Из-за вас я поверил в призраков

III

«Ацтеки, — говорил Кит, склонившись над раскладушкой, в которую уложил Микки, — приносили детей в жертву богу дождя Тлалоку. Жрецы отводили их на вершину горы; поход длился долгие дни и ночи; детей не кормили, но поили настоями и давали жевать вызывающие видения корешки; чтобы они не спали, жрецы рассказывали им сказки и пели песни; по дороге они вырывали им ногти, чтобы дети рыдали, поливая слезами гору; на вершине стояла плаха, куда клали связанные по рукам и ногам изможденные скрюченные тела, простертые, чтобы удобнее было рассечь тесаком грудь и отыскать сердце; жрец опускал руку и, вытащив трепещущий орган, обрывал уцелевшие вены, из которых фонтаном брызгала кровь, он кидал сердце в полную до краев чашу и, взяв на руки маленькое, подрагивающее, измученное, распотрошенное и окровавленное тельце, швырял его вниз с горы; там ждал отец или наставник, или брат, или друг, сразу же подбегавший, когда что-то падало; в компании с ним был потрошитель с острыми лезвиями; распознав в кровавом месиве знакомые черты, человек у подножья горы лобызал изуродованные, но, кажется, чуть улыбающиеся губы и потом отдавал этот мешок с костями трупных дел мастеру, который принимался счищать жир и кромсать нервные окончания, отбрасывая ненужные сочащиеся куски в сторону; совершая множество умелых надрезов, крайне бережно обращаясь с кожей на голове и там, где болтался меж ног нежный мешочек, сразу же ловко все протирая там, где только что провел скальпелем, словно выписывая какой-то рисунок, он медленно отделял от плоти ее покров, еще словно трепещущий, наконец, он сдергивал его целиком, отрывая от пальцев ног, и отдавал своему нанимателю; разделанное, расчлененное тело становилось теперь никчемным куском мертвечины, которую кое-как хоронили, пиная ногами и предоставляя довершить дело червям и букашкам, но снятая с него кожа, сохраняющая абрис спины, затылка и ягодиц, без единого заметного шва, превращалась в великолепный, роскошный двусторонний убор; как если бы стоял страшный холод, а он таил в себе нежное тепло меховой шубы, как если бы началась страшная жара, а он был пропитан свежестью влажного белья и желанной прохладой, отец или брат, иди друг, или наставник спешил тут же облачиться в этот как будто бы еще живой наряд, чтобы тот прильнул к его бедрам, спине и плечам и остался на нем навеки; из кожи, что облегала прежде детскую голову, из волос, из препарированных улыбавшихся губ, что похожи на прорезь в какой-то маске, получался теперь капюшон, который защищал от беспощадного ливня и жгучего солнца; одна кожа льнула незаметно к другой, как если б их сшили; каждое мгновение она напоминала ему о себе миллионом никому не видимых поцелуев; и скорбящий отправлялся в путь, чтобы весь остаток дней просить милостыню, навсегда соединившись с невидимым своим супругом, со своим пугалом, которым помавает на порогах почтенных домов, словно прокаженный трещоткой, чтобы дали ему диковинных перьев, которые он на что-нибудь обменяет вдали отсюда, далеко, на иных берегах…» Микки казалось, что это сон. Пока он все глубже и безнадежнее погружался в вязкую топь арены, ему вдруг почудилось, что среди теней, старающихся как-то пройти по зыбкой трясине, он различает фигуру человека, спешащего на помощь, и прямо перед тем, как лишиться чувств, он распознал в ней — могло статься, фигура эта была уже порождением сна — распознал в ней Кита. Жижа уже вот-вот должна была хлынуть в рот Микки, но человек, который, казалось, мог перемещаться по ней, даже не пачкаясь, принялся вызволять Микки, хотя топь уже обволокла его тело, лишив всякой возможности двигаться; тот рыл одною рукой, мощной, будто ковш экскаватора, движущейся быстро, словно бурав, и в то же время с изяществом и осторожностью, какие бывают у лучших танцоров. Вытаскивая Микки из булькающего месива, которое чуть было не стало могилой, он нашептывал ему что-то, но смысл слов ускользал от еле живого Микки: «Ты больше не увидишь ни Руди, ни Лобстера, забудь о них, как если б они тебе пригрезились и никогда не существовали; твоим спутником и партнером будет отныне Кит; я спасу твою жизнь, а ты в обмен на это поможешь мне достичь моих собственных целей…» Когда он пришел в себя, слова Кита уже потонули в забвении, куда канули вместе с ними и лица. Это были чары, подействовавшие на него незаметно. Микки успокоился, избавившись от того гнета, что беспрестанно заставлял его думать о детях, мечтать о том, как он на них нападает, пронзает мечом. Он освободился от прежних фантазий, теперь он был в полном распоряжении Кита. Охотник за головами одет был иначе, нежели когда встретился ему на дороге или мелькнул потом в подпольном публичном доме, где его пытались продать: казалось, Кит в чем-то вымазался, но это было только уловкой, искусным макияжем, таким же поддельным, как и усы; он словно бы располнел, и его мускулы были тоже словно бы накладные, голова стала как-то пошире, он напоминал потрепанный рваный шар; казалось, все детально продумано, вплоть до запаха, отдававшего мускусом; на нем была та же шляпа, что и прежде, однако края загибались иначе, а на тулье красовалась большая вмятина, по которой он время от времени злобно хлопал рукой, словно у него начался тик; мнимый разбойник продолжал нести Микки свою бесконечную околесицу: «Ацтеки, — продолжал он, — верили, что живут при пятом солнце, что светило это непостоянное, хрупкое и может погаснуть, и его надо постоянно подпитывать кровью жертв; согласно своим верованиям, они шли воевать и захватывали пленников, чтобы лишать их жизни, поэтому торговцы, стоявшие на социальной лестнице ниже воинов и желавшие к ним приблизиться, покупали и продавали рабов, которые во время обряда на верху пирамиды должны были следовать сразу за пленными… Самое невероятное, что все эти ужасы, когда вырывали еще бьющиеся сердца, выдергивали ногти, чтобы дети рыдали, происходили не так давно; все это творилось в XV веке, то есть пятьсот лет назад, с тех пор сменилось всего поколений двадцать, не больше… Да и не так давно, в начале этого века путешественникам в Китае предлагали купить голых детишек, сидевших в висячих клетках: их можно было потрогать, просунув внутрь руку, чтобы распалить голод, оценить прелести и обсудить цену за их услуги… Нынче подобные грязные вещи, порочащие детей, совершают люди мерзкие, недостойные, скрывающиеся в подполье, у них своя каста, могущественная, как настоящая мафия, у них там круговая порука, и все молчат. Верховодит у них человек страшный, по кличке Башка, он никогда не показывается на публике, если же кто-то думает, что видел его, то он ошибается, на самом деле то было чучело, восседающая на сейфе огромная толстая кукла… У настоящего Башки есть халдеи, целая банда безжалостного отребья, которые похищают детей из дома или приюта, чтобы потом продать. Прежде чем принести их в жертву при всеобщем обозрении, они стремятся извлечь дополнительную прибыль, развозя детей по множеству принадлежащих Башке заведений, куда сразу же устремляются извращенцы со всего света, чтобы их поиметь. Эти люди, согласные на все, чтобы потворствовать своей похоти, друг от друга зависят, поскольку всем угрожает одна и та же страшная вещь: прежде чем влиться в тот узкий круг, что откроет им доступ к детскому телу, они должны подвергнуться компрометирующей их процедуре, то есть сфотографироваться с невинным ребенком во время постыдного спаривания. Потом им стоит сделать один только неверный шаг, и вся шайка примется их шантажировать… Теперь ты понимаешь, зачем… Зачем… Я дал себе слово, что разоблачу эту банду, отныне я стану охотиться за их головами, а ты, Микки, меня к ним выведешь…»