Июнь-декабрь сорок первого

Ортенберг Давид Иосифович

Июнь - декабрь сорок первого

Рассказ-хроника

{1} Так помечены ссылки на примечания редакции. Примечания в конце текста

Аннотация издательства: Предыдущие книги Д. Ортенберга "Время не властно" и "Это останется навсегда" были с интересом встречены читателем. На сей раз это не портреты писателей, а целостный рассказ о сорок первом годе, ведущийся как бы сквозь призму центральной военной газеты "Красная звезда", главным редактором которой Д. Ортенберг был во время войны. Перечитывая подшивки "Красной звезды", автор вспоминает, как создавался тот или иной материал, как формировался редакционный коллектив, показывает напряженный драматизм событий и нарастающую мощь народа и армии. Этот прием позволяет автору рассказать правду о войне, о самом трудном, трагическом ее периоде. Новая книга Д. Ортенберга является ценным источником для сегодняшних и будущих историков Великой Отечественной войны, содержит немало материалов, прежде нам неизвестных, и адресуется широкому кругу читателей. В книге опубликованы фотографии корреспондентов "Красной звезды": М. Бернштейна, А. Боровского, Г. Зельмы, А. Капустянского, О. Кнорринга, С. Лоскутова, Д. Минскера, А. Слуцкого, В. Темина, М. Трахмана, Я. Халипа.

С о д е р ж а н и е

От автора

Июнь

Июль

Август

Сентябрь

Октябрь

Ноябрь

Декабрь

Примечания

Список иллюстраций

От автора

Это не военно-историческое исследование и не мемуары в прямом смысле этого слова. Это - документальный рассказ-хроника, своеобразный дневник редактора, где роль дневниковых записей играют военные номера газеты "Красная звезда".

Листаю и снова листаю страницы старого комплекта "Красной звезды" там протекала моя жизнь и жизнь многих писателей и журналистов в дни войны. Желтеет с годами бумага, но не тускнеют в нашей памяти события тех дней, каждый из которых решал судьбу страны, а значит, и судьбу каждого из нас.

Говорят, что газетный лист живет один день. Это и так и не так: многим материалам, опубликованным давным-давно, уготована долгая жизнь. Они слепок времени, насыщенного как никогда тревожными и как никогда героическими событиями, пропахшими порохом.

Во второй половине сорок первого года не было ни одного дня, о котором нечего рассказать. Но я следую не всем листкам календаря, а выбираю события, с моей точки зрения, наиболее примечательные и с наибольшей отчетливостью отраженные на страницах "Красной звезды".

Читатель найдет в этой книге знакомые имена известных писателей и журналистов, о которых я уже писал. Но, воссоздавая картину тех дней, я не мог не обратиться снова к их жизни на войне, их работе в "Красной звезде", их тогдашним статьям, очеркам, стихам, без которых она была бы неполной.

Константин Симонов, узнав о замысле моей книги, откликнулся на нее такими строками, написанными уже в больнице 30 июля 1979 года:

"Убежден, что задуманное документальное повествование, связанное с работой газеты и ее коллектива в июне - декабре 1941 года, обещает быть интересным. Я, например, вспоминаю те полгода моей работы в газете как едва ли не самое трудное и вместе с тем интересное время в моей жизни. Так это было и для многих других писателей...

Построение книги по принципу изо дня в день, думаю, позволит лучше, чем какое-либо другое, показать всю меру напряжения, в состоянии которого жила сражавшаяся с врагом страна..."

Удалось ли автору достигнуть этого, может сказать лишь мой высший судья - читатель.

Июнь

Иногда меня спрашивают:

- Ты на войну когда ушел?

- Двадцать первого июня.

- ?!

Да, это было так...

Осенью сорокового года был создан Народный Комиссариат государственного контроля СССР. Центральный Комитет партии направил в новый наркомат группу армейских политработников - начальников политуправлений округов, комиссаров центральных управлений. В числе их оказался и я заместитель редактора "Красной звезды". Меня назначили заведующим организационно-инструкторским отделом. По военным понятиям - вроде начальника штаба.

Наркомат разместился в большом здании, что напротив гостиницы "Москва". Мы, однако, не засиживались там. Сменив военную форму на гражданское одеяние, больше разъезжали по стране, осваивая новое, незнакомое для нас дело.

Настало 21 июня.

Утром меня вызвали в Наркомат Обороны и сказали, что группа работников наркомата во главе с маршалом С. К. Тимошенко выезжает в Минск. Предупредили, что и я поеду с ней. Предложили отправиться домой, переодеться в военную форму и явиться в наркомат.

Через час, а может быть, и меньше, оказываюсь в приемной наркома обороны. Там полным-полно военного народа. С папками, картами, заметно возбужденные. Говорят шепотом. Тимошенко уехал в Кремль. Зачем - не знаю. Ничего, кроме тревоги, мне не удается прочитать на его лице.

22 июня

Около пяти часов утра нарком вернулся из Кремля. Позвали меня:

- Немцы начали войну. Наша поездка в Минск отменяется. А вы поезжайте в "Красную звезду" и выпускайте газету...

И вот после полугодового перерыва я снова на Малой Дмитровке, 16, в знакомом трехэтажном здании, где до этого проработал три с лишним года.

Наша старенькая тихоходная ротация выдает последние тысячи очередного номера "Красной звезды", датированного 22 июня. Делали его накануне, до начала войны - делали обычно. Вполне мирный номер! Текущие армейские дела: минометный взвод на учениях... задачи оружейных мастеров... самообразование ротных политработников... окружная конференция рационализаторов... Спокойный, деловой тон. Ни одного слова о немецко-фашистских захватчиках, о гитлеровской агрессии. Даже на четвертой полосе, почти целиком посвященной международным событиям, в сообщениях об агрессивных действиях фашистской Германии и ее союзников в Европе, на Ближнем Востоке, в Африке - совершенно бесстрастная терминология: "противники", "войска Германии", "войска Италии"...

Давно исчезли со страниц наших газет такие стреляющие ненавистью выражения, как "фашистские звери", "фашистский разбой", "оккупанты". После 23 августа 1939 года, когда был заключен советско-германский договор о ненападении, печать стала проявлять сдержанность, в общем-то объяснимую.

Теперь требовался крутой поворот - надо делать совсем иную газету. Пока я прикидывал, с чего начинать, узкие редакционные коридоры уже заполнились людьми. Небольшой конференц-зал они завалили чемоданчиками, шинелями и прочими походными атрибутами. Все в редакции бурлило и гудело. День воскресный, выходной, но сотрудники явились на службу без вызова. Все - в полевом снаряжении, некоторые даже компас прихватили. Каждый рвался туда, где уже завязалась битва. После горячих споров - кому на какой фронт отправиться - явились ко мне с готовыми заявками. Однако кто-то же должен был делать газету в Москве, а кого-то следовало придержать пока в резерве, на случай непредвиденных выездов в действующую армию. Не обошлось без обид и даже пререканий: почему, мол, я должен остаться здесь, чем я хуже других, почему такая несправедливость? Пришлось незамедлительно напомнить, что порядки и дисциплина у нас военные...

Полетели телеграммы из тыловых военных округов. Тамошние наши собкоры тоже просились на фронт. Из Ташкента поступила совсем неожиданная депеша: наш корреспондент капитан Петр Назаренко, артиллерист по специальности, настойчиво просил откомандировать его в строй, в боевую часть. Я отпустил Назаренко - его единственного - лишь после третьего рапорта. Воевал он доблестно: был командиром артдивизиона, затем командовал артиллерией стрелковой дивизии, за форсирование Днепра удостоился звания Героя Советского Союза. Погиб в последующих боях - уже в 1944 году.

* * *

Остался в памяти и такой эпизод первого дня войны.

Ворвался ко мне давнишний сотрудник редакции Лев Соловейчик, ныне автор многих книг о войне. Он с детства хромал на левую ногу и обычно не без затруднений добирался на третий этаж редакции. И тут вдруг тоже требует:

- Пошлите меня на фронт.

Откровенно говоря, я даже растерялся в первый момент. Потом выпалил:

- Хорошо, пошлю. Но имейте в виду: на фронте надо уметь бегать. И не только вперед, иногда и назад. Иначе - попадете в плен. Вот уж обрадуется Геббельс! Он протрубит на весь мир: "Смотрите, кого Советы мобилизовали!"

В следующую минуту я, конечно, понял, что ответ мой не очень тактичен, но, как говорится, слово не воробей...

В тот же вечер или на другой день наши сотрудники разъехались по фронтам, а "обойденные" сели за подготовку первого военного номера "Красной звезды".

24 июня

Первый военный номер "Красной звезды". Как его делать? Трудная задача, хотя за плечами был уже опыт "Героической красноармейской" и "Героического похода" - фронтовых газет на Халхин-Голе и на войне с белофиннами. Таким опытом располагал не только я, а и многие другие краснозвездовцы, работавшие в редакциях тех же газет вместе со мной. Да ведь новая война отличается от тех, прошлых. Обстановка иная, и масштабы несравнимые.

Посланы телеграммы нашим окружным собкорам, сразу же переименованным во фронтовых корреспондентов: шлите материалы о первых боях. Увы! Таких материалов пока нет. Не успели еще добраться до сражающихся войск и те, кого мы направили туда из аппарата редакции: путь был нелегким. Впрочем, об этом мы узнали в подробностях несколько позже... Выехал на Западный фронт старший политрук Михаил Зотов. Мы выдали ему проездные документы до Минска. С Белорусского вокзала отправлялись еще пассажирские поезда, но уже со значительными отклонениями от расписания. Заняв место в вагоне, наш корреспондент ждал отправления с полудня до вечера. Наконец дождался поезд медленно двинулся от затемненного вокзала, стал набирать скорость и неожиданно остановился в Кунцеве. Затем были еще какие-то остановки, а к семи часам утра Зотов обнаружил, что поезд стоит в... Голицыне, в полусотне километров от Москвы. Вышел корреспондент на платформу и там узнал, что стоять здесь придется долго: нужно пропустить несколько эшелонов с войсками и боевой техникой. Прошел один эшелон на хорошей скорости, за ним второй и почти впритык - третий. На семафоре еще не появился зеленый свет, и потому машинист третьего эшелона чуть притормозил. Воспользовавшись этим, Зотов, не раздумывая, прыгнул на одну из тормозных площадок, оставив в пассажирском поезде шинель и все свои пожитки.

Эшелон почти без остановок проследовал до Смоленска - точнее, до пригородной станции Колодня. Здесь началась разгрузка, и отсюда корреспондент зашагал по шпалам до Смоленска, рассчитывая пристроиться там на какую-нибудь попутную автомашину. Расчет оказался верным: из Смоленска в сторону фронта шли сотни машин. Однако в пути их все время штурмовала вражеская авиация. Зотову пришлось пересидеть в кюветах не одну бомбежку, прежде чем он добрался наконец до наших боевых соединений, оборонявшихся уже восточнее Минска.

Другой наш спецкор Николай Денисов, командированный в Одессу, достиг места назначения относительно быстро. Оттуда на мобилизованном для него такси отправился к реке Прут, в 9-ю армию. С армейского наблюдательного пункта, расположенного на прибрежной высотке, он увидел контратаку кавалерийских эскадронов генерала П. А. Белова, затем - воздушный бой безвестного тогда лейтенанта, ныне маршала авиации, трижды Героя Советского Союза Александра Покрышкина. В паре с другим летчиком Покрышкин одержал в тот день блестящую победу над пятью "мессершмиттами": одного зажег, а остальных обратил в бегство.

Было о чем написать в газету. Но как доставить написанное?

Денисов отправился в Кишинев. По пути его одесское такси застряло в хлябях размокшего после дождя молдавского чернозема. Пришлось впрячь в машину волов и двигаться с чумацкой скоростью. На одном из железнодорожных полустанков такси удалось погрузить в воинский эшелон, а сам корреспондент продолжал свой путь пешком. В пути его подхватила военная полуторка, но с нее то и дело надо было слезать, чтобы переждать очередную бомбежку то в придорожной канаве, то в каком-нибудь погребе. Потом корреспондента задержал комсомольский патруль, усомнившийся в подлинности его удостоверения - фотография показалась не очень-то схожей с оригиналом.

Наконец добрался до кишиневского телеграфа. А здесь - новое осложнение: не хватило у Денисова денег на оплату подготовленной им телеграммы. Добросердечная приемщица телеграмм, посоветовавшись со своим начальством, сжалилась над корреспондентом - поверила в долг. Но этот долг так и остался неоплаченным: когда Денисов собрался вернуть его, Кишинев уже был оккупирован войсками противника...

А жизнь в редакции наполнялась новыми заботами. Вспоминаю такой эпизод.

Зашел я в комнату, где находились междугородные телефоны. Слышу, как стенографистка Женя Ельшанская надрывается, вытягивая фразу за фразой у нашего спецкора Сергея Сапиго. Он раньше всех добрался в передовые части.

Ельшанская кричит ему:

- Повторите, ничего не слышу!

- Я сам ничего не слышу, - отвечает Сапиго, - рядом рвутся снаряды. Постарайтесь записать хоть что-нибудь...

Так вот добывалась информация с фронтов, без которой в военное время никакая газета не газета. А уж "Красная звезда" - тем более!

Не представлял я ее и без вдохновенного писательского слова - хорошо помнил, как перо литераторов служило делу нашей победы на Халхин-Голе. И потому с первых же дней войны мы стали собирать в "Красную звезду" писательские силы.

Узнали, что в Москве находится Всеволод Вишневский. Человек военный, бывалый, эмоциональный. Разыскали его в Доме творчества "Переделкино". Попросили написать статью. Он спрашивает:

- Нет ли для статьи каких-либо сообщений с фронтов?

- Пока нет.

Вздохнул Вишневский и ответил:

- Ладно. Завтра утром буду в редакции...

Наутро явился с десятком листиков, исписанных бисерным, но довольно разборчивым, энергичным почерком. Статья называлась - "Уроки истории".

И вот, уже сверстанная в две колонки, она - у меня на столе. В ней речь - о многовековой борьбе нашего народа с немецкими агрессорами: в XIII веке - на Чудском озере, в XV веке - под Танненбергом, в XVI веке - в Ливонии. Биты русскими войсками немецкие легионы из наполеоновской армии в 1812 году. Биты кайзеровские войска в первую мировую войну. Биты они же под Нарвой и Псковом в феврале 1918 года...

Жирным шрифтом выделен в статье абзац:

"Не быть вольному русскому человеку - сыну победителей на Чудском озере, у Танненберга, сыну покорителей Берлина - под фашистской пятой. Не быть свободолюбивому украинцу - сыну запорожцев - под проклятой баронской пятой... Не быть никогда! Не согнут свою шею белорус, гордый грузин, казах, смелый латыш".

В день выхода "Красной звезды" со статьей Вишневского, 24 июня, автор ее отбыл в Ленинград и надел привычную форму военного моряка. Вскоре мы стали получать от него боевые репортажи с Балтийского флота. Но не буду забегать вперед. Вернусь к тому, как делался первый военный номер нашей газеты.

* * *

Итак, мы добыли для него первую писательскую статью. Однако нужны еще стихи. Обязательно!

Во фронтовых газетах "Героическая красноармейская" и "Героический поход" не бывало, кажется, ни одного номера без стихов. В иных номерах печатали даже по нескольку стихотворений. На фронте стихи пользуются всеобщей любовью. Их не только читают, заучивают и декламируют потом в землянках и блиндажах. Их сами фронтовики превращают в боевые песни, используя готовые популярные мотивы. И сами же порой пробуют сочинять стихи, пусть несовершенные, зато искренние, по-своему трогательные. Во фронтовые газеты полевая почта доставляла такие стихи пачками. Удивительное дело: завтра идти в смертельный бой, кругом льется кровь, погибают один за другим товарищи, друзья, а человек думает о стихах, читает их и, как может, сам сочиняет.

Вспомнив все это, я вызвал Соловейчика и заговорил с ним уже не вчерашним, а совсем иным - мягким, пожалуй даже извиняющимся, тоном:

- На фронт вас послать невозможно, потому что вы здесь нужны. Добывайте срочно стихи.

Соловейчик действительно необходим был в редакции. До войны он работал в отделе культуры, через который шли тогда в газету и литературные материалы. Соловейчика знали многие писатели, и он знал достаточно хорошо, чем каждый из них может быть полезен "Красной звезде". Кроме того, как выяснилось позже, Соловейчик с успехом мог заменять начальника корреспондентской сети Александра Анохина, которому и в мирное-то время не сиделось в редакции, а в военное и подавно. Его невозможно было удержать в Москве. Он клещами вырывал у меня командировки на фронт: совершенно, мол, необходимо на месте посмотреть работу того или иного корреспондента, чем-то помочь ему, что-то посоветовать, поработать в паре с ним хотя бы денька три. Обычно эти "три денька" перерастали в недели, правда не без пользы для газеты: от Анохина мы получали интересную информацию, добытую в огне боев. Из одной такой командировки Анохин не вернулся. Случилось это в январе 1943 года, когда наши войска вели наступление на Великие Луки. Анохин погиб, участвуя в форсировании реки Ловать...

Однако я опять забегаю вперед. А как разрешился вопрос со стихами в номер от 24 июня?

Получив от меня задание - непременно добыть стихи, Соловейчик стал обзванивать по телефону всех более или менее близких "Красной звезде" поэтов. Как на грех, никто ему не отвечал: день был воскресный. Наконец удалось связаться с Лебедевым-Кумачом. Без каких-либо предисловий Соловейчик сказал ему:

- Василий Иванович, газете нужны стихи...

- Когда?

- Не позже завтрашнего утра.

- Ну, что ж, сделаю...

На следующий день заходит ко мне человек среднего роста, светлоглазый, с золотистой шевелюрой. Это и был Василий Лебедев-Кумач. Принесенное им стихотворение начиналось так:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна,

Идет война народная,

Священная война!

Стихи немедленно пошли в набор. А ночью, когда полосы уже были сверстаны, Соловейчик, испуганный, смущенный, вдруг докладывает:

- Только что звонил Лебедев-Кумач. "Известия" выпросили у него стихи, отданные нам... Не устоял... Что будем делать?

В иное время я, наверное, распорядился бы в назидание "неустойчивому" автору снять его стихи. Не любили мы печатать "дубликаты". Нам больше нравилось, когда другие газеты перепечатывали наши материалы со ссылкой на источник. Но в ту ночь было не до амбиций. Да и стихи - замечательные!

- Ничего, - ответил я. - Пусть идут в двух газетах.

Мог ли я и мои товарищи думать тогда, что стихотворение, напечатанное в первом военном номере, станет главной песней Великой Отечественной войны? Что миллионы советских людей пойдут с нею в бой! Что прозвучит она призывным набатом и торжественной клятвой по всем городам и весям страны! Что ее будут слушать стоя, как слушают гимн!

В сердце ударила строка, вынесенная поэтом в заголовок стихотворения: "Священная война". Да, именно священная! Эти слова жили в мыслях и чувствах нашего сражающегося народа. Но Лебедев-Кумач первым произнес их вслух. Они пронзили и нас, газетчиков. На следующий день мы повторили их в передовой статье "Красной звезды": "Советский народ поднял знамя священной Отечественной войны за Родину, за ее честь и свободу". А еще через два дня в "Красной звезде" появилась специальная передовица, которая так и называлась: "Священная Отечественная война советского народа". Написал ее наш литературный секретарь Марк Вистинецкий.

Как обычно, вычитывая текст этой статьи в присутствии автора, я, помнится, проявлял в тот раз повышенную придирчивость к формулировкам. Мы вместе что-то исправляли, что-то добавляли, пока не вылились на газетный лист такие строки:

"Красная Армия отстаивает свою Отчизну, которая является самым дорогим и самым любимым, что есть у советского человека. Она ведет священную Отечественную войну против самого злейшего врага человечества гитлеровских изуверов.

Это - священная война, ибо священен гнев народный против чванливых германо-фашистских насильников.

Это - священная война, ибо священна любовь народа к своей родине, к своей земле.

Это - священная война, ибо священны свобода и счастье, добытые в тяжких боях народами нашей страны..."

Любопытен и такой факт. Вторая страница "Красной звезды" за 24 июня открывается корреспонденцией с митинга в Военно-Воздушной академии имени Н. Е. Жуковского. Над корреспонденцией стоит заголовок: "Великая Отечественная война". Теперь невозможно, пожалуй, установить, кто именно дал корреспонденции такое название.

Война с фашистской Германией, вошедшая в историю советского народа как Великая Отечественная, в последующих номерах газеты, а тем паче в официальных документах, именовалась иначе. Ее называли Отечественной, называли Священной. А название "Великая Отечественная война" появилось гораздо позже; впервые в приказе Верховного главнокомандующего 7 ноября 1944 года.

25 июня

На всех фронтах завязались ожесточенные бои. Пограничные отряды и полевые войска прикрытия сражаются героически. Однако общая картина неутешительна. Немцам удалось занять Кольно, Ломжу, Брест. 22 и 23 июня о положении на фронтах страну и весь мир информировали сводки Главного командования Красной Армии. С 24 июня эта обязанность возложена на Совинформбюро. Его сводки такие же тревожные. Идут бои за Гродно, Кобрин, Каунас, Вильнюс... Мы дополняем эти сведения лишь небольшими заметками о противовоздушной обороне, о самоотверженных действиях отдельных летчиков. Иной информацией пока не располагаем. Держали полосы неподписанными к печати почти до утра, ожидая вестей от наших фронтовых корреспондентов. На узле связи Генштаба неотлучно дежурил мой заместитель Григорий Шифрин, но под утро он возвратился с пустыми руками и доложил уныло:

- Ничего нет. Даже генштабисты не могут добиться бесперебойного поступления необходимой им информации из войск.

Объяснялось это многими причинами. А главным, пожалуй, было то, что в первые же часы войны фашистская авиация и заброшенные к нам в прифронтовую полосу диверсанты вывели из строя большое количество средств и линий связи.

Совершенно неожиданно редакцию выручил писатель Василий Ардаматский. За его подписью пришла обстоятельная корреспонденция из Прибалтики. Позже выяснилось, как и почему это произошло.

Ардаматский находился в Риге по командировке Московского радиовещания. Поселился он в гостинице вместе с Сергеем Михалковым. Часов в пять утра 22 июня Ардаматского разбудили и сказали, что какие-то объекты в городе подверглись бомбардировке. Ардаматский растолкал Михалкова, и между ними произошел приблизительно такой диалог:

- Вставай, Сергей. Началась война.

- Не может быть.

- Серьезно, без шуток.

- Какая война?

- Наверное, напали немцы.

- Если это правда - запасайся юмором... - все еще не верил Михалков.

Но на этом юмор и кончился.

Вскоре Ардаматский получил телеграмму за подписью секретаря редакции "Правды" Л. Ильичева. "Правда" рассчитывала на его репортаж. Писатель поспешил на ближайший военный аэродром, потом перебрался к артиллеристам. Записал все, что увидел там сам, и все, что услышал от людей, имевших уже боевое соприкосновение с противником. Репортаж получился добротный. Дело оставалось за небольшим - передать в Москву.

На городском телеграфе Ардаматскому решительно отказали в этом: никогда, мол, таких материалов не передавали. Он кинулся на узел связи штаба Прибалтийского военного округа. Дежуривший там майор прочитал корреспонденцию и объявил:

- Передать в гражданскую газету не имею права. Могу только в военную.

Не успел писатель рта раскрыть, как на углу рукописи появилась пометка: "Передать в "Красную звезду". И бодистка сразу же застучала по клавишам своего аппарата.

Однако Ардаматский успел приписать в конце корреспонденции: "Копию прошу переслать в "Правду".

Мы, конечно, обрадовались такому подарку. Перепечатали телеграмму в двух экземплярах. Первый - отправили в набор, а копию - в "Правду".

26 июня

Сегодняшний номер "Красной звезды" выглядит уже по-иному. Наконец-то наши фронтовые корреспонденты подали голос. С одного юго-западного направления - три материала. Из них особенно интересна корреспонденция под заголовком "Рукопашный бой". В другой рассказывается о подвигах пограничного отряда. Третья - о допросе пленных немцев, на котором присутствовали наши спецкоры Павел Ризин и Александр Шуэр.

С Южного фронта пришло сообщение о разгроме вражеского десанта, пытавшегося перебраться через Прут. С Западного - о схватке наших артиллеристов с немецкими танками.

Появились сообщения о первых героях Отечественной войны, о первых раненых, отказавшихся уйти с поля боя, о первых заявлениях фронтовиков, тысячи раз повторявшихся на протяжении всех четырех лет войны: "Хочу идти в бой коммунистом..."

Между прочим, фронты в газете не назывались. Материалы корреспондентов печатались со ссылкой на несуществующие уже военные округа: Киевский особый военный округ, Западный особый военный округ, Прибалтийский, Ленинградский, Одесский. Исключение составлял Дальневосточный фронт - его называли своим именем, хотя он и не вел боевых действий. Так продолжалось до 1 июля.

Звоню начальнику Генерального штаба Г. К. Жукову, с которым был хорошо знаком еще по Халхин-Голу:

- Георгий Константинович, смеяться будут над нами. Скажут, что "Красная звезда" совсем отстала от жизни.

Жуков отвечает:

- Да, пожалуй, это верно. Но не будем торопиться. Незачем раскрывать противнику границы наших фронтов. Пока пишите - "действующая армия", а там посмотрим...

Называть фронты в газете было разрешено лишь в середине октября. А до этого в лучшем случае разрешалось обозначать лишь направления: "западное", "юго-западное" и т. д.

* * *

Впервые с начала войны на страницах нашей газеты появились публикации за подписями Всеволода Иванова, Василия Ильенкова, Ильи Эренбурга.

О том, как стал сотрудником "Красной звезды" Всеволод Иванов, он сам написал в своем дневнике:

"Позвонил Соловейчик из "Красной звезды", попросил статью, а затем сказал: "Вас не забрали еще?" Я ответил, что нет. Тогда он сказал: "Может быть, разрешите вас взять". Я сказал, что с удовольствием. В 12 ч. 15 минут 25 июля я стал военным, причем корреспондентом "Красной звезды"..."

В тот же день, по нашей просьбе, Всеволод Вячеславович отправился на один из сборных пунктов призывников и вечером принес репортаж, по-своему колоритный:

"Двор мобилизационного пункта... Старик с длинными седыми усами привел трех сыновей. По говору слышу, что это сибиряк. Подхожу. Так оно и есть. Старик говорит окружающим его:

- Мы из-под Томска. Мы на этого немца в Восточной Пруссии шли. Хорошо шли, кабы...

- Вооружение у вас, сказывают, было плохое?

- Плохое, паря, шибко плохое. Винтовок и тех не хватало, не говоря об артиллерии. Вот идти мне в бой, прямо на проволоку. Спрашиваю у фельдфебеля: "Иван Максимыч, а как же, мне винтовки нету?" А тот на меня смотрит, у самого на глазах слезы... и отвечает: "Нету, Егор Егорыч, нету, дорогой мой. Вот умрет кто, так ты у того товарища бери и иди".

- Так и шли? - с удивлением и уважением спрашивают его.

- Так и шли в бой. У соседа винтовка, а у тебя ожидание. И все же, паря, били! И лихо мы их били. Ну, а теперь, вот смотри, я трех сыновей привел к советскому народу. Было бы еще тридцать - и тех бы отдал. Теперь я кто? Я теперь самый почетный человек в стране. Я теперь трудящийся, слесарь завода имени Сталина. А раньше кто я был? Кому я работал? В Омске на маслобойке служил, за двенадцать рублей купцу масло делал. А теперь мне вся страна принадлежит, так что же: мы ли ее не защитим, товарищи, а?"

* * *

Василий Ильенков явился в редакцию без звонка. Он издавна печатал у нас свои рассказы, выезжал по заданию редакции на войсковые учения, был вместе со мной на финской войне - неутомимо работал в "Героическом походе", пока не свалила его тяжелая болезнь. Зимой 1946 года в заснеженной Ухте он слег в госпиталь, очень сокрушаясь, что "подвел" редакцию.

Теперь Василий Павлович вошел в мой кабинет, явно стараясь всем своим видом убедить меня, что впредь "не подведет". Как всегда сухощав, чуть сутул, с густой проседью, но держится молодцом и перво-наперво заявляет:

- С болезнями покончено, готов немедленно выехать на фронт. Спрашиваю: нет ли у него чего-нибудь готовенького в номер? "Есть", - отвечает...

В 1939 году Ильенков участвовал в освободительном походе наших войск в Западную Белоруссию. Когда подошли к Белостоку, оказалось, что его заняли немцы. Воровским порядком они пересекли демаркационную черту. Писатель видал этих надменных и нахальных "завоевателей", следы их бесчинства и кровавых злодеяний. До ниточки они ограбили население Ломжи, сожгли много деревень. В незарытых ямах, заполнившихся водой, лежали трупы истерзанных и убитых фашистами местных жителей; нацисты не разрешали их захоронить.

- Я еще в ту пору написал об этом, - сказал Василий Павлович. - Но тогда не напечатали. А теперь, наверное, следует обнародовать...

Так появилась в "Красной звезде" статья Ильенкова "Зверства фашистских разбойников". Она предупреждала советских людей о том, что несут с собой фашисты. И предупреждала своевременно.

В тот же день Василий Павлович попросил командировку на фронт. Не сразу мы пустили его туда - он нужен был здесь, в редакции, для дела очень важного, о чем будет сказано позже.

* * *

Отчетливо запечатлелся в моей памяти приход в "Красную звезду" Ильи Эренбурга - писателя, уже широко известного в нашей стране и за рубежом своими романами, повестями, стихами, а еще более - своей страстной публицистикой о борьбе испанского народа с темными силами фашизма. Мы пригласили Эренбурга в редакцию едва ли не первым.

И вот входит ко мне человек среднего роста, в мешковатом серо-коричневом пиджаке, с взлохмаченной седеющей головой. Лицо его показалось мне суровым и усталым. Отрекомендовался с поразительной скромностью:

- Я - старый газетчик. Буду делать все, что нужно для газеты в военное время. Писать хочу прежде всего о нацистах. У нас еще не все по-настоящему знают их.

И после минутной заминки предупредил:

- Только имейте в виду - не дам себя корежить, как тогда...

Я понял, что он напоминает мне о двух отрывках из его романа "Падение Парижа", которые "Красная звезда" опубликовала в мае сорок первого года. По понятным соображениям пришлось тогда убрать из авторского текста слова "гитлеровцы", "фашисты" и кое-что еще.

- А ведь мы и сами, Илья Григорьевич, не были от этого в восторге, сказал я писателю.

Однако разговоры разговорами, а надо устраивать нового сотрудника на его рабочее место. Мы прошли в самый конец узкого коридора на третьем этаже нашего редакционного корпуса. Открываю дверь, помеченную номером 15.

- Вот ваш кабинет.

Илья Григорьевич оглядел тесную комнатенку с невзрачными обоями, скользнул взглядом по старенькому канцелярскому столу, узкому креслицу, диванчику с потертым сиденьем, полупустому книжному шкафчику и как-то странно улыбнулся.

- Если вам здесь не нравится, могу предложить другой кабинет. Но, увы, они все одинаковые, - поспешил я с разъяснением.

Эренбург рассеял мои сомнения неожиданной репликой:

- Не в этом дело... Просто до сего дня у меня никогда не было служебного кабинета. Это, считайте, первый...

Он попросил автомобиль, съездил домой и через час вернулся со своей видавшей виды портативной пишущей машинкой "Корона", которая имела только прописной шрифт. А поздно вечером принес мне свою первую статью. Она была напечатана прописными буквами (как для телеграфа), на полупрозрачной бумаге, привезенной писателем еще из Парижа. Буквы двоились, текст читался с трудом. Но времени на перепечатку не было.

Пока я читал статью, стоя у своей конторки, писатель молча сидел рядом в кресле, попыхивал трубкой, да так усердно, что скоро вся комната окуталась дымом.

С минимальными поправками статья пошла в набор. Илья Григорьевич дождался верстки, внимательно ее вычитал, сам внес еще кое-какие исправления и подписал в печать.

Если Василий Ильенков писал о фашистских зверствах в одном районе Западной Белоруссии, то Илья Григорьевич своей статьей "Гитлеровская орда" просвечивал немецкий фашизм на всю его глубину. Он знал гитлеровцев, как говорится, вдоль и поперек. Статья так и начиналась: "Я видел немецких фашистов в Испании, видел их на улицах Парижа, видел их в Берлине".

Это был снаряд огромной взрывной силы.

А потом последовали один за другим новые, такие же и даже более мощные.

Илья Григорьевич, как самый старательный служака, приходил в редакцию ежедневно, по нескольку часов сряду клевал одним пальцем по клавишам своей старенькой "Короны". Изредка прерывая работу, он заглядывал в соседние комнаты "разжиться табачком" или просто переброситься дружескими словами с новыми товарищами. А поздним вечером, иногда и ночью заходил ко мне с негаснувшей трубкой, вечным пеплом на пиджаке и приносил обычно новую рукопись. Уезжал Илья Григорьевич из редакции лишь тогда, когда поступала верстка или готовые полосы. Мы условились, что свои статьи он будет приносить прямо ко мне, тем более что в редакции штатного отдела литературы и не было.

Писал он много. Каждый день и почти в каждый номер газеты. Трехколонники, подвальные статьи, небольшие заметки строк в 50-70. В те бурные и тревожные дни "Красная звезда" стала для Эренбурга главной трибуной, с которой он обращался с пламенным словом к советским воинам, ко всему советскому народу и нашим тогдашним союзникам. Эренбург сам заявил в одном из своих выступлений еще в дни войны:

"Писатели вошли в газету, как всходят на трибуну, - это не их рабочий стол, это не их место. Но и блиндаж не место сталевара или садовника.

Война переселяет людей и сердца... В дни войны газета - воздух. Люди раскрывают газету, прежде чем раскрыть письмо от близкого друга. Газета теперь письмо, адресованное тебе лично. От того, что стоит в газете, зависит твоя судьба".

Да, для Ильи Эренбурга "Красная звезда", так же как и для других советских писателей, была трибуной, необходимой как воздух!

Константин Симонов, состоявший во время войны в одном корреспондентском строю с Эренбургом, писал о нем:

"Он был принят в армии как воин... Он всегда делился своим сердцем с читателем, а читатель это всегда чувствует... Солдаты и офицеры принимали его вещи каждый день как духовную пищу, а эта духовная пища была необходима именно каждый день. Они любили Родину, они ненавидели фашистов, они шли в бой, и это было каждый день. И очередная статья Эренбурга, необходимая для души, входила в этот день, воодушевляла, вооружала".

27 июня

На первой полосе опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР, дополняющий Закон о всеобщей воинской обязанности статьей 30 в. Она гласит:

"Военное обмундирование, выданное лицам рядового и младшего начальствующего состава, призванным в Красную Армию и Военно-Морской флот по мобилизации и по очередным призывам и отбывшим на фронт, переходит в их собственность и по окончании войны сдаче не подлежит".

В мирное время военнообязанные, призывавшиеся на учебные сборы или войсковые учения, такой привилегией не пользовались. Месяц ли, больше ли длился сбор - в каптерках подразделений хранилась их штатская одежда. После сборов она возвращалась человеку, а военная форма у него отбиралась, отправлялась на ремонт или стирку и под аббревиатурой "БУ", то есть "бывшая в употреблении", складировалась в ожидании следующего контингента призываемых на переподготовку.

А теперь вот новое положение: по окончании войны обмундирование сдаче не подлежит. Точно не знаю, но, вероятно, Указ был издан как поощрение фронтовикам, да и для того, быть может, чтобы берегли обмундирование. Вопрос этот был все же не первостепенной важности для пятого дня войны. Но сейчас глаз зацепился за фразу "по окончании войны"! Три слова, но сколько в них, подумал я нынче, было оптимизма и веры, что не гитлеровцы, а мы закончим войну!

Правда, кто из интендантов, готовивших этот документ, да, откровенно говоря, все мы могли предполагать, что война будет такой длительной. Сколько раз тем, кто дошел до победы, пришлось менять свою просоленную потом гимнастерку и истасканную шинель с подгоревшими у походных костров полами, протоптанные сапоги, прежде чем вернуться домой в обмундировании, ставшем их собственностью?

30 июня

Сегодня утром главных редакторов центральных газет собрали в ЦК партии. Секретарь ЦК А. С. Щербаков зачитал подписанную ночью директиву СНК СССР и ЦК ВКП(б). Читал ее вслух, громко. Каждое слово отзывалось не только в сознании, но и в сердце каждого из нас. Пришли на память слова незабываемого ленинского декрета восемнадцатого года "Социалистическое отечество в опасности!", словно написанные и для этой войны.

Директива являлась программой советского народа в Великой Отечественной войне, основой боевой деятельности войск и перестройки народного хозяйства на военный лад. Мы, редакторы, тут же прикидываем в уме - что дать в газету, какие передовые, статьи...

Не буду скрывать. Были в директиве слова, которые, как говорится, не сразу дошли до меня, да и не только до меня. А именно: "Несмотря на создавшуюся серьезную угрозу для нашей страны, некоторые партийные, советские, профсоюзные и комсомольские организации и их руководители еще не осознали значение этой угрозы и не понимают, что война резко изменила положение, что наша Родина оказалась в величайшей опасности и что мы должны быстро и решительно перестроить всю свою работу на военный лад".

И вот кто же эти "некоторые" руководители и в чем они "еще не осознали значение угрозы..."? Объяснение пришло несколько позже. Людям с довоенными представлениями о будущей войне казалось, что враг будет сразу же остановлен, вышвырнут из нашей страны, разгромлен. Многие из нас, как ветрянкой, переболели этим в первые дни войны. Не все сразу поняли, что война будет тяжелой, кровавой, потребует огромных жертв и много времени...

* * *

Получено постановление Президиума Верховного Совета СССР, ЦК партии и Совнаркома о создании Государственного Комитета Обороны. В его руках сосредоточивается вся власть в государстве. В номер пошла передовая статья, посвященная этому акту.

Июль

1 июля

С этого номера я официально вступил в должность главного, или, как тогда говорилось и писалось, ответственного редактора "Красной звезды".

Сменил я корпусного комиссара Владимира Николаевича Богаткина милого, доброго, умного человека, с большим опытом практической работы в войсках, но, к сожалению, совершенно не искушенного в журналистике и тяготившегося своей редакторской должностью. Он оказался на ней по капризной воле случая.

В сентябре сорокового года, когда в "Красной звезде" открылась вакансия ответственного редактора, на эту должность, как бывало уже в прошлом, намеревались послать заместителя начальника Политуправления РККА. Этот пост занимал тогда Федор Федотович Кузнецов. Но он, как говорится, отбивался руками и ногами, мотивируя отказ тем, что недавно пришел в армию, в печати никогда не работал, за всю свою жизнь ни одной статьи не написал и не отредактировал. Тогда ему сказали: - Предложите другую кандидатуру.

Кузнецов назвал Богаткина - члена Военного совета Московского военного округа: Богаткин, мол, часто печатается в "Красной звезде". Да, действительно в нашей газете было напечатано несколько статей за подписью Владимира Николаевича. Только, строго говоря, во всех таких случаях он являлся не автором, а лишь соавтором: статьи писались журналистами на основе бесед с ним.

Едва ли Богаткин умолчал об этом при назначении его редактором "Красной звезды". Доподлинно знаю, что он тоже всячески "отбивался". Но так или иначе назначение состоялось. А в порядке компромисса за ним оставили и прежний пост - члена Военного совета округа. Таким образом, Владимир Николаевич имел основание считать свою работу в газете совместительством, не очень-то стремился постигнуть ее специфику и, когда началась война, стал упорно добиваться отправки на фронт.

Не забуду одну сценку у Мехлиса. В первые дни войны Лев Захарович стародавний редактор "Правды" - очень много занимался "Красной звездой". Перед подписанием полос в печать непременно сам прочитывал их, вычеркивал целые абзацы, делал вставки, порой менял заголовки. И вот, как обычно, Богаткин и я являемся к Мехлису с влажными еще оттисками газетных полос поздно вечером 29 июня. Окинув критическим взглядом первую полосу, он повернулся к Богаткину, жестким голосом спросил:

- Что у вас за "Шпигель"?

Богаткин покраснел, замялся:

- А где "Шпигель", товарищ армейский комиссар?..

Мехлис прямо-таки вскипел:

- Как? Вы восемь месяцев редактируете газету и до сих пор не знаете, где "Шпигель"?

Перечеркнув старый текст в Шпигеле, начальник ГлавПУРа потребовал:

- Пишите другой

А сутки спустя, 30 июня, когда мы опять принесли начальнику ГлавПУРа готовые полосы "Красной звезды", он, еще не прикоснувшись к ним, объявил:

- Вот что, товарищ Богаткин, вы назначены членом Военного совета Северо-Западного фронта - Сталин дал согласие. А вы - кивок в мою сторону утверждены в должности редактора "Красной звезды"...

Откровенно скажу, я не очень обрадовался. Думалось, что новая должность будет держать меня вдалеке от боевой жизни войск. То ли дело на Халхин-Голе и под Ухтой - во фронтовых газетах. Их редакции находились в десятке километров от передовых позиций, а то и ближе. "Смотаться" в войска нетрудно было в любое время. Я не представлял себе, как можно без этого вести военную газету.

Мехлис, шагая по кабинету, долго объяснял мне, что и как надо делать. А я не удержался - стал упрашивать его послать меня в действующую армию. Он вначале терпеливо слушал мои доводы, а потом рассердился:

- Решение о вашем назначении принято Сталиным. Был при том и Жуков. Он тоже поддержал вашу кандидатуру. Я говорить со Сталиным на эту тему больше не буду. Пишите ему, если хотите, сами.

На такой шаг я не отважился.

* * *

В сообщениях Совинформбюро появились новые направления - минское, луцкое, новгород-волынское, шепетовское, барановическое.

Тревожная картина. Что сказать читателю по этому поводу? Как объяснить происходящее?

Дождались вечерней сводки Совинформбюро. В ней краткие итоги за первые восемь дней войны с таким важным выводом: "Молниеносная победа, на которую рассчитывало немецкое командование, провалилась".

Решение пришло сразу - дать на эту тему передовую статью. Она весьма характерна - вполне отражает дух времени, накал страстей, и читатель, думаю, не посетует, если я приведу несколько длинную выдержку из нее:

"Гитлер и его свора рассчитывали на быструю, молниеносную победу. Их цель состояла в том, чтобы в несколько дней сорвать развертывание наших войск и молниеносным ударом в недельный срок занять Киев и Смоленск. В недельный срок! Чванливая фашистская военщина уподобилась той анекдотичной свинье, которая уверяла всех и каждого в своем свинарнике, что она может проглотить льва! Опьяненные легкими победами над плохо вооруженными и не подготовленными к войне малыми государствами Европы, фашистские вояки полагали, что они пожнут лавры также и в "походе на Восток". Более того, их продажная печать, их радио поспешили объявить на весь мир, что они уже победили...

С каждым часом рассеивается эта липкая фашистская пелена...

Правда состоит в том, что гитлеровская "молниеносная война" терпит крах...

Правда состоит в том, что цель германского командования - сорвать развертывание наших главных сил - не была достигнута, благодаря решительному отпору... К полю сражений подходят наши могучие полки...

Правда состоит в том, что уже за первые 7-8 дней фашистская армия понесла крупный урон...

Правда, наконец, состоит в том, что призрак победы, которая казалась Гитлеру и его генералам столь реальной и быстрой, растаял в пороховом дыму и в пламени, пожирающем их лучшие мотомехсоединения, отборные корпуса...

Гитлер навязал нашей стране эту войну. Он ее начал. Но не он ее закончит".

* * *

В разгар работы над номером газеты зашел ко мне поэт Семен Кирсанов. Несколько дней назад он был призван в кадры Красной Армии и зачислен корреспондентом "Красной звезды". С того часа Кирсанов ежедневно являлся в редакцию и с поразительной оперативностью "выдавал" нужные стихи. Обычно он буквально врывался ко мне и, не спрашивая, могу ли я слушать сейчас очередное его сочинение, начинал декламировать. Декламировал он на редкость темпераментно, и однажды я "попался" на этом.

Поэт в тот раз только что вернулся с Северо-Западного фронта, явился в редакцию во всей боевой "красе": в каске, в запыленных сапогах, при полевой сумке и пистолете. Не успев даже поздороваться со мной, с порога стал читать новые свои стихи. Закончив чтение, спросил по обыкновению:

- Ну, как?

- Отлично, - ответил я. - Будем печатать.

А когда Кирсанов ушел и я сам стал перечитывать оставленные им листки, меня постигло разочарование: стихотворный текст был не так хорош, как показался мне на слух. Пригласил наших редакционных знатоков поэзии. Все они единодушно сошлись на том, что стихи, мягко говоря, не удались, печатать их нельзя.

Трудным было последовавшее за тем объяснение с автором. С тех пор я взял за правило: внимательно прослушав стихи, непременно просить автора дать мне возможность самому вчитаться в текст - "попробовать на зубок"...

Но вернусь к моей встрече с Кирсановым вечером 30 июня. Я ознакомил его с последней сводкой Совинформбюро, обратил внимание на гитлеровскую брехню об их потерях.

- Сможете откликнуться стихами?

- Попробую, - ответил поэт. - Только для этого мне нужно хотя бы два часа.

Получив мое согласие, он забрался в одну из свободных редакционных комнат, и вскоре оттуда по всему коридору загремел его зычный голос: так Кирсанов сочинял стихи. В полночь поэт принес мне свое сочинение. Мы напечатали его под заголовком "Насчет подсчета". Вот несколько строф из этого стихотворения:

Осоловелый глаз прищурив,

сел считать со свитой фюрер,

чтоб послать по радио

что-нибудь парадное.

Посмотрел насчет потерь,

подсчитал - и пропотел!

На бумагу смотрит кисло:

мол, откуда эти числа?

- Шнель, открыть мое бюро.

Шнель, подать мое перо!

...

Сеет фюрер нечистоты

ложью и подчистками.

Наши бомбы сводят счеты

с гадами фашистскими!

Бой идет одну неделю,

час настанет - все сочтем,

и фашистов

так разделим

что и корень

извлечем!

Стихотворные строки удачно состыковались и с передовой, и с сообщениями наших фронтовых корреспондентов, заверстанными на вторую полосу газеты. О содержании корреспонденции достаточно ясно говорят их заголовки: "Разгром танковой колонны неприятеля", "Истребитель Тирошкин сбил четыре самолета", "Части командира Егорова захватили 500 пленных", "Фашисты не выдержали штыкового удара"...

3 июля

Накануне поздно вечером мне позвонил секретарь ЦК партии А. С. Щербаков.

- Как газета?

- Заканчиваем. Скоро полосы пойдут под пресс, - доложил я бодро.

- Задержите первую полосу. Будет важный материал, - предупредил Александр Сергеевич.

Так бывало частенько. Это ныне центральные газеты, как правило, печатаются с вечера, чтобы к утру непременно поспеть к читателям. А в военное время сплошь да рядом утром только запускались ротационные машины.

Объяснялось это многими причинами. Одна из главных состояла в том, что Сталин работал почти всю ночь и к этому распорядку приспосабливались Генштаб, аппарат ЦК партии, ТАСС, Совинформбюро, а следовательно, и редакции газет. Поздно приходили и репортажи с фронтов.

Расскажи нам кто-нибудь тогда о сегодняшнем графике выпуска газет, мы, наверное, посчитали бы это фантастикой. Недаром ведь редакционные остряки смаковали анекдот о некой газете "Терек", которая якобы в стародавние времена не только делалась, но и распространялась за сутки вперед. Мальчишки, продававшие эту газету, носились будто бы по улицам с криком:

- "Терек" на завтра!.. Завтрашние новости!..

Но анекдоты анекдотами, а дело делом. В ожидании важного материала надо было освободить для него место на первой полосе. А там тоже стояло немаловажное. Во всяком случае - такое, что не хотелось откладывать на следующие номера газеты. Значит, неизбежна переверстка и других полос.

Особенно мне хотелось сохранить в номере сообщение с Ленинградского фронта о воздушных таранах летчиков-истребителей Здоровцева и Харитонова. На Халхин-Голе этим прославились Скобарихин и Машнин, смело рубившие винтами своих машин хвосты японских бомбардировщиков. Мы много писали о них в "Героической красноармейской". А теперь вот отличились младшие лейтенанты Здоровцев и Харитонов. Хотелось, чтобы их имена прогремели по всем фронтам, по всей стране.

Гвоздем номера я считал очерк о лейтенанте Викторе Жигове, занявший три колонки под рубрикой "Герои Отечественной войны". Этой рубрикой мы тоже как бы продолжали традиции "Героической красноармейской". Там она называлась: "Герои Халхин-Гола".

На необъятном фронте от Баренцева до Черного моря каждый час, каждую минуту совершались десятки, сотни, может быть даже тысячи, героических подвигов. Казалось бы, чего проще вести раздел "Герои Отечественной войны". Но в действительности это было делом нелегким. Попробуй доберись до героя, если он еще не вышел из боя, а если ранен и эвакуирован в глубокий тыл? А иной и голову сложил...

Я упоминал уже, что не сразу мы отпустили в действующую армию Ильенкова. Я тогда сказал, что есть для него важное дело в самой редакции. А имел в виду как раз этот раздел - "Герои Отечественной войны"; аналогичную рубрику Василий Павлович вел в "Героическом походе" зимой 1939-1940 года.

Зашел как-то Ильенков в секретариат редакции, увидел, как там мучаются над заголовками для очерков о героях, и высказал верную идею:

- Не надо мудрить. Нужно просто вынести в заголовок имя героя. В каждом подвиге главное - человек. И пусть все запомнят его имя...

Так и пошло с тех пор. Прежде всего очерки самого Ильенкова были напечатаны с такими заголовками: "Летчик-истребитель Кузнецов", "Батальонный комиссар Стафеев", "Артиллерист Евгений Золявин".

В рубрику "Герои Отечественной войны" вложили свой труд, свою душу и многие другие краснозвездовцы. Материалы, публиковавшиеся под этой рубрикой, как правило, принадлежали перу писателей, чем, вероятно, и определялись устойчивые симпатии к ним читателей нашей газеты. Конечно, не все здесь отвечало высоким критериям, иные очерки были чересчур информативны, походили больше на расширенные корреспонденции - сказывалась газетная спешка. Но и они сыграли свою роль, прославляя мужество и доблесть фронтовиков.

Писатели работали тогда не на отдаленное будущее, а на потребу дня, для боя. Тем не менее многое выдержало проверку временем. В печатавшихся "Красной звездой" очерках, выхваченных, можно сказать, из огня боев, можно найти и тонко выписанный пейзаж, и батальные сцены, и характеры людей, колоритную речь. Такие произведения вошли потом в книги.

* * *

И опять я увлекся. Пора вернуться к событиям 3 июля.

Переверстав и подписав к печати три полосы газеты, я созвонился с Петром Поспеловым и Львом Ровинским - редакторами "Правды" и "Известий", спросил, не знают ли они чего о том важном материале, для которого зарезервирована первая полоса. Нет, они знали не больше, чем я.

Можно было только предполагать, что возможно выступление Сталина. Этого ждали все с первых дней войны и недоумевали, почему такое выступление откладывается.

Я съездил в ГлавПУР и подтвердил догадку. Надо было немедленно возвращаться в редакцию. Будут отклики. Обычно их собирали журналисты. Но журналистов в редакции оставалось мало - почти все на фронтах. Помогли писатели. Илья Эренбург, Лев Славин, Василий Ильенков, Борис Галин, Семен Кирсанов, Николай Богданов, Семен Трегуб помчались на подмосковные аэродромы, на огневые позиции зенитчиков, прикрывавших столицу, в запасные полки, на призывные пункты, в госпитали.

Хотелось послать телеграмму фронтовым корреспондентам - подключить и их к неотложному делу. Составил несколько вариантов такой телеграммы с туманными намеками. Однако не решился опережать события. Понадеялся, что опытные журналисты сами своевременно догадаются насчет откликов.

Ночь на исходе - скоро 5 часов утра, а ничего по-прежнему нет. Не откладывается ли предполагавшееся выступление Сталина? Позвонил директору ТАСС Я. С. Хавинсону. Он схитрил: не сказал ни "да", ни "нет". Ждите, мол.

Сталин выступил в 6 часов утра 30 минут. Не раз я слушал его выступления и по радио, и на совещаниях в Кремле. Но ни одно не взволновало меня так, как это. Уже первые сталинские слова буквально пронзали душу: "Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!.."

Он и сам заметно волновался, отчего явственнее слышался грузинский акцент, чаще и продолжительнее, чем всегда, были паузы.

Горькая правда звучала в его словах. Очень откровенно ответил он на жгучие вопросы, волновавшие тогда весь наш народ.

Конечно, позже, спустя десятилетия после войны, многое было раскрыто глубже, наши ошибки, просчеты и первые военные неудачи объяснены обстоятельнее. Но и то, что мы услышали тогда от Сталина, проливало ясный свет на происшедшее и происходящее, а главное - укрепляло у советских людей чувство оптимизма, веру в собственные силы.

Через час мы получили текст сталинской речи. Около девяти утра ротация выбросила первые тысячи экземпляров "Красной звезды" с этим очень важным документом.

5 июля

Газета продолжает печатать отклики на речь Сталина. Их много. Они поступают со всех фронтов.

Илья Эренбург выступил со статьей-призывом "Свобода или смерть!". Богданов прислал яркий, страстный репортаж из авиационного полка, патрулирующего небо Москвы. Ильенков написал о митинге бойцов, отправляющихся на фронт. Кирсанов дал в номер стихи. В этом же номере опубликовано письмо колхозного ветеринара из села Стрижаково, Винницкой области, Гордея Легедзовского, шести его сыновьям-фронтовикам. Каждому из сыновей дается персональный родительский наказ:

"Ты, мой дорогой сын Антон Гордеевич, веди свою стальную танковую часть за Родину, за советский народ на сокрушительный удар по фашистам!

Ты, дорогой мой сын Андрей Гордеевич, по примеру старшего брата Антона, бей немецких фашистов, как он бил их в 1918 году. Во сто крат сильнее бей немецких извергов, чем я бил их в 1916 году!

Ты, дорогой сын Иван Гордеевич, морской летчик, топи вражеские морские фашистские корабли!

Ты, сын дорогой Григорий Гордеевич, с винтовкой и гранатой в руках очищай путь на поле боя от немецко-фашистских псов!

Ты, сынок Николай Гордеевич, на своем советском самолете отомсти гитлеровским стервятникам за налет на наши мирные советские города, бей их - и побольше - на их же земле!

И ты, наимладший мой дорогой сын Виталий, лейтенант-танкист, веди свою грозную машину на штурм озверелого врага, точно и метко втыкай в пасть извергам свои снаряды!.."

Вместе с отцом подписала это письмо и мать - Софья Легедзовская.

А к нам в редакцию оно было переслано старшим сыном Легедзовских

Антоном Гордеевичем. Он попросил опубликовать письмо в газете, потому что родителям, да и самому ему, неизвестны пока адреса пяти его братьев.

Конечно, очень хочется узнать, как сложились судьбы людей, имена которых появлялись на страницах "Красной звезды" в годы всенародного испытания. Но, увы, это невыполнимая задача. Однако, перечитав письмо Легедзовских, почти через сорок лет после опубликования, я решил обязательно разыскать хоть кого-нибудь из этой довольно большой семьи и выяснить, как воевали шесть братьев-фронтовиков и чем закончилась война для каждого из них. Много месяцев заняла моя переписка с районными, областными, республиканскими учреждениями и общественными организациями. И вот результат, которым я больше всего обязан ребятам из клуба "Поиск" при Киевском горкоме комсомола, особенно их политруку Стефании Цакун.

Выяснилось, что Антон Гордеевич закончил войну в звании полковника, в должности заместителя командира мотострелковой бригады. Награжден орденом Ленина и тремя орденами Красного Знамени.

Андрей Гордеевич воевал в должности командира батальона связи, а закончил войну в Праге, будучи уже начальником связи корпуса. Награжден орденами Красного Знамени, Александра Невского, Отечественной войны I и II степени, орденом Красной Звезды.

Иван Гордеевич, морской летчик, начал войну лейтенантом, закончил старшим лейтенантом. Был ранен и дважды контужен.

Григорий Гордеевич служил старшиной в пехоте, затем получил звание лейтенанта. Многократно был ранен в боях и умер от ран.

Николай Гордеевич, летчик-бомбардировщик, в 1942 году был сбит над оккупированной противником территорией, контуженный, попал в плен, бежал из плена и вступил в партизанский отряд "Родина", действовавший в Ворошиловградской области. Когда эта область была освобождена от противника, опять был зачислен в кадры Советских Вооруженных Сил, но из-за контузии не получил допуска на летную работу, а продолжал боевую службу в должности командира роты автоматчиков. Участвовал во взятии Риги, Штеттина, Кенигсберга. Трижды ранен при этом. Награжден орденом Отечественной войны и медалью "За отвагу", а также партизанской медалью.

Младший сын Легедзовских Виталий погиб смертью храбрых в 1943 году.

Глава семьи Легедзовский Гордей и его супруга Софья скончались в 50-е годы.

* * *

5 июля впервые выступил в "Красной звезде" Евгений Габрилович.

Он был призван на военную службу в первые дни войны. Главное политическое управление собиралось направить его в редакцию то ли фронтовой, то ли армейской газеты, но я выпросил Евгения Иосифовича для "Красной звезды", потому что знал еще по "Правде" как блестящего очеркиста.

До войны мы, кажется, не встречались, и не сразу я догадался, кто это такой, когда предстал передо мною худющий, сутулый, черноволосый человек в синем френче с карманами-клапанами. Мне надо было побыстрее вычитывать оттиск очередной газетной полосы, поэтому первая беседа с Габриловичем продолжалась всего несколько минут. Спрашиваю:

- Военное дело знаете?

- Нет.

- В армии не служили?

- Нет.

- Звание у вас какое?

- Интендант второго ранга.

- Ну, что ж, товарищ интендант второго ранга, сходите прежде всего в нашу каптерку и обмундируйтесь, примите подобающий воинский вид.

Начальник АХО выдал Габриловичу гимнастерку с зелеными интендантскими петлицами, хлопчатобумажные шаровары-"галифе", кирзовые сапоги, пилотку и наряд в оружейный склад, где ему полагалось получить пистолет. В таком виде он и обосновался в одной из редакционных комнат, где работали еще два или три литсотрудника.

Из всех писателей, прикомандированных к "Красной звезде", Габрилович был, пожалуй, самым "штатским". Поэтому я распорядился, чтобы он занялся пока литературной правкой корреспондентских материалов, а заодно хоть мало-мальски освоился с военной терминологией, с воинскими порядками. Попробовал однажды послать его с несложным заданием в госпиталь. Через два часа оттуда последовал запрос по телефону:

- Корреспондент Габрилович числится у вас?

- Да, числится. А почему вы об этом спрашиваете? В трубке какое-то невнятное бормотание:

- Должен доложить... Прибыл не по форме. Решили проверить... Корреспондент будет допущен к раненым...

Оказывается, Евгений Иосифович отправился на задание в слишком уж странном виде: на гимнастерку с двумя шпалами на петлицах напялил шикарный заграничный плащ, а на голову вместо форменной фуражки надел шляпу, чем возбудил подозрение у бдительного госпитального вахтера. Тот вызвал в проходную дежурного офицера, а уж дежурный связался по телефону со мной. Когда Габрилович вернулся в редакцию, пришлось ему разъяснить воинские порядки.

Однако дело свое сделал: принес из госпиталя хорошую заметку, строк на сто, и сегодня она опубликована.

Не раз тихий и деликатный Габрилович приходил в редакторский кабинет и просился на фронт.

- Еще не время... - отвечал я.

Забегая вперед, скажу: вскоре он все же уговорил меня и получил командировку на Западный фронт. Под начало кадрового военного Михаила Зотова. Кстати, в паре с Зотовым работал бывший флотский главстаршина фоторепортер Давид Минскер. Этот тоже мог быть полезен "молодому, необученному" интенданту 2-го ранга своей опытностью в военных делах, своей старшинской вышколенностью.

У читателей может возникнуть вопрос: а почему, собственно, писатель Габрилович имел интендантское звание. Разъясняю: такие же звания присваивались и другим писателям, не являвшимся членами партии. В отличие от них, писатели-коммунисты числились в политсоставе и соответственно имели звания от политрука до бригадного комиссара.

В "Красную звезду" с интендантскими званиями пришли Лев Славин, Борис Лапин, Захар Хацревин, Семен Кирсанов и другие. У кого и почему возникла мысль породнить литературу с интендантством - не знаю. Зато хорошо знаю, что сами писатели тяготились этим званием. Они нередко подтрунивали друг над другом, вспоминая злую тираду Суворова о корыстолюбивых интендантах. Доставалось им и от солдат за перебои в снабжении табачком, за непорядки в пищеблоках. А иногда писателей принимали за военных врачей (петлицы у медиков были такого же темно-зеленого цвета) и требовали от них оказания помощи раненым. Что же касается Габриловича, то, вдобавок ко всему, над его званием потешался водитель редакционной автомашины, на которой он ездил по фронту: величал его "майором с колесами", имея в виду интендантские эмблемы на петлицах гимнастерки писателя. Они и впрямь отдаленно напоминали колеса.

Вскоре мы заменили писателям "Красной звезды" если не звания, то интендантские петлицы на комиссарские или командирские. А когда произошла унификация военных званий, вопрос разрешился сам собой к вящему удовольствию наших "интендантов"...

Свое боевое крещение Евгений Габрилович получил под Витебском в танковом корпусе генерала В. И. Виноградова. Корпус этот вел тяжелые оборонительные бои. Корпусной КП располагался у шоссейной дороги, в лесу. Лес нещадно бомбила авиация противника и в нескольких местах сумела поджечь его. С тыла на КП надвигался страшный лесной пожар.

Генерал принял корреспондентов в щели, прикрытой сверху тяжелым танком "КВ". Беседа длилась лишь пять минут. В заключение генерал объявил, что он переносит свой командный пункт в другое место и рекомендовал спецкорам следовать за ним.

- А "эмку" вашу придется бросить, - кивнул Виноградов на довольно ветхую корреспондентскую машину. - На ней не выбраться: шоссе - под прицельным огнем артиллерии, по танковому следу она не пойдет, да если бы и пошла, самолеты ее доконают. Они за каждой легковушкой охотятся.

Но спецкоры все-таки не бросили машину. Она вынесла их из пылающего леса и долго еще продолжала свою боевую службу.

Некоторое время спустя я с пристрастием расспрашивал Зотова о работе Габриловича на фронте. И вот что услышал:

- О недюжинных литературных способностях Евгения Иосифовича у меня сложилось твердое мнение еще до войны. А вот в физических его силах, грешным делом, при первой нашей встрече засомневался: худ, бледен, голос тоненький. К тому же застенчив, как красная девица. Однако еще раз потвердилась истина, что внешность обманчива! Этот кабинетный с виду человек быстро приспособился работать в любых условиях - притулившись спиной к первому попавшемуся дереву, присев в придорожном кювете...

А еще мне рассказывали о таком эпизоде. Неподалеку от пылавшего Смоленска повернули наши спецкоры в сторону какого-то районного центра, надеясь оттуда связаться по телефону с редакцией.

- А зачем нам, собственно, связываться? - размышлял вслух Зотов. Ведь у нас ни строчки нет для газеты.

- Почему же "ни строчки"? - возразил Габрилович. - Кое-что имеется. Вот артиллеристы рассказали мне любопытную историю...

Когда он успел поговорить с артиллеристами - никто и не заметил. А ведь успел и все взял на карандаш.

Так случалось не раз. Пока другие корреспонденты носятся сломя голову в поисках нужного газете материала, Габрилович спокойно, тихонько, без суеты что-то где-то уже раздобыл и пишет очередной свой очерк...

При всем том Евгений Иосифович никогда не переоценивал своих познаний в военном деле, не рвался в заоблачные выси оперативного искусства. У него была своя излюбленная тема. Одним из первых он начал писать о людях так называемых "незаметных" военных профессий: о медсестре из эвакогоспиталя, об оружейном мастере, ремонтирующем пушку под огнем противника, о крохотном отряде военно-дорожной службы, прокладывающем гать по непроходимому болоту на виду у неприятеля. Темы были самые разнообразные. Писатель искал и находил истинных героев там, где, казалось бы, шла вовсе незаметная, негероическая работа.

А ведь на войне люди не только и не все время стреляют. Есть еще и так называемый фронтовой быт, фронтовой досуг, фронтовая дружба, даже фронтовая любовь. С пристальным вниманием истинного художника Габрилович примечал это. Его глубоко интересовали думы, чувства, судьбы солдата. В оглушающем грохоте войны он чутко прислушивался и слышал биение человеческих сердец.

Должен признаться, что мы и не заметили, как наш "самый штатский" корреспондент стал военным писателем в самом высоком смысле этого слова.

8 июля

В номере много писательского материала. Напечатан первый очерк Бориса Лапина и Захара Хацревина из серии "Письма с фронта".

Лапина и Хацревина я хорошо знал еще по Халхин-Голу; они работали с нами во фронтовой газете "Героическая красноармейская". Там я имел возможность присмотреться к ним.

Борис Лапин внешне выглядел хрупким, ничего воинственного и даже спортивного не было в его наружности. Типичный кабинетный работник. Очки с толстыми стеклами; когда их снимал, он беспомощно моргал невидящими глазами. Сутулая спина, опущенные плечи - вероятно, от неумеренного чтения. Он всегда читал. Вряд ли он замечал, что он ел, потому что перед тарелкой всегда стояла книга. Между тем многие здоровяки могли позавидовать его неутомимости в трудных скитаниях и его бесстрашию на фронте.

В наружности Захара Хацревина тоже кое-что находилось в разительном противоречии с его истинной сутью. Его элегантность, "светскость" могли внушить представление о нем как о человеке, выросшем в тепличных условиях. Но на самом деле он был работник редкого трудолюбия: литератор, востоковед, блестящий военный журналист. Точно так же могла ввести в заблуждение мужественная внешность этого рослого человека. Его жизнерадостный смех, энергичность, постоянная готовность включиться в трудную, даже опасную экспедицию вроде бы свидетельствовали о его несокрушимом здоровье. Но, как потом мне стало известно, это было не так.

На Халхин-Голе я узнал их одаренность, безотказность, их мужество и хладнокровие под огнем.

Готовили мы специальный номер "Героической красноармейской" ко дню генерального наступления советско-монгольских войск. Лапину и Хацревину было поручено написать очерк о русском штыке. Они отправились на передовую и в батальон пришли под самый вечер. Командир сказал им: "Да, есть у нас мастера штыкового боя, сейчас я их вызову". Но Лапин ответил: "Зачем же, зачем, мы сами туда пойдем". И поползли. Добрались до взводной ячейки и там провели ветреную, тревожную, предбоевую ночь...

Был и такой случай - уже во время нашего наступления. Вместе с Павлом Трояновским Лапин и Хацревин отправились за реку Халхин-Гол, чтобы написать о героях штурма сопки Песчаная. Они совершили тот же путь, что и прежде, и явились в батальон. Комбат говорит им, что героев много, скоро должен вернуться инструктор политотдела, он все знает и подробно расскажет. И снова они заявили: "Почему же? Мы сами пойдем".

Трояновского я еще ранее предупредил: "Смотрите за ними внимательно, не пускайте куда не надо". Он их и не пускал. Но они не послушали его. Трояновский пригрозил, что пожалуется редактору: "Редактор приказал не пускать вас туда..."

Улыбнувшись, писатели сказали, что такого приказа не могло быть. И ушли. Вместе с Трояновским. Вернулись. Написали хорошо.

Весь их душевный строй, весь склад их характера и их внутреннее содержание говорили о том, что нельзя, например, вызывать солдата для беседы с журналистом, чтобы спасти жизнь журналиста.

Как-то между делом я заговорил об этом с Лапиным и Хацревиным. Они ответили мне - не дословно, но смысл такой: надо делать газету чистыми и честными руками. Чтобы звать человека на подвиг, надо делить с ним опасности и трудности фронтовой жизни. И они, когда требовало дело, шли навстречу опасностям и невзгодам войны. Что ж, точка зрения у нас была одинаковая!

В начале Отечественной войны Лапин и Хацревин сразу же выехали на юго-западное направление, и в газете стали появляться день за днем их "Письма с фронта". Достаточно было прочитать даже первые их очерки, чтобы увидеть, что писатели и на большой войне, как и на Халхин-Голе, остались верными своим журналистским принципам: в походе и в бою - с бойцами, рядом с ними.

Ответственный секретарь редакции Александр Карпов однажды сказал мне, что наш кадровик, человек деловитый, но прямолинейный, сокрушается по поводу того, что Лапин и Хацревин пишут вместе один очерк, а занимают две штатные единицы.

- Что же ты ему ответил? - спросил я Карпова.

- А я ему сказал, что здесь нужна не арифметика, а алгебра. Для Лапина и Хацревина не жалко и четырех штатных единиц.

Да, лучшего ответа, пожалуй, и не придумаешь!

* * *

Действительно, я вспоминаю, что каждый их очерк вызывал в редакции истинную радость. Фронтовая спешка не мешала им оставаться настоящими художниками. Известно, что в то горячее время писать приходилось быстро, "на ходу" и на очерках могли быть следы и штампа, и схематизма, и декларативности. Но очерки Лапина и Хацревина всегда отличались глубиной размышлений, точными характеристиками, сочным языком, искрились солдатской мудростью. Вот и в их первом очерке, опубликованном в сегодняшней газете, есть такая сценка:

"Летчики шагают по полю, говорят громкими голосами, словно рядом еще гремят моторы.

- Я следил за тобой, ты точно работал. Как только командир сбросил бомбы, я тоже.

- С какой высоты?

- Низко, знаешь, кажется, что видел глаза гитлеровцев.

- Ну, и какого они цвета?

- Сволочного".

Или такие строки из других "Писем":

"Зарылись по уши в землю гады, - сказал он хриплым от напряжения голосом, - но мы их откопаем..."

Еще одна сценка:

"Раненый красноармеец, с трудом припадая на простреленную правую ногу, появляется из мокрой глины и мрака. Его подхватывают санитары. Тут же, прикрывшись плащ-палаткой, они накладывают повязку. Его лица не видно. Лежа на подстилке, он старается без умолку говорить, преодолевая боль.

- Ничего, ничего, починю ногу и вернусь. Будем бить зверя. Все в порядке, ребята..."

Да, не раз Борис Лапин и Захар Хацревин за свою короткую фронтовую жизнь одарят нас своими выразительными и эмоциональными очерками, которые я назвал бы "путевыми очерками", и не только по содержанию, но и потому, что писатели действительно все время были в пути - из дивизии в дивизию, из полка в полк, из роты в роту, где, так сказать, в огне и пороховом дыму добывали материал о бое и о людях в бою.

* * *

Выступили в этом номере также Петр Павленко, Ванда Василевская, Борис Галин. Особенно хотелось бы отметить статью Павленко "Изверги и людоеды". Впервые мы заговорили о плене. Вопрос в те дни непростой, сложный, жгучий. Не раз нам придется возвращаться к нему. А ныне Петр Андреевич, встретившись с раненым младшим сержантом Тищенко и узнав, что он вырвался из фашистского плена, записал его безыскусственный рассказ о том, как гитлеровцы измываются над пленными и ранеными советскими воинами, мучают, убивают их. Впервые в газете прозвучали слова, которые многократно повторялись: "Лучше смерть, чем плен..."

9 июля

В сообщениях Совинформбюро появились еще более тревожные направления островское, полоцкое, лепельское, слуцко-бобруйское, могилев-подольское, борисовское...

Ко многому можно привыкнуть, но с такими сообщениями смириться было трудно.

Этот номер у нас особенный. Впервые выступает Алексей Толстой.

Накануне я позвонил Алексею Николаевичу на дачу, в подмосковную Барвиху. Он сразу же взял трубку, словно дежурил у аппарата. Я назвал себя и спросил, не сможет ли он приехать к нам в редакцию.

- Сейчас приеду.

Часа через полтора открылась дверь - и в мой кабинет вошел Толстой вместе с женой Людмилой Ильиничной. Большой, грузный, в светлом просторном костюме, в широкополой мягкой шляпе, с тяжелой палкой в руках. Едва переступив порог, сказал своим высоким баритоном:

- Я полностью в вашем распоряжении...

Нетрудно понять, как мы были рады согласию выдающегося советского писателя сотрудничать в "Красной звезде". Я усадил Алексея Николаевича и Людмилу Ильиничну в кресла, заказал для них чай с печеньем. Прежде чем начать деловой разговор, признался:

- А знаете, Алексей Николаевич, я человек не из трусливых, но звонить вам боялся.

Толстой с недоумением посмотрел на меня. Я напомнил ему случай двухлетней давности. Мы готовили тогда номер газеты, посвященный 21-й годовщине Красной Армии, и нам очень хотелось, чтобы в этом номере выступили большие писатели. Я набрал номер Толстого. Откликнулся секретарь. Я объяснил, зачем нам понадобился Алексей Николаевич, и попросил пригласить его к телефону. Через несколько минут последовал ответ секретаря:

- Алексей Николаевич занят. Он не сможет написать для вашей газеты.

Не скажу, чтобы это меня обидело, но какая-то заноза засела в душе. По тогдашней своей наивности, что ли, я не мог понять, что ничего шокирующего в таком ответе нет.

Выслушав теперь мое напоминание об этом, Толстой, как мне показалось, несколько смутился. Даже стал вроде бы оправдываться:

- Как раз в то время я работал над "Хождением по мукам". Людмила Ильинична "отрешила" меня ото всех других дел...

Алексей Николаевич попросил познакомить его с обстановкой на фронте.

- Вот в газете написано: идут ожесточенные бои на бобруйском, тернопольском, полоцком, борисовском направлениях. А все-таки где именно по ту или по эту сторону названных городов?

Конечно, мы в редакции знали несколько больше, чем сообщалось в сводках Совинформбюро. Я подвел Толстого к большой карте, висевшей в моем кабинете. На ней красными флажками была отмечена более точная линия фронта. По последним данным Генштаба, Бобруйск и Тернополь находились уже в руках противника, а за Полоцк и Борисов еще шли бои.

Постояв перед картой, Толстой снова уселся в кресло. Помолчал. Потом заметил раздумчиво:

- Понимаю... Дела трудные... На войне нередко о сданных городах сообщают с опозданием, а об отбитых у противника - с опережением...

Алексей Николаевич подчеркнул, что он хорошо это знает: в первую мировую войну был военным корреспондентом и помнит, как кайзеровские военачальники всегда спешили объявить о захвате чужих городов еще до того, как овладевали ими. Наверное, и гитлеровские генералы, стараясь Выслужиться перед своим фюрером, спешат и будут спешить с победными реляциями.

- А нам торопиться не надо с объявлениями о сдаче наших городов, сурово заметил писатель. - Не мы начали эту войну...

Вспоминая тот разговор сейчас, сорок с лишним лет спустя, я невольно думаю о Брестской эпопее. В сводке Главного командования Красной Армии, опубликованной 24 июня, сообщалось, что "после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять Кольно, Ломжу и Брест". А ведь Брестская крепость еще долго держалась после того. Почти месяц!

...Видно, еще по пути в редакцию Толстой обдумал, о чем следует написать в "Красную звезду", с каким словом обратиться к фронтовикам. Сразу предложил нам статью - "Армия героев". Начиналась она так: "Дорогие и любимые товарищи, воины Красной Армии!.."

С этого дня и началась многолетняя дружба "Красной звезды" с Толстым, о которой Николай Тихонов в одном своем письме из блокадного Ленинграда писал мне: "Если Алексей Николаевич в Москве, приветствуйте его сердечно от меня. Его сотрудничество в "Красной звезде" очень естественное, правильное, нужное".

Толстой часто приходил к нам в редакцию. И не только по приглашению, а и просто так, на правах постоянного сотрудника газеты. Писал он для нас безотказно, каждую просьбу "Красной звезды" воспринимал как боевой приказ...

* * *

В том же номере, за 9 июля, было и другое примечательное выступление стихи Михаила Голодного "Два Железняка". А предшествовало этому такое событие.

В субботу, 5 июля, поздно вечером пришло краткое сообщение: "Героический подвиг совершил командир эскадрильи капитан Гастелло. Снаряд вражеской зенитки попал в бензиновый бак его самолета. Бесстрашный командир направил охваченный пламенем самолет на скопление автомашин и бензоцистерн противника. Десятки германских машин и цистерн взорвались вместе с самолетом героя".

Гастелло?.. Знакомая фамилия. Ведь это один из героев Халхин-Гола! Тот, что летал обычно с комиссаром Михаилом Ююкиным - его ведомым.

Бомбардировщик, пилотируемый Ююкиным, тоже был поражен зенитным снарядом и вспыхнул в воздухе над территорией, занятой противником. Не имея возможности перетянуть через линию фронта, Ююкин спикировал на скопление артиллерии и пехоты японцев. Выходит, Гастелло повторил подвиг своего боевого друга и партийного наставника!

Всех нас это взволновало. Но сообщение очень скупо. Никаких подробностей. Не названо даже имя героя.

Пытались разузнать хоть кое-что еще у нашего корреспондента по Западному фронту - не удалось с ним связаться, он в войсках. Позвонили в штаб ВВС - там не только нет подробностей, а и самый факт гибели Гастелло пока неизвестен. Удалось выяснить самую малость: звать его Николаем Францевичем, служил он в 207-м авиационном полку 42-й бомбардировочной, дивизии.

При переговорах со штабом ВВС были у меня в кабинете секретарь редакции Александр Карпов и еще несколько сотрудников. Не помню уж, кто из них подсказал: в редакции, мол, находится Михаил Голодный - может быть, он напишет стихи о Гастелло.

Пригласили поэта ко мне. Войдя, он почему-то остановился у двери. Переминается с ноги на ногу, шевелит тонкими, как у пианиста, пальцами, на лице какая-то грустная улыбка. Показали ему сообщение о Гастелло, объяснили, чего от него хотим.

Прихватил он гранку с этим сообщением и уединился в пустующем зале заседаний. Откровенно говоря, я сомневался, удастся ли поэту выполнить нашу просьбу. На всякий случай приказал подготовить что-нибудь на то место, какое зарезервировано для стихов. Однако через час-полтора стихи появились и службу свою сослужили. Читатель мог пропустить скупые строки о подвиге Гастелло, втиснутые в текст сводки Совинформбюро, а стихи, которые так и назывались - "Подвиг капитана Гастелло", не заметить было нельзя.

Уже глубокой ночью, дожидаясь сигнального экземпляра газеты, я не вытерпел - спустился в типографию поторопить печатников. Возвращаюсь обратно, с "сигналом" в руках, и неожиданно встречаюсь с Михаилом Голодным, медленно шагающим взад-вперед по полутемному коридору.

- Вы еще здесь? - удивился я. - Почему не спите?

Оказывается, он тоже дожидался первых оттисков газеты - не терпелось взглянуть на первое свое стихотворение о герое Отечественной войны. Я затащил поэта к себе, распорядился, чтобы принесли для него несколько экземпляров свежей газеты. Разговорились.

- Вы не забыли своего Железняка? - спросил я.

- Нет, а что? - с удивлением уставился на меня поэт.

Я обратил его внимание на небольшую заметку, напечатанную в тот день. В ней сообщалось: "Стрелковый батальон капитана Рыбкина выдержал четырехчасовую артиллерийскую подготовку противника и отбил три атаки... В этом бою лейтенант Железняк заколол штыком семь фашистов".

Прочитал Голодный заметку и догадался, к чему я затеял этот разговор: нет ли, мол, желания написать о подвиге другого Железняка?

- Торопить на этот раз не будем, - пообещал я.

Вскоре Голодный принес нам свое стихотворение "Два Железняка". В очередной номер оно не попало - там уже были заверстаны стихи Кирсанова, а вот 9 июля было напечатано. Хочу воспроизвести эти строки здесь:

В степи под Херсоном

В одной из атак

Погиб в двадцать первом{1}

Матрос Железняк.

На мирном привале,

В походе ночном,

Мы песню с тобой

Запевали о нем.

Мы пели про бой,

Про удар штыковой,

Матрос Железняк

Приходил, как живой.

Врагам не давал он

Пощады, матрос,

И к нам свою славу

Сквозь время донес.

Былая пора,

Словно буря, прошла,

Иные герои,

Иные дела.

У Прута-реки

Лейтенант Железняк

Штыками встречает

Удары атак.

Шел трижды в атаку

Его батальон

(

Героя ль матроса

Припомнил вдруг он?)

.

Семь раз отбивался

Штыком Железняк.

Семь трупов оставил

Разгромленный враг.

Так, значит, то правда

Герой не умрет,

Он, смерть попирая,

В народе живет.

Живые за павших

В атаку идут,

И мертвые к славе

Живого зовут.

После этого Михаил Голодный стал печататься в "Красной звезде" систематически. Были у него стихи сюжетные - например, "Баллада о лейтенанте Ульмане", были эпические - "Днепропетровск", были песенные. Одну из его песен - "Нет, никогда мы не будем рабами", сразу положенную на музыку композитором К. Листовым, - "Красная звезда" опубликовала вместе с нотами. В конце концов - смею думать, к обоюдному удовольствию - последовал мой приказ по редакции: "Голодного Михаила Семеновича зачислить корреспондентом "Красной звезды" с окладом в 1200 рублей в месяц".

* * *

Кроме уже названных выше "Красная звезда" опубликовала 9 июля еще два писательских материала: очерк Петра Павленко "Летный день" - о боевых делах одного авиационного полка - и фельетон Ильи Эренбурга - "Бедные музыканты". Последний перекликался с репортажем о контрударах наших войск на реке Прут. Писатель едко высмеивал претензии румынских фашистов, обнародованные в их газетенке "Универсул": "Необходимо утвердить румынизм в международном плане. Румыния - колыбель арийской расы. Румыния не просто народ, это единственный народ, унаследовавший дух Римской империи".

Убийственна реплика Эренбурга: "Каково Гитлеру это читать!.."

* * *

Всего несколько дней назад Ставка Главного командования разослала за подписью генерала армии Г. К. Жукова телеграмму всем командующим фронтами. Краткую и категоричную:

"В боях за социалистическое Отечество против войск немецкого фашизма ряд лиц командного, начальствующего и младшего начальствующего и рядового состава - танкистов, артиллеристов, летчиков и других проявили исключительное мужество и отвагу. Срочно сделайте представление к награждению правительственной наградой в Ставку Главного командования на лиц, проявивших особые подвиги".

Первыми откликнулись авиаторы. В результате последовали два Указа Президиума Верховного Совета СССР.

Один - о присвоении звания Героя Советского Союза Здоровцеву, Жукову и Харитонову.

Другой - о награждении орденами еще восьмидесяти трех авиаторов.

А сегодня вот публикуются указы, отмечающие заслуги военных моряков. Двоим присвоено звание Героя и сорок пять человек награждены орденами Красного Знамени.

От этого, конечно, тревожные сводки Совинформбюро не становятся иными, но боль наших неудач в какой-то мере смягчается: массовое награждение советских воинов свидетельствует о массовом их героизме в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками.

10 июля

Жирным шрифтом напечатана заметка о редкой удаче войсковых разведчиков под командованием младшего лейтенанта Мелащенко. Они получили приказ добыть "языка". Вернувшись, Мелащенко доложил:

- Задание выполнено и даже перевыполнено: вместо одного "языка" захватили двенадцать.

Вот другое сообщение, которое ныне, по прошествии десятков лет, кой-кому может показаться неправдоподобным. Возвращаясь из тыла на огневые позиции своей батареи, тракторист Федюнин обнаружил, что она окружена немецкими автоматчиками. Не задумываясь, он двинул свой "Комсомолец" на залегших фашистов, стал давить их тяжелыми гусеницами трактора. Трижды Федюнин был ранен, но продолжал отвлекать на себя противника, пока не подоспела подмога. На войне чего не случается!

Еще пример: лейтенант Слонов на одноместном истребителе вывез из вражеского тыла своего ведомого, сбитого в воздушном бою.

В иное время такие случаи назвали бы сенсационными. Но тогда никто из нас не употреблял этого слова. Какая уж тут "сенсация", когда льется кровь, гибнут люди?

Тогда в ходу было иное понятие - "будни войны". Потому, наверное, и в газете многие ярчайшие героические подвиги подаются подчас слишком уж буднично.

Впрочем, не только поэтому.

Вспоминаю, что на Халхин-Голе, когда мы узнали о подвиге Сергея Грицевца, первым получившего вторую звезду Героя Советского Союза, к нему помчались сразу три писателя - Лев Славин, Борис Лапин и Захар Хацревин. Теперь таких возможностей нет - другие масштабы войны. О Слонове, повторившем подвиг Грицевца в более сложных условиях, - всего десяток строк.

В Отечественную войну, особенно в начальный ее период, отличавшийся переменчивостью обстановки на фронтах, трудно, а порой и вовсе невозможно было угнаться за событиями. Они наплывали, наслаивались одно на другое. И притом все умножалось число героев. Чтобы хоть как-то скрасить скупую информацию о них, мы все чаще прибегали к помощи поэтов. Каковы бы ни были стихи, одни - лучше, другие - хуже, их эмоциональное воздействие на сердца и души фронтовика неоценимо.

Краткое сообщение о подвиге старшего лейтенанта Кузьмина дополнила и усилила баллада Михаила Светлова:

Патроны расстреляны, ранен Кузьмин,

У красного сокола выход один:

Нам родина больше, чем жизнь, дорога

Решился Кузьмин протаранить врага...

И город советский от вражеских сил

Он грудью, он жизнью своей заслонил.

И, падая, он услыхал над собой

Далекий воздушной тревоги отбой.

А сообщение об истребителе танков Долгове подкрепили стихи Семена Кирсанова:

Снаряды землю роют

у наших батарей...

Рождает бой героев,

творит богатырей.

В горячем вихре стали

колеблются холмы,

простые люди стали

могучими людьми!..

Со скрежетом и лязгом

несется танк врагов,

к нему с гранатной связкой

ползет боец Долгов.

Метнул. Вулкан осколков!

Осел фашистский танк...

Долгов подумал только:

"Со всеми будет так!"

11 июля

Вчера, вернувшись из Генштаба, я вновь переставлял флажки на моей карте. Враг еще дальше продвинулся в глубь страны: на северо-западном направлении - на пятьсот километров от нашей государственной границы, на западном - на шестьсот, на юго-западном - более трехсот. Латвия, Литва, Белоруссия, часть Украины и Молдавии оказались по ту сторону фронта. В обширном районе западнее Минска окружены три наших армии: 3-я, 10-я и часть сил 13-й. Эта весть прямо-таки оглушила. И не только меня. Подавленными выглядели вчера даже некоторые генштабисты, а уж они-то умеют не поддаваться эмоциям.

Окружение!.. Давно известный способ ведения войн. Кто изучал военную историю, помнит, конечно, знаменитые Канны. Мне же и моим товарищам, работавшим в "Героической красноармейской", довелось увидеть блестяще проведенную Г. К. Жуковым операцию по окружению и уничтожению группировки японских войск численностью в 50 тысяч человек. Достаточно мы наслышаны и об окружении немецко-фашистскими войсками вооруженных сил Бельгии, Голландии, Франции.

Но кто из нас мог подумать и реально себе представить, что во вражеское кольцо попадут три наших армии?!

Советская военная наука не отрицала, что оборона является необходимым видом вооруженной борьбы, однако теория ведения оборонительных операций была разработана еще недостаточно. Оборона считалась возможной и необходимой лишь на отдельных направлениях, а не на всем стратегическом фронте. Что же касается вывода крупных сил из-под угрозы окружения, боя в окружении и выхода из него, то эти вопросы вообще не разрабатывались. Я немало побывал в предвоенные годы на войсковых и штабных учениях, на маневрах, а вот не помню, чтобы в ходе их были хотя бы условно окружены и выводились из окружения крупные силы "красных" или "синих" войск, как обозначались тогда противоборствующие стороны.

Теперь же, в военное время, это грозное слово "окружение" все чаще тревожит наш слух. Окружение советских полков, дивизий и даже армий стало горькой реальностью.

Перед "Красной звездой" возникла трудная дилемма. Нельзя в условиях войны открывать противнику наши карты. Но и молчать о том, к чему прикованы мысли и думы миллионов советских людей, в первую очередь наших воинов, тоже не годится. В дни суровых испытаний люди особенно нуждаются в слове истины. Мы обязаны нести им такое слово, если хотим, чтобы газету нашу читали, верили ей, прислушивались к ее голосу.

Кстати, из войск уже стали поступать сообщения о том, что и в обстановке окружения советские бойцы не складывают оружия, продолжают самоотверженную борьбу с врагом, наносят ему большие потери и выходят на соединение с главными силами Красной Армии. Надо сказать об этом в газете полным голосом. Сказать убедительно и авторитетно. Кому предоставить слово? Двух мнений на этот счет не было: конечно, Эренбургу, который приобрел уже большую популярность среди фронтовиков.

Собрали мы все материалы об окружении, какими располагала редакция, передали их Илье Григорьевичу. Заработала эренбурговская "Корона". И вот появилась в газете статья "Гитлер просчитался". Уже по заголовку можно судить, как автор повернул тему. Но стоит все-таки привести здесь некоторые выдержки.

"После польской и французской кампаний, - писал Эренбург, - Гитлеру показалось, что он открыл секрет победы. Тактика германских войск была построена на психологическом запугивании противника. Танковые колонны, прорывающиеся вперед, не только захватывали тот или иной город, они уничтожали волю к сопротивлению.

Особенно удалась эта тактика Гитлеру во Франции. Бросая вперед танковые колонны, он создавал видимость окружения и вызывал панику в штабах. Никто не упрекнет французского солдата в малодушии. Там, где были бои, французские части упорно сопротивлялись. Но в штабах сидели зачастую трусы и предатели: капитуляцию они предпочитали бою. Генералы сдавались в плен оптом. Оправдываясь, они говорили: "Ничего не поделаешь - мы окружены..."

Наполеон как-то сказал: "Мало знать рельеф местности, надо знать сердце противника". Гитлер тщательно обдумал план коварного нападения на нашу страну. Он учел все шансы. Он надеялся повторить французскую кампанию. Его танковые соединения внезапно вклинились на нашу территорию. Гитлер ждал победы. Он не учел одного: сердца Красной Армии.

Отдельные наши воинские части попали в окружение врага... Неприятель думал, что он заполучит N-ю стрелковую дивизию. Окруженная со всех сторон, дивизия казалась обреченной. Однако бойцы пробились из кольца...

В Берлине сидит корреспондент шведской газеты "Стокгольм тиднинген" некто Крусенштерн. Политические симпатии человека, которому гитлеровцы разрешили сидеть в Берлине и посылать телеграммы в Стокгольм, совершенно ясны. Но вот что пишет Крусенштерн: "Во Франции если часть была окружена, она делала из этого логический вывод - она сдавалась. Русские сражаются, пока они еще могут шевельнуть хотя бы одним пальцем. Они не сдаются..." Легко себе представить раздражение немцев - все их планы перепутаны упрямыми русскими - они не хотят сделать "логического вывода" - они не сдаются. Они "шевелят пальцами", и от этого недопустимого движения немцы падают, сраженные пулеметным и ружейным огнем..."

* * *

Первое слово было сказано. А в дальнейшем пойдут более конкретные материалы: очерки Александра Полякова о героических боях в тылу врага и выходе из окружения дивизии генерала К. Н. Галицкого; очерк Петра Павленко "Дивизия, не боящаяся окружений"; статья генерала И. В. Болдина, который от самой границы вел и в конце концов вывел из вражеского кольца значительную группу советских войск, преодолев с боями сотни километров; еще одна статья боевого командира - полковника Т. Новикова - о том, как его дивизия, оказавшись в окружении, успешно громила врага в течение тридцати двух дней.

* * *

Вчера Соловейчик привел в редакцию поэта Иосифа Уткина. Высокий, красивый, с пышной шевелюрой. Сказал, что едет на фронт и, если будем печатать, готов присылать нам стихи.

- Когда их можно ожидать? - поинтересовался я.

- Ну, знаете ли... ни один поэт вам этого не скажет, - ответил Уткин с гордой улыбкой. - Впрочем, - продолжал он после небольшой паузы, - могу уже сейчас предложить вам кое-что готовое.

Вынув из кармана несколько листиков с рукописным текстом, Уткин положил их на мой стол. Это было его стихотворение "Прощание с бойцом", которое напечатано в сегодняшнем номере газеты. Вот оно:

Давай я тебя расцелую.

Но помни: с войной не балуют.

А впрочем, тебе не впервые

Шагать на дела боевые.

Ты к Бугу подходишь, и клены

Бойца принимают с поклоном.

Деревья еще не забыли

Легенды буденновской были.

Глубокие волны Дуная...

И снова картина родная:

Не этим ли волнам тобою

Свобода дарована с бою?

А воды и Рейна и Вислы?

Они, как народные мысли,

Они, как товарищи с речью,

К тебе устремятся навстречу.

И всюду, где быть ни придется,

Товарищ повсюду найдется.

И даже в Берлине, - пошаришь,

И там у тебя есть товарищ.

Мы в этой войне небывалой

Идем как бойцы-запевалы.

И песня народная скоро

Всемирным подхватится хором!

Давай я тебя расцелую.

Но помни: с войной не балуют.

А впрочем, тебе не впервые

Шагать на дела боевые.

Поэт заглянул далеко вперед! Тем эти стихи и примечательны.

* * *

Среди прочих материалов, напечатанных в том же номере, выделяется репортаж нашего спецкора Павла Трояновского "Удары с воздуха по вражеским базам". Еще бы! Геринг давно объявил об уничтожении советской авиации, а она, оказывается, совершает успешные боевые рейды далеко за линию фронта: летчики Черноморского флота бомбят немецко-фашистские базы в Констанце и Сулине, наносят удары по военным объектам в Плоешти.

Трояновского я знал еще с Халхин-Гола, по "Героической красноармейской". Он и тогда отличался обостренным чутьем газетчика: всегда угадывал, что требуется для газеты в данный момент, и умел добыть нужный материал. Его настойчивость в достижении цели и отвага уже там были испытаны многократно.

Лишь однажды оплошал Трояновский.

Суть дела такова.

"Героическая красноармейская" ежедневно печатала обзоры военных действий. Составляли мы их в редакции, затем я или секретарь редакции Михаил Певзнер несли текст к Г. К. Жукову, и лишь с его одобрения очередной обзор на следующий день появлялся на первой полосе газеты. Случилось как-то, что и я и Певзнер, занятые какими-то неотложными делами, не смогли пойти к Жукову. Послали к нему с нашим обзором Трояновского. Прибыл он в блиндаж командующего. Адъютант усадил Трояновского возле входной двери, сказал, что нужно подождать. К Жукову и от Жукова непрерывно сновали командиры с ромбами и шпалами в петлицах. У Трояновского же было в ту пору всего два кубаря, и он никак не мог дождаться разрешения адъютанта на вход к командующему. Просидел в приемной до тех пор, пока туда не вошел зачем-то сам Жуков. Увидев Трояновского, он строго спросил адъютанта:

- А что здесь делает младший политрук?

Адъютант не успел ответить. Павел Иванович, вытянувшись в струнку, доложил, как положено по уставу:

- Младший политрук Трояновский, корреспондент "Героической красноармейской". Принес вам на визу обзор боевых действий.

Георгий Константинович кивком головы пригласил его к себе. Присев к столу, поинтересовался:

- Давно ждете?

- Два часа, - бодро отчеканил Трояновский, считая своей заслугой такую длительную выдержку.

- Два часа?! - возмутился Жуков. - Вот так-так... А вас ведь ждет газета. Какой же вы газетчик? Я слыхал, что газетчики - народ сметливый и настойчивый. Настоящий газетчик прорвался бы ко мне через все преграды, сам бы открыл дверь к командующему и уже вот у этого стола попросил разрешения войти... Давайте сюда ваш обзор.

Он прочитал подготовленный нами текст, кое-что поправил и, возвращая его Трояновскому, с напускной строгостью сказал:

- Передайте редактору, чтобы он больше не присылал вас ко мне. Вернулся Паша в редакцию в большом расстройстве. Рассказал все как было. Я постарался успокоить его, объяснив, что Жуков конечно же пошутил...

Давно отгремели бои на Халхин-Голе. Заканчивался первый год Великой Отечественной войны. Военный совет Западного фронта наградил орденами нескольких корреспондентов "Красной звезды", принимавших участие в битве за Москву. Орденом Красного Знамени были отмечены заслуги Константина Симонова. Орден Красной Звезды должны были получить Яков Милецкий, Михаил Бернштейн и Павел Трояновский. Привез я награжденных в Перхушково, на КП Западного фронта. Жуков встретил нас приветливо, сердечно. Я представил всех по очереди. Назвал Трояновского.

- Трояновский? - переспросил Георгий Константинович. - Это не тот ли Трояновский, которого я пробрал на Халхин-Голе?

- Он самый, - ответил я.

- Помните? - улыбнулся ему командующий. Еще бы не помнить...

После завершения боевых действий на Халхин-Голе мы забрали Трояновского в "Красную звезду", назначили собкором по Забайкальскому военному округу. В середине июня сорок первого года он получил очередной отпуск и выехал в один из крымских санаториев. В пути его перехватила редакционная депеша. Трояновскому предписывалось следовать в Севастополь и приступить к исполнению обязанностей корреспондента по Черноморскому флоту. Такое назначение было для него совершенно неожиданным - флот он знал лишь по книгам да кинокартинам. На первых порах, как сам он потом признавался, "не знал, с чего начать".

Тем не менее начало было удачным. "Военно-морской флот - это ведь не только боевые корабли", - рассудил Трояновский и направился к флотским летчикам. С авиацией он породнился еще в 1936 году - комсомол послал его тогда на учебу в Челябинское военно-авиационное училище. Правда, закончить училище не удалось. Проучился всего год, после чего забрала его оттуда окружная военная газета. Но душой он остался верен авиации. В "Героическую красноармейскую" прибыл с голубыми петлицами, да и в "Красной звезде" долго не расставался с ними.

С черноморскими авиаторами Трояновский сразу же сошелся на короткую ногу. И вот мы получили отличный репортаж об их боевых делах.

Надо ли объяснять, какое впечатление произвело в те тяжкие дни на читателей "Красной звезды" сообщение о бомбардировках Констанцы, Сулина и Плоешти!

Вскоре, однако, редакция отозвала Трояновского с Черноморского флота. В Москве он задержался всего на два часа, после чего отправился спецкором на Северо-Западный фронт, потом на Западный...

За время Великой Отечественной войны Павел Иванович вырос до подполковника и, что, пожалуй, еще важнее, стал видным советским журналистом.

18 июля

Центральный Комитет партии принял решение о реорганизации политорганов Красной Армии и введении института военных комиссаров. Этому большому событию посвящена передовая "За боевую самоотверженную работу, товарищи комиссары и политработники!".

Автор передовой - поэт Рувим Моран, наш литературный секретарь. Стихи Моран начал писать в 1932 году. К четырнадцатилетнему стихотворцу относился благосклонно Эдуард Багрицкий, можно даже сказать - опекал его. Земляки Морана - одесские литераторы - любовно называли его: "Наш вундеркинд". С этим связан один почти анекдотический случай. На каком-то поэтическом вечере председательствующий, представляя Морана публике, объявил:

- А сейчас перед вами выступит молодой поэт Ундервуд.

С тех пор к Морану прозвище Ундервуд прилепилось на все годы юности.

Стихи Морана охотно печатались в "Комсомольской правде", в "Октябре", в "Красной нови", а потом он как-то охладел к ним, стал журналистом: работал в многотиражке на Николаевском судостроительном заводе, в газете "Гудок", а с 1935 года - в "Красной звезде".

Словом, краснозвездовский ветеран.

Не помню, чтобы Моран когда-либо предлагал нам свои стихи. Зато его поэтическое вдохновение нашло выход в очерках и особенно в передовых статьях. Примером журналистского мастерства Морана была, по-моему, передовая, посвященная героям боев у озера Хасан в самый разгар этих событий - в 1938 году. Моран начал ее... с народной сказки. В те строгие времена это было слишком дерзновенно. Да, пожалуй, и ныне такие вольности в передовых не поощряются. Я было занес над сказкой красный карандаш, но автор с такой страстью убеждал меня оставить эти строки, что я в конце концов уступил ему. А на следующее утро раздался телефонный звонок из "Правды". Звонил Михаил Кольцов.

- Кто у вас писал сегодняшнюю передовую? - спросил он. Обычно мы этого не раскрывали. Но Кольцову отказать нельзя: я назвал автора.

- Какой молодец! - похвалил Кольцов.

Ему понравилось именно начало передовой.

Война застала Морана в Ленинграде. 22 июня он поспешил на Карельский перешеек. Боев там еще не было. Тем не менее на границе чувствовалась напряженность, и Моран передал об этом кое-какую информацию. Одновременно он позвонил мне и спросил, что делать дальше. Я ответил:

- Возвращайтесь в Москву - некому писать передовые!..

Утром Моран уже был в редакции, и сразу же мы усадили его за передовицу о первых героях воздушных боев. И вот он комментирует Указ Президиума Верховного Совета СССР о военных комиссарах. В статье изложена программа их боевой деятельности. Особо подчеркнуто, что теперь перед комиссарами стоят несколько иные задачи, чем в годы гражданской войны. Полностью исключается функция контроля за деятельностью командиров, что было главным тогда. Ныне на первый план выдвигается задача: повышать боевой дух войск, воспитывать у всех военнослужащих готовность сражаться с врагом до последней капли крови, отстаивая каждую пядь советской земли. В передовой воспроизведены суровые, но очень созвучные моменту слова Ленина: "Презрение к смерти должно распространиться в массах и обеспечить победу". Статья призывала всех бойцов, командиров, политработников:

- Стоять насмерть, без приказа не отходить!

- Сопротивляться до последнего дыхания, лучше смерть, чем плен! "...Какие бы силы ни бросал враг, как бы яростны ни были его атаки, никогда не сгибаться, не сдаваться! Даже если один против десяти, даже если горстка людей против танков, - бороться до конца, не отходить без приказа командования. Вот за это вместе с командиром отвечает военный комиссар и политический руководитель. Это - их самая главная, самая важная задача".

Когда передовая была подписана и отправлена в набор, Моран как-то застенчиво обратился ко мне с просьбой:

- Пошлите меня на фронт.

Такие просьбы следовали одна за другой от всех сотрудников редакции, оставленных в Москве. Я чаще всего отмалчивался. Промолчал и на сей раз. Моран понял, что вопреки известной пословице "молчание - знак согласия", в данном случае дело обстоит как раз наоборот. Через несколько дней он повторно "атаковал" меня, уже более решительно. Употребил даже такую неуместную фразу: "Не хочу быть тыловой крысой".

Москву в это время уже бомбили. Я знал, что в часы воздушных тревог Моран исправно дежурил на крыше редакционного здания. Сердито сказал ему:

- Считайте это вашим фронтом...

Тогда он предпринял обходный маневр. Прознав в начале августа, что формируется редакция газеты для нового - Брянского - фронта и редактором туда уже назначен бывший краснозвездовец Воловец, вызвался ехать с ним. Тот с радостью принял это предложение. Все необходимые документы были оформлены в тот же день. Моран, числившийся у нас вольнонаемным, получил из военкомата мобилизационный листок. Оставалось только сходить за предписанием в Главное Политическое управление.

Но перед тем Моран зашел все же ко мне. Легко представить, как я вскипел. Тут же позвонил райвоенкому, на высоких тонах объяснился с ним, а Морану объявил, что идти в Главное Политическое управление не требуется.

Надо было видеть, как это огорчило его. Я сжалился:

- Ладно, поедете на фронт. И даже на Брянский фронт, только не в редакцию Воловца, а в качестве собкора "Красной звезды". Кому-то же нужно представлять нашу газету на новом фронте. Так уж куда ни шло, представляйте вы...

Моран собрался в дорогу немедленно. Перед отъездом зашел, конечно, попрощаться. Помнится, у меня сидели тогда Михаил Шолохов, Евгений Габрилович и еще кто-то из писателей. Я представил им Морана так:

- Перед вами - дезертир. Удирает на... фронт.

И рассказал, как он обвел меня вокруг пальца. Добрые улыбки всех присутствовавших были ему напутствием.

На новом фронте ощущался острый недостаток легковых автомашин, и потому в распоряжение корреспондента "Красной звезды" выделили полуторку с бравым водителем Сашей (фамилии его не знаю), преодолевшим до того нелегкий путь от госграницы до Брянска.

Поехали они в 13-ю армию. В дороге выяснилось, что не только у Морана, а и у водителя нет касок. На берегу какой-то речки Моран подобрал две каски и одну из них протянул Саше.

- На хрена она мне сдалась! - залихватски молвил тот. Размахнулся и пустил каску по реке, как все мы в детстве запускали плоские камешки - чей больше проскачет и дальше пролетит.

Прибыли на КП танковой бригады, завязавшей бой с немецкими танками. Притулились у сруба недостроенной крестьянской избы. Немцы засекли бригадный КП, открыли по нему минометный огонь. Не всем удалось укрыться в наспех отрытом окопчике. Корреспондент вместе с водителем и еще каким-то лейтенантом задержались наверху. Одна из мин ударила прямо в сруб над их головами, за ней - вторая. Морана спасла каска, но рука была перебита, в бедре тоже жгучая боль. У лейтенанта перебиты ноги. А водитель Саша погиб осколок мины пришелся ему как раз в голову...

Вернулся Моран в строй лишь через полгода. И снова пошли его передовые. И опять они отличались эмоциональным накалом. Я легко отличаю их теперь даже по заголовкам: "Трагедия в деревне Дубовцы", "Русская девушка в Кельне", "Слава раненного в бою" и т. п. Кстати замечу, когда на редакционной летучке обсуждался вопрос, кому писать передовую, комментирующую постановление Государственного Комитета Обороны об отличительных знаках за ранения, почти всечутьли не хором закричали:

- Кому же еще, как не Морану?!

"Приоритет" действительно был за ним: он ведь первым из работников "Красной звезды" получил ранение на фронте.

А к стихам Моран вернулся уже после войны. Поэт и переводчик Моран одним из первых перевел знаменитые стихи Мусы Джалиля.

22 июля

Под утро поступило сообщение ТАСС:

"В 22 часа 10 минут 21 июля немецкие самолеты в количестве более 200 сделали попытку массового налета на Москву. Налет надо считать провалившимся. Заградительные отряды нашей авиации не допустили основные силы немецких самолетов к Москве. Через заградительные отряды к Москве прорвались лишь отдельные самолеты противника. В городе возникло лишь несколько пожаров жилых зданий. Имеется небольшое количество убитых и раненых, ни один из военных объектов не пострадал.

Нашей ночной авиацией и огнем зенитных батарей по неполным данным сбито 17 немецких самолетов. Воздушная тревога продолжалась 5 с половиной часов".

Эта ночь запомнилась. Воздушных тревог и до того было немало. Преимущественно - учебных, но случались и боевые - отдельные немецкие самолеты неоднократно пытались прорваться к Москве.

Противовоздушная оборона столицы усиленно готовилась к массированным налетам фашистской авиации. Готовилась к ним и редакция: заранее были разработаны маршруты следования наших корреспондентов на аэродромы истребительной авиации и огневые позиции зенитных батарей; расписаны дежурства на постах ПВО в пределах самой редакции и типографии. В качестве главной задачи дежурным ставилось обезвреживание зажигательных бомб. Сотрудникам, свободным от дежурства, предписывалось: по сигналу воздушной тревоги непременно спускаться в полуподвальный этаж, бывшее складское помещение, которое считалось теперь бомбоубежищем, и продолжать там работу над очередным номером газеты.

Хлипкое редакционное здание - в прошлом чаеразвесочная фабрика - с годами хаотически обросло многочисленными пристройками "на живую нитку" и, казалось, только и ждало ветра похлеще, чтобы превратиться в развалины. Пребывание в нашем "бомбоубежище" Илья Эренбург назвал "презрением к смерти". С тех пор наш полуподвал так и называли.

Как вел себя наш в общем-то дисциплинированный коллектив в ночь на 22 июля, можно судить хотя бы отчасти по моему приказу от 22 июля. Там говорится:

"Во время налета немецких самолетов на Москву в редакции и типографии "Красной звезды" наблюдалась исключительная неорганизованность. Работники редакции и типографии, в том числе начсостав, который должен был показать пример выполнения правил ПВО, нарушали эти правила, выходили на улицу, лазили на крышу. Очевидно, эти товарищи не понимают, что идет не игра в бирюльки, а кровавая война с жестоким и коварным врагом..."

И если быть уж совсем откровенным, то должен признаться, что к тому начсоставу, который не показывал примера в выполнении правил ПВО относился и сам я.

Мало что изменилось и после моего приказа при последующих массовых налетах немецкой авиации на столицу. Илья Эренбург, с недовольством уступая настоянию редакционного коменданта, спускался в бомбоубежище не чаще как "через два раза на третий". Кое-как примостившись там с пишущей машинкой на коленях, он сосредоточенно достукивал очередную статью. Пушечная пальба над головой и грохот воздушных боев не отвлекали его от дела.

Туго приходилось коменданту и с Толстым, если тот тоже оказывался в редакции во время воздушной тревоги.

- Опять тащите меня в свое "презрение", - с улыбкой говорил он. И не шел в наше убежище.