Июнь-декабрь сорок первого

Как-то в один из ночных налетов на Москву немецкой авиации Толстой вышел во двор редакции и, не обращая внимания на падающие сверху осколки зенитных снарядов, пристально наблюдал, как шарят по небу мощные прожекторы, как время от времени ловят они в перекрестье своих лучей вражеский бомбардировщик.

В одну из таких минут позади редакционного корпуса, в парке "Эрмитаж", раздался взрыв бомбы, зазвенели стекла. Толстой обернулся неторопливо, довольно спокойно спросил: "Что там?" После чего опять погрузился в созерцание бесноватой пляски тысяч огней в растревоженном московском небе. Позже он напишет о том, как "огненная строчка" трассирующих пуль "прошила" немецкий бомбардировщик.

Так же мужественно вели себя в ту ночь - да и не только в ту, а и во все последующие тревожные ночи - наши типографские рабочие: линотиписты, печатники, стереотиперы, цинкографы. Большинство из них оставалось в цехах, готовило газету к выходу - несмотря ни на что "Красная звезда" должна была выйти.

К утру вернулся с огневых позиций зенитной батареи Ильенков. Зашел ко мне, вдохновенно принялся рассказывать, как удачно эта батарея вела свой первый бой, какие там замечательные люди. Понравились ему командир батареи лейтенант Туркало, младший политрук Аксенов, командир приборного отделения Шапиро. Я прервал Ильенкова:

- Василий Павлович, не теряйте времени. Садитесь писать обо всем этом...

Прибыли с аэродрома Милецкий и Хирен. У них тоже много интересного: капитан Титенков сбил на подступах к Москве два немецких бомбардировщика; в обломках обоих самолетов среди трупов обнаружены офицеры с полковничьими погонами. В полевых сумках немецких летчиков оказалось много разных документов. Корреспонденты выпросили и привезли в редакцию карту с проложенным на ней маршрутом фашистского бомбардировщика. Долго пришлось петлять налетчикам при выходе на цель.

Не менее любопытно привезенное корреспондентами письмо некой Лотти тоже из числа трофейных бумаг со сбитого бомбардировщика. Эта Лотти делится своей радостью: "... достала две пачки сигарет и хлебные талоны - каждый талон на 100 граммов".

* * *

В тот же день приказом наркома обороны была объявлена благодарность участникам боев с вражеской авиацией, рвавшейся к Москве. А затем появился Указ о награждении орденами и медалями наиболее отличившихся защитников столицы. В их числе оказались и те, кем так восторгался Ильенков, о ком писали наши корреспонденты Хирен и Милецкий.

Среди награжденных орденом Красного Знамени был один летчик без воинского звания, вроде бы гражданский человек - Галлай Марк Лазаревич. Тогда я лишь мельком отметил это, а сорок лет спустя, перечитывая Указ, невольно задержался на знакомом имени. Марка Лазаревича я знаю по Союзу писателей. Интересная личность! Он автор многих очень хороших книг о летчиках. Сам заслуженный летчик-испытатель, доктор технических наук, Герой Советского Союза. Позвонил ему, спросил на всякий случай:

- Кто такой Галлай, награжденный орденом Красного Знамени за отражение первого воздушного налета на Москву? Не однофамилец?

- Нет. Это я сам.

- Почему в Указе не названо ваше воинское звание?

Галлай объяснил. Он работал тогда летчиком-испытателем в ЦАГИ. Там был создан специальный отряд для борьбы с фашистской авиацией. В ночь на 22 июля Галлай в составе этого отряда принял участие в отражении налета немцев на Москву и лично сбил фашистский бомбардировщик. Лишь после того ему присвоили звание старшего лейтенанта. Теперь он полковник.

* * *

Фашистская авиация, прорывавшаяся 22 июля к Москве, получила мощный отпор. Мы не сомневались, что геббельсовская пропагандистская машина переврет все по-своему. Но как? Проследить за этим было поручено Ерусалимскому - начальнику иностранного отдела "Красной звезды".

Ерусалимского призвали в армию в первые же дни войны. Присвоили звание полкового комиссара. Но, как он ни старался, вполне армейским человеком стать не смог, штатское выпирало изо всех его пор: согбенная фигура, походка вразвалку, гимнастерка почему-то пузырится на спине, и кажется вот-вот подол ее выбьется из-за поясного ремня. С подчиненными запанибрата, со старшими по званию - подчеркнуто независим. Однако какое это имело значение, если человек знает, любит и хорошо исполняет порученное дело? Ерусалимский был видным международником, профессором.

Вообще я полагаю, что в газете - даже военной! - придерживаться строго табели о рангах трудно. Конечно, дисциплина есть дисциплина, без нее не обойтись нигде, а в военном учреждении - тем более. Но главное, самое главное в редакционном коллективе - творческое начало, творческая обстановка. Если редактор думает по-другому, он заранее обрекает свою газету на прозябание. Напомнить об этом я счел нужным потому, что наткнулся недавно в архиве одной военной газеты на удивительный документ: приказ, подписанный уже в конце войны, о наложении взыскания на одного из корреспондентов... за пререкание. Заинтересовался я этим случаем. Поспрошал бывших сотрудников той газеты. И выяснилось следующее. Корреспондент написал статью. Редактору она не понравилась и была забракована. Автор попытался доказывать свою правоту. Это и было расценено как пререкание, за что тут же последовал выговор.

Вспоминаю наши ежедневные редакционные планерки, или, как их называли еще, летучки. На них перед планированием очередного номера всегда обсуждали только что вышедший. При этом критика была бескомпромиссной. Слабые материалы и даже частные погрешности в хороших материалах подвергались нелицеприятному обсуждению. Каково было при этом редактору? Скажем, директор завода в иных случаях вину за брак в том или ином цехе вправе отнести за счет начальника цеха, председатель колхоза за огрехи на вспаханном поле может винить бригадира. А у нас же в тогдашней "Красной звезде" сложилась совершенно иная ситуация. Дежурных редакторов не было. Не было и редколлегии. Ответственный редактор являлся единоначальником в самом полном смысле этого слова. Не мог я переложить вину за изъяны в газете ни на начальника отдела, ни на литературного сотрудника, ни на автора. Ведь каждый материал от заголовка до подписи я сам вычитывал. А поскольку проглядел какие-то ошибки, изволь и краснеть за них. На то ты и ответственный редактор.

Не скажу, что та критика доставляла мне большое удовольствие. Однако мне и в голову не приходило рассматривать это как пререкания. Во всяком случае, выговоров в таких случаях у нас не объявлялось никому.

Независимость мнений и суждений в нашем дружном коллективе, в творческой редакционной обстановке считалась естественным делом.

* * *

Каждый вечер, вернее - ночью, Ерусалимский приносил мне переводы из иностранных газет и радиопередач наших союзников и нейтральных стран, а также обзоры гитлеровской прессы и радио. После первого массированного налета вражеской авиации на Москву он явился с внушительной пачкой радиоперехватов из Берлина. В первом же из них сообщалось: "Пожары в Москве бушевали всю ночь, а наутро москвичи увидели руины Кремля, по которым бродили в поисках чего-то какие-то люди!"

В другой радиопередаче утверждалось, что полностью разрушена Центральная электростанция Москвы, прекратилось движение городского транспорта, население в панике бежит из разрушенного, пылающего города.

Об этом же кричали специальные листовки, сброшенные гитлеровскими летчиками над боевыми порядками наших войск. В редакцию полетели запросы из действующей армии: как там Москва?

Надо было ответить. Хорошо, если бы за это взялся Алексей Толстой. Два дня назад "Красная звезда" напечатала его большой очерк "Смельчаки" - о мужестве и прямо-таки необычайных подвигах двадцати пяти советских военнослужащих, прорвавшихся из немецкого окружения. Это был, пожалуй, его первый за войну истинно художественный очерк. Хотелось, чтобы и ответ берлинским брехунам отличался бы такою же яркостью и убедительностью.

* * *

Позвонил Алексею Николаевичу. Он, как обычно, немедленно прибыл в редакцию. Ничего я ему не сказал о причине приглашения, а отвел в свою комнатку, дал тексты радиоперехватов, попросил прочитать и вышел. Из приемной позвонил нашему хозяйственнику - сказал, чтобы дали Толстому перекусить что-нибудь получше. "Получше" означало: немного колбасы, тарелку винегрета да чай с печеньем.

Когда некоторое время спустя я вернулся в свою комнату и увидел, с каким аппетитом Алексей Николаевич уминает наше угощение, я понял, как скудно жилось в те дни большому писателю. Тут же узнал от него самого, что паек он получает более чем скромный. Я сразу же позвонил наркому торговли, попросил заменить этот паек, назвал другую - более высокую категорию снабжения.

- Та норма установлена для заместителей наркомов! - последовал ответ.

- Да, но заместителей-то наркомов сколько! А Толстой ведь один! возразил я.

- Это верно, - согласился нарком и отдал соответствующее распоряжение...

Алексей Николаевич успел тем временем прочитать врученные ему материалы и сам догадался, чего ждет от него "Красная звезда".

- Я им отвечу, - пообещал он.

И ответил, предварительно объездив на редакционной машине всю Москву и ближайшие московские пригороды. Об увиденном написал:

"Вот два обгорелых дома, на их крыши свалился фашистский бомбардировщик, сбитый высоко в небе прямым попаданием зенитного снаряда... Далеко от центра города разрушены здания детской больницы и клиники... Разрушено большое здание школы... От прямого попадания бомбы обрушилось крыло драматического театра. Разрушений, в общем, так немного, что начинаешь не верить глазам, объезжая улицы огромной Москвы... По своим маршрутам ходят трамваи и троллейбусы. Позвольте, позвольте, Геббельс сообщил, что вдребезги разбита Центральная электростанция. Подъезжаю, но она стоит там же, где и стояла, даже стекла не разбиты в окнах..."

Писатель побывал также в Кремле и увидел, что "Кремль с тремя соборами хорошего древнего стиля, с высокими зубчатыми стенами и островерхими башнями, столько веков сторожившими русскую землю, и чудом архитектурного искусства псковских мастеров - Василием Блаженным - как стоял, так и стоит".

Репортаж Алексея Толстого мы напечатали под заголовком "Несколько поправок к реляции Геббельса".

23 июля

Довольно поздно, когда газета уже версталась, пришли Указы Президиума Верховного Совета СССР. Сразу четыре:

о награждении орденом Красного Знамени 99-й стрелковой дивизии (это было первое в Отечественную войну награждение войскового соединения);

о награждении Героя Советского Союза подполковника Супруна Степана Павловича второй медалью "Золотая Звезда" (тоже первый такой случай с начала войны);

о присвоении звания Героя Советского Союза полковнику Крейзеру Якову Григорьевичу (первый командир дивизии, получивший это высокое звание);

и, наконец, о награждении орденами и медалями свыше восьмисот военнослужащих (первое массовое награждение начальствующего и рядового состава сухопутных войск действующей армии).

Указы заняли и первую и вторую полосы. "Полетели" с готовых полос многие материалы наших собственных корреспондентов. В другом случае такой натиск "официального материала" мог бы, пожалуй, огорчить редакцию. А на этот раз все радовались. Опять по той же причине, о которой уже говорилось выше: одновременное и столь щедрое награждение личного состава действующей армии свидетельствовало о возрастающем сопротивлении врагу.

Я не хочу - это было бы неправильно - противопоставлять награды первых месяцев войны наградам последующего времени, когда наши войска вели победоносные наступательные операции. Война на всех ее этапах была сопряжена с огромным напряжением и риском для жизни. А жизнь-то у человека одна. И все же награды тяжелейшего для нас лета сорок первого года имели свою особую значимость. Не только для самих награжденных, а для всей действующей армии, для всей страны. Это - символы всенародной надежды на лучшее будущее. Надежды, сбывшейся не так-то скоро, как хотелось, но все-таки сбывшейся!

Итак, указы ушли в набор. Среди награжденных опять мы увидели немало знакомых имен. Об этих людях уже писали наши корреспонденты.

Надо рассказать читателям "Красной звезды" и о других. Первым появился очерк о Супруне. Написал его Савва Дангулов, в ту пору совсем еще молодой человек с мягкими манерами, ласковыми иссиня-черными глазами и железной журналистской хваткой. Читатель, вероятно, догадывается, что это тот самый Савва Дангулов, который впоследствии громко заявил о себе многими повестями и романами о советских дипломатах.

Дангулов хорошо знал Супруна еще по довоенной поре. Часто встречались на Щелковском аэродроме. Там служили, там и подружили.

У Супруна было много привлекательных качеств: общительный, но твердый характер; честность в большом и малом, безграничная храбрость, подкрепленная, однако, точным расчетом и высоким уровнем профессиональной подготовки. Виртуозно владея техникой пилотирования, он умел заставить машину делать, казалось бы, невозможное. Это знали все, кому довелось наблюдать полеты знаменитой пятерки истребителей на довоенных воздушных парадах в Тушине.

Незаурядна и биография этого человека. Родился он в Канаде в семье рабочего-железнодорожника, переселившегося туда с Украины в начале века. Потом эта семья вернулась на родину, и молодые Супруны пошли служить в авиацию. В 1930 году Степан Супрун, будучи еще курсантом школы младших авиаспециалистов, вступил в партию. В следующем году окончил военную школу пилотов и стал летчиком-испытателем. В 1939-1940 годах, выполняя интернациональный долг коммуниста, Супрун воевал с японскими захватчиками в Китае, командовал там группой истребителей и за личную доблесть был удостоен звания Героя Советского Союза.

О таких людях говорят, что они сами просятся в легенду. И Дангулов давно мечтал написать о нем. Мечта эта окрепла еще более с началом войны, когда Степан Павлович и его истребительный полк вели жаркие воздушные бои над территорией Белоруссии.

Высоко одаренный летчик, человек твердой воли, Супрун в первый же день показал, как надо громить врага. Не прошло и двух часов с момента посадки полка на полевой аэродром, как в разрывах облаков показался фашистский самолет-разведчик. Стремительно набрав высоту, Супрун пошел наперерез ему. Вражеский летчик пытался ретироваться - не удалось. С первого же захода Супрун поразил стрелка. Вторую очередь выпустил по мотору. И немецкий самолет рухнул на землю.

Приземлив свою машину, Супрун приказал техникам немедленно осмотреть ее и заправить. Он был уверен, что, не дождавшись возвращения своего разведчика, немцы пошлют второго. И действительно, вскоре раздался звонок с поста воздушного наблюдения - предупредили, что второй разведчик приближается. Супрун опять поднялся в воздух. Подождал непрошеного гостя чуть поодаль от аэродрома, маскируясь в облаках. Минута, две, пять... Мелькнул уже знакомый силуэт. Степан Павлович молниеносно обрушился на него и поджег. А ночью сам вылетел на разведку в тыл врага...

Последний раз Супрун поднялся в воздух 4 июля. В тот день ему пришлось в одиночку принять бой с шестью истребителями противника. Одного из них удалось сбить, но и сам он погиб в том неравном бою. Впрочем, тогда гибель его была взята под сомнение. В донесении значилось, что депутат Верховного Совета СССР Степан Павлович Супрун пропал без вести.

Гибель Супруна окончательно подтвердилась лишь в начале 60-х годов. В районе Витебска была найдена могила неизвестного летчика, которого похоронили местные жители втайне от немецких оккупантов. При вскрытии могилы обнаружились документы, из которых явствовало, что это и есть Степан Павлович Супрун. Тогда же останки героя были привезены в Москву и перезахоронены на Новодевичьем кладбище. Именем его названа одна из московских улиц...

* * *

Одновременно с очерком Дангулова о Супруне мы напечатали передовую статью "Пример героев зовет к новым подвигам". В ней были отмечены многие из награжденных, отдан долг и погибшим героям: летчику капитану Леониду Михайлову, повторившему подвиг Гастелло, и командиру танка младшему сержанту Александру Грязнову. Им обоим посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

А о командире дивизии Якове Крейзере, будущем командарме, написал Василий Ильенков. Правда, не так много и не так подробно - добраться к самому герою в тот день не удалось. Ильенкову пришлось воспользоваться лишь скупыми реляциями Военного совета фронта.

Что же касается 99-й стрелковой дивизии, то туда были посланы спецкоры, в том числе и фотокорреспондент. Им вменялось в обязанность подготовить материал на целую полосу. Его мы смогли дать лишь в первых числах августа. Об этом я еще расскажу.

25 июля

Сегодня армия и страна узнали еще об одном Герое Советского Союза. Опубликован Указ о присвоении этого звания командиру танковой дивизии полковнику Мишулину Василию Александровичу. И рядом напечатано постановление Совета Народных Комиссаров СССР о присвоении ему звания генерал-лейтенанта танковых войск.

Мишулин - наш старый знакомый еще по боям на Халхин-Голе. Там он командовал 8-й мотострелковой бригадой. Корреспонденты "Героической красноармейской" Владимир Ставский и Константин Симонов не раз бывали в этой бригаде, видели ее в деле, писали о ее боевом командире и других героях.

Отечественную войну Мишулин встретил на Западном фронте в должности командира 57-й танковой дивизии. Воевал он успешно, громил врага, как сам любил говорить, по всем правилам халхин-гольского искусства.

На Указ Президиума Верховного Совета СССР и Постановление Совнаркома мы сразу же откликнулись очерком "Железная воля генерала Мишулина". Написали этот очерк наши корреспонденты Зигмунд Хирен и Яков Милецкий.

Пользуясь случаем, хочу сказать несколько слов о первом из них. Война застала Хирена в железноводском санатории. Как только радио сообщило о нападении фашистской Германии на СССР, Хирен без вызова примчался в Москву и заявил мне громогласно, в присутствии других сотрудников редакции, что в Москве не останется ни на один день. Все, кто был тогда у меня, удивленно переглянулись: как, мол, это бригадный комиссар разрешает политруку разговаривать с начальством таким категорическим тоном? По правде говоря, позволь подобный тон кто-либо иной, я, наверное, одернул бы его. А на Хирена у меня были свои особые виды, и я смолчал. Лишь когда мы остались вдвоем, ему было сказано, чтобы утихомирился, - нужно задержаться в редакции.

Хирен не соглашался. Волей-неволей пришлось открыть мои карты: признался, что сам собираюсь во фронтовую газету.

- Мы вместе с вами были на Халхин-Голе, на финской войне. Разве вы не хотите и в дальнейшем со мной работать? - спросил я.

- Это другое дело. В таком случае можно и задержаться, - сразу же согласился Хирен.

Послал его на Центральный аэродром. Туда, как нам стало известно, прибыли летчики из пограничных районов, надо было с ними побеседовать и на этой основе подготовить для газеты материал о первых воздушных боях. Вернувшись, Хирен доложил:

- Материала нет. Эти летчики в воздушных боях не участвовали. Немцы напалм на их аэродром внезапно, когда там по случаю выходного дня летного состава не было. Фашисты безнаказанно сожгли все самолеты на земле.

Да, трагическая история! И, к сожалению, не единственная. То же самое имело место и на некоторых других наших аэродромах, располагавшихся вблизи границы.

На другой день Хирен был послан в Главный военный госпиталь. Там-то уж наверняка были участники боев, достойные рубрики "Герои Отечественной войны".

Хирен собрал материал для двух очерков - о пулеметчике старшем сержанте Федоренко и командире взвода противотанковой батареи лейтенанте Залявине. О Федоренко написал, а об артиллеристе - не успел: к тому времени окончательно решилась моя судьба, и я уступил настойчивым просьбам Хирена об отправке его на фронт. Он был назначен руководителем корреспондентской группы западного направления.

А очерк о лейтенанте Залявине мы все-таки напечатали. Написал его со слов Хирена Василий Павлович Ильенков. Сработала товарищеская взаимовыручка.

Хирен же тем временем держал уже путь в дивизию Мишулина. Вместе с ним выехал туда и Яков Милецкий.

Командира дивизии они разыскали на опушке леса, среди затаившихся танков. Встретил он корреспондентов неприветливо:

- Вы еще зачем сюда?! Видите, что делается?..

Все экипажи находились в своих танках, как в авиации при объявлении "готовности номер один". Обстановка была действительно очень напряженной. Противник открыл по опушке леса плотный артиллерийский огонь. С минуты на минуту ожидалось появление танков противника. Мишулину было не до разговоров с корреспондентами. Обстоятельно побеседовать с ним удалось лишь после боя, на КП дивизии.

Так появился в "Красной звезде" очерк о новом Герое Советского Союза. Хирен и Милецкий стремились и, по-моему, сумели раскрыть "секрет" боевых успехов генерала Мишулина и его дивизии. Мишулин был обрисован как командир, хорошо освоивший природу современного боя и верно нащупавший слабину в действиях противника.

Противник использовал против нас те же тактические приемы, что и в Западной Европе: вел "атаку на нервы", пытался сеять панику в наших войсках, все время создавая видимость окружения их. Боевые приказы немецких военачальников всех степеней буквально пестрели устрашающими словами: "внезапно окружить и уничтожить". Мишулин противопоставил этому шаблону широкую инициативу. Внезапность немецких атак предотвращалась хорошо организованной непрерывной разведкой. Вражеские попытки окружить 57-ю танковую дивизию или хотя бы часть ее сил срывались упреждающими контратаками из засад.

Так было и в тот день, когда к Мишулину прибыли наши спецкоры. Тщательно замаскировав свои танки на лесной опушке, Мишулин терпеливо поджидал противника. Опираясь на сведения, добытые разведкой, он был убежден, что немцы непременно должны появиться здесь. И не ошибся. А враг, рассчитывавший на внезапность своего маневра, жестоко обманулся. Внезапным оказался разящий огонь, обрушившийся на него самого.

Мишулин не дал возможности немецким танкам развернуться из походной колонны в боевой порядок. Огневой удар из засады был нанесен сперва по головным машинам и хвосту колонны немцев. На дороге тотчас возник затор. А свернуть с нее не позволяло болото. На это и рассчитывал Мишулин. Скованную на месте фашистскую колонну удалось уничтожить полностью.

В одном из боев Мишулин был ранен. Его почти силком эвакуировали с поля боя, увезли в госпиталь. Но и на госпитальной койке он продолжал поддерживать связь со своей дивизией. Требовал, чтобы ему все время докладывали, что там происходит. И когда получил сообщение об угрожающем положении на флангах 57-й, тотчас поднялся с койки, незаметно вышел на улицу, словил там какую-то попутную машину и примчался на КП, взял управление боем в свои руки. Бой был жестоким, а все-таки выиграла его 57-я танковая дивизия.

Всех нас в редакции приятно удивило: как это Мишулин из полковника сразу стал генерал-лейтенантом, минуя промежуточное звание "генерал-майор"? В армейской практике так обычно не бывает.

Запросил я нашего корреспондента. И выяснилась забавная история. К новому званию Мишулина представлял генерал-лейтенант А. И. Еременко. Текст телеграммы в Ставку первоначально выглядел так: "Прошу присвоить командиру 57-й танковой дивизии звание генерала. Генерал-лейтенант Еременко". А телеграфистка при передаче этого документа опустила слово "генерала" и не там, где надо, поставила точку. В Ставку телеграмма поступила в таком виде: "Прошу присвоить командиру 57-й танковой дивизии звание генерал-лейтенант. Еременко".

Позже мне рассказали, что о допущенной ошибке по-честному доложили Сталину. Верховный ничего не сказал в ответ, только улыбнулся. Значит, так тому и быть. Задний ход в подобных случаях давать не положено.

* * *

Именинником выглядит в том же номере газеты и еще один командир дивизии - Герой Советского Союза В. Шевченко. Боевой работе его соединения в первый месяц войны посвящена целая полоса. Она так и озаглавлена: "Тридцать дней авиасоединения Героя Советского Союза Шевченко".

Материалам, опубликованным на этой полосе, предпослана выдержка из сообщения Совинформбюро:

"Авиасоединение Героя Советского Союза Шевченко за месяц войны с фашистскими захватчиками разгромило несколько колонн вражеских танков, автомашин, пехоты и крупный войсковой штаб, вывело из строя много зенитных батарей. Летчики авиасоединения сбили в воздушных боях 71 самолет противника и 35 сожгли при нападении на фашистские аэродромы".

На этот раз редакция опять сработала синхронно с Совинформбюро, и этим мы больше всего обязаны нашему спецкору Николаю Денисову. Полоса подготовлена им.

Здесь все по-своему интересно. Примечательна статья командира дивизии.

Генерал-майор В. Шевченко тоже знаком нам еще с довоенных времен. Первая встреча с ним была у Саввы Дангулова летом тридцать восьмого года. Тогда вернулась из Испании довольно многочисленная группа наших летчиков. Появилась идея рассказать на страницах "Красной звезды" об их героизме в борьбе с фашистами, о новейшем опыте широкого применения воздушных сил в современной войне.

Я пригласил к себе Дангулова, поделился с ним своими замыслами и поручил взять у боевых летчиков два-три интервью. А перед тем у меня уже состоялся предварительный телефонный разговор с Анатолием Константиновичем Серовым, сбившим лично в испанском небе восемь самолетов противника. Он вроде бы охотно согласился побеседовать с нашим корреспондентом и заодно сообщил, что рядом с ним находятся еще два наших летчика, воевавших в Испании, - Шевченко и Душкин, у которых тоже есть чем поделиться с читателями "Красной звезды".

Почему я командировал к ним именно Дангулова? Наверное, потому, что был наслышан о его давних товарищеских отношениях с Серовым. В данном случае это могло пойти - и действительно пошло - на пользу делу.

Как выяснилось потом, боевые друзья собрались в новой серовской квартире в проезде, носящем теперь имя Серова, отнюдь не для деловых бесед. Они просто пировали - то ли справляли новоселье, то ли еще по какому-то поводу - и были уже чуточку навеселе. Мой телефонный звонок застал Серова, что называется, врасплох. Сгоряча он дал согласие незамедлительно принять нашего корреспондента, но тут же и пожалел об этом: присутствие постороннего человека, да еще с деловыми намерениями, никак не могло скрасить дружеского застолья.

Во всяком случае, открыв дверь корреспонденту "Красной звезды" и неожиданно увидав перед собой Дангулова, Серов явно обрадовался. Это же не посторонний!

Сразу все опять вошло в свою уже накатанную колею. Пирушка продолжалась. И даже, по-видимому, характер застольной беседы не изменился существенно. Боевые друзья, так же как и до появления корреспондента, просто вспомнили недавно минувшие дни, пережитые радости и огорчения, роковые минуты между жизнью и смертью.

Расстались они уже в предрассветный час. Серов вызвался доставить корреспондента в редакцию. Сам сел за руль большого черного лимузина, подаренного ему премьером революционного правительства Испании. Всей компанией отправились на Малую Дмитровку. Постояли вчетвером на редакционном дворе. Серов взглянул на просветлевшее небо в том направлении, где находится Испания, и сказал с очевидной искренностью, что вовек не забудет эту многострадальную страну и ее свободолюбивый народ.

По свежим впечатлениям Дангулов продиктовал в то утро редакционной машинистке два подвала, и они сразу же, один за другим, появились в "Красной звезде". Правда, подлинные имена героев названы не были. По понятным соображениям автор интервью заменил их псевдонимами, звучавшими по-испански. Но наш догадливый читатель понял что к чему.

А вот теперь один из тогдашних собеседников Саввы Дангулова генерал-майор В. Шевченко - сам выступает на страницах газеты. Свою статью он назвал предельно просто: "Чему учит первый месяц боев".

Начало у него тоже без каких бы то ни было ухищрений. Сразу - быка за рога: "Авиасоединение уничтожило в воздушных боях почти вчетверо больше самолетов, чем потеряло". И дальше - в том же духе, с такою же, может быть, несколько суховатой, но впечатляющей конкретностью:

"Наши последние системы самолетов не уступают в скорости, маневренности и огневой мощи самолетам противника".

"Советский летчик ищет боя... Лобовой атаки немцы вообще не принимают... Лично мне не известен ни один случай, когда бы фашистский летчик пошел на таран..."

"Справедливость требует отметить, что в первые дни войны еще давали себя чувствовать привычки мирного времени. Некоторые летчики, например, скучали по "Т", а какое может быть "Т" на войне?.. Теперь о "Т" никто не вспоминает. Взлетают против ветра и по ветру, садятся одновременно большими группами, иногда по тридцать самолетов, причем за все время не было ни одного случая столкновений".

"Быстрота доведена до предела. Что касается плохой погоды, то летчики считают ее не помехой, а помощником..."

Статью командира дивизии удачно дополняли выдержки из дневника летчика П. Прилепского. Наш спецкор Николай Денисов привез этот дневник и показал мне, как говорится, в натуральном виде. Обычная ученическая тетрадка с чернильными подтеками на многих страницах.

Нелегко боевому летчику вести дневник. Приходилось ведь вылетать с боевым заданием по пять-шесть раз в день.

"Было так некогда, что не успевал ничего записывать... Гоняли бомбардировщиков, летали в разведку, штурмовали фашистские моточасти. Погода - хуже не придумаешь. Все время под дождем. Вот и сейчас дождь моросит, точно осенью, так что химический карандаш расплывается на бумаге, сам не разбираешь, что пишешь".

Это - запись за 19 июля.

Кроме статьи Шевченко и дневника Прилепского опубликовали на той же полосе несколько кратких заметок об исключительных по своей неожиданности ситуациях. Дали крупноформатный снимок наших фотокорреспондентов Дмитрия Бальтерманца и Федора Левшина: "У самолета - Шевченко с летчиками, только что вернувшимися из боевого полета. Идет разбор воздушной операции".

И конечно, потребовались стихи. Без них полоса - не полоса. Их написал Михаил Светлов. Поначалу у стихотворения не было названия. А по тогдашним понятиям печатать в газете стихи без названия не полагалось.

- Давайте, давайте название, - подгонял я автора.

- Есть подходящее название! - воскликнул наконец Светлов. - "Летчикам авиасоединения Шевченко". Правда, - добавил он, - слово "авиасоединение" не совсем поэтично, его даже не зарифмуешь, но зато оно созвучно всем другим материалам полосы.

С этим "непоэтичным" заголовком стихи и пошли в газету, отчего, по-моему, не утратили своего обаяния.

...Вы неслись за врагом.

Вас победные ветры качали,

Тридцать дней боевых,

Словно тридцать легенд, прозвучали!

И кого мне из вас

По фамилии раньше назвать,

Если все, как один,

Выполняют приказ: - Побеждать!

Разрешите же вас,

Вылетающих снова в бои,

Называть, как страна вас зовет:

- Дорогие мои!..

Поздно вечером, когда уже заканчивалась верстка газеты, ко мне зашел Эренбург, таинственно улыбаясь. По этой улыбке я понял, что у него припасен какой-то любопытный материал.

- Я принес вам обезьяньи деньги, - сообщил Илья Григорьевич и положил мне на стол пачку так называемых "реквизиционных квитанций", присланных в редакцию на его имя с Северо-Западного фронта. Они были найдены в штабе одной из разгромленных фашистских частей.

- Я напишу небольшую заметку, - сказал писатель. - Принесу через час. - И попросил оставить место в газете строк на восемьдесят.

Илье Григорьевичу отказа не было. Его материалы я тут же при нем вычитывал, и сразу же ставили в номер.

Эренбург словно с хронометром в руках работал. Ровно через час обещанная заметка была готова. Называлась она "Обезьяньи деньги". До этого Илья Григорьевич выступал в "Красной звезде" с крупномасштабными статьями. А этой суждено было положить начало циклу его так называемых "веселых" заметок. Ее невозможно пересказать. Рискну воспроизвести с некоторыми сокращениями:

"Когда во Франции заставляют человека работать задарма или берут вещь, не заплатив за нее, ему говорят: "Он заплатил обезьяньими деньгами". Гитлеровцы набили себе руку на изготовлении обезьяньей монеты.

В Париж они пришли, стараясь сохранить галантность, - они, дескать, не грабят, а покупают. В обозе ехали грузовики, набитые новенькими красивыми ассигнациями. На кредитках значилось - "пять марок", "десять марок", "пятьдесят марок". Французы думали, что это - немецкие деньги.

Было официально объявлено, что одна марка равняется двадцати франкам. Это были обезьяньи деньги - специально напечатанные для захваченных стран. В Германии они не имели хождения. Официально их называли "оккупационными марками"...

Направившись на восток, Гитлер решил соблюдать во всем экономию. Герр Розенберг к тому же сказал, что русские - "примитивные люди". Зачем на них тратиться? Зачем печатать кредитки, хотя бы и фальшивые? И гитлеровцы вторглись к нам с реквизиционными квитанциями. От этих "денег" даже обезьяны отвернутся. На обрывке бумаги напечатано: "Расписка эта недействительна без польного обозначения поливого почтового нумера. Мною (поставить имя) принято у кристьянина (имя) хлеба (цифра) - килограммов, коров (цифра) штук, сала (цифра) - килограмм. Оплачено будет после войны. Неповиновение будет строжайше наказано. Верховное командование армии".

Они даже не потрудились нанять русского корректора из белогвардейцев, чтобы он поправил орфографические ошибки...

Трогательное обещание: "Оплачено будет после войны". Можно предложить этим господам другую, более выразительную редакцию: "Я, Адольф Гитлер, уплачу на том свете гоголевскому пузатому пацюку за сто мисок с галушками".

Гитлеровская армия - это дивизии грабителей. Они не на шутку встревожены тем, что у нас их не ждали ни коровы, ни хлеб, ни сало. Коров угнали, сало увезли, хлеб убрали или сожгли. Разбойникам не пришлось поживиться чужим добром, напрасно они каждый день раскидывают листовки: "Дорогие братцы! Ничего не уничтожайте! Мы за все заплатим! А кто уничтожит, того мы убьем. С револуцьонным приветом". Уговаривают, грозят. Не видать им нашего сала.

Зря они напечатали свои обезьяньи расписки..."

* * *

Такие заметки Эренбурга, выставляющие немецких "завоевателей" в карикатурном виде, стали появляться в нашей газете все чаще и чаще. Однажды, вычитывая в присутствии Ильи Григорьевича очередную его миниатюру, называвшуюся "Мотомехмешочники" (о записной книжке бывшего лавочника, обершарфюрера СС Ганса Газет, в которой записано все, что награбил он в Париже, Брюсселе, Афинах, Софии и Каунасе), я спросил писателя:

- Быть может, поставим подзаголовок "Маленький фельетон"?

Илья Григорьевич возразил:

- В фельетоне, по законам этого жанра, допускается домысел, а все, что здесь написано, абсолютно точно, взято с натуры. Неопровержимые факты и документы. Зачем же вводить читателя в сомнение? Оставим, как есть.

Что ж, резонное замечание. Я согласился.

"Веселые" заметки Эренбурга действительно веселили бойцов. Однако помню я один телефонный звонок, за которым последовали сомнения и назидания:

- Так ли надо писать о немецких захватчиках? Не расслабляет ли наших людей такое пренебрежительное, смешное изображение врага? Не до смеха теперь, когда немцы захватили огромную часть нашей территории. Нужны другие слова - суровые, строгие...

Я рассказал об этом звонке Эренбургу. Он выслушал меня внимательно, помолчал, очевидно обдумывая услышанное, и ответил твердо:

- Уверен, что такие сомнения беспочвенны. Наши фронтовики понимают что к чему...

И правда была на его стороне. Об этом свидетельствовали отклики, стекавшиеся в редакцию со всех фронтов, со всех концов страны. В этом убеждали меня и личные беседы с бойцами, с командирами, с политработниками всех степеней во время моих поездок на фронт.

"Веселые" заметки Эренбурга несли в себе не только сарказм. Они вызывали не только смех, но и гнев, презрение к захватчикам, внушали читателям веру в нравственное превосходство наших воинов над фашистскими выродками.

Эренбург "помог разоблачить "непобедимого" германского фашиста, помог распознать в хвастливом немецком нахале первых месяцев войны жадного, вороватого фрица, тупого и кровожадного. Эренбург убивал страх перед немцем, он представлял гитлеровцев в их настоящем виде".

Так оценил Николай Тихонов выступления Ильи Григорьевича в "Красной звезде".

27 июля

Среди других материалов этого номера газеты выделялся очерк Николая Богданова "Гроза "хейнкелей" Арсений Дмитриев".

Богданов пришел в "Красную звезду", можно сказать, прямо с курсантской скамьи. Летом сорокового года по инициативе Всеволода Вишневского Политуправление РККА организовало курсы военных корреспондентов. Была там и писательская группа, в которую зачислили Богданова.

Сначала занимались только по вечерам. Изучали боевую технику, топографию, тактику. Приобрели некоторые знания и в области оперативного искусства.

В конце апреля сорок первого года выехали на полтора месяца в лагеря для практических занятий на местности. К прежним предметам обучения прибавились новые. В том числе - огневая подготовка. Писатели учились стрелять из винтовки, метать гранату.

По окончании курсов всем были присвоены воинские звания. Николай Богданов прибыл к нам в звании батальонного комиссара.

Война только начиналась. Для большинства писателей, назначенных военными корреспондентами, была характерна некая "штатскость" и в манере держаться, и в одежде. Богданов заметно выделялся среди них воинской подтянутостью. На нем ладно сидела военная форма. На груди поблескивала медаль "За боевые заслуги" - редкая тогда награда.

- Где порох нюхали, батальонный комиссар? - спросил я.

- Там же, где и вы, товарищ бригадный комиссар, в снегах Финляндии.

Четкий ответ сопровождала приветливая улыбка. Невольно подумалось: "Этот зря не пропадет и редакцию не подведет".

Богданов был послан на Северо-Западный фронт, где в то время сложилась трудная обстановка: тесня наши войска, фашисты продвигались к Порхову, Пскову, Новгороду. Напарником Богданова туда же поехал Семен Кирсанов, человек сугубо штатский, "обстрелянный" лишь в литературных баталиях. Мы всегда старались ставить таких рядом с людьми, имеющими боевой опыт.

- Держитесь Богданова, он вас от многих ошибок избавит и в лихую минуту выручит, - напутствовал я поэта.

Подтвердилось это скорее, чем можно было предполагать.

Первая воздушная тревога застала наших корреспондентов на Новгородском вокзале в офицерском буфете. Едва открыли огонь зенитки, все кинулись в бомбоубежище. Богданов придержал Кирсанова:

- Спокойно, бомбежки не будет. По гулу слышу - идет один самолет. Это разведчик.

И не спеша направился к буфетной стойке, где у горячего "титана" высилась груда пирожков. Из-за поспешного исчезновения буфетчиц пришлось заняться "самообслуживанием". Вернувшись на свое место после отбоя, буфетчицы застали корреспондентов за чаепитием.

А вот когда фашистские бомбовозы прицельно бомбили новгородский Дом офицеров, где располагалось политуправление Северо-Западного фронта и при нем корреспондентский пункт "Красной звезды", Богданов увлек своего напарника в старинную каменную церквушку со стенами метровой толщины. В церквушке при бомбежке даже свечи не погасли, а в Доме офицеров были и раненые, и контуженные, и убитые.

Сразу же Богданов показал и высокий класс корреспондентской оперативности. Накануне в вечерней сводке Информбюро было несколько строк о летчике-истребителе Дмитриеве, который сбил уже одиннадцать немецких бомбардировщиков. На следующий день, просматривая материалы, только что поступившие от наших спецкоров, я увидел среди них очерк Богданова об этом же летчике. В очерке объяснялась одна из причин боевых успехов Дмитриева. Впрочем, не буду пересказывать очерк. Приведу лучше выдержку из него:

"Когда Дмитриев отрабатывал с майором Ловковым наведение истребителя на цель при помощи радирования с земли, кто-то недоверчиво сказал:

- Неужели ты будешь дожидаться того, чтобы тебе по радио указали цель? Да мы десять раз собьем противника, пока ты советуешься с землей...

Дмитриев настаивал на своем. И вот однажды, когда к аэродрому, пользуясь туманной дымкой жаркого летнего дня, подкрались фашистские бомбардировщики, Дмитриев вылетел, как всегда, спокойно, не суетясь. Поднявшись, он внимательно всматривался в небесное марево и вместе с тем прислушивался к тому, что скажет ему "земля".

И вот знакомый, спокойный голос майора Ловкова произнес с земли:

- Дмитриев, Дмитриев, левее, левее, выше... Дмитриев взял левее и выше.

- Еще левее, еще, - доносился басок Ловкова, - смотри вперед, немец перед тобой...

Дмитриев замер - перед ним вражеский самолет, камуфлированный настолько, что даже вблизи терял обычные очертания.

- Дай ему! - напутственно произнес Ловков.

Дмитриев не замедлил привести этот совет в исполнение. Атака была неукротимой... Немецкий самолет повалился вниз столь стремительно, что его экипаж погиб, не успел выброситься на парашютах.

- Готов гад, - комментировал с земли Ловков.

Пользуясь радионаведением, Дмитриев сбил еще несколько самолетов того же типа "Хейнкель-111".

И теперь нет летчика в авиачасти, который не равнялся бы на Дмитриева..."

Отличался Богданов и своей исполнительностью. Вспоминаю мои с ним переговоры по военному проводу в связи с введением института военных комиссаров.

- Узнайте в политуправлении, кого там считают лучшим военкомом полка, и сразу же отправляйтесь к нему, - потребовал я. - Очень нужен очерк о боевом комиссаре.

- Понял. К выполнению задания приступаю немедленно, - ответил мне Богданов.

В политуправлении фронта ему посоветовали ехать под Сольцы к старшему политруку Александру Онькову. Выехал. Благополучно добрался до деревушки Вашково. Там мирное спокойствие. У околицы на бревне сидит старушка и пасет козу.

Вдруг в небе загудело - появились немецкие самолеты. Богданов насчитал их шестьдесят. "Это на Новгород!" - решил он. Но едва успела промелькнуть такая мысль, как от воздушной армады отделились несколько "Ю-87" и начали пикировать.

Богданов увлек старушку и шофера в придорожную канаву. Все трое уцелели. А вот коза была убита, машина корреспондента сгорела. Дальше пришлось ехать на попутных.

Наконец добрался писатель в полк. Командовал этим полком Герой Советского Союза капитан А. Краснов, прославившийся еще в финскую войну. И Оньков, как выяснилось, тоже воевал в Финляндии. Встретились, в общем, давние боевые товарищи.

Вместе с Оньковым прошелся Богданов по ротам. Там шла подготовка к очередной контратаке. Корреспондент имел возможность проследить за действиями комиссара в такой ответственный момент, прислушаться, о чем и как он разговаривает с бойцами. Эти впечатления и послужили основой для очерка.

"Вот зоркий глаз комиссара замечает, что какой-то боец торопливо пишет письмо при свете догорающей летней зари. Что он переживает перед боем? Может быть, слишком нервничает?

- Прощальное письмо? - полушутливо спрашивает комиссар.

- На всякий случай, - отвечает красноармеец.

- У меня был один боец, на финском фронте... Каждую неделю письмо писал, прощался, а сам жив остался...

- Конечно, не каждая пуля в голову, - отозвался красноармеец, оторвавшись от письма. - Вот вы на финской были, товарищ комиссар, скажите, как в бою действовать, чтобы и врага победить и самому в живых остаться?

- В бою о своей жизни не надо думать. В бою надо думать о вражеской смерти. Бей, гони, уничтожай - вот и жив останешься.

- Это верно, - добавляет голос из темноты, - в бою самое безопасное быть храбрым...

Говоривший подходит ближе. На груди его медаль "За отвагу". Комиссар отходит, пусть бойцы поговорят между собой по душам. Опытный, обстрелянный боец лучше всего подготовит к бою молодого..."

Из таких вот запоминающихся деталей, из таких частностей и состоял весь очерк Богданова. А на большее мы, по правде говоря, и не рассчитывали: трудно, пожалуй даже невозможно, в кратком газетном очерке отразить все многообразие работы комиссара.

Редакция осталась довольна поездкой Богданова в полк Краснова. А вот сам Богданов - не очень: машины-то он лишился. Как без нее работать дальше?

После упорных поисков ему удалось все же добыть очень старую, дребезжащую полуторку с облысевшими покрышками. К тому же - без шофера. А где его взять? В автобатах и авторотах водителей и без того "некомплект".

Кто-то подсказал:

- Наведайся-ка в городскую тюрьму...

Там действительно в одной из камер сидело несколько шоферов, осужденных на разные сроки еще в мирное время: кто за наезд, кто машину разбил по пьяной лавочке. Богданов обратился к ним:

- Кому, ребята, сидеть надоело и немец не страшен? Мне нужен шофер на полуторку.

Раньше всех откликнулся коренастый большеглазый парень:

- Возьмите меня. Не пожалеете. В армии служил, порядки армейские знаю, воевать хочу. Фамилия моя Щелканов...

Начальник тюрьмы, переговорив с прокурором, отпустил Щелканова без лишних формальностей. И тот в первой же фронтовой передряге проявил себя с самой лучшей стороны.

Оставил его Богданов с машиной на каком-то лесном кордоне, в тылах дивизии, а сам отправился на передовую. Вернулся не скоро и без всякой надежды найти свою машину: там, где она была оставлена, успели побывать немецкие танки. При поспешной эвакуации тылов под огнем противника конечно же и Щелканов, если только уцелел, убрался оттуда.

Каково же было удивление корреспондента, когда увидел полуторку в нескольких десятках метров от кордона, под крутым берегом лесной речушки. Щелканов мужественно дожидался своего начальника и встретил его с радостной улыбкой.

- Шуму было много, а мне хоть бы что: я берегом прикрылся, - доложил он.

- Ну а если бы фашисты?..

- А для них у меня вот что припасено. - Щелканов показал ручной пулемет, добытый у какого-то раненого бойца...

Перечитывая теперь военные очерки Богданова, в них нередко замечаешь следы торопливости, неизбежные в журналистике вообще, а во фронтовой - тем более. Но в очерках Богданова этот недостаток компенсируется, пожалуй, тем, что принято называть теперь "эффектом авторского присутствия". В таком эффекте - огромная сила воздействия на читателей. Однако сам собою он не возникает. Чтобы читатель почувствовал твое присутствие на месте описываемых событий, надо действительно присутствовать там.

Если не всегда, то уж, наверное, почти всегда Богданов придерживался этого правила. А значит, частенько оказывался в драматических ситуациях.

Об одной из таких ситуаций убедительно свидетельствует письмо бывшего командира батареи гвардии майора Новика. Вот оно:

"Уважаемый тов. Богданов! В августе 1941 года вы, как я помню, в звании майора были на огневой позиции моей батареи. Было это во время боев под Старой Руссой, если память мне не изменяет - у села Дубовцы... Попали вы к нам во время горячих боев, и, как я помню, наш обед был прерван атакой немецких автоматчиков на нашу огневую позицию..."

Нет, память не изменила тов. Новику: все так и было. Умолчал автор письма лишь об одном смешном эпизоде - о том, как корреспондент "Красной звезды" пытался усилить огонь пушек, перешедших на картечь, пальбой из пистолета.

После того как была отбита атака немецких автоматчиков, на батарею обрушилась вражеская артиллерия. Пришлось менять огневую позицию. А Богданову командир сказал при этом:

- Мы, товарищ корреспондент, и без вашего пистолета справимся. Берите-ка моего коня, поезжайте в свою редакцию и напишите о наших ребятах...

С Богдановым послали ординарца, который должен был привести обратно командирского коня. Однако не привел и сам не возвратился, потому что батарея Новика попала в окружение.

Долго, мучительно долго, неся потери, пробивалась она к своим. А очерк Богданова о подвигах батарейцев, напечатанный в "Красной звезде", командир прочитал только после войны, вернувшись на родной завод.

Не дай он вовремя своего коня писателю, кто знает, мог бы, вероятно, и Николай Богданов оказаться в списке тех корреспондентов, что в редакцию не вернулись.

Или вот еще один случай. Когда достигли своей критической точки бои за Новгород, я связался с подполковником Викентием Дерманом и попросил, чтобы репортажи об этих боях поступали в редакцию ежедневно. Дерман объяснил, что в войсках, обороняющих Новгород, все время находился Богданов, а сейчас он вернулся оттуда. Я попросил передать трубку Богданову. Мой тогдашний диалог с ним забыт мною начисто. А Богданов помнит. Я будто бы приказал ему снова ехать в Новгород и возложил на него персональную ответственность за освещение в газете усилий наших войск на этом очень важном участке фронта.

- Сколько там быть? - спросил он.

- До последнего солдата.

- Там, наверное, и солдат уже нет.

- Тогда - до последнего генерала...

Богданов возвратился в Новгород 19 августа, где и впрямь не видно было наших солдат. Вдруг появляется "виллис", а в нем генерал с адъютантом. Генерал спросил Богданова:

- Где твое войско, комиссар?

- У меня нет войска. Я корреспондент "Красной звезды", - ответил Богданов.

- Тогда садись ко мне в машину и поедем в Валдай. Без войска здесь делать нечего.

Вот и уехал писатель с "последним генералом"...

В те дни создавалась газета Военно-Воздушных Сил "Сталинский сокол". Богданов и в финскую войну, и в эту много писал о людях нашей авиации, подружился с многими из них. Редактор новой газеты, не без помощи ГлавПУРа, упросил меня отдать ему Богданова. "Торг" был долгим, однако в конце концов я вынужден был уступить.

30 июля

Исчезли из сообщений Информбюро полоцкое, псковское, новоград-волынское и бобруйское направления. Эти города уже захвачены немцами. Продолжают пока фигурировать смоленское, житомирское, невельское направления, но я-то знаю, что наши войска обороняются уже восточнее этих городов. И Смоленск, и Житомир, и Невель тоже заняты фашистами. Враг все ближе к Москве, Ленинграду, Киеву...

Газете надо откликнуться на это, хотя бы передовицами. Забить в набат. Еще раз напомнить ленинские слова о презрении к смерти.

Одна из передовиц так и называлась: "Презрение к смерти рождает героев и обеспечивает победу". Автор ее извлек из глубин отечественной истории впечатляющие примеры, поразительно злободневные:

"Стефан Баторий, осаждавший в 1581 году Псков, с отчаянием говорил, что "русские в защите своих городов не думают о жизни, хладнокровно становятся на место убитых или взорванных действием подкопа, заграждая проломы грудью, день и ночь сражаясь, умирают от голода, но не сдаются".

Напомнила эта передовая и о доблести русских солдат на Бородинском поле, на бастионах Севастопольской обороны, в борьбе с иностранными интервентами, пытавшимися задушить молодую Советскую республику. Нашлось что сказать и о первых героях Отечественной войны. Обнадеживающе прозвучали однажды уже сбывшиеся слова Владимира Ильича: "Мы гораздо сильнее врага. Бейтесь до последней капли крови, товарищи, деритесь за каждую пядь земли, будьте стойки до конца... Победа будет за нами!"

* * *

Принес стихи Михаил Голодный. Уселся на диван и молча ждал, пока я прочту их. Человеком он был веселым, но сегодня как-то притих. Его выразительные карие глаза отражали общую тревогу. Тревогой были проникнуты и его стихи, вполне созвучные передовой статье:

Смерть иль победа - пароль наш военный,

Доблести нас обучила борьба.

Жизнь на коленях - позорней измены,

Смерти страшнее нам участь раба.

А два дня назад побывал у меня Алексей Толстой. Не успев поздороваться, шагнул к карте. Внимательно разглядывал флажки на ней, обозначавшие линию фронта. Увидев, что Смоленск, не столь уж далекий от Москвы, и Житомир, совсем близкий к Киеву, остались западнее флажков, покачал головой, грузно опустился в кресло, задумался. Потом встрепенулся и стал выспрашивать у меня подробности последних фронтовых событий. Я, конечно, рассказал ему все, что знал, и заодно посетовал: следовало бы, мол, военной газете дать обстоятельный обзор этих событий, сказать прямо, что обстановка складывается опасная, хотя и не безнадежная, да ведь как такое сделать, если фронты называть нельзя, города обозначены загадочными буквами "С", "К"? Толстой слушал меня, сочувственно кивал своей большой головой, а сам, оказывается, все мотал на ус. И через два дня привез готовую статью, на восьми, кажется, страничках.

- Вот написал... Может, сойдет за обзор?..

Я обрадовался несказанно. Умело избегнув таинственных "С" и "К", Толстой ясно нарисовал, что же происходит на фронтах, сказал все как есть, дал оценку сложившейся боевой обстановке, приоткрыл перспективы. И все это настолько по-военному грамотно, что даже наши специалисты - знатоки оперативного искусства и ревнители военной терминологии - не смогли ни к чему придраться.

И заголовок своей статьи Алексей Николаевич дал удачный, оптимистичный: "Почему Гитлер должен потерпеть поражение". Твердая вера в наши силы, в нашу победу нужны были в те дни как никогда.

Со статьей Толстого вполне, как сказали бы теперь, состыковалась заметка Ильи Эренбурга. Наш корреспондент по Юго-Западному фронту прислал ему приказ немецкого генерала фон Клейста, командующего 1-й танковой группой. Документ этот начинается для немцев совсем невесело: "Слухи о прорвавшихся советских танках вызвали панику..."

И за этим признанием следуют категорические требования:

"1. Необходимо путем разъяснения, а также наказания искоренить панику.

2. Зачинщиков и паникеров предать суду.

3. Офицеры при возникновении паники обязаны применить строжайшие меры, а в случае необходимости оружие...

Запрещаю... панические крики "танки прорвались!".

Эренбург не замедлил откликнуться на эти "требования" и запреты. Комментарии его были прямо-таки разящие. Писатель сослался на книгу Гудериана "Внимание, танки!". В ней, как известно, излагались взгляды немецко-фашистских захватчиков на роль танков в современной войне (разумеется, прежде всего их танков). И в какой-то мере эти взгляды подтверждались, пока тот же фон Клейст воевал в Западной Европе. А на советской земле вдруг вышел конфуз.

"Непобедимые" немецкие танкисты, - пишет Илья Эренбург, - увидев советские машины, панически кричат: "Танки прорвались!" Да, это не название книги генерала Гудериана, это, что называется, крик души... Нашлась на них управа... Они вопят: "Это дни ужаса!" И напрасно генерал фон Клейст грозит оружием навести порядок. С каждым днем у них будет все больше "зачинщиков и паникеров". Они спешили на восток. Им не поспеть к себе, на запад".

* * *

Очевидно, надо упомянуть и еще об одной публикации в этом же номере. При всей ее кажущейся незначительности, она стоит того.

Речь идет о полуподвальной статье командира части С. Кутаева "Преследование и уничтожение отходящего врага". Под такими или подобными заголовками у нас печатались статьи с войсковых учений в мирное время. И текст тоже схож с довоенным: "...после того как выбитый с занимаемых позиций враг начинает отступать, нужно без промедления организовать преследование... Но преследовать - это значить не просто гнать... Наиболее правильный способ действий - обход врага, окружение его и уничтожение по частям..."

Вычитывая эту статью уже поздно ночью в сверстанной полосе, я засомневался: не прозвучит ли она диссонансом рядом с другими материалами, совсем иной тональности? Вызывал начальника фронтового отдела полковника Хитрова и секретаря редакции полкового комиссара Карпова.

Низкого роста, сухощавый, несколько медлительный, но отлично знающий свое дело Иван Хитров порой оставался в своем отделе за всех; его сотрудники разъехались по фронтам спецкорами. Все же он успевал подготовить для очередного номера уйму материалов, и я не помню, чтобы на летучках его подвергали резкой критике. Если его в чем-либо и можно было упрекнуть, так в том, что он своей правкой порой засушивал материал, беспощадно изгоняя из текста всякий намек на лирику, пейзаж и другие, как он считал, литературные "красоты".

Александр Карпов ростом под стать Хитрову, но поплотнее и поэтому казался еще более низкорослым. Подвижной, быстрый, Карпов - человек большой работоспособности, исполнительный. Никто не знал, когда он отдыхал или спал. Во время воздушных тревог он, как правило, не спускался в бомбоубежище. "А газета?" - оправдывался он. Любил иногда побрюзжать, но его прощали за трудолюбие...

Так вот, оба они явились. Спрашиваю:

- Другого у вас ничего нет? Поактуальнее, поострее?

Дело это обычное в редакционной жизни: не раз, бывало, ломались полосы, вылетали из них и статьи и корреспонденции.

- Есть-то есть, - сказал Хитров, - но надо готовить...

А более темпераментный Карпов моментально встал на дыбы:

- Газета и без того задержалась! В конце концов, вреда от этой статьи не будет.

Поддался я их уговорам - подписал полосу. А потом и сам убедился, что не понравившаяся мне статья Кутаева была отнюдь не лишней. Она по-своему отражала дух того грозного времени, умонастроения наших людей.

Да, советские войска вели в те дни тяжелейшие оборонительные бои, отходили под натиском превосходящих сил противника, некоторые армии попали в окружение. Казалось бы, в таких обстоятельствах ни о чем другом, кроме обороны, и думать нельзя. А в действительности дело обстояло иначе: командиры боевых частей думали, оказывается, о грядущих днях, о "преследовании и уничтожении отходящего врага"!

Возможно ли себе представить что-либо подобное при вторжении гитлеровцев в страны Западной Европы? Могли ли думать о наступлении и преследовании командиры и солдаты, скажем, в Бельгии или Франции?..

31 июля

Опубликован очерк Михаила Шолохова "В казачьих колхозах".

За неделю до этого меня вызвали в Главное Политуправление, спросили, нужны ли нам еще корреспонденты, и показали телеграмму Шолохова на имя наркома обороны СССР:

"В любой момент готов стать в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии и до последней капли крови защищать социалистическую Родину. Полковой комиссар запаса РККА писатель Михаил Шолохов".

В то время на сотрудничество с Шолоховым наша редакция, откровенно говоря, не рассчитывала. Он был вдали от Москвы, у себя на Дону. В одной из центральных газет уже появилась его статья о войне, и мне казалось - нет никакой надежды увидеть писателя корреспондентом "Красной звезды". Понятно, что предложение ГлавПУРа было для меня и неожиданным и отрадным.

Словом, я не ушел до тех пор, пока не был подписан приказ о призыве Шолохова из запаса в кадры РККА и назначении его спецкором "Красной звезды". В тот же день в Вешенскую была отправлена телеграмма с сообщением о приказе и просьбой прибыть "к месту нового назначения", а заодно привезти очерк о жизни казачьих колхозов в дни войны.

Шолохов явился в редакцию раньше, чем мы ожидали. Выглядел он молодцевато. Он успел уже экипироваться. На нем была летняя, защитного цвета гимнастерка, бриджи, сапоги, пояс с командирской бляхой и пистолет. Он был по-казачьи строен: не писатель - боевой командир. Я был рад его приезду вдвойне: Шолохов привез с собой очерк "В казачьих колхозах".

После краткой беседы я сразу же при нем стал читать очерк, чтобы поставить его в номер. Написан он был с хорошо известным шолоховским мастерством, отличался глубиной характеристик и точностью деталей. И хотя речь в нем шла о людях самой мирной профессии - хлебопашцах, в целом очерк дышал войной.

В этом очерке был ответ на жгучие вопросы дня. Писатель точно уловил настроение своих земляков. В народе понимают, что враг жесток и неумолим, трезво оценивают опасность, нависшую над родиной, но вера в нашу победу непоколебима. В очерке рассказывалось, как, увидев писателя, колхозник Василий Солдатов спустился со скирды, выжал мокрую от пота рубашку и вступил в разговор. Шолохов высказал свое одобрение самоотверженному труду Солдатова, выполнявшего по две нормы. Колхозник ответил:

- Враг у нас жестокий и упорный, потому и мы работаем жестоко и упорно. А норма что ж... Норму надо тут перевыполнять, а вот пойдем на фронт, там уже будем бить врагов без нормы.

Украшала очерк своего рода маленькая вставная новелла. Восьмидесятитрехлетний казак Исай Маркович Евлантьев рассказывал:

" - Дед мой с Наполеоном воевал и мне, мальчонке, бывало, рассказывал. Перед тем как войной на нас идтить, собрал Наполеон ясным днем в чистом поле своих Мюратов и генералов и говорит: "Думаю Россию покорять. Что вы на это скажете, господа генералы?" А те в один голос: "Никак невозможно, ваше императорское величество, держава дюже серьезная, не покорим". Наполеон на небо указывает, спрашивает: "Видите в небе звезду?" - "Нет, - говорят, - не видим, днем их невозможно узрить". - "А я, - говорит, - вижу. Она нам победу предсказывает". И с тем тронул на нас свое войско. В широкие ворота вошел, а выходил через узкие, насилушки проскочил. И провожали его до самой парижской столицы. Думаю своим стариковским умом, что такая же глупая звезда и этому германскому начальнику привиделась, и как к выходу его наладят - узкие ему будут ворота сделаны, ох, узкие! Проскочит, нет ли? Дай бог, чтобы не проскочил! Чтобы другим отныне и довеку неповадно было!"

Эта параллель - Наполеон - Гитлер - не раз потом приводилась в нашей печати. Были и статьи, и фельетоны, и карикатуры. Это сравнение мы услышали и в докладе Верховного главнокомандующего Сталина на торжественном заседании Московского Совета 6 ноября 1941 года. Но об этом речь впереди.

Были в очерке Шолохова и строки, особенно обрадовавшие меня. В них колхозник, узнав, что писатель стал сотрудником нашей газеты, просил:

- Пропишите через "Красную звезду" моим ребятам и всем бойцам, какие на фронте, что тыл не подкачает! Пущай они там не дают спуску этим фашистам, пущай вгоняют их в гроб, чтобы наша земля стала им темной могилой.

Мы в редакции еще не знали, как отнесся Шолохов к своему новому назначению. До приказа с ним, как обычно принято, не говорили, и сейчас я об этом не спрашивал его. Но писатель сам тактично и недвусмысленно высказал свое отношение к "месту новой службы". Красным карандашом я поставил против понравившихся мне строк пометку.

Шолохов увидел ее, видно, понял меня и, улыбнувшись, сказал:

- Я сам объявил, что стал вашим корреспондентом...

Очерк был напечатан, и вскоре Михаил Александрович отправился в действующую армию...

Август

1 августа

В сводке Советского Информбюро сообщается: "Особенно упорные бои развернулись на смоленском направлении, где наши войска контрударами отбрасывали противника с занимаемых им позиций, наносили ему тяжелые потери, захватывали пленных и трофеи". Упорное сопротивление, стойкость в обороне, переход в контратаки, нанесение контрударов... Этим и разрушался план гитлеровского блицкрига. Нетрудно себе представить, как постепенно менялось настроение у немецких солдат и всяких там унтеров и оберов, которым Гитлер обещал приятную увеселительную прогулку по Советскому Союзу и которым пришлось захлебываться в собственной крови.

Еще не пришло время, когда немцы начнут добровольно сдаваться в плен, и не скоро оно придет. Но и в первые недели войны отдельные такие случаи бывали. Например, на Ленинградском фронте вышел с белыми платками навстречу нашим бойцам весь 428-й отряд связи 28-го армейского корпуса. Об этом рассказал в первом своем выступлении в "Красной звезде" Николай Тихонов.

Все полосы газеты заполнены статьями и корреспонденциями, созвучными сообщению Информбюро, о чем можно судить даже по заголовкам: "Как была разгромлена 5-я немецкая дивизия";

"Стремительный удар с тыла";

"Блестящая операция N-й стрелковой дивизии";

"Разгром 253-й немецкой пехотной дивизии";

"Ночные контратаки советской пехоты";

"Гибель двух немецких полков"...

Конечно, сорок лет спустя этим никого не удивишь. Что значит разгром одной какой-то дивизии или гибель двух немецких полков в сравнении с масштабами Сталинградской битвы, Курской битвы, Корсунь-Шевченковской операции... Но всему свое время. В то горестное лето и такие частные успехи наших войск имели большое значение. Сообщения о них воспринимались тогдашними читателями "Красной звезды" совсем по-иному.

Радовало нас, что в газете стали выступать боевые командиры сухопутных войск. До того нам удалось напечатать, кажется, только одну статью командира из сухопутных войск да две-три статьи авиационных командиров. А в первом августовском номере появились статьи командиров стрелковых и танковых соединений, артиллеристов. Затем в числе наших авторов окажутся и такие крупные военачальники, как Рокоссовский, Ватутин, Говоров, Еременко, Москаленко, Петров, Федюнинский, Ротмистров.

Вот только Г. К. Жукова привлечь не удалось, хотя попытка такая была. В первые же недели войны я позвонил Георгию Константиновичу, напомнил, с каким интересом была встречена когда-то его статья о Халхин-Голе, и попросил написать для "Красной звезды" статью об активной обороне. Жуков согласился, обещал, что статья будет через пару дней. А спустя два дня позвонил мне и объявил:

- Статьи не будет. Нет ни одной свободной минуты. - И тут же добавил: - Но тема важная, ищите другого автора...

Несколько позже я узнал истинную причину отказа Жукова от своего обещания. О нашей просьбе Георгий Константинович как-то сказал Сталину. Верховный тут же заметил, что писание статей не самое главное для начальника Генштаба. Затем добавил нечто более резкое: дескать, ему, Жукову, надо заниматься фронтами, а не сочинительством. Эта реплика Верховного, брошенная, видимо, под горячую руку, лишила "Красную звезду" очень нужного ей автора. Насколько мне известно, за всю войну Жуков так ни разу и не выступил в печати. Очевидно, по той же причине не печатался и новый начальник Генштаба маршал А. М. Василевский...

* * *

Статьи командного состава из войск появлялись в газете по-разному. В одних случаях мы получали от авторов готовый текст, в других - более, пожалуй, частых - автору требовалась квалифицированная журналистская помощь на месте. И надо отдать должное нашим спецкорам: они шли на это безотказно, ни на что не претендуя.

В этой связи не могу не вспомнить опять о Савве Дангулове. Он еще в предвоенные годы, представляя "Красную звезду" на Щелковском аэродроме, накопил богатый опыт работы с авторами из числа выдающихся авиационных специалистов и летчиков; в ту пору этот аэродром был одним из центров передовой авиационной мысли и средоточием самых именитых наших авиаторов.

Незадолго до войны, вопреки нашему желанию, Дангулова перевели в отдел печати Наркомата иностранных дел. А когда началась война, мы, уже вопреки желанию наркоминдельцев, призвали Дангулова на военную службу и вернули в "Красную звезду".

Он облачился, конечно, в авиационную форму, с голубыми петлицами, отлично сидевшую на его плотной фигуре. Заметно было, что рад возвращению в родные "пенаты".

- Чем намерены заниматься? - спросил я его. - На раздумья могу дать день, от силы - два...

- Уже подумал, - неожиданно ответил он и тут же принялся излагать свою ближайшую программу: - У немцев пока превосходство в воздухе. Чтобы ослабить его, надо нащупать в их технике наиболее уязвимые места.

Кому такое дело по плечу? Прежде всего, мне думается, испытателям нашей авиационной техники. Надо привлечь их к сотрудничеству в "Красной звезде". Готов заняться этим немедленно.

Я одобрил его намерения. И очень скоро на страницах "Красной звезды" появились одна за другой статьи М. Громова, П. Стефановского, И. Петрова, В, Шевченко. Каждой из них сопутствовал необыкновенно широкий резонанс.

* * *

Но вернемся к текущему номеру "Красной звезды".

Где была разгромлена 5-я немецкая дивизия? А, как раз на смоленском направлении. Разгром этот учинила наша танковая дивизия под командованием подполковника Шемякина. Он же и в "Красной звезде" описал тот нелегкий, но победоносный бой. Поделился опытом, попытался сформулировать некоторые общие выводы о действиях танков против пехоты противника.

Столь же поучительна статья начальника штаба стрелковой дивизии майора И. Даниловича - "Ночные контратаки советской пехоты". Между прочим, именно в этой статье впервые мелькнуло на страницах "Красной звезды" имя Александра Утвенко, которое многократно повторялось потом разными нашими авторами на протяжении всей войны.

"Блестяще сражается ночью полк, которым командует тов. Утвенко, писал Данилович. - Он часто идет в штыковые атаки, заканчивающиеся, как правило, вытеснением немцев. Кроме того, командир полка широко практикует засылку в тыл врага мелких групп танков и пехоты, а также конных разъездов..."

Позже в газете будет рассказано, как полк Утвенко отличился при разгроме ельнинской группировки врага. Читатели "Красной звезды" узнают, что после боев за Ельню Утвенко был назначен командиром дивизии. Узнают также, что ему, тогда майору, сразу было присвоено звание "полковник" через одну ступень, и не по вине телеграфистки, как Мишулину, а вполне преднамеренно.

Забегая вперед, укажу, что в сентябре сорок второго года мы с Константином Симоновым встретили полковника Утвенко в Сталинграде. Газета посвятила его гвардейской дивизии целую полосу. Затем уже в звании генерала Утвенко командовал стрелковым корпусом и, хоть весь был иссечен осколками и пулями в результате шести ранений, все же дошел до Берлина.

Он подружился со многими журналистами и писателями, работавшими в "Красной звезде". Но особенно большая дружба установилась у него с Симоновым. Можно сказать, что Симонов с первого взгляда влюбился в этого рослого, круглолицего украинца. Константину Михайловичу нравился его живой ум, веселый характер, солдатская прямота в отношениях с людьми. Еще в Сталинграде Симонов сказал мне, что Утвенко - прекрасный прототип для героя романа - "прямо хоть с натуры пиши". Так оно и получилось впоследствии: черты характера Утвенко нашли свое отражение в образе генерала Проценко из повести Симонова "Дни и ночи".

До самого конца войны при любой возможности Симонов старался завернуть к Утвенко. Два письма, сохранившиеся в архиве писателя, написанные ввиду цензурных ограничений военного времени эзоповским языком, - убедительное тому подтверждение. Вот небольшие выдержки из них.

Константин Симонов - Александру Утвенко:

"...В последнее время я работал над романом о войне, главным образом, на материалах о Сталинграде. Должен тебе сказать, что в этом романе хотя и нет прямых фотографий, но в значительной степени участвуешь ты и некоторые из твоей части, как прообразы героев романа. Думаю, со временем тебе будет интересно это прочитать. На фронт я, наверное, поеду, кончив роман, примерно через месяц. Хочу попасть к тебе. Поэтому прошу сообщить мне в том виде, в каком это можно сделать по почте, работаешь ли ты теперь севернее, чем раньше, или южнее? Если севернее, то на одного хозяина севернее или через одного?.."

Александр Утвенко - Константину Симонову:

"В самый разгар боя получил от тебя письмо. Работаю в распоряжении того самого товарища, квартира которого была в том городе, куда возил тебя мой Вася. Не привык говорить о себе, но тебе, как другу, скажу: гвардейцы воюют хорошо. Ехать ко мне так: сначала доедешь к тому товарищу, о котором я сказал выше, а он покажет тебе мою хату..."

Непосвященному никак не разобраться, где обитал в ту пору Утвенко. Но Симонов разобрался безошибочно.

* * *

Что еще обращает на себя внимание в этом номере "Красной звезды"? Это - "Обращение к воинам Красной Армии личного состава Краснознаменной 99-й дивизии". Помню, прибежал ко мне с этим обращением Карпов, показывает строку "Презрение к смерти рождает героев и обеспечивает победу!".

- Это ведь из нашей передовой!

Я понимаю и разделяю его радость. Подумал: значит, на фронте читают наши передовые, значит, они оставляют свой след в умах и сердцах защитников Родины. Но ему сказал, пожалуй, несколько суховато:

- Так уж из нашей передовой! Эти слова жили и живут в сердцах наших воинов и без этой передовой...

Опубликовано стихотворение Лебедева-Кумача:

Провожала сына мать

На святое дело.

По-геройски защищать

Родину велела.

- Я наказ тебе даю:

Не жалея жизни,

Послужи, сынок, в бою

Матери-отчизне.

...

- Ты врага земли родной

Бей до истребленья!

Вот тебе наказ святой

И благословенье!

В последний момент мы заверстали на вторую полосу короткий репортаж из одной авиачасти. Шестерка наших истребителей под командованием капитана Каштанова штурмовала колонну немецкой мотопехоты и, когда уже легла на обратный курс, попала в зону плотного зенитного огня. Получил повреждение самолет старшего лейтенанта Гришина и резко пошел на снижение. Из облаков вынырнул немецкий истребитель. Еще мгновение - и он добьет Гришина. Но на выручку вовремя подоспел капитан Каштанов - атаковал и уничтожил фашиста. Затем он же проследил, где сядет Гришин. Тому не удалось перетянуть через линию фронта. Приземлился на территории, оккупированной противником. Из самолета не вылез. "Очевидно, ранен", - догадался Каштанов.

Вернувшись на свою базу, он пересел на "У-2" и уже в темноте стартовал к месту посадки Гришина.

Гришин действительно оказался раненным в обе руки и ногу. Много потерял крови, ослаб. Этим еще больше осложнялась и без того нелегкая задача по спасению товарища. Тем не менее Каштанов блестяще выполнил ее.

* * *

Обзор этого, с моей точки зрения, очень удачного номера газеты был бы неполным, если бы я умолчал об очередной миниатюре Ильи Эренбурга. Называется она "Индюк".

Позволю себе воспроизвести ее здесь целиком, поскольку нам еще придется вернуться к ней.

Итак, "Индюк".

"Индюк, как известно, птица чванливая. Она надменно надувается перед индюшкой. В конечном счете, это его птичье дело. Хуже, когда индюк командует танковым корпусом. А у командующего 47-м танковым корпусом генерала Лемельзена характер индюка. Генерал Лемельзен хвастливо говорил, что его корпус лучший в мире, что он, генерал Лемельзен, всем генералам генерал и что солдаты его обожают. Но индюка разозлили - оказывается, солдаты его попросту не замечают. Генерал издал "Дневной приказ No 2 по корпусу". Вот что мы находим в этом приказе:

"Я видел войсковые части, которые совершенно не считали нужным обратить на меня внимание, хотя меня легко было узнать на моем командирском танке со штабфлагом".

Ведь до чего обидели беднягу! Он говорил, что солдаты его боготворят. А они и глядеть не хотят на пышного генерала. Индюк надулся. Но здесь его ждало горшее испытание: он вдруг увидел своих солдат с красными шарфами на шее. Индюки не выносят красного цвета, и генерал Лемельзен завопил: "Крамола!" Он в ярости дописал свой приказ No 2:

"Я неоднократно запрещал носить красные шарфы. Однако мой запрет не возымел действия. Вчера я снова видел в большом количестве красные шарфы. Я был вынужден констатировать, что даже офицеры данных соединений не проявляют воинского отношения к этому делу. Могло быть понятным и без моего приказа, что нужно вмешаться и пресечь такую безнравственность, ибо красный шарф является в известной степени символом большевизма. Теперь, когда мы воюем с нашим смертельным врагом, красный шарф никак не подобает национал-социалистскому солдату. В будущем я буду привлекать к ответственности командиров соответствующих рот".

Я не изменил ни одного слова в этом примечательном документе, признаюсь - такого и не придумаешь...

Генерал Лемельзен долго гневался. Потом, несколько успокоившись, он сообщил, что скоро возьмет Москву. Читатели, наверное, догадываются, чем кончилась эта поучительная история. Вояки 47-го танкового корпуса получили по шеям. Они оставили на поле брани приказ No 2, танки и другие безделушки. А генерал Лемельзен мечтал об одном - чтобы никто его не узнал. Он даже снял штабфлаг со своего командирского танка".

* * *

Читатель, порывшись в комплекте "Красной звезды" и перечитав ее номер за 1 августа 1941 года, может недоумевать: как же так, мол, - "разгром", "контратаки", "блестящая операция", а Красная Армия отходит, оставляя все новые города? Противоречия здесь нет. Если бы наши войска не громили противника, не наносили ему чувствительных ударов, иначе говоря, если бы оборона Красной Армии не была активной, неизвестно, как далеко могли бы продвинуться немецко-фашистские захватчики, нацелившиеся на Москву!

3 августа

К порховскому и смоленскому направлениям прибавились два новых: коростеньское и белоцерковское. Это уже совсем близко к Киеву...

В "Красной звезде" напечатана очередная статья Алексея Толстого. Обычно Алексей Николаевич присылал статьи без названий, давая нам право самим "помучиться" над заголовком.

- У вас это получается лучше, чем у меня, - говорил он.

Наверное, лукавил, хотя иногда нам действительно удавались "стреляющие" заголовки. Но чего это стоило! В редакции как-то сама собой возникла группа "специалистов по заголовкам". В нее входили: мой заместитель Григорий Шифрин, заместитель секретаря редакции Герман Копылев, несколько литературных работников. Принесут, бывало, торжественно вариантов 10-12 названий для одной какой-нибудь статьи, и начинается привычная процедура. Один вариант вычеркивается, за ним летят другой, пятый, десятый... Все!

- Давайте еще!..

Приносят еще десяток. Снова колдуем, пока не "прижмет" время.

Признаюсь, нас грызла ревность, если в других газетах появлялись не только "гвоздевые" материалы, но и отличные заголовки. Отголоски этой ревности я ощущаю в себе и поныне. Смотрю на теперешние газеты - и завидки берут. Эксцентричная со всевозможными выдумками верстка полос, огромные даже, кажется, чересчур - заголовки и подзаголовки, много "воздуха"... У нас было поскромнее. Надо было экономить газетную площадь.

Дефицит бумаги не позволял роскошествовать. Даже тиражи газет урезались немилосердно. Теперь они миллионные, а тогда "Красная звезда" выходила тиражом в 300 тысяч экземпляров. Наркомы присылали в редакцию письма, прося выделить для них лично хотя бы один экземпляр газеты.

Не могу забыть такого случая. Получили мы однажды телеграмму секретаря Ленинградского обкома партии члена Политбюро А. А. Жданова с настоятельной просьбой: выделить дополнительно для блокадного города 20 тысяч экземпляров "Красной звезды". Сам я этого вопроса решить не мог. И никто не смог. Позвонил Сталину, доложил о просьбе Жданова. Ответ последовал категоричный:

- Бумаги нет. Пусть перепечатывают, что им надо, в своих газетах...

* * *

Вернусь, однако, к статье Толстого. На этот раз он сам дал ей название - "Русские воины". Главная мысль - стойкость, непоколебимость в борьбе с врагами Отечества, решимость стоять насмерть!

Мы уже немало публиковали на эту тему статей, очерков, стихов. Но Толстой нашел свою грань в той же теме, свою интонацию, свои убедительные слова:

"Англичанин Флетчер, ездивший в Россию в конце XIV века, говорил о русских воинах, что они жестоко бьются на поле брани и, окруженные врагом или раненые, не сдаются в плен и никогда не молят о пощаде, но умирают молча, как бы покоряясь судьбе.

Так англичанин объясняет свойство русского воина мужественно принимать смерть. Но мы знаем, что не покорность судьбе заставила русского воина рубить мечом по насевшим врагам, покуда смертельная тьма не застелет глаза. Не смерть страшна ему в бою, но стыд. Держава русская велика, и не годится русскому человеку, если послали его оборонять честь державы, пятиться ради своего живота. Умирать никому не хочется, но что ж поделаешь! - вышел на бранное поле не для того, чтобы петь песни. Надо биться, и биться надо жестоко".

О подвиге Николая Гастелло он писал: "Стыдно ему было бы перед своей чистой совестью зашагать, подгоняемому концами фашистских штыков, в германский плен..."

Словом, это был прямой, откровенный, честный разговор большого писателя с защитниками Родины.

Днем явился в редакцию Толстой, увидел газету со своей статьей и сказал:

- Заголовок-то хороший, но, пожалуй, можно было бы дать и другой "Стыд хуже смерти"...

Летом 1942 года, в дни нашего отступления, когда тема стойкости вновь выдвинулась на передний план, статья Толстого была выпущена отдельным изданием именно с этим названием. Кроме того, Алексей Николаевич дописал концовку и завершил статью былинными строками:

Горят очи его соколиные...

...

Боевые рукавицы натягивает,

Могутные плечи распрямливает.

...

Не шутку шутить, не людей смешить

К тебе вышел я теперь, басурманский сын,

Вышел я на страшный бой, на последний бой...

В таком виде вошла эта статья и в Собрание сочинений Толстого.

* * *

С Юго-Западного фронта получили наконец долгожданные материалы о 99-й Краснознаменной стрелковой дивизии: статью ее командира полковника П. Опякина, репортаж "Новые победы дивизии", пачку фотографий особо отличившихся в боях красноармейцев, командиров, политработников.

Дивизия эта еще перед войной считалась одною из лучших в Красной Армии. Не уронила она своей высокой репутации и в военное время - с честью выдержала суровое испытание в боях за Перемышль.

В этом городе были зимние квартиры 99-й. А когда началась война, полки ее находились в лагерях. Захватив Перемышль, немцы двинулись на Львовское шоссе, стремясь отрезать группировку советских войск, действовавшую северо-западнее. Полковник Опякин получил приказ: отбить Перемышль. На другой день, предприняв мощную контратаку, дивизия изгнала фашистов из города и заняла оборону по берегу реки Сан. Как ни старался враг сбить ее с этих позиций, успеха он не достиг. Дивизия оставила город лишь по приказу, когда этого неумолимо потребовала осложнившаяся обстановка на других участках фронта.

Много интересного содержится в статье командира 99-й. И не просто интересного, а и практически важного. Особенно в отношении тактики противника. Очень важны такие, например, наблюдения и выводы:

"Ночью немцы не проявляют активности. У них даже заведено определенное расписание: в 10 часов вечера они заканчивают действия и отдыхают, с тем чтобы наутро вступить в бой с новыми силами. Может быть, им удавалось выдерживать это расписание в боях на Западе и Балканах. Здесь же их расписание срывается. Советская артиллерия нарушает их сон беспокоящим огнем, а стрелковые подразделения совершают частые ночные налеты на неприятеля. Недавно, во время одного из таких налетов, батальон старшего лейтенанта Валеулина разгромил штаб немецкой части".

* * *

В этом же номере опубликовано восьмое по счету сообщение о налетах немецкой авиации на Москву. Существовало два варианта таких сообщений: "попытка налета" (это означало, что вражеские самолеты были рассеяны на подступах к столице) или такие: "...в город на большой высоте прорвалось несколько одиночных самолетов... Несколько возникших небольших пожаров жилых зданий были быстро потушены..."

Воздушные налеты противника на столицу совершались обычно в ночные часы. Пока лишь однажды - 25 июля - немцы пытались бомбить Москву в дневное время. Это был так называемый "звездный налет" - вражеские бомбардировщики ринулись к Москве со всех сторон. За 20-30 километров от столицы они были атакованы нашими истребителями, понесли потери, сбросили свои бомбы где пришлось и повернули обратно.

К воздушным тревогам и налетам мы уже как-то привыкли. Все меньше и меньше сотрудников редакции спускалось в бомбоубежище. И даже наш дотошный комендант смотрел теперь на это сквозь пальцы.

Обычно каждое сообщение о налетах немецкой авиации на Москву "Красная звезда" дополняла корреспондентским репортажем. А на этот раз под сообщением появилась обстоятельная статья подполковника П. Стефановского "Заметки о тактических приемах фашистской бомбардировочной авиации". Добыта она стараниями Саввы Дангулова.

Выжимать ее он начал еще в ночь на 22 июля. Всю эту памятную ночь Дангулов провел на Центральном аэродроме, рядом со Стефановским, на его стартовом командном пункте (СКП). Видел, как подполковник управлял своей группой истребителей, слушал его команды. И сразу после отбоя воздушной тревоги завел речь о статье.

- Подождем, - ответил Стефановский. - Налеты будут повторяться. Присмотримся к ним хорошенько, тогда и выступим со статьей.

И вот она напечатана. О чем в ней речь? О многом. О действиях немецких разведчиков перед массированным налетом. О типах боевых машин противника, летающих бомбить Москву, их скорости, их высотности. О его излюбленных маршрутах при подходе к столице. Не без юмора рассказывается о тактических приемах - вражеских и наших - в облачную погоду:

"В том случае, если небо покрыто облаками, немецкие самолеты предпочитают лететь в Москву вне видимости земли и лишь при сбрасывании бомб выходят в так называемые "окна". А мы стараемся держать своих воздушных часовых ближе к таким "окнам". Как раз при попытке вломиться в "окно" уложил фашистского полковника капитан Титенков... Лазать в наши "окна", даже в поднебесье, становится все опасней..."

Стефановский - крупный авторитет в нашей авиации. Лично испытал в небе свыше 300 моделей самолетов. И в группе истребителей, над которой он принял командование с началом войны, тоже виднейшие летчики-испытатели. Появление в "Красной звезде" статьи такого автора было в своем роде событием. К его голосу не могли не прислушаться защитники московского неба.

* * *

На четвертой полосе скромно прилепился очерк Александра Полякова "В тылу врага. (Дневник корреспондента "Красной звезды")". В конце - пометка: "Продолжение следует". Тогда мы, в том числе и сам автор, не знали еще, что продолжение растянется на двадцать номеров газеты; очерки шли в набор прямо из-под авторского пера. И, откровенно говоря, мы никак не предполагали, что они вызовут такой резонанс не только в армии и стране, а и за рубежом.

Вспоминаю, что Евгений Петров, сотрудничавший тогда в Совинформбюро, почти каждый день передавал для иностранной прессы содержание очередного очерка Полякова. Вначале он делал это по публикациям в нашей газете, а потом стал приходить в редакцию за гранками и даже иногда составлял свои передачи по листкам оригинала, выхваченным прямо из рук автора. Дневники Полякова были изданы за рубежом на 14 языках. Печать союзных и нейтральных стран отзывалась о них так: "Сильная книга, неслыханные события"; "Одна из наиболее волнующих книг об этой войне, написанная очевидцем и явившая нам замечательную картину величия духа у наших русских союзников".

Высокую оценку получили очерки Полякова и в нашей литературной периодике. "Литературная газета", например, в одной из передовиц характеризовала их автора как замечательного военного писателя.

Александр Поляков - человек героической и трагической судьбы. Можно сказать, парень из песни "Комсомольцы двадцатого года". В свой срок пошел служить в армию, стал командиром артиллерийской батареи. Был влюблен в эту свою профессию. Но при одном несчастном случае на артполигоне его контузило, он был признан непригодным к военной службе и уволен из армии, как говорится, "под чистую". Пошел учиться в "Свердловку", окончил факультет журналистики, вместе с Михаилом Кольцовым принимал участие в полетах агитэскадрильи имени Горького. В 1938 году поступил в "Красную звезду" на скромную должность репортера. Для журналиста талант важнее должности, а талант Полякова проявился в полной мере уже на финской войне.

Работая тогда вместе со мной в газете "Героический поход", Поляков проявил себя не только как боевой газетчик, но и как мужественный командир. В одном из батальонов 420-го стрелкового полка он заменил в бою погибшего комбата, лично повел роты в атаку и был награжден орденом Красного Знамени.

Начало Отечественной войны застало Полякова за Минском, недалеко от границы, куда он выехал на войсковые учения. Ему было рукой подать до района боевых действий, и мы не сомневались, что уж Поляков-то обеспечит редакцию материалами со своего участка фронта. Действительно, 24 июня от него поступила первая корреспонденция. Но прошли неделя, вторая, третья нет вестей от Полякова. Запрашиваем нашего собкора по Западному фронту, что он знает о Полякове? Отвечает: ничего. Неизвестно, где находится. Неизвестно, жив ли. В таких случаях по законам военного времени считается, что человек пропал без вести".

Вдруг, уже в конце июля, раздается радостный крик редакционной стенографистки Жени Ельшанской:

- Звонят из Гомеля! У телефона Поляков!..

Бегу на наш узел связи. За мной целый хвост редакционных сотрудников. Хватаю трубку. Да, и впрямь Поляков. Не успел его спросить, где он пропадал, как здоровье. Слышу, докладывает:

- У меня много материалов...

Ни словом не обмолвился, что ранен, что еле ходит. Об этом мы узнали, когда его доставили самолетом в Москву. Предстал передо мной, опираясь на суковатую палку, вырубленную где-то в белорусском Полесье. Худющий, с воспаленными глазами, безмерно уставший. Не человек, а тень. Но с аэродрома явился прямо в редакцию, иначе не мог. И опять - ни жалоб, ни просьб. От госпиталя категорически отказался.

Выяснилось, что с момента исчезновения он все время находился в 24-й Железной Самаро-Ульяновской дважды Краснознаменной дивизии генерала К. Н. Галицкого. Той самой, которая в 1918 году послала Ленину широко известную телеграмму: "Дорогой Владимир Ильич! Взятие вашего города - это ответ на вашу одну рану, а за вторую - будет Самара!" Той, которой Ильич отвечал: "Взятие Симбирска - моего родного города - есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил. Поздравляю красноармейцев с победой и от имени всех трудящихся благодарю за все жертвы. Ленин".

26 июня передовые части этой дивизии столкнулись с 19-й танковой дивизией из армейской группы генерала Гота. Поляков оказался в 300 метрах от гаубичной батареи лейтенанта Попова. Свыше тридцати фашистских танков атаковали ее. Батарейцы повели огонь прямой наводкой. Поляков пробрался к ним. Насчитал перед огневой позицией батарей 18 уничтоженных танков. Спрашивает:

- Чья работа? Кто столько подбил?

Командир батареи, не спуская глаз с недалекой опушки леса, ответил:

- Счет у нас общий...

Два дня длился почти непрерывный бой. Не сумев сокрушить нашу действительно железную дивизию, немцы решили обойти ее и продолжать свое движение вперед.

Вскоре с вражеского самолета посыпались листовки: "Вы окружены со всех сторон. Ваше положение безнадежное. Сдавайтесь в плен..." На обороте каждой листовки имелась схема окружения.

- Ну, что ж, за ориентировку спасибо, - сказал спокойно Галицкий и поставил задачу разведчикам: - Проверить правильность схемы.

А ночью он собрал начальствующий состав дивизии и объявил:

- Мы оказались во вражеском тылу. Надо прямо и открыто сказать это всем бойцам. Да, в тылу - и никакой паники! Будем с боями отходить в сторону фронта, чтобы соединиться с главными силами Красной Армии! Сегодня мы переходим на положение войск, действующих в тылу врага. Будем бить фашистов, не давая им покоя ни днем, ни ночью...

Комдив тут же изложил законы боя и жизни в тылу врага, "законы генерала Галицкого", как их окрестили в дивизии.

- Вот так и воевали, - сказал Поляков, - и это главное, о чем я хочу написать.

Писать свои очерки он взялся немедленно. И вот - первый из них, сверстанный подвалом на шесть колонок. Прочитал я его в присутствии автора. Понравились. Но редактор есть редактор. Ему положено не столько восторгаться хорошим материалом, сколько с максимальной строгостью вчитываться в каждую строку и "вырубать" все лишнее. Лишними мне показались и были тут же "зарублены" начальные строки очерка. Начинался он так:

"С утра я прямо направился к палатке генерала. Он сидел за картой, продумывая донесения начальника разведки...

Вот удобный момент. Сейчас сразу узнаю все на свете...

- Доброе утро, товарищ генерал-майор!

- Доброе утро! - хмуро ответил генерал, не глядя на меня.

- Можно около вас немного поориентироваться?

- Оставьте меня! Мне надо воевать, а не корреспондентов ориентировать. Ступайте!

Ошеломленный, я пробормотал, что хочу поближе познакомиться с обстановкой...

- Я повторяю: ступайте! - грозно взглянув на меня, отрезал генерал.

Я решил немедленно уехать от Галицкого. Я чувствовал себя несправедливо обиженным... Нет, ни минуты больше не останусь здесь! Поеду к Закутному..."

А спустя час-два развернулся встречный бой дивизии Галицкого с немецкими танками. Поляков увидел людей в бою и сказал: "Нет, никуда я отсюда, от Галицкого, от этих чудесных людей, не поеду!.."

Как раз эти строки я снял, сказав автору:

- Вот что, товарищ старший политрук: это, конечно, интересно, так сказать "конфликтная" ситуация. Но сейчас она ни ко времени, ни к месту. Сохраните, когда-нибудь напечатаете...

Я предполагал, что всего будет пять, от силы - шесть очерков. Но с каждым новым очерком все шире разворачивалась одиссея героического похода дивизии по тылам врага. Интерес читателей к этим очеркам нарастал, как снежный ком. Когда случались перерывы, немедленно раздавались нетерпеливые телефонные звонки: читатели торопили автора, сетовали на редакцию.

Однажды позвонил мне М. И. Калинин, вручавший Полякову орден Красного Знамени за подвиг на финской войне:

- Я помню вашего Полякова... Почему нет продолжения его очерков?..

- Не успевает писать, еле держится на ногах, - объяснил я и рассказал Михаилу Ивановичу о состоянии здоровья корреспондента.

Помолчав минуту, Калинин сказал:

- Хорошие очерки, очень нужные... Передайте это Полякову.

После звонка всесоюзного старосты я сказал Полякову, чтобы он не комкал, не ужимал материал, которым располагает.

- Будем печатать ваши очерки хоть месяц, - пообещал я.

Так и получилось. Лишь 6 сентября был опубликован последний трехколонник. В него мы заверстали и портрет автора.

Очень мне нравится этот портрет. Столько невзгод пережил человек, а взирает на мир с пожелтевшего газетного листа таким добрым, таким спокойным взглядом. Прекрасно его молодое лицо, с тонкими, удивительно правильными чертами. И во всем остальном такая же правильность. Строго соответствует тогдашним армейским требованиям короткая стрижка густой, темной шевелюры. На гимнастерке - ни единой морщинки, как влитые лежат на обоих плечах ремни.

Просто не верилось, как мог Кузьма Никитович Галицкий, обожавший бравых, подтянутых командиров, так нелюбезно обойтись с Поляковым при первой встрече в окружении. Впрочем, чего не случается в лихую минуту. Потом-то генерал сменил гнев на милость. Они искренне полюбили друг друга. А после ранения Полякова даже, можно сказать, подружились.

Ранило его на одной из переправ. Осколком немецкой бомбы вырвало вместе с куском сапога кусок мышцы. Когда ему делали первую перевязку, он еще нашел в себе силы для шутки: вот, мол, и под Ухтой и здесь в одну и ту же ногу ранение получил, а говорят, что по законам баллистики двух попаданий в одно место не бывает.

Но вскоре стало не до шуток: на раненую ногу ступить нельзя. Разволновался, конечно, начала одолевать тревога: оставят где-нибудь в деревне лечиться, а там, глядишь, немцы и вылечат...

В такую минуту горестного раздумья и подошел к нему Галицкий. Спросил участливо:

- Ну, как, товарищ старший политрук? Теперь, надеюсь, вы и без моей помощи прекрасно ориентируетесь в обстановке?

Поляков сидел на стволе упавшего дерева. Извинился, что не может встать.

- Сидите, сидите, - сказал генерал, сам подсаживаясь к нему. - И тревожиться не надо. Я ведь чую, о чем вы думаете. Так вот знайте: любая машина, любой конь - для вас. Вы очень нужный нам человек...

И действительно, как бы тяжело ни складывалась обстановка, Галицкий не забывал о Полякове.

Однажды корреспондент с другими тремя командирами ехал из полка на командный пункт дивизии. По пути напоролись на немцев. А тут, как назло, иссякли в машине остатки горючего. Надо скорее уходить пешком. Поляков же и шага ступить не может. Товарищи предложили вынести его на руках. Он наотрез отказался:

- Проваландаетесь со мной и сами пропадете. Не теряйте времени, идите. Если будет возможность, вернетесь за мной ночью...

И, запасшись гранатами, залег в кустах.

Когда об этом доложили генералу Галицкому, он тотчас организовал поиски корреспондента и спас его.

- Было такое дело, - подтвердил Кузьма Никитович много лет спустя после войны, на одной из встреч с московскими литераторами.

Мы тогда искренне поблагодарили его за это, на что последовал такой ответ:

- Но и Поляков много сделал для нашей Железной...

И, наверное, Галицкий прав. Повествование Полякова увековечило подвиг дивизии, многих его бойцов, командиров и политработников.

* * *

Наша печать в ту пору отмечала, что очерки Полякова останутся историко-художественным документом целого этапа войны с гитлеровцами. Следует отметить, что это была первая документальная повесть о войне. Написана она была мастерски. Немногословно и точно донес Поляков суровую правду войны, четкими штрихами рисовал людей, товарищей по боям, красочно писал живые сценки, колоритные диалоги, точно подмечал детали фронтовой жизни и быта:

"Ездовые забрались с передками в сторону от дороги, в густой осинник. Человека три охраняли, человек тридцать спали. Но как спали? В обнимку с лошадьми. Бойцы говорят, что это для большей боевой готовности: вскочил по тревоге - и уже на коне, можно мчаться к орудиям. Некоторые откровенно признаются: с конем на земле спать теплее..."

Или такой эпизод:

"Дед походил на сказочного водяного, только что вылезшего из своего омута. С косматой непокрытой головы и с плеч свисали клочья мха и длинные водоросли. Насквозь мокрая полотняная рубаха и штаны плотно облегали его еще довольно крепкое тело. На лице, обросшем негустой окладистой бородкой, даже в ночной темноте выделялись живые с хитрецой глаза.

Корпяк - тоже мокрый до нитки, но и в этом виде не терял своего командирского облика.

- Где так вымокли?

- Пришлось в одном месте вести наблюдение из... пруда, - ответил комиссар".

Иные словечки, шутки были подслушаны в самые драматические моменты:

"Каждый избрал себе дерево или куст... Одному лишь Вайниловичу нет дерева по его росту - так высок этот самый длинный человек в нашей дивизии. Над ним шутят:

- Ты во время бомбежки становись во весь рост и замри - сверху трудно будет отличить тебя от дерева. Сам - сосна!"

Очерки Полякова сыграли также в своем роде роль "науки побеждать" врага в условиях окружения. Они учили войска в труднейшей обстановке чувствовать себя не обреченными, беспомощными "окруженцами", а "боевой частью, действующей в тылу врага", как правильно сформулировал командир легендарной дивизии.

Воинский и литературный подвиг Александра Полякова был отмечен вторым орденом Красного Знамени. И этот орден вручал ему опять-таки Михаил Иванович Калинин.

6 августа

Напечатаны стихи Константина Симонова "Секрет победы". Это было уже второе его стихотворение на страницах "Красной звезды". Первое - "Презрение к смерти" - было опубликовано 24 июля. А вообще-то он появился в нашей газете, как я считал, с опозданием на месяц.

Симонов работал с нами на Халхин-Голе. О нашей первой встрече и совместной работе в "Героической красноармейской" уже писалось - и самим Симоновым, и мною. Тем не менее кое-что нужно, по-видимому, напомнить. Для прояснения последующего.

Каждый день боев с японскими захватчиками рождал новых героев. Наша фронтовая газета рассказывала о них, используя все формы журналистики: информативные заметки и корреспонденции, очерки и статьи. Но многие подвиги халхингольцев прямо-таки просились в стихи, в поэмы. А писать их некому; в составе редакции не было ни одного поэта. Я и послал телеграмму в ПУР с просьбой прислать одного поэта.

Спустя несколько дней, в жаркое монгольское утро приподнялся полог юрты, в которой я работал и жил вдвоем с Владимиром Ставским. Вошел высокий, стройный парень в танкистском обмундировании, с чемоданчиком в руках. Поздоровался на гражданский манер и молча предъявил командировочное предписание ПУРа - обычное по форме, но несколько таинственное по содержанию: "Интенданту 2-го ранга Константину Михайловичу Симонову предлагается отбыть в распоряжение редактора "Героической красноармейской" для выполнения возложенного на него особого задания".

Тут же, однако, выяснилось, что Симонов никакой не танкист и не интендант, а поэт. Утром его вызвали в ПУР, а днем он уже сидел в вагоне транссибирского экспресса и мчался в Монголию. Не успел даже экипироваться в Москве. Сменил свой гражданский костюм на военную форму уже там, где размещались фронтовые тылы. Не нашлось по его росту общевойскового обмундирования, и его облачили в танкистское. А интендантское звание он получил по той же причине, что и некоторые другие писатели, о чем я уже рассказывал.

Прочитал я предписание и уставился на поэта оценивающим взглядом. Этот мой, вероятно, чересчур пристальный взгляд Симонов истолковал не в мою пользу. Потом в своих воспоминаниях о Халхин-Голе он написал: "Человек, с которым мне потом пришлось не один год вместе работать и дружить... в первую минуту мне очень не понравился: показался сухим и желчным". Не скажу, чтобы и я сразу пришел в восторг от нашего нового сотрудника. Мы все считали, что командировка на Халхин-Гол - большая честь, выражение большого доверия; не каждому дано удостоиться этого. Думалось, что к нам пришлют именитого поэта, а о Симонове я в ту пору ничего не слыхал: ни хорошего, ни плохого.

Дальше, по свидетельству Симонова, события развертывались так:

"Редактор быстро и отрывисто со мной поздоровался.

- Приехали? Очень хорошо. Будете спать в соседней юрте, вместе с писателями. А теперь надо ехать на фронт. Володя, ты возьмешь его на фронт?

Ставский сказал, что возьмет.

- Ну вот и поедете на фронт сейчас. Пойдите поставьте свой чемодан..."

Все так и было. Прежде чем познакомиться с поэтическим талантом Симонова, я решил проверить, что он стоит в боевом деле, и сделал это безотлагательно. Спустя двое суток Ставский и его напарник вернулись в наш "городок Героической". Первым вошел ко мне в юрту Симонов - запыленный, с горящими глазами, с какой-то торжественно-светлой улыбкой. За ним показалась мощная фигура Владимира Петровича. Ставский подмигнул мне и за спиной новичка показал большой палец. Ясно: окунул он парня в огненную купель, и тот оказался мужественным, храбрым человеком, с честью выдержал первое испытание огнем. Это меня очень обрадовало.

Газета была уже сверстана, но я снял с полосы какую-то заметку и сказал Симонову:

- Надо писать стихи. В номер. Шестьдесят строк...

Как признался поэт впоследствии, такой моей категоричностью он был огорошен вторично. Не приходилось ему никогда писать стихи в номер, да еще шестьдесят или сколько там строк. И все же он это сделал. На второй день весь фронт узнал, что в редакции появился поэт.

На Халхин-Голе Симонов сочинил походную песню, несколько частушек, но преимущественно он писал рассказы в стихах, посвященные фронтовикам, с подлинными фамилиями. В этом и состояло "особое задание", с которым его командировали к нам.

Что же касается первого впечатления друг о друге, и Симонова и моего, оно быстро и незаметно для нас обоих переросло в дружбу - долговечную, непоколебимую, никогда ничем не омраченную.

* * *

Я не мог не вспомнить о Константине Симонове в первые же дни Великой Отечественной войны. Почему же не забрал его сразу в "Красную звезду"? Неужто не было такой возможности? Теперь я уже могу открыто признаться, что в первые дни войны я сознательно не взял Симонова в "Красную звезду", хотя мог бы это легко сделать. Я уже писал, что надеялся недолго задержаться в Москве, уехать во фронтовую печать и для этого случая и "приберег" Симонова, да и других своих однополчан по Халхин-Голу и финской войне. Так, собственно, мы с Симоновым и договорились тогда, 22 июня, в первые же часы войны.

А 30 июня, когда меня официально утвердили редактором "Красной звезды" и мечты о фронтовой газете пришлось оставить, я сразу же бросился разыскивать Симонова. Узнал в ГлавПУРе, что его назначили корреспондентом в газету 3-й армии. Послал туда телеграмму. Ответа не последовало. Послал вторую - ответа снова нет. Удивляться этому не приходилось - армия вела тяжелые бои, связь с ней была неустойчивой.

Тем временем корреспонденции Симонова стали появляться в "Известиях". Что бы это значило?..

Я заготовил телеграммы во все армии Западного фронта, но вдруг появляется сам Симонов. Прибыл он в Москву за машиной для фронтовой газеты, завтра утром должен снова отбыть на фронт. Телеграмм моих не получал, да и не мог их получить, потому что ему не удалось найти редакцию армейской газеты. Не раз обращался за содействием в Политуправление фронта, однако там тоже не знали, где находится эта редакция, и до выяснения временно прикомандировали Симонова к фронтовой газете. А свою связь с "Известиями", к которым, как он понял, я его приревновал, Симонов объяснил так:

- Не знал, что ты останешься в "Красной звезде". А потом корреспонденции мои были уж слишком гражданскими, и я, признаться, постеснялся послать их в центральную военную газету...

Когда я спросил, почему же он не уведомил меня о своем отъезде в действующую армию, Симонов ответил так:

- Нарочно не заходил к тебе. Не хотел, чтобы хоть кто-нибудь подумал, будто я стараюсь "пригреться" в Москве...

Ответ этот, по-моему, отражает одну из прекрасных черт симоновского характера: его щепетильность, чувство собственного достоинства. Именно поэтому, ничего не объясняя, я попросил его задержаться в Москве на одни сутки. А сам тут же написал проект приказа, в котором были всего три строки: "Писатель Симонов К. М. назначается с 20.VII.41 г. специальным корреспондентом "Красной звезды". С этим проектом я поехал к заместителю наркома обороны. Он сразу же подписал его. А уже под утро мой заместитель разыскал по телефону Симонова, известил о приказе и сказал, что редактор ждет его к полудню. Однако вновь назначенный спецкор не стал дожидаться полудня, явился немедленно.

Приказ лежал передо мной на столе. Я вполне официальным тоном зачитал его Симонову. Он стоял, вытянувшись в струнку, руки - по швам. По окончании чтения неумело приложил руку к козырьку и произнес какую-то совсем уж неуставную фразу. Мы дружески рассмеялись, отбросили официальный тон, обнялись и присели поговорить.

- Однако козыряешь ты совсем не по-военному, - сказал я.

- На курсах многое усвоил, а вот это так и не одолел.

- Ну, поэту совсем не обязательно...

А вообще-то, у нас в редакции не принято было "козыряние" друг перед другом, и, признаюсь, вопреки всем правилам строевого устава я этого и не требовал.

Продолжая разговор с Симоновым, я сказал, что он недельки две поработает в аппарате редакции, напишет стихи, а уж потом отправится на фронт. Но Симонов стал уговаривать меня разрешить ему выезд на фронт немедленно, сейчас же. Он должен выполнить поручение редактора фронтовой газеты, а также написать одну-две корреспонденции, обещанные "Известиям". Вот рассчитается с ними и тогда уже приступит к исполнению своей новой должности. Неужели я хочу, чтобы на него легло пятно?

Знал он слабую струнку редактора!

Словом, своего Симонов добился: согласие на немедленный отъезд получил. С одним обязательным условием: прислать нам с фронта стихи. И вот два стихотворения уже напечатаны. Первое - "Презрение к смерти" - было посвящено памяти артиллериста-наводчика Сергея Полякова; он отстреливался до последнего снаряда, подбил три танка, а в предсмертный свой час подпустил еще одну вражескую машину на 20 метров, уничтожил ее, но и сам погиб.

Второе стихотворение - "Секрет победы" - о летчике-истребителе Николае Терехине, уничтожившем в одном бою три немецких бомбардировщика.

Много героического, а вместе с тем и трагического повидал Симонов на Западном фронте в первый месяц войны: бесчисленные бомбежки немецкой авиацией наших войск, наших городов и сел; гибель наших бомбардировщиков, вынужденных порой летать на выполнение боевых заданий без прикрытия истребителей; отступление измотанной боями пехоты, не всегда достаточно организованное; толпы беженцев на дорогах, стариков, женщин и детей. Но особенно потрясла его душу уходившая из горящего города колонна слепых детей и взрослых...

Об этом Симонов напишет и тоже опубликует в "Красной звезде" свое знаменитое стихотворение "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...".

Неизгладимое впечатление оставила у него июльская поездка под Могилев, в 388-й полк 127-й стрелковой дивизии. Десятый день этот полк вел бои с фашистскими танками, но не отступил ни на шаг. Перед его окопами громоздились подбитые и сгоревшие вражеские машины. Симонов пересчитал их 39 единиц!

Запомнилась Симонову беседа с командиром полка полковником Кутеповым, о которой в дневнике писателя есть такая запись:

"Мы рассказали ему, что когда проезжали через мост, то не заметили там ни одной счетверенной установки и ни одной зенитки. Кутепов усмехнулся:

- Во-первых, если бы вы, проезжая через мост, сразу заметили пулеметы и зенитки, то это значило бы, что они плохо поставлены. А во-вторых... Тон, которым он сказал это "во-вторых", я, наверное, запомнил на всю жизнь. - Во-вторых, они действительно там не стоят. Зачем нам этот мост?

- Как зачем? А если придется через него обратно?

- Не придется, - сказал Кутепов. - Мы так уж решили между собой: что бы там кругом ни было, кто бы там ни отступал, а мы стоим вот тут, у Могилева, и будем стоять, пока живы..."

* * *

Отзвук той беседы отчетливо прослушивается в стихотворениях Симонова, опубликованных в "Красной звезде". Тот же мотив, те же мысли и чувства, какие овладели их автором при посещении кутеповского полка:

Был Николай Терехин

Одним из таких ребят,

Которым легче погибнуть,

Чем отступать назад...

Учись, как нужно презирать

Опасности в бою.

И если надо - умирать

За родину свою.

И еще были здесь две строки, ставшие крылатыми:

У храбрых есть только бессмертие,

Смерти у храбрых нет...

Да, на всю жизнь запомнил Константин Симонов те трудные июльские дни сорок первого года в 388-м полку и его мужественного командира Семена Федоровича Кутепова. Некоторые черты духовного облика этого замечательного героя Великой Отечественной войны, и что особенно важно - героя ее первого, особенно тяжкого периода, нетрудно узнать в образе генерала Серпилина, главного героя столь полюбившейся нашему народу трилогии "Живые и мертвые".