Из того ли то из города...

10. КАК ПО МОРЮ, МОРЮ СИНЕМУ, МОРЮ СИНЕМУ, ХВАЛЫНСКОМУ…

Плещет вода под веслами, мягонько так. Обтекает-обвивает нос корабельный, высоко над волной взметнувшийся. Об том корабле уж и песня сложена:

Таким, должно быть, и останется в памяти народной, коли уж и песня сложилась. А того певцу невдомек, что для корабля боевого главное — не украшения. Потому и призвал Владимир-князь строителей из варягов, чтоб соорудили они ему такую ладью, какая одна тысячи бы стоила, чтоб нельзя ее было врагам ни с берега одолеть, стрелы огненные мечучи, ни приступом взять. Иному бы князю отказали, а нашему… Он, вишь, в былые годы, когда враги на него ополчились, в ихних землях скрывался. Улучил времечко, вернулся, врагов своих одолел, дружину варяжскую наградил по заслугам, кто обратно подался, кто — в иных местах счастья искать, а кто и доныне в Киеве служит. Вот среди них-то и нашелся мастер, этот самый Сокол-корабль построивший. Целый год, говорят, строили, в тайне великой, и другого такого вряд ли сыщется.

С виду обычный, ничем особым не приметный, разве что размером покрупнее прочих будет. Ну, еще попузатее. Зато сделан так, что весло рулевое перекинь, вот тебе нос и корма местами поменялись. Куда хошь, туда и греби. Или вот корзину приспособил: потянешь за веревку, и можно человека в корзине на мачту поднять: и видно дальше, и из лука сподручнее. Палку приспособил — потянешь за нее, и над бортами щиты подымаются, с маленькими такими щелями; из-за них стрелять удобно, а с другой стороны, этих самых стреляющих от стрел укрывают. Другую потянешь — из бортов ровно крылья вымахивают, ежели кто на лодках подойдет, взлезь трудновато будет. Опять же, коли доски перекинут, с другого корабля, разом скинуть можно. Скамьи удобно расположены, чтоб в спину веслами не бить и, опять же, тебя не били. Ну, и ногами не цепляться, когда по кораблю ходишь. И легкий, и прочный, и ходкий, и на волне устойчив — в общем, что и говорить, чудо, а не корабль. Без всяких там куниц мамурских…

Сколько ж времени прошло с той поры, как он из Киева в путь дальний, к берегам моря Хвалынского отправился? Давайте считать.

Илья с Добрыней возвернулись как раз к пиру княжескому. Встретил их князь приветливо, по-доброму, мало не сам под руки к столу богатырскому проводил. Но все-таки не сам. Тут уже и другие богатыри присутствуют, на зов княжеский явившись: Сухман, Иван Колыванович, Михайло Потык, Полкан. Всем предстоит вскорости в Степь идти, за обиду нанесенную, за набеги коварные, разорительные. Долгим будет поход. Про князя говаривали, с тех пор, как к варягам бегал, никому обид не прощает. Уж лучше б тому на свет белый не родиться, кто поперек его воли пойдет, али вот как степняки, на владения его покуситься посмеет. Вот, недавно, радимичи на себе его тяжелую руку почувствовали. Задумали выйти из его воли, сами собою управляться решили. Не много и понадобилось. Сам князь и идти не пожелал — послал воеводу своего, Волчий Хвост прозвищем. Дал сколько-нибудь воев. Не сдюжили радимичи, по лесам по полям разбежалися. Вот только-только и случилось, ан уже в народе поговаривать стали: радимичи волчьего хвоста бегают. Из богатырей, правду сказать, с Хвостом никто не ходил. Не по сердцу он многим пришелся. Оно понятно, лучше всем заедино быть, под одною рукою; ежели кто в лес, кто по дрова — степнякам одно раздолье будет, или еще кому, из-за гор Сорочинских. И тех, кто этого не понимает, учить должно… А все равно — не по сердцу. Не чужие ведь… К чести княжеской, он и не настаивал. Малым обошелся.

Ну, до радимичей, можно сказать, рукой подать. Тут хоть и нужно поход готовить, однако ж не так, как в Степь. Двумя караваями в котомке не обойдешься. И время правильно выбрать надобно, и путь. А коли случится, так и союзниками разжиться. Союзники же ох как пригодились бы, потому как задумал князь не просто врага подальше в Степь отогнать, а саму их столицу покорить. Вот скажите, кто самый лучший союзник против кочевников? Кочевники и есть. Потому послал князь к морю Хазарскому, к торкам. Те и до золота жадные, и пограбить у них в чести, — только свистни…

А что ж богатыри наши?

Добрыня жену из Рязани привез, Настасью Микулишну. И красавица, — впрочем, эти у нас никого особо не удивишь, у нас таких большинство, если не все, — и работящая, и характером ласковая. Чем-то на самого Добрыню смахивает, только обличьем баба. Про нее в Рязани поговаривали, будто ее подкинули, скольких-то дней от роду, а на самом деле она — дочка самого Микулушки Селяниновича. Иные дурные головы напрямки родителей ее спрашивать отваживались, но те только улыбались да отмахивались: считайте, мол, кем хотите. Отвел Владимир-князь Добрыне участок земельный, мастеров дал — стройся. Задумка у него — слободу Богатырскую в Киеве учинить. Надо ж с кого-то начать, вот Добрыня первым и оказался. Всем миром богатырским избу ставили, сараи. Ежели б срубам не устаиваться, за день бы сложили, а так — подождать пришлось, пока мох приусядет, пока бревнышко к бревнышку подладится. Даже Алешка, и тот…

Странные они какие-то, промеж себя. Сколь ни пытался Илья разузнать, что промеж них случилось — оба, как сговорились, рот на замок, замок в утку, утку в зайца, ну, и далее, до острова в море-окияне… Нельзя сказать, чтоб волками друг на дружку глядели, однако ж и товарищества промеж них нету. С Ильей оба товариществуют, а промеж себя… И главное, не видит Илья, чтоб из-за чего-то серьезного разругались. Ну, может, даже и не разругались, может, не поделили чего… Хотя все равно непонятно, чего им там делить? Меж их городами пятьсот верст… Решил для себя Илья, что они славой расчесться не могут. Кому первым богатырем слыть. И тому, и другому вторым себя зазорно считать, вот и поцапались. Не в поединке промеж себя, конечно. Хотя, ежели б довелось, то еще неизвестно, кто победителем бы вышел. Добрыня — он посильнее будет, половчее, казалось бы, тут никаких сомнений. Ан что у Алешки на уме, пожалуй, и сам он зачастую не ведает. Там, где Добрыня лбом в дуб упрется, Алешка, глянь — уж и обошел. Ни справа, ни слева, ни над, ни под… Как? Кто ж его знает. Про него иногда говорят — самого Волха в хитростях превзошел.

Илья тоже решил обустраиваться. Добрыню обустроили, теперь его черед в слободу Богатырскую перебраться. Выдумал себе заботу какую-то, сказался, чтоб ожидали вскорости, и за Радой подался. Поспешает, сердце из груди рвется; вишь, как оно все случилось, даже лучше, чем по-задуманному. И служба княжеская, и товарищи верные, и поход долгожданный намечается. Не сможет Рада не согласиться. Чего ей там одной на отшибе куковать? Сейчас ее перевезти, а там и хозяйство. Тут Добрыня поможет; у него конь — должно быть, от той же кобылицы, что и у Ильи. Они из Рязани в Киев запросто махнули, даже и не заметили. Побратимы… Глядишь, может и Рада с Настасьей посестрятся… А там Алешка образумится, хватит ему по чужим бабам бегать, пора своей обзаводиться.

Не то, чтоб не согласилась Рада. Не оказалось ее в избе. И вообще нигде не оказалось. И изба — ровно суседушкой покинута, и прочее все — и гуменник, и баенник, и овинник — никого не осталось. Чисто все в избе и на дворе, ан не живо как-то. Ходит Илья кругом, то зайдет куда, то опять выйдет, постоит, глянет вправо-влево, снова ходит. Ничего не понимает, а спросить не у кого. Придумал было к кузнецу податься, видит, конь понурился; знать, не судьба ему, к кузнецу-то… Вернулся в избу, сел за стол, уронил голову на руки — нет, не сидится. Сердце на части рвет, криком безмолвным исходит. Не смог усидеть, выскочил, грохнулся на лавку возле крыльца, тут и застыл. «Каждому счастья хочется, хотя немножечко, хотя глоточек маленький…» — вспомнилось. И надо бы меньше, да некуда. Так и просидел, то ли забываясь временем сном коротким, то ли нет. Поначалу казалось — спит он, стоит глаза только открыть, и все по-прежнему, по-старому обернется. Как до того дня, когда попрощались. Потом — моргнуть боялся; казаться стало, прикроет глаза, уснет, и, как в сказке, счастье свое проспит.

Ничего не случилось, ни во сне, ни наяву. Каким все было, таким и осталось — вроде бы и знакомое, а чужое. В Киев вернулся, чернее черного. Что лицом, что сердцем. Сколько дней медом наливался, про то сам не ведает. Однако отошел. Товарищи за ним приглядывали, но ни о чем не спрашивали — и так все видно, чего лишний раз рану бередить? Захочет сказать — сам скажет, не захочет — его право.

А там и дело подошло. Вот-вот в поход отправляться. Владимир рать свою надвое разделил. Одну часть, большую, сам вести решился, пешим путем. Другую, на ладьях, воевод назначил. Оно, вроде, и обидным могло показаться, что никого из богатырей, только на то верная думка была. Из них никто ни с ладьями, ни со снастями корабельными управляться не умел. Пришлось обучать, особливо что Сокола-корабля касалось. На него, по соответствию, и определили Илью с Добрынею. Алешу в поход не взяли, и тоже, не в обиду. Надо ж кому-то Киев стеречь, без сильной охраны остающийся? Прознают про то враги, и из Степи набегут — их там, ровно муравьев, пока с одними валандаешься, другие припрутся, они и промеж себя не очень-то ладят, — и из-за гор. А могут и свои свинью подложить, ну как захотят снова в особицу жить да смуту затеют? Потому и остался Алешка, не в обиду, как уже сказано было, а в знак доверенности.

Эх, хорошо сказочникам!.. У них на рать собраться — лапти обул, топор за пояс — и подался, насвистывая. Долгими были сборы, трудными, а как в путь тронулись, еще горше показалось. Как там пешие шли, про то Илье с Добрыней неведомо, а сколько они прелести походной хлебнули, не пересказать. Спроси их — чего больше было, они ли на ладьях шли, или ладьи на них? — не ответят. Кто только путь такой отыскать сумел? Это ж к небу подыматься надобно, чтоб всю землю от края до края видеть, а без того — непонятно. Вначале все по Славутичу плыли; как на реку широкую выбрались, там тоже. А промеж них от одной к другой, — даже и не поймешь, то ли река, то ли протока какая, — на горбу ладьи тащили. Ну, не то, чтоб совсем на горбу. За канаты тянули, нос приподнимаючи. А кто не шибко силен, те под нос бревна подпихивали, чтоб ладья по ним катилась. Как освободится бревно назади, его подхватывают, и опять вперед несут. Вроде нет ничего хитрого, ан ежели с умом да сноровкой взяться, без задержки получается. Потому как прежде, нежели походом идти, — а может и еще раньше, — в нужных местах просеки были проделаны да от лишнего всего очищены. Опять же, не в стороны поразбросаны, а навесы устроены, поленницы, в местах роздыха. Чтоб и от непогоды укрыться, и огонь развести. Говаривали, что теперь путем этим гостям сподручнее пользоваться будет, и это тоже к добру. Торговлю вести, оно предпочтительнее, чем мечами-саблями бряцать. От торговли жизнь лучше становится. Многое можно князю в укор поставить, нрав у него — не каждый выдержит, а тут во всей красе себя показал: обо всем посмотрел, обо всем позаботился.

Как там в сказках говорится: долго ли, коротко… Так и тут. Долго ли, коротко, а соединились, где уговорено было, обе рати. Дождались союзников, дальше вместе тронулись. Такие союзники попались, что хоть бы их и не было. Галочья стая, не воины. Шум от них непрекращающийся, что днем, что ночью. Неприятель их за сто верст услышит.

И за более услышал, а что толку? Одолели рати Владимира рать неприятельскую. В сече злой одолели. Ладьи к самой столице ихней спустились, не давали ни подмоге переправиться, ни уцелевшим, с поля боя утекших. Плечо в плечо богатыри бились, один за другого насмерть стоял. Что и когда промеж ними было — все позабыто. Общие обиды земли родной для каждого первее прочего стали. Было, чего припомнить…

Но и то сказать: народ наш зол по делу, однако ж отходчив. Запросили степняки мира у князя. «Быть промеж нами миру, доколе камню не плавать, а хмелю не тонуть» — клялись. Поверил князь. В самой их столице мир утвердил. Пир по такому случаю устроили, на несколько дней. Славно погуляли, мало опять не до рати.

Из-за Добрыни случилось. И из-за диковин. Они, эти самые степняки, совершенно не по-нашему живут; обычаи у них другие, жилье, одежда, да что там говорить, даже видом — и тем против нас отличаются. Вот как-то раз отправился Добрыня на базар, диковинок каких домой прикупить. И набрел на торговца лошадьми. Кони у них, конечно, красивые, спору нету, ан нашим не чета. Нам какой конь надобен? Чтобы и в соху, и на рать. Сильный, выносливый, неприхотливый. А ихние что? Быстры, ладны — этого не отнять, а ножки тонюсенькие; такого впряги в соху — он через пару шагов и копыта отбросит. Прокормить — всей семье зубы на полку сложить, за ненадобностью. Тут-то и обозначился конь особый, горбатый. Кривой весь из себя, лохматый, и пожрать не дурак — все чего-то пережевывает. Называется как-то странно, не запомнил. Запомнил только, что слово эдакое на улице без того не сказать, чтоб сразу не побили. Видит торговец, богатырь русский конем интересуется, и ну его расхваливать — через толмача. Такого понарассказал, что даже если половина половины правда, и то — конь, всем коням конь. Так голову Добрыне задурил, что он этого самого зверя купить решился. В конце концов, на что-нибудь, да сгодится. Особливо ежели тяжести таскать приучен. Он и полез зубы посмотреть — кто ж коня иначе покупает? Только было собрался пасть ему раскрыть, а тот ка-ак плюнет!.. Лошадь — и плюется. Где ж такое видно? Оторопел Добрыня, больно уж неожиданно все стряслось. А коню понравилось, должно быть, он вдругорядь плюнул. И, главное, опять попал. Правду сказать, промахнуться тяжеловато было, Добрыня прямо перед ним стоял…

Вот скажите, сыщется ли во всем белом свете тот, кто подобное потерпел бы? Засветил ему Добрыня в ухо, слегка так, чтоб не до смерти, а и того хватило. Копыта кверху — и улетел. На беду, хозяин животины этой самой сунулся. Он поначалу рядом гоготал, а как лошадь его улетела, не до смеху стало — в драку полез. Ну, Добрыня и его оделил, по справедливости чтоб. Глядит, бегут со всех сторон степняки, которые с саблями, которые — кто с чем, за своего заступаться. Добрыня им руки пустые показывает, мол, чего взъелись, да еще с оружием? Я-то, мол, без ничего… Ан это только подумалось ему, что без ничего. Оглобля в руках оказалась. Как попала — и сам не ведает. Только он этой самой оглоблей весь их базар подровнял. То есть, кто повыше из степняков был, кто пониже — не разобрать, все лежат побитые. Опять-таки, не до смерти, а слегка, в науку, чтоб не могли над богатырем нашим насмехаться.

Разобрались, конечно, откуда смута пошла, не дошло дело до рати. Кто на базаре не был — тот посмеялся, кто был — мог и обиду затаить.

Пока разбирались — весть пришла, еще какие-то степняки идут. Недалеко уже. Тех тоже побили. Загнали невесть куда, да так, что они власть княжескую над собой признали, нарекли Владимира своим каганом, откуп богатый дали и впредь обещались каждый год дань посылать. Гостям обид не чинить, и через свои земли пускать беспошлинно, ежели таковые найдутся, чтоб в царство Индейское, где Волх, пути торговые торить.

Казалось, закончился поход так, что лучше и не надо. Владимир с войском обратно в Киев подались, а Сокол-корабль остался. Потому как оказались где-то возле моря Хвалынского владения какого-то царя Салтана, и очень ему не понравилось, как Владимир все в свою сторону повернул. Он и прежде корабли свои иногда посылал, чтоб в реку великую, Волгу, входили, чужие ладьи да города-селения по берегам ее грабили. А с недавних пор, еще до того, как с Владимиром мир заключен был, объявился особый, с богатырем сколь могучим, столь и безжалостным. И столько он бед принес, что степняки в договоре о мире вечном особым условием поставили, чтоб Владимир помог им от ворога лютого избавиться. Тем более, что и Владимировым гостям и землям от него доставалось.

Согласился князь, оставил Сокол-корабль в помощь, вместе с богатырями своими, Ильей да Добрыней. Вдвоем они — кого хочешь одолеют. Коли грудь в грудь сойдутся. А вот с этим туго.

Сколько дней минуло, как князь, отдав наказ, в Киев возвернулся, — и не сосчитать. Только за все это время ни разу корабля того разбойничьего не встретили. Да что там — не встретили… Видно, тот, кто им правит, поопытнее будет, нежели Илья с Добрыней. Они его в море Хвалынском рыщут, а он в верховья реки уходит, там разоряет. Они — туда; там же, кроме пепелища, и нет ничего, а злодей неведомо как уже в море оказался — корабли грабит. Правду сказать, река, при впадении в это самое море, на столько рукавов да проток делится — такого числа и на свете нету, не придумали еще. Вот и получается: Сокол-корабль одной плывет, а разбойники — другой.

День — день догоняет, ночь — ночь. Нет того, чтоб докучно было; их, степняков этих, видимо-невидимо оказалось, и все разные. С одними мир заключили, а другим он — не указ. Не успеешь одних отогнать, другие лезут. Шныряют, разбойники, ничем-то их не угомонить. Но это полбеды. Беда, как узнали, что поселение, отцом Владимира на месте разоренного Итиля-города оставленное, сожжено и разграблено. Только в живых и остался, что старый гусляр, то ли в удачу, то ли в наказание. Поведал он увиденное глазами, еле зрячими, что пристал к берегу какой-то корабль, вывалилась из него туча черная, накинулась разом. Не совладать бы ей с насельниками, сдюжили бы, ежели б не богатырь ихний. Он один всех прочих превзошел. Что ни махнет своей саблею, — людишки целой улицей валятся; что ни пристукнет кулачищем — изба по бревнышку катится… Песни гусляр складывает, ему за малым перышком целый гусь чудится, ан от разора выжженного никуда не деться. Вот оно, пятно черное, ровно сердце того самого богатыря, что имя такое носить недостоин. И на земле ему быть не должно. Встретить бы его в чистом поле… Нет, не встречается.

Кабы не гусляр, тоска одолела б, наверное. А так, начнет чего петь, али рассказывать, ровно хоть ненадолго, а в края родимые возвернулся. О чем рассказывал? Да вот, хотя б, об этом.

Кто ж знал, например, что та самая Волга-река, в Хвалынское море текущая, сестрицей родной озеру Ильменю доводится, возле Нова-города раскинувшегося? Никто б и не узнал, коли б не гость один…

Жил-поживал в городе, что на этой самой Волге-реке, гость один, именем Садко. Двенадцать лет гонял по реке великой ладьи свои, вверх, вниз; торговал, чем довелось, что от отца досталось, аж двенадцать лет, и не было ему ни в чем убытку. Правда, достатку особого тоже не было. На житье-бытье хватало, на дом, на корабли, на товары; а на такое, чтоб все рты разевали да завистью завидовали, того не было. В общем, так себе гость, средней руки. Однако ж, он и тем был вполне доволен.

Что уж там такое случилось-приключилось, а только вдруг подумалось молодцу, что гоняет он корабли свои по Волге, а ни разу в Нове-городе, хоть слава о нем по всей земле разнеслась, с товаром красным не бывал. Вот и задумал он сходить туда, на других посмотреть, себя показать. Ан прежде, чем в путь-дорогу отправиться, взял он каравай, в обхват размером, посолил густо, вышел в лодке на средину реки, опустил на стрежень, поклонился поясно.

— Спасибо тебе, — говорит, — матушка Волга-река! Двенадцать лет по тебе гулевал, ни в чем не было мне неудачи, а что удачи особой не было — так в том не тебя винить, сам виноват. Прими от меня подношение малое. Иду я, добрый молодец, в Новый город. Не знаю, свидимся ли еще когда.

Еще раз поклонился, аж до воды рукой достал, сел на скамеечку, да к бережку погреб. Подгребает, и видит: сидит на берегу девка красная, в сарафане, ладьями, да рыбами, да цветами водяными расписанном, цвета такого, что не передать — он и белый, и зеленоватый, и голубой, — и все вместе. И глаза у нее — голубые-преголубые. Загляделся Садко на девку, вставать стал, мало из лодки не выпал, как в берег ткнулась. Рассмеялась девка, присела к воде, набрала полную ладошку, да как брызнет!.. Что там и воды-то, всего ладошка, а будто с ног до головы окатило.

— Спасибо тебе, добрый молодец, за подношение твое, — говорит. — Не сочти за труд просьбу мою. Как придешь в Новый град, встань под башню проезжую, поклонись от меня братцу моему, славному Ильменю-озеру. Не забудешь?..

Какой тут забудешь!.. У Садка рот раскрылся — медведь влезет, зубов не тронет. Снова рассмеялась девка, ступила себе на воду текучую и пошла спокойненько. Вот только что была — и нет ее…

Долго ли, коротко ли, про то не ведаю, а пришел, наконец, Садко, к Нову-городу. Пришел, разузнал, где башня проезжая, улучил время, встал под башней, лицом к озеру, поклонился поясно, как прошено было.

— Гой еси, славное Ильмень озеро! Сестра твоя, Волга-река, привет тебе и поклон со мной посылала. Жалеется, что никак-то вам свидеться не доведется.

Подождал малость — ничего не случилось. Он вдругорядь поклонился, слова наказанные сказал — и опять ничего. Повернулся идти, и нос к носу столкнулся с парнем-ухарем, в красной рубахе, ворот нараспашку, солнцем да месяцем расшитой, золотым поясом с кистями подпоясанным, сапогах сафьяновых.

Хлопнул Садка по плечу, тот мало в воду не угодил.

— И тебе поздорову быть, добрый молодец, — парень говорит. — За поклон да привет — спасибо. Откуда сестру мою знаешь? Как она там живет-поживает?

Поведал ему все Садко без утайки: как ходил по всей реке, от вершины до устья, как захотелось ему Новый город посмотреть, как с Волгой повстречался, какой она наказ ему дала. Выслушал его Ильмень внимательно, хохотнул.

— Добро, — говорит. — Есть у меня задумка одна. Больно уж эти упрямцы носы задирают. Того и гляди звезды с неба посбивают. Надо бы с них спеси посбить немного.

И рассказал, что делать надобно.

Вот поутру отправился Садко вместо торговых рядов к начальникам рыболовным, работных людей с неводом просить. Обещал цену хорошую за работу дать. А работа — пустяковая: только и надобно, что три раза невода в озеро забросить. Сколько принесут неводы, столько и ладно. Полные будут — моя удача, ничего не будет — знать, не судьба. Цену спрошенную вперед плачу. Переглянулись начальники, посмеялися. Посмеялися — цену втридорога заломили. Садко, как и обещал, сполна заплатил, слова поперек не сказал. Спрашивают: где невода бросать? Он им: не знаю мест здешних, отвечает. На ваше усмотрение. Где рыбы побольше, там и бросайте. Еще пуще посмеялись начальники. Говорят людям своим работным: вы два невода сперва там бросьте, где рыбы отродясь не было, а один — где ее завсегда полно. Человек, хоть с придурью, денег куры не клюют, однако ж совсем обижать не надобно. Поучить малость уму-разуму — это можно, а чтоб совсем обижать — негоже.

Бросили первый невод, полный пришел, на удивление. Мелкая рыбешка, бель, но, по уговору, всю в лодку ссыпали, для Садка. Второй невод, в другом месте, тоже полный, но, опять-таки, мелкая, хоть и красная. И этот улов ссыпали. Третий невод — на заглядение. Самая малая рыбина — с локоть. И тоже полным-полнехонек.

Подивились люди работные со своими начальниками, а потом решили: правду в народе говорят — дурням счастье без зову прет. Тем паче, за работу свою все равно внакладе не остались. Им что полный невод, что пустой, все едино. Цену не за рыбу спрашивали, за работу.

Садку же и горя мало. Он всю рыбу свою из трех лодок в три подвала свалил, замки повесил, и ходит себе гоголем, товары по рядам посматривает. Всяк его теперь узнает, да и он со многими знакомство свел. Дня три так гулял, а может, и четыре. Спустился затем погреба свои открывать, насилу отпер. Глянул, — а там, где рыба мелкая лежала, там все резаны; где красная — там гривны; а где крупная — там монеты золотые.

Запер он опять подвалы, к башне проезжей кинулся. Челом бил Ильменю-озеру. Вышел к нему добрый молодец, научил, что дальше делать следует.

Закатил Садко пир горой, весь Новый город позвал. Велел накрывать столы длинные, да широкие, подавать яства самые наилучшие, выкатывать бочки меда, самого стоялого, пива, самого хмельного. Чего скрывать, народ у нас погулять на дармовщинку завсегда не прочь. Кто сам до столов добраться не смог, тех на закорках тащили.

День гуляли, ночь прихватили, а поутру спохватились. Побился Садко со старшинами гостей новгородских о велик заклад. Сколько ни есть товаров в Нове-городе, все в три дня выкупит. Но только те выкупит, что к рассвету в городе есть. Чтоб новых не подвозили, и цену спрашивали справедливую, не задирали. Коли ваша возьмет, все деньги, что за товары дадены и сами товары ваши — вам останутся, а коли моя — поставите мне хоромы наилучшие в самом наилучшем месте Нова-города, и чтобы торговать мне и роду моему в Нове-городе безданно-беспошлинно отныне и до веку, и чтобы в какой ряд с товаром своим ни стану, — на то место, что сам выберу. И заклад этот великий честь по чести записан, подписями старшин, посадников и самого Садка скреплен.

Вот настал первый день. Идет Садко к торговым рядам, за ним — люди его нанятые, мошны несут, деньгами набитые. А там уж не пробиться. Народ и за Садком валом валит, а в рядах торговых — там вообще шагу ступить некуда. К кому не подойдет, не начнет торг, — каждое словечко из уст в уста по всему городу передается. Гости местные поначалу решили: коли человек заезжий цену деньгам не знает, так и облапошить его можно. Ан обмишурились; недаром в народе говорится — видать птицу по полету. А Садко что ж, за двенадцать лет ничему не научился? Кто не научился, те иным себе на жизнь промышляют. В общем, как у первого скупил товар его, остальные смекнули — на приезжего-то, где сядешь, там и слезешь. Хорошо, коли портки не порвешь. Он сам хват тот еще. У первого скупил, подозвал нанятого с мошной, отсчитал, сколько надобно, дальше пошел. От второго — к третьему, от третьего — к четвертому… Так весь день и проходил, скольких обошел, у стольких все скупил.

На следующий день — сызнова все повторилось. Только ему в этот раз потруднее стало. Те, что вчера красный товар выложили, сегодня все остатки по сусекам поскребли да повынули. Иной с изъяном, иной с гнильцой — так за него и цена пустяшная. Покачал головой Садко, однако ж и этот купил. Ну, и другой тоже, до которого давеча руки не дошли.

На третий день, кутерьма великая поднялась. Солнышко, оно быстро по небу бежит, гость приезжий уже и не торгуется особо, большей частью запрошенную цену платит, только и на торг выставлять нечего. Все амбары-закрома начисто выметены. А Садке и горя мало; знай себе похаживает, да покрикивает: у меня, мол, и половина казны не истратилась, что ж мне, с пустыми руками домой возвращаться? Эк, куда хватил! С пустыми руками. Это ж сколько ладей нужно, чтоб все увезти, им тут нахапанное?

На четвертый день снова пошел Садко по рядам. А там — шаром покати. Народ диву дается, гости руками разводят. Хоть и нет охоты признать, что спор проигран, а супротив очевидного не попрешь. Все приезжий выгреб, ничего не оставил. Разве что горшки побитые в горшечном ряду. Он и их купить хотел, да народишко подразозлился маленько. Ишь, чего удумал! Пойдет гулять присказка по земле, что, мол, «новгородцы горшками битыми торговали», прилепится какое-никакое прозвище, вовек не забудется. Даже побить Садка собирались, да Ильмень спас. Сам на торги заявился, пристыдил. Сколько, мол, вы от меня добра видели, а ни разу ничем не отблагодарили, даже весточку от сестрицы родимой, и той не привезли, а сколько из вас по Волге ходит?.. Повинились люди. И перед Ильменем, и перед Садком. Тот им товары купленные обратно возвернул, а про деньги, что плачены были, Ильмень сказал их обратно в озеро бросить. Бросили. И что ж? А то, что побежали деньги, едва воды коснувшись, рыбой большой и малой… Отстроили Садку хоромы и прочий почет оказали, что прописано было, и уж с той поры, как кто на Волгу собирается, непременно весточку ей у Ильменя спрашивает, а как обратно возвращается, у сестры — для брата. Ну, и подарки какие преподносят. Так-то вот…

Только байки байками, а сыт ими не будешь. Плещет вода под веслами, мягонько так. Обтекает-обвивает нос корабельный, высоко над волной взметнувшийся. Мечется Сокол-корабль, ровно орел по поднебесью; то в море выйдет, то опять в реку возвернется, а все без толку. Утекает ворог, ровно вода сквозь сети, полнится сердце молодецкое тоской-кручиною. И рады бы скорее в Киев возвернуться, ан не с пустыми же руками. Ежели б только наказ княжеский не выполнить, а то ведь не прекращаются набеги, смерть и разорение людям несущие.

Не ведомо, сколько б тому тянуться-продолжаться, когда б не случай. Услышал раз Добрыня на базаре, — его с той самой поры, как лошадь покупал, помнили, не то, чтоб уважали, но с опаской в его сторону поглядывали, — что есть где-то на реке старец мудрый, прошлое-будущее ведающий. Все то ему ведомо-знаемо. Сквозь воду-землю видит, не успеешь подумать вопрос задать, — он уж на него ответ дает. Услышал Добрыня про старца, к Илье поспешил. Так и сяк умом раскидывали, а другого пути не выдумали, как старца того искать и совета-помощи спрашивать. Вроде и найти его несложно. Место, где он пристанище себе подыскал, больно уж приметное, хоть и непривычное. Утес там. Щуку иногда народ выловит, в сажень длиною, а она от старости вся зеленью поросла. Вот и утес такой же. Зеленый весь, от подножия до самой вершины. Точнее, не до самой вершины, потому как там камни сложены, будто кто когда-то крепость там построить хотел, да по каким-то причинам не сложилось. И сосны там вековые, богатырями на утесе том выстроились. В камнях пещерка имеется, которую старец себе под жилище и устроил. Такой — да не сыскать?

А ведь не сыскали б. С какого берега искать надобно, Добрыне спросить невдомек было. Утесов же много оказалось, только все с описанием не схожи. То крепость есть, а сосен нету, то наоборот. В общем, совсем соромно — на реке, и утес не найти. А потому не найти, что он промеж двух других спрятался. Эти два, которые обок его, они в реку вдались, а он затаился. Сказать, сколько раз мимо него плавали и не видели — никто не поверит. Ан и не важно это. Главное — отыскался. Еще бы место нашлось, где пристать, а то ведь обрывается камень в воду глубокую… Нашли и место: кое-как приткнулись к соседнему утесу. Выступ там имелся: будто кто когда пристань вытесывать начал. А от нее вроде как тропинка наверх вьется. Не очень удобная, где поуже, где пошире, в иных местах и соскользнуть недолго. Не соскользнули, взобрались. Отсюда и соседний утес хорошо видать. Все в нем, как описывалось. Только камни те, что снизу вроде как крепостью казались, — просто камни, как блины, один на другой, наложенные. Дырку видать. Ну а уж пещерка это, или еще там что, отсюда не разглядеть.

Идут Илья с Добрыней, петляют промеж дерев. Птички поют, листва шелестит, солнышко светит. Вот ежели б давеча утес этот самый нашли, тогда б иное дело. Тогда гроза такая разыгралась, не знали, куда деться. Молнии, казалось, в самый их корабль метят. Гром — уши закладывало. Ливень такой, что руку вытяни — едва до локтя видать. Натерпелись страху. Это земного ворога одолеть можно, а супротив неба не попрешь.

Вот уж и камни те самые. А чуть поодаль от них, почти на самом краю, старец застыл, к ним спиною. Волосы у него — белые-белые, солнцем горят. Одет простенько, лапти, да онучи, да порты, да рубаха длинная — как у всех. Борода до пояса, — ветерком ее колышет, вот она и показывается. Одна рука вдоль тела опущена, в другой — посох. Вообще-то, мог бы и получше палку подобрать. Кривая вся, что за дерево — не разобрать, до того потемнело, а в навершии будто колесо со спицами вырезано.

И как-то так, ни с того, с сего, оробели вдруг богатыри. Подталкивают один другого. Ты, мол, поспособней, тебе и речь держать. А другой ему — ты старшой брат, тебе первым и быть. Пихаются, сопят, вот еще сумятицу затеять — и совсем гоже.

Наконец, сдался Илья.

— Доброго здоровья тебе, старец, — произнес он.

— И долгих лет, — зачем-то добавил Добрыня.

— И вам поздорову быть, — степенно ответил старец, не оборачиваясь. — Далеко ли путь держите? Что за нужда привела вас ко мне?

Словно ушат воды ледяной слова его. Какой же он всеведущий, коли такой простой вещи не знает? Досадно, конечно, что так вышло. Однако, за просто так развернуться и уйти, еще досаднее. Переглянулись Илья с Добрынею, вздохнули дружно, и повел Илья рассказ про корабль разбойничий. Про то, какие бедствия людям чинит, про то, как ищут они его, ищут, — сколько дней пролетело, не сосчитать, да и не дней, годов, — а все без толку, как прослышали они случаем про мудрость его, и пришли помощи просить. Илья замешкается, Добрыня подхватит. Добрыня замешкается, Илья рассказ продолжает.

Стоит старец недвижимо, ровно из камня вырезан, не поймешь, слушает, нет ли. Колышет ветерок легкий бороду да рубаху. Что он там об себе думает?

Закончили, наконец, богатыри. Ждут. А старец опустил голову, и вроде как рассмеялся тихонечко. Не обидно, будто над несмышленышами.

— Не вы первые, — ответил, — не вы последние, кто помощь не в сердце своем, в словах чужих ищет. Всего-то и надо, что глазами иными окрест взглянуть.

— Где ж их взять-то, иные? — буркнул Добрыня. — Какие с рождения дадены, такие и есть. Иных нету.

— И их хватит. Вот стоите вы там, помощи ожидаючи. Не о помощи помышляйте, о мире, что вокруг вас по край неба раскинулся. Ваш он, а вы — его. Он — это вы, а вы — это он. Что глаза в кучку свели? Не понятно? Добро, помогу поначалу.

И старец неожиданно тихо запел:

Таращатся окрест Илья с Добрыней, как велено было. А слова старца, простые такие, обычные, не единожды слышанные, обволакивают мягко, будто периною, согревают, в сердце просятся. И вот уже все иным стало. Стоят они на утесе высоком, соснами поросшем; обок два такие же. Другой берег низкий, тоже лесистый, а за деревами вдали будто луга начинаются. Река широкая, с пару верст. Камни белые рядом. И все это — оно не снаружи. Или — не только снаружи. Поведет Илья глазами, — сосна рядом, — и вот он уже сам сосна. На реку глянет — и сам уже воды несет к морю синему. Скосит взор на камень, — и вот он уже пещерку видит, в себе самом. Он и то, и другое, и третье, — и в то же время сам по себе. Слов таких еще не придумано, чтоб описать, что с ним такое творится. И хорошо ему, — век бы так стоял, то сосной, то камешком, а то рекой забавился…

Смолкла песня. Застыли богатыри, еле-еле отошли от увиденного глазами новыми. Видит старец, засопели, друг на дружку поглядывают, мнутся, то на руки свои посмотрят, то на ноги, да и говорит:

— Ну, а теперь сами. Идите сюда, станьте рядышком. Только не особо, а то враз кувырнетесь, на радость ракам.

— Так ты что ж, летать не обучен? — спросил, шутя, Добрыня.

— Был бы обучен, был бы птицею. Иди, иди, не задерживай.

Подошли, встали. Как и не подойти-то? Мало ли он какую еще песню знает? Срамоты не оберешься, больно доходчиво…

Подойти-то подошли, а делать что? Скосил глаза Илья на старца, встал, как он, вдохнул полной грудью, плечи расправил, и вдруг — как будто повторяться начало. Как будто снова он и сосна, и камень, и река, вот только мешает что-то. Как мураш промеж лопаток. И рукой не достать, и суетится — спасу нету. Чего изменилось-то? Всего на пару шагов ближе к краю подошел, ан уже помеха. Маялся, маялся, наконец, вроде как отыскал причину, какую не ожидал. Ихний Сокол-корабль, возле соседнего утеса приткнувшийся.

И опять, что было — того не стало. Стоят они с Добрыней на утесе, рядышком старец.

— Ну, чего сапоги мнете? — спрашивает. — Дошло, али нет?

Совсем сбил с панталыку. Чего должно было дойти-то? Ты разобъясни по чести, а уж потом спрашивай.

— Вижу, у вас мечами махать лучше получается, нежели умом пораскинуть. Неужто не поняли? Мир — он для всех даден, потому — в ладу жить в нем нужно. Беречь, сколько возможно. А корабль этот ваш — он не для лада, для раздора сделан, для рати. Потому и увидели вы в нем помеху прежде виденному. И тот корабль разбойничий, про который спрашиваете, он такой же. Хоть и разными мастерами изготовлены, а братья они по нутру своему. И чем больше таких братьев на земле будет, тем меньше мира и лада останется. Не вы ими правите — они вами. Потому и минуют один другой… Что еще вам сказать? Идите к морю Хвалынскому. Пусть кто из вас на руле стоит. Как почует — руль вроде как сам по себе в сторону вильнуть норовит, так знайте, недалеко недруг ваш. Ну, а как повстречаетесь, не мне вас учить…

Эк туману напустил. Ничего не понятно. Ишь, чего удумал, чтоб кусок дерева плавучего мало того живой был, еще и братьев имел. Хотя, с другой стороны, сосна вон стоит, живая она… Ладно, надоумил, как корабль разбойничий повстречать, и на том спасибо.

— Гусляра, — старец молвил, — здесь оставьте, пусть ко мне поднимается. Ни к чему он вам более. И не спрашивайте, сами увидите. А тебе, Илья, особый почет оказан будет.

Кто б и сомневался и в том, что слово старца исполнится. До самого синя моря шли, — никому Илья с Добрыней руль не доверивали. По очереди друг друга сменяли. Гусляр, нехотя, на берегу остался; остальные приутихли. Знали, что их ждет; ничего богатыри не утаили. Мечи острили, стрелы, копья; кольчуги, у кого были, правили, щиты досматривали. Разговоров поменее стало, все больше с бортов в даль поглядывали: не видать ли?.. Сколько ни увещевали Илья с Добрыней — упредят, мол, когда надобно, — не помогало. Кому ж не ведомо: ждать да догонять пуще всего.

Даже как-то боязно было: сколько идут, а брус рулевой ничем себя не выдал. Дерево сухое, оно таково и есть. Только как соль ветерком обозначилась, заметили: подрагивать стал, поталкиваться. Так и норовит корабль потихоньку в сторону увести. Ты его к правому берегу правишь, где стрежень, а он к левому, где песок под водой виден, норовит. Тут уж от бортов гонять перестали, наоборот — не заметить врага вовремя, так и пропасть недолго. Мало ли где он тут затаиться мог?

А уж перед тем, как заметили, брус так заметался — не удержать. Вдвоем на руль стали. Раньше доски поскрипывали, — теперь стоном стонут. Парус провисает, весла из рук вырываются…

Разбойник же — вон он. Его тоже треплет — ишь, как из стороны в сторону шарахается. Только и на нем, видать, не с базару по резане набирали. Хоть и шарахается, а не сворачивает, прет напрямки, ровно зашоренный.

Вот уже и стрелы первые порхнули, что с одного корабля, что с другого. Ну да мастера не зря хлеб ели, или чего у них там едят? На одном щиты взметнулись, гребцов прикрыли, на другом — будто шатер распахнулся; скользят по нему стрелы, как санки по горке ледяной.

Совсем сблизились, но тут ровно богатырь невидимый, сильномогучий, рули в стороны отвернул. Разошлись корабли. Развернулись, и снова друг к дружке навстречу… Нет, не одолеть силы братской силе людской… Что ж, не для того на пир ехали, чтоб не солоно хлебавши оглобли поворачивать…

Ткнулись в берег корабли. Ссыпались на песок вои. Не бросились вперед, словно оголтелые, готовятся. Столы расставлены, скатерти накрыты, меды налиты. Не суждено сегодня кому-то с лавки встать, последним пир сей для него станет. Оглядели Илья с Добрыней своих: лица суровые, решимостью исполнены. Знали, куда и зачем идут. Берег же ровно специально выбрали: площадь ровная, кустарник неподалеку какой-то диковинный. У кого меч в руке, у кого — булава; лук — он теперь без надобности.

Обнялись богатыри, встали перед своими ратниками, каждого обежали взглядом, головой слегка кивнули: не робейте, мол, сдюжим, как и прежде сдюживали. Повернулись к противнику и видят: у тех тоже богатырь объявился. На медведя чем-то похожий. Ноги косолапы, знать, к коню привыкшие, шелом с перьями разноцветными, сабля на боку — такой хоромы княжеские с одного удара развалить можно, даром что каменные…

Глянул на него Илья… Так вот оно, где свидеться довелось. Ох же ты, старец, старец… «Особый почет тебе оказан будет». Подумать не успел, Добрыня уже вперед шагнул.

— Погодь, — за плечо ухватил.

— Ты вот что, Илья, — досадливо сбросил руку его со своего плеча Добрыня. — Ты свои погодь дома оставь. Ты мне в мире брат названый, а тут твоего старшинства нету. Коли не будет мне счастья, тогда твой черед настанет, а пока — охолони.

— Погодь, — повторил Илья. — Не рассказывал я тебе… Спор у нас с ним, давний спор. Еще с Чернигова. Не чаял уж и встретиться. А коли довелось… Ты уж не серчай…

Глянул Добрыня на Илью глаза в глаза: не хочет ли тот его собой выгородить? Не придумка ли слова его? Нет, видать не придумка.

— Да я что… чего уж там… — и отвернулся.

— Условие у нас было, чтоб до последнего. Потому и просьба у меня к тебе. Мы сейчас вон туда, за кусточки отойдем, чтоб вам не мешаться. Коли он из-за них появится, время ему дай, отдохнуть, приготовиться, сколько спросит. Он по-нашему не разумеет, ну да столкуетесь. Коли ранен будет — пусть вылечится. Все по чести быть должно. Как он со мной обошелся, так и ты с ним. Но помни, Добрыня, коли и ты с ним не совладаешь, тяжко нашей земле придется. Нет у меня что-то надежды на Алешку, шалопутный он… Пора мне. Вишь, он тоже меня узнал.

— Что ты сказал, наказ твой в точности исполню, — глухо сказал Добрыня.

Илья повернулся, сделал шаг и, вдруг остановившись, снова повернулся.

— И вот еще что… Помиритесь вы с Алешкой. Побратайтесь. Он ведь как ладья без ветрила, его, как коня норовистого, учить надобно. Женить. Может, образумится. Стойте крепко за землю нашу, а там и я, глядишь, вам подсоблю, ежели чем смогу…

Открыл было рот Добрыня, про Алешку услышав, а потом рукой махнул. Не к месту сейчас то, что сказать собирался. Иди уж, Илья, коли так решил, не ровен час вырвется что негожее. Потом потолкуем. Иди, иди, да смотри там, не поддавайся, а мы уж тут как-нибудь без тебя.

Не успел за кустарник зайти, на берегу началось. Звон, крики, грохот. Как же не вовремя ты, богатырь степной, навстречу угодил. А впрочем, может статься, и вовремя. Сколько ж ты горя причинил, разбойник степной, не за-ради народа своего, за богатство. Потому и не будет тебе сегодня ни удачи, ни пощады. Об одном жалею — раньше встретиться не довелось.

Свистнула сабля, молнией сверкнув на солнце. Тверже твердого, встретил ее меч…

…Добрыня сидел спиной к кустам, уткнув голову в руки, лежавшие на коленях. Он даже вроде и не удивился особо, когда рядом тяжело опустился Илья. Вскинулся, глянул на брата названого, лучше б не видеть. Того ровно великаны какие молотами не в подъем обихаживали — так помят да побит. Кровь на доспехе, лицо — чернее черного. Ничего не сказали братья друг другу. Посидели несколько времени, да и опрокинулись, сном тяжелым забывшись.

А поутру, солнце еще взошло, как ни было тяжко, закинули канаты крепки на корабли, на берег подальше вытянули. Перенесли, одного за другим, всех, кого иной сон сморил, на корабли сложили. Каждого на свой. И то сказать: ежели б за степняками верх остался, обобрали б до нитки, да и бросили. Может, потому это, что не встретилось им на пути старца, чтоб глазами новыми на мир посмотреть? Так то не вина их — беда.

Запалили разом, отошли к воде, подальше от жара. Дождались, пока все, что могло сгореть, в пепел обратилось. Не заметили раньше, — не до того было, — выше по берегу камни обозначились. Принесли, сколько смогли, укрыли пепелища. Так укрыли, чтоб ни воронам, ни зверям хищным доступу не было. Земли покидали, чтоб понадежнее.

Исполнено повеление княжеское. Не так, как хотелось бы, а исполнено…