Из того ли то из города...

6. А У СЛАВНОГО ТЫ ГОРОДА ЧЕРНИГОВА…

Сколько их дней этих, да месяцев, мимо окошек пролетело, двором скользнуло? Кто ж их считать будет. В народе говорят: счастливые часов не наблюдают. А уж в то, что Рада с Ильей счастье свое нашли, в том никто бы не усомнился, даже вполглаза на них глянув.

Сменил Илья доспехи свои, оружие на косу, соху да борону; лишь изредка с собою прихватывал, когда до ближайшего села с кузней и торгом подавался. Чем дольше живет на свете, тем большему учится. Одного только в разум взять не может: как же это получается, что люди труда мирного не ценят, разбой учинить норовят. Чего им не хватает? Сколько земли вокруг — рук не хватит, чтобы всю обработать. Или вот, скажем, Степь. Сам-то не бывал, не видел, а жена сказывает — от края до края, сколько глаз охватить может, в небо упирается. Неужто мало? Или у соседа и корова удойнее, и огород пышнее, и земля плодороднее?

Смешным теперь кажется, что он от земли, да в дружину ратную собрался. Если посмотреть, из всей деревни один такой выискался. Оно, конечно, когда беда приходила, из Степи, каждый за что мог хватался, — за косу, за топор, охотники — те за луки; но чтоб в дружину — что-то такого не припомнится. И то сказать: не наше это дело. Наше — землю обрабатывать, хлеб растить, а воевать да оборонять — на то города есть. Прав Святогор: чем всех оборонять, пусть каждый сам свое бережет. За всех стоять — не настоишься. Жизнь — она однова дадена.

Правильные, вроде, слова, и мысли тоже, вроде, правильные. Все бы хорошо, кабы не голос какой-то, из глубины самого себя раздающийся. Скоренько же ты и калик позабыл, и Васятку, и видения селений разоряемых. Для того ли тебе силушка дадена, чтобы ты вот эдак-то, в глушь забившись, счастье потихоньку в одиночку полным ковшом черпал? Поставил избу с краю — ничего не знаю? Давно ли за обиды людские заступался, а нонче? Каждый сам за себя, выходит? Это хорошо, когда молод, когда силы через край, а ежели отрок, жить не начавший, али старец, давным-давно бросивший последний взгляд во след уходящей зрелости? Как же так случилось, Илья, сын Иванович?

Не может Илья ответить, сколько ни спрашивай. Потому и старается голосу тому не внимать. А он, окаянный, с каждым днем все громче и громче, скоро совсем уж невмоготу станет.

Приметила Рада, что-то нехорошее с мужем деется. Гнетет что-то. Старается как прежде видом быть, да только любящее сердце не обманешь. Ждала, ждала, пока сам скажет, видит — не дождется. Сама спросила. Напрямки.

— Давно не видал отца-матушки, — вздохнул Илья, а сам глаза в сторону отводит. — Как они там, без меня? Я ведь наведываться обещал… Вишь, каким боком счастье-то выходит. Кроме как об себе, ни до кого дела нет…

— И только-то? — улыбнулась Рада. — Обещался, так исполняй. Сама, без тебя управлюсь.

— Нет-нет, ну что ты! — вскинул голову Илья. — Вот-вот покос начинать, куда ж я подамся?

— Езжай уж. Раньше справлялась, и сейчас справлюсь.

— Смечем сено, там видно будет…

Сметали. Только Илья и ехать не едет, и ходит, все больше на грозовую тучу похожий становится.

— Теперь-то чего? — не выдержала Рада. — Портами за забор зацепился?

— Зацепился, — буркнул Илья. — Может, и ты со мной? — спросил с надеждой.

— На мне хозяйство, нешто брошу?

Помолчал Илья, с духом собрался.

— А вот как бы ты на то посмотрела, ежели б я на службу княжескую поступил?

Глаза у Рады, были родничками светлыми, а тут ровно двумя озерками стали, до того удивилась.

— Это кем же?

— Ну… в дружину. Не по себе мне как-то. Не тому меня Святогор учил, чтоб хозяйство… Нет, и тому, конечно, тоже. Но вот ежели б с одной стороны службу воинскую нести, а с другой — хозяйство, это б как-то оно правильнее было…

«Вот оно что, — подумалось Раде. — Не к родителям тебя тянет, не по местам родным соскучился. Зовет тебя судьба песней калик перехожих, и не смолкнуть ей, покуда жив будешь».

Вслух же сказала:

— Муж и жена — что игла с ниткой, куда игла — туда нить. Везде люди живут. Ты поначалу родителей навести, а там уж и решим, что да как. В Киев загляни на пути возвратном, разузнай, почем она, служба княжеская. Может, не рады тебе там будут, не ко двору придешься. Как в народе говорят: со свиным рылом, да в калашный ряд.

Кивнул Илья согласно, а у самого другая думка. Не может такому случиться, чтоб не признали в нем защитника земли родной, чтоб от ворот поворот указали, по причине происхождения незнатного. С любым искусством воинским потягается, любому, кто нос воротить начнет, окорот даст. Ну да, будем надеяться, не дойдет до того…

…Ночь не спал Илья, ворочался, представлял себе, как с родителями повидается, как в Киев наведается, как примут его в службу княжескую, избу ему выделят. Перевезет он туда отца с матерью, жену с хозяйством, и заживут они жизнью счастливою, мирною. Потому как соберутся у князя все богатыри, какие только в земле есть, и не посмеет Степь до веку на просторы наши сунуться. Разве что торговать, ну да в том преграды им нету.

И Рада не спала. Слышала, как ворочается Илья, лежала тихохонько, о своем думала. О чем — кто ж ведает?

Утречком встала как обычно, собрала мужу чем в дороге пополдничать, — он к вечеру уж и дома будет, — на стол собрала, пока в бочке с водой плескался. Сидела напротив, положив подбородок на сложенные ладони, смотрела, как завтракает, улыбалась. Не заметил Илья, — он одной ногой здесь, а второй уже в доме родительском, — грусть легкая в глазах затаилась.

Вместе во двор вышли. Сами проверила, как конь оседлан, как оружие пригнано. Протянула суму переметную. Обняла, прижалась крепко. Постояли.

— Ну, что ты, — Илья бормочет. — Не навек же расстаемся. Пару недель — и жди обратно. За такой срок — что случиться может? Коли не ко двору окажусь в Киеве, так и раньше обернусь. Сама говорила, про иглу с ниткой…

Промолчала. Подождала, пока в седло подымется, провела рукой по руке. Отошла. Склонила голову набок, улыбается.

Долгое расставание — многая скорбь. Натянул Илья повод, взял конь с места рысью легкой, застоялся. Почуял волю, прянул стрелой. Обернулся было Илья, а не видно уже ни избы, ни полянки…

Снова, как прежде, пластается конь выше лесу стоячего, ниже облака ходячего; горы-реки промеж ног пропускает, поля-луга хвостом устилает. Успокоился Илья; вот так бы всегда. И чего медлил, маялся? Нет, чтобы сразу Раде сказать о думах нерадостных, не чужая ведь. Хотя иногда, чем своему, чужому проще высказать. Верится — так все сложится, как задумалось. Коли не ждет его в доме родительском беда какая, так особо задерживаться нечего. Два-три дня, — и в Киев. Не приветят — знать, по-иному судьба поворачивается. К жизни мирной. Нужно будет что-то такое придумать, чтобы Рада согласилась к ним перебраться. А коли самому не придумается, то и совета спросить не зазорно. У отца с матерью, у той же Велеславы.

Ни себе роздыху толком не дал, ни коню. Задержались пару раз возле речек чистых, напились, перевели дух, — и дальше. Только уж как совсем близко от деревни оказались, убавили прыти. Верст пять осталось, не более, а уже все родное вокруг. Илья как приметил полянку знакомую, с коня долой, забрел в траву, раскинул руки в стороны, да и грохнулся навзничь — только гул пошел. Все здесь другое: и травы, и деревья, и запахи, и самое небо над головою. Даже дорога, что через лес к деревне вьется, совсем не та, что, скажем, в горах Сорочинских. Вставать не хочется…

А придется. Негоже особо-то разлеживаться. Народ сбежится, не утерпит, по себе знает. Интересно ведь, что на свете белом деется. И не странник захожий, неизвестный, свой возвернулся. До утра не разойдутся, даром что дел невпроворот.

Идет по дороге, коня в поводу ведет. Сердце из груди рвется. Скоро, ой как скоро увидит отца с матушкой…

Тут вдруг зашевелились кусты придорожные, вылетели с визгом ребятишки, вылетели и на месте застыли, ровно вкопанные. И Илья застыл, будто самого себя увидел. Таращатся друг на друга. Ну да те первые оклемались: брызнули в стороны, только пятки сверкнули.

— Куда вы? — расхохотался Илья. — Постойте, свой я, местный. Не обижу…

Смолк треск сухих веток под ногами. То ли удрали, то ли затаились. Сам бы что сделал? Наверное, затаился бы, да понаблюдал, что за богатырь на дороге повстречался. Рассудил, что не погонится за ним. Потом головой качнул: как же, рассудил бы, в таком-то возрасте…

Снова позвал негромко, чтоб совсем уж не напугать:

— Да свой я, говорят вам. Илья. Батюшка мой тут живет, Иван Тимофеевич, и матушка — Ефросинья Яковлевна… Знаете таких? Не бойтесь. Выходите, кого на коне богатырском до деревни довезти.

Сказал, и озирается. Ждет.

Как и думал, не все удрали. Оно, конечно, с одной стороны — боязно, но с другой-то — любопытство одолевает. Справа, слева зашевелились кусты, но так, чтобы в случае чего — шасть, и нету.

— Знаем таких, — голосок раздался, а у Ильи от сердца отлегло. Коли знают, значит, живы родители. — И про Илью знаем, только он давно уже уехал, и ни слуху, ни духу об нем не было…

— Слуху не было, говоришь? Так зачем слух, ежели сам я объявился? Да не прячься ты, выходи.

— Ишь, хитрый какой; так сразу и выходи. Может, ты и вправду Илья, а может — и нет. Или Илья, да не тот. Чем докажешь?

Улыбнулся Илья в усы-бороду.

— Как же тебе доказать? Сам же говоришь, давненько меня тут не было. Что изменилось, про то не ведаю. А вот хочешь меч богатырский подержать?

— Да ну?!! — высунулся мальчишка и тут же спрятался снова. — Брешешь…

— Зачем же мне брехать-то? Вот, пожалуйста, подходи, держись.

— Ага… Я подойду, тут ты меня и схватишь.

— Да зачем же мне тебя хватать-то?

— А затем… Ты меч вон на пенек положи, а сам в сторонке стань, чтоб не поймал.

Ну что ты скажешь! Сделал Илья, как велено было. Вышел мальчишка, к мечу бочком-бочком подбирается, с богатыря опасливых глаз не сводит. Вот ведь оказия какая. Ни тебе посмеяться, ни пошевелиться. А мальчишка, как до пенька добрался, про испуг и думать забыл. Стоит, смотрит восхищенно. Еще бы, не деревянный, а самый настоящий.

— Красивый…

Протянул руку, погладил ножны. Попытался поднять — не получилось. За рукоятку обеими руками ухватил, тянет — не вытянет.

— Нешто заговоренный?..

— Да какой же заговоренный?.. Тяжелый просто, не сладить тебе одному. Помощь зови.

А ту и звать не надобно. Осмелела. Потянулась из кустов, поскольку вроде как не страшный богатырь, на все условия согласный и ловить не пытается. И так пытаются то поднять, то вытащить — ничего не получается. Правду сказал — тяжелый, не по силам еще.

— Ну что, может, в деревню? — Илья спрашивает.

— А ты вот про коня богатырского, чтоб ехать на нем, правду сказал, али как? — это тот, что первым из кустов вылез, совсем осмелел.

— Правду-то оно правду, а только не поместитесь все. Придется кому на коне, а кому и на самом богатыре ехать.

Сказано — сделано. Четверо на коне уместились, двое на плечи к Илье взобрались, да так и тронулись.

Пока до деревни добрались, там уже все, кто передвигаться мог, собрались: кто возле околицы высматривает, а кто прямо на двор к Ивану с Ефросиньей подался. Не все ребятишки остались, кое-кто дунул до самой избы, на коне не догонишь. Богатырь какой-то по дороге едет, и прямо сюда. По виду нашенский, не степной. Народ как-то сразу и рассудил: коли богатырь, да один, да нашенский, не кому иному и быть, как Илье. Не из города же, — те поодиночке не выезжают. Кинулись люди к Ефросинье, — не твой ли? — а она сказать ничего не может. Прижала руки к груди и замерла, ни жива, ни мертва. «Он…» — прошептала. Иной вот спиной погоду чует: на дворе ведро, а он с делами советует повременить, спину ломит, знать, дождь недалече. Сердце же материнское с утра неспокойно было. И работа не шла — все, за что ни возьмется, все не так, что не вкривь, то вкось… Обмерла, счастью своему не верит. Не знает, за что хвататься. То ли навстречу бежать, то ли на стол подавать. Богатырь незнакомый еще из лесу не показался, а она уже твердо знает: сдержал слово сыночек, Илюшенька, не остался на чужбине, возвращается. Надолго ли? Подсказывает сердце — не насовсем. Вот ведь оно как — еще не встретились, а уже об расставании…

— Едет, едет! — крики раздались. Не сразу, как из леса показался, потому как поначалу понять не могли — что это там такое за диво: говорили об вершнике, а тут чудо какое-то, и пестрое, и многоголовое, и многорукое. Ишь, машет… Потом попригляделись — и впрямь, вроде как Илья. Тогда и загомонили радостно. Кто-то, конечно, крякнул с досады. Опять на пару дней все работы по боку. И что только Илья за человек такой уродился: как ни случись с ним чего, опосля выздоровления, так гулянка. С одной стороны — жаловаться особо не приходится, кормят-поят до отвалу, а с другой — хозяйство страдает. Потому как после гулянки той еще неделю оторви да выброси, пока в прежнюю колею возвернешься. Эх, век бы гулять, чего уж там… Как в сказке: изловил шапкой щуку, она за тебя все дела переделает, а ты себе лежи на печи — ешь калачи. Кстати, о щуке: сеть изорвалась вся, давно б починить надобно, а все недосуг.

Шум, гам во дворе Ивана с Ефросиньей. Уж чего-чего, а радоваться народ вполсилы не умеет. Работать — получается, а вот радоваться… Раздалась толпа в стороны, примолкла, дождалась, пока с отцом обнимется, пока мать к груди прижмет, и снова обступила. Еле вырвался — доспех снять, коня расседлать. Ребятишкам в особину счастье привалило: надобно коня богатырского к реке свести, напоить, помыть-обтереть. Им дело такое не в диковину, привычно. Повели ватагой, каждый поближе притиснуться норовит. Не видали здесь прежде таких коней; разные бывали, а таких не видели. Когда еще доведется? Еще с глаз не скрылись, а уж задрались, кому повод держать. Ничего, как задрались, так и помирятся.

Во дворе же пир горой. Хоть и далеко ему, наверное, до княжеского, не приседают столы под тяжестью яств, однако ж и не пустые. Понятно, одним Ивану с Ефросиньей всю деревню не учествовать, так а родственники на что? А мир? Только ведь так просто угощаться — в том особого интересу нету, давай, Илья, выкладывай, как на духу, где был, что видел? А тому и сказать особо нечего. Про ученье много ли скажешь? Кого тем удивишь, что пахать научился, косить, избу латать? Или там жизнь семейная — чего в ней такого необычного?

Махнул Илья рукой про себя, да и начал припоминать, что ему Святогор рассказывал, а потом Рада. Особо не привирал, а только так выходило, будто он и сам вроде как при всем том, о чем говорил, свидетелем был, причем не безмолвным, а как бы даже и участником. Не то, чтоб главным, но и не последним. Хотя, если вдуматься, ежели участников этих самых всего два, и один из них главный, то второй — какой? Ну да людям это не важно, не для того собрались, чтобы вдумываться. А Илья и сам не ожидал, как складно получается, стоит только начать. Должно быть, по наследству передалось, от Тимофея с Яковом.

Дальше в лес — больше дров. Вот уже и Илья потихоньку, незаметно для себя самого, поперед Святогора стал, в одиночку разъезды кочевников по степи гоняет; уже и прочие подтянулись, такие караваи на стол мечут, — вдесятером не унести; уже никто никого толком и не слушает; уже мелькнули за столом глаза знакомые, зеленые-презеленые… А все ж таки время настало, когда не хочется расходиться, а приходится. Спасибо хозяевам, пора и честь знать. Завтра — или сегодня уже? — наведаемся, потолкуем, а нонче — по домам. К родителям сын долгожданный приехал. Уважил мир, на том спасибо.

Вот уж и последнего гостя со двора проводили. Как водится, до ворот, поясной поклон, спасибо, что пришел, уважил. Поклон в ответ — хозяевам хлебосольным, и остались, наконец, родители с Ильей с глазу на глаз. Только у Ильи эти самые глаза слипаются — мочи нету разнять. Ладно уж, ступай, ложись, без тебя управимся.

Поутру рано поднялся, а все ж не раньше матери. Та уже в хлеву суетится — дверь распахнута. Пока к колодцу сходил, вылил на себя пару ведер воды ледяной, отец на крыльцо вышел. Берут свое годы. В темноте не видать было, а сейчас заметно — белеть голова начала. Чуть меньше ростом стал, погрузнел, а силы в руках не убыло. Столы да лавки давеча играючи подымал… На избу Илья глянул, на сарай, на хлев. В порядке. Разве что крышу кое-где подправить не мешает.

Тут Ефросинья с ведерком вышла. Улыбнулась.

— Сейчас утренничать будем, готово у меня все.

И в избе скрылась.

— Конь-то мой, как там? — вдогонку спросил Илья.

— В пристройке. Той самой, что для жеребенка вместе делали. Аль позабыл? — вместо Ефросиньи Иван ответил.

— Не забыл…

Пошли смотреть.

Примечает Иван, глаз-то у сына иной стал. Хозяйский. Не мечется без толку, оценивает, прикидывает, что к чему. Такому у Святогора-богатыря не научишься. Не все Илья вчера сказал, ох, не все.

Как поутренничали, вышли на заднее крыльцо, присели, начал Иван потихоньку расспрашивать про ученье богатырское. Народу нету, приукрашивать не для кого, отвечает Илья прямо, как было. Про ученье, про житье, про то, что нет более на свете Святогора-богатыря, некому теперь постоять на горах Сорочинских против королей заморских. Про Горыныча рассказал, даже про жену Святогорову, что она как бы…

Не видят, что Ефросинья позади тихонечко присела, слушает. Услышала про Славяну, обнаружилась, руками всплеснула.

— Тебе не на чужих жен засматриваться, свою иметь пора. Короли твои, змеи — пустое все. Негоже по свету белому бобылем шататься. Что у нас, девок мало? Глянь вон на Проса…

— А что с Просом приключилось? — встрепенулся Илья. — Я его вроде как вчера не видал?..

— Да был он, — сказал Иван. — С краешку притулился… Никак не отойдет…

— Жена его пропала, — пояснила Ефросинья. — Сколько тому прошло? В лес пошла, и пропала. Искали — не нашли. Только я так скажу, хворость у нее приключилась. С той самой поры, как здесь жили, все чахла и чахла, так бы и истаяла совсем, кабы не пропала. Жалко, конечно. Хоть и держалась от всех подальше, ни с кем-то не поговорит, а все равно жалко. Живого-то человека… — Илья непроизвольно вздрогнул. — Думали поначалу, и Просо твой не задержится, за ней последует. Отощал весь, кожа до кости.

— Велеславе спасибо, выходила, — сказал Иван.

— А и дочке Бажена тоже, — улыбнулась Ефросинья. — Попомни мое слово, быть по осени свадьбе. Хоть и нехорошо так говорить, а все ж таки скажу: не было бы девке счастья, да несчастье помогло. Давно она по кузнецу сохла, почитай, с той самой поры, как в деревне объявился. Глаз не сводила.

— Вон оно как, — протянул Иван. — Я-то думал, Велеслава ее травам учит, раз она как свободная минута, так шасть к ней в избу…

— Ну да, травам… Вот говорят: у бабы волос длинный, а ум короткий. На себя бы хоть раз обернулись. До седых волос дожил, а чисто отрок… Вот бы и тебе, сынок, женой обзавестись, хозяйством своим…

— До седых волос, говоришь, дожил, а чисто отрок? — хохотнул Иван. — А ну-ка, Илья, выкладывай начистоту, как есть. Кем там обзавелся.

— Да ты что?!.. — всплеснула руками Ефросинья. — Ты в своем уме?!..

Взглянула на приоткрывшего от удивления рот сына.

— Неужто правда?..

— Правда… — пробормотал Илья, а сам не знает, куда глаза деть.

— Ну, рассказывай…

И начал Илья рассказывать, в этот раз не то, что давеча, без прикрас. Про житье-бытье у Святогора, и про то, что нет больше на белом свете богатыря сильномогучего, про кузнеца, что судьбу ему сковал, про то, как встретил Раду. По батюшке — Савишну. Только батюшку ее по-иному зовут, как, — не запомнить толком, не выговорить, потому — из Степи он. Про то, как зажили, как хозяйством занимался. Наконец, про задумку свою, что хорошо было бы, ежели б они все вместе, рядышком… Вот наша изба, вот ваша…

— Так нешто места мало? — обрадовалась было Ефросинья. — Вон, до леса сколько. Избу новую поставить — дело недолгое. Землю, покосы мир выделит. Добро какое перевезти — поможем. Далеко ль живете?

— Далеко, — вздохнул Илья. — Так далеко, что ежели орлом под облака — и то не видать будет. Только, мать, иная у меня думка. Не стало Святогора, знать, мне за него теперь быть. Хочу я в Киев, в дружину княжескую. А за службу — землю просить. И нам, и вам с отцом.

— Вон оно как, — протянула Ефросинья, и как-то вся посерьезнела, словно облачко на солнышко светлое набежало. А Иван молчит; перед собой уставился, и молчит.

Хорошо, на дворе гомон раздался — опять народ зашел. Только уж на этот раз не за столами по лавкам сидеть, а на помощь Илью звать. Пашню расчистить, в Агафью дерев нападало, стропила поднять, сруб под сарай передвинуть… При его силище всех делов-то и на полгривны не наберется.

— Ступай, коль народ просит. Я тоже гляну, что подправить, пока ты здесь, — хлопнул его по плечу Иван.

Будто крапивой кто вытянул, «пока ты здесь». Впрочем, тут же и забылось. Не до того сейчас. Дело понятное: никто так, за здорово живешь, с места насиженного срываться не станет. Тем паче, сколько лет здесь жили, и родители, и деды-прадеды. А с другой стороны взглянуть: коли уж судьбой ему написано земле родной защитой служить, не может он здесь остаться. Никак не может. Но и долг свой перед отцом-матерью тоже помнит. Им до старости — не сто верст. Не бывать такому, чтоб они кому на шею сели, чтоб их за глаза куском хлеба попрекали, при живом-то сыне-богатыре. Вот и выходит, что лучшего всего поступить так, как он придумал. Главное — слова нужные подобрать.

А их и подбирать не пришлось. Потому как когда вечером в избу вернулся, — раньше никак не пришлось, — все уже без него решено было.

— Ты вот что, сынок, — сказала ему Ефросинья. — Ты там устраивайся, в дружине-то, в Киеве, а далее — поглядим. Обустроишься, обживешься, может, и мы к тебе. Ну, а если не так случится, как думается, станется — ты к нам.

Не стал Илья ни спорить, ни разубеждать. Время покажет его правоту.

Единственное, в чем он не прав оказался, так это срок не рассчитал. Мнилось ему, неделей управится, ан все две ушло. Сельчане, будто нарочно, к его приезду дел поднакопили, где его силушка востребована оказалась. Наверное, еще больше б нашлось, если б не отговорился заботами срочными да обещанием вскорости обратно быть.

…Снова на коне Илья, в полном вооружении. Летит-поспешает в стольный Киев-град. Никогда прежде там не бывал, только по разговорам себе и представляет. Красивым. Раскинувшимся на несколько верст, окруженным стеной белого камня, с высокими башнями, с золотыми воротами. Это ж какому богатству несметному должно быть у князя киевского, ежели там ворота городские — и те из чистого золота? А еще терема у жителей, самые маковки — те тоже золотом крыты. Так сверкают на солнце — глазам мочи нет. И река возле города, куда как шире той, что возле деревеньки родной. Славутичем зовется. Ладей там, кораблей разных — видимо-невидимо. Со всего свету белого гости съезжаются с товаром красным.

И так это Илье представляется, что блеснет где солнышком озерко, а ему купола золотые мерещатся. Хотя и знает, ежели доберется, то не иначе как ближе к вечеру. Ближе Киев-град гор Сорочинских, однако ж и до него путь неблизкий. Как-то его там примут? Солнышко уж за полдень перевалило. Скоро, скоро Киев-град…

Стал вдруг Илья примечать, что посреди синевы да моря, то зеленого, то желтого, стали какие-то черные пятна попадаться. Не сразу в глаза бросилось, а как-то невзначай. Что бы это могло быть?

Не утерпел, хоть и мнит себя богатырем, а супротив любопытства не устоял. И то сказать, много ли на свете белом таких людей сыщется, чтобы одолеть смогли свойство такое человеческое? Взять, скажем, лису. Опытные охотники говорят, что зверь этот зачастую и пропадает из-за своего этого самого любопытства. Потому как про опасность забывает, сам на ловца идет. В сказках про его хитрость рассказывают, а на деле совсем наоборот получается. Только этим самым охотничкам про самих себя бы вспомнить, сколько раз сами впросак попадали, по причине любопытства, а не на лису кивать.

Придержал Илья коня богатырского, как завидел чернь впереди, благо, не посреди леса виднеется, и даже дорога к ней ведет. А как запах учуял, крякнул с досады. Гарью несет. Село тут где-то спряталось, не разглядел. Пал народ учинил, лес под пашни выжигает, всего и делов-то. И как только сразу не сообразил?.. Ну, раз уж вышла заминка, так тому и быть. Напиться у колодца, коня напоить, передохнуть несколько, порасспрашивать, далеко ли ему еще, не сбился ли с пути. Оно понятно, конь у него необыкновенный, сам дорогу выбирает, а вдруг?.. Всяко бывает. А жгли не толково. Вон, сколько дерев обгоревших стоит. Так и пожар лесной устроить недолго. Совсем, что ли, без головы? Ишь, земли понавалили… Только земля, она полезна, когда огонь понизу идет, а вот ежели поверху… И лесу погорелого понавалили, побросали… Погодь, кажись, не лес это вовсе…

Не лес. Не стволы обгорелые понавалены-поразбросаны. Бревна. Что когда-то избами стояли.

Спешился Илья. Огляделся, прислушался. Научил его Святогор лес слушать, чтоб в засаду вражескую не угодить. Нет впереди засады. Пошел тихо.

Вот оно селение, как на ладони. Все, что осталось. В полную силу погулял здесь огонь, ничего не пощадил. Даже печи, и те в крошево черное обратились. Должно быть, не справились люди с напастью, дождь справился, когда пламя и без того стихало, вволю натешившись. Вон какие потеки на земле, ровно руки, длинные да тощие, такие же пальцы растопырили. Как у кикимор, что из изб горящих выбраться не успели. Чернеют посреди серой земли. Эк ее опалило… У них в деревне тоже случались пожары, но чтобы вот так, все избы дотла, о таком не вспоминали.

А как же люди? Что с ними? Ни живых не видать, ни мертвых. Никто не копошится на пожарище. И вообще никого живого не видать. Ветер пепел да золу гоняет с места на место, а больше никакого движения не видать. Ворон нет, следов зверей диких — тоже. Хотя пожарище свежее, не более недели. А еще тишина особенная, не смотря что звуков всяких полным-полно. Уж не приключилось ли в этих краях болезни какой, от которой только так и спастись можно? Увели скот, увезли хозяйство, да и подожгли? Редко такое случается, однако ж бывает.

Насторожился Илья. Вроде как шевеленье впереди обозначилось, на самом краю пожарища. Поднес руку к глазам, всмотрелся, и впрямь — будто собака в угольях ковыряется. Добро. Собака, она иногда столько же, сколько и человек поведать способна, ежели в глаза ей всмотреться. Многое чего увидеть можно, коли уметь. Не убежит, испугавшись, так и узнаем, что приключилось.

Идет Илья, спокойно, размеренно, чтобы не спугнуть ненароком. А та вроде как не слышит, роется себе. Только когда звякнул ненароком кольчугой о стремя, услышала, прянула в сторону, поднялась на задние лапы и оказалась не собакой, а человеком.

Сколько лет — не определить, до того сажей вымазан. Рубаха, порты, серое все, пепельное. Волосы с одной стороны головы свисают, ровно пакля, с другой — торчмя торчат. И взгляд пронзительный такой, вызывающий.

— Здоров бывай, человече, — остановился Илья.

Тот немного помедлил с ответом, затем буркнул неприветливо.

— Здоровей видали…

Опешил Илья. Не ожидал такого приветствия ответного. Обидным показалось. Нахмурился. Посуровел.

— Ишь, надулся, ровно мышь на гречу… Испугались тебя, как же… Богатырь… Герой… Один такой, али много вас? Остальные где — по лесам прячутся?

— Ты чего несешь-то? Умом рехнулся? — грозно спросил Илья. — Какие-такие остальные? Кто по лесам прячется? С чего бы это?

— С чего бы это… — поддразнил селянин. С какой-то болью в голосе. — Вопросов насыпал, что баба гороху. Где ж ты был, ежели ничего не знаешь?

— Где был, там уже нету, — по-прежнему сурово отвечал Илья. — Далеко был.

— Вестимо, далеко. От степняков подалее…

Вот оно что. Как это он раньше не подумал? Припомнилось, что пятна эти самые черные, непонятные, цепью вытянулись. По-иному вокруг себя глянул. И сразу — заволокло глаза дымкой туманной. Откуда-то из глубины существа его раздался голос Боянов; на всю жизнь оставшуюся, видать, песню его запомнил. Все разглядел, все увидел, как и что случилось, как деревенька крохотная в пожарище обратилась.

— Ты, богатырь, того… Не из черниговской дружины, что ли, будешь? — услышал он сквозь видение. Очнулся. Не сразу в себя пришел. Дышать тяжко, глаза набухли. Не жалость, — злость — солью готова из глаз выплеснуться.

— Черниговской?..

— Ну да, — селянин смотрел на него уже не сердито, а скорее с любопытством. — Ты сам-то откудова будешь?

— Сказано же тебе было, издалека.

— Так ты что ж, и про город не слыхал, который Черниговом прозывается?

— Может, и слыхал… Не упомню.

— А коли не упомнишь, что за нелегкая тебя сюда занесла?

— Про то сам знаю. Скажи лучше, степняки здесь, стало быть, погуляли?..

— Они самые.

— А люди где?

— Кто где. Кто успел — в лес ушел, а кто нет… Видал, как с той стороны ехал, земля навалена? Там они…

— И много их было, степняков-то?

— Так кто ж их считал?.. Налетели тучей, пограбили, попалили, и дальше подались.

— Куда?

— На кудыкину гору. Тебе-то зачем знать?

— А чтоб случаем не встренуться, — хмуро ответил Илья. Ну и народ в этих краях!.. Ты к нему с добрым словом, а он на тебя с дрекольем. Ладно, без него управимся. Взгромоздился в седло, приладился.

— Ты чего это, и впрямь, что ли, вдогонку метишь? — недоверчиво глянул селянин.

Ничего не ответил Илья. Тронул коня, подался шагом. Нечего время понапрасну терять.

— Слышь, погодь…

Остановился Илья. Но не обернулся. Селянин подошел, глянул снизу вверх.

— Ты что, и вправду?.. Много их, очень много. Город осадили, а иные по округе поживы ищут. Какую деревню нашли, тех всех… Кому повезло, те в земле лежат, а кому не судьба — тех в полон увели. Ну и еще, кто в лес успел… Ты погоди, осуждать-то… — сказал он, склонив голову и уставившись в землю. — Помереть, оно особо ума не нужно. А надо ж кому-то и землю поднимать, как хищники окаянные в Степь свою проклятую возвернуться… И жизнь продолжать. И помнить. Ты не взыщи, ежели не по-твоему что сказано. Ждали мы, придет дружина из города на помощь, погонит супостата, да так, чтоб навек зарекся… Не дождались… Так-то вот…

Селянин замолчал. Молчит и Илья. А что тут скажешь? Нешто попрекнешь, что жив остался, что под саблю степную, али под стрелу, не сунулся? Опять тронул коня, но селянин не остался на месте, рядом идет.

— У тебя здесь кто жил? — тихо спросил он.

Кто здесь у Ильи мог жить? Но и отвечать невежеством не хотелось. Как-то само с языка сорвалось.

— Так, мальчонка один…

— А где?

— В Березовом…

— Вон оно как… — протянул селянин и остановился. — Даже не знаю, чего и пожелать…

— А ничего не надо. Чему суждено, того не миновать.

— Оно, конечно, верно… Вот, на, возьми, — вдруг встрепенулся селянин, полез за пазуху, достал грязный кусок полотна, развернул и протянул Илье маленький обгорелый кусочек хлеба. — Бери, бери, я себе, может, еще отыщу.

— Спасибо, — Илья бережно принял хлеб и аккуратно убрал в суму. — Ну, прощай. Не знаю, свидимся ли…

— А тут и знать нечего, — селянин повернулся спиной и неторопливо, не оглядываясь, побрел на пепелище.

— Ну, это еще бабка надвое сказала, — негромко буркнул Илья и пришпорил коня.

Не стал во всю прыть пускаться, дорога-то незнаемая. Сколько тут до этого самого Чернигова? Хорошо бы, конечно, порасспросить кого, ну да на худой конец и сами разберемся. Тут ведь что главное? Подобраться незаметно, высмотреть, что к чему, а уж далее и решать, с какого боку за дело взяться. Ну и в засаду не угодить. Только какая тут может быть засада? С чего бы тут взяться?

Подумать не успел, шваркнуло что-то по спине, по щиту. Остановил коня, поднял на дыбы, развернулся резко.

Шагах в пятидесяти — всадники. Степняки. Впервые так близко видит. Одежды серые, как будто кафтаны. По груди блестки разбросаны, должно быть, пластины из кости или металла какого. На головах — шеломы, над шеломами — кисточки. Из перьев, что ли? Сабли кривые на боку, лук в сагайдаке, небольшой круглый щит за спиной, копье длинное, аркан с седла свешивается. Кони невысокие, но крепкие. Рыжей масти. Сбруя простая. И чего это люди сказывали, будто разряжены степняки, словно на пир княжеский собрались?

Откуда взялись? Ничего не слышал. Поговаривали, что они копыта лошадям ветошью какой обматывают, чтоб шуму поменьше было. Нет ничего. Оно понятно, размотается невзначай, зацепится за что, запнется конь, тут всаднику, коли в бою приключится такое, смерть неминуемая. С десяток их, тех, которых видно. А которых не видно — есть ли? Один лук поперек седла положил, должно быть, он и пустил стрелу. Так целил, чтоб не ранить, не убить. Оно, конечно, к чести степняка. Со спины нападать не стал. Только ведь это на меня не стал. А на людишек беззащитных, на женщин, на стариков с ребятишками?.. И это не я к вам, вы на землю мою не зваными пожаловали. Вам и ответ держать. Жаль, не научился у Рады языку ихнему. А впрочем, зачем сейчас язык?..

Все, как у Святогора научился. Кукушка б два раза прокуковать не успела, а уж застыл на дороге перед степняками богатырь, к бою изготовившийся. Щит на левой руке, верхний край чуть выше окончания наносника, обнаженный меч — в правой. Чуть поерзал в седле, прочно сидит, удобно; движения коня коленями чувствует.

Странно Илье как-то. В первый раз ему в настоящую схватку вступить. Хоть и бился до этого боевым оружием, а внутри понимал — до смертоубийства не дойдет. Сейчас же — не Святогор перед ним, не Рада — враг. Может, и не все из них прежде в сечах участвовали, но уж то, что промеж ними опытные воины имеются, тут спору нету. Эх, кабы один был, а то вон сколько высыпало. Впрочем, выбор невелик: или спину показать, или бой принять. Чего медлят? Боятся, что не один он? Добро, сами начнем. Ждать да догонять, как известно, хуже всего.

Стоило, однако, Илье чуть тронуть коня, как степняки завопили на разные голоса, похватали: кто сабли, кто арканы, и рассыпались ему навстречу. Не стали стрелами засыпать; мнят, должно быть, на веревке за конями в стан свой притащить. Слышал Илья, что у них это за доблесть великую почитается. Поглядим, какая вам нонче доблесть выйдет…

Отскочила сабля от щита, полетел на дорогу всадник, сбитый могучей грудью коня Ильи, еще один на сторону свесился, как богатырь снизу вверх меч вздернул. Шалишь, сила вражья!.. Это вам не с мирными хлеборобами тешиться!..

Со стороны глянуть — ровно стая собак на волка посреди дороги набросилась. Ржание, топот, визг, лязг… На дыбы встают кони, взлетает и опускается железо, до плоти жадное. Разом откатывается стая, кружится вокруг, улучив момент, разом набрасывается. Не дают роздыху, времени оглянуться. Кабы не уроки, Радой преподанные, как степняки бой ведут, лежать бы богатырю на сырой земле, клыками-саблями порастерзанным… Но нет, держится Илья. Огрызается страшно. Бойся под взмах меча его угодить. Еще трое могли б об этом порассказать, да теперь уже ничего никому не скажут. Ушли в дорогу дальнюю, в Степь небесную.

Казалось бы, остальным наука, ан нет, вконец остервенели. Пластают саблями, только успевай уворачиваться, меч со щитом подставлять. Еще и конь помогает. Кто его и когда приемам выучил? Двоих уже поверг; одного прежде, а второго вот только что. Махнул передними ногами, на дыбы поднявшись, отлетел тот, ровно перышко. А Илья еще одного достал.

Отскочила стая вдругорядь, и вдруг… наутек бросилась. Врешь, не уйдешь!.. Нет пощады ворогам лютым. Только они и удирая зубы щерят. Летят навстречу Илье стрелы; на скаку, обернувшись назад, мечут. Ничего, и это знакомо. Сколько раз Рада показывала. Мог бы и сам стрелой снять, да как-то не по-богатырски это, в спину. Ну да все равно не уйти вам от возмездия справедливого, как не старайтесь. Чуют, видимо, коней вправо-влево бросают, ровно зайцы. Илью тоже, словно азарт охотничий охватил. Только и видит, что степняков удирающих, а о чем еще Рада предупреждала, и не вспомнит.

Тогда вспомнил, как из леса на место открытое вымахнули. Охолонул Илья маленько, так уж поздно. Угодил-таки в западню. Прямо на лагерь степняков выскочил, что вокруг города расположились. Так обложили, мышь не проскочит. Насколько видать, сплошь шевеление. И город сам виднеется, и вроде как река позади него, и холм по левую руку, чем-то на шелом смахивающий. Не на самой вершине, а пониже, там, где площадка ровная, шатер, должно быть предводителя ихнего. Еще несколько шатров в людском муравейнике различимы. Сколько его тут, войска степного, не счесть. И шум стоит. Как можно было его не услышать? Разве что сдуру.

А те, которые удирали, развернулись, скалятся. К ним еще на подмогу подтягиваются. И справа, и слева, будто из-под земли повынырнули. Оглядываться не стал; даже если и нет там никого, спины не покажет. О спасении нечего и думать; тут уж ничего не поможет — утыкают стрелами, ровно ежа, не увернешься. И опять, как на дороге лесной, медлят чего-то. Даже вроде как нападать не собираются. Поглядывают в его сторону и о чем-то лопочут.

Потом ускакал один, во всю мочь. Те, что рядом с ним были, Илье руками машут. Не поймешь, чего сказать хотят. Так, по виду, успокаивают. Погоди, мол, не ерепенься. Ждут чего-то. Или кого-то. Ладно, подождем. Некуда торопиться.

Спустя время, возвращается. Мешок поперек седла перед собой везет. Подъехал к остальным, скинул, и оказалось, не мешок вовсе, а человек. Сгрудились вокруг него степняки, залопотали, в сторону Ильи руками машут. Потом расступились, концом копья толкнули, иди, мол. Глядит Илья, а человек-то вроде не из степняков. Наш человек. Тощий только больно. Рубаха едва не спадает, и порты непонятно на чем держатся. Даже веревку, в поясе перехватить, не дали.

Подошел, остановился. Рукой под носом провел, шмыгнул как-то по-детски.

— Михеем меня кличут, — говорит. — Послали меня к тебе бусурманы на беседу, чтоб, значит, предложение сделать.

— Переговорщиком, — невольно улыбнулся Илья, уж больно нелепо тот выглядел. Весен сорок разменял, а видом, ровно мальчишка. Даром что бородкой козлиной обзавелся.

— А ты не смейся. Хоть горшком назови, лишь бы не в печь. Так, значится. Предлагают тебе шатер белый, шелковый, роздых, еду-питье, какие пожелаешь, с одним условием…

Нахмурился Илья. Знаем мы ваши условия, да не на того напали.

— …чтоб ты завтра, чем свет, с богатырем ихним силой померялся.

— Это как же? — опешил Илья. — На кулачках, что ли?

— Да нет, не на кулачках. У них, вишь, — Михей опять шмыгнул носом, — свой собственный богатырь имеется. Только он в битву особо не встревает, потому — не интересно ему, а ищет себе поединщика. Себе и другим на потеху. Потому как никто против него устоять не может. Силища у него, даже с кем и сравнить, не знаю… Они все со зверем заморским каким-то сравнивают, по-ихнему аслан. Размером он с гору, с двумя хвостами, один спереди, другой сзади. Так вот передним хвостом он деревья вековые запросто из земли вырывает, а ежели веревкой обвязать, так не знамо сколько лошадей перетянет. А уши, поболее, чем крылья у орла.

— Ты это про кого говоришь, про богатыря? — не понял Илья.

Михей, хоть и стоял ниже, а глянул сверху вниз.

— Про аслана. Про зверя, с которым они его сравнивают, и который этих зверей один запросто десяток одолеть может.

— А мне что с того?

— Как, что? Это ж не мне, тебе с ним биться…

— С кем? С асланом?

— С каким асланом? С богатырем!..

— У которого уши, как у орла крылья?

Михей разинул рот. Помотал головой.

— Есть у них Буга-богатырь, — начал он снова. — Ему супротивника, что иному муху прихлопнуть. Коли ты согласен с ним завтра чем свет в бой смертный вступить, то нынче вечером все тебе будет, по твоему желанию. Ежели не согласен… ну, сам понимаешь, не маленький.

— А коли я его прихлопну?

— Ты-то?.. — недоверчиво протянул Михей, оглядывая Илью с ног до головы.

— Вот что степнякам передай. Коли я верх возьму, чтоб они осаду сняли, полон отпустили, все, что награбили, оставили, и зарок дали, на землю нашу разбоем ходить.

— Эвона, куда хватил, — с сомнением пробормотал Михей. — Скажу, конечно, чего ж не сказать, только вряд ли…

— Скажи-скажи. Ты ж мне сам вещал, мол, богатырь ихний по десятку асланов зараз бьет. Неужто с одним встречным-поперечным не справится?..

Как в воду глядел Илья. Услышали степняки, что Михей им передал, поначалу, видно было, в недоумение пришли, между собой переглядываются, переговариваются, в сторону Ильи посматривают. А потом расхохотались без удержу. Сказали что-то Михею, и большая часть по своим делам подалась. Остальные присматривать остались.

— Ну, чего? — спросил Илья, когда толмач приблизился.

— Чего, чего… — пробормотал тот. — Идем, в шатер отведу. Согласные они. Посмеялись даже, маловато, говорят, запросил. Степь великую, и ту отдали бы.

— Придет время, и степь наша будет, коли не угомонятся.

— Ты бы о себе лучше подумал, как завтра за свое согласие ответ держать будешь. Аль удрать надеешься?

— Не приучен я, удирать-то.

— Приучен — не приучен, не мне знать. А только коли попробуешь, раньше смерти помрешь. Ты не думай, что ежели они охрану не приставили, так и вовсе не приглядывают. Моргнуть не успеешь. Стрелы, окаянные, уж больно ловко мечут.

Пока до шатра добрались, разузнал Илья, что Михей в полон совсем молодым попал, что к работе неспособен оказался, здоровьем слаб, а вот язык на лету схватывал. Потому и живой остался. Родом из-под Любеча. Не бежал почему? А куда и бежать-то? Да и убежишь — куда податься, к кому приткнуться? Здесь же напоен-накормлен, при деле вроде как. Обращение?.. Терпимое… Чернигов дней с десять осаждают. Не палят почему? Так им ведь палить не с руки. За добычей пришли, а ежели запалить, так зря и набегали. В рати умелые. Выходили горожане из-за стен — бились вровень. Подмоги ждать не приходится, обложили — мышь не прошмыгнет. А без подмоги не продержаться. Людей?.. Да, многих побили. Сколько — не ведает, а много…

Шатер себе Илья как-то по-другому представлял. Мнилось ему, как слово это слышал, нечто такое, из блестящего белого шелка, золотом расписанное, солнце али месяц вверху, полы распахнуты, возле — стража. А оказалось — грубого холста, о четырех углах, никакой тебе стражи, — оно и понятно, посреди вражьего стана, куда ты денешься? Веревки растянуты, к вбитым кольям привязанные, внутри — столб торчком, в полторы ладони толщиной, углубление в земле, с угольями, кусок ковра повылинявшего, и все.

— Располагайся, — кивнул Михей. — Сейчас повечерять принесу.

И вышел.

— Чурбан какой захвати, — крикнул ему вслед Илья. Вышел, забрал с коня оружие, занес вовнутрь. Снова вышел, расседлал, тоже вовнутрь. Седло под голову пойдет, оружие должно все время подле находиться, чтоб не изурочили. А чурбан вместо стола приспособить. Не степняк, ноги скрестив сидючи, вечерять.

Тут уж Михей вернулся. Принес кувшин с водой, хлеб, жареного зайца, репу. Чурбана не нашел поблизости — все в кострах пожгли.

— Коли еще чего надо, говори, попробую сыскать. А коли нет, мешать не буду, пойду, за конем твоим догляжу.

— А сумеешь?

— Не впервой. Жить у степняков, да не научиться… Ты вот что, окромя завтрашнего, ни о чем не думай. Ничего тебе плохого ждать не приходится. Потому, очень уж им смотреть нравится, как их богатырь из своих супротивников пыль выколачивает да веревки вьет. Всю ночь как зеницу ока стеречь будут, чтоб никто ничего.

Потоптался; видно было, что и сказать хочется, и слов нужных не находит. Наконец, — ежели что понадобится, зыкни, я тут рядышком буду, — махнул рукой и вышел.

А Илья, повечеряв, растянулся как можно удобнее на коврике, повозился немного, да и уснул, как в яму глубокую провалился. Чего тут особо раздумывать? Тут отдых хороший надобен. Вся сила, вся смекалка завтра понадобятся. Высветит поединок, как ясное солнышко, богатырь он, али так, поговорить-погулять в чисто поле выехал. А «чему быть — того не миновать», это не про него, пока руки оружие держат.

Спал спокойно, без снов. Никто его не потревожил, как и обещался Михей. И дольше спал бы, коли б не шум вне шатра: степняки торопились к месту, где поединку быть назначено. Поутренничал, — Михей, пока он спал, кусище мяса жареного приволок, — остыло уже, ну да ничего, сойдет и такое — луку, кувшин со свежей водой. Придирчиво проверил оружие, попробовал, ладно ли сидит доспех. Подхватил упряжь, вышел, сразу оказавшись будто в муравейнике. Ни на кого не обращая внимания, — под руку не лезут, и на том спасибо, — оседлал коня, кивнул неподалеку застывшему столбом Михею, — ну, чего, мол, веди.

Повел. Илья прежде времени не стал в седло подыматься, сейчас лучше пройтись, поразмяться. Спокойно ему как-то, не то, что толмачу. Тому, сразу видать, не по себе. То ссутулится, то выпрямится, то по сторонам зыркает, то в землю уставится, то ветку сухую осторожненько переступит, то камень наподдаст… Илья же больше по сторонам поглядывает, что и как у степняков устроено, мало ли пригодится. Когда еще вот так в становище к ним попасть придется. Даже и не думает, почему-то, что одолеет его в бою смертном богатырь ихний. Ни силой, ни хитростью. Зато думает, хоть немного, а все осажденному городу передышка вышла — держат слово, не видать, чтоб возле стен копошились. Интересно, где они место выбрали для поединка?

А степняки и не думали особо выбирать. Где окружили его давеча, там и собрались. Площадку собой обозначали. Кто на земле сидит, кто стоит, кто на коне. И не сказать, чтобы много их собралось. Оно не диво — сколько таких поединков одинаково да быстро кончалось; как Михей проговорился — наедет ихний богатырь, прихлопнет супротивника, ровно муху, и все дела. Чего тут смотреть-то? Охота была, ноги бить. Где он, вражина? Не видать…

— Ну что, Михей, проводил, на том спасибо. Пока в сторонке постой, только далеко не уходи. Как одолею аслана, понадобишься.

— Зубы он скалит, — дрогнувшим голосом буркнул тот. — Ты хоть глянул бы для начала, с кем биться предстоит…

— Да как же я на него гляну, коли нет его?..

— Как же нет? Вон он…

Оглянулся Илья. Действительно, появился на другом конце площадки его супротивник. Гора горой, и конь под ним такой же. Не отличить, где оканчивается одно и начинается другое. Дородный степняк, а до Святогора далеко. Недоволен чем-то: ишь, покрикивает…

— Чего это он?

— Ругается. Говорит: думал, мол, богатыря, мне под стать, увидеть, а этот… Не знаю, как и перевести.

— А ты никак не переводи. Сам погляжу, что за птица. Ступай покамест…

Взмахнул Илья в седло, изготовился неторопливо. Щит на руке как влитой держится. Копье жалом змеиным смотрит. Ну, не подведи, кузнецова работа. Счастье сумел сковать, будем надеяться, что и оружие не хуже.

Супротивник тоже изготовился. Шарахнулись в стороны ближние степняки, как свое копье поднял, оно у него, ровно оглобля тележная. И конь злой, нетерпеливый, копытом бьет. Посмотрим, квашня, каков ты в деле.

Разом ударили копья, разом и разлетелись в щепу. Треск раздался, будто у великана какого порты надвое лопнули. Вихрем промчались один мимо другого всадники, каждый в конец площадки, осадили коней, развернулись и замерли. Крик полыхнул над степняками; будь в небе облака, до облаков бы достал. Те, кому поединок не интересен был, чуть головами повели, плечами пожали, да и вернулись к своим делам; всего и потехи-то.

Неужто кто против нашего устоять сможет? А те, кто площадку окружил, так и замерли: глаза в гривну, рот — что нора барсучья.

Кинул Илья взгляд суровый на Бугу-богатыря, потащил меч из ножен. Тот, хоть и опешил немного, а воин опытный. Сабля в ручище — в ладонь клинком, не меньше. Сошлись посреди площадки, потчуют один другого железом острым, однако ж никому не по нраву такое угощение. Меч или щит саблю встречают, сабля или щит — меч останавливают. Казалось бы: велика квашня, ан зацепить-то ее ой как непросто! И сам степняк не лыком шит, и конь у него к схваткам привычный. То как заяц мечется, то грудью вперед без удержу прет. Однако ж и степняк ничего с Ильей поделать не может. Страшно свистит сабля, иного б с первого маху на полы рассекла, а тут, как в народе молвится, коса на камень нашла. Лязгнет, да и отскочит. Откуда только этому баатуру приемы боя известны, что дедами-прадедами в Степи оттачивались? Змеей вьется, чуть недоглядишь, ужалить может. Ни силы, ни ловкости не занимать. Да и не видать, чтоб уставать начал.

Бьются богатыри. Ни один верх взять не может. Уже и пар валит, что от них, что от коней их. Землю повздыбили, пылью мелкой вверх поднимается, окутывает поединщиков, оседает на лицах и доспехах. Уже стрелами быстрыми разнеслась весть по стану степняков, в которую поверить невозможно. Стоек оказался баатур неведомый, и никак с ним Буга не справится. Потянулись, чтоб своими глазами глянуть. Все теснее в толпе, потихоньку да помаленьку и размер площадки, где богатыри бьются, меньше становится.

Уже и солнышко посильнее припекать начало, уже и руки не так почасту вздымаются, даже железо не в прежнюю силу звенит, — и оно устало. Разъехались в очередной раз по разные концы, застыли. Махнул Буга ручищей, Михея зовет. Подошел тот, выслушал слова степняка, к Илье направился.

— Предлагает тебе, — говорит, подошедши, а у самого голос подрагивает от волнительной радости, и глаза горят, — на сегодня поединок закончить. Завтра продолжить. Негоже, мол, коли не искусством, а измором победа добыта будет. На правах хозяина предлагает, а ты у него вроде как гость будешь. Пока исход в чью-нибудь пользу не решится. А еще обещает, что коли тебе смерть приключится, отдать твое тело черниговцам, дать им день вольный на погребение и могилы твоей никому тревожить не позволит. Ловко ты его, — неожиданно хмыкнул. — Вот чего не ожидал, того не ожидал…

— Добро, — согласился Илья. — Только и ты ему напомни, чтоб не шли на попятную, коли моя возьмет.

Передал Михей. Гаркнул что-то Буга голосом зычным, разомкнулись степняки, дорогу давая. Повел Михей Илью обратно к его шатру.

— Ты теперь его, не знаю уж, как и назвать. Только он тебя убить может. Ежели кто вред тебе замыслит, не говоря уж о том, чтоб покуситься, он того надвое разорвет. Так что отдыхай спокойно, сил набирайся…

Где там, отдыхай спокойно. Нужно и меч заточить, и щит поправить, и доспех, куда сабля пришлась. Поглядел — и глазам своим не поверил. Зазубрины на клинке будто сами затягиваются, вот как рана на коже. Что же это за кузнец такой, опять подумалось, и что за железо, из которого меч сделан? А может и правду говорят, что нет вокруг ничего неживого, что все своею жизнью живет, не всем понятною, не всем заметною?..

Копье, правда, пришлось новое делать. Илья свое навершие подобрал, прежде чем в шатер возвратиться. А древки степняки принесли, несколько, на выбор. Без подвоха, без изъяна. Глядели, кто с интересом, кто со злобой затаенною, как выбирает, по руке меряет. Но — никто ничего. Должно быть, и впрямь богатырь ихний на расправу крут. Ему честная победа нужна. Ему, может, в кои веки раз подходящий супротивник повстречался.

На другой день повторилось все. Началось чем свет, и закончилось ничем. Никто не взял верх. Ни искусством, ни силою, ни счастьем. Сидит Илья вечером у себя в шатре, — копье заново изладил, оно, как и давеча, щепой разлетелось, повечерял, но отчего-то не спится ему. Шум за полотном иной нынче. Вчера был вроде как удивленный, а нынче — резкий такой, будто делят что-то, да никак не поделят.

Чуть шевельнулась пола, мышь-полевка в гости пожаловала. Ну, хоть какой гость, жаль, угостить нечем. Только и осталась та корка, что погорелец на дороге отдал. Глядит на нее, хоть какое развлечение. А она шмыгает, во все стороны разом, и совсем не боится. Вспомнилось, поговаривали старики, мышь увидеть — хорошая примета. К добрым вестям. Обмишурились, значит. Откуда тут добрым вестям взяться? Нешто князь киевский с дружиной богатырской на выручку спешит? Так что сплоховала ты в этот раз, мышка-норушка… Помотал Илья головой, неужто морок приключился? Потому как нет никакой мыши, сидит, совсем по-собачьи, волчина огромадная, — глаза желтые, сама серо-бурая, лапы, — вот ежели случаются промеж волков богатыри, — именно такие и есть.

Знать, не сдержали слова данного, подослали волкодлака. Волк — зверь осторожный, в середину становища не сунется. Вздохнул Илья, ну, значит, так тому и быть. Коль удастся справиться, надо отсюда выбираться. К городским воротам пробиваться.

А волк вроде как встряхнулся. Пробежала дрожь от морды до кончика хвоста, и показался перед Ильей человек в доспехе, как у него самого. Ну, или почти таком. Русоволосый. Ежели по лицу судить, годами Илье равен, а ежели по глазам — постарше Святогора будет. Сел, скрестив ноги, совсем как степняк, прищурился, да и говорит:

— По здорову будь, Илья Иванович. Извини, что незваным заявился, — тут выбирать не приходится.

— И тебе по здорову, — отозвался Илья. — Не знаю только, как звать-величать.

— Неужто не догадался? — Незнакомец с сомнением покачал головой. — А ведь слышал… Кто Волхом кличет, кто Вольгой, кому как нравится.

— Вон оно что… — протянул Илья и с любопытством уставился на гостя, словно желая рассмотреть получше.

— Чего уставился, не на смотринах, чай. Знаешь, о чем разговоры по становищу идут?

— Ну?..

— Злобятся. Не затем пришли, чтоб забаву богатырю своему устроить, — за добычей. А тут ты им — как кость поперек горла встал. Недоброе замышляют.

— То-то я и гляжу, шумят нонче как-то по-иному…

— Шумят — ладно, брехливая собака редко кусает. Извести тебя мыслят. Но только так, чтоб не в открытую. Чтоб с росстани сразу и вправо, и влево пойти.

— Это как это? — не понял Илья.

— А так. Подкинут, как заснешь, аспида ядовитого, а скажут — сам заполз.

— Так ведь слово дадено?

— Слово — оно до поры, до времени. Видать, приспела пора-то.

— То не слово, то — лжа.

— Тебе — лжа, а им — хитрость военная. Али сам не видал, как они спиной к противнику оборачиваются, чтоб в засаду заманить?

Посуровел Илья, нахмурился — туча тучей. Невольно к мечу потянулся.

— Нешто думаешь все войско ихнее в одиночку одолеть? — улыбнулся Волх. — Такое и старым богатырям не всегда под силу было.

— Сколько смогу, одолею, а с остальными — может, из города на подмогу кто выйдет.

— Не славно, в городе-то. Врасплох их застали. Многих побили.

— Ну, значит сам…

Снова улыбнулся Волх. Хитро так.

— Не затем я здесь, чтоб вот так, за здорово живешь, защитника земли нашей да ворогам на потеху и поругание. Замешкался я на пути, никак раньше не пришлось. На два дня ты степняков под стенами придержал, люди тебе за то в пояс поклонятся. Так что, Илья Иванович, ложись-ка ты спать, ни о чем не печалясь, дальше — моя забота. Верь слову, завтра к полудню не останется здесь ни одного степняка. Только — чур! — уговор: нет меня здесь, и не было.

Илья было рот раскрыл, — спросить хотел, — а Волх шмыгнул мышью под полог, и нет его. Нет, как не было. Или все-таки было?..