Избранное

ПРАВО НА ПРАВОТУ О прозе Николая Атарова

«Я сблизился с ним в тяжелые дни керченского поражения весной сорок второго года», — писал Николай Атаров в книге о Валентине Овечкине, озаглавленной «Дальняя дорога». Однако и до нее он не раз обращался к писательскому труду Овечкина. «Он прежде всего был публицистом, — писал Атаров задолго до этого, — чувствовал себя народным ходатаем — понятие напрасно устаревшее, — и говорил он, хоть и с юморком, но всерьез, потому что абсолютно верил в свою правоту и в свое п р а в о н а п р а в о т у (разрядка моя. — Л. Л.) — вот в чем была его главная сила!»

Когда писались эти строки, Овечкина уже не было в живых. Если бы Атарову тогда сказали, что без малого через десять лот он напишет книгу о своем покойном друге, он, вероятно, не удивился бы, но вряд ли поверил, что она окажется последней. Когда «Дальняя дорога» выходила (1977), Атаров был неизлечимо болен. День ото дня жизнь все ощутимее покидала его. Между тем книга шла трудно, возникали все новые и новые препятствия. Под сомнение ставились уже не только отдельные места, но и книга в целом. Не в состоянии справиться с нарастающим смертельным недугом, Атаров нашел в себе силы противостоять всяческим запретам — сейчас они показались бы просто смешными. Когда же книга наконец вышла (хотя и в сильно урезанном виде), Атаров радовался как ребенок. Шариковая ручка, которой он делал дарственные надписи, плохо ему повиновалась. Но он был счастлив, что все-таки может их делать.

Почему он придавал такое значение «Дальней дороге»? Да потому, что она была в значительной степени книгой не только об Овечкине, но и о самом себе. Работая над ней, Атаров словно чувствовал, что во многом подводит свой собственный писательский и жизненный итог.

Николай Сергеевич Атаров (1907—1978) родился во Владикавказе (ныне Орджоникидзе), где закончил Горский педагогический институт.

Во второй половине 30-х годов читатели уже хорошо знали имя Николая Атарова. Особенную известность приобрели его рассказы «Календарь русской природы» (1938), «Начальник малых рек» (1939), «Араукария» (1939). В них перед читателем предстал молодой литератор, вдумчиво, пытливо и зорко всматривающийся в своих современников.

Герой рассказа «Начальник малых рек» Алехин обнаруживает на дне одной из этих рек черный дуб — дорогое отделочное дерево. «Ценится этот черный дуб чуть ли не на вес золота». Тем не менее приехавший из Москвы инспектор Туров приступает к своей миссии нехотя, не веря в находку Алехина. Однако мало-помалу он убеждается в его правоте. Алехин делом доказывает свое п р а в о н а п р а в о т у. «Знаете, что самое страшное?» — спрашивает он у Турова и, не дождавшись ответа, говорит: «По-моему, самое страшное… — он помолчал, — равнодушие…»

Именно равнодушие чуждо героям Атарова — фенологу Карагодову («Календарь русской природы»), медеплавильщику Болоеву («Зимняя свадьба», 1935—1964), фотографу Дебабову («Жизнь репортера», 1935—1967).

К последнему рассказу Атаров вернулся через двадцать с лишним лет. Зачем? Видимо, затем, чтобы как бы заново обдумать, чем же привлек его внимание фоторепортер Дмитрий Дебабов. «Той долгой ночью, когда уехал Митя, отсняв наконец русскую весну, я понял, что мне нужно было от Дебабова. Мне важно было знать, как рождалось во мне самом чувство родины, как становился художником человек моего поколения». Чтобы до конца понять смысл этих слов, нужно вспомнить, что Атаров был в числе тех молодых литераторов, которые сотрудничали в журнале «Наши достижения», основанном Максимом Горьким и выходившем с 1929 по 1936 год. По замыслу Горького, он должен был стать «историей текущей культуры».

Много лет спустя Атаров вспоминал «Наши достижения» с нежностью, которую я назвал бы ностальгической. «Увидеть необыкновенность происходящего. Нагрузить себя правдой исторических перемен, превосходящих петровские преобразования…» — вот зачем разъезжались по самым дальним уголкам страны молодые сотрудники «Наших достижений» — М. Лоскутов, А. Письменный, А. Бек, Е. Босняцкий, Я. Ильин, Б. Галин, В. Канторович и многие другие.

«Сейчас это отдает лакировкой, — писал Атаров о названии журнала в 1966 году. — А в те удивительные годы мы жили новизной перемен. И ощущение новизны заключено было в самом названии журнала».

С такой же нежностью вспоминал «Наши достижения» Константин Паустовский. Литераторов, участвовавших в этом издании, он предлагал называть не сотрудниками, а л ю д ь м и «Наших достижений». «Выучка Алексея Максимовича дала свои плоды», — рассказывал он. Эту выучку прошел и «строгий к себе (но также и к другим)» — определение Паустовского — Николай Атаров. Журнал сыграл значительную роль в его жизни и работе. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к эссе «Когда не пишется».

Я уже говорил, что «Дальняя дорога» во многом превратилась в книгу не только об Овечкине, но и о ее авторе. В самом деле, многие биографические сведения об Атарове мы можем почерпнуть именно оттуда.

«С начала войны находился в войсках под Ленинградом, в кольце блокады…», «Я рассказал ему (Овечкину. — Л. Л.) о поездке на Ладогу с голодными женщинами и детьми — товарищи-ленинградцы поручили мне, москвичу, собрать свои семьи и отвезти на Ледовую дорогу», «…Получил назначение в Керчь», «Я уже работал в газете 3-го Украинского фронта», «В феврале 1943 года меня послали в десятидневную командировку в Москву». Такова краткая хроника жизни фронтового корреспондента, каким был Атаров во время Великой Отечественной войны.

Теме войны посвящены многие его произведения, писавшиеся в разные годы, начиная с сороковых и кончая семидесятыми.

Одному из драматических сюжетов, подсказанных Атарову войной, посвящен рассказ «Набат», написанный суровым и жестким пером. Военный совет армии назвал командира танкового соединения полковника Голощекова трусом с отстранением от должности и отдачей под суд. Он отлично понимает, что его ждет. Состояние полковника резко контрастирует с поведением прокурора, ожидающего санкции свыше, а пока что предлагающего Голощекову посмотреть фильм. «Какой фильм? — спрашивает тот. — Какой может быть фильм?»

Мы расстаемся с Голощековым глубокой ночью. Он пишет что-то и яростно зачеркивает написанное. Утро он встретит без нас. Ожидающая его судьба останется неизвестной. «Так, без промедлений, в ту давнюю ночь рейд голощековских танков становился историей», — эти слова, заканчивающие рассказ, определяют его сокровенный смысл. Мы прикоснулись к величайшей человеческой трагедии, и это важнее любой сюжетной развязки.

Ночь, описанную в «Набате», Атаров имел право назвать давней, ибо рассказ написан в 1967 году — такова сила живущих в писательском сердце воспоминаний о минувшей войне.

Среди всего, что было написано Атаровым во время войны, едва ли не самое сильное — рассказ «Изба» (1943). Он начинается так: «Над большой дорогой с краю села, на косогоре, стояла изба. С тех пор как война вошла в среднюю полосу России, каждый вечер в избу шли ночевать с дороги военные люди». Ночевали и уходили, чтобы никогда не возвратиться. Для каждого из них хозяйка — старая женщина, у которой своих пятеро сыновей на фронте, — находила место не только в избе, но и в сердце. Короткое — несколько страничек! — почти бытовое повествование полно высокого символического смысла. «Но однажды, в середине декабря, под Николу, никто не пришел ночевать». Старуха поняла, что фронт двинулся на Запад, началось большое наступление…

В каждой строке рассказа ощущается дыхание войны, навсегда разлучающей людей и в то же время соединяющей их силой нерушимого человеческого братства. В сущности, о том же рассказ «Весы и санки» (1947).

Студеная зимняя Ладога 1941—1942 годов (хорошо помню ее — в январе 1942 года редакцию армейской газеты, куда я только что был отозван с передовой, перебросили через Ладогу на Большую землю). Полуживые от голода и мороза бойцы задерживают мешочника и мародера, пробирающегося в Ленинград с продуктами, чтобы обменять их там на драгоценности. Командир комендантского взвода Семушкин, особенно тяжело переносящий муки голода, конфискует припасы. «Буду актировать, — говорит он. — Комендант приказал по счету принять — и детям в барак».

«Вот когда, — подчеркивает писатель, — в первый раз я ощутил м о г у щ е с т в о Семушкина» (разрядка моя. — Л. Л.). Бойцы взвода без всяких колебаний оставляют своего командира наедине с мешочником и его продуктами. Они безоговорочно признают его п р а в о н а п р а в о т у. Семушкин завоевал это право мужеством человека, готового погибнуть, но спасти детей. «Не знаю, — заключает рассказ Атаров, — увижу ли я когда-нибудь в жизни доверие, более открытое и ясное, чем то, с каким мы оставляли Семушкина с Алалыкиным и горкой оттаявшего хлеба».

Это, кажется, единственное место в рассказе, где автор позволяет себе вмешаться в происходящее. Обо всем остальном и прежде всего о человеческом м о г у щ е с т в е полумертвого от голода Семушкина предоставляется судить читателю.

Через десять лет после «Весов и санок» — в 1957 году — Атаров вновь обратился к военной теме и написал повесть «Смерть под псевдонимом». Она оказалась во многом неожиданной для него. Прежде всего тем, что это была повесть, подчиненная (по крайней мере на первый взгляд) традиционным законам детективного жанра. Кстати сказать, и сам автор называл ее «детективной».

Повествуется в ней о том, как враг использовал любые средства, чтобы задержать победоносное продвижение советских войск. Герои повести — советские разведчики. По мере того как развертывается их борьба с фашистской агентурой, мы все яснее понимаем, что писатель создал свою повесть не только для того, чтобы увлечь нас занимательным сюжетом, но — прежде всего! — для того, чтобы рассказать о советских людях в военной форме, которых он близко наблюдал и хорошо понял в годы Великой Отечественной войны. Покойный критик А. Макаров (1912—1967) в свое время точно назвал эту повесть «романтическим детективом».

Нравственное содержание повести во многом определяют отношения, складывающиеся между двумя советскими разведчиками — опытнейшим полковником Ватагиным и молоденьким младшим лейтенантом Шустовым. Майор Котелков — антипод Ватагина — предлагает отдать совершившего серьезную ошибку Шустова под трибунал. Ватагин резко возражает: «Живой, горячий, как огонь, с хорошей душой мальчишка! Надо его воспитывать».

«Смерть под псевдонимом» тесно связана со многими выступлениями Атарова-публициста, посвященными воспитанию молодежи. Поэтому повесть, возникшая в творчестве как будто случайно, на самом деле глубинно связана с тем, что волновало его на протяжении многих лет — и тогда, когда он сотрудничал в «Наших достижениях», и когда работал в «Известиях», и когда вел отдел внутренней жизни в «Литературной газете», и когда — долгие годы! — рецензировал рукописи в «Советском писателе», и когда — правда, очень короткое время (не пришелся по вкусу начальству!) — был главным редактором журнала «Москва», и когда писал свои многочисленные рассказы, очерки и статьи на морально-этические темы, и, наконец, тогда, когда писал свою «Повесть о первой любви» (1954).

Юные герои повести старшеклассники Митя Бородин и Оля Кежун сразу попадают в исключительно острые жизненные обстоятельства. У Оли умирает мать (отца она лишилась раньше). Единственный близкий ей человек — старая нянька. Тетя Маша, у которой живет Митя (мать его умерла, когда мальчику было четыре года, а отец Егор Петрович работает в районном центре в сорока километрах от города), решает взять девочку к себе. Тетя Маша и отец знают, что Митя и Оля любят друг друга, но взрослых это не пугает. «Мне кажется, что все будет хорошо, — говорит Егор Петрович. — Я верю вам обоим».

«Повесть о первой любви» и есть, в сущности, призыв верить молодым, доверять благородству и чистоте их помыслов, намерений, жизненных планов. «…Я написал маленькую повесть о Мите и Оле, о первой любви, о желании любви, о доверии взрослых к душевной жизни подростков, — десять лет спустя вспоминал Атаров. — Книжка была полемическая, кое в чем преднамеренная».

В то время как тетя Маша и Егор Петрович полны сочувственного внимания к ребятам, на их пути встречаются и тупые чиновники, деревянные головы: Болтянская, директор женской школы, комсомольский работник Белкин. К счастью, Митя и Оля сталкиваются также с Веточкой Рословой — тоже комсомольским работником, но человеком совсем другого склада.

История первой любви отнюдь не завершается традиционным свадебным пиром. После продолжительной ссоры и разлуки молодые люди наконец встречаются. Из эпилога мы узнаем, что Митя стал московским студентом, а Оля учится в десятом классе. Все еще впереди.

«Повесть о первой любви» была издана во многих странах. Главное в ней — тонкое, ненавязчивое, проникновенное изображение диалектики первого чувства во всей его целомудренности, незащищенности, ранимости. При этом отношения Мити и Оли не изолируются писателем от мира, который их окружает. Напротив, любовь шире открывает им глаза на жизнь, они замечают то, мимо чего могли пройти раньше, понимают то, что прежде было им недоступно.

После повести о Мите и Оле было бы естественно ждать, что Атаров продолжит работу в жанре, принесшем ему признание и успех. Однако повесть «Смерть под псевдонимом» была написана лишь через три года. В 1961 году Атаров написал «Коротко лето в горах». Это произведение при первой публикации было названо киноповестью. Фильм по ней вышел в 1964 году, а одноименный сценарий стал называться повестью. Но в полноценную прозу это его, увы, не превратило. Однако и здесь прослеживаются особенности творчества Атарова с его культом одержимой творческой личности (вспомним хотя бы Алехина из «Начальника малых рек»), живущей самостоятельно и не желающей идти ни на какие компромиссы. Таков Летягин. Его жесткая бескомпромиссность в принципиальном деловом споре достигает такой силы, что не только покоряет сердце девушки, годящейся ему в дочери, но и заставляет отступить его противников. Даже они не могут отказать главному инженеру проекта в беззаветной преданности делу. Эта преданность и дает Летягину то п р а в о н а п р а в о т у, которое Атаров больше всего ценил в персонажах своей прозы.

В пятидесятых и в шестидесятых годах Атаров работал особенно плодотворно. Многие лучшие его рассказы написаны именно в эти годы. Он продолжал писать о войне — видимо, оставалось чувство недосказанности. Некоторые из новых рассказов писатель объединил в цикл «Неоконченная симфония», опубликованный в книге «Запахи земли» (1965). Действие одного из них — «Каким он был» — происходит на втором месяце войны. Последний же — «Погоня, встреча и концерт» (в других изданиях он печатался под названием «Неоконченная симфония») — начинается неожиданной и парадоксальной вроде бы фразой: «Война кончалась завтра». Победу Атаров встречал в Австрии. Таким образом весь цикл — своего рода краткая хроника военных событий от их трагического начала до победного конца.

Большинство же рассказов, написанных в послевоенные десятилетия, посвящены нашей жизни после войны. Почти в каждом действуют люди, подобно Алехину и Летягину, беззаветно любящие свое дело. Героиня рассказа «Магистральная горка» (1952) Потехина приезжает в город, для которого она создала скульптуру и давно решила, где эта скульптура должна возвышаться. Но город выбрал другое место. Поначалу Потехина категорически не соглашается, но, бродя по улицам обновленного города, убеждается в своей неправоте. В этом случае п р а в о н а п р а в о т у завоевывается дорогой ценой — вынужденным признанием собственной неправоты.

Такого рода экзамены писатель учиняет многим своим героям. Далеко не все выдерживают их. Таков Шестаков из рассказа «Жар-птица» (1956). Аня Орлова на свою беду сошлась со «смутьяном из чужого института, третий год пребывавшим в аспирантуре, незадачливым поэтом, отчаянным слаломистом».

Та же тема воплощается порой в человеческих образах, нравственно противоположных друг другу. В рассказе «Погремушка» (1963) только что назначенный капитан современной «Ракеты» Гарный появляется лишь в самом конце повествования и не произносит ни одного слова. Но мы уже столько узнали о нем, что и без активной помощи писателя противопоставляем его капитану Воеводину, чьим помощником на стареньком «Гончарове» еще совсем недавно плавал Гарный. Воеводин неподкупен в каждом своем поступке, в каждом душевном движении. Что же касается Гарного, то приговором ему звучат слова рассказчика, которому было поручено о нем написать: «Я понял, что потерял к нему интерес». В «Пятом тузе» (1947) Никита Пронин, рабочий человек, по профессии печевой, приезжает в Крым на побывку к брату. Но Егор стал не тот — под влиянием жены он превратился в перекупщика. Пронин с болью думает об этом, и мы далеко не уверены, что ему удастся спасти брата.

Повествуя о своих многочисленных зарубежных поездках (я имею в виду рассказы, написанные в первой половине 60-х годов, — «Блошиный рынок в Париже», «Голубой бисер», «Лицо твое, время», «Репортаж века», «Тинейджеры»), Атаров не ограничивает себя впечатлениями туриста, а глубоко и свободно размышляет над тем, что ему удалось повидать. При этом он то и дело переключается на собственный жизненный опыт. Изданная в Англии книга «Поколение Икс» — о молодых людях в возрасте до двадцати лет, которых англичане называли «тинейджеры», дала писателю повод серьезно задуматься над судьбами молодежи вообще, в том числе и советской. Увиденное в Англии он сопоставляет с тем, что наблюдал в Египте. В широте и убедительности этих сопоставлений сказывается присущий Атарову дар публициста, сформированное еще в годы «Наших достижений» мастерство доверительного, если хотите, лирического разговора с читателем.

«Нам надо уметь сидеть за одним столом с читателем, — подчеркивал Атаров в своем автобиографическом эссе «Когда не пишется», которое публикуется впервые. — И если читатель имеет свой жизненный опыт — грош цена нашей беседе с ним, если мы свой жизненный опыт не смогли передать ему… Всякая публицистика несет в себе лирического героя — он проявляется в интонациях, в примерах из жизни, в негодовании и в любви, в нежности — в выходе из мундира. Хочешь заразить читателя своей убежденностью — с н и м и м у н д и р» (разрядка моя. — Л. Л.).

Это кредо Атарова-публициста с его умением заразить каждого своей убежденностью, о чем бы ни говорилось в его очередном очерке — о любви к детям («Это я, когда мне было тринадцать», «Как любить детей»), о профессоре, воюющем с «оптовой педагогикой» («Глядите: там, за третьей партой…»), о «Наших достижениях» («Когда мы жили грядущим днем»), о человеческой доброте («Горсть ржаной муки»). В любом случае Атаров остается лирическим публицистом, передает каждому из нас личный жизненный опыт.

Одну из своих статей, содержавшую размышления о жанре рассказа, Николай Сергеевич начал так: «Мне сейчас кажется, что я всегда, с молодых лет, писал о людях старше меня». Он вспомнил Алехина из «Начальника малых рек», Дробышева из «Араукарии», Карагодова из «Календаря русской природы», Болоева из «Зимней свадьбы». Но случилось так, что одно из лучших своих произведений он посвятил тому, кто мог бы стать даже не сыном, а скорее его внуком. Я говорю о повести «А я люблю лошадь» (1969).

В ней нет никаких рассуждений о том, что надо любить «зверье, как братьев наших меньших» и охранять окружающую среду. Без тени сентиментальности, на первый взгляд, пожалуй, даже нарочито бесстрастно писатель рассказывает, как старая, очень старая лошадь — «на живодерню пора» — начинает занимать все более значительное место в жизни ребенка. Маленький Родион Костыря, по прозвищу Редька, кормит своего любимого Маркиза, угощает сахаром, покупает новый хомут и в конце концов приводит его в конный взвод милиции, где тот, несмотря на свой почтенный возраст, будет содержаться наравне с другими лошадьми. Вот, собственно, и все.

Повесть «А я люблю лошадь» невелика по объему, но по мастерству я поставил бы ее выше «Повести о первой любви» и «Смерти под псевдонимом». Сюжет ее как пружина, натянутая до предельного напряжения. Написана она в свойственной Атарову неназойливой, я бы сказал, антидидактической манере. Писатель развивает в ней мысли, всегда занимавшие его: «Кто знает, в какую минуту взрослеет маленький человек… — внезапно прерывая ход повествования, спрашивает автор. — Когда человек взрослеет? Ведь бывает — в одну минуту». Редька взрослеет у нас на глазах. Но в какую минуту это совершается? Когда он понимает, что должен вместо спивающегося отца взять на себя заботу о Маркизе? Или когда врет на суде, что поджег мотоцикл Васьки Петунина? Или когда приводит лошадь в конный взвод?

Когда бы это ни произошло, мы с искренней симпатией наблюдаем, как взрослеет маленький человек.

Случается так, что на Редьку обращает внимание бывший фронтовик по прозвищу Полковник. «Я ведь в нашем городе самый главный над лошадьми», — говорит он мальчику. «Почти что всех искоренили мы за ненадобностью, — с горечью жалуется он, — и лошадей, и верблюдов, и осликов». «И волков, и слонов», — подхватывает Редька.

Таков нравственный стимул, заставивший Атарова взяться за перо. Тем самым повесть «А я люблю лошадь» естественно входит в общий круг творческих интересов писателя.

Конечно, не случайным было обращение его к жизни и борьбе великого итальянца Джузеппе Гарибальди. Повесть о нем Атаров написал в соавторстве со своей женой, талантливой писательницей Магдалиной Дальцевой (1907—1984). Героика повествования о Гарибальди была в известной степени подготовлена «романтическим детективом» «Смерть под псевдонимом».

Атаров считал, что у каждого писателя есть своя доминанта, прослеживаемая в сотнях созданных им сюжетов. При этом он ссылался на Чехова и Бунина — писателей, чье творчество, по его собственному признанию, на него особенно повлияло.

В эссе «Когда не пишется» Атаров подчеркивал: «Я не могу сказать — «Руку мне поставил Чехов или Бунин». Но я должен сказать — «Руку мне вели и Чехов, и Бунин». Далее он писал, что «Дуэль» Чехова служила для него камертоном еще во время работы над «Начальником малых рек».

Творчество Атарова привлекает читателей отнюдь не сюжетной остротой — она мало заботила его. (Вспомните «Набат».) Психологическая проницательность, умение глубоко заглянуть в человеческую душу — таковы те творческие принципы, которым писатель стремился учиться у Чехова. Сознательной и очевидной была также ориентация на чеховскую языковую манеру с ее предельной — сложнейшей! — простотой, отвращением ко всему претенциозному, броскому, крикливому. Стилистическая манера Атарова на первый взгляд может показаться несколько бесстрастной, но чем внимательнее вы вчитаетесь в его произведения, тем отчетливее ощутите скрытую эмоциональную энергию, властно овладевающую вами.

Развивая свои мысли о Чехове в эссе «Когда не пишется», Атаров обращался к его рассказу «Студент». Он напоминал, как герою показалось, что, дотронувшись до одного конца цепи человеческого существования, он почувствовал, как дрогнул другой, уходящий в глубину веков. «Вот где почва искусства, — заключал свои размышления Атаров, — корневая система человечности». Возвращаясь к собственной писательской работе, он констатировал: «Пишу ли я о войне, о любви, публицистику о воспитании подростка, я исповедую эти мысли».

То, что все написанное им зиждется на общей, единой основе, Атаров отмечал не раз. Составляя одно из двухтомных изданий своих сочинений (1971), он озаглавил первый том — «Набат», а второй — «Признания в любви и ненависти». В кратком вступлении от автора он писал: «Набат» — где мысль о родине в дни ее смертельных испытаний, о солдатском долге, о воинском братстве. «Признания в любви и ненависти» — о смысле личной жизни: зачем ты, кто ты среди миллионов других, живущих рядом с тобой, хотя и не знающих о твоем существовании?»

Рассматривая лучшее из написанного Атаровым за сорок лет литературной работы, мы убеждаемся, что все это, несмотря на тематическое и жанровое разнообразие, внутренне связано между собой. «Оказалось, — писал Атаров, — что произведения разных лет тянулись друг к другу по главной мысли и независимо от жанра, в каком они написаны».

Думаю, что Атаров имел право сказать так. Это было его собственное п р а в о н а п р а в о т у. В самом деле, разве не в одном строю шагают по жизни, разделенные четырьмя десятилетиями, Алексей Алехин и Валентин Овечкин? Разве не одна и та же «корневая система человечности» объединяет рассказ «Весы и санки» с повестью «А я люблю лошадь»?

Об этом говорил Атаров в серьезной, глубокой речи на вечере, посвященном его шестидесятилетию. Эта речь запомнилась многим. Писатель с болью говорил об ошибках, которые ему случалось совершать. В «Дальней дороге» он восклицал: «Сколько же было таких, канувших бесследно пьес и романов, даже тех, какие и поныне привычно считаются критикой «золотым фондом» литературы! Господи, да я и сам в меру сил моих…»

Именно таким настроением, неудовлетворенностью сделанным была проникнута «юбилейная» речь Атарова в 1967 году. В то же время он с полным основанием утверждал, что все написанное им продиктовано желанием видеть советского человека — особенно молодого! — полным душевного благородства, свободным от всяческой корысти, преданным своей стране.

Последний раз обращаюсь к автобиографическому эссе Атарова. В нем рассказано о том, как проходило в свое время обсуждение книги Н. Емельяновой, представленной к Государственной премии: «Кто-то из руководящих товарищей сказал, что вещь, конечно, хорошая, но голос у автора тихий. Так и отодвинули. А я давно уже думаю о масштабе того или иного писателя. Голос тихий… Не беда! Лишь бы внятный. Написано не так уж много… Не беда! Лишь бы надолго».

Л. Левин