Избранное

Глава I «ХРАНИТЬ ВЕЧНО»

Лес. Ночь. У землянки сидят люди — семь мужчин и одна девушка. Они не зажигают костра. Курят, прикрывая самокрутки рукой. Один из мужчин ранен и лежит на носилках, сделанных из ветвей ивы. Он первым нарушает молчание:

— Что ж, будем говорить как товарищи. Давайте другой вариант!

Все молчат.

— Я жду…

Снова молчание.

— Значит, второго варианта не существует. Его действительно нет. Принимается первый. Есть возражения?

Молчание.

— Если так, буду спрашивать поименно. Виктор!

Один из сидящих быстро встает:

— Слушаю!

— Жду ответа.

— Не знаю… Пусть говорят другие.

— Это товарищеский разговор?! Следующий! Кто там, не вижу. Алеша, ты?

— Я…

— Приказ слышал?

Пауза.

— Товарищ командир, так вы и сами сказали — по-товарищески…

— Не получается. Подписку давал?

— Свои об этом своих не спрашивают.

— Не спрашиваю. Напоминаю.

— Все помню.

— Тем лучше.

Так постепенно он обращается ко всем мужчинам по очереди. Остается девушка. С ней он говорит после паузы:

— Клара, я очень тебя прошу…

— Меня не надо просить.

— Но слушай… Клара, ты же все понимаешь!..

— Не пойду, — чуть даже вызывающе отвечает она и, помолчав, уже мягче добавляет: — Я только осложню положение группы. Им предстоит бой.

— Ну, бой!.. Ты бывала и не в таких переделках.

— Спасибо за комплимент!.. Ты забыл, что я женщина.

— Клара!

— Если Клара, позвольте мне выбирать! Я не знаю, что опаснее — идти с ними или остаться с тобой, капитан. Нашу землянку замаскируют, нас не найдут.

— А если найдут?

— А я точно уверена — нет. Верно ведь, Цыган?

Тот отвечает не сразу.

— Я понимаю так, — взвешивая слова, говорит он, — фриц не найдет. За это я гарантирую. Если только местный христопродавец найдется. Или — с собаками.

— Товарищи, я приказываю взять ее с собой! — говорит раненый.

Тон необычный. Опять нет ответа. Часы бегут. Два пополуночи. Осталось три часа до восхода. Всего три. Тишина. Что в ней таится?

— Да отвечайте же, черт побери!

— Если Клара хочет остаться, пусть остается, — говорит Алеша.

— Да, уж пусть выбирает, — поддерживает его Виктор.

— Семен?

— Не знаю. Пусть решает сама.

— Здесь я решаю. Высшей властью, доверенной мне…

— Вот и застрели меня высшей властью… Никуда не пойду, — вдруг зло перебивает девушка.

Чей-то тихий голос произносит со вздохом:

— Умрешь, девонька.

— Ну и умру. И что? Бросить его одного, раненого? А? Вы это мне посоветуете?! Мужчины…

Доводов нет. Все исчерпаны. И Клара, чутьем сознавая, что победила, встает, начинает что-то искать в темноте.

— Вот мы здесь спорим, и все без толку. Лучше подсчитаем, что осталось у нас.

И тотчас все включаются в дело, встают, начинают искать. Доносятся голоса:

— Тол, три пакета.

— Вот еще часовые мины — две штуки и гранаты.

— Сколько?

— Считай, по паре на каждого, штук пятнадцать.

— Тол и мины оставьте нам с капитаном. Все равно они вам ни к чему. Ну, и пару гранат…

Да, она уже все решила. Разверзнись земля, явись сюда вся армия третьего рейха — ничто не изменит ее решения. Клара останется с ним, а они, подчиняясь его приказу, будут прорываться сквозь немецкие цепи, которыми плотно блокирован лес. Утром, с рассветом, автоматчики станут его прочесывать.

Три часа. Капитан и Клара в землянке. Снаружи слышится мягкий шорох — те, кто сейчас уйдет, маскируют землянку ветвями и папоротником. Тихий голос:

— Схоронили — не подкопаешься.

— Спасибо. До свиданья, товарищи. Доберетесь до первой же нашей точки, свяжитесь с центром, обрисуйте общую картину — и на запад, на Брест! Линия фронта уже приближается…

— В вашей станции «Север-бис» питание совсем кончилось? — спрашивают сверху.

— Почти, — озабоченно отвечает Клара. — Ну, может быть, хватит на несколько фраз. И то не уверена. Как выйдете на связь, моим в Москву на Ново-Басманную привет передайте… Жива-здорова! Писать некогда…

Шаги удаляются. Наступает тишина. Ветра нет. Лес молчит в ожидании рассвета. Оставшиеся не знают, что товарищи их, отойдя от землянки шагов на пятьсот, останавливаются. И вновь совещаются. Они говорят приглушенными голосами:

— Братцы, я не могу… Это первый завет — не бросать раненого командира.

— Но это его приказ…

— Приказ-то приказ… А мы — люди…

— Мы разведчики, подписку давали…

— Подписку на верность, не на предательство!

— Вот как! Тогда вернемся… Погубим и их и себя. Кто будет отвечать перед центром?

— Ш-ш… Хватит, поговорили! Как старший по званию, я приказываю всем идти на прорыв.

Они уходят. Спустя полчаса доносится автоматная очередь, короткие перестрелки, разрывы гранат…

— Прорвались, — тихо произносит Клара.

— Прорвались, дело знают. Если только шальная пуля кого положит…

И снова все тихо. Время как будто остановилось, страшась рассвета и того, что придет вместе с ним.

Это происходило в глубине белорусских лесов в районе города Слоним, Барановичской области, 19 июня 1944 года.

И прошло четверть века. Россия 1969 года. Обычное здание. Оно едва ли отличается чем-либо от других, стоящих с ним по соседству домов. Все как будто обычное. Лестница. Переходы. Тихие комнаты. Черные папки на стеллажах. И в каждой — жизнь, и какая… В небольшом вестибюле висят портреты. Я подхожу к ним.

— Это те, кто когда-то вышел отсюда и не вернулся, — поясняет мой собеседник.

Читаю подписи под портретами. Армейский комиссар Ян Берзинь, долгие годы стоявший во главе советской военной разведки. С ним рядом — знаменитый его воспитанник Рихард Зорге. Третьим идет портрет майора Гнедаша Кузьмы Савельевича.

— Это он, — говорит собеседник. — Вы когда-нибудь слышали это имя?

— Нет, никогда…

— Видите ли, это все постепенно отыскивается. Через годы.

— Он совсем молод…

— Ему и тридцати не было. Майора и Героя Советского Союза ему дали уже потом, после его гибели.

— В войну о нем, наверное, много писали?

— Кто о нем мог писать? Как разведчик, он был дважды зашифрован. Я вам так скажу — его и свои знали под другим именем. Трагично, но… даже на могиле его надписали другое имя.

— А там-то зачем?

— Это уж просто недоразумение, впрочем логичное в тех условиях. Потом, конечно, исправили. Прочитаете до конца — поймете. В деле есть все, вплоть до последних радиограмм из леса в районе Слонима.

— За три часа до рассвета?

— Да.

Я получаю тяжелую черную папку.

Вот оно, личное дело разведчика Кузьмы Гнедаша. Сначала мне бросилась в глаза короткая справка: «Потопил 10 пароходов и 14 барж. Пустил под откос 21 эшелон с живой силой и боевой техникой противника. Уничтожил более тысячи фашистов». Спрашиваю:

— Данные эти проверены?

— Здесь все проверено. Но ведь главная его заслуга не в этом, вы почитайте дальше…

Я стал читать и понял, что собеседник мой был прав. В Отечественной войне были такие периоды, когда наш Генеральный штаб, координировавший действия фронтов и армий и готовивший наступательные операции, принимал те или иные решения, во многом опираясь на донесения Кузьмы Гнедаша и его центра.

Курская битва… Но ведь он действовал на Украине… Однако постепенно и это проясняется: незадолго до великого сражения Гнедаш взорвал железнодорожные мосты через Днепр, по которым немцы перебрасывали эшелоны с подкреплением к Орловско-Курской дуге. Читаю дальше. Оказывается, и прорыв Днепровского вала, форсирование Днепра нашими частями были осуществлены также с помощью центра Гнедаша, который раскрыл нашему командованию систему обороны немцев на Днепре. В Белоруссии тоже чтят его память. После успешно проведенной белорусской операции маршал Рокоссовский лично ходатайствовал о присвоении Гнедашу звания Героя Советского Союза.

А вот его соратники — Тиссовский, Курков, Науменко, Уколов, Дужий, Кочубей — разведчики, партизаны. Но главными героями моего повествования будут двое — Кузьма Гнедаш и Клара Давидюк — радистка подпольного центра. Четыреста раз выходила она в эфир, находясь на территории, оккупированной немцами, подчас в каких-нибудь ста метрах от их пеленгатора. И в самый страшный час эта девушка осталась рядом с раненым командиром и разделила его участь.

— А ее фотография есть? — спросил я.

— Пока только в личном деле.

— Но прошло уже четверть века, — сказал я.

— Прошло всего четверть века, — возразил подполковник.

Мы нашли ее фотографию. Девочка. Милое личико. С модной тогда челочкой. Глаза большие. И никакой «профессиональной непроницаемости».

— Красивая была…

— Да, красивая, но суть-то не в этом, — отвечал собеседник.

Но мне почему-то представилось, что суть и в этом. На его и на ее личном деле стоит гриф: «Хранить вечно». Да будет вечной людская память.

Глава II НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ВОЙНЫ

Сорок первый год странно переплел судьбы людей. Все как бы сдвинулось, вышло из привычного состояния. И люди, которые — не случись беды — никогда не узнали бы друг друга, неожиданно встретились на перекрестках войны. До этого каждый жил своей жизнью, шел своей дорогой, и в какой-то час все дороги слились в одну.

Когда началась война, Кларе шел семнадцатый год. Все детство и школьные годы она прожила в Москве на Ново-Басманной улице. Отец ее, Трофим Степанович Давидюк, в юности служил телеграфистом на станции Коростень Юго-Западной железной дороги. В первый же год революции в городке происходили бурные события. Трофим Степанович оказался вовлеченным в них. Летом 1918 года, во времена гетмановской власти на Украине, он вступил в подпольную организацию большевиков. Уже спустя полгода возглавил забастовку рабочих-железнодорожников. Был схвачен оккупационными властями и приговорен к расстрелу. Революция в Германии спасла ему жизнь. Гражданскую войну он закончил комиссаром бронепоезда, потом рабфак, Московский институт инженеров железнодорожного транспорта и служба по Наркомату путей сообщения.

В 1922 году он женился. Когда он явился в домком и предъявил ордер на вселение, комендант, вручая ключи человеку в кожанке с маузером, сказал:

— Берите любую комнату, квартира пуста, хоть всю занимайте…

— Ну, зачем же? Нам хватит одной комнаты, а, Катя? — он обернулся к своей спутнице.

— Конечно, — отвечала она.

Трофим Степанович и Катя заняли угловую комнату в огромной квартире. Позднее, когда родилась Клара, комната была разделена фанерной перегородкой. Трофим Степанович был по натуре человек тихий, сдержанный, много читал. В Наркомате путей сообщения он не сделал большой карьеры, хотя, казалось, имел для этого все данные: и партийный стаж, и героическую комиссарскую биографию, и высшее образование. Как специалиста путейцы его, однако, очень ценили. Он одним из первых в стране получил звание почетного железнодорожника. После войны Трофим Степанович решил уехать из Москвы. Екатерина Уваровна долго болела и надеялась, что новая обстановка подействует на нее к лучшему. Его направили в Южно-Сахалинск, начальником Холмского отделения дороги, так что комната на Ново-Басманной семь лет простояла запертой. Хозяева вернулись лишь в 1953 году, когда Трофим Степанович вышел на пенсию.

Через всю жизнь он пронес большую любовь к своей жене Кате, которая была моложе его на десять лет. В семье их всегда царила атмосфера преданности высоким идеалам. Были свои святыни — они хранились в среднем ящике стола. Там лежали именное оружие Трофима Степановича, его партийный билет и отдельно в коробочке метрическое свидетельство Клары, прядь ее первых детских волос. Позднее в этом же ящике стали храниться ее ордена и медали.

В такой семье росла Клара.

Кузьма Гнедаш был родом с Украины. В Сумской области, на берегу реки Сулы, есть древний городок Ромны, которому уже скоро девять столетий. В нескольких верстах от Ромен на высоком холме стоит старое казачье село Салогубовка, — здесь родился и провел детство Кузьма, здесь крестьянствовали его родители — украинские казаки — отец Савва Иосифович и мать Анна Антоновна. Здесь жили его деды и прадеды. В семье Саввы Гнедаша было три дочери — Анна, Евгения и Христина — и сын Кузьма, любимец матери, женщины строгой и волевой, управлявшей всем хозяйством в доме. Впрочем, хозяйство было скудное — Гнедаши принадлежали к бедной части казачества. По старой казачьей традиции отец обучил сына мастерски владеть оружием — саблей, кинжалом, а также стрельбе в цель на полном скаку. Это искусство, которое он позже в армии довел до совершенства, очень пригодилось ему как разведчику.

В Салогубовке была четырехлетняя школа, построенная еще земством. Кузьма окончил ее, а дальнейшее учение проходил уже в Ромнах. То было время становления новой, советской школы.

Друг детства Кузьмы, его одноклассник, вспоминая далекие годы, пишет:

Кузьма был избран от учащихся в комитет, который управлял школой. В тридцатом году в селе была образована комсомольская ячейка; Кузьма стал одним из первых салогубовских комсомольцев. Ему поручили заведовать сельским клубом…

Гнедаш был старше Клары почти на десять лет. Но они как бы поднимались по ступеням одной лестницы. Она пошла в школу — он уже окончил восьмилетку и поступил на курсы колхозных механиков. Потом стал работать трактористом в Талалаевской МТС. Она стала пионеркой — он красноармейцем, — его призвали на службу. Он уже участвовал с войсками в походах, освобождал Западную Украину, потом воевал с белофиннами, а она все училась в школе, вступила в комсомол. К началу Великой Отечественной войны Клара перешла в десятый класс; Кузьма Гнедаш окончил Киевское военное училище и был направлен в танковые войска.

Вечером 21 июня в школе был бал. После торжеств, спектакля, танцев вместе с одноклассниками Клара отправилась на Красную площадь, чтобы встретить там полночь и посмотреть, как сменяется почетный караул у дверей Мавзолея.

А в это время рота Гнедаша была уже приведена в боевую готовность. Он уже знал, что вот-вот должна начаться война. Последние недели весь командный состав полка жил в напряженном ожидании грозных событий.

Клара ничего не подозревала. Она уже задумывалась о будущем, планы ее были неопределенны, она колебалась, куда пойти — в геологоразведочный или… в театральный институт. Такая мечта была, были разговоры со знакомым режиссером и чтение стихов. В том или другом случае будущее ей представлялось одинаково ясным и безмятежным.

…Школьники молча постояли у Мавзолея, потом отправились бродить но тихим московским улицам. Они гуляли долго. Когда Клара подошла к дому, начинало уже светать. Вставало утро воскресенья 22 июня. На цыпочках прошла она по длинному коридору. Неслышно приотворила дверь в свою комнату и едва легла — сразу уснула…

…А его танки, будя утреннюю тишину леса, повинуясь полученному приказу, уже двинулись к границе. И в головной машине был Кузьма Гнедаш. Он уже знал, что фашисты напали на нас. Но он не знал и даже представить не мог, что ему предстоит совершить, прежде чем там, в тихой лесной землянке, превращенной им в бастион, найти место последнего успокоения. И Кларе не снилось, что и ее путь в ту землянку уже начался…

В сентябре 1941 года Клара вместе с одноклассниками убирала картошку в районе Волоколамского шоссе и впервые попала под артиллерийский обстрел.

Машину политрука танковой роты Гнедаша подбил снаряд. Он удачно отделался легкой контузией и остался в строю. Немцы рвутся к Москве. Клара бежит в военкомат и упрашивает отправить ее на фронт. Ей отказывают. Кларе еще нет и семнадцати.

Осенью 1941 года из Москвы начинается эвакуация населения и учреждений. Школы не работают. Клара поступает на курсы радистов при местном штабе ПВХО. Ей сказали, что радистки очень нужны в армии и если она получит квалификацию, очевидно сделают скидку и возьмут добровольцем.

В роковые ноябрьские дни 1941 года Кузьма Гнедаш — уже комиссар танкового батальона. Он ведет свое подразделение в атаку. Колонна его попадает на минное поле. Комиссар Гнедаш открывает люк и под огнем противника показывает нашим танкам, как обойти мины. Его ранят. Он попадает в госпиталь и находится там почти полгода до ранней весны сорок второго. За это время Клара заканчивает курсы радистов и получает высшую квалификацию радистки первого класса, которую давали очень немногим.

Капитан Гнедаш выписывается из госпиталя. Он просит направить его в свою часть, но неожиданно для себя получает предписание явиться в Москву в одно из управлений Генерального штаба, к майору Бондареву.

…Кирпичная проходная. Окошко. Сержант молча берет документы Гнедаша. Окошко захлопывается. Он ни о чем не спрашивает. Он уже знает, в какое управление его вызвали. Проходит минут сорок.

В течение этого времени Гнедаш многое передумал. Вначале было простое любопытство — зачем он понадобился. Но по мере того как большой маятник старинных часов медленно отбивал свое «тик-так», любопытство сменилось тревогой, недоумением. Время было суровое. Жизнь его прошла открыто, в ней нет ни одного эпизода, о котором он мог бы вспомнить с сомнением или тревогой. И он не может понять, зачем его вызвали сюда. Единственный повод — это, возможно, его беседы в госпитале с соседом по койке, подполковником. Они были очень откровенными. Но в общем-то они говорили о том, о чем думали все. Гнедаш много размышлял о партизанской войне в тылу… Сколько там наших осталось людей!.. В той же Сумщине. Подполковник больше молчал и слушал. Иногда задавал вопросы. Нет, если так думать да искать, если два командира, коммуниста должны опасаться друг друга… тогда вообще…

Что… «вообще»? Ничего. Ничего. Все правильно. Что «правильно»? А Крым? Керчь? Союзники с их мифическим вторым фронтом…

— Капитан Гнедаш!..

Он не слышит. Он погружен в свои мысли, от которых не так-то легко отойти.

— Капитана Гнедаша здесь нет? — вновь, уже громко, произносит молоденький штабной офицер, вышедший в проходную.

— Простите, вы… кого назвали?

— Капитан Гнедаш — это разве не вы?

— Я.

— Товарищ капитан, я третий раз называю вашу фамилию, — укоризненно говорит штабист.

— А, извините… Слушаю!

— Вас вызывали к майору Бондареву?

— Так точно.

— Пройдемте со мной…

— Но я отдал в окошко документы.

— Все уже там… Идемте.

Странно. Но это-то просто дежурный, у него спрашивать бесполезно. И они идут по длинным коридорам. Он снова мысленно вспоминает свои беседы с подполковником. Случилось так, что Гнедаш рассказал ему о своей жизни, просто почувствовал расположение к нему. Нет, не может быть… И Гнедаш еще раз твердо отвергает возникшую у него версию. Сейчас все станет ясно. Выдержка. Всегда и во всем.

Они входят в небольшой кабинет. За письменным столом пожилой майор. Сопровождающий рапортует и удаляется. Гнедаш и майор Бондарев остаются одни. Следуют первые общие фразы: «Садитесь, курите…» Затем пауза. Майор первым нарушает молчание:

— Вы догадываетесь, капитан, зачем мы вас сюда вызвали?

— Нет, — отвечает Гнедаш.

— А мы дали вам время подумать… Там, в проходной.

— Да, конечно, я думал об этом.

— И гадали, в чем же вы могли провиниться? А?

Пауза. Капитан как бы подыскивает точные слова для ответа.

— Ну… были соображения и такого порядка.

— И что же вы нашли за собой?

— Не знаю, право… Так прямо и не скажешь… — он невольно улыбается и добавляет: — Гадал… Вспоминал госпиталь.

— Почему именно госпиталь?

— Там было время для размышлений, бесед…

— В том числе и таких, за которые вы можете упрекнуть себя?

— Я себя — нет.

— …Другие — возможно. Так можно вас понять?

Пауза.

— Пожалуй, — говорит Гнедаш.

— Добрались… Ну, да чтоб не крутить вам голову, скажу откровенно: подполковник Михеев рассказал нам о ваших беседах с ним.

Гнедаш молчит. Удивляться словам майора — наивно. Недоумевать? А чему? Раз уж майор начал, значит, продолжит, объяснит.

«Он хорошо владеет собой», — замечает майор про себя.

— Что ж… у вас такая профессия, что вам должно быть известно все, — говорит капитан.

— И вы не раскаиваетесь в своей откровенности?

И снова Гнедаш отвечает не вдруг, а после некоторого раздумья:

— Раскаиваться можно в чем-то дурном.

«Он должен был бы добавить: «…а наши беседы носили вполне лояльный характер…» — размышляет майор, — впрочем, это было бы уже оправданием себя. А он, очевидно, считает, что оправдываться ему не в чем. Хоть это и в самом деле так, но он-то откуда уверен? Будь на месте Михеева какой-нибудь дуболом, все мог приписать… Пораженческие настроения, мало ли?»

— Собеседник мой казался мне умным, думающим человеком.

«Казался?»

— Ну а сейчас? — спрашивает майор.

— Сейчас я проверю, так это или нет, — спокойно отвечает Гнедаш.

«Очень точно говорит. Михеев хорошо его понял».

— Ну так я вам скажу. Вы не ошиблись в нем. Михеев и рекомендовал вас нам… Как вы относитесь к тому, чтобы работать у нас?

Пауза.

— Не знаю, право… Мое отношение зависит от того, смогу ли я у вас быть полезным.

— Характер работы? Разведчик.

Пауза. Майор продолжает:

— Нам нужны люди т у д а… Волевые, смелые командиры-организаторы… Да, прежде всего организаторы… сплотить силы, установить агентуру… наладить связь… Партизанские группы разъединены, нет единого центра, нет единого руководства… Хотя сопротивление оккупантам растет…

— Не уверен, смогу ли я в короткий срок освоить профессиональные навыки, — говорит Гнедаш.

— У вас они отчасти имеются. Да!.. Разведчиками рождаются. Поверьте, прежде чем пригласить вас сюда, мы изучили вашу, скажем так, биографию. Она нас устраивает… Выдержка, трезвость ума… Знание языка — вы ведь владеете немецким?

— Да, здесь мне повезло. В нашем селе издавна жили немецкие колонисты — двор ко двору. Я с детства научился говорить. И в школе мне, естественно, легко давался язык. Но меня тревожит произношение.

— Это специалисты послушают. Будут ставить. Баварское, берлинское, силезское — там уже решат, подведут под легенду. Главное — основа есть. Ну, а стрелять ведь тебя не надо учить? — майор переходит на «ты».

— Нет.

— Значит, язык, спецподготовка… А главное, чтоб голова на плечах была. По характеру ты аналитик. Это и хорошо и плохо. Пока ты избираешь оптимальный вариант — время ушло. А подчас нужно решать мгновенно. Что на этот счет думаешь?

— Это меня тоже в какой-то мере тревожит, — задумчиво отвечает Гнедаш. — Заторы бывают, но… Под Медынью у меня был такой случай. Наша колонна двинулась в бой. Танки шли развернутым строем. Вдруг радируют: «Впереди минное поле»…

Майор понимающе закивал головой:

— Ну, ну, знаю, слышал, даже читал в газете. Газетчики постарались рассказать про твой подвиг. Можно считать, что реакция была мгновенной, хотя вариант ты избрал самый опасный для себя — во время атаки высунуться из люка по пояс и показывать направление машинам… Это, дорогой мой, все равно что закрыть собой амбразуру, а? Видишь ли, у нас ты все время рисковать будешь. Но риск риску рознь. Надо взвешивать. Открытый бой — это совсем другое. Там ты знаешь, что нужно делать… Ты выполняешь команду… Все! Разведчик — нет… Тут у тебя для каждой минуты — своя ситуация…

— Значит, нужно анализировать, — улыбнулся Гнедаш.

— Не об этом речь, — несколько разочарованно говорит майор и, помолчав, добавляет: — Конечно! То есть без этого ни шагу… Но — что превалирует? К чему склонность — стрелять или анализировать? Мы это тоже учитываем.

— Вы меня извините, — мягко сказал Гнедаш, — у меня, верно, есть этот недостаток, как бы уйти в себя… Я могу отвечать на вопросы, но… Это бывает, когда я думаю о чем-то серьезном… Сейчас, поймите меня, решается многое.

«Слава богу! Заговорил человеческим языком…»

— Да, конечно. И я не буду темнить. Речь идет о вполне реальной перспективе работать у нас.

— Я понял.

— Пойдешь?

— Если все зависит от моего ответа — то да.

— С желанием?

— Мне одного жаль: на тридцатьчетверке, как видно, уже не воевать. Отличные, между прочим, машины.

— Ничего. Будешь ездить на «оппелях», «мерседесах»… Сам ведь водил — все карты в руки. Между прочим… — Майор на секунду останавливается как бы в нерешительности и затем, улыбаясь, продолжает: — Не обидишься? Тебе на роду написано быть разведчиком и работать именно там, у немцев. Не догадываешься почему?

Гнедаш молчит, а затем смущенно спрашивает:

— Что, похож?

— Ну! Блондин с голубыми глазами! Чистый тип арийца! Насчет размеров головы — не знаю. Замеряй! Будешь у них образцово-показательный…

Дав себе отдых этой шуткой, майор пускается в рассуждения о роли разведчика:

— И солдат на фронте, и разведчик в тылу врага делают одно и то же дело. Но солдат, снайпер, может в лучшем случае убить двести, триста фашистов, подбить десяток «тигров». А разведчик, если он точно действует, может уничтожить целую армию, развалить фронт. Возможности их неодинаковые. В чем же тут дело?

— Очевидно, в специфике…

— Верно, но в чем она? Да, нелегко… Приходится все рассчитывать и даже быть скупым на такие качества, как смелость, отвага, то есть все это остается, но где-то подспудно…

— Эту сторону, мне кажется, я понимаю, — задумчиво, даже как бы колеблясь, говорит Гнедаш.

— А это самая главная сторона! Идет вражеский эшелон. Есть возможность взорвать его. Партизан не задумываясь сделает это. А разведчику надо думать: взрывать или, может быть, важнее проследить, куда идет эшелон. Это я к примеру…

— Понимаю.

— Обстоятельства складываются так, что тебе по ходу дела нужно присутствовать при карательной акции. Ситуация сложная… «Увидел фашиста — убей его!» — этот лозунг для нас не подходит.

— Поэтому он висит у вас в коридоре, — улыбаясь, говорит капитан.

— Это верно ты нас поддел, надо подсказать нашим политработникам, — смеется майор. — Словом, так. Собой ты владеешь — в этом я уже убедился еще до твоего прихода сюда. Так… Но пойми меня правильно… Меня тревожит твое… ну, что ли, благородство, рыцарство — прешь на рожон. Мораль у нас у всех одна — партийная, ленинская… Но именно во имя торжества ее — что делать? — к так называемым общепринятым нормам поведение разведчика не приравняешь… Провел «приятный» вечер с каким-нибудь группенфюрером, и, может быть, даже по-человечески он не внушил тебе особого отвращения… Угощал тебя коньяком, говорили о женщинах… Среди своих они вроде и на людей смахивают. И дружба у них есть, и верность… свастике. М-да… Как будто неловко тихо придушить его ночью в номере… А необходимо. И еще: уж решил действовать — действуй без колебаний, — это, по-моему, еще Бисмарк изрек. На этот раз «железный канцлер» был прав.

— В точном переводе его мысль звучит так: «Любое решение лучше политики колебания», товарищ майор.

— Ты читал его в подлиннике, на немецком?

— Да.

— Серьезно работаешь… Наверное, и мемуары штудировал?

— Что мог достать — читал.

— А о мадемуазель Марлен Руа читал?

— Конечно. Вот женщина!.. — вздохнул Гнедаш.

— Вот разведчица! — поправил его майор. — Ведь знала, что суп отравлен, — но стала есть, чтобы убедить врагов в своем незнании испанского языка. Это подвиг… О нем узнали. А ты свершишь подвиг — и никто о нем не узнает… что бы ты ни совершил. Все. Тебя нет. И фамилия твоя никогда упоминаться не будет, у тебя вообще не будет фамилии. То есть она будет, но только для тебя. Ну и для твоего командира. Ну как, будешь думать еще, или?.. — выжидательно спрашивает майор, кинув мгновенный взгляд на собеседника.

— Да ведь все равно советоваться я ни с кем не могу. Так?

— Да, к сожалению, это отпадает. Что ж, тогда возьми, почитай, и если согласен — подписывай. — Майор подает капитану лист бумаги, на котором напечатан текст примерно в полстраницы. У него, капитана Гнедаша, спрашивают, готов ли он добровольно вступить в органы военной разведки, строго хранить доверенную ему государственную тайну, подчиняться установленной в секретном органе дисциплине и выполнять все его требования.

Гнедаш прочел и молча поставил свою подпись.

— Этой фамилией ты подписываешься в последний раз, — сказал майор и, подумав, что эта фраза может звучать символически, поспешил добавить: — Но, разумеется, до окончания войны. А там мы снова станем самими собой. Ты — Гнедашем, я… — Он замолк, улыбаясь.

— Я понял, — отвечал капитан.

…В Ленинграде и сейчас живет подполковник в отставке Маландин Илья Тихонович, служивший некогда с Гнедашем до его вступления в разведку. Он рассказывает, что примерно в мае 1942 года он, тогда лейтенант-танкист, находился в Москве и вдруг неожиданно в Охотном ряду увидел Кузьму Гнедаша, выходящего из здания гостиницы «Москва». Маландин бросился к нему со словами: «Кузьма, привет, ты где сейчас?» Но человек, как две капли воды похожий на Гнедаша, пожал плечами и, сказав: «Простите, вы ошиблись», — козырнул и удалился. «Может, я и вправду ошибся», — вздыхает старик.

Глава III СТРАНИЦА ВОСПОМИНАНИЙ

Я сижу в той самой комнате, где стеллажи, и листаю страницы дела… Справки, донесения, наградные листы… А мысль все рвется туда, в лес, в замаскированную землянку, где с тревогой ждут рассвета те двое. Ведь можно, можно представить себе, как свершилось все это. Это же было, было! И вот их радиограммы оттуда, их последний привет родным и наконец два загадочных слова «согласно программе». Лишь позже, прочитав боевой приказ, полученный разведчиками перед уходом их в тыл, я понял значение тех слов…

Но до них еще далеко. Впереди три часа до рассвета. Сколько слов еще успели сказать друг другу они — Ким и Клара?

— Клара…

— Что, капитан?

— Попали мы с тобой… в мышеловку. Но у меня-то иного выхода… не было.

— Замолчи!

— Если тебе все-таки уйти в лес… Пусть лучше они обнаружат тебя одну. Скажешь, заблудилась в лесу, заснула… Еще одна легенда, а?

— Не выдумывай. Я-то? К ним в лапы сама? Никогда! Лучше смерть. Ничего не случится. Цепи пройдут над нами…

— Если бы я не был ранен!.. Мы бы с тобой победили целую армию, а?

— Конечно. Мы и сейчас победим.

— Иди к рации, может, она заработает?

— Села. Ну… Что передать? Только коротко, несколько слов.

— Всего?

— Всего…

— Тогда постой… Сейчас передашь две фразы и оставь питание еще хоть на одну передачу, на одну фразу…

— Та фраза будет длинной?

— Нет, не длинной… Два слова. А теперь поднеси огарок, я еще раз просмотрю донесения. Вот… Запасы горючего в танковых частях в районе Барановичей. У них всего на сто километров хода, резервных складов нет, взорваны. Это очень важно…

…И где-то в Москве, в разведотделе заработал приемник и пошли цифры…

И вновь тишина. Что-то тягостна она. Действовать, бороться уже поздно. Или еще рано? Надо ждать, надеяться и говорить.

Эти три часа до рассвета, как ни странно, — первые в их жизни часы, когда они вдвоем, только вдвоем, и могут говорить не о деле. Там, в лагере, всегда кругом были люди — партизаны, разведчики. И даже когда Клара в неурочное время, случалось и ночью, приходила к нему с важной шифровкой, Ким настолько углублялся в работу, что подчас, наверное, забывал даже о ее присутствии. Или они вдвоем с Кимом шли на задание. Но тогда была лишь одна мысль — как лучше справиться с ним. А Клара мечтала когда-нибудь поговорить с Кимом просто так, хотя не представляла себе, о чем она может его спросить. Что ж, теперь время есть. Спрашивай. Но она молчит.

— Клара, а почему ты решила идти в разведку?

— Не знаю, очевидно, наследственность. Мой папа в гражданскую был разведчиком. Вернее, он всем побывал. И разведчиком, и комроты, и комиссаром бронепоезда…

— А сейчас он кто?

— Он путеец… В Наркомате путей сообщения работает, начальник отдела…

— Как он тебя отпустил?

— А я сама все решила.

— Значит, ты уже тогда была взрослой… А я-то все тебя считал девочкой.

— Я это знала…

— Что знала? А? Скажи, — быстро спрашивает он.

— Подожди. Может, и скажу… Чуть попозже.

— Но не позже рассвета?

— Чуточку раньше.

— Хорошо. Буду ждать… А сейчас… Расскажи о себе. Ну… Как ты была маленькой…

— Ой, Ким, мне кажется, что это было так давно. Далеко-далеко.

Молчание. И вот уже мысли ее там, в этой дали.

А какая «даль» у нее, девятнадцатилетней? Но даль уже есть — детство. «Два капитана», «Военная тайна»… Комиссарская фуражка отца и он сам — сосредоточенный, строгий, в полувоенном кителе, с орденом.

…Мама.

— Кларочка, ты пила молоко?

— Мама, мне некогда, у нас комсомольское.

— Боже, это одна минута!

Клара стоит в передней у зеркала, поправляет косынку.

— Но ты совсем уже взрослая… Ты будешь красивой.

— Ну, ма-ма…

И вот она бежит по Басманной. Красивая? Секунда размышлений, и уже другие заботы. Очень много надо сделать, сказать, успеть. И, все ускоряя шаг, она взбегает по лестнице. «Здравствуйте, Аркадий Николаевич!» Директор, кивнув, проплывает мимо с длинной географической указкой в руке. И вот их восьмой «б».

Ряды парт. Голоса ребят, хлопанье крышек. Кто-то просит: «Клара, ты решила геометрию? Дай посмотреть…»

Хороший был класс… Клавдия Александровна, классная воспитательница, все просила, чтобы Клара привела на воспитательский час своего папу и чтоб он рассказал, как воевал в гражданскую. Но папа всегда очень поздно возвращался с работы. Прежде чем сесть ужинать, он подходил к Кларе, чтоб проститься на ночь. Но, присев на край постели, заговаривал с ней, расспрашивал о школьных делах, потом начинал что-нибудь рассказывать. Затем спохватывался, вставал:

— Поздно, спать пора.

— Папа, ну подожди, не уходи, расскажи еще!

Входила мать, Екатерина Уваровна:

— Трофим, ведь она опять спать не будет. Она и так, если ты задерживаешься, не спит, а ждет тебя…

И свет гаснет. Темно. Только вверху тоненькая полоска света вдоль фанерной перегородки, которая чуть-чуть не доходит до потолка. Эта тоненькая полоска — ее детство, короткие мгновения перед сном, когда глаза уже закрываются сами. В голове — обрывки мыслей. Скоро зимние каникулы. Какую-то папа достанет елку? В прошлом году была огромная — до потолка. У папы на работе тоже будет веселый утренник.

День рождения. Накануне, засыпая, Клара знает, что, проснувшись поутру, найдет рядом с постелью подарки. А вечером придут одноклассники. Мама с утра в хлопотах, пахнет сдобным тестом. Хорошо ли подойдет — мама волнуется. Но волнения всегда оказываются напрасными: тесто поднимается вовремя. Приходят подруги, товарищи, собираются в огромной передней. Здесь таинственный полумрак. Можно поиграть, побегать. Сегодня все можно. И вот мама зовет к столу. Шумно рассаживаются.

— Тебе уже пятнадцать, — говорит мама, — в будущем году получишь паспорт.

Будущий — это 1941 год. Каждое воскресное утро Клара бегала в магазин за свежей булкой к утреннему чаю. В тот день она, выйдя на улицу, сразу заметила, что люди чем-то встревожены, возбуждены. В булочной она увидела огромную очередь. И слезы, и причитания женщин: «Бомбили… война». Домой она шла в недоумении. Но все-таки еще была надежда, что папа, выслушав ее, скажет: «Глупости, боже мой, что за паникеры…» Улыбнется, успокоит ее и маму. И все рассеется, а завтра или послезавтра они переедут на дачу. Но едва она вошла в комнату и успела произнести одно лишь слово: «Папочка…», как отец поднял руку и сказал шепотом:

— Молчи, слушай…

«Сегодня, 22-го июня, в 4 часа утра по московскому времени, фашистская Германия вероломно нарушила договор о ненападении…»

Но даже не эти слова, а выражение лица отца вдруг подсказало Кларе, что ошибки, недоразумения здесь нет — война началась.

— А я так больше и не увидал своего отца, — говорит Ким, — он умер в марте сорок третьего.

— Он был строгий? — спрашивает Клара.

— Отец-то? Нет, мягкий, уступчивый. Вот как ты рассказываешь про своего отца, — мой такой же был… У него хранилась старая казачья сабля. Я все, конечно, к ней подбирался. Помню, он взял ее и говорит: «Без нужды не вынимай — без славы не вкладывай». Потом повел на задворки, поставил здоровый ком глины — и показал, как надо рубить. Вот мама была построже — помню, покрикивала на сестер, у меня их три…

— А на тебя?

— На меня — нет.

— А… ты был любимчик?

— Точно. Единственный сын… А потом меня провожали в армию, на действительную. Это было в тридцать шестом году… Отец поехал на станцию, мама осталась дома. Уже поезд показался. Мы, призывники, стоим на платформе, веселые. Ты знаешь, что для нас армия? Предел мечты!.. Мальчишками мы даже на спор шли — кто первый увидит красного командира… Ходили за двадцать километров — часть там стояла. Кто встретит военного со шпалой или с двумя — тот герой. Не верили!.. «Врешь, не видел!»

Он замолкает и думает о чем-то своем.

— Ты про отца начал рассказывать…

— Да… Уж поезд подошел, он стоит, какой-то вдруг маленький, растерянный… Говорит: «Ложку не потеряй». Какую ложку? А у нас, верно, была единственная серебряная ложка, еще от деда… Ну, они ее и сунули. В повестках писали — взять с собой ложку, плошку… Потом уж мы к вагону пошли, и он засеменил. Шепчет: «Служи Отечеству». Это последнее, что я слышал от него. Когда Сумщину освободили, я все же на сутки вырвался, дали машину, махнул в Салогубовку… Но — опоздал.

— А мама как? Обрадовалась?

— О!.. Я подъезжаю к дому, а мама из погреба выходит, в руках тарелка, вижу… Я открыл дверцу, выскочил из машины — и к ней. Она как стояла, руки опустились, и тарелка полетела с огурцами… Сестры бегут, окружили. Потом соседи пришли, набралась полная хата… И я им до ночи рассказывал…

— И про меня?

— И про тебя. Помнишь, я вернулся в Клинцы и угощал вас лепешками?

— Конечно помню. Ужасно вкусные!

— Вот. Я маме сказал: «Дай мне с собой… там есть у нас одна девушка…»

— А она что?

— Она… Вот и послала. Да, недолго побыл… сутки.

— Еще побываешь, — говорит она.

— Что ж… Через две недели Слоним будет освобожден.

— А может так быть, что раньше?

— Возможно, через неделю.

— А еще раньше?

— Раньше вряд ли… Если только какие-нибудь чрезвычайные обстоятельства…

— Ну, например, какие?

— Трудно сказать… Военный совет может принять решение сделать прорыв фронта именно в этом месте.

— А вдруг Военный совет уже принял такое решение? А, Ким? И утром вместо карателей придут наши танки, — таинственным шепотом говорит она.

— На войне все возможно. Конечно. И даже фантастика.

— Правда, а?.. Мы выглядываем, а они идут и башенками покачивают… Здорово, правда?

— Башенками покачивают? Это и правда здорово, — улыбается он.

Глава IV ДВА ГОДА НАЗАД

Москва. Ноябрь 1941 года. Страшная опасность нависла над родиной, над столицей ее. Уже пали Можайск, Волоколамск, Боровск, Рогачев. Бои шли в районе Дедовска. С юга немцы подошли к Серпухову. Стремясь к полному окружению столицы, немцы хотят перерезать канал Москва — Волга в районе Яхромы. И вот уже передовые части прорываются через канал. Ставка отзывает Жукова из Ленинграда и назначает его командующим Западным фронтом с особыми полномочиями. На стенах домов появляются первые приказы за его подписью. Из Москвы эвакуируют школы, детские сады, учреждения.

В эти-то дни Клара впервые подходит к старому трехэтажному зданию военкомата. Это слово она и раньше слышала дома. Но оно существовало, как некое отвлеченное понятие, связанное с военным прошлым отца. И вот теперь это слово обрело новый, реальный смысл.

Здесь, у дверей военкомата, много таких, как она, — целая толпа. Шныряют совсем мальчишки, ее ровесники. Молча стоят ровесники отца, появляются и совсем старые люди. Кто-то составляет список. Проходит слух, что формируется ополчение и возьмут всех. Потом выходит военный с тремя кубиками и говорит, чтобы те, кому нет восемнадцати лет, шли в райком комсомола. И, обгоняя друг друга, ребята и девушки устремляются в райком. Здесь действительно идет запись добровольцев в ополчение, но Кларе отказывают — рано.

Что делать? Вместе с матерью Клара ходит в подшефный Наркомату путей сообщения госпиталь ухаживать за ранеными. У нее была трудная палата, там лежали одни ампутированные. Зима, а паровое отопление не работало. В центре палаты стояла печурка с выведенной в окно железной трубой. Придя рано утром, Клара растапливала ее. Из разных углов палаты, с постелей слышались просьбы подойти, поправить одеяло, подать воды. Клару полюбили в палате. Она писала письма родным под диктовку, иногда, когда ее просили, сочиняла сама. Но ей казалось, что всего этого мало. Слишком мало.

Она вновь пришла в военкомат и, наверное, с час простояла в толпе. Из здания вышел военный, спросил у стоящих людей:

— Радисты среди вас есть?

Толпа молчала.

— Ну хоть один, один? — вскричал военный. — Вот как нужны!.. Пусть без диплома, лишь бы морзянку знал.

Никто не вышел. Досадный вздох прошел по толпе.

Но теперь Клара знала, кто тут требуется. И в этот же день получила в райкоме комсомола путевку на курсы радистов. Но дома ничего не сказала об этом. Зачем тревожить родных раньше времени? Каждое утро Клара шла в школу, так что внешне все выглядело как обычно. И возвращалась она примерно в два-три часа дня. Но однажды, заглянув в лежащую на столе тетрадь Клары, Екатерина Уваровна увидела в ней какие-то странные знаки. Она ни о чем не спросила дочь. Вначале мать подумала, что в школе ввели новый предмет. Это было вполне возможно по тем временам. Но вскоре мать обнаружила, что обычных тетрадей по математике, русскому языку у Клары вообще не было. Все у нее сосредоточивалось в одной общей тетради. И предмет был тоже, очевидно, один, все какие-то непонятные знаки.

— Кларочка, что это? — решилась наконец спросить Екатерина Уваровна.

Клара молчала. Нужно было сказать все сразу. Что уж теперь?..

— Мама, я не хожу в школу… Я записалась в заочную, но это, — она взяла тетрадь, — другое. Я… хожу в кружок.

— Какой же это кружок? Клара, ты чего-то не договариваешь.

Но теперь уже Екатерина Уваровна чувствовала, что она не может, как прежде, посадить рядом Клару и строго сказать ей: «Давай-ка поговорим серьезно. Расскажи все, как есть». Это уже было позади. Мать видела, как изменилась Клара за год войны, как незаметно переступила порог детства и отрочества.

В конце мая Клара вновь подала заявление в военкомат и приложила к нему справку о том, что ей присвоена квалификация радистки. Уже знакомый ей старший лейтенант сказал: «Ну, на этот раз, кажется, твой номер пройдет… На радисток у нас голод». Он ушел с ее заявлением к начальнику третьей части. Долго отсутствовал, потом вернулся и сказал, чтобы она шла домой и ожидала повестку. В тот же вечер Клара объявила родным о своем решении. Она ждала возражений, особенно со стороны матери, и внутренне готовилась к сопротивлению и даже борьбе. Но год этот многое изменил и в психологии матерей. Екатерина Уваровна понимала, что споры бессмысленны. Она только сказала, вздохнув: «Зачем же самой-то? Уж дождалась бы, когда призовут…» Отец встретил известие с какой-то растерянностью. Долго молчал, задумавшись. Потом с укором спросил:

— Кларид, но отчего же ты ничего не сказала нам?

— Что я должна была сказать, папа?

— О своем решении. Мы б посоветовались.

— Но ведь вы с мамой стали бы меня уговаривать подождать еще полгода. Я знаю наперед. И я бы мучилась, и вы бы страдали. А теперь все. Назад я уже не возьму заявления. И… давайте об этом больше не говорить.

Кларе было очень жаль отца. Она смутно догадывалась, что ему особенно больно сознавать очевидную несправедливость судьбы: ему, командиру запаса, из-за его гражданской профессии путейца отказывают в праве идти добровольцем. А дочь, такая молодая, такая неопытная, идет туда, где бой, кровь, смерть. Как это пережить? Весь вечер Трофим Степанович не проронил пи слова.

Между тем новость эта стала известна в квартире. В кухне собрались жильцы, оставшиеся в Москве — одни женщины. Сочувствовали матери, вздыхали, укоряюще смотрели на Клару. Одна из соседок, тетя Юстя, отозвав Екатерину Уваровну, о чем-то шепталась с ней. Клара тотчас догадалась, о чем они говорят, — она знала, что родственник тети Юсти — полковник Генерального штаба. Улучив минуту, Клара незаметно шепнула соседке:

— Тетя Юстя, только, пожалуйста, ни в коем случае… Тетя Юстя, я прошу вас!

Та смутилась.

— Кларочка… Ты пойдешь в армию, никто же не против. Но ведь можно и здесь, в Москве… Люди везде нужны.

— Тетя Юстя, если вы не хотите стать моим врагом, вы не станете звонить своему родственнику, — твердо сказала Клара.

— Хорошо. Если ты так категорически против, я не буду ничего делать.

…Седьмого июня Клара была зачислена добровольцем в 40-й резервный радиобатальон. Ее отпустили домой на несколько часов. Она пришла уже в красноармейской форме, возбужденная, полная впечатлений. Снова сбежались жильцы.

— Только не начни курить, пожалуйста, — просила мать.

— Мамочка, ну зачем мне?!

— Табак ведь будешь получать, ну и… начнете там баловаться.

— А я табак обменяю на сахар, — весело отвечала Клара.

— Смотри замуж не выйди, а то сейчас все военные девушки поимели моду выходить замуж, — вздыхали соседки.

— Тетя Валя, ну что я, маленькая?

— Вот именно, ты уже взрослая…

— Кларочка, береги себя ради нас с отцом… Пиши чаще!

— Обязательно… Прощайте, прощайте, пора мне!

— Прощай, доченька… Милая моя, родная, побереги ты себя! — заплакала мать.

В последнюю минуту, когда Клара уже натянула на плечи вещмешок, подъехал с работы Трофим Степанович. Он был сдержан и даже пытался улыбаться. Но улыбка его была хуже слез.

Их батальон был расположен на окраине города, в здании школы. Уже ни о чем постороннем нельзя думать, просто некогда, запомнить бы слова команды и вовремя сделать шаг, когда тронется стоящая впереди. Только в обед, выстроившись с котелками у полковой кухни, девушки знакомятся, разглядывают друг друга. Весь взвод — одни москвички, все старше Клары, она самая младшая. Потом вновь построение, маршировка по двору школы. А за невысоким забором идет своя жизнь. Женщины спешат отоварить карточки. Парочка прошла, ровесники Клары. Какой-то старик подошел к плакату на заборе, читает. А вот Клара уже не может выбежать за ворота. С гражданкой покончено. Она не просто Клара. Она красноармеец Клара Давидюк. Вот и сбылось!

На следующий день бойцам велели готовиться к торжественному акту. И Клара учила наизусть короткие звучные фразы присяги. Но принимать присягу ей пришлось совсем в другом месте. Пришел старший лейтенант, собрал всех девушек-радисток в аппаратной. Там стояла рация. Девушки по очереди садились к аппарату, и старший лейтенант диктовал. Он диктовал цифры: 17, 32, 11, 115, 275, 39 и т. д. — без всякого порядка — двух- и трехзначные. Клара вела передачу. Потом принимала. Прямой текст. Морзянка. Отдельные слова. Это был своеобразный экзамен на точность приема и передачи. Из взвода радисток были отобраны две — Клара и Надя Курочкина, тоже москвичка, чуть постарше Клары. У них оказались лучшие результаты.

Вечером того же дня Клару вызвали к комбату, который занимал кабинет директора школы. За столом сидели комбат, комиссар и еще какой-то военный с тремя шпалами и орденом боевого Красного Знамени. Ей предложили сесть.

— Вы в школе в кружке радиолюбителей занимались? — спросил комбат.

— Нет. Вот только последний год на курсах, товарищ командир, — отвечала Клара.

— А дело это нравится?

— Нравится…

— Оно и видно. Четко работаете, товарищ Давидюк.

Она молчала.

— Как положено отвечать?

— Служу Советскому Союзу! — сказала она немного смущенно.

Потом расспрашивали о родителях, о родственниках. Всем интересовались, даже тем, какую в школе имела общественную нагрузку. Спрашивая, комбат заглядывал в какую-то папку, лежащую перед ним. Затем он обратился к своему соседу с тремя шпалами:

— Товарищ подполковник, у вас будут какие-либо вопросы?

— Будут, — сказал тот, — почему, товарищ Давидюк, вы пошли добровольцем в армию?

Клара ответила не сразу. Она не знала, как отвечать. Все то, что испытывала она, простаивая часами в военкомате, просительно заглядывая в глаза проходившим начальникам, о чем думала ночью, лежа в комнате с плотно затемненными и заклеенными крест-накрест бумагой окнами и слушая частую дробь зениток и глухие, тяжелые разрывы фугасных бомб, — все это не укладывалось в одну фразу, да и не находились нужные слова. И, совсем «по-граждански» растерянно пожав плечами, она сказала:

— Не знаю, как ответить… Война.

— Война… Вот вы и ответили, — вздохнул подполковник. — И война жестокая, не просто с врагом — с фашизмом.

Все молчали. Вдруг комиссар спросил:

— А как вы посмотрите, товарищ Давидюк, если вас завтра отправят на фронт? Разумеется, вы, как дисциплинированная военнослужащая, комсомолка, подчинитесь приказу, но… не струсите?

— Не в том дело, чтобы не струсить, — вмешался военный с тремя шпалами. — Увидеть впервые фронт, передовую — это всякому страшно… А идут люди. На смерть идут. Вот в том и дело — пойдет ли человек на смерть, если потребует Родина?

Зачем они это спрашивали? Ведь ответ-то был предрешен. Ответить можно было лишь одно: «Пойду». Как ответить, чтоб вся ты была в одном этом слове?

— Пойду, — отвечала Клара.

Командиры переглянулись, а лицо подполковника вдруг подобрело. Но Клара, не зная, кем является ее собеседник, и решив, что разговор и в самом деле идет об отправке ее на фронт и командиры, щадя ее юность, возможно колеблются, решила помочь им.

— Разрешите, я сейчас напишу заявление, — попросила она.

— Кому и о чем? — спросили ее.

— Чтоб меня направили на передовую, — отвечала Клара.

— А если… за передовую? — спросил подполковник.

— Как это?.. — не поняла Клара.

— В тыл врага.

— А… Да… Я понимаю…

Она напряженно улыбнулась, глаза ее заблестели. Она еще ничего толком не понимала, лишь догадывалась по их серьезным лицам, их озабоченности: то, что предлагали ей, — это больше, чем фронт и передовая. И, до слез волнуясь, что ей откажут, посчитают девочкой, она встала, вытянулась и быстро проговорила:

— Я знаю… Я все, все понимаю. У меня папа тоже работал в подполье… Я оправдаю, честное комсомольское! Честное ленинское…

Подполковник вдруг как будто сердито встал и подошел к окну. Потом, не оборачиваясь, глухо произнес: «Оформляйте… в распоряжение Генштаба».

Через полчаса документы были оформлены. Подполковник и Клара с вещмешком сели в зашторенную «эмку», и машина помчалась по темным московским улицам. Мелькнула и Ново-Басманная улица. На какой-то миг знакомые силуэты домов пробудили в ней дорогие воспоминания детства, и сердце ее сжалось. Но это продолжалось мгновение.

И вновь мысли ее ушли в будущее, которое она могла создавать лишь в своей мечте. Тяжелые железные ворота отворились сами собой, пропустили машину и вновь затворились.

Глава V ОГОНЬ БЕЗ ДЫМА

В середине июня Кузьма Гнедаш закончил офицерские курсы разведчиков. Он быстро освоил программу, его не нужно было учить немецкому языку, и оружием он владел в совершенстве. Гнедаша вызвали в Управление военной разведки. Два дня он ходил по коридорам большого здания, от одного начальника к другому. Его «смотрели» на резидента. Снова были беседы, но теперь уже совершенно конкретные — о районах, где ему предстояло работать. Быть может, если б Гнедаш не был так поглощен своими заботами, он заметил бы в этом же коридоре Клару. Да, Клара в те дни тоже была здесь. Целый день у нее ушел на заполнение различных документов. В солдатской шинели, казалось забытая всеми, она сидела за столом и сочиняла автобиографию. Автобиография получилась очень короткой. Вот что написала Клара на тетрадном листке:

Говорил с ней майор Бондарев. Он листал анкету, попутно выясняя детали. Потом отложил ее, заметив:

— Все у тебя хорошо, девочка.

Клара молчала.

— Пойдешь в тыл, это тебе уже говорили?

— Да…

— Смотри же, береги рацию. Для тебя это — главное.

Спустя почти год, встретив Клару уже после освобождения Киева от фашистов, майор, прослышавший о том, как вела себя его «крестница» там, в тылу, скажет ей: «Эх, милая девочка, не понял я тогда твой характер. Понял бы — мне б другое тебе сказать: «Рацию, конечно, нужно беречь, но помни — без тебя, радистки, рация никому не нужна. Себя береги в первую очередь». — «Уберегла же», — улыбаясь, ответит Клара. «Нет-нет, так нельзя. Мне все рассказали». Теперь же майор смотрел на девушку и с сожалением думал: «Ну как она будет там, мамина дочка? Если б хватало радистов — ни за что не послал бы».

— А куда пошлют меня? — спросила Клара и, тотчас спохватившись, добавила: — Или это нельзя?

— Можно, отчего же, — возразил майор, — все равно через несколько дней узнаешь, когда начнешь изучать местность… Полетишь в места, где, как видно по анкете твоей, жила твоя бабушка.

— Правда? На Украину?

— На Украину. Но сначала придется пройти специальные курсы.

Бондарев дал ей прочесть бумагу с напечатанным на машинке текстом, пояснив при этом:

— Прочти. Если согласна, то впиши в первую графу свою фамилию, а внизу поставь подпись.

Клара прочла и выполнила то, о чем он просил. Теперь этот документ ляжет в ее дело.

— Я еще увижу родных? — спросила Клара.

— Увидишь, — сказал Бондарев.

Последовала пауза. Клара нерешительно проговорила:

— Папа у меня член ВКП(б) и ответственный работник Наркомата путей сообщения. Ему я могу сказать, что поеду на Украину?

— Можешь… Только этим ты доставишь ему много лишних волнений, стоит ли?

— Да, правда, — тотчас согласилась она.

— Ну, а спросят — скажи, что зачислена в войска связи. Какое хочешь взять себе имя?

— Какое нужно…

— Да любое… Смирная — нравится?

— Мне все равно.

На этом беседа закончилась. В обведенный черной рамкой квадрат майор вписал ее псевдоним «Смирная».

Тринадцатого июня Гнедаш (теперь уже Ким) расписался в получении оружия, взрывчатки, немецких рейхсмарок, продовольствия и прочего снаряжения, а семнадцатого небольшой отряд его был заброшен на самолете в тыл врага. Местом действия разведывательного центра Кима были избраны земли, лежащие в междуречье Днепра и Десны с их притоками — Припятью и Остром.

Территория Междуречья начинается у Киева, где сливаются Днепр и Десна; расширяясь, она тянется до Чернигова, захватывая довольно обширную площадь с городами Нежин, Остер, Бахмач, Чернобыль, Козелец, Прилуки и десятки украинских сел и хуторов. На магистрали Киев — Чернигов были сконцентрированы железнодорожные узловые станции, крупные скопления войск противника. Здесь, наконец, находились такие важные сооружения, как мосты через Днепр, и прежде всего железнодорожный — Дарницкий — в Киеве, по которому немцы непрерывным потоком гнали подкрепление на Восточный фронт.

К началу лета 1942 года обстановка в Междуречье была крайне трудной и сложной. Карательным экспедициям удалось парализовать действия партизан. Партийные организации и комитеты, оставленные перед отходом наших войск для подпольной работы, были частью разгромлены, как, например, в Остре и Моровске, частью ушли в глубокое подполье, как в Чернигове. Один из руководителей подпольной организации Остра прямо заявил своим товарищам, что в этих условиях он не видит возможности для деятельности, а сидеть сложа руки не может. И, оставив вместо себя молодого парнишку, ушел партизанить на Брянщину.

Междуречье казалось мертвым. Из групп сопротивления (исключая киевское подполье, которое продолжало вести борьбу) в Междуречье продолжал действовать лишь один отряд, состоявший из трех братьев и очень узкого круга их ближайших друзей. На территории Междуречья, куда предполагалась заброска разведчиков, не существовало ни одной нашей рации. Таким образом, разведотдел не был точно уверен, что в намеченном месте высадки десантников не дислоцируются немецкие части. Но приходилось идти на риск. Место выбрали глухое — Выдринские болота, в двадцати километрах от Остра и в шестидесяти от Киева.

В отряд Кима входили, кроме него, шесть человек. Заместитель командира Иван Курков, радист Андрей Немчинов, разведчики Павел Дужий, Петро Кочубей, Николай Черепанцев, Мария Бокарева. Курков уже бывал в тылу врага, остальные шли в первый раз. До появления Гнедаша предполагалось, что командиром будет Курков. Об этом знали его товарищи. Курков был отличный исполнитель, смельчак, с мгновенной реакцией, подрывное дело знал во всех тонкостях и как солдат разведки не имел равных себе в отряде. И вначале планировали, что группа будет заниматься исключительно диверсиями, рельсовой войной, убийствами видных фашистских начальников. Но в процессе подготовки группы Генеральный штаб потребовал расширения ее функций. Перед отрядом, помимо диверсий, поставили задачи более широкие — объединить разрозненно действующие партизанские группы в крупные соединения; наладить связь с киевской подпольной организацией; установить на узловых железнодорожных станциях радиофицированные точки советских разведчиков; наконец, исследовать систему обороны противника — Днепровский (Восточный) вал. Для руководства такой группой, точнее уже центром, требовался человек иного плана — тактик, политик, который может быть по необходимости и разведчиком, и командующим — словом, глава нашей разведки на Украине. Стали искать такого человека. Бондарев первый указал на Гнедаша.

Гнедашу поручили составить план работы группы на ближайшие месяцы. Он был родом из тех мест, когда-то учился в Прилукской школе механизаторов. Плана никакого он не представил, но на нескольких листках набросал свои предложения по организации разведки. Записка его попала к опытному, думающему человеку, и дело решилось. Назначение его главой военной разведки на Украине подписал начальник Генштаба РККА. И Ким получил все полномочия вплоть до права карать предателей. Но члены группы лучше знали Куркова. Кима они, повинуясь дисциплине, встретили дружелюбно, но он чувствовал, что ему предстоит многое сделать, чтобы оправдать свое назначение. В условиях работы в тылу врага одной дисциплины мало. Нужна любовь к командиру, преданность ему. Вот сказал он разведчику: иди на смерть — и тот без слов…

«Ребята, не забудьте, в два сорок рассвет» — это было последнее напутствие уходящим в тыл. Летчик был опытный и сбросил парашютистов в точно заданный район. Местность эту они изучали по картам. Никто не встречал их. Никто не готовил конспиративных квартир. Разведчики приземлились в болотистую топь и сразу встретились с первым своим врагом — мошкарой. Они выбрали полянку посуше и развели небольшой костер из веток. Курков предложил вырыть землянку. Ким нажал ногой на почву, послышалось хлюпанье.

— Бесполезно, все зальет. На первое время построим шалаш из веток хвои, обложим дерном, можно использовать и парашюты, — сказал он.

— Черт бы побрал эту мазь комариную, вонючая, кожу дерет, а все без толку. Жрут!.. — ругался Курков.

— А ты заминируй себя, — усмехнулся Немчинов.

— Давай я тебя заминирую, так что комар носу не подточит, жах — и нет, испарился… И как здесь люди живут?

— А ты уверен, что живут?

— Ну партизаны…

— Ты уверен, что здесь есть партизаны?

В то время как они препирались, Ким набросал текст первой радиограммы — о благополучном приземлении, велел Андрею Немчинову подготовить ее и передать в Москву. Пока Андрей возился у рации, Ким и Курков произвели близкий осмотр местности. Никого и ничего не обнаружили. Выставили часового и расположились на первый ночлег.

На следующий день разведчики уже более глубоко обследовали местность. Лес, зыбкая почва, редкие лужайки, кустарники и ни одного человека. Ни немцев, ни партизан. В нескольких километрах от стоянки обнаружили небольшое, с виду пустое село. От него к шоссе шла проселочная дорога. На ней не было следов автомобильных колес или танковых гусениц, из чего Ким заключил, что немцев в деревне нет. Но там могли быть полицаи или хотя бы староста. Некоторое время Ким и Курков вели наблюдение за дорогой. Вскоре показалась лошадь с телегой. На телеге сидел мужик в брезентовой робе; он проехал совсем близко от тех кустов, где засели разведчики, но его решили не останавливать.

— Мрачная личность, от него ничего не добьешься, — шепчет Ким.

— Наверное, здесь все мрачные, — отвечает Курков.

— Посмотрим… Село как вымерло.

Но вот появился мальчик, подросток лет двенадцати. Когда он оказался шагах в десяти, Ким негромко позвал его.

— Постой, парень, — сказал он, выглядывая из кустов, — постой и послушай нас, мы свои, русские…

Мальчик быстро и испуганно обернулся.

— Ну, кто ты?

Тот молчал и продолжал пятиться.

— Звать как?

— Леня, — Он произнес свое имя очень тихо, так что можно было догадаться лишь по движению губ.

— Леня, послушай, мы свои, понял? Ты же взрослый, должен все понимать. Нам нужно узнать, есть ли в селе немцы?

— Нема.

— А полицаи?

— Полицаи е. Еще староста е.

— А твои отец и мать дома?

— Мама е. Тату воюе.

— Значит, он в Красной Армии?

— Ни! — испуганно кричит мальчик и снова пятится.

— А где же, в полицаях?

— Ни…

— Тоже — «ни»? Ну, скажи, когда его взяли в армию?

— Як война стала…

— Ясно, Леня, где твой отец. Ты нас не бойся. А мама дома?

— Мамка дома.

— Ну, позови к нам ее, поговорить надо. Скажи, чтобы вышла. Только никому ни слова. Мы из той же армии, в которой твой отец воюет. Только обратно иди спокойно, не беги, не оборачивайся, как будто не видел нас.

Мальчик не двигался, как будто раздумывал. Потом тихо сказал:

— Мамка больная… Я Марии скажу.

— Кто такая Мария?

— Соседка. Маме помогае…

— А что она еще делает, кроме как маме помогает? — спросил Ким.

— Не знаю.

— Работает где?

— Ни. В лес ходит…

— За грибами?

— Ни, грибов нема…

— Понятно. Для грибов рано еще. Охотится? Ну, хорошо, Леня. Зови ее. Только никому ни слова.

Мальчик ушел.

— Здорово их запугал немец, — задумчиво проговорил Ким.

— Не выдаст? — спросил Курков.

— А он еще и выдавать не умеет… А соображать — соображает…

Через некоторое время из села вышла девушка с корзинкой. Она шла медленно, словно что-то искала на дороге. Раза два она нагибалась, чтобы сорвать подорожник. Подойдя к кустам, она совсем замедлила шаг.

— Привет, землячка, мы здесь, — негромко произнес Ким.

— Шо вы за люди? — также негромко, не оборачиваясь, спросила девушка.

— Мы свои, ищем партизан. Бежали из фашистского плена, — отвечал Ким, взяв подходящую для данного знакомства легенду.

Девушка помолчала, потом сказала:

— Шукайте Науменко.

— Это кто — партизан? — спросил Курков.

— Шукайте Науменко, — повторила она. — Есть нема?

— Нема, нема, — подтвердил Гнедаш.

— Пройдите шагов сорок до просеки, я оставлю там хлиба буханку, яйца.

— Спасибо, землячка. А где нам сыскать Науменко?

— Он сам до вас придет. Вы с Выдры пришли?

— Оттуда.

— Он придет до вас, — повторила девушка и пошла к просеке. Потом она наклонилась и незаметно положила буханку хлеба, несколько яиц и повернула обратно.

— Спасибо, Мария! — тихо крикнул ей вслед Ким.

— Девка вроде своя, — сказал Курков, когда они углубились в лес.

— Да, будто так… и осторожность соблюдает. Науменко — видимо, кто-то из местных партизан и имеет с селом связь.

Буханка хлеба и яйца оказались как нельзя кстати. Продукты, главным образом консервы, шоколад и крупа, были в ограниченном количестве. Пятидневный запас на группу. Экономия началась с первых же дней. Ким распорядился создать НЗ. Вернувшись с Курковым в лагерь, он собрал разведчиков и сказал:

— Пока что помощников у нас нет. Будем обходиться своими силами.

Он оглядел сидящих у костра людей, с опухшими от комариных укусов лицами и руками. Но он увидел, что они по-прежнему собранны и готовы к выполнению любых заданий. Он продолжал:

— Сегодня, с наступлением темноты, Бокарева и Дужий в крестьянской одежде пойдут по направлению к шоссейной магистрали Киев — Чернигов, это примерно километров двадцать пять отсюда. Задача: определить состав перевозимых грузов, их количество, род войск, по возможности номера частей. Кочубей пойдет на близлежащую железнодорожную станцию и возьмет под контроль ветку Киев — Чернигов. Осторожно, но надо проверить работников станции — диспетчеров, стрелочников. Представится возможность — можно привлекать. Курков и остальные будут пока со мной. Будем искать связь с партизанами и подпольной организацией ближайшего города Остра.

К вечеру трое ушли на первое задание. Весь следующий день был проведен в безрезультатных поисках партизан. Погода стояла жаркая. По-прежнему изводила мошкара. Спасались дымом от костра и махоркой. Курков, с разрешения командира, ходил на дорогу Остер — Коржицы. Почти у самой дороги на возвышении стоял огромный старый дуб. Курков залез на него и часа три наблюдал за дорогой. За это время прошло 12 автоцистерн с бензином. И Курков подумал, что где-то неподалеку находится немецкий аэродром. Вернувшись, он рассказал о своих наблюдениях.

— Шум моторов не слышен? — спросил Ким.

— Нет.

— Возможно, это просто склад горючего.

— Тоже неплохо. Вот и будет наша первая акция… а?

— Пока подождем, ладно?

Курков скосил глаза и улыбнулся, как бы говоря, что, на его взгляд, хорошо было бы в первые же сутки устроить небольшой фейерверк, но, конечно, командиру видней. Мы солдаты… Он чаще других подчеркивал: командир — Ким, и на этом точка. А Ким в свою очередь старался не проявлять своей власти над ним. Но у них были разные характеры.

Первой вернулась Бокарева со сводкой первых суток наблюдения за трассой Киев — Чернигов. На Киев прошла танковая колонна: 20 танков и 14 самоходок, 28 автомашин со всевозможным вооружением. Из Киева — значительное количество автомашин с пехотой, зенитки. Скупые сведения. Ну, ничего. Начало.

И эти цифры лягут на стол какому-нибудь молчаливому офицеру в Управлении разведки, и он сопоставит их с десятками других, будет анализировать… Пока Немчинов устанавливал связь с центром, Ким ходил взад и вперед по их небольшому лагерю. Все идет своим чередом, хотя не так быстро, как бы хотелось. А в Москве ждут даже таких сводок. Установятся связи, и тогда пойдет разведка более глубокая. Методичность, последовательность, постоянное расширение сферы — вот три кита, на которых он будет строить свою систему.

Судя по рассказу Бокаревой, партизан в их районе нет. В селе Сукачево она видела виселицу. Двое казненных, совсем молодые парни, с дощечками на груди: «Бандит-партизан». Она зашла в хату попить и разговорилась с хозяйкой, пожилой женщиной.

— Яки там партизаны? То ж мальчишки, сказали чегось, — вздыхала хозяйка. — Тут, мила, ни одного партизана не осталось, всех побили. По хатам ходили, хватали.

Разведчица принесла несколько немецких приказов, напечатанных типографским способом на украинском языке. В них давались всевозможные предписания по сдаче продуктов, устанавливался режим, комендантский час, различные запреты.

Ужин разведчиков был очень скромным, и, чтобы поднять настроение товарищей, Ким стал шутить, рассказывать смешные истории. В то же время он наблюдал за Бокаревой. Она вернулась с первого задания. Каково ее состояние? Мария была неприметная, молчаливая молодая женщина лет двадцати шести. Одна среди мужчин, она чувствовала себя немножко неловко. Видимо, она принадлежала к тому типу людей, которые, может быть без особого блеска, но всегда старательно делают свое дело. Мария рассказала, что они с Дужим добрались до шоссе без каких-либо приключений. На обратном пути ее остановил полицай, наш, русский. Проверил документы и отпустил, заметив: «Много вас тут шляется. Катай домой, пока в Германию не замели».

На ночь Ким вновь выставил часового. Сам он долго не ложился, все ходил, думал. Потом развернул карту и при свете фонарика делал промеры циркулем. Он прикидывал расстояние до своих родных мест — Сумщины, Салогубовки, которая тоже была под немцем. Как там сейчас? Живы ли отец с матерью, сестры? Но больше всего он беспокоился за жену. Они расстались незадолго до начала войны. Таня поехала в Шепетовку к родным. Она была на восьмом месяце беременности. Ким должен был приехать к ней в отпуск — и война. Ни от нее, ни от родных он не имел сведений. Кто у него — сын, дочь?.. А может, и в живых уже нет?..

Глава VI ЛЕСНЫЕ БРАТЬЯ

Кочубей вернулся веселый, заросший так, что его не сразу узнал часовой. На станции он прожил почти трое суток и принес много информации.

Ким просмотрел ее и передал Немчинову на зашифровку.

— По дороге останавливали? — спросил Ким.

— Полицай. Показал бумажку… Ни слова.

— Жил где?

— На сеновале, около самой станции. Хозяева молоком поили… Ну я им, правда, сунул деньжат. Познакомился с диспетчером станции — Шура Ливонько, симпатичная украиночка… Перед войной десятилетку окончила, а потом курсы диспетчеров. Ну, немцы ее и мобилизовали. Будет работать на нас…

— Почему ты в этом уверен? — спросил Курков.

— Настроение у ней такое. Я уже хотел ей задание дать, но вижу — неосторожна, лупит все прямо… Кроет немцев, а откуда она знает, кто я. Может, я провокатор…

— А может, наоборот, она тебя провоцировала, — рассмеялся Курков, — так оно скорей всего и было.

— Да нет! Видно же…

— Все возможно, — сказал Ким, — но в нашей профессии есть опасность — перестраховка. Земля-то наша, и люди наши…

— Я тоже сомневался сперва, — продолжал ободренный этой репликой Кочубей, — а потом думаю: уж если все кругом предатели, уж если такие девки в шпионках у них, если верить никому нельзя — черт, думаю, с вами, тогда уж лучше не жить!

— Ты бы ей так и сказал, — усмехнулся Курков.

— А я ей так и сказал, — помедлив, отвечал Кочубей и покосился на Кима — не осудит ли командир.

Тот молчал.

— И что же она? — спросил Курков.

— Она?.. — Кочубей вздохнул. — Дурак, говорит, ты…

— Я смотрю, у вас далеко беседа зашла. Это вы случаем не на сеновале беседовали? — смеясь, спросил Курков.

— Ну, ты сразу «на сеновале»! Мамаша ее тут шныряет. Гуляли мы с ней. Так сподручней, внимания не привлекаю.

— Ну, хорошо. Молодец, теперь отдыхай до вечера, — сказал Ким.

Когда Кочубей ушел, Курков, видя, что командир в хорошем настроении, сказал:

— Я все же хочу насчет фейерверка… Был я там. И верно — склад горючего. Сотни две бочек… Туда бы одной часовой мины — вполне достаточно. Пойдет детонация… Картина! Из Кремля видно будет…

— Ну, давай еще пару деньков подождем, — примирительно сказал командир.

В тот же день разведчики отметили два глухих взрыва, донесшихся с болотистой стороны Выдры. Обследование окрестности не дало результатов. Запасы продуктов подошли к концу. Оставалось несколько плиток шоколада и литр спирта. Ким решил направить в ближайшее село Кочубея и Черепанцева раздобыть еду. По расчетам Кима они должны были вернуться к полуночи. Во время вечернего сеанса с Москвой Немчинов принял следующую радиограмму:

Ночь прошла спокойно, однако Кочубей и Черепанцев все еще не возвращались. На завтрак Ким разрешил взять продукты из НЗ. Он видел, что настроение людей падает. Лучше схватка, бои, чем такое бездействие. Курков выразил общее мнение, предложив после возвращения товарищей перебазировать отряд на север, ближе к Чернигову, а пока что он вызвался идти в село и разузнать, не случилось ли чего с посыльными. «Ждем до полудня, — сказал Ким. — Ребят могло задержать что-либо непредвиденное. Может быть, в деревню зашел немецкий отряд, и теперь они отсиживаются где-нибудь на сеновале».

В одиннадцать часов утра явился Черепанцев и сообщил, что Кочубей убит полицаями. Боясь навести на след, Черепанцев сделал огромный круг, километров двадцать, и заночевал в лесу. Он рассказал, что в село они прошли, как им показалось, незамеченными и зашли в одну из крайних хат. Хозяйке они сказали, что идут из Остра на заработки в Киев, и попросили съестного в дорогу, предложив расплатиться рейхсмарками. Денег хозяйка не взяла, но дала картошки и хлеба. Они дождались темноты и вышли. На краю села их внезапно остановил кордон полицаев. Следуя приказу, разведчики пытались избежать вооруженного столкновения, но их окружили. Завязалась перестрелка. Кочубей был убит наповал. Ким спросил Черепанцева, точно ли он уверен, что товарищ его убит, а не тяжело ранен. Тот ответил:

— Убит, точно. Пуля попала в переносицу и вышла через затылок. Я сам видел.

— А кто убил?

— Стрелял полицай, такой толстый.

Больше Черепанцев ничего не мог рассказать, он был в нервном возбуждении.

— Убийцу узнаешь в лицо? — спросил Ким.

— Толстый… Глаза навыкате… Я узнаю его, узнаю, — повторял Черепанцев.

Больше о случившемся не говорили. «Кто следующий?» — думал каждый. Постепенно другое чувство стало охватывать людей, заглушая все печали, тревоги, голод.

Положение разведчиков осложнялось с каждым часом. В незнакомой местности, на территории, занятой противником, без каких-либо связей, они страдали по меньшей мере от трех зол — голода, мошкары и вынужденного бездействия.

Люди в отряд были подобраны все энергичные, сильные, ловкие и, главное, молодые. Им хотелось взрывать мосты, уничтожать склады, стрелять — словом, действовать, бороться. А Ким посылал их на шоссе следить за проходящими машинами и записывать номера частей. И вот теперь гибель Кочубея, которого все любили. Курков пришел к командиру и сказал, что, если так и дальше пойдет, всех их по одному перешлепают.

— Возможно, — подумав, отвечал Ким. Он понимал настроение Куркова.

— Но это, наверное, не самый лучший вариант.

— Что поделаешь… Значит, они умнее нас.

Курков долго молчал. Он не ожидал такого ответа. Потом, уже колеблясь, проговорил:

— Я так размышляю… Может, я, конечно, ошибаюсь… Уж гибнуть — так с помпой.

— И то верно. — Ким как-то странно усмехнулся, и было непонятно, шутит он или говорит серьезно.

— Тогда надо действовать! На террор отвечают террором…

— Верно. Что предлагаешь?

— Взорвать склад…

— Это террор? У Щедрина есть хорошая сказка, там заяц говорит медведю: «От тебя ждали кровопролитьев, а ты чижика съел».

— Товарищ командир. Я серьезно…

— Дался тебе этот склад!.. Да их с десяток в одном Междуречье… Взорвем один и раскроем себя.

— Я это уже слышал…

Ким, который настолько ушел в себя, что, казалось, не замечал окружающего, вдруг огляделся и увидел своих насторожившихся соратников.

— А вот мы сейчас спросим начальство, — решительно сказал Курков, как-то странно дернувшись лицом. — А ну-ка, Андрей, — он повернулся к Немчинову и направился к рации.

— Отойди от рации! — вдруг закричал Ким. — Всем встать! Смирно!

Люди поднялись как бы нехотя.

— А чего, верно, пусть начальство рассудит, — сказал Черепанцев.

— Начальство уже решило, назначив меня резидентом. Неподчинение в этих условиях равносильно предательству, — ответил Ким.

И все-таки ему не хотелось быть сейчас резким. Он сказал:

— Ваня, вот что… Не заводи себя и остальных. Гауптвахты здесь нет, сам понимаешь. Не согласен со мной — подай форменный рапорт на мое имя.

— Не в этом дело…

— Тогда не морочь мне голову, и так тошно!

Новый глухой взрыв донесся с той же стороны Выдры. На этот раз ближе. Курков определил расстояние в четыре километра.

— Не мина и не снаряд, а что-то подземное, — сказал он.

Ким послал Куркова с Немчиновым в направлении, откуда донеслись взрывы. Минут через тридцать вернулся один Немчинов.

— Ну?! — набросились на него все.

— То ж рыбак рыбу глушил, — отвечает Немчинов. — Курков там сидит, наблюдает…

— Рыбак один? — спросил Ким.

— Один. Батька уже, лет, наверное, пятьдесят. Мы подошли, а он плавает в пруду, рыбу выбирает, что вверх брюхом всплыла. Мы пока не открывались ему. Курков ждет указаний.

— Пошли, — сказал Ким.

К тому времени, когда разведчики подошли к пруду, рыбак уже вылез из воды, оделся и теперь укладывал в мешок рыбу. Курков ждал в условленном месте. Ким некоторое время наблюдал за рыбаком, потом вышел из засады и не спеша направился к нему, не вынимая оружия. Он не дошел метров пять… Рыбак вдруг сделал молодецкий скачок к дереву, выдернул гранату и, замахнувшись ею, заорал:

— Если вы фашистская сволочь, всех положу, гады!! Если свои — клади оружие, предъявляй документы…

Ким остановился и ответил:

— Неосторожный, батя, ты человек. Если б мы были фашистская сволочь, мы б тебя голыми руками взяли, когда ты рыбку вылавливал.

— Якие же вы? — спросил рыбак уже более спокойно, но все еще не опуская гранату.

— Да ты-то кто сам?

— Я ж Науменко!..

— Свои, свои мы! — вскричал Ким. — Ну иди, смотри документы, батя!..

Он вынул пистолет и бросил его на землю шагах в трех от себя.

— О це дило! — Рыбак аккуратно положил на землю гранату и, улыбаясь, подошел к Киму.

— Якие це документы, побачимо…

Он достал очки, надел их, а Ким подал ему удостоверение из белого шелка, на котором было напечатано несмываемой краской:

Рыбак прочел, повернул зачем-то на свет и, возвращая шелковый лоскуток его владельцу, сказал:

— Правильный документ. Значит, я понимаю так: мне предписывается оказывать содействие тебе?

— Если ты партизан.

— Я кажу, який я есть, — отвечал рыбак. Он быстро скинул сапог, потом вынул стельку, затем вторую стельку и достал партийный билет, обернутый в кусок тонкой кожи. — Читай, убеждайся: Науменко Степан Ефимович. Партбилет с какого году? С двадцать четвертого. Бачишь?

— Бачу, Степан Ефимович.

— Вот то ж! Оставлен райкомом командовать партизанским отрядом «Победа».

— А где же отряд твой?

— В Выдре, — подмигнул Степан Ефимович.

Разведчики вышли из засады. Началось знакомство. Степан Ефимович пожимал своей сильной рукой тянущиеся к нему руки.

— Вы ж голодные, а ну за мной на уху! — и он повел всех за собой по одному ему известным болотным тропам. Дорогой он рассказал, что только вчера узнал от своей связной Марии Хомяк о появлении в округе двух неизвестных, которые, по их словам, бежали из плена.

— Ну, это были мы, — отвечал Ким.

— То я понял. Обрисовала Мария мне вас.

— Так что ж ты, батя, на нас с гранатой тогда? — спросил Курков.

— На всякий случай, для порядка, — отвечал Науменко.

— Так ведь «для порядка» и мы б могли тебя укокошить, — рассмеялся Курков, — очень даже запросто.

— Не, тогда б уж не было порядка… — усмехнулся Науменко.

Ким рассказал Степану Ефимовичу о гибели Кочубея. Тот, подумав, ответил:

— Не иначе как Микита лютует. Есть такой полицай, толстый, нафабренный. Этот сразу стреляет.

— Точно! Толстый, глаза навыкате, — подтвердил Черепанцев.

— Он. Другие — не. Служат с оглядкой, и нашим и вашим. Один там есть, знает и про меня, помалкивает. О душе своей, значит, думает. А Микитка лютует, дюже лютует. Мы его убрать хотели, так его голыми руками не взять, хитрый, бес.

После получасовой ходьбы небольшой отряд был остановлен окриком:

— Стой? Кто идет?

— Свои, Василий, — отозвался Науменко. Однако это не подействовало.

— Стой! Стрелять буду, — повторил тот же голос.

— Выстрелит, — вздохнул Степан Ефимович, останавливаясь. Потом крикнул: — Василь, то ж наши, советские, иди бачь.

— Всем стоять! — приказал голос. — Нехай выйдет старшой с документами, без оружия.

Ким дал знак разведчикам залечь и быть наготове, а сам вместе с проводником подошел к кустам, откуда слышались слова команды.

Спустя некоторое время разведчики уже сидели у костра, над которым на треножнике висел котелок с кипящей ухой. Степан Ефимович говорил:

— То ж и есть наш партизанский отряд «Победа». Все Науменки. Я, Степан, — командир. Василь — комиссар; младший, Терентий, — наш заместитель.

— А где ж, батя, твои подчиненные? — с усмешкой спросил Курков.

Степан Ефимович крякнул и стал подробно объяснять трудности ведения партизанской войны в Междуречье. Вначале у них был отряд. Немцы загнали партизан в болото и блокировали их там. Силы были явно неравные. Начался голод. Чтобы уберечь людей, братья Науменки приняли решение — распустить людей по селам и хуторам. И вот их осталось трое. Раз в неделю к ним приходят связные из Остра, Сукачева, Сорокаши и других близлежащих сел, приносят еду. Но летом проще — можно промышлять рыбой. Зимой совсем беда…

— Значит, все же верные люди в деревнях есть? — сказал Ким.

— Куда ж они задевались? Есть. А толку что? В Выдре сидеть, мошкару кормить? Масштабов нет, лесов мало. Опять же вся коммуникация в его руках.

— Ну а вы сможете собрать сюда в лес своих людей? Ну хотя бы человек тридцать на первый случай?

Старший, Степан Науменко, молчал. Средний брат, Василий Ефимович, подумав, ответил:

— Это можно. Сколько даешь времени?

— Сорок восемь часов, — улыбнулся Ким.

— Малость пожадничал… Трое суток — пойдет?

— Договорились…

Уха поспела. Голодные разведчики набросились на еду.

Вечером Ким сказал Куркову:

— Сегодня пойдешь со мной ночью в село… Проведем карательную акцию… Будем судить убийцу Кочубея.

— Так точно, товарищ командир! — радостно ответил Курков.

Ким улыбнулся:

— Вопросы есть?

— Опять я чего-то не пойму, — вздохнул Курков. — Вроде велели не раскрывать себя, а немцы же — они тоже не дураки, поймут, чьих рук это дело.

— Теперь это уже не так важно. С местными людьми связь установлена. Можно и посвободнее. А отомстить нужно… Ты все к складу рвался… Подожди, устроим еще фейерверк… А сейчас нужно, даже с точки зрения воспитательной, дать понять: в округе появилась власть. Она карает предателей… Вот с завтрашнего дня ты займешься минированием железнодорожных линий, мостов…

— Все понятно, товарищ Ким!

— Наконец-то, слава богу!

…Вот как спустя почти тридцать лет описывает в своем письме автору этой книги суд над предателем Дмитрий Павлович Шаворский — человек из местных, впоследствии вошедший в группу Кима:

Глава VII ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ С МОСКВОЙ

Небольшой зал старинного особняка с невысокими колоннами. Сцена. Экран для кино. Собравшиеся чего-то ждут, переговариваются шепотом. Входит военный с четырьмя шпалами в петлицах, и все встают. Затем, повинуясь его жесту, снова садятся в стоящие рядами кресла. Полковник оглядывает притихших курсантов. Он говорит:

— Я вижу у некоторых тетради, блокноты — все это лишнее. Записывать ничего не нужно, учитесь запоминать все с первого раза, оттачивайте, тренируйте свою память. Память — оружие разведчика. Это первое. Второе — многие из вас москвичи, имеют родных в Москве. Никаких свиданий, никаких встреч. Письма посылать можно с указанием номера полевой почты, и все. В письмах никакого намека, что вы в Москве. Третье: времени у вас очень мало. За несколько месяцев вы должны пройти большую, напряженную программу. Не теряйте ни одного часа. Впитывайте в себя каждое слово своих наставников. От этого зависят успех и ваша жизнь. Там, в тылу, поздно будет учиться…

Ветхий деревянный дом с примыкающим к нему садом был скрыт от посторонних взоров. Такие домики и сейчас можно увидеть в столице. Но здесь пробыли недолго. Ночью подошли машины и вывезли всех куда-то за город. Дважды школа меняла адрес. Делалось все для того, чтобы устранить всякую возможность засечь разведчиков еще до того, как они уйдут в тыл.

Учение началось с самого обычного. Пришел наставник. Познакомился с курсантами. Себя велел называть старшиной. У Клары спросил, держала ли она когда-нибудь в руках револьвер.

— Держала… Папа показывал, — отвечала она.

— Дареный, с гражданской? — спросил старшина, который, конечно, знал, кто такая Клара и кто ее отец.

Клара кивнула.

— Но стрелять не приходилось?

— Нет…

— Ну и ладно. Научишься, девочка. Глаз у тебя хороший.

— Почему вы так уверены?

— Уверен? Я вижу. Я таких, как ты, обучил с сотню, наверное… Все — там, работают ребята.

Он помолчал.

— Ну, получай, — он подал ей ТТ и стал объяснять, как надо держать его. Заметив легкое дрожание руки, по-отечески, совсем как ребенка, погладил Клару по голове, приговаривая: «Ну, милая, успокойся. Это учение». Первый день она стреляла по мишени. Учитель хвалил ее, хотя Клара видела, что пули ложатся в пределах большого белого круга — за пятым номером: черное яблочко было недосягаемо.

Потом — урок немецкого языка. Слушали пластинки с немецкой речью. Почему-то особенно нажимали на слово «натюрлих». Пластинка повторяла его раз двадцать.

— На этом слове немцы проверяют произношение, — пояснил наставник.

Во время перерыва в комнату вошел пожилой военный, без знаков различия в петлицах. Он весело оглядел курсантов и сказал:

— Устали? Вижу, пробежка требуется. А ну на улицу, в сад!

Все гурьбой вышли в небольшой тенистый садик за домом и разбрелись по аллеям. Спустя несколько минут военный хлопнул в ладоши:

— Так!.. Теперь сюда. Вот что, товарищи, ходить надо иначе. Прошу наблюдать за мной…

И он пошел по аллее. Потом спросил, кто что заметил в его походке.

Курсанты отвечали:

— Быстро…

— Красиво…

— Плавно…

Потом кто-то сказал «неслышно», и наставник поднял руку:

— Вот верно — неслышно. И вам надо научиться неслышно ходить. Носок нужно поднимать выше, чтобы стопа приняла форму пресс-папье… Вначале наступаешь на пятку, но плавно, без стука, потом этак припечатываешь и закругляешь носком. Ясно? Начали…

Все это было ново, захватывающе. Настроение Клары чувствуется в ее письмах домой. Вот одно из первых, датированное 12 июня 1942 года:

На занятиях всегда присутствовал молчаливый человек средних лет. Вначале было неясно, кто он — курсант или наставник. Как-то вечером он пришел в общежитие, где жили будущие разведчики, и занял одну из коек.

После ужина все обычно собирались в красном уголке, там же иногда показывали учебные фильмы. Вошел незнакомец, сделал общий поклон и медленно, с легким акцентом проговорил:

— Будем знакомиться. Зовут меня Иван.

Он помолчал.

— Но я соотечественник Йозефа Швейка. Знакомы с ним?

— Знакомы, знакомы! — оживились курсанты.

— Швейк любил поговорить. Я тоже, но не умею.

— Мы это уже заметили, — прыснул Ваня Курский.

— Это делает честь вашей наблюдательности, — поклонился Иван.

Потом он подошел к каждому и молча пожал руку и, лишь знакомясь с Кларой, улыбнулся и сказал:

— Клара… Микки-Маус.

— Почему? — смущенно спросила она.

— Микки-Маус — маленькая мышка. Не сердитесь, я ласково.

Так это прозвище и осталось за ней. Вскоре Иван сделался общим любимцем. Выяснилось, что он знает шесть языков — чешский, польский, русский, украинский, немецкий, французский. И при всем том это был самый молчаливый человек в мире. Его так и звали в своем кругу — Молчаливый. Говорил он лишь в случае крайней необходимости. Курсантов он обучал правилам конспирации. По возрасту он был самый старший — тридцать пять лет, из них семнадцать отдал подпольной работе в Компартии Чехословакии. Настоящая фамилия его была Франкль, звали Иоанн Бертольдович. Зашифрован был как Тиссовский. Когда фашисты захватили его родину, он по указанию своего ЦК эмигрировал в Польшу, откуда перешел к нам. Наша военная разведка имела на него данные. Ему предложили работать в тылу у немцев, и он с радостью согласился, высказав единственное пожелание — получить советское гражданство. «Понимаю, что такую высокую честь надо заслужить, — писал он, — но, может быть, в будущем…» Начальник отдела, генерал, обещал войти с соответствующим ходатайством в Президиум Верховного Совета СССР.

Франкля-Тиссовского тоже готовили в центр Кима. Он имел огромный опыт подпольной работы, и курсанты многому от него научились. Девушек он учил тайнописи, давал им предметные уроки — как ввести собеседника в заблуждение. Метод его был весьма парадоксальный. «Хочешь обмануть — говори правду, — наставлял он, — и учитывай психологию врага».

— А в гражданской жизни можно применять этот метод? — с серьезным видом спросил Ваня Курский. Тиссовский позволял отвлекаться, шутить на его уроках, считая, что разрядка всегда полезна.

— А мой метод с успехом применяется, главным образом девушками, вы еще не испытывали на себе? — смеялся наставник.

— Испытывал… — пригорюнился Ваня.

— Сочувствую, — под общий смех заключил Тиссовский.

Потом группы разделились. Девушки работали с рациями, а ребят Тиссовский выводил во двор обучать самбо. Сам Тиссовский, несмотря на худобу, был чрезвычайно силен и ловок.

Пробыв в школе примерно два месяца, Тиссовский отбыл на задание. Курсанты уже привыкли к тому, что кто-то вдруг появлялся, кто-то отбывал. Обстановка в школе была товарищеской. Увлеченность делом, соревнование друг с другом в стрельбе, самбо, в точности приема зашифрованного текста, в скорости расшифровки его, наконец, общее дело — все это объединяло курсантов. «Мы вас посылаем на смерть, но вы должны выстоять», — говорили им. Из рыцарски честного юного довоенного поколения, которое к началу битв лишь вступало в жизнь, были отобраны самые лучшие, сильные, смелые. Курсанты были строги к себе, может быть слишком строги. Атмосфера романтики, нравственной чистоты, веры в будущее создавалась самой молодежью. Уж если посвятил свою жизнь такому важному делу, то целиком, без остатка.

…Первый затяжной прыжок с самолета. Земля стремительно летит на тебя. В руке спасительное кольцо. Клара следит за секундомером. На цифре «20» она должна дернуть кольцо. Не раньше. Иначе враг, если он окажется где-то рядом, достанет тебя автоматной очередью.

Следующее письмо Клары к родным датировано 15 сентября. Но, как видно, послано уже не из Москвы.

«Связистка» проходит практику. Ее учат минировать, разводить костер без дыма, с одной спички. Периодически устраивались проверки. Приезжало начальство. Один пожилой полковник, наблюдавший работу будущих разведчиков, заметил, вздохнув:

— Какой материал!.. Способные ребята… Мне б их годика на два на выучку, и потом хоть к самому фюреру в логово. С легкой душой отпустил бы…

— Нас торопят, Петр Федорович, — ответил начальник курсов.

— Понимаю, голубчик, все понимаю. Война…

Темп становился напряженнее и напряженнее. Требования жестче. Теперь Клара училась стрелять на свет, на звук не целясь. Походка ее стала легкой, неслышной.

Но все реже звучал ее смех. Исчез девчоночий блеск в глазах, жесты стали скупыми, точными.

«Быстрее, быстрее!» — требовали наставники, когда во время работы с рацией перед радисткой неожиданно возникал муляж и нужно было сбросить его выстрелом в считанные секунды. Наставники добивались полного автоматизма движений. Те чувства, эмоции, особенности характера, которые могли помешать отработке профессиональных навыков, надлежало устранить, вытравить. Людей поднимали в любой час ночи, уставать, проявлять слабость было нельзя. Раздражаться было также нельзя. Ошибаться — нельзя, забывать — нельзя. Плакать и жаловаться тоже нельзя. Нужно было все понимать, на все быстро, правильно реагировать и все уметь. Тот опыт, который человек обретает в нормальных условиях годами, десятилетиями жизни, своих собственных ошибок, разочарований, прозрений, должен был быть передан в какие-то полгода. Не всякий мог выдержать это. Но ведь и в школу отобрали лишь самых сильных.

Однажды вечером после занятий командир собрал группу и сказал:

— …У кого в Москве есть родные — можете навестить. Форма одежды — военная. Легенда: вашу часть перебрасывают через Москву на восток. Отпустили на два часа до отхода поезда. К двадцати трем часам быть на месте. Приказ ясен?

Быстро переодевшись, земли под собой не чувствуя, Клара выбежала на улицу.

— Куда? — раздался позади голос.

Клара обернулась. Вслед за ней шаг в шаг шел Ваня Курский. Она ответила:

— К маме, на Ново-Басманную…

— Можно с тобой? Родных у меня здесь нет. Пройдусь хоть по улицам, а? — спросил он.

— Пойдем, — согласилась Клара.

Ваня Курский был длиннющий, веселый парень, шутник и лучший самбист в школе. Он вначале пытался было ухаживать за Кларой. Но она отнеслась к нему с легкой дружелюбной иронией. Выйдут все в лес. Он за ней. Норовит рядом, начнет стихи читать. А Клара: «Давай, давай, Курский, лезь на дерево, устанавливай антенну». Они обычно держались вместе — Клара, Ваня Курский и Надя Курочкина. Они втроем должны были быть заброшены в центр Гнедаша. Девушки скрытно соперничали между собой. Надя тоже считалась очень способной радисткой. Но по стрельбе, политподготовке и топографии впереди шла Клара.

…Дойдя до Ново-Басманной, Клара остановилась и сказала своему спутнику:

— Юра, ты извини, но мама у меня строгая. Если мы придем вместе, она подумает что-нибудь. Потом будет переживать.

Он поджал губы и ответил с наигранным равнодушием:

— Та! Я и не пойду. Постою в парадной…

— Ну, ладно. Я быстренько. Постой, сколько времени сейчас? Девять? Я могу быть дома до четверти одиннадцатого. Час с четвертью… Замерзнешь?

— Хо! Я за это время дважды в кино успею.

Они подошли к дому № 12 и завернули во двор. Все то же. Вот где совсем ничего-ничего не изменилось. Чернеют два клена, голые, обсыпанные снегом. Бочка из-под извести так и стоит в углу. И скамеечка у стены. Клара сразу словно бы окунулась в детство. На мгновение она закрыла глаза, и ей почудилось, что вот сейчас откроет их — и снова день, солнце, школа, мальчишки, подруги — и ни облачка впереди.

Она открыла глаза. Солнца нет. Никого нет. Черная громада дома без единого просвета в окне. Только белеют крест-накрест наклеенные бумажные ленты на стеклах. Все то — и все другое. Тоска охватила ее сердце. Но она тотчас взяла себя в руки. Что за глупости! Она здесь, в Москве, у порога своего дома. Вот сейчас вбежит в квартиру — и там мама. Папа тоже, наверное, дома уже. Мама достанет где-то запрятанную банку варенья. И они снова будут все вместе. Она заторопилась и быстро пошла к парадной.

— Так я пошел, — вздохнул Ваня Курский, о котором она совсем позабыла. — Значит, ты так и не позволишь мне познакомиться с будущей тещей? — пошутил он вслед ей. Но Клара его уже не слышала. В парадной было темно. Нога ее привычно скользнула по знакомой ступеньке, и она быстро взбежала на второй этаж. Пятая квартира. К Давидюк — четыре звонка. Но звонок не работал, она постучала. Шаги. Мамины шаги. И вот уже она обнимает плачущую маму.

— Папа дома?! — был первый ее вопрос.

— Дома… Прилег он. Он очень много работает, устает. Ты надолго?

— Мамочка, я на часик…

— Боже, у меня ничего нет…

— Какие пустяки, мамочка, я сыта…

— Ты сильно вытянулась, но похудела…

Пока они шли через большую переднюю, а затем по длинному коридору, Клару не оставляло ощущение, что вот сейчас вновь вернется кусочек прежней жизни. Но когда она вошла в свою комнату и увидела старинную лампу-молнию на столе (электричества не было), окна, непривычно завешенные поверх белых штор темной материей; увидела постаревшего, в простом армейском ватнике отца, удивленно-радостного, поднимающегося ей навстречу с тахты, она поняла — ничего уже не вернется. Между тем мирным детством и сегодня лежит черная полоса — почти полтора года войны. И на всем ее пепел.

Однако не прошло и пяти минут, и все как будто вернулось. Запричитали соседки. Мама, конечно же, отыскала заветную банку с вареньем и при свете коптилки хлопотала на кухне. И папа сидел за столом, склонив голову, как раньше, в мирные времена. Когда мама вышла из комнаты, лицо его вдруг стало серьезным. Он взял ее руку в свою, тихо спросил:

— Тебя… потом туда пошлют?

— Куда? — не понимая вопроса и в то же время догадываясь, что означает это значительное «туда», растерянно спросила Клара.

— Ну… Я ведь все понимаю, догадываюсь… Прошу, доченька, побереги себя, — голос его странно зазвенел. — Маме я ничего не скажу.

Нервы ее не выдержали, она заплакала от жалости к отцу, к маме, к этой комнате, которую она, может быть, никогда не увидит…

А Ваня Курский стоял внизу под окном — ни в какое кино он, конечно, не пошел — и терпеливо ждал.

Глава VIII «ТАКИМ МНЕ ЗАПОМНИЛСЯ ГНЕДАШ…»

Братья Науменки были здешними старожилами и выбрали для стоянки отряда отличное место — небольшой пригорок, окруженный непроходимыми топями. Здесь можно было строить землянки — почва не ползла, и даже мошкара не так изводила. После стольких изнурительных дней людям нужна была разрядка, и Ким дал сутки на отдых, Ребята купались, ловили рыбу и порядком уменьшили командирский запас первача. Но главное — рядом находились свои, партизаны… Потом было много встреч в партизанском крае, но эта, первая, запомнилась ярче всего.

Науменки потеснились и отдали одну из землянок Киму. В ней же поместился Немчинов со своей рацией. Затем Курков и остальные занялись строительством новых землянок. Степан Ефимович распоряжался, давал советы и с особым почтением, даже опаской, поглядывал на Кима. Предъявленный документ произвел сильное впечатление на Степана Ефимовича. Он долго ходил вокруг Кима, потом нерешительно спросил:

— Я, конечно, не знаю, товарищ Ким, дело не мое… Интересуюсь знать: доложишь ты по начальству, что нас встретил?

— Уже доложено, — отвечал Ким.

Науменко помолчал, потом снова спросил:

— Значит, у Москве будут знать, что есть такие партизаны — братья Науменки?

— Непременно, Степан Ефимович.

Он долго и напряженно думал, видно не решаясь на какой-то шаг. Потом ушел к братьям. И они втроем держали совет. Вернувшись к Киму, Степан Ефимович сказал:

— Говорили мы с комиссаром и приняли такое решение. Ты есть старший по чину, офицер Красной Армии, капитан… Ты и командуй. Будем слушать тебя. Бачишь?

Ким обнял Степана Ефимовича, поблагодарил за честь и тут же решил поставить все точки над «и» в их взаимоотношениях. Не вдаваясь в подробности, он объяснил, что у него задача иная, он — разведчик. Все остается по-прежнему, командовать будет Степан Ефимович. Со своей стороны, он готов всегда дать совет партизанам. Степан Ефимович, по-видимому, остался доволен разговором и продолжал энергично распоряжаться. Увидев Марию с лопатой, он сказал: «Милая доченька, ты посиди, нехай мужички работают».

Василий Ефимович, средний брат, по характеру был молчаливым, сдержанным, и если старший, Степан, и младший, Терентий, походили друг на друга характерами — одинаково вспыльчивые, смелые и явно не ораторы, то Василий был как бы их идеологом. Но вожаком бесспорно являлся Степан. Он обладал ясным умом, сильной волей, но высказывал свои мысли бессвязно, руководствуясь какой-то внутренней логикой, так что его нужно было как бы переводить на понятный язык.

— Я як гакну клич — усе Междуречье сюда кину, — говорил Науменко-старший. — А толк? То-то и оно.

— Степан считает, что поднять людей мы можем, но у нас нет программы, тактики, — пояснял Василий. — Нужны условия и подходящий момент, иначе успеха не жди. Немцы кинут дивизию и перемелют нас, как в мясорубке.

— На то и война, — отозвался Терентий, державший всегда сторону старшего брата.

— А твое мнение, товарищ Ким? — спросил Василий Ефимович.

Ким сказал:

— Я согласен с тобой. Нужна тактика партизанской борьбы. Она вырабатывается применительно к условиям. В открытый бой с врагом здесь, в Междуречье, мы не можем вступить, силы явно неравные. Значит, нужна тайная организация, которая бы наносила фашистам удары так, чтобы они даже не знали, кто их бьет.

Братья сдержали свое слово. К концу третьих суток стали подходить люди из окрестных деревень. Для безопасности Ким посоветовал Степану Ефимовичу установить два поста с паролями так, чтобы исключить возможность проникновения в отряд шпиона. На небольшой лужайке собрались человек сорок девушек и женщин постарше, ребят шестнадцати-семнадцати лет и мужчин уже пожилых — от пятидесяти и старше. Средний возраст почти отсутствовал. Люди расположились по кругу. Они сидели на земле, отмахиваясь от комаров ветками. Кое-кто закусывал после долгой ходьбы. Говорили вполголоса. Вдруг на мгновение возникал громкий говор или смех и тотчас обрывался. На лицах у всех ожидание…

Ким, Степан и Василий Науменко вошли в круг. Люди поднялись, но командир сказал:

— Сидайте. Так оно удобней. Разговор шибко важный. Громадяне! — он повысил голос. — Сейчас перед вами выступит товарищ Ким, присланный для оказания нам боевой помощи. Слухайте, шо он кажет.

Хлопки, улыбки… Ким стал в центре круга, и на него тотчас устремились все взоры. Он понимал, что совершает рискованный шаг, открывая себя собравшимся (его утешало лишь то, что он не брился несколько дней и казался бородатым). В то же время он чувствовал, что должен выступить с речью. Но что сказать? Точнее, не что — это известно, — а как сказать. Какие найти слова. Вдаваться в причины временных неудач? Не тот час. Но что они сами-то думают?

— В тяжелое время пришлось встретиться, земляки, — начал Гнедаш. — Я ведь тоже с Украины. И все мои родные — здесь, под оккупацией. Мать, жена, сестры. Даже не знаю, живы ли…

Он остановился, помолчал.

— Бои идут кровавые на всех фронтах. Ленинград осажден. Все же, наверное, до вас дошли слухи: вот уже год, как город в тяжелой блокаде.

— Немцы-то не взяли его? — послышался чей-то вопрос.

— Нет. Пока что. Но, думаю, и не возьмут. Они его предполагали взять к ноябрю сорок первого. Не вышло. Ну, а после разгрома под Москвой они неуверенно себя чувствуют.

— До нас то ще не дошло, — виновато улыбнулся один из сидящих в кругу, — жмут, аж не вздохнуть…

И как бы в поддержку этих слов по рядам пробежал ропот.

— Так будет жать, конечно, что вы думали?! То ж немец, фашист, — вставил Степан Ефимович.

Гнедаш продолжал:

— И нам нельзя сидеть сложа руки. Мы и собрали вас, чтобы сообща подумать, как лучше вести борьбу с фашистами здесь, в тылу врага, в то время как наши братья сражаются там, на фронте.

Говорил он очень недолго, закончил крылатой тогда фразой: «Пусть знают палачи…» Подошел Степан Науменко, обнял его. Начались вопросы — о Москве, о жизни там, на Большой земле. Науменко предупредил: «Товарищи, после митинга не расходиться. Будет деловая часть, все как полагается…»

А затем Ким беседовал с каждым в отдельности. Жителям Остра, Нежина, Козельца, Бахмача, Конотопа, а также сел, расположенных на шоссейных дорогах, он дал задание следить за проходящими немецкими частями, считать танки, орудия, самолеты на аэродромах врага. Многие просили оставить их здесь, в лесу. По совету Кима, Степан Ефимович для начала оставил при отряде небольшую группу — одиннадцать человек. Остальные разошлись поодиночке в разные стороны.

Каждый имел свое задание, о котором знал только он. Среди привлеченных Кимом людей были и крестьяне, и учителя, и служащие. Например, Феня Кисель имела пропуск в киевское гестапо, где служила уборщицей. Бывшая студентка, она хорошо понимала немецкий язык, и Ким возлагал на нее большие надежды, которые впоследствии оправдались. Сельской учительнице Любови Степановне Валюшкевич поручили связи в Чернигове. Она надеялась отыскать бывших своих учеников. Молодым супругам Анне и Павлу Тимощенко Ким поручил установить контроль над Остром.

Среди пришедших Ким обратил внимание на молчаливую девушку в платке — ту, что несколько дней назад вышла к нему и Куркову с корзинкой. Ее звали Маша Хомяк. Ким подошел к ней и сказал: «Вы будете нашей связной… Согласны?» — «Да…» Она осталась и в ближайшие месяцы, выполняя поручение центра, обошла всю Черниговщину.

В отборе людей Киму очень помог Степан Ефимович. Он всю жизнь прожил в этих местах и, кажется, знал всех жителей. В оценке был строг и, случалось, говорил Киму: «Того не привлекай, наш советский, а болтун, без умысла предать может», или: «Этот честный и молчать может, но жидковат, за бабий подол держится» — и кандидатура отводилась. Нашли даже радиста, молодого парня Андрея. Жил в селе Малино. В армию его не взяли по состоянию здоровья. Ким сам ходил к нему. Рассказывают, что он прожил у Андрея два дня, прежде чем открыл себя и заговорил с ним о деле.

Первая беседа.

Ким и Андрей сидят у керосиновой лампы. Жена Андрея, Светочка, ставит на стол угощение — капустные листья, хлеб и несколько тонко нарезанных ломтиков шпика в честь гостя. Муж кивает значительно, и Света достает запыленную, старую бутылку московской водки. Какая же это редкость… Да, пожалуй, это не плохо со всех точек зрения. Чокнулись за победу. Поговорили, Теперь Кузьма Гнедаш был в роли майора Бондарева.

— Но в партизанах могу оставаться? — спрашивает Андрей. — Хоть иногда выйти на дело…

— Твое дело теперь другое, — немного уклончиво говорит Гнедаш. — Считать вагоны, смотреть, что в них и сколько. Орудий, танков, людей… Смотри и запоминай, память хорошая?

— Не жаловался.

— Видишь, какое дело: занизишь данные — плохо, фронт прорвать могут. Завысишь — тоже плохо. Значит, наши с другого участка войска перебрасывать будут. Знаешь, что прежде всего интересует командующего накануне сражения?

— Разведданные?

— Их самому Верховному каждое утро докладывают. Передавать-то кто будет? Ты?

— Света. Дело знает…

Гнедаш молчит. Теперь самое сложное. Если провал, засекут? «Не продашь?» — спрашивать об этом не стоит. Порядочного человека такой вопрос оскорбит, непорядочного… а его вообще бессмысленно спрашивать. Когда жена вышла из комнаты, Ким сказал:

— За нее не боишься?

— Боюсь, — вздыхает Андрей, — а что делать? Если придут — живыми не дадимся, будем отстреливаться.

— Это так. Но вас могут взять ранеными. Начнут мучить ее на твоих глазах. Бери, это верней пули, — говорит Ким и передает Андрею небольшой пакетик.

— Понятно, — медленно произносит хозяин, и лицо его как-то тяжелеет.

Малинская рация — это первая точка, созданная Кузьмой Гнедашем. По-видимому, он нашел верного и знающего человека, ибо тот стал давать довольно точные сведения в центр о проходящих немецких частях. Следуя плану, Гнедаш расставил наших разведчиков по кольцу: Киев — Чернигов — Коростень — Житомир, где в скором времени развернулись сражения.

После того как связи были установлены, Ким поручил Куркову и его подрывникам заняться минированием шоссейных и железных дорог. К этому времени в центр, в помощь Киму, был заброшен Иван Бертольдович Франкль-Тиссовский. И Ким вместе с ним отправился в рейд по Черниговской и Киевской областям. Они встречались с подпольщиками, привлекали новых людей и, главное, изучали систему оборонительных сооружений в районе Киева. Немцы стали возводить укрепления тотчас после разгрома под Сталинградом.

…Когда я собирал материал о Киме, мне попали в руки письма, написанные совсем недавно. Прочитайте их.

Эти два человека, судя по описанию, были Ким и Тиссовский.

И отрывок второго письма, полученного сестрой Кима Анной Савельевной в начале января 1971 года:

Глава IX ПРИЗЕМЛЕНИЕ

И снова зал в старинном особняке. И снова в нем собрались те же, что и полгода назад. Те же и в то же время не те. Что-то объединяет их, словно они знают какую-то тайну. Они и в самом деле знают ее. Учение окончено. Впереди — заброска в тыл к немцам. Многие ли вернутся? Четверть века спустя я найду лишь одного из них — Ваню Курского. Стареющий штабист-подполковник подойдет ко мне на Тверском бульваре. Сядет рядом, закурит и долго будет молчать, прежде чем начнет свой печальный рассказ. А тогда — в ту минуту — эти парни и девушки стояли уже у порога…

К ним обращается генерал и желает им успешной работы:

— Все, что мы могли вам дать за эта месяцы, мы вам дали. Дальнейшее зависит от вас. От вашего ума, дисциплины, выдержки. Помните: вы — представители Красной Армии в тылу врага. Достойно несите же это высокое звание.

Он помолчал. Потом продолжал:

— И еще помните: ваша работа нужна для победы, результаты ее, то есть поступающие от вас данные, будут ежедневно докладываться в Ставке Верховного Главнокомандования и лично товарищу Сталину.

Напряженная тишина. Только слышны мерные удары маятника больших старинных часов.

— Вопросы есть?

Пауза.

— Вопросов нет, Всё ясно, товарищ генерал, — ответил старший сержант Уколов, он же Ваня Курский.

— Разрешите вопрос, — краснея от своей смелости, сказала Клара и, когда генерал кивнул, спросила:

— А как с письмами? Что можно сообщать родным? Ведь они будут ждать писем от нас…

— С письмами так. Рекомендуем написать несколько писем родным, указав разные даты, скажем — с перерывом в две-три недели, чтобы не волновались. А мы соответственно будем в указанные сроки отсылать их. Связь с вами будет, но не исключено, что возможны перерывы… А вам пусть пишут по прежнему адресу. Переправим. Ясно? Сегодня отдыхайте, запасайтесь силами… Завтра предстоит трудный день. Желаю удачи…

В тот вечер Клара писала:

Утро последнего дня на Большой земле. Кажется, впервые в «девичьей» — так курсанты называли комнату, где жили радистки, — хаотический беспорядок: накануне выпускникам выдали новую одежду и снаряжение. В личном деле Клары имеются две ее расписки:

…Клара сидит на своей койке и ушивает платье. Кто-то гладит. Перед единственным зеркалом в дверце шкафа очередь. Слышен испуганный вскрик: «Ой, девочки, кажется сожгла!» Дают друг другу советы, кто-то, примостившись к свободному краешку стола, пишет письмо. Клара уже написала шесть штук, и это было очень трудно, чтобы мама не заметила, что письма, которые она будет получать всю весну и лето, написаны в один день. Приходилось хитрить, фантазировать, и все равно письма вышли немного схожими. Но тут уж ничего не поделаешь.

За обедом дежурный объявил приказ явиться в 18.00 в актовый зал. «Форма — гражданская, парадная». Наконец все было готово. То, что требовалось, ушито, подогнано, примерено, а затем аккуратно уложено в вещмешки. Потом душ, одевание, снова толпа у зеркала. И ровно в шесть выпускники чинно сходят в актовый зал. Здесь их ждет небольшой сюрпризов центре стоят накрытые белой скатертью столы. И чего только на них нет — и винегрет настоящий довоенный, колбаса твердого копчения, шпроты, крабы и даже черная икра на маленьком блюдечке, о которой вообще забыли, да и до войны-то она бывала в доме только по большим праздникам. Ребята многозначительно переглядываются. Но не слышно ни одной реплики, шутки — школа уже пройдена. Выпускники рассаживаются за столы. Затем наступает пауза. Все уже догадались, что это банкет, прощальный банкет перед отправкой в тыл врага. Появляется начальник школы. Дежурный торопливо шепчет по рядам: «Всем оставаться на местах. Не вставать».

Полковник садится за стол и тоже молчит. Потом весело оглядывается и говорит:

— Товарищи, прошу быть хозяевами! Никакой субординации, тем более что вы уже не мои. Вышли… И я всего лишь ваш гость. Ну, если позволите, первый тост я подниму за ваше успешное начало там, на нашей земле. Да, там тоже наша земля…

Первое время за столом чувствовалось напряжение, скованность. Настороженный шепот: «Братцы, учтите, не больше, чем по одной. Запросто спишут в распред». Но на самом деле было совсем не так. Просто командование хотело перед отправкой хоть немного побаловать своих питомцев. Да и психологически было полезно дать небольшую разрядку.

…И вот уже послышался сдержанный говор и шутки, тосты за победу и за учителей. Стало весело. Сидевший рядом с начальником заместитель его что-то сказал шефу, и оба посмотрели на Клару.

Полковник подошел к ней с бокалом.

— Кларочка, — сказал он, — я буду следить за вашей работой. Вы идете к нашему лучшему резиденту. А Берлин, — думаю, что вы там побываете после войны. Побываете! Жизнь-то какая пойдет! А у вас все впереди. Кончится война, сколько вам будет — девятнадцать?

Часов около восьми вечера полковник ушел, объявив сидящим рядом с ним выпускникам:

— Веселитесь, танцуйте, время не ограничено. Весь завтрашний день до семнадцати будете отдыхать. Сбор в восемнадцать, в девятнадцать — отъезд на аэродром. Пели песни, потом танцевали под баян впервые прозвучавший тогда вальс «В лесу прифронтовом». Звучали довоенные мелодии: «Утомленное солнце», «Саша», «Андрюша», и старые комсомольские: «Уходили, расставались…»

И потом, кружась в танце среди колонн, Клара в какое-то мгновение вдруг отчетливо ощутила, что это последние часы на Большой земле, короткий отдых после учения, перед тяжелой работой, а может быть, перед смертью. Да, так и было сказано им: «Но вы должны выжить — таков приказ».

«Дуглас» шел низко, метров шестьсот над землей. За окном было черно. Потом внизу замелькали огни, какие-то яркие всполохи, и выглянувший из кабины второй пилот объявил:

— Фронт проходим… Над самой передовой летим.

Все приникли к окнам. Вскоре совсем близко, кажется под крылом самолета, раздался сильный взрыв, «Дуглас» бросило в сторону. Потом другой взрыв — подальше. Это внизу били зенитки. Клара только сейчас заметила, как сильно она сжимает ручку сиденья. У ног ее лежала рация, за спиной — парашют и вещмешок с продуктами. Оружие — финка и пистолет — на ремне.

То ли немцы не придали значения случайному самолету, то ли потеряли наблюдение за ним — погони не последовало.

Сидели молча. Юрка Уколов, во все и всегда вносивший веселье и шутку, и тот затих. Всем помнились слышанные в школе рассказы о возможных провокациях фашистов. Правда, центр Кима подтвердил прием парашютистов, но все может быть. Об этом могли узнать немцы и направить к месту приземления отряд. Вот так — спуститься на свет четырех костров, а вместо наших — фашисты. «Хенде хох!»…

Около часу ночи пилот сообщил:

— Находимся в заданном районе. В пятидесяти километрах от Киева. Наблюдайте землю, готовьтесь.

Довольно долго кружили, искали костры. Наконец обнаружили внизу четыре светящиеся точки, расположенные условным квадратом. И вот последние приготовления к прыжку. Бортмеханик открыл люк, и парашютисты выстроились по номерам. Клара шла третьим номером.

— Первый! Пошел…

Кларе еще не было восемнадцати. Она, казалось, мало чем отличалась от девочек-выпускниц в белых платьях, которых встречаешь июньскими ночами на набережных. Как и они, писала сочинение об образе Татьяны Лариной, учила наизусть стихи Некрасова и Маяковского — знала все то, что положено по школьной программе. И плакала, когда мама не пустила ее однажды в Большой театр.

Потом война, трудная зима 1941/42 года, школа разведки — полгода изнуряющей, напряженной работы, И все же, несмотря на всю серьезность дела, на высокое понимание долга, то, чему ее учили, чуть-чуть напоминало увлекательную игру в войну. Она еще не видела ни одного живого фашиста, не знала, что такое окопная жизнь, фронт, бой, кровь. И всеми силами души своей стремилась быть полезной Родине. Идя навстречу тяжелым испытаниям, она все ждала, когда же начнется э т о. И вот, остановившись на мгновение у черного зияющего отверстия, откуда шел ледяной холод, Клара вдруг поняла, что учение кончилось и э т о уже началось. Э т о наступило, и никакие силы уже не отвратят уготованного судьбой. Еще вчера она могла выпросить у командира увольнительную на несколько часов, побежать на Ново-Басманную, увидеть маму, друзей, столик со своими учебниками и тетрадями. Теперь это невозможно даже представить себе. Позади за несколько сот километров осталась линия фронта. Внизу оккупированная территория.

Она вся сжалась, положила руку на кольцо и ушла в жуткую черноту ночи. Холод ударил в лицо. Раз… Два… Три… Четыре… Пять. За спиной что-то зашевелилось, зашелестело — рывок. Парашют раскрылся. Ее сильно встряхнуло. И началось медленное по сравнению со свободным падением снижение на парашюте. Светящиеся точки внизу становились ярче, кружились. На самом деле это кружило ее. Она вертела головой, натягивала стропы, пытаясь направить полет в нужную сторону и боясь, что костры исчезнут. И в самом деле они куда-то пропали, и вдруг оказались прямо под ней, внизу. Ближе… Она уже различала языки пламени и какие-то движущиеся тени. Она упала на землю, спружинив коленями и повалившись набок. Но мгновенно вскочила, выхватила револьвер, как предписывала инструкция, и встала в боевую позицию. Все это уже было отработано заранее. И вдруг совсем рядом услышала чей-то голос:

— Ну, молодец, девочка, молодчина же, прямо на цель!..

К ней, в темноту, от света костров шел человек. Она напряженно ждала, и как только он приблизился, крикнула низким, незнакомым ей голосом: «Пароль?»

— «Рассвет», — отвечал он.

Человек подошел, она все еще не видела его лица. Он сказал:

— Я Ким. Вы — Смирная?

— Так точно, товарищ командир. Радистка Смирная прибыла в ваше распоряжение.

Он пожал ей руку и поздравил с удачным приземлением. Теперь она увидела его лицо, умное и простое. Ему одинаково подошла бы и фуражка с гербом маршала, и пилотка солдата. Но Клара об этом не думала. Ее поразил сам факт, что она рядом с Кимом, имя которого к тому времени было окружено ореолом легенд. Доходили они и до курсантов.

— Что ж, пойдемте искать Левого и Зоркую, им не так повезло, как вам. Но они где-то здесь, в радиусе до пятисот метров, — сказал он.

Он познакомил Клару с двумя разведчиками, сидевшими у костра, один из них был адъютант Кима, второй, совсем мальчик, по кличке Цыган, — его связной. Все вместе они направились к темневшему невдалеке лесному массиву. Вскоре нашли Надю Курочкину, почти наткнулись на нее. Она сидела на своем вещмешке и потирала ушибленную ногу.

— Ты чего не мигала? — спросила ее Клара.

— Фонарик выпал, — отвечала девушка.

Лес глухо шумел. На земле тонким покровом лежал снег — была мягкая украинская зима.

— Вот и другой, — вдруг произнес Ким и трижды мигнул фонариком. В голом кустарнике мигал слабый огонек. Вскоре послышался скрип снега, треск веток, и Левый (Юра Уколов) предстал перед ними. Он отдал рапорт и сообщил, что парашют его зацепился за ветви деревьев, и он повис на нем.

— Вначале я хотел было обрезать стропы, но потом понял — высоко. Стал раскачиваться, пока не достиг ствола дерева. Спустился… — рассказал Юрка.

— Парашют так и остался висеть? — спросил Ким.

— Болтается… Здесь, рядом, я запомнил дерево. Уничтожить?

— Это все сделают, ты покажешь ему, — и он указал на Цыгана, — что и где. Останешься уничтожить следы, костры и все прочее и налегке догонишь нас, — приказал он Цыгану. — У нас снаряжение, а путь предстоит долгий. За ночь мы должны пройти двадцать километров. Это очень важно — уйти от места приземления. Здесь — тыл. Фашисты. Это первое время непривычно, потом — ничего. Наша резиденция находится при партизанском соединении. Но с самого начала скажу: на партизан не равняйтесь. У нас задача особая. Мы — разведчики. Ну, да вас учили.

Юрка Уколов кивал головой в знак того, что он отлично все понимает. Клара совершенно успокоилась. Напряжение спало, она попала к своим, к Киму, и теперь нужно исполнять то, что прикажут, и стараться делать это как можно лучше.

— Как ваша нога? — спросил Ким Надю.

— Спасибо. Ничего серьезного.

— Хорошо.

Затем мужчины, несмотря на протесты девушек, взяли у них рации, и небольшой отряд двинулся в путь. Вскоре они вышли на проселочную дорогу. Ночь была безлунной. На пути лежало село, и Ким обошел его стороной.

В лагерь пришли под утро — усталые и голодные.

Глава X ПЕРВЫЙ ВЫХОД В ЭФИР

Стоит яркий солнечный день. Тает. Воздух чистый-чистый, дышится так легко. Выйдя из землянки, Клара, жмурясь, оглядывает окрестность. Невдалеке виднеются землянки, из труб их вьется голубой дымок, дальше повозки со снаряжением, без лошадей. Двое мужчин пилят дрова. Она тотчас вспоминает события прошедшей ночи. Она в партизанском краю, в резиденции Кима.

Надя еще спит. Холодновато. Надо принести дров и разжечь печурку. Клара накидывает ватник и выходит на поляну. Здесь стоянка отряда. Кругом лес. Она подходит к партизанам, пилящим дрова, здоровается.

— Здравствуй, если не шутишь, — отвечает один из них, продолжая работу. Другой, помоложе, оглядел ее и спрашивает:

— Ты чья?

— Мамина, — смеется в ответ Клара.

Пильщики с недоумением оглядывают незнакомую девушку.

— Правильно, дочка, — говорит тот, кто постарше, и добавляет, обращаясь к товарищу: — Не задавай глупых вопросов. «Чья!» Наша, партизанская… Ты откуда, дочка? Из Киева?

— Из Москвы, — все так же улыбаясь, отвечает она.

Это один из приемов ввести в заблуждение своего собеседника: отвечать правду, но ироническим тоном. Партизанам не обязательно знать, кто она и откуда. В отряд вливаются все новые и новые люди, и вступают в силу законы профессии: из-за одного возможного провокатора или предателя скрываться от своих. Тут уж ничего не поделаешь — таковы условия работы. Она идет дальше, осматривая лагерь. Навстречу ей попадается юноша, который вдруг останавливается и застывает на месте, словно пораженный ее видом. Потом, познакомившись с Кларой, восемнадцатилетний разведчик Игорь Валюшкевич объяснил свою растерянность тем, что впервые в своей жизни увидел московскую девушку. Он знал, что Клара должна прибыть в центр, и, увидев ее, сразу догадался, кто она такая. А спустя двадцать лет киевский ученый-пчеловод, прибыв в Москву на симпозиум, отыщет ее дом на Ново-Басманной улице, войдет в ее комнату и, забыв про свои дела, полдня просидит перед ее портретом.

— Здравствуйте! — первой говорит Клара.

А он все стоит раскрыв рот. Но скоро приходит в себя и, догнав Клару, спрашивает, кто ей нужен, не Ким ли.

— Да, я хотела бы его видеть, — отвечает Клара.

— Позвольте, я провожу вас, вы не найдете… Мне тоже надо к нему, но я потом, после вас…

И вот резиденция Кима. Она совсем в стороне, в лесу. Постучав, Клара вошла к нему в курень. Он сидел на низенькой скамье у самодельного столика, в сером шерстяном свитере, и что-то писал. Увидев ее, улыбнулся, встал, спросил, отдохнула ли она после тяжелой ночи.

— Я очень хорошо отдохнула, — отвечала Клара.

Некоторое время Ким молча смотрел на девушку, как бы изучая ее лицо. Но во взгляде его не было настороженности. Потом спросил:

— Как в Москве?

— В Москве… — повторила Клара и задумалась. — В Москве еще совсем зима, здесь теплее. В Москве… Я даже не знаю, что сказать, — последние полгода я вовсе не видела города, была очень напряженная программа. Но перед отлетом я была дома… Стало лучше — и настроение, и с продуктами, особенно после Сталинграда.

— Театры, кино работают?

— Да, конечно! Днем там как раньше, почти как раньше. Много народу на улицах, много военных с погонами…

— Это мы еще не ввели у себя, — улыбнулся Ким. — А в Ленинграде не слышали как? Положение там я знаю только по сводкам.

— В Ленинграде тяжелее, там у нас родные живут, сестра мамы. Получаю письма. Конечно, по сравнению с первой блокадной зимой эта полегче.

— В ближайшие полгода ситуация должна измениться — я сужу по интенсивности переброски войск на восток, — сказал Ким. — У нас что? Сейчас ребята оживились, в Междуречье действуют два крупных партизанских отряда — братьев Науменко и Юрия Збанацкого… Что еще? Вот с Киевом установлена надежная связь, с Остром, Черниговом — там уже есть наши товарищи.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Ким.

Вошла девушка с широкими скулами, в полушубке и валенках с галошами.

— Шура, познакомьтесь, — это наша новая радистка, Смирная. Для вас она Клара.

Клара встала и протянула руку вошедшей.

— Шура Тимошенко, — представилась та. Затем подошла к печурке и, налив стакан чая, подала его Кларе, достала сахар, хлеб и шпик.

— Кушайте. У нас порядок такой: кто пришел, первое дело — покормить надо. Ведь, наверное, не ели еще? — мягко спросила она.

— Спасибо. Нет, не завтракала.

Шура вышла. Клара с удовольствием выпила горячего чая.

— Как мне называться? Смирная или своим настоящим именем? — спросила она.

— А кто знает, что Клара — ваше настоящее имя? Ну, а если и так, то что? Пусть вас зовут Кларой — к этому имени вы привыкли…

— Да, конечно, — согласилась она, не все еще понимая.

— Вообще, вести себя следует как можно естественней. Вы не возбуждаете любопытства, не привлекаете ничьего внимания — и таким образом выполняете первые требования конспирации. Но есть сфера… коды, шифры — это уже ваша работа.

— Я понимаю, — кивнула Клара.

— Обычно мы выходим в эфир два и три раза в сутки… Короткими сеансами с переменами волн, иначе могут засечь.

Он как будто следовал за ее мыслью, даже чуть опережая ее. Потом он дал несколько советов по технике работы. В дверь снова постучали.

— Войдите!

Связной сообщил, что пришел человек от Жоржа.

— Пусть зайдет через минуту, — сказал Ким и, обращаясь уже к Кларе, добавил:

— Подготовьте донесение связного для передачи в Москву. На слух берете?

— Если стандартный текст…

— Попробуйте. Мои вопросы, если они будут, можете не записывать.

Он дал ей листок бумаги и карандаш.

Вошедший посланец Жоржа — одного из боевиков киевского подполья — сообщил, что за минувшую ночь через Киев прошло два эшелона с танками, по два на каждой платформе, всего двадцать семь платформ.

Кроме того, он стал подробно рассказывать о передвижениях войск в Киеве. Это была обычная военная информация о количестве провезенных орудий, прошедших машин с боеприпасами и т. д.

Выслушав, Ким помолчал, размышляя об этих цифрах.

— Ну хорошо, — сказал он, — а какие планы у вас насчет операции «Днепр»?

— Жорж просил передать — «Днепр» будем брать штурмом.

— Все, что он просил передать?

— Да. Так и скажи, говорит, Киму — штурмом. Просит назначить срок.

— Непонятно.

Посыльный пожал плечами.

— Непонятно, — повторил Ким. — Зачем нужен штурм? Что он даст?

— Товарищ Ким, можно доложить свои соображения?

— Говори.

— Наши спорили. И решили: это единственный вариант — взять штурмом и уничтожить.

— Что уничтожить? — улыбнулся Ким. — Да говори, не стесняйся — это же не игра. Ты знаешь, о чем идет речь, я тоже. А эта девушка — радистка, через нее пойдет вся информация.

— Та я ж говорю — Жорж предлагает взять ночью штурмом и, ну, значит… взорвать. Долго, говорит, понимаю, не удержаться, но на момент диверсии вполне достаточно.

— А самим потом куда?

— Рассеяться.

— Ясно, как утренний туман. Передай — срока пока назначать не будем. Я подумаю. И еще: независимо от того, штурмом или что-нибудь похитрей придумаем, — все ваши люди, участвующие в операции «Днепр», должны уйти в лес.

— Все?

— Дарницкая группа…

— А если Жорж спросит зачем?

— Разве мало уже принесено жертв?

— Так ведь, товарищ Ким, Жорж сказал: «Полная безопасность». Алиби!

Ким вздохнул. «Алиби»! Наивные люди… Как будто можно ждать от немцев соблюдения хотя бы формальных норм правосудия!..

— Рекомендую уйти всей группе, — повторил он.

Посыльный кивал головой, иногда добавлял «понял, слушаюсь». Потом Ким дал ему с собой пачку листовок, и он ушел, а Клара, немного запинаясь, глядя на записанные ею цифры, стала повторять текст донесения.

Выслушав до конца, Ким сказал:

— Ну и отлично. Сегодня в пятнадцать выйдете на связь с Москвой и передадите эту шифровку. Подпись: Новый, Смирная.

Дверь приотворилась, на этот раз без стука, и вошел тот самый стройный юноша интеллигентного вида — Валюшкевич, который привел ее к Киму.

— Заходи, Игорь, жду, жду, — сказал Ким и, обращаясь к Кларе, представил ей его: — Познакомьтесь, это Игорь Валюшкевич, командир диверсионно-разведывательной группы нашего центра — разведка в разведке. Клара Давидюк — наша новая радистка.

— Я уже понял это, товарищ Ким, — вежливо кланяясь, ответил Валюшкевич.

— Что у вас?

Юноша вздохнул, взглянул на часы и ответил:

— Неудача, товарищ Ким. То есть сама операция прошла отлично. Часовые ничего не заметили — за это ручаюсь. Но мина не взорвалась. Я сужу по времени… Мы поставили на одиннадцать. А сейчас уже час дня. Взрыва никто не слышал.

— А взрыв можно и не услышать, расстояние отсюда порядочное. Что говорит Курков? — спросил Ким.

— Он считает, что было б слышно.

— Чеку вынул?

— Вынул, товарищ Ким. Будете ругать, но я уже когда отполз, вновь вернулся, проверил…

— Да, это уже напрасно. Такие вещи надо делать с одного раза. Словом, так: с сообщением пока подождем. Я уверен — мина сработает. Возможно, не точно в назначенный час — у этих мин есть такой недостаток. Но взрыватели у них первоклассные. Ждите связного.

— Связной будет только к вечеру. Товарищ Ким, разрешите, я дойду до Остра, мне все равно нужно туда, чтобы подготовить отъезд мамы в Чернигов. Вы же знаете…

— Надолго?

— Думаю и заночевать там.

В этот день в пятнадцать часов Клара впервые самостоятельно вышла в эфир. Она надела наушники и склонилась над рацией… Два цвета — оранжевый и синий — сошлись в одном кружке, слились в один цвет… Перед ней лежало подготовленное сообщение, состоящее из длинных колонок цифр. С ней рядом находился Немчинов. Он следил за каждым ее движением. Сеанс еще не кончился, когда Немчинов вышел из землянки. Увидев Кима, сказал ему только два слова: «Работать может».

Клара очень устала. Точность, с которой она давала текст, требовала большого напряжения нервов и сил. А к тому же она волновалась. Выключив рацию, она снова и снова сверяла цифры. Потом вышла на волю из землянки.

— Здравствуйте, Микки-Маус, — вдруг раздался голос позади. Она обернулась. Голос был знаком, но исходил от незнакомого человека с бородкой. Человек догонял ее, улыбался ей.

— Товарищ Иван?! — радостно вскричала она. Да ведь это Тиссовский-Франкль, которого борода изменила до полной неузнаваемости.

— Я, Кларочка… Поздравляю с удачным приземлением.

— Спасибо. А вы тоже здесь?.. Из наших здесь Ваня Курский и Надя — целая компания…

— Хорошо! У всех нас одна судьба — воевать. Ну, повоюем, — сказал он.

— Повоюем, — улыбнулась Клара.

Глава I ЕДИНСТВЕННЫЙ ВАРИАНТ

Время летит, забирая у летней короткой ночи минуту за минутой. Раненый капитан впал в забытье. Рядом с ним у рации, притулившись спиной к выемке в песчаной стене, дремлет Клара. Он шевельнулся. Она тотчас склонилась над ним:

— Хочешь пить?

— А?.. Вот ты спросила, и мне захотелось пить.

Он улыбается, гладит ее руку.

— Воды или… может быть, хочешь согреться? Здесь сыро, и земля свежая…

— Что у тебя еще есть?

— О, много чего! Целых три фляжки, мы богачи. В этой — клюквенный морс… Спирт есть, ну, и вода.

— Спирт-то откуда?

— Помнишь, мы заходили в лесной госпиталь, к партизанам? Там доктор дал мне полную фляжку. Я припрятала, а то бы мальчики живо все растранжирили, особенно Андрюша…

— Налей немного: разбавь пополам с морсом… Потрогай у меня лоб, кажется, жар?

Она кладет руку ему на голову.

— У тебя лоб холодный. Холодный и влажный. Это хорошо. Пей…

Клара подает ему кружку, и, приподнявшись на лежанке, он делает несколько глотков.

— Дать кусочек хлеба со шпиком?

— Не хочется.

— Нога болит?

— Не очень. Только когда шевелишься — острая боль. Сам виноват… Пошел не пригибаясь, а они простреливали этот участок шоссе. И знал ведь… Глупо, легкомысленно…

— Тогда, по-твоему, и Тиссовский тоже легкомысленно поступил?

— Нет, у него другое… Рукопашная схватка, тут от шальной пули не гарантирован. Всю жизнь провел в подполье, а погиб в открытом бою…

— Я так плакала, когда узнала об этом.

— Он спас тебе жизнь.

— Дважды.

— Один раз, когда снял автоматчика в районе Барановичей… Мы отходили, это я помню. А второй раз?

— И второй раз ты знаешь когда… Я могла быть на месте Нади.

— Кто тебе сказал об этом? Не он, разумеется…

— Конечно не он!.. Ты сердился на меня несколько дней, я поняла почему.

— Но пойми, я иначе не мог… Я и на него, на Ивана, сердился за то, что он отправил тебя в отряд.

— Я понимаю. Молчи.

И он замолкает.

— Ким… — тихонько зовет Клара.

— Да…

— Ты куда-то «ушел». О чем ты думаешь?

— Вспоминаю все случаи своего легкомыслия. Помню, еще до встречи с тобой я ездил в Киев… Пристрелил генерала на Крещатике, бежал… Потом отправился осматривать Дарницкий мост. Как они не схватили меня? Не понимаю… А это ранение? Ведь если бы…

Она перебивает его:

— «Если бы» — это бессмысленно говорить. Жизнь не имеет второго варианта.

Пауза. Он улыбается.

— Это ты очень умно сказала. Просто здорово. Ты мудрая, я и не знал.

— А что ты вообще знал обо мне? Точка-тире-точка — все?

— О нет, ты ошибаешься.

— Что же?

— Многое. Например, я знал, что ты красивая, умная, сдержанная…

— Не надо…

— Правда… Что верный товарищ — тоже знал. И знал, что ты не уйдешь.

— А если бы я ушла?

— «Если бы»? Но ты же сама говоришь, что жизнь имеет один вариант и второго не существует, — задумчиво говорит он. — Тот единственный, какой есть, создаем ведь мы сами, а?

— Конечно.

— И то, что я сейчас скажу… это тоже единственный вариант?

— Ты впервые так откровенен со мной…

— Клара, я люблю тебя, и ты мой единственный вариант. Ты слышишь?

— Да, — шепотом отвечает она.

И ей кажется, что все-все еще впереди, что все эти испытания как бы нарочно устроены, чтобы вот здесь, в землянке, он произнес эти три простых и желанных слова: «Я люблю тебя». Она верит в его силу и всемогущество.

— Ким, помнишь, я хотела что-то сказать тебе и не сказала? Я была счастлива…

— А сейчас?

— Сейчас я тоже счастлива… Даже если придется погибнуть…

— Наверное, придется…

— Почему? Землянка отлично замаскирована. А, Ким? Скажи…

— Я просто так… всегда надо предусматривать худшее, — отвечает он.

— Тогда что?

Он ищет слова, чтобы смягчить смысл «худшего варианта», и не находит их. Да и нужны ли они? И говорит:

— Тогда согласно программе.

Они лежат, прижавшись друг к другу. А в лесу уже начинает светлеть. Ночной сумрак уходит. Контуры деревьев все отчетливей вырисовываются в туманной мгле июньского утра.

Глава II ВЕСНА В МЕЖДУРЕЧЬЕ

Мелкие диверсии, поджоги, сбитый мотоциклист на шоссе и тому подобное — все это случалось в Междуречье и до появления центра Кима. Но практически эти акции не наносили сколько-нибудь серьезного ущерба фашистам. Противник не придавал им значения, ограничиваясь каждый раз посылкой взвода карателей на место происшествия.

Установленный немцами режим с назначенными ими бургомистрами, старостами, полицаями, гестапо, с комендантским часом и поголовной регистрацией населения и был тем «новым порядком», который казался незыблемым. И надо отдать справедливость, немцы вводили его с железной, методичной последовательностью. Как оркестр, собранный из разных инструментов, призванных дополнять друг друга, так и «новый порядок» располагал широким арсеналом различных средств. От газет на украинском языке до виселиц — все было направлено к одной цели: заставить население оккупированных областей безропотно повиноваться и выжать из покоренного края максимум выгод для Германии. Дирижер продолжал размахивать своей палочкой, музыканты усердно играли, но до слушателей вдруг стала доноситься иная музыка. Вначале слышались лишь отдельные ее звуки, они становились все ближе, явственней, но тот, кто дирижировал ею, был невидим.

К концу 1942 года немцы перестали быть полновластными хозяевами положения на оккупированной ими Украине.

Диверсии в то время обрели планомерный характер. Масштабы их уже были иные. На Десне идет ко дну караван барж со снаряжением и боеприпасами. Выводится из строя на три недели железнодорожная ветка Киев — Чернигов — Иванков. Дорога Чернигов — Гомель постоянно находится в заминированном состоянии. В селах Остерского района разгромлены полицейские участки. В лесах Броварского района партизаны уничтожают немецкий карательный отряд; такая же операция проводится в Коцюбинском районе — здесь партизаны нападают на гарнизон в поселке Ревунов Круг и захватывают большое количество оружия, боеприпасов; взорваны мосты на шоссейной дороге в районе Окуниново и по шоссе Дымер — Иванков деревянный мост через реку Тетерев. Разрушение коммуникаций парализует движение транспорта оккупантов. Летит в воздух остерская база горючего. Бомбы советской авиации имеют очень точные адреса. А кого карать за все это — неизвестно. Нужно поголовно истреблять все население Междуречья. Но после Сталинграда немцы уже не те. Они не могут снять с фронта две-три дивизии и бросить их на борьбу с непокорным краем. Но даже если б это было возможно — как бы справилась регулярная армия с разветвленной по всей Украине сетью разведчиков, укрываемых местными жителями? Самый сильный враг становится беспомощным, если он не видит противника. Он может стрелять, крушить, впадать в неистовство, но это не избавит его от ударов невидимой руки.

Такой невидимой карающей рукой стал центр Кима. Слухи о Киме, конечно, дошли до немцев, хотя каких-либо более или менее точных сведений о нем они не имели. В немецких газетах появились фельетоны о «бандите по кличке Ким», где он изображался уголовником, рецидивистом, который «решил на старости лет искупить свою вину перед большевиками». Такая версия вполне устраивала фашистскую пропаганду и совсем ничего не давала контрразведке. Гестапо и контрразведка получили приказ во что бы то ни стало уничтожить Кима. Разумеется, гестаповцы понимали, что газетная шумиха, равно и объявления о награде за голову Кима, едва ли дадут результаты. Нужна работа более серьезная.

Под Киевом организуется школа по подготовке специалистов для борьбы с партизанами. Туда вербуют из лагерей военнопленных. Параллельно контрразведка засылает в районы активных действий партизан группы террористов с одним заданием — влиться в партизанские отряды и через них добраться до Кима. Шесть таких террористов были выявлены центром в отряде Науменко и расстреляны. Двое прожили в отряде около месяца, но так ни разу и не видели Кима. Великий конспиратор Тиссовский установил жесткий режим: даже партизанские командиры не знали, где в каждый данный момент находится Ким. Об этом знали только Тиссовский, Курков, радисты.

В начале января 1943 года в поселке Красные Казармы собрались командиры партизанских отрядов.

Это совещание в Красных Казармах положило начало объединению всех партизанских сил Междуречья. В крупных городах — таких, как Киев, Житомир, Чернигов, — а также на железнодорожных станциях позиции оккупантов оставались незыблемыми, там стояли многочисленные гарнизоны. Но в дальних селах немцы были уже не в силах удержать власть, и километрах в пятистах от линии фронта на захваченной врагом территории кое-где начали возрождаться Советы.

Была встреча в Сорокошичах. И уже не сорок жителей окрестных сел, как там, в лесу, вскоре после приземления Кима, а почти тысяча собрались на митинг. Ким не выступал перед ними. Он сделал свое дело и отошел в тень, как всегда бывает с разведчиками. И вскоре выдвинулись новые фигуры партизанских вождей — братьев Науменко, Юрия Збанацкого. Имена Ковпака, Федорова уже были известны на Украине.

А между тем центр, состоящий из двенадцати человек, ближайших сподвижников Кима, жил своей замкнутой жизнью, со своими делами и заботами. Ким приблизил к себе кое-кого из подпольщиков, оставленных для работы Остерским райкомом партии перед отходом наших войск. Мария Хомяк — первая, кого встретил Ким в Выдре, — стала его связной. Ее сестра Шура стряпала обеды для разведчиков, муж Шуры, Павел Тимошенко, вошел в группу — в помощь Куркову.

Главной радостью разведчиков были письма и небольшие посылочки от родных — оттуда, с Большой земли. Обычно самолет приходил ночью, раз в месяц. Двое-трое разведчиков шли встречать его в условленном месте — на какой-нибудь глухой полянке. И там, разложив костры, ждали иногда по трое суток. Самолет доставлял необходимое снаряжение, питание для раций, боеприпасы, газеты, почту. И, быстро выгрузив все, вновь уходил в черное небо. Иногда, если условия не позволяли, самолет не садился, а, снизившись на предельно малую высоту, сбрасывал груз на землю. К немцам в тыл обычно летал старший лейтенант Савинков на самолете ЛИ-2. А по возвращении докладывал, сколько мешков сброшено, с какой высоты. Сохранились две записки Кима, в которых он сообщает о получении груза и просит объявить благодарность летчику за точное попадание, ибо случалось, что разведчики часами искали груз.

По вечерам часто собирались в землянке Степана Ефимовича Науменко, который теперь командовал крупным отрядом в тысячу партизан. Ждали последнего сообщения Совинформбюро. Возможно, будет приказ Верховного. В землянке появлялась Клара со сводкой. Все окружали ее. Потом начиналось обсуждение. Если приказ радостный — Степан Ефимович Науменко непременно достанет из своего командирского запаса две-три бутылки знаменитой сорокошичской… И тут уже пойдут воспоминания, легенды. В знак поощрения в землянку к Науменко «на прием» приглашались отличившиеся командиры рот, разведчики, доставившие ценные сведения. Степан Ефимович начинал уговаривать Клару «чуть пригубить».

— Нет, дядя Степа, мне мама не позволяет, — отшучивается она.

— Война, дочка, все спишет… Эх, был бы я молодой, я б за тобой приударил… А сейчас нельзя. У меня, милая, детки постарше тебя…

…Много лет спустя, вспоминая эти встречи, связная Кима Мария Хомяк скажет: «Я счастлива тем, что была среди этих людей, работала с ними. Все мы жили надеждой на победу, верой в будущее. Были это самые светлые дни в моей жизни. И все сбылось. Пришла Победа. Наступил мир, но тех людей уже нет…» Те дни остались в ее памяти, как первая любовь, на всю жизнь.

Приблизительно в марте — апреле 1943 года Ким появляется в Киеве. Вокруг его визитов в оккупированную столицу Украины ходит очень много легенд. Рассказывают, например, что он, пользуясь изготовленными Тиссовским документами, в мундире офицера СС проник в фашистскую верхушку киевского гарнизона, установил там связи и выкрал карту обороны Днепровского вала. По другим рассказам, он пришел в Киев в обычной гражданской одежде под легендой виноторговца. Здесь с помощью киевских подпольщиков совершил налет на штаб, убил генерала, вскрыл сейф и, похитив секретные документы, бежал. Имеется и такая версия, что Ким завел дружбу с штандартенфюрером Боделем в бильярдной офицерского казино и что даже одно время вместе они занимали номер-люкс в старом «Днепре». Что ж, каждая из этих версий могла реально существовать, но вместе они исключают друг друга. Но когда о человеке создаются такие легенды — это уже что-нибудь да значит. Очевидно, это был действительно выдающийся человек, если о нем выдумывали героическое. Но почему «выдумывали»? В действительности жизнь Кима превзошла многие легенды о нем. Однако о ней знали все всего лишь два-три человека, которых ныне уже нет в живых. Слухи о его подвигах распространялись. Вот люди и строили различные предположения, догадки, которые, передаваясь из уст в уста, становились легендами.

Но мне не хочется повторять их. Сообщу лишь то, что достоверно известно. Да, он бывал в Киеве, это подтверждают многие его соратники, хотя ни одной из его конспиративных квартир мне так и не удалось отыскать. Возможно, что людей, укрывавших его, уже нет в живых. Но, с другой стороны, если он находился в Киеве действительно под легендой прибывшего из Берлина офицера СС, то в конспиративных квартирах ему не было никакой надобности. Он мог занять номер в любом отеле. Но здесь начинаются догадки.

В радиограммах Кима в Москву о походах его в Киев ничего нет. Но в отчете секретаря партийной организации центра П. Т. Тимошенко имеются очень скудные сведения о рейдах Кима по Междуречью и о поездках его в Киев, а также об убийстве им высокопоставленного фашистского чиновника.

Возможен такой вариант: появляясь в Киеве, Ким надевал эсэсовский мундир, пользовался им для свободного хождения по улицам, осмотра Дарницкого моста, но каких-либо серьезных контактов с фашистами, по крайней мере в Киеве, он избегал.

…Время постепенно все проясняет. Уже после опубликования этой повести в журнале «Знамя» я нашел человека, который видел Гнедаша в форме офицера СС на шоссе Ромны — Прилуки, совсем недалеко от его родного села Салогубовки. Гнедаш ехал в «опеле» один.

Обнаружились также свидетельства, что он бывал в Киеве в форме полицая с повязкой. Его визиты были кратковременны — он появлялся, чтобы на месте организовать крупную диверсию и принять личное участие в ней. Вряд ли всегда это вызывалось крайней необходимостью, но временами он вдруг отбрасывал всякую осторожность и совершал дерзкий поступок. Он словно давал разрядку себе, отыгрывался за всю ту сдержанность, которую приходилось ему проявлять. Ему было всего двадцать восемь…

Он знал, что примет смерть в случае провала. Центр тогда перейдет в надежные руки Тиссовского и Куркова.

Странно, но это давало ему уверенность. Как акробат, совершающий опасный номер на большой высоте, работает смелее и спокойнее, зная, что невидимая публике спасительная лонжа у него за спиной, так и Гнедаш в стане врагов постоянно ощущал эту лонжу. Этой лонжей было — «согласно программе»… Во имя Родины и победы.

Глава III ПО ИНСТРУКЦИИ…

Радиостанция подпольного центра была спрятана в лесной землянке в сторонке от партизанских куреней. Чтобы не привлекать к ней внимания, часового не ставили, но всегда вблизи радиостанции находился кто-то из дежурных связных. В этой землянке поселились Клара и Надя. Они навели в ней свой девичий порядок. Однажды утром, выйдя из землянки, девушки обнаружили около двери целую поленницу наколотых дров.

— Смотри, как о нас заботятся, — довольно заметила Надя.

Она была разбитной, быстро улавливала оттенки взаимоотношений и была как бы старшей. Здесь радисток навестили их шефы — Ким, его заместитель по конспирации и секретной части Тиссовский и Немчинов, помощник командира по связи.

— Скучать не приходится? — спросил Ким.

— Некогда, товарищ командир, то принимаем, то расшифровываем, — ответила Надя.

Клара, чувствуя, что вопрос обращен к ней, сказала:

— Здесь тихо. Пока еще ни одного выстрела не слышали.

— Услышите, — улыбнулся Ким.

— А немцев увидим? — спросила Надя.

— Увидите и немцев.

— Близко?

— Может, и близко придется…

— Я смотрю, о вас кто-то уже позаботился — дров на целый месяц наготовили, знают, что москвичи к этому делу не приспособлены, — сказал Немчинов.

— Разве это не вы? — простодушно удивилась Надя.

Немчинов рассмеялся:

— Конечно! Мы втроем всю ночь пилили, кололи. Вот видите — даже мозоли натерли. А вы что ж, не слышали?

— Ну, значит, девушки, устроились вы хорошо, — сказал Ким, переводя разговор на серьезную тему. — А как с питанием рации?

— На месяц обеспечены, — ответила Клара.

— А там самолет придет. Я вот о чем прошу: чтобы все время кто-нибудь из вас дежурил у рации, — сказал Ким.

Побыли они недолго. А когда вышли, Немчинов сказал:

— Интересно, а кто же все-таки девчатам дров наготовил? Неужели уже кавалеров успели найти?

— Напрасно на девчат наговариваешь. Ты слышал же: они сами не знают кто. Наверное, Тиссовский проявил рыцарство, — ответил Ким.

— Он! А какой хитрец: нам ни слова, — рассмеялся Немчинов.

— Неловко признаться, друзья, но не я, к сожалению. Собирался, но опередили, — ответил Тиссовский.

— Ну, тогда я знаю кто, — сказал Ким.

— Я тоже смутно догадываюсь, — кивнул Тиссовский, — есть здесь рыцарь один…

— А я так думаю: обманываете вы меня, — усмехнулся Немчинов, — наверное, вдвоем наведывались сюда. Но учтите, это мои кадры.

— Твои, твои, — сказал Ким хмурясь. По тону его Немчинов понял, что пошутил он не к месту и сейчас получит замечание. Так оно и случилось. Ким остановился, чтобы закурить. Он высек огонь, прикрывая рукой зажигалку, и, не глядя на своих собеседников, сказал:

— Не надо, Андрей, всех этих разговоров.

— Да я пошутил.

— А я о том и говорю: не шути. Я все понимаю. Не тот вариант. Девчонки, школьницы. Их две, понял? А нас сколько! Ну и все. Точка на этом.

Немчинов хотел что-то еще сказать в свое оправдание, но Тиссовский сделал знак, и он смолчал. Ким чувствовал, что говорил слишком резко. Но был доволен этим коротким разговором. Это было предупреждением и себе самому. Когда в ночь приземления радистов он, пошарив фонариком по кустам, вдруг увидел Клару, не успевшую еще освободиться от парашютных строп, услышал ее низкий, глухой голос: «Пароль!» — он даже немного растерялся. Потом подумал, что появление в отряде такой девушки может, пожалуй, внести некоторые осложнения. Конечно, многое зависит от того, как она сумеет поставить себя в отряде. Это не просто — взять верный тон в кругу мужчин, ежедневно подвергающих себя смертельной опасности.

Теперь она каждый день после сеанса с Москвой приходила к нему на доклад. И после первых же встреч опасения его рассеялись. Осталась лишь тревога за нее. Московская барышня, мамина дочка, а здесь все же вражеский тыл, опасности на каждом шагу…

В партизанской лесной жизни бывали всякие неожиданности, порой самые невероятные. И вот в первую неделю по прибытии радисток случилось происшествие, которое дало Киму пищу для новых размышлений. Вечером Клара была в землянке одна. Ожидая вызова Москвы, она писала письмо домой, родным. Вдруг послышались шаги, потом грубая брань… дверь в землянку распахнулась, и в дверях встал детина с двустволкой. Оскалившись, бегая шальными глазами, он прохрипел: «Выходи, растакую мать… Всех положу!» Клара успела сделать один выстрел. В следующую секунду детина с запрокинутой головой уже летел на пол, сбитый самбистским ударом подоспевшего связного. Потом выяснилось, что это был полицай из села. Он напился пьяный, взял ружье и пошел в лес на охоту… Видно, он перебрал, заблудился и забрел в расположение отряда, а дежурный связной куда-то отошел на минуту, Клара ранила полицая в предплечье правой руки.

Пришли Ким и Тиссовский.

— Молодчина, Микки-Маус. Точно работала, по инструкции, — заметил Тиссовский.

— По инструкции, говоришь… — Ким, подперев голову, задумчиво смотрел на девушку. Клара явилась перед ним уже в ином свете.

— Как же! Пистолет у тебя, Микки, конечно, лежал рядом, у рации, иначе б не успела, да?

— Лежал, — согласилась Клара.

— И дальше: «Вооруженное одиночное нападение в зоне разведчика» — какой это вариант?

— Третий, — она улыбнулась, хотя была еще бледна.

— Верно, третий. «Стрелять в руку с целью выбить оружие и попытаться задержать нападающего». Ну, тут уж Игорь выполнил свой рыцарский долг.

— По инструкции? — повторил Ким, думая о чем-то своем и по-мальчишески жалея, что на месте связного оказался не он. — Значит, вы всегда действуете по инструкции?.. Правильно. Только так.

— Не надо «только так». Иногда можно чуть-чуть отойти, — ласково подмигнул Тиссовский. Он относился к Кларе с отцовской нежностью.

После случая с полицаем Ким поймал себя на том, что ищет повода лишний раз зайти на радиостанцию и повидать Клару. Чувство это было подсознательное, безотчетное. И очень легко было оправдаться перед собой — особые условия, война.

Да он и не занимался самоанализом — других дел хватало. Часто он с грустью и болью вспоминал о жене. Через третьи руки до него дошла весть, что у Тани родилась дочь, что она не смогла эвакуироваться и осталась под оккупацией, в Шепетовке.

Между тем появление в отряде Клары, красивой и молодой девушки, конечно, не могло пройти незаметно. В первые же дни в Клару влюбился командир небольшой партизанской группы Таращук, смельчак, очень самоуверенный, пользовавшийся успехом у женщин. Однако он решил действовать по инструкции, и, соблюдая субординацию, пожаловал к Степану Ефимовичу и попросил Науменко откомандировать в его группу вновь прибывшую радистку.

— Чего ж она у тебя будет делать без рации? — коварно спросил Степан Ефимович, который со стариковской мудростью разгадал замысел Таращука и теперь думал, как бы его лучше ущучить.

— Рацию раздобудем. Один рейд — и рация наша. А радистов нет… Хотя бы на время, чтоб обучила.

— Сам будешь постигать премудрость?

— Зачем? Найдем человека.

— Найди…

— Уже нашел…

— Це дило! Шли его до мене!.. Мы его тут и обучим, — простодушно ответил старик.

Таращук вздохнул.

— Эх, Степан Ефимович, мудрый вы человек…

— Мудрый, мудрый…

— Можно с вами говорить откровенно?

— Вот с того б и начал… А вин вертит, крутит…

— Влюблен я в нее… Жениться хочу.

— На ком?

— На этой, черненькой… Ведь ее Кларой зовут?

— Кларой. Дивчина что надо. Сочувствую.

Степан Ефимович вновь задумался — уж очень ему хотелось проучить самонадеянного Таращука. Наконец он сказал:

— Заявление треба…

— От меня?

— От тебя и от ее. По форме. Как у загсе пишут.

— Так нет, Степан Ефимович, она же еще, как говорится, не в курсе… Я с ней же не говорил… Ты ее ко мне откомандируй, а с ней я полажу.

Старик благодушно заохал и встал:

— Сиди. Я ее призову.

Клара пришла вместе со Степаном Ефимовичем. И произошла комическая сцена. Степан Ефимович вздыхал и крякал. Таращук, откашливаясь, рассуждал о трудностях холостой партизанской жизни. Клара сперва ничего не понимала. Потом удивилась и сказала, что она вовсе не собирается выходить замуж.

Весь этот эпизод доставил большое удовольствие Степану Ефимовичу. А Таращук обиделся. О подлинной роли Кима в партизанском движении Таращук ничего не знал. Для него он был кем-то вроде начальника радиостанции при штабе Науменко. Но вечерние визиты Клары в землянку Кима вскоре были замечены Таращуком. Он дал этим встречам свое толкование и затаил злобу.

С увеличением числа радистов и раций Ким решил установить радиофицированную точку в самом Киеве с самостоятельным выходом на Москву. Это сулило бо́льшую оперативность в передаче разведданных. Киевских подпольщиков он попросил подготовить конспиративную квартиру на какой-нибудь тихой улице. И теперь лишь ждал от них сигнала. Вначале он хотел направить туда Немчинова, но потом решил, что по условиям конспирации выгодней послать женщину — все меньше подозрений.

Значит, нужно было выбирать между Кларой и ее напарницей Надей.

Прежде чем посоветоваться с помощниками, Ким хотел решить для себя — готов ли он на любой вариант. Ибо лишь в этом случае стоило советоваться. Нужно было знать Кима. Он принадлежал к тому редкому типу людей, которые, посвятив себя делу, исключают из него всякий личный интерес и даже при двух, казалось бы, равных вариантах избирают худший для себя, следуя правилу: хочешь сделать как лучше — поступай не так, как хочется. Правило это имеет большую житейскую мудрость. В самом деле, при решении любой дилеммы даже очень умный человек невольно бросает на колеблющуюся чашу весов какой-то свой небольшой интерес: а как мне лучше, как мне выгодней? Но это-то и мешает ему быть объективным. Это свое «я» Ким полностью вывел из игры. В одном отношении ему стало сразу свободнее, легче — исчезли всякие сомнения. Взвешивал его разум, решал холодный расчет, вне симпатий и пристрастий. Конечно, по-человечески такой подход порядком осложнял ему жизнь, лишал многих удовольствий, радостей. Но в то время, без сомнения, именно это его умение все подчинить интересам дела помогло ему стать признанным вождем украинского подполья. Окружающие сразу почувствовали в нем человека идеи, для которого цель выше всего.

Кого послать в Киев? Кто сильней — того и послать, размышлял он. А кто сильнее? И он вызвал к себе Тиссовского, рассудив, что ему, опытному подпольщику, лучше знать, кто более подходил для этой работы. Когда Тиссовский пришел, Ким спросил, кого, по его мнению, следует послать в Киев. Тиссовский назвал Зоркую (кодовое имя Нади).

— Но как радистка и разведчица Смирная посильней, — возразил Ким.

— Да, пожалуй… Впрочем, Зоркая — девушка не без хитрости. Микки-Маус более простодушна… А в тех условиях?… — задумался Тиссовский.

— Ну да! — рассмеялся Ким. — А случай с полицаем? Не всякий мужчина так среагирует…

— Это качество у них у всех отработано еще в школе разведки. Профессиональная реакция, не больше, уверяю вас. В остальном она — девочка.

— Да ведь и другая тоже девочка! Что делать — война.

— Ну, Надя немного постарше — кажется, на год.

— Гм… То есть вы хотите сказать, что Зоркая, как наш агент в Киеве, будет более надежна? — спросил Ким, помолчав.

Пауза.

— Я бы судил… или, как у вас принято говорить, ставил вопрос не так. Радистка Смирная должна остаться не потому, что она слабее своей напарницы. Просто она нужна здесь. Какие еще требуются аргументы моему командиру? — улыбаясь, спросил Тиссовский.

— Это уже другое дело, — медленно проговорил Ким. — Теперь объясните мне, почему Клара нужна здесь, в центре, больше, чем Надя?

— Это нужно объяснять?

— Да.

— Кому?

— Мне.

— Но мне кажется, что я дал вам уже достаточно аргументов, чтобы, опираясь на них, принять то решение, которое вы считаете нужным и правильным.

Ким посмотрел на Тиссовского очень внимательно, как бы говоря: «Прости, вот теперь уж я перестал понимать тебя». Но Тиссовский не понял этого молчаливого вопроса или просто ушел от него.

— Товарищ командир, я могу быть свободным? — спросил Тиссовский.

— Иван Бертольдович! Очевидно, я обалдел сегодня от всех дел. Решительно ничего не понимаю. Сформулируй свою позицию.

— Дорогой друг, я тоже не совсем понимаю вас… Ваша цель…

— Цель вполне определенна, вполне определенна, Иван Бертольдович! Послать в Киев нашу лучшую разведчицу — Клару Давидюк. Не ясно?

— Вот этого я не понимаю.

— Все! Я понял, вы считаете разумным лучшую разведчицу оставить при центре. Это уже позиция.

— Одну минутку. Это несколько вольная интерпретация моих слов. Мы что, уже определили, кто из них лучшая?

Ким устало рассмеялся.

— Послушайте, Иван Бертольдович, ну что вам за охота морочить мне голову?

— Наоборот, я проясняю…

— Ладно, пошли спать, — Ким махнул рукой. — Утро вечера мудренее.

— Это самая любимая ваша пословица…

— Иван Бертольдович, ну признайся, ты меня сегодня спутал с немцем и отрабатывал на мне свою школу, — уже мирно сказал Ким.

— Но в отличие от немца вы знакомы с моей системой… Могли бы ответить тем же…

Придя в землянку, Ким еще долго размышлял над разговором с Тиссовским. Попытка возложить решение на помощника окончилась неудачей. Конечно, он мог просто согласиться с Тиссовским. И это бы решило дело. Но ему было б легче, если бы Тиссовский нашел какой-то веский аргумент в защиту своей позиции. Однако никаких аргументов не последовало. Да их и не могло быть. Оставалось одно: отправить в Киев Клару. Утром Ким послал за Кларой связного. Но тот вернулся один. По словам Нади, Клара ночью разбудила ее, сказав: «Меня посылают на задание». И ушла.

Ким отпустил связного и вызвал Тиссовского, который один имел полномочия без ведома командира распоряжаться людьми.

— В чем дело, где Давидюк? — спросил он.

— Радистка Смирная вместе с рацией послана мною в отряд Збанацкого.

— То есть как? — проговорил Ким, вставая.

— Збанацкий уже давно просил направить к нему радистку на две недели — на время его рейда к Чернигову, чтобы он мог поддерживать с нами связь. И вы дали принципиальное согласие.

— Да, но это было до того, как мы решили послать Смирную в Киев. И вы превысили свои полномочия.

Тиссовский покачал головой:

— Товарищ Ким, я старый солдат, дисциплину знаю… Окончательного решения послать Клару в Киев вы не приняли, по крайней мере еще вчера, — значит, полномочий своих я не превысил.

Он был прав. Ким советовался с ним, но последнего слова так и не сказал:

— Ну, делать нечего, готовьте Зоркую в Киев, — сказал Ким и отвернулся.

Глава IV ДАРНИЦКИЙ МОСТ

По вечерам Ким и Тиссовский обычно работали в штабной землянке за столом из толстых дубовых досок, положенных на четыре березовых чурбана. Тиссовский при свече раскладывал пасьянс, то есть схему созданной ими на Украине разведывательной сети — небольшие кружки из картона с нанесенными на них условными знаками. Такие кружки лежали на Киеве, Остре, Чернигове, Прилуках, Житомире, Полтаве и еще на десятках мелких городов и деревень. В эти часы никто не тревожил командира и его заместителя, даже начальники разведывательных групп центра, имевшие прямой доступ к Киму в любое время суток.

Разложив схему, Ким и Тиссовский несколько минут молчали, как бы входя во все детали создавшейся ситуации, которая постоянно менялась. Сеть пульсирует, поступают новые донесения, разведчики меняют свои квартиры, выходят на связь, организуют диверсии и прочее. Все это отражается здесь, на карте.

В начале марта 1943 года Ким получил задание взорвать Дарницкий железнодорожный мост через Днепр, по которому фашисты непрерывно гнали подкрепления на восток, в район Орловско-Курской дуги, где в скором времени развернется великая битва. Понимая стратегическую важность моста, фашисты поставили там усиленную охрану и создали зону вокруг него радиусом в пятьсот метров, куда не имел доступа никто из местных жителей. Киму и Тиссовскому предстояло взвесить все возможные и невозможные варианты и остановиться на одном из них. Ждать больше было нельзя.

План киевских подпольщиков захватить мост вооруженной силой, взорвать и уйти отверг Ким. У немцев под Киевом было достаточно войск, чтобы отразить любое нападение партизан.

— Винтовка против танков — это не по науке, — сказал Ким, — и давайте отбросим все эти экстраординарные варианты. Тут работа бирюлишная…

— Доступ к мосту — вот что нам нужно. Откройте мне доступ, и я вам дам много-много верных людей, — сказал Тиссовский.

— Гм… Доступ? В этом вся штука, дорогой Иван Бертольдович!.. Послушайте, а если каким-то образом спровоцировать немцев и заставить их ремонтировать мост? Это, пожалуй, мысль… — Ким вдруг замолк.

Пауза длилась довольно долго.

— Мой командир куда-то ушел, — улыбнулся Тиссовский. — По логике вещей мосты сперва взрывают, потом ремонтируют. А вы хотите наоборот?

Но Ким не слышал его. Он вдруг быстро подошел к папке с донесениями и раскрыл ее.

— Товарищ Ким, скажите, что нужно вам, — та папка уже здесь, — Тиссовский постучал пальцами по лбу.

— Где дислоцируются их строительные отряды? По-прежнему в Киеве?

— Отправлены под Орел неделю назад. Они всех гонят на фронт.

— Отлично! Теперь надо как-то хитро подбросить эту идею немцам — пусть они начнут ремонт, а мы станем им помогать.

— Вы шутите, — усмехнулся Тиссовский.

— Пока фантазирую. Но согласитесь, что лучшая возможность заложить взрывчатку у самого основания ферм вряд ли представится.

— Да, но чтобы воспользоваться ею, вам, командир, нужно хотя бы на час стать комендантом города Киева.

— Это было бы кстати. Но для того, чтобы сделать эту карьеру, мне потребуется минимум месяц, а время не ждет. Нужен другой вариант. Будем отталкиваться от того, что ремонт — это единственная возможность получить доступ к мосту. Раз у них солдат не хватает, они сгонят местное население, а вы присоедините к нему наших подрывников.

— Все великолепно, но как принудить немцев начать ремонт Дарницкого моста? Вначале взорвать его немножко, не так ли? — сострил Тиссовский.

Ким, не реагируя на это, сказал:

— Вы как-то говорили, что немцы большие формалисты.

— Готов и сейчас подтвердить.

— Прекрасно. Это нам на руку… Дайте-ка мне схему Киевской городской управы или магистратуры. Что там?

Тиссовский снимает со стола карту и кладет на стол другие документы. Ким просматривает их, потом говорит:

— Вот видите, у них там есть строительный отдел… Это то, что нужно. Теперь надо искать должностное лицо.

— Лиц там предостаточно. Верных нет.

— Надо найти!

— О, это ваше «надо»!

Ким знал, что заместитель его поворчит, но сделает все как нужно. И верно, дисциплинированный Тиссовский уже перебирал служащих городской управы, на которых у него были заведены карточки. Здесь имелись сведения о тех, кто сотрудничает с немцами. Люди самые разные: авантюристы, делающие карьеру при «новом порядке», и просто жители, застигнутые оккупантами врасплох, наконец специалисты, мобилизованные немцами.

— Службой мостового хозяйства у них ведает инженер Сенкевич Николай Иосифович — фигура для нас весьма мало удачная, — уточнил Тиссовский после того, как отыскал нужную карточку.

— Что известно о нем?

— До войны сидел в тюрьме. В связи с этим пользуется доверием у немцев.

— Что ж, это как раз хорошо.

— Меня всегда поражает оригинальность вашего мышления, возможно, это чисто русское качество, — улыбнулся Тиссовский. — Значит, если б на этом месте сидел верный человек, патриот, было б хуже?!

— Но патриот не работал бы у фашистов!.. Впрочем, могут быть особые случаи. Сейчас для нас важно именно то, что он пользуется доверием врага, иначе он вряд ли мог бы помочь нам… Вы говорите, сидел в тюрьме? И что же? И вернулся, или как?

— Перед войной вновь оказался в Киеве… Очевидно, отбыл срок наказания…

— Возраст?

— Солидный, пятьдесят восемь лет. Образование получил еще до революции. Видно, еще из царской интеллигенции.

— Русская интеллигенция, Иван Бертольдович, никогда не была царской, но это уже особый вопрос.

— Тем не менее арест его…

— …Пока еще ничего не доказывает. Его домашний адрес у вас есть?

— Да. Хотите применить угрозу?

— Нет!.. Что вы, дорогой Иван Бертольдович, совсем не та ситуация, где можно угрозой… Тут нужен единомышленник.

— А как вы убедитесь, что этот «единомышленник» в самый важный момент не изменит нам?

— Я должен побеседовать с ним.

— Что ж, пошлем Валюшкевича с группой. Он доставит его сюда.

— Зачем? Лучше нам навестить его. Там, в Киеве, беседа будет непринужденной. Человек почувствует, что ему верят, а это много значит.

— И вы полагаете?..

— Посмотрим! Других вариантов пока нет. А время не терпит. Но на этот раз нам с вами, кажется, не уберечь Клару от прогулок по Киеву. Для такого дела, как взрыв моста, нам потребуется рация в непосредственной близости от объекта.

— А Немчинов? — попробовал возразить Тиссовский.

— На Немчинове вся связь, Иван Бертольдович, — сухо заметил Ким.

— А этот юноша… Ваня Курский, очень способный!

— Девушка безопаснее — этого вы не будете отрицать.

— Не буду. Ваш характер очень упорный.

— Упрямый! Но вы думаете, мне от этого легче жить? Пойдет Клара, и довольно об этом. Ненадолго, дней на десять… До взрыва, даже лучше — накануне, отозвать. Попросите Жоржа подобрать ей надежную квартиру на набережной, с видом на мост.

— Контакт с Надей, думаю, лучше исключить, — предложил Тиссовский.

— Согласен. А он и не нужен. У Клары будет локальное задание — следить за развертыванием событий на мосту и сообщать нам по рации.

Тиссовский наклонил голову и сказал:

— Пошлем ее без рации. Нет-нет! — замахал он руками, заметив недоуменный взгляд Кима. — Рация будет там, где Кларочка… Но я доставлю ее туда своими средствами.

— Хорошо. Согласен.

Ким направился к выходу.

— Мой командир, последняя неясность: кому мы поручим сопровождать Микки-Маус в Киев?

— С Кларой пойду я, — отвечал Ким.

Пауза. Тиссовский понял, что возражать бесполезно.

— Какую вам приготовить легенду? — спросил он.

— Ну, здесь — ваше слово. Мне безразлично, но легенда должна быть на двоих…

— Тогда я вас обвенчаю, — улыбнулся Тиссовский.

Круглые сутки в комнате легонько подрагивали стены и стекла от проходящих тяжеловесных составов. Едва ночной сумрак уходил, Клара подсаживалась к окну. Оно выходило на Днепр, а мост был справа. Каждые три часа менялся караул. Часовые стояли не только наверху, у въезда на мост, но и внизу, непосредственно у воды. Таким образом, мост просматривался на всем его протяжении десятком автоматчиков. Кроме того, неподалеку на холме имелась вышка для обзора окрестностей. От нее шли провода к строениям барачного типа, где расположились казармы отряда мостовой охраны. Судя по утренним построениям, отряд насчитывал примерно усиленную роту солдат.

На восток эшелоны шли главным образом с живой силой, о чем можно было судить по раздвинутым дверям теплушек; прошло два состава открытых платформ с танками, один состав с артиллерией и один — цистерны. На запад шли составы пассажирских вагонов — санпоезда с ранеными и товарные крытые, очевидно с мукой.

Накануне отъезда в Киев Клару долго и тщательно инструктировали Тиссовский и Немчинов. Каждый по своей части. А в Киев ее провожал Ким. Все было в общем проще, чем Клара предполагала. Ким, одетый по-крестьянски, тащил на себе мешок с картошкой, она — кошелку с салом. Они вышли на шоссе Остер — Киев и стали голосовать, при этом Ким размахивал зажатыми в руке рейхсмарками. Первая же грузовая машина остановилась и выглянувший из кабины немец спросил: «Wohin?» И Ким на ломаном немецком языке прокричал: «Нах Киев!.. Картофэль». (Опытный Тиссовский перебрал десяток легенд, но всем им предпочел такую — крестьянский парень с молодухой. И не случайно: накануне связной доставил из Киева вывешенное в городе обращение коменданта к населению окрестных сел везти на продажу в город излишки сельскохозяйственных продуктов. А Феня Кисель сообщила дополнительно, что полицаям дано строгое указание — в первые дни не изымать продукты у приезжающих крестьян, а напротив, всячески поощрять их. Городские рынки к весне пустовали, и это придавало особо трагичный колорит и без того пустынному городу.)

Немец предложил Кларе сесть к нему в кабину. Случай этот был предусмотрен, и Клара согласилась. Ким с мешком забрался в кузов. Ехали часа два. У въезда в Киев машина была остановлена на КП. Ким предъявил бумагу, написанную на украинском и немецком языках, — свидетельство оржицкого старосты о том, что г-ну и г-же Фроленко, крестьянам из села Оржицы, разрешается продать излишки сельскохозяйственных продуктов. Низший чин взял бумагу и пошел к кабине. Кима насторожил его разговор с водителем, но, прислушавшись, он понял, что чин выспрашивает о «фрау» и делает весьма лестные замечания по адресу Клары. Потом оба добродушно похохотали и шлагбаум был поднят. Пошли пригороды Киева. Машина поднималась в гору. До войны Клара бывала в Киеве и сейчас старалась узнать знакомые места. При развороте вдруг открылся проспект… Слева на холме лежали руины… И дальше — высились остовы разрушенных домов… Большая улица — и почти ни одного целого дома. И Клара вдруг узнала Крещатик — внутри как бы что-то оборвалось. Да, да, это он, Крещатик. Она приезжала сюда с бабушкой в 1938 году… Многолюдная толпа, черные «эмки», автобусы — совсем как в Москве на улице Горького. Они с бабушкой зашли в «Детский мир» и долго выбирали портфель — взрослый, кожаный — к новому учебному году. Воспоминание это пробудило другие картины детства, но лицо ее оставалось равнодушным. В кабине раздался стук Кима. Машина остановилась. Они вышли. Ким расплатился с немцем рейхсмарками. И они двинулись дальше уже пешком.

— Какой ужас, что натворили фашисты, — шепотом сказала Клара, когда они шли уже по бульвару.

— Вы о Крещатике? Да. Скорбное зрелище… Хотя тут есть и наша работа.

— Как это?

— Здание рейхскомендатуры, что на холме, подорвали мы сами. И гостиницу, там был штаб. Что поделаешь — война. Потом отстроим…

И вот домик на юге Киева. Кима и Клару встретила почтенная пожилая дама, с которой Ким, очевидно, был знаком прежде, ибо никакими паролями они не обменивались.

— Ну, а вот моя подопечная, дорогая Любовь Аполлинарьевна, — сказал Ким, представляя Клару.

Хозяйка бросила взгляд на гостью, который можно было перевести лишь однозначно: «Так вот вы какая, совсем девочка…» Она обняла Клару, а затем отправилась на кухню, к керосинке. И вскоре на сковородке шипела яичница с мелкими пожелтевшими шкварками.

— Когда ждать?

— Сегодня нет, очевидно, нет, — отвечал Ким.

Любовь Аполлинарьевна понимающе опустила глаза. Затем она подала Киму сверток. Он вышел в другую комнату и вернулся переодетый. Теперь на нем был полувоенный френч, а на рукаве — повязка дежурного полицая. Он подошел к Кларе. Хозяйка вновь понимающе вздохнула и вышла из комнаты.

— Клара, вы обещаете делать все так, как учил Тиссовский? — спросил он.

— Я уже обещала это вам и ему.

— Все будет хорошо, это самая надежная квартира. И все-таки… берегите себя.

Клара молча наклонила голову.

— Прошу вас… не выходите из домика, отсюда все отлично видно.

— До свидания… Желаю вам всего-всего лучшего.

Клара протянула ему руку. Он задержал ее руку в своей.

— Идите!.. Я буду вас ждать. Ничего не случится, — сказала она.

Он поклонился и ушел.

Вскоре за окном послышался шум. Во двор въехала телега с дровами, — на санях ездить было уже нельзя. Возчик разгрузил дрова, а затем внес и отдал хозяйке мешок с отрубями. В нем была рация.

Весь вечер Любовь Аполлинарьевна расспрашивала Клару, та, оживившись, рассказывала ей о маме, папе, учителях, подругах.

— Ой, девочка, девочка моя, тяжело вашему поколению, и жизни-то не видели вовсе… — вздохнула хозяйка. — Пройдет война… Все уляжется, а там видно будет. Вон я уж пятую войну переживаю… Японская, мировая, гражданская, финская — и эта.

— И вы все здесь, в этом домике? — спросила Клара.

— И родилась в Киеве, и, наверное, умру здесь… А немкой числюсь — по мужу. И фамилия — Виливальт. Да, Кларочка, муж-то мой немец был, из Силезии. В восемнадцатом году, когда их войска тоже стояли в Киеве, я познакомилась с ним. Он и остался здесь, как они у себя там кайзера сбросили…

— Он жив?

— Нет, не жив… Еще до войны умер, — вздохнула хозяйка. — Ну, Жорж Дудкин и придумал сказать, что муж был расстрелян Советами по обвинению в шпионаже в пользу Германии. И справку нужную достал, так что я теперь от Гитлера пенсию получаю. Заслужила милость. А Жоржика я с детских лет знаю.

Они проговорили до полуночи. Ким так и не пришел. Наутро Клара передала первое сообщение по рации. Принимал его Немчинов.

Вечером, незадолго до комендантского часа, в домике Сенкевича на Подоле раздался стук, затем голос: «Отворите, полиция». Хозяин накинул пальто, пошел отворять и вскоре ввел в дом молодого человека с повязкой на рукаве.

— Чему обязан? — спросил хозяин.

— Посторонние есть? — спросил вошедший, показывая полицейский билет.

— Нет никого, можете осмотреть помещение. В комнате жена и внуки…

— Тогда разрешите присесть, у меня к вам разговор.

Хозяин указал на стул, но сам продолжал стоять, выжидая. На вид ему было за шестьдесят. Это был тип старого киевского интеллигента, получившего образование еще до революции. Худое лицо, тяжелый, усталый взгляд.

— Я не буду вас обманывать, Николай Иосифович, — сказал гость, как-то странно улыбаясь, — я совсем не полицейский, я — партизан.

Пауза.

— Ступайте вон, — твердо сказал хозяин.

— Я понимаю… Вы не верите. Авантюристы тоже так действуют. И все-таки я партизан.

— Меня это не интересует… Прошу уйти или делать то, зачем явились… Я сейчас позову на помощь…

— Не позовете. Вы человек разумный, уравновешенный…

Поза гостя не была угрожающей. Он мирно сидел, облокотясь о спинку стула, и, очевидно, ждал, как дальше поведет себя хозяин. А тот, казалось, устал от всего на свете и сейчас его занимает лишь один вопрос: когда уйдет этот незваный гость, кто бы он ни был — партизан, полицай, хоть сам господь бог.

— Слушайте, вы, юноша, — наконец с горечью произнес Сенкевич, — к лицам, сотрудничающим с немцами партизаны являются затем, чтобы пристрелить их. Действуйте!.. Или уходите.

— У вас есть смягчающее обстоятельство — не вы предложили оккупантам свои услуги, вас мобилизовали как инженера-строителя.

— Благодарю. Не собираюсь ни перед кем оправдываться.

Гость слегка наклоняет голову.

— А почему же так? Вы же понимаете, что все это временно. Фашистский режим рухнет, и очень скоро… Согласны?

Сенкевич молчал.

— Допустим, что вы можете возразить: «Мне безразлично, что обо мне подумают». Но вашим внукам — расти и жить при Советской власти. Об их будущем вы думаете?

— Они еще достаточно малы, чтобы нести какую-либо ответственность. Что касается меня… За свои поступки я сумею ответить…

— А особенность нашей с вами беседы в том и состоит, что вам передо мной не надо оправдываться. Мы все знаем. Знаем, например, что вы, в отличие от некоторых ваших коллег, ни на кого не писали доносов в гестапо.

— Это не моя профессия, молодой человек! На меня писали доносы…

— И это известно нам… И ваша реабилитация.

Инженер устало опустился в старое кресло и, закрыв глаза рукой, медленно произнес:

— Так… Говорите, зачем пришли… Я устал.

— За помощью…

— Я ни на что не способен…

Гость молчал, сосредоточенно размышляя о чем-то. Прошла минута, другая. Сенкевич сказал:

— Вы меня извините… Меня поражает ваша самоуверенность, если не сказать резче. Прийти к незнакомому человеку, подвергавшемуся репрессиям при советском строе, скомпрометировавшему себя затем службой у фашистов… Это… я не найду слов! На что вы рассчитывали?

— На честность старого российского интеллигента… и патриота.

— Не говорите чепухи!.. «Патриот»!.. Я служу немцам. Да, служу… У меня семья, внуки. Что еще связывает меня с жизнью? Я не герой.

Теперь гость молчал. Кажется, у него какие-то свои мысли, от которых ему трудно отвлечься.

— Не герой… Да, конечно, это сложный вопрос, — как бы про себя замечает он. — Впрочем…

Он опять замолкает. Хозяина это уже начинает раздражать.

— Послушайте… Вы объясните мне наконец цель вашего визита? — говорит Сенкевич.

— Да, простите… Скверная привычка… Видите ли… Особенно героического мы от вас и не требуем, хотя… известное мужество необходимо для того дела, которое мы хотим вам поручить.

Гость снова выдерживает паузу, тянет. Но хозяин не указывает на дверь. Это уже маленькая победа. Гость продолжает:

— Итак, вы удивлены моим визитом? Поставим все точки над «и». Партизаны действуют — в этом секрета нет. Что ж странного, что они обращаются за помощью к своим соотечественникам? Чем мы рискуем? Чем я рискую? Пропуск у меня есть, я свободно хожу по Киеву. Если даже предположим невозможное, что вы поднимете шум, я, поверьте, уйду дворами, отстреливаясь…

— Предварительно пристрелив меня, — усмехнулся хозяин.

— Откровенно? Даже если вы попытаетесь силой задержать меня, я не стану убивать вас. В худшем случае — нокаутирую… Это придется…

— Откуда такое великодушие?

— Не великодушие. Дисциплина. Я точно выполняю инструкции.

— Чьи?

— Своего командира. Посылая меня к вам, он сказал: «Как бы ни вел себя Сенкевич, даже если выгонит вас, — не убивайте его».

Сенкевич вдруг опустил голову и закрыл рукою глаза. Отворилась дверь, и из спальни вышла женщина в ватном халате. Поза мужа и незнакомец со свастикой на рукаве напугали ее. Она закричала:

— Герр полицай! Что это? За что? За что вы его терзаете? Он ни в чем не повинен… У него слабое сердце… Он честно служит вашему фюреру и страдал при Советской власти! Он сидел в тюрьме! У нас есть справки… Коля, что же ты молчишь? Покажи ему…

Она подбежала к мужу и обняла его. Он взял себя в руки и тихо проговорил:

— Оставь нас, Сонечка… Это вовсе не полицай — он партизан.

Еще больший ужас отразился в ее глазах. Она как бы застыла в отчаянии.

— Сжальтесь, — прошептала она и упала на колени перед грозным гостем. Тот смущенно встал, поднял женщину, стал успокаивать ее:

— Пожалуйста, не раскаивайтесь в том, что сказали… Это все вы неизбежно должны были сказать в создавшейся ситуации. Конечно! Я же «полицай». К кому апеллировать? К фюреру, ясно…

— Так вы… из энкаведе? — делая попытку улыбнуться, спросила женщина.

— Ну, если угодно — так, — усмехнулся гость.

— Сонечка, он не причинит нам зла, — сказал Сенкевич, — пожалуйста, дай нам договорить.

— Скажите, это правда?! Умоляю… У нас внуки…

— Я Даю честное слово большевика, что ничего дурного не сделаю вашему мужу, — сказал гость.

Она прошептала что-то, опустила голову и вышла.

— Говорите, — отрывисто сказал Сенкевич.

И разведчик кратко объяснил ему свою просьбу. Сенкевич думал. Потом сказал, что вряд ли его мнения, даже если он изложит его на бумаге, будет достаточно. Все важнейшие коммуникации находятся под контролем СС и гестапо.

— Все дело в том, как аргументировать… — возразил гость. — Сошлетесь на то, что вы уже ставили в свое время этот вопрос перед советскими органами. Но к вам не прислушались…

— Почему именно сейчас я вновь поднимаю этот вопрос?

— За последний месяц интенсивность движения через мост возросла примерно в три раза… Вам эти данные неизвестны?

— Нет…

— Тогда этот повод отпадает. Вот что!.. Могли вы увидеть проходящий по мосту тяжеловесный состав? Это вас насторожило. Логично?

Инженер задумался.

— Пожалуй, это приемлемый повод, — сказал он. — Но я не могу гарантировать… Видимо, они создадут какую-нибудь комиссию…

— Пусть создают…

— И она, что очень вероятно, даст заключение не в вашу пользу.

— В том-то и дело, что это не очень вероятно. В таком сложном сооружении, как Дарницкий мост, наверняка есть узлы, которые нуждаются в текущем ремонте. Разве не так?

— Да, пожалуй… Ведь он и в самом деле давно не ремонтировался.

— Значит, в любом случае вы не ставите себя под удар. А остальным уж займемся мы.

Когда разведчик уходил, хозяин извинился за то, что встретил не так, за нервы и робко сказал:

— Скажите… ваш командир — это Ким? Не удивляйтесь, я просматриваю их прессу, когда-то интересовался политикой… Они, естественно, поносят его, обещают награды за поимку Кима — очевидно, это яркая личность?..

Посланец пожал плечами.

— Он командир…

— Он уже пожилой?

— Моих лет.

— Но вы совсем молодой человек.

— Я не такой молодой, мне скоро тридцать.

— И что ж… он лично послал вас ко мне?

Гость молчал.

— Поймите, это для меня очень важно!.. Значит, меня не считают предателем?

— Просто Ким знает, что вы не предатель.

Гость ушел. Сенкевич долго сидел и курил.

В домике Любови Аполлинарьевны Ким появился к вечеру на третий день, веселый и возбужденный. Одет он был франтовато: серый шерстяной свитер с высоким воротом, кожаное пальто, высокие хромовые сапоги, и Клара поняла, что домик Любови Аполлинарьевны — лишь одна из его конспиративных квартир. Войдя, он сердечно поздоровался с хозяйкой, улыбнулся Кларе, прошелся по двум маленьким комнатам — и в доме вдруг стало тесно.

— Кларочка, на кухню! Мужчину надо кормить, — забеспокоилась Любовь Аполлинарьевна.

— Ужин — это отлично, тем более что я только что отказался от блестящей возможности поужинать за счет третьего рейха…

— Неужели ради нас? — спросила Клара.

— Ради вас и… ради еще одного человека, который сейчас должен прийти.

Женщины принялись готовить ужин. Клара начистила картошку, которую они же с Кимом и принесли. На большой черной сковороде уже шипело сало. Любовь Аполлинарьевна попросила Клару спуститься в погреб за кислой капустой.

Когда уже стемнело, в дверь постучали. Любовь Аполлинарьевна взглянула на Кима, и лицо ее просветлело:

— Жорж!.. Его стук, — уверенно сказала она.

— Да, прийти должен он, — подтвердил Ким.

Вошел Жорж Дудкин, киевский боевик, минер, уже прославившийся своими делами. Красивый молодой парень с тонкими нервными чертами и стремительными движениями. Он обнял «тетю Любу», шаркнув ногой, представился Кларе, при этом его длинные волосы упали на лоб.

— Ждем гостя, а он вот кто!.. Жоржинька… Ну, к столу, к столу, а то мои молодые без тебя не садятся, — суетилась Любовь Аполлинарьевна.

Ярко светила лампа-молния. В маленькой комнатке с ковриками и бесчисленными фотографиями на стенах было тепло, уютно и вкусно пахло жареным салом. А главное, Ким, этот непонятный, всемогущий Ким, был рядом, и Кларе на мгновение показалось, что весь этот домик будто сказочный. Как все в жизни странно случается… Ведь если б тогда, в октябре сорок первого, она не пришла в свой райвоенкомат и не узнала бы, что армии очень нужны радисты, и если б она удачно не попала в школу разведчиков, наконец не догадалась бы о заговоре мамы, тети Юсти и ее родственника, полковника Генерального штаба, — заговоре, ставившем перед собой коварную цель оставить ее в Москве, если б не эта счастливая цепочка удач — то ничего бы не было, она б не стала разведчицей и не узнала этих людей. Девушка улыбалась и светящимися от счастья глазами смотрела на Кима — ей было хорошо и спокойно.

— Ну, так когда же к нам, Жора? — вдруг проговорил Ким и наклонил голову. Немигающий взгляд его вдруг остановился на собеседнике, замер.

Жорж помолчал, легким кивком головы он дал понять, что вопрос услышан им, принят к сведению и теперь он будет думать.

— Так уже теперь недолго, наверное, — как бы вскользь заметил Жорж.

Ким покачал головой:

— А группа Найденова?

— Жертвы неизбежны… По ведь как-никак держимся полтора года… И вроде есть результаты…

— Нет, Жорж, не успокаивайте себя сроками. Сейчас идет другой счет. Знаете, когда отлив… вода уходит. До какого-то момента плоскодонке удается кружиться среди камней, но все равно она сядет на мель. Эти полтора года здесь все держалось на волоске.

— Вы имеете в виду их режим? — значительно сказал Жорж.

— Нет. Режим их пока что отнюдь не на волоске, к сожалению. Это машина, которая еще способна на многое…

— Вы так думаете? — усмехнулся Жорж.

— Я знаю это. Поднимитесь на лодке вверх по Днепру. Пройдите! Каждые сто метров доты, укрепления… Сейчас роют противотанковый ров. Они сделали выводы из Сталинградского котла и не намерены бескровно оставить Киев. Это для них рубеж. Но с приближением фронта служба СД приложит все усилия, чтобы обеспечить войскам твердый тыл. Это уже азбука войны. Никуда не денешься. Вы не удержитесь…

Женщины стали убирать со стола. Любовь Аполлинарьевна сделала Кларе знак, и обе они вышли на кухню. Голоса мужчин сюда доносились, хотя и глухо.

Жорж: Это что — приказ?

Ким: Дело не в этом… Ваши Виктор и Леня — чистый клад для нас, но…

Хозяйка, видимо, привыкла к своей роли и не проявляла никакого интереса.

Войдя в комнату, чтобы убрать остатки посуды, Клара заметила, что собеседники как бы поменялись ролями: теперь Ким молчал, а Дудкин в чем-то его убеждал. Клара знала это свойство Кима: брать собеседника «на крючок» — по методу обратной реакции.

— Поймите, Ким, для меня оставить все и уйти… Это выше сил. Я не знаю, что я буду делать в лесу.

— Продолжать борьбу более эффективными средствами.

— Все понимаю. Но… я мечтал… надеялся — дождаться своих… встретить… Здесь, в Киеве. Меня знают в городе…

— Жорж, вы на краю пропасти… Слишком большой круг знает вас.

— И все-таки я не считаю, что положение нашей группы критическое, — возразил Жорж. — Но вы же сами, капитан… — в голосе прозвучали виноватые нотки, — эти ваши вылазки к нам… За вашу — не за мою — голову немцы сулят награду. И, кстати, приметы ваши довольно точно описаны в инструкциях полицаям.

— Жорж, мы говорим о разных вещах. Система и случай — вещи не однозначные. Разумеется, и я рискую, и меня тоже могут засечь — и даже здесь, в этом домике.

Наступила тишина. Затем Ким продолжил:

— Но это случай! А против вас методично работает их сеть. И в очередной заброс ее вы неминуемо попадетесь…

— А я не думаю! — вдруг запальчиво ответил Жорж.

Клара вышла на кухню. Было уже десять часов вечера.

— Напомнить бы Жоржику, — в половине одиннадцатого на берег выходит ночной патруль. Эти после отдыха, свеженькие, — шепотом сказала хозяйка.

Но разговор Кима с Жоржем не обещал скоро окончиться. Вдруг в кухню вошел Жорж и, зачерпнув кружкой воды в ведре, выпил ее до дна.

— Что ж ты холодной, чаю бы, — забеспокоилась хозяйка.

Жорж остановился, взглянул на женщин.

— Жоржинька, ты как?.. Может, останешься? — засомневалась хозяйка.

— Нет-нет… Я — не берегом. Через палисадник и — наверх.

И он снова ушел в комнату.

Усталая Любовь Аполлинарьевна присела на табуретку, закрыла ладонью глаза и проговорила:

— Господи, убереги ты их… Молодые, жизни совсем не видели…

Потом обернулась к Кларе:

— Вот я… старая женщина. Ну что мне? Придут, возьмут — да и взять-то с меня нечего, пусть убивают. Я свое отжила. А вы?!. А ты?! Посмотришь — сердце кровью обливается, А матери каково? Она хоть знает про тебя?

— Догадывается. А папа точно знает, — ответила Клара.

— Мой-то сын, Гера, в финскую погиб, двадцати еще не было. Нет ничего, Кларочка, страшней, чем потерять сына. Теперь я уже ничего не боюсь. Пусть мучают…

Дверь отворилась. На пороге стоял Ким. Жорж одевался у вешалки.

— Любовь Аполлинарьевна, я бы советовал вам уговорить Жоржа остаться, — сказал Ким.

И Клара почти физически ощутила на себе его тяжелый немигающий взгляд.

— Боже мой, конечно!.. Жоржинька! Хочешь, я у себя тебя положу?

— Тетя Люба, все будет нормально, — твердо произнес Жорж, надевая пальто.

Ким подошел к нему, обнял за плечи:

— Жорж, это уже серьезно. Сейчас одиннадцать без пяти. Вам предстоит миновать две магистральные улицы. Пропуск у вас до десяти. Рекомендую остаться.

И вдруг Клара заметила настороженный, как бы прячущийся взгляд Жоржа, — косясь на нее, он совал ботинок в галошу и не мог попасть. Наклонился и стал поправлять задник пальцами. Она подошла к нему и мягко сказала:

— Жорж, я очень прошу вас… Не уходите.

— Прошу вас, не беспокойтесь, хозяева здесь мы, — твердо сказал Дудкин и стал прощаться.

Инженер Сенкевич выполнил то, что от него требовалось, он написал на имя обер-коменданта города Киева толковую бумагу с инженерным обоснованием необходимости планово-предупредительного ремонта Дарницкого моста через Днепр. Эта бумага заканчивалась так:

Следствием этой бумаги явилась резолюция о создании комиссии по обследованию моста. В нее вошли двое служащих магистратуры, помощник бургомистра, сам автор записки — Сенкевич. Председателем был назначен обер-лейтенант инженерных войск.

Трудно сказать, к каким выводам пришла бы комиссия. Психологически разведчиками был сделан очень точный расчет на бюрократизм и перестраховку, процветавшие во всех сферах гитлеровской военной машины, где каждый чиновник боялся взять на себя ответственность за решение какого-либо вопроса. А бумага Сенкевича именно этого и требовала. Рассказывают, что комиссия дважды обследовала мост, второй раз с участием двух эсэсовцев. Существует легенда, что этими двумя эсэсовцами были Ким и Тиссовский. Документально эта версия нигде не находит своего подтверждения. Есть лишь свидетельство одного из рабочих, что Ким появлялся на Дарницком мосту в форме офицера СС. Но это уже было позже, когда немцы начали ремонт моста и согнали на работу местное население. Бесспорно, что Ким держал работу комиссии под своим наблюдением, иначе все затеянное им дело не имело бы смысла. Но вряд ли он пошел бы на авантюру. Ведь среди членов комиссии были официальные лица, знавшие местную службу СС. Разоблачение грозило не только гибелью руководителей центра, но и провалом всей задуманной операции со взрывом моста.

Но каким же образом, если не личным участием в работе комиссии, Ким мог воздействовать на то, что комиссия все-таки сделала нужное ему заключение и ремонт Дарницкого моста начался? Или он предоставил все дело случаю? Нет. Это почти исключено. В отчете Кима, написанном им уже после освобождения Киева нашими войсками, есть такие строчки:

Скорей всего кто-то из членов комиссии, возможно что и сам председатель, был куплен Кимом через посредника. При этом лицу, получившему взятку, вовсе не обязательно было знать, от кого и за что он получил ее. Ему поставили единственное условие — дать нужное заключение, которое он, возможно, дал бы и без взятки, по объективным причинам.

Ну а если все-таки следовать легенде и допустить, что Ким и Тиссовский принимали участие в работе комиссии? Элемент авантюризма нельзя начисто исключить в работе разведчика. Но если это и так, то Ким, учитывая психологию врага, очевидно был противником ремонта моста. Можно даже представить себе, как он требовал от членов комиссии объективного подхода к оценке состояния мостовых сооружений, говорил о сложном положении на фронте и о невозможности перекрыть мост и прекратить подвоз важных грузов на восточный фронт. Наконец, можно представить себе, как, вызвав нервозность среди членов комиссии, он согласился на ремонт при одном условии: ни в коем случае не приостанавливать его эксплуатацию. А если уж это крайне необходимо, то лишь на самые короткие промежутки — два-три часа, не более.

Естественно, что комиссия должна была обрадоваться такому выходу, снимавшему с нее ответственность за выводы.

Так или иначе, но ремонт Дарницкого моста начался. Немцы согнали на мост человек полтораста мобилизованных рабочих, в основном киевлян. Те стали возводить леса. Для прохода на мост рабочим выдали пропуска — «арбайткарте». В тот же день фотокопия пропуска была у Тиссовского. Дальнейшее уже было делом техники. Подрывники во главе с Курковым под видом рабочих проносили в карманах взрывчатку. За две недели у основания второй фермы было заложено около двухсот килограммов тола. В назначенный для взрыва день на мосту вновь появились эсэсовцы. Они провели тщательный осмотр работ. За несколько минут до взрыва они вошли в караульное помещение, оставили там засургученный пакет на имя коменданта и отбыли. Визит этот и пакет, заключающий одну фразу: «Привет от Кима», не были пустой бравадой. Ким должен был показать, что взрыв организован им, и таким образом хоть частично отвести удар от тех, кто работал на мосту. Все непосредственные участники были отозваны в лес. Сенкевичу тоже предложили уйти, но он отказался, ссылаясь на дурное здоровье.

Ровно в полдень 23 марта 1943 года второй пролет Дарницкого моста рухнул в Днепр вместе с проходящим по нему эшелоном. Спустя шесть часов, когда на левом берегу скопились десятки эшелонов противника, на цель вышли наши бомбардировщики.

Глава V ТРЕВОЖНЫЕ ПРИЗНАКИ

К созданию радиоточки в Киеве готовились особенно тщательно. Поэтому разведчики были спокойны за Надю. Тиссовский разработал систему мер безопасности. За конспиративной квартирой постоянно наблюдали связные. Когда Надя появлялась в городе, ее непременно сопровождал и охранял один из связных Кима. Чаще всего Буялов. Это был очень верный человек, и Ким сам избрал его для такой работы. Радистка ежедневно меняла время сеансов и волну. Наде разрешено было передавать полученные ею сведения минуя Кима, прямо в Москву. Но сам командир был все-таки неспокоен. Тиссовский чувствовал это и однажды прямо спросил своего командира, с чем связана его тревога за Надю и был бы он спокоен, если б в Киеве работала Клара.

— Да, за Клару я меньше бы волновался, — ответил Ким.

— Вы неисправимы, — улыбнулся Тиссовский. — Но почему, почему? Только потому, что сделали наперекор себе?

— Не потому, — ответил Ким и тотчас же поправился: — Не только поэтому. Обе они дисциплинированные девушки, но Клара более точна.

— А какой непосредственный повод для волнения? Ведь две недели все благополучно.

— Что ж, будем надеяться на лучшее…

— Тем более в Киеве у нас верные друзья, — заметил Тиссовский.

— Но одна группа у них уже провалилась. Случайно ли? Может быть, к ним проник гестаповский провокатор?

— В такой ситуации твердых гарантий быть не может, — сказал Тиссовский.

Решили пока оставить все так, как есть. По просьбе Кима Немчинов запросил из Москвы копии Надиных радиограмм. Таким образом, вся работа киевской радиоточки тотчас становилась известна Киму.

В апреле Кима посетило московское начальство — Петр Федорович Смирнов, полковник, воспитанник Берзиня. Он был послан инспектировать центр. Ким приставил к нему Тиссовского, который подробно рассказал гостю о связях центра, разведчиках, планировании очередных операций. Полковник слушал молча, не хвалил и не порицал.

— На тот случай, если наш человек допустит ошибку, введена система двойной подстраховки, — пояснял Тиссовский.

— Вижу. Профессиональный подход, — кивал Смирнов.

— Наших людей на местах мы стремимся держать на легальном положении.

— Это судя по обстановке. Вам видней.

— А какие, по вашему мнению, у нас просчеты? — спросил Тиссовский, закончив доклад.

Полковник задумался. В этот момент вошел Ким.

— Вот кстати, — сказал полковник. — Меня заинтересовал один ваш человек, я бы хотел встретиться с Сенкевичем. У командира нет возражений?

Ким с Тиссовским переглянулись.

— Я рассказал товарищу полковнику об участии Сенкевича в организации взрыва моста, — пояснил Тиссовский.

— Сенкевич в Киеве, — ответил Ким.

— Перешел на нелегальное?

— Нет. Отказался.

— Вот, пожалуй, это уже непрофессионально, — заметил полковник, — и как же?

— Работает в магистратуре по-прежнему.

— Почему же фашисты его не тронули? Там дело знают.

— Мы приняли некоторые меры. Партизаны составили список лиц, подлежащих суду за сотрудничество с немцами. Включили в него Сенкевича и позаботились, чтобы гестапо заполучило этот список через своих шпионов.

— Усложненная комбинация… Но поскольку желаемый результат достигнут — не берусь осуждать.

— Отчего ж, судите, — вздохнул Ким. — Меня, наверное, и так ругают за Кочубея. Сам себе простить не могу. Первая жертва… И в самом начале!

— Это неизбежно, голубчик. Война. Вот вашу авантюру на Крещатике с убийством… группенфюрера вам бы вряд ли простили. Но поскольку бумаги его оказались действительно важными, — полковник развел руками, — скажу по секрету: вы представлены к высокой награде. Ваш помощник Франкль тоже представлен к ордену.

Неожиданно в центр прибыла еще одна гостья — Ольга Беклемешева. Дозорные партизаны обнаружили парашютистку в лесу. Она назвала себя и была доставлена в штаб Науменко. Тот известил Тиссовского, Ким был в отлучке.

— Но мы никого не ждем, — с недоумением сказал Тиссовский.

— Якая же она есть? Может, подосланная? — встревожился Науменко.

Тиссовский пошел сообщить полковнику Петру Федоровичу Смирнову. Тот тоже удивился, что штаб, забрасывая разведчицу, не уведомил об этом центр, и велел тотчас же запросить московское руководство. Гостья просила встречи с Кимом, утверждая, что у нее есть инструкции, которые должна передать лично ему.

— Який такий Ким? — спросил ее Науменко. Здесь же сидели Тиссовский и Петр Федорович, пришедшие к нему в штабную землянку.

— Я не понимаю, вы со мной разговариваете как с ребенком… Я прибыла к Киму, в его распоряжение. Вот документы, — отвечала Беклемешева.

— Откуда вы прибыли? — спросил Петр Федорович.

Ольга Беклемешева внимательно посмотрела на него.

— Простите, а кто меня спрашивает об этом? — парировала она.

— Тот, кто имеет права на это, — сказал Тиссовский.

— Но тому должно быть известно, откуда я и кто меня направил сюда.

— Я — Ким. Слушаю тебя, — сказал Степан Ефимович, снимая очки.

— Вы не Ким.

— Бойкая ты, дочка…

— Будешь бойкой… Своя своих не познаша — это стиль вашей работы?

Полковник молча наблюдал за этой сценой. Затем, когда прибывшую гостью увели, посоветовал не допускать ее в центр до получения ответа из Москвы. Ответ вскоре был передан во время очередного сеанса. Москва ничего не знала о разведчице Ольге Беклемешевой. Предупредили: опасайтесь провокации, но добавили: не исключено, что Беклемешева послана разведотделом Центрального фронта, который последнее время проявляет большой интерес к Киму и его группе.

— «Квалифицированно» работают, — съязвил Тиссовский.

— М-да, — согласился полковник, — но учтите, штаб Центрального не так давно сформирован. Набрали новых, службы не знают…

Тиссовский поручил охране наблюдать за прибывшей гостьей. Война. Все может быть. А возможно, все проще. Послали девчонку, потом забыли о ней. Опять же — война.

Однажды вечером Ким обсуждал с полковником ближние перспективы партизанской войны, и полковник посоветовал выдвинуть единого командующего партизанскими силами.

— Фактически командуешь сейчас ты, — говорил Петр Федорович, — а у тебя и так забот много. Сотни разведчиков, ими же надо руководить… Или уж тогда бери на себя командование, создавай свой штаб… Запросим Москву.

— У меня есть свое дело, — задумчиво проговорил Ким.

Движение требовало единого военачальника. Иногда он колебался. Как боевой офицер, Ким, естественно, стремился к руководству теми силами, которые уже при нем из небольших групп превратились в полки, батальоны. Но еще больше души он отдал организации центра. Здесь все было налажено. Разведывательная сеть набрала силы. Уже в некоторых городах существовали свои маленькие центры со своими рациями, связными. Оставить все это?

— А вы как считаете, Петр Федорович? — спросил Ким.

— Я думаю так, голубчик… Командующего мы найдем, а вот хорошего резидента — не уверен… Помощники у тебя отличные, они на своих местах, и не больше. Кого бы ты предложил поставить командующим?

— Степан Ефимович мог бы, но у него нет военного образования.

— Нежелательно, Ким, голубчик. Командующий должен быть кадровым военным. Кто еще?

— Юрий Збанацкий, но он политработник. Его можно комиссаром соединения поставить… Есть еще Таращук, он сейчас в походе… Строевой капитан…

— Так в чем дело?

Ким молчал.

В землянку постучали.

— Да… Кто там? — спросил Ким.

— Я, товарищ командир… — раздался знакомый негромкий голос.

Ким поспешно отворил дверь. На пороге стояла Клара.

— Здравствуйте, Клара, — улыбнулся он, пропуская ее в землянку. Она вошла, доложила, что явилась с задания. Ким представил ее полковнику.

— Видел в Москве в школе, помню, — улыбнулся полковник, — а вы меня? Впрочем, я в форме был, не как сейчас…

— Вы были у нас перед Ноябрьским праздником, — отвечала Клара.

— Верно. Память не девичья, — улыбнулся Петр Федорович. — Далеко были?

— Ходили к Чернигову и севернее.

Она рассказала о своих впечатлениях, о встречах.

— Бои были? — спросил Ким.

— Не знаю… По-моему, что-то было, — смущенно отвечала она. — Я все время была у рации… боялась за нее.

— Станы громили?

— Да, полицаев… Но так боев не было… По-моему, их даже в плен не брали — распустили, и все… А это ночью было… В селе Новая Гута остановилась на постой рота немецкой пехоты. Збанацкий окружил село и ночью провел операцию.

— Никто не ушел?

— Нет. Взяли нескольких пленных, двух офицеров, все снаряжение роты, оружие, документы…

Помолчали. Потом Ким сказал, что теперь, в связи с командировкой Нади, Клара будет дежурить поочередно с Левым. Сейчас они работают на пару с Немчиновым, но Андрею тоже предстоит дальний вояж.

— Товарищ командир, а Надя надолго командирована? — спросила Клара.

— Она в Киеве, — отвечал Ким. — Надолго ли?..

Он замолчал, вдруг вспомнив все, что было связано с ее отправкой. Потом продолжал:

— Да… Сейчас трудно сказать. Завтра попробуем с ней связаться. Возможно, вам придется сменить ее через некоторое время.

Клара ушла.

— Славная девочка, — сказал Петр Федорович, как-то особенно взглянув на Кима.

— Да, она нравится мне, — ответил Ким, выдержав взгляд полковника. Тот первый отвел глаза.

— А от своих не имеешь вестей никаких? — спросил Петр Федорович.

— Нет…

— Далеко они?

— Километров двести с лишним — в Сумской области…

— Посылал проведать?

Ким покачал головой.

— Пошли! Самому ходить опасно — тебя знают, — а связного пошли…

Утром к Киму зашел командир отряда Збанацкий и рассказал подробности рейда.

— Хорошо сделали, — закончил он. — Они не ждали, конечно… Когда мы стали сжимать кольцо, немцы попытались выйти и ворвались в наше расположение… Стрельба! Клара твоя легла на рацию, закрыла ее собой, чтоб осколком или пулей аппарат не задело. Смелая девушка.

Ким молчал.

— И характер хороший. Сразу чувствуется воспитание.

— Разведчица, — сказал Ким. — Ты вот что лучше скажи, движение расширилось, действуют три отряда. Нужен командующий, нужен единый штаб, который бы координировал действия. А? Есть такое предложение.

Збанацкий задумался. Потом взглянул на Кима и медленно проговорил:

— В принципе я — за.

— Кого предлагаешь?

Последовало молчание. Ким ждал.

— Пусть высказываются товарищи, — сказал Збанацкий, — я подумаю. На мой нехитрый ум — надо б тебя. Ты положил начало объединению, ты и…

— Это отпадает.

— Тогда не знаю… А твое мнение?

Но Ким тоже уклонился от ответа.

Отпустив Збанацкого, он пошел к Тиссовскому. Землянка конспиратора имела два входа. Один обычный, в доступную часть землянки, известный связным, другой — лаз сверху, под дерном — в секретную часть, о которой знали лишь Ким и Тиссовский.

Здесь было целое хозяйство. Пишущие машинки на разных языках, затем огромный пресс, на котором изготовлялись нужные документы. Ротатор для печатания листовок и прокламаций, немецкие печати, бланки и прочее.

— Все-таки кое-какие полезные вещи они печатают, — улыбаясь, сказал Тиссовский и подал Киму очередной Листок «За вильную жизнь». — Пробегите-ка, командир…

Ким взял газету. На первой странице он увидел огромную фотографию человека в форме офицера СС с казачьей саблей в руках. «Юрий Павлов — рыцарь украинских степей», — гласила подпись. В помещенной рядом заметке говорилось, что командир казачьего батальона, в прошлом капитан Красной Армии, Ю. Павлов добровольно сдался в плен и вступил в ряды армии третьего рейха.

— Это каратели, — сказал Тиссовский.

— Целая боевая единица… Откуда они набрали столько предателей? Впрочем, надо еще смотреть…

— Это не просто предатели… Это уже обученные тактике борьбы с партизанами, — заметил Тиссовский.

— Что ж. СД продуманно действует, хочет связать их намертво. Партизан практически около двух с половиной тысяч. Батальону здесь делать нечего… Приманка. И политика. Русские против русских, — сказал Ким. И, подумав, продолжал: — Проверьте этого «рыцаря»… Кто, что, откуда — все, что можно собрать о нем. Заведите досье на него.

— Хотите устранить?

— Просто так — нет. Возьмем и будем судить открытым судом. Но, сдается мне, если не спешить, его уберут сами немцы.

— Непонятно, какой смысл им это делать?

— Смысл как раз есть. Тот, на кого можно положиться, им служить не будет. Им служит всякая шваль, и это они понимают. Предателей обычно сперва используют, а затем отделываются от них. Но посмотрим… А что нового в киевской точке?

— Я чувствую, что вы хотите послать туда на смену Клару.

— Что ж, это было бы справедливо.

— Смотрите сами.

— Сейчас еще, может быть, рано. Надя там около месяца?

Тиссовский ответил не задумываясь:

— Через два дня — месяц.

— Я думаю, что надо представить ее к награде. Ваше мнение?

— Да, конечно. Но я вот сейчас как раз сверяю правильность переданных ею в Москву данных.

— Расхождений с нашими источниками по-прежнему нет?

— Первые три недели почти полностью совпадают. А с девятнадцатого начинаются расхождения. Образуются ножницы…

— Дайте мне это с собой. Вечером я займусь. И, пожалуйста, заготовьте нашей Марии Хомяк какую-нибудь легальщину, я хочу ее направить в Сумскую область. Дам два-три адреса, а заодно навестит и моих родителей.

— Итак, три пункта нашей беседы: Павлов, Надя, Мария?

Ким кивнул в знак согласия.

— Но есть еще проблема номер четыре — неизвестная гостья.

Ким задумался.

— Черт ее знает, что делать с ней. Может быть, она ни при чем. Может, кто-то напутал.

— Хорошо б, если напутал, — усмехнулся Тиссовский.

Глава VI СОБЫТИЯ ОДНОЙ НОЧИ

Спустя некоторое время Тиссовский доложил Киму сведения о «рыцаре украинских степей», собранные среди местного населения. Но странно: по данным этим получалось, что Павлов вел какую-то непонятную карательную политику. Повешенный им в Черном бору староста был заочно приговорен партизанами к смертной казни за выдачу немцам семей военнослужащих.

— Ошибки здесь нет? — спросил Ким.

— Случайность возможна, но ведь это не первый раз, — ответил Тиссовский.

— Да, бывает и так — и нашим и вашим. Страхуется ваш Павлов на всякий случай. Что я вам говорил? Нет, немцы его быстро уберут.

Вмешался Петр Федорович, присутствовавший при этом разговоре.

— Что известно о прошлом Павлова? — спросил он.

— Кадровый военный, — отвечал Тиссовский.

— Социальное происхождение?

— Не установлено.

— А это очень существенно. Нельзя недооценивать классовых истоков враждебной деятельности.

— Но если говорить о прошлом, то, скажем, у Сенкевича, которым вы интересовались, оно отнюдь не блестящее, — возразил Ким.

— Поэтому я им и заинтересовался, — отвечал Петр Федорович. — Впрочем, возможно, все проще, чем мы думаем. В конце концов, немцам нужно держать всех в страхе. А виновен или невиновен — так ли уж им это важно?

— Не думаю. Немцы любят порядок, — сказал Ким. — А это русские… Мы порядок не любим, — рассмеялся полковник.

— Русский на службе у немцев — уже не русский…

В тот день Науменко собирал совещание по партизанским делам. Петр Федорович, желая разгрузить Кима, объявил, что к Науменко пойдет он.

— Отлично, — сказал Ким. — А я уж тогда останусь, займусь делами. Надо с Киевом разобраться.

Полковник и Тиссовский ушли. Ким сел за стол и, положив перед собой донесения из Киева, стал анализировать их. Последняя декада месяца явно давала пищу для размышлений. По данным Нади, через Киев к востоку шли эшелоны с пехотой. А связные утверждали, что с танками. Возможно, здесь было недоразумение. Хотя?.. Спутать полевую артиллерию с зенитной — это еще куда ни шло. Но танки с пехотой?..

В девятом часу вечера после сеанса с Москвой Клара принесла Киму только что полученную ею радиограмму. Это была копия очередного сообщения Нади из Киева в Москву. Ким прочел текст:

— Вы разрешите и мне пойти встречать самолет? — спросила Клара.

— С подругой хотите увидеться? Ее там не будет, — отвечал Ким.

— Тогда, конечно, нет смысла, — согласилась Клара. — Кто же будет встречать?

Ким молчал, уйдя в свои мысли. Она ждала.

— Да… — наконец произнес он. — Там есть кому встретить… Буялов и другие.

— От нас никто не пойдет? Я хотела переслать с летчиком письмо родным.

— Возможно… Я буду говорить с Тиссовским и извещу вас. Вы с Надей не пытались связываться?

— Меня предупредили, там пеленгаторы, лишний раз рисковать…

— Знаю. Это мое распоряжение. Но случай особый. Надо уловить хорошее время, обычно утром, часов в восемь, когда у пеленгов дежурит ночная смена. У них уже внимание притуплено.

— Хорошо. Я утром попробую. Мне можно идти? — спросила Клара.

— Да, если вы торопитесь. А то посидели б немного. Что-то плохо я соображаю… Рассказали бы что-нибудь, — попросил Ким и тотчас мысленно упрекнул себя: «что-то плохо я соображаю», — мол, устал, пожалей…

— Еще бы!.. Вы сутками не спите, — отвечала она, садясь и сочувственно взглянув на него.

«Ну вот, все точно, можешь радоваться, разжалобил девочку», — постыдил себя он и сказал вслух:

— И вовсе я не устал… Просто я это придумал. Хотелось, чтоб вы побыли еще…

Во взгляде ее скользнуло удивление, тревога.

— Я великолепно сплю, Кларочка! Ни разу еще не пользовался снотворными порошками… Все жду, когда потребуются. А ложусь — и как убитый.

— Я пойду, хорошо? А вы ложитесь и отдыхайте. Я скажу часовому, чтоб к вам никого не пускали.

— Если вы спешите… Но мне все равно не спать до прихода Тиссовского…

Клара молча смотрела на полукруглый синеватый огонь лампы. На самом деле, он чувствовал это, она думает о нем и решает что-то очень важное для себя и… для него. Подумал о том, как вела она себя обычно при ежедневных докладах. Тон всегда был серьезным, пожалуй слишком даже серьезным. Девушка как будто подчеркивала, что приходы ее ограничиваются лишь служебной необходимостью. Во взгляде не было того любопытства, какое он с некоторых пор стал возбуждать у окружающих. Иногда он ощущал ее сочувствие. Ким не мог лгать себе: его влекло к этой девушке. Семейной-то жизни он почти и не видел.

И сейчас он смотрел на ее лицо, чуть раскосые глаза, плотно сжатые губы. Клара по-прежнему не отрываясь глядела на огонь лампы. И вдруг то, чего он втайне желал, показалось ему возможным и близким. Он подошел к ней и положил руку на плечо. Она не двинулась. Секунду он ждал еще. И понял: она любит его.

— Клара…

Она взглянула на него. Потом опустила глаза. И ответила после недолгой паузы:

— Я пойду…

Он молчал. Она встала.

— Уходите? — спросил он.

— Вам правда нужно отдохнуть, — повторила она, не глядя на него. — Значит, утром я ищу Надю в эфире? Я верно поняла вас?

Ким молчал. Он «отключился» и теперь вновь был в прошлом. Он видел себя юношей-курсантом, актовый зал училища… И он, в новеньком мундире, со значком ГТО, ищет глазами среди гостей зелененькое Танино платьице…

— Товарищ командир!

— А?..

— Я верно вас поняла? — спросила она.

— Да. — И, помолчав, добавил уже другим тоном: — А теперь вот взгляните-ка…

Он подал ей сравнительную таблицу. Она долго, напряженно изучала ее. Над тонкой переносицей сошлись едва заметные морщинки. Прядь волос упала на глаза, и она отбросила их резким движением, а затем поправила рукой. Вздохнула и вопросительно взглянула на Кима.

— В левой графе данные, переданные Надей в Москву, а в правой — полученные нами от других, — пояснил он.

— Это я поняла.

— С девятнадцатого начались расхождения.

— Я вижу. Но мне неясно, какие из этих данных правильные.

— Надины неверны.

— Это точно?

— Да, проверено по двум каналам.

— Тогда плохо… — сказала она и после небольшой паузы предложила: — Пошлите меня в Киев, может быть, я сумею что-нибудь выяснить.

Он покачал головой.

— Пока это исключено. Вначале нужно проверить то, что вызывает опасения. Карандаш есть? Запишите и подготовьте для передачи в Москву.

Она быстро приготовилась.

— Пишите: «По телеграмме Зоркой сообщаю. Готовьте к отправке самолет. Назначьте день и час вылета и поставьте ее в известность об этом. Между назначенным вами временем и фактическим вылетом самолета должны пройти сутки. В течение этих суток я пришлю подтверждение, без которого отправлять самолет не рекомендую. Ким». Все.

За дверью послышался шум шагов, потом там кто-то долго возился, наконец дверь отворилась, и вошел Тиссовский. По одному его взгляду Ким понял, что заместитель его удивлен, застав Клару здесь в неурочный час. Очевидно, и Клара заметила этот взгляд: щеки ее и мочки ушей порозовели. Это рассердило Кима, и он, вместо того чтобы продолжать деловой разговор, замолчал, чем еще более усилил неловкость.

— Разрешите идти? — спросила она.

— Нет, — вмешался Тиссовский. — Прошу вас, Микки, побудьте еще, а то я стану думать, что ваш уход связан с моим приходом.

— К сожалению, нет, — ответил за Клару Ким, — Клара уже давно порывалась уйти, но я придумывал разные предлоги, чтобы задержать ее. — Он виновато улыбнулся, и неловкость тотчас рассеялась. Тиссовский стал жертвой своего же психологического приема и не поверил Киму именно потому, что тот сказал правду.

— А на дворе-то весна, — сказал Тиссовский.

Ким и Клара молчали. Тиссовский снял полушубок, присел к столу. Теперь все трое смотрели на синевато-оранжевый свет лампы. Клара ощущала прилив радости, сознавая, что сегодня она как бы коснулась тайны. Смутным, пробудившимся в ней женским чутьем она сознавала, что между нею и Кимом что-то возникло. Большего она не ждала и не требовала. И Ким испытывал внутренний подъем от сознания душевной близости с ней. Тиссовский наблюдал за ними со снисходительностью старшего.

— В моей Праге сейчас примерно такая же погода, — сказал Тиссовский.

— Давно не были там? — спросила Клара.

— Раз, два, три… Четвертый год уже. С того времени, как господин Шикльгрубер положил в карман мою Чехию. Но я надеюсь еще увидеть цвет ее каштанов. О, Прага… Я мечтаю приехать туда с женой, Машенькой, показать ей город моей юности.

— А ваша жена… она не оттуда?

— Она ваша, советская! Маша Тиссовская, секретарь комсомольского райкома. Когда мне предложили избрать псевдоним, я взял ее фамилию. Она сейчас под Москвой. Имею весточки. Но, друзья, простите, я забыл о деле. — Тиссовский подумал, что разговор о жене был не очень-то сейчас уместен. — Мой командир уже сравнивал донесения?

— Да, — тотчас отозвался Ким, — все это очень тревожно. Завтра утром Клара попробует выйти на связь с Надей.

— Ну, желаю успеха.

Тиссовский встал. За ним поднялась Клара. Но Тиссовский, не ожидая ее, накинул полушубок и быстро вышел.

— Я провожу вас, — сказал Ким Кларе.

Они вышли из землянки.

Лес шумел по-весеннему. В небе то проглядывал, то исчезал за облаками серп месяца. Тропинка заледенела, и Ким поддерживал Клару под руку. Шли молча. Он напряженно думал, ему хотелось сказать ей что-то хорошее. Но они уже приближались к ее землянке, а он все не находил нужных слов.

— Вот я и дома, — она обернулась к нему, улыбнулась своей ясной улыбкой. Раскосые карие глаза ее на мгновение блеснули. Она протянула руку. Он молча пожал… и пошел обратно. А придя к себе, долго еще не ложился, сидел у стола и курил.

Кларе не удалось связаться с киевской точкой: Надя не принимала ее позывных. В ответ на радиограмму Кима Москва сообщила, что самолет будет выслан с питанием для раций, оружием, боеприпасами. И, конечно, был задан вопрос: «Для чего вам нужны резервные сутки?» «Не поняли», — сокрушенно вздохнул Ким и велел Кларе вновь подтвердить: в целях безопасности необходим разрыв между назначенным сроком и фактическим прибытием самолета. Ответная радиограмма носила шутливый характер: «Слушаемся, товарищ начальник».

Но, принимая меры предосторожности, Ким все еще надеялся на благополучный исход. Судьба Нади сильно его тревожила, и интуицией разведчика он чувствовал, что что-то случилось. Передаваемые Надей данные очень походили на дезинформацию. Посланный в Киев разведчик вернулся ни с чем, он не нашел Нади. Квартира оказалась запертой. Если бы здесь побывали немцы, они, очевидно, устроили бы мышеловку и брали бы всех, кто подходит к этой квартире. Возможно, радистка просто сменила адрес, но в таком случае она обязана была предупредить Кима. Допустим и другой вариант: немцы все-таки засекли рацию, раскрыли квартиру, но хотят скрыть это от наших разведчиков и как можно дольше держать их в неведении.

Встреча самолета была назначена на полночь двадцать пятого апреля. Еще с вечера разведчики Кима подползли к условному месту у Красных полян и, не разжигая костров, засели в секрет. Мера предосторожности вскоре оправдала себя: за час до полуночи к посадочной площадке подошли немцы с фонариками. Их сопровождали полицаи, очевидно для того, чтобы тотчас по прибытии самолета русской речью усыпить бдительность летчика, взять его живым. Отряд разложил костры квадратом. Для офицера поставили палатку, видимо настроились на долгое ожидание. Разведчики Кима, следуя инструкции, тихо снялись с секрета и ушли. В ту же ночь Клара передала молнию Белову: «Самолет не высылайте. Засада».

Теперь уже надеяться было не на что: сам факт появления фашистов на условленной площадке говорил о провале киевской радиоточки. Значит, Надя попала к ним в руки.

Вскоре одна из групп киевских подпольщиков была арестована гестапо. Очевидно, эти события имели прямую связь.

Глава VII НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

Обыкновенно с утра Костя Буялов уходил в город по своим делам и возвращался лишь к вечеру. Надя оставалась одна в небольшой двухкомнатной квартире старого дома в одном из тихих, мощенных булыжником, нагорных закоулков близ Киево-Печерской лавры. Кто жил в этом доме, какие люди — она не знала. Большинство дверей на этажах казались заколоченными. Да и вся эта часть города была словно вымершей. Некоторое оживление царило лишь в самом центре, вокруг Крещатика.

На этой конспиративной квартире Надя жила уже почти три недели. Два или три раза в сутки она работала на рации, передавала в Москву сведения, которые доставлял Буялов. Поток информации был большой. Отправляя в Киев Надю с Костей, Ким сказал: «Ценность ваших данных определят там, в Москве. Вы об этом меньше всего думайте, не пренебрегайте ничем».

Относительно спокойный зимний период кампании подходил к концу. Ставке было очевидно, что немцы готовят силы для нового концентрированного удара. Но где? На каком из участков тысячеверстного фронта? Ответить на этот вопрос, от которого, быть может, в значительной степени зависел исход битвы с участием 2—2,5 миллионов людей с обеих сторон, могла лишь разведка, точнее — собранные ею сведения. Немцы тщательно скрывали направление предполагаемого удара, маскировали составы, заранее объявляли ложные маршруты их следования и лишь в момент отправки вручали командирам колонн запечатанный пакет с приказом и указанием фактического пункта назначения. И все равно сведения просачивались через диспетчеров, машинистов, линейных мастеров — слишком уж велик был масштаб передвижения контингентов всех родов войск. И на каждой станции, на каждом полустанке у Кима были свои люди. К весне 1943 года созданная Кимом резидентура фактически охватывала все основные железнодорожные коммуникации Украины.

…На улицу Надя выходила редко, и только вместе с Костей. Очень много времени уходило на зашифровку передаваемых донесений. Но вот однажды вечером к ним зашел высокий парень, назвавший себя Женей. Двери ему открыли по паролю. Гость представился, сказал, что он от Жоржа, и спросил, не нужна ли какая помощь.

— Какая помощь? — усмехаясь, спросил Костя, как бы не понимая, о чем идет речь.

Это была обычная подстраховка. Костя подошел к Наде, положил ей руку на плечо. Для лучшей конспирации киевская радиоточка Кима работала локально, вне связи с киевским подпольем. Жорж Дудкин один знал, для чего Киму потребовалась конспиративная квартира, и больше никому об этом знать не следовало. Появление человека, предлагавшего свои услуги и помощь неизвестно в чем, — по крайней мере он не должен был бы это знать, — вызвало подозрение. Конечно, это можно было объяснить несогласованностью или ненужной самодеятельностью кого-то. Такие случаи бывали, к сожалению иногда даже имели трагические последствия. На самом Крещатике одной из боевых групп было взорвано здание, в подвалах которого другая подпольная группа оборудовала тайную типографию и склад с различным снаряжением, и все это, конечно, погибло при взрыве, И случалось, стреляли по своим, и убирали по подозрению, которое не всегда подтверждалось. Слишком большой круг смелых, честных, но неподготовленных и не всегда дисциплинированных людей был привлечен к сложной и опасной разведывательно-диверсионной работе. Центр Кима, во главе которого стоял кадровый командир Красной Армии, а в помощь ему был придан профессиональный конспиратор, по четкости работы и организованности стоял неизмеримо выше всех остальных групп.

— Костенька, чем он нам может помочь? — отозвалась Надя и взяла Костину руку в свою. Она подхватила его версию, — мы, мол, молодые, приказали сидеть — сидим, чего горевать, нам хорошо. И между прочим, мы ничего не скрываем. Такова примерно была логика их поведения.

— А может, в чем и могу? — значительно сказал гость.

— Ты что, богатый? Одолжи сто рейхсмарок, — простовато сострил Костя.

Гость понимающе улыбнулся.

— Бросьте, ребята, темнить… Ведете вы себя правильно, одобряю. — В голосе его послышались покровительственные, даже начальственные нотки. — Ну, давайте для первого знакомства…

Он достал из кармана пальто бутылку.

— А это кстати, — весело сказал Костя. На самом деле бутылка еще больше встревожила его — не та ситуация, чтобы пить при первом знакомстве. Но в то же время жест гостя был человеческий и вполне объяснимый: зашел парень из местных, вроде бы он здесь хозяин, чего ж не выпить. Выпить теперь придется. А после? В инструкции был пункт об устранении провалившегося работника. Это был довольно жесткий пункт, а также жестки были и рамки, в которых разрешалось его применять.

Костя был вышколенный солдат, серьезный, глубокий парень, несмотря на свои двадцать четыре года. Несколько месяцев он работал с Кимом, охраняя его. Потом по его приказу отправился в Киев с Надей. Он понимал, что это — «техорг», как называли такую работу разведчики. Знал, что именно в это время настоящее дело делается не здесь, а на Восточном валу, на всем его протяжении. Но ему приказано быть здесь, и все. За одну возможность отвести от Нади предполагаемый удар он готов был отдать жизнь, без всяких колебаний, просто это была для него работа. Как всегда в таких случаях, он мгновенно вспомнил все наставления, все «за» и «против». Против гостя говорил такой наказ командира: «Киевское подполье пережило ряд тяжелых ударов. Были провалы отдельных групп. Учтите, туда могли просочиться и провокаторы». За него: «Помните, в нашей работе важно не перемудрить: своих постреляешь!»

Пришедший человек знал пароль, Жоржа. Какие основания для его устранения? Тут ведь жизнь человеческая. И вся их работа — это своего рода игра условностей, смертельная игра. Устранишь — ведь обратно не поставишь. И все трое сели за стол. В бутылке оказался самогон, крепкий, сладковатый.

— С мостом хорошо ваши сработали, ловко, добрый подарок к приезду Геринга. Сколько голов полетело… — сказал гость.

Закуривая, Костя уловил на себе вопросительный взгляд Нади, но как бы не заметил его.

— Точно, это наша работа, — с явным оттенком хвастовства сказал Буялов. «Ах ты так, ну и мы так», — решил он.

— Ну, Жорж тоже приложил руку к мосту, — заметил гость.

Эта реплика немного успокоила Костю. В ней он усмотрел отголосок тех «соревновательных» настроений, которые и в самом деле проскальзывали среди людей Кима и людей Жоржа.

— Мальчики, рассказали бы что-нибудь интересное, а то — скука, — сказала Надя.

— Давно скучаете? — тотчас спросил гость.

— Ну, в самом деле, все про одно, — не отвечая на вопрос, сказала Надя.

— Да, братцы, вы сколько здесь? Ну, две-три недели, так ведь? — Гость остановился, сделал паузу. — И уже стонете. А мы скоро два года.

«Да нет же! Свой парень… Им и в самом деле труднее, чем нам в лесу», — решил про себя Буялов.

— Между прочим, Жорж интересовался, в какие дни и часы у вас бывает сеанс с Кимом? Жорж, может быть, сам подойдет сюда… Поговорить хочет.

Это уже был совсем глупый вопрос. Во-первых, такими вещами м е ж д у п р о ч и м не интересуются. «Да это просто дурень какой-то, дела не знает, порет отсебятину», — с досадой подумал Костя.

— Какие сеансы? И зачем мы нужны Киму? — вдруг спросила Надя.

В ответ на эту реплику последовал точный вопрос:

— Вы, значит, прямо на Москву работаете?

От этого вопроса Косте снова стало не по себе. А почему это интересует пришедшего? И как быстро и ловко он сделал нужный ему вывод из, казалось бы, невинной Надиной реплики. У Кости мгновенно мелькнула мысль: «Убрать. Уже за одно это. И пусть потом судят». Но убирать здесь, в квартире, было нельзя, а главное — бессмысленно. Если гость в самом деле подослан провокатором, — значит, дом уже окружен. Это можно выяснить лишь после ухода гостя. Буялов пойдет его проводить… И далее будет действовать, судя по обстоятельствам. Но сейчас надо держаться раз избранной линии, кто бы тот ни был. Общую картину поведения гостя нарушил его явный непрофессионализм. Мысль эта немного охладила Костю. «Что ж, возможно, парень не проходил специальной подготовки, к тому ж не очень умен, поставлен на роль связного, а хочет казаться начальником. Чудак».

— Ребята, надо допить…

Гость разлил в стаканы оставшийся самогон. Костя покосился на Надю. Напряжение ее как будто спало, она улыбалась.

— Так ты ж свалишься, — усмехнулся Костя.

— Кто, я?! Это еще кто кого перепьет.

Развалившись в старом кресле, парень нагловато оглядел насторожившихся Надю и Костю, как бы говоря: «Да бросьте вы, ребята, все гораздо проще, чем вы думаете».

— Ладно о деле. Можно и потрепаться, — снисходительно бросил гость и, не дождавшись ответа, продолжал: — А что, верно, ваш Ким ходит только с охраной и загримированный?

— Дурак ты, — четко проговорил Костя.

Теперь уж Костя искренне ненавидел сидящего перед ним парня, сознавал эту ненависть, но она-то и сдерживала его, мешая судить о нем объективно. «Истинный враг коварен и, конечно, постарался бы понравиться, не стал бы так глупо вести себя», — рассудил он, встал и сказал:

— Ладно, хватит. Поговорили. Ты зачем пришел?

— А я, между прочим, с самого начала тебе сказал: узнать, нужна ли какая помощь. Вы, я вижу, серьезные. С вами и потрепаться нельзя. Жалуйтесь Жоржу, пожалуйста! Он и так на меня крысится. Мало того, что немцы, так и свои еще, — совсем уже по-мальчишески, пьяно проговорил гость. И стал собираться. Костя пошел его провожать. Оружие было всегда при нем, вшитое в пиджак так, чтобы стрелять сразу из кармана. Костя решил про себя, что при первом же подозрении, если заметит, что за домом ведется наблюдение, он отойдет с гостем метров пятьсот и прикончит его. Но никто не встретился, улицы были пустынны, и Костя отпустил парня и с тяжелым чувством вернулся обратно.

— Костя, мне очень не понравился этот тип, — встретила его Надя.

— Мне тоже, — ответил Буялов. — А что делать, парень сволочной, мелкая душа, а свой, ничего не поделаешь, надо терпеть.

— Свой — это точно? — переспросила Надя.

— Свой… На роль провокатора они бы поумнее нашли, — убежденно ответил Буялов.

На другой день утром он, как всегда, отправился на железнодорожный вокзал. Он имел вид делового, озабоченного человека, был одет в форменку, в руках был инструмент. Ему предстояло сложное дело — уточнить конечный пункт назначения трех сформированных ночью эшелонов с боеприпасами. И он сделал все, что нужно, нашел людей и, освободившись к трем часам, очень довольный своим успехом, отправился домой в Лавру. День прояснился, светило солнце. Он миновал центральную, наиболее оживленную часть города с блестящей толпой офицеров, красивыми, модно одетыми дамами, коммерсантами, дельцами, какими-то бедными старушками, крестьянами, приехавшими из сел. Внешняя враждебность между этими различными группами, составляющими людской поток, ни в чем как будто бы не проявлялась, разве что в едва уловимой молчаливой сдержанности. Здесь, на улице, сохранялась внешняя благопристойность, цивилизованность, встречались даже парочки. Но Костя знал, что истинная суть взаимоотношений оккупантов с населением оккупированной ими территории проявлялась не здесь. И все это понимали.

Ближе к Лавре толпа редела, и вот уже пошли совсем пустынные улицы. Свернув в свой переулок, Костя быстрым взглядом окинул его и на мгновение застыл: из подъезда их дома вышла Надя в сопровождении вчерашнего парня с чемоданом в руке. В это же мгновение из подворотни дома напротив выбежали эсэсовцы, человек семь. Бегущий впереди с пистолетом поднял руку и крикнул: «Хальт!» Парень, словно испугавшись, бросил чемодан, побежал Косте навстречу и тут же свернул в ближайшую подворотню. Костя успел выстрелить всего один раз, и передний эсэсовец упал. Но вслед за этим раздался выстрел откуда-то сзади. Костя ощутил как бы легкий удар в голову, и вторая пуля его прошла уже мимо цели. Он свалился на мостовую. До него долетел крик Нади: «Беги!», обращенный к нему. От группы отделились два эсэсовца и устремились к нему. Тогда последним усилием воли он нащупал в кармане гранату и, когда немцы склонились над ним, сорвал чеку.

Глава VIII БЛОКАДА

В последних числах апреля Ким получил сообщение от Фени Кисель о готовящейся против него и партизан карательной экспедиции в масштабе моторизованного соединения. Это было последнее ее донесение. Где-то в начале мая Феня была арестована и исчезла в застенках гестапо. Никаких показаний от нее, по-видимому, не добились, и вообще сомнительно, чтобы у гестаповцев существовали против нее прямые улики. Но это не очень-то их тревожило. Кто-то — виновный или невинный — должен был расплачиваться за Дарницкий мост, за Павлова, за эшелоны, пущенные под откос. Действуя по принципу отбора, службы СД и СС устраняли всех тех, кто, по их мнению, потенциально мог против них работать. На какой-то миг Феня оказалась в поле зрения обергруппенфюрера Кранца — и участь ее была решена. С позиции гестапо такие действия были логичны и вполне оправданны. Несмотря на появляющиеся в газетах идиллические снимки встреч «освободителей» хлебом и солью, немцы отлично сознавали, что находятся во враждебной стране, среди враждебного им народа. У пропаганды были свои задачи, у гестапо — свои. Разделение их функций было четкое.

Предупреждение Фени Кисель о готовящейся акции фашистов сыграло огромную роль — партизаны успели вывести из готовящегося «мешка» свои главные силы и ушли за Днепр в белорусские леса. Отступали с боями. В этот период среди партизан впервые прогремело имя командира полка Павлова. Он проявил личную храбрость, пренебрегая явной опасностью, словно искал смерти. Но смерть настигла его не в бою…

По условиям своей работы Ким оставался на территории Междуречья вместе с Тиссовским, Кларой, Курковым, Дужим и еще несколькими своими соратниками. Они ушли в Выдринские болота, каратели туда практически не могли добраться. Ким здраво рассудил, что моторизованная дивизия карателей не станет гоняться по болотам за небольшим отрядом — в десять — двенадцать человек. С точки зрения военной, это было бессмысленно. Но, очевидно, через кого-то из своих агентов, работающих среди партизан, немцы проведали, что в этом отряде находится мифический для них Ким. Каратели блокировали северную часть болот, заперев все входы и выходы. В отчете партийной организации центра говорится, что блокада продолжалась восемнадцать суток. Началась она артиллерийским обстрелом и бомбардировкой с воздуха.

Однако на третьи сутки обстрел прекратился. И над самой дремучей частью Выдры были сброшены листовки-обращения к Киму и его группе. Обращение это заключало обычный в таких случаях призыв «прекратить бессмысленное сопротивление и выйти с документами и радиостанцией». Были обещаны «свобода и хорошая жизнь». Кроме того, были сброшены специальные обращения лично к Киму только на немецком языке. (К тому времени секретные службы собрали довольно значительный материал о Киме и им было, конечно, известно, что он владеет немецким.) Однако текст этих листовок не сохранился. Передают, что Ким, смеясь, рассказывал о предложении ему офицерского чина в войсках СС или, в случае его отказа от политической деятельности, — крупная сумма, швейцарский паспорт и беспрепятственный выезд в одну из нейтральных стран.

Ответа не последовало, и бомбардировки возобновились. Восемнадцать суток — эта цифра имеется во многих документах и отчетах Черниговскому обкому. Однако существуют две версии о том, как все это кончилось. Согласно первой, Ким на восемнадцатые сутки, когда все запасы, продовольственные и боевые, подошли к концу, вывел свой отряд ночью бродом через один из безымянных притоков Десны. Версия эта имеет ту слабую сторону, что не отвечает на вопрос, куда вывел Ким свой отряд. Все Междуречье было буквально заполонено карателями и полевой жандармерией, и самым надежным местом были как раз болота.

По другой, официально принятой Черниговским обкомом партии версии, немцы сняли блокаду на восемнадцатые сутки потому, что сочли группу Кима уничтоженной. Так или иначе, но сообщения о «полном разгроме партизан и гибели их предводителя Кима» появились в немецких газетах, выходящих на украинском языке. Об этом объявляли и по радио. И на этот раз волчья пасть хлопнула где-то близко, совсем рядом: очевидно, позже, в Белоруссии, эта ошибка была учтена немцами…

Блокада не прошла бесследно. Рассказывают, что у большинства разведчиков развилась цинга, у молодых ребят появились седые волосы. Восемнадцать суток — срок небольшой. Но люди сидели в болоте, мокрые, голодные. Костер разводить было нельзя, сушить одежду не на чем, а май в тот год на севере Украины был холодный.

Вскоре после снятия блокады Ким организует одновременно несколько диверсий на основных железнодорожных магистралях, проходящих через Киев — Чернигов на восток. Вот-вот должна разгореться битва на Орловско-Курской дуге, и разведчики по приказу Москвы переключают все свои силы на рельсовую войну с тем, чтобы остановить подвоз резервов к месту сражения. Акт весьма предусмотрительный, если учесть, что победа в Курской битве пришла к нам после того, как боевые резервы противника были уже исчерпаны.

В ответ на немецкие сообщения о гибели Кима — в Киеве, Чернигове появляются листовки за его подписью. В них имеется любопытный подсчет количества бомб и снарядов, бесполезно растраченных карателями за время их экспедиции. Немцы некоторое время молчат, а затем без всякой логики, даже не опровергнув своего прежнего сообщения, вывешивают в Киеве, Остре, Чернигове и наиболее крупных селах Междуречья очередное объявление о награде в 10 000 рейхсмарок за голову Кима.

Когда сопоставляешь все эти факты — грубость и очевидную непродуманность пропагандистской лжи, дешевые приемы, пустые избитые фразы о «жертвах большевиков» и тут же наглядную демонстрацию своей собственной жестокости в виде публичных казней и массовых зверств, как в Бабьем Яру, безудержное славословие фатерланду и фюреру, восхваление своего «орднунга» и одновременно дискредитацию его на каждом шагу, — невольно приходишь к мысли о какой-то непоследовательности в действиях гитлеровской пропагандистской машины. Однако это не так. Фашисты были весьма последовательны. Наглость и ложь, жестокость и фанфаронство просто были сутью их режима. Эти черты фашизма блестяще схвачены Брехтом в его пьесе «Карьера Артуро Уи», где молодчики в присутствии судей ослепляют свидетельствующего против них человека и тут же вопят о том, что судьи беспристрастны и подчиняются только закону; на глазах у толпы убивают гражданина, протестующего против их произвола, и тут же требуют от этой же толпы «свободы волеизъявления». Нравственный садизм. Да, он был в стиле фашистов. Можно бы вспомнить еще и печально знаменитую надпись на воротах Бухенвальда: «Каждому — свое» — и многочасовые «покаянные» исповеди заключенных концлагерей, которых фашисты принуждали громко кричать о себе разные пакости. И еще многое. На всем, решительно на всем лежала печать какого-то болезненного изуверства, психической патологии, хотя, когда фашисты рвались к власти, они кричали о «необходимости оздоровить нацию».

Ким, судя по его докладным, отлично это понимал, потому так тонко разгадывал все их замыслы, вплоть до, казалось бы, самых нелогичных, противоестественных.

В службе безопасности, этих центральных звеньях гитлеровской машины, сидели асы. И если в украинский период своей деятельности Ким ускользнул от них, то это не за счет их неумения, а потому, что как разведчик и командир он оказался сильнее их. Ким победил, а неуловимый Жорж Дудкин, герой киевского подполья, отнюдь не дилетант, а человек профессионально подготовленный, организатор и боевик, погиб в застенках гестапо. Дело Жоржа было проведено службой безопасности так чисто, а концы спрятаны так глубоко, что даже теперь, мы не знаем, когда он погиб. СД удалось выследить и одновременно арестовать весь круг людей, с которыми в данный период общался Жорж. В любом другом случае сведения о его аресте просочились бы и мы имели хотя бы дату его ареста. Что ж, надо признать, что это был квалифицированный удар, обескровивший киевское подполье.

Как ни странно, но, по свидетельству многих подпольщиков, при допросах партизан больше всего старания проявляли не немцы, а те немногие русские, то человеческое отребье, которое, связав свою жизнь и судьбу с оккупантами, служило им уже не за страх, а за совесть. Всякое проявление силы человеческого духа, мужества, благородства по понятным причинам вызывало у этих людей патологическую ненависть. Известно, что среди полицаев и старост, даже следователей были и такие, кто принимал на себя эти должности с доброй целью, по сговору с односельчанами или даже по прямому приказу партизан. Но уж если попадал идейный враг, то это был выродок, зверь.

Конечно, и в гестапо подбирались люди с известными наклонностями к садизму, и там профессионализм в истязаниях патриотов достигал той страшной квалификации, которая до сих пор заставляет содрогаться. Но отношения мучителя и жертвы здесь были прямее. Фашист не нуждался в каком-либо самооправдании. Он действовал по приказу и уничтожал по приказу. Но русскому в этой роли приходилось оправдываться перед самим собой. И то сомнение, которое, несмотря на все, жило в нем, пароксизмы парализованной совести — что он, русский, мучает своих, русских, идет против своей Родины — выливались иногда в такое изощренное зверство, которое удивляло даже гестаповцев.

К такому следователю из русских, по фамилии Пропышев, и попала на допрос Надя. Это был еще молодой человек ординарной наружности, даже несколько благообразный. И лишь странные плоские щеки, совсем белые, как бы подпиравшие маленькие глазки, придавали его лицу неприятное, а при более пристальном взгляде страшное выражение. Рассказывают, что многие киевляне знали его в лицо и шарахались, завидя его на улице. Гестапо передало ему задержанную с поличным радистку для первого, так сказать, чернового допроса, приказав, однако, ни в каком случае «не выводить субъекта из рабочего состояния», — это означало, что допрашиваемая должна быть возвращена в гестапо без перелома костей, в сознании и при памяти. Провокатор (а уже почти нет сомнения, что незваный гость Нади и Кости был предатель, ибо ему позволили бежать при аресте Нади, хотя задержать его не представляло никакого труда) сработал четко, стало быть, все улики были налицо: задержана с рацией при попытке перехода на другую квартиру, и Пропышеву оставалось лишь выяснить имя, кем послана и, самое главное, шифры и код. В здании полиции имелась специальная камера для допросов, находящаяся в подвальном помещении, без окон, с привинченными к полу столом, стулом и скамьями. Туда и была доставлена Надя. У Пропышева существовал свой «пассивный» метод допроса, при котором истязания начинались прежде, чем допрашиваемый получал какую-либо возможность говорить (опять садизм чисто фашистский: вот мы тебя сперва побьем, помучаем просто так, а там видно будет). Свой допрос Пропышев начал с утра, ибо метод предполагал известную длительность времени.

— Посадите арестованную, — приказал следователь двум полицаям, когда те ввели Надю в камеру. И полицаи посадили ее на стул, на самый краешек. Они уже знали «пассивный метод».

Затем он перестал обращать на нее внимание и углубился в бумаги. Перед ним лежала пухлая папка, которая должна была убедить арестованную, что полиция обладает множеством материалов. Прошло минут двадцать. Следователь взглянул на допрашиваемую. Надя сидела неподвижно, опустив глаза.

— Схитрила девочка. Ну-ка, поправьте, — приказал он полицаям.

…Через минуту Надя вновь была посажена на стул, опять на самый кончик. Она всхлипывала от испуга и неожиданности. В разведшколе ее учили, как вести себя на допросах. И внутренне она готовила себя к мучениям — каленому железу, иголкам под ногти, даже с некоторым вызовом собиралась бросить слова обвинения. Отказываться от очевидной улики — рации — было бессмысленно, поэтому она заготовила фразу: «Да, я разведчица, и больше вы от меня ничего не узнаете, хоть убейте». Но никто ее не убивал и даже никто ни о чем не спрашивал. Сидеть на самом кончике стула было мучительно. И всякая попытка чуть сдвинуться вызывала новые побои. Так прошло часа два без всяких вопросов со стороны следователя. На третьем часу сидения Надя упала со стула, но вновь была усажена. Спину, шею, весь позвоночник ломило, и нравственная опора «ничего не скажу, хоть убейте» постепенно теряла смысл. От нее никто ничего не требовал.

Около часа дня в камеру заглянул гестаповец и перекинулся со следователем несколькими фразами.

— Героиней хочет стать девочка, мученицей, — как-то даже с состраданием сказал Пропышев, прямо глядя на Надю. Он знал, что такое иезуитское утверждение его должно вызвать у жертвы обратную реакцию, хотя бы потому, что оно принадлежит ее мучителю.

— Что ж, сделаем из тебя героиню, сделаем. А? Ведь хочешь, а? Хочет, девочка, хочет, милая, — с тем же патологическим сочувствием продолжал Пропышев, все так же внимательно глядя на Надю.

Затем, быстро обернувшись к полицаям, сказал тем же тоном:

— Ну, постегайте девочку, постегайте… Ничего не поделаешь — раз хочет.

— Можете убить меня… Я все равно!.. — вскричала Надя в то время, как полицаи привязывали ее к скамье.

— Вот и хорошо, молодец, девочка…

Пропышев подошел к лежащей Наде, быстро нащупал на шее ее болевую точку и резко надавил большим пальцем. Надя закричала.

— Ну вот видишь, как хорошо, реакция здоровая, нормальная… — Он засмеялся. И этот смех, это ироническое сочувствие действовали сильнее, чем угрозы и крики. Пороли со знанием дела, чтоб не засечь до смерти и в то же время причинить сильную боль. Гестаповец молча наблюдал за экзекуцией. Уже на пятой минуте у Нади вырвалось: «Что вам от меня нужно, сволочи?!» Пропышев переглянулся с гестаповцем, как бы говоря — вот видите, я был прав.

— Ничего нам от тебя не нужно, девочка. Молодчина, геройски ведешь себя… Стегайте, стегайте!.. Постойте! Переверните-ка ее теперь на спину, животиком вверх… Здесь кожа более чувствительна. Ну, девочка, уж придется потерпеть…

…В седьмом часу вечера Надю на носилках повезли в гестапо. С ней поехал Пропышев с ее первыми показаниями. Там допрос был продолжен.

…Когда я слушал рассказы о зверствах фашистов, садисте Пропышеве и мужественном поведении Нади на первой стадии допроса — мне представилась именно такая картина. Да, Надя выдала немцам код, и это едва не имело трагические последствия. Но у меня недостает смелости назвать ее предательницей, хотя бы за те мучения, которые ей пришлось пережить. Дальнейшая судьба ее неизвестна. По одним рассказам, немцы при отступлении увезли ее. По другим известиям, она была замучена до смерти тем же Пропышевым после того, как рассказала все, что знала.

Глава IX МАТЬ

Получив инструкции, документы и немного продуктов, связная Кима Маша Хомяк отправилась в Сумскую область. У нее было два адреса в Прилуках. Она должна была отыскать нужных людей, сообщить, кем к ним прислана, и договориться о паролях. Для Маши это было дело привычное: она исходила все Междуречье. Но у нее было еще одно поручение — зайти к родителям Кима, в деревню Салогубовку. Это уже личная просьба Кима. И Маша была счастлива, что может оказать ему хоть какую-нибудь услугу за все то хорошее, что он сделал для нее. Среди партизан были разные люди: смелые, вспыльчивые, дерзкие, тихие… И был Ким, простой и в то же время необыкновенный. Она ходила к нему в землянку, когда он отсутствовал: убирала ее. В жизни его, казалось, не было ничего героического. К нему являлись связные, командиры отрядов. Потом он шел в землянку Тиссовского и там иногда просиживал до глубокой ночи. Иногда исчезал на несколько дней. Словом, работал как все. И в то же время Маша знала, что он застрелил важного эсэсовца на Крещатике, организовал взрыв Дарницкого моста. Маша думала, что судьба свела ее с человеком, равным самому Котовскому или даже Чапаеву, — это были герои ее пионерского детства.

До встречи с Кимом она жила тусклой жизнью под гнетом оккупантов, без надежды на какой-то просвет. Ее прежняя, довоенная жизнь, со школой, друзьями, песнями, рухнула в тот день, когда по родному селу, грохоча, промчались немецкие мотоциклисты. А затем жителей согнали на сход, и развалившийся в мотоколяске с пулеметом немец объявил через переводчика, что вводится «новый порядок». Вслед за этим фашисты пошли по избам, отбирая муку, сало, кур. Немцы трубили о победах, о взятии Москвы, Ленинграда. И Маше казалось, что все кончилось. Но появился Ким и сказал: «Будь с нами. Мы берем тебя под защиту до прихода войск Красной Армии». Если такой человек, как Ким, доверял ей, стало быть, она что-то еще значила в жизни. И она поклялась себе быть верной ему до конца.

На четвертые сутки к вечеру Маша вошла в Салогубовку. Она заучила на память схему, набросанную ей Кимом. Все было в точности так. Посреди села на пригорке стояла белая церковь, довольно богатая для небольшого села. Несколько десятков украинских хат были разбросаны на большом пространстве, далеко друг от друга. От церкви Маша повернула направо и пошла улицей, вдоль которой стояли голые березы. И колодец почти посреди улицы, с длинным журавлем, тоже стоял на месте. Кое-где чернели трубы сгоревших домов, но тот дом — низенький, с соломенной крышей и с прилегающим к нему садиком — уцелел.

На пути Маше попались двое немецких солдат. Значит, здесь они квартируют, решила Маша.

Уже темнело, когда она постучала в дверь. И настороженный женский голос спросил:

— Кто тут?

— Тетя Ганна здесь живет? — спросила Мария.

— Здесь… Кто ее кличет? — послышался женский голос.

— Знакомая из Прилук…

Шаги удалились. Верно, пошли звать хозяйку. Если в доме окажется посторонний, была придумана такая версия: она, Мария, — знакомая родственников, живущих в Прилуках, и они дали ей адрес, где можно переночевать. Сама она идет в Сумы.

Вновь послышались шаги, уже медленные, тяжелые. И низкий женский голос спросил:

— Кто там?

— Тетя Ганна?

— Я…

— Из Прилук я, тетя Ганна, Василисы Петровны знакомая… Адрес мне она дала ваш, приютите на ночь?..

Дверь отворилась. На пороге стояла высокая пожилая женщина. Она оглядела гостью долгим немигающим взглядом, в котором Маша тотчас узнала его взгляд. И она вдруг разволновалась, потерялась и сбивчиво стала что-то лепетать про Василису, выкладывая все, что ей рассказал Ким.

— Пройдите, — медленно проговорила хозяйка, слегка наклонив голову. И он так наклонял голову, когда впервые видел нового человека.

— Спасибо, тетя Ганна… Я переночую и утречком соберусь дальше…

Мать Кима ввела гостью в просторную горницу, освещенную керосиновой лампой. И здесь все было, как он описал. В углу под полотенцем темнела икона с киотом, перед ней тлела лампада. Справа против входа стояла большая белая русская печь. Широкий стол у окна, ходики, высокий, до потолка, старый буфет. Окна были плотно затемнены черной материей.

Кроме хозяйки в комнате находилась молодая женщина, наверное сестра Кима, с тем же, как бы немигающим, долгим взглядом. «Верно, у них у всех в роду такие глаза», — решила Маша.

— А вы у старосты были, отметились? — спросила сестра.

— Не успела… Думала дотемна вас найти… Нужно? Я схожу…

— Обойдется, — сказала мать и жестом пригласила гостью садиться. Она двигалась медленно, поставила на стол кринку молока. Достала хлеб своего печения — темный, цвета дуранды — и сказала:

— С дороги — молочка… Кушайте.

Маша, несмотря на свою внешнюю простоватость, отлично по-житейски соображала, могла мгновенно уловить обстановку. Сейчас интуиция подсказала ей, что в доме кроме общего бедствия, принесенного на нашу землю фашистами, есть своя семейная беда. Это замечалось по молчаливым лицам обитателей дома, по какой-то отрешенности на лице хозяйки, пустоте, царившей в избе, даже тлевшей в углу лампаде. «Покойник… — мелькнуло у нее в голове, — хозяина нет…» И Маша содрогнулась, подумав, какую печальную весть принесет она Киму. Но все-таки она решила убедиться в своей догадке. И, выдержав паузу, голосом, готовым принять печальную весть, спросила:

— А хозяина-то нет, Саввы Иосифовича?..

— Ушел хозяин. Нету нашего батьки… Сороковой дён пошел…

Величественная серьезность вдруг спала с лица матери, нижняя челюсть жалостливо, по-старушечьи отвисла, задвигалась, плечи ссутулились, мелко задрожали, и, опустив голову на лежащие на столе руки, она негромко, беззащитно заплакала. У молодой тоже исказилось лицо, щеки надвинулись на сузившиеся глаза. Она подсела к матери и, обняв ее рукой, заговорила:

— Не надо, мамо, не убивайте себя… Что делать…

Восприимчивая душой к чужим несчастьям и радостям, Маша вдруг тоже заразилась горем этих людей, и к горлу ее подкатил комок.

— Бедные вы мои… — захлопотала она, засуетилась, зачерпнула ковшик воды в ведре и подала его матери.

Та взяла ковш, приподняла голову и отпила.

— Обрадую я вас, с вестью я доброй, — зашептала Маша, оглядываясь на дверь, словно кто-то мог слышать их разговор. — От Кузьмы Саввича вашего… Жив-здоров… Поклон посылает, — и она всхлипнула от умиления и радости за них.

Мать вскрикнула, как от боли, и подняла голову:

— Кузя мой… Где он, скажи?.. Что с ним? Раненый… а? Девушка, милая!.. — Она замерла в ожидании.

— Здоровый! Посылочку посылает. Велел только вам открыться, тетечка Ганна, да ведь она, — Маша кинула взгляд на сестру, — не чужая?.. По лицу вижу…

— Сестра я его родная… Где брат, скажите?

— В партизанах… В лесу живет, отсюдова двести верст с лишком.

Лицо матери прояснилось не вдруг. Страх, радость, опасение, надежда в какое-то мгновение сменили друг друга. Она замерла, как бы сосредоточась на одной мысли, затем внятно проговорила:

— Есть бог на небе!.. Одного взял, другого отдал… Спасибо тебе, боже!..

Она опустилась на колени перед иконой и с минуту стояла так, опустив голову. Перекрестилась, тяжело встала… Подойдя к Маше, обняла ее и заплакала уже по-другому.

Маша торопливо достала из своей сумки сверток и подала матери.

— Здесь продукты, посылочка, сало… Муки кулек и рубашка его, крестиками вышитая… Писать он не мог… Нельзя. Говорит, передай маме, она знает эту рубашку.

Они втроем сидели за столом. Мать прижимала к лицу рубашку сына, которую Маша не раз тайком брала из его землянки и стирала в лесном ручье.

Под окнами совсем близко слышалась немецкая речь, пьяные выкрики. Но сидящие в комнате будто не слышали того. Маша рассказывала о Киме и немножко придумывала, утешая себя тем, что настоящей правды она не может открыть. Но мать, мудрая женщина, и не доискивалась до нее. Она узнала главное — что сын ее жив, и теперь слушала сбивчивый рассказ девушки, какой он герой, сколько немцев побил, сколько паровозов пустил под откос. И Маша здесь, в этой комнате, в разговоре с этими двумя женщинами, уже ставшими близкими ей, казалось, совсем забыла, что завтра ей предстоит снова идти через немецкие заставы, искать явочные адреса, подвергая себя смертельной опасности.

Глава X «РЕШАЙТЕ СВОЮ СУДЬБУ»

Тиссовский был идеальным помощником Кима не только потому, что отлично знал европейские языки, конспиративное дело и отличался необыкновенной выдержкой и четкостью в работе, но еще и потому, что никогда не соперничал с командиром, не ревновал к его славе, а всегда точно исполнял его волю. Будучи старше и, как подпольщик, значительно опытнее своего командира, он воспринимал как должное, что идеи подает этот невысокий, крепко сложенный человек, который зовется Кимом. Недостаток опыта разведывательной работы восполнялся у Кима его исключительной интуицией. Как будто знал наперед, как поведут себя люди в тех или иных условиях.

Вначале Тиссовский удивлялся прозрениям командира, но затем понял, что дело было совсем не в каких-то там прозрениях: просто Ким лучше знал свой народ, его психологию. Умом, логикой этого не постигнешь. Позднее Тиссовский убедился, что и психологию врага Ким тоже достаточно хорошо изучил.

Вот и теперь Тиссовский стоял перед Кимом, держа в руках шифрованное сообщение.

— Товарищ командир, одно маленькое ваше признание, — сказал он, хитро подмигнув.

— Какое? — спросил Ким.

— Меня вы тоже чуть-чуть контролируете?

Ким рассмеялся.

— С чего вы взяли, Иван Бертольдович?

— Вы уже имели раньше меня сообщение от своих людей?

— Ничего я не имел. В ваши дела я не вмешиваюсь без вашего ведома. А какое пришло известие?

— Гестапо собирается устранить «героя», — ответил Тиссовский.

— Вы хотите сказать, карателя?

— Ну да! О котором я вам докладывал. Вы предвосхитили их замысел. Но есть небольшое расхождение: они собираются обставить дело так, чтобы свалить все на партизан.

— Что ж, замысел будет иметь логический конец, — заметил Ким. — От «подвигов рыцаря украинских степей» до похорон «национального героя». Увидите, они еще фильм снимут и повезут показывать фюреру. Больше-то ему уже нечем утешаться.

— Но герой служит им. Какая логика бить своих?

— Логика такая: бей своих, чтобы чужие боялись. Господин Шикльгрубер, труды которого мы с вами изучали перед отъездом сюда, не раз доказывал это на практике. И не без успеха. Вспомните хотя бы Рэма с его штурмовиками… А здесь чего проще, надо же его куда-то девать. Надежд он явно не оправдал, этот экс-капитан. — Ким вздохнул, нахмурился. В глубине души он был уязвлен тем, что батальоном карателей командовал бывший кадровый командир Красной Армии. — Надежд не оправдал, — повторил Ким, — топчется где-то в районе Новой Гуты, несет караульную службу, в леса соваться боится…

— Немножко вешает, — вставил Тиссовский.

— Ну, вешает… Опять-таки кого? Может быть, действительно гестапо проверило тот случай со старостой в Черном бору, а может, и нет. Не до этого им. Их на фронте жмут. Думаю, скоро будем встречать наши войска. — Ким помолчал. — А что, у вас есть какие-нибудь соображения о «рыцаре»?

— Есть сомнения. Может быть, свой мундир СС он надел по чьему-то заданию? Но в таком случае мы должны были б это знать. Однако на войне все бывает… Возможно, работает какая-то неизвестная нам группа.

— Киевляне бы нам сказали, — возразил Ким.

— А если помимо киевского подполья? На севере Украины тоже действуют большие силы сопротивления. Там Федоров.

— И Федоров нам бы сообщил. Нет, по-моему, это исключено. Откровенно скажу, судьба самого «рыцаря» меня мало волнует. Но за ним стоит шестьсот человек, наших, русских. Что ж, они все — предатели? Ради них стоит поработать. Это уже политика…

…А в это время тот, чья участь решалась, Юрий Павлов, командир отдельного карательного батальона, искал выхода из тупика, куда он сам себя и завел. Он попал в плен в самом начале войны. Немцы сразу предложили ему сотрудничать с ними — Павлов неплохо владел немецким языком. Он с негодованием отказался. Но обер-лейтенант, вместо того чтобы тут же пристрелить его, усмехнулся: «Дурак, сгниешь в лагере».

Павлов был заключен в лагерь для военнопленных. Время от времени туда приезжали вербовщики. Павлов отвергал все предложения, пока ему не пришла в голову, казалось бы, простая мысль: взять из рук немцев оружие, чтобы затем обернуть его против них. За эту идею цеплялись многие пленные, но мало кому удавалось довести свой замысел до конца. Поставленные в тяжелые условия братоубийственной войны на оккупированной немцами территории, где малейшее неподчинение приказу фашистов грозило смертью, они, выжидая подходящего момента для осуществления своего замысла, естественным ходом событий вставали на путь преступления, измены Родине. И, понимая, что прощения уже не заслужить, становились отменными карателями.

Итак, Павлов согласился командовать батальоном военнопленных казаков с единственной целью — привести его на сторону партизан. По крайней мере этим он себя утешал, избавившись от кошмара лагерной жизни. Но время шло, а исполнение замысла отодвигалось все дальше и дальше. Для немцев он лишь подходящая фигура, с русской фамилией и военной биографией, но ему не верили и окружили шпионами. Ни о какой связи с партизанами не могло быть и речи. Фашисты требовали от него карательных акций, чтобы начисто отрезать путь к отступлению.

Павлов ходил как бы на острие ножа. Он намечал жертву из числа старост и полицаев, особенно рьяно служивших немцам, шумно «разоблачал» их, уличая в несуществующих связях с партизанами, и вешал. Никто не догадывался о подлинных мотивах его поступков, в том числе и гестапо. Справедливо или несправедливо казнит каратель — в эти тонкости немцы не вдавались. Их тревожили диверсии, усилившаяся партизанская война. От Павлова ожидали активных действий. «Русские против русских» — вот что нужно было им.

В начале апреля Павлов совершил рейд по Междуречью, довольно искусно ведя свою тактику «на острие ножа». Он продолжал искать связи с партизанами, но безрезультатно. Идти же в партизанский край — Выдринские болота — без предварительной договоренности с партизанами было опасно. Поэтому он расквартировал свой батальон в селе Новая Гута и, выигрывая время, запросил у немцев еще две роты автоматчиков, как объяснил — для сплошного прочесывания лесов. Но в гестапо участь Павлова была уже решена. Среди полицаев был найден прислужник, который по приказу фашистов должен был застрелить командира батальона карателей. Затем предполагалась акция чисто политического характера — шумные похороны героя, павшего от рук партизанских бандитов. Из предусмотрительности немцы двинули один свой полк к Новой Гуте на тот случай, если среди казаков начнутся волнения.

Узнав о переброске полка, Павлов заметался. О подлинных планах немцев он не знал, но понимал, что присоединение его казаков к фашистской боевой части отрежет ему все пути. Он уже готов был бросить батальон и ночью в одиночку на коне ускакать к партизанам. Однако что-то сдерживало, он боялся, что партизаны не простят ему службы у немцев.

Павлов провел тяжелую ночь, пил самогон и так и не пришел ни к какому решению. Заснул он лишь под утро, и вскоре был разбужен.

— Немцы пришли… Требуют вас, — известил адъютант.

Павлов похолодел. Он понял, что все его замыслы рухнули и ему остается одно — застрелиться.

Он выслал адъютанта, проверил оружие, однако вложил пистолет обратно в кобуру. Его трясло. «Уж гибнуть, так с музыкой, — решил про себя. — Положу одного-двух, а там…»

Он бросился к двери, все еще не имея отчетливого плана. Дверь распахнулась. Навстречу ему с поднятой рукой вошел штандартенфюрер СС и еще двое. Павлов дернулся рукой к кобуре, но с похмелья реакция его явно запоздала. Его схватили. Завернули руки назад.

— Так-то вы служите фюреру! — издевательски укоризненно произнес эсэсовец.

Павлов молчал. Он понял, что игра кончена.

— Господин Павлов, вы уже, кажется, путаете ваших немецких друзей с партизанами, — так же издевательски вежливо продолжал фашист. — Впрочем, после случая в Черном бору это не удивительно. За что вы повесили местного старосту?

В Павлове вновь проснулся инстинкт самосохранения.

— За связь с партизанами, — поспешно ответил он.

— Логично, если учесть, что он был нашим осведомителем.

Павлов притворился, что не понял иронии.

— Я об этом не знал… Мне донесли… Бывает так: и нашим и вашим…

Немцы переглянулись.

— Вы убедились в этом на собственном опыте?

— Господа, честное слово…

— Оставьте! Какая у вас может быть честь? Однажды вы продали свою родину и перешли к нам. Теперь вы предаете великую Германию. Не слишком ли?..

Павлов сник. Иллюзии рассеялись. Все его компромиссы с совестью оказались бессмысленными. Даже немцы называют его предателем. Что ж, заслужил. Но теперь конец. Неуравновешенный, легко возбудимый, он сразу переходил из одной крайности в другую. В нем пробудились гнев и обида. Собрав всю свою волю, он четко проговорил:

— Я никогда не был предателем Родины, господа оккупанты! Да, я унизился до того, что надел ваш мундир. Но я неповинен в крови своих соотечественников. Повешенный мною староста был действительно вашим шпионом, и я это знал. Стреляйте!

Штандартенфюрер как-то странно взглянул на Павлова, тот даже немного подался назад. Он знал, как эти умеют бить. Профессионально…

— Вы заслуживаете того, чтобы вам подольше морочили голову… Но времени нет, немцы в двух часах от Новой Гуты. О ваших метаниях знаем… Потому и пришли. Что вы собираетесь делать, бывший капитан Павлов? — строго произнес штандартенфюрер на чистейшем русском языке.

— Кто вы? — бледнея, спросил комбат.

— Партизаны. Давно бы пора понять.

Павлов дернулся. По щеке поползла слеза. Взгляд его, жалкий, молящий и в то же время полный какой-то бешеной радости, звал к сочувствию.

— Ну, свои, свои, партизаны, — повторил Ким. — Цыган, отпусти его…

Павлов распрямил плечи, все еще не полностью осознав, что же произошло.

— Как думаете действовать дальше? — спросил Ким.

— Не знаю… Я в тупике. Я искал вас, долго искал…

— Плохо искали… Настроение своих казаков знаете?

Ким протянул Павлову оружие. Робко, еще не веря, что это не ловушка, комбат взял пистолет.

— Большинство последует за мной, я отвечаю, — поспешно ответил он. — Я бы увел их раньше, но куда? Без договоренности — это до первого выстрела…

— Так. Мы приехали к вам втроем. Но наше соединение находится здесь, вне пределов видимости. До прихода немцев осталось очень немного времени.

— Разрешите, я сейчас соберу митинг?.. — Павлов встал.

В нем вдруг пробудилась энергия. Он готов был выйти к своим людям и произнести речь, готов был на отчаянно смелый поступок.

— Нет, митинг — уже поздно, — отвечал Ким. — Постройте батальон. Но прежде быстро — список явных предателей! Их надо устранить до боя, то есть немедленно… Много их?

Разговор этот происходил в штабной избе. Павлов схватил список личного состава батальона и стал просматривать. Двух человек он назвал тотчас же — это были шпионы гестапо, он их встречал там не раз. Всего набралось с десяток казаков, запятнавших себя карательной службой, грабивших население.

— Остальные пойдут за вами? — спросил Ким.

— Уведу или погибну!

— Эмоции — потом. Думайте. Взвешивайте. Ваша гибель лишь на руку немцам.

— Пойдут! Да ведь как же, такие моменты были!.. Чуть ли не до откровенности доходило… Я упустил. Пусть меня судят!

— Время, время, Павлов! Об этом потом, — перебил его Ким. — Объявляйте боевую тревогу, стройте батальон. Но с расчетом, поняли?

— Разрешите мне держать речь перед ними?

— Да. Потом дадите слово мне.

— Как вас рекомендовать?

— Как представителя командования партизан… И еще, на крайний случай, рядом с вами будет находиться стрелок. Если кто-то решит стрелять в вас, он упредит. Ясно?

Павлов накинул шинель и выбежал на улицу.

Через пятнадцать минут поднятый по тревоге казачий батальон был построен на площади. Рассвет уже наступил. В сизой утренней дымке вырисовывались крыши домов. На коне появился комбат. Он приподнялся на стременах, громко, но как-то надрывно прокричал:

— Казаки! Сейчас, в эту минуту, решается наша с вами судьба… Мы окружены партизанами. Вот их представители… Не смотрите на их мундиры — это свои, русские… Русские, как и мы! Хватит служить немцам! Кровью своей мы смоем позорное имя — карателей. Лично я для себя решил…

Он сорвал с шинели погоны.

Ким и Тиссовский стояли от него шагах в двадцати, у штабной избы. Они видели первую реакцию казаков на горячую или, скорее, нервозную речь их комбата. Безмолвие, настороженность. Ким тотчас уловил психологический просчет оратора: несмотря на свою страстность, он не смог пробудить в людях тех чувств, к которым пытался взывать. Чувства эти были затаены, а Павлов взял слишком круто, надрывисто. К тому же люди спросонья плохо поняли его. Они уловили и сразу усвоили лишь одну его фразу: «Мы окружены…» А два эти слова содержали в себе громадную разрушительную силу, они вмиг разъединяли людей и порой превращали боевую единицу в неорганизованную, мятущуюся массу. Ряды начали расстраиваться, раздались выкрики… Ким понял: еще минута, и командир полностью потеряет управление своим батальоном. Он быстро вышел вперед и, подняв руку, крикнул:

— Слушать меня!..

Шум смолк, взоры обратились к нему.

— Товарищи казаки! — сказал он твердо. — Вы не торопитесь, сперва выслушайте, потом решайте. Мы действительно представители командования партизан, но к вам пришли не с угрозой. Партизанское соединение подошло к селу с юга, путь на север остается открытым… Предоставляется возможность выбора. Не хотите — неволить не будем, идите к своим хозяевам, ответ перед Родиной будете держать после нашей победы над гитлеровской Германией. Думайте! Думайте, как жить, за что воевать!.. А там как хотите…

Ким замолчал. По существу, он сказал то же, что и Павлов, но сделал другой акцент: в речи его не было истерии. Ким говорил громко, но совершенно спокойно. Он даже не уговаривал, а просто предоставлял людям возможность выбора. Не партизаны были заинтересованы в переходе батальона на советскую сторону, а сами казаки. Именно таков был смысл его выступления. И вот после паузы последовал вопрос из рядов:

— Оружие оставите нам?

— Оставим. И часть сохраним как она есть, но уже отдельной вы не будете, вольетесь в нашу бригаду…

Снова зашумели, но уже не так возбужденно. Слышался говор, доносились отдельные реплики. В глазах людей сквозили и надежда, и неуверенность, и тревога. А правда ли это, а что потом будет?

«Перелом есть, только бы немцы не появились раньше времени», — мелькнуло в мозгу у Кима, и он спокойно продолжал:

— Еще скажу: думать вы, конечно, думайте, но времени не так много. Уйдем — и тогда возврата вам не будет.

Гул прошел по рядам. Уйдем — вот тебе, пожалуйста! Не неволят. Чувствуют силу… Значит, обмана нет. Вот она, возможность, о которой мечтал чуть ли не каждый. А не хочешь — не надо… Лихо! Значит, опять служить немцам… А тут дорога на Родину… Вот она, перед ними. И эти трое — свои, русские, хоть и в немецких мундирах пришли.

Уж кто-кто, а эти люди, прошедшие плен, унижения, немецкую муштровку, понимали, какой отвагой должен обладать человек, решившийся выйти перед строем шестисот вооруженных карателей, каждый из которых мог безнаказанно пустить в него пулю.

— Еще вопрос можно? — раздалось из рядов.

— Можно, — кивнул Ким.

— Интересуемся: когда на Украину придет Красная Армия, примут нас в нее или как?

Но прежде чем Ким успел ответить, из тех же рядов прогремел бас:

— А ты сперва повоюй за ее, за Украину.

И по рядам опять прошло одобрительное гудение: правильно, чего спрашивать? Сперва повоюй, докажи, кто ты есть…

Ким повернулся к Павлову и тихо сказал ему:

— Бери командование…

Но Павлов и сам почувствовал настроение людей.

— Я вижу, надумали! — крикнул он. — А тогда, — комбат выхватил шашку, — по коням!

Ким подозвал Цыгана, охранявшего Павлова, и сказал ему:

— Быстро до Науменко!.. Скажи, чтоб наши входили в село.

Глава XI СТАРТ И ФИНИШ

В сентябре 1943 года советские войска вступили в Междуречье, а шестого ноября был освобожден Киев. Разведчикам предоставили короткий отдых. Они проводили его в Клинцах.

Кима засадили писать отчет о работе, проделанной в тылу врага. Ему дали комнату, ординарца, машинистку и сказали:

— Пишите все.

— Да ведь я обо всем докладывал, — отвечал он.

— То были оперативные данные, а теперь вы постарайтесь раскрыть психологию врага. Свои наблюдения, мысли о фашистах и их системе.

И он все дни проводил в отведенном ему домике.

А Кларе разрешили трехдневную поездку в Москву. Практически это означало, что всего сутки она пробудет дома, так как двое суток занимала дорога. Пассажирские поезда подолгу стояли на узловых станциях, пропуская воинские эшелоны. Готовилось новое наступление. И на высунувшиеся из теплушек бритые головы новобранцев Клара смотрела чуть-чуть снисходительно: то были ее ровесники, но она уже семь месяцев пробыла в тылу у фашистов. Это была невольная дань уважения к самой себе.

И вот Москва… Метро, Ново-Басманная… Минут десять Клара стояла у дверей — звонила, стучала. Никто не отвечал. Побежала в жакт. Старая управдомша, знакомая ей еще по мирному времени, разохалась, увидев Клару. От нее Клара узнала, что отец уже месяц в дальней командировке, а мать уехала в Горький, к родственникам. Какая жалость, что Клара не смогла заблаговременно предупредить родных о приезде. В жакте Клара получила ключи от квартиры, а ключ от своей комнаты нашла на старом месте, под половиком у дверей, — там он всегда лежал, сколько она себя помнила.

Долго-долго сидела она на старой кушетке. Все было то же. Мир знакомых вещей ее детства. Заглянула в шкаф — там одиноко стояла баночка с клубничным вареньем. Потом с удовольствием долго рылась в детских своих вещах, наткнулась на школьные тетради и дневники и листала, листала их… Школьные годы как бы вновь проходили перед ней. Часов в семь с работы пришла тетя Юстя. Конечно, она очень расстроилась за Екатерину Уваровну.

— Кларочка, как она будет жалеть! Папа — ладно, у него служба, но мама-то!..

Клара и сама была расстроена этим.

— А что ж это у тебя на гимнастерке? — спросила тетя Юстя. Она была близорукой.

— Орден… Красной Звезды, — смутившись, отвечала Клара.

— Вот радость-то для родителей!.. Господи, такая молоденькая — и орден… Теперь тебе не надо и в трамвае платить? Девочка моя, девочка…

Из знакомых Клара также почти никого не застала в Москве. Вообще, об этом ее приезде сохранилось очень мало сведений. Говорят, что она забегала в школу, и ее учительница, Прасковья Алексеевна, точно помнит, что видела ее и даже говорила с ней. Потом она уже на улице встретила своего одноклассника Витю Матвеева, который не вдруг узнал в вытянувшейся стройной девушке в форме старшего сержанта прежнюю, по-детски еще нескладную, немножко угловатую Клару Давидюк. Он рассказал Кларе, что почти все ребята-одноклассники ушли в армию — к этому времени двадцать четвертый год был уже призван, — а его не взяли по здоровью.

День в Москве пролетел как одна минута, и Клара, решив не оставаться ночевать дома, поехала на вокзал. Ее уже тянуло назад, к товарищам. Время, проведенное в тылу, сплотило их всех, и — странно, но о тех грозных днях в Междуречье она вспоминала теперь немножко с грустью.

Особенно памятной была встреча с наступающими частями Красной Армии… Немцы уже отвели свои войска от Десны южнее, к Киеву, но еще держали переправу под непрерывным артобстрелом. Разведчики и партизаны выбрались из лесу и почти вплотную подошли к правому берегу. Левый берег с мелколесьем, кустарником был открыт их взору. И вот там вдали показались темные покачивающиеся пирамиды танков… Все больше и больше… Вал надвигался, рос, грохотал. За танками следовала пехота. Тут и там вставали черные столбы от разрывов немецких снарядов… Наши войска еще не успели подойти к Десне, как с противоположного, партизанского берега навстречу наступающим отделилась сотня плотов и лодок с партизанами. Эта операция была продумана Кимом и Збанацким заранее — они по ночам вязали плоты и прятали их в тростниках.

Потом объятия и фронтовой спирт в кружках и непривычное состояние покоя — не надо никого опасаться, кругом свои. И командующий армией пожимает руки Збанацкому, Науменко.

— Товарищ генерал, а у нас е свой командир, який нас сорганизовал, — говорит верный Степан Ефимович, указывая на Кима, стоящего в стороне.

— Кто такой? — спрашивает командующий.

Ким выходит вперед и отдает рапорт, потом представляет всех членов центра и, конечно же, Клару.

…Войска Украинского фронта форсируют Днепр, разнося оборонительные сооружения противника, схемы которых лежали на столе командующего фронтом.

Седьмое, восьмое ноября 1943 года… Толпы на улицах Киева, флаги на руинах Крещатика. Разве можно все это забыть? В первый же день Ким попытался найти след Нади. В подвалах здания гестапо были обнаружены трупы замученных. Нади Ким не нашел. Он приказал опросить людей, живущих по соседству с конспиративной квартирой, — не просочился ли к ним какой-то слух. Может быть, есть случайные свидетели? В доме напротив нашли старушку, которая видела, как примерно в середине апреля, в полдень, из подъезда вышла девушка и с ней высокий рыжий парень с чемоданом. «К ним подбежали какие-то люди, стали стрелять. Я спряталась и боялась к окну подойти…» — сказала старушка. Больше ничего не удалось узнать.

Вскоре после отдыха Кима вызвали в штаб. Там ему объявили, что его группа в том же составе передается в распоряжение командующего Белорусским фронтом генерала Рокоссовского. Белорусская операция 1944 года была уже запланирована Генеральным штабом, и для более детальной разработки ее командующему фронтом требовались подробные разведывательные данные о расположении войск и о численности противника, особенно на подступах к Минску. Среди указаний Гнедашу был такой пункт:

Как и в первый раз, заброска группы в тыл предполагалась на самолете. Но после десятидневного ожидания летной погоды решили отказаться от этого варианта. Тогда на наиболее спокойном участке фронта, по приказу командующего, противник был отвлечен атаками с флангов, а группа Кима проскользнула в образовавшуюся брешь. Перед Кимом стояла цель — увести свой маленький отряд в глубь территории, занятой неприятелем на 250—300 километров, обосноваться где-то в районе Барановичей и оттуда уже протянуть нити в Пинск, Лунинец, Слоним, Кобрин, Брест, Белосток, Минск, Варшаву. Когда выяснилось, что отряд пешком пойдет через фронт, генерал Белов высказал пожелание, чтобы разведчики уже по пути к Барановичам начали передавать в штаб сведения о передвижении немецких частей. Поэтому Ким выбрал такой маршрут, чтобы идти лесными полосами вдоль шоссейных дорог, где, конечно, это возможно. В Белоруссии лесов предостаточно, поэтому-то и партизанское движение там развилось быстрей и успешней, чем в степных полосах.

И вот его первая радиограмма, переданная в штаб:

…И пошел отряд на запад. Шли ночью, днем отдыхали, высылая к шоссе дозорных. По шоссе к фронту, на восток двигались боеспособные немецкие части. А с фронта на запад тоже двигались части — подбитые танки, эшелоны с ранеными, тягачи тащили развороченные машины, орудия… Проносились легковые со штабистами, генералами, штурмбангруппен- и прочими фюрерами. Состояние фашистской армии было уже не то, что год назад: на фронт гнали мужчин за сорок пять и старше, инвалидные команды и совсем мальчишек. Дорога представлялась как бы трубкой между двумя сообщающимися сосудами, в одном из которых была пробита брешь, и уровень в обоих сосудах понижался одновременно.

Клара выходила в эфир три раза в сутки, работала она совсем недалеко от шоссе. Это были все те же коротенькие сообщения о численности прошедших танков, бронетранспортеров, орудий.

Иногда по три, по четыре радиограммы в день…

Едва темнело, разведчики трогались в путь мимо сожженных деревень, мимо торчащих виселиц, мимо огромных кладбищ, мимо всего того, что оставила за собой фашистская армия в кровавом пути на восток.

В канун Нового года Гнедаш сообщает Белову:

Очевидно, очень скоро он и здесь нашел помощников среди местного населения:

Своей резиденцией Ким избрал Хоростув. Здесь он оставил Клару, а сам, взяв двух помощников, двинулся дальше. Встречи. Пароли. Явки. Все это уже было знакомо. Вскоре Ким сообщает, что стратегическим пунктом скопления и переформирования войск противника является Брест. В следующей радиограмме он уточняет — сколько дивизий, какое вооружение. В третьей — количество вагонов и состав грузов на восток и обратно, на запад.

За первый месяц работы центр девяносто раз выходил в эфир. В деле я видел пометки, сделанные, вероятно, Беловым.

Об оперативности работы Гнедаша можно судить по датам. 21 января штаб по радио запрашивает его о наличии соединений. Уже на другой день к вечеру Новый передает точные данные: количество аэродромов — столько-то, самолетов — столько-то, и каких, как охраняются и т. п.

Из Бреста Гнедаш сообщил:

В ответ последовало задание:

Эта радиограмма положила начало поединку Кима с немецкой военной разведкой, с абвером. К сожалению, об этой операции почти ничего не известно.

Но что же все-таки дошло до нас?

Ким доносит о поведении помещика: жуир, имеющий деньги, политическое кредо — националист, примыкающий к Армии Крайовой.

Белов отвечает:

Судя по тому, что Кима видели в одном из кафе Бреста в обществе пожилого, щегольски одетого человека, он пошел на прямые контакты со своим помещиком. В таких случаях ему всегда очень помогало личное обаяние. Но главное, конечно, — он умел подчинять людей своей воле так, что собеседники об этом даже не догадывались.

«Почему-то всем нам хотелось слушаться Кима», — заметил один из его соратников.

Все это происходило весной 1944 года. Близкий разгром Германии вряд ли вызывал сомнения у кого-либо. Дельцы, спекулянты, нувориши, уголовники — плесень всех наций, люди, поживившиеся при «новом порядке», были озабочены тем, как выгодней и надежней разместить свои капиталы. Эти «земные мысли» тревожили даже высшее офицерство третьего рейха. Скорее всего, и Ким разыгрывал роль одного из таких дельцов.

В записке его, составленной в Клинцах во время отпуска, есть такие строчки:

В Белоруссии Ким, очевидно, с успехом пользовался этим методом обратной реакции. Скорей всего, тем он и пленил помещика, а затем — фигуру более нужную, контрразведчика майора Тойбеля. Все это лишь догадки, однако достоверно известно, что познакомиться с Тойбелем Киму помог именно помещик.

Один из белорусских партизан вспоминает, что видел Кима в модной тогда, богатой одежде. Но он не помнит даты. Считает, что это относится к февралю — марту 1944 года. Как раз в это время Ким работал с помещиком и Тойбелем. И спустя три недели после получения задания — выследить действия абвера — в Москву направляется такое донесение:

А потом Белов получил вторую радиограмму:

Эти две радиограммы — все, что осталось от борьбы Кима с абвером, — борьбы, в которой победил он. Засланные к нам шпионы были своевременно схвачены. А вот как удалось Киму провести это сложнейшее дело, сказать трудно. Ким, Тиссовский и Клара унесли тайну в могилу.

Но все-таки есть одна нить: однажды, вернувшись из Бреста в свою резиденцию, Ким, как рассказывают партизаны, просил найти среди местных жителей финансового работника, знакомого с международными валютными операциями. Такой человек был будто бы найден, хотя имени его установить не удалось. Вероятнее всего, Киму нужна была консультация по поводу порядка перевода капиталов в швейцарский банк, — именно этим были озабочены гитлеровцы накануне своего разгрома. И Тойбель опасался искать советчиков среди собственного окружения: система взаимной слежки действовала в гитлеровской армии по-прежнему безотказно. Но провести мягкий зондаж в шутливой беседе с новым русским знакомым, который, очевидно, тем же озабочен, — на это Тойбель вполне мог пойти. Там, где взаимный финансовый интерес, тайн уже не существует.

Конечно, это только предположение. Дальнейшие действия Кима проступают уже более отчетливо. Он возвращается к своей будничной работе — сбору разведданных.

В отделе, курирующем группу Кима, видимо, сменился шеф. Новый начальник предостерегает:

Ким молчит.

Очевидно, новый шеф совсем мало знает Кима как разведчика и дает ему еще один совет: «Вооружайтесь за счет противника». На сей раз Ким ответил тактично, но не без скрытого сарказма:

В другом случае диалог Кима носит характер упрека. Повод был такой: в конце февраля 1944 года у радиста Уколова, работавшего там же, в Белоруссии, случилась неполадка во время сеанса, и он получил замечание из Москвы. И вот Ким вступается за своего радиста:

Очевидно, Ким не очень-то соблюдал субординацию и мог говорить с генералом Беловым довольно прямо и резко, когда это требовалось, а генерал Белов был, по-видимому, умный человек и понимал, чего стоит резидент, который дает такие точные разработки:

Обычно, работая с подстраховкой, Ким проверял данные по двум и по трем каналам. Стало быть, для того чтобы добыть это, на первый взгляд обычное, донесение, пришлось поработать пяти-шести разведчикам в течение нескольких суток, ибо нужно было обойти все улицы Барановичей, обнаружить то, что замаскировано, подсчитать количество самолетов, — работа громадная. Но насколько это облегчило взятие Барановичей, сделало его молниеносным.

Гибель «Веги» и «Арбертруно», подозрительно точная бомбардировка важных объектов нашей авиацией и другие акции насторожили фашистов. Они чувствовали, что кто-то очень четко и оперативно работает против них, совсем рядом. Запеленговать радиостанцию разведчиков мешали довольно большие расстояния, в пределах которых действовала группа. Радиостанция все время меняла адрес, часы передач, но работала методично.

По-видимому, к концу мая немцы все-таки нащупали примерный район действий основного звена группы Кима. Туда, к Слониму, была направлена дивизия карателей. Они блокировали дороги, ставили засады, прочесывали леса. 25 мая Клара Давидюк передала:

А спустя четверть века участник этого боя, оставшийся в живых, сделает следующее добавление в своем письме ко мне:

(Это тот самый Есаков, родителям которого Ким просил высылать в Подмосковье ежемесячное денежное пособие.)

Иван Бертольдович Франкль погиб, так и не зная, что за день до этого Указом Президиума Верховного Совета СССР он получил советское гражданство и награжден орденом Отечественной войны.

В деле подшито письмо жены Франкля командиру части. Оно датируется 3 мая.

В начале июня Гнедаш вместе с небольшой группой разведчиков и рацией попадает в кольцо. Но группа очень подвижна, знает местность. И ведет ее боевой офицер. Нащупав слабое место противника, направляет сюда свой отряд. 12 июня он докладывает:

Белов обеспокоен. Он дает радиомолнию:

Но события развертываются еще стремительнее. Площадка тринадцать уже отрезана, к ней разведчики не могут пройти. Группа делает попытку пробиться, но в ней двое раненых. Маневрировать трудно. Приходится отходить в лес. Гнедаш предупреждает, чтобы Белов задержал самолет. В это же время к Белову поступают тревожные сигналы с другой радиостанции Гнедаша:

Между Москвой и Гнедашем происходит такой радиодиалог:

Б е л о в. Срочно сообщите возможное место посадки.

Г н е д а ш. Продвигаемся к северу квадрат семь.

Б е л о в. Высылаю помощь площадку семь. Позывные прежние. Немедленно подтвердите прием.

Г н е д а ш. Снова отрезаны. Принять самолет возможности нет.

Б е л о в. Молнируйте сигнал и любое место приема самолета.

Г н е д а ш. Место приема — пятнадцать километров западнее деревни Полонка. Сигналы — четыре костра квадратом. Прошу самолет сегодня, шестнадцатого. Новый.

В тот же день Клара уже от себя посылает еще одну радиограмму Белову:

Группу преследуют по пятам, и все-таки она не перестает передавать разведывательные данные. Последние данные переданы 18 июня 1944 года.

В течение шести дней небольшой отряд из семи человек несет раненого командира на руках, уходя от преследователей. Но на этот раз служба СД, стремясь отыграться за все провалы, держит разведчиков мертвой хваткой. Круг замыкается.

Глава XII БЕЛЫЕ ЗВЕЗДЫ

И вот рассвет наступил. Это было заметно по бледным точкам, появившимся наверху. Точки становились все ярче и светлей, как звезды на темнеющем небосклоне, — то утренний свет пробивался сквозь груду ветвей, которыми маскировали землянку.

Клара уснула. Совсем близко он слышал ее легкое, ровное дыхание. Пусть хоть немного отдохнет перед тем страшным напряжением воли и сил, которое им предстоит пережить в ближайший час… Благополучный исход сомнителен. За эти два года Ким изучил немцев. Раз уж они окружили лес, прошерстят его методично и добросовестно. К тому же их пеленгаторы, возможно, засекли рацию в этом квадрате и, конечно, будут ее искать. Центр Кима принес им достаточно бед. Такой удар, как гибель «Веги» и «Арбертруно», перенести нелегко.

Ким отчетливо представлял себе, как неистовствовал майор Тойбель, узнав о провале своих отрядов. С него, наверное, сорвали погоны, кресты. Попадись Ким ему в руки, он бы натешился, прежде чем прикончить. Впрочем, до этого ли сейчас Тойбелю, да и всей фашистской армии? Наши подходят к старой границе. Через неделю, максимум две Сломим будет освобожден.

И снова взвешиваются все «за» и «против». Как бы втайне от себя он допускает мысль, что каратели охотятся не за ним, а прочесывают леса перед отступлением, чтобы не получить удара с тыла. Если так, то спасение возможно. Ребята, конечно, постарались хорошо замаскировать землянку. Наверное, волнуются сейчас… Лучше не думать об этом. Самое тяжелое — это вынужденное бездействие. До сих пор он всегда, или почти всегда, незримо направлял ход и развитие событий. А теперь сам подвластен им. Если б только он один! Клара… Об этом он даже страшился думать, страшился представить себе, как зашуршат разбрасываемые штыками ветви. И тогда? Тогда «согласно программе»…

Их, конечно, попытаются взять живыми. Уж лучше заранее выйти из этой ямы и автоматом, гранатами положить еще десяток фашистов, умереть в открытом бою. Но нельзя. До последней секунды надо надеяться. Надеяться, даже когда услышишь над головой топот сапог И голос: «Петер, осмотри то дерево, там в листьях могут скрываться…» Надеяться, когда сверху посыплется земля… Надеяться, надеяться, надеяться!..

Превозмогая боль, тихонько, чтоб не разбудить Клару, Ким приподнялся на локтях и приник ухом к сырой земле. Проходит минута, другая… Земля молчит. Значит, немцев еще нет, по крайней мере в радиусе семисот метров. Он уже ясно видит лицо Клары. Где она сейчас? Куда увело ее последнее сновидение?

Как это часто бывает во сне, возможное переплетается с невозможным. И снится Кларе, что она в Бронском лесу, на узкой-узкой тропинке.

«Ну, беги, беги, Микки», — улыбаясь, говорит Тиссовский и ласково кладет ей на плечо руку. Ким молчит. Клара вопросительно смотрит на него, но он опускает глаза.

«Пойдемте вместе», — просит Клара.

«Беги, беги, нам нельзя», — кивает Тиссовский.

Кларе очень хочется идти, но ей жаль оставлять друзей, хотя она знает, что покидает их ненадолго. И она идет по той же узкой тропинке. Потом оборачивается. Тиссовский машет рукой. Вдруг тревожная мысль пронзает ее: Тиссовский… Ведь она же послала сообщение о его гибели… Значит, ему все-таки удалось спастись? Радость охватывает ее, и она бежит, бежит вперед, и как-то легко, воздушно. Но это уже не тот лес. Это же Подмосковье! Конечно…

…Тихий-тихий летний вечер в подмосковном селении Малаховка. Они с мамой на даче, ждут папу, который должен приехать семичасовым поездом. Приезд отца на дачу — всегда радость. Кроме покупок, заказанных мамой, он привозил сладости, фрукты… Немного усталый, нагруженный, он сходил с поезда и целовал маму и Клару. Утром в воскресенье прогулка в лес. Мама переговаривается с соседкой.

«Очень хорошая клубника, Ольга Федоровна… Крупная, сочная, и, представьте, недорого», — говорит мать.

«В этом году она дешевая… Смотрите, одна к одной… Варить жалко…»

«А я своим на вечер оставила, Кларочка моя очень любит…»

Это мама. Да, мама. И она зовет Клару, и вот уже вместе они идут к станции по тихим зеленым улицам. Сегодня они почему-то совсем пустынны. И даже у колодца с длинным журавлем ни души. Отчего бы это?.. Да, конечно, это давно уже как бы собралось в ней. Она должна сказать маме нечто очень важное и не знает, как приступить. Как объяснить ей?.. А объяснить нужно, и непременно сегодня, до папиного приезда.

«Мамочка, ты не расстроишься? Я должна тебе сказать одну вещь…»

Мама молчит и понимающе кивает. Или она знает уже?

«Мама!..»

Мама берет ее за руку, как совсем маленькую девочку. И они идут… Улочки по-прежнему как-то странно пустынны, не видно женщин с детскими колясками, которые обычно гуляют в этот час, не слышно патефонов. Все окна закрыты. Никого… И на лице мамы тоже тревога.

Знает или не знает? Но почему же она ведет ее за руку, как маленькую? — мучительно думает Клара.

«Мама, ты все знаешь?»

Мама снова кивает и как-то беспомощно улыбается. Знает, знает… С сердца словно спадает тяжесть. Как хорошо! Не надо ничего объяснять. Но что-то сказать она все же должна. Конечно, она должна объяснить, ведь мама, наверное, думает, что теперь уж она останется дома. Но ее ждут… Там. Она не может подвести.

«Мамочка… Он очень хороший, смелый человек. Мне даже трудно тебе передать…»

Мама как будто не слышит.

Они подходят к станции. Она тоже почему-то пустынна. Может быть, они рано пришли? Или уже опоздали и поезд прошел? Но где же папа? Отчего они не встретили его по дороге?

Клара напряженно всматривается в уходящее вдаль черное полотно. Солнца нет. Мамы нет. Она одна на станции… И вдруг со всей отчетливостью Клара понимает, что это сон, нереальность. Конечно! Как же раньше не догадалась она? Она хотела говорить с мамой о Киме… Но ведь они на даче, — значит, войны нет. И улицы пустынны тоже во сне!

«Папочка, расскажи что-нибудь».

Папа не отвечает, он молча кладет свою руку на ее руку, нежно гладит и говорит: «Кларочка, милая, успокойся…»

Но это не папа.

Это Ким!..

Ким? Ну да, конечно же Ким. И идет война.

Клара открывает глаза. И слышит его голос:

— Клара, милая, успокойся…

Она видит белые яркие звезды и вдруг вспоминает все. Они с Кимом в землянке. Ждут немцев. Уже утро? Как быстро пролетели эти три часа до рассвета… Тишины уже нет, лес наполнен какими-то звуками. А белые звезды — это просветы в ветвях…

— Ты видела сон? — спрашивает Ким.

— Да… какой-то путаный и странный… Который час?

— Уже шесть часов утра.

— Их нет… Может, и не придут?

— Может быть…

— До которого часа мы будем ждать и сидеть здесь?

— Часов до восьми, десяти…

— А потом?

— Размаскируемся. Что же еще?

Конечно!.. Как все просто и хорошо.

— Правда, Ким, так и будет, у меня интуиция, — говорит она, уже проснувшись совсем.

— Интуиция? Отлично… И что же говорит твоя интуиция? — спрашивает он.

— Они пройдут, а мы останемся… Представляешь, как здорово!.. Будем жить в землянке… Смотри, сколько у нас продуктов… Я буду вести хозяйство, ухаживать за тобой…

— Потом что?

— Дождемся наших… И тебя увезут в госпиталь долечиваться. А потом… ты поедешь домой.

Пауза. Наконец он произносит, вздохнув:

— Фантазерка ты… Куда я поеду?

Ему нечего сказать более. Пусть понимает эту фразу как хочется ей. А раненая нога ноет и ноет, очевидно пошло воспаление. Но время идет, и нужно сделать последние приготовления. Он снова приникает ухом к земле и слушает долго-долго. И наконец улавливает какие-то звуки, как бы колебания от топота ног. Через минуту он уже отчетливо различает шаги… Идут не строем, задерживаются у подозрительных мест… Это понятно… Он откидывается назад и спокойно произносит:

— По-моему, они идут…

— Слышно? — затаившись, спрашивает она.

— Да… На всякий случай надо готовиться.

— К бою?

— Да… Скорей всего так.

— На каком расстоянии они?

— Думаю, метров семьсот — восемьсот. Минут десять осталось.

Клара быстро встает, что-то ищет на земле, осторожно, медленно. Вот она нащупала то, что искала, — гранаты. Ким достает револьвер из кобуры, кладет рядом.

— Клара…

— Молчи… Я все понимаю. Так случилось, и все. Если мы останемся живы, все будет по-прежнему. Пожалуйста, не думай обо мне.

«Что она говорит… Зачем? Разве в этом дело?» — думает он.

«О чем же сейчас нужно еще говорить? Ведь это главное сейчас, пока мы живые… Мы все сделали, что могли, правда ведь? Мы исполнили свой долг…»

— Клара, я очень люблю тебя…

— Я знаю… Я сяду рядом, будем молчать. — Она понижает голос до шепота.

Короткая автоматная очередь разрезала утреннюю тишину леса. За ней вторая, третья…

— В кого они? — спросила Клара.

— Да ни в кого!.. Палят по макушкам деревьев на всякий случай. Нервы… Они тоже из-за каждого куста смерти ждут…

И вдруг где-то совсем близко слышится легкое быстрое постукивание и затем громкий сердитый лай. Овчарки, немецкие овчарки!.. Вот кого припасли каратели, чтоб действовать наверняка. Теперь уже нет шансов на спасение…

Ким говорит:

— Клара, пожалуйста, сядь к рации… Помнишь, я говорил об одной фразе, которую надо передать в штаб? Сейчас, пожалуй, самое время… Стучи: «Согласно программе…»

Глава I МОСКВА. ГОД 1969

…В той тихой комнате со стеллажами, где хранятся личные дела советских разведчиков, погибших в Великой Отечественной войне, я провел несколько дней. Передо мной лежал толстый том, страниц двести, — в нем было сосредоточено все, что касалось Кузьмы Гнедаша и его центра. Главным образом это были радиограммы его и Клары, сотни радиограмм… И ответные радиограммы Москвы — центру. Еще был список членов группы, и против каждой фамилии стоял псевдоним, которым этот разведчик был зашифрован. Автобиографии. Анкеты. Пожалуй, и все…

Как сложилась дальнейшая судьба тех, кто остался жив? Где они — об этом не было никаких сведений. К делу в самом конце его были подшиты два письма. Первое — запрос в Генеральный штаб. Вот его текст:

Второе — копия ответа, посланного секретарю райкома:

И все. После окончания войны дело легло в архив и пролежало там четверть века. В эту тихую комнату Архивного управления меня послала редакция газеты «Известия» с заданием написать очерк о Кузьме Гнедаше. И я написал его по одним документам… И газета напечатала то, что я написал, и поместила две фотографии, хранящиеся в деле, — Кима и Клары.

В редакцию пошли письма. Авторы их восхищались мужеством погибших героев, просили рассказать о них более подробно. И вот среди других откликов я прочел такое письмо:

Следовал адрес… Уколов Георгий Иванович… Да, это имя стояло пятым в списке № 1 членов центра. Против его фамилии действительно значилась кличка «Левый». Под этим именем он и действовал в тылу и подписал, наверное, с полсотни радиограмм в штаб. Кто еще мог знать об этом? Очевидно, ошибки нет, это он.

А несколькими днями раньше меня вызвала междугородная. Звонила Москва. Женский голос переспросил мою фамилию, имя, отчество… Потом:

— Здравствуйте… С вами говорит Давидюк…

— Клара?!

— Я мать ее… Меня зовут Екатерина Уваровна. Кларочка моя погибла в сорок четвертом…

— Да, да, я знаю. Но я подумал — а вдруг?..

— Это я тоже так думала и ждала много лет, хотя была уверена в ее гибели… И Трофим Степанович, отец Клары, тоже надеялся…

— Он жив?

— Он умер в шестидесятом году.

Пауза. Потом:

— Осенью сорок второго года Кларочка сообщила, что отправляется на задание. Куда, надолго ли — ничего не сказала. И все… Больше я ее не видела…

Екатерина Уваровна замолчала.

— В Москве живет человек, который был вместе с Кларой в тылу врага, — сказал я.

— Он жив?! Как мне его увидеть?

— Думаю, что он охотно придет к вам, — отвечал я.

В письме Уколова был указан его телефон. Я созвонился с ним, мы договорились встретиться на Суворовском бульваре и побывать на Ново-Басманной у Екатерины Уваровны. В личном деле майора Гнедаша имелись фотографии всех членов центра, руководителей группы, радистов, в том числе и Уколова. Но Уколову тогда было всего восемнадцать лет, он был ровесник Клары. Очевидно, он сильно изменился, и мне трудно будет его узнать, тем более по фотографии.

И вот я в назначенном месте. Ярко светило солнце. Мимо двигался поток людей. Я волновался, думал, сейчас должен появиться человек из легенды, который был там, с Кларой, с Гнедашем… В конце концов, один он мог судить, верно ли я описал то, о чем говорили сводки радиограмм. Ведь он живой свидетель, пока единственный… Я вглядывался в каждого проходившего военного. За четверть века люди меняются, особенно внешне.

— Здравствуйте! — вдруг раздался голос позади меня. Я обернулся. Передо мной стоял высокий мужчина в гражданском, на вид лет пятидесяти.

— Георгий Иванович?

— Я…

— Здравствуйте!.. Вот ведь как интересно вышло: я, зная вас по фото, не нашел вас, а вы, никогда не видя меня, сразу нашли.

— Разные профессии.

— Простите, а сейчас вы?..

— Нет!.. Я имею в виду войну, прошлое, — улыбнулся он. — Я же был разведчиком. Как-никак нас учили не только работать на рации.

Помолчали. В первую минуту я даже не знал, о чем мне спросить его. Когда я читал дело Гнедаша, у меня возникла масса вопросов. Но это там, в той тихой комнате. А сейчас мне казалось не очень уместным расспрашивать о подробностях.

— А я читаю газету, вижу: Левый, Ким, Междуречье. Думаю, как далеко это все… Впрочем, там есть небольшие неточности.

— Какие?

— Так вдруг и не скажешь. Вас допустили к личному делу Кима?

— Да…

— Так я и думал. Иначе — откуда?.. Я ведь и сам многое забыл. Почти все…

— Неужели все?

— Солдат помнит лишь то, что ему приказывают.

Мы сидели на скамейке. Настроение моего собеседника постепенно менялось. Он как бы уходил в даль прошлых лет. И становился печальнее, задумчивее, видно было, что он взволнован.

— Вы работали с Гнедашем полтора года. Какой он был человек?

— Разведчик, — ответил Уколов.

— Я понимаю, как много вы вкладываете в это слово, но все же?

— Ну, если сказать — большой человек, будет в самый раз. Заботился о нас всех, берег.

— Смелый?

Пауза.

— Смелый, — вздохнув, повторил он, думая, очевидно, совсем о другом. — Да, конечно. Смелый, самоотверженный… Что еще? Но, понимаете, все эти качества в нем были спаяны. Он и говорить умел на народе, зажигал. Иной раз слушаешь, уж знаешь, к чему ведет, — все равно интересно. Он брал цель… Крупно. И привлекал помощников. Курков знал подрывное дело. Ким его использовал по этой части. Тиссовского — как конспиратора. Все у него было продумано и рассчитано. А партизаны? Там тоже командиры были задиристые… Вы же учтите, мы работали на территории, занятой немцами. В армии просто: действуй по уставу, и все. А там какой устав? Это же надо было суметь подчинить себе столько людей…

— Сумел?

— Киму достаточно было поговорить с человеком полчаса — и он уже ясен ему. Ведь никто из привлеченных им людей не продал нас.

— А Надя? — спросил я. Это был один из нераспутанных концов.

— Кто продал? Она? Ее продали. Впрочем, вы, я вижу, торопитесь…

— Почему вы это решили?

— Да вон вас симпатичная девушка ждет, и, кажется, с нетерпением.

«Черт побери, как он заметил?» А надо сказать, что я пришел не один, а с нашей редакционной стенографисткой Риммой. Но ее я попросил подождать в стороне и никак не подавать виду, что она со мной. Начинать разговор с новым человеком под стенограмму — мертвое дело. К тому же на улице. И Римма терпеливо ждала в стороне.

— Георгий Иванович, вы очень наблюдательны. Девушка эта, и верно, со мной. — И я объяснил ему ее роль. Он тотчас поднял вверх руки и извинился.

— Римма, — сказал я, — можно, иди.

Они познакомились.

— Прошу об одном, меня не замечать, — сказала она.

— Трудно, но постараюсь, — вздохнул Уколов.

Я взглянул на часы.

— Сегодня в три нас ждет Екатерина Уваровна Давидюк, мать Клары, на Ново-Басманной, — сказал я.

— Тогда идемте. Можно пешком. Погода хорошая, — предложил он.

Мы пошли по бульвару.

— Так что же с Надей? — спросил я.

— С Надей? Видите, какое дело. В подполье пробрался гестаповский провокатор. Он и выдал ее. И не только ее. Вы слышали, как это было? К ней на конспиративную квартиру пришел человек и сказал, что здесь долее находиться опасно, и увел ее. А она не должна была идти с ним.

— Ну, а если б человек этот оказался не провокатором? Ведь за квартирой действительно могла быть установлена слежка. Так, в сущности, и было.

Мой собеседник категорически замотал головой.

— Нет, нет! У нее была точная инструкция Кима — не покидать квартиры. Значит, у него имелся какой-то вариант. Теперь возьмите: если б тот человек был не провокатор, он должен был бы действовать через Буялова, который охранял Надю. Так? Но нет. Обошел. Уже одно это должно было навести ее на подозрение. Что я хочу подчеркнуть: вот это отступление от инструкции и повлекло трагические последствия.

— Допустим. Но все равно, конец один: ведь гестаповцы, которые поджидали Надю на улице, с таким же успехом могли подняться к ней на квартиру и взять ее там вместе с рацией.

Уколов вновь энергично запротестовал:

— Так нельзя рассуждать! «Могли»… Это догадки. Ведь не поднялись же, а ждали внизу.

— Потому что хотели сохранить квартиру как приманку.

— Что они хотели — этого мы не можем знать. Но я совершенно точно убежден, что Ким предусмотрел всякие варианты. Поэтому и дал ей инструкцию: сиди. Придет гестапо, а ты сиди спокойно. Рация в тайнике, документы у нее были в полном порядке. Формально не за что зацепиться.

— Но они знали, что это конспиративная квартира, — возразил я.

— А разве там такая вывеска на двери висела? Обычная квартира. Придраться не к чему.

— Вы меня удивляете, неужели немцы так строго придерживались буквы закона?

— Какие законы?! Царил фашистский террор, произвол. Именно поэтому одинаково легко было и замести невинного, и отпустить «виновного».

— Позвольте, но, значит, среди гестаповцев и полицаев был кто-то, кто был заинтересован в спасении Нади?

— К тому и веду! — вскричал Уколов.

— Так почему же на улице он не помог?

— Не мог. В этом все дело. Возник инцидент. Перестрелка. Уже все пути были отрезаны. Учтите, Буялов, желая выручить Надю, первый открыл огонь. Но в тех условиях у него другого выхода, собственно, не было. Или нужно было на ходу охватить обстановку, перестроиться.

— Значит, он был не в курсе дела? — спросил я.

— Но, видите, это старая истина: одно нарушение инструкции влечет за собой другое. Надя поддалась на провокацию, вышла на улицу, покинула квартиру, да еще с рацией в чемодане, чего категорически делать не следовало.

— Значит, как я понял из вашего рассказа, в киевском гестапо работал наш человек?

— О Фене вы знаете. А был еще их шофер. Андерс, немец. Сочувствовал нам. Ким и завербовал его через Феню Кисель. У Андерса тоже были друзья… Всех тонкостей я, конечно, не знаю, а говорю все это к тому, что Ким не был виновен в провале. Я лично твердо убежден: если б Надя не вышла из квартиры, она бы осталась жива.

Некоторое время мы шли молча. Потом я спросил у моего собеседника, хорошо ли он помнит Клару.

— Да. Ее нельзя забыть, — ответил Уколов.

Остаток пути мы втроем проделали молча. Чем ближе подходили к нашей цели, тем тревожнее становился мой спутник. На углу Ново-Басманной он остановился и стал что-то разглядывать в конце улицы. Потом глухо произнес:

— Нет, ничего не узнать.

Глава II СТАРЫЙ ДОМ НА НОВО-БАСМАННОЙ

Наконец мы подошли к старому трехэтажному дому № 12. Здесь Клара провела детство. Как все вдруг живо встало перед моими глазами! Этот крестообразный старый московский двор, затертый между другими дворами, был как бы и моим двором. А сейчас он уже прибежище новых мальчишеских поколений. Мы повернули направо, нашли нужную нам парадную.

Я нажал кнопку звонка. Послышались шаги. Дверь отворилась. На пороге стояла женщина лет шестидесяти, а может быть, и старше, в черном шелковом платье. Голова вся седая. Лицо сосредоточенно и печально.

— Мы к Екатерине Уваровне Давидюк.

— Это я. Прошу пройти.

Вошли в просторную переднюю. Сколько раз я мысленно представлял себе эту переднюю и даже зеркало, стоявшее в ней. Справа из окна падал свет…

Тишина. Вслед за Екатериной Уваровной мы пошли по длинному, темному коридору. И вот комната с высоким потолком, старая обстановка скромной семьи тридцатых годов.

Первое, что бросилось мне в глаза, — большой портрет Клары, написанный маслом. Он висел на стене в рамке, а под ним на ленте был прикреплен орден Отечественной войны I степени.

— Вот здесь и выросла Клара, — сказала Екатерина Уваровна.

Она пригласила нас сесть, села сама, и, кажется, ничто, кроме легкого дрожания рук, не выдавало ее волнения.

— Майор Уколов, — представился мой спутник. И низко поклонился матери.

— Так вы служили с Кларой? — спросила Екатерина Уваровна, пригласив нас садиться. — И давно вы здесь живете, в Москве?

— В Москве я с шестьдесят третьего года. Так что вот, считайте, почти шесть лет, — отвечал Уколов.

— Шесть лет? Что ж не зашли?

— Не знаю. Хотел, да как-то не решался.

— Адреса не знали?

— Адрес… Дело не в этом. Вас растревожить боялся.

Между тем Екатерина Уваровна достала коробку с фотографиями, письмами Клары. Вот она совсем девочка, гуляет с папой и мамой… Вот она со сверстниками играет во дворе. Еще фотографии. Ей уже пятнадцать. Взгляд уже не детский. Будто она что-то увидела в этом мире. Что? Ровесника, с которым пошли на каток? Или она прочла книгу, открывшую ей что-то новое? Умное лицо. Большой лоб. Большие глаза, чуть по-монгольски раскосые, тонкий изящный подбородок, — черты лица красивые, необычные. Вот фотография перед самой войной: Кларе уже шестнадцать, она получила паспорт. И последняя — в солдатской пилотке…

— Больше военных снимков у меня нет, — сказала мать. — Вот разве только этот. Прислали из Слонимского музея. Но это не Клара…

— Это Клара… — сказал майор Уколов. — И, пожалуй, здесь она больше всего на себя похожа…

— Она совсем взрослая здесь.

— Да. Совсем взрослая. И Микки-Маусом мы прозвали ее в самом начале, когда она была совсем девочкой.

— Микки-Маусом? Что это?

— Микки-Маус — маленькая мышка. Она такая шустрая была, всюду хотела успеть за нами. Стрелять — первой, на дерево лезть — она первой, ну всюду…

— Да, да, она и в детстве такой была — и на забор, и на дерево, от мальчишек не отставала, — заговорила мать, — ну, что же еще?.. Расскажите, пожалуйста!.. Я же о последних годах ее жизни ничего не знаю.

— Когда вы ее видели в последний раз? — спросил майор.

— Последний… Да вот в тот раз — осенью сорок второго года. Вдруг вечером поздно — звонок. Я открыла, смотрю — моя Кларочка, в солдатской форме, она же в июне еще ушла добровольцем в армию. Писала, что находится не в Москве. Я никак не ожидала ее… Я кинулась к ней, расспрашиваю, где она, что… Молчит. «Мама, я здорова, мне весело, все хорошо».

— Все правильно, — кивнул майор, — с сентября сорок второго по февраль сорок третьего она находилась в Москве. Нас было несколько человек ребят и девчат, все восемнадцати-девятнадцати лет. Нас учили…

А нам ведь не разрешалось говорить. Ничего. Даже родным. И адрес — упаси боже. Да… Ну, обучили нас. Сформировали группу — и на самолет.

Помню, Клара сидела в самолете очень серьезная, сосредоточенная. За плечами — рация. С этой рацией она никогда не расставалась.

Мать слушала, опустив голову.

— Ким — это и был Гнедаш? — несколько неожиданно спросила она. — Клара упоминала о нем в письмах. Всегда с восхищением… Он… хороший человек был?

— Хороший, — отвечал майор. Помолчав, добавил: — Редкий. Ну, вот… Первое время мы жили в лесу, в расположении партизанского отряда «Победа». Клара жила в землянке, вместе с девчатами. Ну, конечно, у них там было аккуратно, чисто всегда…

— Я ведь посылочки ей посылала, домашнее печенье… Шоколад. По карточкам получу — откладываю…

— Ох, как мы посылочек ждали, а главное — писем, конечно. Разложишь костры, сидишь ночь, другую — нет. Стучишь в центр: «Будет самолет?» — «Будет, ждите». Ну, придет самолет, мы — как дети… Да дети и были. Сколько раз я Клару плясать заставлял! Один раз в шутку — мальчишка был. А когда признался, что письма нет, она только присела на корточки и молча стала мешать угли в костре. Четверть века прошло, но как сейчас перед моими глазами она…

— Бедная девочка, — вздохнула мать. Горе переболело. Трагедию гибели дочери она пережила. И лишь глубокая грусть в глазах ее была как бы отблеском тех мук, которые она некогда испытала.

Глава III ЕЕ ПИСЬМА

…А потом Екатерина Уваровна стала перебирать пожелтевшие письма.

— Вот сорок второй год… Это еще она училась на курсах… Ну, вначале о нас расспрашивает, о папе, обо мне. А вот о своей жизни: «Живем мы очень хорошо, дружно. Много учимся, а погода стоит хорошая. Нас кормят, поят, одевают, правда, мешковато, но мы сами пригоняем, ушиваем. Как хорошо, мамочка, что ты научила меня шить…»

Мать остановилась. Мы молчали. Екатерина Уваровна продолжала читать:

— «Здесь я многому научилась, чего не знала раньше. Мы с Надей ходим в отличницах…» Надя — это ее подруга?

— Вместе учились… погибла, — отвечал майор.

— «Наша группа считается первой в части… Если будут спрашивать, на кого учусь, отвечай — на радистку. Больше ничего говорить не стоит… Обо мне не беспокойтесь. Я посмотрела, как живут гражданские девчата (магазины, карточки, иногда кино, театр, учиться толком не учатся), и я очень довольна, что пошла в армию, и сейчас ни за что не променяла бы нашу жизнь на гражданскую. Наша жизнь в тысячу раз интереснее, разнообразнее, только одно тревожит — что доставляю тревогу вам. Мамочка, если ты будешь расстраиваться и папа будет расстраиваться, то вы постареете. Ведь мне хорошо! Вы думайте о собственном здоровье. Для меня не будет ничего тяжелее известия о том, что вы себя плохо чувствуете».

Глядя, как мать медленно складывает письмо, как внешне спокойно развертывает следующее, я понял, от кого Кларе передались воля, сдержанность.

Екатерина Уваровна вышла приготовить чай.

— Может, перевести разговор на другое… чтоб она не читала письма? — предложил я.

— Не надо. Ей это нужно… Ей нужно пережить снова все, — твердо сказал Уколов. Пожалуй, он был прав.

…Мать читала отрывки из писем. Я переписал их от строчки до строчки. Вот последние письма Клары, присланные уже из вражеского тыла через разведчиков.

А ведь она и в самом деле в глухом лесу была.

И последнее письмо. Хотя Клара погибла полгода спустя после него, но больше от нее писем не приходило.

Эти слова ее оказались пророческими. Она обрела бессмертие.

— Вы знаете, Екатерина Уваровна, что Клара приезжала в Москву в ноябре сорок третьего? — спросил Уколов.

— Ох, как мы переживали с отцом… Да кто же мог знать? Приехала я… Записка… Комната прибрана. Баночка с вареньем стояла, — чуть-чуть взято — чай, наверное, пила. Опустилась я на стул… и все у меня как будто уходит, уходит… Юстя наша вышла ко мне, тут я расплакалась…

— А записочка не сохранилась? — спросил я.

Екатерина Уваровна достала с самого дна шкатулки тетрадный листок в клеточку. На нем было написано несколько строчек карандашом:

Мы молчали.

— Теперь уж скоро… — закрыв рукой глаза, сказала мать.

Глава IV ВАНЯ КУРСКИЙ

Потом мы с Георгием Ивановичем вышли покурить в переднюю. Пустынной казалась эта большая квартира с несколькими передними, переходами, коридорами, где некогда, верно, пряталась и играла Клара. В кухне были три старушки. Одна из них стирала белье в железном корыте.

— Вы помните Клару? — спросил я.

— Как не помнить?.. Сколько вечеров провела она у меня на диване с моей дочкой Рэмой, слушали сказки, — сказала та, что сидела у корыта. — Хорошая была девочка, послушная…

— Все мы ее помним, — сказала другая. — Мы как поселились в этой квартире в двадцатом году, так и живем… Дети наши разъехались, кто на войне погиб… А мы вот состарились… Молодежь к нам не едет…

— Ну, как, мамаши, живете мирно, не ссоритесь? — вдруг, как-то посмеиваясь, спросил майор. Но я уже привык к его манере говорить будто бы невпопад, но на самом деле с дальним прицелом — отвлечь от тяжелых воспоминаний. И вскоре уже старушки улыбались и наперебой рассказывали нам, как дружно живут они и что даже ходят упорные разговоры, что их квартире присвоено звание «квартиры образцовой культуры».

Мы вернулись к Екатерине Уваровне. Она сидела задумавшись.

— Георгий Иванович, скажите, а был у вас в отряде Юра?

— Был, и не один.

— Тот, который из Курской области.

— А что?

— Она, когда приезжала, о нем рассказывала. И писала: «Мы его зовем Ваня Курский, потому что он на Ваню Курского похож из кинофильма «Большая жизнь».

— Что еще она говорила о нем?

— Ну, много, разное… Что хороший товарищ. Хвалила его. Жив он?

— Живой… Такая у него судьба.

— А где? Адрес не знаете?

— Он перед вами, — тихо сказал майор, опустив седую голову.

— Так это вы — Юра?

— Ну, Юра… Я же Георгий. Меня Юрой и звали, я из Курской области. Я и провожал, когда она к вам вечером приходила, осенью сорок второго года. В парадной стоял, ждал… Ко мне она относилась чуть-чуть насмешливо. Но был человек… Вернее, он появился позже. Его она полюбила…

— Я чувствовала это, — сказала мать.

Глава V СНОВА ВОСПОМИНАНИЯ

…И снова воспоминания о Кларе. Какой она была в детстве. Как впервые надела красный галстук. Как готовилась к первому комсомольскому собранию. Как в июне 1942 года сказала: «Мама, я иду в армию».

— У меня есть еще несколько писем ее командира.

— Гнедаша? — встрепенулся майор.

— Нет, Смирнова.

— А… Да, был такой, Петр Федорович…

Мы стали читать письма Смирнова. Привожу здесь первое и последнее.

Получила, но уже посмертно.

И последнее письмо его, уже после гибели Клары:

— Ведь мы ничего не знали, — рассказывает Екатерина Уваровна. — Писем от нее нет, да ведь они и приходили-то не так часто. И она предупреждала: нет писем — не беспокойтесь… Извещение о смерти Клары мы получили шестого ноября сорок четвертого, то есть спустя пять месяцев после ее гибели. Извещение взяли соседи, скрыли от нас, не знали, как сообщить нам… Потом сказали отцу…

Девятнадцатого ноября было воскресенье. В этот день муж получил письмо от Смирнова… Тут и соседи отдали мужу извещение… Я-то не знала, мне опять ничего не говорили. Вижу, муж очень подавлен чем-то… Я стала спрашивать: что случилось? Он молчит… И я все поняла…

Как только освободили город Слоним, муж поехал туда. Там проходило перезахоронение павших воинов… Он должен был опознать ее, нашу Клару. И узнал ее — по щербинке на зубе… Приехал седой…

— А вы, наверное, удивились, Екатерина Уваровна, когда Кларин портрет в газете увидели? — спросил майор.

— Мне знакомые позвонили: «Читала сегодня «Известия»?» — «Нет, а что?» — «Смотри скорей…» А я не выписываю… Пошли в киоск — уже нет… А тут щит висит… Вижу, Клара моя… Прислонилась к щиту, читать не могу, строчки прыгают… Потом все же взяла себя в руки, прочла… Снова пошла в киоск. «Милая, говорю, достаньте мне сегодняшнюю газету «Известия»…» Она видит — плачу, и отдала мне свой экземпляр… Потом уж мне знакомая привезла…

…Когда я прощался с Екатериной Уваровной, она спросила меня, собираюсь ли я побывать в Междуречье.

— Непременно. Мне еще много чего надо выяснить, — отвечал я.

— А стоит ли выяснять? — спросил майор. — Вы написали отличный очерк… Все герои, смелые, благородные… А станете выяснять, да вдруг что-нибудь не то выясните?..

— Что-то вы странное говорите, — отвечал я и покосился на мать.

— Я имею в виду не мертвых, а живых. С ними трудней…

…Уже на улице я вдруг вспомнил начало нашего разговора с майором и повторил вопрос: какой же все-таки единственный просчет допустил Ким?

— Так, пустяки, — отвечал Уколов. — Ошибся он в одном человеке…

— Я знаю… В Павлове, — сказал я, вспомнив, что в одном из документов против этой фамилии прочел пометку: «расстрелян за саботаж».

— Совсем нет. Впрочем, сами узнаете.

Больше он ничего не сказал, да и устали мы, чтоб говорить о серьезных вещах.

Глава VI «МЫ БЫЛИ МАЛЬЧИШКАМИ…»

В Киев я прилетел в солнечный полдень. По дороге с аэродрома к городу я, впервые приехавший в столицу Украины, был поражен открывшимся видом на Киево-Печерскую лавру. Золотые купола ее как бы плыли над Киевом. А город надвигался, вставал на крутых склонах Днепра. Тепло. В лицо бьет южный июньский ветер. Вот и Крещатик.

Расположенный на высоких холмах, Киев как бы покачивался, переливался и с каждой улицы, с каждого поворота открывал приезжему новую свою грань. Еще четверть века назад, когда по Крещатику прогуливался Кузьма Гнедаш, кругом были руины…

Остановившись в гостинице, я отправился на поиски авторов письма в редакцию, под которым стояли две подписи — Виктор Алексеев и Алексей Булавин — и приписка: «Нам выпала тяжелая судьба пережить своего командира и отдать последнюю почесть у могилы Кима и Клары». Оба они значились в списке членов центра Нового. Алексеев шел под кличкой «Цыган», он же «Знаток», Булавин — «Мордвин». И опять, кроме них, никто этого знать не мог.

Я поехал к Алексееву. Дверь отворила еще молодая женщина и, узнав в чем дело, сказала:

— Как же!.. Мы вместе писали то письмо, и Леня Булавин был… Муж не спал целую ночь. Ходил. Курил… То ж у него вся жизнь!.. Молодость… Похудел даже за эти дни.

— Его нет дома?

— На работе. Он на заводе «Медаппаратура» работает… Часов в шесть будет.

— Он… кто? В том смысле, очень ли он занят?..

— Рабочий он. Токарь. У станка…

И вновь странное беспокойство овладело мной. Через два-три часа я увижу человека, который провел последние дни с легендарным Гнедашем и ушел от него «за три часа до рассвета». А вдруг он задержится на заводе или какое-то совещание… Нет, надо ехать туда, и немедленно.

— Я позвоню ему сейчас, и он выйдет из проходной. Виктор на сдельщине, может, отпустят… — сказала женщина.

И вот тихая немощеная улочка. Маленький заводик с тонкой трубой. Проходная. Опять задача — как я узнаю Алексеева. И вот выходит невысокий худой мужчина. Без шапки. Руки засунуты в карманы плаща. И человек этот идет прямо ко мне. Он. Знаток.

— Вы освободились уже?

— Отпустили. Потом отработаю.

Виктор Владимирович Алексеев сначала был как-то озадачен, потом предложил:

— Может, позовем и Булавина?.. Чтоб уж вместе, а?

— Конечно. Спешить нам некуда… Четверть века прошло, час-другой роли не играют.

Знаток был рядом, и беспокойство мое улеглось.

— Как сказать?.. Иной раз и час роль играет бо́льшую, чем четверть века, — отвечал Алексеев. — Те документы, что описаны в вашей статье, подлинные?

— Да.

— И эта радиограмма: «Оставить меня и Кедра одних, а самим идти на прорыв, — ни Смирная, ни другие не соглашаются»? — прочел он на память.

— И эта. Еще была одна, о том, что принятое им, Гнедашем, решение — единственный выход.

Алексеев вздохнул облегченно:

— Да, человек был… Словно знал, что через двадцать пять лет всплывет это дело. Из могилы об нас позаботился…

— Виктор Владимирович, вас никто и не думает упрекать.

— А сам себя?

…Мы отправились на Киевский рынок, где работал Булавин — Мордвин. Спутник мои тревожился, найдем ли мы на месте Булавина. Он все повторял:

— Только б застать, а то уйдет на базу — пиши пропало.

Булавина мы нашли в «катакомбах», под рынком, он стоял у амбарных весов. И как будто ждал нас… Оба они, и Булавин, и Алексеев, как бы отрешились от всего окружающего. Юность. Война. Гнедаш. Вот что волновало сейчас их, словно не было этих двадцати пяти лет.

…Мы сидим на окраине Киева в квартире Алексеева. На столе лежат ордена, медали.

— Когда смотришь на них, как-то лучше вспоминаешь, — почему-то виновато говорит хозяин. Рассказывал Алексеев, а Булавин больше молчал, лишь изредка поправляя рассказчика. И тот всякий раз соглашался с товарищем.

— Так вы были его соратниками? — спросил я.

Пауза.

— Мы были мальчишками, — отвечал Алексеев, думая о чем-то своем. — Да… Мы в киевском подполье связными были. Все слышим: «Ким… Ким… Ким прислал. Ким поручил…» Мы сперва сомневались — человек или, может, комитет какой. Потом все же прослышали — человек. Вроде высшая власть — от Москвы. От него мы получали листовки, взрывчатку, а ему передавали сведения о наличии немецких войск в Киеве. Каждый день посыльный к нему ходил. Связных, которые приходили от Кима, мы спрашивали, какой он — старый, молодой, ну, чином интересовались — полковник или, может, генерал, где помещается. Пожимают плечами. «Да сами вы видели Кима?» — «Не знаем».

— Кто постарше нас был — знали, — сказал Булавин.

— Знали, — согласился рассказчик. — Но и мы скоро узнали, кто такой Ким.

Мы получили от Кима же план взрыва моста. Точно, так было. Киевские подпольщики представили свой план, но Ким не принял его — мол, ненадежный… Потом, говорили, он сам приходил в Киев, осматривал мост… И каким-то образом убедил немцев через своих агентов, что мост нуждается в срочном ремонте. Вот этого я точно не знаю. Мы исполнители были. Рабочие, А кто-то направлял. Понятно кто — он.

— Это он через Сенкевича действовал, что в магистрате служил, — вставил Булавин.

— А адрес Сенкевича есть? — спросил я.

— На том свете. Помер он. Одним словом, немцы согнали население ремонтировать мост, — продолжал Алексеев. — И мы туда затесались. Ким прислал взрывчатки два ящика. Мы в карманах приносили пакеты с толом. Недели, наверное, две таскали… Взрыв назначили на двадцать первое апреля сорок третьего года, в полдень. Как раз в это время должен был пройти эшелон. Но в тот день, как я узнал потом, диспетчер, наша разведчица, сообщила, что эшелона не будет, и потому взрыв перенесли на двадцать второе. Часов в одиннадцать двадцать второго прибыли эсэсовцы и стали осматривать мост. Мы думали: все! Однако они поговорили о чем-то по-немецки, гакнули свое «хайль», сели в лимузин и отбыли. Мы смеемся: «Вот фашистское дурачье, «похайлькали», а главного не заметили…»

Алексеев остановился и взглянул на своего друга. Тот улыбнулся и покачал головой.

— Он вас сейчас будет уверять, что это был Ким, — сказал Булавин, обращаясь ко мне.

— Не, Леня, я этого не утверждаю. Врать не буду. Я от этого эсэсовского офицера был шагах в полсотни.

— Побольше. Нас же всех прогнали, — уточнил Булавин.

— Может, и побольше. Спорить не хочу. Но кто был поближе, говорили, что приезжал Ким.

«Говорили»! Факт появления на мосту Кима опять ускользнул от меня. Я вновь оставался с легендой.

— В общем, так: он был это или не он, а ровно в полдень взлетел мост вместе с эшелоном. После этого дела мне сказали: «Теперь тебе опасно оставаться в Киеве. Уйдешь в лес, к Киму». Ночью мы подались в Междуречье. Вот тогда я и увидел Кима. Он подошел, пожал мне руку, сказал: «Поздравляю с удачной работой. Будешь представлен к ордену». И вот он, орден за мост. — Алексеев тронул обрубком пальца потемневшую красную звездочку.

Мы помолчали. Потом я спросил:

— Но вы так и не решились тогда узнать у самого Кима, был ли он на мосту?

— Нет. Такое спрашивать не положено. Что нужно знать тебе — скажут. А лишних вопросов не принято было задавать. Тем более самому Киму… Что вы! Он же для нас был… не знаю, с чем и сравнить. Не то что он слишком высоко себя ставил — напротив. Мог подойти, дать задание: «Витя, сходи, будь добр, по такому-то адресу». И бежишь. Радость! Ким поручил!..

После некоторого раздумья рассказчик продолжал:

— Я часто ходил в Киев. Выйдешь на шоссе, с собою картошка: продавать, мол, еду. Голосуешь попутную машину. А в Киеве получишь нужные данные и обратно в лес, к Киму. Однажды Ким привел в отряд несколько парашютистов. В их числе были Клара и Юра Уколов. Вот тут мы и познакомились… Ты, Лень, тоже тогда познакомился с Кларой?

— Ну вместе ж, — отвечал Булавин.

— А как все-таки погиб Ким? — спросил я. — Кажется, он все знал, все мог предугадать. И главное, обидно — за несколько дней до прихода наших войск!

— То ж мы обсуждали тысячу раз и себя винили. Невозможно представить было: Ким — и смерть… А Клара? Приветливая, веселая и умненькая. Но что поделаешь — судьба. Немцы за ним охотились. Еще на Украине подсылали убийц, отравителей.

— Об отравителях не слышал, — заметил я.

— Да эти… шпионка их. Вот фамилию позабыл. За нашу разведчицу выдавала себя.

— Ольга Беклемешева?

— Ну! Только она никакая не Ольга и не Беклемешева. Немка. Из поволжских. Я эту историю в точности не знаю. Вам бы хорошо с Марией Хомяк встретиться, она тут недалеко, в Остре живет. Она знает.

— Ты «казацкое» дело помнишь? — спросил Алексеев.

— Я ж с вами ходил, — отвечал Булавин.

— Тут такое дело получилось, — объяснил мне Алексеев. — В районе Киева действовал казачий полк, сформированный немцами, в основном из военнопленных. Командовал им Павлов. Вообще предатели, конечно, были, но чтобы целая боевая единица… С этим Ким смириться не мог. Тем более Павлов был командиром Советской Армии до плена… Но тут… Я в точности не могу сказать, как получилось… Вначале он хотел просто убрать его… А, Леня? — спросил Алексеев.

— Хотел… Но потом решил привлечь на свою сторону.

— Здесь, по-моему, дело было иначе, — сказал я, — вот прочтите радиограмму, посланную Кимом в штаб. — И я показал им текст, выписанный мною из личного дела: «Белову. Убрать Павлова считаю преждевременным. По непроверенным данным, он наш, карает предателей. Новый, Смирная». А вот ответ Белова: «Действуйте по усмотрению».

— Тогда ясно, — задумчиво произнес Булавин. — Мы-то не знали… А он повел нас в самое логово…

— Братья Науменко живы?

— Василий и Степан живы… Степану Ефимовичу, наверное, под восемьдесят… Здесь, под Киевом, живет…

И рассказчик продолжал:

— После освобождения Киева нам дали отпуск. Мы проводили его в Клинцах. Не ходили — летали по воздуху. На танцах бывали — мальчишки… А кормили нас как!.. Недели три отдохнуть дали, а после опять пошел инструктаж… Потом передали нас Рокоссовскому — и в Белоруссию.

— Ты про Кима-то скажи, как ранило его, — напомнил Булавин.

— Ранило, как мы переходили дорогу. Может, ему надо было ползти, но ведь тоже человек… Командир к тому же. Не хотел склонить голову. Так, слегка нагибаясь, пошел. Раздалась очередь. Он не упал, прыгнул в кусты. Смотрим, на ноге у него чернеет пятно… А адъютант его, Буренко, остался лежать на рельсах. Тому прошило живот.

— У Буренко была кличка Кедр, — уточнил Булавин. — Он умер от ран.

— С большим трудом мы отошли обратно в лес, — заговорил опять Алексеев. — А там Ким объявил: «Вам надо уходить. Меня одного оставьте здесь, запрячете и землянке, замаскируете — и уходите». Спорили мы. Впервые осмелились наперекор ему слово сказать. Но слабы были против него. Мальчишки. К тому же и предлог он выдвинул убедительный: надо, дескать, документы в штаб фронта доставить. «Рокоссовский ждет от нас сведений». Так оно и было, конечно. Но по нынешним понятиям моим, если б теперь такое случилось, не ушел бы, нет. Я, конечно, за себя говорю. Не знаю, Леня, как ты…

Булавин молчал.

— А Клару он не смог заставить уйти. Она твердо сказала: «Я не уйду. Хоть убейте». И мы в душе согласились с ней. Оставить его одного, раненого… это ж выше сил человеческих.

Булавин сделал жест рукой, как бы останавливая товарища.

— Погоди, Виктор! Тут другое. Мы верили, что он останется жив. И если б не собаки, никто б их не нашел. Он и не в таких переделках бывал, а сходило.

Как-то неожиданно рассказчик смолк.

— Что же дальше? — спросил я.

— Сделали как приказал: ушли в указанном им направлении. Часа в три утра — еще темно было — с боем опрокинули заслон и вырвались из кольца. Сутки примерно вблизи кружили, а когда цепи карателей углубились в лес, мы за ними вслед двинулись. Подходим к тому месту, где землянка наша была, и страх берет: неужели, думаем, обнаружили! Видим, белеет что-то… Все разрыто, они рядом лежат. В руках Клары неразорвавшаяся граната с сорванной чекой. Кругом пустые гильзы разбросаны.

— Значит, отстреливались все-таки?

— Безусловно. Тут яснее ясного. Когда собака обнаружила землянку, вышли они из укрытия и приняли бой, а последнюю гранату себе под голову. У Клары-то граната не взорвалась, хотя она чеку и выдернула. А его граната обоих их положила… Лица были не тронуты, но сапоги хромовые сняты, часов нет. Похоронили мы их в одной могиле, дали прощальный салют и двинулись своим путем.

— Значит, это вы делали на могиле первую надпись?

— Мы. Написали так: старший сержант Клара Давидюк и подполковник Шевченко. Знали, конечно, что он Гнедаш, но команды не было раскрывать. Мы солдаты.

— На всю жизнь ими остались, — сказал Булавин.

…Уже после выхода первого издания книги я получил письмо от Булавина.

Глава VII К СИНЕМУ МОРЮ

В первые же дни в Киеве я попытался найти сведения о Наде, но тщетно: нигде, ни в каких документах она не значилась.

Я вспомнил, что в середине июня в Киеве должна быть мать Клары. Нашел номер телефона, который она дала мне еще в Москве, и позвонил по нему. Оказалось, что Екатерина Уваровна уже второй день здесь и ждет моего звонка. Долго я рассказывал ей о киевских встречах и впечатлениях. Затем сообщил, что теперь предполагаю ехать в Остер, к Марии Хомяк, а там видно будет.

— Когда едете? — спросила она.

— Завтра или послезавтра… Хотите, поедем вместе? — предложил я. — Булавин и Алексеев берут отпуск и едут.

— Мне бы очень хотелось. Боюсь вот, как бы не быть вам обузой.

— Почему обузой? Место в машине есть… Дорога туда, как мне говорили, отличная.

Мы договорились утром еще созвониться, я повесил трубку и стал приводить в порядок свои записи. Многое все еще продолжало оставаться неясным. Чем кончилась история с парашютисткой Беклемешевой, неожиданно появившейся в центре Кима? Судя по обмену радиограммами между Беловым и Кимом, она оказалась не той, за которую себя выдавала. Затем Павлов. У меня имелась версия его гибели, и в общем-то она звучала правдоподобно: перейдя со своим батальоном на нашу сторону, Павлов бесстрашно сражался. Но занесся, совершил очередную дерзкую выходку, что всегда ему было свойственно, не подчинился командующему и был расстрелян. На фронте и в тылу действовали законы военного времени. Но все-таки мне хотелось подробней узнать об этом. Конечно, теперь из мудрой дали времен все ошибки и перекосы видны отчетливее.

Наутро я позвонил Екатерине Уваровне.

— Не раздумали? — спросила она.

— Ни в коем разе. Едете?

— Еду.

…И вот уже блестит Днепр, а над ним километровым стальным кружевом нависли фермы Дарницкого моста. Теперь уже Булавин снова начинает рассказывать, как все это было. «Волга», вырвавшись на простор, стремительно набирает километры. Постепенно в машине воцарилось молчание. Каждый размышлял о своем. И наконец, после двухчасовой езды, надпись у дороги: «Остер». Небольшой это городок, с деревянными домиками, огибаемый речкой Остер. И вот уже мы подъезжаем к главной площади, центру города с двумя-тремя магазинами. Остановились. Здесь была конспиративная квартира верной связной Кима Марии Хомяк.

— Да вон она идет, — сказал Алексеев.

Шагах в ста я увидел женщину… Она шла из магазина с покупками.

— Сюда! Сюда! — закричали мои спутники, размахивая руками.

Женщина ускорила шаг. Высокого роста… Широкоплечая и румяная. И вот уже она улыбается, бежит, обнимает Алексеева и, смеясь и плача, повторяет:

— Цыган, Цыган!..

— Не Цыган, а Цы́ган… Что, изменился?

— Что же ты хочешь? Годы… Ох ты, Цыган!

— Знаток! Или забыла?

— Ну, мы тебя Цыганом звали… Лохматый всегда ходил…

— А я? — с шутливой обидой кричит Булавин.

— Мордвин! Вот, его так и кликали… Бессовестные!.. Ух вы, бессовестные, забыли, никогда не заедете… Екатерина Уваровна, а вы?..

— Вот, Машенька, снова приехала…

«Они знакомы, — значит, мать бывала уже в этих местах», — подумал я.

Мария протягивает мне руку. Знакомимся… Мне интересно, как восприняла Мария мой очерк о Киме, помещенный в газете. Я спрашиваю об этом.

— Читала, как же… Можно и так, — говорит она. — Хорошо, что вспомнили… Сколько лет прошло — и ни слова о нем… Разве то справедливо? Сам Ковпак приезжал к нему за советом… И Ким ездил к нему… А как наши войска пришли в Междуречье — он уже в стороне оказался.

— Что поделаешь, такова участь разведчика — всегда оставаться в тени…

— Кому — тень, кому место под солнцем… Памятник ему надо ставить.

А прохожие останавливаются и с любопытством смотрят на нашу шумную группу. Появляется заведующий местным краеведческим музеем. Он хочет, чтоб мы прежде всего посетили музей. Я же обдумываю план своих действий… Наконец мы разделяемся. Основная группа идет в музей…

Льет дождь, но никто на это не обращает внимания. Тихие улицы, редкие пешеходы, домики с резными окошками, впрочем, попадаются и каменные. В центре городской парк с обелиском павшим героям.

Едва мы вошли в музей, разговоры тотчас же смолкли. Мы останавливаемся у стенда, посвященного центру Кима (Гнедаша). И вокруг большого портрета человека с высоким лбом, в свитере, расположились фотографии его соратников, учеников. А вот маленькая головка Клары Давидюк… Здесь она совсем девочка… Мать молчит, Мордвин и Знаток перешептываются, они тоже находят себя… Фотографии тусклые, видно пересняты откуда-то.

Наверное, с час мы пробыли в музее, а потом поехали к Марии Хомяк. Она живет на окраине. Городского здесь уже ничего нет. По обеим сторонам улицы хаты с небольшими участками. А вот и ее домик. Мы отворили калитку. На дворе чернеют бревна. Сарай покосился. Маленькая собачурка залилась тонким пронзительным лаем, но уже через минуту махала хвостом и всем своим преданным видом показывала, что рада гостям. Мария встречала нас на крыльце. Мы пошли в просторную кухню. Здесь все пылало — хозяйка готовилась к приему своих товарищей по оружию. Она пригласила меня в комнату. Никелированные дуги кровати, стол, швейная машинка, накрытая крупным белым кружевом. В центре между двумя окнами большой портрет Кима в рамке под стеклом. Такой фотографии я не видел еще… Здесь он был совсем не резидент, а веселый обаятельный парень, открытый и добродушный. Словно сбросил маску непроницаемости.

— Кому он так улыбается? — спросил я.

— Людям, — отвечала Мария.

— А Клару вы хорошо помните?

— Как же!.. Барышня была… Москвичка. Интеллигентная, ученая… Все около рации своей. Как Ким уйдет в Киев или в Чернигов в черном своем мундире с крестами — ходит молчаливая, волнуется, видно… Завидит меня — «Машенька, Ким не вернулся еще? У меня много радиограмм накопилось». Потом, как я до дому ходила к нему в Салогубовку, все спрашивала про мать и его сестер. «Жену видела?» — «Нет, говорю, не нашла ее там…» Но он о своих дюже волновался… И о жене. Он знал, что у него дочь, Светочка, перед войной родилась. Но он не видел ее ни разу. Не знаю, жива ли…

— Его дочь, Светлана Кузьминична, жива и прислала мне письмо. Ей так и не пришлось увидеть отца. Теперь она уже окончила институт, работает учительницей.

— Наверное, похожа на него? Очень бы хотелось ее повидать.

— Я ее тоже не видел. Но письмо она прислала. Пишет, что помнит один лишь момент — когда пришло сообщение о гибели отца, — это конец сорок четвертого. Светлане было всего три года. К тому времени Шепетовка, где она жила с матерью, была уже освобождена от оккупантов… Позже, уже взрослой девушкой, Светлана ездила в Слоним на могилу отца. Теперь каждый год ездит… В Слониме у них появились друзья!

— А жена Кима?

— От нее я писем не получал… Мария Тимофеевна, а вы не знаете ничего о судьбе второй радистки, Нади, которая работала в Киеве?

— Одно знаю — захватили ее немцы. И выпытали у нее код. Когда б не Ким, много б она натворила бед.

— Вы считаете, что она погибла?

— Кто знает… Вы в Белоруссии еще не были?

— Нет.

— Там живет один человек. Сурок по фамилии. Ким посылал его в Киев узнать, он и ходил на ту квартиру, может, он знает что. Он где-то в Минске живет.

— А чем кончилась история с Беклемешевой?

— Она от гестапо работала.

— Вот как… Кто же ее раскрыл?

— Сама раскрыла себя… Случай помог. Я все по заданиям Кима ходила, а как заданий нет, помогала сестре Шуре на кухне… И эта Беклемешева стала к нам приходить. Придет: «Девочки, может, помочь что?..» А мы: «Спасибо, справимся». А девка она вроде на вид своя, но не лежала душа к ней… Да не скажешь ведь, обидится. Документы у ней исправные были, как от Москвы. У нас в центре тогда генерал жил, Смирнов Петр Федорович, веселый дядечка, душевный. Пожилой уже, в землянках сыро, расхворался. Я ему в землянку обед носила. И в тот раз совсем собралась. Налила котелок. Смотрю, эта гостья тут крутится… Спрашиваю: «Чего тебе?» — «Соли». Потянулась за солью я, она к котелку подскочила… Вот меня тут подозрение взяло. Все же беру котелок, иду с ним в землянку. И все думаю, чего это она заглядывала. Открыла крышку и смотрю, а на поверхности вместе с жиром какая-то зелень плавает. Но я еще всего не понимала или до сознания не доходило. Навстречу Игорь идет… Показала ему… «Шут его знает, говорит, так с виду не определишь. Вылей лучше». Вылила. Вымыла котелок горячей водой, налила нового супу… А вечером все обнаружилось. Вошла я в сарайчик, где мы чай кипятили, вижу снова ее: подняла крышку и всыпала чего-то гуда… Тут до меня дошло… Зло взяло, схватила чайник — да в нее, жаль, промахнулась. Зато Немчинов не промахнулся, она, гадина, мышьяк сыпала… Тиссовский распознал.

— Она призналась в шпионаже?

— Вот того я не знаю… Ее Тиссовский и Немчинов допрашивали в секретной части. Немчинов сказывал — когда вел ее, все кричала: «Бандиты, сволочи, все равно немцы вас всех передушат!» Наверно, призналась.

Она замолчала.

— Вы сказали: «Немчинов вел». Что, он расстреливал?

— Он. Он всегда… Родителей его, сказывали, немцы поубивали, и он шибко против них лютовал.

— А Ким расстреливал?

— Не… Он в эти дела не касался. Но окончательный приговор утверждал… Уже присудят, все. Он придет. Поговорит… Потом выйдет, скажет: «Да, это их агент… Можно пускать…» Немцы шпионов к нам засылали, за Кимом охотились.

Собачка, встретившая нас во дворе, прошла в кухню и теперь преданно и просительно смотрела на хозяйку. Мария дала ей кусок колбасы, приласкала.

— Вот тоже у Кима такась собачка была. Маяк звали… Все хотел ее в Ромны к своим отправить… Но так и не вышло у него… А эта приблудная… Вижу, похожа на ту. И оставила.

— А что же стало с той собачонкой?

— В деревне оставил. Никак ему было с ней.

— Павлова вы знали?

— Конечно, знала… Ким же его привел вместе с казаками… После он митинг устраивал, речь говорил… Казаки клятву давали… Такое тут пошло ликование. Многие мужики плакали… Да… Один вышел и сказать ничего не может… Стоит, вздрагивает… Потом все же сказал: «Кровью, говорит, своей смоем позорное пятно — службу у Гитлера».

— А сам Павлов?

— И он с нами. Он же остался их командиром… Лихой был… Вылазки делал, нападения на штабы ихние. Все на коне, с шашкой.

— За что же его расстреляли?

Пауза. Она молча долго смотрит на меня.

— Как изменщика, говорили. И в приказе было записано, что он саботажник.

— Но вы-то как считаете?

— Чего не знаю, того не знаю…

Она помолчала, потом продолжала:

— Как погиб он, я могу сказать, его при мне расстреляли. Только вы не торопите меня. Я подумаю, вспомню, сама скажу. Тут ошибиться нельзя.

Потом она выдвинула ящик комода и, порывшись в нем, достала такой документ:

И печать.

— Получили орден? — спросил я.

— Да он-то, Ким, обо всем позаботился. И в список меня вставил. А пока дела шли, рассматривались, его и перевели в Белоруссию… Меня вызвали. Опишите, говорят, про свои подвиги. Яки таки подвиги? Ходила по селам до наших людей… До самой Полтавы дошла… Опять спрашивают: «А сколько на твоем счету фрицев?» Лично, говорю, я ни одного не убила, потому Ким не велел. Смеются: «Этого быть не может». А он сам говорил мне: «Я десять фрицев отдам за одно ценное донесение». На том и осталось.

Из кухни доносились оживленные голоса. А Мария думала совсем о другом — о своей молодости. Но вот она вдруг улыбнулась и сказала:

— А Ким-то — член партии, командир, а молитвы все знал.

— Да ну!

— Правда. Случай был… Задержали наши хлопцы одного человека, в зоне ходил… Вот их и взяло подозрение.

«Кто такой?» — спрашивают.

«Священник, — отвечает, — в соседнюю деревню иду панихиду служить».

«Знаем, какой ты священник, шпик ты».

Привели в штаб. А тут Ким был. Услышал разговор. Подошел к попу.

«Священник? Правду говоришь?»

«Истинный крест!.. Поклясться могу».

«Не надо клясться. Читай молитвы».

«Какие прикажете?» — спрашивает поп, видно смекнул, что это начальник.

«Верую», «Отче наш» и «Богородица», и дальше все по порядку».

И представьте, тот стал читать. Ким слушает, кивает. В одном месте поправил. Говорит: «Батя, пропускаешь…» Тот: «Извините, сбился от волнения». С полчаса его слушал… Потом говорит: «Пустите его, и верно поп». Смеялись…

— А вы не спрашивали у Кима, откуда он знает молитвы?

— У него спросишь! Все смешочком… Говорит: «Я старец был». Любил шутить.

Тогда я как-то не придал значения этому случаю, вскоре позабыл о нем. И лишь позже, идя по следам Кима в Белоруссии, я вновь услышал как бы отзвук рассказанного Марией случая.

Глава VIII ЗАСТОЛЬЕ В ОСТРЕ

За столом собралось довольно много народу, пришли еще кое-кто из местных. Беседа за столом вначале была сдержанной, велась короткими репликами. Но постепенно вино делало свое дело. Речи становились оживленней, запальчивей. Воспоминания пробудили чувства самые разные: и горечь утрат, и радость от сознания свершенного, и стремление хотя бы сейчас, спустя четверть века, вынести свой суд, и, наконец, сомнения.

— …Пытался! Только Ким был умней его. Он ушел к Збанацкому… А вскоре того отозвали.

— Отозвали или сам улетел — это еще неизвестно.

— Чего бы он сам улетел перед приходом наших?

— Разные могли быть причины.

— Я только одно знаю: когда наши пришли к Десне — кто их встречал? А, скажи? Ким, Збанацкий, Мольченко, братья Науменко… То-то и оно. А где Таращук был? В Москве уже.

— Ну, правильно…

— Строкач ему так и сказал: «Вы знаете, Таращук, почему вам не дали Звезду: фактически вы уже не командовали соединением». Я же говорю — Ким! Ким и сместил его, но не хотел обострения и держал дипломатию — мол, отозвали, и все. Он же был уполномоченный Генерального штаба.

— Кто это знал?

— Мы знали, Ставка знала… А как Ким погиб в Белоруссии, нашлись, кто решил чужими руками жар загрести… Кто знал о Киме? Мы, и все. А о ком в газетах после войны писали? А ты говоришь!.. Ну… Братья, за Кима! Вечная ему память… Нет, все же нам повезло, командиры у нас были добрые. За некоторым исключением, як говорят…

— А все же Юрий Павлов зазря пострадал.

— Зазря — это точно. И за характер свой своенравный. Храбрец был, ничего тут не скажешь, а дисциплины не знал…

— Вот и зачесть бы ему: за храбрость, положим, орден он заслужил. За нарушение дисциплины — наказание. Вполне бы уравновесилось.

— Хе!.. А где те весы?

Мария следила за разгоравшейся полемикой и, решив, что пришел момент немного унять страсти, сказала:

— Ладно, хватит споров!.. Лучше про Клару скажите… Екатерина Уваровна, ваше здоровье!..

— Спасибо, — отвечала Екатерина Уваровна, чуть пригубив рюмку. — Я все хотела спросить об одном… Лет пять назад заезжал кто-либо из вас ко мне в Москву, на Ново-Басманную?

Воцарилась пауза. Сидящие за столом переглянулись.

— Может, ты, Леня?

— Нет…

— А как фамилия того?

— В том-то и дело, что он не сказал фамилии. Меня не было, я уезжала в Ленинград к родственникам, — отвечала Екатерина Уваровна.

— Кто ж то мог быть?

— И главное, ничего не оставил. Соседка рассказывает, пришел, спросил меня… Соседка ответила: нет, в Ленинграде она. «А можно зайти в ее комнату?» — говорит.

Все молчали. Наступила напряженная тишина. Екатерина Уваровна продолжала:

— «Да кто вы?» — спросила соседка. «Я служил с ее дочерью Кларой». Та видит такое дело — провела, открыла комнату: «Смотрите», — говорит. Долго, наверное с час, сидел он.

— А ваша соседка обрисовала его наружность?

— Говорит, невысокого роста… На вид моложавый…

— Соседке-то сколько лет? Я к тому — кого она моложавым считает? — спросил Алексеев.

— Старая… Ровесница мне.

— А… Кто ж бы то был?

«Интересно», «странно», — послышались реплики.

— А про то, что тихий, скромный, не говорила она? — спросила Мария Хомяк.

— Рассказывала: сидел, молчал, лицо руками закрыл.

— Тогда я знаю кто… Но мне нужно проверить, — сказала Мария.

— Сколько же времени тебе потребуется для проверки — месяц, год? — усмехнулся Знаток — Алексеев.

Мария взглянула на часы.

— Сейчас десять вечера… До полуночи я скажу… Не смейся, я таким делом шутить не стану.

Игорь Валюшкевич появился как-то незаметно, без стука. Вдруг, взглянув в противоположный конец стола, я уловил там движение, а затем увидел молодого еще человека с университетским значком. Он как-то скромно, быстро кланялся, не желая, видно, привлекать к себе внимание.

— Чем ехал, Игорь? — крикнул Булавин.

— Такси… За полтора часа домчались… Лихой попался шофер.

— Правильно! Что там — четвертной, наверное, не больше?.. А мы все на деньги считаем, — сказал Булавин.

— То ж ты считал, а он не считал, — подтолкнул друга Цыган.

Валюшкевич молчал и улыбался.

— Как, Игорь, пчелы еще не заели тебя? — крикнул Цыган.

— Они меня лечат… Бессонница была — как рукой сняло, — улыбаясь, отвечал Валюшкевич.

— Ну?! От укусов?..

— От меда… И от укусов. В небольшом количестве это полезно. Могу и тебе порекомендовать…

— Бессонницей не страдаем. Постоишь у станка восемь часов — спишь как убитый.

Валюшкевич опять так же молчал, улыбался. Сосед мне шепнул: «Вот у Кима такая улыбка была, Игорь с него скопировал… Похоже, но все ж не то… Кима каждый копировал… Курков — тот осанку, походку… Немчинов — взгляд Кима… У Кима действительно взгляд был!..»

— А Клара? — спросил я.

— Клара сама собой была. Никого она не копировала. Просто… она любила его.

Уже со стола было убрано все, женщины готовили чай. Я подсел к Валюшкевичу и познакомился с ним. Ему уже сорок пять, но внешне и сорок дать — много. Голос и манеры — мягкие, на вид кажется, что очень уступчив.

— Вам уже много про Кима рассказывали… И как мосты рвал, и как эшелоны с путей сбрасывал… А мне запомнился один, можно сказать, эпизодик… Никакого и героизма не было. Но на меня сильное впечатление он произвел, — начал Валюшкевич и рассказал неизвестный мне случай, в чем-то даже изменивший мое представление о Кузьме Гнедаше. Мне казалось, что он всегда был весь законспирирован, засекречен, взвешивал каждый свой шаг. В интересах дела, конечно. Тем более что ему прямо было запрещено подвергать себя риску без самой крайней на то необходимости. Еще бы: глава резидентуры — все нити, связи в руках.

Было так. Прибежал связной из села Моровска, сообщил, что немцы арестовали нашего человека, Хомач по фамилии. Я думаю: нужно срочно известить Кима. Я знал, что он в нескольких километрах от нас, в селе Бугры… Ну и послал туда связную, Дусю Мольченко, за Кимом. Ушла она, а, наверное, через час Ким является.

«Видели Дусю?»

«Нет».

«Она за вами в Бугры побежала… В Моровске провал».

Он сразу: «Лошадей! Едем… В Буграх сейчас немцы». Я за голову схватился: у Дуси-то ни документов, ничего нет — возьмут, ни за что погибнет девчонка.

«Товарищ Ким, я один, разрешите!»

«Потом разберемся… Едем».

Прихватили с собой начальника контрразведки Галиулина, сели на подводу — и вскачь. На подводе подозрений меньше — крестьяне. Остановились на окраине села. Галиулин пошел по избам искать Дусю. Ким велел мне у подводы стоять, а сам тоже направился по избам с другого края…

— А немцы? — перебил я рассказчика.

— Их пока не видно. Ну, думаю, может, ошибка какая-то вышла. Минут через десять вернулся Ким. «Счастье твое, говорит, что жители здесь умные, предупредили связную. Да и немцы ушли, только полицейский стан оставили». Едва он это сказал, смотрим — по улице к нам наряд приближается. Полицаи. А Галиулина нет, как уедешь? Старший наряда кричит:

«Стой! Кто такие?»

Ким спокойно отвечает:

«Свои, сельские…»

«Документы!»

Они у нас были, можно бы предъявить. Но в подводе оружие, автоматы. Вдруг заглянут?

«Брось ты, папаша, усердствовать! — улыбается Ким. — Хочешь, первачом угощу?»

Вижу, время тянет. Но полицай, однако, дошлый попался.

«Кажи документы, стрелять буду!»

И уже затвором защелкал, а Ким все тянет. Между прочим, он всегда знал крайний момент, когда уже нужно действовать без промедления. Я просто поражался его выдержке. И здесь, может быть только за секунду до выстрела полицая, вдруг говорит:

«Постой, не горячись, вот тебе документы!»

Подошел к подводе да как жахнет по ним очередь! Старшой упал. Остальные — бежать. Видимо, за подмогой.

«Товарищ Ким, — уговариваю я, — езжайте! Один дождусь Галиулина».

«Не то говоришь, отвечает. Держи на прицеле эту улицу, чтоб перереза нам не было…»

Весь стан поднялся, человек тридцать. Приближаются к нам перебежками. Хоть темно, а видно фигурки… Гляжу, и Галиулин с задних дворов бежит. Чесанули мы вдоль улицы из автоматов — и ходу.

— А Дуся, значит, тоже приходила в село? — спросил я.

— Да. Она раньше нас успела. Зашла в избу к нашим, хозяева ее сразу предупредили — она тихонько ушла дворами. Там как было: в одном селе, которое к дороге поближе, — немцы, а рядом — ничья власть, верней партизанская… Дуся Мольченко сейчас в Киеве живет с мужем… Муж-то ее комиссаром был в отряде Збанацкого, теперь он доцент Киевского университета, читает курс философии. Известный человек в Киеве…

Мы с Валюшкевичем сидели в стороне. А застолье шло по новому кругу.

— А официально вы числились в центре?.. Кем?

— Командиром разведывательно-диверсионной группы. Но официально я проходил по отряду Збанацкого, а подчинялся фактически Киму. Збанацкий понимал все… Нет меня — он знает: значит, Ким послал на задание. В основном я действовал в районе Прилуки — Бахмач — Нежин… Дело известное — минировали дороги, мосты… Потом идешь в центр, докладываешь… Первое дело — покушать дадут. Это уж обязательно… Вон Мария и еще сестра ее Шура — они хозяйством центра ведали. И готовили… Если с мороза — стопку поднесут…

После того как я взорвал бензосклад под Остром, ко мне подошел Тиссовский и говорит: «Молодой человек, вы отличились. Отныне вам открыт доступ к Киму в любой час». Что вы думаете? Это самая большая честь была… Центр был при отряде Науменко, но тот ему беспрекословно… Признавал! А когда Таращук взял власть, он сразу вызвал меня. Я не знал еще новых порядков, только с задания вернулся… Говорят: тебя вызывает командующий.

«Ким?» — спрашиваю.

«Нет, Таращук», — говорят.

Ладно, думаю, чего спешить. Успею. Собралась братва, шутим, смеемся. Снова связной бежит: «Срочно к командующему… Под трибунал хочешь?» А я: «Что?! Меня под трибунал?» У нас гордость была, мы себя кимовцами считали. Я лично три эшелона пустил под откос — и в трибунал? Не вяжется. А мне говорят: «Иди, у нас сейчас новые порядки. И верно, под трибунал попадешь. Шпокнут, как Павлова».

Иду. А уже настроение не то. Что, думаю, за порядки? Зачем? Вхожу в землянку. Таращук лежит на койке. Так лежа и разговаривал. Его я раньше видел, как он около Кима ходил… Сейчас совсем другой. Сурово так посмотрел, но воля в нем чувствовалась… Командир он был боевой, если б не… ну, как бы это сказать, тщеславие, стремление все себе подчинить.

— Но если он был избран командующим? — вставил я.

— Да, конечно… У него своя правда была… искоренить партизанщину. Но ведь он же должен был понимать…

Ну, я доложился по форме. Стою по стойке «смирно».

«Почему сразу не явился?» — спрашивает.

Я молчу. Он рукой голову подпер и смотрит.

«Ладно, говорит, как у тебя есть заслуги, прощается в первый раз. Но знай: командующий — я. Приказ мой — закон. Вот так. С сегодняшнего дня назначаю тебя моим помощником по разведке. Ясно?»

Дивлюсь я… Думаю, как же так? Или, может, с Кимом уже согласовано? Разные мысли… А он:

«Иди, принимай дела…»

Тут меня вдруг осенило:

«Не могу, товарищ командир, на линию должен идти, спецпоезд встречать».

«Без тебя встретят. Передашь по команде».

«Никак нельзя, говорю. Потому я один систему их охраны знаю. Где какие посты стоят. Иначе к дороге не подберешься. Там на каждый километр пост».

Посмотрел на меня хмуро.

«Решил у Кима остаться?»

«Так точно», — говорю.

«Подумай, говорит, до утра. Утром явишься. Предлагаю немало».

Вышел я от него и к Киму в лес. У себя был. Вижу, настроение невеселое. Я доложил ему про спецпоезд, свой план подрыва. Он одобрил. Тут я ему и рассказал про вызов к Таращуку и что утром явиться велел.

«Что ж, думай», — сказал Ким.

«Надумал, говорю, хочу с вами остаться».

«Так и скажи ему… Он поймет. Все уладится».

Наутро я так ему и ответил.

«Ладно, говорит, смотри сам».

На том и кончилось.

— А где в то время была Клара? — спросил я.

— Ее не было. Она к Бакуну ходила под Нежин, потом в Кадыщанские леса. С ней был резидент Кима в Чернигове Саша Михайленко. Они по рации информацию в центр давали об обстановке в тех районах.

— А Михайленко жив?

— Да… По-моему, он в Чернигове и живет.

Мария Хомяк отделилась от кружка и подошла к нам.

— Кажется, завелись ребятки, — заметил Валюшкевич, кивая на соратников.

— Можно! Когда-то еще вновь соберемся, — отвечала Мария.

…Я решил, что сейчас подходящий момент, и, обратившись к Марии, спросил, не вспомнила ли она, как было с Павловым.

— Что рассказывать? Сказ — он короткий. Мы в казарме сидели, Кима не было, ушел куда-то. А Юрий Павлов здесь был. Про что уж говорили, не помню. И тут приходит старшина комендантского взвода с автоматом. Старшина подходит к Павлову и говорит: «Командир приказал немедля вам в штаб явиться». А Павлов — мужик с норовом: «Ладно, скажи, приду». — «Приказано доставить». — «Доставить? Меня?!» — Павлов встал во весь свой рост, руку к автомату протянул — он на стене висел. Старшина раз — и прошил его… Но он еще стоял… Потом начал валиться. Я к нему кинулась — мертв. Шесть пуль всадил… А после уже нам приказ зачитали…

— Но приказ исходил от Таращука? — спросил я.

— От него, Таращука. Командовал он, правда, недолго, может месяц. Заместителем был Темнюк… этого мы совсем мало знали. Да… Надо было Киму командующим быть. Ему предлагали… Отказался. Збанацкий с Науменко колебались… и двинули Таращука. Бывает…

— Да, но все-таки как же с Павловым? Причины расстрела его?

— Неподчинение приказу. В боевых условиях. Предпринял попытку… — сказал Валюшкевич.

— Но ведь…

— Неподчинение, — вздохнул Валюшкевич. — А как же? Нет, тут подкопаться трудно: Павлов схватился за автомат.

— Или просто хотел взять его с собой? — продолжил я.

— Так или иначе, все было предусмотрено… Учтите, на нем все же было пятно службы в карательных войсках… Правда, он недолго служил… Что поделаешь — война. Был приказ — укрепить дисциплину, покончить с партизанщиной. Вот он и попал под горячую руку.

Я взглянул на часы: два часа ночи. Как время пролетело…

В дверь постучали. Вошла девушка в плаще.

— Мария Тимофеевна, я с телеграфа, — представилась она, — вам по междугородной снова звонил Науменко. Уж очень просил еще раз передать, что ждет вас завтра к себе на берег.

Чтобы прояснить вопрос с Павловым, я ненадолго прерву последовательность повествования и скажу еще об одной встрече, которая произошла позже, в Киеве. Бывшего комиссара отряда имени Щорса, Владимира Федоровича Мольченко, я застал перед самым его отъездом на дачу. Грузовик уже ждал, однако, узнав, по какому я делу, он тотчас отложил все дела.

— Может быть, в другой раз? — спросил я.

— Нет, нет!.. Это важно, а когда еще вы застанете меня? Итак, вас интересует конкретный вопрос: Павлов, взаимоотношения Кима и Таращука… Что ж я могу сказать? Павлов был смелый командир, волевой… А погиб глупо. Но с точки зрения формальной в этом трудно кого-либо обвинить. Трагедия обстоятельств. Война. Факт неподчинения все-таки был. Потянулся к автомату… А Таращук вспыльчив, своенравен. Вот, собственно, и все о Павлове. Конечно, жаль… И формулировка «расстрелян за саботаж» — очень обидная. Но, повторяю… — он развел руками, пожал плечами, как бы не находя точных слов.

— Ким и Таращук не были друзьями?

— До какого-то периода взаимоотношения у них были нормальными. Потом создалось такое положение. Командующим числился Таращук, а для командиров отрядов по-прежнему высшей властью был Ким. Он пользовался безграничным авторитетом среди нас всех. Понятно! Он же способствовал объединению партизанских сил. Ему бы и взять в свои руки командование. Но он отклонил это. И все. Если б Таращук сумел пошире взглянуть на вещи! Не хватило на это мудрости, такта. Таращук стремился подчинить себе все, и в том числе, насколько я понимаю, и центр Кима. Но Ким подчинялся непосредственно разведывательному отделу в Москве. Возникли трения… К тому же слава и популярность Кима в Междуречье не давали покоя командующему. И однажды был случай. Таращук послал команду доставить Кима к нему в штаб. Это все на моих глазах… И тогда Збанацкий принял решение увести Кима дня на два, пока минует острый момент. Пришедшим людям из комендантского взвода было объявлено, что Кима нет. Они удалились. А вскоре Таращука отозвали… Потом, когда наши войска заняли Междуречье, он вновь вдруг явился… Но уже не был командующим.

— Писем Кима у вас нет? — спросил я.

— Нет. Смирнова Ивана Константиновича — это есть…

— Может, Петра Федоровича?

— Одно и то же! Он был и Петр Федорович, и Иван Константинович, а вернее — ни тот, ни другой. Ну, это тот генерал, который приезжал инспектировать центр.

— Генерал?

— Назовем его генералом. Степан Ефимович любил субординацию. Словом, мы говорим об одном и том же лице, которого условно звали Смирнов. Он не отозвался на ваш очерк?

— Нет.

— Возможно, погиб или умер уже. Ему тогда под пятьдесят было… Почитайте его письмо, это я получил уже после гибели Кима.

Он дал мне несколько листков пожелтевшей бумаги, исписанных знакомым мне малоразборчивым почерком. В них воспоминания о былых сражениях. Имена товарищей по оружию. И вот:

— Это уже после смерти Кима, — повторил Мольченко.

Позднее я встретился со Збанацким на его квартире, в Киеве. Он много рассказывал мне об истории партизанской войны в Междуречье. Потом я спросил у Збанацкого о случае, рассказанном Мольченко. Ведь Збанацкий был непосредственным свидетелем.

Юрий Олиферович развел руками:

— Что было — то было… Не зачеркнешь…

— А все-таки, если подробнее? Тут важна каждая деталь.

— С Павловым получилось трагично… Что поделаешь? Война…

— Но ведь и с Гнедашем могло так случиться, — заметил я.

Збанацкий покачал головой.

— Ну, нет!.. Фигуры — разные… Кузьма Гнедаш был реалист, не строил иллюзий, все понимал.

И Збанацкий мне рассказал, что начиная примерно с августа 1942 года, когда в Междуречье возобновилось сопротивление захватчикам, Ким понял, что становится хозяином положения. Ким имел все качества народного вождя, да он и был им, хотя многие не подозревали, чья воля направляет их действия. И вот тот странный эпизод — когда люди Таращука явились за Кимом, чтобы арестовать его. Это было совсем незадолго до прихода наших войск. Ким находился в отряде Збанацкого, а человек, командовавший взводом, посланным за Кимом, был хорошо знаком со Збанацким, поэтому явился прежде к нему за советом, как быть. Збанацкий отвечал в том смысле, что он не знает, кто из них сошел с ума. Человек тот признался, что все понимает, но не знает, как поступить, поскольку приказ у него на руках. «Смешно, Ким не Павлов, того могли взять голыми руками, а в этом разе под арестом окажешься ты, а потом тот, кто послал тебя», — заметил Збанацкий и, посоветовав командиру взвода сидеть и ждать его, отправился к Киму. Ким выслушал это сообщение совершенно спокойно, как будто ждал этого, усмехнулся немного с досадой и сказал:

— Ну их к чертям, — суета, несерьезно… Поедем-ка, Юра, лучше рыбу ловить, давно я ухи не ел, да прихвати бутылку сорокошичской для доброй беседы. Минуточку, только передам коротенькое сообщение в Москву.

Они поехали на рыбалку и пробыли там почти двое суток. Когда вернулись, обстановка была уже совсем иной.

Вот и все, что я мог собрать дополнительно о Киме. Факты эти отчасти подтверждаются двумя его записками к Збанацкому, но я решил воздержаться от их опубликования, памятуя о том, что Ким не был мстительным. Это я слышал от многих. Все сходились на том, что был он смел, проницателен, весел. Часто шутил, а еще чаще отшучивался и очень любил свою собачонку-дворнягу Маяка и даже хотел отправить ее домой, чтобы после войны заняться ее воспитанием.

Глава IX СТАРЫЙ ДУБ

Наутро мы раздобыли грузовик с цепями на задней паре колес и двинулись через Выдринские болота к берегам Киевского моря. Несмотря на трудную дорогу, Екатерина Уваровна тоже решила поехать с нами: ей очень хотелось повидать Степана Ефимовича и услышать от него хоть несколько слов о Кларе. Она села рядом с шофером. Булавин, Алексеев, Валюшкевич, Мария Хомяк и я забрались в кузов грузовика. На полпути Валюшкевич внезапно постучал по кабине шофера. Машина остановилась. Мы вышли из нее.

Возвышаясь над всеми остальными деревьями, перед нами стоял старый дуб. Густая зеленая крона его захватывала огромное пространство. Дубу этому, как гласила надпись, было много столетий. Кое-где уже чернели сухие сучья. Крупноребристая твердая кора была словно отполирована прикосновением тысяч и тысяч рук. Странно: весь лес вдоль шоссе был вырублен немцами, а старый дуб уцелел. Я спросил об этом Валюшкевича.

— Работа большая. Куда бы он упал? Наклон-то на дорогу. А у них все время тут транспорт сновал… Сюда все Курков приходил. Заберется на самую верхушку и сидит, машины считает. И Ким забирался, местность осматривал. Оттуда Остер в бинокль как на ладони виден, а в хорошую погоду и Киев просматривается…

Едем дальше через Выдринские леса и болота. Дорога все глуше. И вдруг — бетонная набережная. Тряска прекращается. Солнце уже садится, и от самого горизонта по водной глади Киевского моря стелется сплошная дорожка. Золотые зигзаги ее доходят почти до берега.

Поворот на мыс. Маленький дачный поселок на самом берегу. Небольшие дощатые домики. Костер, фигуры каких-то людей. Я спрыгиваю на землю, иду к костру. Навстречу мне поднимается высокий, красивый, кремневый дед из легенды о Киме. Это и есть Степан Ефимович Науменко, командир партизанского отряда «Победа».

— Кажи себя! Какой ты есть, шо про Кима писал? — с шутливой строгостью говорит он.

— Степан Ефимович, виноват я перед вами. Ну не знал, ей-богу не знал, что вы были первый, кто встретил Кима на Украине. Вы и Мария.

— Не в том суть! — Он усмехается. — Говорят, лучше поздно, чем никогда… Ким!.. Почитай, полгода мы с ним в Выдре сидели. Лихой был вожак.

К костру молчаливо, скромно и как-то даже робко подходят Булавин и Алексеев. За ними Игорь Валюшкевич. Куда девалась их удаль? Они снова, как мальчики, покорные, тихие.

— Ну-ка, ну-ка!.. Давай на свет! Цыган, ты?

— Я, Степан Ефимович…

— Унялся! Шустрый шпаненок был. Ох, любил победокурить.

— Степан Ефимович, я уже дед, внука имею!

— Шо с того мне! Я уж прадед… Мария? Такая ж как была, красавица. Все у тебя впереди, только входишь в возраст.

Мария что-то тихо говорит Степану Ефимовичу, лицо его становится вдруг серьезным. Он напряженно смотрит в темноту, отыскивая кого-то. Отыскал. Твердым, крупным шагом подходит он к Екатерине Уваровне и склоняет свою белую голову. Вслед за ним к матери подходит Василий Ефимович Науменко. Ему тоже немало — седьмой десяток, и не первая треть…

А Степан Ефимович говорит, глядя на Екатерину Уваровну:

— Дочка-то на маму похожа была. Черненькая только.

— Да, да, — кивает Екатерина Уваровна. — Вот, говорят, когда в мать, то несчастливая.

— Счастливая она была. Очень счастливая, дорогая Екатерина Уваровна… И обходительная. Слова резкого не услышишь. Жизнь-то лесная была. Иные пораспускались, а Кларочка твоя нет… Уж берегли мы ее. Все берегли. Да, видно, рук не подложишь, такая судьба.

Степан Ефимович замолчал. Потом вновь заговорил:

— Прием я раз устраивал в честь генерала чи полковника из Москвы. И она была. Я ей говорю: «Пригуби нашего партизанского первача». Нет. Не стала. «Мне, говорит, мама не разрешает».

Приятно было это слышать Екатерине Уваровне? Наверное. Но чем лучше дочь, тем горше утрата ее.

…А затем ночная беседа при свете в одном из этих карточных домиков. И прерывистый рассказ Степана Ефимовича о начале партизанской борьбы в Междуречье.

— На Десне за баржи шел бой. Немцы тянули две баржи с провиантом разным… Ну, мы и задумали их потопить. Охрана там — взвод какой-то… Вот то была первая наша акция. После боя Ким совещание провел, на недостатки указал… Мальчишки, горе-бойцы. Про него не скажу — он пулям не кланялся.

— Ну уж и «горе». Несправедливо это, Степан, — замечает Василий Ефимович. — Все же они-то и положили начало…

— Да я в шутку!.. Вы того не пишите, — улыбаясь, говорит Степан Ефимович, — а пишите, как Павло Дужий на солнце бежал.

— Как «на солнце»?

— Шоб немцы стрелять не могли. Солнце слепило их. А ему нужно было это пространство пройти… С пулеметов простреливали. Все ж убили. Позднее, правда. Пишите…

Воспоминания возникали у него обрывисто.

Я смотрел на Степана Ефимовича, и мне вспомнился тот старый дуб у дороги. Как будто в чем-то они были схожи — тот великан-дуб и этот кремневый богатырь.

Эта встреча произошла в июле 1969 года. Вскоре я вернулся в Ленинград и продолжал работу над повестью. Когда я писал главы о Степане Ефимовиче, все думал, верно ли пишу, так ли это было в действительности, а вдруг старик прочитает и скажет: «Брехня, не так же было». И уже когда повесть вышла в журнале «Знамя», с волнением ожидал его приговора. Но Степан Ефимович уже не мог прочесть о себе — ранней осенью того же года он скончался, окруженный родными и соратниками. Вечная память…

Глава X ЛЮДИ И ДОКУМЕНТЫ

Во время своей поездки я часто мысленно возвращался в ту тихую комнату со стеллажами, где я провел несколько дней, изучая архивные документы. Но в них был лишь результат. Каким образом он достигался, каких усилий стоила эта работа? На эти вопросы документы не давали ответа. Да такой задачи и не ставил перед собой Михаил Михайлович Яструбченко, молоденький офицер разведотдела, заносивший в дело поступаемые от Кима сведения.

Напечатанный в газете очерк всколыхнул память людей, началась как бы цепная реакция. Каждый новый встреченный мной соратник Кима давал мне в руки новые адреса, новые нити. Мария Хомяк дала мне черниговский адрес своей сестры Шуры. Шура со своим мужем Павлом Тимофеевичем Тимошенко тоже почти весь оккупационный период провели в центре Кима. Павел Тимофеевич был одно время секретарем партийной организации центра. При нем в партию приняли Дужего, Куркова и Клару. Самого Тимошенко я, к сожалению, в Чернигове не застал. Он в это время находился в Крыму на лечении. Но жена его, Шура, теперь уже Александра Тимофеевна, была дома (Тимошенко занимают небольшую квартиру в центре Чернигова). Она любезно предоставила мне отчеты мужа черниговскому обкому партии и другие сохранившиеся у нее документы. Таким образом, отсутствие самого Павла Тимофеевича хоть частично было восполнено. И вот я читаю протоколы партийных собраний двадцатисемилетней давности. Но, странно, в них Гнедаш фигурирует под своим собственным именем. Карандашные записи почти стерлись, и я с трудом разбираю текст.

Протоколы очень короткие, но, судя по датам, собрания проводились каждый месяц.

Каким образом Павел Тимошенко оказался в центре Кима? В начале войны, незадолго до прихода немцев, Остерский райком ВКП(б) утвердил его руководителем Сорокошичской подпольной организации. Предполагалось, что нашествие фашистов продлится очень недолго — месяц, другой, — за этот период остерские коммунисты развернут в подполье широкую политико-воспитательную работу среди населения и подготовят вооруженное восстание в тылу. Но все оказалось сложней, трагичней: оккупация затянулась на два с лишним года, а подпольная пропагандистская работа с первых же дней была почти полностью парализована фашистским террором. Нашелся предатель, некий Гробовский, бывший учитель, хорошо знавший местный партийный и советский актив. Он предложил оккупантам свои услуги — те назначили его председателем управы. При всем том Гробовский вел двойную игру: выдавал фашистским властям патриотов и в то же время пытался облегчить в заключении их участь; призывал население к спокойствию, а втихомолку, в кругу собутыльников, ругал немцев и проповедовал анархические идеи. В результате такой «игры» большинство остерских коммунистов были расстреляны немцами, а вскоре вздернут на виселице и сам Гробовский.

Павел Тимошенко довольно быстро оценил сложившуюся ситуацию. Радиостанции у него не было, вести борьбу силами двух-трех оставшихся людей он считал бессмысленным и ушел в леса. Однако связи со своим селом не терял. О группе десантников, появившихся в этих местах, он узнал в июне 1942 года, когда полицаями был убит Кочубей. А вскоре пришла новая весть: перед селом, где был убит неизвестный десантник, неизвестными же людьми, видимо его товарищами, повешен начальник полицейского стана Микита.

И Тимошенко стал искать этих неизвестных. Жена его говорит, что примерно с месяц они бродили по Остерскому и Коцюбинскому районам. Были следы группы, взрывы на двух смолоскипидарных заводах, производство на которых оккупанты пытались наладить, подорванные, развороченные пути. В июле 1942 года они все же встретили Кима и остались в его отряде.

Уже в те времена само имя Кима в партизанском краю было окружено ореолом таинственности и всевозможных легенд, чему, кстати сказать, в немалой степени способствовала фашистская пропаганда, печатавшая в своих газетах объявления о наградах за поимку Кима и всячески расписывавшая его «зверства и грабежи». Никто этому, конечно, не верил. Но имя Кима вскоре прогремело по всей Украине.

Когда Степан Ефимович рассказывал мне об инспектировании Кимом полицейских участков, я, честно говоря, не принял этой истории всерьез. Но вот в отчете Тимошенко, утвержденном обкомом партии, я прочел такие строчки:

Совпадали даже названия сел, которые упоминал Науменко. Хорошая память у старика…

В этом же отчете я нашел и другие любопытные сведения. Кстати, рассказанный Науменко эпизод о захвате Кимом легковой машины с тремя эсэсовскими офицерами — это тоже факт. При офицерах оказались важные секретные документы, позволившие раскрыть планы фашистского командования. Здесь же описание партизанских налетов на немецкие гарнизоны в Броварском и Коцюбинском районах.

Легенда о том, как Ким застрелил немецкого генерала в центре Киева, тоже имела вполне реальную основу, но в отчете есть уточнение: убит был не генерал, а полковник, «в своем штабном кабинете, сейф вскрыт, а документы похищены».

За этой-то фразой и кроется похищение (или съемка) карты со схемой обороны немцев на Днепре (Восточный вал) — дело совершенно уникальное, грандиозное, хотя, как мне кажется, простое по своему замыслу. Почти за два года поисков мне так и не удалось установить точную картину этого подвига. Об истории с картой тоже ходят легенды, причем самые различные. Есть вариант с «мерседесом». Якобы в генеральском «мерседесе» под охраной броневика должны были перевозить портативный сейф с секретными документами. Машина стояла у здания штаба киевской группы войск. Несгораемый ящик уже поместили в нее. Ждали, когда спустится генерал. И генерал спустился, сел в машину, но не один — вместе с Кимом. Дальше — обычный детектив. По другой версии, Ким просто вошел в кабинет к генералу, когда тот открывал сейф, чтоб спрятать карту. Однако в сейф был спрятан сам генерал, вернее труп его. Эффектно, но не очень убедительно. Оставшиеся в живых соратники Кима знают лишь о самом факте похищения карты. Не более. Никаких документальных подтверждений, кроме косвенной ссылки в записке Тимошенко, тоже нет. А какие, собственно, могут быть подтверждения? Известно, что карта эта (или снимок ее) в единственном экземпляре была доставлена из Междуречья самолетом нашему командованию. И конечно, там нет описания, каким образом Ким заполучил карту. Однако в его наградном листе совершенно ясно сказано, что «Гнедаш К. С., раскрыв систему обороны немцев, способствовал быстрейшему форсированию Днепра наступающими частями Красной Армии». Именно за это он получил первый орден Красного Знамени.

Попробуем представить себе, как могло быть организовано похищение карты, опираясь хотя бы на те немногие факты, детали, которые известны нам. В своем отчете Ким сожалеет, что за недостатком времени «мы не имели возможности хорошо проработать вражескую среду, вжиться в нее. Поэтому порой приходилось прибегать к авантюрам».

Далее он рассуждает о характере авантюр, и проскальзывает такая мысль, что чем авантюра смелей, тем, мол, большая гарантия в ее удачном исходе. Что ж, психологически очень точно. И вот практическое развитие этой мысли:

Рассказа о карте нет. Да это и понятно. Кима просили описать психологию врага, а о том, что совершил наш разведчик, предполагалось, что уже известно тому, кому следует знать. Что же еще?

Продолжаем версию. Оперативное управление штаба группы войск киевского плацдарма помещалось в Киеве в здании бывшего военного училища, которое кончал Гнедаш. Он знал каждый закоулок этого здания — и это было очень кстати для безопасности. В этом-то здании, как я полагаю, и появился ревизор из Берлина, прошел в секретную часть и стал ее инспектировать. Почему же, однако, визит Кима не завершился, как обычно, бутылкой мартеля и вручением ревизору «русского сувенира»? Очевидно, знакомясь с документами, Ким натолкнулся на карту. Понял ее значение и стал перед дилеммой — как быть. Память у него, как рассказывают, была отличная — он брал текст с первого чтения. Но в данном случае Ким из-за исключительной важности документа решил, видимо, не полагаться на одну память. А рядом сидел свидетель — начальник секретной части, присутствующий при ревизии. Его и пришлось убрать. Вряд ли Ким при этом воспользовался огнестрельным оружием — в соседних помещениях было полно людей. Скорее всего — нож. Но это опять уже наши предположения. Вернемся же к отчету секретаря партийной организации Тимощенко.

Вот и первое упоминание Тимошенко о Кларе:

О взрыве Дарницкого моста сказано очень коротко. Но сообщается любопытная деталь: после взрыва «немецкое командование усилило террор над своими офицерами и солдатами, отвечающими за охрану моста в Киеве». В отчете есть и описание майского окружения в 1943 году.

Как известно, после восемнадцатисуточной блокады немцы сочли группу Кима уничтоженной, сняли кольцо и даже сообщили об этом по радио и в газетах. Похоже, что очередной раз, щелкнув впустую волчьей пастью, гестапо с удивлением констатирует: «Мой бог! Этот русский смельчак снова обманул нас! Можно ли так, господин Ким, поступать с профессионалами высокой квалификации? Всему есть предел. Русские — непонятный народ».

В позднейших обращениях службы СД и гестапо к Киму уже отсутствуют такие формулировки, как «матерый уголовник по кличке Ким». Напротив, СД как будто распинается перед советским разведчиком, который в «отчаянной и фанатичной борьбе своей проявил чудеса храбрости». Затем констатируется безысходность этой борьбы: «Как образованный офицер, господин Ким, вы должны донимать, что одиночный протест — ничто против организованной, хорошо управляемой армии». И, как итог всех этих теоретических рассуждений, скромное предложение: гарантия жизни, свободы и обеспеченное существование в одной из нейтральных стран.

Думаю, однако, что обращение это ставило своей целью отвести внимание Кима от других акций против него. Тут и обещанная колоссальная награда за его голову, и засылка к партизанам убийц и отравителей. По тому же принципу, как действуют обыкновенные разбойники: в то время, когда один из нападающих разговорами, шутками, комплиментами отвлекает свою жертву, другой за спиной его держит нож, чтобы в нужный момент нанести удар в спину. Но до удара в спину еще далеко. И еще много раз будут объявлять во всеуслышание органы СД и гестапо о гибели Кима, и много раз он будет воскресать.

Готовя книгу ко второму изданию, я нашел в архиве документальное свидетельство того же П. Тимошенко о походах Клары в Киев:

…Потом к Александре Тимофеевне пришел какой-то знакомый и, не желая мешать, скромно присел в стороне. И все время молчал, пока хозяйка вдруг не обратилась к нему со словами:

— Александр Дмитриевич, да ведь ты это можешь рассказать лучше меня. Ты же работал от Кима в Чернигове.

И затем мне:

— Это товарищ Михайленко, может быть, слышали…

Мы познакомились. Михайленко сказал:

— Я только что от пионеров. Так все сначала?

— Что делал центр — об этом я уже много слышал, а вот как все это делалось… Здесь пробелы, — отвечал я.

Он задумался, а затем начал рассказ:

— Что ж… так и делалось. Я жил в Чернигове, ходил по городу, запоминал то, что видел: расположение войск, виды оружия… А каждую неделю ко мне являлись связные от Кима. Чаще всего Любовь Степановна Валюшкевич, работавшая до войны учительницей. Но кроме меня в Чернигове были еще его люди. Любовь Степановна обходила всех нас и возвращалась в центр. Так что информация была всесторонней. Однако в начале сорок третьего года Ким вызвал меня к себе и сказал, что хождение отнимает очень много времени, а ему нужно все быстро, то есть не ему, а… словом, понятно кому. Я пожал плечами, а что можно сделать? Но у него уже был свой план.

«Квартира конспиративная есть на примете?» — спросил он.

«Есть, и даже не одна», — говорю.

«Тогда я вам даю радиста, рацию ставьте — и на прямую. А копии — мне».

В тот же день мне сделали документ, что я староста… Да. А радист Панфилов получил удостоверение полицая. Подводу дали, погрузили мы рацию, сели, поехали.

— Так прямо, открыто? — спросил я.

— Прикрыли брезентом на случай дождя… Расчет был на психологию. Если, скажем, сеном закрыть или еще чем, это скорее наводит на подозрение. И мы открыто… Едет телега, какой-то ящик везет — подходи, смотри… Конечно, риск был, никто не отрицает. И к нам подошел полицай у самого Чернигова… Мы ему документы, а он даже не посмотрел. Попросил закурить, мы ему дали, конечно… И так, без особых происшествий, добрались до места.

Глава XI В НЕДОСТРОЕННОЙ ДАЧЕ

Из Белоруссии я почти не имел писем от людей, близко знавших Кузьму Гнедаша. Центр Гнедаша занимался там исключительно разведывательной работой. С партизанами был связан мало — да такая задача перед ним и не ставилась. К тому времени, как Ким прибыл на Слонимщину (декабрь 1943 года), пламя партизанской войны уже бушевало. Здесь и природные условия для партизан были полегче, чем в Междуречье: дремучие леса на сотни километров, с далеко отстоящими друг от друга поселками, отсутствие степного ландшафта. Партизаны, с которыми я встречался, отвечали: «Слышали, видели», но конкретно никто ничего мне не мог сказать. Один мой корреспондент даже писал, что видел, как подполковник Шевченко в форме советского офицера при немцах ехал по Слониму на белом коне. И будто даже не торопился. В Белоруссии, и верно, Кима больше знали как подполковника Шевченко. Но зачем ему было так рисковать? Да еще на белом коне… Легенда.

Но вот уже не легенда. В Западной Белоруссии я встретил Волчиновича Александра Иосифовича. Он стар, но все еще работает в мастерских слонимской телебашни. Во время оккупации Александр Иосифович жил на хуторе Полотницы — тоже в этих местах, и хотя партизаном не был, но доверием партизан пользовался как человек надежный и преданный.

…Александр Иосифович столярничал. На нем были спецовка и фартук. Стружка из-под рубанка шла прозрачная, тонкая. Мастер занимался филигранной работой. Вот он отложил рубанок, присел на табуретку, задумался. Сказал с сомнением:

— Я ведь подполковника всего-то один раз и видел… то было уже в сорок четвертом, весной…

— Подполковник — это Ким, то есть Гнедаш?

— Да… Подполковник Шевченко.

— Где же вы его видели?

— Дома у себя, в Полотницах… Под вечер то было. Бежит мальчонка… Наш, хуторский. «Дяденька, велено дома быть вам». Ну, я чую, откуда это. «Буду», — говорю. «И свету не зажигать в избе». Исполнил я все. Сидим в потемках… Часов в десять стук. Отворил… Немчинов пришел, этот часто бывал.

«Чужих нет?» — спрашивает.

«Никого. Смотри сам».

Вошел, осмотрел избу и говорит:

«Сейчас подполковник будет. Свету не зажигать».

Ушел. Опять сидим. Гарнизона их у нас на хуторе не было. Одни полицаи, и те пуганые. Доносами промышляли. Сидим. Ждем. Еще часа половина прошла. Опять стук. Отворяю: Немчинов и с ним еще человек, пониже и пополней… Прошли вовнутрь. Я своих отослал в кухню. Подполковник с Немчиновым к столу сели… Пошел разговор. Говорил-то один подполковник.

— О чем он говорил? — спросил я.

— Всякое, что дела касается. Спрашивал меня…

— О чем?

Старик задумался.

— Вот уж и не помню… Побольше четверти века прошло… Про все спрашивал. Кто из наших людей есть на хуторе, кто чем владеет… А больше — не помню.

— Владеет — это в смысле имущества?

Мой вопрос озадачил Волчиновича.

— Про имущество вроде не спрашивал. Кто какое занятие имеет — интересовался. Проверку делал… Я все объяснил, что знал.

— Бухгалтерия его не интересовала? Валютные операции…

— Все его интересовало. Про полицаев спрашивал… Какие войска проходили. И наперед наказал: смотри, запоминай.

— А бухгалтера у вас на хуторе не было?

Александр Иосифович взглянул на меня с недоумением. Объяснять, наталкивать, добиваться нужного мне ответа — это была уже не та игра. Выдумывать не имело смысла. Одно из разговора стало ясно — Ким вел поиск. Может быть, и бухгалтера искал, — разве он стал бы так прямо в лоб спрашивать? Думаю, что даже тот загадочный консультант по финансовой части, который помог Киму, вряд ли подозревал об этом.

Еще одно свидетельство очевидца, доктора Капралова, что врачевал слонимских партизан. Приведу его рассказ, хотя автор его не уверен, что человек, которому он оказал медицинскую помощь, был действительно Ким.

— Утром меня вызвал командир отряда Зайцев… Было это у деревни Блошня. Я числился в роте Копейкина. Ко мне часто присылали раненых для осмотра… И в этот раз командир сказал: «Придет человек, осмотришь. Сделаешь все, что можно». Ну, пришел тот человек… С палкой, хромал он.

— Человек был один?

— Трое их было, одна из них — девушка.

— А примерно сколько лет было раненому?

— Лет тридцать пять… Девушка — та совсем молоденькая. Ждала, пока я кончу осмотр.

— Вообще-то Киму было меньше — двадцать девять, но, возможно, после ранения, после тяжелых дней облав, погонь он показался вам старше своего возраста. Ну, а девушке — лет восемнадцать? — спросил я.

— Да, не больше. Очень беспокоилась за него…

— Внешность ее помните?

— Нет… Смутно. Помню лишь большие глаза, а цвет их уже не помню.

Был я и у Копейкина. Он с женой Марией Ивановной живет на Слонимщине. Оба они партизанили в этих краях. Мария Ивановна была радисткой в партизанской группе Онищика Михаила Трофимовича, теперь она заведует горсобесом. Супруги эти гостеприимно принимали у себя Светлану Гнедаш. О нем они слышали много, но встретиться с ним не пришлось. Правда, сам Копейкин однажды видел Кима — ему показали, и вроде даже говорил с ним. Но тайну загадочной схватки Кима с абвером он прояснить не мог.

Федор Дорофеевич Ковальский — тоже известный слонимский партизан, он много слышал о подполковнике Шевченко, но и ему повидать Кима не удалось. Как и Междуречье, Слонимщина полна легенд о подполковнике Шевченко. Но легенды остаются легендами.

Я вспомнил совет Марии найти разведчика Сурка, который тоже знал Кима. Стал искать и нашел его в недостроенной даче, километрах в тридцати от города. Приехал я туда в полдень. Сурок спал в кухне на стружках у верстака. Сперва мне показалось, что это совсем молодой парень. Как же так, думаю, четверть века прошло? Но потом заметил морщины на лице его. Да… К пятидесяти идет. Спросонья Сурок не вдруг понял что к чему, даже как-то подозрительно смотрел на меня — чего, мол, надо. Но, услышав имя Кима, заулыбался, кивнул головой:

— Как же… Да мы… Вместе воевали!.. Ну, Ким!.. Посыльным я его был. Нас много у него было. Приходили, уходили… А я все же руку пожал ему, два раза, точно помню… и еще раз, помню, первачом угостил… сорокошичский! Слеза! Никакого запаха, — быстро заговорил он, все еще с каким-то недоверием в глазах, но постепенно оно уже исчезало.

— На Украине?

— Ага… В Междуречье… Каждый год езжу на партизанские встречи. Помню, у Новой Гуты… вижу, костер, я подошел — сидят трое… Один из них такой плотный, в свитере сером… Я показал документы, что, мол, я партизан… Приняли. Вот Ким и сказал: «Будешь моим посыльным…»

«Что-то не то, — подумал я, — непохоже. Но посмотрим».

Сурок говорил сбивчиво, вспоминая военные эпизоды, которые могли быть, а могли и не быть. Про Дарницкий мост он тоже знал и, по его словам, участвовал в подготовке взрыва.

— Какое у вас было поручение? — спросил я.

— Разные… Служба, — загадочно отвечал он.

— Взрывчатку проносили на мост или что?

— И взрывчатку… Тол в пакетиках… Маленькие, граммов по сто. А потом ночью как шарахнем — и нет моста. Было дело, многие головы полетели…

«Странно, мост-то был взорван днем, а не ночью», — подумал я, однако решил не перебивать Сурка. А то еще подумает, что я не доверяю ему.

— А Тиссовского вы знали?

— Какого Тиссовского? Он был зашифрован под другим именем. Сейчас вспомню… Высокий, полный… Птиц стрелял на лету…

Я вздохнул. Не то. Фамилией Тиссовский был зашифрован Иван Бертольдович Франкль, чех. И совсем он был не полный. Наоборот. Стало быть, этого он тоже не знает. Возможно, был в тех местах, наслушался всяких историй. Но…

— А у Кима была собачонка, Маяк звали, любил же он ее!..

«Верно. Значит, все-таки…» — я внимательно взглянул на моего собеседника и только тут заметил, что он выпил. Неудача, черт побери! Встать, уйти — как-то неловко…

— …Я, признаться, с похмелья, вы уж извините. Кабы знал…

«Хоть понял, и то хорошо».

Он вдруг хлопнул себя по лбу.

— Что я вру? А? Вру ведь… Это было под Каневом, где я встретился с Кимом. Я ж сам-то оттуда… В Каневской организации состоял. Меня и послали искать Кима. А я нашел… Збанацкий был, Ким и генерал… Точно. Говорит: «Пойдешь в Киев? Но, учти, риск большой…» Он, Ким то есть, никогда не скрывал… Прямо рубит: «Пойдешь на смерть. Останешься жив — твое счастье…» Не юлил, не сглаживал… Не-е-ет! Не в его духе… А если, скажем, шпиона поймает… ну, контрразведчика ихнего, — тоже. «Ты, говорит, шпион, умел блудить — умей и ответ держать». Он такой был, что… Мертвая хватка! Не хотел бы врагом его стать. Воля! Сила!..

— А зачем он вас хотел в Киев послать?

— Рацию ставить. Я же радистом был…

— Так что же?

Он пожал плечами.

— Решили послать женщину. Говорят, безопаснее. Там восемь пеленгаторов было. Это все равно как на верную смерть идти. Ну, верно, предосторожности приняли… Переодели всю… Они же наших разведчиц знаешь распознавали как? По чулкам!.. Точно говорю. Если видят чулки московского производства — все. К стенке. А ей… этой… деревенские выдали… Он раскусил… Еще у него чех служил — конспиратор. Двенадцать пишущих машинок имел, и все на разных языках.

Правда переплеталась у него с выдумками, фантазией, а очень точные, верные детали — с явными нелепостями. И все же он, конечно, знал Кима, хотя и не имел доступа в его резиденцию. И Збанацкого знал. Постепенно он вспоминал все новые и новые имена… Потом появился Геринг, и будто бы Сурок его даже видел в Киеве. Вообще-то Геринг приезжал в Киев как раз накануне взрыва моста.

— Значит, в Киеве вы все-таки были?

— Как же… Пушкина, 14. Адрес знаком? — значительно спросил он.

— Там, кажется, тоже была радиостанция?

— Точно! А сейчас билетная касса… Прихожу раз после войны уже, а билетов нет. Как же, говорю, так, елки-моталки… Вот она, жизнь… Жалко девчонку. Вспомнил! Надей звали ее. Ее ж этот Кучеренко и продал.

— Как это известно вам?

— Все известно… Кучеренко был оставлен для подпольной работы… Продался и повел двойную игру.

— Какой из себя он был?

— Костька-то? Рыжий…

Все правильно. В Киеве близ Лавры жила старушка (она умерла два года назад), которая видела, как Надя вышла из конспиративной квартиры с каким-то рыжим парнем. И спустя минуту на улице завязалась перестрелка, в которой погиб Буялов. А тот, рыжий, бежал. Все же он много знает, этот Сурок, или наслышан.

— Погоди, давай-ка подробней, — сказал я. — Она пришла в Киев с Буяловым, так?

— Точно! Буялов и Наденька благополучно прибыли со своей рацией. Однако вскоре, когда Буялов пошел в город для сбора данных, в квартиру постучался этот… Кучеренко и говорит: «Забирай радиостанцию, питание, будем переходить на другую квартиру. Здесь находиться опасно».

— Откуда ты знаешь, что́ он говорил? — возразил я.

— Такие вещи узнаются… Сам же Кучеренко после и разболтал… А ей не надо было слушать его… Но как вышло, уже сейчас не исправишь. Ну, Наденька, значит, сдрейфила и пошла. Вышли они, тут их и окружили полицаи и гестаповцы… Кучеренко, понятно, дали уйти, а ее накрыли… В это время по улице проходил Буялов. Он хотел освободить девчонку, но был убит. Мы узнали об этом позже…

— А что с ним стало, с предателем?

— С немцами ушел… А может, и не ушел… Мало ли их притаилось?

Он помолчал.

— А Ким! Человек был… Иду я раз, он — навстречу. Кланяюсь: «Здравствуй, товарищ Ким». Не узнает. Как же так, думаю, вгляделся: не Ким. Двойник! Ей-богу. Что было, то было…

Меня заводило поспорить с ним, сказать, что если у Кима и был двойник, то уж наверно б ответил на поклон. Но чего затевать спор по-пустому?

Он вдруг наклонился ко мне и снизил голос до шепотка:

— Ким-то, он Зорге хорошо знал.

Тут уж я не сдержался:

— Брось! Что ж он, в Японию ездил?

— «Ездил»! Не ездил — летал! Они с Зорге близкие приятели были… Он, Ким, старцем ходил…

Что такое?

— Молитвы все знал… Точно говорю.

Нет. Это просто новый вариант рассказанной Марией легенды.

— …Если б Ким не взорвал мосты перед Курской битвой — неизвестно, как бы еще повернулось. И Днепровский вал… Конечно, мы бы форсировали… Но жертв было б больше…

Я отложил блокнот. Это можно и не записывать.

Глава XII ДРУГ ДЕТСТВА

В письме был укор. Слабое оправдание было лишь в том, что из села Салогубовка Кузьма Гнедаш ушел в армию в 1936 году. И все. Больше он там не появлялся, разве только на день-два приезжал перед войной проведать родных. И все же я решил искупить вину, хотя и с большим опозданием. Правду сказать, в Салогубовку я ехал, не надеясь узнать что-нибудь новое о моем герое.

…Древний украинский городок Ромны стоит на высоком холме. Миновав этот перевал, вы спускаетесь вниз и едете по равнине. Дорога тяжелая. И снова вдали холм. На нем и стоит старое казачье село Салогубовка. Дома разбросаны далеко друг от друга, стены хат прикрыты саманом от жестоких ветров. Внизу озерцо блещет. Вдали лес виднеется. В центре села — белая церковь, поодаль кладбище. Не знаю, как все это видится летом, я был осенью. Грустная, далекая, родная картина…

Въехав в село, я даже не знал, куда пойти, не было точного адреса автора письма. Но раз речь шла о школе, то я решил найти ее директора. А где живет директор, мне сказал первый же мальчишка, указав на особняк под черепицей с хозяйственными пристройками, стоявший на косогоре в конце села.

И вот передо мной стоит невысокий человек лет шестидесяти, лысоватый, с покатым лбом. И я думаю, с чего же начать, как объяснить свой приезд.

— Давно вы живете здесь? — спрашиваю.

— И родился здесь, — отвечает.

— Правда? А не помните такого… Гнедаша?.. Я писал о нем. Это известный разведчик времен Отечественной войны.

— Помню. Как же… За одной партой сидели. Мы с Кузьмой одного года рождения — шестнадцатого…

Он задумался, потом сказал:

— Да, из друзей его детства, пожалуй, один я остался. Я читал все, что вы писали о нем… Это все было для нас неожиданно. Правда, слухи ходили. И я не то что не верил… Но… знаете как — свеча под собой не светит. Кузьма, Кима — и легендарная личность… Когда не знаешь человека — Матросов, Космодемьянская, Зорге, — тут все ясно, герои. А с Кузьмой мы друзья были. Казалось бы — тем более! Но вот пока не появилось официально в газете — как-то мы и не воспринимали всего… Опять же сомнение взяло: вы пишете, что он в совершенстве владел немецким… Ну, как «владел»? Болтал, разве что…

— Извините, вы когда видели Гнедаша в последний раз? — спросил я.

Он задумался, потом ответил:

— Тридцать третий… Нет! В тридцать шестом году. Точно.

— Так, может, он позднее усовершенствовал свое знание языка… До войны оставалось пять лет.

— Ну, в принципе… Гм… Да. Эх, Кима, Кима, прямо не верится!..

— Вы сказали «Кима». Ким — это была его подпольная кличка.

— Это мать, Анна Антоновна, звала его — Кима, Кимушка. Вот, очевидно, он и взял это имя…

Мы вошли. В комнате царил беспорядок. Хозяева готовились к зиме. Первое, что бросилось мне в глаза, — это груды тетрадей на столе и яблоки — антоновка. Белые, с синим отливом. Яблоки лежали повсюду — на столе, на полу, в ведрах. Их несильный, но стойкий аромат стоял в воздухе. Топилась большая деревенская печь. Хозяйка готовила банки для солений. В соседней комнате на большом телевизионном экране сражались хоккеисты.

Гнедаш стал для меня легендарной фигурой, и я как-то не мог поверить, что рядом стоит его ровесник, одноклассник. Друг детства — одно это уже для меня многое значило.

— Да, я пробовал, но не могу представить себе, как все это значительно… И знаете, сейчас как-то трудно мне отождествлять моего одноклассника Кузьму с тем, кем стал он для нас. Вот вы просите вспомнить. Я даже не знаю, что вспомнить. Учились, ходили на речку купаться. Я у них дневал и ночевал. Дом Гнедаша рядом со школой. Из школы я иду не домой, а к ним. И уроки вместе всегда готовили. Мать у него была строгая, на сестер покрикивала, но на Кузьму — никогда. Единственный сын. Любимец. Я, бывало, приду, не решаюсь зайти, думаю — надоел уж. Выглянет, увидит меня: «Пришел?.. Заходи, адъютант!..» И верно, был я вроде адъютанта у него…

— Ну все-таки, какой он был?

Пауза. Задумался.

— Хороший товарищ был… Кто пристанет ко мне — заступится. Да и не приставал никто. Знали… Роста мы были одного с ним. Но он шире меня. Крепыш. Озеро видели? Вот он его переплывал, держа одежду в руках над головой. Ну… С занятыми руками. На лошади скакал… Стрелять его отец научил, старый украинский казак. Его так и звали — казак Савва. Жили небогато… В избе стояли полати, кроватей не было. Что еще? Ходили мы с ним верст за двадцать… Там часть стояла, красноармейцы вышку для топографических съемок ставили. Стоим смотрим. А больше что? — учитель снова задумался.

— Может быть, вспомните какой-нибудь случай?

— Видите, все это давно было, почти сорок лет назад. Стерлось многое. Он ушел в армию в тридцать шестом году. Вот с того времени мы больше не виделись.

— Но ведь он приезжал сюда?

— Приезжал. Меня не было. Перед войной я учился в Киеве, потом сам учительствовал на Полтавщине, а вот во время войны был один случай. Да… В сентябре сорок третьего года. Нашу Сумщину только что освободили от немцев. И я тотчас приехал. Оглушило меня сразу бедой… Моих родителей расстреляли фашисты. За что? Теперь трудно сказать. Говорили, что за связь с партизанами. Они содержались в тюрьме в Ромнах. Прежде чем ехать в Ромны, узнать об их судьбе, я зашел к Гнедашам. Дома была одна мать — Анна Антоновна. До войны помню ее, красивая была еще — высокая, стройная казачка. Теперь мне дверь отворила седая старуха. Муж ее, Савва Иосифович, я уже знал, умер, не дождавшись освобождения. Я, конечно же, сразу спросил про Кузьму. Отвечает, что была весть, кто-то к ней приходил во время оккупации, девушка-связистка, и сообщила, что Кузьма в партизанах. Помню, я еще удивился: он же кадровый офицер, был в армии. Думаю, наверное, ошибка какая-то. Да и сама она не была точно уверена. Не знала, жив ли теперь или нет.

С тем и уехал в Ромны и вернулся дня через три. Никаких следов там не нашел. Возвращался домой… Иду мимо хаты Гнедаша. Смотрю, там народ толпится. Вижу, родные его собрались. Подошел и узнал: был Кузьма, и только что, минут пятнадцать, как уехал. Разошлись мы. Я-то напрямую пошел полями, а он на машине — дорогой. Вот так случилось. Стал я расспрашивать. Он приезжал на сутки вместе с каким-то товарищем, как будто по фамилии Бондарев. Оба военные. Гнедаш был в капитанском мундире. Мать рассказывала так: пошла она в погреб за огурцами. Поднимается назад, только вышла, смотрит — подкатывает машина и выскакивает ее Кузьма. Она как стояла, так и уронила блюдо с огурцами. И вот весь вечер провел и ночь, все рассказывал, рассказывал…

— Что же он рассказывал? — спросил я.

— Но это ведь все со слов матери. Я не был там.

— Что же было потом?

— До сорок третьего я был на броне, потом, под конец войны призвали… Малость захватил… Но, — он вздохнул, принужденно улыбнулся, — ничего героического мне свершить не пришлось. Я не Гнедаш… — и снова тяжко вздохнул.

В Салогубовку я вернулся уже в сорок шестом году. Я не рассчитывал найти там Кузьму, но надеялся, что о нем есть хоть какая-нибудь весть. Приехал, узнаю — погиб. Родные уже и похоронку получили. Потом прошел слух, что Кузьме присвоено звание Героя, посмертно. Но опять-таки слух. Анне Антоновне назначили пенсию за сына. Так многие получили пенсии за погибших кормильцев. Вот мы все и гадали — что же на самом деле?

После войны, сами знаете, трудно было. Я уехал снова на Полтавщину. Дом этот вот стоял пустой несколько лет. Потом приехал как-то сюда в Салогубовку. Думаю, что ж это я мотаюсь где-то? А здесь — дом. Договорился с роменским роно и перевелся работать сюда.

— А мать Гнедаша жива? — спросил я.

— Умерла в шестидесятом году. Крепкая старуха была. Ей уже восемьдесят было. Я как-то иду мимо их дома — смотрю, она яму копает. Говорю:

«Что это вы, Анна Антоновна?»

«Не видишь разве? Канаву круг дома, для стока», — отвечает.

«Зачем же вы сами-то? Сказали бы…»

«Э, Славочка, я в жизни никому не кланялась, не просила…»

Да… А через несколько дней померла.

— Значит, вы до того, как история Гнедаша появилась в печати, ничего не знали?

— Я же говорю, слухи были. Говорили, будто бы Кузьма во время оккупации приезжал в Ромны в форме эсэсовца. Правду сказать, я не верил этому. Но однажды встретил дальнего родственника Кузьмы Юрку, парнишку из соседнего села (теперь уже, конечно, он не парнишка). И он рассказал мне о своей встрече с Кузьмой в марте сорок третьего года, то есть за семь месяцев до освобождения Сумщины.

— Это интересно. И как же? — спросил я.

— Я, конечно, тоже заинтересовался, где, мол, ты его встретил, как…

«На шоссе Ромны — Прилуки», — отвечал парень.

«И что же, он подошел к тебе?» — спрашиваю.

«Нет, говорит, он ехал в немецкой машине. Один. И рулил сам. Я смотрю, говорит, кто-то вроде улыбается мне из машины. Вгляделся — эсэсовец в черном».

«И ты признал в нем Кузьму Саввича?» — спрашиваю.

«Какое! — отвечает. — У меня и в мыслях не было. Я стою, испугался. А он и проехал».

«Откуда же ты взял, что это был Кузьма Саввич?»

«Так вот! Он же приезжал к нам в сорок третьем году, после освобождения. Сутки гостил. Он меня спросил тогда: «Помнишь нашу встречу у Ромен?» День, месяц назвал. Себя описал. И меня, в чем я был. Все точно…»

— Значит, он все-таки появлялся в мундире эсэсовца и даже бывал в этих местах? Мне, честно говоря, казалось, что все это легенды, — сказал я.

— Ну, вот видите, есть свидетель. Впрочем, может быть, лучше пройти к родным Кузьмы, они больше знают?

Мы вышли из дому. Было темно. Лил дождь. Кое-где в избах виднелись огни. Мы спустились к речке по непролазной грязи, затем вновь поднялись на пригорок, прошли мимо высокой белой церкви.

— Плохо, что непогода, а так вам полезно пройтись по этим местам, — сказал мой собеседник. Он замолчал. Дождь хлестал нам в лицо.

Внезапно мой спутник остановился.

— Вот хата Гнедашей, — сказал он. — Вот здесь Кузьма провел детство. А сейчас сестра его родная живет с дочкой Ниной — той, что вам письмо писала.

На стук вышла пожилая женщина. И по лицу я сразу узнал сестру Гнедаша: такие же широкие скулы, тот же внимательный, немигающий взгляд. Это была родная сестра его, тоже Анна, как и мать, а отчество как у брата — Саввишна (Савельевич был он только по паспорту). Изба состояла из одной большой горницы и двух маленьких комнат, разделенных белой русской печью. Дорожки. Зато все остальное в избе было современное: широкий диван, полированный стол, приемник. Две девочки-школьницы выглянули из-за занавески — внучатые племянницы Гнедаша, уже третье после него поколение. Вошла молодая женщина — Нина Дмитриевна Биленко, их мать и племянница Гнедаша. И тоже в овале лица что-то общее с дядей.

— Как это мы не встретили вас? Разошлись… Или вы другой дорогой ехали…

…Нина Дмитриевна рассказывает.

— Сейчас мы уже собрали много материалов о Кузьме Саввиче. Нам пионеры пишут из Сибири, с Урала, просят фотографии…

— Нина Дмитриевна со своим классом ездила в Слоним, на могилу Кима и Клары, — говорит директор.

— Вы, наверное, промокли под дождем, садитесь, раздевайтесь… — приглашает хозяйка.

Но все вдруг становится неважным, преходящим. Что-то другое, значительное ощущаю я здесь, в кругу родных и друзей белокурого мальчика Кима, ставшего великим разведчиком и сделавшего для нас, для победы столько, сколько, быть может, целая армия. Яркой кометой сверкнул он в войне, свершил уготованное ему и ушел в вечность. Видится мне далекое время его детства. Высокая красивая казачка выглядывает в окно, зовет:

«Кима! Кимушка…»

Бежит ее Кима. И, вскидывая белокурую голову, отзывается:

«Что, мам, я здесь!..»

Что? Мать внимательно смотрит на сына. Ничего. Просто позвала. Здесь ли ты, чем занят. И она ласково гладит мальчика по голове. А спустя двадцать лет за эту голову фашисты будут сулить тысячи марок, неистовствовать в бессилии своем, устраивать облавы, наконец, пошлют за его головой дивизию карателей.

…Последняя встреча с матерью. Опять, как прежде бывало, вся семья за столом, в этом маленьком домике с низкими окнами. Нет только отца, Саввы Иосифовича. Ким опорожняет свой вещмешок, и на столе появляются тушенка, сахар, масло… Господи, всего-то сколько! Когда уж и видели это. Немцы все разорили. В дверь заглядывает маленькая девочка, Нина, да-да, вот эта Нина Дмитриевна, которая теперь учит детей в Салогубовской школе. Тогда ей было всего пять лет. Но она знала: «Дядя Кузьма приехал…»

…«Племянница! Нинка! Ну иди сюда, на колени. Иди — не бойся».

«Иди, иди, это же дядя твой», — подталкивает бабушка.

И он берет девочку на колени.

Мать Анна Антоновна все никак не насмотрится на сына. Ее Кима вернулся. Недаром весть посылал. И вдруг недоумение или обида появляются на лице ее. Она смотрит на спутника Кима, майора Бондарева, потом на Кузьму и говорит:

«Кима… Как же так? Товарищ-то твой в орденах… А ты что ж, ни одного еще не имеешь?»

«Мам, они у меня в машине, я сейчас принесу».

Он выбегает из-за стола и через минуту возвращается. Лицо матери светлеет. Три ордена и медаль.

И мать снова ласково гладит сына по голове. Глаза у нее зоркие.

«Кима, да что ж это — седеть начал, ты ж совсем еще молодой…»

«Мама, война…»

Сцены эти, как видения, проносятся предо мной. И вот ранним утром — прощание. И дальше, дальше летит комета, оставляя огненный след за собой, и сгорает. И спустя четверть века я, повествуя о подвигах великих собратьев своих, иду по ее следу.

— А я еще вспомнила, — говорит сестра Гнедаша.

— Что же? — как бы очнувшись, спрашиваю я.

«…Кимушка, а это вам на дорогу…»

«Мама, зачем? Там же у нас много продуктов. Подожди, ты что завертываешь? А, лепешки твои… Ну, это возьму, они очень вкусные. А там нас ждет один товарищ…»

«Как зовут-то этого «товарища»?» — улыбаясь, спрашивает чуткая ко всему мать.

«Ее зовут Клара… Нет, не та, что приходила к тебе. Мария осталась в Остре. А Клара по-прежнему с нами. Прощай».

«Прощай, Кима! Не придется, верно, увидеться, не доживу до этого, стара стала».

«Мам, что ты? Уж недолго осталось. Вот кончится война…»

…А мое время летит. Надо еще зайти в школу, где он учился.

Глава XIII ЗА ТРИ ЧАСА ДО РАССВЕТА

Из Киева в Слоним я ехал один. Мои спутники остались в Киеве. Валюшкевич вернулся к своим пчелам; Алексеев — на заводик с тонкой трубой; Булавин — к амбарным весам. Мария Хомяк, Михайленко, братья Науменко — все вернулись к своим делам. А мой путь лежал дальше, к той далекой землянке в Бронском лесу, где Ким и Клара провели три часа до рассвета и встретили смерть. И вот уже я мчусь по шоссе Минск — Барановичи. Много изъездил я в жизни своей дорог. Дороги-то разные. Ландшафты разные. И люди отличаются друг от друга — по оттенкам произношения, по цвету лиц, одежде, характерам. Но нигде, ни в ком не встречал я равнодушия к великому прошлому — Отечественной войне.

Для человека старше сорока лет война — веха в жизни, как бы пароль к его сердцу. Кого бы ни встретил, заговори с ним о прошедшей войне — и ты заметишь, как меняется взгляд человека, как становится суровей. Как тотчас разговор о повседневных делах и заботах сменится думами о непреходящем. В каждом сердце тлеют искры. Героизм павших зажигает сердца живых.

Теперь мне снова хотелось поспорить с майором Уколовым, отвергнуть его опасения, что, мол, вдруг я открою что-то не то. Каждый встреченный мной соратник героев открывал новые и новые их деяния.

…А вдоль шоссе мелькают белорусские деревеньки, городки небольшие — Шемыслино, Подгай, Фанистоль, Дзержинск, Столбцы, Негорелое… Вдоль этого вот шоссе, по территории, занятой гитлеровцами, двигался отряд Гнедаша. Шла Клара со своей рацией. О чем она думала? О чем говорили они на привалах? Или просто смотрели завороженно на костер… А в эфир летели радиограммы: «Танков… Орудий… Автомашин…» И командующий, приняв от штабного лейтенанта бумагу с грифом «по данным разведки», взвешивал расстановку сил. Так это было? Наверное, так…

Развилка. Барановичи остаются левее. Мы поворачиваем на Слоним. И пошла Слонимщина, с ее холмами, нагорьями, быстрыми реками, глухими лесами. Сюда Ким пришел из Пинских болот. Отсюда он уходил в Брест, Варшаву. Здесь его ранило. Здесь они с Кларой нашли место последнего успокоения.

Слоним — тихий зеленый городок среди лесов Западной Белоруссии. Он стоит в ложбине, где сливаются реки Исса и Шара, узкие, быстрые. Подъезжаешь к Слониму и верст за пять, наверное, видишь с пригорка два пикообразных шпиля католического костела и телемачту. На окраине стоят деревянные домики. Ближе к центру появляются каменные дома современной постройки в три-четыре этажа. Растут трубы. Мясокомбинат, бумажная, мебельная, текстильная фабрики, авторемонтный завод, — город обретает промышленный вид.

…И вот центр. Площадь Ленина. Районные учреждения, магазины, витрины кинотеатра. На улицах людно, особенно к вечеру. Наверное, в этих небольших, чистых домиках живут партизаны, воевавшие здесь тогда. Сейчас, конечно, они занимаются мирным трудом: работают учителями, в разных учреждениях, на комбинате, делают знаменитый слонимский домашний хлебный квас.

В Слонимском райкоме я рассказал о цели своего приезда. Райкомовцы отнеслись к моим поискам очень сочувственно. Но оказалось, что в самом Слониме нет ни одного человека, который был бы лично знаком с Гнедашем, хотя фамилия эта и здесь окружена всевозможными легендами. Вскоре после освобождения Западной Белоруссии от немецких захватчиков в Слоним на центральную площадь были перенесены и захоронены тела Кузьмы Гнедаша и Клары Давидюк. Сейчас там воздвигнут мраморный обелиск. Горит вечный огонь. Есть и улица имени Гнедаша. Но я искал живых свидетелей…

Наконец кто-то вспомнил, что километрах в тридцати от городка живет человек, который провел с Гнедашем последние месяцы. Человека этого звали Прокоп Герасимчик. В войну он командовал партизанским отрядом, действовавшим на Слонимщине.

— Сейчас он на пенсии? — спросил я.

— Зачем? Работает… Вот уж восьмой год председательствует в Павловском сельсовете.

К Прокопу меня вызвался проводить лектор райкома партии Мацкевич, молодой человек, интересующийся историей партизанского движения в Белоруссии. По возрасту своему Мацкевич не мог знать Кима, он знал о нем как историк. С ним мы и двинулись дальше, на северо-запад.

…Еще час езды. Асфальтовая лента шоссе становится все уже. И вот почти у самой дороги возникает холм из земли, пирамидальной формы, высотой метров десять. К нему ведет дорожка, вокруг небольшой сквер. И я вижу человека низкого роста, коренастого и чрезвычайно широкоплечего. Человек этот размахивает короткими руками, видно что-то объясняет столпившейся вокруг него детворе.

— Он, Прокоп! — сказал мой проводник. — Я так и знал… Едешь, и каждый раз обязательно он у холма…

— Это какой-то памятник?

— Да… Сами сельчане насыпали… и назвали Курганом партизанской славы. И вот Прокоп почти всегда здесь… Один или с ребятами. Ходит… Рассказывает… А то с лопатой придет или с метлой, дорожки расчищает… Штат-то у него невелик. Он — председатель, ну секретарь, еще два-три работника… И все…

— Ну, все, ребятки, в другой раз доскажу, по домам… — сказал Прокоп, завидев нас. Он оказался очень энергичным и деятельным. Тотчас все понял, зажегся и, слегка хромая, зашагал вперед, дав нам знак следовать за ним. Пройдя с полкилометра вдоль шоссе, он остановился, огляделся, потом пошел назад. Наконец притопнул ногой и сказал:

— Здесь!.. Здесь его и ранило в ногу… Мы переходили через дорогу, а он, немец, ее простреливал. Паренек с ним был, Кедр звали… того убило… Правда, он еще жил несколько дней.

Герасимчик недолго постоял на этом месте и решительно зашагал к своему мотоциклу, бросив нам:

— Заскочу в сельсовет… Отдам печать Нюрке, и поедем к Сидорику…

— Кто этот Сидорик?

— Владимир Степанович-то? Пенсионер… Ему уж восьмой десяток… Живет в деревне Азарычи. Он и носил Гнедашу молоко, хлеб, мясо соленое…

В сельсовете Герасимчик оставил свой мотоцикл, а сам пересел к нам в машину. И мы снова двинулись дальше, в леса. Асфальт кончился, пошел булыжник, затем укатанный грунт.

— Он к нам из Пинска пришел… Встретились мы с ним в деревне Скрунде. С ним эта девушка была, Клара… Я смекнул: люди-то не простые. Говорю: «Давай в отряд ко мне». А он: «Нет, дорогой товарищ Прокоп, — это у меня кличка была, — ты делай свое дело, а у меня задача другая». Что за задача — он того не сказал. Документы, верно, показывал… Честь по чести — подполковник Шевченко. Был еще с ними нерусский… А звали Иван. Тот все молчал… Потом я понял, что их много… По рации перекличку делали… Гнедашу я коня давал. Он, значит, объезжал свои центры… Про себя лично я не скажу, не видел и врать не буду, но наши видели его в Барановичах в этой… черной форме… могильные кресты.

— В форме СС? — спросил я.

— Вот-вот… Ходил. Сказывают, и в Брест ездил. Но всякий раз сюда возвращался, к нам. В наш отряд. Понравилось, значит… А веселый был… Все улыбается…

— А Клару хорошо помните?

— Как же… Он, как уходил, ее у нас оставлял, при отряде. Попросил ей землянку отдельную отвести: потому у нее рация. Я все исполнил. А как немец стал сеть делать, мы их и спрятали у Сидорика. Но он уже раненый был… Гнедаш.

— Когда это было?

— В лето сорок четвертого года. В самом начале… Июнь. А те чувствуют: скоро турнут их — ну и пустили карателей… Всю Слонимщину заполонили. Деревни жгут, леса прочесывают, людей стреляют… А у Сидорика в лесу захоронка была — для сына готовил, да тому и попользоваться не пришлось — убили. Ну, он и спрятал туда Клару и Гнедаша… А тут его эти ребята пришли… Цыган, еще кто-то… Трое или четверо. Пытались выйти из кольца… Да где там, с раненым?.. Маневренности уже нет. Самолет они ждали — не прилетел… Да… И снова, значит, вернулись. Захоронили… Припрятали. Но… Кому какая судьба.

— А где находился в это время ваш отряд? — спросил я.

— Вы сюда ехали, видели Слонимщину? Швейцарией зовут… Ищи, лови… И он бы с отрядом своим ушел вполне спокойненько. Так он же сводки давал! Беспрерывно. А немцы засекали… Он сам их на себя манил… У немца тоже разведка была — дай боже: лазутчики, пеленгаторы и свои христопродавцы… Когда б он, Ким, молчал — его б в жисть не нашли…

— А чего же вы его не прикрыли своим отрядом? — спросил я.

Герасимчик пожал плечами. Ответа на этот вопрос я так и не получил.

…Я вспомнил: Ким и Клара ежедневно по два-три раза выходили в эфир. Это было в начале июня. И даже когда ждали самолет — они сообщали о движении немецких частей.

Сидорика дома мы не застали. Он был в лесу, заготовлял дрова. Герасимчик подробно расспросил домашних, где, в какие места ушел хозяин, и мы уже пешком отправились в лес на розыски.

— …Смотри, восьмой десяток, а трудится… Крепкая порода, — вздохнул Герасимчик и, приложив руки ко рту рупором, стал кричать: — Сидо-о-о-рик! Си-до-о-рик!

Мы присоединились к нему, и лес огласился нашими голосами. Погода стояла тихая, ясная. Я пьянел от лесного воздуха. Устал я от напряженных бесед, оттого, что приходилось удерживать в памяти все детали, искать подход к моим собеседникам, — все это давалось не просто. И сейчас я уже ни о чем конкретном не думал. Наконец среди деревьев показался старик с топором. Загорелое, коричневое лицо его было усталым. Он шел, слегка сгорбившись.

— Вот он сам… Степаныч! Здравствуй… Рубишь дровишки-то? — заговорил Герасимчик, подходя к старику.

— Да ведь я по разрешению…

— Знаю, знаю, сам подписывал… Помнишь, Степаныч, у нас с тобой разговор был о Гнедаше? Еще ругались, что нас с тобой в той статье обошли? А?

— Как же… В моей захоронке и жил…

— Ну, вспомнил, слава богу! Сейчас есть, Степаныч, полная возможность прославиться нам с тобой. — Прокоп хитро подмигнул мне.

— А куда мне она, слава, председатель, я уж в могиле одной ногой, — усмехнулся Сидорик.

— Однако топор с собой носишь…

— Дрова-то надо заготовлять. Умру — другим достанутся…

— Потом, потом умирать будешь, Степаныч. Сейчас дело важное… Веди нас к землянке той… Далеко она?

— Недалече, с версту будет.

— А вы разве там не были ни разу? — спросил я Герасимчика, но он сделал вид, что не расслышал вопрос.

Мы идем в самые заросли. И на склоне лесного холма я вижу поросшую травой небольшую яму или даже, точней, углубление… Еще лет десять, и все сровняется. Так, значит, здесь… Среди этих высоких мачтовых сосен. И вновь они — Ким и Клара — встают предо мной.

…«Ким, они идут, они уже близко…»

«Что делать? Ребята не виноваты… От овчарок не скроешься. Стучи: «Согласно программе…» Выходим.

…Они отбрасывают ветви, которыми укрыта землянка. И вот уже глаза им слепит утро восходящего дня. Войска Рокоссовского всего в каких-нибудь пятидесяти километрах, а совсем рядом, в полусотне шагов трещат сучья и слышится чужая, немецкая речь. И время от времени крик: «Русс, здавайсь!»

«Это они не нам… Нас они не видят еще. Просто от страху», — шепотом говорит Ким и вскидывает автомат. У Клары в руках гранаты… Вдруг шорох и яростный лай: из кустов, оскалив пасть, выглядывает морда овчарки. Шерсть вздыблена. Нашла…

Это надвигается, это идет все ближе и ближе. Короткая автоматная перестрелка, разрывы гранат. И сотня карателей окружает Кима и Клару.

Но их уже нет. Нет!

За три часа до рассвета. За три часа до рассвета.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

…Как быстро летит время. Кажется, вчера только я вышел из той тихой комнаты, глаза болели от чтения мелкого почерка, а в мозгу теснились цифры, гипотезы, предположения. И ничего-то я тогда не знал толком, сочиняя первый очерк в газету. И мог ли предположить, что пройдет несколько месяцев и, по крайней мере, около ста оставшихся в живых соратников Кима и Клары отзовутся на их имена и откроют мне то, что было скрыто за короткими зашифрованными сообщениями.

Но вот прошло почти три года.

Я много ездил по Украине и Белоруссии, а потом снова шел в ту комнату, где хранились личные дела Кузьмы Гнедаша и Клары Давидюк. Архивные документы имеют ту особенность, что каждый раз ты открываешь что-то новое — фамилию или подтверждение факта, о котором лишь слышал. Так всплыло новое имя — капитана Николая Аврамовича Майдана — заместителя Кима по разведке. Капитан Майдан (Задорный), младший лейтенант Михаил Неретин (Наум) и радистка Мария Оболенская (Заря) были заброшены в центр на Слонимщину с 17-го на 18 мая 1944 года, то есть за месяц до гибели Кима и Клары. Одна из последних радиограмм, посланных Кларой уже из землянки, адресована капитану Майдану. Текста ее я не нашел — в личном деле ее копии нет, и это вполне возможно, если учесть, что питание рации подходило к концу. Примерный текст, как сообщил Николай Аврамович, был таков: «В случае моей гибели приказываю вам принять на себя командование центром». Капитан выполнил последний приказ резидента.

Много было писем, много. И дополнений, и исправлений… Так, например, я узнал из двух разных источников, что Клара была послана в Киев для подготовки взрыва Дарницкого моста; как и при каких обстоятельствах была арестована Надя Курочкина и еще многое. Но до черты, чтобы я мог сказать себе: теперь я все знаю о Киме и Кларе, их деяниях — я так и не дошел. Думаю, что если б я еще много лет посвятил исследованию жизни Кузьмы Гнедаша и его верной соратницы, я бы все равно не смог утверждать это. Ким и Клара реально существовали, и я не могу своей волей точно очертить круг их бытия в этом мире. Безгранична жизнь человеческая… О ней можно написать и газетный очерк, и повесть, и многотомную эпопею. Но три часа до рассвета уже прошли, и повесть моя кончилась. Но я бы хотел сказать о тех, кто помогал мне в работе над книгой. Много было помощников. Были такие, кто, загоревшись воспоминаниями, уделили им один вечер. А были и такие, как Алексей Булавин, человек очень скромный, которому, кажется, меньше всего досталось славы, но уже три года он собирает материалы о своем бывшем командире, сообщая мне каждый новый вспомнившийся ему эпизод или деталь.

Приезжая в Москву, он непременно заходит на Ново-Басманную, к матери Клары. А когда Екатерина Уваровна едет в Киев, непременно встречает ее, а затем провожает обратно в Москву…

В июне 1971 года в Ленинграде у меня на квартире произошла интересная встреча. Приехала дочь Гнедаша, Светлана Кузьминична Марьенко — она замужем и носит фамилию мужа. Еще в мае 1969 года, узнав из очерка в «Известиях» об обстоятельствах гибели К. С. Гнедаша, Светлана написала мне письмо.

Еще Светлана писала, что ездила со своей дочкой в Слоним на могилу Клары и Гнедаша, и жители Слонима очень тепло встретили ее.

И вот случилось так, что Светлана оказалась в Ленинграде. А Екатерина Уваровна тоже приехала навестить свою родную сестру.

…Раздался звонок, и я пошел отворять. На пороге стояла молодая женщина лет двадцати шести, и с ней девочка лет семи… Лица их показались мне очень знакомыми. Где-то я встречал их, мелькнула мысль, но тотчас она была погашена другой мыслью, что передо мной дочь и внучка моего героя, и просто они очень похожи на него. Мы познакомились еще раз очно, а затем я провел их в комнату и представил Екатерине Уваровне, которая уже ждала их. Первое время Светлана больше молчала и слушала внимательно. У нее был очень четкий красивый профиль отца, и тот же овал лица, и знаменитый отцовский немигающий, немного тяжелый взгляд — фамильная черта Гнедашей.

В этот вечер приехал повидать родных Кима и Клары еще один человек — редактор книги, почти ровесница Клары, участница Великой Отечественной войны. Девушкой, как и Клара, она ушла в армию, служила в радиоразведке. Поэтому ее редакторская помощь была мне особенно ценной. Когда я, желая еще более возвысить своих героев, иногда сбивался на явный вымысел, она мягко говорила мне: «Не надо. Вы же сами решили писать лишь о том, что точно знаете».

За время работы над книгой Ким и Клара стали для нас близкими и дорогими людьми. А для Екатерины Уваровны дочь ее оставалась живой — той девочкой в военной шинели, которая, последний раз выйдя за порог отчего дома, крикнула матери: «Мама! Не беспокойся… Я скоро-скоро вернусь!..»

То был удивительный вечер. Казалось, что Ким и Клара здесь с нами.

А между тем цепная реакция все продолжалась. Открывались новые имена и новые люди, знавшие героев. Велико наше отечество, и до некоторых только теперь дошли опубликованные материалы о Киме и Кларе.

Действительно, в «Неделе» была помещена фотография Екатерины Уваровны в окружении девушек с московского шелкового комбината имени Щербакова. Заведующая библиотекой комбината Софья Абрамовна Капель организовала читательскую конференцию по повести «За три часа до рассвета» с участием оставшихся в живых соратников Кима и Клары. На конференцию пригласили и Екатерину Уваровну. С этого и началась дружба веселой шумной молодежи комбината с обитателями тихой квартиры.

Под праздник — 8 мая, 5—6 ноября, в феврале накануне Дня Советской Армии, наконец, перед 8 Марта — эта тихая квартира наполняется шумной толпой комсомольцев комбината имени Щербакова.

Однажды зимой в гости к Екатерине Уваровне зашел и Таращук. Был он в Москве и вспомнил адрес… Вначале он чего-то сердился… Но Екатерина Уваровна спросила его, помнит ли он свое письмо к ней, написанное в сорок шестом году, после смерти Кима и Клары? И Таращук замолчал, потом, подумав, сказал, что все это чепуха, главное не это. Вот здесь он прав. А что главное?

Мы живы, и между прочим — стареем. А вот та девушка, что смотрит на нас с портрета, — Клара — она не будет стареть. Она останется вечно юной, какою ушла из жизни, и верной, какой была до конца. Верность!.. Вот чего жаждет сердце. Быть верным всегда и во всем. Себе самому, своим товарищам, своей земле. И не только во времена тяжких испытаний — войны, бедствий, но и в нашей обыденной человеческой жизни.

Начало семидесятых было нелегким для меня. Я переехал в Москву. Друзей у меня там не было почти. Был один, но погиб… Я стал бывать на Ново-Басманной. Уже едва ступив на эту улицу и завидев невысокий знакомый старый дом, я как-то отрешался от всего мелкого, наносного. Часто я думал над тем, что вот минуло тридцать лет, прошло много новых поколений, по улицам навстречу шли парни, девушки, наверное очень хорошие, а Клары и Гнедаша — нет и не будет. Каждый человек неповторим, каждый человек смертен.

Но бессмертие все-таки есть. И в минуты сомнений и тягостных раздумий, которых, наверное, в свой час никто не минует, я вспоминал о моих героях. Если жили такие, как Ким и Клара, — не страшно за людей, за этот мир и его будущее…