Июнь-декабрь сорок первого

* * *

В газете много оперативного материала с важнейших сейчас фронтов: с Западного, Калининского, Юго-Западного, Ленинградского. На этих фронтах наши войска успешно продвигаются вперед.

А как Севастополь? 21 декабря Лев Иш сообщил: "после недолгой передышки гитлеровцы предприняли наступление крупными силами, на отдельных участках немецким войскам ценой колоссальных потерь удалось несколько продвинуться".

Хорошо известно, что означало "несколько продвинуться". Но в сегодняшней газете - новая корреспонденция Иша, ободряющая: "Атаки на Севастополь отбиты".

Эренбург прислал статью "Солнцеворот". Он все еще в Куйбышеве. Не по своей и не по нашей воле.

Но в "Красной звезде" с прежней регулярностью - каждый день, либо через день - печатаются его материалы на самые животрепещущие темы дня. Все, что он пишет для нас в Куйбышеве, передается по военному проводу в редакцию вне всякой очереди. Приказа об этом нет. Это делается по личной инициативе офицеров, несущих дежурства на военных узлах связи. Имя Эренбурга для них как бы пароль. Единственная задержка бывает из-за того, что, прежде чем передать статью Ильи Эренбурга, ее непременно прочитывают. Телеграфисты - первые читатели Эренбурга и в Куйбышеве, и в Москве.

Казалось бы, какая разница: пишет ли Эренбург в Куйбышеве или в столице? Язык, стиль, накал страстей тот же. Однако его отсутствие в редакции мы чувствуем. А я, пожалуй, больше всех.

Отношения у меня с ним были отнюдь не идиллические. Не просто было работать с Ильей Григорьевичем. И он сам отлично понимал это. Хранится у меня его книжка "Война", подаренная автором в 1943 году. Он написал на ее титульном листе: "Д. Ортенбергу. На память о "войне" в "Красной звезде".

Когда я служил уже в 38-й армии, Илья Григорьевич прислал мне письмо, в котором наряду с другими, очень дорогими для меня словами есть и такие: "Я вспоминаю героический период "Красной звезды", где мы с вами часто и бурно ругались, но были увлечены одной и той же страстью".

Ругаться мы, пожалуй, не ругались. Я, во всяком случае, не помню, чтобы мы употребляли сильные выражения. Но споры были. И порой очень бурные.

За свою долгую редакторскую жизнь я встречал разных авторов. Были такие, кто безропотно сносил любую редакционную правку. Были и такие, кто не давал и запятую заменить.

Эренбург принадлежал ко вторым. Очень ревниво относился к тому, что писал. Каждая фраза была продумана, прочувствована, и он яростно отстаивал каждое слово.

Илья Григорьевич правильно, по-моему, считал, что ни один редактор не безгрешен и не может быть абсолютным авторитетом в оценке той или иной статьи или фразы. Но он не отрицал права редактора на иную точку зрения, не совпадающую с авторской, и видел ключ к решению спорных вопросов только в доводах, в логике. Быстротечные дискуссии между мною и писателем порой вспыхивали в самое неподходящее время. Я, однако, понимал их необходимость и ни разу не пожалел о потраченных на это минутах. Позиция Эренбурга в таких спорах всегда была достойной. Он мог ошибаться, мог чрезмерно горячо реагировать даже на незначительные поправки, но никогда, на моей памяти, в нем не говорило ущемленное самолюбие, никогда он не исходил из соображений престижа.

Эренбург не любил существующую в редакциях наших газет много ступенчатую систему прохождения рукописи. Мы понимали его, хотя вообще-то такая система вполне естественна - главный редактор просто физически не может лично подготовить к опубликованию все материалы номера. Для Эренбурга, как и для Алексея Толстого, было сделано исключение: свои рукописи он приносил прямо ко мне.

С теплым чувством вспоминаю вечера и ночи в течение долгих месяцев войны, которые мы проводили вместе, стояли бок о бок у моей конторки, за которой так удобно было работать вдвоем. По условиям военного времени не все из того, что писал Эренбург и что мы сами очень хотели бы напечатать, попадало на газетную полосу. И все же Илья Григорьевич спустя уже много лет после войны письменно засвидетельствовал, что пожаловаться на редактора не может: "...порой он на меня сердился и все же статью печатал... часто пропускал то, что зарезал бы другой".

Алексей Сурков как-то напомнил мне об одном таком эпизоде:

- Помнишь, зашел я к тебе в кабинет, а вы с Эренбургом спорите, вышагивая оба по комнате и все время прикладываясь к графину с водой. Сами не заметили, как весь графин выпили, после чего ты вызвал Таню Боброву и накинулся на нее: "Почему в графине никогда воды нет!" Она удивленно развела руками: "Как нет? Был целый графин!" Все мы дружно рассмеялись, и разговор пошел в более спокойных тонах...

А один раз дело едва не дошло до разрыва. Не договорились мы с ним по какой-то формулировке в его статье. Илья Григорьевич потребовал:

- Давайте перенесем вопрос в ЦК партии.

- Зачем же в ЦК? - возразил я. - ЦК мне доверил редактировать газету, и мы с вами сами должны решать такие вопросы.

Рассердился Эренбург, забрал статью. А через несколько минут прибегает ко мне заместитель секретаря редакции Герман Копылев и взволнованно говорит:

- Эренбург попрощался с нами, забрал машинку и ушел. Он внизу, его еще можно вернуть...

Уехал Илья Григорьевич. Газета вышла без его статьи. Целую ночь вся редакция переживала это, прямо скажу, чрезвычайное происшествие. Жаль было Ильюшу - мы его горячо и нежно любили. Жаль было и газету. Утром я позвонил писателю, будто не зная, что он уехал "насовсем", и говорю:

- Илья Григорьевич, есть у меня такой вариант поправки. Как вы думаете?

- Что ж, - отвечает, - надо обсудить... - И чувствую, что обрадовался моему звонку.

- Хорошо, Илья Григорьевич, сейчас пришлю за вами машину... Через час влетает тот же Копылев - на сей раз радостный - и докладывает:

- Илья Григорьевич вернулся. С машинкой...

На второй день, к нашему общему удовольствию, статья Эренбурга появилась в газете...

В другой книге, подаренной мне Ильей Григорьевичем, дарственная надпись гласит: "Страшному редактору - от всего сердца. И. Эренбург". К слову "страшному" есть пояснительная сноска: "Миф будет разоблачен". Эта надпись дает мне основание думать, что наши деловые споры не оставили досады и горечи в душе писателя.

То была живая жизнь, где без споров и даже драки не обойдешься.

* * *

Итак, статья Эренбурга "Солнцеворот" - одна из тех, которую справедливо ставят в один ряд с его публицистическим шедевром "Выстоять!".

Известно, что разгром немцев под Москвой стал началом поворота в ходе Отечественной войны. В статье Эренбурга нет слова "поворот". Оно вообще появилось гораздо позже. Писатель нашел другое, поэтичное слово, содержащее тот же смысл: "Солнцеворот"! Он напоминал, что было полгода назад. "Всего полгода..."

Надо знать свой народ, любить его, верить в его силы, чтобы сказать о нем так, как сказал Эренбург:

"У нас тогда были седые люди с детской душой. Теперь у нас и дети все понимают. Мы выросли на сто лет. Ничто так не возвышает народ, как большое испытание. Нашу верность проверили каленым железом. Нашу гордость испытали танками и бомбами. Мы выкорчевали из сердца беспечность. Мы выжгли малодушье. Легко мы расстались с уютом и покоем. Шли месяцы. Враг продвигался вперед. Жестче становились глаза. Люди молчали. Но молча они думали об одном: мы выстоим.

Все короче становились дни. Вот и новый солнцеворот. Самая длинная ночь в году покрыла снежные просторы. По белому снегу среди черной ночи идут наши бойцы. Они идут вперед. Они преследуют отступающего врага. Мы выстояли".

Надо всей душой ненавидеть фашистов, знать их волчью сущность, чтобы так изобличить врага:

"Немногие из немецких солдат, перешедших 22 июня нашу границу, выжили. Шесть месяцев тому назад они весело фыркали: война им казалась забавой. Они восторженно грабили первые белорусские села. Они обсуждали, какое сало лучше - сербское или украинское. Они думали, что они - непобедимы. Разве они не побывали в Париже? Разве они не доплыли до Нарвика? Разве они не перешагнули через горы Эпира? Они пришли к нам посвистывая. Где они? В земле... Где их былая спесь? Они не поют, они дрожат от холода. Они мечтают не о московских ресторанах, но о хате, о крыше, о хлеве..."

Надо обладать широким кругозором, понимать масштабность происходящего, чтобы так оценить значение нашей победы под Москвой, под Ростовом-на-Дону:

"В эфире звучат имена наших побед: Ростова и Ельца, Клина и Калинина. Это звенит рог победы. Он доходит до всех материков. От Америки до Ливии, от Норвегии до Греции об одном говорят люди: немцы отступают. Выше подняли головы французы. Чаще грохочут выстрелы сербских партизан. С восхищением смотрят на Красную Армию наши друзья и союзники. Не зря древние лепили победу с крыльями: она облетает моря. Наши победы - это победы всего человечества. В тяжелые октябрьские дни, когда враг наступал, когда Гитлер готовился к въезду в Москву, мы повторяли одно: "Выстоять!". Победа не упала с неба. Мы ее выстояли. Мы ее выковали. Мы ее оплатили горем и кровью. Мы ее заслужили стойкостью и отвагой. Нас спасла высшая добродетель: верность.

Героев Ростова благодарит Париж. За героев Калинина молятся верующие сербы. Героев Ельца приветствует Нью-Йорк. Героям Клина жмут руки через тысячи верст стойкие люди Лондона. Русский народ принял на себя самый тяжкий удар. Он стал народом-освободителем".

"Народом-освободителем"! Как точно и верно сказал писатель! Далеко смотрел он вперед!

Наконец, надо было иметь трезвый ум, чтобы в то же время напомнить:

"Враг еще силен... Впереди еще много испытаний. Нелегко Германия расстанется со своей безумной мечтой. Нелегко выпустит паук из своей стальной паутины города и страны. Они не уйдут из нашей земли. Их нужно загнать в землю...

22 декабря. Солнце - на лето, зима - на мороз. Добавим: война - на победу".

Такой была статья "Солнцеворот"!

26 декабря

Наше наступление как бы вошло в свои берега, и это сказывается на содержании и даже внешнем облике "Красной звезды". В ней все больше статей тактического плана. Вот характерные заголовки в сегодняшнем номере:

"Преследование врага".

"Советская пехота в наступлении".

"Тактика отступающих немецких частей".

"Больше дерзости и упорства в действиях мелких групп".

Эти статьи отличаются, однако, от тех, какие часто появлялись у нас до войны. Те представляли интерес лишь для ограниченного круга читателей, а остальных вряд ли задевали за живое. А эти читаются если не всеми, то уж, во всяком случае, подавляющим большинством командиров, политработников, да и бойцами тоже. И не только потому, что "на войне все по-другому", все всех затрагивает, всех касается, всех волнует. А еще и потому, что делаются эти статьи иначе. В них - не только "чистая методика". В них - живая жизнь на войне, во всем ее многообразии, осмысление новейшего опыта, добытого в трудных боях, ценой тяжелых жертв. В этом отношении не представляют исключения ни статья генерал-майора технических войск Г. Невского "Инженерные войска на фронте", ни статья генерал-майора интендантской службы А. Лобова "Опыт снабжения частей фронта", ни статья армейского хирурга военврача 1-го ранга профессора И. Жорова "Некоторые вопросы хирургической помощи на фронте".

Мы, однако, старались делать эти статьи более читабельными. Принес мне как-то Николай Денисов свою собственную статью - "Бой с новыми немецкими самолетами". Прочитал я ее и говорю:

- Авиаторы, вероятно, разберутся. Но ведь тема-то вашей статьи интересна и для общевойскового командира. Как бы сделать статью понятной и для него?

Стали думать. И кое-что придумали. Отчасти за счет улучшения текста, отчасти за счет графики.

В последнее время при публикации материалов по тактике и оперативному искусству мы все чаще дополняем текст графическими схемами.

* * *

Милецкий доставил в редакцию любопытный приказ по 23-й немецкой пехотной дивизии. Совсем свежий приказ, от 19 декабря, подписанный генералом Гельмесгербертом. Он гласит:

"Общее состояние ведения войны повелительно диктует, чтобы происходящее сейчас отступление было остановлено.

Дивизия прочесывает в настоящее время все свои тылы и возвращает в полки отставших солдат. В дальнейшем требуются энергичные действия всего личного состава, чтобы каждый берег свое и собирал брошенное оружие.

В каждом солдате должны вновь проснуться и укрепиться воля к обороне и вера в нашу собственную силу и превосходство. Дело идет о жизни и смерти..."

Документ этот мы напечатали на первой полосе с соответствующими комментариями. Опубликована также подборка писем немецких солдат. В них досказано то, о чем умолчал в своем приказе генерал Гельмесгерберт. Вот строки из письма санитара Бернгарда Эббена от 7 декабря:

"Наша часть утратила боеспособность. Нервы больше не выдерживают".

А вот из послания от 8 декабря то ли сына, то ли мужа некоей Христине Лопиан: "Русские нас почти окружили и ежедневно атакуют. У нас большие потери... Если бы только выбраться из этого дьявольского кольца живым!.."

* * *

Василий Гроссман прислал из Ельца очерк "Проклятые и осмеянные". Это о том, что писатель увидел и услышал в селе, где немецко-фашистские оккупанты пробыли всего лишь четыре дня.

Почему они прокляты, догадаться нетрудно: здесь они, как и во всех иных селах и городах, грабили и убивали мирных жителей. А почему подверглись осмеянию, придется пояснить несколькими краткими выдержками из очерка Василия Семеновича.

Вот картинка их вступления в это русское село:

"Головы солдат были повязаны платками. Некоторые надели под черные шлемы детские капоры и вязаные женские рейтузы. Многие солдаты волочили за собой детские салазки, груженные одеялами, подушками, мешочками с едой. Некоторые впрягли в детские санки жеребят и подгоняли их...

Колхозники смотрели на эту необычайную колонну войск. Древние старики прятали в бородах умную, злую усмешку... Немцы разбрелись по избам, злые, голодные, одновременно страшные и смешные, людишки-хорьки. Наш мудрый народ сразу подметил, что эти кровавые солдаты стали смешными. И в рассказах об ужасах оккупантов, о бесчинствах, о зверствах фашистов вместе с гневом проскальзывают нотки народной издевки и презрения".

Одна из колхозниц рассказывала писателю:

- Не видала я, чтобы люди столько жрали. Цельный день грабят народ собирают харчи и жрут. А ночью вызовут из сеней: "топи, топи!" - кричат - и опять жрать... Стыда у них никакого - голыми при женщинах ходят. Котелки полощут и на пол помои выливают, кости гложут - и все на пол...

Другой рассказ:

- Набились в хату, стоят у печки, как кобели, худые, стучат зубами, трясутся, руки прямо в печку суют... Только обогрелись, стали чесаться... Ужас смотреть и смешно... Как собаки лапами чешутся...

От себя писатель добавляет:

"Четыре дня простояли немцы в этом селе. Дальше они не пошли. Их погнали назад. Лежат их мертвые тела, полузасыпанные снегом, валяются каски, снарядные ящики, патроны, стоят разбитые машины, брошенные ими пушки... Возле убитых лежат фотографии, десятки, сотни фотографий. Вот солдаты маршируют по улицам пылающего Белграда, вот они стреляют в цель по картинам в польском замке, вот идут по площади Парижа, вот купаются они в бассейне перед мертвым, сгоревшим дворцом, вот они на развалинах крепости, вот их самодовольные, пьяные лица выглядывают из-за батареи бутылок в ресторане побежденного норвежского города. Эти фотографии, наверное, размножены, висят на стенах немецких домов, заполняют семейные альбомы на столиках.

Теперь преступной романтике гитлеровской армии, отравившей душу Германии, пришел конец. Те, кто изображен на этих фотографиях, лежат мертвыми на снежных полях, либо идут по дорогам, волоча саночки с крестьянскими одеялами и подушками. Идут крикливые, прожорливые, вшивые, проклятые и осмеянные русским народом, идут убийцы детей и стариков".

29 декабря

Почти каждый день публикуются сообщения Совинформбюро о новых и новых населенных пунктах, отбитых у противника. Одни из них, скажем, Одоев, Наро-Фоминск, Белев, Тим, обозначены на картах кружочками, другие помельче - еле заметными точками. Но каждый из них нам дорог. Это освобожденная родная земля, вызволенные из фашистской неволи советские люди, еще один шаг к Победе.

Высокий класс оперативности показали в эти дни наши корреспонденты. Но некоторые из них настолько "замотались", что стали допускать досадные промахи.

Об освобождении Белева нам стало известно поздно вечером. И хоть мы знали, что где-то там находятся Симонов и Кнорринг, получить от них какие-то материалы о Белеве именно в тот вечер никто не рассчитывал. Вдруг появляется неведомый нам летчик и вручает пакет с собственноручной надписью Кнорринга: "Город Белев, освобожденный частями Красной Армии. Снимок сделан с самолета, пилотируемого летчиком Туловым". Восторгам нашим и похвалам Кноррингу не было, как говорится, ни конца ни края. А чуть позже выяснилось, что Кнорринг, увидев этот свой снимок в "Красной звезде", в отчаянии схватился за голову: снят был с воздуха не Белев, а Одоев, куда он летал вместе с Симоновым за три дня до того. Хотели мы было дать поправку, но сравнили белевскую пленку с одоевской и отказались от этого: и в Одоеве и в Белеве разрушения были очень схожими.

Ох уж этот Одоев! Запомнился он мне.

В романе Симонова "Так называемая личная жизнь" есть очень впечатляющая сценка размолвки с редактором главного героя этого произведения Лопатина по возвращении из только что освобожденного Одоева. Позволю себе воспроизвести ее здесь с некоторыми несущественными в данном случае сокращениями:

"Не заходя к редактору, чтобы тот не сбил его, Лопатин заперся и к вечеру написал очерк "В освобожденном городе"...

- Я уже знаю, что ты вернулся, - сказал редактор, когда Лопатин с очерком в руках вошел в его кабинет, - но приказал тебя не отрывать. Есть одна важная новость для тебя, но давай сначала прочтем.

Фразу насчет новости Лопатин пропустил мимо ушей, - наверное, еще какая-нибудь поездка, которую редактор считает особенно интересной - и, став у него за плечом, стал следить, как тот читает очерк.

Редактор поставил сначала одну птичку, потом вторую, потом третью, жирную, - против слова "испуг". Поставил, повернулся к Лопатину, словно желая спросить его: что же это такое? Но раздумал и уже быстро, не ставя никаких птичек, дочитал очерк до конца.

- Хорошенькая теория, - сказал он, бросив на стол очерк, и быстро зашагал по комнате. - Большой подарок немцам сделал бы, напечатав твое творение...

- Почему подарок?..

- А потому, - сказал редактор, - что немцы возьмут очерк и перепечатают во всех своих вонючих оккупационных листках, мол, не бойтесь, дорогие оккупированные граждане, милости просим, служите у нас, даже если потом опять попадете в руки Советской власти, все равно вам за это ничего не будет... Ты только подумай, к чему ты, по сути, призываешь в своей статье...

- К тому, чтобы всех не стригли под одну гребенку, только и всего.

- А гребенка тут и должна быть только одна - служил у немцев или не служил! Время военное, все эти "с одной стороны, с другой стороны" надо оставить, по крайней мере до победы.

- Допустим, - упрямо сказал Лопатин, - а все-таки как надо было поступать этому инженеру-коммунальнику, о котором я пишу?

- Не знаю, - отрывисто сказал редактор. - Не надо было оставаться или не надо было на работу являться... Самому думать, как поступать. А раз остался, пусть теперь расхлебывает кашу...

- Что значит "пусть расхлебывает"? Что же, эти люди виноваты, что ли, что мы отступили почти до Москвы? Мы отступили, а они пусть расхлебывают?

- Надо было отступать вместе с армией, - отрезал редактор, злясь от сознания собственной неправоты.

- Матвей...

- Что Матвей?

- А то, что у тебя пять корреспондентов в окружении остались, не сумели выйти, а ты хочешь, чтобы эта женщина с грудным ребенком и матерью-инвалидкой вместе с войсками ушла?! Ты хочешь, чтобы от границы до Москвы все успели на восток уйти, когда немцы летом танками по сорок километров в сутки перли... Кому ты говоришь? И ты, и я это своими глазами видели! А теперь пусть "расхлебывают"...

- Разговор твой не ко времени. Увидел пять взятых городов и расчувствовался, а мы, между прочим, не Берлин берем, а под Москвой еще сидим, если глядеть правде в глаза. Рано разнюниваться! Сейчас без железной руки не только то, что отдали, не вернем, но и то, что вернули, между пальцами упустим... В общем, хватит! - сказал редактор. - Совесть надо иметь! Когда вам от меня достается - это вы знаете! А что мне за вас бывает - это одна моя шея знает! - Он сердито хлопнул себя по шее. Забирай к чертовой матери свой очерк и считай, что у нас не было этого разговора. - Редактор снова схватил очерк со стола и на этот раз, почти скомкав его, сунул Лопатину. - Забирай, иди и высыпайся, завтра под Калугу поедешь!.."

Эта сцена воспроизведена Симоновым в романе, можно сказать, с натуры. Только заменены имена редактора и корреспондента. Такой или почти такой разговор произошел между мною и Симоновым.

В Одоеве судьба свела Симонова с двумя, по всем признакам, честными советскими людьми: инженером-коммунальником и бывшей машинисткой райисполкома. Первый, по требованию оккупационных властей, восстановил что-то в городском коммунальном хозяйстве, отчего выиграли не столько оккупанты, сколько все население города. А вторая, чтобы спасти от голодной смерти троих своих детей, вынуждена была поступить на должность машинистки в городской магистрат. Их поставили потом в один ряд с изменниками Родины. Симонов усмотрел в этом несправедливость и восстал против нее в своем очерке, который так и назывался "В освобожденном городе".

Должен признать теперь, что Симонов в общем-то был прав, он смотрел вперед. Много, очень много городов и сел нам предстояло освобождать, и нельзя было ни тогда, ни позже уйти от проблемы, которую поднял писатель. Не могу сказать, что я безучастно отнесся к ней. Но такое выступление военной газеты едва ли было бы понято и поддержано тогда. Гораздо вероятнее то, что оно было бы осуждено. И дело не в том, что я опасался неприятностей. Всякий редактор, если он хочет быть редактором в высоком партийном понимании этого слова, не должен бояться, как у нас говорили, "ходить на острие ножа", ставить жгучие вопросы. Я остерегался другого болезненного восприятия такой постановки вопроса в войсках, борющихся с врагом не на живот, а на смерть, охваченных священной ненавистью к нему и непримиримостью к тем, кто вольно или невольно служит фашистам...

* * *

В этом же номере опубликован большой очерк Бориса Галина "Казаки". Когда мы получили очерк и я его прочитал, невольно вспомнил, как Галин начинал свою работу в "Красной звезде".

В нашем коллективе за Борисом Галиным закрепилось имевшее в войну хождение добродушно-веселое звание "рядовой, необученный". В армии он никогда не служил и к военному делу приобщен не был. В молодости Галин работал в одной из московских типографий печатником, получил серьезную травму руки, и с воинского учета его списали начисто. Когда началась Отечественная война, Галин встревожился: не окажется ли он, всегда находившийся на переднем крае пятилеток, вдруг где-то в тылу, позади главных событий войны.

Помочь Галину вызвался его товарищ еще по Донбассу Борис Горбатов. Батальонный комиссар Горбатов уезжал во фронтовую газету, и Галин упросил его взять с собой. Однако Галин понимал, что ему уже не "шестнадцать мальчишеских лет", когда можно было попросту "сбежать" на фронт, и на всякий случай послал телеграмму начальнику Главного политического управления, который хорошо знал и ценил писателя еще по "Правде". Галин просил послать его в действующую армию. На второй день ему позвонили из ГлавПУРа и предложили явиться на Малую Дмитровку, к нам в редакцию.

Так неожиданно для себя Галин стал корреспондентом "Красной звезды". Числился он поначалу в звании рядового. Немного позже появились на его петлицах шпалы старшего политрука. В то время как у всех коллег Галина периодически, в соответствии со стажем и заслугами, менялись знаки различия на петлицах, а потом - количество звездочек на погонах, наш "рядовой, необученный" проходил в одном и том же звании всю войну.

Галин не был военнообязанным, и звание старшего политрука редакция "присвоила" ему самовольно, даже не приказом, а обозначив это только в удостоверении личности. Шпала, хотя и одна, имела все же большую пробивную силу, столь необходимую корреспонденту, чем петлицы рядового.

Прослужил Галин верой и правдой все четыре года войны в "Красной звезде", но, надо сказать, строевого внешнего блеска так и не приобрел.

Но если со строевой выправкой у Галина ничего не выходило, то фронтовая закалка пришла к нему довольно быстро. Всю войну он почти безвыездно провел в действующих армиях и чести краснозвездовцев не посрамил.

Надо заметить, что при всей внешней субтильности Галин был неимоверно вынослив. Многие завидовали его работоспособности на фронте. После трудного дня и бессонной ночи мог с ходу засесть за очерк или корреспонденцию и передать материал в номер. Для "вдохновения" ему требовался лишь стакан теплого чая и кусочек сахара.

"Стихией" Галина были полк, рота, окопы, солдатские землянки и блиндажи. А всегдашнее кредо: пишу то, что вижу, или, как говорили старые артиллеристы, не вижу - не стреляю. Эту фразу не раз слыхал он от Горбатова и любил ее повторять.

Человек на войне - такую стезю избрал Галин. Он не искал сенсаций, не стремился удивить читателя. Его "сенсацией" были люди. Он "открывал" человека, и это ему, к счастью, удавалось.

В этом отношении из всего, что Галин написал за прошедшие полгода, очерк "Казаки" наиболее характерен, типичен и для устремлений, и для стиля писателя. В очерке, переданном с Южного фронта, рассказывается об одной примечательной истории. И вновь Галин оставался верен себе - написал не столько о делах оперативных, сколько о душевных, о внутреннем мире людей, их характере, чувствах, переживаниях, о том, что было ближе и понятнее всего "штатскому" корреспонденту.

Писатель повествует о двух командирах полков - братьях Батлуках из старинного казачьего рода. Батлуки были знамениты с давних времен и особенно тем, что в гражданскую войну весь их род - три брата, четыре сестры, отец и мать - ушли в партизанский отряд. В эту войну старший брат, майор Никифор, и младший, капитан Иван, сформировали из добровольцев два казачьих полка и, разъехавшись в разные стороны великого фронта Отечественной войны, доблестно сражались с гитлеровцами. В дни нашего наступления на Ростов-на-Дону они встретились, и полк Ивана стал правым соседом полка Никифора.

Галин описал их встречу:

"Ночью, когда Батлук вместе с начальником штаба Парамоновым разрабатывали план предстоящей операции, дверь избы скрипнула - и на пороге в клубах морозного воздуха показался казак. Он был закутан башлыком почти до глаз. Подняв свечу над картой, майор Батлук долго всматривался в черную фигуру кубанца. Вошедший засмеялся тихим смехом, затем, распахивая бурку и протягивая вперед руки, вдруг сказал:

- Никифор, браток!..

Опрокидывая стол, майор Батлук кинулся к брату навстречу. Они молча обнялись. Высокие, худощавые, кареглазые, они казались близнецами. Только седина чуть выделила младшего брата. Старший молча указал на орден Ленина, сиявший на груди Ивана. Младший сказал тихо: "За Днестр..." Потом, когда улеглась радость первой встречи, братья склонились над картой..."

Целую неделю пробыл Галин в казачьих полках. Ходил с братьями Батлуками в поход, делил с ними трудности и опасности фронтовой жизни, ел, как говорится, из одной миски, подружился с боевыми командирами. Любовь и уважение к ним и родили его повествование. Быть может, поэтому он и назвал свой очерк "Братья Батлуки". Правда, в газете он появился под другим названием - "Казаки". И не случайно. Дело в том, что, прорвавшись в казачьи районы, фашисты распространяли брехню, что казаки якобы приветствуют приход немцев. Очерк Галина красноречиво свидетельствовал, что казаки встречают гитлеровцев не хлебом-солью, а свинцом. А наш заголовок, решили мы, сразу же и привлечет к этому внимание...

31 декабря

Последний номер "Красной звезды" в 1941 году. В мирное время в таких номерах обычно идет разговор об успехах, достигнутых за пройденный год. На этот раз газета выглядит иначе: в ней отражены успехи лишь самых последних дней. Опубликовано сообщение Совинформбюро о высадке десанта на Крымский полуостров, освобождении от противника города и крепости Керчь, а также Феодосии.

Этому отрадному событию посвящена вся первая полоса. Кроме сообщения Информбюро здесь же заверстаны телеграмма Верховного главнокомандующего командующему Кавказским фронтом генерал-лейтенанту Д. Т. Козлову и командующему Черноморским флотом вице-адмиралу Ф. С. Октябрьскому, фотографии генералов и адмиралов, осуществивших эту операцию, и передовая статья "Вперед, бойцы Кавказского фронта!".

Лучшей праздничной полосы и придумать нельзя!

С Западного фронта вестей было мало - продвижение небольшое. Шире представлен Ленинградский фронт. Напечатана статья генерала И. И. Федюнинского "Волховская операция 54-й армии". По масштабам эта операция, конечно, уступала Московской, но значение ее тоже велико: как уже говорилось выше, от успеха или неуспеха этой операции в значительной мере зависела судьба Ленинграда.

Подобающее место заняли на газетных полосах писательские материалы.

Напечатано стихотворение Николая Тихонова "Пощады нет!".

Пощады нет, и, мстя, мы твердо знаем

Она пройдет - смертельная пурга.

Последний залп над Рейном и Дунаем

Сразит насмерть последнего врага.

Это первое с начала войны стихотворное выступление Тихонова в "Красной звезде". За ним последовали его поэмы, рассказы, корреспонденции, очерки, в том числе знаменитые "Письма" из Ленинграда. Мы очень радовались его сотрудничеству с нами. И Тихонов был рад. В своих послевоенных воспоминаниях он отметил:

"Я видел своими глазами, как читают "Красную звезду" с первой до последней страницы на переднем крае, какой популярностью она пользуется в массах и как велика сила ее вдохновенного слова. Большой гордостью для меня было печататься в такое время в такой газете, за которой следил миллионный, необыкновенный читатель, с оружием в руках громивший фашистских захватчиков".

Стихи Тихонова "Пощады нет!" были о том, что особенно жгло душу народа. По мере продвижения наших войск вперед раскрывались все новые и новые злодеяния гитлеровцев, обнаруживались чудовищные документы, свидетельствовавшие, что убийства и истязания мирных жителей, расстрелы пленных, грабежи, поджоги - не случайность, а тщательно продуманная и организованная система. В трофейных документах, захваченных при разгроме 512-го пехотного полка, был обнаружен такой приказ:

"Всякий раз оставляемая нами местность должна представлять собой зону пустыни. Чтобы произвести основательные разрушения, надо жечь все дома... Каменные постройки взорвать. Подвалы уничтожать. Мероприятия по созданию зоны пустыни должны быть беспощадно и полностью подготовлены и выполнены".

Те, кто пережил войну, отлично помнят, какие ответные чувства будили у наших людей все эти варварства. Чувства народа ярко выражала и наша поэзия. За день до выступления Николая Тихонова "Красная звезда" опубликовала три стихотворения Алексея Суркова под общим заголовком "Наша ненависть". Одно из них, начинавшееся строкой "Человек склонился над водой", я уже приводил. О том же и другое стихотворение "Старуха". А вот третье:

Грузовики, рыча, неслись куда-то,

Валялись трупы беженцев в пыли.

Два пехотинца пленного солдата

С передовой в армейский штаб вели.

У самого шоссе, воронку вырыв,

Убила бомба четверых ребят.

И, побледнев, один из конвоиров

Занес над немцем кованый приклад.

Другой взглянул в глаза и понял сразу,

И на плечо легла его рука.

- Уйми себя... Не надо... По приказу

Мы в штаб живым доставим "языка".

Был день. Был зной. Горела ярко хата.

Вой "мессершмиттов" замирал вдали.

Два пехотинца пленного солдата,

Скрипя зубами, по шоссе вели.

При чтении этого стихотворения сразу же вспоминается очерк Симонова "Дорога на Запад". Почти такая же ситуация.

И Сурков и Симонов, неутомимо шагавшие и колесившие по дорогам войны, одинаково верно отразили суровую правду жизни, увиденную собственными глазами. Один - стихами, другой - и стихами и прозой.

Оригинален репортаж Евгения Габриловича.

На обширное поле, неподалеку от поселка Крюково, наши трофейные команды свозили всевозможную боевую технику противника. Делалось это без далеко идущих целей, просто для порядка и учета. Совершенно неожиданно там образовалась своеобразная выставка трофеев.

Писатель ходил по этому полю, словно по некоему музею - из отдела в отдел. А потом талантливо описал это кладбище машин смерти и жалкие следы жизни тех, кто управлял ими.

Вот "отдел" танков. "Они стоят тесными рядами. У некоторых перебиты гусеницы, у других разворочены башни. Рядом с танком, захваченным в полной сохранности, стоит танк, расколотый снарядом пополам - две разодранные, отделенные друг от друга половины. Тут же танк с начисто вырванными внутренностями..."

Габрилович заглянул внутрь танков, потом тщательно осмотрел автомашины, автоприцепы. Чего там только не было! Свертки всяческого домашнего скарба, награбленного по нашим городам и весям, замысловатая курительная трубка с надписью: "Память о Белграде. Смерть сербам!" Внутри одного из танков прямо на броне записаны названия городов, которые он разрушал огнем и гусеницами: "Прага. Варшава. Роттердам. Салоники. Минск..." Последней записана Вязьма.

По понятным причинам, писатель проявил повышенное внимание к содержимому штабных автомобилей. Увы, оно мало отличалось от содержимого грузовиков и танков.

"Конечно, - пишет Габрилович, - господа штабисты не интересуются крестьянскими юбками. Будем справедливы: в штабных машинах не видно ни старых штанов, ни будильников, ни кастрюль... Интересы господ штабистов сложнее и монументальней. В одной из штабных машин мы видим швейную машину, аккуратно запакованную в ящик; в другой - две хрустальные вазы, завернутые в солому. В третьей - рулон материи для обивки мебели. Тонкие интересы!"

Еще один "отдел" - пушки и гаубицы. Среди них два гигантских орудия. Те самые, которые были предназначены для обстрела Москвы. Они не успели произвести ни одного выстрела - нами захвачены не только эти пушки, но и целехонькие снаряды к ним. На упаковке одного из них черной краской выведено: "Подарок Москве".

"Придет час, - прозорливо прокомментировал писатель, - мы возвратим такой же подарок Берлину". Евгений Иосифович как в воду смотрел. Через три с половиной года в "Красной звезде" был напечатан репортаж о встрече на кольцевой автостраде "Берлин-ринг" с артбатареей капитана Чирьева. Эти наши артиллеристы везли ящик с двумя снарядами, на которых белой краской было написано: "Для Берлина". А к снарядам приложена записка двух работниц завода боеприпасов - Минченко и Бураковой - с настоятельной просьбой к солдатам "доставить подарок по адресу". Снаряды не остались в ящике, как те немецкие в сорок первом году. Они были доставлены по адресу...

* * *

После возвращения из Калинина мы задержали Симонова в Москве. Наших спецкоров из резерва, так сказать, редакционного "главного командования" мы теперь придерживали для больших городов. И вот мне стало известно, что на днях 50-я армия должна освободить Калугу. Правда, там были наши испытанные корреспонденты Павел Трояновский и Олег Кнорринг. Однако писательское подкрепление не помешает. Решили послать Симонова. Напутствие было кратким:

- Поезжай в 50-ю армию. Возьмешь Калугу и вернешься...

Не удалось Симонову "взять" Калугу. Вспоминаю, что через день-два из Тулы раздался звонок. Звонил Симонов.

- Ты почему застрял в Туле? Где твоя Калуга? - ошарашил я его.

Он объяснил. Выехал на "эмке". Разыгралась пурга. Пробиться не смогли. Вынуждены были вернуться в Тулу. Нужен самолет...

- Хорошо, Костя. Жди самолета, - пообещал я. Командующий ВВС выделил "У-2". Посадили в самолет Темина. Но и авиация оказалась бессильной перед метельной стихией. Добрался Темин в Тулу лишь на третий день. А в Калуге уже идут уличные бои. Надо торопиться. Полетели туда Симонов и Темин. Снова сплошной снегопад. Вскоре метель перешла в бурю. Летчик заблудился и сел на какой-то безвестной поляне. Потеряли ориентиры. Единственный выход, решили они, вернуться в Тулу и все начать сначала. Но не так-то легко это было сделать. Полдня они раскачивали самолет, чтобы освободить из плена лыжи, застрявшие в глубоком сугробе. А когда прилетели в Тулу, Симонов еле дополз до койки. Врачи установили растяжение мышц; по всем данным, он надорвался, раскачивая самолет. Медицина приказала лежать и не шевелиться.

Симонов все же рассудил, что нет смысла валяться здесь, в Туле, на попутной "эмке" вернулся в Москву и сразу же явился ко мне. Трояновский меня уже предупредил о "приключениях" Симонова, и без лишних разговоров я отправил его в "картотеку" отлеживаться.

Кстати, Трояновский просил меня не беспокоиться: калужский материал будет. Корреспонденция готова, сейчас он отправляется в Калугу, и как только город очистят от немцев, он допишет концовку и передаст в Москву. Начальник штаба армии полковник Аргунов пишет обзорную статью о боях за Калугу. Будут и фото. А мы знали, что Трояновский любыми средствами - на вездеходе, верхом, на самом черте или дьяволе - доберется в город и газету не подведет.

Через пару дней Симонов поднялся с койки, зашел ко мне. Как раз в это время мы сидели над планом номера газеты последнего дня декабря и последнего дня сорок первого года. Писатель посмотрел на макет полос и глубоко вздохнул, словно чувствовал себя в чем-то виноватым: ничего он не привез из последней поездки, и ничего не было у него для предпраздничной газеты. Я понял его настроение.

- Почему нет? Помнишь, ты мне рассказывал о своей первой поездке на фронт - в июне и июле. Как тяжело и горько тогда было. О наших жестоких неудачах и уроках, о горестных дорогах, по которым мы отступали. Тогда мы не смогли напечатать. А сейчас пиши прямо, как все было. И о Кутепове напиши - мы ведь о нем еще ни одного доброго слова не сказали. Сейчас есть с чем сравнить, что было тогда и что - теперь... Пойдет в номер, - заключил я.

Симонов снялся со своего места, а я, вспомнив наш разговор с ним в октябре по его возвращении с Арабатской стрелки, крикнул вдогонку:

- И про себя напиши. Все, что тогда делал и пережил. Больше веры будет...

Умчался Симонов. Вскоре зазвучал его голос, словно с трибуны - он диктовал машинистке свою статью "Июнь - декабрь".

Совершенно неожиданно для меня и, полагаю, для самого Симонова эта статья, занявшая два подвала, оказалась "гвоздем" предновогоднего номера "Красной звезды". Этой статьей Симонов открылся нам и как блестящий публицист. Это было самое лучшее, как мы считали и как он сам считал, из всего написанного им за первые шесть месяцев войны.

Потом появятся статьи, которые подведут итоги того полугодия, если можно так сказать, в стратегическом, оперативном и тому подобных разрезах. В статье же Симонова подводился нравственный итог увиденного и услышанного писателем за первое военное полугодие. Впервые с такой откровенностью прозвучали его слова о трудных днях наших отступлений и поражений. И с такой непоколебимой уверенностью было заявлено о повороте, который произошел под Москвой и потряс наше собственное сознание, а еще больше, пожалуй, сознание гитлеровских войск, не знавших до того подобных поражений.

Есть в статье и слово "перелом", вокруг которого впоследствии разгорелись жаркие дискуссии. Ведь даже в начале сорок третьего года, когда Илья Эренбург написал статью о нашей победе на Волге и озаглавил ее "Перелом", мы долго думали-гадали и все же решили назвать по-другому: "Сталинград - важнейший этап войны". Лишь позже было установлено, когда надо писать "начало перелома", когда - "перелом", а когда - "коренной перелом"...

Что ж, историкам, как говорится, и карты в руки. Историки правы, и Симонов по-своему прав. В той его статье сказано: "Произошел великолепный гигантский перелом в психологии наших войск, в психологии наших бойцов". Это действительно было так.

* * *

На третьей полосе - очерк Василия Гроссмана "Шагай быстрей!". Сюжет таков.

Служил в полку писарем рядовой Матвеев, донецкий шахтер. Он крайне тяготился этой должностью. Не раз обращался к своему начальству с просьбой послать его в разведку:

- Товарищ капитан, как хотите, только я этим писарством больше заниматься не могу. Во-первых, ребята смеются... Во-вторых, воевать хочу. Козин, знаете, какой он грубый, говорит: у тебя даже морда в чернилах, и зовет меня "ведомость". "Ведомость, дай закурить". Разве это мыслимо терпеть? Я - рабочий Донбасса, за что вы меня обрекли?..

А тем временем в пятнадцати километрах от расположения полка развернулся полевой госпиталь. Из этого госпиталя Матвееву доставили записку. Писала жена: вот, мол, в разговоре с раненым узнала случайно, что ты тут, рядом, попроси разрешения повидаться. И Матвеев вдруг сразу получает два разрешения: от лейтенанта Озерова - навестить жену, а от капитана - сходить с разведчиками в ночной поиск. Возникает конфликт между чувством и долгом. В конечном счете верх берет долг: Матвеев уходит в разведывательный поиск.

Этот очерк, разверстанный на две колонки, не умещался в отведенное ему место. Оставался хвост строк в двадцать. Надо было сокращать. А сокращать написанное Гроссманом не так-то легко: у него все фразы и абзацы связаны железной логикой.

На мое счастье, зашел Симонов. Я возьми и попроси его сделать это сокращение, а заодно спросил: не выглядит ли надуманной ситуация, в какую попал Матвеев, жизненна ли она? Симонов, прочитав очерк, ответил:

- Ситуация, может быть, и не слишком жизненная, но психологически правдоподобная. Наверное, каждый из нас поступил бы так же, как Матвеев.

Сократив те двадцать строк, которые не влезали, Симонов стал прощаться; утром он собирался в Свердловск. Я разрешил ему слетать туда на два дня к родным.

Не успел Симонов выйти из моего кабинета - принесли сообщение о высадке наших войск на Крымский полуостров. Надо срочно посылать туда кого-то из корреспондентов. Я сказал Симонову, что пошлю Павленко. Пригласил Петра Андреевича к себе - он жил и работал в соседней редакционной комнатке. Пришел Павленко, сгорбленный, кашляющий. Здоровьем он никогда не мог похвастаться. Вечно глотал какие-то порошки. Всегда его знобило. А тут, вижу, совсем он расхворался. Посылать его, даже в Крым, в таком состоянии, конечно, нельзя. Кого же послать?..

О том, как был разрублен этот гордиев узел, рассказал в своем дневнике Симонов:

"Я пошел в буфет пить чай.

Прошло, наверное, минут пятнадцать. Я успел выпить несколько стаканов чаю, когда в буфет позвонил Ортенберг.

- Слушай, Симонов, зайди ко мне. Я хочу все-таки послать в Крым тебя. Больше некого. Павленко заболел.

Когда я зашел, на редакторском столе еще лежал сокращенный рассказ Гроссмана.

- Так вот, - сказал Ортенберг, - выходит, некого послать. В крайнем случае я могу еще кого-нибудь найти - не Павленко и не тебя, но мне не хочется. Тебя я не заставляю. Как ты решишь, так и будет. Своих слов обратно не беру - можешь лететь в Свердловск. Ну? - Он нетерпеливо посмотрел на меня.

Я задумался. Очень уж я был, как говорится, одной ногой в Свердловске. Потом мы посмотрели друг на друга, наши глаза сошлись все на том же рассказе Гроссмана, и мы оба невольно улыбнулись.

- Ну что ж, - сказал я, - раз это психологически правдоподобная ситуация, то придется ехать. Только, если можешь, соедини меня перед этим по телефону со Свердловском..."

* * *

Со Свердловском я его соединил, хотя пришлось просить об этом самого наркома связи СССР. Первый разговор Симонова, как я понял, глядя на его скучное лицо, был не из приятных. Я снова соединился со Свердловском, сам поговорил с его близкими, объяснил им все и дал возможность Симонову второй раз переговорить с ними. Потом Симонов запишет в своем дневнике: "Второй разговор вышел не лучше первого, но я никогда не забуду Ортенбергу этого доброго поступка". Прочитав эти строки еще во время войны в оригинале дневников Симонова, я понял, что мое решение послать его на юг не оставило в душе Константина Михайловича досады и обиды...

* * *

Ротационная машина еще заканчивала печатание последнего номера "Красной звезды" за 1941 года, а редакция уже начала работу над первым номером 1942 года. Пришла корреспонденция Трояновского об освобождении Калуги. Вслед за ней поступила статья начальника штаба 50-й армии Аргунова "Бои за Калугу". Это тоже вполне праздничный материал.

Вычитывается статья Героя Советского Союза, знаменитого летчика А. Белякова "Наша авиация". Пишется передовая - "К новым победам!". Ушли в набор статьи Ильи Эренбурга "С новым годом", Петра Павленко - "1941-1942", Ванды Василевской - "Ненависть". Алексей Толстой сообщил, что тоже выслал нам свои материалы - писательские раздумья об итогах минувшего сорок первого года и перспективах будущего сорок второго...

В редакционной суете мы не заметили, как обе стрелки часов одновременно коснулись цифры "12", перешагнули в новый год.

Отпраздновали мы его необычно. Фронтовым корреспондентам была послана телеграмма, обязывавшая их провести новогоднюю ночь в боевых частях. И я знаю, что одни из них ушли на передний край к пехоте, другие - к танкистам, третьи летали в ту ночь на бомбардировщике бомбить вражеские позиции. Не задержались в редакции и те, кто делал газету в Москве. Как только ротация выбросила первые тысячи экземпляров новогоднего номера, каждый из нас - от литературного сотрудника до редактора, - прихватив пачку газет, тоже отправился на фронт, чтобы разделить с героями битвы за Москву радость побед, наши тревоги и наши надежды.

Наступление советских войск продолжалось...

Примечания

{1} Здесь, очевидно, ошибка поэта: А. Г. Железняков погиб 26 июля 1919 г.