злостный? Три-четыре сорожинки на уху старухе…» «А в прошлый раз? — взвился Венька. — Я же у тебя капроновую сеть забрал, восьмерочную! На сазана ставил, на ценную рыбу. Тоже на уху старухе? Я тебя честно предупреждал: попадешься еще раз — отберу мотор, пеняй на себя!»

Старик заплакал. Поймав сочувственный взгляд Ивлева, стал жаловаться на судьбу: в трех войнах участвовал, Георгиевский крест и медаль «За отвагу» имею, но в таком позорном плену, чтобы вернуться домой без мотора, еще сроду не оказывался. Дело дошло до того, что устав подмигивать Веньке, дескать, отпусти ты старика, Сашка открыто напустился на него: «Оставь человека в покое, иначе я тебе не попутчик». «Ах, не попутчик?! — взбеленился и Венька. — Тогда немедленно сдай удостоверение внештатного инспектора и пересаживайся к этому ушлому разбойнику». Ивлев, на беду свою, так и сделал. Перебросил в лодку старика сеть с рыбой и уплыл с ним вниз по реке — решил добраться до первой деревни, чтобы уехать в город на автобусе, — но, как бывает раз в кои веки, по пути их задержал какой-то штатный инспектор соседней области и, тоже пожалев старика, выписал штраф на одного Ивлева.

Уж и пореготали над ним ребята, когда эта история стала известна на комбинате. «Штраф-то уплатил?» — как ни в чем не бывало поинтересовался Венька, встретив Ивлева у проходной. «А как же! Закон есть закон, — невозмутимо ответил Сашка. — Учить надо нашего брата». «Неужели? Ты так думаешь?» «А ты разве иначе полагаешь?» — улыбнулся Ивлев, и Венька невольно улыбнулся тоже.

И вот теперь он заявил, что возьмет с собой в инспекционное плавание не только Сашку, но и Бондаря.

— Что ты затеял, Вениамин?

— Да ничего особенного! Ну, вроде закрытия сезона, что ли… Пока лед не встал.

Они решили подождать Бондаря у его «Москвича», стоявшего за оградой. Начальник пятого цеха, загорелый и улыбчивый, вышел из административного корпуса почти тотчас же, словно увидел их в окно и заспешил навстречу. Как всегда с настороженной пытливостью заглядывая в глаза Ивлеву, особенно когда рядом с ним оказывался Венька, Бондарь, поежившись, сказал:

— Ну и погодка тут у вас… Просто не верится, что еще вчера утром я купался в Черном море. — Он свойски подмигнул Веньке и пропел:

— Ну что, братцы, — прервав песню, предложил Бондарь, — скинемся по рваному в честь встречи?

Венька будто не понял намека. Сдерживая себя, он тоже свойски улыбнулся Бондарю:

— Чайки — они и на Иртыше есть. Мы вот с Саней как раз собирались…

— Да ну его на фиг, Иртыш! Это уж теперь до весны, братцы, — махнул рукой Бондарь.

— Вот те раз! А как же насчет закрытия сезона? Мы же еще в августе планировали с тобой, что самыми последними поставим свои лодки на прикол.

Бондарь, сдвинув шляпу на лоб, почесал затылок. Ему хотелось выпить, но денег, видимо, после отпуска не было. А тут — закрытие сезона, это уж пусть Венька сам раскошеливается, его затея, не чья-нибудь.

Собрались быстро.

Поле за автостанцией было нетронуто белым. Нигде не видно даже собачьих следов, и Бондарь, оставивший машину дома, грузновато раскатывался на траве, покрытой снегом, и вслух завидовал той собаке, которую добрый хозяин держит дома в тепле.

— Буря назревает, братцы, — мрачно пророчил он, таращась на мутное низкое небо, набрякшее до косматой огрузлости. — Поверьте моей интуиции! Давайте прямо на причале и закроем сезон…

— Только после того, как поймаем хоть одного браконьера.

— Господи, Веня! Какие теперь могут быть браконьеры?! Все на печках сидят да у телевизоров. Мы же нагнали на них страху за это лето на весь остаток жизни.

Боявшийся шалой осенней воды, начальник пятого цеха как бы исподволь склонял ребят к тому, чтобы отказаться от этого позднего плавания, но Венька оставался непреклонен.

Причал встретил их какой-то нежилой тишиной. Ни души на берегу! Венька удивился тому, что Трезор не облаял их, как обычно. Встревоженно вглядываясь в окна сторожки, Венька прямиком направился было к двери, но Бондарь остановил его.

— Гиблое дело, братцы! Приякорились. Я же еще в сентябре свой курвет из воды вытащил. Мы его теперь, втроем-то, не спихнем в воду ни фига. На нем одного льда, глядите, сколько. Снежок-то подтаивает, а ночью подмерзает, прямо как на севере, оледенение, да и только! — восхитился Бондарь, уверенный, что плавание не состоится.

— На льдине поплывешь. С песней про чайку…

Венька повернул назад, с ходу уперся в крутой нос тяжелой лодки, напрягся, раскорячиваясь и оскальзываясь на снегу, и сипло выдохнул:

— Чего стоите?

Примерзшие к доскам настила борта цепко держали махину на месте. Венька забористо выругался, низко присел, вцепился в замковую петлю на носу лодки и, наливаясь кровью, дернул ее вверх, страгивая с места. По оледенелым доскам дюралевая посудина ползком съехала на землю с острым и резким верещанием, а дальше, по заснеженной мокрой траве, уже перевернутая днищем книзу, заскользила к воде почти сама.

— Вот тебе и курвет твой готов, — усмехнулся Венька, утирая взмокший лоб и щеки, с которых уже отлила кровь. Он не любил эту тяжелую, около четырехсот килограммов весом, посудину своего шефа — прогулочный катер «Прогресс» с таким же мотором «Вихрь», что стоял и на его, Венькиной, «Казанке». Катер не был рассчитан для погони за быстрыми лодками браконьеров, и Венька всегда страдал при мысли, что вынужден брать с собой эту обузу.

Они споро управились с поклажей и какое-то малое время без дела толклись на берегу, как бы собираясь с мыслями, прикидывая про себя, не забыли ли чего важного, да и просто уступая, как видно, неосознанной потребности напоследок ощутить под ногами землю, почувствовать незыбкую ее надежность, которой не будет хватать на воде. И когда уже столкнули было лодки, раздробившие у самой кромки ледовый припай, из избушки пришел Максимыч в старенькой, накинутой на плечи шубейке.

— А мой-то, кобелина колченогий, — ругнул он собаку, — в спячку ударился. Ведь ни разу не тявкнул на вас, оглоед бессовестный. И я тоже хорош — завалился на топчан и полеживаю, как байбак…

Они переглянулись и молча, не сговариваясь, поднялись на обрыв.

Глаза у старика, отметил про себя Венька, за эту неделю запали в орбитах. А зима-то еще и не началась. Это разве зима — так себе, первая проба. Большого тепла, правда, уже не будет, но снег этот еще растает, черно развезет дороги и отстанут на короткое время припаи — уплывут по реке, дробно отсвечивая на перекатах.

— Удружил я тебе, да, Максимыч? — виновато спросил Венька.

— А че такое?

— Та-а… че! Знаешь, поди, че… Чихвостишь небось втихомолку, что я сманил тебя сюда.

Старик засмущался.

— Да брось ты об этом думать, Вениамин. Чего мне тут еще не хватает? И сыт, и в тепле. И зарплата идет, — он щербато улыбнулся.

— Ты знаешь что… — Венька задумался. — Давай-ка переезжай ко мне. Все равно квартира пустует. Мы же весь день на работе с Зинаидой. А вечером все вместе телевизор будем смотреть, а? — оживился он.

Старик вздохнул и покачал головой.

— Куда уж мне теперь… А вы далеко ли собрались? — плутовато сменил он разговор. — Поди, под маркой ловли браконьера, — это он явно Зинаиду копировал, — опять поехали чужих баб катать?

— Да вот решили еще раз попробовать проверить протоки, — улыбнулся Венька. — Охотка-то, как говорится, пуще неволи.

— Да уж это так, — подтвердил старик. — Как что в голову придет… А приемничек твой, Веня, у меня, считай, не умолкает, — вспомнил он, — на ночь разве что и выключаю. А так, весь день — то песни, то речи. Будто не один в домике-то. Может, чайку перед дорожкой попьете? По чашечке, а?

«Ну и скотина же я, — ругнул себя Венька, — окончательно помешался с этой рекой… Ведь так бы и уплыл, не повидавшись».

— От чая у меня лично уши опухают, Егор Максимыч, — вяло сказал Бондарь. — А чего покрепче — это наш капитан решает, когда давать, а когда нет, — ухмыльнулся он, как бы показывая свое снисходительное отношение к чудачествам Веньки. — Браконьер, говорит, должен видеть в нашем лице образец честного советского лодочника, любителя природы и вообще живого мира. Я вот даже побрился перед дорогой.

Старик оглядел их всех троих.

— Вы-то, гляжу, — сказал он Бондарю и Ивлеву, — подсобрались… куда с добром! Ишь как наснизнились: и полушубки себе раздобыли, и шапки пушистые, прямо как из магазина. А Вениамин-то у вас ведь замерзнет, — как бы укорил он их, жалея Веньку взглядом.

— А вот вы с ним сами и поговорите, Егор Максимыч, — подсказал Ивлев. — Облачился в свой рокан и думает, что так и надо.

— У меня же под ним фуфайка, чудак ты! — смутился Венька от такой непривычной заботливости. — Меня же ни одним ветром не прохватит!

— Ага, еще и кепочкой потом прикроешься, — язвительно согласился Сашка.

— А чем тебе не нравится мой кемель? — отшутился Венька, кособоча помятый козырек набекрень. — Из классного драпа, между прочим.

— Был из классного.

— Это уж да-а, — весело мотнув головой, засмеялся Венька.

— А этого-то, — тихо промолвил старик, насмешливо глядя в спину Бондаря, — какая нечистая из дому тянет? Прямо ни на шаг от тебя. Скажи, каким матросом заделался!

— Да пусть плывет, жалко, что ли.

— Уж и курвет у него… Все отстает, поди? Не блудит по протокам-то?

— Так мы же поджидаем.

Старик понимающе кивнул, — ты-то, мол, не бросишь, чего тут зря говорить. Поддернув за полы сползавший с плеч полушубок, задумчиво потрогал давно не бритые свои щеки, редко поросшие сивой щетиной. Перехватывая Венькин взгляд, всмотрелся вдруг в самые его зрачки.

— Слушай, Веня, чего я спрошу… А если бы ты, к примеру, уже поймал того субчика, за которым гоняешься… то уж сегодня-то, в такую погибель, — перевел он взгляд на недобро косматившееся небо, — поди, и не поплыл бы никуда, а?

Венька пожал плечами.

— Поплыл бы, наверное. Все равно.

— За другими гоняться?

— Ну, за другими. Если б попались, конечно.

— А если бы знал, что не попадутся, что нету сегодня на реке ни единого человека?

В глазах Максимыча заметно посветлело, и Венька тут же простил старику это его любопытство, разбередившее ему душу, потому что не раз и не два уже думал об этом сам — о смысле всего того, что он делал, во что верил и к чему стремился.

— Наверно, все равно бы поплыл, — сказал он старику, отворачиваясь, как бы давая тем самым ему возможность осуждать его прямо на месте.

Старик потупился.

— Да-а… — протянул он. — Иной раз смотришь и думаешь: «Ведь все вроде есть у человека — и молодость, и сила, и достаток… А чего он тогда беспокоится, мечется, стремится еще к чему-то?»

Венька молчал, нетерпеливо поглядывая на гребешки волн, которые уже потеребливал поднимающийся ветер.

— Ну, плыви с богом, — со вздохом сказал старик. Он снял с себя матерчатую шапку и латаную шубейку и, смущая до слез Веньку, попробовал всунуть ему в руки. — Бери-бери, а то обижусь. Я-то в тепле тут. Да и телогрейка на худой конец есть.

— Да что ты, Максимыч! Все в порядке! — Венька порывисто приобнял старика за худые плечи и быстро сбежал с берега.

Они уже сидели в лодках, веслами проталкиваясь сквозь припай, а старик все еще стоял на обрыве — в одной рубашонке, неровно заправленной в штаны. Шубейку он держал в руках, все еще, видимо, жалея, как бы не прогадал этот парень, бездумно-нерасчетливый по молодости.

— Ты иди, иди, Максимыч! — крикнул Венька. — А то застудишься, чего доброго.

Старик согласно кивнул, а сам нагнулся и, по-прежнему глядя им вслед, стал гладить ушастую, вздрагивающую на ветру собаку.

Как никогда прежде, Веньку вдруг охватило странное состояние, слова Максимыча запали ему в сердце, угодив в самое больное место. «Ведь все вроде есть у человека, — как бы случайно обронил старик, — и молодость, и сила, и достаток… А чего он тогда беспокоится, мечется, стремится еще к чему-то?»

Лодки шли по Иртышу одна за другой. Бондарь опять отстал на своем «Прогрессе», и Венька, уступив место у руля Ивлеву, горбился на носу лодки, развернувшись боком так, чтобы и вперед-то поглядывать, и курвет шефа из виду не упускать. Под рев мотора, будто уносивший его, Веньку, в недавнее прошлое, он вспоминал, как еще нынешней весной ему казалось, что все в его жизни идет с налаженным постоянством, не хуже комбинатовской «шестерки», которая ходила почти минута в минуту, по заведенному раз и навсегда расписанию. Одно и то же повторялось у него каждый день. Сразу после работы он торопился домой, включал телевизор, что-нибудь жевал всухомятку, дожидаясь Зинаиду, и, вяло потом поужинав и перебросившись с нею словом-другим, тотчас засыпал, покоряясь вынужденной привычке рано ложиться в постель, чтобы чуть свет бежать на первый автобус, которым добирался до завода без всякой давки, чего просто не мог терпеть.

Он так втянулся в этот замкнутый круг, что не знал, куда девать себя в выходные дни, и мучительно пережидал это пустое время, чтобы снова бежать на завод. В какой-то момент ему стало уже казаться, что торопится он в свой цех вовсе не из-за транспорта — его манила вчерашняя неоконченность чего-то дельного и стоящего, которая требовала от него той особой сноровки и смекалки, какая не часто проявлялась в других. Он поэтому ждал тех дней, когда в цехе случалось какое-нибудь чепе. Мысленно совестясь этого своего желания, за которым нередко могли стоять и чьи-то судьбы, трезво считая его несовместимым с той аварийной работой, для которой и была предназначена их бригада слесарей, Венька тем не менее уже определенно знал, что в такие дни он будет исподволь полниться ощущением собственной значимости, незаменимости его в каком-то конкретном деле. Это ожидание такого его состояния уже заранее будоражило Веньку, настраивая на четкий ритм и как бы на особую чистоту жизни, и если что-то и принято называть счастьем, то вот это его состояние им и было.

Однако весной он вдруг ощутил, что на одних чепе далеко не уедешь. И чем длиннее становились между ними паузы, тем все более тягостной оказывалась для Веньки его служба в аварийной бригаде. Разная мелкая работа, конечно, не переводилась, но уже сама мысль, что с этим попутным, случайным делом, которым их загружали как бы для того только, чтобы они не обленели совсем, может вполне справиться слесарь-наладчик и более низкого разряда, приводила Веньку в бешенство.

Как раз в это время и подвернулся ему Бондарь. Напел он ему тогда много — Венька знал только уши развешивал. И ведь соблазнил-таки его Бондарь! «Где наша не пропадала!» — подхлестнул тогда себя Венька, втайне радуясь этому хоть и малому, но все же новому в своей жизни.

Почти полгода он отдал проклятым бочкам. Ох, и осточертели же они ему: и гофрированные, и гладкобокие, и громадные, и маленькие — под титановую краску, его, так сказать, детище. Век бы их не бывало!

Спасла Веньку старикова лодка. После смены, когда солнце висело еще высоко, он стал ездить прямо с завода на причал, как другие бегают в детсад за ребятишками. Первым делом, прежде чем открыть кабинку с мотором, он спускался на галечниковую отмель и, перепрыгивая через причальные цепи, тянувшиеся от воды к самому обрыву, вдоль которого была протянута по земле проволока, высматривал свою лодку. Каждый раз ее сдвигали то в одну сторону, то в другую. Днем на причале хозяйничали отпускники, не знавшие привычки ставить свои лодки на одно и то же место, — приткнутся, где случится, и довольны. К тому же часто сбрасывала воду ГЭС над городом, и тогда вода поднималась до метра, притопляя галечник, и подбиваемые волной теплоходов лодки скользили на цепях вдоль берега, пока крайняя не натягивалась у конца проволоки. Еще издали, среди многих таких же свинцово-серых, Венька безошибочно узнавал свою «Казанку». Вспрыгнет на нос, посидит немного, спустив босые ноги в реку, — и уже хорошо на душе, уже можно и делом заняться. Все собирался последнее время заново покрасить ее, да что-то удерживало — вдруг жалко становилось каждую царапинку на ней, которая хранила в себе какую-нибудь свою тайну.

Повидала свое лодка, довелось на ней поплавать по всем верхним и нижним протокам, со скрежетом надраивая днище на косах и перекатах. В ночное время поцарапало корягами краску и выше ватерлинии, а однажды, когда гнался в темноте за браконьерами, налетел у Вороньего мыса на подводную скалу. Не вылетел из лодки только потому, что с первого же дня приучил себя цепко держаться правой рукой за бортовую ручку, довел эту привычку до полной машинальности — тихо ли ехал или вовсе стоял на месте, а правая кисть всегда была сжата так, что поначалу немели пальцы. Усидеть-то усидел в тот раз, только кепка с головы слетела да корпусом мотора садануло в поясницу, но дюралевый килевой угольник лодки прогнуло внутрь, словно какой-нибудь ржавый тазик. Пришлось выправлять и усиливать корпус дополнительным угольником — из хорошей номерной стали. Вид у нее стал уже не весенний, но тем крепче верил Венька в свою лодку.

Просто страшно было думать, что делал бы он летом без нее. Однако после реки, после плавания по ночным протокам, где Венька чувствовал в любую минуту свою волю и умение, ему стало еще тяжелее возвращаться туда, где он занимался не тем, чем хотелось бы, — на завод. Испытанное им в лодке полное чувство собственного достоинства, когда он сам себе был хозяином, как-то исподволь заставляло его теперь иначе думать и о своей работе — ему бы хотелось такой же самостоятельности, смелости и незаменимости там, в цехах, чтобы самые главные восемь часов своей жизни — а с дорогой и того больше — чувствовать себя так же легко и счастливо, как в лодке или на причале.

«Но ведь не штатным же инспектором или бакенщиком мне работать, в самом-то деле! — насмешливо говорил себе Венька, а вскоре, в один прекрасный момент, он вдруг с удивлением заметил, что и в лодку садится уже без прежней охоты, а как бы по привычке. — Скажи мне сейчас кто-нибудь, — подумал он тогда, — что такое вот плавание на лодке и будет моей основной работой, причем хорошо оплачиваемой, уж лучше сразу тогда головой в омут, чем такую вести жизнь…»

Между тем с Бондарем, приотставшим от них на добрых полмили, что-то стряслось — он раз за разом выстрелил в воздух. Самый звук невесомо пропал в пустом просторе, в котором студеная затаенность блеклого неба незаметно сменялась широким неявственным звуком, падавшим от приникших к земле туч. Венька чудом углядел в этой тяжелой мглистости два вспухших белых облачка, оставшихся от дымного пороха, и молча отмахнул рукой Сашке, чтобы сбросил газ, а сам уже поднялся в лодке и нетерпеливо вглядывался туда, где ходил по реке кругами катерок Бондаря.

— Чего он там опять? — спросил Сашка, не упустивший момента оттенить эту заминку в том смысле, что с этим непутевым Венькиным шефом у них вечно такая история.

— Да на месте чего-то кружит. Поди, опять рулевые тросики соскочили. Ну курвет этот… — Венька выругался и, шагнув к корме, знаком велел Ивлеву подвинуться от руля. Они частенько так делали, когда им нужно было особенно быстро плыть — тесно прижавшись плечами, оба садились в рядок на коротенькой узкой скамейке у мотора, и лодка почти сразу выходила на глиссер, шла с высоким, вздыбленным над водой носом.

Когда Бондарь заметил, что ребята возвращаются, он тут же направил свой катер в неширокую протоку справа, у входа в которую и кружил.

— Ты понял? — усмехнулся Венька. — Кого это он там узрел, а? Вот тебе и капитан курвета…

— Да никого там нет, померещилось ему, — отмахнулся Сашка. — Мы же проплывали, глядели.

Но протока была уже рядом, они влетели в нее на полном ходу, и Сашка, не умея скрыть смущение в голосе, только и сказал:

— Ты гляди-ка: и правда!

Посреди протоки, делавшей здесь крутой поворот к Иртышу, тихо сплывала книзу лодка, которую стало видно лишь от основного русла. У мотора возился мужик в кожушке, бестолково рвал на себя шнур стартера, будто вовсе не замечая никого вокруг. А Бондарь остановил свой катер метрах в двадцати выше и не просто отсек путь к отступлению этого невезучего лодочника — над чем Венька с Ивлевым уже готовы были и посмеяться вволю, — он с деловитой озабоченностью склонился над водой, пробуя поддеть веслом притонувшие поплавки сети.

— Ты понял, а? — присвистнул теперь Сашка, уже и жалея, как видно, что это не он первый наткнулся на браконьера, с бесстыдной ловкостью орудовавшего прямо под самым городом. — Ай да капитан курвета!

— Придержите-ка мне этого типа, я сейчас, — как бы дал указание Бондарь, подцепив, наконец, верхнюю бечеву сети. Весь решительный вид его красноречиво говорил, что он сам намерен разделаться с браконьером, это его законная добыча, и Венька с Ивлевым призываются разве что в понятые. Теперь он торопился, чтобы его не опередили и не начали составлять акт без него. Коротко чиркнув ножом по шпагату, Бондарь бросил в воду грузило и, вместо того, чтобы выбирать сеть прямо в лодку, стал наматывать ее на локоть, как бельевую веревку. Рукав белого армейского полушубка потемнел от воды, она стекала уже по полам, и Венька, чуть придерживая свободной рукой лодку браконьера, по-прежнему с непостижимой отрешенностью возившегося с мотором, отпустил на мгновение рукоятку руля и покрутил пальцем у своего виска — ты посмотри, мол, Саня, что он там вытворяет!

— Вот болван-то! — прошипел Венька в сторону, и, толкнув ногой Ивлева, решившего было пересесть на всякий случай в лодку браконьера, указал ему глазами на обмылок в боковом отсеке: — Дай-ка сюда…

Увесистый кусок хозяйственного мыла, запущенный Венькой, угодил Бондарю прямо по спине. Тот свирепо глянул сначала на браконьера, но мужик стоял как ни в чем не бывало все в той же позе — склонившись над мотором, пряча за опущенными ушами треуха свое лицо, и Бондарь только тогда догадался, что произошло, когда увидел, что Венька буравит свой висок пальцем и смотрит на него испепеляющим взглядом.

— Я думаю так, Борис Дмитриевич, — сказал Венька, — что гражданин, которого вы задержали, пускай сам свою сеть снимает.

И вот тут-то браконьер выпрямился и, сдвигая на затылок свой матерчатый треух, с глубочайшим удивлением оглядел их всех троих.

— Елки-палки, — восхитился он, — да тут целая флотилия! Это я когда на вас наткнулся, ребята?

— А когда задницей выехал из-за мыса, вот когда, — строго уточнил Бондарь, швыряя собранную сеть на нос катера. Как бы примеряясь взглядом к незнакомцу в лодке, он уже доставал из нагрудного кармана свое удостоверение. — Последние кольца сети сбрасывал, — сияя лицом, сказал он Веньке, — наловчился, видать, в одиночку ставить — сплывал себе по течению, а меня и не видел. Думал, вас пропустил — и все, пронесло! А у меня как раз мотор заглох, меня без шума же волокло — вот он и прохлопал ушами.

Человек показался Веньке знакомым, но нахмурился он совсем по другому поводу.

— А почему это, интересно, заглох-то?

— Да понимаешь, какая ерунда, — смешался Бондарь, — пробку у бачка забыл открутить. Ехал-ехал, и вдруг на тебе — чих-чих! — и заглох. Думаю, бензин, что ли, кончился? А там, черт, оказывается, давления воздуха нет.

Сашка улыбнулся, переглядываясь с Венькой, а их пленник будто только сейчас спохватился:

— Так вы что, ребята, никак за браконьера меня принимаете? Да я эту сеть впервые вижу! Даже удивляюсь теперь, как это я за нее винтом не зацепил.

— Да? — ухмыльнулся Бондарь. — Что ты говоришь! Вот как интересно… Ну, заливай-заливай, а мы послушаем, торопиться нам некуда, приятно побеседовать с такими, как ты…

«Идиот! — скрипнул зубами Венька. — Ну что он себе позволяет, разыгрывает тут черт знает что! Я же сто раз ему твердил: надо вежливо, культурно, без этих обезьяньих ужимочек: «Граждане, вы задержаны на месте совершения браконьерских действий, я являюсь общественным инспектором рыбоохраны…» Тут надо выдержать паузу и уверенно так, дескать, спешить мне, инспектору, некуда и бояться тоже нечего, я кругом себе хозяин и власть, и на моей стороне закон, — вытащить из папки, которая лежит на виду, удостоверение с золотым гербом.

Отдавать его в руки задержанных не положено, но в какой-то неопасной ситуации, как сейчас, например, когда встретились трое на одного, можно и дать подержать: пусть человек почитает, придет в себя, соберется с мыслями и осознает свое положение, чтобы не было никаких эксцессов, как говаривал покойный штатный инспектор Толя Симагин. И уже после этого, раскрывая перед собой папку с бланками актов, со спокойной деловитостью сказать: «Прошу предъявить ваши документы — гражданские, а также на лодку и ружье». И хотя ты уже точно знаешь, что никаких документов тебе не предъявят, но шариковую ручку все же держишь наготове.

Кстати, как раз тут-то надо и ухо держать востро — с виду вроде как думать только об акте, а на самом дело следить за каждым движением браконьеров: ведь они уже успели очухаться и теперь прикидывают, как бы им половчее выпутаться из этой истории. Конечно, по своей натуре не все они волки, есть и зайчишки. Но в конечном счете все зависит от того, как и с чем они влипли. Одно дело, если они уже успели поставить сеть — тут сам черт им порой не докажет, что сеть их собственная, а не чья-то чужая. Но совсем другой поворот, если в лодке у них и сеть, и рыба, да еще к тому же какая-нибудь промыслово-ценная, вроде нельмы или сазана, а то и осетр, пуда так на два.

Тут уж, как убедился Венька, надо быть шустрее самого шустрого. Если ты выследил наверняка, лучше всего сразу же прыгать к ним в лодку: ехал будто на обгон, по каким-то своим делам, ссутулившись у мотора, и вдруг, как только поравнялся, — скок! И если ты не промахнулся, а они не успели вовремя раскусить твой маневр и отпихнуть тебя, а попросту говоря, выкинуть за борт, считай, полдела сделано: взял их на абордаж. Процедишь сквозь зубы: «Госрыбинспекция, сидеть спокойно». И сразу сгоняешь со скамьи моториста, пока эта братия еще не пришла в себя — пока она в шоке, как любил выражаться Симагин. А руки твои в это время работают по-разному. Левая, на запястье которой шнур от твоей лодки, успела показать заранее приготовленное удостоверение и тут же хватается за рукоять их мотора. В том-то и дело, что лодка должна плыть, причем в ту же сторону, куда и направлялись браконьеры, а не назад, что сразу бы вызвало панику. А правая рука твоя — та, по сути дела, остается дежурной, как бы готовой в любой момент выхватить из-за пазухи пистолет, которого у тебя, конечно, нет и сроду не бывало.

И вот таким макаром доставляешь всю флотилию к ближайшей деревне или к дому бакенщика, а там уже хоть оттого спокойнее, что надеешься: при свидетелях никакие субчики на мокрое дело не пойдут. И вообще, самое главное — на фарватер их вывести. Там и теплоходы, и баржи, и лодки снуют.

А если ты подходишь к браконьерам не один, то, конечно, намного проще. Сам с ходу прыгаешь к ним в лодку, а твой помощник, ну, тот же Сашка, например, сразу же отваливает и быстро уходит в сторону, чтобы, как свидетелю, держаться поблизости и в то же время в хорошей позиции, чтобы из ружья не могли достать.

Но все это хорошо только при белом свете дня, а вот ночью… Тут, конечно, совсем другая наука, и дорогому шефу ее в жизнь не освоить.

— Отцепи-ка мне один поплавок, Борис Дмитриевич, — как следует выругав про себя Бондаря, сдержанно попросил Венька.

Тот с явной неохотой, что сбивают ему работу, отложил в сторону приготовленный бланк акта и, сняв крашеный пенопластовый поплавок с мокрой сети, кинул его в лодку. Знатный это был поплавок — сероватый, с сузеленью, почти неразличимый в воде. Первый признак большого браконьерского опыта.

— Ценная работа, — крякнул Венька. — А ну-ка, Саня, загляни в багажничек к этому гражданину: сколько у него там еще осталось этого добра, они же для инспекции дороже самих сетей, такая, понимаешь ли, маскировка…

И сникшему мужику в кожушке, как и рассчитывал Венька, сразу стало ясно, что тут уж лучше без дураков — повиноватиться, как на духу, и молить бога только об одном: чтобы не конфисковал еще и мотор.

— Да ладно: пишите, все данные скажу на совесть…

— Была у волка совесть, — оборвал его Бондарь, снова нацеливаясь ручкой в бланк акта.

— Да мы же с одного завода, ребята!

— Свисти больше, милый. Глядишь — и поверят. Только не мы, не на тех нарвался. А ну, давай документы!

— Э-эх, начальник… — посетовал браконьер. — Где тебе простого работягу заметить… Но ты-то, Комраков, — неожиданно обратился он к Веньке, — должен же был меня приметить хоть раз за все эти годы! По одним и тем же цехам порой ходим. Вот я, к примеру, тебя знаю…

— Ладно, хватит разглагольствовать! — прикрикнул на него Бондарь. — Я вот выпишу тебе сейчас штраф на ползарплаты, тогда сразу прикусишь себе язык…

Все три лодки прибило к рагознику, казавшемуся не палево-зеленым, а изумрудным от белого снега в пахах листьев. Свежие изломы камышинок источали полузабытый пресный запах ранней, весенней зелени, так остро ощутимый на воде.

Снова начал мельтешить скопившийся вверху снег, Бондарь и браконьер все о чем-то бубнили и бубнили, и Веньке в какой-то момент стало казаться, что сидят они тут давно, а зачем — никто и не знает толком.

«Кто же это и когда говорил мне, — подумал Венька, — что самое главное в жизни — это любой ценой добиться власти, чтобы чувствовать себя человеком? Да шеф, однако, кто же еще-то! Кому еще другому западет в голову подобная мысль? Он потому-то и ко мне приблизился, чтобы здесь, на реке, наверстывать то, что не удавалось ему на заводе. Там-то не шибко раскричишься на рабочего, не те времена. Вот и изгаляется над кем ни попадя. А что до всего этого, — окинул Венька взглядом и свинцово тяжелую реку, и притихший под переновой краснотал, — без чего истинно русская душа и жить-то не может, то начхать ему на все это, было бы только где плавать да над кем командовать. На наш век, говорит, этого добра хватит… Ведь вот что делает с человеком, — вздохнул Венька, — такая дьявольская потребность властвовать. Прямо подвижником стал дорогой шеф, вон в какую погибельную погоду за мной увязался: пускай, мол, и не встретим на реке никого, не покомандуем ни над кем, так зато потешим себя сколько-то, что можем, можем это сделать!..»

Венька поморщился и сник еще больше, не зная, куда бы деваться ему сейчас. Он вспомнил, что еще недавно и сам спал и видел во сне красные корочки инспекторского удостоверения.

«Вот и возьми человека, — поразился Венька. — Выходит, каждый, в душе-то, хотел бы чего-то такого для себя, что ставило бы его над другими, так, что ли?»

Однако этот вывод чем-то не устраивал его; он чувствовал, что здесь все не так просто. Взять того же Ивлева: в цехе его голоса почти и не слышно, он больше руками действует, чем языком, — первый начинает какую-нибудь работу, и вроде уже все ясно, и ты тут же пристраиваешься рядышком. Но, с другой стороны, Ивлеву не все равно, кем ему работать — просто слесарем или сменным механиком.

«Да и до меня доведись, — вдруг признался себе Венька, — я бы, пожалуй, не отказался, чтобы каким-нибудь инженером-технологом в том же хлораторном цехе поработать. Подучиться бы если, конечно. И пусть бы вся моя власть только над хлоратором и была, самим-то процессом, однако, интереснее управлять, чем последствия разных аварий ликвидировать… Так что, дорогой шеф, — словно очнулся он, слегка встряхивая головой, выпячивая нижнюю губу и сдувая с носа и бровей хлопья снега, — вся твоя философия — это хреновина с морковиной, как говорится».

— Тэ-эк-с… — с облегченным вздохом сказал Бондарь, протягивая мужику акт. — Распишись вот здесь и живо мотай домой, чтобы и духу твоего здесь больше не было.

Непослушными пальцами тот взял карандаш и коряво вывел свою фамилию на бумажке, сделавшись сразу тихим и подавленным.

— Сам ты с нашего комбината, — глянул Венька на рыбака, — а лодку твою на причале я что-то не видел ни разу.

Мужик безразлично помолчал, поеживаясь. С крутояра то и дело налетал в протоку, как в трубу, шалый сивер и бестолково теребил гриву высокого черемушника на излучине.

— Потому и не видел, — с неохотой отозвался он, — что не моя она. Свояка моего, а тот держит ее в другом месте. Да, господи, он такой же рыбак, свояк-то, как я вот. Прокатится разве что когда с семьей. Да и сеть тоже чужая. Из меня, например, вязальщик, как из стригаля парикмахер, — натянуто хохотнул он, вглядываясь в лицо Веньки. — Чужое все это — и сеть, и поплавки. Выпросил сдуру у одного. Дай, говорю, все равно лежит без дела. Он сам-то весной только ставит, когда путина. А я вот сейчас, кое-как выпросил… за поллитру. Дай, думаю, отдохну хоть раз по-мужски, — невесело посмеялся он над собой. — Мне и рыба-то эта… хоть сто лет бы ее не ел. Я баранину люблю, — улыбнулся он Веньке, — до завода в колхозе работал.

— Ладно, ладно, выгребай отсюда, — перебил его Бондарь, — да еще спасибо говори, что мотор не сняли.

Венька поморщился.

— Погоди ты… Дай-ка сюда акт. Давай-давай, когда просят. И удостоверение свое покажи-ка…

Венька взял удостоверение, старательно обернутое в целлофан, и, развернув его, долго глядел на фотокарточку Бондаря, уставившегося в объектив с плохо скрытой снисходительностью. Обмакнув картонные корочки в воду, он содрал ногтем фотокарточку и, не поднимая глаз на Бондаря, прилепил его изображение к борту «Прогресса».

Начальник пятого цеха только ойкнул, когда Венька опустил руку с его удостоверением в воду, и перехватив насмешливый взгляд Ивлева, откинулся на спинку сиденья и затаился, удивляясь не столько самому поступку Веньки, сколько тому, что он сделал это именно сегодня и в тот момент, когда его следовало, наоборот, отметить за такую оперативность.

«Ну что ж, — подумал он, стараясь не глядеть, как Венька прячет в нагрудный карман пустые, безглазые корочки, еще минуту назад воплощавшие в себе немалую силу, — так мне и надо, дураку. Большую повадку я ему дал. Раскусил он меня, что я цепляюсь за него. И сел на шею. А я вот попру-ка его в понедельник, — прищурился он, — к такой матери!.. Вернее, посажу на четвертый разряд, как и положено. Чип чинарем, спокойно так, деловито, точь-в-точь как он сейчас поступил. Вот и пусть тогда бежит к своему механику. Давно не нюхал газу-то, пусть похлебает».

А буря между тем расходилась уже вовсю. Стало слышно, как за черемушником, прогибавшим под ветром щетинистую хребтину, гулко зашлепали волны о скалистый мысок. И вдруг ветер упал — так же внезапно, как и налетел, — и тут же густо и тяжело повалил снег, он ложился на воду с легким и частым шепелявым звуком, мягко приглушая сочное, сильное хлюпанье расходистой волны Иртыша.

В одно мгновение лодки неровно побелели, онемело выделяясь теперь среди припорошенной, но ставшей еще более ясной по цвету, куги; а сами они, наверно, казались со стороны, если бы глянуть на них поверх метелок, заживо окочурившимися чудаками, которым не сиделось дома. Снег щекотал лицо, застревая в ресницах, но Венька даже сдувать его перестал; он только пошевеливал шеей в просторном вороте телогрейки под роканом, и скопившийся на затылке снег, подтаивая, проваливался ему за шиворот.

— Ну, чего ты еще ждешь-то? — провел Венька ладонью по лодке рыбака, сгребая в горсть мягкий влажный снежок, поднося его ко рту и захватывая шершавыми губами.

Тот засуетился, пытаясь отпихнуться веслом, но оно гнулось и проваливалось в прибрежный ил, и мужик, бросив его на дно лодки, разогнул голенища бродней и спрыгнул в воду. Колко цокнулись борта один о другой, и лодки, слегка разойдясь, потянулись к течению, освобождая примятые днищем стебли.

Скашиваясь на пузырившийся за кормой след, Венька представил себе, как выберутся они сейчас на фарватер, как он высадит Ивлева в «Прогресс» Бондаря и один, чтобы не было больше никаких разговоров, сплавает до нижней протоки. Ему напоследок захотелось глянуть на обелиск в прогале — попрощаться с Толей Симагиным до будущей весны.

— Ну что, гаврики… — вздохнул Венька, когда лодка рыбака ушла вверх, на красный бакен. — Давайте-ка хватим по маленькой и — в разные стороны. Вот и закроем сезон…

Он вытащил из багажника граненые бутылки, задумчиво повертел в руках, как бы впервые разглядывая цветастые наклейки, отвинтил у одной из них пробку и пустил по кругу.

— Вот это другой коленкор, — с придыханием отрываясь от горлышка бутылки и облизываясь, прицокнул языком начальник пятого цеха. — Только почему это… в разные стороны? Погоды, что ли, испугался?

То ли просто лукавил человек, то ли впрямь уже не было у него в душе обиды на Веньку, только глаза его опять ожили — уже и заоглядывался вокруг, не затарахтит ли где потаенно какой мотор, не выплывет ли откуда лодка.

«Ничему-то он не научился», — снова вздохнул Венька, и, прежде чем зайти по новому кругу, он отвинтил пробку и у второй бутылки, взял их в обе руки, высоко поднял над водой и, не спуская глаз с рябого лица начальника цеха, перевернул их вверх донышком.

Ему до зарезу вдруг захотелось увидеть, как вылезут из орбит белесые глаза Бондаря, да и просто красиво и жутко, когда алое нежное пятно растекается по тускло холодной воде.

…Давно не было на Иртыше бури, а тут разыгралась не на шутку. Стон стоял на реке, попряталось все живое.

И будто, кроме них, ни души на всем белом свете. Венька сразу узнал в гребце Торпедного Катера. Лодочка под ним была легкая, синенькая, под цвет воды. Венька давил на ручку мотора, налегал спиной на горячий кожух, как бы подстегивая свою «Казанку», но синюю лодку догнать не мог.

Вроде как неведомая сила не пускала его вперед. Ветер с брызгами больно хлестал по щекам, давил в грудь, все лицо было мокрое, а плыть надо. Надо, хоть плачь! И вот когда он уже выбился из сил, за каким-то пределом все переменилось враз. Куда и буря девалась. И упала такая первородная тишина, что сделалось слышно, как печально шелестит камыш, будто плачет.

Не по себе стало Веньке от этого плача. Но хода назад теперь не было. Стеной стоял позади рагозник, а впереди, будоража душу какой-то потаенностью, открылась протока. Видно, здесь-то, подумал Венька, и затаился Торпедный Катер перед тем, как выскочить на лодке к Симагину.

Теперь откуда-то и у Веньки взялось весло, и он медленно поплыл по протоке. Взбаламученное илистое дно пускало пузыри, и они лопались под бортами лодки с глуховатым побулькиванием.

И вдруг видит Венька — Торпедный Катер пятится к берегу из камыша, волоча за собой синенькую лодку!..

Ждал не ждал Венька этого часа, а сердце так и упало. Больно стало в груди. Эта боль была посильнее той, какая накатывала на него в иные ночи, когда снилась авария в цехе. И такой страх захлестнул Веньку — кричать захотелось. Но он только судорожно раскрывал рот, оцепенело глядя на Торпедного Катера, вставшего над ним как привидение. Огромный такой и черный почему-то, глядит на него и смеется, блестя железными зубами.

«Что, керя, — спрашивает, — выследил все же меня?»

«Выследил», — говорит Венька, а про себя подумал: «Эх, поторопился я… Пускай бы Торпедный Катер не ведал обо мне ни сном ни духом, сначала бы сети снял и переметы. Набил бы лодку рыбой. И только тут рывком включить мотор и выскочить к нему из камыша!»

Засмеялся Торпедный Катер, словно угадав эти Венькины мысли. Заклацал зубами. И дикий его хохот понесся эхом над протокой, и достиг того мыска, где в прогале тальника виднелся памятник Толе Симагину, и ударился там о тускло мерцающую звезду…

«Убью я тебя, керя, по закону пакости», — хотел сказать Венька, но в руках у Торпедного Катера появилось весло, такое же громадное, как и он сам. Ударил его наотмашь — и померк свет в глазах Веньки. Только издали откуда-то, слабо проникая в его сознание, доносился голос Зинаиды:

— Венька! Be-ня!.. Ты слышишь или нет?! Да, господи, что же это такое!..

Голос-то он узнал. Как не узнать, столько лет прожили вместе. Как начнет, бывало, выговаривать ему… В печенки вошел этот голос. И что обиднее всего, даже тут не могла удержаться. Вот ведь привычка какая. Человек умирает, можно сказать, а ей и горя мало. Талдычит одно и то же: «Ты слышишь, Веня?!» Он слышит ее, конечно, и удивляется про себя: «Здесь-то ты откуда взялась?!»

И тут он увидел ее. Сидит Зинаида на кровати в ночной сорочке, плачет и по щекам его хлещет.

— Да проснись ты, ирод! Да, господи, что же это за жизнь такая?! С вечера уснуть не даешь — жду, когда явишься со своего причала, а посреди ночи криком будишь, базлаешь как оглашенный!..

— Кто, я, что ли? — разжал Венька спекшиеся губы.

— Нет, я!

— Подумаешь… Как я терплю твой храп, так это ничего.

— Да замолчи ты!

Зинаида натянула на голову одеяло и упала на подушку. Венька чувствовал, как она вздрагивает всем телом, и сначала досадливо морщился, а потом укорил себя со вздохом, что надо бы промолчать, дешевле бы обошлось, ведь все равно же ей не докажешь, что он и не думал кричать во сне.

Всю неделю он доводил диски, пока закрутка не пошла, наконец, как ей и положено было идти. Даже вечера пришлось прихватывать — являлся иной раз домой за полночь.

В пятницу, собираясь на работу, он наткнулся в прихожей на чемодан. Прошел было мимо, хотел тихо, как и всегда, шмыгнуть за дверь, чтобы бежать на автобус, да вдруг подумал: а чего это ради он тут стоит? И вспомнил, холодея, что чемодан и вчера здесь стоял, и позавчера…

Венька рванул замки, а там весь немудреный гардероб Зинаиды. Он тут же растолкал ее, а она и не спала, оказывается, глаза ее были красные, в припухших от слез веках.

— Ты чего это надумала, а? — перехватило у него горло.

— А ты только что заметил…

Венька вертел в руках кепку, часто моргал и не знал, что делать, что говорить.

— Ну ты даешь… — он попробовал улыбнуться и, не подворачивая край простыни, присел прямо на постель. В другое время Зинаида шуганула бы его куда подальше — не садись на белье в верхней одежде! — а тут смолчала, будто так и надо. И это встревожило его еще больше. — Зин, ты чего?..

Венька несмело тронул ее за плечо, почувствовав под ладонью теплое мягкое тело. Беззащитно пульсировала у ключицы маленькая венка. Когда-то он любил целовать в это место — в самую ямочку над ключицей, и Зинаида всегда поеживалась, но не отталкивала его, хотя боялась щекотки. Господи, как давно это было, будто и не было вовсе — так, привиделось. Что же это за жизнь такая, все уходит куда-то, исчезает незаметно…

Он смотрел на Зинаиду и чувствовал, как жалость к ней захлестывает его сердце. Надо бы наклониться и поцеловать, как прежде. И стоит ему сейчас сказать ей одно только слово — хорошее, конечно, выбрать, не как всегда, — и она отмякнет, горько и счастливо заплачет сначала, еще больше бередя ему душу, а потом глаза ее посветлеют враз и губы порозовеют, хотя и будут солеными от слез, и упреки ее, после которых она вконец успокоится, будут как бы последним очищением.

Конечно, кое в чем она и переборщит, не без этого, обязательно скажет, что он совсем не любит ее, не нужна она ему и так далее… но это уже надо сносить с покорной терпеливостью, тут же горячо убеждая ее в обратном. А как же иначе? Ведь сколько она хлебнула за эти годы из-за него, непутевого, из-за дурацкого его характера! Уж за одно то, что она не возненавидела его, не прокляла и не сбежала, как давно бы сделала другая, к ногам ее нужно упасть.

«Но ведь она тоже собралась куда-то!» — снова вспомнил он чемодан в прихожей, и пальцы его, гладившие ее плечо, стали будто деревянные. И этот-то миг все и решил.

Зинаида сбросила с себя его руку.

Венька обомлел.

— Оставь меня… — только и сказала она и крепко, мучительно зажмурилась.

Ему страшно было трогать ее в эту минуту, его руки потерянно лежали на коленях. Он встал и неслышно вышел на улицу. Шел он как всегда, просто сам не слышал в эту минуту своих шагов.

«Вечером поговорю обязательно, — сказал себе Венька уже в автобусе. — Хотя нет. В обед зайду к ней на работу». Давно он не был у нее в магазине — то в ссоре живут, то дела какие-то заедают. Уж и какие теперь у него дела… Прокрутятся возле станков вместе с Бондарем, проточат лясы.

Днем он забыл про эту утреннюю сцену, а вечером нашел на столе записку: так и так, устала она с ним жить — уезжает к матери, к сыну.

«В отпуск, наверно, — мелькнула у него спасительная мысль. — Куда же еще-то… Не насовсем же, в самом-то деле? Давно бы ей надо съездить к сынишке, пора наведаться…»

Всю ночь Венька не спал, ворочался с боку на бок. А ближе к утру тревога рассосалась как-то незаметно, обо всем думалось уже проще, будничнее. Так и не обвинив себя ни в чем сущем, он спозаранку уехал на причал. И только в понедельник, зайдя в магазин, Венька узнал, что Зинаида уволилась и уехала совсем.

Ее пожилая напарница, оставшаяся за прилавком одна, смотрела на Веньку с плохо скрываемым осуждением.

За два дня он подписал обходной лист, снялся с учета, выписался, — все, такого человека здесь больше не существовало.

Напоследок Венька решил зайти в хлораторный цех. Не заглядывал он туда с тех самых пор, как ушел из бригады Ивлева. Это сколько уже прошло времени?..

Венька понимал, что надо бы открыто попрощаться с ребятами — кто про то знает, придется ли еще увидеться. Но у него язык не повернется сказать им, что он уволился. Им это покажется до того невероятным, что поначалу они поднимут его на смех. Это, мол, его Торпедный Катер выкурил. Они бы меньше смеялись, если бы он сказал им, что возвращается к ним в первый цех. Так что лучше не травить себе душу.

Боясь кого-нибудь встретить, Венька пошел в цех не со стороны бытовок, а через крытую галерею. В свое время он частенько хаживал этим путем, хотя гулкий, прохладный даже летом тоннель предназначался для разного транспорта.

Едва войдя в открытые ворота галереи, в полумрак, за солнечный свет, стеною вставший на пороге, Венька невольно подался навстречу глухому невнятному гулу, идущему из скрытых за поворотом глубин цеха. Так бы и побежал туда, где в сизом дыму плавали хлораторы. Может, как раз авария там какая-нибудь. Копошатся ребята, обжигает им грудь брезентовая спецовка, прокаленная адским жаром царги. Ох как не хватает им сейчас пары таких рук, как Венькины!..

Незаметно для себя он и впрямь затрусил. Лицо его выражало страдание — будто он виноват был в том, что подвел своих ребят, слесарей из бригады Ивлева. Вся горечь, накопившаяся в душе Веньки за нынешнее лето и в особенности за последние дни, словно выхлестнулась теперь наружу. Ему хотелось заплакать, как бывало с ним в детстве, от непереносимой, казалось тогда, обиды.

— Ты куда это разбежался, Комраков?! — осадил его чей-то голос.

Венька вздрогнул, остановился. Чуть не налетел на председателя профкома!.. Носом к носу столкнулся с ним уже у входа в цех.

Против обыкновения Николай Саныч не стал к нему присматриваться: что это, дескать, с тобой, Комраков, лица на тебе нет… — а разулыбался до ушей и, раскидывая руки в стороны будто для объятия, легонько похлопал его по плечам.

— Здорово, Веня, здорово… Давненько мы с тобой не встречались.

«Да уж лучше бы век нам с тобой не встречаться», — подумал Венька, жадными глазами оглядывая цех.

— Ты никак, Веня, решил вернуться обратно в родные пенаты?

— А ты сам, Николай Саныч, как, не собираешься?

Председатель внимательно поглядел на Веньку, пытаясь понять, шутя или серьезно спрашивает он, и перевел взгляд в глубину цеха, куда-то в сумеречное его нутро.

— По правде сказать… — сипло откашлялся он, и Веньке вдруг захотелось поверить ему, как никогда в другое время, — по правде сказать, так я бы хоть сегодня пошел обратно в свою слесарку. Ей-богу, соскучился! Вот даже сам себе удивляюсь порой, до чего стосковался. Руки во сне чешутся, будто от потных рукавиц, когда возле царги, бывало, возились… Ты можешь себе представить, а? — как бы весело восхитился он странным таким дивом.

— Если уж спится, — потупился Венька, — то тогда, конечно…

«Все же неплохой он, однако, мужик, — подумал Венька. — Только что же это… не знает он, что ли, про то, что я уволился? Или тоже не верит?»

Не сказав больше ни слова, Венька поднялся на галерку, прошел вдоль дышащих жаром царг, сверху окинул взглядом весь пролет цеха и, уже повернув было назад, вдруг решил заглянуть на минутку в крайнее крыло галерки. В последний раз он был тут в то памятное утро, когда водил по цеху Дмитрия, московского писателя. Сколько воды с тех пор утекло!..

Стоя с задранной кверху головой, он краем глаза вдруг заметил Саню Ивлева, тот, грустно улыбаясь, маячил сбоку, почти рядом. Когда и подкрался.

— Ты где пропадаешь, Саня? Я уже сто лет тебя не видел.

— Это я тебя не видел уже с каких пор… Когда едешь-то?

— Завтра.

— Куда?

— Куда-куда! К теще на блины.

— А потом?

— А потом видно будет. Сначала заберу Зинаиду и сына…

Ивлев помялся, раздумывая, сказать или нет Веньке о том, что сегодня приказом по комбинату он был назначен начальником первого цеха. Вздохнув, он коротко и сильно сжал Венькину руку и заспешил, не оглядываясь.

Венька проводил Ивлева долгим взглядом и, с грохотом скатившись по железному трапу, быстро пошел из цеха той же дорогой, через пустынную галерею.

От дверей проходной он оглянулся напоследок, разом охватил взглядом скопище труб, корпусов и галерей, растерянно поморгал и, резко повернувшись, шагнул к турникету.

Знакомая вахтерша не обратила на него никакого внимания, и Венька приостановился.

— А я, мать, теперь без пропуска, — похлопал он себя по карманам.

Вахтерша вяло посмотрела на него.

— Ты че, мать, не слышишь?

— Да ладно тебе выламываться. — Она скрипнула табуретом. — Идешь и иди…

Веньке стало обидно. Он же и к вахтерше этой привык за столько лет как к родной. А ей, выходит, трын-трава: что был Венька, что нету его. Только и запомнит небось его необычную кепку. Вся тут и память о человеке.

Поджидая автобус, Венька вспомнил, как весной, на этом же самом месте, он хотел купить Зинаиде букетик цветов. Купил, ничего не скажешь… Магазинишко этот серенький, с обшарпанными стенами и замусоленной дверью, показался ему теперь до того дорогим, что плакать хотелось. А раньше он неделями сюда не заглядывал, торопливо пробегал мимо.

В автобусе он не сразу заметил Раису. Она стояла рядом, поглядывая на него. Автобус покачивало на поворотах, их лица то как бы уплывали одно от другого, то сближались почти вплотную.

— Странно все же… — тихо сказала Раиса будто сама себе, в то же время не спуская с него взгляда.

— Что странно? — словно очнулся Венька.

— Да так…

— Говорят, что ты теперь с киповцами работаешь, — сказал он. — То-то все лето бегала к ним на галерку.

В глазах ее уже оттаивало напряжение, появлялся текучий знакомый блеск, когда-то бросавший Веньку в жар, и Раиса, словно почувствовав это секундное его замешательство, тихо засмеялась:

— Расту! Даже в техникум поступила.

— Да ну? — через силу улыбнулся и Венька. — Когда успела?

— Нынче, — пожала она плечами. — Что я, хуже других, что ли?.. Сказала — сделала. Заяц трепаться не любит.

— Так ведь никто же не говорит, что хуже, — покраснев, выдавил из себя Венька. И снова выдержал долгий пытливый ее взгляд. — А я вот, Рая, видишь ли, уехать решил.

Она помолчала, глядя куда-то мимо его плеча, будто вспомнила что-то из прошлого — какой он раньше был потешный, Венька Комраков, совсем безбровый, белобрысый. И чего она в нем нашла? Казалось, что и не переживет она тот момент, когда он стал выпроваживать ее из своей квартиры, а сам остался с Зинаидой. А после и похлеще был случай, когда она, Раиса, сидела в его лодке, а Венечка шел по воде вдоль берега и умолял свою женушку сесть тоже в лодку. Веселенькая была бы история!

Он вроде как догадался, о чем она думала, стиснул ее пальцы и вышел из автобуса за два квартала до своего дома. «Пройдусь пешком», — решил он. Кто знает, когда еще доведется ему побывать здесь, на этой улице, которая выросла на его глазах.

В эту ночь Венька долго не мог сомкнуть глаз.

Его томило какое-то навязчивое чувство, будто он что-то не сделал, не выполнил, не закончил, и уезжать ему потому было еще горше.

Уже под утро он вспомнил Максимыча — не сходил к нему попрощаться, вот ведь как получилось! От досады Венька даже вскочил с постели. Он вспомнил, как старик смотрел на него в прошлый раз. Глаза его были неспокойные, вроде как предчувствовал что-то…

Венька стиснул зубы. Прямо хоть сейчас беги на причал. Пусто и тихо там сейчас. Все лодки вытащили из воды и, перевернув вверх дном, составили в ряд на дощатых козлах, и они, припорошенные снежком, издали похожи на свежие, не осевшие еще могилы. У берегов Иртыша появились матово-хрупкие припаи, вода взялась в опалово-ледовую оправу, а в студеном воздухе суетливо, как неприкаянные, хороводятся, мельтешат снежинки…

Но что-то еще тревожило Веньку, не давало покоя. Лишь во сне, коротком, предутреннем, он увидел то, что должен был сделать наяву. Попрощаться с Толей Симагиным. Будто сел он в лодку и, легко выходя килем на высокие гребни барашковых волн, мигом домчался до протоки, чтобы глянуть напоследок на обелиск в прогале тальника.

«Здорово, мол, Толик. Это я, Комраков Венька… Ну, как тебе тут лежится — скучаешь, поди, по воде-то? Все лето не плавал в лодке… Болит небось сердце-то, что не можешь отомстить лиходею. Ты же его частенько видишь, как он проплывает мимо. Видишь, а не крикнешь, не остановишь… Ничего, Толик, он еще поплачет у нас! Я еще вернусь! Я вернусь, Толик, верну-усь!..»

Тревожное эхо пошло по воде, и звезда на обелиске померцала ему в ответ.