Избранное

О ПРОВЕРКЕ ЗУБОВ У ПОСЕТИТЕЛЕЙ ЧЕРНОЙ ДЖАМИИ{80}

Я страшно рассеян! С каких пор собираюсь купить зубную щетку и все забываю. Наконец эта моя рассеянность вышла мне боком. Вчера, господин редактор, был Петков день. Получив у господина прокурора пропуск, я вместе с несколькими друзьями отправился в Черную Джамию на свидание с господином Петко Каравеловым{81}. Мы подошли к воротам тюрьмы и, имея на руках пропуска, полагали, что сможем свободно туда пройти. Но не тут-то было. Нас остановил жандарм и стал по очереди спрашивать, к кому в Джамии мы идем. Мы предъявляем пропуска, а он и глядеть на них не желает. Спрашивает у первого:

— К кому идешь?

— К Сарычизмели Мехмедаа{82}, — не будь дурак, ответил тот.

— Топай! — ответил архангел, и наш приятель, хитро подмигнув нам (мы-то ведь знали, что он идет к Каравелову), зашагал к зданию тюрьмы.

— К кому идешь? — спросил жандарм следующего из нас.

— К моральному воздействию{83}.

Архангел оглядел его немного подозрительно, но все же изрек свое «топай!». Такая же процедура повторилась с третьим, четвертым… десятым, и каждый отвечал какой-нибудь новой шуткой, после чего получал разрешение на вход. Только я один оказался простаком и на вопрос:

— К кому идешь? — без обиняков выложил:

— К господину Петко Каравелову.

— А-а, к Каравелову?! Прекрасно! — угрожающе заявил архангел. — Твоя фамилия?

— Такая-то.

— Откуда родом?

— Из Дунайской Кутловицы{84}.

— Женат?

— Нет.

— Дети есть?

— Вряд ли.

— Химии обучался?

— Что?! — оторопело спросил я.

Архангел, не удостоив меня ответом, уткнулся носом в какую-то тетрадку и, с трудом разбирая написанное, запинаясь, стал задавать вопросы:

— Знаешь ли ты состав и употребление ди-на-ми-та?

— Нет, не знаю.

— А ме-ли-ни-та?

— Не знаю.

— А пи-ро-кси-лина?

— Не знаю.

— А ни-тро-гли-це-рина?

— Не знаю, нет. Вот глицерин, не скрою, употреблял, что греха таить!

— Ага! Употреблял, значит! — пробормотал жандарм и записал что-то в тетрадку.

Затем обернулся к стоявшему в сторонке прилично одетому господину в штатском с красивым чемоданчиком под мышкой и взглядом велел ему подойти поближе.

Незнакомец подошел, положил чемоданчик на землю и, открыв его, принялся вынимать оттуда всевозможные клещи, щипцы, пилы, крючки, щетки, вату, зубную пасту и порошки, дантин, каучук и другие принадлежности зубоврачебного искусства.

— Смирно! Зубы! — строго скомандовал мне жандарм.

Я недоуменно воззрился на него. Каждый, конечно, знает, что жандармы — своего рода дантисты, но демонстрировать свое искусство средь бела дня, прямо на улице и на ни в чем не повинном человеке — это показалось мне по меньшей мере странным. «И к чему здесь этот настоящий дантист? — мелькнуло у меня в голове. — Может, он присутствует при операциях в качестве эксперта? Наконец, почему именно меня сочли они за самый подходящий для экспертизы объект? Эх, черт возьми, что же делать? Не хватает еще, чтобы жандарм выбил мне зубы, а дантист вставил их обратно, дабы скрыть улики! Правда, у меня недостает двух зубов, однако стоит ли здесь заниматься этим!» Пока я раздумывал, жандарм скомандовал мне еще строже:

— Быстрее, зубы!

Я понял это как требование отдать ему свои зубы добровольно и ответил:

— Мои зубы, господин жандарм, не искусственные, я не могу их так сразу вытащить.

— Открой рот! — заорал он свирепо.

Я, вполне естественно, решил, что он хочет помочь мне их вынуть, и потому не спешил открывать рот. Тогда дантист нагнулся, взял в руки нож и клещи и, поднеся их к самому моему носу, чрезвычайно вежливо спросил:

— Шелайт, косподин, покасат фаши зупи?

Я понял, что имею дело с доброжелателем болгарского народа, и немного успокоился. Однако я все еще стеснялся скалиться и обнаруживать свои недостатки и потому ответил, что не испытываю особого желания показывать зубы.

В тот же миг жандарм схватил меня своими не совсем изящными перстами за губы, вывернул их, дантист просунул мне меж зубов нож, а я… принялся читать про себя молитву, и вся моя незадачливая жизнь пронеслась у меня перед глазами…

— Не пойтес, я карантирую фам шисн! — промолвил доброжелатель и, орудуя у меня во рту клещами, стал с усердием, свойственным нашим покровителям, изучать состояние моих зубов. Я затаил дыхание, боясь запахом пастармы, которой закусил сегодня, оскорбить благородный нос дантиста, избалованный нежными ароматами анчоусов и лимбургского сыра. Закончив осмотр и записав свои наблюдения, дантист собрал инструменты и отошел. Я принялся было возмущаться такого рода статистикой, но жандарм строго прервал мое красноречие:

— Но, но! А ну-ка, прочтите вот это! — И с этими словами он протянул мне девятый номер газеты «Мир» от 11 октября. Вот что я прочел там на третьей полосе, во второй колонке, в отделе внутренней жизни: «Властям надлежит знать, даже каковы зубы внешних посетителей{85} (как будто могут быть внутренние посетители!) Черной Джамии».

— Извините, господин жандарм, — смиренно пробормотал я, — до сего дня я понятия не имел об этом законе. Пожалуйста, не говорите никому о том, что у меня не хватает двух зубов.

А вы, господин редактор, знаете вы что-нибудь об этом законе?

Один из членов клуба «Моральное воздействие».

София, 15 октября 1894 г.

Перевод К. Бучинской и Ч. Найдова-Железова.

ЗАКОН О ВЫБОРАХ

Статья 1. Народные представители как в Обыкновенное, так и в Великое Народное собрание избираются в порядке, установленном настоящим законом.

Статья 2. Каждая околия (район) составляет отдельную избирательную единицу, и выборы в ней проводятся возле центральной корчмы; для облегчения участия в голосовании жителям околий с населением свыше 40 тысяч человек разрешается не являться к месту голосования. Избирательное бюро позаботится о том, чтобы вместо них опустить бюллетени в урны.

Статья 3. Если место одного из членов Народного собрания окажется вакантным вследствие его насильственной смерти, исчезновения или неблагонадежности, министр внутренних дел назначает дополнительные выборы, которые следует проводить в том месяце, когда бушуют самые сильные метели, дабы не тревожить далеко живущих избирателей.

Статья 4. Выборы проводятся в течение одного дня, и срок этот не может быть продлен, однако, если по недоразумению избранным окажется какой-нибудь порядочный человек, можно, погасив свечи или изъяв списки{86}, признать выборы недействительными и перенести их на следующее воскресенье.

Статья 5. В течение трех дней до выборов и в самый день голосования производятся моральное воздействие на избирателей и арест рассуждающих. Если избиратели отсутствуют по причине отбывания трудовой повинности, полиции вменяется в обязанность опустить за них бюллетени в урны.

Статья 6. Избирателями могут быть те болгарские граждане, которым не страшен Оттоманский уголовный кодекс и которые умеют пользоваться своими сильными мускулами и разнородным оружием.

Статья 7. Лица, находящиеся на действительной военной службе, могут принимать в выборах самое деятельное участие. Артиллерийский обстрел городов допускается лишь в тех случаях, когда погашение свечей не дало должных результатов.

Статья 8. Избирателями не могут быть лица:

а) лишенные свободы без решения суда;

б) изготовившие без разрешения правительства собственные бюллетени;

в) рассуждающие;

г) физически слабые;

д) бедные.

Примечание. Судебные органы обязаны немедленно осудить всякого, на кого полиция, по согласованию с министром внутренних дел, укажет им за несколько дней до выборов.

Статья 9. Избранными в народные представители могут быть все болгарские граждане, пользующиеся доверием правительства и являющиеся пайщиками в каком-либо государственном или общинном предприятии. Право рогатого скота на избрание подлежит особому рассмотрению.

Статья 10. Не могут быть избранными в народные представители лица:

а) лишенные права голоса на основании статьи 8 настоящего закона, за исключением осужденных за преступления;

б) не вступившие в сделку с правительством при различных государственных поставках, а также не владеющие предприятиями, выполняющими государственные заказы;

в) военнослужащие, уволенные в запас или расстрелянные;

г) рассуждающие;

д) бедные.

Статья 11. Избранный в народные представители может не быть лишен мандата, если он даст в установленном порядке клятву, что будет хранить молчание на всех сессиях Народного собрания.

Статья 12. Немедленно по подписании указа о дне голосования министр внутренних дел приступает к разгону неблагонадежных общинных советов и к моральному воздействию на избирателей с помощью окружных управлений.

Статья 13. Председатель и члены избирательного бюро выбираются председателем окружного суда путем жеребьевки.

Статья 14. Председатель окружного суда не должен под страхом увольнения тянуть жребий, не сделав предварительно на бюллетенях необходимых пометок.

Статья 15. Постоянная комиссия по подготовке выборов обязана своевременно разделить заготовленные в канцеляриях бюллетени по числу секций, имеющихся в избирательном бюро. Момент опускания этих бюллетеней в урны устанавливается по усмотрению избирательного бюро.

Статья 16. Голосование начинается с восьми часов утра, а для организации спаивания в корчмах полиция принимает соответствующие меры накануне. Каждый из отобранных полицией избирателей может пить до потери сознания за счет безотчетных фондов.

Статья 17. В день выборов составленное упомянутым образом избирательное бюро является к определенному часу в установленное место, и председатель подает полиции сигнал о начале наступления.

Статья 18. Вход в здание преграждают вызванные из корчмы избиратели и, угрожая всякого рода оружием, никого не подпускают к урнам.

Статья 19. Голосование проводится следующим образом: один из членов бюро вызывает избирателей поодиночке; вызванный избиратель, если он благонадежен, вручает свой бюллетень, сложенный вчетверо, председателю секции, который, скрепив его своей подписью, опускает в урну; если же избиратель неблагонадежен, бюллетень его разрывают в клочки, а самого вниз головой выбрасывают через окно или спускают с лестницы. Умерщвление не обязательно. Если неблагонадежными окажутся все избиратели, последовательно приводятся в действие пехота, кавалерия и артиллерия.

Статья 20. Голосование является открытым, и бюллетени опускаются в урны пачками. Избирателю разрешается голосовать под разными фамилиями до тех пор, пока не устанет. Охрана у входа в помещение имеет право предварительно просматривать каждый бюллетень.

Статья 21. С согласия полиции в голосовании могут принять участие и лица, не значащиеся в списках избирателей.

Статья 22. Против имени каждого избирателя, не принявшего участия в голосовании, член бюро делает пометку «голосовал» и опускает в урну заранее приготовленный бюллетень.

Статья 23. Лица, не внесенные в списки избирателей, но всю ночь пропьянствовавшие за счет полиции, с наступлением темноты врываются в помещение для голосования и окружают урны.

Статья 24. Здание, где происходят выборы, и соседние с ним строения занимаются войсками. Артиллерия может быть расположена на некотором расстоянии.

Статья 25. Благонадежным избирателям запрещается прибывать к месту голосования без оружия или каких-либо иных орудий (дубинок, тростей и пр.).

Статья 26. Председатель бюро должен быть в постоянной готовности к тому, чтобы в случае появления невооруженных избирателей немедленно дать сигнал полиции и войскам открыть огонь. Административные и военные власти обязаны беспрекословно ему подчиняться.

Статья 27. Власти могут арестовать всех избирателей, если в городе имеется достаточное количество соответствующих помещений.

Статья 28. Избирательное бюро не имеет права заниматься ничем иным, кроме избрания кандидатов, предварительно указанных министром внутренних дел; в противном случае гасятся свечи и начинают действовать лица, указанные в статье 23 настоящего закона.

Статья 29. Сразу же по окончании голосования председатель бюро, не производя подсчета голосов, объявляет избранными заранее указанных лиц и заставляет вооруженных избирателей подписаться под текстом телеграммы, выражающей благодарность за обеспечение свободы выборов. Телеграммы подаются от имени всех избирателей околии.

Примечание. Все бюллетени, за исключением действительных, хранятся в окружной постоянной комиссии до момента утверждения результатов голосования.

Статья 30. Если за время голосования власти не успеют арестовать всех рассуждающих, аресты могут продолжаться и после голосования. Право отрезать уши предоставляется околийским начальникам, расстрел женщин поручается наихрабрейшим из офицеров.

Статья 31. Результаты голосования могут быть опротестованы только министром внутренних дел.

Статья 32. Во время сессии народные представители получают по 20 левов дневных, а ночные выплачиваются им в соответствии с их заслугами и способностью к мычанию.

Статья 33. Способы гашения свечей и морального воздействия определяются министром внутренних дел, который дает подведомственным ему административным органам подробные инструкции по телеграфу. Ленты указанных телеграмм подлежат немедленному уничтожению.

Статья 34. Служащие административных, судебных и любых других государственных или общинных органов, отказавшиеся от выполнения обязанностей, вытекающих из настоящего закона, должны быть уволены со службы и опозорены в печати.

Статья 35. Председатель и члены избирательного бюро, сознательно предоставившие кому-либо возможность проголосовать свободно, лишаются доверия властей.

Статья 36. Председатель и члены избирательного бюро, как и лица, контролирующие правильность проведения выборов, в случае отказа поставить свою подпись на продиктованном им документе об абсолютной свободе выборов, увольняются со службы.

Статья 37. Если лица, назначенные для подсчета голосов, не скроют или не заменят неугодные бюллетени, не добавят необходимого количества нужных бюллетеней или откажутся при подсчете голосов умышленно учитывать только имена рекомендованных кандидатов, они подвергаются экзекуции при погашенных свечах.

Статья 38. Все те из вооруженных избирателей, окружающих урны для голосования, которые, пренебрегая требованием избирательного бюро, откажутся разгонять безоружных избирателей силой оружия, лишаются права получить службу или участвовать в государственных предприятиях.

Статья 39. Лица, вошедшие в помещение для голосования с оружием, имея на то разрешение полиции, располагаются вокруг избирательного бюро; лица же, вошедшие туда с оружием, но без такого разрешения, подвергаются тюремному заключению сроком от одного до трех месяцев и штрафу в размере от 100 до 300 левов; по желанию министра внутренних дел они могут быть преданы суду по обвинению в бунте против государства.

Статья 40. Те из размещенных вокруг избирательного бюро лиц, которые не пожелают применять запугивание, насилие, побои и убийство с целью принудить неблагонадежных избирателей воздержаться от голосования, подлежат расстрелу воинскими частями.

Статья 41. Предусмотренные двумя последними статьями наказания применяются и к тем лицам, которые попустительством или любыми иными средствами содействовали проведению неугодных выборов.

Статья 42. Лица, отказавшиеся обмануть избирателей и ввести в заблуждение общественность с помощью клеветы или иных подобных способов, должны быть опозорены через печатные органы правительства.

Статья 43. Лица, уклонившиеся без разрешения председателя бюро от участия в расстреле избирателей, зачисляются в списки предателей.

Статья 44. Лица, воздержавшиеся от поломки при погашенных свечах избирательных урн и уничтожения бюллетеней, лишаются права служить в учреждениях и участвовать в государственных предприятиях.

Такому же наказанию подвергаются и все те, кому не удалось с помощью брани, угроз, избиения и стрельбы сорвать неугодные выборы.

Статья 45. Лица, умышленно правильно и точно заполняющие отчеты о результатах голосования или дневник выборов, а также лица, которые ничего не добавили от себя или ничего не исказили в документах вопреки полученному указанию, теряют доверие властей и лишаются права заполнения дневника.

Статья 46. Если лица, виновные по статье 43 настоящего закона, окажутся служащими государственных или общинных органов, то они несут более тяжкое наказание.

Статья 47. Лица, совершившие в помещении для голосования преступные деяния, не предусмотренные настоящим законом, наказанию не подлежат.

Статья 48. Дела по обвинению в преступлениях, связанных с выборами, возбуждаются непосредственно министром внутренних дел.

Статья 49. Преступления, изложенные в настоящем законе, кроме предусмотренных второй частью статьи 39, не подлежат рассмотрению в обычных судах.

Статья 50. Закон о выборах от 8 января 1890 года вместе со всеми его изменениями и дополнениями считается утратившим силу.

Перевод К. Бучинской и Ч. Найдова-Железова.

«НЕБОЛЬШОЕ СРАВНЕНИЕ»{87}

Дорогой Бисмарк!

Позавчера отправил тебе поздравительную телеграмму в связи с твоим восьмидесятилетием, но можно ли в короткой телеграмме выразить те чувства, которые волнуют меня до глубины души, когда я вижу, как резко различаются между собой немецкий и болгарский народы в воздании почестей своим великим патриотам! Ты, и только ты один в состоянии проникнуть в мою душу и понять, какая бездна страданий разрывает мою грудь. Я чувствую сродство наших душ. Недаром я неизменно был твоим почитателем и восторженным поклонником и всегда с вниманием и восхищением следил за твоею жизнью и деятельностью. Недаром вся Европа зовет меня болгарским Бисмарком. Разница между нами лишь в том, что твоя милость был железным канцлером, а я — железный регент и премьер-министр. Чье положение выше, предоставляю судить тебе, ибо скромность обязывает меня к молчанию; но имей в виду, что тебе уже 80 лет, а мне вдвое меньше. Ты один из тех редких исторических деятелей, которым выпало счастье дожить до осуществления и упрочения того дела, которому они посвятили всю жизнь. Сколько их, таких деятелей? Я да ты! Найдется ли еще кто-нибудь? Наполеон, правда, немного смахивает на нас, но он ведь совсем оскандалился под конец. Тебя славят за то, что ты действовал железной рукой, но если главное — железная рука, то признайся, бай Бисмарк, можешь ли ты в этом сравняться со мной? Давай подсчитаем, сколько человек повесил ты и сколько — я. Сколько человек разорил ты и сколько — я. Сколько человек подверг пыткам ты и сколько — я. Сколько женщин изнасиловал ты и сколько — я. Сколько денег награбил ты и сколько — я. Далеко тебе до меня, а? Да мне, если хочешь знать, ничего не стоит с отца родного шкуру содрать. Но болгарский народ — разве это народ! Тебя ныне славит вся Германия — тебе можно только позавидовать, а я вынужден сидеть дома взаперти, не смея носа на улицу показать. А почему, спрашивается? Меньше нешто у меня заслуг, чем у тебя? Германская царствующая фамилия обязана тебе лишь частью императорского титула, но не своей короной. А у нас что творится? Нет, это просто отвратительно! Человек, который держал в своих руках судьбы болгарского народа в один из самых критических моментов его истории, который имел возможность возложить болгарскую корону на любого из князей, лишив ее нашего нынешнего государя, этот человек, вместо наград и почестей, больших, нежели те, которые оказывает тебе Германия, подвергается преследованиям, словно опаснейший злодей и последний преступник! Какая разница в отношении к патриоту у вас и у нас! Вот уже XIX век на исходе, когда же успеют эти люди воздать мне должное, не понимаю! Вот если волей провидения тебе, дорогой Бисмарк, предназначено быть единственным исполином нынешнего века, а мне — воплощать величие XX века, тогда другое дело, тогда, между нами говоря, я, в сущности, ничего не имею против.

Федеральный совет германского государства, поздравив тебя в самых пылких выражениях, почел за счастье заявить, что следует и будет следовать по начертанному тобой пути. Наше же правительство, хотя и признает спасительным созданный мной режим и готово следовать по моему пути, однако вместо восхвалений и славословия не пропускает дня, чтобы не нанести мне какой-нибудь тяжкой обиды, словно я причинил своему отечеству огромное зло… Я и зло! Ну и ну! Впрочем, смиримся, бай Бисмарк, — такова участь всех праведников!

Боже милосердный! На три дня, всего на три дня дай мне в руки власть, и не будь я Стамболов, если не переверну всю Болгарию вверх дном.

Прими, дорогой Бисмарк, сердечные поздравления от твоего почитателя и восторженного поклонника.

Стамболов.

Бай Стефан!

Письмо твое получил. Учтивейше благодарю за дружеские благопожелания. Передай привет Свирчо{88}. Как Панайот?{89} Не согнулся еще в дугу? Я уже ни на что не гожусь.

Твой Бисмарк.

Перевод К. Бучинской и Ч. Найдова-Железова.

СЕЯТЕЛИ РАБСКИХ ЧУВСТВ

В газете «Мир», номере 155 от 30 сентября, читаем следующую заметку:

Читаешь эту заметку и просто не знаешь — то ли удивляться ее безмерной глупости, то ли возмущаться теми рабскими чувствами, которыми она насыщена! Как? Столичному обществу и господам военным предлагается с радостью и ликованием благодарить г-на военного министра — за что?! За то, что он соблаговолил разрешить военным посещать т о л ь к о спектакли труппы «Слеза и смех», принимая во внимание ту духовную пользу, которую драматический театр приносит нашему обществу. Он, видите ли, разрешил! А спрашивается, кто дал право военному министру распоряжаться частной жизнью военных и предписывать им или запрещать посещение того или иного общественного или частного заведения? Офицеры — это не малолетние дети г-на министра, чтоб он следил за каждым их шагом. А что, если завтра ему взбредет в голову запретить военным покупать сахар и рис в магазине Георгия Паницы или запретить посещать сад «Глубокий погребок» только потому, что фамилия его владельца К. Панов?..{91} Бывший военный министр г-н Савов тоже попытался оградить офицеров от влияния общества, запретив им ходить в кафе и рестораны, но очень скоро осознал всю безмерную глупость и преступную дерзость своего распоряжения и поспешил его отменить. Разрешает, видите ли, военным посещать только «Слезу и смех», значит, запрещает бывать в опере? Где же он тогда прикажет военным удовлетворять свою потребность в музыке, развивать слух, облагораживать чувства? В шантанах? Глядя на танец живота?

«Господин военный министр и в данном случае проявил патриотизм…» В чем же здесь патриотизм, рабская душа? В том, что военный министр своим сумасбродным распоряжением хочет помешать военным проявлять свои естественные склонности и вкусы, заставляя их силком посещать «Слезу и смех» и не сметь слушать оперу. Будто нам так часто доводится наслаждаться хорошей музыкой и пением, что мы можем упустить возможность послушать оперную труппу и предпочесть ей «Зеленый листок»… И это называется патриотизм! Благодарствуем. Или, может быть, патриотизм заключается в том, что посещение театра офицерами добавит несколько левов к гонорару актеров? По этому поводу мы должны ликовать и благодарить г-на военного министра? Мерзкое раболепие!.. Но виноват здесь не военный министр, а те рабские натуры, которые лижут его сапоги.

Народный театр достигнет подъема не угодничеством перед сильными мира сего, а благодаря трудолюбию и талантам своих актеров. Никакие предписания не могут внушить любовь к драматическому театру. Если болгары пожертвовали столичному театру из своих скудных средств 50 000 левов, то и закон и мораль обязывают актеров своим трудом и усердием оправдать эту жертву, а не бить баклуши целых шесть месяцев под предлогом того, что они разучивают драму Франсуа Копе «Для короны». К тому же лишь спустя три месяца они спохватились, что для пьесы нужны костюмы. Но об этом довольно…

Вот вам и другой образец:

В газете «Прогресс», номер 3 от 30-го сентября, читаем в подвале, озаглавленном «Мирное торжество»{92}, следующий пассаж:

Что это? Ради бога скажите, что это! Я снова спрашиваю: безграничная глупость или мерзкое раболепие несчастной рабской души? Грубая издевка над орденами или кровное оскорбление поэта Вазова? «Мог ли Вазов мечтать о столь щедрой и высокой милости и таком знаке отличия! Нет, он не смел об этом и мечтать… Радуйся, поэт, радуйся и ты, благородная мать…» Читая эти строки, можно подумать, что собрался всемирный конгресс поэтов и писателей и провозгласил г-на Вазова величайшим поэтом всех времен. Да даже такое величайшее счастье не могло бы оправдать рабский дух этого телячьего восторга, ибо великий поэт не только смеет мечтать о признании, он должен ясно сознавать свое значение. «Какой прекрасный и дорогой подарок поэту…» О чем говоришь ты, жалкий писака? О звезде второй степени? Это — дорогой подарок поэту? Не стыдно ли, не грешно ли, господа, писать подобные гнусности в газете, носящей прекрасное имя «Прогресс»? Вазов — сам звезда, звезда нашей литературы, и никакие звезды с настоящими или фальшивыми бриллиантами не могут вознаградить его за заслуги, если к тому же принять во внимание, что некий Георгий Живков, имея все ордена первой степени, носит и орден первой степени «За храбрость»…

Очень жаль, что мы вынуждены сказать о добром человеке горькие слова, но таков наш долг. Если бы подобная тирада была произнесена в частном разговоре, никто бы не обратил на нее внимания, но это написано в газете, которая распространяется в городах и селах и служит духовной пищей для не окрепших еще в своем самосознании простых людей, только что избавленных от рабства.

Печальное явление!

София, 1 октября 1895 г.

Перевод Т. Колевой.

СТРАСТЬ

Что я счастливец{93}, об этом знает вся Болгария; но о том, что сегодня у меня не нашлось сорока пяти стотинок на табак, не знает никто. Это обстоятельство, однако, отнюдь не помешало мне сохранить царственное величие. Я все равно взирал на мир и людей так, словно мог запихнуть в свой жилетный карман миллион Ротшильдов и Вандербильдов; что же касается наших богачей, то они в моих глазах имели не больше значения, чем пепел последней сигареты, выкуренной мною вчера. Все это хорошо, но табачку все-таки нет, черт возьми! Глупая страсть!

Бреду по улице, взгляд мой рассеянно перескакивает с фигуры на фигуру, и каждая из них все больше подкрепляет мое убеждение, что я счастливец. Вот, например, этот предприниматель: кто может отнестись к нему с уважением? Кому он только не кланялся, лишь бы только не забраковали негодные товары, которые он поставлял! И на что ему деньги, которые он загребает, если он живет, как скот? А этот высокопоставленный чиновник: на какие только подлости он не пускался, чтобы добиться чина, которого, как всякому ясно, он недостоин! А вот передо мной министр: о нем известно, кроме всего прочего, что он был героем одной омерзительной драмы да пугал некоторых ворон военным положением. Что касается меня, то не только общество не знает за мной подобных гадостей, но их и в самом деле нет, не было и, я уверен, не будет. Сознание того, что на всяком довольстве и богатстве лежит клеймо если не позора, то по меньшей мере подлости, заставляет меня с почтением смотреть только на бедноту. А к богатству я отношусь почти с презрением. Это не зависть, вовсе нет. Как можно завидовать тому, что вызывает в тебе отвращение, ибо ты знаешь, что оно не плод честного труда или счастливого случая, а рента унижения и лакейства! Или вот этот приятель: на вид он обладает всеми данными, чтобы слыть почтенной и уважаемой особой, но так как я знаю, каковы мотивы его деятельности в акционерном обществе, я уже не могу его уважать. А вот передо мной и князь. Я и с ним если поздороваюсь, то сделаю это с таким выражением, словно хочу сказать: «Кача алырым бен сени!»[71] Вы спросите, почему? Да вполне понятно.

Я могу спросить любого из них:

— А ну, голубчик, скажи-ка, где ты был и что делал, например, пятого августа тысяча восемьсот девяносто четвертого года между одиннадцатью и двенадцатью часами дня?

А вот мне задать подобный вопрос никто не может — нет на то оснований…

Вот почему ничто не в состоянии смутить моего душевного покоя, и я сознаю свое преимущество перед другими и считаю себя царем, леший его возьми! Хорошо, только вот табачку нет, черт побери. Закурить, ох как хочется закурить! Глупая страсть! И я начинаю философствовать: в этот самый момент, когда я сижу с пером в руке в своей полутемной келье, сколько детей протягивает руки к своим матерям, прося корочку хлеба; сколько коварно обманутых и брошенных на произвол судьбы девушек в отчаянии выбирают между голодной смертью и позором; сколько человек тонет, сколько гибнет от наводнений и пожаров; сколько терзают звери! И, сравнивая положение этих несчастных со своим, я получаю новое подкрепление своей уверенности, что я счастливец, и успокаиваюсь. Успокаиваюсь и обмакиваю перо в чернильницу с намерением писать, но дуновение ветерка в открытое окно доносит из пепельницы до моего носа запах погашенной и смятой вчера сигареты…

Не могу, не могу писать! Дурацкая Привычка! Хватаю шапку — и марш на улицу. Учреждения уже извергают толпы чиновников. Обед. Обмениваюсь приветствиями. Время от времени слышу позади себя шепот:

— Вот он, вот счастливец!

— Где? Почему ты раньше не сказал, чтоб я мог поглядеть на него?

Я улыбаюсь в усы и в блаженном упоении беззаботно помахиваю тростью. Очень приятно, но сейчас, в данную минуту, у счастливца нет денег на одну сигарету. Спасибо, что в харчевню я в свое время внес аванс и обеспечен хотя бы питанием. Обедаю, осыпаемый любезностями. Прекрасно, но табак? Да еще после обеда! Рядом сидят двое приятелей, но они, как назло, не курят. Им хорошо! Они ушли, а я заказал кофе. Что дальше? Как я сделаю первый глоток кофе, не вдохнув табачного дыма? Но — о счастье! — с сияющим лицом торопливо возвращается один из только что покинувших меня приятелей и восторженно шепчет мне:

— Скорей, скорей, если хочешь увидеть нечто интересное, скорей беги на улицу.

Хватаю шапку, оставляю кофе и выскакиваю на улицу. Сердце подсказывает мне, что это за «нечто интересное». Да, у окна «Славянской беседы» стоит она… Ботеро!..{94} Восторг, мой друг, но папироску бы сейчас, одну только папироску! Однако я лишь думаю об этом, не говорю.

— Помнится, я должен тебе пять левов. На вот пока два, а остальные вечером.

Эти слова произнес еще один из моих друзей, проходя мимо. Ему пришлось дернуть меня за руку, потому что я загляделся… догадываетесь, на кого?

Взял я эти два лева, и если бы кто увидел меня в этот момент, то счел бы обладателем двух миллионов. Купил я себе табаку, вернулся в свою келью, разрезал листы новой книги — и закурил… Благодарю тебя, создатель! Найдется ли кто счастливей меня? Хорошо, что я не учитель софийской начальной школы: тем и на соль денег не дают!..

София, 27 октября 1895 г.

Перевод К. Бучинской.

ЕСЛИ УЖ И ОН НЕ СИМПАТИЧЕН, ТОГДА..

Слово мое о господине Сесе́{95}. И, как вы думаете, что так неотразимо привлекает меня в этой личности? Искренность. Да, да. Искренность и, главное, твердость убеждений. Что на уме, то и на языке, а что на языке, то и на деле. Важна, конечно, и сущность убеждений. Убеждения ведь есть и у бандита, да мне-то они к чему? Господин же Сесе́ — человек передовой. Запомните это как следует. Принципы его основаны на законах эволюции, которые он сводит к двум положениям: «еще не время» и «сейчас самое время». Он фанатик этих принципов и готов поддерживать их ценой собственной головы. (Впрочем, если обстоятельства поставят перед «эволюцией» букву «р», господин Сесе́, оставив голову в покое, начнет поддерживать свои убеждения ногами.) И как отзывчива к эволюции его душа! Он эволюционирует не по дням, не по часам, а буквально по секундам. Обернется в вашу сторону, оглянется вокруг и шепнет таинственно на ухо: «В этом все зло», тут же прильнет к другому уху и в сладостном упоении, полузакрыв от блаженства очи, вздохнет: «В этом спасение».

Ну, прямо зацеловать его до смерти! Особенно, если увидишь и услышишь его в священном здании{96} (на котором одно время красовалась надпись «В единении — сила», а сейчас готовится новая надпись «Замолчите, ребята!»{97}), если, говорю, услышишь его в этом здании, когда он начнет изливать свои чувства к «Тому, кто является залогом нашего счастья и благоденствия, к Тому, кого весь болгарский народ считает своим спасителем, к Тому, кого мы должны боготворить, к Тому, кого…». Попробуй потягайся с ним! Как хлынут эти сердечные излияния — куда там Ниагарский водопад! Настоящий потоп, черт его побери! Как возведет свои благочестивые очи к небесам да начнет колотить себя в грудь — триста дервишей за пояс заткнет… И нет сомнения, что главный и единственный мотив его действий — благо народа. Ну как же, иначе и быть не может. Благо народа и… арестантов. Оно, конечно, ни одного болгарина не найдешь, который не заботился бы о благе ближнего, однако важно, кто как понимает это благо. Вот в чем вопрос.

А кто осмелится утверждать, что господин Сесе́ не проник в самое сердце народное, особенно после того как мы слышали его трогательную речь, произнесенную 13 декабря{98}. (Опять это проклятое число…) Кто осмелится оспаривать его понимание истинных народных нужд и чаяний? Никто. Разве нам всем не ясно теперь, как божий день, в чем именно заключено счастье и величие нашего народа? Разумеется, стало ясно после того, как господин Сесе́ торжественно провозгласил:

— Счастье и величие Болгарии заключаются в возведении грандиозных прачечных, конюшен и дворцов!

Коротко и ясно, словно ножом отрезано: дворцы — и все тут!

— Стыдно, господа, жалеть деньги на дворцы…

Истину глаголет человек. Может ли быть что-нибудь более постыдное, чем жалеть деньги на дворцы? Ну, ладно там дворцы, а жалеть деньги на прачечные? Подумать только: на прачечные! Когда на какие-то школьные библиотеки отпускается целых 40 тысяч левов, что стоит выделить ничтожную сумму в 50 тысяч левов на прачечную, в которой будет стираться белье Того, который… и так далее…

— Покроем, господа, всю Болгарию дворцами!..

Ну, раз сказано покрыть ее дворцами, так и покроем, что тут плохого? Спросите меня, и мне, не знаю почему, больше нравится жить во дворце, чем в полуразвалившейся хибарке. Не думаю, чтоб и крестьяне были против. Ведь господин Сесе́ так добр, что берет на себя все заботы по возведению дворцов. Ну что же, скажем спасибо ему и будем ждать.

— На этом пути Болгария достигнет идеала Беллами…

И достигнет, не замешкается. Почему бы и не достичь этого, когда все меры уже приняты: академия художеств, почитай, уже готова. Хлынут во все уголки Болгарии доморощенные гении-архитекторы во главе с бай Ганю в роли божественного Санцио, и дело в шляпе. Что же касается «презренной черни» — господь с ней…

А после этого попробуй сказать, что господин Сесе́ несимпатичен — да если уж и он не симпатичен, тогда…

София, 18 декабря 1895 г.

Перевод К. Бучинской и Ч. Найдова-Железова.

ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ БОЛГАРИЯ{99}

Дорогая Машенька,

Спешу уведомить тебя о незабвенном моем пребывании среди болгар. Я до такой степени ошеломлен приемом этих милых людей, что не знаю с чего начать. Торжества сменяются торжествами, угощения следуют за угощениями, а шампанское, дорогая Машенька, рекою льется. Ах, если бы ты знала, милочка моя, как я сожалею, что ты не со мною. Я должен признаться, что Болгария не такая уж дикая страна, как мы с тобою предполагали. Газеты наболтали, что будто бы палочники по улицам расхаживают, ничего подобного я не встретил. Меня поместили у какого-то сановника; человек он в сущности ужасно глупый, но любезный до неимоверности. В распоряжении моем целый роскошно обставленный этаж. Хозяин, вероятно, богатый человек и при том весьма недурно объясняется по-русски. Учился он где-то в России и, потому ли или же в мою честь, угощает меня исключительно русскими кушаньями. Я чувствую себя вполне как дома. Можешь себе представить — меня блинами угощали, да еще какими! И икра, и сметана, и семга, и анчоусы — прелесть.

А князь у них какой, Машенька! Я удивляюсь, как это болгары не могли до сих пор оценить его достоинства. Да это премилый человек; это я тебе говорю находка для Славянства, другого такого и найти нельзя, ей Богу. Как долго мы заблуждались насчет этого принца. Впрочем «братушки» виноваты, они нас ввели в заблуждение. Узурпатор! Какой он узурпатор? Если бы ты знала, как он нас любезно встретил во дворце своем, как чаем угощал. Душа человек! Болгары даже не достойны его, ну что же, великодушие Государя Императора неиссякаемо, он простил им и в знак своего благоволения утвердил властвовать над ними этого прелестнейшего князя. И народ, понятно, ликует… Обряд миропомазания прошел великолепно. Досадно только, что нянька маленького принца явилась в церковь как ворона в черном платье; это вероятно иезуиты проклятые устроили. Я заметил городскому голове: «Отчего — говорю — не сошили этой бабе белое платье». Он ужасно сконфузился.

Я могу теперь похвастаться, что изучил всю Болгарию. Между замечательными личностями, кроме принца, обращает на себе внимание некий господин Горбанов{100}. Воплощенная добродетель! А вино какое у него, Машенька — что твое Воронцовское! Удивительно, что такой умный человек не был до сих пор ни разу министром. Впрочем, болгары, как видно, завистливый и злой народ, они как будто хотят съесть один другого. По всей вероятности и Стамбулов был хороший человек, но его из зависти оклеветали и погиб бедный… Конечно, он был немножко энергичный, это правда, но поди-ка ты управляй этими бунтовщиками; не по головке же их гладить, понятно!

Рядом с Горбановым надо упомянуть о господине Централове{101}. Его и Поповым зовут, так что не знаю в сущности, как его настоящая фамилия. Он состоит директором Клуба Народной Партии. В этом клубе в нашем распоряжении дали три комнаты. Нас много собралось корреспондентов: тут и Манилов, и Ноздрев, и Собакевич, и Репетилов. (Странно что Коробочки нет!) И, главное, все такого мнения, что Европа осталась с носом… Мы здесь строчим свои корреспонденции в неизменном присутствии господина Централова, который ни на секунду нас не оставляет и не допускает к нам никого. Это, вероятно, чтобы нам не мешали. Человек он весьма любезный; одно только мне не нравится, что чересчур уж нахально заглядывает в наши письма. Обычай, что ли у них такой — черт его знает. Он называет себя писателем и поднес даже свои сочинения. Я не знаю что делать с этими «сочинениями». Возьму да и выброшу их.

Упомяну еще о Раче Петрове{102}, военном министре. Говорили, будто этот господин недолюбливал русских и это потому говорили, что он когда-то расстрелял десяток офицеров в Рущуке. Какое заблуждение! Помилуйте, да это отчаяннейший русофил. Он говорит по-русски, учился в России, живет роскошно — что же они еще от него хотят, не понимаю. Они и о господине Начевиче{103} тоже что-то нехорошее печатали в своих газетах, однакоже оказывается, что он добрейшая душа, веселый такой, откровенный, расцеловать бы его, ей Богу. Он впрочем, не угостил нас, скотина этакой; вероятно немножко… А немцев ненавидит — страсть.

Городской голова Моллов — это настоящий москвич: борода окладистая, рожа мужицкая, богат как Крез и угощает не хуже генерала-губернатора. Не можешь себе представить, Машенька, какой он добрый человек. Речь зашла как-то о Цанкове (помнишь, старика, болгарского патриота?), я и говорю Моллову: «Устройте — говорю — какой-нибудь Государственный Совет или что-нибудь в этом роде и поместите туда этого старика, чтобы он не умирал с голоду». — «Хорошо — говорит, — можно, только, признаться, он немножко виноват; но… ничего». Представь себе, какая доброта, а? Он даже к эмигрантам снисходительно относится.

Упомяну еще об одном и кончу: это молодой патриот Трайкович{104}, пользующийся теперь громкой славой; его портрет, в натуральной величине, вывешен на главных улицах.

Кстати, я был и в их Парламенте, который почему-то здесь называют Народным Собранием. Попал как раз при рассмотрении нового закона о печати. Дело вот в чем: депутат Папанча, человек строгой нравственности, чтобы поднять периодическую печать, внес предложение, в силу которого ответственным редактором может быть только лицо имеющее аттестат. Прекраснейший закон, неправда ли, Машенька? И представь себе, нашлись недовольные и вот они в Собрании болтали, галдели, кричали и в конце концов их разбил в пух и прах талантливый оратор Абрашев, после пламенной речи которого дебаты прекратились. Это болгарский Поль де Кассаняк{105}. Дай Бог Болгарии побольше таких замечательных людей. Впрочем, на что этим болгарам парламент: окружили бы своего милого князя и зажили бы себе припеваючи, неправда ли?

Я здесь как сыр в масле. Вечно бы тут жил, лишь бы и ты со мною была, пупочка моя дорогая. Какая это счастливая страна, Болгария! Здесь как будто вечная масляница. Повсюду флаги развеваются, зелень роскошная, музыки гремят, по ночам иллюминации, ракеты, фейерверки, народ ликует, нас везде угощают, вино чудесное, шампанское… одним словом, рай! Видно, умный народ. А вот Сербы — дураки: представь себе, они теперь вздумали ограничивать власть своего короля. О-гра-ничивать, понимаешь?… Вот идиоты!..

Целую тебя, дорогая милочка. До свиданья!

Твой Ванька.

Адрес мой: в клуб Народной Партии, для Ивана Александровича Хлестакова, корреспондента почти всех газет.

P. S. А самое главное я забыл: поздравь, ангел мой — я награжден славным орденом.

P. P. S. Представь себе, Машенька, оказалось, что принц Фердинанд чистокровный славянин, чуть ли не болгарского происхождения.

С подлинным верно: Башибозук.

«СМЕРТЬ ОППОЗИЦИИ»

Машурочка моя дорогая,

Одно из двух: или я дурак, или все болгары чудаки. Вот поди-ка пойми этих людей! Сам черт не разберет, что здесь творится. Давно ли это было — двух недель кажется не прошло с первого моего письма к тебе, и вот, теперь уже все вверх дном пошло. О ликовании всенародном и речи быть не может. Музыки умолкли, фейерверки сгорели и только печально развевающиеся около опустевшего городского сада флаги напоминают о былых торжествах.

Но этого мало. «Братушки» взяли да и вышвырнули из министерства Иностранных Дел господина Начевича, столь популярного народного любимца и только из милости дали ему управлять министерством Земледелия и Торговли. Народный оратор, известный русофил г. Марков{106} остался на бобах. Весь народ жаждал с нетерпением видеть его министром Юстиции и, представь себе, — вместо этого замечательного государственного человека, ведшего за собой всю столицу при торжественных овациях и который громовым голосом произнес сердечные слова: «Русский царь на земля-та най-великий, над всички-те первий, русски-те су наши братья, наша плоть и наша кровь», — этот самый друг России теперь оставлен в забвении и на пост министра Юстиции назначен г. Тодоров, человек с воинственными наклонностями{107}, известный своею храбростью (рыжий с баками — помнишь, Машенька, в болгарской депутации был!).

На днях в правительственном органе «Мир» появилась очень сильная и умная статья, под заглавием: «Смерть оппозиции»; эту статью вероятно, написал господин Централов, бесспорно самый талантливый журналист на Балканском Полуострове. Такой статьи не мог написать даже наш князь Мещерский. В ней с поразительной ясностью автор доказывал, что ныне благополучно управляющая Народная Партия своими дипломатическими успехами достигла идеалы всех партий страны и этим, конечно, отняла оружие из рук оппозиции. Читал я эту статью раз, читал два раза и не мог достаточно насладиться неотразимостью логических ея аргументов. Читал я, и все яснее, яснее белого дня, становилась передо мною неминуемая гибель несчастной оппозиции. Смерть — да и только!..

И, представь себе — через два дня произошли выборы в депутаты…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Впрочем, расскажу тебе все по порядку: Клуб Народной Партии выставил кандидатуру г. Анастазьева. (Ты о нем слыхала что-нибудь, Машенька? Нет? И я тоже ничего не слыхал, но по всей вероятности он должно быть ученый юрист, потому что был когда-то главным нотариусом болгарской столицы.) Кто мог допустить, что и оппозиция, разбитая вдребезги, осмелится выставить своего кандидата. Однако же в прошлую субботу по всем улицам Софии были расклеены тысячи «воззваний к избирателям», которыми рекомендовался в депутаты Драган Цанков{108}, считавшийся политически умершим лицом. Кроме воззваний были расставлены повсюду разноцветные ленты с именем и портретом старика. Читал я эти «воззвания» (это противное слово, немножко бунтом пахнет, неправда ли, милочка?) и посмеивался, знай, потихоньку. Куда ему, Цанкову — думаю себе — с Анастазьевым тягаться! И это после окончательной гибели разбитой оппозиции!..

И вот, наступает воскресенье, день выборов. Правительственные агитаторы… (Знаешь что такое «агитатор», Машенька? — Это нечто среднее между бунтовщиком и проповедником. У нас в России это не полагается)… Так вот эти люди понавозили целыми поездами деревенских мужиков и раздали им, конечно, казенные бюллетени с именем Анастазьева… Тут дело не обошлось без курьеза. Агитаторы приказали мужикам кричать на всякие их речи «верно!» И вот перед толпой является некий Дроньгасов, ярый консерватор, и начинает свою речь следующими словами: «Меня, господа, обвиняют в том, что я воровал лошадей…» А мужики как закричат: «Верно!» В публике хохот — бери шапку да и вон. Как бы то ни было, выборы прошли спокойно, без скандала. И что же ты думаешь? — В конце выбора, при проверке оказалось, что выбран… Драган Цанков!

Благодарю — не ожидал! Вот неблагодарный народ!.. И это бы еще ничего, а вот вечером как грянула музыка, да собрались все жители Софии и всей массой отправились поздравить своего избранника и давай кричать: «Да живет дед Цанков», «да здравствуют либералы», «долой консерваторов» (это о правительственных) и «ура» кричали и чего там еще не было… Удивительный народ! Затем отправились с музыкой к Каравелову и вот опять «да живет Каравелов, либералы, ура» и прочая. Тут о финансах что-то говорили, затем пошли к Радославову, затем еще к каким-то либералам, пока полиция их не разогнала.

Сам черт не разберет, что здесь творится и, действительно, или я дурак, или все болгары чудаки… Сербы, вероятно, умнее. Вот я к ним поеду.

Кстати, скажу тебе два слова о родословной Его Царского Высочества{109} принца Фердинанда. Тебе показалось странным его славяноболгарское происхождение. Ничего странного тут нет. Читай: не подлежит сомнению, что Ольга, жена Игоря, настоящая болгарка; от Ольги родился Святослав Игорьевич, от Святослава Игорьевича родился Владимир, от Владимира — Ярослав Мудрый; дочь Ярослава Мудрого — Анна Ярославлевна, вышла замуж за Генриха I Французского; потомок Генриха I — Людовик IX Святой; а кому не известно, что принцесса Климентина, мать принца Фердинанда, происходит от Людовика Святого? Вот тебе и доказательство, что князь Фердинанд болгарского происхождения. Но это только с одной стороны. Со стороны же отца по каким-то геологическим исследованиям оказалось, что Саксонские Герцоги славянского происхождения. Яснее этого ничего быть не может и надеюсь, что ты теперь вполне убеждена.

Не соскучилась ли ты по мне, Машурочка моя? Целую тебя тысячу раз. До скорого свиданья с твоим В а н ь к о й.

P. S. Цыпочка моя, до сведенья моего дошло, что какой-то полуграмотный дурень, подделываясь к почерку моему, повадился к тебе писать, называя тебя «дорогой Машенькой» и подписываясь «Ванькой». Одно из этих писем попало на страницы н е з а в и с и м о й газеты «Прогресс». Надеюсь, что по варварскому языку этих писем ты догадалась, что они не мною написаны, вероятно какой-нибудь российский армянин их пишет. Остерегайся подделок, голубенок мой{110}.

С подлинным верно: Башибозук.

МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ИЗУЧЕНИЯ БОЛГАРИИ

Сердечко мое дорогое,

Если память мне не изменяет, я еще в первом письме намекнул, что могу похвастаться полным знанием положения дел в Болгарии. В этом же письме я сообщу тебе кое-какие сведения для ознакомления с этой интересной страной. В фельетоне «Петербургского Листка», перепечатанном и в «Новороссийском Телеграфе» я нашел поразительно верные заметки об умственной и художественной жизни Болгарии, но в нем все-таки есть некоторые неточности, исправление которых считаю своим долгом. Например, говоря о литераторах, фельетонист почему-то воздержался упомянуть о самом популярном из них, печальная судьба которого заслуживает внимания русского общества. Это господин Семков{111}, автор известного трактата по популярной астрономии «Воздушна Природа», написанном невыразимо-увлекательным языком. По своим ученым трудам (о других его сочинениях я пока очень мало знаю), он напоминает Камиля Фламариона; по судьбе же его можно поставить на ряду с Гюи-де Мопассаном, или вот с нашим Гаршиным — все трое закончили умопомешательством. Впрочем, такова была судьба многих великих умов. Благодаря Богу, нам с тобою, Маничка, не угрожает подобный конец, — ну ее к черту эту гениальность!..

Вторая ошибка заключается в имени венценосного поэта, господина Вазова, который в фельетоне назван Возовым. Нехорошо ведь коверкать имена, это обидно Машенька. Как же так не знать Вазова, автора известного романа «Жив е той жив е, там на Балкана!»{112}. Ведь этот роман, говорят, переведен уже на всех языках. Я тоже собираюсь на днях прочесть.

Первый и единственный художник, сказано в фельетоне, это господин Величков. Но тут я тоже сомневаюсь: кажется в Самокове и в Тревне подвизаются несколько его соперников. Не видевши их творений, не могу судить насколько наш Верещагин может с ними сравниваться. Они, кажется, больше подходят к божественному Рафаэлю Санцио. Величков вместе с тем и поэт, и беллетрист, и драматург, и министр Народного Просвещения. Его комедия «Вичензо и Анжелина» напоминает «Ромео и Джульетту» Шекспира, только как-то посмешнее выходит…

Говоря об университете, почтенный фельетонист совершенно справедливо замечает, что лучший профессор и сердечный любимец всех студентов — это г. Шишманов. Тут, кажется, никакой ошибки нет.

Основатель болгарского театра никто иной, как г. Рудольф Канелли. В фельетоне сказано Конелли — это ошибка. До него не было никакого театра, а пришел он и сейчас театр появился. Он основал товарищество артистов под названием «Смех до слез»{113}.

Самая же крупная ошибка заключается в следующем: в фельетоне сказано, что лучшая из болгарских газет это «Мир», выходящая ежедневно в 50 тысяч экземпляров. Это неправда: во-первых потому что «Мир» выходит не в 50, а в 100 тысяч экземпляров ежедневно; во-вторых что не «Мир», а «Реформа» всем народом болгарским считается самою серьезною газетой, как по литературному достоинству, так и по ея несокрушимому влиянию на ход мировых политических событий.

Этим я оканчиваю свои критические заметки по поводу вышеупомянутого фельетона.

С своей же стороны я сообщу тебе некоторые весьма интересные сведения по разным вопросам. По народному эпосу болгар, например, я могу дать тебе очень точные понятия: в их старых народных песнях больше всех выдвигаются Крали-Марко, Бай Ганю и Ремлинген-Герой{114}. Некоторые шутники умудряются смешивать последнего героя с господином Ремлингеном, русским, бывшим министром Болгарии, точно так же как они находят какую-то связь между византийским названием своей пятифранковой монеты — к а н т а к у з е н и именем нашего князя Кантакузина.

Что сказать тебе о быте болгар? Они живут точно как мы: дома́ (кеща) такие же, одежды не отличаются от наших, кушания почти те же самые, только водка у них не в употреблении: вместо водки, они пьют известный напиток, называемый п а с т а р м а или р а к и я{115}, напоминающий русскую сивуху. Не нравится мне способ разговора у болгар: начнут говорить да как замахают руками, как закричат, подумаешь что ссорятся. При том у них чинопочитанья никакого нет. Вот, например, несколько дней тому назад какой-то Калинкин наговорил мне такую массу дерзостей, что сам Трайкович удивился. Да ну их…

После этих сведений, душенька, ты с спокойной совестью можешь сказать, что вполне ознакомилась с Болгарией.

Целую твою лилейную шейку. До свиданья.

Твой Ваня.

P. S. Вообрази себе, Машенька, оказывается, что в Македонии никаких болгар нет, там только Сербы живут.

P. P. S. — Это, кажется, последнее письмо. Теперь я полечу к тебе и припаду к твоим ножкам. Н о ж к а по-болгарски — к р а к а т а. Грубо, неправда ли?

С подлинным верно: Башибозук.

ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПРОТИВ ИЗБИРАТЕЛЬНОГО ПРАВА{116}

Хотя содержание цитируемой статьи само по себе совершенно ясно, нелишне, во избежание всяких превратных толкований, кратко разъяснить ее истинный смысл. Под словом «сила» подразумевается не статическая, потенциальная сила, а сила живая, проявляющаяся в действии; точно так же под словом «запугивание» следует понимать угрозу, запугивание, выраженные в действиях, словах или в символических знаках. Таким образом, если окажется, что помещения для голосования окружены войсками или жандармерией со штыками наготове, это не значит, что к избирателям применены сила или запугивание, если при этом войска или жандармерия стоят себе тихо-мирно. Болгарскому избирателю остается только с маху перескочить через головы солдат или же храбро насадить себя на штыки и, очутившись по ту их сторону, свободно воспользоваться своим избирательным правом. Помещения для голосования ограждаются штыками для того, чтобы дать возможность болгарину проявить свою храбрость; а ведь всему миру известно, какую чудо-храбрость способен проявить балканский герой, защищая свой народный суверенитет. Последнее десятилетие нашей политической жизни — самое блестящее тому доказательство.

Эта статья так же ясна, как и предыдущая. Воспрещается влиять на избирателей путем подкупа с помощью денег, подарков или иных материальных благ, а в остальном агитация совершенно свободна, лишь бы она ограничивалась моральным воздействием. Нет, например, ничего противозаконного в следующем способе агитации:

Г о с п о д и н п р и с т а в. Недоимки за вами есть?

К р е с т ь я н е - и з б и р а т е л и. Как не быть, господин пристав.

— Дорогу-то не построили?

— Да ведь не под силу было.

— А что такое э к з е к у ц и я, знаете?

— Слышали, убереги господь…

— Как вы думаете, если я вот так сожму руку в кулак, смогу я выбить кому-нибудь зубы?

— Сможешь, а то как же, раз тебе по закону положено.

— А теперь скажите: симпатизируете вы мне?

— Чего? Чего?

— Любите ли меня, спрашиваю?

— Тебя? Еще бы… Любим, ясное дело…

— Ну, а раз любите, догадываетесь, кого нужно выбрать?

— Оно как скажешь, твоя милость.

— А если не догадываетесь, так я быстро вразумлю вас…

Такой способ агитации, не сопряженный с подкупом или обещанием материальных благ, известен под названием «агитация посредством морального воздействия». Этим способом мы можем гордиться, ибо он родился на нашей национальной почве. Бельгия, как мне кажется, несколько отстала от нас в этом отношении. Правда, и там воздействуют, но не в такой степени морально.

Эта статья, как видите, не нуждается в комментариях, ее целесообразность очевидна. Вполне ясно, что законодатель стремится избавиться от необходимости уничтожения, сокрытия, добавления, замены или переделки бюллетеней. Все это отнимает много времени, требует особой опытности и сопряжено с неприятностями. А чтобы избежать всей этой сложной процедуры, не остается ничего иного, как заранее наполнить урны нужными бюллетенями. Тогда отпадает необходимость уничтожать, скрывать, добавлять, заменять бюллетени, и нельзя будет сорвать или исказить результаты выборов, какие бы бюллетени ни попали в урны. Разумеется, во избежание ошибок необходимо вложить в урны на всякий случай больше бюллетеней, чем имеется избирателей.

Редакция этой статьи несколько туманна и может дать повод для неправильного толкования, поэтому попытаемся разъяснить ее подлинный смысл. Прежде всего бросается в глаза слово «входит». Каждый, кто входит с оружием, подлежит наказанию, значит — argumentum a contrario[72] — тот, кто выходит из внутренних комнат помещения для голосования, не подлежит наказанию, хотя бы он был вооружен пушкой. И это совершенно естественно: законодатель стремится обеспечить неприкосновенность священных урн. Как в древних римских храмах весталки оберегали неугасимый священный огонь, так ныне оберегают у нас урны. В качестве хранителей обычно выбираются люди с ангельскими душами, невинные и беспорочные. Этим современным весталкам закон запрещает только одно: «держать предметы для нанесения побоев», сиречь держать их постоянно в руках, и потому они, бедняги, вынуждены носить таковые предметы в карманах и под одеждой. Как это жестоко по отношению к невинным весталкам, но… dura lex sed lex![73]

Как видим, закон наказывает того, кто входит с оружием в помещение для голосования; следовательно, тот, кто не входит в помещение, а стоит у входа в него, может выбрать удобную позицию и расстрелять хотя бы все человечество. Впрочем, это столь ясно, что не нуждается ни в каких разъяснениях.

Наказанию, предусмотренному данной статьей, не подвергаются избиратели католического вероисповедания, когда они голосуют по нескольку раз под разными именами, так как закон карает только тех, кто голосует под ч у ж и м именем, а католикам, как известно, дают при конфирмации по нескольку собственных имен. Так, например, какой-нибудь Августин-Каролина-Непомук-Себастиан может проголосовать сперва как Августин, затем как Каролина и так далее и при этом не подлежит наказанию, ибо голосовал не под чужими, а под собственными именами.

Комментарии в отношении абзаца первого статьи 135 полностью относятся и к настоящему-абзацу.

Из редакции этого последнего абзаца видно, что наказанию подлежит тот, кто я в и т с я и проголосует в другой околии; следовательно, тот, кто проголосует в нескольких околиях, н е я в и в ш и с ь туда лично, наказанию не подлежит. С другой стороны, необходимо заметить, что это наказание может обрушиться лишь на птичек небесных, ибо только они способны в один и тот же день я в и т ь с я в несколько околий, а для человека было бы весьма утомительно, проголосовав до полудня, например, в Босилеграде, я в и т ь с я после полудня голосовать в Ак-Кадынлар. И, наконец, вряд ли извозчики согласятся так загонять своих лошадей. Так что с этой стороны общественный порядок гарантирован.

Принося свою скромную лепту на общий жертвенник в связи с предстоящими выборами, прошу уважаемую редакцию газеты «Знамя» оказать мне честь, опубликовав вышеприведенные комментарии.

С почтением Выса Пыцова,

родом из Бельгии.

10 ноября 1896 г.

Перевод К. Бучинской и Ч. Найдова-Железова.

РАЗНЫЕ ЛЮДИ — РАЗНЫЕ ИДЕАЛЫ I

Наш помощник регистратора — удивительный чудак! Мы просто со смеху покатываемся, когда он начинает проклинать несправедливую судьбу.

— Эх, черт побери, — кричит он, став в позу Гамбетты, — что это за порядки, просто уму непостижимо! Да и как в них разобраться, братец ты мой? Вот, прошу покорно, барыня Поликсени: тридцать лет назад в карете разъезжала и сегодня, будьте любезны, все так же в карете катается; а я тридцать лет мучаюсь и не то что карету — где уж там! — одну лиру, понимаешь, одну турецкую лиру мечтаю держать на всякий случай в среднем кармашке моего кошелька; и что же? — так до сих пор и продолжаю мечтать. И не то чтоб через мои руки деньги не проходили — проходили, но я к тому веду разговор, что, как раз когда они нужны, сунешь руку в карман — пусто!.. Прямо вскипишь иной раз. Справедливо это, спрашиваю? И в чем заслуга барыни Поликсени, а? Наполнять и опорожнять желудок, — неужто, скажите, это заслуга? Я хоть служу, агитацией помаленьку занимаюсь, то, другое — все, понимаешь ли, народу пользу приношу. А она?.. Зато попробуй сунь руку к ней в кошелек — всегда золота полно. Везеньем ли это назвать или еще как — ума не приложу. Да и детей ее взять: старшего — вы его, верно, знаете, безусый такой, как есть молокосос, — обженили парня, понимаешь, и, кто знает, то ли он в сорочке родился, то ли она ему счастье принесла, но, поглядишь, живут, как баре.

И будь бы я из тех ветрогонов, которым какую-то правду вынь да положь, или еще, понимаешь ли, черт-те что — оно бы ладно, но я ведь не из таких. Или будь я скромником, из тех, что по углам прячутся, так нет же, не настолько уж я совестлив, — и, несмотря на все, полюбуйтесь, пожалуйста, в каком я плачевном положении. А ведь я тоже вокруг сильных мира сего увиваюсь: Новый ли год, именины ли, всегда, знаешь ли, тому визит, тому сливовицу, тому открытку поздравительную, ан, смотришь, другие опять меня обскакали, а я все на задворках. Поразительное дело! Поглядишь — костюм у меня как костюм, перчатки чистые, шляпа, как полагается, штиблеты, сам понимаешь, галстук и прочее такое — все в порядке, и на́ вот тебе — никак дороги себе не пробью!

Вот, к примеру, доктор Сперандо, пропади он пропадом, — что тут скажешь, дьявольски везет ему, черту этакому. И почему, спрашивается? Может, думаешь, у него ума палата или из себя видный — с усами, понимаешь ли, с бородищей, — ничего подобного, ощипанная сорока в цилиндре, и больше ничего! А поглядел бы ты, как он входит к господину министру и как я: швейцар, понимаешь ли, со всех ног бросается помочь ему раздеться, «добро пожаловать» твердит — словом, уважение показывает! А меня и знать не хочет, глядит словно на скотину какую, и не то что пальто не возьмет из рук, а еще и насмехается. Так и дал бы ему по уху, а там будь что будет… А как войду к господину министру, я и так и этак стараюсь представиться:

— Вы имели честь, господин министр, назначить меня помощником регистратора, — и тому подобное, а он смотрит на меня и улыбается в усы, словно к нему мальчишка какой с колядкой пришел. Человек он, вообще-то говоря, неплохой, но своих ценить не умеет. А преданнее меня вряд ли кто найдется.

Богом клянусь, верь мне, ни разу в оппозиции не был. Кого хочешь спроси. И господину Стамболову пальто подавал, и нашему министру подаю. Такое уж у меня сердце доброе. Ни капли гордости. Что касается строгости — верно, строг я: с писарями и рассыльными расправляюсь не хуже фельдфебеля. И при всем этом, понимаешь ли, никак не могут оценить меня по заслугам. Не подумай, что я бог знает чего требую, не подумай, что хочу пролезть в начальники или подначальники, — вовсе нет. Об одном мечтаю: как бы спихнуть регистратора. Эх, чего только я не испробовал! И анонимки, и доносы, и угрозы — ничего не помогает. Узнал как-то, что он поперся в Македонию, и сердце у меня взыграло. Он выехал вечером, а я той же ночью сел и накатал письмо господину министру, изменил немного почерк, понимаешь, с грязью его смешал, сунул письмо в конверт — и в почтовый ящик… Но и это не помогло. И прошение подавал, и коровой ревел, и разные там «старушка мать, больная жена, дети малые» — все впустую…

Болтают всякие дурни, что можно-де продвинуться, надо, говорят, только подлецом быть. Ерунда! Подлецом?! Я, братец, архиподлецом готов стать, да, видно, счастья мне нет! Не везет, черт дери. Видать, и подлецом быть — тоже дело нелегкое, способность особую надо иметь: смелость, что ли, или просто смазливую физиономию. Да ведь и я, к слову, не урод какой, разве что нос проклятый, откуда только он взялся; из-за него, должно быть, все беды на мою голову; и ведь не бог знает какой нос, мало ли людей с совсем уж непотребными носами, но другим все с рук сходит, а мой нос так и лезет всем в глаза. У регистратора вон тоже носище дай бог; если б не борода — грош ему цена… И вот тебе справедливость: на его столе электрический звонок, а на моем нет. Почему, спрашивается? По-человечески ли это? Почему такое надо мной издевательство, что им стоит приделать и к моему столу звонок, разве это так уж трудно? Иной раз, знаешь ли, чуть с ума не схожу, глядя, как регистратор сидит себе, папироску покуривает да в звонок тычет — будто в сердце мне тычет; готов, знаешь ли, схватить ножницы и перерезать все провода… все до единого! Ужас до чего это меня бесит!.. А иной раз, как разберет меня досада, забираюсь в какую-нибудь дыру и начинаю пиво глушить — одну кружку, другую, третью; а как налижусь, давай всех костить без пощады — и регистратора, и архивариуса, и помначальника — в пух и прах! Спасибо еще, что им об этом не докладывают…

А госпожа министерша тоже хороша, нечего сказать: обещала, что и мне звонок поставят, а все ни с места. Я-то, простофиля, каждую пятницу пыхчу — тащу ей с базара кошелку; а перед выборами взял да три пачки бюллетеней в кошелку сунул. Собственной рукой их писал. Триста бюллетеней! Не шутка… И все зря — все равно звонка нет. Никакого порядка! Поистине никудышный мы народ, интеллигенты! Не чета барыне Поликсени…

София, 15 января 1897 г.

Перевод К. Бучинской и Ч. Найдова-Железова.

РАЗНЫЕ ЛЮДИ — РАЗНЫЕ ИДЕАЛЫ II{117}

— Лей, лей. Еще… еще…

— Смотри, через край.

— Ничего, пусть через край. Лей! Хочу поднять полный стакан и выпить до дна. Пусть льется вино по жилам, пусть согревает мое тело — как-никак три года оно коченело, скрючившись под хладным мечом парламентской комиссии. Лей!.. Довольно… Спасибо. Давай и ты свой стакан. Ну, за наше здоровье! Ура! Да здравствует амнистия!.. Эх, славное винцо. Теперь-то я чувствую всю его сладость, теперь, когда с моих плеч сняли этот адский груз… Итак, наши друзья подвели под прошлым черту. Браво! Все, что было, предано забвению. Браво! Значит, если теперь и раскроется та жуткая драма на Орландовском кладбище… (а ну, взгляни, в соседней комнате никто не подслушивает)… если и разгадают загадку зеленого сукна с металлической пуговицей и то, откуда взялась в ночной темноте вспышка нефти, и ужасный смрад, и шипение… и закрытая коляска в Драгоманском ущелье, и все, все… Ух-х! Волосы встают дыбом… Но, баста! Амнистия все списала. Да здравствует, трижды да здравствует амнистия… Значит, если и вскроется все, что было в восемьдесят восьмом, если и узнают про оргию в четвертом участке, все равно ничего не сделают — что было, то прошло… и эти наши четыре девицы бессильны перед законом, пусть себе жаждут возмездия, ха-ха-ха! А дружок наш не дурак{118}, знает, что жизнь — она штука переменчивая, могут наступить и другие времена, когда по-настоящему будут сводиться счеты… Молодчина!

Значит, все тайны четвертого участка, пятого участка теперь относятся к области сказок, пусть ими няньки пугают непослушных детей. Браво! Однако… Черт подери, все еще нельзя обойтись без о д н а к о… Однако, нужно еще кое-что сделать. Нужно собрать и уничтожить все документы парламентской комиссии… Впрочем, и это еще не все. Печатные документы — это лишь маленькая часть всех существующих документов (я не говорю о тех, которые нашим друзьям удалось уничтожить), да еще их копии и списки хранятся у нескольких лиц… Ох! Кабы на три денечка вернуть те славные времена, уж я бы из глотки у них вырвал эти чертовы записи, однако… Хотя, кто знает!

Пока что мы спасены и можем жить спокойно. Еще раз: да здравствует амнистия! Пусть беспокоятся те, кого таскали по участкам, кто гнил в подвалах без суда и следствия, кто спал на голых досках, те, перед глазами которых день и ночь маячил штык солдата и сабля жандарма, те, кто вынужден был скитаться по стране, те, кого мучили и истязали, чья жизнь прошла в непрерывных гонениях и унижении…

— Ну что, уважаемые борцы! — крикнул бы я этим ветрогонам. — Кому нужна была ваша борьба? Чего вы добились? Ничего! Законности и свободы? Ха-ха-ха… Дураки! А ну, скажи мне ты, роднуша{119}, ты, что вот уже десять лет скитаешься голодный и холодный и все мечтаешь о несбыточном, ты, кого мы топтали в участках и ради собственного удовольствия приговорили к смерти, а потом, опять же ради собственного удовольствия, оправдали и снова, когда это было в наших интересах, осудили в назидание, в устрашение другим, — ты, вечно недоедавший и недосыпавший бедолага, скажи, чего ты добился своей борьбой? Вспомни, каким кошмаром были твои лучшие годы. Что ты получил от жизни? Остался честным и паришь в облаках от сознания своей честности?.. Дурак, ломаного гроша не стоит эта твоя голодная честность!.. Может, скажешь, что хлеб, заработанный честным упорным трудом, слаще амброзии? Какое заблуждение! Нет, несчастный, хлеб есть хлеб, а богатая трапеза — наслаждение. Понял? Хорошо, я еще раз спрашиваю, чего ты добился своей упорной борьбой? Ты мечтал о свободе и правде, а я тонул в блаженстве, упиваясь властью, не ограниченной никаким законом, никакой моралью; ты стал роптать против этой власти, и я бросил тебя в тюрьму; из милости я швырял тебе корки хлеба, а сам сидел за богатой трапезой, в окружении женщин, наслаждаясь пением, испытывая неведомое тебе блаженство; когда же мне надоедало слышать твои стоны, доносившиеся из темницы, я подал знак, чтоб тебя осудили на смерть — и тебя осудили; но и это внушало докуку, и я велел отменить приговор, и мои послушные рабы его отменили. Ты жаждал моего падения, ждал его, как второго пришествия, жил с верой, что момент моего падения станет моментом торжества твоих идей… Ну хорошо, я пал. Где же твое торжество, несчастный? Я пал, но продолжаю крепко стоять на ногах. Я жил, ты страдал. Я снова живу, ты снова страдаешь… Впрочем, кто тебя знает! Кто же в выигрыше? Ты сохранил свои идеи, я сберег свое золото. Кто? Скажи мне, честный труженик!.. Ха-ха-ха!.. Был бы у меня громоподобный голос, я бы изрек все эти слова и расхохотался, посмеялся бы над этими дураками…

— Налей еще стакан. Лей, лей. Еще… еще…

— Смотри, через край.

— Ничего, пусть через край. Лей! Хочу поднять полный стакан и выпить до дна. Пусть льется вино по жилам, пусть согревает мое тело — как-никак три года оно коченело, скрючившись под хладным мечом парламентской комиссии. Лей!.. Довольно… Спасибо. Давай и ты свой стакан. Ну, за наше здоровье! Ура! Да здравствует амнистия!.. Эта амнистия признала, что все наши деяния совершались во имя спасения, славы и величия Болгарии… Ха-ха-ха!..

София, 18 февраля 1897 г.

Перевод Т. Колевой.

PANEM ET CIRCENSES{120} (ХЛЕБА И ЗРЕЛИЩ)[74]

Увы, нет более фейерверков! А мы, жители болгарской столицы, так свыклись с ними за минувшую неделю торжеств. И зачем лишать столицу ее праздничного наряда? Оставьте трехцветные столбы, оставьте арки, не снимайте флагов — пусть развеваются, пусть их зеленый цвет, эмблема надежды, вселяет успокоение и убаюкивает нас в объятиях султанского благоволения. Стреляйте ракетами — пусть их полет радует наши взоры, пусть их треск будит сознание нашего величия и зрелости…

Хватит рабского подражания Бельгии… Да и подражать-то больше нечему: все бельгийское уже пересажено на болгарскую почву. Пора взять другой, более высокий образец. А что может быть величественнее и привлекательнее Римской империи, особенно периода первых веков христианства? И если повнимательнее всмотреться в тот путь, которым мы идем, то можно с радостью заметить, что не так-то уж и отличаемся мы от Римской империи. Да и то сказать, чем мы теперь хуже римлян? Скажете, патрициев нет. Что такое? Патрициев? А возьмите-ка любой из номеров «Дворцовых известий» — голова кругом пойдет от титулов, трижды дух перехватит, пока выговоришь одно имя. Вот, к примеру, попробуйте заставить кого-нибудь из Дивотинской околии{121} выговорить: «заведующий такой-то частью полка Ее-Царского Высочества-Принцессы-Клементины-Сакс-Кобург-Готской, Августейшей Матери-Его-Царского Высочества Государя, подполковник генерального штаба Бонапартов». Это я только к примеру. Можно ли на пустой желудок вымолвить такое? И после этого посмейте утверждать, что мы не прогрессивная нация. Мало разве изменений произошло в нашей общественной жизни: вчерашний Лало Пуюв нынче именуется Любомиром Дендоновым, вчерашняя Ныка Фыкова подписывается ныне, если она грамотна, Надежда Факлинская… Словом, я хочу сказать, что в патрициях у нас недостатка нет.

Чтобы сгладить различие между нами и римлянами, остается только умножить число праздников и торжеств, а это не бог весть как трудно. Полагаю, что для торжеств достаточно из 360 дней в году выделить 180. Как раз половину. У нас сейчас 52 воскресенья и 36 царских и нецарских праздников; если прибавить к этому самое малое еще 30 дней на встречи и проводы, набирается худо-бедно 120 праздников в году. Остается, значит, придумать всего 60 торжеств — вот тебе и Римская империя. Не допускаю, чтобы какая-нибудь комиссия из благонадежных людей встретила затруднения, если ей будет поручено придумать по пять новых праздников в месяц. Прежде всего мы, как вассальное княжество, можем перенять некоторые официальные праздники Оттоманской империи, например: тезоименитство его императорского величества султана Абдул-Хамида, восшествие на престол Халифов ныне благополучно царствующего падишаха; наконец, мы можем праздновать и байрам; ничто не мешает нам также праздновать дни рождения всех царей на земном шаре, дабы показать, что мы — прогрессирующая нация. Пусть нас похвалят в «Revue d’Orient».

Потери от этого не так-то уж велики. Возьмем, к примеру, столицу: в Софии 60 тысяч жителей; если каждый из них зарабатывает в день что-нибудь около трех левов, то за счет 60 новых праздников он лишится в год всего 180 левов, или в целом София потеряет каких-нибудь 11 миллионов левов. А все городское население нашего милого отечества лишится за год 180 миллионов левов. Сущие пустяки! Раскидай их на сельское население, и дело с концом!.. Неужели из-за какого-то презренного металла мы откажемся от торжеств? Как бы не так! А о другом нам беспокоиться нечего: флаги у нас есть, пусть круглый год развеваются; столбы пусть себе торчат. Разве только на ракеты потребуются деньги. Но об этом пускай австрийцы заботятся; ведь теперь мы будем взимать с них по 14 процентов пошлины, шкуру с них по торговому договору сдерем. Все, что с немцев сорвем, все истратим на ракеты. Через день — иллюминации и фейерверки, через день — парады; зоопарк очень просто переоборудовать в арену всенародных торжеств — там хватит места для всего столичного населения. Народное собрание на одном из ночных заседаний может на скорую руку состряпать дополнение к уголовному кодексу вроде такого, например: «Всякий, кто нанесет оскорбление одному из членов Народной партии, отдается на растерзание диким зверям».. Приговор будет приводиться в исполнение публично в зоопарке: на глазах у торжествующего столичного населения осужденного будут бросать в клетку со львами под звуки оркестров и треск фейерверков.

Торговый договор с Австрией гостеприимно открывает границы Болгарии для австро-венгерских торговцев и фабрикантов; теперь они смогут без каких бы то ни было предварительных разрешений и формальностей наводнить наше отечество, так что нашим торговцам останется лишь отдыхать и предаваться участию в торжествах. На братьев мадьяр ляжет забота заправлять вместо них торговлей и развивать промышленность. Довольно, в конце концов, нашим торговцам и ремесленникам трудиться, пусть себе отдохнут…

Как только дело с торжествами будет налажено, комиссиям придется позаботиться о питании торжествующего народа, и тогда уж ни один дьявол не сумеет отличить Болгарию от Римской империи…

А что касается пропитания — дело простое. Рим раздавал хлеб 300 тысячам голодных, так что стоит болгарскому народу во имя прогресса и народного величия помогать 50 тысячам голодающих в Софии. У остальных десяти тысяч человек найдутся, надеемся, деньги хотя бы на хлеб. Вот тебе и разрешение всех социальных и экономических проблем: один князь и две комиссии! Одна будет раздавать хлеб, а вторая устраивать торжества. Бедные австрийцы… Да кто виноват! Думали бы раньше, когда подписывали торговый договор, ха-ха-ха…

У нас все хорошо, мы довольны: конституция есть, с турками мы друзья-приятели — что еще нужно? Упоенные счастьем, мы, подобно римлянам, будем орать на городских площадях лишь одно: «Panem et circenses…»

Счастливец.

София, 26 февраля 1897 г.

Перевод К. Бучинской и Ч. Найдова-Железова.

СКРОМНАЯ ЛЕПТА НА ОБЩИЙ ЖЕРТВЕННИК

Господин редактор!

Вам, я не сомневаюсь, известно, что наше почитаемое правительство назначило комиссию из компетентных — иначе и быть не может — лиц, которой поручено разработать вопрос о том, как должно быть представлено наше отечество на предстоящей Всемирной выставке в Париже. Согласитесь, что это прекрасная идея. Хорошо, но задача это трудная, и едва ли одной комиссии будет под силу разрешить ее. Поэтому я думаю, господин редактор, что первейший долг каждого патриота (впрочем, кто у нас не патриот?) прийти на помощь комиссии, дабы наше отечество могло быть представлено в Париже, как подобает, во всем своем величии.

Нет сомнения, что французы, как и другие цивилизованные народы, проявят особый интерес к чему-то такому, чего у них нет, к чему-то собственно нашему, самобытному, чисто болгарскому. А оригинального у нас — сколько угодно. Взять, например, да представить им выборы в Бяла-Слатине{122}. Что вы скажете? Попробуй найди что-нибудь более болгарское, чем это! Дудки! Но уже сейчас для нас должны выделить на выставке возможно большую площадку, чтобы картина могла быть воспроизведена полностью: за три дня до выборов прибывают головорезы из Врацы, наводят на избирателей ужас и трепет; являются крестьяне; приходит в раж околийский начальник; войска окружают помещение для выборов и «с колена» заряжают винтовки; головорезы поднимают пальбу; они вместе с полицией набрасываются на огорошенных крестьян; начало паники; избиратели укрываются кто куда и наконец в качестве апофеоза (разумеется, при достаточном количестве бенгальских огней) торжественно называют избранное лицо. Такое зрелище поразит всех европейцев. Разве только курды будут посмеиваться в ус и шептать: «Большое дело! А что, если мы изобразим армянскую резню?» Но какое значение может иметь для нас мнение каких-то свирепых дикарей? Если комиссия, по известным соображениям, сочтет неудобным в настоящий момент демонстрировать картину общеболгарских выборов, можно предложить вниманию посетителей выставки выборы в Кутловице{123}. Что тут, что там герои одного роду-племени — все патриоты. (Пусть уважаемая комиссия, читая эти скромные замечания, не сочтет меня, бога ради, за смутьяна.)

В качестве образца жизнеописания народного избранника достаточно, по-моему, представить биографию новоиспеченного депутата Придунайского края.

В отделе «Внутреннее управление княжества Болгарии» необходимо представить в роскошных застекленных витринах всевозможные мешочки с песком, воловьи жилы, керосиновые лампочки, соленую рыбу, плетки, дубинки и прочие средства прививки патриотизма, которые содействуют спокойному управлению страной; следует также заготовить брошюры на французском языке с разъяснением роли каждого из этих предметов. Не лишнее соорудить и подвал какого-нибудь полицейского участка, где можно будет наглядно показать применение всех упомянутых атрибутов. Назвать его рекомендуется «Секретным отделением» и пускать туда зрителей за определенную плату. Глядишь, и денежки кое-какие перепадут.

В виде типичного образца «болгарского правосудия» — уверен, что вы со мной согласитесь, — лучше всего представить посетителям Всемирной выставки процесс по делу об убийстве Белчева{124} во всех подробностях. Альбом с портретами свидетелей имел бы немалое значение для психиатрии.

В качестве примера законодательной деятельности можно воспроизвести заседание Народного собрания по поводу ратификации торгового договора с Австро-Венгрией. Тут необходимы две сцены: первая — это кулуары, где слышатся голоса: «Мы объявим таможенную войну этой… Австрии», «Да, братец, понимаю, ты прав; для меня эти слова твои — бальзам, но все ведь уже свершилось, что тут поделаешь; ну подаст в отставку, а дальше что? — Оставь!». Вторая сцена — зал заседаний, где слышатся те же голоса: «Договор этот есть патриотический акт, истинное благодеяние для отечественной индустрии, следует принять его с аплодисментами. Ура!» (Можно к этому добавить закон Папанчева о печати. Если угодно, конечно.)

Чтоб дать Европе подлинное представление о домашнем быте болгар, едва ли потребуются большие затраты средств и труда. Построим на выставке деревенский дом — плетеные стены, обмазанные… чем-то; в комнате — насквозь пропылившаяся рогожка, три разбитых миски, два треснутых горшка, одна большая глиняная миска с присохшими к ней остатками пищи, на стене три вязанки перца и три плетенки чеснока; посреди комнаты люлька с вечно плачущим младенцем, рядом с вечно дымящим очагом — вечно дремлющая кошка. Лесенкой в три ступеньки комната сообщается с подполом, а в подполе — кадка с кислой капустой, глиняная крынка с нашинкованными овощами, горшок с брынзой — и все. Поместим в эту комнату двух «paysans de Danube»[75] в лоснящихся от времени полушубках, не умывавшихся со времени приобщения к православной церкви путем омовения в купели, заставим их закурить свои благовонные чубуки, да и двери закроем, чтоб случайно не выветрился драгоценный патриотический аромат, исходящий из поименованной движимости и провизии, а там пусть оркестр грянет «Шумит Марица», и наши делегаты пригласят посетителей Всемирной выставки познакомиться с прелестями «une maison bulgare, s’il vous plait»[76]. Впрочем, придется построить неподалеку спасательную станцию с солидным запасом нашатырного спирта для тех, кому станет дурно от ароматов «maison bulgare». Было бы неплохо держать там и запас порошка против насекомых… Может случиться, что потребуется… Что касается архитектуры, то такой «maison bulgare» еще, так сказать, цветочек, ибо мы могли бы похвастаться перед европейцами, например, землянками, в каких обитают сегодня жители Раховской околии. Подобных троглодитских пещер наука не могла открыть, изучая самые темные доисторические эпохи.

Не знаю, как комиссия решит представить на Всемирной выставке болгарское просвещение, но думаю, что было бы представлено самое характерное, если бы мы смогли дать европейцам понятие о трехклассном училище-пансионе в Искреце. Неужели вы его не видели? Если не видели, не рассчитывайте на описание. Описанию оно не поддается. Члены комиссии непременно должны посетить Искрец и познакомиться с оригиналом, подобие которого едва ли найдется на всем земном шаре. Неплохо бы самому господину министру народного просвещения побывать там, а еще лучше, если и их царские высочества съездят. Это полезно, пусть знакомятся с отечеством. Да это и не так уж трудно: от Софии до Своге поездом, от Своге, влево, час ходу, а то и меньше, до Искрецкого монастыря. (Только при входе туда, поднимаясь по лестнице, соблюдайте осторожность, ибо, если свинья, которая обыкновенно лежит под лестницей, вздумает почесаться о средний столбик, как бы вы не загремели вместе со всем пансионом… Остерегайтесь!)

Теперь подумаем, как представить болгарскую литературу. Да и тут нет особых затруднений: возьмем статистику народной библиотеки — какого автора больше всех читают? Наибольший спрос на Гребенарова{125}. Набей сундук творениями Гребенарова — и в Париж. Недурно было бы и самого автора продемонстрировать на Всемирной выставке. Представлять так представлять! Нужно только внимательней проследить, как бы не упустить чего из его сочинений. Европейским литераторам будет особенно интересно познакомиться с одним из ранних творений господина Гребенарова, которое носит, если мне память не изменяет, следующее трогательное название: «Относительно экономической и жалостной Македонии. Об убитых консулах. И советы, как приготовить слоеный пирог и рахат-лукум». Журналистику можно представить в двух видах. Газеты, издаваемые горячими патриотами-идеалистами, как например, «Bulgarische Handelszeitung», «La Bulgarie»{126}, и газеты религиозно-нравственного содержания; этот вид объемлет все другие болгарские газеты.

Что касается изящных искусств, то теперь нам уже бояться нечего, не осрамимся; это раньше дела наши были плохи! Каких только художников не наплодило Рисовальное училище! Но при всем том имеет смысл скопировать некоторые художественные образы, разбросанные там и сям по нашему отечеству. Я советую уважаемой комиссии посетить, например, монастырь Святого Краля над селом Горна-Баня на Люлин-Планине и осмотреть иконы в церкви. Особое внимание обращает на себя «Избиение сорока тысяч отроков». Некоторые безбожники утверждают, что матери убитых отроков изображены на этой картине в самых модных нарядах с пышными турнюрами, а сами убиенные младенцы походят на пирожные с кремом. Но кто станет считаться с мнением безбожников! Они уверяют даже, что святой дух, нарисованный посреди плафона, сильно смахивает на металлический кувшин… Суесловие! (Напоминаю, что это лишь наши скромные советы; комиссия вольна, разумеется, сама сделать выбор. Очень возможно, что она отдаст предпочтение картине, на которой изображен некий достойнейший муж с лошадиной головой. Эта картина украшает, если не ошибаемся, церковь Кремиковского монастыря. Легенда говорит, что сей муж, необычайной красоты, подвергался преследованиям агарян, и господь, дабы спасти его, снабдил его лошадиной головой. Правда это или нет, кто знает.) Кстати, не забыть бы скульптуру. Главное, не обойти вниманием творение господина Шаца: «Бюст Ивана Вазова, созданный по случаю его двадцатипятилетнего юбилея». Шедевр этот замечателен тем, что в Болгарии он может сойти за бюст господина Вазова, в Германии — за бюст Каприви{127}, в Италии — за бюст короля Умберто, а в антропологическом музее Мантегаца и Ломброзо — за бюст знаменитого разбойника Ринальдо Ринальдини{128}. Просто не верится, что скульптура достигла такого совершенства!

А вот с музыкой дело будет потруднее. Но ничего, пораскинем мозгами и в конце концов остановим свой выбор на музыкантах, которые услаждают слух и веселят сердца коренных софиянцев. Возникает, однако, опасение, что европейская пресса затеет спор относительно национальности этих музыкантов; начнут нас укорять, что мы кичимся цыганами. Послать же какого-нибудь нищего с гадулкой не годится: концертные залы на Всемирной выставке будут большие, и гадулка едва ли сможет произвести фурор. Трудное положение, леший его возьми, но что поделаешь, нужно же найти какой-то выход.

Но нет сомнения, что с самым большим затруднением комиссия столкнется при подготовке отдела «Болгарское кулинарное искусство». Болгарская кухня — вот вопрос. That is the question, — сказал бы Шекспир. Стоит попытаться составить список болгарских кушаний, но подлинно болгарских, а не заимствованных и присвоенных. Начинаю: тюря, лютеница, тыквенник… Создателю всеблагий, помоги мне! Нет, нет, серьезно, есть еще что-нибудь? Повара и поварихи, филологи и собиратели образцов народного творчества, спасайте честь Болгарии!..

Болгария, мать наша родная, в каком нарядном мундире тебя представят на Всемирной выставке в Париже, и сможет ли там твое чадо узнать тебя, о моя простенькая, и бедненькая, и хитренькая, и умненькая, и набожная, и безбожная, и измученная, и запуганная, — но и храбрая Болгария…

София, 5 апреля 1897 г.

Перевод К. Бучинской.

РАЗНЫЕ ЛЮДИ — РАЗНЫЕ ИДЕАЛЫ IV

— С этим твоим упрямством ты еще долго будешь ходить в дураках…

— Да о каком упрямстве ты говоришь, дядюшка?

— Как о каком, сынок! Неужто сам не сознаешь, в каком ты положении? Твое ли это дело — наводить в мире порядок? Возьмись за ум, выбрось блажь из головы и живи, как все люди живут. Посмотри на своих сверстников: у каждого и теплое местечко, и деньжата накоплены, и дома построены, а у тебя! На что это похоже — ни кола, ни двора, ни плошки, ни поварешки. Гляди, какую бородищу отрастил, а все себя за малолетнего считаешь. Время, оно, сынок, не ждет; когда ж ты будешь зарабатывать, хозяйством обзаведешься. Политикой не прокормишься…

— Скрипкой, дядюшка, тоже не прокормишься… Однако, без музыки нельзя.

— Ты все со своими шуточками — вот и сидишь на бобах. А я-то стараюсь сделать из него человека…

— Сделай, дядюшка, сделай поскорее.

— Хватит тебе паясничать, я тебе серьезно говорю. Послушай, парень, опомнись, пока время есть. Потом пожалеешь, да только поздно будет. Ты что думаешь? Что ты шибко умный? Взялся людей учить. Ты бы сам научился жить.

— Ну хорошо, научи, что делать.

— Как это — что! Делай, что все делают: сиди смирно и помалкивай в тряпочку… Чего ржешь? Что, я не дело говорю?

— …Ха-ха-ха… Да если у меня, дядюшка, тряпочки нет?.. Что тогда?.. Хо-хо-хо…

— Смейся, смейся, придет время — заплачешь.

— Может, придет, а может, и… Кто знает?..

— Ты слушай, что тебе говорят, и на ус наматывай, а там посмотрим. Глотку деря, пузо не набьешь. Почему бы тебе не войти в большинство, как другие?

— Да как же, дядюшка, я войти могу, когда не принимают…

— Смейся, смейся… Конечно, не принимают и не примут, потому что ты шалый, ты башибузук… (Смейся, смейся себе на здоровье.) А вот попробуй прикуси язык, помолчи годок-другой, тогда посмотришь, примут или нет. И чего ты везде суешься, всюду голос подаешь: этот — подлец, другой — вор, в Бяла-Слатине то-то произошло, 17 ноября то-то, султанское благоволение, торговый договор — тебе-то что за дело? Честно-нечестно — помалкивай. Притворись, будто ничего не видишь, вот тогда-то тебя и оценят, поймут, что ты парень смирный, что для дела годишься… а как иначе? А заслужишь доверие — можешь жить не тужить, дела твои как по маслу пойдут. Тут тебе и почести, и уважение… Если б на это еще труд понадобился или ума палата — куда ни шло, а то ведь — ничего, сынок, ничегошеньки, только закрыть на все глаза и помалкивать в тряпочку. Безобразия, говоришь, творятся? Ну и пусть. Тебе-то что? Мо-олчи и занимайся своим делом, потому как криком все равно ничего не изменишь. Что, разве я неверно говорю?.. Зачем же дразнить, зачем вызывать злобу у сильных мира сего? Просто диву даюсь, как ты до сих пор не постиг этой философии! Ты видел когда-нибудь, чтоб процветал кто-нибудь из оппозиции? И как тебе, сынок, не осточертела вся эта проклятая борьба, вся эта критика, будь она неладна. Сколько сил, сколько труда ты потратил!.. И ради чего? Попусту…

Перевод Т. Колевой.