Избранное

Опит за летене

София, 1978

Перевод Н. ГЛЕН

У ч и т е л ь К и р о — человек почтенного возраста, в прошлом учитель, ныне пасечник, носитель духа болгарского Возрождения.

И л и й к о-м о л о д о ж е н, витает в облаках.

Х а д ж и А в р а м У к р о т и т е л ь — церковный попечитель, обязанный своим прозвищем приручению грача; так называемый «малый хаджия», то есть «малый паломник», ибо на его счету паломничество не в Иерусалим, а лишь в Святую Рильскую обитель.

П е т у ш о к — кузнец и коновал, прозванный еще Диким Петухом.

М а т е й П у с т я к с блохой в ухе.

А в р а м Ч е л н о к — перекупщик коз, человек чрезвычайно подвижный; в пятке у него почти всегда заноза.

И г о — козопас, сильный и величественный.

П е т р — тихий козопас, апостол, при нужде надевающий очки.

П а в е л — тихий козопас, апостол, брат Петра. Они заняты преимущественно своей бочкой, но в случае надобности выполняют роль санитаров, вытаскивая у Челнока занозы из пятки.

М а т к и н а Д у ш к а — старый человек в очках, травник.

А в р а м ч о — новобранец, в трехдневном отпуске, в летней полувоенной форме.

А в р а м и х а — величественная женщина, орлица Аврамовых Хуторов.

У н т е р — командир полицейского эскадрона.

В событиях участвуют также:

Б л у ж д а ю щ и й а э р о с т а т, сбежавший с фронтов второй мировой войны; спешившиеся к о н н ы е п о л и ц е й с к и е; д е в к и и м о л о д у х и, которые белят на реке полотно; д е т с к и й в о з д у ш н ы й з м е й; б л о х а; р у ч н о й г р а ч по имени Пацан; а н г е л ы, переносящие души умерших в Аврамовых Хуторах; г р у п п а р у м ы н с гуцульскими свистульками; г р у п п а с е р б о в со старинными пистолями и возгласами «Мать их перемать!»; г р у п п а г р е к о в, исполняющих на струнных инструментах печальную мелодию; г р у п п а т у р о к с ходжой, с зурнами и протяжными песнями; отдельно — облако пыли, которое они поднимают. Эти четыре группы символизируют Балканы, которые не остаются безучастными к появлению блуждающего аэростата. Присутствие их будет обозначено только звуками — одна мелодия будет сменять другую. Выше всех на Балканах — группа наших, болгарских мужичков, преследующих аэростат, так как болгары находятся в самом центре полуострова.

Время действия — вторая мировая война.

Место действия — Аврамовы Хутора, живописно разбросанные по склонам Балканского хребта.

Первая группа преследователей одета разнородно, каждый персонаж — в соответствии со своим характером, только на головах у всех одинаковые соломенные шляпы. Вторая группа преследователей — в народной одежде из белого домотканого полотна, на головах — меховые шапки, только у травника Маткиной Душки кепка. У него же в руках мешок с травами. Апостолы Петр и Павел во время преследования и полета не выпускают из рук бочки с молоком, предназначенным для сыроварни. У остальных козопасов в руках пастушьи посохи — герлыги. Это облегчит положение актеров, так как на болгарской сцене актеры нередко не знают, куда деть руки. Герлыги им помогут. Группа девок и молодух одета в свободные рубахи и сукманы (род сарафанов). У них должны быть хорошие голоса, потому что им предстоит петь «Биляна полотно белила», и они должны быть пластичны, ибо они будут показывать нам ритуальное беление полотна.

В звуковом оформлении всех событий, разворачивающихся на сцене, первое место занимает мелодия аэростата, то нежная, то бодрая, то бунтарская, гневная. Она должна постепенно нарастать, увлекая участников погони, подчиняя их себе, и, когда аэростат полетит над Балканами, они сами начнут напевать без слов или насвистывать эту мелодию. Эта же музыкальная тема будет интенсивно звучать и после гибели аэростата.

Поскольку дело происходит в горах, мы будем прибегать и к помощи эха. Воздушные течения в горах почти всегда восходящие: если дунуть на птичье перышко, оно понесется в небо, если запустить змея, он полетят вверх, если подуть на одуванчик, его нежные парашютики тоже взовьются вверх. Балканы — обитель летучих идей, там дух человека витает высоко в облаках, и каждый из героев пьесы хоть раз летал во сне. Активную часть полета будут осуществлять молодые актеры (если они есть в труппе), актеры же среднего поколения будут участвовать в нем прежде всего словесно и статично (например, апостолы Петр и Павел будут летать, удобно расположившись в бочке), поскольку среднее поколение болгарского театра отяжелело и отказалось от пластических средств выражения. К тому же люди постарше обычно бывают реалистами, а молодые все еще витают в облаках, и если одной ногой стоят на земле, то другой ступают по небу. К тому же молодым хочется выставить себя молодцами в глазах девок и молодух Аврамовых Хуторов.

У хроники нашей — скромная задача: показать, как из реальных событий простой народ творит мифы. Все мифы созданы простым народом, это смесь воображения, невежества и постоянного стремления оторваться от нищей и жалкой земной жизни. Однако же эта нищая и жалкая земная жизнь, освещенная и согретая человеческой душой, приобретает почти балладное звучание и излучает чисто человеческий свет.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Хаджи Аврам Укротитель, церковный попечитель и «малый хаджия», рассказывает о том, как он приручал грача. Попытка испугать прирученного грача. Появление учителя Киро с маленьким дымарем, в сопровождении Петушка, который держит теплое, только что снесенное яйцо. Матей Пустяк объясняет находящимся на сцене жителям Аврамовых Хуторов, как к нему в ухо попала блоха. В небе появляется блуждающий аэростат, сбежавший с фронтов второй мировой войны. Мужики с помощью дымаря выпускают дымовую завесу и скрываются в ней. Петушок разбивает только что снесенное яйцо.

На сцене на переднем плане Илийко-молодожен и Матей Пустяк. Илийко держит на раскрытой ладони божью коровку, Матей Пустяк подталкивает ее соломинкой. Оба стоят лицом к зрителям, чтобы показать и себе и публике, в какую сторону должна лететь божья коровка. В глубине сцены сидят на земле Хаджи Аврам — между ног у него соломенная шляпа — и Петушок. В шляпе сидит прирученный грач. Петушок держит в руках теплое яйцо. Слышно куриное кудахтанье и пение петуха.

И л и й к о. Божья коровка, покажи, где суженая ждет!.. Божья коровка, покажи, где суженая ждет!

М а т е й П у с т я к. Какая суженая? Молодуха! Была б у меня молодая жена, божья коровка мне бы к ней одной путь показывала.

П е т у ш о к. А я как пущу божью коровку, она всегда меня к старухам ведет.

И л и й к о. Пусть попробует к какой старухе полететь. Я ее тут же в карман посажу. (Осторожно опускает божью коровку в карман.)

А в р а м У к р о т и т е л ь. Гляди-ка, божья коровка — ничтожная букашка, а летает! А мой грач не летает!.. Крылья, хвост, перья — все как положено, а не летает.

П е т у ш о к. Хоть бы яйца нес, верно, дядя Аврам? Моя курица не летает, зато вон какое яйцо снесла! Бьюсь об заклад, что в нем два желтка.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Ты, Петушок, мелешь незнамо что, закукарекал, можно сказать. Где ж это видано, чтоб петух яйца нес?

П е т у ш о к. Само собой, нигде! Петушиное дело — кукарекать да кур топтать, а яйца — это, само собой, бабье занятие. Мы, дядя Хаджи Аврам, больше насчет кукареку, а куры, само собой, больше насчет яиц! (Показывает всем яйцо.)

А в р а м У к р о т и т е л ь. Как же ты тогда хочешь, чтоб мой грач яйца нес, коли он мужского полу и зовут его Пацан. Мне от него никаких яиц не надо, я хочу только научить его летать, а то он совсем летать отвык. Это надо же, чтоб простая букашка летала, а грач не летал! Видать, разучился. Ручной стал, к нам привязался, а летать отвык, даже крыльями не машет!

И л и й к о. По правде говоря, дядя Аврам, человек тоже стал ручной и летать разучился, только что руками машет. Учитель Киро говорит, что мы, к примеру, поначалу все летали, потом обезьянами были, рыбами и гадами ползучими, потом не знаю уж кем еще… и под конец до того дошли, что не рыбы мы и не гады, и летать не умеем!

М а т е й П у с т я к. Человек — не лист сухой, с чего это он вдруг полетит! Разве может он, словно сухой лист, лежать на земле, а как ветер подует, взлететь? А насчет гадов ползучих я и вовсе не понял, да навряд ли когда и было такое.

П е т у ш о к. А как же!.. Очень бы даже неплохо было, кабы вечерний ветерок подхватил тебя легонько да и пронес над Аврамовыми Хуторами! Да хоть бы только на крышу забросил, и то дело! А если сильный ветер задует да понесет тебя над горами, кто знает, где тогда и окажешься!.. С одной стороны у тебя бочонок, с другой стороны обувка, с третьей стороны тебя самого подхватило, и ты уж не знаешь, что оберегать — то ли голову, то ли яйцо вот это! А что до гадов ползучих — никогда такого не бывало!

И л и й к о. Я и без ветра в облаках витаю!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Ты молодожен, Илийко, в молодые годы все мы витали! Погляди на Пацана, в молодости он тоже летал, а жизнь его помаленьку-полегоньку на землю спустила. Рано или поздно жизнь всех нас на землю спускает. Кш, Пацан, кш-ш!

Спиной к группе мужиков на сцену входит учитель Киро с защитной сеткой на лице и дымарем, из которого валит дым. Пчелиный рой с жужжанием носится вокруг него. Учитель Киро, размахивая дымарем, разгоняет рассерженных пчел.

П е т у ш о к. Я с той поры, как себя помню, все по земле хожу, ровно привязали меня к горну да наковальне. Искры по всей кузне летают, а я хоть бы раз как искра взлетел. Отец вот у меня летучий был человек, редко когда у наковальни задержится, все больше летит куда-то. И не спросит даже — куда? Как ветер подует, так и его понесло. Он в ветрах знал толк. Он и в трубу мог вылететь, коли слышал, что ветер в трубе свистит. Ветры его знали, и он их различал, потому что он часто ночью и улетал в трубу. Вот так, руками всплеснет (хлопает себя по бедрам) — и летит!

У ч и т е л ь К и р о. Он лунатик был!

П е т у ш о к. Да. Он был сильно летучий человек и лунатик. Такого теперь не встретишь, как мой отец, нет больше таких людей, чтоб то и дело вылетали в дверь, а коли двери мало, так и в трубу. Верно дядя Аврам сказал: человек нынче на землю спустился. Э-эх, какой лунатик был мой отец, такого теперь днем с огнем не сыскать! Во всех Аврамовых Хуторах другого такого лунатика не было! Никто не мог его на землю спустить, как вот дядя Аврам спустил своего грача, а теперь не знает, как его обратно научить летать!

М а т е й П у с т я к. Испугать его надо. Если кинемся все на него и испугаем, взлетит как миленький! (Делает Илийко знак, оба они с криками «Кш!.. Кш!..» кидаются на грача.) Не взлетает!

У ч и т е л ь К и р о. Ручной стал, потому и не летит. (Снимает с лица сетку.) Вот бы мне пчел так приручить, чтоб не жалили!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Совсем ручной стал, Киро! А ведь как дело было: повадился он черешню клевать, жена и пристала — пальни по нему из ружья да пальни. Я и пальнул. Он с дерева свалился и прямо на нас пошел. Идет, хромает и на одно крыло опирается — его в крыло ранило, — идет и нас не видит, выстрел его оглоушил. Петух и кошка кинулись на него, а он как даст им клювом — они и попрятались. Мы привязали его во дворе, жена вынесла ему воды и хлеба, сынишка обрадовался, тут же его Пацаном прозвал, он помаленьку и пообвык, крыло у него зажило. Теперь гуляет по дому и по двору, совсем ручной стал.

В это время Матей Пустяк начинает прыгать на одной ноге, хлопая себя ладонью по уху. Он прыгает вокруг беседующих, не обращая на них внимания. Те начинают вертеться, следя за ним глазами. Его поведение озадачивает их.

Что с Матеем стряслось — то ли умом тронулся, то ли еще что…

И л и й к о. Что с тобой, Матей? Верно, вода в ухо попала, что же еще… А ты, дядя Аврам, с этим грачом можешь по ярмаркам разъезжать. Будешь как знаменитый укротитель выступать, денег кучу загребешь! Все ярмарки будут твоего грача зазывать. Только и разговору будет что о Хаджи Авраме Укротителе!

Прыгая на одной ноге, словно он вытряхивает из уха воду, Матей Пустяк задирает голову и так, стоя на одной ноге, вдруг застывает. Открывает рот, пытается что-то крикнуть, но крик застревает у него в горле. Раздается некий небесный звук. Мужики окружают Матея, рассматривают его, будто видят впервые.

П е т у ш о к. Что это с ним?

И л и й к о (трогает его пальцем). Он окаменел!

У ч и т е л ь К и р о. Мате-ей! (Приподнимает его подбородок.) Ты что застыл?

А в р а м У к р о т и т е л ь. Может, его пчела за язык укусила? Илийко, вытащи ему язык, погляди! Если пчела укусила, он и задохнуться может!

И л и й к о (несмотря на отчаянное сопротивление Матея, вытаскивает у него язык). Не кусала его пчела! (Громко кричит ему прямо в ухо.) Скажи что-нибудь, идиот, чего глаза вылупил!

П е т у ш о к. Он, наверно, оглох, не слышит ничего. (Громко кричит ему прямо в ухо.) Ку-ка-ре-ку!.. Не слышит… Давайте ему кровь пустим!

Матей делает отчаянные жесты, показывая, что он не хочет, чтоб ему пускали кровь.

У ч и т е л ь К и р о. Только б он дышать не перестал!.. Дыши глубже!

И л и й к о (достает перочинный ножик, открывает лезвие). Кровь, надо ему кровь пустить! Человек у нас на глазах может концы отдать, а мы валандаемся!

Все бросаются к Матею и пытаются его повалить, он отчаянно сопротивляется, отбиваясь руками и ногами, наконец сбрасывает с себя своих мучителей. Рукав его рубахи остается в руках у Илийко. Матей Пустяк вырывает у него рукав.

М а т е й П у с т я к. Отстань, идиот!.. Поглядите-ка на небо, и я тогда посмотрю, как вы все окаменеете, и онемеете, и дышать позабудете!

Все смотрят вверх и застывают на месте.

С неба падают небесные звуки, капают, сыплются дождем, охватывая людей со всех сторон. Мужики, двигаясь медленно, на цыпочках, разворачиваются полукругом и начинают пятиться в глубину сцены. Поскольку они при этом смотрят вверх, они наталкиваются друг на друга и крепко друг в друга вцепляются.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Что это — второе пришествие?

П е т у ш о к. А желток-то один!

У ч и т е л ь К и р о. Где?!

П е т у ш о к. Да в яйце! Я его уронил, и оно разбилось. А может, это лунатик какой?!

И л и й к о. Только б он бомбу на нас не сбросил!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Послушайте… дышит, как человек!

М а т е й П у с т я к. Смотрит, как бы нас не смахнуть!

П е т у ш о к. Вот прохвост!

М а т е й П у с т я к. Идиот!

У ч и т е л ь К и р о. Аэростат воздушного заграждения. Такие аэростаты охраняют военные объекты, самолеты к ним не подпускают. А до чего красив!

И л и й к о. Громадный какой! Больше сеновала!

А в р а м У к р о т и т е л ь. И как только такая громадина летает? Без крыльев!

П е т у ш о к. Его, наверно, веревками привязывают, чтоб не улетел. Глядите, веревок-то сколько, глядите! Все Аврамовы Хутора перевязать можно!

М а т е й П у с т я к. И чего он к нам явился? Неспроста ведь — верно, задание у него есть.

У ч и т е л ь К и р о. Ни за чем он не явился, просто реет в пространстве, и все. Сорвался с фронтов второй мировой войны и пошел блуждать. Самый обыкновенный блуждающий аэростат.

П е т у ш о к. Коли он упадет, в него все Аврамовы Хутора одеть можно.

М а т е й П у с т я к. Не падает!

И л и й к о. Поворачивает!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Глядите, глядите! У него в брюхе пробоины, он ранен!

У ч и т е л ь К и р о. Да, ранен, и воздух из него выходит. Если он не упадет над Аврамовыми Хуторами, то упадет на тот вон холм. Балканы ему не перевалить — сил не хватит.

М а т е й П у с т я к. Давайте его поймаем! Раз он аж со второй мировой войны прилетел, то он ничейный! Поймаем и поделим. Времена карточные, все пообносились — его нам словно господь бог посылает!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Вот вы, неверующие, видите теперь: это бог нам послал его — чтоб одеть Аврамовы Хутора.

П е т у ш о к. Если мы его поймаем, наши бабы разоденутся, разрядятся словно царицы, а мы словно цари. Эта штуковина блестит, будто из самого что ни на есть серебряного шелка сделана. Только как нам этого змея схватить?!

У ч и т е л ь К и р о. Они есть шелковый! Веревки и те шелковые. Из такого аэростата можно сшить рубаху для гор Балканских, и еще шелк останется!

И л и й к о. Как это получилось, что никто его до нас не замечал, а мы первые заметили? Он ведь через Дунай перелетел, и границы пересек, и над сколькими военными объектами проплыл, и нигде его не заметили, а мы заметили!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Раз мы его первые заметили, значит, он наш!

М а т е й П у с т я к. Ишь — вы первые! Это я первый его заметил! Кабы не залезла мне в ухо блоха, я бы тоже его не заметил, и уплыл бы он в другие хутора, а там ищи ветра в поле! Однако тут-то мне блоха в ухо и залезла, а она как начинает там шебаршить, так у меня глаза на лоб лезут, и я начинаю на одной ноге прыгать, чтоб ее, стерву, вытряхнуть. Вот и в этот раз она зашебаршила, я запрыгал, закружился и вдруг, самым то есть внезапным образом, увидал у себя над головой аэростат, и он, верно, тоже меня увидел, потому как на месте застыл. И я от этого застыл, а вовсе не потому, что пчела меня в язык ужалила! А ты давай меня за язык тянуть, чуть с корнем не вырвал, дурак ненормальный! Потом, когда я вам объяснил, что к чему, и вы застыли, однако ведь не стал же я вас за язык тянуть и рукава от рубахи тоже не стал отрывать!

У ч и т е л ь К и р о. Хорошо, что блоха тебе в ухо залезла, Матейчо! А то бы мы этот аэростат упустили и другие хутора в него бы разоделись!

П е т у ш о к. А может, его камнями можно сбить? Он так и так при последнем издыхании!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Не спугнуть бы его камнями. Лучше его чем-нибудь подманить!

И л и й к о. Грачом разве твоим приманивать? Авось летучее к летучему потянется!

М а т е й П у с т я к. Он словно бы заснул там, наверху! А вдруг помер?

У ч и т е л ь К и р о. Нет, не заснул, вон он шевелится, дорогу нащупывает. Он ищет восходящее течение, а как найдет восходящее течение, постарается вместе с ним через горы перевалить. Сил, однако ж, у него не хватит. Самое большее — дотянет до того склона, а если его низовой ветер подхватит, так и в ложбину может рухнуть.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Коли он с фронта до самых наших гор добрался, не такой он дурак, чтобы в первую попавшуюся ложбину падать.

П е т у ш о к. Хорошо бы в ложбину упал. Мы его спокойненько там разрежем, никто не увидит, никто не услышит. А то, не ровен час, власти его засекут — могут и реквизировать. Полиция тут неспроста кружит, вынюхивает.

М а т е й П у с т я к. Так давайте сами завернем его к ложбине, подальше от полиции!

И л и й к о. Легко сказать, а как его завернешь? Была б у нас винтовка, мы бы в него выстрелили и завернули бы!

У ч и т е л ь К и р о. При чем здесь винтовка? Мы безоружные, и он безоружный. Спустился б он хоть чуть ниже, мы б за веревки ухватились!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Если он спустится пониже, мы его за веревки ухватим и поведем куда захотим. Как животное прирученное поведем! Словно в поводу!

П е т у ш о к. Никак спускается!

М а т е й П у с т я к. К нам идет!

У ч и т е л ь К и р о. Падает, смотрите, падает!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Прямо на нас падает. Берегись, Пацан, прячься!

И л и й к о. Он на нас в атаку пошел!

П е т у ш о к. Он нас всех смахнет! Ишь утроба какая! Кыш, Пацан, кыш!

М а т е й П у с т я к. Он все Аврамовы Хутора с земли сметет!

У ч и т е л ь К и р о. Берегись!

И л и й к о. Учитель, где дымарь, дай скорей дымарь! (Берет из рук учителя Киро дымарь, что есть силы размахивает им.) Дыма надо напустить, дымовую завесу… Берегись, падай ничком!.. Ах, разбойник! Ну, попробуй, попробуй только!

Наши герои исчезают в дымовой завесе. Мелодия аэростата звучит все более громко и мощно, слышен вой, треск ломающихся деревьев, кудахтанье перепуганных кур, звон бьющихся стекол; в дымовой завесе носятся балки, стволы деревьев, вырванных с корнем, часть деревянного забора, листы жести, труба вместе с гнездом аиста, плетеная корзина, топор, вилы, лопата, разные сельскохозяйственные орудия, плуг марки «кабан», веревка с развешанным на ней бельем, колокол, сорванный с деревянных опор часовни. Колокол звонит с равными интервалами.

У ч и т е л ь К и р о. Все смахнул, варвар!

А в р а м У к р о т и т е л ь. И колокол сорвал!

У ч и т е л ь К и р о. Мужички, все тут?

М а т е й П у с т я к. Здесь мы, учитель Киро!

И л и й к о. Видали, как он на нас напал? Он давно к нам подбирался! Одно слово — боевой аэростат!

П е т у ш о к. Увидал, что мы с голыми руками, и напал!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Это потому, что он дикий! Я вас предупреждал, что он будто второе пришествие несется. Такого язычника нипочем не приручишь! На колокол и то замахнулся и сорвал! Господь поможет нам вернуть колокол!

У ч и т е л ь К и р о. Надо нам самим себе помочь, тогда и господь поможет. В погоню, мужики!

М а т е й П у с т я к. Мы от него не отступимся!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Как бы только нам в грех не впасть… Подумать надо, не сатанинское ли это дело! Сатана по всему свету бродит, всякий образ и подобие принимает!.. Великое искушение для бедных людей эта громада из шелка и веревок! Молитву бы надо прочесть.

И л и й к о. Аминем квашни не замесишь: молитву твори да муку клади! Догонять его надо. Глядите, куда полетел, разбойник!

П е т у ш о к. Он этак и на другие хутора улетит!

М а т е й П у с т я к. Чего мы здесь топчемся, чего зря мотаемся, словно блоха в штанах? Или — или! Мне эта чертова блоха и без того покою не дает!

У ч и т е л ь К и р о. Двинулись, мужички! Жребий брошен, путь назад отрезан! Кто не трус — вперед! Раз-два!..

Группа преследователей выстраивается полукругом в одном конце сцены, все смотрят в небо, пытаются двинуться с места в ногу, и, пока они выправляют строй, мы видим, что с другой стороны сцены появляется другая группа преследователей. Если поверхность сцены неровная, новые преследователи могут появляться постепенно, пока они не станут видны во весь рост и не преградят дорогу группе учителя Киро. Дым к этому времени уже рассеялся, тихо звучит мелодия аэростата.

Обмен мнениями в тени аэростата. Ультиматум. Появление травника Маткиной Душки. Попытка примирения. Соломоново решение. На подмогу преследователям приходит Аврамчо — солдатик, отпущенный в трехдневный отпуск. Аэростат атакует преследователей и, разогнав их, продолжает свой путь. Преследователи принимают решение прибегнуть к хитрости и заманить беглеца на землю.

У ч и т е л ь К и р о. Кто вы такие, преградившие нам путь?

А в р а м Ч е л н о к. Мы — это мы, а вы кто?

И л и й к о. Мы — это мы, и мы из Аврамовых Хуторов!

И г о. Коли на то пошло, так и мы из Аврамовых Хуторов!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Что-то мы в наших хуторах таких не видали!

П е т р и П а в е л. И мы в наших хуторах таких не видали!

П е т у ш о к. А ну, скажите, кто у вас кузнец?

И г о. Кузнеца у нас нет, потому как мы пасем не коров, а коз. А козу не подковывают!

И л и й к о. Тогда чего вы за своими козами не смотрите, а сюда притопали?

А в р а м Ч е л н о к. Мы вон того небесного козла ухватили, хотим с него шкуру содрать и на ноговицы пустить. В горах одежа быстро дерется, а ноговицы — дело прочное.

М а т е й П у с т я к. Как это вы его ухватили, коли я его первый в небе заметил и коли мы с самого утра его держим?.. Вы что думаете, этот пузырь — ваш? Мы за ним с утра по пятам идем, совсем в истощение впали, однако же и он в истощение впал. А теперь, когда мы его силы лишили, всякие дармоеды начнут примазываться!

У ч и т е л ь К и р о. Они не дармоеды. Они люди простые, необразованные, потому и предъявляют претензии. Не помню, чтоб я кого-нибудь из них учил. Может, одного только учил, и то не уверен, кончил он первый класс или нет!

А в р а м Ч е л н о к. Кончил! Семь потов с него сошло, но кончил!

И г о. Теперь он писарем в общинной управе! Грамотей!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Что касается грамоты, так у нас и грачи грамотные. Мой грач все буквы знает. Читать еще не читает, а буквы знает.

И г о. Наш писарь тоже и читать умеет, и писать…

П е т р. Он больше пишет, чем читает!

П а в е л. Ясное дело, раз он писарь, так он и должен больше писать, чем читать!

У ч и т е л ь К и р о. Мужички! Глядите, куда этот разбойник передвинулся! Прямо над нами встал, чтобы нас от солнца защитить!

П е т у ш о к. Он нас защищает, потому что он себя нашим считает! Стал бы он тех пентюхов защищать!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Видно, он к нам полегоньку привыкает, ручным становится. Всякая тварь, какая б она ни была дикая, льнет к человеку и так и смотрит, как бы ей ручной стать.

И л и й к о. Ручной он или дикий, это неважно, дядя Аврам. Важно нам в тени этого пузыря расположиться, и если кто на него замахнется, так чтоб первым делом наткнулся на нас.

У ч и т е л ь К и р о. Мы его преследуем, но мы его и защищаем!.. Мужички, располагайтесь поживописней и сохраняйте спокойствие! Кого бы мы ни встретили, кого бы ни догнали, всякий захочет к нам примазаться и участвовать в дележе. А то, что мы первые его заметили, первые рискнули пуститься за ним в погоню, этого никто не признает, а дерзко и нахально прет тебе навстречу, предъявляет претензии, ставит ультиматумы и прочее и прочее!

Группа учителя Киро «живописно» располагается в тени аэростата, и те, кто курят, закуривают, а если среди них есть мастер кольца пускать, неплохо было бы, если б он время от времени посылал кольцо дыма вверх, в сторону аэростата. Если же такого мастера не найдется — на нет и суда нет.

А в р а м Ч е л н о к. Коли речь идет о том, кто первый его заметил, кто второй, то тут двух мнений быть не может. Потому как мы первые его заметили, еще когда он был точкой в небе, и долго рассуждали насчет того, точка ли это или она окажется блуждающим аэростатом, и под конец как раз и оказалось, что это аэростат, а не точка.

И г о. Мы, Аврам, потому его заметили, что мы высоко в горах живем и глаза у нас орлиные. Другие хутора внизу, в затишье жмутся, точно в мышиных норах, так где им с нами тягаться — все вокруг взглядом окидывать, а тем более точки в небе замечать.

А в р а м Ч е л н о к. Точку им слабо заметить, зато, когда ты несешься точно вихрь, чтобы встать на пути у этого аэростата, который распугал твоих коз и они разбежались во все четыре стороны, это они враз замечают и заявляют нахально, что этот ничейный аэростат будто бы ихний аэростат! Нечего вам здесь сидеть, хоть бы и в самых живописных позах, а лучше вам бежать куда глаза глядят! Сами знаете — не красен бег, да здоров. Даем вам пять минут, чтоб вы промеж себя посоветовались и разошлись по домам, если не хотите жен своих горькими вдовами оставить. Делаем вам первое серьезное предупреждение, и помните, что второго серьезного предупреждения не будет!

П а в е л. Это само собой!

П е т р. Само собой!

Иго — грудь колесом — делает шаг вперед и три раза ударяет себя кулаком в грудь. Звук получается, как от удара по барабану.

А в р а м Ч е л н о к. Видали? Стоит нам одного только нашего Иго против вас выпустить, пух и перья полетят!.. Давайте, ребята, садитесь и располагайтесь поживописней! И вытащим наконец эту колючку из пятки! Ничего, что нас четверо, а их пятеро! Хоть нас и четверо, в драке мы сорока стоим!

П е т р и П а в е л. И более того!

Аврам Челнок и Иго ложатся ногами друг к другу, опираясь на локоть, словно собрались фотографироваться, а Петр и Павел влезают в бочку и садятся на ее края. Поднимают одну ногу Челнока и принимаются вытаскивать у него из пятки занозу. Все четверо обращены лицом к группе учителя Киро.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Чего вы к моему грачу пристали, чего грозите, что пух и перья полетят? Этого грача я аж в Святую Рильскую обитель носил, так что мы оба теперь малыми паломниками зовемся, и живем по-христиански, и совсем ручные оба. А вы народ дикий, неприрученный, самый дикий во всех Аврамовых Хуторах, да к тому ж еще недомерки. Да вы мягкий знак от твердого отличить не можете, а туда же — серьезные предупреждения делать, грозить, что пух и перья полетят… Да вы, прежде чем грозиться, выучили бы, что такое твердый знак и что такое мягкий! И что такое «и краткое» и что это за штука «е с двумя точками». Зачем, спрашивается, братья Кирилл и Мефодий нашу азбуку придумали? Чтобы нам глаза открыть, чтобы в человеческой голове просветление наступило, чтобы не блуждали мы в темноте, будто кроты или слепыши!

А в р а м Ч е л н о к. Слепышом девок приваживают. Эй, полегче там с занозой!

И г о. Мы знаем, где слепыши водятся, выкапываем их из нор, и потому девки к нам льнут, а к вам нет!

И л и й к о. Как же! Какая же это девка по собственному желанию в ваш хутор замуж пойдет? Да ни одна! Разве что какая кривозубая старая дева, косая да хромая, усатая или с бельмом на глазу. И такая для вас слишком хороша, потому как вы заросли по уши, ножниц в глаза не видели. Ножницы вы видите, только когда вас в кутузку сажают. Вот тогда остригут вас овечьими ножницами, и головы у вас забелеют, точно брюква.

П е т у ш о к. В тюрьму без стрижки никак нельзя, в тюрьму необстриженных не пускают! Чтоб народ в тюрьме не обовшивел, по этой причине всех сначала обстригают, и у всех головы точно брюква делаются.

М а т е й П у с т я к. У них головы так и так точно брюквы! Да они что такое брюква — и то не знают: думают, мы им честь оказываем, а никакой чести тут нет, потому как брюква — это все равно что репа! Ой!.. Ой! (Начинает прыгать на одной ноге и кружить вокруг своей группы.) Опять заелозила, чертова блоха!

И г о (смеется громко и натужно). Ха-ха-ха!.. Ха-а-а-а! Может, у нас головы и похожи на брюкву, но никому из нас блоха в ухо не залезала. Нам самое большее, если колючка в пятку вопьется, так и на это у нас санитары есть — апостолы Петр и Павел.

А в р а м Ч е л н о к. Потому они точно блохи за аэростатом и скачут. Погодите, блохастые, мы еще свои цигарки не докурили. А докурим, так из вас блох повыбиваем, что вы потом на развод ни одной не отыщете!

У ч и т е л ь К и р о. Только сначала вам придется пальцы облизать, потому что вкусней блохи ничего на свете нет. Оближешь пальцы — и лови!

П е т у ш о к. А как же!

И л и й к о. И песню о блохе сочинили! Такая вроде бы ничтожная тварь, а вот — песню о ней люди поют!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Спой, Илийко, эту песню! До того красивая песня — послушаешь ее, и самому захочется блохой обзавестись.

В с е. Спой, спой, Илийко! Пусть этот отсталый народ послушает песню о блохе. А то он, кроме «Дуни-тонкопряхи», и песен-то никаких не знает.

Илийко, подбоченившись, становится лицом к своим противникам и, как может, поет песню о блохе. Его группа громогласно подхватывает: «Ха-ха».

М а т е й П у с т я к. А вы говорите — блоха!.. И верещите, ровно козы, и претензии предъявляете, и аэростат хотите на ноговицы извести, потому как ни на что больше у вас ума не хватает.

У ч и т е л ь К и р о. Они еще и ультиматум предъявляют! Вместо того чтоб мы ультиматум предъявили, и условия свои поставили, и срок им дали для отступления, они хотят нас к стене прижать. Ладно, будем действовать дипломатическим путем, и пусть наш парламентер изложит им наши требования. Не станем же мы, как бабы, с ними препираться. Давай, дядя Аврам! Ясное дело, без парламентера нам не обойтись!

Аврам Укротитель кладет на землю шапку с грачом, говорит ему: «Не бойся, Пацан!» — одергивает рубаху, сзади становится Илийко с прутом, к которому привязан домотканый платок. Маршевым шагом они входят в лагерь противника. Противник, однако, не обращает на них ни малейшего внимания и, не двинувшись с места, с полным безразличием слушает парламентера.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Эй вы, козьи ошметки! Слушайте наше слово! Еще в Библии сказано, что в начале было слово, потому мы и пришли к вам со словом. Если бы вы читали Библию, которую вы не читали, вы бы знали, что такое мудрые соломоновы решения, и не были бы такими твердоголовыми! Этому беспризорному аэростату мы приходимся матерью, а вы — только мачехой. Так к Соломону однажды пришли две женщины и попросили их рассудить: каждая из них утверждала, что она настоящая мать ребенка, а другая — мачеха. Тогда Соломон приказал рассечь дитя на две половинки и таким образом поделить его между женщинами. Мачеха воскликнула: «Рассеките, рассеките его!» — а настоящая мать упала на колени со словами: «Отдайте его ей». И сказал тогда мудрый Соломон: «Вот настоящая мать! Она готова отдать ребенка, лишь бы спасти его! А та, другая, которая хотела рассечь ребенка, та — мачеха!» И он приказал отдать ребенка настоящей матери, а мачеху бросить в темницу. Это было мудро! Вот и вы тоже — мачеха, раз вы хотите разрезать аэростат на ноговицы! А мы ему мать, раз мы не даем его резать! (Поднимает руку, подтягивает к себе конец платка, привязанного к пруту, и вытирает пот с лица.) Поэтому я даю вам кратчайший срок, чтобы вы освободили нам дорогу и разошлись по своим овечьим вагонам. Предупреждение наше вполне соломонное, соломонней и быть не может.

Аврам Укротитель и Илийко с флагом возвращаются к своей группе.

П е т у ш о к. Ты б им сказал, дядя Аврам, мол, на чужой каравай рот не разевай! Сказал бы, они б и убрались восвояси!

И г о. Эй, сукины дети!.. Сейчас вы обмараетесь и сломя голову броситесь наутек. И слушайте меня внимательно, не то заскулите потом — что ж, мол, вы нам раньше не сказали! А мы вам скажем, да так, что за тридевять земель слышно будет! Эге-ге-ге-е!

Эхо отвечает ему: «Эге-ге-ге-е-е!»

Слышите? Вон оно какое, наше эхо, — что мы ни скажем, по всему свету разнесет!

А в р а м Ч е л н о к. Весь свет знает, что мы и ни мать, и ни мачеха, а ребята-молодцы, что мы из всех Аврамовых Хуторов выше всех забрались и что никакие сексуальные проблемы нам не страшны! Громы и молнии расположились вокруг, словно это их пастбище, посреди них расположились мы, а сверху расположился этот бродячий пузырь. И нечего нам ловить его за хвост, потому что мы вам так хвост накрутим, что вас, как прошлогоднюю листву, отсюда ветром унесет! И коли вы нам ультиматум предъявляете, чтоб мы отступились, так мы заявляем: отступать нам некуда, потому как прямо за нами начинается небо!.. Еще древний хан Крум, предок наш, говорил: кто не хочет мира, тот получит секиру, и мы это знаем наизусть, и нечего вам мотаться с белым флагом взад-вперед, будто челноку, и пугать нас Библией и Соломоном, потому что мы тоже с Библией знакомы. И если уж на то пошло, то вы как раз и есть мачеха, а не мать! Были бы вы матерью, вы б упали перед нами на колени и сказали бы: «Не режьте его, возьмите его целиком!» Но вы этого не сказали, а хотите поймать его за хвост! Вы, даже когда блоху увидите, пальцы облизываете и начинаете ее воспевать!.. А ну, ребята, вперед! Братья, хватайте свою бочку!.. Ох, терпежу больше нет! Раз, два! Раз, два!

Аврам Челнок начинает маршировать на месте, рядом с ним становятся Иго и братья Петр и Павел с бочкой. Все четверо маршируют на месте и воинственно запевают солдатскую, песню времен Освободительной войны: «Бой наступает, сердца наши бьются, вот уже крики врагов раздаются!» Спев первый куплет, они замолкают и останавливаются по стойке «смирно» лицом к противнику.

Учитель Киро и его команда вскакивают, строятся и по знаку учителя начинают маршировать на месте, воинственно запевая: «Бой наступает, сердца наши бьются, вот уже крики врагов раздаются!» Спев первый куплет, они застывают по стойке «смирно» лицом к противнику. Казалось бы, теперь должна наступить тягостная тишина, предшествующая бою, но тягостная тишина не наступает, потому что издалека, из глубины сцены, раздается чей-то свист. Тот, кто свистит, подходит ближе, и мы видим молодого человека в полувоенной форме. Это А в р а м ч о, вооруженный деревянными двурогими вилами для сена. Он насвистывает мелодию «Бой наступает, сердца наши бьются» и на ходу делает выпады вилами, напоминающие упражнения на военном плацу. Судя по этим выпадам, Аврамчо идет в атаку. Когда он подходит к линии, на которой расположились две противоборствующие группы, группа Аврама Челнока бросается на него в атаку с криками: «Держи его! Атакуй!» Аврамчо пятится, не замечая группы учителя Киро, и попадает в руки его людей. Они тут же берут его в плен, связывают и затыкают рот платком.

А в р а м Ч е л н о к. Ишь византиец коварный!

У ч и т е л ь К и р о. И он к дележу рвется!.. Кто ты такой, что путь нам преграждаешь?

Аврамчо отчаянно дергает головой, пытаясь объяснить, кто он такой, но не может, потому что рот у него заткнут платком, а самого его привязали к вилам. Он начинает медленно кружиться вокруг вил, чтобы те, кто захватили его в плен, могли осмотреть его со всех сторон. В глубине сцены появляется М а т к и н а Д у ш к а с мешком в руках. Он издали машет рукой и кричит.

М а т к и н а Д у ш к а. Погодите!.. Опомнитесь!.. Вы что, рехнулись?!

У ч и т е л ь К и р о. Кто ты такой и что за ветер тебя принес?

М а т к и н а Д у ш к а. Я — это я, и я Маткина Душка! Уф, пока вас догонял — душа вон! С ума вы спятили… или дурман-травы нанюхались, или белены объелись? Ослепли совсем или глаза вам застило — как слепые друг на друга наскакиваете да еще человека в плен берете! Как же это можно — в плен!.. Это же болгарская армия! (Перерезает веревку, освобождая Аврамчо, и вынимает платок у него изо рта.)

А в р а м ч о. Ура-а-а-а!

М а т к и н а Д у ш к а. Держи-ка свое ура при себе! И ты, видать, белены объелся! Назад, назад! Подайтесь все назад! Солдатик, стань сюда на пост!.. Эй, разойдись, ну разойдись скорее! И что б вы делали, кабы я здесь не появился, чтоб глупость вашу, вашу слепоту скорее исцелить! (Развязывает свой мешок, достает оттуда пригоршни сухих трав и во всех направлениях разбрасывает их над головами враждующих. Садится на мешок, протирает очки.) Хорошо, что эхо мне сообщило! А я бродил тут, травы собирал, и, не скажи мне эхо, вы ведь тут кровь бы стали проливать. Да, не иначе как судьба тут в нашу жизнь вмешалась — послала этот аэростат кружить над нами и яблоком раздора меж нами стать. Ведь вы из-за него чуть в драку не полезли, хотя сдается мне — пусть даже удалось бы вам его спустить на землю, и на куски разрезать, и поделить меж всеми, кто за войну вконец уж оборвался, то и тогда, в небесном этом одеянье, еще оборваннее вы б казаться стали!

Пока Маткина Душка говорит все это, обе группы пристально всматриваются друг в друга, некоторые даже приложили ладони козырьком к глазам. Между ними стоит на посту Аврамчо, приставив к ноге вилы. Первым подает голос Иго.

И г о. Кум, никак это ты?

А в р а м У к р о т и т е л ь. Конечно, я!.. А это ты, что ль? Сначала-то я тебя не признал! Смотрю и думаю про себя: «А что, если это Иго?» И ты как раз и есть Иго!.. Здорово, Иго!

Оба они перешагивают «демаркационную линию» и здороваются за руку.

И г о. А что у тебя в шапке, кум?

А в р а м У к р о т и т е л ь. Это Пацан! Потрогай его, не бойся! Пацан совсем ручной, никого клевать не станет. Я его даже в Рильскую обитель с собой брал, так что он, как и я, теперь малый паломник.

И г о. Гляди-кось!

Оба садятся на корточки, Иго трогает грача.

А в р а м Ч е л н о к. Учитель Киро, не обессудь, что спрашиваю, уж не ты ли это?

У ч и т е л ь К и р о. Я и есть! А ты кто?

А в р а м Ч е л н о к. Забыл ты меня, учитель. Аврам меня зовут, но в наших хуторах меня больше как Челнока знают, потому как я постоянно между ними сную — туда-сюда, коз скупаю и продаю. Не помнишь, учитель, я два года у тебя в классе сидел, таблицу умножения учил. А что вы тут у наших загонов ищете?

У ч и т е л ь К и р о. Ветра в поле! Хорошо, что вы нам на помощь пришли!

А в р а м Ч е л н о к. Как же соседям, да не помочь! Добро пожаловать к нашим загонам!.. Петр, Павел, что вы от своей бочки оторваться не можете? Ну-ка, подойдите, поздоровайтесь с учителем Киро!

П е т р и П а в е л. Добро пожаловать, учитель Киро!

П е т у ш о к. Апостолы, да никак это вы? Как же я вас сразу не признал? Это я уж кукарекать начинаю! Бочку сразу узнал, а вас не узнал! Как на бочке обручи-то, хорошо держатся? Я их на совесть закаливал и сталь наилучшую на обручи пустил! (Подходит к братьям и начинает осматривать обручи на бочке.)

И л и й к о. Учитель, что ж это получается? Выходит, все мы одного поля ягода?

М а т е й П у с т я к. Только этого парнишку я не знаю!

А в р а м ч о. Я тоже из Аврамовых Хуторов. Звать меня Аврамчо, я в армии служу, мне три дня отпуска дали, я сено косил и увидел этот военный аэростат, который не иначе как с фронта сбежал, и вас увидел — как вы его преследуете по пятам. Я тут же подумал, что вам подкрепление потребуется, бросил сено и явился к вам! Добровольцем!

У ч и т е л ь К и р о. Молодец, Аврамчо!

А в р а м ч о. Рад стараться, учитель Киро.

М а т к и н а Д у ш к а. Силой никого вовлекать нельзя. Еще неизвестно, что из всего этого получится, поэтому брать можно только добровольцев!

У ч и т е л ь К и р о. Кто желает добровольно участвовать в погоне за аэростатом, шаг вперед!

Каждый из героев делает шаг вперед, но, так как все они стояли вразброс, получается еще бо́льшая каша. Один делает шаг вперед по направлению к публике, другой — в глубину сцены, третий — к левой части сцены, четвертый — к правой. Таким образом, все движутся в разные стороны.

М а т к и н а Д у ш к а. Похоже, все вы дурман-травы нанюхались!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Мы ее и в глаза не видали!

П е т у ш о к. Как ее увидишь, когда мы все время в небо пялимся? На змею наступишь — и то не увидишь!

М а т е й П у с т я к (начинает подпрыгивать, задрав голову). Вон, вон, глядите! Пузырь спускается!

И г о (орет). Эге-ге-ге-ей!

У ч и т е л ь К и р о. Тихо!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Только б не спугнуть!

П е т у ш о к. На цыпочках!

И л и й к о. Он словно место ищет, где ему сесть!

У ч и т е л ь К и р о. Он смертельно ранен. Наверное, это конец! Никому не бежать и шума не поднимать! Давайте, мужички, окружим его, но тихонько и осторожно! Рассыпайся в цепь!

В центре — учитель Киро и Маткина Душка, который забрасывает за спину мешок с травами. Остальные рассыпаются цепью и на цыпочках идут в глубину сцены. Позади всех двигаются братья с бочкой. Они тоже ступают на цыпочках. Вдруг Илийко кричит.

И л и й к о. Гони-и-и!

А в р а м ч о. Что там?

И г о. Заяц, заяц, держи его!

А в р а м Ч е л н о к. Со стороны лощины заходи!

М а т е й П у с т я к. По склону, по склону!

А в р а м ч о. С фланга заходи, с фланга!

И г о. Удерет, мать его за ногу!

А в р а м Ч е л н о к. Не удерет!

И л и й к о. След путает!

М а т е й П у с т я к. Назад бежит!

А в р а м ч о. Окружай!

И г о. Илийко, держи! Наперерез!

Перекрикиваясь, преследователи бегут зигзагами или наперерез друг другу. Петушок, не выдержав, тоже включается в охоту.

П е т у ш о к. Я тут, я ту-ут!.. Куда заяц-то делся?

У ч и т е л ь К и р о. Назад, назад! Мужички, куда вы?

Преследующие зайца мужики исчезают со сцены и через некоторое время снова появляются. Илийко высоко над головой держит за уши живого зайца. Петушок кукарекает, хлопает себя, по бедрам, подходит к оставшимся на сцене.

П е т у ш о к (обращаясь к учителю Киро и остальным). Поймали! Поймали-таки! Ай да мы!

М а т к и н а Д у ш к а. Не мучайте зверька, отпустите!

А в р а м Ч е л н о к. Отпустим, мне бы только занозу из пятки вытащить. Я, куда ни ступлю, все какую-нибудь колючку в пятку засаживаю. Братья апостолы, Петр и Павел, помогите!

Он садится, братья Петр и Павел опаляют спичкой кончик иглы, Петр надевает очки, Павел усаживается на Аврама, и они вдвоем, очень медленно, охая и причитая, вытаскивают колючку.

П е т р. Черная колючка!

П а в е л. Ядовитая колючка, но мы ее одолели!

Аврам Челнок прыгает на одной ноге, пробуя пятку. Матей Пустяк смотрит на него, словно видит его впервые, и тоже начинает прыгать на одной ноге, вертясь на месте.

М а т е й П у с т я к. Тебе хорошо! Наступишь на колючку, так у тебя собственные санитары тут как тут, примутся за дело, и колючки как не бывало. А у меня ни санитаров, ни другой какой помощи, никак блоху не вытащу. Вон и заяц на свободе скачет, а я блоху не могу на свободу выпустить!

П е т у ш о к. Зачем же мы ловили зайца, коль мы его отпускаем?

И г о. Чтобы заяц увидел, что мы можем его поймать. За чем ни погонимся, все у нас в руках будет!

М а т е й П у с т я к. Как бы у него сердце от страха не разорвалось!

А в р а м ч о. Давайте его отпустим.

И л и й к о (пускает зайца). Беги, серый!

А в р а м Ч е л н о к. Раз мы голыми руками живого зайца ухватили, так пузырь этот подавно ухватим.

И г о. Давай, ребята, беги, хватай!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Мы ж его окружать собирались!

У ч и т е л ь К и р о. Окружим со всех сторон! И потихоньку, чтоб не спугнуть!

М а т к и н а Д у ш к а. Давайте я вперед пойду, чтоб вы дурман-травы не нанюхались, а то совсем рассудка лишитесь. (Идет зигзагами, за ним такими же зигзагами — остальные. Последними идут братья с бочкой.) Осторожно, это стоножник!.. А здесь тысячелистник… богородская травка… двоелистник для бездетных женщин… щавель — если кто пить хочет, может пожевать!.. Полегче ступайте, здесь маткина-душка, нежная травка, не топчите ее. А здесь барвинок — осторожней!

У ч и т е л ь К и р о. Маткина Душка, мы так до вечера будем кружить и никогда с этого луга не выберемся!

М а т к и н а Д у ш к а. Выберемся! Еще немного — и выберемся! Видите вон то деревце? Рядом с ним вампирова гибель растет. Как его минуем, можем по всему лугу рассыпаться, больше там дурной травы уже не встретится.

П е т у ш о к. А вампир — это кто?

М а т к и н а Д у ш к а. Не знаю кто, но гибель его здесь. Стоит вампиру уколоть здесь пятку, и он тут же испустит дух.

А в р а м У к р о т и т е л ь. А наш-то Челнок случайно не вампир?

М а т е й П у с т я к (начинает прыгать на одной ноге и кружиться на месте). Пузырь, пузырь! На пузырь глядите!

Все задирают головы и, глядя на аэростат, расходятся в разные стороны, не заботясь о том, на какую траву они могут наступить. Один только Маткина Душка продолжает двигаться зигзагами и уходит со сцены. Сцена остается пустой.

Звучит мелодия аэростата, в глубине сцены появляется белое полотнище высотой в два человеческих роста.

Гневная речь, произнесенная А в р а м и х о й весьма торжественным тоном (при этом Аврамиха стоит в торжественной позе). Полная и точная характеристика участников погони за аэростатом. Полотно, которое белили д е в к и и м о л о д к и, движется к Аврамихе и охватывает ее с трех сторон. Погоня за аэростатом продолжается. Небесная невеста и небесное приданое. Паника. Аврамиха обрушивается на девушек и молодок, называя их искусительницами. Ритуальное беление полотна, сопровождаемое песней девушек и молодок.

Вслед за первым полотнищем появляется второе, за ним третье, за ним — длинное полотнище, за которым прячутся и подсматривают за девушками часть наших героев. Но, как они ни прячутся, им не скрыться от бдительного ока Аврамихи. Могучая и торжественная, Аврамиха время от времени наклоняется, берет камень и бросает его в кого-нибудь из подглядывающих мужиков.

А в р а м и х а. Илийко, неужто это ты, молодожен, накажи тебя господь! Мало тебе молодой жены, так ты еще сюда притащился, на реку, за чужими молодками подглядывать, ни дна тебе ни покрышки! Сукин ты сын, шпиён проклятущий! Вот тебе! (Бросает в него камень.) Господи, кого я вижу, сказал бы кто, никогда б не поверила! Хаджи Аврам, и ты вместе с парнями срамишься? Да из тебя песок сыплется, а ты туда же, за девками да за молодками подглядываешь — они, бедные, ни полотна отбелить не могут, ни выкупаться в свое удовольствие!

Грач подает голос: «Кра-а-а!»

И грача с собой привел! Вроде бы набожный человек, церковный попечитель, к Ивану Рильскому ходил! Неужто Иван Рильский этому тебя учил, старая ты калоша, у-у, бесстыжие твои глаза, накажи тебя господь!

В группе прячущихся за полотнищем заметно движение, и на первый план выходит П е т у ш о к. Он закутался в кусок полотна в тайной надежде на то, что сможет потом унести его с собой. По желанию режиссера, он может в дальнейшем играть, держа этот кусок белого полотна в руках или завернувшись в него, как в кокон. В дальнейшем преследователям аэростата предстоят ранения, так что кусок полотна, подхваченный Петушком, можно будет разорвать на полосы и использовать их для перевязки раненых.

А-а-а-а, и Петушок здесь! Не́чего тебе веретеном крутиться, петух проклятый! Как голые бабы купаются, посмотреть охота?.. Голая баба ему, прохвосту, понадобилась! Вот тебе, смотри! (Хлопает себя по заду.) Нет чтобы своей мужицкой работой заниматься, кинулись на нас глядеть, чтоб у вас гляделки лопнули! Да еще этого головастика с собой прихватили! Ты из чьих будешь, молокосос, почему я тебя не знаю?.. Тоже небось из аврамовых! Молоко на губах не обсохло, а и он туда же, за бабами шпиёнить! Помилуй его господь, не то он скоро на виселицу попадет! А ты — ты что вертишься, словно у тебя в ухе блоха?! Ишь как вертится да прыгает, разбойник, даже и лица не разглядишь! Верно, это Матей! Аврамка давеча говорила, что ему блоха в ухо попала. Матейчо, ты, что ль? Лучше б тебе дьявол ежа в порты засунул, чем блоху в ухо! И как же ты с этой блохой думал подсматривать, как молодухи и девки в реке купаются? Да мы тебя сразу заметим, как только ты запрыгаешь и закружишься, ровно цыганка пьяная. Охальник ты этакий, чтоб блоха в твоем ухе сдохла, чтоб она в упыря обратилась! И что это нам, смиренным аврамихам, за наказание послано — с этими дикими аврамищами сражаться! Не дают тебе в речке окунуться, подсматривают срамники со всех сторон, тут и камней не хватит, хоть с ружьем против них выходи! Ах вы охальники, накажи вас господь! Э-эй, Челнок, ты ли это? Иди сюда, иди, мошенник ты этакий, прошлый год продал мне козу, так я ее уже три раза к козлу водила! Три раза водила, а приплода нет как нет, шлюха этакая, только и знает, что деревья в саду обгладывать!.. А вы, равноапостолы, вы что урчите и облизываетесь, точно медведи? Куда вас понесло с этой бочкой? До чего же глупый народ, подсматривают, прячутся, а бочку ихнюю за сто километров видать. Я вас по бочке узнаю, вы Петр и Павел, только напрасно вам апостольские имена дали, вас не то что львам, вас простым собакам брось, и то они даже нюхать не станут! Чтоб вам пусто было!.. Господи, да им конца нет, отовсюду лезут… Никак это Иго… Иго, ясное дело, и он, старый дурень, туда же, подсматривать, только человек-то он глупый, необразованный, вот и не сообразил, что шапка его с головой выдает. Да у него и шапка не шапка, а сена копна!

Шапка, которая торчит, покачиваясь, над полотнищем, исчезает? Среди прячущихся разносится продолжительное: «Ш-ш-ш-ш!»

Ишь, разбойники, они еще шикают! Хватает нахальства на меня шикать! Идите-ка сюда поближе, Аврамиха вам покажет, как на нее шикать, будете помнить меня, пока живы! Душка, а ты здесь что делаешь, нет чтоб травки свои собирать, и ты туда же! Тебе-то чего на девок да молодух засматриваться, коли все знают, что ты уже на ладан дышишь? На тебя дунешь, ты и упадешь, старый хрен. Вы только посмотрите на него, старого хрена, — в чем душа держится, а и он туда же — подсматривать! У-у! (Она дует на Душку, но он, покачнувшись, остается на ногах.) Не падает! (Поворачивается к девушкам и молодую хам, громко кричит.) Прикройте сра-ам! Не видите, что ли, — мужики отовсюду выглядывают и подсматривают!.. В воду прячьтесь, в воду, по горло, потаскухи вы этакие, накажи вас господь! Что вы над водой торчите и визг поднимаете, соблазнительницы чертовы! Или вы только того и ждете, чтоб какой мужик вас высмотрел, и тут же визг поднимаете, а нет чтоб телеса свои прикрыть! И не краснеете даже!.. Да разве найдешь теперь девку иль молодуху, чтоб краснеть умела! То ли дело мы, когда девками и молодухами были, так мы глаз от земли не подымали, а ежели мужчина встретится и скажет: «День добрый!», отвечали смиренно: «Добрый день», и ни одна глаз не подымет и покраснеет, ровно пион, до корней волос. Вы что, оглохли, не слышите меня, Евы библейские, ждете небось, не появится ли какой глупый Адам, чтоб его в искушение ввести… Ангелы небесные, и учитель Киро здесь! Учитель Киро, верить ли мне своим глазам?

У ч и т е л ь К и р о (он единственный не прячется). Ш-ш-ш, тихо, Аврамиха!

В с е. Ш-ш-ш, тихо!

У ч и т е л ь К и р о. Мы не затем прячемся, Аврамиха, чтоб подсматривать, как девки и молодухи в реке купаются. Мы за вашим полотнищем прячемся и небесную девушку высматриваем! Небесное приданое хотим за ней взять!

Все показывают пальцем вверх. Аврамиха смотрит туда же.

А в р а м и х а. Господи, что же это!.. Оно нас все время преследовало и смотрело сверху, как мы нагишом в реке купаемся! Девки, бабы, гляньте наверх, вот что за нами шпиёнило, пока мы купались в чем мать родила!

Слышатся женский визг, восклицания, смех, плеск воды и прочее. Преследователи один за другим бросают полотнища, за которыми они прятались, только Петушок покрепче заматывается в ткань.

И г о. Опускается, опускается! Братцы, он опускаться начал!

Все на цыпочках уходят со сцены, по очереди отодвигая с дороги Аврамиху, так как и она вместе с мужиками смотрит вверх и не замечает, что надо уступить дорогу.

А в р а м и х а. Не дай бог с мужиками дело иметь! Мы все глаза проглядели, их поджидаючи, а они! Пришли, потоптали наше полотно и поминай как звали, а на нас даже и не глянули! Для кого ж мы тогда стараемся, для кого разоряемся!.. Гони́тесь за журавлем, гони́тесь, ироды, все равно к нам, синицам, обратно придете! Глядите, девки и бабы, глядите на наших мужиков, до чего ж страхолюдны, проклятущие, и до чего ж хороши, накажи их господь…

Вместо ответа девушки и молодки тихо запевают: «Биляна полотно белила». Пение становится громче, на сцену со всех сторон выходят д е в у ш к и и м о л о д к и с вальками в руках. Они поют и приводят в порядок брошенное мужиками полотно. Одни бьют его вальками, другие медленными движениями расправляют или складывают полотнища, встряхивают и раскладывают их для просушки. С помощью песни и медленных движений женщин мы постараемся показать ритуал беления полотна. Мы постараемся показать чистоту, поэтичность и устремленность к полету, заключенные в этом ритуале. В работу женщин включается и Аврамиха, свет постепенно гаснет, стихает и песня. В полумраке продолжают плясать и плавать в воздухе только белые полотнища.

Не надо забывать, что в этой сцене должны улавливаться мотивы свободного полета и приобщения к полету аэростата.

Захват блуждающего аэростата. Полет. Преследователи щиплют себя, убеждая друг друга, что это им не снится. Обстрел аэростата зенитной батареей. Маткина Душка теряет очки. Встреча с воздушным змеем. Балканские народы собираются толпами, наблюдая за летящими над Балканами людьми. Встреча с ангелами, которые переносят под мышкой души умерших. Пленники блуждающего аэростата догоняют стаю птиц и образуют с ними общую стаю.

По всей сцене, вглубь и вширь, валяются обрывки веревок от блуждающего аэростата. В глубине сцены покачивается огромная сеть — это главная есть, которая должна удерживать аэростаты воздушного заграждения. Веревки перепутались и переплелись, некоторые образуют качели, другие — петли, повсюду видны огромные узлы, причудливые изгибы. На первый взгляд это напоминает огромный гобелен из веревок. Высоко вверху, над веревками, видна часть бока аэростата. Это серебристо-голубая ткань, которая трепещет как живая. Ближе к заднику — четыре пышных пласта сена. В них прячутся преследователи, они по очереди будут высовывать из сена головы.

У ч и т е л ь К и р о. Тихо!

А в р а м Ч е л н о к. Ш-ш-ш-ш!

И л и й к о. Тяжело как дышит!

И г о. Стонет!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Подбили его! Смотрите, какая здоровая рана в боку!

П е т у ш о к. Через нее душа его вон выходит!

А в р а м ч о. Это рана от шрапнели! А другие раны, повыше, — те от пуль. Это картечь. Он всеми своими ранами и стонет.

М а т к и н а Д у ш к а. У аэростата души-то нет, рази он может стонать?

П е т у ш о к. А как же? Я когда в кузне мехами работаю, так и мехи стонут. Прямо как человек!

У ч и т е л ь К и р о. Матей, будет тебе, кружиться и прыгать!

М а т е й П у с т я к. Я не кружусь и не прыгаю, это блоха кружится и прыгает!

А в р а м Ч е л н о к. Учитель, скажи, что дальше делать!

У ч и т е л ь К и р о. Поймаем его!

А в р а м ч о. Возьмем его в плен и сдадим. Раз это вещь военная, мы обязаны взять ее в плен и обязаны сдать!

У ч и т е л ь К и р о. Нет, мы его не выдадим! (Тон его постепенно становится все более решительным и патетичным.) Он помощь ищет здесь, он ранами покрыт, он еле дышит. Предательством себя неужто запятнаем? Неужто ты… иль ты… иль ты?..

А в р а м ч о. Виноват. (Берет под козырек.)

А в р а м У к р о т и т е л ь. Такого пленного мы еще никогда в плен не брали, и Аврамовы Хутора такого не видывали. Давайте его грачом приманим!

П е т р. Чтоб он нашим пленным стал, надо его сначала поймать и связать. Что в бочонок не попало, все одно что и не доено.

П а в е л. А к чему мы его привяжем, когда вокруг голо?

У ч и т е л ь К и р о. К себе привяжем!

А в р а м Ч е л н о к. А если он вверх рванет?

И л и й к о. Тогда и мы с ним полетим!

П е т у ш о к. Шутки шутишь! Кабы на моем месте отец мой был, он бы полетел, потому как он летучий был человек, а я человек сухопутный, путами к наковальне и мехам привязанный.

Илийко, Аврамчо и Матей Пустяк, как самые нетерпеливые, начинают карабкаться по веревкам аэростата, повисают над землей, привязывают себя, кто пропуская веревки вокруг пояса, кто — под мышками, раскачиваются. Один за другим и остальные натягивают веревки, обвязывают себя ими или тянут аэростат к земле. Только Петр и Павел безучастно стоят около своей бочки.

У ч и т е л ь К и р о. Что вы канителитесь с этой бочкой!.. Эй вы, равноапостолы, обвязывайтесь, или вы до второго пришествия со своей бочкой провозитесь?.. Дядя Аврам, чего ты вдруг испугался, из-за грача, что ли? Не бойся, ничего с ним не случится, а глядишь, и полетит твой грач! Давай, давай… Ну, ребята, поднатужься, тяни его, тяни-и-и! Раз-два-а-а… Раз-два-а-а-а!

Группа раскачивает аэростат, тихо звучит его мелодия, грустная и медленная, в ее ритме движутся и преследователи.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Не бойся, Пацан!

М а т к и н а Д у ш к а. Он побольше будет, чем кит Ионы! Он всех нас в свое чрево может вместить!

А в р а м Ч е л н о к. Поймали!.. Эх, опять на колючку наступил!

У ч и т е л ь К и р о. Тяни знай, потом своей пяткой займешься!.. Еще немного, вот он уже клонится! Э-эй ухнем! Э-эй ухнем!

А в р а м ч о. Братцы, ура-а-а-а!

Все торжественно и победно кричат «ура!». Кричат долго. Стоя вокруг блуждающего аэростата, мужики растягивают его веревки в разные стороны. Некоторые, не переставая кричать «ура!», кидают в воздух шапки.

Занавес.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Та же сцена, та же обстановка. Преследователи продолжают кричать «ура!». Аэростат внезапно взлетает вверх, серебристо-голубая ткань вздувается и исчезает, на сцене остаются только болтающиеся веревки. Привязанные к ним люди повисают в воздухе, между небом и землей. Меняется освещение — становится серебристо-голубым. Все от неожиданности впадают в полное оцепенение. Начиная с этого момента, мы будем стремиться создать ощущение пространства, уходящего в бесконечность, по принципу панорамы. В земных пейзажах нет необходимости, необходимо только насыщение светом, сиянием и музыкой. Все застывают на веревках в живописных позах, лишь Петр и Павел залезают в свою бочку. Космическая мелодия аэростата звучит более интенсивно.

П е т у ш о к. Спасите!

П е т р и П а в е л. Спасите, спасите! (Высовываются иэ бочки и опять скрываются в ней.)

А в р а м Ч е л н о к. Спасите!

М а т е й П у с т я к. Спасите!

У ч и т е л ь К и р о. Что вы кричите? Что глотки дерете?.. Никто вас здесь не услышит! Здесь слышны только ветер и наши голоса.

Ручной грач подает голос: «Кр-ра! Кр-ра! Кр-ра!»

А в р а м У к р о т и т е л ь. И Пацана слышно!.. Подняли мы Пацана в воздух, вот он и ожил!

М а т к и н а Д у ш к а. Вот вам и пленный, ребятки! Вы всё толковали, что Аврамовы Хутора не видали такого пленного, вот теперь и посмотрите!

И г о. Братцы, что ж это делается! Братцы! Не мы в плен взяли, а нас в плен взяли!

П е т у ш о к. И пленные мы теперь, и летучие! И рыбы, и гады ползучие… а глядишь, и обезьянами обернемся!.. А как же!..

А в р а м ч о. Военнопленные мы теперь.

И л и й к о. Ну и что ж! Зато наконец и я небо рукой потрогаю! (Трогает небо.) Хватит мне одними только мыслями в облака заноситься.

М а т е й П у с т я к. О-о-о-о!.. (Вздыхает с облегчением.) Наконец-то замолчала и притаилась. (Громко кричит.) Э-э-э-эй, блоха! Куда ты, стерва, запропастилась, почему я тебя не слышу! Ха-ха! Аж по небу заставила меня карабкаться, на помощь звать! Чего не сделаешь, чтоб ты замолчала, дурища этакая!

У ч и т е л ь К и р о. Пора что-то предпринимать! Вверх или… вниз?

П е т р и П а в е л. Вниз! Вниз!

И л и й к о. Вверх! Вверх!

У ч и т е л ь К и р о. Сейчас важнее всего сохранить спокойствие! Теченья восходящие несут нас по прихоти своей, вознес нас ветер порывом бурным и поднял вместе с аэростатом над Аврамовыми Хуторами. Хорошо, что привязали мы его к себе, теперь он может убежать, лишь если убежим и мы с ним вместе!

А в р а м Ч е л н о к. Продырявим его!

И г о. Выпотрошим как рыбу!

А в р а м ч о. Ножом!

Аврамчо карабкается по веревкам к аэростату, держа в зубах нож.

У ч и т е л ь К и р о. Илийко, останови его! Солдатик, куда ты?! Ты что, не понимаешь, что, если ты всадишь нож в аэростат, это все равно как если б ты его в себя всадил или во всех нас. Ведь от первой же пробоины аэростат рухнет на землю вместе с нами. Как мух нас всех раздавит! Вяжите его!

Илийко и ринувшийся ему на помощь Матей Пустяк связывают Аврамчо. Аврамчо повисает вниз головой. Илийко бросает нож на землю.

М а т к и н а Д у ш к а. Обнаживший меч — от меча и погибнет!

Аэростат приходит в движение, громко звучит музыка, повисшие или расположившиеся на веревках крестьяне начинают раскачиваться, раскачиваются и братья в бочке. Иго, растопырив ноги и руки и крепко держась за веревки, кричит.

И г о. Братцы!.. Он полетел!

У ч и т е л ь К и р о. Держитесь крепче, зубами и ногтями!.. Полетели!

П е т у ш о к. Спасите! Падаю!

С криком «Спасите! Спасите!» Петушок летит к земле, держась только за одну веревку. Все наклоняются вниз, смотрят, как он падает и как потом большими прыжками передвигается по сцене. С криками «Петушок упал!» его пытаются вытянуть на веревке вверх. Он машет в воздухе руками и ногами, наконец его втягивают и помещают среди веревок. Петушок крестится.

Чуть не слетел на землю! Ужас!

А в р а м ч о. Да отвяжите же меня, люди добрые! Не видите разве, что мы полетели! Зачем же мне лететь вниз головой?

Илийко и Матей отвязывают его.

М а т к и н а Д у ш к а. Неужто полетели?!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Полетели, полетели!.. Эй, Пацан, смотри, как мы летим! Давай, Пацан, давай, ручная птица, взмахни крыльями, авось и ты теперь научишься летать!

У ч и т е л ь К и р о. Наконец-то и мы, сухопутные люди, летим! Ловко мы это придумали — привязать бродягу к себе! Теперь, пока он будет кружить над хуторами и горами, и мы будем кружить вместе с ним!.. Посмотрите, какая высь, какая ширь простирается у нас перед глазами и как это все величественно!

И л и й к о. Прямо как орлы парим, учитель Киро!.. Иго, что с тобой?

И г о. Плачу!.. В умиление впал!

А в р а м Ч е л н о к. А я точно муха в паутине!

П е т у ш о к. А я как мешок с отрубями лечу, да еще голова кружится.

М а т к и н а Д у ш к а. Попали мы в историю.

А в р а м ч о. Не знаю почему, но меня так и подмывает что-нибудь крикнуть. «Ура!» хочется кричать.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Армия в какое положение ни попадет, одно знает — «ура!» кричать. Кричи давай!

И л и й к о. Если мы все в эту сторону будем лететь, то мы и до других государств долетим. Я никогда еще в других государствах не был!

А в р а м ч о. Сейчас война, и все границы строго охраняются. И стратегические объекты строго охраняются. Полиция все оцепила.

М а т е й П у с т я к. Так это птичкой надо быть, чтоб через все перелететь!

А в р а м Ч е л н о к. Мы и есть птичка!

П е т у ш о к. Птичка, как же!

П е т р. Я не птичка!

П а в е л. Мы не птичка!

П е т р. Похоже, мы летим без руля и без ветрил. Куда мы летим?

П а в е л. И мне непонятно, куда мы летим!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Сохрани нас бог от иностранных государств! В иностранных государствах скажут: что у вас, своего государства нет, чтоб по нему летать, так вы в наши государства залетели!

У ч и т е л ь К и р о. Не бойтесь, у аэростата сил на это не хватит! Не видите разве, как он задыхается? Его просто воздушное течение подняло и держит пока, чтоб он мог сделать круг над Аврамовыми Хуторами, а вместе с ним чтоб и мы над Хуторами круг сделали!

Братья Петр и Павел, чьи головы показываются из бочки, смотрят вниз и мгновенно прячутся обратно.

М а т е й П у с т я к. Блоха моя проклятущая а та вместе со мной над Хуторами кружит!

И л и й к о. Глядите, глядите, змей! (Протягивает руку, ловит бечевку, подтягивает к себе бумажный змей; змей этот будет сопровождать его до конца.)

А в р а м ч о. И змей у нас теперь есть!

М а т е й П у с т я к. Мы вроде этого летуна летаем!

М а т к и н а Д у ш к а. Если нас заметят откуда-нибудь, что люди подумают?

А в р а м У к р о т и т е л ь. Наверное, скажут: глядите, как они летят по небу, словно змей-летун. Ладно бы — молодые, а куда стариков понесло?

А в р а м Ч е л н о к (кричит). Сват, эй, сват! (Приставляет руки рупором ко рту, наклоняется, почти повисает вниз головой и кричит.) Э-э-эй, сва-ат!.. Сва-ат, ты меня слышишь?.. Ах, чертов сват! Сва-ат, эй, сват!

У ч и т е л ь К и р о. Ты что, Аврам?

А в р а м Ч е л н о к. Свата зову, во-он он внизу копошится! Видать, совсем оглох!.. Ребята, помогите мне кричать, авось услышит сват и взглянет наверх — увидит, как гордо я лечу над гордыми Балканами!

Все приставляют ладони рупором ко рту и, свесившись вниз, кричат хором: «Сва-ат! Э-эй, сва-ат!» Их медленно разворачивает, и они, продолжая смотреть вниз, медленно отдаляются от свата Аврама Челнока.

И г о. Не услышал! Аврам, а он не туговат на ухо?

А в р а м Ч е л н о к. Ну да, туговат! Ничуть не туговат, просто не хочет поднять голову и посмотреть, как гордо мы несемся над Хуторами. Этот самый мой сват никогда в небо не посмотрит и тебя не заметит, потому как он уткнулся носом в тыкву и знай ее тяпкой рубит. Этот самый мой сват, где ни увидит тыкву, тут же прибирает к рукам и давай ее тяпкой рубить, потому как он поросенка откармливает. Вот он все и смотрит на тяпку, на тыкву да на поросенка и дальше тыквы и поросенка ничего не видит! Пропащий человек!.. Этому самому моему свату хоть над ухом стреляй, он не услышит, потому как уткнулся носом в какую-нибудь дурацкую тыкву, дальше своего носа ничего не видит и знать не хочет, летишь ты над ним в облаках или не летишь!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Неужели никто так и не заметит, что мы летим! Мы с риском для жизни лететь решили, и вдруг получится, что никто нас не увидит! Ну неужели так-таки и никто?! Зачем же мы тогда летим, если никто нас не замечает?!

П е т у ш о к. А как же! Сколько раз бывало: что-нибудь рядом с тобой случится, а ты и не заметишь!

М а т е й П у с т я к. Или заметишь, только когда оно в ухо к тебе заберется и начнет там шебаршить!

У ч и т е л ь К и р о. Заметят нас с земли или не заметят, это не важно. Важно, что раз в жизни и мы от земли оторвались, легкость тела ощутили и легкость души, земное притяжение преодолели. Еще чуть — пуповина, что связывает нас с землей, может порваться, и мы, подобно Икару, устремимся в простор. Поглядите, вон орлы кружат, вокруг нас — орлиные пути да перепутья.

Тон его становится патетичным, он жестикулирует, словно старается поднять дух всей группы, сосредоточить ее на стремлении к одной цели, увлечь ее в свободный полет в небо.

Небесный гигант серебрится, трепещет, и вот уже как легко он дышит! Он уже не чувствует себя загнанным и одиноким, мы придаем ему смелости, он верит, что никто не посмеет поднять на него руку! Если же от усталости, от истощения он начнет падать, тогда мы с вами, братья, выпростаем крылья, и взмахнем ими, и вольем в него свои силы, и упадет наш скиталец только тогда, когда и мы упадем в полном изнеможении.

Часть группы начинает имитировать полет. Перемещаясь по веревкам, Илийко, Матей Пустяк и Аврамчо группируются вокруг учителя Киро и начинают подражать полету птиц, медленно взмахивая руками. Иго снимает шапку и размахивает ею.

А в р а м ч о. Эй, люди, простите мне, что я на него ножом замахнулся, что я первый на него в атаку пошел. Теперь я понимаю, что раненого не атаковать надо, а поддерживать. Когда поддержишь раненого, когда обопрется он о твое плечо, вдвое сильней себя почувствуешь! Теперь я это понял и ничуть не жалею, что мой солдатский нож блестит вон там внизу, вонзившись в Балканы. За то, что я его потерял, мне не меньше трех дней губы дадут, но я об том не жалею и прошу всех меня простить!

М а т к и н а Д у ш к а. Простите парня!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Простим его!

И г о (кричит в сторону земли). Эге-ге-ей! Земля-а-а!

И л и й к о. Братцы, а может, это сон? Раз я лечу — наверно, сон! И змей со мной летит, и небесный пузырь летит, а как гляну вокруг — все мы летим! Конечно, сон!

А в р а м Ч е л н о к. Давайте-ка ущипнем друг друга, может, это и правда сон! Каждый из нас хоть раз во сне летал, но, как поднимешься повыше, пугаешься и взбрыкиваешь, как козленок. Тут-то и понимаешь, что это сон. И почему это так устроено, что только во сне можно летать, не знаю!

П е т у ш о к. И правда, надо нам друг друга ущипнуть! А то как бы мы тут кукарекать не начали!

Каждый из героев щиплет себя, потом своего соседа, слышны охи и ахи, братья Петр и Павел показываются из бочки, щиплют друг друга, восклицают «ох» и «ах» и больше в бочку не прячутся. Все всматриваются один в другого, и каждый начинает тихо повторять, обращаясь к соседу: «Это не сон!.. Это не сон!..» Поскольку все продолжают повторять шепотом: «Это не сон!», слова эти сливаются в какой-то единый вибрирующий звук, словно подхваченный небесным эхом: «Не сон, не сон, не сон…» Раздается далекий вой сирены. Вой нарастает, и люди, чтобы слышать друг друга, повторяют все громче: «Не сон, не сон!» Вой становится еще более громким, летящие люди тревожно оглядываются по сторонам. Учитель Киро пытается вновь воодушевить людей.

У ч и т е л ь К и р о. Это не сон… мы действительно летим!

Вой — сигнал воздушной тревоги — все нарастает, и люди, чтобы слышать друг друга, уже кричат: «Это не сон, мы летим!» Орудийный раскат сотрясает веревки, братья Павел и Петр прячутся в бочку. Продолжается орудийная канонада и вой сирены. От бочки отскакивает обруч.

А в р а м ч о. Нас обстреливают! Это зенитная батарея!

П е т р и П а в е л. Пропал наш обруч!

У ч и т е л ь К и р о. Всем держаться покрепче! Привяжитесь как следует!

А в р а м Ч е л н о к. Вот нас наконец и заметили!

И г о. Сват не заметил, зато зенитная батарея заметила!

М а т к и н а Д у ш к а. Очки! Очки слетели! Не видели, куда они упали? Я без них ничего не вижу! Я без очков как слепой! Потемнело, что ли? Почему вокруг так темно?

Становится темно, плывет сине-серый туман, или люди плывут сквозь него. Поблескивают только веревки, сетка и маленький кусочек аэростата.

И л и й к о. Мы вошли в тучу!

А в р а м ч о. В нашем положении это самое лучшее прикрытие! В воздушном бою туча — неприступная крепость!

П е т у ш о к. Никогда в жизни не бывал в туче.

Канонада стихает, стихает и вой сирены.

Гляди-ка, до чего интересно внутри тучи оказаться! Видать, она больше нашего пузыря!

И г о. И я думаю, что больше!

И л и й к о. Снизу туча вроде бы плоская, а как влезешь в нее, понимаешь, что вовсе и не плоская!

М а т е й П у с т я к. Слава тебе, господи, наконец-то утихла, небось батареи испугалась! Ну, прыгай теперь, стерва, посмотрю я на тебя! Затаилась, да? Затаилась? А мы тут, в туче, затаимся!

Молния, гром.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Рассердилась туча! Ничего, Пацан, не робей!

А в р а м Ч е л н о к. Этот гром произошел от столкновения.

У ч и т е л ь К и р о. Никакого столкновения нет. Просто аэростат вошел в тучу, чтобы спрятать нас от батареи. Вот, впереди уже просвет. Сейчас снова выйдем в чистое небо!

П е т у ш о к. Солнце! Солнышко!

И л и й к о. Глядите, чего внизу творится! Вон как на нас пялятся!

Все наклоняются и смотрят вниз, приставив руки козырьком к глазам. Братья тоже показываются из бочки, чтобы поглядеть вниз. Снизу звучит периница.

У ч и т е л ь К и р о. Это румыны! Периницу играют! Значит, и с румынской земли нас увидели!

А в р а м ч о. А вон еще одна группа! И эти пялятся!

Раздается ружейный выстрел, слышны угрозы и крепкий мат.

А в р а м Ч е л н о к. А-а-а, это сербы, сербы! Глядите, у всех за поясом пистоли торчат!

И г о. Братья-а-а! Лучше не матюгайтесь, не то я герлыгой своей отсюда как махну, вы у меня вверх тормашками полетите!

Со стороны сербов доносится ругань.

У ч и т е л ь К и р о. Ребята, не надо с соседями в пререкания вступать. Коли ты выше Балкан поднялся, не могут соседи тебя не заметить и тебе не позавидовать.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Греки, греки!

Слышна грустная греческая песня, ей вторят струнные инструменты.

М а т к и н а Д у ш к а. Что-то я братьев-греков не вижу, зато слышу, что им грустно!

П е т у ш о к. Только турки нас еще не углядели!

И л и й к о. Углядели, углядели!

Звучат зурны, слышно пение муэдзина и возгласы: «Вай, аллах!»

И г о. Не может турок без аллаха! Каждый из соседей со своим добром к тебе навстречу выходит. А мы чем ответим?

А в р а м ч о. Давайте в их честь крикнем «ура!».

У ч и т е л ь К и р о. Ура, ура, ребятки!

Все трижды кричат «ура!», машут руками или шапками.

А в р а м Ч е л н о к. Равноапостолы, вам бы тоже не грех свои ряшки показать, не слышите разве, что мы «ура» кричим и что все Балканы повысыпали на нас смотреть?

Петр и Павел высовываются из бочки и тихо трижды произносят «ура». Делают они это только потому, что другие уже крикнули «ура!».

У ч и т е л ь К и р о. А ну подтянитесь, ребятки! Надо нам летящие позы принять, чтоб Балканы нас летящими запомнили!

Учитель Киро первым подает пример: принимает среди веревок «летящую» позу, за ним «летящие» позы принимают остальные, каждый в соответствии со своим характером: у некоторых это получается хорошо, у других наивно или даже смешно, братья в бочке боязливо и неловко помахивают каждый одной рукой. Илийко так размахивает руками, что над ним колышется и змей. Группа в конце концов составляет одно целое, которое машет руками, как бы устремляясь за пестрым змеем. Затем летящая композиция словно наталкивается на что-то, люди на веревках принимают более удобные позы.

М а т к и н а Д у ш к а. Мы на что-то наткнулись?

П е т у ш о к. Вроде застряли!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Зависли!

У ч и т е л ь К и р о. Попали в воздушную яму.

А в р а м Ч е л н о к. Сейчас полдень, как бы нам в этой яме полдничать не пришлось.

И л и й к о. Ветер стих. Вон змей тоже вниз свесился.

А в р а м ч о. Пустельга тоже так на одном месте застывает. Выберет себе в воздухе место, застынет и чуть-чуть крыльями подрагивает.

М а т е й П у с т я к. И стрекоза умеет на одном месте держаться, а сокол и аист крылья расправят и кружат.

П е т р. Неужто уже полдень?

П а в е л. Пока то да се, полдень и наступил.

П е т р. Пора коз доить.

П а в е л. Как же мы их доить будем?

П е т р. Не знаю, но, если мы их не подоим, у них молоко перегорит. В это время все скотину доят!

П а в е л. Из-за этого полета у наших коз молоко перегорит!

П е т р. Дорого нам полет станет! Вон и обруч с бочки упал!

П е т у ш о к. Я так решил, что совсем неплохо человеку полетать. Полетать немножко — и обратно на землю.

И г о. Больно высоко нас занесло. И, как поглядишь, дальше-то некуда!

А в р а м Ч е л н о к. Слыхал ведь: мы то ли в яму, то ли в рытвину попали.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Если яма глубокая, это все равно как если б мы в колодец свалились.

М а т к и н а Д у ш к а. Ничего не вижу. Пытаюсь нащупать, что вокруг, но ничего не нащупываю.

У ч и т е л ь К и р о. Из этой воздушной ямы нечего и пытаться вылезти. Посидим, подождем, а там вечерний ветер задует. Он нас развернет и понесет обратно к Аврамовым Хуторам.

А в р а м ч о. Значит, к вечеру дома будем. Тогда можно спокойно здесь жару пересидеть. Вон какая тень славная!

И г о. А хорошо, что мы полетели! Я вот думаю, что, пока не полетишь, ничего и не увидишь!

П е т у ш о к. А как же! Вокруг нас само небо! Небесней ничего и быть не может!

И г о. И я так думаю. На что мы внизу смотрим? На коз смотрим… Что мы в этом мире видали?.. Ни фига мы не видали! И мы ничего не видали, и нас никто не видал. А вот теперь я понимаю, что отсюда и ты все видишь, и тебя все могут увидеть!

А в р а м Ч е л н о к. Все Балканы нас видели и нас заметили, только сват мой не видел и не заметил. Он одни только тыквы свои замечает.

М а т е й П у с т я к. Балканы нас заметили, потому как мы высоко забрались. Как заберешься повыше, тебя тут же каждый и заметит. А коли ты низко, никто тебя не замечает. Так и живешь незамеченный и совсем уж незаметно на тот свет уходишь!

И л и й к о. Отчего бог не сделал так, чтоб мы летали, как птицы!

А в р а м ч о. Человек только во сне летает.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Бог не разрешает человеку в небо подняться и посмотреть сверху на земную жизнь. Кто на землю сверху взглянет, тот поймет, сколь жалка и мизерна земная жизнь, какое копошение и суета суть жизнь на земле, и возгордится тогда человек. Вот бог и не допускает, чтоб мы возгордились, а устроил так, чтоб мы копошились и суетились на божьей земле.

И г о. Я, дядя Аврам, не возгордился, но вот смотрю я сверху и вижу, какое все на земле махонькое.

У ч и т е л ь К и р о. Весь мир кажется сверху маленьким и счастливым!

М а т к и н а Д у ш к а. Я не вижу, как он там выглядит, но, как вздохну поглубже, тут же понимаю, как высоко мы поднялись, потому что лесные запахи до меня едва доходят. А мы не над За́тенью ли висим? Только в Затени столько запахов сразу чувствуешь: и медовка пахнет, и маткина душка, и тысячелистник, и зверобой, и ландыш, да еще под каждым кустиком фиалка притаилась, ее не увидишь, только запах доносится. Я думаю, что там и травка-живи́ка тайно растет!

У ч и т е л ь К и р о. Что за травка-живика?

М а т к и н а Д у ш к а. Травка-живика, от которой все раны затягиваются — и телесные, и душевные. Эту живику травнику раз в жизни выпадает найти. Где самодива — лесная фея — босой ногой ступит, там травка эта и вырастает. Чуете, как босой пяткой самодивы потянуло?

Все глубоко вдыхают, выдыхают и снова вдыхают.

И л и й к о. Дымом пахнет… Ага, глядите, поезд, поезд! Дым из трубы так и валит! У-у-у!

Илийко имитирует паровозный гудок, ему отвечает настоящий гудок.

И искрами плюется, и сажей! (Прижимает ладонь к глазу.)

А в р а м ч о. Что случилось?

И л и й к о. Сажа в глаз попала. (Растирает ладонью глаз и щеку.)

Половина лица Илийко становится черной. С этого момента пол-лица у него будет белым, пол-лица — черным.

П е т у ш о к. Ох, и щиплет от нее глаз! Я по кузне знаю. И зачем ты, Илийко, прямо на паровозную трубу уставился? Смотрел бы куда в сторону! Так ведь и искра могла в глаза попасть, от искры еще больше б щипало!

М а т е й П у с т я к. Не беспокойся, Илийко! Подумаешь — сажа в глазу! Вот блоха в ухе — это и правда беда!

А в р а м Ч е л н о к. Слушаю я вас и удивляюсь! До каких же пор мы на этом пузыре болтаться будем?! Надо что-то придумать. Немножко повисеть в небе неплохо, но не вечно же нам висеть!

У ч и т е л ь К и р о. Мы не висим, а созерцаем, любуемся землей-матушкой!

И г о. Что-то я, братцы, затосковал уже по земле!

П е т у ш о к. Как-то там мои ангелочки поживают?

У ч и т е л ь К и р о. Матей, ты что делаешь?

М а т е й П у с т я к (сначала расстегивает штаны, потом сконфуженно застегивает). Да я, это самое, учитель Киро, по нужде то есть!

У ч и т е л ь К и р о. Что значит «по нужде»! Ты что же, хочешь сверху Аврамовы Хутора полить?

М а т е й П у с т я к. Не хочу я этого, учитель! Ничего я не хочу, и конфузно мне очень, но, коль нужда такая приспела, как же мне быть?

И г о. Терпи! Мы же все терпим!

А в р а м Ч е л н о к. Не знаю, на сколько еще терпежу хватит.

А в р а м ч о. Надо что-то придумать!

И л и й к о. А если мы попробуем грести? Вечерний ветер все не дует и не дует, я и думаю, если начнем грести, может, пособим пузырю нашему из ямы выбраться.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Как это «грести»?

У ч и т е л ь К и р о. Кто руками, кто шапкой, кто герлыгой, а главное — сердцем и верой!

И г о. Давайте!

Он первым начинает загребать воздух герлыгой. Аврам Челнок, Илийко, Матей Пустяк и Аврамчо присоединяются к нему, но они гребут руками. Постепенно втягиваются все, учитель Киро поворачивается лицом к гребцам и начинает задавать ритм: «Раз-два-а-а!.. Раз-два-а-а!.. Раз-два-а-а-а!..» Он держится словно рулевой в лодке. Не гребут только братья Петр и Павел, они прячутся в бочку.

А в р а м Ч е л н о к. Ни с места!

П е т у ш о к. Ни с места, потому что братья-апостолы повисли в своей бочке, словно жернов у нас на шее. Попробуй тут сдвинься!

И л и й к о. Вот возьму сейчас и перережу веревки! (Идет к веревкам, которые поддерживают бочку.)

Из бочки высовываются Петр и Павел.

П е т р. Как так перережешь веревки?

П а в е л. Мы больше всех гребем! (Начинает усердно грести руками.)

П е т р. Мы как заправские апостолы гребем. (Тоже начинает грести.) Помогаем вам выбраться, а вы хотите сук срубить, на котором сами сидите. Греби, брат, греби… Раз-два-а-а!.. Раз-два-а-а-а! И руками гребем, и верой!

Методичными движениями братья постепенно раскачивают бочку словно маятник. В этот ритм включается вся группа, учитель Киро командует: «Раз-два!» Делая «гребные» движения и раскачивая бочку-маятник, люди приводят в движение и аэростат.

У ч и т е л ь К и р о. Сдвинулись! Хорошо! Раз-два-а-а! Ну, ребята, еще разок, еще чуть-чуть! Раз-два-а-а!.. Ну, дружок наш, раз-два-а! Поднажали еще! Раз-два-а-а! Еще сильней, раз-два, еще! Веры, веры побольше, ра-а-аз!

Далекое эхо отзывается: «А-а-а-а!» Звучит мелодия аэростата. Илийко, Матей Пустяк и Аврамчо кричат: «Эге-ге-е-е-е!» Им отвечает эхо.

И л и й к о. Вот и эхо нас услышало! Это наше эхо!

И г о. Не ваше, а наше! Эге-ге-е-е-е!

Эхо отвечает ему.

И л и й к о. Мать твою!..

Эхо отвечает ему.

Ваше! Будь эхо наше, оно бы нас не посылало!

А в р а м Ч е л н о к. Если твое эхо тебя не пошлет, чье же тогда пошлет?

И л и й к о. Извини-и-и!

Эхо отвечает.

Извини-и-и! Наше эхо! Извинения попросило!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Человек, может, и проглотил бы какое ругательство, а эхо ничего не глотает. Эй, Пацан, проснись, ты что приуныл, Пацан? Слышишь, Пацан, эхо нам отвечает! Еще немножко, Пацан, и мы дома!

У ч и т е л ь К и р о. А ну, гребем, гребе-ом, раз-два-а-а-а! Еще сильней! Раз-два-а-а!

И л и й к о. Птицы, птицы! Глядите, впереди птицы!

У ч и т е л ь К и р о. Гребем, гребем! Раз-два-а-а! Поднажми, ребята, догоним птиц, полетим общей стаей!

Снова отзывается эхо, оно усиливается, мелодия аэростата звучит интенсивнее. Люди гребут под команду эха, слышен свист веревок, по людям и веревкам пробегают пятна света, часть брюха и бока аэростата наклоняется вперед, на людей и аэростат проецируется изображение медленно летящих птиц. Люди настигают птиц, смешиваются с их силуэтами, и в движущихся пятнах света и тени люди и птицы образуют одну стаю. Во главе ее — воздушный змей, который трепещет, сверкает и ведет летящих людей вперед. Под группой равномерно раскачивается бочка с братьями, которые тоже имитируют полет. В этой картине мы попытаемся создать впечатление торжественного и гордого полета в воздушном пространстве. Слышны тяжелые вздохи и выдохи, причем непонятно, дышат ли это люди или аэростат. Свист крыльев, мелодия аэростата и много птичьих голосов. Алый закат. Вечереет. Ночь. На небе звезды, островки звезд видны и на земле. Тихо стрекочут цикады. Через равные интервалы начинают доноситься звуки предупредительной сирены. Звук приближается, слышен усиленный динамиком бас, очень внушительный и спокойный: «Попрошу ангелов не мешать!.. Попрошу держаться правой стороны неба! Спасибо!.. Ангелы, встречное движение запрещено!.. Прошу двигаться по правой стороне неба!» По диагонали пересекая звездное небо, появляется головной ангел — ангел-регулировщик с крыльями. Он предупреждает: «Движение по правой стороне, внимание!» За ним медленно летит главный ангел, который несет под мышкой, держа вверх ногами, белый силуэт человека. Это душа умершего. Шествие замыкает третий ангел. Наши герои крестятся и смотрят вслед удаляющимся ангелам. Сигналы, подаваемые через равные интервалы, медленно затихают в ночном пространстве.

М а т е й П у с т я к. Что это такое?

А в р а м ч о. Ангел-регулировщик.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Ангелы!.. Чью-то душу несут! Видно, умер кто-то в Аврамовых Хуторах.

И г о. Больно неудобно его ангел нес! Под мышкой и вниз головой!

П е т у ш о к. Коли человек умер, ему уже все едино — вверх головой или вниз головой его несут. Важно, что несут-то ангелы!

М а т к и н а Д у ш к а. Говорите, ангелы пролетели? Где они?

У ч и т е л ь К и р о. Улетели уже!

А в р а м Ч е л н о к. Вот кабы и нам полететь, как ангелам, а то торчим здесь на привязи!

И л и й к о. Глубоко в небо мы забрались!

П е т у ш о к. До главного перекрестка.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Видно, сюда души умерших приносят.

М а т к и н а Д у ш к а. Может, кого знакомого встретим.

П е т р и П а в е л. А где ангелы?

М а т е й П у с т я к. Улетели.

П е т р. А другие не полетят?

П а в е л. Тихо, тихо! Как будто крылья шумят…

П е т у ш о к. Может, это грач Хаджи Аврама?

А в р а м У к р о т и т е л ь. Нет, грач спит.

М а т к и н а Д у ш к а. Видеть я без очков почти ничего не вижу, а слышать слышу. Будто перья шелестят! Слышите?.. Веретено где-то зажужжало… Это мама, она всю жизнь у веретена просидела, вот она и после смерти в небе веретеном жужжит. Она, она! (Тихо.) Мама… мамочка…

Маткина Душка прислушивается, все остальные тоже прислушиваются, братья почти вылезли из бочки, прислушиваясь к жужжанию веретена. Где-то далеко слышен сигнал головного ангела.

Вроде я мамин голос слышал.

П е т у ш о к. Это не веретено было, Маткина Душка, скорей это петух кукарекал! Вот, слышите? Далеко, но кукарекает! Может, это отец-покойник мне знак подает?.. Отец, отец, я здесь… на аэростате лечу, ты меня узнал? Это я, Петушок, дома у нас все хорошо, а ты как там, отец? Ты меня слышишь? А помнишь, как мы все словно петушки вокруг наковальни кукарекали? Кукареку-у-у!

Слышны голоса многих петухов, они кукарекают где-то далеко — может быть, даже внизу, в Аврамовых Хуторах.

У ч и т е л ь К и р о. Это в Аврамовых Хуторах петухи поют. Видно, за полночь перевалило.

П е т у ш о к. Нет, это отец был! Я его голос среди всех на свете голосов узна́ю!

А в р а м У к р о т и т е л ь. А они нас, наверно, не слышат.

И г о. Их ангелы по небу носят, они небесными делами заняты, а мы земными, как же они нас услышат!

М а т е й П у с т я к. Но мы ведь тоже в небо поднялись, почему б им нас не услышать? Должны они нас услышать, когда еще мы так близко к нашим родным окажемся?

У ч и т е л ь К и р о. Когда еще мы так близко сами к себе окажемся? Когда каждый из нас так ясно свое сердце расслышит?.. Сейчас, сейчас… Пусть каждый позовет того, кто ему ближе всех, но только тихо! Здесь ангелы летают, души переносят, легкие, хрупкие…

Тихо, едва-едва, почти шепотом летящие на аэростате люди, повернувшись в разные стороны, начинают окликать своих близких, прислушиваются, снова окликают, и целый хор голосов, шепчущих разные имена, окружает аэростат: «Мама! Тятя! Сыночек! Тетя! Доченька моя! Дочка! Маленький мой! Дедушка! Мама! Дядя! Братец! Бабушка! Цвета! Елена! Стоян! Куда! Братишка!»

Голосам вторит далекое эхо, постепенно и шепот, и эхо смолкают. Все застыли в оцепенении. Далекий шепот и шелест крыльев. Шепот усиливается, становятся слышны мужские и женские голоса, которые откуда-то издали зовут наших знакомых: «Илийко! Сынок! Учитель Киро! Хаджи Аврам! Петушок, милый! Матейко! Папа! Аврам! Иго! Петр! Дедушка! Павел! Дядя! Маткина Душка! Аврамчо!..»

Далекий шепот рассыпается и стихает. Слышна только неистовая трескотня цикад. Медленно светает, все вокруг бело, точно окутанное молочным туманом. У всех героев — седые головы и черная кожа, они словно возвращаются с того света… Далекий шум крыльев, мелодия аэростата, тихая и нежная, птичьи голоса.

Во все это внезапно и резко врезаются пулеметные очереди и отдельные выстрелы. Полный ужаса крик учителя Киро: «Не стреляйте, здесь люди!» Эхо повторяет его крик, внезапно наступает полная тьма.

Гибель блуждающего аэростата. Допрос и показания летевших на нем. Петушок забывает, как его зовут. Споры с полицией и простодушные признания. Гибель блохи и счастливый миг Матея Пустяка. Птичье перышко. Наши герои прячут змей. Попытка полиции приручить жителей Аврамовых Хуторов. Аэростат рвут и изничтожают. Ужасное зрелище. Илийко, Аврамчо и Матей Пустяк пытаются запустить воздушный змей. Петушок вспоминает, как его зовут. Маткина Душка, хоть он и почти слеп, находит растоптанную травку-живику, которая исцеляет любые раны — телесные и душевные. Головной ангел.

Темно. Стрельба продолжается. Слышна команда: «Огонь!.. Огонь!.. Шашки наголо! Руби, руби-и-и!.. Огонь!» Стоны, тяжелое дыхание, свист воздуха, шипение. Постепенно становится светлее. Сцена закрыта или перегорожена огромным боком аэростата. Серебристо-синеватый, он трепещет, выгибается, по нему скользят полосы света. В сущности, это занавес, который скрывает сцену. Веревки и сетки опускаются впереди занавеса. Полицейские под командованием унтера в упор расстреливают небесного бродягу, рубят его и протыкают саблями. Звучит мелодия аэростата, звучит драматично. Крик со сцены: «Остановитесь, здесь люди!»

У н т е р. Рви-и-и!

Разделившись на две группы, полицейские натягивают полотнище и, растаскивая его в разные стороны, рвут по живому снизу доверху. Продолжая тянуть, они, в сущности, раздвигают занавес. Перед нами открывается вся сцена. Пол, стены и потолок обтянуты серебристо-синим полотном, по которому пробегают полосы света. Это блуждающий аэростат изнутри. Унтер делает несколько шагов и входит в аэростат. Тихо звучит мелодия аэростата. Унтер оглядывает аэростат изнутри, взгляд его останавливается на группе в глубине сцены. Там застыли в живописных позах все участники полета. У одних перевязаны головы, у других — повязки на руках или ногах. Иго и Аврам Челнок опираются на свои герлыги, братья, покалечили один левую, другой правую ногу. Все наши герои с непокрытыми головами, все повернулись лицом к полиции, только травник Маткина Душка стоит боком. Между полицией и нашими героями лежат грач и воздушный змей. Обе стороны удивлены и растеряны, мы используем эту маленькую паузу, чтобы послушать тихую мелодию аэростата и оглядеть его изнутри. В глубине сцены аэростат кажется более синим, он чуть приподнят — это внушает нам иллюзию, будто он бесконечен. Именно там, в глубине сцены, оказываясь тем самым выше полиции, стоят наши герои. Они точно в небесном храме.

А в р а м У к р о т и т е л ь. Что вы наделали, господин унтер?! (Делает несколько шагов вперед.)

У н т е р. Назад, назад, стрелять буду!

А в р а м У к р о т и т е л ь (спускается, прихрамывал, к убитому грачу). Вы уже стреляли, господин унтер! Убили моего грача!.. Такая ручная птица, господин унтер, такая полезная птица… Только я начал учить его снова летать, и — убили! (Поднимает грача.) Пацан! Эй, Пацан!

У н т е р. Какой еще грач, что ты мелешь, дурак!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Вот этот грач, Пацан, господин унтер. Я этому грачу крыло перебил, мы с женой стали его кормить, он приучился у нас пешком ходить, привык к нам и совсем ручной сделался, господин унтер! Ты посмотри, говорю я жене, как мы благодаря Пацану из самых обыкновенных подданных и жителей Аврамовых Хуторов заделались укротителями!.. Я Пацана и в Святую Рильскую обитель носил — великому Рильскому пустыннику поклониться и самой обители, так что Пацан у меня не только что приручился, а еще и православным стал, и паломником! Хаджи Пацан, вот его как надо было звать, господин унтер!

У н т е р. Так кто тебя по голове бил, скот ты этакий и укротитель грачей, что ты работу свою бросил и за аэростатом погнался, в облака полез?

А в р а м У к р о т и т е л ь. Никто меня по голове не бил, это все ради грача, господин унтер. По причине приручения он у меня летать разучился. Когда аэростат прилетел, я и подумал: дай-ка я залезу на аэростат с грачом, чтоб он немножко полетал, а то, с тех пор как он приручился, да еще православным и паломником стал, он у меня совсем не летает. Поганое это дело, господин унтер, — приручаться! Как приручишься, так и перестанешь летать!

У н т е р (бьет Аврама Укротителя нагайкой по лицу). Марш, скотина! Уберите его от меня! Десять плетей! Вон… вон!

Двое полицейских ведут Укротителя с грачом, подходят к одной из сторон аэростата; полицейский, взмахнув саблей, делает в ткани аэростата разрез, и в этот разрез полицейские выводят Укротителя. Немного позже мы услышим свист плетки. Унтер расхаживает взад и вперед. Останавливается.

Кто подстрекатель и организатор этой провокации?.. Кто, спрашиваю, поднял по тревоге всю полицию? И зенитную батарею? Кто произвел смятение во всей округе?

У ч и т е л ь К и р о. Никаких подстрекателей тут нет! Мы мирные люди: пастухи и пахари, косари и травники да еще деревенский кузнец. Какие могут быть подстрекатели в Аврамовых Хуторах? Это всё мирный и добродушный народ, простой народ, он едва первый класс одолел, да так грамоте и не научился. Ни Декарта никто не читал, ни законов Торичелли не знает. Заботы его о земле, о скотине, и работает он больше руками, а головой не работает.

У н т е р. Грамоте не научился, а летает!.. Простой народ, а летает! Если весь простой народ разохотится в облаках летать, кто тогда в этом государстве пахать и сеять будет, кто за скотиной будет ходить, кто хлеб убирать?

У ч и т е л ь К и р о. Все тот же простой народ, господин унтер! Для того он и создан, чтоб руками работать! Но иногда у него и воображение работает. Воображение — его единственная привилегия, господин унтер. И оно же — его беда. Разве умный и образованный человек станет всякую небывальщину придумывать и расселять ее по горам, по долам? Это только простой народ делает, его воображение бродит неведомо где, и он то голую русалку в реку запустит…

Унтер оборачивается, чтобы увидеть голую русалку, учитель Киро делает несколько шагов вперед, ближе к унтеру.

…то Змея Горыныча в небо закинет, и мало ему Змея, он еще заставит его огнем дышать.

Унтер смотрит вверх, ищет змея.

Или стоит простой народ, опираясь на свою герлыгу, смотрит, как ходят тучи у него над головой, и посылает Марко Королевича разогнать тучи, три вереницы рабов освободить. Обопрется народ на свою герлыгу, вокруг козы пасутся, а воображение его знай гуляет по горам и долам — то ведьму одолеет, то еще какую нечисть, то в единоборство с темными стихиями вступит. И воображает он по простоте душевной, что все ему подвластно, все ему подчиняется. Скромен наш Олимп, господин унтер, скромны наши балканские боги, но вы ведь сами знаете, безлошадному и осел хорош… Хутора, домишки по горам разбросаны, овечьи загоны — дикость! И что может эта дикость породить, кроме дикости!

Учитель Киро воодушевляется, полицейские собираются вокруг него, глядя ему в рот.

И если народ, погрязший в невежестве, вдруг увидит блуждающий аэростат, он тут же за ним погонится, поймает за хвост и при первой же возможности захочет покружить на нем над своими нищими Аврамовыми Хуторами. И ему даже в голову не придет, что он тем самым вызовет у государственной власти подозрение и заслужит по десять плетей. Умный и образованный человек никогда не ринется в погоню за аэростатом и уж тем более не станет на неизвестном аэростате подниматься в небо. Умный и образованный человек лишь улыбнется снисходительно и еще снисходительней скажет: «Ох уж этот простой народ, чего он только не напридумывает!»

У н т е р. Цыц!.. Чтоб я больше от тебя ни слова не слышал! Кто тебе дал право лекции тут читать? (Поворачивается к полицейским.) А вы что рты разинули? Начинай пороть! Мы сюда не за лекциями пришли! Пошевеливайся!

Начиная с этой минуты полицейские действуют энергично и до конца картины на глазах крестьян и на наших глазах разрубят, разрежут и раздерут весь аэростат, разрушат светлый храм, упакуют все в большие тюки и оголят сцену, показав нам, как жалка и безобразна жизнь за пределами оболочки небесного гиганта. Последним будет снято полотнище, за которым каждый из совершивших полет получает в назидание по десять плетей.

У н т е р. А ты кто такой, что больно много разговариваешь?

У ч и т е л ь К и р о. Учитель я в Аврамовых Хуторах. Вся моя жизнь в этих хуторах прошла, состарился я тут, поглупел — видно, совсем в детство впал на старости лет. Потому что как же еще, господин унтер, могу я объяснить эту нашу несчастную попытку подняться в небо, где мы души умерших повстречали и даже ангелов? Или поглупели мы все, или все в детство впали! А как же иначе, раз мы за любой летучей идеей устремляемся! Но власти не спрашивают, поглупел ли ты или впал в детство, власти прописывают тебе десять плетей, потому что за все на этом свете надо платить. Тот, кто летает, тот и падает, господин унтер! Гравитацию не так легко преодолеть.

У н т е р. Хватит. Чтоб я этого свихнувшегося учителя больше не видал! Вон! Вон!

Входит один из полицейских, уводивших Укротителя, и сквозь разрез, сделанный саблей, выводит учителя Киро.

П е т у ш о к. И я заплатил, господин унтер. А как же!

У н т е р. А тебя каким ветром принесло? Ты откуда взялся?

П е т у ш о к. Сверху! Я тоже сверху взялся. А заплатил вот этой вот ногой, мне ногу в колене перебило. Нет того, чтоб пяткой удариться, или щиколоткой, или другим каким местом, а я коленом ударился, самой чашечкой, так что теперь и не согнуть. Хуже не придумаешь!

У н т е р. Как тебя звать?

П е т у ш о к. Вроде Илией… Нет, погоди!.. Кажись, Цветко меня звать.

У н т е р. Как это так? То Илия, то Цветко! Ты что, имени своего не знаешь?

П е т у ш о к. Знаю, господин унтер, как не знать! Когда я мальчонкой был, меня Петушком звали, потому как я кукарекать любил. Отец у меня кузнецом был, и я, когда мехи раздувал, всегда кукарекал. Потом, когда отец помер и я сам к наковальне встал, меня Петухом начали звать, хоть я уже и не так часто кукарекал, а кукарекать мои детишки стали. Потом Диким Петухом меня прозвали, потом — Кукареку, и только жена так все Петушком и кличет.

У н т е р. Ты что, за идиота меня принимаешь? Православное-то имя есть у тебя? В церкви тебя крестили?

П е т у ш о к. Крестили, а как же! Мы все тут православные с незапамятных времен, и имена у нас православные, и Богородицу мы чтим, и, когда отец помер, ангел его под мышкой унес. И на государство мы пожаловаться не можем, оно нас уважает и каждому по имени выдало.

У н т е р. Государство ни одного своего подданного без имени не оставляет. Самому завалящему подданному все равно имя дает. Держава — это не что-нибудь, неужели ты думаешь, что держава кого без имени оставит?

П е т у ш о к. Мыслимое ли дело, господин унтер! Что правда, то правда, государство нас всех уважило, это уж как есть. Но мы-то люди бедные, вот и трудно нам детей своих крестить. Коли дите зимой родится, тут такие сугробы наметает, что никак с младенцем не проберешься, чтоб окрестить его в церкви либо в общине записать. У нас и церковь далеко, и община далеко, а царь еще дальше! А ежели летом дите родится, так летом работы сколько, господин унтер! Где уж там младенца в церковь тащить. Вот так мы с года на год откладываем да и забываем имя дать, однако же государство не забывает. Собирает нас государство и начинает имена раздавать. Братья, зятья, шурья, женщины, дети — всем дает подобающие имена, даже теще и той дали подобающее имя, хоть она и не в Аврамовых Хуторах живет, а совсем в другом месте. Но тогда она у нас оказалась, потому как приехала пупки вправлять — она пупки больно ловко вправляет, господин унтер, — так вот, она приехала пупки вправлять, а тут как раз и стали имена раздавать, и ей тоже дали и еще объяснили: коли дают имена, значит, всем надо давать, и неважно, кто откуда родом, все мы православные и все меж собой равны. Так вот всем имена и раздали.

У н т е р. Понимаю. Вовремя не записываетесь, ни в каких списках не числитесь, так вы небось и в армии не служите? Анонимно живете, значит, нелегально, так, что ли?

П е т у ш о к. А как же! Отца моего в армию взяли, когда ему сорок пять лет стукнуло, вместе с моим старшим братом, на пару новобранцами пошли. Государство, может, и не спешит, но забыть не забывает!

У н т е р. Коли государство не забывает, и ты забывать не должен! Вспомнил, какое имя тебе дали?

П е т у ш о к. Как будто Никола, господин унтер!.. Нет, не Никола — может, Григор?.. Или это зять мой Григор, а я, верно, Петр!.. Затрудняюсь вам точно сказать, как меня назвали, потому что нас собрали всех чохом, всю семью нашу, дали нам имена и сказали: делите их промеж себя сами, вот мне и затруднительно вам сказать, то ли Тудор мне достался, то ли Димитр! Коли вовремя чего не сделаешь, оченно потом затруднительно выходит, хоть ты тут петухом кричи!

У н т е р. Посадите этого дикого Петуха на солнце, пусть он свое имя вспоминает, пока его солнечный удар не хватит! Вот ведь невежество!..

П е т у ш о к. Верно, господин унтер! Так ведь оно и говорится: народ в невежестве — государство в немощи!.. Но я вспомню, вспомню!

Полицейский отводит Петушка в сторонку, чтобы посадить его на солнце. Полицейский несет при нем сторожевую службу — делает три шага вперед, кру-гом, три шага назад и так далее. Петушок щурится на солнце и старается вспомнить свое имя.

И г о. Господин унтер, можно я пойду свою козу поищу? У меня коза пропала.

У н т е р. Нельзя, никому ни с места! Эй ты там, будет тебе словно дервишу вертеться! А вы, которые с бочкой? А ну, бегом за водой! Только не расплещите по дороге! Марш!

Братья прихрамывая бегут за водой, а он в это время обращается к полицейским.

Складывайте аэростат.

Полицейские складывают первые тюки с аэростатом в виде пирамиды. Братья приносят бочку с водой, поднимают ее и наклоняют, чтобы унтер мог на нее напиться. Унтер пьет, потом споласкивает лицо, смачивает темя и медленно забирается на пирамиду из тюков. Там он встает, опираясь на саблю.

Эй вы, с бочкой! Чего вас с этой бочкой в облака понесло?

П е т р. Мы единокровные братья, господин унтер, единоутробные. Козопасы мы!

У н т е р. Я вас не спрашиваю, единокровные вы или единоутробные, а спрашиваю, куда вас понесло, точно мух безголовых?

П а в е л. Вместе с бочкой мы в облаках летали, господин унтер! Именно как мухи безголовые и летали. Если мухе оторвать голову, она и будет летать как безголовая муха! Вот и мы так летали, когда ногами вперед, когда головой, все вокруг плывет, но никуда уж не денешься! Кабы мы знали, чем дело обернется, никогда б за этот пузырь не цеплялись. На первый взгляд кажется, будто ты оседлал мерина, а на второй взгляд видишь, что он тебя сейчас скинет. Мы вот и есть скинутые, и бочку вместе с нами скинули, и обруч с нее свалился, господин унтер, — артиллерия его ударила, и кто его знает, где он сейчас по Балканам катится!

П е т р. Мы вовсе и не хотели на этом пузыре летать, господин унтер. Куда уж нам летать-то! Наше дело за козами ходить, а не в облака заноситься. Если мы начнем на пузырях летать, кто ж тогда за нашими козами смотреть будет? Мы за козами смотрим и каждый день молоко относим на сыроварню. И сегодня утром пошли с молоком на сыроварню. Идем, а тут глядь — со стороны Аврамовых Хуторов наши мужики появились, с аэростатом этим самым. Спрашивают нас, вы, мол, куда, а мы им говорим, что так, мол, и так, на сыроварню идем, а они говорят, коли вы на сыроварню, залезайте в аэростат, мы вас подвезем, потому как мы тоже к сыроварне направляемся, чего ж вам зря пехом тащиться. Мы и погрузились вместе с бочкой, потому всю жизнь пехом к этой сыроварне проклятой топаем, чтоб ее молоком напоить, да у ней пасть такая, нипочем ее не накормишь! Потому мы и погрузились, проехаться захотели, да дело так обернулось, что и проехаться не проехались, и молоко по дороге все расплескалось, да еще хорошо, что сами не расплескались. Однако же, имена свои мы знаем наизусть и думаем, самое большое наказание нам будет, ежели вы пустите нас свой обруч по горам искать!

У н т е р. Дайте этим, единоутробным, по десять плетей за полет и еще десять за бочку.

Полицейский выводит братьев.

П е т у ш о к. Вспомнил, господин унтер!

У н т е р. Скажи, раз вспомнил!

П е т у ш о к. Вроде бы Рачо, господин унтер. Думаю, что Рачо!

У н т е р. Думай дальше, спешить тебе некуда!

П е т у ш о к. Я и думаю, господин унтер. С тех пор как вы меня под стражу посадили, я только и делаю, что думаю. Сейчас вспомню! А как же!

Иго быстро выбегает на середину сцены, прислушивается, потом приставляет ладонь козырьком к глазам и снова прислушивается, приставив ладонь к уху. Слышится ржание лошадей.

У н т е р. Ты чего вскочил?

И г о. Мне послышалось — коза верещит.

У н т е р. Какая еще коза? Это наши кони ржут. (Кричит полицейскому.) Начинай лошадей навьючивать!

И г о. Коза у меня потерялась, господин унтер, вот мне ее голос и послышался. Третий день брожу по горам, ищу козу, да только горы большие, а коза маленькая, попробуй найди!

У н т е р. Ты тоже козопас?

И г о. И я козопас. Мы люди по большей части простые, козопасы, а в других хуторах чабаны живут — тоже люди простые. Главное дело — невежество тут и дикость. А что касается силы — этого добра у нас хватает. Тут, господин унтер, если не упрешься покрепче, если все свои жилы в ход не пустишь, тебя первая буря унесет. Здесь то гроза разразится, то идея какая, вот как учитель Киро выражается, то волки на стадо нападут, то молния ударит, вот мы и ходим будто полоумные. А то на козу вертячка нападет, начинает она кружиться, от стада отбивается, тут ты постолы потуже подвязываешь, говоришь себе «с богом!» и давай карабкаться как полоумный по скалам и ущельям из-за одной вертячей козы. Полоумней этого и быть ничего не может! А коли увидишь, как что-то непонятное с неба на тебя летит, тут и вовсе ополоумеешь, не второе ли это пришествие, думаешь, которым нас старый отец Качо стращает, когда мы в церковь ходим? Ходим-то мы в церковь редко, но, когда, бывает, придем, отец Качо тут же нас вторым пришествием и стращает. Хотя, ежели поглядеть вокруг, у нас все время второе пришествие! Первого пришествия мы здесь никогда и не видели!

У н т е р. Коли ты козопас, что ж ты за своими козами не смотришь, за чудищем за этим погнался?

И г о. За каким чудищем?

У н т е р. Да за аэростатом!

И г о. Ну, я за аэростатом этим, которого вы сейчас как липку обдираете, вовсе и не думал гнаться. Разве это мое дело — за аэростатами гоняться? На кой мне за ним гоняться? Он себе летает в небе, куда ему вздумается, зачем же мне за ним гнаться, коли к этому делу полиция приставлена. Пусть она за ним и гоняется! Это забота полиции — гоняться за кем прикажут и местность прочесывать! А моя забота — крепко за герлыгу держаться и смотреть, чтоб козы листья щипали. А коли какая пропадет — завязать потуже постолы и давай как полоумный по скалам и ущельям шарить. Я ведь вам уже доложил, господин унтер, что здесь то и дело что-нибудь пропадает, так что недолго и совсем ополоуметь. Я, когда увидел, как пузырь этот по небу мотается, тут же и подумал: «Небось скотинка тоже от стада отбилась, вроде как моя коза, и кто знает, где ее хозяин сейчас бродит, пропажу ищет, а она, скотинка, в наши Аврамовы Хутора забрела». Небо-то просторное, господин унтер, там скотина где хошь может бродить, пастухов на том пастбище нету. Не мое дело — небесную скотину пасти, моя забота — козу свою отыскать. Это все могут подтвердить, потому как все заметили, что у меня взгляд беспокойный, и стали меня спрашивать: «Чего это у тебя взгляд беспокойный, или вчерашний день потерял?» А я им сказал, что я не вчерашний день потерял, а козу. Тогда они мне сказали: «Давай забирайся на аэростат, сверху лучше видно, будем вместе твою козу искать». Я и залез, и сверху правда все как на ладони видно, однако козу мы так и не увидели.

У н т е р. А звезды ты наверху видел?

И г о. Никак нет, господин унтер.

У н т е р. Зато сейчас они у тебя среди дня из глаз посыплются… Возьмите-ка его — покажите ему звезды.

Полицейский выводит Иго из аэростата.

П е т у ш о к. Мишо вроде меня зовут, господин унтер. От слова «медведь»!

У н т е р. Кто следующий? Ты следующий?

А в р а м Ч е л н о к. Я-то последующий, но лучше я сейчас скажу, как дело было, чтоб полиция все в точности знала. Насчет ополоумения Иго не совсем прав. Перво-наперво, не ополоумели мы, а оторопели. Иго человек необразованный, не может он отличить, где ополоумели, а где оторопели. Оторопели мы, вот что! Он как небесная коза по небу брел, мы от самых загонов увидели, как он бредет бесцельно, а отовсюду веревки и канаты свисают. Когда оторопь у нас прошла, опамятовались мы, стали друг друга спрашивать: «Чего этот аэростат там наверху делает и зачем он на нас смотрит?» Чего ему на нас смотреть, господин унтер? На бедность нашу смотреть? Небось мы не ученые медведи, чтоб над нами висеть да сверху смотреть на нас. Тут ему не цирк, чего он прилетел на нас смотреть! Такое возмутительное чувство нас охватило, что мы как вскочили и как начали улюлюкать, да камнями в него швырять, да герлыгами, а после окружили со всех сторон и разом на него навалились.

А в р а м ч о. По центру атаковали и по флангам и «ура» кричали! Точь-в-точь как в военном уставе сказано!

А в р а м Ч е л н о к. Атаковали и в плен взяли, так его прищучили, что дальше некуда! А взяли в плен — стали думать, как его удержать и к чему привязать! Он тяжелораненый был, и мотало его туда-сюда, а вокруг ни деревца. Тогда учитель Киро и догадался, чтоб каждый его к себе привязал. Ладно, но только мы его привязали, как он, разбойник, взвился и нас всех за собой утянул. Тогда мы все впали в полную оторопь, и изумление, и ополоумение. Но про оторопь, изумление и ополоумение Иго еще до меня показания дал, потому я только два слова хочу добавить, чтоб полиции все ясно было.

Петушок падает в обморок, унтер приказывает: «Воды, плесните на него воды!» Илийко и Аврамчо кидаются а льют на Петушка воду из бочонка. Тот высоко подпрыгивает и кричит.

П е т у ш о к. Цанка меня зовут, господин унтер!.. Нет, нет, не Цанка, Цанкой свояченицу назвали. Я совсем на солнце одурел, господин унтер, потому и спутал, солнечный удар меня хватил, вот я и вспомнил свояченицыно имя вместо своего. Но я сейчас вспомню, господин унтер! А как же!

А в р а м Ч е л н о к. Я только хочу еще добавить!

У н т е р. Добавляй, добавляй!

А в р а м Ч е л н о к. Хочу добавить, что мы вовсе и не хотели с ним якшаться, и, когда он нас подхватил и понес, я сказал нашим: «Глядите каждый в свою сторону, авось углядим кого-нибудь, кто придет нам на помощь!» Первым я углядел свата — он рубил тяпкой тыкву, кабанчика откармливать. Я стал его звать, другие тоже пособляли, кричали: «Сват, эй, сват!» А он ноль внимания, уткнул нос в свою дурацкую тыкву, и ни до чего ему больше дела нет. У нас тут каждый в свое уткнулся, никто и не смотрит, что ты летишь, к примеру, или что ты на помощь зовешь. Зато нас углядела зенитная батарея, которую государство на то и поставило, чтоб она глядела, и стала она обстреливать аэростат, а заодно и нас обстреливать. По этой причине нам пришлось еще выше подняться, некоторое время мы в туче прятались, потом снова в чистом небе оказались, там нас ветры подхватили, стали мы вместе с аэростатом сновать словно челнок туда-сюда и всё надеялись, что рано или поздно наш аэростат прищучат. Так оно и случилось, однако когда вы его прищучили, так вы и нас вместе с ним прищучили!

У н т е р. Это ты и хотел добавить?

А в р а м Ч е л н о к. Это и хотел.

У н т е р. Добавьте ему к этому добавлению еще десять плетей.

Полицейский выводит Челнока.

Следующий!

А в р а м ч о. Я, рядовой Аврамчо Вылков, седьмого пехотного его величества полка, находясь в трехдневном отпуску за отличное несение службы, могу рапортовать о следующем. Около одиннадцати часов я сгребал сено на лугу, находящемся в угодьях Аврамовых Хуторов, когда заметил в небе летящий военный аэростат. Когда объект приблизился, я установил, что это аэростат воздушного заграждения, дезертировавший с фронтов второй мировой войны. Под прикрытием ночи дезертир и искал место в горах, чтобы укрыться. Я тут же приостановил косьбу, господин унтер, потому что я помню солдатскую присягу, согласно которой долг превыше всего, а косьба уж потом! И я тут же включился в преследование дезертира. Так как мы не располагали никаким огнестрельным оружием, нам пришлось вступить в рукопашный бой. Бой начался на земле и продолжался в воздухе, и, пока мы неслись по воздуху, вцепившись в летящий военный объект, появились лазутчики и наблюдатели из соседних балканских стран. Это еще больше повысило наш боевой дух, и мы полетели над Балканами в самых героических позах. Тут появился ангел-регулировщик с рупором и предупредил нас, чтобы мы не пересекали небесное пространство, за ним появился второй ангел, он нес под мышкой душу умершего жителя Земли, за ним третий ангел замыкал процессию, но мы не испугались, наоборот, ответили на предупреждение головного ангела громоподобным «ура!». Как только ангелы почувствовали, что с нами шутки плохи, они отступили вслед за головным ангелом.

У н т е р. Все ли, кто участвовал в преследовании, исходили из подобных патриотических побуждений?

А в р а м ч о. Так точно, господин унтер! Мы все, как один, действовали из патриотических побуждений, а лазутчики и наблюдатели стран и народов Балканского полуострова поднимались у своих границ на цыпочки и пялили на нас глаза. Я только наверху понял, господин унтер, нашего ротного, который все твердил нам, что на марше мы должны так печатать шаг, чтоб земля под нами дрожала, потому как, говорил он, когда ты печатаешь шаг, все Балканы на тебя смотрят! У Балкан дух захватило, господин унтер, когда они увидали, как мы с голыми руками вступили в рукопашный бой с военным аэростатом и так стремительно атаковали его, что вместе с ним взлетели в воздух. Только вот батарея плохо прицел взяла, так что вместо аэростата нас обстреляла… Рапорт сдан, господин унтер! Разрешите быть свободным?

У н т е р (медленно слезает с тюков). Армия никогда не может координировать свои действия так, как их полиция координирует. Мало того — армия всегда тащится в хвосте событий, а полиция всегда событиям путь преграждает… Живей, живей поворачивайтесь! (Кричит.) Начинай грузить! Всех лошадей навьючивай! Обратно пешим ходом пойдем! Живей поворачивайся!.. И уведите солдата этого! Накрутите ему холку за то, что позволил какому-то аэростату себя в плен взять. А за то, что аэростат таскал его по небу как чучело на глазах у всего Балканского полуострова, — десять плетей!

Полицейский выводит Аврамчо.

А ты что рожи корчишь? Или ты одноглазый?

И л и й к о. Я не одноглазый, мне кусочек сажи в глаз попал. Когда нас носило по небу, черт меня дернул в паровозную трубу заглянуть. Сидел бы я дома с молодухой своей, мне бы сажа в глаз не попала, но как тут дома усидишь, господин унтер. Я человек слабый, меня каждое событие за собой тащит.

П е т у ш о к. Есть у меня имя, господин унтер, разве может человек без имени жить? Собака на что собака, а ей тоже имя дают. Только вот не могу вспомнить сразу! С груши упадешь, и то надо дух перевести, а я с аэростата свалился! Поперевожу еще дух и вспомню. Спрашивали б меня про мотыгу, или про косу, или про топор — как они называются, я б сразу вспомнил, а про имя — куда трудней!.. Маткина Душка, может, я где-нибудь в дурман-траву ступил, и оттого у меня память отшибло — имени своего вспомнить не могу?!

М а т к и н а Д у ш к а (тычется, как слепой, в глубине сцены, спотыкаясь о тюки). Я вам про то и толкую, что вы по дурман-траве ходите да еще и белены нанюхались — как же вам памяти не лишиться?

И л и й к о. У меня и без дурман-травы и без белены память отшибает, стоит мне какое событие завидеть. Хоть аэростат, хоть бешеная собака — я, господин унтер, тут же вслед бегу. Когда я увидал аэростат в небе, мне это дело сразу подозрительным показалось, я и подумал, не шпиён ли какой, потому что он ну прямо как шпиён по небу крался, все высматривал и подслушивал. Вот я и подумал: тут, Илийко, без тебя дело не обойдется, тут погоня будет, шпиёна небось так просто не поймаешь! К тому ж еще и бабы завопили, что он подсматривает, как они голые в реке купаются. Мы за голыми бабами не подсматриваем, господин унтер, с какой же стати он на них будет смотреть?!

У н т е р. Так вот почему вы за него ухватились и полетели?! Чтоб вместе с ним за нашим государством шпионить?.. Государство и так до ручки дошло, а тут еще вы над ним болтаться будете и шпионить!.. Вам бы не по десять плетей всыпать, а по первое число!.. Марш! А ты что там прыгаешь и кружишься? Ты, может, дервиш?

М а т е й П у с т я к. Да нет, какой я дервиш?

У н т е р. А кто ж ты, если не дервиш? Или ты белены объелся, или тебе гашиш кто дал?

М а т е й П у с т я к. Не ел я белены, и гашиша мне никто не давал — видно, сам я дал маху, господин унтер! Пустяковей меня во всех Аврамовых Хуторах никого не найти, это все знают, потому у меня и прозвище такое. Я Матей Пустяк. (Начинает подпрыгивать на одной ноге и кружиться.)

У н т е р. Ты не разыгрывай психа! Все вы тут психов ненормальных разыгрываете! Один молоко на сыроварню нес, другой дезертира ловил, у третьего коза пропала, тот скот ради грача своего полетел, этот идиот не может вспомнить, как его зовут. Все потерпевшими прикидываетесь, все хотите своими дурацкими показаниями полицию до полного полоумия довести!

М а т е й П у с т я к. Вот именно, господин унтер! Я по самую завязку ополоумел и совсем полоумный летал, так что дошел до самого полного полоумия! А виновата блоха!

У н т е р. Какая еще блоха, пустобрех!

М а т е й П у с т я к. Меня не пустобрехом, а Пустяком кличут, господин унтер… А про блоху вам кто хошь скажет — это она во всем виновата. Кабы не блоха, я б нипочем ни в погоне этой не участвовал, ни над Балканами бы не полетел. Зачем мне лететь, чтоб все Балканы на меня смотрели и говорили: глядите на него, из-за какой-то блохи в облака забрался! Ясное дело, каждый тебя пустяковым человеком объявит, раз ты из-за какой-то блохи по небу мотаешься. Но что было делать, коли блоха меня с ума свела. Когда муха над ухом жужжит или мысль какая, так она, господин унтер, пожужжит-пожужжит, да и прогонишь ее. И муху прогонишь, и мысль. А блоху эту чертову никак не прогонишь — шебаршит в ухе и до полного умопомрачения доводит, уж и не знаешь, в какую сторону от нее кидаться. Мы здесь на самом хребте Балканском, над нами только небо, кроме как в небо никуда больше и не кинешься. Страх божий, господин унтер! Как подумаешь, ничего хуже блохи нет — подминает под себя и ума лишает!

У н т е р. Гоните этого идиота в шею, а то он повсюду блох напустил, все тело зудит. Выбить из него блох плетью!

М а т е й П у с т я к. Она у меня одна, господин унтер! Я как раз и пытаюсь втолковать полиции, что это одна-единственная блоха. Кабы она вокруг прыгала, это бы ничего, пусть прыгает, но она в ухе сидит! Это ад, господин унтер, вся голова гудит-раскалывается. В ухе она у меня, внутри, стерва этакая, как я ее сам называю, господин унтер!

Унтер в ярости хватает Матея за грудки, трясет его и закатывает такую оплеуху, что Матей начинает кружиться вокруг своей оси. Он вскрикивает, останавливается, изумленно смотрит на унтера, улыбается, шире, еще шире, и наконец разражается громким смехом.

Спасибо, господин унтер!.. Спасли вы меня, как заново родился!.. Вы ведь ее, стерву, убили! Отдала богу душу, проклятая! Большое спасибо, господин унтер, покорнейше благодарим! Живу, живу, ура-а-а!

Из-за последнего полотнища, оставшегося от аэростата, за которым каждый из наших героев получал свои десять плетей, доносится шум, смех, возгласы: «Давай! Еще разок! Оп-па! Взлетает! Молодец! Лети!»

У н т е р. Уберите эту тряпку! Все подчистую, скорей! Живей, живей, вы что, ночевать здесь хотите?

Полицейские сдергивают последнее полотнище, и мы видим, как все наши герои, сбившись в тесную группу, подпрыгивают, глядя вверх, а некоторые дуют в воздух.

Это что за цирк?

У ч и т е л ь К и р о. Перышко, господин унтер, грачиное перышко. Летит! Грач мертвый, а перышко летит!.. Вечерний ветер подул, господин унтер! Самый легкий ветер!.. Он все птичьи перышки с земли поднимает. Пусть оно мертвое, но это перышко птицы, которая летала!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Глядите, летит! Пацан приручился и погиб, а перышко его все равно летит!

Унтер выхватывает плеть из рук полицейского, рассекает воздух и хлещет плетью по воображаемому перышку, потом по ногам мужиков, по последним тюкам и лежащему бесформенной кучей последнему куску полотнища. Он в полном бешенстве.

У н т е р. Всех в шею!.. Кончай с этим театром! Забирай все, чего возитесь! Подымай!.. Грузи!.. Куда прешься, куда ты смотришь? Ты что, слепой, в ногах у всех путаешься?! (Замахивается плетью на Маткину Душку.)

М а т к и н а Д у ш к а. Не слепой, но вижу плохо — очки потерялись.

А в р а м ч о. Кувырнулось!

И л и й к о. Вверх пошло!

А в р а м Ч е л н о к. Летит!

И г о. Кувырнулось!

У ч и т е л ь К и р о. Вверх пошло!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Летит, летит!

Унтер поворачивается к группе, занятой перышком. Люди столпились на одном краю сцены, половина из них взмахивает то одной, то другой рукой — то ли имитируя полет, то ли вспоминая, как они летели.

У н т е р. Замри-и! (Взмахивает плетью, хлещет мужиков по ногам.)

Некоторые, обожженные ударом, поднимают то одну ногу, то другую.

Кто тут еще хочет летать? Кто хочет догнать аэростат? Ты?! Ты?! Ты?!

Унтер взмахивает плетью и бьет тех, на кого показывает. Яростно пинает их сапогом. Еще раз. Еще раз.

Кто, я спрашиваю?! Все готово?! Караулы снять! Винтовки на пле-ечо!.. Шагом марш!

Выстроившиеся полицейские маршируют, двигаясь по диагонали в глубину сцены. На фланге шагает унтер. По другой диагонали, вытянув вперед руки, словно ощупывая воздух, идет, спотыкаясь, Маткина Душка.

М а т к и н а Д у ш к а. Остановитесь, господин унтер!.. Стойте! Как вы смеете траву сапогами топтать? Погодите! Стойте!

Цепь полицейских толкает его, сбивает с ног, переступает через него. Маткина Душка ползет вслед за ними на четвереньках, останавливается и, стоя на коленях, смотрит вслед удаляющимся полицейским.

Разве можно так топать, разве можно здесь в сапогах, вы что, не слышите? Боже, травку-живику повытоптали! Она здесь! (Встает, топчется по сцене, пытаясь сориентироваться, ощупывает все вокруг.) Я чую ее запах, а вы, вы что, ничего не чувствуете?!

У ч и т е л ь К и р о. Что случилось, Маткина Душка?

М а т к и н а Д у ш к а. Учитель Киро, ты здесь?

И г о. Мы все здесь, Маткина Душка!

А в р а м У к р о т и т е л ь. Только Пацана моего нет!

М а т к и н а Д у ш к а. Стойте все на месте! Где-то здесь на травку-живику наступили!

Группа стоит спиной к нам, лицом к Маткиной Душке. К нам лицом обращены только Маткина Душка и Петушок. Пауза. Мы слышим удаляющийся топот полицейских, конское ржание. Петушок высоко подпрыгивает, приставляет руки ко рту и кричит.

П е т у ш о к. Господин унтер! Господин унтер! Я вспомнил! Господин унтер! Петухом меня кличут!

Эхо подхватывает: «Петухом меня кличут!»

У ч и т е л ь К и р о. Все кончилось, ребята! Из этого аэростата рубаху для Балканских гор можно было сшить, чтоб они издали голубели. Ветреное место нам досталось, ребята, то вихрь нас в небо занесет, то безветрие томит, то тихий вечерний ветерок задует, прошелестит что-то тайное нам на ухо!.. Слышите?.. Шу-шу-шу! Все мы потеряли, но шепот этот остался. Словно сами Балканы нам что-то шепчут! Шу-шу! Да, прямо в уши шепчут!..

Г р у п п а у ч и т е л я К и р о (хором, шепотом). Шу-шу-шу! Шу-шу-шу!.. (Прислушивается.) Шу-шу-шу!

Эхо подхватывает и несколько раз повторяет: «Шу-шу-шу!»

П е т р и П а в е л. Будет вам шептаться!

Среди шепота эха слышны металлические звуки, словно что-то катится, подпрыгивая, по каменному склону. Братья прислушиваются. Звук усиливается.

П е т р. Обруч! (Хватается за один край бочки.)

П а в е л. Наш обруч! (Хватается за другой край бочки.)

П е т р и П а в е л. Обруч!.. Обруч от нашей бочки!.. Об-ру-у-уч! (Держась за бочку, бегут по сцене, чтобы догнать и поймать железный обруч.)

М а т к и н а Д у ш к а. Травку-живику потоптали. Самую редкую, самую лучшую травку, она всякие раны исцеляет — и душевные, и телесные. Не чуете, как ветерок вечерний живики за́пах нам принес? Едва-едва повеяло живикой, ведь травка та стыдливей, чем фиалка, не каждому дано ее найти. Живика притаилась в лесной глуши и дышит нежно, едва-едва… и ты ступаешь тихо, легко, едва-едва, походишь, и стоишь, и ждешь, послышится ли снова живики вздох, стоишь в траве росистой по колено и ждешь… Нет, нет ее, почудилось тебе… Зато в траве ты видишь след ноги босой — прошла здесь самодива, по следу ее ползет букашка… Так постоишь, вздохнешь да и пойдешь маткину душку рвать, в мешок складывать. Такая уж у травника судьба, такая доля — всю жизнь искать травку-живику и всю жизнь собирать простую маткину душку!

Так как травник плохо видит своих собеседников, он говорит, поворачиваясь в разные стороны, чаще всего к публике. За это время Илийко, Аврамчо и Матей Пустяк размотали бечевку, привязали ее к змею, и, когда Маткина Душка кончает свой монолог, они идут в глубину сцены.

И л и й к о. Отпусти еще!

А в р а м ч о. Поднимай!

М а т е й П у с т я к. Держи крепче!

И л и й к о. Против ветра, против ветра держи!

Все трое держат бечевку, змей колышется, медленно поднимается, трое наших героев бегут за ним, держась за бечевку. Постепенно начинает звучать мелодия аэростата, она звучит бодро, становясь все интенсивнее. Молодые парии бегут все быстрее, змей поднимается все выше, наши герои словно добираются до какого-то хребта и исчезают за ним. Только змей реет высоко вверху.

У ч и т е л ь К и р о. А молодые снова полетели!.. Задул вечерний ветер, они и полетели!..

Учитель Киро машет змею, один за другим все остальные тоже начинают ему махать, только Маткина Душка бредет спотыкаясь по сцене. Так он и будет бродить по сцене до конца. Слышна сирена ангела-регулировщика и его голос — и звук сирены, и голос принесены горным эхом: «Попрошу ангелов не пересекать! Внимание! Движение только по правой стороне неба…» Звук сирены нарастает, предупреждающий голос заполняет всю сцену, словно обрушивается на нее: «Попрошу не пересекать!.. Движение только по нижней половине неба! Внимание! Спасибо!» Вой сирены становится неистовым, смеркается, в воздухе медленно кружится светлое перышко. Люди, стоя к нам спиной, смотрят на него. Оно трепещет в воздухе, но не падает.

Один лишь Маткина Душка продолжает бродить по сцене как слепой. Свет гаснет, только перышко светится в воздухе. Звучит торжественная музыка.

Занавес.