Из того ли то из города...

14. КАК СТОЯЛА ТАМ ЗАСТАВУШКА НЕ БОЛЬШЕНЬКАЯ…

Отстояли Киев. Прогнали ворога обратно в Степь; надолго ли? — кто знает. А вот земля, что под городскими стенами, ей и дождя не надобно. Пропиталась кровью так, что родники — и те красным наружу пробивались. По осени, как листва цвет менять начала, вздрогнули люди — стояли дерева багряны, будто те, кто головы свои в сече страшной сложили, вернулись ненадолго, взглянуть, неужто и вправду отстояли? Не верится им.

О чем Мстислава с Ильей в порубе речь вели, про то сами ведают, а только к утру вышел богатырь из темницы своей. Не заходя во дворец княжеский, на конюшню отправился. Всего и пройти-то с полста шагов, ан пока шел, город весть радостная облетела: жив Илья Иванович, не затаил обиды, готов постоять за Киев-град. Того не знали, не за Киев-град, не за князя и даже не за дочь его — за Васятку, за деревеньки, что, оставь без помощи, в дым черный обратятся, в пепелища, — их ради оставил Илья подземелье.

Не узнать богатыря. С тела спал, лицо потемнело, а волосы, наоборот, снегом замело. Силушка прежняя, осталась ли? Больно тяжело идет, ноги подволакивает.

Ну, кое-какая осталась. Зашел в конюшню, увидал бочку сорокаведерную возле двери, с водою, сбросил с себя одежду, поднял, и всю на себя опрокинул. Отфыркался, ухватил сена, сколько смог, обтерся, снова оделся, к коню своему подошел. Обнял ласково за шею, гладит, шепчет что-то, а тот глазом косит, будто вчера только и расстались. Только Илья к оружию-доспехам своим сунулся, — они в стойле лежали, — за ухо зубами хватанул. Не так, чтоб напрочь отхватить, а ласково — еще погладь да поговори. Куда тут денешься? Уважил.

Глянул — а тут и порты чистые, и рубаха, лежат — его дожидаются. Будто знал кто, что он пожалует. Скинул старое, одел новое — сердце едва наружу не выпорхнуло; так себя ощутил, словно оказался под небом синим, над речкою быстрою, привольем луговым, лесом дремучим… Вливается внутрь сила земли родной, изгоняет прочь хворость темничную. Говорила Мстислава, не видел никто, как все в стойле оказалось. Не было, не было — а потом вдруг взялось. И что удивительно, в руки никому не давалось. Один смотрит — не видит ничего, другой видит, ан подойти не может: идет-идет, и все на месте стоит. Два шага шагнуть, ан не дойти. Третий и видит, и доходит, нагнуться же — ровно столб кто к спине привязал. Четвертый умнее всех оказался, граблями выгрести решил. Так ему этими самыми граблями так по лбу досталось, едва конюшню не спалил — искры из глаз с кулак летели…

Вооружился Илья, на стену отправился, глянуть, что да как. Народу вокруг конюшни собралось — как только друг дружку не передавили. В другое время гридни разогнали бы, а сейчас не посмели. Криком приветствовали радостным, будто уж нет врага под стенами, будто при одном имени богатыря пятками засверкал.

Не засверкал. Освирепел. Прослышали степняки, что не сгинул неприятель их главный, на стены ровно муравьи полезли. Стрелами осыпали, будто дождем, аж небо потемнело. Подволокли тараны к воротам, долбить принялись — чего там стены городские, земля до самого своего края сотрясается. И так воют, что волки на луну.

На той стене, где Илья оборону держит, там коршунам степным несладко приходится. Подтягивают ему снизу бревна на воротах, Илья их на лестницы приставные мечет. Уронит пару стволов в полтора обхвата — и нет лестницы. В других местах тяжелее. Там враг наверх взобрался, секутся люто. С одной стороны — злоба звериная, с другой — мужество отчаяния. Чья-то возьмет?

Два дня, не утихая ни на мгновение, — ночь ли, день — кипела битва. Степнякам легче; одна волны схлынет, ей другая на смену, а киевлянам туго приходится. Все, кто оружие держать может, старый и малый, живой и умирающий, все на стенах. Еще немного, и сбудется обещание Калина, только в песнях Киев и останется, коли будет, кому складывать. Не случилось. Уберегла судьба. Подоспела помощь долгожданная изнемогающему городу.

С двух сторон ударили подошедшие рати. Как сговорились Алешка с Добрыней. Так на степняков насели, им теперь не о богачестве киевском думать. Не ждали, потому и растерялись поначалу. Алешкина рать с берега, противоположного Киеву, врага погнала, очистила; Добрыня в спину ударил, мало до шатра хана великого не прорубился.

И снова: почуял хищник, коли дать слабину, уйдет добыча верная. Оклемался немного, и с новой силой насел. Еще два дня без передыху секлись, так, что по полю перед стенами ходить невозможно стало. В болото земля обратилась, кровушкою людской пропитавшись. Сдюжили, однако. Дошли вести: Мишка Потык подбирается, Самсон Самойлович рать ведет, Полкан пути отходные режет… Хорошо бы сказать: дрогнула нечисть, побежала… Нет такого. Ушли, огрызаясь, даже часть даров киевских прихватили. Раны зализывать. Их, правду сказать, и не преследовали особо. Некому преследовать. Что гридней, что горожан не ратных полегло, не счесть. А степняки, уходя, машины свои просто так не бросили; смолой облили и подожгли. Разом занялись; с тех, которые высокие, ветром в город пламя забрасывать стало, занялись избушки с теремами, еле справились.

Князь же обиду великую на хана затаил. Одной думкой живет — поквитаться. Вдруг сразу вдогонку не бросился — сначала город восстановить надобно, осмотреться насчет убытку, воздуху глотнуть. А уж потом и в гости наведаться.

Про богатырей тоже не забыл. Как народ Илью приветствовал, как Алеша с Добрыней на зов позамешкались, как снова не вняли его увещанию доброму новым обычаем жить. Пока суд да дело, чтобы вновь оплошки какой не случилось, ступайте, молодцы, на заставу от Киева дальнюю, к Степи ближнюю, стерегите супостата.

Застава… Одно название. В потемках увидишь — испугаешься. Вроде, не могла долго пустовать, а такая позабытая-позаброшенная, ровно никто никогда здесь и не бывал. Поставили, лет сто назад, и ладно. Частокол погнить местами успел, повывалиться, колья кто куда торчат, будто зубы чудища какого. Вышка не пойми как держится, наклонилась — дунь на нее, то ли свалится, то ли рассыплется, — что первей, непонятно. Навес за частоколом, лучше и вовсе не смотреть. Паук-сенокосец, да и только.

Глянули богатыри на такое жительство, руками развели. Оно, конечно, коли за чем не присматривать да не ухаживать, еще и не до такого состояния довести можно. Только ведь им здесь не ночь ночевать и не день переждать. Обустраиваться надобно. А как обустраиваться? Леса поблизости не видать, так, кустарник реденький, инструментов с собой нету. И припасов нету, и посуды. Ручеек, правда, есть. Но из него разве что напиться, ну, там, умыться, а что касается рыбы — одни лягушки.

Алешка больше прочих удивлялся, глазам не верил. Он прежде бывал на этой заставе, давненько, но бывал. Никак глазам своим поверить не может. То по солнцу обойдет, то против, все разглядывает. А чего тут разглядывать-то? Развалюх не видал? Тут не любоваться, тут рукава засучать надобно.

Поначалу все, что погнило, в кучу сволокли, — в костер сгодится. Что держалось, выровняли, прикопали, землю вокруг поплотнее прибили. Пару железяк нашли, — петли, должно быть, воротные, — ими и прикапывали. Отошли, со стороны посмотреть на дело рук своих, аж оторопь взяла. Еще страшнее стало, чем прежде было. Может, оно и к лучшему? Коли самим страшно, так врагу еще страшнее станется?

Повечеряли, ночью по очереди по сторонам посматривали, а поутру, чем свет, Алешку, как старожила местного, — один раз все-таки бывал, — послали дознавать, где чем разжиться можно. Князь, отправляя их из Киева, о том, чтобы гривен дать, позабыл совсем, — и то сказать, на степняков поистратился, — свои взяли, у кого сколько оставалось. К полудню вернулся. Котел приволок, инструмент, припасов немного. Что у него, что у Добрыни, кони — как у Ильи. Когда надо, одним скоком версту покрывает. Неблизко от заставы ихней люди живут. Оно и понятно, от Степи подальше, к Киеву поближе. Но коли нужда, наведываться можно. Лес тоже разведал. В общем, за полдня туда-сюда обернуться вполне успевается.

С инструментом дело веселей пошло. Одно плохо, не приучены кони богатырские к иной работе, кроме ратной. В телегу не впряжешь, — всю в щепу размечет. Ну, и хозяину достанется. Вот и пришлось выкручиваться. Пока Алешка на заставе сторожит да обед готовит, Илья с Добрыней в лес подаются. Найдут каждый по паре лесин, обтешут их кольями, засунут под мышки, будто копья, и в таком виде обратно подаются. Увидел бы кто, — срамота. Такие б песни народ присочинил, с заставы лучше и не показывайся. Долго ли, коротко, а и лесу натаскали, и частокол поправили, и вышку, и навес. Так обустроили заставу, лучше новой стала. С воротами повозиться пришлось, Алешка опять куда-то подавался, за петлями, но и тут обошлось.

И, как водится, порешили окончание работы отметить честь по чести. Кто предложил, и не вспомнить, так разве ж это главное? Главное, как порешили, так и сделали. Добрыня на охоту подался, сохатого припер, Алешка — за медом. Столько приволок, как только конь выдержал, даром что богатырский. Илья с Добрыней насели на него, куда столько? А тот руками разводит: пусть, говорит, лучше останется, чем не хватит. Как же, останется… Одну бочку, правда, на всякий случай закопали, а сколько там было остального, не закопанного — уж и не вспомнить, — вместе с сохатым и ухайдакали. Под разговоры, под похвальбу, не заметили как. Ну и охмелели шибко. Скучно им как-то враз на заставе показалось. Не видать нигде лютых ворогов, не с кем силушкой переведаться. Разве самим поискать?

Взобрались на коней кое-как, глядят в разные стороны, не появится ли где супротивника. А того словно бы и вовек не бывало. То как рыба на нерест прет, а то — не доглядишься. Совсем уже было собрались бросить это занятие, коль удача отвернулась, показалось вдали войско вражее, — и прямо к ним. Что прямо к ним — тут ничего удивительного нету, одна дорога, и та мимо заставы лежит. Поприпряталась, за ненадобностью, но разглядеть еще можно. Войско же, как приблизилось, сильно размером подсократилось, числом до одного. Шлепает себе по дороге, со стороны Степи, и ничего не боится. Думает, никто не догадается, что доглядатель. Ишь, и одежку себе соответствующую подобрал: лохмотья какие-то, клюку, шапку греческую. Нет, брат, шалишь, не на тех напал.

Спустились богатыри с холма на дорогу, ждут, когда подойдет. Алешка его сразу хотел стрелкой попотчевать, но Илья с Добрыней усовестили. Не ладно так-то, сказали, не спросивши, и сразу стрелкой. Пусть скажет сначала, кем и зачем послан, а уж потом… Что ж мы его, трое на одного спрашивать будем? — не унимается Алешка. Ну так спешимся, отвечают. Тогда ладно.

Спешились. Пустили коней вольно, а сами ждут. Илья булавой по ладони похлопывает, Добрыня меч проверяет, свободно ли из ножен выходит, Алешка цветок сорвал — любуется.

Вот и соглядатай показался. Сразу видно — не из наших. Борода на сторону, лупоглазый, нос картошкой. Здоровый, и, видать, не робкого десятка. Будто и нет никого перед ним, бредет, глаза в землю уткнув. Так бы и набрел, ежели б Илья не гаркнул:

— А ну, стой, вражья сила, где стоишь!..

— Так ведь он идет, не стоит, — ввернул было Алешка, но Илья уже раззадорился.

— По мне, хоть летит, а как велено, так пущай и делает.

Только соглядатай остановился, хотел его Илья для порядку булавой приветить, да Добрыня удержал.

— Это завсегда успеется. Спросим поначалу, а уж потом… того…

А сам уж и позабыл, о чем спрашивать хотели. Остальные тоже позабыли. И выходит как-то совсем уже непорядок: стоят, раскрасневшиеся, друг на друга поглядывают, а чего сказать, не знают.

— Зря ты, Добрыня, вмешался, — Илья говорит. — Сейчас бы он уже во всем повинился, наказание принял, да и пошли бы себе вечерять… А теперь чего делать прикажешь?

Нахмурился Добрыня, потянул было меч из ножен, чтоб припугнуть ворога хорошенько, а только и тот не дремал. Видит, дело худой стороной оборачивается, ухватил свою клюку наперевес, как двинет!.. У Ильи булава и выпала. Вдругорядь — Добрыня меч из руки выпустил. Алешку собрался было по макушке треснуть, ан тот увернулся, ухватился неловко за остальных, сам не ударжался, и других за собой за землю опрокинул. Не успели спохватиться, тьма их окутала. Только и увидели напоследок, как соглядатай руку к голове поднял…

Вот только колдуна заморского не хватало! Копошатся богатыри, ворочаются, встать пытаются, ан не тут-то было. Окутала их мгла, мягкая такая, даже вроде как на ощупь шершавая, и не выпускает. Люди знающие говаривали, будто супротив ворожбы заморской слово наше крепкое помогает. Кабы помогало, перевелись бы эти самые колдуны, сколько их ни есть, со всем их окаянством, ан и это не задалось. И, главное, жарко становится, пот льет ручьями, дышать тяжко. Вот ведь как довелось — не в бою смертушку принять, а от напасти чародейной. Совсем из сил выбились, попритихли. Слышат, говорит им колдун:

— Ну что, чай, утихомиились? Не станете более на странников с оружием втроем на одного набрасываться?

Так получается, будто выговаривает. Не со злобой радостной, а вроде как по-отечески, как дитятям неразумным.

Умом пораскинуть, дитяти и есть. Это ж надо такое учудить во хмелю.

— Чего уж там, — Илья бормочет. — Сымай свое заклятье чародейское. Не скоро забудется, урок твой.

— Сымай, сымай, — Алешка с Добрыней бубнят. Им тоже невмоготу.

— Ну, глядите. Коли чего не так, вдругорядь строже буду.

И вдруг — опять воля вольная. Небо чистое, трава зеленая, воздух сладостный. Вздохнули богатыри полной грудью, глянули друг на друга — стыдобища. Грязнее грязного, в трухе какой-то, овинники, да и только.

А соглядатай стоит себе спокойненько, в одной руке клюка, в другой шапка, рот до ушей.

— Не признал, чай? — Илью спрашивает.

Тот глянул, и глазам своим не верит.

— Неужто Иванище?..

— А ты думал?..

— Не я, хмель заместо меня думал, — буркнул Илья, поднимая булаву. — Чем это ты нас таким?

— Ею вот, — махнул шапкой своей Иванище.

Коли б кто другой когда рассказал — в жизнь бы не поверили. А тут чего ж, против очевидного не попрешь.

— Хоть бы вытряс поначалу, — беззлобно молвил Добрыня. — Прежде чем добрых людей позорить. Соломы припас, корове на две зимы хватит.

— Добрых?.. Уж не тех ли самых, что надо мной безобразие учинить думали?

— Над таким учинишь… — Добрыня только рукой махнул. — Пока одни думали, другой…

Да как захохочет, руки в боки. За ним — остальные. До тех пор хохотали, пока в груди не заболело.

— Ну, раз такое дело, пойдем, замиримся, — кивнул Илья на заставу.

— Некогда мне, — насупился Иванище. — В Киев поспешаю, на выручку. Осадил Киев хан Калин с войском несметным, никак там без меня не можно. Да и вам бы там быть не мешало.

Переглянулись богатыри.

— Ты это когда о Калине с войском несметным прослышал? — осторожно спросил Илья.

— Так это… надысь… Как заслышал, короткой дорогой и поспешил. Заплутал малость, это было, свернул пару раз не туда…

— Пошли, пошли, — добродушно обнял его за плечи Илья. — Никуда твой Киев от тебя не денется… И Киев, и хан твой… — Покачал головой и повторил вслед за Иванищем. — Заплутал малость…

Хоть и было их: на заставе трое да Иванище, а от молвы никуда не спрячешься. Узнал народ о случившемся, и пошла гулять песня задорная, смешливая. Не как на самом деле приключилось, ан и не совсем в сторону. Ну а уж если и в сторону, то не как Иванище заплутавший…

Только редко так случается, чтобы посмеялись, да забыли. Хоть и нет пока рати, а вести недобрые время от времени до заставы доходят.

Был у богатырей еще один побратим, Мишка Потык, тот самый, что на подмогу спешил, ан толком не успел. Потрепал слегка степняков уходящих, они его потрепали, тем и ограничилось.

Этот самый Мишка норова был больно упертого. Как в голову втемяшится, так и делает, никогда совета доброго не послушает. Что товарищ верный, что коли помимо головы дурной — золото-человек, то не отнять; но уж коли решил чего, садись в сторонке да поглядывай, куда его кривая вывезет. Ровно отрок, хоть и мало кому удалью да силушкой уступит.

О ту пору, — это еще у князя дружно жили, — не случилось в городе Добрыни, а дань собирать надобно. Илья в одну сторону отправился, Алешка — в другую, Мишка, — деваться некуда, раз под рукой оказался, — в третью. Ну вот чего там особого? Приехал, забрал готовое, в Киев отвез — и гуляй себе, дело привычное. У Ильи с Алешкой так и случилось, а Мишка…

Что он там по дороге себе навыискивал, про то отдельно рассказывать, и не один день. Иной в ливень сухим вернется, а этот в вёдро ни одной лужи не пропустит. Как только за чем едет не позабыл… И вот так случилось, что подъелся до крошки, а за целый день так ничего и не устрелил. Ну, кто Мишку на пиру видел, тот сразу поймет, каково это для молодца — ему день, что другому неделя. Решил заночевать у какой-то речки, костер развел, в воде пошарил — ни тебе раков, ни рыбы не словил, так лег.

«Лежу это я, — рассказывал, — ан не спится. Только глаза закрою, как вижу стол богатый, от яств ломящийся. Открою, все одно не легче. Воды столько выпил, раздулся, что твоя бочка, думал, поможет. Не помогло, только маеты добавилось. И тут слышу, вроде как плеск с воды доносится. Прислушался — так и есть, только темно больно, не видать, чего там. Хорошо, месяц показался, развиднелось немного. Гляжу — лебедь-птица плывет, крыльями по воде плещет. Схватил лук, натянул, а стрельнуть не могу. Будто кто веревкой опутал. А эта плещется себе, и плещется, и даже вроде как дразнится.

Сколько так простоял, не ведаю, только вижу, сложила крылышки и тихохонько так ко мне плывет. Вижу, и не лебедь это вовсе, а красная девица по воде легонько ступает. Тут меня вроде как отпустило, щелкнула тетива по запястью, лук в одной руке, стрелка в другой.

А она улыбается.

— Что ж, ты, — говорит, — Михаил, свет Иванович, никак суженую свою подстрелить решил?.. Чем же это я тебе не угодила?.. Аль собой нехороша, аль другая сердечком завладела?..»

Так было, или не так, — Мишке соврать, что забор пнуть. Вот говорят: «красиво не соврать, правды не сказать», а у Мишки получается, что ни слово — то правда, потому как начнет рассказывать, глухой уши развесит. Что вместе с данью жену молодую привез, Марьюшку, про то спору нету, а до всего остального — не дознались. Еще то правда, что походка у красавицы — чисто лебедь плывет, оттого и прозвали ее Марьюшка — Лебедь Белая. Многие на нее засматриваться начали, поначалу, пока Мишка тех, кто глаза шибко намозолил, не вразумил — нечего, мол, на чужих жен рты разевать. Доходчиво так вразумил, так, что у других враз охота глазеть пропала. Кому ж охота с мордой побитой ходить?

Со стороны посмотреть — что Марьюшка средь баб, то Мишка средь мужей. Кому знать, сколько слез девичьих по укромным уголкам пролито, как он жену себе привез? Только красота, — не она жизнь ладной делает. Что там промеж них случалось, ан Потык все больше по поручениям княжьим разъезжать принялся. И вроде как с неохотой домой возвращался. Не сказать, чтоб всем в глаза бросалось, ан совсем тоже не укрылось.

Сколько там прошло, ровно гром посреди ясного неба грянул. Не стало Марьюшки. Вроде давеча улыбчивой видели, а сегодня уже и не стало. Сотоварищи, как узнали, проведать пришли, не надо ли чего, а Мишка сидит возле избы, чернее черного. Слово за слово, дознались, что уговор промеж них с Марьюшкой заключен был: ежели кто первый умрет, второму вслед за тем живому в могилу идти. Это что же, на костер? Нет, в землю, по обычаю той земли, откуда она родом.

Начали Мишку уговаривать, где ж это видано, чтоб такой уговор заключить? Это ж совсем без головы быть надобно. Но тот — ни в какую.

— Не от головы уговаривался, от сердца. А коли любишь, так люби и в смерти.

Сам князь подступался, ан тоже ни с чем ушел. Наказать хотел, за ослушание, да кто-то ему отсоветовал: какое наказание на него наложить можно пуще той судьбы, какую он сам себе выбрал?

Делать нечего. Выбрали место потаенное, чтоб никто их сотоварища потревожить не смог, вырыли яму, сруб небольшой спустили, две скамьи деревянных: одну для Марьюшки, другую — для Мишки. Накрыли сверху бревнами, завалили землей, ветками, так все устроили, как прежде было. Вернулись в палаты княжеские, только князь их обратно погнал. Сидеть возле того места, хотя б до утра. Мало ли, раздумается Потыку ни за что пропадать, подаст знак снизу, чтоб вызволили.

Поначалу спокойно сиделось, а потом змеи богатырей одолевать начали, потому как, по незнанию, они в окрестностях киевских самое змеиное место выбрали. По свету не было ни одной, а как свечерело, откуда и понабежали. И там шуршат, и здесь, и с веток свешиваются, падают… Игрище у них какое, что ли? Тут не знак наблюдать, а как бы снизу не заползло, али сверху не свалилось. Так всю ночь и прокараулили, — то в одну сторону переметнутся, то в другую. И ни в какой усидеть невозможно.

Только как светать стало, поуспокоилось. Уползли, окаянные, ровно и не было. Возвращаться пора, не подал знака Мишка. Поклонились поясно тому месту, повернулись, ан вроде как земля под ногами пошатнулась. Прислушались. Будто кто кричит снизу. Не помстилось ли? Нет, не помстилось. Вон, и земля заметно сотрясается.

Кинулись разгребать. Стволы в стороны повыметнули, глянули — стоит внизу Мишка, и Марьюшку свою на руках держит. А она руками шею его обвила и к груди прильнула.

Их бы вытащить, да боязно. Ну как они уже и не люди совсем? Ежели б не сказал пару слов, что нелюдям заповеданы, так бы и стояли. Понятное дело, спрашивать стали.

Мишка и поведал. Он с собой факел прихватил, чтоб до последнего красой любоваться, пусть и не живой уже. Не сразу зажечь думал, а когда уже почувствует, что отходит. Лежит на своей лавке, жизнь свою вспоминает… И тут, будто холод по ногам подниматься стал, к самому сердцу. Пора, знать, факел зажигать. Запалил, глядит, ан то не холод смертный — змеи откуда-то повылазили. Двух придавил, в угол бросил, остальные сами уползли.

Посидел сколько, совсем уже было факел гасить собрался, как видит, зашевелилось в углу, куда гадов бросил. Присмотрелся — там щель. То ли бревно трухлявое на сруб пошло, то ли что, а только в щели той змея показалась. Хотел ее Мишка факелом прижечь, да замешкался. И хорошо, что помедлил. Видит, во рту у змеи листочек махонький. Она этим самым листочком задавленной по голове несколько раз повела — та и заерзала. Пока Мишка глаза кулаками тер, уползли обе. Одна осталась. Только это он в углу присел, опять зашевелилось, в щели. Мишка, не будь дурак, как только опять голова показалась, с листочком, улучил момент, ухватил змеюку так, чтоб не укусила, и листочек этот самый у нее изо рта добыл. Выпустил зверя, а сам — к Марьюшке, да как начал ей лоб этой самой травкой тереть!.. Трет, а сам в угол, нет-нет, да поглядывает. Сколько ни посматривал, ан не углядел — пропала и остатняя змейка. Только ему до нее и дела нет, потому как услышал вздох легонький…

Те, кто в хворях сведущи, говорят, случается иногда, что нападает на человека такой сон, из-за которого становится он будто мертвый, не отличить. И ежели не окажется поблизости знахаря, который приметы особые ведает, то… В общем, тогда плохо дело. А ежели окажется, непременно советом поможет, как поступить должно. В разных случаях — по-разному. Иной сам полежит-полежит, да и встанет, а иному снадобье какое, али еще что надобно. Тот ли случай приключился, не тот ли — Потык на своем твердо стоял. Так и отстали, не дознавшись на верное.

Недолго в ладу прожили, опять промеж них ровно кобель черный пробежал. Снова Потык в края дальние по поручениям княжеским зачастил, и чем дальше, тем лучше. Потому и не сразу узнал, за степняками гоняючись, с земли родной взашей выпроваживая., что пропала его Марьюшка. Вроде видели ее воду носящей, когда стрелы огненные в город полетели, иной говорил, среди тех баб была, что детей в укромных местах прятали, а кто-то — на стене, мол, рогатинами с другими лестницы спихивала, когда ворог мурашами бесчисленными карабкался. Последнее и ведунья какая-то подтвердила, к ней Мишка в последнюю очередь, без всякой охоты, обратился. Пошептала бабка — Потык ее в первый раз видел, кто посоветовал, не упомнил — над мисой с водой, побултыхала пальцами, уголек бросила, да и сказала Мишке, что и вправду, была его Марьюшка на стене, там ее, горемычную, и ухватил как добычу коршун степной. В Степь свою повез.

Мишке б тогда подумать: разве быть такому, чтоб посреди сечи жаркой, с девицей на плече, вниз по лестнице, обратно в стан… Так ведь нет, доверился. Собрался в одночасье, в Степь подался, жену выручать. Встретился на дороге, неподалеку от заставы, с Ильей да Алешкой, крикнул им, чтоб не поминали лихом, чтоб простили, коли что не так было, а коли суждено снова встренуться, так слов его нынешних не припоминали, — и был таков. Только пыль завилась.

Подивились тогда братья названые, почесали затылки, потом поуспокоились. Кабы такое впервой было, может, почуяли бы неладное, вдогонь пустились, порасспросили. А как не впервой, — вернется вскорости Потык, расскажет про очередной свой подвиг. Не вернулся…

Это потом уже, как время прошло, спохватились, что нет от молодца ни слуху, ни духу. Поначалу думали, дадено ему князем поручение особое, не враз исполнишь. Это когда то один из богатырей оставшихся на заставу заявится, то другой. Они-то новости и привозили, все больше нерадостные. Из всех разве что Сухман с Полканом, да Васька Долгополый, да их трое землю стерегут, а остальные посгинули. Так, что и весточки по себе не оставили. Не стало им места ни в Киеве, ни еще где, с порядками новыми.

Несколько раз, по жребию, в ту сторону отправлялись, куда, в последний раз видели, Мишка поспешал. Двое искали, один на заставе оставался. На всякий случай, потому как попритихли степняки, затаились. Хотелось бы верить — образумились, ан не верится. В крови у них — набегами жить.

Вот как-то вечор и наехали Илья с Добрыней на старца перехожего. Сидит себе в местечке укромном возле подножия холма, огонь махонький разложил, корку в чашку с водой макает. Спешились, приветствовали, как полагается, дозволения спросили, возле костерка присесть. Запомнили, должно быть, как Иванище проучил. Разложили, что с собой было, угощают старца. Слово за слово, спросил их тот, что за нужда в Степь гонит? Рассказали, как могли. Дело нехитрое, потому как рассказывать-то особо нечего.

— Уж не о том ли молодце ищете, что побоище тут знатное учинил?

— Что за побоище?

— Сказывали, будто сколько тому назад заночевали неподалеку от этого самого места гости незваные, из похода на Киев возвращавшиеся. Вволю, должно быть, натешились, и не ждали, не гадали, что поджидает их расплата скорая. Налетел на них откуда ни возьмись богатырь, да как начал потчевать: кого мечом сечет, кого конем давит. Разве что нескольким утечь удалось, остальным же должок с лихвой возвернулся. И так случилось, высвободил молодец красну девицу, что неведомо каким образом схорониться смогла, во время сечи-то. И будто даже не девицу, а жену свою, в полон уведенную… Там и остался.

— Где?!!

— Да вон там, за этим холмом другой будет, а за тем уж как раз тот… Да вы погодите…

Куда там, погодите! Вскочили Илья с Добрыней, к коням — да в седла. Крикнули старцу, что мигом обернуться, и исчезли.

Коням богатырским два холма — один скок. Глядят, не соврал старик. Лежит себе на вершине третьего богатырь, спит, должно быть. Ну, вот и нашелся. Зря беспокоились. Сейчас все и узнается, как да что. Не узналось. На радостях невдомек спросить себя, отчего это, окромя богатыря, не видать ничего? А от того не видать, что… Не молодца нашли, камень. Поначалу показалось, один в один — Потык. И обличьем, и ростом… Подвели глаза; что хотели углядеть, то и угляделось. Вот оно, значит, как встретиться довелось. Метнулись обратно, к старику, а там пусто. Ровно и не было никого. Так всю ночь возле камня и просидели, товарища вспоминая…

Между тем, жизнь на заставе идет своим чередом. Радости особой нету, ан и забот тоже, кроме как по хозяйству. Подымаются вместе с красным солнышком, к ручью спускаются, ключевой водой умыться. Наберут полный щит воды, обольются, поухают на всю окрестность, идут жребий бросать. Это чтоб не обидно было, кому, ежели что, первому в бой вступать, коли враг покажется. Только это давно прежде случалось, наезжали багатуры степные побахвалиться, а больше пограбить, нонче же стаями прут, и не напрямки, а все путями окольными. С какой стороны не жди, все одно не угадаешь. Князь, говорили, даже городки ставить велел, и к Степи поближе, и к горам Сорочинским. Потому и оказались заставы позабытыми-позаброшенными, не до них. Оттого-то и течет здесь жизнь размеренная, сонная.

Чтоб ухватки воинские совсем не растерять, устраивают друг с другом поединки потешные, перенимают один у другого искусство, кто чем лучше владеет. Все лучше, чем мхом обрастать.

Ан не может такого быть, чтобы все время вёдро, ино и дождику приключиться. Туманом тогда окрест заволокло, ни зги не видать. На верхушке холмов еще туда-сюда, руку вытянул, разглядеть можно, а промеж них — совсем беда, только плечо углядеть и можно. В таком тумане не то что соглядатай, рать многотысячная пройдет, и не заметишь. Хоть порты сымай, да ими и разгоняй. Это Алешка зубы скалит. Только было занятие себе подыскали, — раздумывать, чем еще туман разогнать можно, вроде бы звук какой послышался. Вроде бы есть кто-то там внизу, на дороге. То ли человек, то ли зверь, не разберешь. Покричали для верности, — впустую. Ну, коли не откликается по-хорошему, знать, не с добрыми намерениями, ежели человек. Должно быть, и на их улице праздник случился, соглядатай объявился. Давай, Алешка, твой нынче жребий, Илья с Добрыней говорят, а у самих от досады аж плечи сводит.

— Да вы, братцы, не серчайте, что так оно вышло. Сегодня мне повезло, а завтра, глядишь, кому из вас удача улыбнется.

Сел на коня, да и был таков.

Илья же с Добрыней тучатся, не сидится им, не стоится, все прислушиваются, приглядываются. Ничего не слыхать, не видать же — и подавно. Давно б уж Алешке возвернуться пора, так ведь нет его. Беспокоиться начали — не случилось ли чего лихого. Кто ж его знает, что там в тумане бродило, может, чародейник какой? Не пора ли на выручку?

Совсем невтерпеж стало. Только было собираться стали Алешку искать, как слышат, сам он покрикивает в отдалении. Ошалел на радостях. Дай коню волю — он сам дорогу в тумане отыщет. В ответ поорали.

Прошло еще время, явился Алешка. Без коня, без доспехов, без оружия и, мало того, побитый, еще и в чем мать родила. Илья с Добрыней где стояли, там и сели. Глазами видят, а поверить не могут.

— Ну? — буркнул Алешка. — Чего уставились? Богатыря побитого не видали? Так вот он я, любуйтесь.

Любуйтесь… Рассказывай давай.

А чего тут рассказывать? Никакой не зверь оказался, не чародейник, а добрый молодец. И конь у него, как наши… Ваши, тут же поправился Алешка, потому как я нонче безлошадным стал. Он далеконько отъехал, пока догнал. Там туман послабже будет. Еду это я, посматриваю, вижу — впереди меня всадник. И будто бы у него спереди серый волк бежит, а позади — кобель черный. На одном плече сокол сидит, на другом — маленькое что-то, вроде воробья. Держит это он в правой руке лук тугой, а в левой — стрелочку каленую. Едет он себе, забавляется. Пустит стрелку в небо, а на возвратном пути подхватывает. Только это мне все в тумане померещилось. Потому как выехали мы на чистое место, ничего такого нету. То есть молодец есть, остального нету.

Я — к нему. Что ж ты, говорю, сила вражья, опричь заставы, не спросясь, путь держишь? А он зубы скалит, звиняй, не заметил. Я ему — скажи еще, не слышал, как мы тебе кричали? Плечами пожимает: не слышал, мол. За какой, спрашиваю, надобностью? В Киев собрался, отвечает. Есть там такой богатырь у князя, Илья Иванович, подарок ему везу — смертушку лютую. Ты, случаем, не он будешь? Нет, отвечаю, а у самого, как услышал, рука к мечу потянулась. Ну, тогда здрав будь. У меня до тебя дела нету. И дальше это себе ехать собирается. Постой, говорю, я хоть и не Илья Иванович, а все ж таки брат его названный. И потому тебе проезду через меня не будет. Он опять плечами пожал. Добро, соглашается. Только я понапрасну крови проливать не хочу. Давай так уговоримся: коли ты меня из седла выбьешь, твоя воля — что скажешь мне, то и сделаю. Скажешь лбом об камень убиться, убьюсь. Скажешь до веку тебе служить, и на то согласен. Но уж коли я тебя — не взыщи. В чем мать родила по свету пущу.

— Ну, и?.. — вытаращили глаза Илья с Добрыней.

— Что, ну и?.. — Алешка бормочет. — Туман очи застит? Так мне и разогнать нечем…

Посмеялись бы, кабы не слова про смертушку лютую.

— Как же это он тебя с коня сшиб? — спрашивают. — Неужто хитростью какой?

— При его силище хитрость не надобна. Хотел я с него разом голову снять, с бахвальщика, а он щит подставил, да как ахнет меня булавой, я и слетел…

— С виду-то каков?

— Не разглядел толком… Но не из Степи… И говорит по-нашему…

Посидели, помолчали. Потом Илья поднялся.

— Как думаешь, далеко он отъехать успел?

— Погодь, Илья, — Добрыня встает. — Твой жребий последним был, мой черед.

— Так ведь он же меня спрашивал.

— Мало ли… У нас каков уговор был? Вот коли у меня ничего не выйдет, тогда за всех разом с ним и поквитаешься.

Илья на Алешку глянул, а тот только руками развел. Уговор дороже денег.

— Один, вон, уже уговорился, — пробормотал с досадою. — Не токмо что безлошадный, ан и беспорточный…

Умчался Добрыня.

Ветерок поднялся, туман вроде как развеиваться начал. Приступил было Илья к Алешке с новыми расспросами, а тот насупился, сидит на бревне, ровно сыч. Обиделся, должно быть, на беспорточного.

Вечереть стало, Добрыни же нет, как нет. Теперь уж и дорогу видать стало, и окрест, — все видать, окромя богатыря. Что делать — непонятно. То ли ожидать, то ли на выручку спешить. Хотя какой там спешить? Сколько уж прошло.

Прохаживаются снаружи заставы, посматривают, и тут как ахнет за спиной что-то. Обернулись разом, а там в воротах — Добрыня. Во всем своем природном естестве. Он, должно быть, круг дал, чтобы на глаза не попадаться, да невзначай на палку сухую наступил. Тишина же вокруг такая стоит, что треск громом небесным показался.

Видит Добрыня, прятаться смысла никакого уже нету, выпрямился, ручищи в стороны развел.

— Ну, вот так, как-то…

Алешка первый загоготал. Присаживается, по коленям себя хлопает, ни дать, ни взять — трепака сейчас запустит, и — заливается. Тут и Добрыня с Ильей не выдержали, хоть веселье их, коли подумать хорошенько, и не от веселья вовсе.

— И тебя, стало быть, побили? — Алешка все никак уняться не может.

Добрыня же посерьезнел.

— Твой черед наступает, Илья, — говорит. — Только чует мое сердце, зря мы с ним так обходчиво. Силушкой да уменьем не обижаен, а пуще — злобой. С тобой переведаться желает, ни о ком ином слышать не желает. И что б ему тогда вместо Иванища…

— Желает, так и уважим, — Илья отвечает и совсем было к коню своему подался, да Добрыня остановил.

— Никуда он не денется, на рассвете дожидать будет. А пока, помыслить нам всем надобно, как лучше это дело устроить. Плохо, что место там открытое, никак исподтишка не подобраться. Да и вооружиться нечем, разве что нам с Алешкой камней набрать…

— Ты что же, думаешь втроем сладить?..

— А то!.. Можно, конечно, и инако. Дай свой лук Алешке, он его за полверсты стрельнет…

— Враз сыму! — Алешка встрепенулся. — Потому как нечего, понимаешь, зазря булавой махать да портов лишать…

Не согласился Илья, как ни уговаривали. Поутру же прощаться не стал. Будто не на смертный бой, коня поразмять отправился.

Нахвальщик уже дожидается. Остановился Илья супротив, шагах в десяти. Смотрят один на другого, каждый о своем думает.

— Вот и свиделись, — сказал, наконец, молодец. Спокойно так, будто выронил чего, шарил-шарил, — нашел.

Вздрогнул Илья. Не от страха, нет — сам не поймет, от чего. Показалось что-то… Мимолетное… Что сказать хотел, разом позабылось. И то, что устыдить собирался, не озорничают так-то вот, чтоб людей на посмешище выставлять, и то, что узнать хотел, какого супротивник его роду-племени, отчего в нем ненависть лютая. Он ведь, пока ехал, отчего-то степняка думал увидеть. Хоть и говорили Алешка с Добрыней, что не похож, ан всю дорогу Буга-багатур перед глазами маячил, глядел тяжело. А не из степняков, кому и взяться? Не припомнит, чтобы кому лихо злое причинил.

Разъехались поединщики. Уставили копья острые, прикрылись щитами крепкими. Взрыли кони землю, со стороны глянуть, должно быть — из ноздей пар, из глаз искры; рванулись разом навстречу, не кони — вихри, на пути своем все преграды сметающие. Илья так метит, чтобы острие в то место прошло, где промежуток малый между щитом и шеей конской остался. Особая ловкость для того требуется, зато уж если попал, нет защиты от удара богатырского. Никакому доспеху не устоять против жала, на конце копья поблескивающего. Ан и беречься требуется; зазеваешься, — чиркнет супротивное жало поверх щита, пониже шелома…

Хотелось лося, да не удалося. Скрежетнуло копье по щиту вражескому, мимо ушло. Отвернул коня молодец, как и самого Илью когда-то учили. То же самое и Илья сделал, потому как противник туда же целил. Будто один у них учитель был.

Не мытьем, так катаньем. Не хитростью, так силою. Устремил Илья копье в самую сердцевину щита, чтоб молодца из седла вышибить. И опять, как сговорились. В щепу разлетелись копья, а поединщики, хоть бы пошатнулся кто от удара молодецкого.

За булавы похватались. Тут особой ловкости не требуется, тут главное противника уцелить. Снова незадача. Ахнули булавы одна об другую, ажно гром прокатился, и тоже разлетелись.

Молниями сверкнули мечи. Порхают бабочками, сыплют искрами. Ровно живой огонь в руке каждый держит, того и гляди опалит жаром смертным. Встают на дыбы кони, поворачиваются, чтобы хозяевам сподручнее уязвлять было, али уворачиваться. А те вконец остервенели. Уже не умением, злобой оружием своим движут.

До того дошли, что отлетели прочь и мечи, и щиты. Ухватили один другого, давят объятием гибельным, еще немного — зубами вцепятся. Рычат зверями дикими.

Расцепились, да и прочь с коней. Снова свились, будто две змеи, в землю сырую супротивника вогнать жаждет. Чует Илья, ноги не движутся, словно по колена увяз, хотел было глянуть, чуть не так повернулся, ан и того хватило. Подхватил его молодец, да грохнул через плечо оземь, аж содрогнулось окрест. Не успел оклематься, насел на него вражина, придавил грудь коленом, ухватил чинжалище с пояса, занес…

Луч тут солнечный упал на лицо, ненавистью искаженное. Видит Илья, не молодец над ним, Рада, жена его сгинувшая. Невесел взгляд ее, боль сочится из глаз. Скоро встретимся, потому как сверкнул клинок… и замер. Возле самого жерла замер. Не может супротивник опустить, как ни старается. Мешается что-то.

Изловчился Илья, да как саданет кулаком посеред груди своему обидчику. Не удержался тот, слетел. Тут уж Илья не позамешкался, развернулся, приподнялся, придавил коленом грудь обидчикову, и тоже ножом с пояса…

Совсем бы конец побоищу, кабы рука послушалась. Нет ведь, замерла неподвижно, не довершив удар. Удивиться не успел, так в грудь шандарахнуло, что не удержаться…

Сидят поединщики, дышут тяжко, один на другого поглядывают. Довбне понятно, не ладно что-то, а тут не довбни, чай… Мутузить друг дружку, это пожалуйста, а чтоб до смертоубийства, шалишь…

Неудобно Илье сидеть, то ли камень попал, то ли что. Сунул руку, вытащил: так ведь чинжалище это, что супротивник выронил, когда он его с себя сбросил. Необычное, с рукоятью, на которой неведомый зверь Скимр железом красным выложен. Один только такой на свете и имеется…

— Ты… это… — ажно задохнулся Илья, смахнул с себя шелом, кольчугу с жерла рвет, потому — дыхание перехватило. — Откуда?..

И чинжалище это самое протягивает.

Глянул молодец, а у Ильи рука дрожит и глаза блестят, пожал плечами устало.

— Тебе-то что?..

— Отвечай, коли спрашивают…

Грозно хотел, ан совсем наоборот получилось.

Поднялся молодец. Вздохнул тяжко, подошел протянул ладонь.

— Отдай… Незачем он тебе… Подарок это, матушкин…

Не отдал Илья. Выпало у него чинжалище, рот открывает, да только хрипит.

— Матушкин… — только и прошептал. — Звать-то как, матушку?..

— Может, тебе и отчеством назваться?.. — усмехнулся молодец. — Будь по-твоему. Матушку мою зовут Славяною, а отцом мне — Святогор-богатырь. Не ждал, что отмститель за него явится?.. Думал, сгубив Святогора, самому первым стать? Жаль только вот, подвела меня сегодня рука. Не иначе, чародейство какое. Ну да ничего, еще свидимся…

— Постой, погоди… тебя-то… тебя-то как звать?..

— А как ни назови. Да хоть Сокольником…

— Слышь, ты не уходи, погоди… Постой, чего скажу…