Избранное

Детский гнев

Я был тогда ребенком — примерно в том возрасте, когда начинаешь себя помнить, — что-то между четырьмя и пятью годами. Именно в то время начал я самостоятельное свое существование. И едва вылез я из колыбели, вернее, вытолкала меня оттуда младшая сестренка, Бёжике (когда именно, не помню), — с тех пор я постоянно держался за матушкину юбку. Летом, правда, играл во дворе даже, на улице под окном; случалось, ребята постарше заманивали меня и в конец нашей улицы, на лужайку, однако с наступлением осени стоило мне удрать к погребу, как матушка уже тут как тут:

— Ах ты, негодник, а ну марш в дом, я тебе покажу, как босиком бегать! Я тебе покажу, света невзвидишь!

Сапог-то у меня в ту пору еще не было. Не положены они таким малым ребятишкам — не могут они их ни натянуть, ни стащить. Вот годам к шести, тем, кому уже в школу ходить надо, только тем и справляют сапожки, хоть и маются они с этими сапогами изрядно. А что до ботинок, то были они по тем временам штукой очень даже барской, не про нас, ребятишек с крайней улицы. Но, конечно, и денег у нас на это тоже не было.

Так что с осени до весны место мое было в углу за печкой или на печной лежанке, а иногда просто на скамье у стола. В домах, где нет трех комнат, в одной комнате устраивается все так, будто в трех. Ребятишки ютятся за печкой, спят на лежанке, сидят на стульчике, обедают за столиком.

У меня, правда, были шлепанцы из опорок, но только для того, чтобы не ходить босиком по земляному полу, который частенько бывал сырым. Со стоптанных сапог выросших детей какого-нибудь нашего родственника срезали голенище, делали из него к лету небольшого размера чеботы или пускали на заплатки, а опорки, чтоб не пропадали, мать приносила мне.

Но на улицу, и даже во двор ходить в этом было нельзя, потому что опорки просили каши, и попадала в них не только вода, но и засохшая грязь.

Так что мир мой в ту пору был очень маленьким, и мать заменяла мне решительно все. И провидение и всевышнего. Отец наведывался домой редко, только иногда, по воскресеньям, да и то шел на площадь, где богачи себе работников нанимали, или занят был своими хлопотами. В зимние месяцы служил у господ, весной бродил по стране землекопом, далеко, бывало, заходил, летом подряжался на уборку урожая, на молотьбу, осенью копал репу для сахарного завода в Серенче. Оттого-то и получилось так, что держался я за матушку.

И бед со мной было из-за этого хоть отбавляй. Когда пришла весна и под окнами подсохло, никак не мог я усидеть в доме и Бёжике качать не хотелось, пока матушка ходила по воду или на базар или бегала в лавку за керосином да уксусом. Уцепившись за край ее передника, я трусил рядом, как жеребенок рядом со своей запряженной, медленно вышагивающей матерью. А если матушка била меня по руке, чтобы отцепился я от передника и остался дома, или через заднюю дверь убегала, чтоб не сразу заметил ее исчезновение, то с ревом и слезами я бежал за нею и на улицу.

Кончалось тем, что матушка вынуждена была брать меня за руку или разрешить ухватиться за передник, потому что не выносила моего рева, да к тому же неприятно было слышать нарекания от людей: «Ай-ай-ай, ну и здоров же орать ребятенок Эржи Надь, избаловала она его! Уж я б ему задала!»

Часто, однако, напрасно она брала меня за руку и я напрасно цеплялся за ее передник, потому что гулять со мною ей было некогда, она очень спешила, а я, делать нечего, трусил рядышком вприпрыжку. Не до того уж было, чтоб под ноги смотреть, и свои привыкшие к припечку ножки побивал я о бугорочки грязи, вытоптанные еще с осени, затвердевшие за зиму, а потом высушенные внезапно наступившей весною. Только позже, теплым и пыльным летом, стирают их негладко женские и детские ступни.

А если пальцы мои ударялись о невидимый обломок кирпича — зимой двигали его по луже туда-сюда, чтобы люди могли пройти в церковь, на базар или на вечеринку, след в след, в чистых сапогах и совсем втоптали в высохшую грязь, только краешек чуть выступает, ровно настолько, чтобы разбить мне палец, — то я в таких случаях взвизгивал, а то и валился на землю и, схватившись за ногу, орал как резаный, потому как в ужасе был от текущей из-под ногтя крови. Орал так, что маленького рта моего не хватало. Только в плохих хорах и увидишь такие раззявленные в плошку рты, каким бывал мой по тем случаям.

— Да не ори ты так, рот до ушей растянешь, а вырастешь — девки любить не будут, — напрасно увещевала меня матушка. (В наших краях парень с большим ртом считался некрасивым.) — Ведь говорила я тебе, окаянный, говорила, оставайся дома, — продолжала причитать она.

Но в те минуты мне было все равно, растянется ли мой рот, будут ли меня любить потом девушки или нет, и я орал, сколько хватало глотки. А если спустя время и умолкал, то потому лишь, что за рев на улице матушка била меня еще сильнее, чем если б я ревел дома. Реветь на нашей улице считалось делом грешным и постыдным. Возможно, потому, что плакали многие и много. Хорошим ребенком считался тот, кто плакал редко, а лучшим, вероятно, прослыл бы тот, кто не плакал бы вовсе.

Но и дома я не раз на собственной шкуре испытывал матушкину власть и гнев ее. Направлялся я, бывало, к кипящему на огне котлу или к печке, выбирал себе длинную и крепкую соломинку, так чтобы продувалась насквозь, или, если топили камышом, твердую камышинку, совал конец в огонь, и, когда он загорался, другой конец брал в рот и дул-раздувал, как мужики трубку и взрослые мальчишки папироску. Приходил в себя, когда на мои хлопотливые руки вдруг обрушивалась заскорузлая рука матери, или скалка, или ручка метлы, и — ай, ай! — как тут не зареветь? К тому же милый мамин голос становился строгим и злым:

— Опять с огнем балуешься, чертенок! Покуришь у меня трубку, я тебе покажу, прости господи, уж это ты заслужил! Погоди у меня, я тебе ее в глотку затолкаю, коль еще раз замечу такое!

В другой раз я взбирался на скамью, тянулся на цыпочках к зеркалу — вытащить из-за него календарь и посмотреть картинки: барана, быка, рыб, близнецов, столетнего бородатого прорицателя с совою и, чуть подальше, кашляющего человека, который прижимал к груди руки: «Ох, ох, душит проклятый кашель!» (Позднее я узнал, что это была всего лишь реклама каких-то пилюль.)

Листал до тех пор, пока спереди и сзади не начинали выпадать листочки — обложка с красивым солдатом в красном мундире отвалилась уже давно, и теперь надо следить, чтобы месяцы не отрывались раньше, чем они проходят. Ну и конечно: опять по рукам, пока не покраснеют, как рак вареный.

А бывало, вытаскивал я из ящика стола маленький нож, а то и большой, и тесал им то да се — палочки, игрушки или угол стола, до тех пор, пока не ранил себе руку или пока матушка не замечала и не принималась бить. Доставалось и за то, что пить я не просил, а сам пытался налить себе из кувшина, стоявшего под столом, ну и, конечно, лил мимо или опрокидывал на себя, и растекалась по полу, и без того сырому, вода рекой.

И так далее. Возьмешь с комода чашку или печную дверцу откроешь, и оттуда угли повалятся, да и вообще за все, что только может натворить четырех-пятилетний мальчик, сейчас же получаешь на орехи.

И все-таки я любил мою ворчливую, а то и драчливую матушку. Как умела она выкручивать мой бедный носишко своими жесткими пальцами, когда он грязью зарастал, а я не хотел мыться; но той же самой рукой брала она меня с полу, поднимала с земли, сажала на колени, ласкала, стоило мне расплакаться. А я, верно, тяжелехонек был, коли уж она приговаривала:

— Ох, деточка моя, хватит, слезай, нелегок ты уже, не маленький ведь. — Но сама всегда «деточкой» называла.

Когда же она била меня за очередную проказу, я не убегал, как некоторые старшие и более проказливые мальчишки, а после озлобленной перебранки и горьких слез утыкался лицом в матушкин передник. И так это хорошо было, что она быстро успокаивалась и говорила:

— Ну, ладно, деточка моя, скажи только, не будешь больше проказничать? И не проказничай, тогда мама всегда тебя будет любить.

Матушка моя, как я сказал, была еще для меня источником власти и силы, воплощением ума и справедливости. Она раздавала хлеб, а если я очень просил, мазала его жиром. Она замешивала хлеб и пекла, она стирала и готовила, она носила воду, по два кувшина зараз, ходила в лавку или на базар за покупками, она всегда знала, где хранятся эти загадочные деньги, если они водились, и она же, встав на стульчик, доставала спрятанный под навесом ключ. Правда, захаживали к нам и другие женщины — и смешливые молодухи в светлых платьях, и пожилые тоже, в неизменных синих передниках и черных платках, но тогда я еще особого различия в них не замечал. Одна была широкая, как печь, а другая тощая, сгорбленная, нос крючком, и рот провалившийся и в морщинах. И вот моя всемогущая матушка была для этих пожилых женщин невестушка, молодка, и обращались они к ней: «Послушай, дочка», «Эржи», «душенька», «голубушка». Из старух нравилась мне только бабушка, остальных я не любил. Молодых привечал больше, потому что и они меня любили. Только не мог выносить их вечные тисканья и лизанья, потому что чувствовал себя уже большим — пусть себе целуют маленькую Бёжике, которая, сидя в колыбели, или плачет, или сосет палец.

Над матерью признавал я только власть отца. Потому что видел, что тот большой мешок с мукой или пшеницей, который матушка не могла с места сдвинуть, чтобы освободить проход кошке за мышью, проевшей мешок, и струилась теперь на землю дорогая золотая пшеница или мелко молотая белая мука, — тот мешок отец одним рывком отодвинул в сторону. Видел и то, как кривой пень акации, с которым матушка никак не могла справиться, хоть и набила себе топорищем кровавые мозоли, разлетелся под колуном отца на мелкие кусочки. Видел, что мой отец такой сильный, что запросто поднимает матушку в воздух, как матушка меня. Матушка тогда смеялась и кричала:

— Отпусти же, сумасшедший! — и отталкивала его от себя. — Нет у меня времени с тобою баловаться!

Однажды зимой матушка моя стояла перед печкой в сенях и топила — то ли холодно было, то ли варить что-то собралась. Огонь из печки зарницей освещал ее лицо, и любо было смотреть, как в черных глазах ее на пламенно-золотистом лице вспыхивали жаровые угольки. В такие минуты отец — если бывал дома — подходил к ней и ласково гладил ее или обнимал. Я начинал немножко ревновать, зарывался с другой стороны в ее юбку, и была эта юбка огненно теплой от печного пламени.

— Ну, будет вам, ступайте, а то не ровен час съедите, — говорила матушка и ворошила огонь, или переворачивала пирог или гренки, или мешала тушившуюся капусту, потому что часто готовила завтрак на плите в сенях, чтобы поменьше расходовать дров на котел и печь в доме — топлива у нас всегда не хватало.

Еще и тогда любил обнимать ее мой отец, когда она замешивала хлеб, стирала над корытом или месила тесто на перевернутой крышке стола. Как ни удивлялся я силе отца, но все же всемогущей считал матушку, ведь она и отца кормила, и отец ее тоже любил.

Так вот и жили мы с матушкой, когда произошел случай, из-за которого я и рассказываю все это. Весна уже смотрела на лето, все ходили босиком — не только я, но и матушка тоже, — сняли обувку и старухи, чтобы не снашивалась. И тут-то однажды матушка моя с сияющим от радости лицом принялась целовать всего меня и лепечущую в колыбельке Бёжике.

— Отец твой едет, деточка, в субботу будет дома, вот тут написал. — И показала мне письмо, а я-то грамоты не знал и удивлялся, как это можно понять по такой маленькой бумажке, что отец домой едет.

Но письмо письмом, а отца надо было чем-то встретить.

— Хлебца испечем, сынок, — сказала матушка, — чтобы ему было что взять с собой, если на той неделе снова в путь соберется. А коли уж топить, еще чего-нибудь испечем. Что напечем, малыш? Калачей, пирожков?

— Пиросков, мамуся, — сказал я, — и пышечек, и лепешек, и ковризек, потому сто я это юбью…

— Есть у меня немножко мака, напечем-ка пирожков, и в лавку идти не надо… — приговаривала матушка и на меня — никакого внимания. — Все одно, заранее топить надо, уж три недели, как не было огня в печке; если не прокалится, хлеб не взойдет, — продолжала она разговаривать сама с собою, потому как ломала голову, откуда взять топлива, — на дворе хоть шаром покати, пучка соломы и то нет. — А я все продолжал ныть:

— Не надо с маком, мамуся, я это не юбью, испесем ватруски и пироски с вареньем, и с мясом, и пышечек, и ковризек тозе…

— Ну, деточка, нельзя же все сразу, есть у меня немного маку, как раз хватит.

— Не хватит, пироски с вареньем, я тойко это юбью.

— Денежек нет, детонька, не даст варенья лавочник.

— Даст, даст, — ныл я, — пироски хосю с вареньем…

Чем растопить печку? — вот была забота. Хоть бы соломы вязанку. Она бы с поля, с обочины, стеблей сухих — кукурузы, осоки, купыря, будыльника, крапивы принесла или чертополоха на худой конец, с которого колючки опали зимой, но ничего такого уже нигде нет. Еще зимой да холодной и ветреной голодной весной все подобрали цыгане и те, кто еще беднее нас. А что осталось, новой травой проросло и сорняками, уже и молодая-то крапива до колен достает, а из купыря дети уже дудки делают, а у верблюжьей колючки листья — вот такие, как у табака в августе.

Выбора нет — или проси у кого-нибудь взаймы, или неси с поля, с господского поля, потому топлива здесь даже за деньги не получишь, даже если бы и были у матушки деньги.

Взаймы? Но у кого? Здесь, на краю села, ни у кого его нет, всяк добывает топливо как может — накапливает или с поля приносит. Собирание топлива и вынос его за воровство здесь никто не почитал. Никогда я не слыхивал, что, мол, пошли воровать, всегда говорили: «Пошли, принесем вязанку соломы или охапку-другую кукурузных стеблей!»

Итак, под вечер, когда солнце клонилось к закату, отправились мы с матушкой в поле к прогнившим соломенным стогам господина Чатари. И меня она с собой на этот раз взяла, хотя и не любила, когда я вис на ней, потому, наверно, думаю я сейчас, что боялась одна идти, ведь смелой, сильной и всемогущей она только для меня была, а для всех прочих всего лишь молодайка, почти девочка, которой мог прибавить смелости даже такой малыш, как я.

Могла бы позвать с собою какую-нибудь соседку, но никто бы не пошел, ведь об эту пору, к вечеру, набирается куча дел — и стада возвращаются, и ужин надо готовить приходящим домой мужикам. У нас не было еще никакой скотины, только несколько кур да три гуся — отлучаться они нам не мешали. Бёжике матушка уже накормила, и мы ее укачали. Хотя если она рано засыпала, то потом не давала спать ночью и то и дело хныкала, но сейчас, когда возвращался отец и мы хотели что-нибудь испечь для него, это было уже не важно. Ночью матушке все равно придется вставать — тесто месить.

Взяла, значит, матушка веревку для соломы и спрятала ее на груди, чтобы никто не увидел. Хотела захватить и крюк, потому что очень тяжелое это дело — кому приходилось, тот знает — нащипывать руками вязанку из старого, пожухлого и осевшего стога соломы. Но потом передумала и повесила крюк обратно на изгородь. Вдруг попадемся сторожу и он заберет у нас хороший крюк, подумала она, вероятно, но мне ничего не сказала.

Ходьбы до стога эдак с полчаса, в самый раз к закату туда доберемся, солнце уж за стогом скроется, а нам это на руку — в тени, по крайности, будем и нас тогда не увидят.

Храбрости в нас, впрочем, было достаточно, матушка все хуторские порядки вдоль и поперек знала, ведь и мы жили на хуторе. Знала, что перед закатом поле пустеет обычно — все скорее на хутор торопятся. Батраки, кучера — распрягать, задавать корм скотине, ужинать, а сторожа, объездчики, приказчики, агрономы идут в контору поместья за распоряжениями на завтра.

И не было бы беды, потому что хотя и медленно, но все же вскоре надергали мы нужное количество соломы — вот когда я увидел, как тяжело тащить солому из стога, если делать это не играючи, как дома, когда я, например, распотрашивал подстожник (и у нас был раньше небольшой стожок). Матушка захватывала в горсть стебли подлиннее, чтобы удобно было обвязать их и нести потом на спине.

Она уже как следует приладила крепкую и мягкую веревку, на которой закреплено было блестящее колечко, чтобы веревка в нем легче скользила. Тщательно ужала вязанку, затянув обвязку точно посередине, точнее не устанавливаются и весы торговца-еврея, когда на них ничего нет. Потому что если у вязанки одна сторона хотя бы чуточку тяжелее другой, она перекосится и край потащится по земле. А тогда и не вынесешь. На конце веревки матушка сделала петлю, а то конец из рук то и дело вырывается, вязанка соскальзывает со спины, и нести становится тяжелее. Потом матушка присела и взвалила вязанку на спину, потому что в стоячем положении такую тяжесть поднять бы не смогла. Ведь коли уж решились мы пойти, то надо принести побольше: чтоб хватило и свежей соломы наседке подложить, а то как бы не напала на курицу вошь, и поменять солому в колыбельке Бёжике — прежнюю-то сестричка всю измочила, и для растопки солома нужна — с одной затопки ведь хлеб не взойдет. И воду надо согреть, суббота ведь, и домой отец едет, которого мы так давно не видели.

Выпрямилась она с трудом — ой, до чего же трудно тащиться с такой поклажей домой, согнувшись в три погибели! — теперь я знаю, почему горбатятся спины бедных крестьянок, к тому же придется перекладывать веревку с одного плеча на другое, уж очень больно врезается веревка в нежное женское плечо.

Так вот поднялась матушка моя с большой вязанкой соломы и стала ее поправлять-утряхивать, чтобы как следует легла на спину, как вдруг донесся до моих ушей какой-то подозрительный шум. Будто лопата постукивала, и слышался странный чмокающий звук, какой издает обычно утроба скачущей лошади.

В следующий миг налетела на нас большая вислоухая собака, рявкнула несколько раз противным, низким голосом, и я испуганно бросился к матушке.

К счастью, собака не тронула нас, а только, сопя, обежала кругом стога, будто искала заячьи да совиные запахи, и тут-то появился управляющий.

Он возвращался из деревни на хутор, видать, спешил отдать распоряжения назавтра, но, заметив, что кто-то возится у стога соломы, пустил свою лошадь по пашне: «Вот я их, воров, сейчас застукаю!»

Я очень испугался этого управляющего. Не только потому, что он был на лошади, но и потому, что не похож он был на прочих мужиков. На нем была круглая зеленая шляпа, сзади на ней топорщился клок щетины. Сапоги желтые — дома я таких ни у кого не видывал, штаны промеж ног были из кожи — такое тоже видел я впервой.

— Это что же такое, разбой? Язви вас черти! — заорал он на матушку. — Воруем, да? Воруем?

Матушка в испуге уронила вязанку и от страха не могла и слова молвить, только прижимала меня к себе.

На моих глазах матушку никто еще до сих пор не обижал, только один раз какой-то базарный торговец, но тот случай вызвал во мне лишь недоумение, неясную боязнь и детскую обиду. На весеннюю ярмарку святого Георгия матушка взяла и меня — надо было купить мне штанишки с помочами, потому что мальчик я уже большой и хватит мне ходить в рубашонке, как девочка. Выбрав штанишки, она приложила их ко мне, примеряя, потом спросила, за сколько их отдадут, и тогда торговец назвал какую-то очень большую сумму. Матушка большой суммы испугалась, у нее и денег-то столько не было, и сказала ему:

— Ой, уж очень дорого, не стоят они того!

А торговец как окрысится на нее — бритая такая, толстая морда:

— Положь на место, положь, если не стоит! Иди ищи подешевше! Не по твоему карману такие вещи!

Видел, скверна, что матушка моя еще неопытная молодуха и нету с нею, как полагается, женщины поопытней. Потому-то хотел ее напугать, а вдруг застыдится и купит назло, без торга, чтоб только показать, что есть у нее деньги.

Но матушка не купила, а посмотрела по сторонам, не видал ли кто ее отступа, и, покраснев, потянула меня дальше:

— Уйдем, деточка, от этого негодяя.

Тогда я впервые почувствовал, что матушку обидели, но шум ярмарки и множество зрелищ вымыли потрясение из моей души.

А сейчас мы были с глазу на глаз, наедине с вражиной.

— Сейчас же отнеси обратно к стогу, — рявкнул управляющий, — развязать немедленно, а веревку сюда! Я вам задам, мерзкое, воровское отродье. Тащат, как свое собственное! (И в самом деле, все бедняки, если хотели чего-нибудь испечь, сюда ходили.)

Матушка повиновалась. Поднять вязанку она уже не могла, а только волокла ее, а потом катила к основанию стога. Но, перед тем как развязать, она набралась духу и, всхлипывая, плача, вымолвила:

— Пожалуйста, разрешите, милостивый господин управляющий, позвольте взять домой эту вязаночку. Едет с земляных работ муж мой, ему бы хлебца испечь надо, а топлива-то нету нигде. — И чуть было не сорвалось у нее имя моего отца, что здесь он, мол, обычно и жнецом работает, и что этот стог и он ведь складывал, но в последнюю минуту сообразила, что лучше им этого не знать, а то не возьмут его на жатву.

— Я вам покажу, разбойники, воры, — оборвал ее управляющий, — паршивый сброд! Ты чья жена? Как зовут мужа?

Но матушка не ответила, а разразилась рыданиями, не выдаст она имени мужа, если такое дело, и, дрожа, стала развязывать веревку. Управляющий нагнулся и рывком завладел обвязкой:

— Марш домой! И не вздумай вернуться, а не то отдам тебя жандармам!

Повернулся, свистнул обнюхивавшую стог собаку, ударил лошадь каблуком в живот и рысью ускакал. Застучали копыта по сухой пашне, вновь послышался утробный чмокающий звук.

А матушка моя, понурив голову, взяла меня за руку и в слезах отправилась домой. Нечем затопить, не сможет она доставить своему мужу хоть немножко радости, и хорошая обвязка с колечком пропала. Что скажет отец? Ведь для бедняков такая подсобная вещица, как обвязка с колечком, настоящее сокровище. С ее помощью они все, что только можно, тащат домой на спине.

Но плач ее был беззвучен, только крупные слезы катились. Она не выпускала из рук передника, все вытирала им глаза.

Я же тогда не плакал, но во мне бушевал гнев, детский гнев: моя матушка, моя сильная всемогущая матушка плачет, ведь плакал-то обычно я. Но сейчас плачет она, и от этого ее плача больно и мне.

Думаю, с этого началось мое участие в классовой борьбе. Семеня рядом с плачущей матушкой, все больше ощущал я сердцем унижение, и вскипала во мне первая ненависть к власть имущим, которым наплевать, что едет домой мой отец и что на радость ему хотели мы испечь свежего хлеба и калачей.

Разум может забыть, стереть в памяти события, но душа не забывает: всякая рана порождает либо боль, либо гнев. И боль и гнев в сердцах обиженных разливаются в море, и вскипит оно потом революцией.

1954

Перевод А. Науменко.

Женская верность

Шел 1922 год. Яни Балога, бывшего красного солдата, выпустили из лагеря для интернированных за несколько дней до начала жатвы. Но только его, а не Габри Киша: того считали краснее красного, да так оно и было на самом деле. Люди половчее и «поумнее» — понимай: «оппортунисты» — не раз обманывали своих прошедших огонь и воду начальников, которые держались принципа: упорствующих сломить, податливых вышколить. Так вот, тех, кто поподатливей, изображавших на лице раскаяние и даже некоторую угодливость, давно уже освободили из лагеря, тогда как Габри Киш все еще сидел там как упорствующий, а Яни Балог за то, что своей молчаливостью, хоть он и смирный и исполнительный, походит на упорствующего. Впрочем, на свой лад он и есть упорствующий: он не вступает в разговоры ни с погонялами, ни с подлизами, а знай себе выполняет лагерные работы без понуканий и нахлобучек. Он всегда в числе первых в работе, того и гляди, надорвется при множестве отлынивающих. И начальник хозяйственной части Хайош уже из-за одного этого удерживает его. Ему тоже нужны работящие люди.

Вот почему Яни и Габри засиделись в лагере, до тех пор пока лагерь не опустел настолько, что с ними вместе остались лишь самые красные из красных. Однако господин унтер-офицер Феньехази, лагерный бог-отец, последовательно проводя свои «педагогические» принципы, злокозненно разлучил двух этих «красных головорезов», Балога и Киша, которые держатся вместе, что уже само по себе вроде как заговор. В ходе медленных выписок из лагеря он отпустил Балога, более молчаливого, чтобы тем сильнее насолить более опасному Кишу. А вдруг удастся посеять между ними какую-никакую зависть да злобу? Прямой расчет, если развалится дружба между двумя красными или их семьями.

Так, по прихоти земных богов, и вернулся Яни Балог перед самой жатвой в свою пустую каморку, в задней части маленького дома на окраине села, дома, который ему дороже всего на свете и где его ах как давно и как истово ждет Юльча Варга с маленькой дочуркой Бёжике и еще с кем-то другим, неведомым, мягко круглящимся в ее теле.

С этим новым пришельцем в мир дело обстояло так. Яни вместе с другими рубил зимой лес в имении князя Эстерхази, и на рождество всем разрешили — это было так «по-христиански», — чтобы к ним приехали жены. Юльча тогда была очень худая, как всегда бывает с кормящими матерями, у которых много молока, после того как они отнимают от груди ребенка. Округлости ее девической поры лишь слабо обозначались под ставшим чуть-чуть широким платьем, но Яни, не видевший ее с весны 1919 года, с тех сладостных месяцев после свадьбы, подивился тому, какой незабываемо женственной, но не изнеженной, остается Юльча при всей своей худобе и прямо-таки воздушной тонкости.

Но это, пожалуй, уже другая история.

Радость освобождения, встречи и на бедной сельской окраине большая радость, но наступает вечер, наступает утро, наступает время обеда, надо что-то есть, а бедность, увы, здесь велика: нет ни муки, ни сала, ни картошки, ни гроша. Перед жатвой грызут тот же кукурузный хлеб, который зимой и на случай голода сходит, и стол разнообразит, но сейчас, в эту летнюю пору, он уже совсем-совсем сухой, растрескавшийся и не дает человеку силы.

Но это еще полбеды, а вся беда в том, что Яни нечего жать, и это понятно: ведь он только что вернулся домой. Притом из такого места, где не дают рекомендательных писем. Граф и священник издали строгое распоряжение: не допускать в поместье ни одного красного, не брать ни в батраки, ни в жнецы. Шлезингер, пожалуй, не заводил бы таких строгостей. Но старик, а он был более ревностным членом правительственной партии, чем сам граф, умер, и хозяином теперь господин Тибор, человек хороший и член партии Важони[2], но он не посмеет дать работу бывшему красному — теперь, когда христианско-национальная пришла к власти, еврею следует сидеть тихо, пусть даже он и землевладелец.

У крестьян-хозяев есть искони постоянные работники, и, если один-другой не вернулся с войны, их место заступают подросшие сыновья. Впрочем, крестьяне-хозяева еще более суровы по отношению к бывшим красным, чем настоящие господа.

Отцова братия тоже не может взять сейчас к себе Яни: они тоже гонимые, дома им даже работы не получить. Они и сейчас далеко, в задунайской стороне, на земляных работах, и не вернутся домой даже на жатву — здесь им все равно не дали бы косить хлеба издольно. А на земляных работах не особенно смотрят, кто был красным, лишь бы помалкивал.

Однако добр господь: он не только сотворяет людей, но и прибирает. У Шлезингера в одной из артелей, подрядившихся на жатву, внезапно, на уборке рапса, умер дядюшка Киш Тот. Как говорили, его хватил удар. Не то чтобы кровь расперла ему жилы, потому что был он маленький худенький старичок, а, похоже, отказалось служить сердце — с шестидесяти лет оно не раз учащенно билось, не от любви, не от проповеди священника или патриотической речи, а от непосильной работы: от косы, от мотыги, от взваленного на плечи мешка с пшеницей. Он думать не думал, что у него больное сердце, ведь больное сердце — это господская хворь, она только у господ и чиновников, лавочников да владельцев мастерских и бывает, а крестьянину от нее смерть.

Так вот и вышло, что Шандор Варга, старший брат Юльчи, придя однажды вечером с работы, выложил новость: дядюшку Иштвана Киш Тота принесли домой мертвым, а послезавтра начинается жатва.

Матушка Варга, у которой материнской заботы на всех детей хватает, да еще и с избытком, встрепенулась:

— Ах, сынок, Шандор, поговорил бы с Балогом Шете, старшим у артельщиков… Хорошо было бы устроить к ним Яноша, мужа моей Юльчи. Он вернулся домой, у них ничего нет, как было бы хорошо, ежели б он уже завтра получил задаток натурой.

Ведь Юльча жила доныне все больше милостью матери да свекрови, потому как одно лето ходила беременная, а другое — кормила грудью младенца. Да к тому же контрреволюция была, и ни женам, ни детям красных не то что армейского пособия, даже работы не давали.

Шани Варга похмыкал. Он, правда, очень любит своего зятя Яни, он славно повеселился на его свадьбе, да вот закавыка, очертенели эти господа, зять-то Яни красным солдатом был. Ему не хочется накликать на себя беду, он ведь и сам-то попал в артель благодаря тому, что тесть его, Иштван Ковач Секе, в армии приятелем был Балогу Шете, да и теперь их вино вместе сводит.

Но так или иначе существуют родственные обязанности, от которых не отмахнешься. Шани Варга потолковал с тестем, тот потолковал со своим приятелем, и, так как времени подбирать человека уже не осталось, Балог Шете согласился, но поставил условие: он знать ничего не знает ни о том, что Яни был красным солдатом, ни о том, что он недавно вернулся из лагеря для интернированных. Жнецу-заменщику контракт подписывать не надо, кому придет в голову дознаваться, кто там машет косой в числе прочих.

Разумеется, чтобы закрепить это неведение, вдова матушка Варга пообещала Балогу Шете полцентнера пшеницы из будущего заработка Яни, но так, чтобы Яни не знал об этом, ведь этот строптивец скорее откажется жать, чем даст отступного старшому артельщиков только за то, что получил работу.

Она не говорила об этом до поры до времени и Юльче: уж очень безрассудно та предана мужу, скажет ему, и тогда всему конец. Лучше позже признаться, и тогда они наберут эту малую толику пшеницы, если уж на то пошло, по колоску с поля и подметая места, где стояли скирды. У заботливой матери должно хватать ума и на такого рода дела, раз ее дети такие чудны́е, что чести ради готовы умереть с голоду. Бедняку ли хорохориться, когда у него нет ни хлеба, ни работы.

Собственно говоря, матушка Варга таила обиду на зятя: нужно было ему связываться с коммунистами! Раз ты семейный человек, то и держи себя поскромнее, чего тянуться за этим великим умником Габри Кишем, он-то может о себе сказать: «У меня ни малых, ни больших, да и сам я не на сносях», — а ведь в семействе Яни вот-вот должен родиться второй ребенок. И если не ради зятя, то ради дочери и внука она все же сделала то, что может сделать хорошая теща. Ведь если они голодают, то и ей кусок в горло не идет, так пусть лучше они зарабатывают, чем она будет кормить их.

Работа уже есть, но, увы, никто, кроме Яни, не знает, — разве только Юльча догадывается, она все чувствует сердцем и нервами, — что силы у него нет. С осени 1914 года прошло восемь лет, за это время он испытал все: голод, лишения, окопы, холод, ранение, палаческие истязания и методический мор голодом в лагере для интернированных — жидкая каша без жира и похлебка из тминных семян, — откуда тут взяться силе, необходимой жнецу-издольщику на помещичьей ниве, где артельщики соревнуются, кто больше нажнет, потому что от этого зависит, кому дольше хватит хлеба зимой.

Другая беда — и об этом тоже знает один только Яни, а Юльча догадывается — это то, что хотя за последние восемь лет Яни многое испытал, много перемучился и даже много работал, разнообразно и не жалея сил, все это была не настоящая крестьянская работа. Его мышцы, жилы, руки, ноги и плечи отвыкли от подлинно крестьянского труда. Если ему и случалось брать в руки сельскохозяйственную снасть, то это всегда был своего рода труд «из-под палки». Даже работа в лагере была игрушкой по сравнению со жнецовской. За эти восемь лет только и было у него счастья, что две недели солдатского отпуска да какие-нибудь два месяца революции и свободы зимой 1918/1919 года, когда они сыграли свадьбу. Но с хлебом уже тогда было туго.

В таких тяжелых, невеселых раздумьях вышел Яни с артелью жнецов на хутор Электанью, ибо чувствовал себя до того слабым, в мышцах у него было так мало силы, что он боялся осрамиться, боялся, что не выдержит гонки наравне с другими. Если б только мало-мальски окрепнуть, пусть даже на лапше со свининой, пусть даже взятой взаймы. И если б только он мог хоть сколько-нибудь поразмять, укрепить мышцы на косьбе полегче, на люцерне, на клевере, тогда у него не было бы так смутно на душе.

Хорошо еще, вязальщицей у него не чужой человек, а жена. Правда, она беременна, отходила уже больше половины срока, но это ничего, она сдюжит. Так уж заведено: женщина работает, пока не свалится. По крайности, надо щадить тех, у которых на девятом месяце распухают ноги и теряется подвижность, а у Юльчи такие сильные, выносливые худые ноги и такие гибкие запястья, что любящему мужу и польза и благодать уже одно то, что жена не куксится: здесь болит, там болит.

И Юльча Варга тоже тревожится — не за себя, а за мужа. Она почувствовала и за дни его пребывания дома чувствует все отчетливей, что Яни не такой здоровый, каким был прежде. По утрам просыпается в поту, хоть рубаху выжимай, и, если принимается за какую-нибудь работу, пусть самую легкую, вот хотя бы окапывание деревьев в саду, то и дело прерывает ее — глотнуть воздуха.

Что его тело изломано, что на спине и плечах, на боках у него уже зажившие, но еще меняющие цвет рубцы — все это она тоже увидела, хотя Яни еще не говорил с ней об этом. Не говорил, но она знает, отчего они, и орошает слезами, горюя по ночам, места ранений. Ибо любовь обладает целебной силой, она уже чувствует это как молодая мать. Она и Бёжике врачует поцелуями, когда та показывает ей кровоточащий пальчик и говорит «бобо».

Они будут жать вместе впервые с лета 1914 года. С тех пор прошло семь летних сезонов, и Юльча лишь одно лето, да и то короткие две недели обмолота, работала вместе с Яни, но быть при нем вязальщицей ей еще не приходилось. И она ни за что не уступила бы этого места другой, если б даже было из кого выбирать.

Но для опасений уже не остается времени — после петрова дня наступила пора созревания пшеницы, подул теплый ветер, и Шлезингер и его люди изо дня в день обходят поле. И в каждой артели рассказывают, что вчера другая артель — Йошки Зельда или Банди Шимона — накосила на шестьдесят, восемьдесят копен больше, что на косу пришлось двадцать одна или двадцать шесть копен, что сжали на столько-то хольдов больше.

Это всегда на половину или на треть вранье, а иногда и целиком вранье. Да к тому же хольд хольду рознь, а в копне может быть и тридцать и пятьдесят килограммов зерна, но что толку в таких рассуждениях, надобно подгонять людей, ведь Балог Шете, старшой артельщиков, только за то и получает от помещика в подарок два центнера пшеницы, а сам помещик получит больше дохода в пересчете на каждого жнеца, если артель Шете не отстанет от остальных.

Но для Яни Балога это означает, что у него не останется времени на то, чтобы понемногу вновь обрести силы и крестьянскую сноровку. За годы войны, революции и заключения многие привыкли к безделью, к лодырничанью, но с тех пор как граф Бетлен взял в свои руки бразды правления, жандармы отучают народ перечить властям, а помещики — отлынивать от работы. Кто и теперь еще норовит работать кое-как, словно из-под палки, пропадет с голоду, ведь теперь не только господа и их погонялы следят за ним, но и товарищи выживут из артели. Тут уж не жди никакого снисхождения, беспощаден закон издольщины: кто отстанет, тот конченый человек, на свалку его.

Яни Балог знает это и полон мрачной решимости не отстать от других ни на шаг, не заузить свою полосу, косить так, чтобы снопы у него получались не жиже, чем у остальных.

Юльча Варга тоже знает это и, связывая снопы, усердно нагибаясь, нет-нет да и взглянет: выдерживает ли ее Янош, не отстает ли? И если видит, что к концу длинных полос он едва выдерживает темп, идет иной раз на две-три сажени позади остальных, она вся трепещет и молится: «Ах, боже милостивый, помоги ему вынести эту жатву, не дай ему заболеть! Ах, как же мне помочь ему, как передать ему свою силу?»

Но где там помочь при косьбе, она не смеет даже сказать: «Что, трудно, мой Янош?» — ибо чувствует, что мужу будет неприятно слышать это, ведь он скрывает от других, да и от нее тоже, что он так слаб. И вот Юльча лишь смотрит на него тревожными глазами, и сердце ее бьется где-то у горла: ах, только бы с ним ничего не стряслось! Ибо эта жатва как война, вот и дядюшка Иштван Киш Тот умер с косой в руках. Просто упал, и все тут. Из пятидесяти пар жнецов несколько всегда остаются в стане: у кого болит голова, у кого желудок, кто свалился от работы, кому стало дурно, кого хватил солнечный удар.

И уж так-то она радуется, так успокаивается, когда жнецы заканчивают полосу и после небольшого перекура начинают вязать снопы и ставить их в копны. Уж теперь-то она может помочь мужу. Нет такой проворной девушки — а для девушек честь и закон обгонять молодиц, — которая обогнала бы ее в ряду. Но она не только споро ставит копны, а еще и вяжет на богу сноп тут, сноп там перед Яни. Ведь какое облегчение для него, — когда в дикой гонке все идут так быстро по густорядью снопов, что не распрямляются между двумя снопами, а в той же позе, в которой перевернули уже связанный сноп и выдернули «хвост», свясло, в одном и том же наклоненном положении уже тянутся вязать следующий, — какое облегчение и радостное удивление, когда он то тут, то там находит связанный сноп — след рук его маленькой жены. Ведь тогда он, прежде чем потянуться к новой, несвязанной охапке колосьев, может распрямиться, глотнуть воздуха и обтереть рукавом рубахи взмокший от пота лоб. От беспрестанных нагибаний с него уже не только градом катит пот, уже не только натружена поясница, но и кровь прихлынула к голове, и голова вот-вот закружится, а мозг временами чуть ли не вспыхивает пламенем, и в глазах темнеет — и вот радостное удивление: этот сноп связан. Ах, моя милая сумасшедшая Юличка, другой такой жены не найдешь в целом свете. Теплая волна любви захлестывает его сердце, и он рвется вперед: пусть при косьбе он чуть отстает, зато в вязке снопов, хотя бы с помощью жены, он впереди всех. Пусть не говорят завистники, барские угодники: этот красный солдат, видать, гнушается работой либо не может справиться с ней.

Однако вязание снопов теперь и для Юльчи не детская забава, потому что маленький незнакомец временами уже шевелится в ее теле. В такие минуты ей становится боязно, но она не говорит об этом Яни, чтобы не усугублять его забот. Однако сама она все чаще думает о том, какая будет радость отцу, если родится сын, ведь дочка, маленькая Бёжике, у них уже есть. (Ее ведь по бабушке так назвали, по Эржи Надь[3].)

Юльча старается помогать Яни не только при работе, но и во время отдыха, во время варки пищи и еды и теперь, замужем, она следит за своей внешностью, в отличие от многих других женщин; за какие-то секунды она ловкими пальцами распускает свои красивые черные волосы, беспощадно сильными рывками гребня приглаживает их, крепко заплетает в косы и укладывает небольшим узлом. Не на темени и не горкой, как принято в здешних местах, а сзади, на затылке свивает гладкий и плоский узел, чтобы не тянул вниз, взмокнув от пота, не мешал при работе.

Юльча хочет сказать всем, и в первую очередь мужу, что она сделает всю мелкую работу, а Янош пусть отдыхает, пусть поспит в перерыве на обед хотя бы четверть часа — при большой усталости каждая капля сна дорога. По ночам, хотя она сама очень уставши и ей самой нелегко с тем, еще не родившимся, она с беспокойством замечает, что мужу снятся тяжелые сны, а его мускулы подергиваются. Первые ночи руки Яноша подрагивали во сне так, будто он все еще косил, и он толкал локтями прикорнувшую возле него жену.

Она бережет мужа и от любви. С женской нежностью отводит она попытки сближения, чтобы любовь, которой Яни благодарит ее за ее бесценную хлопотливость, не перешла в бурные объятия, ведь им нужно беречь его силы.

А вот что Яни чувствует к жене среди поглощающих его горестных мыслей — этого ему и не суметь выразить! «Милая моя пташка, дорогая моя перепелочка», — рвется у него из сердца, когда он видит ее хлопотливое проворство. Ибо сейчас, в туго повязанном сзади фартуке вязальщицы, с округлившимся станом Юльча и вправду очень походит на эту птицу с маленькой головкой и сложенными крыльями, бегающую по полосам пшеницы и свежей стерне.

Если б только он смог заглянуть в сердце и душу Юльчи! Он увидел бы, что его жене враги все, кто мучит ее мужа. Враги господа, которые послали его на войну, довели до ранения и лишили его свободы; враги офицеры и жандармы, которые увезли его, избивали и отняли у него силы; враги Шлезингеры, которым он за сноп пшеницы нажинает четырнадцать снопов, враг торговец, который обманывает его на базаре или в лавке; враг Балог Шете, который погоняет его, чтобы заслужить похвалу и подарки от помещика. До некоторой степени враги и другие люди, здоровые и выносливые, потому что дурни такие — этому вралю нескладному повинуются и готовы до смерти умучить друг друга работой, в том числе и Яноша. А еще, чувствует она, ее враги и те, кто ругается: зачем, дескать, пошел в красные солдаты, или те, кто готов оскорбить его: ты, мол, не справляешься с работой.

Такова пока что была ее «классовая борьба», но Яни она никогда об этом не говорила, потому что сама не думала об этом.

Пока жнут ближайшие к деревне полосы, мать Яноша варит «детям» обед и приносит еду на поле. Ибо это только родительская мечта, что, когда большинство детей покинет родное гнездо, с ними не будет уж столько хлопот. Смотрите-ка, теперь уже нагрянула забота не только о детях, но и о внуках. И вот две матери договариваются носить в поле еду своим двум горемыкам на пересменку — раз одна, раз другая, чтобы хоть как-то облегчить им жизнь, чтобы не сидели всю неделю на черством хлебе да на пустой лапше. И матушке Балог нельзя даже и пожаловаться на то, что у нее отрываются руки, когда она несет обед двум парам жнецов — ведь ее дочь Эсти с мужем тоже жнут здесь, только в другой артели, да, отрываются, потому что она не может переложить ношу из руки в руку: у нее заняты обе руки да еще узел на спине, а рядом ли, следом ли семенит маленькая девчушка, с ней сладу не было — пойду да пойду к матери и отцу, ведь отец обещал поймать ей на жнивье птичку. Нельзя жаловаться, хотя жаловаться и сладко и хочется, ведь для родной матери только и чести, что она все сделает для своих детей; нельзя жаловаться, потому что либо невестка, либо дочь обидится. «Да, у матушки не отрываются руки, когда она носит обед Эсти с мужем, она для них и на мельницу ходит делать помол, а как для нас, так даже эта малая ноша тянет», — скажет невестка. Так что матушка Балог молчит и жалуется лишь своей маленькой внучке: «Ах, моя букашечка, присядем маленечко, отрываются у меня рученьки». Ибо страх как уходит сила из рук и пальцев, когда их часами и километрами оттягивает книзу горшок или полный короб. Умны же были женщины древности, что носили полные сосуды на голове. Но горячую пищу на голове не понесешь, да к тому же те женщины носили один сосуд, а не два, как Эржи Надь Балог.

И когда за вереницей женщин, идущих по тропе к полю, Юльча и Яни завидят матушку Балог с крохотной девчушкой, которые плетутся в самом хвосте, — малютка уже очень устала, но бабушка не берет ее на руки, у нее нет третьей руки, сердца их настраиваются на веселый лад: ах, и дочурка пришла, так бы и съел тебя, ягодка, только б не занозила ножку.

Всю неделю, когда выпадает минута передышки, им приходит на ум: что душа-радость Бёжике, как она поживает там с бабушкой? Не шибко ли скучает по отцу с матерью?

А иной раз какая-то сумасшедшая тревога сжимает сердце Юльчи: ох, мне снился такой дурной сон, уж не стряслось ли чего с дочуркой? У матери столько дел, и ребенок Эсти тоже при ней, где ей уследить за обоими. Как бы не угодила в уличную канаву или в яму к свиньям. Тоже вот и Чако: эта старая дрянная свинья такая опасная, так и валит с ног, ах, как бы не укусила девчушку. Мне довелось слышать, как свинья сожрала младенца… Вот этак и у свояченицы Сабо сгинул ребенок в страду…

Так сетует Юльча Варга всю неделю, и уж так-то она радуется, увидя свою букашечку, семенящую рядом с бабкой.

К счастью, наступает время обеда, долго ждать не приходится, порядок тут прямо солдатский: женщины, приносящие еду, усаживаются в ряд на краю жнивья в стане, если есть деревья, то под ними, если нет, то прямо под палящим солнцем или у копен, еще почти не дающих тени — солнце стоит в зените, — и ждут, пока не закончат составлять снопы в копны.

Радостно возвращаться наконец в стан. Янош устал, очень устал — жатва не такое дело, чтобы можно было набраться сил по ходу работы, и матушка Балог смотрит на худое костлявое лицо Яни, в его глубоко запавшие усталые глаза, на его исхудавшее тело и тощие ребра с той же тревогой, что и Юльча Варга, и то же невыразимое беспокойство гложет ее сердце: господи, выдержит ли? Сгубили, сгубили красивого сильного парня, мою кровиночку, моего старшенького… И отвертывается, чтобы смахнуть набежавшую на глаза материнскую слезу.

К счастью, ни Яни, ни Юльча не замечают этого, они заняты умыванием и болтовней с девочкой, которая уже спрашивает:

— Отец, ты поймал мне птичку?

Отец не отвечает, не может: у него полон рот воды, но, вытираясь полотенцем, он загадочно улыбается и быстро сдергивает с котомки прикрывающее ее ветхое одеяло — где уж теперь его нарядный крестьянский кафтан? — шарит в котомке и достает птицу — красивую маленькую перепелку с гладкой головкой. Птица испуганно моргает крохотными глазками, вдруг попав из темноты на яркий солнечный свет. Вот она, моя крошка, посмотри: птичка, перепелка, я поймал ее для тебя.

И вправду, он поймал ее, хотя за ней пришлось побегать. Она вспорхнула у него из-под косы, за нею бросились вдесятером, но в конце концов она досталась Яни, ибо не может человек быть таким усталым и бессильным, чтобы не доставить маленькую радость своей дочурке, которую не видел три года с тех пор, как она родилась. Чего не сделает человек ради того, чтобы снискать любовь своих детей. Ведь в этой маленькой девочке он так и видит ее родную мать… Эти глаза, эти глаза, этот милый заостренный носик, темные брови, слегка приоткрытые губы, белоснежные зубы: вылитая мать, вылитая мать!

А девочка смотрит округлившимися глазками на быстро дышащую от страха птичку и хотела бы, да не смеет ее взять. Тогда отец берет крохотную ладошку и гладит ею птичку. Она не укусит, моя крошка, посмотри, какая она кроткая!

Да, это так, у Бёжике уже есть опыт, она знает, что всякого зверька надо остерегаться. Наседка так и налетает, когда с цыплятами, котенок царапается, воробышек щиплется, а вот маленькая перепелка молчит и только моргает: хорошая птичка, не клюется.

Тем временем матушка Балог развязала узел, выставила еду. Из узла появилась чистая рубаха, матушка Балог знает, как должен потеть ее бедный ослабший сын, ему мало одной рубахи на всю неделю, затем маленькая бутылочка водки. Должно быть, матушка Балог отдала за нее последние яйца, но это неважно, лишь бы сын как-нибудь выдержал жатву. Так уж повелось, бедняк на издольщине все равно что попавший в беду полководец: все можно отдать за победу, а там уж как-нибудь. Хлеба опять хватит на год, а если есть хлеб, с голоду не помрем.

Яблочный суп со сметаной и молодого цыпленка принесла им матушка Балог. Она и хотела бы сготовить мясной, ведь он лучше всего восстанавливает силы, да цыплята еще малы, не дают навара, а взять мяса в лавке нет денег. Но ничего, сойдет и такой — эти проклятые господа не только изуродовали тело Яни, но еще испортили ему и желудок. Для него тяжело это жесткое, волокнистое, толстокожее сало, которое выдает помещик. Вот и вчера ему было худо, похоже, расстройство желудка. Трудно сразу привыкнуть к застоявшейся, скверной воде пушты[4]. И трудно теперь, на жатве, осиливать каждый день по пять-шесть литров, ведь в лагере, сидя на скудном пайке, он выпивал от силы пол-литра воды за неделю. Добро бы еще просто воды, а сколько в ней было червей и микробов!

Худо бы пришлось тому, кто увидел бы через увеличительное стекло, сколько крохотных страшилищ — круглых, длинных, многолапых, шаровидных, плоских и звездообразных червей кишит в этом полулитре воды, которую они в несколько приемов вливали в свои истомившиеся желудки.

Потому-то и принесла матушка Балог бутылочку водки — она здесь вместо лекарства. Водка даст либо силы, либо ощущение силы. Живо разольется по жилам и уверит человека, что он опять при силах. Ну и маленечко растормошить «бастующий» желудок. Уже вчера прибегнул Яни к старинному лекарству рабов и крестьян-бедняков — репчатому луку, потому что больше он так бы не выдержал. После расстройства желудка у него начала кружиться голова. Тогда он взял большую луковицу, разрезал ее, посыпал солью и унял свой желудок. Ведь лук все равно что водка, он живо растворяется и расходится по всему телу. А если к нему подрезать еще и свинины, он унесет с собой и ее жир: от этого рождается сила. Хорошо, когда человек верит хотя бы в водку или в лук: душа придает телу силу и дальше выносить гонку. Так жили в старину святые — на травах, на ягодах, на саранче и воде. Только, разумеется, они не нажинали по двадцать — двадцать пять копен пшеницы за день.

Яни и Юльча готовятся к обеду, а матушка Балог спешит к Эсти с мужем, несет им еду. Она скоро возвращается и, пока Яни и Юльча едят, сидит рядом и смотрит на них, а также на девочку — та, хотя и дома отведала всего, и по дороге получила кусок солодовой лепешки, теперь снова жует. Сама матушка Варга поест дома. Она отказывается даже от остатков. «Припрячьте, сгодятся на полдник или на ужин», — говорит она, а глаза ее следят за Яни: есть ли у него аппетит. Если есть, тогда легче поверить, что он вновь наберется сил. Чего только не вынес ее бедный сын: и обморожение и ранение, и все-таки он каждый раз вставал на ноги.

Поглядела Эржи Надь и на то, как невестка кормит своего мужа. Юльча подкладывает Яни все лучшие куски. В том число аппетитные цыплячьи ножки и нежное белое мясо с грудки, а сама обсасывает лишь крылышки, шею и спину.

Подсунула она Яни и крохотную печенку: говорят, печень прибавляет силы.

Яни улыбнулся на это и, так как не мог поцеловать милый запыленный лоб Юльчи на виду у всех, на виду у своей матери, погладил ее лицо тыльной стороной засаленной ладони, а крохотную печенку отдал дочурке. Ребенку как раз впору, в печенке нет костей, пусть растет. О, мудрость бедняков, сколько цыплячьих печенок потребовалось бы на то, чтобы на них вырос маленький ребенок!

Хотя это было тяжкое испытание прежде всего для Яни, у Юльчи камень с сердца свалился, когда составили последнюю копну и принялись убирать с поля жнецовскую долю. За всю жатву оба не пропустили ни половины, ни даже четверти дня, пусть Яни и пришлось поволноваться из-за своей слабости, а Юльче из-за того незнакомца, что нет-нет да и шевелился под сердцем и требовал свою долю от ее силы, крови, сердца и нервов. За каждый пропущенный день было бы вычтено пятьдесят — шестьдесят килограммов пшеницы, столько зерна их маленькой семье хватило бы чуть ли не на месяц.

И еще раз пришлось немало поволноваться Яни, но гораздо сильнее Юльче, это когда обмолачивали и развешивали жнецовскую долю. Ибо коса это коса, знай себе помахивай, пусть даже чуть медленнее других, а теперь придется таскать мешки. Господи боже, справится ли он с мешком? Ведь он такой сумасшедший, ни за что на свете не увильнет от трудного, потому что так уж положено, чтобы те, кто помоложе, таскали мешки за тех, кто постарше, ведь старики хоть и умеют хорошо косить, но под мешком им не устоять. Поясница не выдержит, сердце, легкие.

Но и Яни тоже не выдержать, пока он не наберется сил, да только он скорее умрет, чем позволит кому-нибудь отнести за него хоть один мешок.

И, пока идет развешивание, глаза Юльчи с тревожным вниманием устремлены на Яни: не хрустнет ли у него поясница, не искажено ли его лицо от муки и напряжения, не подкашиваются ли у него ноги, не оседают ли под мешком плечи? Сумеет ли он потом спокойно опустить мешок, не уронить его в последнюю минуту, как человек, которому отказывают силы? Какой стыд, если полный мешок свалится с плеч именно Яни Балога, лопнет, и чистое пшеничное зерно смешается с мякиной и пылью.

Но вот благополучно миновало и это, вот уж с облегченной душой они поплелись за груженой воловьей упряжкой, которая везет и их пшеницу. Яни силой усадил Юльчу на повозку, на аккуратно уложенные полмешка пшеницы, и снизу, из клубов пыли, взбитой тихо и протяжно поскрипывающими колесами, любуется ею: милая моя птичка, другой такой жены нет, наверное, на всем белом свете.

Ибо до тех пор счастлив мужчина, пока верит, что его жена — единственная и неповторимая.

Затаскивать мешки в дом было уже легче. Батрак подавал с повозки, Юльча сопровождала Яни с каждым мешком и, словно желая поддержать мешок сзади, бралась каждый раз за уголок, готовая прийти на помощь, если что-нибудь случится.

Но здесь ее помощи уже не требовалось. Надежда и хорошее самочувствие придают сил, и, когда последний мешок опорожнили в углу комнаты, прямо на пол — ларя у них нет, откуда ему взяться, — Юльча так и охнула от радости: ах, боже мой, устал ведь, мой Янош? — и, стоя босиком у подножия рассыпающейся груды пшеницы, прильнула к нему, к его небритому запыленному лицу.

Девочка, которая вертелась под ногами, пока перетаскивали мешки, глядела на них во все глаза. Такого она — ведь раньше отец был далеко — никогда не видела.

1954

Перевод В. Смирнова.

Не урвешь — не проживешь

Утро. Как всегда утром, ведь за ночь всякое может случиться, пастух Габор Михай обходит свое стадо, чтобы оглядеть его все целиком. И не просто обходит, а, взяв посох под мышку, что свидетельствует о мирных намерениях, и животные это понимают, не шарахаются и продолжают спокойно жевать жвачку, проходит и между коровами, чтобы поближе рассмотреть стельных.

У одной вымя уже совсем полное, разбухло. Но и зад и брюхо еще в прежнем виде — эта наверняка будет с мясным выменем, у таких нескоро дело идет, у другой же и соски-то едва вытянулись, а корень хвоста запал уже со вчерашнего дня, да и брюхо «оторвалось» — за этой нужен глаз да глаз! Эта мигом отелится или выкинет.

У третьей он задерживается и дважды обходит ее. Это большая красивая корова с красным хвостом, из самых трудных. Габору Михаю такие противны, для него по-настоящему хороши только белые коровы с большими рогами и черной шеей, но барин очень любит этих: много молока, много мяса, хорошие шкуры.

Она стоит на лужайке, которую сама для себя высвободила, увертываясь от постоянно бесчинствующих быков и отгоняя игривых телушек и телят. (Вот ведь мудрость вынашивающей матери, пусть даже она всего-навсего скотинка!)

— Сдается мне, Габри, — говорит он сыну, который стоит в сторонке, ожидая, пока успокоится все стадо, — эта пеструха принесет двойняшку. С обоих боков полна. Только, упаси тебя бог проболтаться, мы съедим одного, ежели и впрямь так станется, хоть земля тресни! Съедим, как бог свят! Хватит от одной коровы и одного теленка!.. Так хочется отведать мясца!.. Все пустая похлебка и каша, похлебка и каша, да еще простокваша, а когда мать принесет фасоли, это уже как праздничное угощение. Да кто ж я такой? Поросенок, воробей или ворона, которым все сойдет? Я ведь рассказывал тебе, что, когда был жив твой дедушка, у нас не переводилось жаркое, телилась ли корова или подыхала, а теперь тут беспрестанно рыщет этот проклятый ветеринар, за это он и довольствия получает натурой больше, чем я, и случись с коровой какая беда, не ждет, пока она откинет копыта, а норовит продать мясо за деньги по весу, а наш брат оставайся ни с чем или лови пузатых воробьишек, ежели захотелось мясца… Ну да я обведу его вокруг пальца, дай только народиться двум телятам!

Это так. Габор Михай относится к той породе людей, которые не могут сидеть на одном хлебе, лапше и каше, а любят мясо и вино, и порою он так жаждет мяса, как не жаждет и волк (плотоядному животному временами просто необходимо мясо, иначе оно может взбеситься от тоски по нем). Сейчас май, свинины уже нет, цыплята еще не подросли. Буду я стеречь стадо Чатари на простокваше да на черством хлебе! — то и знай прорывается в нем досада на отсутствие мяса. Вот уже второй месяц, как они на выгоне, а еще ничего не случилось. Вся скотина здорова, словно собирается жить вечно.

Но вот однажды перед рассветом, еще затемно, большая пеструха отелилась и в самом дело принесла двойню. И Габор Михай в самом деле тотчас содрал шкуру с теленка покрупнее, бычка — «Хочешь жить — живи». А господин помещик пусть радуется телочке!

Этому он научился у своего отца, о котором ходила молва, что он «может выкрасть из коровы теленка». И он выкрадывал. Но то чтобы одного из двух, а даже единственного, коли на то пошло.

— Так уж у нас повелось, сынок, — говорил Габор Михай, занимаясь своим делом на краю пастбища. — В песне когда-то пелось: «Мы кровью пса вознаградим, еврею шкуру отдадим». Но мы-то не отдадим шкуру еврею, как бы не так! Чтобы он потом донес на нас помещику? Они ж и торгуются всегда из-за шкуры, помещик изводит Ижака, Ижак надувает помещика. Знаешь что? Мы сплетем из нее кнут. Шаллаи, свинопас Шлезингера, даст мне за него полугодовалого подсвинка. Он сказал мне давеча, когда пас свиней у межевой канавы: «Послушайте, дядюшка Габор! Сплетите мне хороший кнут из ремешков! Моя ребятня вконец старый-то кнут излохматила, покуда я был на военных учениях. Я дам вам за него хорошего подсвинка…» Он, вишь, прознал, услышал от меня еще раньше, что у меня нет ни поросенка, ни свиньи, все издохли в прошлом году.

— У меня нет кожи, — говорю я ему.

— Ну так спроворьте! Что это за пастух, у которого нет кожи? Телятся же коровы…

— Да, и наш свинопас тоже не отказался бы от кнута, ему тоже приходится гонять свиней плохой плеткой, и он тоже просил меня сделать ему хороший кнут из ремешков, только ему я кнута не дам. Потому как, случись господину помещику спросить у него, где он достал новый кнут, он тут же наделает в штаны и выболтает: у Габора Михая. А тогда спросят и у Габора Михая — ежели не сам барин, то этот сукин сын Андраш Тёрёк: «Откуда достал кожи на кнут?» Что я тогда отвечу? У пеструхи? Нет, нет, это негоже, тут уж держи ухо востро!

— Мясо уже есть, черт побери, только его надо сварить, не то налетят мухи и заведутся черви. Ежели оставить так, оно протухнет… Зажарить хоть сколько-нибудь тоже не помешало бы, — соображает он далее. — Тогда оно и вкусное будет, и сохранится подольше… Вот только у жареного мяса дух сильный и далеко разносится… У жареного мяса дух сильный, у Андраша Тёрёка нюх хороший, чтоб ему пусто было… Тут держи ухо востро!..

Да, мясо надо сварить, но как и когда? На рассвете огня перед шалашом не разведешь: далеко видно, да и пастуший костер на рассвете — дело куда как диковинное, пока не наступила осень. Всякий сразу подумает: «Чем это там занимается Габор Михай?» Нет, нет, это негоже.

Ну, а если днем? Костер может гореть только в обычное время, потому что и господин помещик из замка, и ключник через верхнее окно житницы видят все, и Андраш Тёрёк тоже, черт бы выел его зоркие глаза, он, пожалуй, даже сквозь стену увидит.

Стало быть, мясо надо сварить в обычное для завтрака время, так, как будто они варят лапшу, но и тогда придется не спускать глаз с околицы — не несет ли оттуда какого-нибудь черта. Оно верно, что мясо, пусть даже нежную телятину, не сваришь так скоро, как лапшу, ну да им не настолько уж приходится опасаться. К счастью, телятина и в самом деле не требует такой уж долгой варки.

Да и вообще Габор Михай любит есть мясо полусырым. Как только оно всплыло и дало кроваво-грязную накипь, как только мышцы и жилки стянулись от кипящей воды, он уже взял мясо, грызет, кусает.

— Только так оно и хорошо, сынок, — говорит он Габри, которому немножко противно. — Мясо надо жевать как следует, сейчас еще в нем сохраняется все… Добавить вот соли и перцу… У этого теленка можно есть и кости… Они совсем мягкие, сплошь мозг да хрящ, это ж душа его…

Хорошо было бы послать мясца и матери с ребятишками, сынок, хотя бы заднюю часть и сбой, постреленок Янчи любит печенку, да только никак нельзя, господи помилуй, коли пришлось под одной крышей жить с этим паскудником Селеи. Его жена ходит к жене Тёрёка, пятки ей лижет. Они про все расскажут Андрашу, а тот барину… Пастуху надо бы жить одному, как заведено везде, при священнике мы сами жили одни в целом доме, да и дом стоял в стороне от усадьбы… А тут? Тут нас связали с косолапым батраком, который то и знай вынюхивает, что варится в котле у соседа.

А впрочем, знаешь что, сынок? Ежели управимся до обеда, сбегаешь домой за матерью, да пусть она и ребятишек с собой приведет. Наедятся здесь досыта, а под вечер по холодку вернутся домой. Наберут немного хворосту — мол, затем и ходили. Только пусть держат язык за зубами, ежели кто проболтается, я им всем шею сверну.

Габору Михаю, такому, как он есть — а иным быть он и не может, — еще повезло, что подпаском у него собственный сын. В прошлом году он потому и отказался от места у Келемена Бачо, что Келемен и сам был в молодости плутоватым старшим овчаром, и дал ему в подпаски чужого парнишку, а собственного его сына приставил к стаду волов.

Жить круглый год, и зимой и летом, днем и ночью со шпионом, который заглядывает тебе не только в горшок и рот, но и в самое сердце, — этого Габору Михаю не стерпеть. Лучше вон с такого места!

Подряжаясь в пастухи сюда, он заранее договорился, что подпаском у него будет собственный сын, объяснив: «Я не стану маяться с негодным чужим щенком, который ничего не смыслит в скотине и ленив, как собака. Барину от него будет только ущерб, а я расплачивайся».

Андраш Тёрёк и вправду уже с весны «точит зубы» на Габора Михая. Чувствует, что этот человек на руку нечист, но уж больно он хитер.

А Габор Михай, в свою очередь, чувствует, что приказчик хочет «поймать» его. «Застукать» — ибо это высшее наслаждение для сыщика. Таким образом, в них столкнулись инстинкт лисы и инстинкт ищейки.

Габора Михая еще и то бесит: какое до него дело этому Тёрёку? Ведь пастух не подначален ему. Чего он путается не в свое дело? Я-то ведь не суюсь с вопросами, кто сломал хомут или кто опрокинул груженый воз на дно Шашоша?

Все так, но Андраш Тёрёк цербер по натуре, его надо больше всех остерегаться. Помещик то и дело отлучается в Будапешт или на курорты, молодой барин очки носит, да еще и глухой к тому же, а в хозяйственных делах и вовсе слепой кутенок, так что, покуда они заглянут сюда, собаки обгложут самую твердую бедренную кость теленка пеструхи, но вот Тёрёк, он без конца что-то здесь вынюхивает. Вот и теперь, смотри-ка: ему нечего делать на пастушьей стоянке и у шалаша, а он, когда идет с уборки сена на другую сторону, на покос люцерны, все норовит пройти по тропинке через выгон, чтобы уж попутно побывать и у пастухов. Останавливается у колодца, — вроде пить ему захотелось! — возится с ведром, наверняка еще и закурит (хоть и далеко пасется стадо, а видно хорошо), смотри-ка, черт побери, что он там вынюхивает? И, не жалея труда, тащит свое большое брюхо по вытоптанному скотом выгону, лишь бы высмотреть, что делается у шалаша. Еще, поди, и цыплят пересчитывает…

Ибо пастухи видят в Андраше Тёрёке только ищейку, а не одолеваемого заботами хозяина пушты, который и по обязанности и по натуре учитывает все, что делается в имении господ Чатари.

Учитывает и по принципу «уж я наведу порядок», и по природе власти, ибо природа власти — «все в одни руки».

Но добивается он этим лишь того, что пастух становится его заклятым врагом, который, однако, равнодушно уживается рядом с ним, если он не вмешивается в его дела.

Но если он допытывается, на какие деньги Габор Михай приобрел подсвинка, ибо платы за квартал пастух еще не получил, ничего не продал (сколько бы ни думал ловкий вор, он все же не может продумать все до конца), а деньги с неба к нему не падают — эге! тут дело нечисто! — тогда Габор Михай проникается к нему таким чувством, что, свались тот в старый колодец, Габор не вытащит его, а скорее угонит стадо в другую сторону, чтоб и его воплей до него не доносилось.

И если Габор Михай такую хитрость удумает — взять подсвинка от свинопаса помещика Шлезингера, — то никто ничего и подозревать не будет, Андраш Тёрёк именно поэтому мучается подозрением: «Почему он брал подсвинка у соседа, ведь мог получить и здесь в усадьбе, здесь продают. Что он отдал за него?»

С овчарами у Андраша Тёрёка заботы иные. У них собственный старший пастух, Михай Батори. На своем хуторе он царь и бог: нанимаясь сюда, он честь по чести поставил условие, что решительно никто, ни ключник, ни приказчик, ни объездчик не будут вмешиваться в его дела, и только он один будет заботиться об овцах, о том, чтобы было много шерсти, молока, овечьего сыра, упитанных барашков и тучных баранов, он один будет отвечать за все.

Старый барин пошел на это, ибо на собственном опыте знает, что значит хороший овечий пастух. Был у него замечательный старший овчар, с которым много лет подряд не приходилось думать о том, как окупится овца, потому что овца окупалась. Весной шерстью, осенью тучными баранами, к пасхе нежными барашками. Потом начиналось все сызнова.

Но вот однажды барину вдруг вспало на ум оглядеть свои владения, и он нагрянул на овечий выгон, к шалашу, а овчар в это время как раз растягивал в загоне овечью шкуру с его клеймом на ухе, как обычно, не выказывая никакого намерения сдать и шкуру и мясо в амбар, ибо сбой вместе с частью лопатки уже варился в большом котле — паприкаш из баранины лишь тогда хорош, когда он сборный.

Они поругались, и дело чуть не дошло до драки: старый барин, тогда еще не такой старый (ему было около тридцати), замахнулся на овчара палкой, но тот схватил ее и вырвал из его рук, чтоб не пришлось ударить в ответ посохом.

Барин тотчас выгнал его:

— Убирайся из имения!

Жандармов он не позвал и заявлять об этом никуда не стал (как же! чтобы потом все окрестные помещики прыскали со смеху: Чатари побил его собственный пастух), предпочел обойтись своим судом.

Лето было в разгаре, найти сразу хорошего овчара на рынке живого товара он не мог, и овцы попали в плохие руки.

Овчары сменялись один за другим, а это еще хуже, чем плохой овчар, и, прежде чем господа спохватились, овцы запаршивели.

Заплошало все стадо, к тому же у животных появилась хромота и все прочие овечьи болезни, так что весной половину или треть из них не надо было и стричь — шерсть сама с них сползала. На стойках ворот, сараев, загонов, на росших вдоль дорог и канав деревьях, на кустах и репейнике в поле — повсюду висели клочья вылезшей шерсти — примета плохого овчара. Сметливые птички вили из нее мягкие гнезда. Потом эту шерсть заприметили деревенские старушки, жившие собиранием всякой всячины; они выходили подбирать даже то, что оставляли на выгонах сами животные или овчар, который срезал и бросал поганые клочья шерсти, чтобы их хотя бы не видели. Их кипятили и продавали еврею за бросовую цену.

В конце концов пришлось запереть в загонах все запаршивевшее стадо, потому что не находилось хорошего овчара, который взялся бы оздоровить его. А так как у господина Чатари не было денег на то, чтобы завести новое стадо от дорогих породистых овец, он за половину приплода предоставил пастбище, а также зимнее содержание самостоятельному хозяину Иштвану Батори, у которого было триста отменных, отборных маток, но не было для них земли, пастбища.

Таково было имущество пастуха-хозяина, и он переходил с ним из деревни в деревню, на арендованные пастбища, а если пастбища арендовать не удавалось и прокорм овец был слишком дорог, он подряжался вот так к помещику с тем, чтобы в течение трех лет отдавать ему половину приплода.

Так господин Чатари обзавелся новым, очень здоровым поголовьем, ибо Батори, отбирая и выращивая овец, тотчас выбраковывал тех, чье покашливание или хотя бы постанывание ему не нравилось. И еще господин Чатари, чьи доходы на несколько лет упали, а долги возросли, уразумел, что с пастухами и овцами следует обращаться осторожно.

Для верности же он нанял старшим пастухом одного из женатых сыновей этого самостоятельного хозяина (у него было много сыновей, и не каждому досталось по стаду).

Так вот. Тёрёк Андраш тоже понимает все это, он знаком с правилами, заведенными в имении, и не вмешивается в дела овечьего пастуха, покуда они не затрагивают круга его деятельности.

Но они то и дело затрагивают. Ибо: в конце лета барин посеял рапс, прошли обильные дожди, за ними наступили очень теплые дни и наконец мягкая осень, рапс пышно разросся. У него длинные, в пядь, и широкие, как ладонь, листья, он как весеннее чудо в позднюю осень. Того и гляди, сдуру остебелится и зацветет, хотя его оставляют до весны.

— Так надо стравить его! — говорит старый барин Андрашу Тёрёку, когда тот доложил ему о рапсе. — Пусть на него овец пустят… Скажите Михаю Батори.

— Батори! — обратился к нему Андраш Тёрёк. — Хозяин велел, чтобы вы пустили на рапс овец! Но только в сухую погоду или когда земля подмерзнет… Иначе они смешают его с грязью, потопчут, и он так и замерзнет… Да будьте поосторожней, рапс очень пышный, как бы он не повредил овцам… (Эх, не следовало этого говорить, сам чувствовал. Вот не может человек совладать с собственным брехливым языком!)

— Какой я тебе Батори? — бурчит овчар, хотя за блеянием овец и лаем овчарок не слышно, что он бормочет в ответ (все-таки он не проглатывает поучение бессловесно), — пошел к чертовой матери, очень мне нужны твои советы, как пасти овец.

Ибо великое дело — знать, что в твоей власти, но не менее великое и то, как обращаться к людям. К рядовым батракам, к поденщикам Андраш Тёрёк обращается просто: кому скажет «ты», кому «послушайте, вы», но вот с равными по положению и с пастухами он не находит верного тона. До фамильярности, принятой между равными в деле, он не снисходит, сказать «отец» или «сынок» нельзя, ведь и тот человек с положением, да и на язык как-то не идут эти слова, потому — какая же он власть! Ну а назвать человека вот так по фамилии — смертельное оскорбление.

Оскорбление, ибо овчар в некотором смысле отец. Когда овцы пасутся вокруг пастыря своего — он прирожденным владыкой выглядит. Ведь если человек всю жизнь находится пусть даже среди овец и ослов, в чередовании буден он проникается таким чувством, будто и он кое-что да значит: за долгое время он приобретает внушительную, отеческую, прямо-таки царственную осанку.

Овцы, правда, послушны всем людям, они не смотрят сверху вниз на малых сих рода человеческого, как другие животные. Неясно, пожалуй, лишь одно: как относятся овцы к женщинам.

Овца уважает и других животных, маленькую собаку и большого осла, но своего попечителя и защитника видит только в пастухе. В хорошем пастухе, который, кроме как приказывать, умеет еще и любить: «Чума на ваши дурные головы, глупые вы, глупые».

Это так, но ведь, когда человека окружает полное послушание, это не воспитывает его ни демократом, ни дипломатом. Михай Батори ни во что не ставит Андраша Тёрёка.

Он не ссорится с приказчиком, так как побаивается старого барина (ему хорошо здесь с тех пор, как хозяин тот урок получил, в господском стаде шестьдесят пять маток, а в них столько же или больше ягнят); тот, хотя и бьет сам, не задумываясь, однако не терпит, чтобы цапались работники. Но особенно боится он молодого барина с его холодным взглядом: тот хотя и офицер, но до такой степени «современный» человек, что не понимает, как это для двух людей невозможно не подраться.

И вот, поскольку в самоуважении приказчик и повелитель овец не уступают друг другу, не могут ни драться (Андраш Тёрёк тоже воздерживается от этого после драки с Боршошем Чири), ни выносить друг друга, старый барин старается развести их подальше, как двух породистых быков. Чтобы они не причинили друг другу вреда, так как оба они ему нужны: один приносит прибыль, другой поддерживает порядок. Из-за этого-то они и питают друг к другу смертельную ненависть и, даже столкнувшись нос к носу, не разговаривают друг с другом.

Эту ненависть, однако, приходится тоже скрывать от молодого барина, потому что, в отличие от отца, он не понимает и того, как это два работника, состоящие у них на службе, могут ненавидеть друг друга, не разговаривать друг с другом. «Унтер-офицер не злится, не фамильярничает, а докладывает, приказывает и заставляет выполнять приказы».

Однако Андраш Тёрёк уверен в том, что овчары, сколько бы ни верил и ни благоволил им барин, «крепенько» обворовывают барина, потому что и своих овец держат в его стаде, а это немало.

Начинают они весной, то и дело выпуская стада на заколосившийся покосный луг, даже тогда, когда овечий выгон уже покрыт хорошей, по лодыжку, травой, ибо овцы — и пастух тоже — любопытны и охочи до всего нового, иного, как впервые беременная молодка.

Это продолжается осенью, после жатвы, когда по распоряжению барина — «я бы их туда не пустил!» — отары выводят на жнивье, где еще стоят неубранные копны, чтобы овцы подобрали с земли крохи летнего корма. Все это так, но вот овчары — и тут главный виновник их распорядитель Батори — не обращают внимания, что овцы обступают копны, когда никто не видит, и выдергивают из них колосья, потому что не любят соваться носами в твердую острую стерню. Сколько съедят, столько же пропадет зря, потому что зерно высыпается из сухих колосьев и падает на землю, а с земли овца его уже не подбирает. И достается оно мышам да птицам, если пройдет дождь, прорастает. Вот почему вокруг копен на стерне такие густые всходы, что кажется, будто зерен здесь бросили вдесятеро больше.

Так и выходит, что при обмолоте копны дают не столь уж много зерна, и это позор для специалиста по пахоте, севу и удобрению полей — приказчика, а барин смотрит на все сквозь пальцы, потому что замешаны тут его любимцы овчары, у которых одна забота — откармливать, пичкать овец, ведь среди них и их собственные овцы.

Не меньший урон от овец и зимой. Когда стада уже не выгоняют под открытое небо топтать рапс и посевы, пастухи безобразничают в сенной загороди.

Каждый день овцам подвозят на подстилку воз соломы, утром и вечером; ладно, против этого нечего возразить, — хорошее удобрение получается из нее, вот только овчары всегда безбожно уродуют стога. Им, видите ли, нужна только чистая, сухая, по-летнему светлая солома, прогорклую и мокрую они овцам не кладут. Ладно, и против этого нечего возразить, — овца и в сарае делает то же самое, что на поле, целый день ест и машинально жует, перебирает солому. Что ей не надо, то затаптывает. Против этого также нечего возразить, — нельзя же ей класть, себе в разорение, сено или люцерну, она поступит с ними так же. Все это верно, вот только овчары разметывают намокшие стога, чтобы добраться до сухого сена, и никогда не укладывают на место разбросанное; ему, приказчику, приходится следить за тем, чтобы разметанное сено собирали и мало-мальски наводили порядок в сенной загороди, потому что старый барин страшно ругается, а молодой лишь смотрит на приказчика своими холодными глазами: это что такое?

А что творится ближе к весне! Оягнившимся маткам, пока они еще не выходят на пастбище, надо давать люцерну, и лошадям, на которых пашут и сеют, тоже. И так как барин никогда не устанавливает порцион и Андраш Тёрёк напрасно просит об этом, овчары, не боясь ни бога, ни черта, воруют люцерну для овец и плюют на него, когда он спрашивает, что будут есть лошади позже, в день святого Георгия, когда овчары уже переберутся на пастбища, а лошади еще будут ходить в хомуте на севе.

Нет, эту шайку невозможно терпеть, и так как овчаров нельзя ни избить, ни очернить в глазах барина, злоба и ненависть уходят вглубь, загоняются из сердца в самые печенки, и им уже нет выхода.

Так вот. Пастухи воруют уже давно — причем не отстают от них и свинопасы, которые крадут зерно, предназначенное для стад и откармливаемых на убой свиней, — об этом знает и сам господин Чатари. Когда он был молод, он пытался положить этому конец, но потом смирился, ибо что можно с этим поделать? Лишь одно. То, что делают умные короли с пройдохой-министром.

— Этот министр, иначе сказать — старший пастух, большой вор, большой грабитель, но от него зависит, сколько шерсти настригу я со своих овец, что получу за свой скот, за своих свиней! — так говорят они между собой, серьезно все обсуждая, с озабоченно-ответственным видом, будто не знают, что думает и как поступает пастух.

А честный старший пастух — то есть вор — тоже разговаривает с хозяином языком человека озабоченного и знающего свое дело — и в этом нет никакого обмана, — так, будто он никогда ничего у него не украл.

Ибо отчет у него в порядке! Можете приходить ко мне вечером, на заре, в самый светлый полдень или в самую темную ночь…

А Андраш Тёрёк — простак! Или, как некоторые говорят, скотина! Он и завтрашнему хозяину, тому, с холодным сердцем, доказывает, что он не такой, как остальные, и хочет изменить этот порядок. Он ведь не ворует, пусть не воруют и другие!

Но добивается этим лишь одного: «Завидует, чтоб у него печенка лопнула!»

Когда ненависть укореняется в женщинах или рядовых батраках, они, если не могут навредить друг другу иначе из страха перед мужьями или властями, вымещают зло на вражьих собаках, кошках, поросятах и цыплятах или обламывают недозрелые подсолнухи на чужих участках, выдергивают картофельные кусты, откручивают плети огурцов и дынь, но приказчик не опускается до подобных вещей, он питает себя злобой и становится все угрюмее, круг ненависти ширится. Уже сейчас все существо Андраша Тёрёка захлестывают, сминают волны ненависти, засыпают отовсюду летящие искры злобы и зависти.

Ибо мотивы его честности не знает никто и никто не понимает. А если бы и узнал, не поверил.

Однако настоящий круг его деятельности совсем иной. Дело в том, что Андраш Тёрёк знает: есть женщины — именно женщины, ибо батракам надо отдохнуть за чересчур короткую летнюю ночь, — которые, когда усадьба затихает и все погружается в сладчайший сон, взяв брезент или мешки, выходят на ближайшую полосу пшеницы и обмолачивают там снопы.

Пшеница на этой приусадебной полосе удалась на славу, и это целиком заслуга его, Андраша Тёрёка. На этом участке он хочет показать старому барину, а еще лучше молодому, на что он способен. Уже если б только он учился у Шлезингеров, которые умеют считать и планировать, и то было бы хорошо, но у него и своего ума хватает.

В прошлом году на этой полосе вырос рапс, очень хороший рапс, но с ним было много хлопот, за это и ему влетело, а в конце лета старый барин скорчил кислую мину: опять сеять рапс? Для чего? Ведь его и скотина не станет есть, если он осыплется. И птице он, пожалуй, не нужен, гуси и индюшки так просто ходят в нем… Да и погоду для него хоть особо заказывай…

Однако Андраш Тёрёк взял на себя смелость настаивать на своем:

— Так будет не всегда, господин помещик! Подумайте только, какая хорошая пшеница уродится после него. Если сложим урожай за два года, получится больше, чем с самых лучших наших полей.

И Андраш Тёрёк доказал, что добьется успеха. Когда рапс убрали, он тотчас же, еще в начале лета, велел вспахать поле под пар. Батраки говорили: «Дуралей этот приказчик, чего торопится? Мы пашем только под осень…»

Но мало этого. В конце лета он снова (это гарантия урожая!) велел поднять поле вместе с пышной густой порослью (это настоящее зеленое удобрение), а перед посевом опять слегка перепахал его.

На этом поле уродилась такая пшеница, что впору демонстрировать на сельскохозяйственной выставке, написав на табличке: «Выращена Андрашем Тёрёком!» Она наверняка даст по восемнадцать — двадцать центнеров, а может, и по двадцать — двадцать два. Могло быть и столько, если б ее не вытаптывали стада, не обмолачивали тайком воры…

Ибо что там теперь? Овцы Батори тоже (все тщетно, этого человека нельзя звать иначе как Батори, никакое другое обращение к нему не подходит) пасутся там, отара буквально днюет и ночует среди копен — пусть откармливаются перед великим осенним изгнанием, стада свиней роются в земле, вытаптывают посевы (строго говоря, это не дозволено, но старый барин, когда ему жалуются потихоньку, и ухом не ведет: «Ну и черт с ней, за скот я получаю деньги, а пшеница ничего не стоит»), батраки молотят — воруют! Нет, это невозможно терпеть! Здесь надо навести порядок! Я им покажу!

И вот вечером в конторе он осторожно-дерзко советует барину:

— Господин помещик, простите, я думаю, что рапс и пшеницу надо убрать прежде всего, уж слишком большой урон причиняет скот. Он едва дотронется, а зерно так и осыпается. А ведь это наша лучшая пшеница, такую прямо на семена. Надо постараться убрать ее, чтобы не побило дождем…

— Хорошо, Андраш, пусть убирают. Только и ячмень поджимает, его нужно смолотить поскорее, свиньям нечего давать. Знайте, эта партия свиней должна быть готова к октябрю, ведь, когда на рынок поступят новые, «крестьянские» свиньи, цена упадет…

— Что ж, можно, господин помещик. Обмолотим сперва ячмень, а пшеницу заскирдуем.

Когда у человека такие заботы и дело идет о чести и вере в себя, какое имеет значение, что у жены Михая Баллы шесть девчушек, не считая сыновей, которым тоже нужны хотя бы черные холщовые штаны. Среди девочек-малюток две пары двойняшек, совсем крохотных. К отцову заработку ничего не докладывается. А между тем девочкам тоже уже нужна какая-никакая одежка, переднички да платочки, не могут же они ходить совершенно голыми, как цыганята. Барин уже кричит на них, когда завидит в конце линии батрацких домов:

— Эй вы, спрячьте ваши ж. . .! (Как не стыдно старому срамнику!)

Но если б так обстояло только с детьми Баллы! Так перебивается чуть ли не половина здешнего люда.

Вот почему по ночам, как ни трудно прерывать короткий сон, Андраш Тёрёк, пока еще не свозят урожай, время от времени встает, берет палку и, крадучись в тени домов и конюшен, выходит на жнивье за усадьбой.

Кликать своего пса Фицко ему излишне, Фицко готов идти с ним по первому его движению, если даже приходится вскакивать от сладчайшего собачьего сна на заре; пес так и следит, куда держит путь хозяин, и трусит перед ним. Иной раз и побежит не туда, но оглянется и сразу поворачивает в нужную сторону. Он всегда впереди хозяина.

В этом есть свое неудобство, ибо тот, кто хочет поймать вора, не посылает впереди себя глупого вестника — брехливую собаку. Этого стервеца невозможно отучить гавкать, когда нужно и когда не нужно. Напрасно Андраш время от времени поколачивает пса, Фицко не понимает, за что ему попало. В силу полученной от бога благодати — способности забывать, он всегда ведет себя так, как подсказывает ему его разум, и всякий раз после взбучки становится, пожалуй, еще преданнее и услужливее. Так и теперь. Напрасно Андраш сердито шепчет ему: «Фицко! Фицко, ко мне!» Пес не слушает, он уже бежит впереди между рядов копен, вынюхивая не воров, а других собак, зайцев и прочих животных. «Ну погоди, черт тебя подери, в другой раз привяжу тебя, когда буду выходить!»

Но теперь, когда они идут по жнивью, Андраш ничего не может с ним поделать, он больше не шепчет ему и даже не замахивается палкой, так как пес отбежал настолько, что его уже нельзя ударить; даже если б и удалось дотянуться до него, его вой спугнул бы вора. Теперь самое важное — тишина, ибо человек с чутким слухом уже может уловить удары маленькой ручной обмолоточной колотушки — негромкие, как плеск ладоней младенца, пусть даже они доносятся откуда-то с середины полосы. А они доносятся именно оттуда, ведь не спятили же воры, чтобы приняться за копны близ усадьбы, которые на глазах у всех, у барина и у приказчика. Там дальше кто удосужится проверять копны?

И в самом деле, откуда-то с середины полосы доносится слабый стук-перестук, туда-то и надо идти.

Однако не только у Андраша Тёрёка хороший слух, но и у вора. Через каждые полминуты он останавливается и прислушивается. И — о бог воров! ты добр! — тут подает знак не только с тяжелым сопеньем разнюхивающая след собака, но и благословенно шуршащая стерня. Как бы осторожно ни ступал Андраш Тёрёк, сухие стебли пшеницы шуршат под его сапогом так, что слышно на изрядное расстояние. И еще по этому шуршанию можно определить, что не под волочащимися, обутыми в лапти ногами тощей батрачки шуршит стерня, а под твердой подошвой сапог стокилограммового мужчины.

Но тут чуткое ухо Андраша Тёрёка слышит уже не стук маленькой колотушки, а шуршание стерни под ногами другого человека, бегущего человека. Женщины? Черт побери проклятого пса… Ну погоди, уж я тебя проучу! — Ибо теперь уже глупый пес тявкает вслед убегающему вору. Этим он выдает, что сам приказчик крадется по жнивью, а не объездчик. — Все спят, только этот все шляется тут, чтоб он лопнул! Дай-то бог, чтоб издох наконец! — ругается жена Баллы, ибо это она обмолачивала пшеницу между копен. Однако мешки она не бросила и пшеницу не рассыпала, несет домой килограммов пятнадцать.

Андраш Тёрёк хочет опередить вора, бегущего замысловатыми петлями (не настолько же он, этот вор, простофиля, чтобы показать, к какому из батрацких домов направляется), и тоже пускается бежать. Да только где уж толстому приказчику угнаться за тощей, как жердь, батрачкой, отдавшей свою плоть девяти детям!

И глупый пес тоже провожает вора лишь до околицы усадьбы; когда раздается лай собак, он, тяжело дыша, возвращается к хозяину, показывая тем самым, что обязанности свои выполнил. Отогнал вора, как отогнал бы от копен овец или гусей.

Андрашу Тёрёку хочется прибить собаку, но он сдерживается. Не то чтобы его обезоружило ее невинное рвение, хотя это тоже немало, но он не желает, чтобы своим скулежом она подняла на ноги всю усадьбу и люди увидели, что он выходит по ночам ловить воров.

Когда он приходит к своему стоящему на отшибе жилью — вор уже скрылся в одном из домов, собаки тоже умолкли, все тихо, — он все же не может не стукнуть палкой ласкающегося Фицко:

— Черт бы тебя побрал, опять все испортил! В этот раз я бы поймал! Это наверняка была жена Баллы, наверняка она, кому и быть, как не ей…

Как-то в будний день в конце лета, уже в сумерках, Шули Киш Варга ковыляет на своих кривых ногах по направлению к деревне за усадьбой, между сенной загородью и сметанными на гумне скирдами. Из-за сенной загороди выходит Андраш Тёрёк. Он не уходил со стогования отавного сена до тех пор, пока не разгрузили последний воз, не поддели на вилы последний клочок сена. Теперь он обходил загородь, и они столкнулись нос к носу между скирдами соломы.

— Куда путь держите, Варга?

— Иду домой, господин приказчик, с зарей буду здесь…

— А зачем идете?

— Жена моего старшего брата Иштвана в воскресенье вечером, когда я зашел к ним, была очень плоха, вот я и надумал проведать: не случилось ли уж беды?

— Что несете в котомке?

— Ничего, господин приказчик… — слегка запинаясь, проговорил Шули Киш Варга, и чуткое ухо Тёрёка уловило испуг, прикрытый натянутой улыбкой. — Хлебные корки, грязное белье и все такое прочее…

— Посмотрим все прочее! Показывайте!

— Извольте!

— Ну, а что в этом мешке?

— Было сухое тесто, да вот вышло. Дай, думаю, снесу мешок, жена с той поры…

— Я спрашиваю не о том, что в нем было, а о том, что в нем есть. — Он уже развязал много раз перевязанную шнурком и туго затянутую горловину мешка.

Янош Варга смешался. Пахнет бедой, уж лучше помолчать.

— Семена люцерны. Так я и думал. Уже на ощупь почувствовал… Откуда же вы их взяли? Разумеется, из сеялки… А куда несете? Продавать, так ведь? Не засеете же вы ими свой участок.

Шули Киш Варга молчит. О чем тут разговаривать. Кончилось к чертям житье у этих Чатари, его выкинут и отсюда. А он уже привык к постоянному месту, ему тут не только по капельке перепадало, но и прямо речкой добро к нему лилось. Не случилось бы чего похуже. Жандармы… А то еще и сам приказчик надает ему плюх, отдубасит ногами…

— Я думал, вы, Варга, только бездельничаете. А вы, оказывается, еще и воруете. Представляю, сколько всего вы могли наворовать с весны, уж не говоря: с прошлого года, с тех пор как пришли к нам. Теперь мне вспоминается, что вы не в первый раз отправляетесь на неделе домой. И всегда с полной котомкой, не так ли?

Янош Варга немного приободряется.

— Нет, господин приказчик, нет, я ничего никогда не носил. Лучше б я и теперь не делал этого. Вот и покарал господь за то, что тронул чужое. Простите меня на этот раз, больше никогда не буду… Проверяйте всегда мою котомку, когда я пойду домой.

— Нет, нет, идите, пока все чин чином, пока с вами говорят по-хорошему, уходите скорее, чтоб я вас не видел, я за себя не ручаюсь, у меня уже руки чешутся дать вам, в бога душу, вору, негодяю этакому… (Почему я не могу треснуть его хорошенько? Нет, молодой барин строго запретил: никого, ни пальцем…)

А Шули Киш Варга стоит и ждет, будто хочет что-то сказать.

— Ну, чего не идете? Чего дожидаетесь? Что мне, позвать жандармов или сказать господину помещику?

Янош Шули Киш Варга мнется.

— Мне бы котомку, господин приказчик…

— Она останется у меня.

— Но…

— Ни слова больше, не то хуже будет. Какая наглость! С украденными вещами конфискуется и орудие вора, его котомка. Таков закон, вы знаете это. Ведь не впервой воруете.

— Но, господин приказчик, там мое грязное полотенце, мой нож, моя ложка, все. — И чуть ли не умоляюще добавил (слабому не зазор тон сменить, хотя бы и вконец унизиться): — Прошу вас, отдайте хотя бы это!

— Вот вам, забирайте, а теперь идите, идите, чтоб я вас больше не видел! И пока я здесь, в усадьбу ни ногой! Поняли?

О! Еще бы не понять! Наконец-то он свободен, и ничто ему не грозит! Быстрым шагом Янош Варга направляется в сторону деревни, однако Андраш Тёрок кричит ему вслед:

— Погодите! С кем вы работали сегодня на сеялке?

Янош Варга снова мнется. Не хочется выдавать Йошку Цибере, первого кучера, это ведь добром не кончится. Половину-то выручки за эту горстку семян ему причиталось бы.

Но тогда жандармы, расследование, побои, суд, тюрьма и все такое… Э-эх!

— Ну, что, не знаете? Выкладывайте!

Тут не увильнешь, ведь приказчик и так знает. Видел, что он сидел за рулем, а Цибере управлял лошадьми.

— С Йожи Цибере, господин приказчик.

— Ну ладно, идите. Я сочтусь с Цибере.

Это последнее слово, оно, как огромная игла, вонзается в сердце Шули Киш Варги. Не следовало бы выдавать Йошку. Что-то будет?

Андраш Тёрёк не пошел домой умываться и ужинать, а направился прямо в конюшню, хотя надо было торопиться в контору для отдачи вечерних распоряжений. Но он сперва разберется с этим, чтобы сразу доложить: «Я вора поймал!»

Уже из широких дверей он кричит в полутемную, освещенную мигающим светильником конюшню:

— Цибере!

— Чего изволите, господин приказчик?

— Подойдите ко мне! Кто работал с вами сегодня на сеялке?

— Шули Киш Варга за рулем, ну и потом еще Кереши дочка шла за машиной.

— Это не важно. Так вот, вы не заметили, чтобы этот Варга, этот бездельник, этот лоботряс, набил свой мешок семенами люцерны?

Йошка Цибере, первостатейный враль — это знает вся усадьба — смешался точно так же, как перед тем Янош Варга: за этим вопросом ему чудится опасность, и немалая. «Черт бы побрал этого кривоногого Варгу, неужели с ним что-то случилось? Неужели попался?»

Но мешкать с ответом нельзя, воровской инстинкт подсказывает, что это вызовет подозрение, и Йошка делает вид, что удивлен.

— Нет, господин приказчик, я ничего не замечал.

— Вот смотрите, тут будет килограммов пять-шесть. Отобрал у него там, возле сенной загороди. Он хотел пронести в деревню и там продать. Это у него вторая поденная плата в неделю. Он работает только полнедели, а полнедели ворует и раз или два в будни бежит домой с полной котомкой и в субботу не уйдет с пустыми руками. Так что зарабатывает хорошо, и вы этого не видите? Ведь он всегда ходит с вашей упряжкой, если нужен коновод. Что ж это такое, Цибере?

— Господин приказчик, я никогда не замечал…

— Когда же он взял семена и откуда: из мешка или из сеялки? Хорошо еще, если не из сеялки, ведь если он затянул подаватель и посев будет редкий — этот летний посев люцерны и без того уже большой риск, — отдуваться придется мне. Испорченный посев на целой полосе! Черт возьми, просто отлучиться нельзя!.. Где были вы, когда он брал семена?

— Я нигде не был, господин приказчик, я всегда при лошади и при сеялке! — Но тут в постоянно бодрствующем сознании вора мелькает, что тогда остается одно: это свершилось с его ведома, и тут хитрец вдруг начинает-почесывать в затылке: — Разве только… Постой-ка… Разве только он сделал это, когда я ходил в лесок…

— Зачем вы туда ходили?

— Я… это самое… по нужде, — говорит он, немного стесняясь.

Было бы куда как хорошо, если б этим дело и ограничилось.

Но если б этим дело и ограничилось! По мере того как земля плодит все больше того, что можно съесть и унести, надо быть всегда и повсюду начеку. После кражи семян люцерны Андрашу Тёрёку уже приходится следить и за Йошкой Цибере, которого он считал самым преданным, самым старательным. Андрашу хочется поймать его, потому что он затаил на него большую, очень большую злобу. Йошка уязвил его гордость, ведь больше всего Андраш гордится тем, что знает людей. Ему, Андрашу, полагающему, что он видит людей насквозь, видит насквозь всех, в том числе старого барина и его сына (они оба немного взбалмошные, но пусть это останется в самой глубине его души), какой-то хвастливый враль посмел «втирать очки». Да, у подлости, коварства и угодливости тысяча глаз и тысяча умов, а у него только один.

К тому же барину в таких вещах трудно угодить: он то придет в ярость и захочет вздуть всех воров или прогнать их, выкинуть из усадьбы (это самое большое наказание тому, у кого нет собственного дома, родного гнезда в целом свете), то лишь махнет рукой: пусть их накажет бог, человеку с ними не справиться. Наймешь других — станут такими же. Над имением тяготеет проклятие: тут портятся все батраки.

Молодой барин, однако, не хочет это терпеть. Он еще не знает всего или даже половины того, что тут происходит, ибо и сам Андраш Тёрёк, и ключник господин Гелеи не знают, но уже решил вытравить эту стародавнюю язву хозяйства Чатари. И он уже вытравил бы, если б старый барин то и дело не хватал его за руку: — Этого человека не тронь! Он большой вор, зато выращивает прекрасный скот. — О другом: — Вор и задира, зато прекрасный погонщик волов. — О третьем: — Хвастун и сквернослов, зато любит лошадей! — О четвертом: — И врун и вор, зато умеет хорошо нагружать повозку и прекрасно ставит стога! — О пятом: — И ненадежен и пьяница, пропил бы пуговицы со штанов самого господа бога, попадись ему в руки эти штаны, зато только он умеет объезжать молодых лошадей и водить их в поводу. — И так далее: малые достоинства уравновешивают не слишком великие грехи. — Чего ты хочешь? — говорит старый барин, когда на него накатывает «умный стих», — рыцари без страха и упрека не придут к тебе батраками на оплате натурой.

Так что молодой барин умолкает, ибо приучен к дисциплине; порядок для него — принцип, но про себя он думает: «Потом я все это устрою, пусть только хозяйствование перейдет в мои руки. Скорее уж увеличу плату батракам, но не потерплю этого глупого, вредного, досадного беспорядка».

Пока еще он не может хотя бы упорядочить плату батракам, потому что старый барин не позволяет: в этом он видит лишь рост расходов и не верит, что одновременно увеличатся доходы — прибыль почему-то всегда летит кошке под хвост. Они не могут дождаться многократного возмещения затрат и всегда стоят перед лицом крайней необходимости. Следовало бы взять крупную ссуду для капиталовложений, но старый барин страшится этого: они-то и унесли все прежнее его состояние.

Господин Эндре знает, что уже есть такие хозяйства, где с воровством успешно справляются. Батраку нужно больше платить, нужно обеспечить его лучшим жильем и питанием, чтобы он боялся увольнения, тогда его можно отучить воровать.

Однако старый барин считает такую логику наивной глупостью. К тому же, что скажут другие помещики, если Чатари так просто, по своей воле возьмет и повысит плату батракам! Вот почему он боится всецело препоручить хозяйство сыну. В руках сына все пойдет прахом еще до того, как его, старика, положат в гроб. Он чует, что у сына развито лишь «чувство порядка», «инстинкта приобретения» у него нет, а в его «инстинкт предприимчивости» он не верит. Его сын так же разбирается в хозяйственных делах, как командир артиллерийского дивизиона в фураже: не знает, отчего лошади бьют копытом землю, отчего грызут ясли, отчего тянуть пушки им не под силу. (Старый барин в свое время был гусарским офицером, отсюда и военные аналогии.)

Управляющего, ученого агронома у них нет: старый барин, когда был молодым, точно так же приехал домой с программой наведения порядка, как теперь его сын, и привык хозяйствовать самолично. А потом уже никакой управляющий или приказчик не мог с ним ужиться. Он управляет своей империей с помощью унтеров и уже страшно устал от этого. Однако уступать сыну ничего не уступает.

А заботы обо всем валятся на Андраша Тёрёка, ведь это он должен объединять две воли в одном распоряжении. Вот посмотрите-ка, нынче по капризу господа бога (раз так, другой этак) большой урожай зерновых. Вместо обычных пятнадцати — двадцати копен на хольд надо увезти с поля по тридцати — сорока копен и даже больше. Но для этого мало хомутов, плохи повозки, ломаются колеса, недостаточно поденщиков с вилами (все работоспособные жнут издольно), возчики заняты доставкой зерна на железнодорожную станцию, так как в зерновом амбаре не хватает места. Амбар и мал, и не приспособлен для хранения большого количества зерна. Это гнездилище крыс, много зерна уходит в подпол, крыша во многих местах течет. Если засыпать в него зерно, через две-три недели в груде пшеницы образуются слипшиеся волосатые комья проросших зерен… А ведь нужно, чтобы зерно оставалось в цене!

— Андраш, наймем возчиков! Нам бы заскирдовать пшеницу, тогда сможем спать спокойней. Только поосторожней с огнем! Наймите сторожей!

Возчиков наняли. У них заморенные клячи в перевязанных веревками хомутах, повозки с разболтанными колесами, с кривыми расхлюстанными боковинами. Хромые возчики (морально-то уж во всяком случае) с хромыми лошадями, ибо кто станет заниматься извозом для Чатари? Только тот, кому самому нечего возить с поля даже в это щедрое лето, да и среди таких только тот, кому больше некуда податься.

Но что делают эти возчики? Кормят, кормят почем зря, набивают своих лошадей зерном без передыху, днем и ночью, ибо хотят за эти две недели накачать своих тощих, никудышных кляч на фураже Чатари. И некоторые из лошадей при таком необычном обилии пищи до того обжираются, что заболевают на поле, на стоянке возчиков (в конюшню их не пустили бы, хоть земля тресни), и хозяева лечат их. Вливают в них какую-то бурду — чудо-соль и тому подобное, — потом массируют им снизу брюхо круглыми кусками дерева, сломанными черенками вил, а иной раз даже заставляют их бегать, чтобы они растрясли брюхо и освободились от газов.

Однако урок не идет возчикам впрок, и они продолжают гнуть свое. Останавливаясь на жнивье возле копен, чтобы нагрузить повозку, они первым делом подсовывают лошади самый лучший, самый толстый сноп.

Лошадь не съедает его весь, у нее нет на это времени, она лишь куснет раз-другой, зато не раз наступит на него. Зерно из снопа высыпается, целые пригоршни его остаются на поле при каждом заезде. А заездов немало, в день, по крайней мере, пять-шесть.

То же делается и у скирд, и на стоянке возчиков.

К тому же у каждого возчика, помимо торбы, есть мешок, который всегда полон! (Ведь лошадь должна есть и в воскресенье!) Хорошо, против этого нечего возразить, это закон, «лошади, которая молотит хлеб, не завяжешь рот», но в эти мешки возчики собирают и то зерно, которое при погрузке сыплется на разостланный в кузове брезент. (Брезент тоже их, откуда барину взять столько брезента?) И, чтобы осыпание было успешным, они еще притопчут снопы потолще то здесь, то там.

Что тут поделаешь? Должен ли Андраш Тёрёк обшаривать на стоянке торбы возчиков, их свернутые в узел пожитки? Нет, это невозможно, ведь у каждого они спрятаны под ворохом сена (тоже господского). Не только от палящего солнца, но и от слишком любопытных глаз.

Впрочем, такой обыск можно устроить только днем, когда возчики заняты своим промыслом, но тогда и ему недосуг, да и на хуторе всегда кто-нибудь есть. Взрослые дети или женщины, которые носят в поле еду, а потом приносят домой горшки и кувшины, полные чистой пшеницы, а также деды, которых возчики держат затем, чтобы они кормили лошадей ночью, пока сыновья спят.

Однако даже беззастенчивости приказчика есть предел (беззастенчивости воров предела нет): такое рытье в спрятанных пожитках и убогих сумах не к лицу даже господскому приспешнику Андрашу Тёрёку. Ведь в человеке может пробудиться такое чувство, будто кто-то вошел к нему в дом и покопался в его корзинке для хлеба — ведь для того, кто работает в поле, эти пожитки все равно что дом. Нет, это невозможно!

Ночью же, когда они на стоянке, это и подавно невозможно. Он только разъярит их — они и без того накачавшись водкой: их пособники уносят пшеницу и приносят взамен спиртное, — а то еще набросятся — их целая свора с вилами, на каждую повозку по два человека! — и отделают как следует, попробуй он сунься к ним. По слухам, было уже такое… А еще они могут забрать лошадей и уехать домой, оставить его тут, когда работы непочатый край.

Нет, нет, к добру это не приведет…

Если б даже и нашли у них сколько-то зерна, — много-то не найти, затем ведь и родня вся здесь же вертится, чтобы тайно переправлять его домой, — то они скажут, что зерно нужно лошадям на ночь, иначе им не выдержать такой гонки. Ведь как-никак было условлено, что лошадям предоставляется полное содержание.

— Эти бездельники-возчики много зерна скармливают, — докладывает он старому барину, — а еще больше затаптывают и разбрасывают да еще воруют почем зря и припрятывают, как хомяки, что с ними делать, господин помещик?

— Не распаляйте меня, Андраш! Больше я их не найму, пусть наша пшеница хоть сопреет на поле. Черт с ними!.. Пусть уж свезут с поля большую часть, как умеют, а с остальным мы и своими лошадьми справимся, пусть идут к черту, сволочь, мерзавцы, больше я их в имение не пущу!.. Надо привести в порядок повозки и объездить несколько пар волов, у нас в стаде есть молодые…

Молодой барин, к счастью, отсутствует. Уехал в Будапешт на пшеничную биржу: нужны деньги, надо всем платить; да и пора уже завтрашнему помещику познакомиться с этой шайкой грабителей, со всеми их хитростями, как они «эксплуатируют» его отца и ему подобных простоватых господ-ослов.

Да, молодой барин отсутствует, к счастью, ибо, если бы он увидел это, он забыл бы свои принципы, согласно которым батраков, рабочих нельзя бить, потому что это оскорбляет человеческое достоинство и наносит большой ущерб политике единения господ и народа, а взял бы, чего доброго, свой офицерский револьвер и перестрелял их.

С этого изобилия, от которого урывают все, кто работает, снимает пенки и Йошка Цибере. Он забыл об эпизоде с Шули Киш Варгой (как у всех воров, у него короткая память), о краже семян люцерны и тоже хочет урвать свое от бесчисленных благ. Он полагает, что и Андраш Тёрёк позабыл об этом незначительном происшествии, ведь у того столько забот, что постоянно голова кругом идет, уже и облысел совсем — пусть бы через эту лысину и ум его испарился вместе с потом!

Молотьба предоставляет Цибере особенно благоприятные возможности. Все равно, убирают ли зерно в зерновой амбар или на потолок конюшни, возят ли его на железнодорожную станцию. У него повсюду есть свои люди.

Здесь, у молотилки, это истопник и грузчик и, кстати сказать, не господские батраки, а члены артели молотильщиков, работающие издольно. Они нет-нет да и утащат полмешка зерна из-под молотилки, пока, за чрезмерной занятостью, не смотрит весовщик-счетовод — желторотый студентик, который нанят только на время молотьбы и беспомощен перед тутошним плутовством, да к тому же очень уважает (влияние народных писателей!) многострадальный народ. Но особенно свободно можно мухлевать тогда, когда он уходит от весов и пересчитывает мешки на повозке — это ему особо вменяли в обязанность и старый барин, и Андраш Тёрёк.

Правда, одному из подавальщиков приходится быть возле грузчика, чтобы приглядывать за сыплющейся пшеницей, снимать полный мешок и навешивать пустой, пока грузчик взвешивает и производит расчет вместе со счетоводом, потому что он ответствен перед артелью. Однако и у него порой хлопот полон рот: когда мешок наполняется, пшеница сыплется на землю, а тут еще девушки, убирающие соломенную труху, кричат сзади:

— Дядюшка Пишта, дядюшка Пишта! Соскочил ремень соломотряса. Дядюшка Пишта, остановились ковши! — Словом, разные возникают заминки у этой машины, которую пичкают, словно гуся, и которая то и дело давится.

Так вот, в минуты этих заминок Йошке Цибере или истопнику — полубосяку, приехавшему домой из Будапешта только на молотьбу, представляется хорошая возможность выдернуть из-под молотилки полмешка пшеницы и спрятать его в наваленную у ее задней части груду соломы. Ибо у господина Чатари нет денег на уголь, нет даже колосников; он говорит, есть солома, пусть и топливо дает урожай.

Потом они при случае — на что еще темная ночь, когда до смерти усталые молотильщики спят? — забирают зерно и прячут в каком-либо условленном месте, здесь хватит бурьяна, чтобы «прикрыть его», в каком-нибудь ворохе соломенной трухи на уже покинутом токе (если кто-нибудь обнаружит его: кто положил его сюда? у него не окажется хозяина), а вынести его оттуда уже дело Йошки Цибере.

Андраша Тёрёка при молотилке нет, он лишь изредка заглядывает сюда. Ему достаточно забот о возке и скирдовании, поджимает и вспашка поля под пар, и сев (надо сеять рапс и озимый ячмень), его рук-ног просто не хватает на все. Если бы он был здесь, он потыкал бы своей кривой палкой, ее обитым железом концом и в клоки соломы, и в груды мякины. Именно поэтому Йошка Цибере чувствует себя в относительной безопасности. В течение года у него почти нет возможности чем-либо разживиться, разве только запустить руку в ларь с овсом, но овес — это корм лошадей, а отнять у них даже он не может, не хватает духу, он скорее украдет для них. Ключник, этот мозгляк Гелеи, крепко держит в своих лапах то, что в них попадает, и вырвать из них что-нибудь очень трудно. Только благодаря этому он и может держаться, потому что оба барина гнушаются им, и Андраш Тёрёк тоже, зато он так умеет считать и так хорошо знает все достояние Чатари, что без такого человека им просто не обойтись.

Самое большее, что могут сделать Цибере и ему подобные, это, доставляя зерно на мельницу или на станцию, слегка «подоить» мешки. Таким путем удается набрать пятнадцать или тридцать килограммов зерна — смотря по тому, сколько подвод и мешков, а этого хватает лишь на малую толику водки или вина, ибо смерть как пересыхает глотка у человека, когда часами подряд глотаешь тонкую пыль полевых дорог, взбитую лошадиными копытами и колесами подвод.

Часть спиртного уходит на то, чтобы другие держали язык за зубами. И они держат. Ведь, хоть Йошка и заводила, они тоже виноваты. «Сделай виновными невинных, и они будут бояться предательства пуще, чем ты сам» — эту древнюю воровскую тактику усвоил даже Йошка Цибере. Такую «философию» он почерпнул из практики.

Прежде, вот уж много лет, добытые таким путем трофеи, в том числе и те, что покрупнее, он сдавал Шули Киш Варге и его людям, а полученными деньгами, если их было больше, чем на одну выпивку (надо держать ухо востро, ведь если они приедут хмельными, Андраш Тёрёк спросит: «На какие деньги пили?»), делился с другими — надо же и курить! Только этот жалкий хромоножка боится укрывать краденое, после случая с семенами люцерны он не берется за такие дела. Но не беда, у него, Йошки, есть в деревне «другая зацепка». Да и негоже все время обращаться к одному и тому же человеку. Если же в результате мелких махинаций исходящие счета господина Гелеи и входящие счета железной дороги не согласуются, тогда можно сказать, что на железной дороге слишком обвешивают — и это верно, ведь и они тоже не хотят остаться в накладе, пусть уж лучше у них что-нибудь осядет. Поросята, цыплята есть и у них, и им тоже приходится покупать корм.

А возможно и такое «решение»: шмякнут на подводу — умышленно — один-два слабых мешка, они расползутся, и хотя зерно, какое можно собрать, будет собрано, все же, когда возвращаются в усадьбу и сдают пустые мешки господину Гелеи, Йошка Цибере еще и дерет горло:

— Господи боже мой, господин ключник, чтоб мне не клали больше на подводу таких слабых мешков! Раструсил полмешка зерна, вон оно там, все воробьям досталось! Что с ним поделаешь? Не подбирать же, когда на дороге по щиколотку пыли?

Если в течение года они занимались лишь такими мелкими проделками либо сплавляли то, что удалось скопить, урезая расход посевного зерна, то теперь они не крохоборничают. Если не приходится бояться Андраша, — а бояться его не приходится, ведь он на самых дальних угодьях, — про других всех он, Йошка, и думать не думает, потому что эти все либо ничего не замечают, либо, если кто и догадывается, в это дело не встревают: пусть несет, не мое несет! Вот бы мне так!

Так случилось, что в один тихий погожий денек в начале осени (долго идет молотьба после богатого лета), когда Йошке Цибере доподлинно было известно, что приказчик находится в дальнем конце именья — там сеют озимый ячмень, и он наверняка не бросит сев, — а наблюдать за уборкой урожая остался объездчик Михай Ваш, потому что еще скирдовали последние копны овса и просо, так случилось, что Йошка Цибере вытащил два мешка пшеницы из-под вороха соломы на покинутом токе и взвалил их на тщательно пересчитанные мешки, приготовленные к перевозке и записанные в накладную. Никто этого не видел, так как ни от молотилки, ни со стороны хутора тока не было видно. Это учел загодя истопник, который несколькими днями раньше принес туда мешки. Затем они направились на ритмично поскрипывающих подводах к железнодорожной станции.

Лошади, тихо пошагивая и поднимая далеко видное густое облако пыли, уже достигли границы имения Чатари, как вдруг из стены кукурузы, росшей при дороге, высокой, как лес, и изобильно густой, как конопля, выступил человек — кто же? — да сам Андраш Тёрёк!

— Стой! Покажи бумагу, Цибере! (Он единственный из взрослых, у кого язык поворачивается обращаться к другим на «ты».)

Он просматривает накладные, считает мешки. Цибере, испуганный и изумленный, молчит.

Мешки уложены хитро, их нельзя пересчитать на взгляд.

— Так не пойдет, надо снять первый ряд! В бумаге записано двадцать пять мешков, а на твоей подводе двадцать шесть! Что это такое, Цибере? Посмотрим другую!

На второй подводе тоже один лишний мешок. На других все в порядке.

Остальные возчики в испуганном молчании усердно ворошат мешки, посматривая друг на друга и разговаривая лишь глазами: «Черт бы побрал этого поганца Цибере, теперь и нам влетит! Я всегда говорил, что добром это не кончится… Что-то будет?..»

Кончив пересчитывать мешки, Андраш Тёрёк обратился к онемевшему Цибере:

— Ну что, Цибере? Вот я и поймал тебя, Цибере! И, не в силах совладать с собой — ведь этот бездельник обманывал его искуснее всех, закатил ему здоровенную затрещину. Потом другую. Молодой барин не увидит, и старый тоже не узнает, не станет же этот стервец похваляться оплеухами… Впрочем, может идти жаловаться хоть к самому господу богу, теперь он, приказчик Андраш Тёрёк, поставит вопрос ребром: или Цибере, или я! Я не буду служить вместе с этим вором и лгуном! Его надо отдать в руки жандармов и тотчас же вышвырнуть из имения! Вышвырнуть, вышвырнуть, туда, за околицу, на дорогу, чтоб другим неповадно было!

Потом он вписал в накладную еще два мешка пшеницы и отдал ее четвертому возчику, — пятый был на севе ячменя, — Имре Мачкаши, младшему брату старшего над батраками.

— Пока не возвратятся, вы будете ответственным, дома посчитаем.

Йошка Цибере за все это время даже не пикнул. Не просил прощения, как Шули Киш Варга. Чувствовал, что это было бы бесполезно.

А Андраш Тёрёк после этого пустил в ход свою тактику. Молодой барин только что возвратился откуда-то домой, и Андраш изложил дело ему первому. И тотчас же прибавил, что не может служить вместе с этим Цибере. Его надо прогнать, предать в руки закона. Иначе здесь невозможно навести порядок.

Он знал, что молодой барин согласится с ним, потому и осмелился на это, у него и в мыслях не было, что ему придется уйти.

И они победили! Победили потому, что и старый барин не на шутку остервенился на Цибере. Не только из-за бесстыдно крупного воровства, — ну ладно, возчикам обычно кое-что перепадает, но не столько же! — а главным образом из-за того, что ему пришлось согласиться, что на этот раз сын прав.

Когда Йошку Цибере и в самом деле выбросили на дорогу за хуторскую канаву с его скудными пожитками, шаткими кроватями, буроватым постельным бельем, одним шатким столом, тремя стульями, несколькими скамеечками, курятником, шестью детьми, женой и старым отцом-паралитиком, он обернулся к усадьбе и погрозил:

— Ну погоди, Андраш Тёрёк, погоди! Я тебе это припомню!

А в имении с той поры не только батраки, но и женщины и дети боятся Андраша Тёрёка и всячески избегают его. Когда они несут своим мужьям еду в поле, то, завидя приказчика в конце тропы, у колодца или у летних яслей, они осторожно обходят его и, если надо дожидаться перерыва на обед, укладываются на почтительном расстоянии на выжженном солнцем поле или на молодой зеленой траве. И если почему-либо во время работы — они делают это лишь по важной причине — какой-нибудь женщине надо сходить к мужу, и Андраш Тёрёк спрашивает: «Что ты тут потеряла?» — это для нее мука мученская. Андраш Тёрёк выиграл битву у господ, но навеки потерпел поражение у батраков. Ибо все они «виновны» (кто здесь не «крал»?) и судьбу жены Цибере — о самом лгуне Йошке думают меньше — ощущают как свою собственную.

1962

Перевод В. Смирнова.

Пастух и его пули

Около главного канала, подающего воду на кооперативные рисовые поля, под самой насыпью расположились два пастуха. Один пасет овец, другой — коров. С противоположной стороны, с северо-востока, дует свежий ветер, и насыпь служит хорошим укрытием. Ведь прохладный ветерок приятен человеку и животному только в летний зной, а сейчас лишь начало мая, еще холодновато.

Оба пастуха не выводят рулад на свирелях, не беседуют тихо между собой, как добрые пастыри из сказки, а режутся в карты — в очко. Перед ними горка мелких монеток по десять — двадцать филлеров, несколько серебристых форинтов, и среди них — потемневший, тронутый ржавчиной портсигар и кожаный кисет; эти предметы играют ту же роль, что некогда серебряный кувшин и жеребенок у помещиков, — это последняя ставка.

Стада мирно пасутся, животным хорошо — прохладный ветер отгоняет слепней. Коровы разбрелись по лугу и лениво помахивают хвостами, но больше по привычке, чем обороняясь от мух, — ветер загнал этих насекомых в гущу травы или поглубже в кустарник. Овцы же не прячут свои не защищенные шерстью носы меж задними ногами идущих впереди, как это бывает в безветренный жаркий полдень, а, разбившись на небольшие группки, с аппетитом щиплют траву.

Шайо, огромный волкодав с белой шерстью, растянулся в стороне от игроков, ибо предпочитает держаться подальше от людей, а точнее, от палки. Вытянувшись на маленьком пригорке и положив голову набок, совсем как человек, волкодав лежит недвижимо, словно неживой. Зато Фюрге, кудлатая собачонка пули, примостилась у ног пастуха Мишки, своего хозяина, и бодрствует, положив морду на передние лапы, в любую минуту готовая вскочить по первому знаку властелина.

Нет, Фюрге не дремлет, она вообще привыкла мало спать, и притом очень чутко. Если она иногда и смыкает глаза, то лишь на секунду, и тотчас вновь открывает их — не случилось ли чего, ведь хороший слуга постоянно должен быть начеку.

Но ничего особенного не происходит, стадо пасется, а хозяева играют в карты. Фюрге не разбирается в картежной игре, во всяком случае пока — ведь ей всего полтора года, она еще щенок и проходит выучку. Взгляд ее зорких, умных глаз летает вслед за грязными, засаленными картами. Фюрге никак не может понять, что, собственно, делают эти два человека, сопровождая свою странную работу то ругательствами, то громким хохотом; то улыбнутся, а то подмигнут друг другу, то сосредоточенность на их лицах, то гримаса, а вся работа состоит в том, что они смешивают, раздают и по очереди шлепают друг перед другом пестро раскрашенные кусочки картона. Ни едой, ни питьем тут не пахнет, радости или гнева тоже не заметно — эти четыре понятия Фюрге уже твердо различает своим собачьим умом. Впрочем, знает она и то, что ругань — это плохо, — таков был первый урок, преподанный ей пастухом Мишкой, зато смех, хохот — это очень хорошо. Но если хозяин то ругается, то хохочет, то смотрит волком, то подмигивает и улыбается во весь рот — что это может означать? Фюрге недоумевает.

Фюрге — собака от природы умная, как все пули, и, как всякое юное существо, очень любит играть, но откуда, скажите, ей знать, что люди именно этим сейчас и занимаются? Фюрге тоже иногда играет, но гораздо реже, чем ей того хотелось бы. С овцами не поиграешь, у них нет ни капли юмора; трусливый, вечно блеющий народец, а кроме того, овцы ее непосредственные подчиненные. Остается еще волкодав Шайо, но это унылый и ленивый пес, он всегда дремлет, и, если Фюрге все же пытается вовлечь его в игру, он сердито огрызается и пускает в ход клыки. Поэтому Фюрге играет только с хозяином, если видит, что у него хорошее настроение. Она подпрыгивает за палкой чуть ли не на метр или мчится за брошенным комком земли даже в холодную воду, а потом носится вокруг стада или кругом хозяина — хоть сто раз обежит, если это ему нравится. И вообще, для Фюрге люди стоят чего-нибудь только в том случае, если у них хорошее настроение, если они смеются, поют или насвистывают. Приятно звучит человеческий свист, особенно если он адресован собаке. В этих случаях Фюрге счастлива, она тотчас поднимает хвост и весело размахивает им на степном ветру, словно праздничным флажком.

Но сегодняшняя игра ей непонятна. У собак игра означает только забаву, она не связана с выигрышем и удачей, а потому Фюрге не знает, радоваться ей или держаться настороже, ибо пастушеский посох, который валяется сейчас на земле, в любую минуту может обрушиться ей на голову, или хозяин вдруг вскочит, как уже случалось, и даст ей пинка за то, что давно уже никакого внимания не обращает на стадо. Обычно они никогда не задерживаются так долго на одном месте.

Загадочные существа эти люди, в особенности же ее хозяин Мишка. То хохочет как одержимый — и это хорошо, — то, в следующую минуту, поминает всех святых, да так, что Фюрге сжимается в комочек: «Что-то сейчас будет? В чем я провинилась?» Собаки угадывают настроение хозяина по взгляду, по жесту, даже голосу, но что тут можно угадать, если Мишка то шляпу на глаза нахлобучит, то почешет в затылке? Или, взяв семерку к пятнадцати очкам, в сердцах бросит карты перед своим партнером Банди, а тот, ехидно ухмыляясь, показывает, что у него тоже только пятнадцать очков, и Мишка, как банкомет, мог бы выиграть, если бы не рисковал. Но для Фюрге вся эта премудрость недоступна, считать она не умеет, и пестрые квадратики карт ей тоже ничего не говорят.

Оба стада между тем разбрелись по лугу и пасутся. Картежники время от времени бросают рассеянный взгляд в их сторону и снова углубляются в игру. В такие моменты Фюрге оживает, поднимает голову и смотрит с некоторой тревогой на далеко ушедших овец; слишком уж далеко они забрели, непривычно оставлять их так долго без надзора, и она даже привстает, чтобы по первому знаку или слову хозяина вскочить и стремглав лететь наперерез стаду, ведь в этом и состоит ее обязанность. Фюрге отлично ее усвоила и в этом никогда не ошибается.

Однако без приказа нельзя двинуться с места, этому Фюрге тоже научилась. На первых порах она, бывало, гоняла овец без всякого толку, и хозяин частенько опускал ей на спину свой посох либо, если Фюрге не осмеливалась подойти ближе, швырял его в неразумную собаку. Нет, нет, самовольное усердие тоже запрещено.

Но пока как будто со стадом все в порядке, хозяин не выражает признаков тревоги, Фюрге успокаивается и продолжает наблюдать за игрой.

Тем временем овцы и коровы ушли действительно далеко. Все не беда, пока они не забрели на посевы или не перешли границу, отделяющую овечье пастбище от коровьего.

Дело в том, что луг поделен на два участка — для овец и для крупного рогатого скота. Коровы и быки не выносят овечьего духа и не едят травы там, где хоть раз прошли овцы, оставив после себя черные катышки помета и тяжелый запах мочи. Поэтому весь необозримый кооперативный луг перерезан надвое рядом бугорчиков, черных и серых — там, где почва солончаковая, бугорки тоже серые. Эта межа тянется далеко-далеко, пока видит глаз, расплываясь в мираж возле самого горизонта.

На эти бугорки иногда присаживаются пастухи, если им случится подойти со стадом близко к меже, иной раз ястреб клюет на них свою добычу — полевую мышь или птичку. (Остатки шкурки, перья да капли засохшей крови обозначают следы трапезы крылатого хищника.) Бывает, что молодые игривые телята или старые злые быки испытывают на них прочность своих тяжелых рогов, пробуют крепость лбов, заросших космами. Бугорки поливают дожди, топчет скот, и к концу лета межа исчезает с лица земли, только круглые лунки, лишенные травы, указывают ее былое место. Но приходит весна, и крестьяне снова окапывают бугорки из сыпучей земли, чтобы между пастухами и их стадами царил мир, да и вообще чтобы в степи был порядок, как везде на белом свете.

Вот только животные, а особенно любопытные и не слишком умные овцы не понимают или не признают этой границы. Правда, коровы и быки не углубляются в скверно пахнущую и опустошенную овцами часть луга; зато овцы, напротив, с великой охотой вторгаются в чужие владения — ведь коровы съедают только верхний слой травяного покрова, оставляя молодую поросль с цветочками, а это для овцы самое большое лакомство.

Головная группа овечьей отары давно уже приблизилась к запретным бугоркам, несколько овец даже переступили границу — овцам достаточно учуять запах сочной травки, как вся отара в мгновенье ока накидывается на чужой корм, спешит, будто сознавая: все, что вкусно, хорошо и сладко — запретный плод.

Коров и быков овцы не боятся, те ушли далеко вперед, и их вожаки уже тянутся к колодцу, ведь умницы коровы хорошо понимают, что означает качающийся вверх и вниз журавль. Это подпасок заботится о том, чтобы к приходу мучимого жаждой стада наполнить деревянную колоду до краев холодной, свежей водой.

А карты цепко держат человека, особенно в такую минуту, когда Мишка, проиграв и филлеры, и серебристые форинты, ставит на банк свой кожаный кисет (он верен пастушеским обычаям, у него кисет, а не жестяной портсигар). Кисет идет за десять форинтов, и Мишка надеется, как все картежники на свете, что уж на этот раз он непременно отыграется.

Наконец Банди замечает, что овцы забрели на запретную половину луга, это грозит серьезной неприятностью, и он встает.

— Гляди, Мишка, твое стадо перешло межу, на нашем лугу пасется. Пошли-ка скорее туда свою Фюрге, не то всыплет тебе старик по первое число. (Старик — это старший пастух.)

— Ладно, ладно, садись, еще сыграем, — настаивает Мишка. — Ведь не унесешь же ты мой кисет так просто, за здорово живешь.

— Оно конечно, так, но коровы уже на водопой потянулись, гляди, как торопятся… — Банди хочет прервать игру именно сейчас, пока он в выигрыше, когда все деньги и даже кисет Мишки лежат перед ним. Более благовидного предлога убрать карты, чем сейчас, когда их обоих призывает долг службы, не придумаешь, у Банди хватает ума и такта, чтобы это сообразить.

Но Мишка упорствует.

— Какого дьявола! — в сердцах восклицает он. — Набил карманы и хочешь удочки смотать? — Он делает знак Фюрге. — Погоди, сейчас Фюрге наведет порядок среди овец. — Эй, Фюрге! — кричит он. — Марш в голову отары! — Пастух указывает посохом вдаль, туда, где рассыпалась по полю отара.

Пес начеку, он тотчас становится по стойке «смирно», и не как плохой солдат, с испугом и неохотой, а весело, с готовностью, полный радости жизни и боевого задора. Уши у Фюрге торчком, глаза блестят, и по первому слову хозяина она, словно пуля из ружья, уже летит в указанном направлении.

Мишка не спешит садиться — ведь Фюрге еще щенок, она может совершить ошибку и погнать овец совсем не в ту сторону или, чего доброго, загонит их еще глубже в запретную зону.

Нет, нет, рано еще полностью полагаться на Фюрге, хотя собака она работящая и чуткая, от нее так и пышет усердием, но еще молода и должного понятия не имеет. Хотя Мишка и скомандовал ей: «Марш в голову отары!», но в пылу усердия она может позабыть об этом, пока добежит. Кроме того, разобраться, где голова отары, а где хвост, теперь трудно, — хотя овцы головами все обращены к коровам, отара развернулась веером по всему лугу, — сочная трава здесь везде одинакова.

Поэтому, нагнав отару, Фюрге оборачивается и бросает взгляд на хозяина, ожидая от него дальнейших указаний; куда бежать, что делать? Ждет этого и Мишка, ведь только теперь он может показать ей, как надо действовать, и, кстати, выяснить, можно ли давать щенку-несмышленышу поручения на таком дальнем расстоянии.

Пока собака слышит голос пастуха, управлять отарой наука не хитрая. «Фюрге, вперед! Фюрге, кругом отары!» — командует пастух, или: «Назад, Фюрге, ко мне!» — тут все понятно; а потом, довольный, свистнет ласково, словно говоря: «Ладно, Фюрге, хватит, давай-ка к хозяину».

Но сейчас отара ушла слишком далеко, голоса Мишки не слышно, да еще ветер относит его куда-то в сторону, поэтому Фюрге, верная привычке всех пули, останавливается и смотрит на хозяина.

Это тем более правильно, что она уже совершила ошибку. Вместо того, чтобы, описав большой круг, выбежать к отаре со стороны запретной зоны, Фюрге кинулась по прямой и нагнала отару сзади, а овцы, увидев или почуяв, что их настигает маленький злой демон, в страхе пустились наутек, но не назад, на свое законное пастбище, а вперед, глубже в запретную зону.

Овцы догадываются, что преступили границу, но понимают также, что, если собака лает, значит, она погонит их назад; послушные, они рады бы отступить, но на этот раз лай раздается сзади, поэтому они пугаются и бегут прямо, куда глаза глядят.

Мишка видит ошибку Фюрге, злится и орет что есть мочи:

— Фюрге, давай кругом, гони их спереди! — Он машет посохом и, чтобы виднее было, надел на него шляпу; посох описывает большие круги, показывая, куда и как должна бежать собака, чтобы опередить отару и повернуть ее в нужном направлении.

Фюрге наконец понимает, в чем дело, ведь она уже не раз получала взбучку за то, что гоняла овец без всякого смысла; круто забрав влево, она мчится со всех ног, чтобы обогнать глупых овец, у которых хватило смелости нарушить запрет, а вот обождать ее — не хватает.

Наконец маневр удался — Фюрге уже перед головной группой. Язык у нее вывалился, она сама не своя, но цель достигнута — трусливые овцы уже бегут назад.

Мишка между тем все орет и машет посохом — теперь уже в направлении колодца на овечьем пастбище, куда нужно собрать разбредшуюся отару, но Фюрге, очутившись на своем месте позади стада, уже ничего не видит и не слышит, она гонит животных изо всех сил обратно к насыпи, и это вторая ее ошибка — ведь ей очень хочется пригнать овец к своему хозяину, с гордостью от сознания выполненного долга, помахивая хвостом: «Видишь, дорогой хозяин, это сделала я! Пригнала тебе всю огромную отару вместе с круторогими вожаками, спесиво задирающими свои головы; да, это сделала я, маленькая черная собачонка, презренный маленький пес, это я повергла их к твоим стопам, мой хозяин…»

Все обошлось бы, если бы так гласил хозяйский приказ; именно таким он часто бывает, например, когда нужно доить маток или считать поголовье. Либо лечить чесоточных и охромевших; ведь, для того чтобы достать и вытащить крючком посоха ту или другую заболевшую овечку, всех их нужно сбить в плотную кучу у его ног, не давая возможности ни скакать, ни прыгать; но сейчас, когда речь идет лишь о том, чтобы повернуть стадо на водопой, этого делать не следовало. К сожалению, Фюрге все это сейчас невдомек, она вне себя от ярости и в задних рядах рвет, кусает за ноги овец, которых ей удается ухватить зубами.

Напрасно кричит ей Мишка:

— Фюрге, стой! Фюрге, оставь! Фюрге, ко мне!

Все его старания тщетны — ярость преследования затмила разум собаки, а пыл усердия ослепил ее.

И Фюрге совершает третью, самую непростительную для пули ошибку: уже не удовлетворяясь страхом отары, она избирает себе жертвой хромую овцу, отставшую от стада, которая не может угнаться за остальными; Фюрге своим щенячьим рассудком решает, что овца просто не желает подчиняться, а потому считает ее главным преступником. Она кидается на нее и впивается зубами в овечью ляжку. Почуяв запах крови и мяса, собака рвет и кусает невинную овечку, которая кружится и блеет от боли, стараясь спастись.

К счастью, прокусить овечью ногу до крови Фюрге не удается — она защищена толстым слоем густой шерсти — стрижки еще не было — и пасть собаки набивается мягким, с противным привкусом волокном.

Приходится отпустить овцу, чтобы выплюнуть застрявшую между зубами отвратительную шерсть, но только на мгновение. Фюрге выплевывает шерсть на бегу и снова бросается за отставшей овцой. Она обгоняет ее и, забежав спереди, нацеливается теперь на не защищенную шерстью морду и безволосое ухо. Но тут ее постигает неудача: овца задирает голову кверху, и, сколько Фюрге ни прыгает, ничего у нее не получается — не доросла! Тогда собака вцепляется в переднюю ногу жертвы, валит здоровенную овцу на колени и свирепо впивается в нее клыками, готовая ее задушить.

Перепуганные овцы между тем несутся к каналу, но у насыпи Мишка преграждает им путь, они сбиваются в кучу — Мишка вынужден это сделать, а то обезумевшие от страха овцы способны с разбега перемахнуть через насыпь и броситься в глубокий капал. Ягнята, которым еще не довелось испытать на своем коротком веку всяких ужасов и опасностей, так перепуганы, что не смеют взять вымя у маток, хотя обычно при остановке отары они не теряют ни минуты. Овцы задирают кверху головы, и воздух оглашается блеянием этих беззащитных божьих созданий. Они жмутся друг к другу так тесно, нога к ноге, курдюк к курдюку, что голову некуда втиснуть, и остается одно — поднять ее к небу. Ягнята прячутся под животы маток, а овцы, что оказались с краю, стараются пролезть в середину кучи, чтобы спастись от зубов собаки и избежать опасности, таков уж закон всех трусов.

Мишка орет на Фюрге не переставая, и пули наконец приходит в себя, поднимает голову и видит не только хозяина, но и вдалеке все стадо; оказывается, она осталась посреди пустого луга наедине с хромой овцой.

«Это кончится плохо», — проносится в щенячьем мозгу, и пули, отпустив свою жертву и позволив ей присоединиться к остальным овцам, смотрит на хозяина, на посох в его руке; какие еще будут указания, доволен ли хозяин результатами ее стараний? Ведь нелегкое это дело — пригнать издалека такое огромное стадо!

Но в голосе хозяина звучит угроза, и посох тоже угрожающе ходит вверх и вниз в его руке.

— Ну погоди, мерзавка! — вопит Мишка. — Только подойди поближе, я тебе покажу, как овец драть! Всыплю так, что не обрадуешься!

Банди, который со злорадством наблюдал за неразумными действиями пули, замечает:

— Надо вырвать у нее клыки, а то никогда не выйдет из нее толкового сторожа.

— Клыки, говоришь? — огрызается Мишка. — Будто я без тебя не знаю! Щенок еще, зубы не все вышли. Не бойся, сейчас я ее так проучу, долго помнить будет…

У бедняжки Фюрге упало настроение. Поджав хвост и повесив голову, она тихонько плетется к насыпи, где стоит хозяин, уже успевший выправить положение — вернуть немного успокоившихся овец к их обычному занятию, и они опять принялись щипать траву.

Сам же Мишка направил свои стопы навстречу Фюрге, ибо знает: если ее дожидаться, стоя на месте, придется долго ждать, а то и совсем не дождешься. Ведь у Фюрге достаточно ума, чтобы сообразить — пока гнев хозяина не уляжется, приближаться к нему не стоит.

Но вот звучит безжалостный приказ:

— Фюрге, ко мне!

Надо его выполнять, надо идти, чем бы это ей ни грозило. Пленники, брошенные ниц перед победителем-тираном в старину, наверное, не испытывали такого ужаса, какой охватил сейчас Фюрге, когда она, поджав хвост, с поникшей головой, припадая к земле на все четыре лапы, медленно подползла к ногам Мишки и легла, сжавшись в комочек, — лишь бы удары властелина не пришлись по самым чувствительным местам, только бы он не переломал ей лапы, боже мой, куда спрятать голову, ведь удары по голове всего больнее.

Фюрге уже получала подобный урок, не в первый раз ей влетает. И за ошибки с овцами, и за другие провинности: за мелкое воровство, за недомыслие, за нерадивость. Мишка из тех людей, которые из собственного опыта общения с вышестоящими сделали один вывод — подпаска и собаку надо бить, только так их можно чему-то выучить, и Мишка свято блюдет традицию. Он сам когда-то перенес бесчисленные побои и теперь, поскольку подпаска у него нет, отыгрывается на собаке, без этого Мишка чувствовал бы себя просто несчастным. И, ухватив поудобнее посох, он начинает молотить им по жалкому комочку шерсти.

Нанося удары, он поучает пса так, как это делает мастер, по-отечески наказывая розгами мальчишек-учеников, или строгий отец, который учит плеткой своих сыновей уму-разуму. К собаке он обращается как к мыслящему существу.

— Что я тебе говорил?.. Дрянь ты этакая! Чему учил? Вот тебе, вот… Зайди с головы отары, с головы… Вот тебе! Доброго слова не понимаешь? — Улегшийся было гнев вспыхивает с новой силой, он пинает собаку ногами, а Фюрге, прижавшись к земле, едва слышно скулит, умоляюще и жалобно.

Наконец Мишка спохватывается — тяжелый посох, чего доброго, переломает пули кости. Тогда, ухватив собаку за шиворот, он приподнимает ее:

— Ну, что с тобой делать, если ты даже приличной взбучки вытерпеть не можешь? — Затем швыряет пса на землю и добавляет: — Черт бы тебя взял, щенячья порода! Этого тебе хотелось?

Фюрге лежит, словно мертвая. Что может придумать слабая собачонка, беспомощная в сильных руках человека, кроме как прикинуться сломленной и избитой больше, чем на самом деле? Так поступает всякий несчастный раб, чтобы вымолить пощаду.

К счастью, Банди, который отнюдь не был зол, а, напротив, чувствовал себя превосходно из-за выигрыша и Мишкиного кисета, перекочевавшего в его карман, не мог равнодушно смотреть на эту жестокость, — ведь если человек сам не кипит от гнева, ярость другого всегда кажется ему смешной и беспричинной.

— Ладно уж, отпусти беднягу, ведь в конце концов она никого не придушила, — говорит он.

Вторая удача — на тропинке, бегущей по гребню насыпи вдоль канала, вдруг появился велосипедист; через минуту он притормозил и спрыгнул с седла возле пастухов, оказавшись не кем иным, как председателем кооператива Габором Кишем.

— Добрый день. Ну, что поделываете?

Мишке показалось, что на него рухнули небеса.

«Вот дьявол, он наверняка все видел», — пронеслось у него в голове, и его охватил страх, хоть и не такой сильный, какой только что испытала его Фюрге, но вполне достаточный, чтобы почувствовать себя прескверно.

— Ничего не делаем, — с трудом выдавил из себя Мишка.

— Ничего — это тоже кое-что. Тот, кто не делает ничего, уже делает плохо… А что с собакой? Что она сделала или не сделала? — спросил Габор, и тут его взгляд остановился на разостланном под откосом армяке, на котором валялись неубранные карты — ведь игроки собирались продолжить поединок. — Ага, понятно! Собака не сумела управиться с отарой, пока пастухи дулись в очко, не так ли? Ай-ай, какая глупая собака! И за что хозяин платит ей столько?

Габор Киш положил велосипед на откос и направился к свернувшемуся клубочком комку черной шерсти.

— Что с тобой, Фюрге? Плохого хозяина себе выбрала, да? Жестокий он человек, верно?

Фюрге не ответила, не шевельнула ни хвостом, ни ушами. Только ее покрасневшие, полные слез глаза смотрели на пришельца с немым вопросом: неужели тебя тоже надо бояться?

Впрочем, теперь ей было все равно; смертельно обиженная, она лежала на траве и думала о том, зачем жить, если вот так кончается все, что бы она ни сделала. Ленится она или проказит — ее бьют, а старается изо всех сил, честно относится к своим обязанностям — тоже бьют.

Тут в Мишке проснулось упрямство человека, понимающего свою вину.

— Собака моя! Я ее кормлю, я ее учу и делаю с ней все, что хочется…

Габор усмехнулся.

— А овцы наши, однако я не сделаю с тобой того, что мне сейчас хочется, а только то, что решит общее собрание и правление кооператива. Ты у нас главный овчар, за стадо отвечаешь ты, трудодни тоже зарабатываешь ты, а не Фюрге, и за овцами смотреть должен ты, а не собака. Фюрге получает только хлебные корки и, уж наверное, отрабатывает их сполна, даже если не умеет еще заменить пастуха, пока он режется в очко.

С этими словами Габор Киш сел на велосипед и укатил по другим делам, которых было у него немало. Он и заглянул-то сюда случайно, по дороге на рисовое поле. Увидел отару и заехал.

Пока Габор Киш отчитывал Мишку, Банди помалкивал, а потом незаметно улизнул с Мишкиными деньгами и кисетом в кармане, от греха подальше, поближе к своим коровам. А волкодав Шайо, когда разразилась гроза и на Фюрге посыпались брань и удары посоха, поначалу поморгал, желая осмыслить происходящее, а потом встал и отошел в сторонку, — если люди сходят с ума и начинают драться, лучше держаться от них подальше. Отойдя, волкодав сперва сел, выжидая, как обернется дело, не дойдет ли и до него очередь, а потом успокоился и снова улегся, теперь уже не на бок, а на живот, поскольку тоже чувствовал себя виноватым, хотя и не знал за собой никакого греха, так как вообще ничего не делал. Хотя, кто знает, может, и это грех, разве разберешься в том, что думают люди? У Шайо нет никаких дел, его держат не для того, чтобы гонять стадо, а для устрашения волков и воров. Но волки и воры нынче перевелись, по ночам пастухи спят спокойно, и волкодав при стаде всего лишь декорация и почетная должность. Быть может, Шайо и сам догадывается об этом, а потому ведет себя весьма сдержанно. Он никогда не вертится, навострив уши, возле пастушеского шалаша в ожидании еды, не провожает блестящими глазами каждый кусок, как Фюрге, а хладнокровно дожидается своей очереди. Если дадут — съест, не дадут — отойдет в сторонку и ляжет в тени возле овечьего загона, а если солнце не слишком печет, то и прямо на лугу. Когда же ветер доносит до его чуткого носа соблазнительный запах, он не спеша отправляется на свалку, наедается там до отвала, а потом на несколько дней исчезает. Шайо следует мудрому примеру своих предков, которые никогда не льстили властолюбивому и глупому человеческому племени и при этом не погибали. Если они и расставались с жизнью, то не от голода, а от пули живодера или от страшной собачьей болезни, от бешенства. Вот и теперь Шайо отнюдь не намерен юлить и выслуживаться перед своим взбалмошным хозяином, а де спеша плетется вслед за стадом.

А Фюрге по-прежнему лежит на земле и тихонько скулит. Хозяин ушел за отарой, набросив свой залатанный армячишко на плечи. Хорошо овцам, у них короткая память, — они быстро забывают обиду. Но Фюрге не двигается с места.

Сердце собаки переполняет великая печаль. Если бы эту печаль она могла выразить словами, вероятно, они прозвучали бы так: «Уйти, бежать куда глаза глядят, бросить бессердечного хозяина! Только бы уйти, все равно куда, а там будь что будет!»

Но, увы, такая перспектива не менее ужасна! Желудок, пустой желудок, беспощадный голод — вот кто диктует бедной собачонке ее поступки. Что может поделать маленькая черная пули в чужом и злобном мире, если она всегда голодна? Мир для пули полон врагов — свирепых сельских псов, живодеров с собачьими ящиками, жадных и крикливых женщин, грубых и жестоких мужчин.

Но, пожалуй, можно прожить, ловя полевых мышек? Эх, мышки, мышки… Конечно, полевая мышь тоже кое-что для пустого желудка, раз-другой можно утолить голод. Но сколько трудов, сколько сил надо положить, чтобы поймать хотя бы одного крошечного серого зверька. Часами рыться в земле, перекапывать, рвать, кусать, выплевывать горькую, полную травяных корней землю, чтобы поймать щуплую мышку или добраться до ее крохотного потомства. Если к тому же быстроглазая мошенница не ускользнет из норки через запасной выход, оставив бешено роющей землю собаке на память только запах свежего следа.

А уж если мышей трудно добыть, то сусликов и хомяков и подавно, они живут в глубоких норах, а крысы уж больно вонючи и отвратительны. А какие мучительные колики начинаются в кишках от несъедобных кусков кожи или шерсти и как тяжело от них избавиться! Нет, даже горькая корка хлеба куда приятнее, чем подножный корм бездомной собаки, не говоря уже об объедках с хозяйского стола, разбавленных в миске холодной водой. Такова собачья доля — кормиться остатками того, что ест человек.

Разумеется, Фюрге над всем этим размышляла, хотя и вела себя так, будто продумала все от начала до конца. Когда Мишка пустился догонять стадо, она не пошла за хозяином, как обязывал ее долг, а осталась лежать на лугу. Вот и Шайо поднялся и, медленно, лениво переставляя ноги, поплелся вдоль насыпи по направлению к загону, куда уже подтягивалась отара. Но Фюрге только провожала их взглядом и не двинулась с места, словно не в силах пошевелиться от боли.

Мишка поначалу не поинтересовался, следует ли за ним собака. Он шел и сердито ворчал что-то себе под нос. А злился он на многих. На Банди — за то, что тот унес в кармане выигрыш, в том числе и его красивый кисет, на Габора Киша — за то, что черт принес его так некстати, и, наконец, на Фюрге — за то, что на глазах у председателя так глупо гнала отару и набросилась на хромую овцу.

Когда Мишкины мысли достигли этой точки, он обернулся и, поскольку больше не на ком было сорвать зло, весь свой гнев обрушил опять на собаку.

— Ну, погоди, ослиная твоя голова, чтобы тебя черти унесли, получишь ты от меня кормежку, дожидайся! Посмей только подойти к шалашу!

Поняла Фюрге эту обращенную к ней угрозу или нет, неизвестно, но, почувствовав, что хозяин все еще на нее сердится, не пошла вслед за ним, а попыталась подняться на ноги и, когда это ей удалось, двинулась за отарой в обход, прихрамывая на две лапы.

А Мишка, парень взбалмошный и своенравный, в это время думал уже о другом — о том, что он скажет членам правления, если его призовут к ответу по примеру того, как в старину призвали к ответу чабана легендарного короля Матяша за то, что тот променял королевскую овцу с золотым руном на простую черную. Но спустя некоторое время у него возникло неприятное чувство, будто ему чего-то не хватает. Он еще раз оглянулся и увидел, что Фюрге не бежит за ним следом, как он к тому привык, а ковыляет где-то далеко позади. Сколько времени он убил, чтобы приучить ее держаться сзади, а не прыгать перед хозяином, пугая овец. Трусливые овцы думают в этом случае, что собака собирается на них напасть, и пугаются. Они спокойны и не боятся собаки тогда лишь, когда она держится позади пастуха. И Мишка крикнул громко, но уже миролюбиво:

— Эй, Фюрге, ко мне! — Вдобавок он еще присвистнул — ведь собака лучше понимает свист, чем слово. И, кроме того, если человек злится, он свистеть не может, это известно всем собакам.

Фюрге настораживается, а в ее маленьком сердце зарождается надежда: значит, не все еще потеряно, ведь это хозяин зовет ее, как всегда, добродушным и веселым свистом! Быть может, он опять хочет призвать ее на службу… И Фюрге, забыв о своих больных лапах, загорается усердием и спешит на зов, но шагах в двадцати от Мишки останавливается и выжидающе на него поглядывает.

— Ладно уж, иди, не бойся, глупая твоя башка, — добродушно говорит ей Мишка. — Только в другой раз не валяй дурака. Сколько тебя учить, делай, как приказывают! — И он ждет, пока Фюрге смиренно подползет к его ногам.

Доброта снизошла на Мишку. Он нагибается и гладит собаку по голове.

Для Фюрге это все равно, что для набожных прихожан епископское благословение, она бы даже хвостом помахала, если бы он так не болел.

А Мишка продолжает ворчать:

— Экая дурацкая жизнь, все точно с ума посходили. Во все нос суют, даже в то, что делает человек со своей собакой. А как же ее выучишь, ежели не бить?

1953

Перевод Ю. Шишмонина.

Лаци

Лаци не мужчина и не парнишка. Лаци конь. А почему зовут его Лаци, я сказать затрудняюсь. Я не знаю, почему такое множество лошадей называют именем Лаци, как не могу знать того, — пока не возьмутся за дело ученые, — почему такое множество людей нарекают Яношем, Иваном, Джоном, Жаном либо же Хансом.

Лаци холощеный светло-гнедой ломовик, хотя течет в его жилах и капелька благородной крови, потому что граф Надхази, из чьего табуна попал отец Лаци в Сердахей, жеребят, красоту которых портил едва приметный конституциональный, «экстерьерный», так сказать, недостаток, и жеребят, в «метрическую книгу» которых из-за неудавшейся метизации затесалась пометка о незавершенности «линии крови», не мог продать ни отечественным, ни иноземным коннозаводчикам, разводившим племенных скакунов, так же как прочие благородные коневоды через повсеместных добрых друзей, лошадиными судьбами ведавших, отправлял таких жеребят на государственные конные заводы, чтоб облагородить с их помощью неповоротливых, толстобрюхих, питавшихся мякиной крестьянских коней. Чтоб кровь крестьянских коней разгорячили благородные рысаки. А так как это — господа полагали — крестьянину тоже выгодно, то и нет злоупотребления в том, что за жеребца, самую малость небезупречного, граф положит себе в карман многие тысячи пенгё. (О том же, что крестьянам не рысаки, а умные, выносливые, работящие лошади требуются и облагораживать следует их именно в таком направлении, никто не думал и думать не собирался.)

Да и с этим бы как-нибудь обошлось, потому что облагораживание — вещь действительно превосходная, и можно бы в течение нескольких столетий облагородить таким образом всех коней венгерских крестьян, если б не маленькая загвоздка: эти несколько сотен лет еще надо было прожить. А кони тем временем ходят и ходят: с ярмарки на ярмарку, из края в край, даже из страны в страну, а потом разражаются войны, одна за другой, а во время войны жеребцу да кобыле и то уже радость, что остались в живых и что нашлась для них пара какой бы то ни было породы и с какой бы то ни было кровью. А чтоб могла кобылица дать в нужное время потомство, покрывает крестьянин ее тем жеребцом, который «служит» для этой цели в деревне. Бывает, что из господ и зажиточных мужиков кой-кто держит для этого жеребца специально и позволяет ему вольную случку: пусть покрывает без разбора любую; а бывает, что хитрован из малоземельных, если и впрямь у него красивый жеребчик, в обход властей, потихоньку и за меньшие деньги, чем за казенного, тоже позволяет покрытие.

Такое положение дел привело, однако, не ко всеобщему облагораживанию лошадей, а пока лишь к лошадиной неразберихе, и, стало быть, не вина Лаци, что принес он на скотный двор Мурваи изысканность, утонченную чувствительность юной английской лошади-леди вместе с мудростью и горячим чувством товарищества, свойственным самому преданному из друзей человека — выходцу из арабских пустынь.

При всем том, когда Лаци был еще жеребеночком, бед у него не было и в помине, и сам он тоже бед особенных не причинял. Хозяйские сыновья резвились с жеребятами и ласкали их так — ну и Лаци, конечно, — как иные ласкают девушек. Они обнимали его грациозную шею, прижимали к себе его голову, заглядывали ежеминутно в прекрасные ясные глаза и видели в них свое отражение: слипшиеся волосы, распаренные небритые лица. И еще у них бывала забава: обняв Лаци, когда взвивался он на дыбы и, играя, кусал их или делал вид, что собирается укусить, они хватали его за холку, похлопывали по морде.

Лаци эта забава была по душе, потому что жеребеночком во дворе Мурваи он оставался в то время один; мать его, старая Вильма, постоянно ходила в ярме, плелась взад и вперед, из конца в конец по какой-то дурацкой борозде, от утренней и до вечерней зари, и он очень и очень скучал. Брали в поле порой и его, и брел он вдоль борозды рядом с матерью или чуть позади, но так как в том бесконечном, казавшемся нелепым хождении не было ни малейшего смысла — зачем тащиться до дикой груши, разделявшей поля, если надо возвращаться назад (того, что это работа, производящая хлеб, творящая корм для скота и людей, тогда он еще не знал), то через некоторое время он мать покидал, оставался возле телеги, с краю пашни либо в поле с пшеницей, либо же в молодой люцерне, где из трав и люцерны можно было щипнуть кусочек-другой полакомей. Рылся он и в телеге под сеном в поисках припрятанной сахарной свеклы, рылся в висевшей на крюке люшни торбе, выискивая стебелек повкусней, а то развяжет торбу с едой и вытряхнет из пестрого полотенца белый хлебец пшеничный и копченое сало. Хлеб раскрошит и умнет, а сало затопчет, потому что лошадь — животное не плотоядное. И приходилось из-за него прятать еду в сундучок солдатский, виды видавший, и засовывать сундучок под козлы.

Когда же мать Лаци и другие старые лошади, ходившие с нею в упряжке, получали короткий отдых, Лайко, хозяйский сын, еще живший с родителями и приставленный к лошадям, всегда играл, забавлялся с Лаци. Остальные сыновья Мурваи, всего было их шестеро, редко наведывались домой: кто службу солдатскую проходил, кто своей семьей обзавелся. Но кто б из них ни наведался, с завистью разглядывал Лаци:

— Эх, красавец — жеребчик! В мои бы руки его! Отдал бы мне его батя, я б из него самолучшего коня подседельного вырастил. (Подседельный конь всегда холощеный, подседельный — душа, разум и сила упряжки, у подседельного не может быть жеребеночка, одна забота у подседельного — труд.)

Старый Мурваи делал вид, будто не слышит, а если и отзывался, то такими словами:

— Как бы не так! Чтоб ты и этого баловством сгубил, как сгубил сына Линды.

— Лайко так вон его забаловал, что и теперь уже сладу с ним нет. Я только руку на него положил и моргнуть не успел, а он копытом меня как саданет. Нет, не выйдет коня из Лаци, ежели он в руках Лайко останется…

— А то забота, да не твоя. Ежели конь из него не получится, мы его продадим, и вся, стало быть, недолга. Розенблюм его в части армейские сбудет. И куш немалый возьмет… У графьев вон хватило ума жеребцов с неприметным изъяном нашему брату крестьянину продавать, ну и нам ума ни к чему занимать, чтоб коней с доброй статью да с недобрым норовом в армию сбагрить. Оно, может, и правда, что с этими норовистыми в армии не кому-нибудь, а сыновьям же крестьянским маяться, так ведь, кто из зажиточных, тому недолго и маяться, выйдет он вскорости в унтеры и коней ему скрести не придется; а то, глядишь, с подмогою полной баклажки да копченого окорока заполучит от господина фельдфебеля коня самого наилучшего.

Все эти суды да пересуды проносились над головою Лаци, а он про них и не знал и жил своей жеребячьей счастливой жизнью, когда и еды и питья вдосталь; одного лишь ему не хватало: счастья быть в табуне, резвиться вместе с другими жеребчиками, бегать с ними по вольным лугам. Этим счастьем он наслаждался урывками, так как мать его хоть порой и отправляли на выгон, но очень скоро возвращали домой возить сено, потом кукурузу, а после кукурузы пшеницу.

Вот почему, когда Лаци маленько подрос, он то и дело отставал от телеги, чтоб подобрать на стерне какой-нибудь после жатвы оставшийся колосок либо порезвиться с жеребчиками, бежавшими, как и он, за телегой.

Бывало, так увлечется, что не заметит, куда ушла, куда скрылась телега, и тогда неожиданно настигал его крик: «Милок, Милок, э-эй!» — и он понимал уже, что зовут его и надо бежать, мчаться и ржать, ржать заливисто, чтобы знали: здесь он, он спешит, догоняет телегу; если ж не отзовется, знать о себе не даст, накажут его, к матери на коротенький повод привяжут, — как начальство велит, — а ходить на коротеньком поводе так скучно и глупо. Плетешься день целый туда да сюда, сзади, как полоумная, вихляет телега, а ты плетешься, изнывая от жажды и мучаясь голодом, да таким, что вот-вот вопьешься зубами в стоящую у кромки дороги кукурузу, сорвешь молочный початок, и тут же огреют тебя за это кнутом. Когда тащишься на коротеньком поводке, и молока материнского, как привык, на остановке не пососешь, напиться материнского молока можно было лишь с позволения Лайко.

Но всего беспокойней бывало тогда, когда шли в деревню со стороны железнодорожной станции и по гладкому бетонированному шоссе. Там шипели, выдыхая дым, паровозы, с диким треском и ревом проносились машины и мотоциклы, это был ужас, сущий ад, жизнь, можно сказать, висела на волоске, а Лаци вели, конечно, на поводе, пока не уходили подальше, за пределы этого ада.

Так в маленьких огорчениях, длительных радостях и приятных забавах протекало безмятежное детство Лаци вплоть до момента, когда явился ветеринарный врач и, обследовав жеребенка, вынес убийственный приговор: по таким-то и таким-то причинам (а обнаружить такие причины труда никакого не составляло, потому что на сотню жеребчиков лишь один или два могли остаться настоящими жеребцами, но принадлежать должны были главным образом графам, крупным помещикам и очень зажиточным хозяевам) для роли «производителя», точнее, для роли «случного жеребца» Лаци никак не пригоден. И повалили его на землю, и сделали недееспособным, то есть лишили его жеребцовой сущности.

С тех пор Лаци стал другим существом, он перестал быть конем и сделался мерином, а это само по себе несчастье особое. Уже не дано ему было узнать муку и сладость любви. Ему следовало привыкнуть, усвоить, а может быть, и понять (ибо способности понимать ничто помешать не может: ни инстинкт жеребца, ни кобылье желание, ни материнское чувство), что он уж не вольный конь, а скот рабочий, породы сильной и умной, и с человеческим именем; что жизнь сулит ему очень немного: мучительный труд, одну-разъединую радость — радость еды, и одну-разъединую сладость — сладость редкого отдыха и совсем короткого сна.

В конце концов, это тоже жизнь, и человек, верней, лошадь за столь ничтожные радости переносит и терпит все многочисленные страдания, которые и есть жизнь на свете, рабство и труд на других. А что делать еще? Не может лошадь покончить с собой, до этого она еще не дошла. Да и человек сперва должен повредиться в уме маленько, чтоб потом себя жизни лишить.

Надо жить, ибо таков порядок мира, и надо трудиться, ибо таков закон жизни. Но господи, прости и помилуй! Да ведь это же наказание божье… или нет, скорей грех против твари живой: доверить умную лошадь, животное с утонченным инстинктом, глупому либо злобному человеку. Грех этот, разумеется, проистекает от алчности, от неуемного стремленья к наживе, но Лаци, каким бы умным он ни был, едва ли об этом знал. Судьба, прослывшая якобы «величайшей умницей», решила в дела такие не ввязываться, перепоручив их фортуне, изменчивой, нелепой случайности, которой — как по всему видно — на всех и на все наплевать. Как у крестьян говорят: ежели расшибся, так тебе, значит, и надо. А понимать надо так: кому доля какая — худому человеку иметь доброго коня, хорошему человеку худого коня. Но бывает наоборот, потому что в мире, где мы живем, и в особенности на ярмарках, неподвластная рассудку случайность, хитрое надувательство и трезвая рациональность царствуют одновременно.

Вполне вероятно, что такой вот случайности был обязан и Лаци, в жилах которого текла кровь рысака: он возмужал и сделался молодым мерином на скотном дворе у Мурваи как раз в те времена, когда пятеро старших сыновей уже отделились, а Лайко, шестой, из паренька превратился в парня и приставлен был к лошадям.

Мурваи, хозяева средней руки, владели тремя лошадьми. Одна была холощеная, подседельная, и две кобылы. И к ним два трехлетка-жеребчика, запрягали которых от случая к случаю, чтоб окрепли их мышцы и чтоб они подучились. Через год, когда они станут четырехлетками, если дадут за них подходящие деньги, их продадут военному либо иностранному ведомству по закупке коней. Если ж ведомства на них не польстятся, останутся кони в хозяйстве и будут отменными меринами; а окажутся лишними для двадцати двух хольдов земли, ну и что ж: как старшим пятерым, так и Лайко, когда женится малый, дадут упряжку из двух коней да телегу. То самое, с чем начинает любой молодой хозяин самостоятельный путь по жизни. Землю ж он либо в аренду возьмет, либо женка в наследство получит, а если еще ему кони понадобятся, он их сам, сколько надо, вырастит.

После второго лета жизни, такого вольного и счастливого, которое Лаци провел в табуне, стал он трехлеткой и оказался в одной упряжке с дальней родственницей своей, четырехлетней, чуть более опытной, но все еще довольно ребячливой и своенравной, как всякая самка, Жужкой; когда работа требовала особой старательности, ходил Лаци коренником при трех старых уже лошадях, но куда чаще вместе с Жужкой тащил небольшую телегу, а то и пашню бороновал, выравнивал.

И не случилось бы с ним от работы совсем никакой беды, потому что такова судьба лошадиная и таков курс учения лошадиного, не будь приставлен к нему хозяином Лайко. Лайко был не только что беспросветно глуп, но и несусветно заносчив: знай, дескать, наших, вон я какой, я сын хозяйский. Словом, был он из той породы глупцов, кого тщеславие распирает без удержу, кому мало того, чтоб просто конями красивыми править. Хотелось ему править наикрасивейшими, наипрекраснейшими в деревне конями. А так как он никогда и не терся ни среди офицеров-гусаров, ни среди помещиков, занимавшихся разведением племенных лошадей, ни среди профессионалов-коннозаводчиков, то и усвоил — для того, чтобы не усвоить, и то ума не хватило — тот идеал красоты лошадиной, каким его представляет крестьянин да подпасок при косяке: красивая лошадь только толстая лошадь.

Вот с того и пошла беда. Лаци был необычайно красив, но с точки зрения офицера-гусара, а не крестьянского недоросля. Гусарский офицер полагает красавцем грациозного, стройного рысака, крестьянскому парню неотразимой кажется лошадь с широкой грудью и мощным крупом, с трясущимися от мяса боками, округлая, с туго набитым кишечником. Почему? Да потому, что крестьянин с его скотиной на протяжении многих тысячелетий знай тощал да тощал, и избыточная дородность в его представлении стала олицетворением красоты. Не только в отношении свиньи, что не требует объяснений, так как прелесть свиньи заключается в толщине ее сала, но и в отношении человека, точнее, женщины, а также в отношении лошади. Главной мыслью у крестьянина, красной нитью пронизавшей все истощавшие его столетья, была мысль «быть в добром теле», поэтому совершенно естественно, что въелась она, эта мысль, в его крестьянскую плоть и кровь, и хранит он ее по нынешний день, хотя обходится ему это дорого.

Итак, Лайко Мурваи страстно мечтал иметь самых красивых, оттого что они самые толстые, лошадей. Не ради своего удовольствия и не ради доброго здоровья животных, а для того, чтоб все, кто видел его проезжавшим по деревенской главной улице, по рынку, по проселочным и шоссейным дорогам, рты разевали от изумления: «Ну, и кони! Ух, добрые кони! Чья же это упряжка?» И чтоб видели надпись сбоку телеги, выведенную яркими, четкими печатными буквами: Андраш Мурваи, Шарош-Сердахей, улица Кошута, 82; и чтоб, увидев, заахали: «Да это ж кони Мурваи, Андраша Мурваи с улицы Кошута. А правит ими сын его, Лайко».

Да ведь мало, чтоб люди дивились, надо, чтоб парни и девки ахали. Потому что деревенского парня доблестью украшает не только первенство в драке, не только краля пригожая, но и гладкие, сытые кони. Есть немало парней, на конях просто помешанных, и надо, чтоб каждый из них горько вздохнул: «Ух, матерь божья, вот бы мне таких коней погонять!» Что касается девок, те обычно помалкивали, глаза лишь метали с кучера на коней; глядят, бывало, глядят неотрывно, перешептываются, пересмеиваются, а для Лайко это как маслом по сердцу.

Лайко ж от девок одни хаханьки пока получал. Кавалер он был начинающий, этакий балбес неуклюжий, с девками даже поговорить не умел, ни рассмешить, ни подзадорить; шутки у Лайко одна глупее другой, а от бахвальства мухам впору подохнуть; как возьмется долдонить, какие лошади у него, у самого сила какая, как он один, без подмоги, справляется, как тащит мешок, как на плечо себе взваливает, сколько соломы на воз кладет, и такой он да этакий — девкам слушать невмоготу; а уйдет, они над ним потешаются.

— Дурей дурня этот Лайко Мурваи, с ним словечком даже не перекинешься.

— И песни с ним не споешь, — подхватывает другая. — Мычит, ревет, как корова комолая, — привирает она, нисколечко не заботясь, что Лайко, если исходить из того, какое хозяйство у Мурваи, сколько у них лошадей и земли, заслуживал отзыва более уважительного.

На возу либо на хребте подседельных коней Лайко что-то еще представлял и вроде сам это чувствовал, потому и старался затмить собой всех именно в этом, самом выгодном для него виде.

Потому и закармливал лошадей, засыпая зерна им намного больше, чем отмерял отец; но и Мурваи корма лошадям не жалел, ведь от обильного корма кони в работе гораздо выносливей. И при наборе в армию лошадей Розенблюм и его помощники дадут за откормленных хорошие деньги. У них, у крестьян, комиссия может и не купить, но это неважно, потому что Розенблюм и помощники, у которых большие связи, возьмутся за это сами и вмиг обстряпают дельце. И получат полсотни комиссионных, худо ли? Никакого тебе труда, всего несколько слов, и столько за это денег!

Но ни один из двух Мурваи, ни старый, ни молодой, даже в мыслях своих не держал, что в жилах Лаци благородной крови течет куда больше, чем у других лошадей, что жеребец, от которого Лаци произошел, в той ужасной неразберихе по облагораживанию пород, совсем случайно приобрел благородных качеств много больше, чем остальные, и передал Лаци в наследство благородного огня много больше, нем могли представить себе оба Мурваи с их крестьянским понятием вообще. Им и вовсе ведь невдомек, что такое благородная кровь; для них понятие существует одно: лошадь либо хорошая, либо плохая; им и в голову не могло прийти, что зря они набивают желудок Лаци зерном, зря пополняет особо его кормовую порцию Лайко, потаскивая зерно с чердака да из кукурузохранилища; сколько там ни таскай, не раскормится, не достигнет такой округлости Лаци, как иные кони в упряжке, и будет стройностью своей выделяться, будто менее здоров, чем они.

Овса Мурваи засевали немного. На той же земле, а был у них замечательный чернозем, росла гораздо более ценная и урожайная куда более кукуруза, и, стало быть, Лаци вместе со всей остальной скотиной кормился, естественно, кукурузой. Старый Мурваи, как и другие имевшие чернозем крестьяне, рассуждал примерно так: зачем сеять овес, которого в урожай он снимет восемь — десять центнеров с хольда, когда с того же самого хольда можно снять тридцать, а то и все сорок центнеров кукурузы; ведь цена кукурузы выше и питательность ее лучше, кукуруза для всякой скотины хороша, а цена на нее, перед новым урожаем в особенности, бывает, цене на пшеницу равняется. Пусть едят кукурузу кони. Любит конь кукурузу, и ему ее, стало быть, не жалеют. Уж если скотина что любит, — так же, как, впрочем, и человек, — то от этого корма ей одна только польза. И незачем за деньги овес покупать, когда в хозяйстве полное хранилище кукурузы. Таков был ход рассуждений старого Мурваи.

Словом, кормили жеребчика до отвала, так как Лайко не мог равнодушно смотреть, какой Лаци поджарый и стройный. И в то же время горячий. Потому и поджарый, что слишком горячий, да только Лайко про это не знал. В школу сельского хозяйства, где его бы кой-чему научили, он зимой не ходил (зато с оравой таких же вертопрахов, как сам, либо бегал за девками, либо длинными зимними вечерами сидел в конюшне и резался в карты).

Так вот. Привело обилие кукурузы к тому, что Лаци стал слишком горячий и нервный и, когда его выводили во двор, не мог с собой совладать. А вернее, не мог совладать с ним Лайко. И Лайко на него чуть сердился, а больше, конечно, гордился, потому что править горячим конем либо верхом скакать на таком, когда глазеют на тебя парни и девки, — пусть от ужаса содрогаются, пусть глаз не спускают с героя, — доблесть немалая.

А ведь Лаци не виноват, что наследственный огонь, бушевавший в его крови, — тот самый огонь, который у скакунов, племенных жеребцов и даже у офицерских верховых лошадей можно сколько-нибудь укротить с помощью утренней крепкой проминки, до тех пор гоняя коня, покуда он весь не взмылится, — от обильного кормления кукурузой воспламенял его кровь еще сильнее. Кто же мог его осадить? Только лошади, нрав у которых смирнее, ленивее и которые, лопоча меж собой на лошадином своем языке, потешались над дурным сосунком, выделывавшим этакие курбеты. Со временем он, конечно, остепенится. Вот потаскает плуг либо воз со свеклой, землею облипшей, неделю без отдыха, походит залепленный грязью до бабок, тогда его полоумие кончится.

И правда, когда он лошадям надоел и они его слегка проучили, чтоб не выходил из постромок и не запутывал при пахоте многочисленные постромки для плуга, Лаци быстро остепенился. Но он не так часто ходил запряженным в плуг и не всегда рядом с ним находились грузные, умудренные жизнью старые лошади.

А так как всякому коню следует обучиться и привыкнуть к тому, что не вечно он будет работать со знающими старыми лошадьми, что должен уметь он и в паре и без пары ходить — тогда и выйдет из него обученная, умная лошадь, — и так как для работы помельче, боронования, например, не требуется четырех либо пяти лошадей, то на такую работу Лаци только с Жужкой ходил. Со старыми лошадьми, неповоротливыми, медлительными, Лаци ходить не мог: он пританцовывал, бежал рысью, что, возможно, и очень красиво впереди легкого барского экипажа, но безобразно и неприлично в рабочей упряжке.

Кстати, знай они, лошади, (а может, они и знали?), как гордится, как чванится Лайко двумя горячими жеребцами, — кровями их! — они б его, наверное, высмеяли. Иной раз ведь — тут греха таить нечего — в крови Лаци такое волнение закипало, что, лягнув собственный хвост, он готов был лететь, мчаться прочь, в бесконечность и неизвестность, словно был в аравийской пустыне, в сибирской или, по крайней мере, в Хортобадьской степи. (Да, великое это дело, очень трудное дело, настоящая пытка для молодого коня привыкнуть что-либо равномерно тащить и даже идти ровной спокойной рысью верховой лошади.) Лаци никогда не задумывался над тем, что там сзади него: тарахтит ли пустая телега, скребет ли по земле борона — он был одержим одним стремлением: мчаться. Когда с серой пашни, бывало, из-под самого его носа неожиданно вспархивал жаворонок, — а надо сказать, что полевые жаворонки не боятся ни лошадей, ни людей и взлетают в последний момент, чтоб на них ненароком не наступили, — когда откуда-то вдруг доносился слишком уж громкий крик, гудок клаксона автомашины, треск мотоцикла, и когда проходили неказистые черные волы или серый, противный даже для лошади, а почему, неизвестно, осел, Лаци пугался, становился встревоженным и пускался бежать напролом, сквозь кусты и канавы, куда глаза глядят, как будто спасался от тигра.

Но Лаци бежал и тащил за собою Жужку, куда более медлительную, чем он, иной раз из каприза, из жеребячьего пустого каприза или из-за плохого жеребячьего настроения, а может, из-за нервного состояния, которое вызывает погода. (Кому дано разобраться в психологии и метеорологии лошади!) Не только человек, но и корова, и птица, и даже крохотная козявка остро чувствуют перемену погоды. Как же не чувствовать ее лошади, которая сотни тысяч лет провела на приволье на суровом «лоне природы», так же, скажем, как муха или береговая ласточка.

Нельзя точно определить, что явилось причиной: то ли жаворонок, выпорхнувший из полевой травы, то ли валек бороны, впившийся в сухожилие Лаци оттого, что Лайко на повороте держал слабо вожжи, то ли заговорила в нем чисто нервная блажь, то ли надоело ходить ему взад и вперед, то ли нос слепни облепили, а может, из-за того, что Лайко уж по привычке, из одного только удальства стал его «муштровать», — но в Лаци проснулось вдруг безудержное желание вырваться на свободу. И когда борона из глубокой и мягкой земли выплыла на твердую полевую дорогу, а Лайко, по обыкновению, заорал, чуть ли не скрежеща зубами: «Мать твою, Лаци!.. Лаци, э-эй!..» — в тот же миг рванул Лаци вожжи, едва державшиеся на самых кончиках пальцев Лайко, и в следующий миг жеребцы понесли, кроша, полосуя пашню, невесть куда, и борона неслась вместе с ними, подскакивая и колотя их по пяткам.

Лайко, естественно, испугался, со всех ног кинулся вслед, потерял на ходу свою шляпу с узкими загнутыми полями, и его слипшиеся, по-молодецки отращенные волосы развевались на весеннем ветру, а еще вольней развевались гривы двух лошадей, не откликавшихся, не слышавших его истошного крика: «Тпру, Лаци, тпру! Тпру, Жужка, тпру!»

Да и не могли его кони слышать: вязки сдвоенной бороны соскакивали, решетки прыгали вразнобой и колотили по пяткам, валек, носясь по земле, хлопал при каждом взмахе по сухожилиям, и обезумевшие кони решили, что их бьют, избивают, и тогда их нервно-шаловливое бегство превратилось в лошадиную панику. Бороны громыхали и лязгали по невспаханной полевой земле, упряжный валек, ваги, постромки летели и щелкали, а кони, совершенно осатанев, не видя ничего и не слыша, мчались, скакали вперед. По ровной земле они мчались галопом, и там, где поле надламывалось, свернуть уже не могли, разбег нес их дальше и дальше поперек лежавшей пашни.

Неслись они по посевам пшеницы, по свежей вспашке полей, по зеленям весеннего, рано взошедшего ячменя, по мягкой земле только-только посеянной кукурузы, пока не перескочили через межевую канаву, негусто обсаженную деревьями и не слишком глубокую, потому что она заросла травой, и не попали на вспаханное паровым плугом кукурузное поле поместья.

Перед тем как перескочить им канаву, взмахнувшая борона так ударила Лаци по сухожилиям, причем не в первый уж раз, что раскроила на задних ногах крепкую кожу, и кровь из двух ран полилась ручьем.

Видел бы это старый Мурваи!

Но он, конечно, не видел, даже Лайко покамест не видел, от коней он сильно отстал, хотя, испуганный до смерти, запыхавшись, бежал во весь дух, моля на бегу лишь о том, чтоб порвались постромки, чтоб сломался упряжный валек, чтоб отвалилась от коней борона, потому что, когда она их колотит по сухожилиям или сами они наступают на зубья, порчеными станут коняги, ноги переломают, а то и вовсе подохнут.

И никого поблизости не было, кто мог бы коней задержать. Люди, правда, работали всюду, но все далеко, так что, если б и кинулись догонять, все равно б не догнали.

Да и разгон был такой, что остановить не под силу. Разве что сами кони споткнутся о большую канаву либо борона зацепится за межу, а может, они изнемогут, если будут бежать, покуда ноги несут.

Вот это последнее и случилось. В мягком, с глубокой вспашкой от парового плуга поле Шлезингера обезумевших лошадей, а Жужку в особенности — и вообще она была помедлительней, и в крови ее не пылало огня, так что с трудом она волокла уже ноги, и Лаци стало невмоготу тащить ее за собой — охватила такая усталость, что бег они замедляли и замедляли. А тут батраки и возчики Шлезингера, сеявшие неподалеку, подняли несусветный крик: «Тпру! Тпру! Эй, тпру!» И обезумевшие кони внезапно остановились, стали оглядываться, дрожа и как бы раздумывая по-своему, по-лошадиному: «Господи, где же мы теперь есть? Что ж мы наделали!»

Вот как случилось, что обещавший сделаться бесценным ремонтным конем Лаци стал разбитым, искалеченным, с залатанными ногами и потому забракованным мерином. Потому и попал к Розенблюму, а от него к другим лошадникам, подальше, подальше от Сердахея, чтобы кто-нибудь его не признал и, пустив по ярмаркам дурную славу, — ага, дескать, вон он, тот самый, баламутный конь Мурваи, опрокинувший в канаву нагруженную телегу, борону поломавший, вон следы на сухожилиях и на бабках, — не отпугнул покупателей, которые нынче ох и дотошно разглядывают коня, который наперекор неприметным изъянам выглядит совсем исправным и умным, до невозможности приятным конем. А понимающему к конях человеку чистое удовольствие долго ощупывать голову, долго смотреть в глаза такого приятного коня.

Если говорить уж всю правду, то и у Мурваи, несмотря на изъяны, мог выйти из Лаци добрый рабочий конь. Да старый Мурваи больно уж осерчал — за двух коней самое меньшее понес он шесть сотен убытка — и так сказал Розенблюму:

— Уведи их отсюда, Якаб, уведи с глаз долой, чтоб я их больше не видел… не ручаюсь я за себя, не знаю, что с ними сделаю… порешу, убью, и вся недолга…

Да и Янош, старший сын Мурваи, как раз заглянувший в отчий дом, не преминул на это заметить:

— Не коня убить надо, а Лайко. (Лайко, кстати, и без того получил если не кулаком, то словом.) Потому как он коня и сгубил. Я когда еще говорил, говорил же: ежели возьмется за жеребчика Лайко, не выйдет коня, не выйдет.

Но тут вмешалась старуха Мурваи. Как всякая мать, для которой меньшой, не отделившийся покамест сынок дороже всех остальных, потому что их, остальных, всех до единого прибрали к рукам привередницы-молодайки да пакостницы-сватьи, и те, остальные, родную мать ни во что уж не ставят, бывает, и в дверь не заглянут, чтоб сказать: «Добрый день, маманя», — а прямо на задний двор идут коней да свиней смотреть, словом, встряла старуха Мурваи:

— Ты помалкивай уж, сам-то ведь был не лучше! Ну-ка припомни, кто в яму у Бекеша кувырнулся! Кто покалечил ноги тому другому, старому Лаци? Пускай ведут его вон со двора, чтоб не мучиться нам с этой дохлятиной.

Для деревенской бабы, не видавшей ни штыковой атаки, ни самолета-бомбардировщика, нет на свете страшнее, чем бешеная собака и конь, который понес. Поэтому ничего удивительного, что так восстала против Лаци старуха.

— Боже мой, боже мой, а если б они, не дай господи, понесли и дитяти!

Сколько, ай, сколько ей пришлось пережить, когда эти окаянные понесли! Слухи до деревни дошли быстрее, чем Лайко с покалеченными конями, и от улицы к улице про беду побежала весть, — как водится, сильно преувеличенная, и добежала до дома Мурваи. Господи, кони Мурваи понесли, все разломали, порушили, а про малого ничего неизвестно! И так далее и так далее, как обычно в деревне распространяются и разрастаются слухи.

Слово матери стало решающим. К тому ж у Лайко к чуть заметно прихрамывающему да без того жилистому коню вовсе пропала охота. И попал Лани к лошаднику.

Кто купил его? А кто мог купить коня с подпорченными ногами? Только бедняк, который денег едва наскреб, которому конь не для бахвальства, а для подмоги, чтоб вместе хлеб зарабатывать, нужен.

Много пришлось Лаци пережить, много выстрадать с того бегства, с того случая с бороной. Покуда он еще у Мурваи жил, покуда дома больной лежал, как измывался над ним дурак Лайко! Не бывало такого, чтоб Лайко мимо прошел, не пнув его, больного, ногой, чтоб кулаком по голове ли, по морде не съездил. Но в сравнении с тем, как изгилялись над ним Розенблюм и помощники, а потом другие лошадники, побои Лайко еще можно было стерпеть. А те отводили его в кучу злобных, грызущихся кляч, ставили к пустым яслям, лишь кой-где да кое-когда пихали клок подопревшего сена. Почему же с ним так обращались? Потому что такая у лошадников тактика: шального коня всего надежнее укрощает голод; не беда, что он на вид неказистый, в этом случае всегда можно отговориться: оттого он такой, что некормленый да нечищеный, так как конюха у них нет, а попади он к хозяину настоящему, то вы, «мой друг, его не узнаете, вы увидите, какой это превосходный конь. Посмотрите, какие ноги, зубы, глаза, хорошенько вглядитесь и, кроме этих, почти незаметных рубцов, никаких изъянов не обнаружите. А рубцы, смею заверить, вскоре исчезнут, ведь он еще совсем молодой».

Если конь смирный, но измотанный и голодный и поэтому безобразный, такого следует выхолить, сделать лощеным, в ангела его для ярмарки превратить, и дадут за него много больше, чем он действительно стоит. Но если конь норовистый, тогда пусть зубы на полку — только так его можно сколько-то укротить и сколько-то на нем заработать.

Продающий, его прежний хозяин, знает, что не коня продает, а дьявола, и отдает по дешевке, только бы от него избавиться, а покупатель не знает, что под смирным видом дьявол скрывается, и дает за него хорошие деньги.

В том-то и заключается тактика барышника, и в соответствии с этой тактикой обвели вокруг пальца Имре Мезеи. Но не знали обманщики, и откуда им было знать, когда конь для них только товар, на котором — завалящем или хорошем — можно либо потерять, либо нажиться, да, откуда им было знать, что обвели они Имре Мезеи лишь в базарной цене, но что сам Имре Мезеи нисколько не обманулся: из гнедого коня, проданного ему как дьявола, вырастил он и впрямь доброго рабочего мерина.

Как ему удалось? Вот в этом и кроется та великая тайна, неведомая ни барышникам, ни обозным сержантам, ни кучерам с их неумолчными криками «н-но-о», тайна, которую знают лишь разводящие лошадей добропорядочные люди, да еще табунщики, кучера и крестьяне, действительно любящие коней. Но из этих последних тайну знают тоже не все, только немногие, кому дано от природы прекрасное свойство, воспетое в сказке народной: понимать язык птиц и зверей. Язык их, и правда, доступен для понимания: ненависть и любовь, радость и боль, скорбь глухая и вечная горесть либо шаловливо-веселое настроение и послушная благожелательность так же живы в душе животного, как и в душе человека.

И вот Имре Мезеи, малоземельному крестьянину-однолошаднику, батрачившему у господ и зажиточных крестьян, был понятен язык животных. И не попади к нему Лаци, он, возможно, бы никогда не узнал человеческой доброты и полезной разумности.

Стало быть, исхудавший, утративший былой огонь Лаци попал к мелкому арендатору, карликовому землевладельцу Имре Мезеи, отцу пятерых детей. Новый хозяин обрабатывал полхольда своей земли, три хольда взятой в аренду и два хольда издольщиком; когда успевал, а когда и не успевал, но на хлеб и фураж крепко в деньгах нуждался, занимался еще извозом. Возил не в город, на к железной и не по шоссейной дороге, а для малоземельных крестьян, у которых ни телеги, ни тягла не было. Возил им сено домой с лугов, свеклу, кукурузу, картофель, а когда поспевала пшеница, ее возил понемногу на ток либо прямиком к молотилкам, потом зерно и солому домой — словом, все, что случалось.

Платили немного, а деваться куда? И телега невелика, и конь малосильный, и сам ты мужик одинокий, у которого для подмоги и подростка-то нет — дети мал мала меньше, баба грудью кормит, — и столько ты на телегу накладываешь, что стремянку с собой таскать надо: накидаешь ворох снопов, влезешь наверх и аккуратно их сложишь, потом слезешь, накидаешь еще, опять влезешь и слезешь, все опять и опять, покамест класть уже некуда. Вон ты возчик какой, стало быть, за такую-то перевозку только и можешь ты взяться.

Но и в таких перевозках — в пределах деревни и недальних полей — тоже есть некоторый резон: конь своим хлебом питается, иначе сказать, там он ест, где работает, и тем кормится, что перевозит.

Имре Мезеи, у которого Лаци был первый собственный конь и который, когда ходил в кучерах, коней хозяйских любил и голубил, теперь, приехав с Лаци домой, первым долгом отмерил ему щедро овса, и, поскольку созрела уже кукуруза, положил, не жалеючи молодой, сочной кукурузы, чтобы в тело входил, наливался, разгладился этот бедный взлохмаченный конь, шерсть у которого дыбом поднялась, покуда он — столько долгих недель — тощал и тощал у барышников.

И взял Лаци из рук чужого ему человека сладкую, нежную кукурузу, самую вкусную на свете еду, и овса, пожалуй, вкуснее. А ведь он до смерти боялся чужих, так как в прошлой жизни, когда он еще у Мурваи жил, чужих почти и не знал, всего чаще издалека видел и не вступал с ними в близкое общение ни на словах, ни на языке кнута. А когда он попал к барышникам, всякий чужой, кто к нему приближался, был враг, без сомнения, враг. Ибо барышники и состоявшие при них постоянно погонщики, которые на ярмарки ходят, с кнутом вовсе не расстаются и, может быть, только лишь по привычке, считают своим наипервейшим долгом, — когда лошадь хотят посмотреть: одни, чтобы купить, другие, чтоб прицениться, — крепко огладить коня по спине ременным кнутом: глядите, дескать, как скачет, как кнут принимает.

И у Мурваи, правда, был кнут. Но тот кнут лежал либо сбоку телеги, либо Лайко в руках его держал, и кнут свистел над головами коней — очень Лайко это любил, свистящий кнут тоже был признаком молодечества. А вообще-то считалось у Мурваи — этим тоже они гордились — (и такой вид тщеславия существует на свете), что не кнут коней погоняет, а корм.

И вот Лаци, горемыку-беднягу Лаци, на ярмарке, на дворе у барышников, когда подходил чужой человек, в особенности с кнутом в руках, всегда охватывал ужас. Его тонкая, донельзя чувствительная кожа, вздрагивавшая даже от прикосновения мухи, при виде кнута содрогалась; а когда его вытягивали кнутом для того лишь, чтоб он по конному двору или по кругу на ярмарке пробежался и показал, как умеет идти, как ставит, выбрасывает ноги, нет ли у него хромоты, не загноилась ли нога под роговым башмаком, и так далее и так далее, то боль от удара и унижение, которое она означала, заставляли его содрогаться часами. И здесь он усвоил, так как был поразительно умным и восприимчивым к дрессировке, что всякий чужой — враг. Глаза его так и летали по каждому, кто подходил, он ушами прядал, а порою брыкался, выражая свой гнев, недовольство, он ведь был совсем еще молодым и лишь несколько лет назад полноценным конем, жеребцом, начинал свою жизнь.

Вследствие этого никто его долго не покупал, опасаясь строптивого нрава; к тому ж он стремительно похудел — плохое питание и жестокое обращение сделали свое дело, — и многие покупатели просто подозревали, что он нездоров. Может, у него не только изъян на ногах, может, склонность к запалу либо хворь какая внутри — черт его там разберет. Нет же лошаднику веры! Для чего он на один лишь изъян — поменьше который — открыто указывает? Чтобы честность свою показать, дескать, вон я какой прямой, искренний, «не кота в мешке продаю», и таким-то манером отвести глаза покупателю от изъяна побольше.

Так что Лаци вследствие этого от одного барышника к другому переходил, с ярмарки на ярмарку кочевал и уходил все дальше и дальше. Ниредьхазу, Береттёуйфалу, Карцаг, Чабу, Дюлу прошел, тощал все больше и больше и превратился в заморенную клячу.

А уж вследствие этого Имре Мезеи, который как раз в то лето унаследовал от скончавшейся матери ее право на полхольда земли и на три хольда аренды и который месяц за месяцем ярмарки обходил, не находя коня, какого продали бы ему за его малые деньги — когда достаточно фуража и кукуруза порядочно уродилась, и худых лошадей в цене держат, — а тот, у кого на хорошего, впрямь хорошего коня денег нет, — впрямь хороших коней, кстати, редко приводят на ярмарку, их из дома знакомым с рук на руки продают, — стало быть, вследствие этого Имре Мезеи в конце концов наткнулся на Лаци. В это время его уже продавали не Розенблюм и помощники, у которых ума хватало и понимали они, что, если конь слишком долго задержится у одного какого-нибудь лошадника и с ним на ярмарки будет долго ходить, о том коне дурная слава пойдет. Вот как случилось, что Лаци, когда обошел половину страны и не мог Имре Мезеи уж узнать, чьим конем он когда-то был, вернулся Лаци в родную деревню.

Но теперь его не узнал бы никто — настолько он был испорчен. Скорей других его узнали бы Мурваи, погляди они на его задние ноги, на следы, оставленные зубьями бороны. Но Мурваи, проходя по улице, на таких захудалых коней глаз вовсе не поднимали. Люди, у которых кони хорошие, не любят смотреть на замученных кляч и презирают, высмеивают хозяев, имеющих этих замученных кляч.

— Что поделаешь, — размышлял Имре Мезеи, — надо в божеский вид его привести. Ну не станет он конь-раскрасавец, так хотя бы разгладится, в тело войдет. Ежели у тебя один навсего конь, так доглядывать за ним надо, чтоб не только пустую телегу был бы он в силах тащить. Ежели много на воз не навалишь, ни к чему тогда и коня содержать.

Прошло несколько дней. Отдохнул, подкормился молодой кукурузою грустный, измученный Лаци и на глазах прямо повеселел. Очень повеселел и так хозяина полюбил, что, увидев, как тот направляется к летним яслям, принимался радостно ржать.

Потому что Мезеи всегда что-нибудь приносил и в ясли кидал: то горстку вкусной сухой люцерны, то початки молодой кукурузы, на худой конец мясистую красную тыкву.

А когда запрягли его в небольшую телегу, чтоб проверить и дома — на ярмарке, как трогает да как тянет, испытывали с привязанным колесом, — то выяснилось: столько в Лаци огня, что бедному человеку-однолошаднику столько-то огня многовато. А когда Имре Мезеи надел на Лаци узду, пристроил на него хомут и поставил его меж оглобель, Лаци с его горячей, с его огненной кровью едва-едва это вытерпел. В дни ставшего непривычным отдыха, в дни сытной еды и особенно от молодой кукурузы такой огонь он почувствовал в жилах, такой пламень всколыхнул его нервы, что он с трудом себя сдерживал, ногами беспрерывно перебирал и, хотя ворота еще были закрыты, рвался, так и рвался вперед. Когда же и хозяин уселся, то пришлось ему вожжи так натянуть, что Лаци встал на дыбы, а то бы наскочил на ворота, хоть и запертые, но вовсе непрочные, из штакетника сделанные, и разнес бы их в щепы.

Наконец жена Мезеи отворила ворота. Лаци рванул и помчался стрелой, а удила так ему затянули храп, будто петля, закрученная узлом, которую надевают неукротимому рысаку, готовому к старту на скачках. «Эва, — подумал Имре Мезеи, — видать, я тебя малость перекормил. Стало быть, безумство кровей твоих я ослаблю, дай только капельку познакомимся, — И он отпустил маленько вожжи, кнута же в руки не взял, но держал вожжи крепко и, выехав за ворота, повернул сразу к околице. — Вот поедем по полевой, совсем тихой дороге, далеко, в Хоссухат, за стожками кукурузными, а покамест туда доберемся, ты, может, угомонишься, может, спустишь ретивость».

И так Лаци угомонился, так ретивость спустил, что пришлось Имре Мезеи запихнуть свою шляпу с узкими загнутыми полями в кузов телеги, чтобы ветер ее не унес, холстиной прикрыть, чтоб не вывалилась из кузова.

Те, кто видел их на дороге — Лаци, то скачущего, зад подбрасывая, галопом, то крупной рысью несущегося, и Имре Мезеи с развевавшимися на ветру волосами, — головой лишь покачивали:

— Вот и этого купить угораздило. Так оно всегда и бывает, когда с шельмой-барышником свяжешься.

Но сам Имре Мезеи не испугался нисколько. Служил он у хозяев зажиточных, лошади у которых были отменные, служил у господ, где корма было хоть отбавляй, у военных да у конных артиллеристов, и толк в лошадях он знал, потому и позволил Лаци скакать, покуда не взмылится, покуда не вытряхнет избыточный жар. Завернул по пути даже на пашню Кишхомокош, чтоб помесил Лаци рыхлый горячий песок, чтоб поплавали в том песке колеса, а там будет видно, сколько он выдержит.

Выдержал Лаци, но приутих. И у края кукурузного поля, покуда хозяин кидал в телегу зверски тяжелые стожки кукурузы, спокойно стоял на месте, потом довольно степенно шел по невспаханному жнивью, когда хозяин подбирал покрасневшие тыквы да спаленные либо сломавшиеся — созревшие раньше времени — початки кукурузы, чтоб не было никакого убытка, чтоб не съел хомяк, чтоб до уборки кукурузы было что есть скотине.

К тому времени он уж приметил, что Лаци на мягкой стерне как-то старается по-особому: тянет более плавно, чем на твердой дороге.

«Боится, — рассуждал про себя Имре Мезеи, — завязнуть боится. Стало быть, знает он поле, знает, что стерня коварная, выворачивается в ней колесо… Хорошо это, очень хорошо даже, конь, значит, умный, чувствительный и разницу понимает меж дорогой и пашней, хорошо это, ладно… Может, он себя еще оправдает, может, получится из него настоящий рабочий конь».

И на следующий день Имре Мезеи снова устроил проверку. Навалил на телегу навоза, желая испробовать, рассыплет конь его или нет. «Вот пройдем километров десять, он от тяжести поостынет», — думал хозяин.

Но при отправке, конечно, случилась беда. За ночь Лаци как следует отдохнул, кровь у него, само собою, взыграла, и опять он, хоть и не так порывисто, как вчера, устремился к закрытым воротам. А воз был не пустой, воз был тяжелый. И Лаци дернул его с такой силой, что вырвалось из ваги кольцо одного пристяжного валька. Постромка же была новой, ее он порвать не мог, зато поковка, пережженная кузнецом, плохая поковка, лопнула.

Ну, ладно, к кузнецу сейчас идти недосуг, Имре Мезеи знает, как выйти из положения: подвяжет он вагу, многократно обмотав ее толстой проволокой, так что конь ее не порвет.

Лаци и не порвал, но от тяжелой поклажи сделался таким нервным, так торопился и рвался, что даже при терпении ангельском нельзя было его не стегнуть.

И все-таки Имре Мезеи коня не стегнул. Он окрысился на стоявшую рядом жену и пилившую его по-вчерашнему:

— Ишь, покупщик нашелся, клячу дохлую в хозяйство привел. Ладно купил, ладной скотиною обзавелся, ловко обошли тебя шельмы-барышники, а я говорила, я ж тебе, дураку, говорила, не связывайся с барышником, он надует тебя, там надует, где ты и не ждешь, все так и есть, так и есть, вон они, наши кровавые денежки.

— Иди, прочь иди, а то возьму да наеду, — заворчал Имре Мезеи. — Ты что в конях смыслишь? В том беда, что его покалечили, а мы кукурузой перекормили. Конь он горячий, за ним доглядывать надо.

И, натянув одной рукой вожжи как можно туже, Имре Мезеи храбро уселся в телегу и сидел долго-долго, чтоб дать коню успокоиться.

— Вот теперь отворяй ворота, — сказал он плачущей от злости бабе (как тут было не плакать, когда правда на ее стороне, а мужик берет сторону этой клячи — вон как ладно оно начинается, житье ихнее с лошадью!), потом прикрикнул на Лаци, одно слово сказав: — Пошел!

Лаци рванул, телега тронулась, понеслась, и оттого лишь, что Мезеи крепко вожжи держал, катилась она, почти касаясь сухожилий коня. Но вскоре порывистый бег перешел в быструю ровную рысь, и, когда в конце улицы они заворачивали, Лаци настолько угомонился, что Имре Мезеи мог обернуться назад и взглянуть на ворота.

А там, само собою, стояла баба и брызгала злорадством и ядом: дескать, правда ее, ездить с этой клячей нельзя.

Имре Мезеи спокойно проехался по полю и в полдень налегке, лишь с ворохом сорной травы вернулся домой, и только по пене, засохшей на груди, на паху и между ногами Лаци, можно было судить, как этот конь баламутный запарился. Однако спокойно вошел в ворота и ждал безо всякого нетерпения, покуда его освобождали от сбруи. Потом покатался на заднем дворе: от пота соленого да оттого, что мухи его покусали, кожа у него зудела нещадно.

Имре Мезеи очень нравился уже конь, он тянул хорошо, не сбавлял на трудной дороге хода, из всякой выбоины-колдобины рвался изо всей мочи вон, по дороге не спал, как дорога изменится, рассчитывал загодя и, когда начинался нелегкий отрезок пути, силу сам прибавлял, без подстежки, без понукания. Был он, правда, пуглив, до смерти боялся машин, велосипедов, волов и ослов, но вожжей всегда слушался. Словом, конь неплохой, только требует обращения человеческого, — размышлял Имре Мезеи. А корма надо все-таки поубавить, подгоняет корм его, горячит. Столько надо давать, чтоб воз мог тащить. А красивого, толстого коня никогда из него не будет, нет, не будет он толстым, мерин толстым вообще не бывает, а этот даже промежду худых самым жилистым навечно останется.

Ну, все одно, никуда ж от него не денешься, потому как деньги за него — восемьдесят пенгё — заплачены; а ежели он, Имре Мезеи, испугавшись на первых порах, пойдет его продавать, Розенблюм, который знает коня, — а он, между прочим, всех коней в деревне знает, — и двадцатки не даст, а выручит за него при продаже, вот с места не встать, все восемьдесят. Такая доля у таких лошадей, покуда они до бойни не доберутся. Да и на бойне гроши за них дают, потому что у рабочего жилистого коня с хорошими мускулами мясо жесткое, совсем жесткое.

— Ну, ладно! Как-нибудь мы с тобой справимся! — И тут Имре Мезеи в ум пришло, что давно собирался он задний двор засыпать землей: после сильных дождей каждой осенью и зимой скапливается в низине вода. Не мешала она, покуда дети и утки ноги в ней полоскали да свиньи купанье устраивали, но сейчас, когда с конем и телегой он въезжает во двор, когда поставит туда фуражные копны, ну, может, не копны, а только лишь копенки, нельзя допустить, чтоб разбила телега двор, размесила его в болото, чтоб прели снизу скирды и копны. С полсотни возов потребуется земли, и, покудова кукуруза поспеет, хватит времени навозить.

И стал Имре Мезеи землю возить — вот это и требовалось для укрощения огня, бушевавшего в Лаци. Когда к вечеру Лаци привозил десятую уж телегу, так он умно, так смирно стоял возле яслей, будто никогда баламутом и не был, и душа Имре Мезеи ликовала.

— Выйдет конь из него, добрый конь выйдет!

Так и сделался Лаци, зачатый скакуном, крестьянской ломовой лошадью. Верховой езды он почти не знал, потому что Лайко Мурваи садился на него в кои веки: зимой, когда грязь по колено и не сдвинешь с места телегу, он, бывало, на Лаци катался. А летом, когда на водопой за околицу лошадей выводил, верхом на него садился и, чтоб пришпорить, пятками по бокам поколачивал. А Имре Мезеи и вовсе на него не садился из-за такого странного обстоятельства, что хребет у скакуна слишком остер и может повредить человека. Без седла удобно сидеть только на крестьянских, с широкой спиной, лошадях.

Да, увидь Лайко Мурваи, каким добронравным в руках Имре Мезеи стал горячий до сумасбродства, пугливый, понесший Лаци, у него бы глаза на лоб выскочили.

— Я его на коня вдвое толще не променяю, у него же ума палата, только что сказать всего не умеет, — так говорил хозяин про Лаци.

С этих пор и впрямь они друг к дружке приноровились. Лаци всякий раз получал такую долю зерна, какая нужна была ему для работы. Возит он, скажем, день цельный землю, саман, кирпич либо в упряжке с конем другого крестьянина-бедняка плугом пашет, тогда за день дважды получает по две горсти зерна; а ежели пустую телегу везет, бредет налегке туда и сюда, тогда лишь по горсти. Но люцерны и сена всегда вдосталь давали, и ел он их, сколько хотел. Само собою, когда времени на еду хватало, потому что бедняцкий конь ест не тогда, когда голоден, а когда время ему позволяет, потому что и сам хозяин только после работы питается, не привык он дело, сулящее заработок, из-за обеда либо ужина упускать.

Вот почему, когда приваливала работа, большая, тяжелая, когда на воз приходилось накладывать на два-три самана, на десятков пять-шесть кирпича, да мешка на два пшеницы больше обыкновенного, чтоб закончить работу сегодня, а завтра за другую уж взяться, и вообще перед всякой нелегкой ездкой говорил Имре Мезеи Лаци:

— Ну, как, попытаемся, Лацика? Ты, конечно же, повезешь?

И потреплет его по гриве, погладит по шее, заглянет в глаза, желая узнать, какой ответ даст ему конь. Посчастливилось Лаци, что оба глаза остались целы, не успели их выбить барышники, и такие чистые, ясные были эти глаза — глядись в них, ровно бы в зеркало, и увидишь себя, как стоишь с мирно опущенным кнутовищем и обхаживаешь коня, как не обхаживал Эржи, когда она в девках ходила. С Эржи-то особых хлопот не бывало. Взять в свои ее пальцы, щекотнуть по руке, погладить будто бы невзначай круглое плечико, и становилась она послушной, уступчивой, шла за ним, куда он только ни звал. А и затешется в гущу букета девичьего, стоило пальцем чуть приметно махнуть либо взгляд мимолетный бросить — хорошо они этот взгляд понимали — мол, выходи, потанцуем, Эржи, и она, счастливой улыбкой сияя, вмиг выскальзывала из самого густого букета. Лаци же дело иное. Лаци не для танцев партнер, Лаци друг и товарищ, с которым вместе хлеб добывают, хлеб зависит от Лаци, а от хлеба хорошее настроение Эржи и румяные щечки да пухлые ручки целого выводка ребятишек. Потому, чья земля мало родит и кому из той малости на налог и аренду выкраивать надо, для того дело очень существенное, сколько во время уборки пшеницы конь крестцов увезет: три, четыре или все пять. Ведь повезет с мягкой стерни, где колеса в землю врезаются на целую пядь. Одна возка — она и есть одна возка, хоть на телеге всего три крестца пшеницы; надо ж их свезти на гумно, скинуть, опять в поле ехать и нагрузить, опять отвезти, все опять да опять. Но когда от зари до зари ты таскаешь, накладываешь и, покамест накладываешь, кормишь и с открытыми удилами пускаешь по стерне коня, чтобы, переходя от крестца к крестцу, мог бы он на ходу ущипнуть какой-никакой колосок полакомее (потому что обузданный конь щипать еще как-то может, а глотать ему трудно), вот тогда, ежели каждодневно обернется он раз десять — двенадцать и крестцов за день перевезет на двадцать либо двадцать четыре больше с такой легкостью, будто всего три крестца возил, вот тогда (с крестца ему четыре кило причитается — оплата за перевозку таковская, только за эту же плату зерно и солому домой тоже надо свезти) набегает центнер пшеницы, а центнер — хлеб на месяц семье и отруби на месяц свинье. К тому ж средь крестьян-безлошадников плуты тоже встречаются, снопы громадные вяжут, шестьдесят килограммов дают их крестцы, из-за этого тоже Лаци страдать приходится.

Но почему надо так спешить, так гонять беднягу Лаци, когда ему от всего урожая перепадает самая малость, только то, что съедает он во время уборки? Ведь ни пшеницы, ни отрубей Лаци не получает, овес ему достается редко, весь корм его зерновой — горстка отходов и, может быть, кукуруза.

А потому, что у бедняка крестцов мало, зато голода много, бедняк всегда голодный, как лошадь: уберут они, обмолотят за пару недель все поле, а потом, покуда кукуруза поспеет, оба могут дома сидеть, бить осатаневших к исходу лета от голода мух, человек рукой, конь хвостом. Но не такой бессердечный человек Имре Мезеи, чтоб поставить голодного коня к пустым летним яслям, лучше им двоим поработать, хотя б до седьмого нота, когда работа имеется. Такой человек он и такое у него отношение к Лаци, что совесть не позволит ему у пустых яслей держать, мучить голодом Лаци даже тогда, когда возки нет. Стыд загрыз бы его, да, да, посовестился б он перед Лаци ходить, сновать по двору взад и вперед, возиться, копаться, — не той породы он человек, чтоб без дела сидеть, — и видеть, как Лаци прядет ушами, как смотрит, смотрит печально вслед: куда он идет, к скирде ли, под навес ли за кормом. И коротко, не звонко поржет, как ржут холощеные кони, потому что по-настоящему ржать — уменье стригунков-жеребцов да кобыл; Имре Мезеи и спиной бы почувствовал жалобный взгляд Лаци, если бы под тем предлогом, что сейчас они не работают, ничего не приносят в дом, не дал бы ему поесть. Сам Имре Мезеи знает и чувствует, что и Лаци знает: для рабочей лошади день-два отдыха — вовсе не отдых, в эти дня он набирается сил. Таков лошадиный закон: должна рабочая лошадь, когда время имеется, есть, потому что во время еды ее мышцы и сухожилия наливаются силой, с которой потом она от зари до зари будет плуг либо воз с поклажей тащить.

И того не дозволяет Имре Мезеи совесть, чтобы летом, в жару-жарынь, коня сухой мякиной кормить — такое у него появляется чувство, будто ему самому, когда дыни поспели, обед из сушеных овощей подают; конечно, хороша и мякина, совсем хороша, но когда? Когда приходит ее черед. В длинные темные ночи, которые начинаются в насыщенном сыростью ноябре и тянутся целую долгую зиму, когда человек и скотина спят, храпит назначенная для убоя свинья, лежит, то и дело прикрывая ресницы, положившая голову на вытянутые передние ноги корова, видят сны на насестах куры — словом, все спят. Только лошадь, ломовая лошадь, не зная, куда девать наполненное бездействием бесконечное время и что делать ей в томительно долгие ночи, ест. Когда опустеют ясли, она слегка поморгает, — мухи, к счастью, зимой тоже спят, — потом обопрется на две подогнутые ноги, бывает, что и уляжется, чаще всего после полуночи, но это ей скоро надоедает, ее тонкая нервная система не находит себе покоя, ибо с давних-давних времен привыкла лошадь к тому, что должна она либо есть, либо работать на просторе, на воле, так работать, чтоб на полях и лугах неустанно зарабатывать пропитание.

Стало быть, в зимние длинные ночи можно жевать и безвкусную сухую мякину, а если к стебелькам чистой пшеницы подмешать несколько зеленых травинок, мятника, камышей, дикой чумизы либо добавить очень сочных кусочков нашинкованной или натертой тыквы и свеклы, то и сухая мякина покажется вкусной. Но теперь, вот теперь, в конце лета, когда солнце печет и жарит, словно боится, что надвигающаяся осень палить больше не даст, когда слепни и мухи жалят нещадно, будто чувствуют, что в этой проклятой жизни доживают последние дни, теперь заставить коня грызть мякину безжалостно и жестоко. А обходиться безжалостно с Лаци Имре Мезеи просто не может. Он ведь знает уже сейчас, пока еще на дворе бездождье, что поздней, когда хлынут проливные дожди, так размокнет земля, так насытится влагой, что и плуг и колеса в этой хляби увязнут, и не под силу тащить их двуконной упряжке, а для коня одинокого — заведомая погибель. В сухую погоду он на телеге кое-что еще повезет, но если об эту пору держать его на сухой мякине, то даже пустая телега в дождь ему окажется в тягость.

Коня надо кормить, когда он и не зарабатывает, когда даже человеку не остается ни крошки; когда дети постятся и жене из-за лошадиного брюха, бывает, свое прикрыть нечем. Кому жертва такая не по зубам, тому и коня держать не к чему, пусть обходится своими руками: такова справедливость в отношении лошади, и Имре Мезеи очень хорошо это знает. Вот и стыдно ему обманывать Лаци. Обмануть Лаци равносильно тому, что обмануть на передовой друга-солдата, дать ему меньшую половину их общего хлеба, ту именно, мякиш которой выгрызла мышь.

Так, в постоянных заботах о совместном труде и в редко случавшихся радостях, когда обоим перепадали куски поувесистей, так сдружились они и притерлись друг к дружке (а притереться, приноровиться друг к дружке коню и крестьянину дело, надо сказать, очень важное), что не раз Имре Мезеи доверял коню выбирать ту дорогу, ту колею, по которой ему удобней идти. Не понравится Лаци, бывало, идти по жесткому тряскому шоссе, он низом пойдет, по проселочной пыльной дороге либо по травянистой тропе, протоптанной скотом под шоссе. А надоест Имре Мезеи в телеге трястись, затекут, онемеют ноги, повесит он вожжи на люшню, кнут засунет в петлю, слезет и шагает рядом с телегой. Так делал он и прохладным рассветом, и в ветреные морозные дни, когда коченел, сидя в телеге. (Тулупа Имре Мезеи не имел, потому что за деньги, которые стоил тулуп, можно было купить вторую лошадь.)

Вот и настала пора, когда нужда беспрестанно и крепко натягивать вожжи, чтоб придерживать своенравного, до смерти пугливого Лаци, отпала. Он и сейчас легко пугался и нервничал, но все ж подчинялся слову и, может, постеснялся бы обмануть хозяина, который верил, что сроду с ним не застрянет, и на одноконную небольшую телегу ровно столько накладывал, сколько Лаци потянет. А то, чего не выдержит Лаци, не выдержит и телега.

А еще потому шел хозяин возле телеги пешком, что тягловые возможности Лаци очень часто выжимал до предела. И на особенно трудных участках, в рытвинах, где грязь по колено, или там, где на крутизну, вверх приходится вылезать, и на комковатых сверх меры дорогах, где, трясясь и подскакивая от собственной тяжести, нагруженная телега тоже дергает лошадь, он слезал, облегчая поклажу на свои шестьдесят килограммов веса.

Доброта его иной раз выходила, конечно, боком. Хотя лошадь животное умное и память у нее кое в чем долгая, к примеру, помнит она, где застряла или где бита была, но железной логики либо чего-то такого у лошади, само собой, нет. Потому и случалось, когда Имре Мезеи полностью полагался на Лаци, чтоб он сам выбирал дорогу, Лаци сворачивал на ту, которая вначале и впрямь была хоть куда, а дальше становилась непроходимой, непроходимой для одноконной телеги, — то в колдобинах, то с осклизлым после прошедшего дождичка подъемом (такой подъем всякой грязи похуже, потому что катится телега назад), перебираться через который чистая опасность для жизни: либо увязнешь, либо кувырнешься с него, а еще, ежели конь изо всей мочи потянет, а Лаци именно так и тянул, ему недолго и надорваться.

Случалось, Лаци помаленьку хитрил, и они из-за этого ссорились, хотя вывести из терпения Имре Мезеи было совсем непросто. Иной раз, во время уборки пшеницы, заартачится Лаци, понимать не желает, зачем ему с половиною груза по рыхлой, размытой стерне идти, когда рядом хорошая, укатанная дорога. Не понимал, что хозяин печется о нем, делает это в его интересах, — ну, и, конечно, в своих, чтоб нагрузить на телегу побольше, — другими словами, надо было идти вдоль ряда крестцов, чтоб протоптать дорогу для последующих ездок, потому что, когда в ряду сорок крестцов, перевезти их можно за восемь, а то и за десять ездок. Вот и выходит, что не только конь себе на уме, но и человек — хоть и изредка — тоже, а ежели двое себе на уме, то не всегда они ладят. И бранил тогда Имре Мезеи Лаци, как стал бы бранить человека.

— Да постой ты, постой, треклятый! Вот я тебе покажу! Так покажу, что век у меня не забудешь!

А кнут поднимать остерегался, чтоб не точили потом сожаления: такая скорбь была в глазах Лаци, так дрожал он от удара кнута, что сил не было на муку его смотреть. Лучше уж погонять по-иному: либо груза побольше навалить, либо с пустой телегою вскачь пустить, крепко вожжи держа, чтоб почувствовал: и хозяин, если захочет, может быть человеком твердым. Тут ведь дело такое: ежели два ума меж собою не ладят, надо власть свою показать. Даже конь это должен усвоить, и Лаци усвоил: горечь, которая у него порой прорывалась, не превратилась, как у многих других лошадей, в лошадиное упрямство неизлечимое.

Так он это усвоил, что случилось такое чудо: жена Мезеи его полюбила, хотя мужу никогда бы в том не призналась. Несколько лет в себе таила любовь, ничем ее не показывала. А поначалу ведь к коню ревновала, — так уж сильно любил его муж, — потом долго его ненавидела: а разве можно было иначе, когда сами хлеб пополам с отрубями ели, а ему на деньги овес, кукурузу брали; но со временем в отсутствие мужа стала Эржи коня кормить, зерно сама отмеряла и, обходя с опаской его задние ноги, так как верить коню вообще нельзя, гладила шею, ласково похлопывала по морде.

А уж как его дети любили, словами про это не скажешь. Если поклажа тяжелая, вся семья подсобляла стронуть с места телегу.

Какие чувства питал к хозяевам Лаци, выведать не удалось — кому дано заглянуть в глубину лошадиных сердец! И вообще, как распознать даже у человека, который говорить, и лгать тоже, умеет, где кончается выгодное благоразумие, предусмотрительность, а также привычка и где начинается любовь. Достоверно одно: в душе Лаци жили усердие, благожелательность и послушность, до последней возможности, до последних сил, до последнего, смертного часа, а это почти то же самое, а может, и то же самое, что люди считают любовью.

Но однажды этой бедной и все же терпимой жизни пришел конец. Та громаднейшая телега, которую тащат, возможно, лошади без вожжей, что перемешивает судьбы людей с судьбами лошадей, телега, имя которой история, принесла всем Лаци годы тяжких, жестоких испытаний. Еще в начале — в тридцать восьмом — сороковом годах — очень часто объявляли набор лошадей, и приходилось туда идти, проводить целый день в бездействии без пищи, без глоточка воды, покамест господа в сверкавших воротничках решали, пойдет Лаци со всеми прочими лошадьми или останется. Дважды его забирали чужие люди, неделями гоняли его по стране. Так сходил он в Верхнюю Венгрию, в Трансильванию. А затем Имре Мезеи был призван на военную службу, исчез из дома навсегда. Лаци впрягали в телегу либо Эржи, либо дети постарше и ездили с ним туда и сюда. Неаккуратно, неумеючи ездили, и Лаци за это сердился и сердитость свою показывал ежели не брыканьем, то упрямством да непокорством и тем, что постромки рвал, и застревал, и с места не двигался. А еще чаще в полном бездействии стоял неделями возле яслей, так как ехать с ним было некому, и скучал при этом ужасно. К тому ж и ясли большей частью бывали пустыми либо с пучком горькой сопревшей сорной травы, за которую он много раз принимался, стараясь выискать посъедобней травинку. Если ж не находил, что можно хоть через силу сжевать, подгибал ноги и ждал, когда придут женщина или дети и дадут что-либо получше, сколько-нибудь повкуснее.

И наступила осень тысяча девятьсот сорок четвертого года. Немцы, нилашисты и господа-богачи стали укладываться, бежать, а деревенские жандармы одно только и делали: таскали призывные повестки людям и лошадям.

Призвали в это время и Лаци — в третий, и теперь уже окончательный раз, — запрягли с незнакомой лошадью, и, по приказу немецкого солдата в зеленовато-серой армейской форме, говорившего на скрипучем чужом языке, погнал его венгерский бедняк-ополченец на запад. С тех пор жизнь Лаци, и всегда-то пугавшегося до невозможности народа чужого и разговоров чужих, стала воплощением ужаса, страданий и горестей. Прожив несколько лет у Имре Мезеи, он привык к его речи, редко сердитой, чаще беззлобно-ворчливой либо дружелюбно-бормочущей, в которой повторялись и потому на языке лошадином были очень понятны такие мягкие, ласковые слова: «Нн-о-о, Лаци! Лаци, сюда! Тпру, Лаци!» А теперь он слышал резкие голоса этих, в зеленой форме, отдающие кратко приказы, и колкие, как иглы, слова: «Habt — acht! Rechts! Links! Kehrt — euch! Marsch!»[5] И от этого в его кротких глазах стоял вековечный ужас. Немцы были хуже барышников. Барышники, стремясь к выгоде, хотя бы только поэтому обходились с лошадью более бережно. А что лошадь для немцев? Инструмент непригодный, оружие не слишком исправное, и, если оно ломалось, его отбрасывали, и дело с концом.

И вот Лаци плелся по воде и по грязи, в нескончаемой толчее, суматохе бомбежек, в несмолкаемом грохоте, гвалте — из восточной части страны в западную. Столько страхов и ужасов пережил он по пути, сколько не пережил за всю свою прежнюю жизнь. Он мог бы уж не пугаться машин, ведь они проносились мимо него беспрерывно, то обгоняя, то мчась навстречу, неслись трескучие мотоциклы, шуршащие легковые и громадные громыхающие грузовики, а он все пугался, пугался. Иной раз его задевали, один даже наехал, бок рассадил, хомут сорвал. Другие сталкивали телегу в кювет, и начинались тогда длившиеся часами крики «нн-о-о», поток ругани, нещадное стеганье кнутом, избиение, разорванные ремни и обломанные о спины коней кнутовища, а потом вместо обессилевших Лаци и пристяжной чужие лошади вытаскивали телегу; если же помощи не было, потому что в горячечном бегстве никто не желал останавливаться, сгружали с телеги поклажу и, пустую, вытаскивали ее из грязи или же из кювета, в который столкнули.

Не менее страшным был проезд через города. Особенно жутко было ехать по Будапешту. Поток транспорта, поездов, трамваев, машин, лязг, грохот, стук, сплошной крик и сонмище чужих людей: для Лаци это был некий «лошадиный апокалипсис». (Для лошадей, которые во время осады оказались в Пеште, это действительно стало страшным судом: их всех уничтожили или съели.)

И еще было горестно, что кучера постоянно менялись. Лаци не успевал даже познакомиться с теми, которые его днем погоняли, ночью они исчезали — сбегали, возвращались домой, назад, — а утром запрягал уж другой человек, забывавший не только почистить, но накормить, напоить коня и помнивший только одно: коня надо гнать. Чем дальше на западе оказывались эти новые кучера, тем грубее и беспечнее становились. Но откуда знать было Лаци, да и не могло это уложиться в лошадиную логику, что ехать на запад кучера не хотели, а так как на господах выместить зло они не могли, то вымещали его, избивая, на лошадях.

Так перебирались они по песчаным холмам, через глинистые скользкие горы, по лесным узеньким тропкам и размокшим, заплывшим грязью долинам (и везде была страшная брань, страшный шум и побои) на запад страны, пока не оказались наконец за Баконьскими горами. Где-то, в окрестностях Папа открылся пред ними Малый Алфёльд, и там до поры до времени они и остановились.

Лаци и его пристяжная маялись здесь с осени до весны, потому что грязи на этой равнине было, наверное, больше и засасывала она много глубже, по крайней мере этой, пресытившейся дождями, военной осенью, чем на Большом Алфёльде. Тогда уж они таскали по деревням повозки шестьдесят девятого призывного пункта, так как немцы, приметив сильных, красивых коней, которых заботливый пункт пригнал из дома, — а дома, в Алфёльде, было из кого выбирать, — заменили их доходягами, каким стал к тому времени Лаци — дескать, для работы в прифронтовой полосе и такие сгодятся. С тех пор Лаци и другие, как он, коняги, должны были обеспечивать бежавших с семьями офицеров и нижних чинов призывного пункта продовольствием, топливом и всем остальным, что требуется для жизни. А так как призывной пункт находился в положении подчиненном, считался этакой «шайкой тыловиков», и, стало быть, жены офицеров и нижних чинов этой «шайки» постой получали в нескольких деревнях, расположенных вдалеке от магистральной дороги, то их надо было возить. С питанием тогда уже было туго: беженцы валом валили вместе с лошадьми и прочим скотом, и скотина съела все подчистую. Лаци и его пристяжная жевали вместо сена солому, но все ж иной раз перепадало им и зерно — урожай в том году выдался небывалый; овес, правда, забирали действующая армия и немцы, но на чердаках у крестьян кукурузы оставалось с избытком. К тому ж интенданты, по-казенному шевеля мозгами, только овес считали для коня фуражом «серьезным» и, покуда нужды исключительной не было, кукурузу не трогали, кормили коней пшеницей да рожью.

Но вот однажды ближе к весне все опять закружилось и перепуталось, грохот танков и гром орудий, страшный до невозможности, послышался совсем рядом, опять началось: «пошел, вперед», опять начались дни кошмара и ужаса — и из этого края надо было бежать.

И тогда в судьбе Лаци случился второй, очень резкий жизненный перелом (первый был следствием ребяческой лихости Лайко Мурваи, второй — следствием спеси и недальновидности неизвестного Лаци Гитлера). Унтер-офицер Ласло Чока, чей скарб тащил Лаци в упряжке со старой ленивой кобылой по имени Вильма — так же звали и его мать, — наваливал на подводу не только то, что вывез из Затисского края, но и кое-что раздобытое здесь, вернее, похищенное из казенного имущества, а также многое из вещей, оставшихся от дезертировавших или переведенных в другие места офицеров и унтеров. Такова уж природа алчности: не покидает она жадного и тогда, когда он со всех ног бежит; такой непременно нагнется и подберет ценные вещи, валяющиеся в дорожной грязи. Сапоги, тяжелые солдатские башмаки, ковры, одежду и снова одежду, комплектные мужские костюмы, штуки целые полотна, шерстяных тканой, выуженные из сумрачных глубин магазинов и армейских складов. Грех такое богатство на произвол судьбы оставлять! Хоть и полная тебе неизвестность: бог знает чем еще кончится, где остановимся, какая земля станет нашей матерью-родиной, вернемся ли когда-нибудь в Бекеш, где сало претолстое и колбасы вкуса необычайного; но при мысли оставить столько добра душа просто переворачивается. Да и кроме: если и впрямь осядем в Австрии либо в Германии, на что будем жить? Разве будут нам выплачивать жалованье? — кто же станет его выплачивать, если русские захватят страну! — словом, жалко, ой, жалко оставлять тут и то и это: чемодан господина майора Седеркени (у каждого сверхсрочника из нижних чинов был свой с золотым воротником покровитель) неподъемный, набит, видать, до отказа золотом-серебром! Чемодан господина поручика Сёке от земли вовсе не оторвать. Разбухший рюкзак сослуживца фельдфебеля Чато тоже следует взять. Это узел жены унтера Сенци, Сенци же сердцу любезный кум. (Сам кум был отправлен на фронт, а жена с двумя ребятишками эвакуировалась с призывным пунктом, нельзя бросить жену фронтового друга, нехорошо ее здесь оставлять.) Словом, все надо брать, все увозить, и на подводе, которую тащил Лаци, поклажи было во много раз больше, чем дома, когда свозили с полосы кукурузу, и несколько последних снопов, которые нельзя было оставлять, тащили на спине до дороги, а там уж закидывали наверх; для Имре Мезеи места не оставалось, и брел он то рядом с конем, то сзади телеги до самого дома.

Но здесь было иначе: жена нижнего чина Чоки, жена нижнего чина Сенци да двое детей уселись сверху поклажи, не заботясь о том, выдержат ли груз эти кони. А старик ополченец Янош Мучи постеснялся и не осмелился им сказать: кони, дескать, не выдержат и не надо садиться; потому что жены господ офицеров для бедного солдата много страшней самих господ офицеров: такие непонятливые, такие ябеды эти мещаночки-барыньки и вовсе не знают трудностей жизни. Но раз есть приказ, стало быть, надо ехать, а там, когда, выбившись из последних сил, кони станут, придется барынькам либо слезть, либо из барахлишка что-нибудь скинуть. А то и заставить своих мужчин раздобыть коней посильнее.

Ну, поехали. Вдоль деревень. Да только далеко не отъехали, беда их настигла еще до того, как проехали вторую деревню. Дорога была не щебеночная, а накатанная гравийная. Танки же и грузовые машины так ее раздолбили, что исчезла она в густом, толстом месиве грязи, и нельзя было разобрать, где шоссе, а где нет; но даже и с этой слякоти, имевшей хотя бы твердое дно, военные автобусы, грузовики, орудия, танки крестьянскую телегу господина унтера Чоки прижимали все глубже в придорожную грязь, которую тяжелые военные машины, объезжая одна другую, вымесили местами до самых бортов. Эту прекрасную, драгоценную землю вдоль берега Рабы, возможно, за тысячу лет не истоптало такое множество ног, пеших, верховых, на телегах едущих беженцев, а главное, столько колес: легковых, грузовых машин, танков, орудий, тракторов-тягачей, сколько этой осенью и этой зимой — а ведь множество армий проходило здесь в Вену или из Вены.

Проехали, стало быть, самую малость, а лошади выдохлись. Вильма, старая, ленивая, бестолковая, попривыкшая за долгую жизнь к побоям и к тому, что, если не потянет она, другая лошадь потянет, потому что Вильма была кобыла и всегда у нее был жеребенок, вот ее и щадили, так что всякий погоняющий крик западал в сердце Лаци и всякий удар кнута доставался его спине. Но и Лаци уж был не тот: кожа да кости — вот и весь конь. Так он с осени плохо жил, что не было в мышцах его иной силы, кроме той, что давало съеденное зерно.

Да и эта сила терялась от неумолчных криков и брани. И незачем его было стегать, когда он и без этого так старался стронуть телегу, так он ее тянул, что обвисшая складками кожа на его изможденном толе вся растягивалась от предельного напряжения. Почему же он так старался? Да потому, что живы в нем были и до последнего часа будут в нем жить доброжелательность и наследственный ужас перед грубым словом и перед кнутом. Только все было зря, и побои и ругань старого Мучи — силы его убывали и хватало их на путь все более и более короткий.

Две женщины нервничали, дети плакали, страшась, что вот-вот появятся русские: господи, караул, ушли последние немцы, господи, ой, господи, ай, хоть бы венгры пришли и взяли бы их с собой.

Ворчит под нос себе старый Мучи, стегает коней, а не хочет он с немцами уходить, он хочет назад, в свой комитат Бекеш; а господа офицеры и прочно господа пускай убегают хоть в тартарары, пускай утопнут в грязи; он на восток, не на запад глядит, он на родину, а не с родины идти хочет. Хотеть хочет, но верить без остатка не смеет, что власти господской конец, и боится унтера Чоки, в руках у которого вроде все еще власть, и властью этой, в отместку за нерадивую заботу о добре его и жене, возьмет да загонит в армейскую часть; и придется старику воевать либо уходить вместе с частью незнамо куда, может, в самый дальний конец Германии, потому что русские, он же сам это видит, не останавливаются и не остановятся, пока не вышибут из немца последний дух.

Самого Чоки с ними не было. Он был занят в другой деревне эвакуацией имущества призывного пункта и лишь время от времени приносился на мотоцикле, чтоб держать под присмотром спасение жены и вещей. Но теперь он не появлялся давно — он ведь тоже подчинялся приказам и, кроме эвакуации казенного хозяйства, должен был позаботиться о добавочной подводе для каждого из старших офицеров в отдельности, обеспечить их лошадьми и возницами, так как лошади сплошь и рядом выходили из строя, а возницы — ополченцы проклятые, злодеи красные — исчезали на каждом шагу, не заботясь о клади, валявшейся в дорожной грязи.

Вечерело. Кто знает, сколько раз они застревали, но здесь застряли вконец. Какой-то бешено мчавшийся грузовик задел бортом Вильму. Вильма шарахнулась, толкнула усердно тащившего Лаци, и Лаци кувырнулся в кювет. Телега, к счастью, осталась в грязи, она увязла так прочно, что даже не опрокинулась, а Лаци упал, как навозный жук, на спину, кверху ногами. Изнемогший, ослабевший до крайности, он был не в силах не только подняться, но даже перевернуться.

Старый Мучи бранился и сквернословил. На Лаци перекрутился хомут, и надо было из хомута его любым способом вызволить. Был единственный выход: перерезать постромку (хорошая постромка была, совсем новая, их в казенном хозяйстве навалом). Перерезал старик ее кое-как и Лаци помог повернуться на бок. Но на ноги поставить не смог. То ли конь раздавил, покалечил ноги, в чем не было ничего удивительного, то ли начисто обессилел, но, как его ни просили, как втроем ни пинали, не встал Лаци, не смог. Безучастно стоявшая у кювета Вильма — кювет был неглубокий и травянистый, — радуясь, что никуда не надо идти, покуда Мучи мается с Лаци, а женщины, вылезшие на другой берег кювета, причитают и сетуют, Вильма, как всякая скотина, которая ест, постоянно ест, когда стоит и находит вблизи что-нибудь съедобное, потянулась за прошлогодней травой.

Жизнь на дороге тем временем продолжалась: непрерывным потоком шли повозки, машины, все мимо и мимо и не глядя в их сторону, чтоб совесть не укоряла за то, что не помогли; а у тех, кто смотрел, душа была на запоре: не могут помочь, вот и все. У меня есть приказ, и приказ мне предписывает быть там-то и там-то, тогда и тогда — и это служило оправданием совести, когда никакого приказа не было.

И руками махали две женщины, и умоляли, и плакали — не остановился никто, не помог никто. Когда люди бегут, есть ли причина, нет ли ее бояться тех, от кого бегут, но бегущие думают, что причина есть, тогда и новозаветные и ветхозаветные заповеди о любви к ближнему — все насмарку. Не только «возлюби врага своего», но даже «возлюби ближнего своего» и «не пожелай ближнему своему…» значения не имеют.

Был поздний вечер, а они все стояли, по пояс в грязи, помехою для других, и, можно считать, им здорово повезло, что какой-нибудь десятитонный грузовик не опрокинул их вверх тормашками вовсе.

Чока не объявлялся, — господи, где же он, где?! Женщины обливались слезами и вконец задурили Мучи, требуя, чтоб шел он за помощью, чтоб привел из ближней деревни лошадь, нет, лошадей, потому что с одной лошадью не управиться.

Янош Мучи ушел — была темная ночь, — и больше его, конечно, не видели. Наткнись старик на военный дозор, он отговорился бы тем, что ищет коня для повозки господина унтера Чоки, но коня он искал, идя на восток, и уходил все дальше и дальше, чтоб как можно скорее, как можно вернее встретиться с частями советских войск.

А что стало с Лаци и его седоками?

Спустя долгое время, уже глухой ночью, Чока все-таки объявился и, выпустив мощный фонтан ругательств, так что небесам стало жарко, помчался на мотоцикле в ближайшую деревню и у крестьянина, местного старосты, настолько богатого, что уберег он своих лошадей от всех властей, от господ и от нилашистов, реквизировал с помощью пистолета двух сильных, спокойных, страшно выносливых лошадей.

— Жалко? Для нас?! — кричал Чока. — Все равно красные отберут.

И он вызволил из грязи повозку вместе со всей ее кладью. А Лаци оставил в кювете, не сказав ему на прощанье ни слова, ни единого доброго слова, плевать было Чоке на покалеченного, непригодного уж коня. Зато Вильму привязал он к задку телеги — резервная лошадь сгодится всегда. Бывалым и дальновидным солдатом был нижний чин Чока.

До рассвета барахтался в придорожной канаве Лаци. Все члены его онемели, и только лежа мог он пощипывать прошлогодний бурьян, прикусывая у самого корня, потому что внизу, в основании прошлогодних трав, попадались зеленые, чуть повкуснее, кусочки.

Позднее, от утренней резкой прохлады, озябший до самых костей, он опять попытался встать. Сухожилия у него дрожали, онемевшие ноги болели, но он все же поднялся и, кой-как подвигаясь на шаг либо два, отщипывал от прошлогодних толстых листьев кусочки чуть более свежие.

Вот так, набираясь мало-помалу сил, потому что у лошади каждый проглоченный кусочек тотчас превращается в силу, выбрался Лаци на придорожную луговину, а с луговины инстинкт повел его дальше, дальше от лязгавшей, громыхавшей, гудевшей дороги.

Древний лошадиный инстинкт вел его к группе деревьев, росших на противоположном конце, туда, где извивался ручей, а в излучине лежало прошлогоднее, еще хорошее зеленоватое поле, и там-то, покуда он ковылял, вдруг ему привалило счастье: какой-то пеший крестьянин, из-за редких деревьев, стоявших вдоль луговины, возможно, высматривавший, кто идет по дороге, все еще немцы или уж русские, заметил мирно пасущегося Лаци. Он его обошел, внимательно оглядел и увидел, как хорошо Лаци ест — стало быть, у коня желудок здоровый; а то, что хромой, еще вовсе не значит, что у него переломы; а то, что в студеную ночь он продрог до самых костей, вовсе не значит, что конь из него не получится; и по задам огородов привел тот крестьянин Лаци на двор, где уж не было трех его сильных коней, а был один стригунок годовалый, с хомутом не знакомый и потому никому не нужный.

Этот крестьянин, звавшийся Мартон Бакша, и стад новым хозяином Лаци.

Сказать, что хозяин он был недобрый, не скажешь, но сравнить его с Имре Мезеи, конечно, было нельзя. Где-то в самой глубине души столько пережившего, столько выстрадавшего с тех давних пор Лаци об Имре Мезеи сохранилось лишь смутное, как тень, воспоминание, но если б он увидел его, то узнал, узнал обязательно и приветствовал хоть и слабым, но радостным ржанием.

Не любил Мартон Бакша Лаци. Потому не любил, что любил всем сердцем выгоду, а Лаци сейчас к тому же был безобразный. Исхудалый, иссохший и плоский, как рыба худшей породы, лещом эту рыбу зовут. «Хромоногая кляча, — размышлял новый хозяин, — получится что-нибудь из него или вовсе уж ничего? Корма дорогие, на него их потратишь немало, а останется что? Одна шкура. А их теперь, шкур лошадиных, тысячи». Но какие бы мысли ни занимали хозяина, после всех прежних погонявших Лаци возниц Мартон Бакша был человек сносный. Он кормил, не дрался и не слишком много кричал.

В небольшой деревеньке, расположенной у берега Рабы, Лаци прожил весну и лето тысяча девятьсот сорок пятого года. Он оправился, хромота у него прошла, а от сытного корма даже похорошел. Но задунайским крестьянам, привыкшим к виду откормленных хладнокровных коней, Лаци казался заморышем.

На первых порах Мартон Бакша долго Лаци не запрягал, опасаясь, что нарядят его на военные перевозки, а он это страсть не любил. Как и всякий крестьянин, Бакша любил не давать, а задаром что-нибудь получать, за перевозки же в крайнем случае давали бумажки, за которые ни овса, ни поросенка не купишь.

Вот и случилось, что выстоялся Лаци сверх всякой меры. Когда же Бакша его впервые запряг вместе с хладнокровным жеребчиком, то поразился ужасно. Жеребенок оказался ленивый, к тому же совсем неумелый, а этот — Лаци, конечно, — такой баламутный, порывистый, что дай волю, и понесет без крупицы ума.

Так что нет: хорошей упряжки из них двоих не получится, а раз не получится, на кой черт ему эта скотина с норовом скакуна! Как раз в это время стали беженцы возвращаться, уж с запада, и коней хороших вели, и выменял Мартон Бакша на хлеба буханку да на несколько килограммов сала совсем неплохого муракезского коня. Само собою, беспаспортного.

В то же самое время с востока, из Алфёльда, стали кое-когда захаживать барышники да крестьяне, искавшие лошадей в Ваше и в Зале; новым хозяевам после раздела земли позарез нужны были кони, да и старым хозяевам взамен уведенных кони тоже были нужны, стало быть, все и всюду искали для хозяйства годившихся лошадей.

И Мартон Бакша случая, конечно, не упустил. На Лаци паспорта, само собой, никакого не было, а к паспорту прежних коней Лаци не подходил. Зато новая, за хлеб-сало купленная спокойная лошадь была такая же, как уведенная у него кобыла, — разница только в годах была, а ее никто не заметит, — и он с легким сердцем продал Лаци.

И снова Лаци не повезло. Купил его Йошка Чайбокош Тот, возчик из Алфёльда; не потому купил, что Лаци сильно ему понравился, а потому, что второпях другого не подыскал, — тогда ведь рискованно еще было по стране расхаживать, куда вздумается, и на ярмарки пока еще не съезжались, — да и денег было не густо, только на клячу и хватало.

Зато наметанным взглядом Йошка сразу определил, что конь Лаци горячий, и, довольный покупкой, пересек с ним половину страны. Но шел пешком, верхом ехать он не решился: с одной стороны, из-за острого не в меру хребта; с другой, умнее вести коня было под уздцы, будто он хворый, чтоб не вздумалось кому-нибудь отобрать, так как паспорта на него не имелось, а была какая-то бумажонка с печатью рабасенткерестешской управы, которую дал ему Бакша.

Йошка Тот, за то прозванный Чайбокош[6], что не только шляпу носил набекрень, но и мозги у него чуть набекрень были, целую жизнь служил возчиком. Людские ж объединения, скажем, рабочие артели, компании мелких арендаторов, долго терпеть его не могли. Во-первых, на руку был он нечист, во-вторых, всегда числились за ним недоимки в выполнении общественных обязательств.

Ну и, само собой, пил, так пил, что вовсе не просыхал. А Лаци, хоть и разных хозяев перевидал, и кучеров, и мучителей настоящих, но конченый пьяница ему еще не встречался.

А ведь пьяница кучер при добром коне истинная погибель, зло, пожалуй что, наихудшее. К натуре ехидного, но трезвого человека приспособиться как-то можно, но трезвому коню понять логику человека пьяного никогда и никак невозможно. Будь у нас лошадиная молитва «Отче наш», в ней наверняка среди прочего стояли бы и такие слова: «…и упаси нас от пьяницы-кучера, ибо дети и жены человеческие могут сбежать от него под защиту соседа либо спрятаться под кустами садов, изгородей и рощ, но мы, стиснутые поводьями, уздой, дышлом, вожжами и хомутом, не можем спастись от злобы озверевшего человека…»

У этого баламутного, с придурью хозяина такое было обыкновение: остановится он у какой-либо корчмы, — а менял он их часто, потому что туда, где в долг давать не хотели, он некоторое время не заходил, — поставит Лаци под развесистый тополь или акацию, полпостромки скинет, чтоб он с места не стронулся, ежели испугается или просто наскучит ему без дела стоять, а корма не даст, потому, дескать, что сию же секунду выйдет.

«Сия же секунда» иной раз растягивалась в часы. Тень давно покидала Лаци, и солнце пекло его беспощадно — у стен и деревьев оно куда раскаленней, чем на голом пространстве, — жалили мухи, донимали слепни, непоеного и некормленого, так что страдал он немилосердно, невыносимо. Когда от стужи, когда от жары, когда от дождя да от ветра, но всегда от голода и тоски.

Когда ж хозяин, шатаясь, выходил из корчмы, сердце Лаци замирало от ужаса. Хотя он не знал химической специфики алкоголя, зато знал уже его действие. Знал, что сейчас последует:

— У-у, падаль, у-у, кляча! Чтоб тебя разодрало на куски! Отдохнул небось, черт треклятый! Тогда давай! Пошел!

И хозяин выхватывал кнут потому только, что распирала его охота подраться. С корчмаря, отказавшегося дать еще ему выпить в кредит, он шкуру спустить не мог, барышникам и крестьянам, с которыми только что пил и ругался, бока обломать тоже не мог, и потому стегал Лаци. И невдомек ему, и в голову никогда не придет, что от побоев не только коже, но и душе коня больно — ведь Лаци своим лошадиным умом очень хорошо понимал, что побои получает безвинно.

Ах, бедный Лаци! Понести бы сейчас, тряхнуть, разбить вдребезги эту плохонькую телегу, да уж силы не те: после того, как отмерил он несколько километров, не выдержать ему сильного бега и не вырвать даже вожжи из рук в стельку пьяного недоумка. Да и огонь в крови гаснет без овса и без кукурузы, а от сена прелого да от сечки сухой и то ладно, что шагом идти еще можешь.

Но Лаци все-таки повезло: Йошка Чайбокош Тот, который ни в чем постоянством не отличался, к коням тоже привязанности не чувствовал и потому их быстро сбывал. Худой ли конь, добрый, он его продавал, потому что Йошку, когда бывал он не особенно трезвый, — с ним же это случалось не так редко, — просто захлестывало желание перемен. Так как жил он в среде барышников, то купля-продажа стала его второю натурой, а тут подоспела инфляция, и на всякой скотине, на лошадях же в особенности, можно было неплохо нажиться (во всяком случае, в цифрах), вот он и продал Лаци.

Купил его Ференц Иштенеш, у которого было полдюжины детей, все мал мала меньше, и к ним десять хольдов земли.

И вот для стареющего уж Лаци опять началась новая жизнь. У Ференца Иштенеша не было той истинной доброты, которая отличала Имре Мезеи, но и его доброты доставало на то, чтобы жить с ним и работать. И поднабрал маленько Лаци сил, но, каким жилистым был, таким и остался. Если б у хозяина и хватало на корм, все равно Лаци мяса бы не накопил — ничего не поделаешь, когда порода такая; но Ференцу Иштенешу в жизни самому не везло, так что Лаци просто не мог не остаться жилистым. С кем ездил Лаци в упряжке те несколько лет, которые прожил у Иштенеша, покуда тот не вступил в производственный кооператив? То с пятнистой коровой, то с белым холощеным бычком, то с хромоногим конем, а еще с оставшимся тут с военного времени лошаком либо с маленькой горной лошадкой; все эти твари ходоки были медленные, и шаг у них был много мельче, чем даже у постаревшего Лаци, так что идти с ними в паре с плугом или даже с пустой телегой было для Лаци мукою мученической — все приходилось тащить одному.

Жизнь Лаци при новом строе стала, конечно, спокойнее, но так уж на роду ему было написано: мало радости и много страданий. Демократия и бесплатная раздача земли для людей, безусловно, были радостью. Но коням пришлось взламывать землю, за войну превратившуюся в залежь, таскать развалюхи плуги и развалюхи телеги — какая им от этого радость!

И снова история шагнула вперед. Лаци этого, конечно, не знал, но он это почувствовал. В тысяча девятьсот пятьдесят первом году Ференц Иштенеш, хорошо измытарившись и так же хорошо поразмыслив, вступил в производственный кооператив. Но из двух коней взял с собой одного, того, который был помоложе. А Лаци, старого Лаци продали и за вырученные деньги (немного за него дали) купили вечно оборванной детворе сапоги и кой-какую одежду.

Куда же теперь попал Лаци?

А куда ему было попасть, как не туда, куда опять его привела судьба, подсказанная историей: судьбой же лошади распоряжается человек. Не к крестьянину, потому что крестьяне лошадей своих продавали — их вытесняли комбайны и тракторы. А если и нужна была лошадь в деревне, то, во всяком случае, молодая. Приобретали же лошадей разные стройконторы и трансагентства. Стало быть, Лаци, как и множество других лошадей, попал в Будапешт, на базу одного из немногочисленных наземно-строительных предприятий. Возил он кирпич, черепицу, песок, цемент, гравий, бревна, проволочную стренгу для железобетона, возил, куда требовалось, в паре с часто менявшимися пристяжными.

В Будапеште, да и в каждом городе Венгрии с незапамятно давних времен эту работу всегда выполняли лошади. Вместе с крестьянами, хлынувшими из деревень, с чернорабочими, с каменщиками они строили этот гигантский город, все несметное множество камня, кирпича, песка, извести, железа и дерева привозили они; эта чудовищная каменная громада всосала в себя силу мышц тысяч и тысяч ломовых лошадей, тысяч и тысяч рабочих, и сила эта так скрепила дома, как кровь жены каменщика Келемена скрепила высокий замок Девы[7].

Но город строили не стройные чистокровные рысаки и даже не алфёльдские верньеры, а ширококостные, грузные, с железными нервами и медлительной поступью муракёзцы, монстрообразные мекленбуржцы, высокие, крепкокостные, тянущие орудия штирийцы. Племенных лошадей запрягали лишь в барские и наемные экипажи, но, бегая даже по мостовым, они быстро превращались в развалины. Использовали их и для разных мелких услуг: к примеру, возить на погост покойников. (Четырем венгерским коням было легче везти к могиле тяжеленного, может, в центнер весом усопшего, чем для него же надгробный камень, бывший в пятьдесят раз тяжелее.) Ноги и мышцы жеребцов, выросших на мягком песке, на податливом черноземе, в гладких, поросших шелковистой травою степях, недолго выдерживали ходьбу по булыжнику и по керамитовым плитам, которые появились позднее, и даже ходьбу по бетону. Вот почему занимавшиеся извозом подрядчики, крупные предприниматели-транспортники, строя расчет лишь на том, сколько времени продержится лошадь, а не подвода или грузовая машина, платили за тяжеловозов громадные деньги, покупая их за границей или у оборотливых крестьян, живущих вдоль Дравы и западной границы страны, которые таких лошадей специально для них и растили.

Однако осенью тысяча девятьсот сорок четвертого года тяжеловозов стало значительно меньше. Забрали их немцы и беженцы, — господа, буржуа, нилашисты, — норовившие захватить с собою в бега не только свое, но и чужое добро, вывезти Будапешт, всю страну целиком, а на возы, что тащили муракёзцы, можно было сложить очень много.

Будапешт и другие разрушенные войной города надо было отстраивать заново. Надо было строить и новое государство. Тогда появились машины, и становилось их все больше и больше. Но для сооружения предприятий, производящих эти машины, для жилых домов и продовольственных магазинов, для людей, которые эти предприятия возводили, возить строительные материалы и питание для самих лошадей должны были лошади.

Но лошадей хладнокровных, тяжеловесных найти было почти невозможно: во-первых, непрерывно таская подводу, не может кобыла растить жеребенка; во-вторых, всех маток-кобыл у растивших таких лошадей крестьян, живущих у берега Муры, опять же увели немцы — ведь линия фронта в той стороне проходила целых четыре месяца. Поэтому города брали тех лошадей, каких предлагала провинция. Поэтому вместе с крестьянами, потянувшимися в промышленность, Будапешт наводнили чистокровные и полукровные венгерские лошади.

Этот исторический вихрь принес в Будапешт и Лаци, вот почему он оказался на предприятии, расположенном в предместье столицы. Но вихрь истории принес в Будапешт не только коней, он принес также и кучеров. До войны, когда Будапешт еще строился, если крепкому крестьянскому парню становилось невмоготу гнуть спину в деревне поденщиком за шестьдесят филлеров в день и слушать неумолкавшую ругань надсмотрщика, который ни во что человека не ставил, такой парень либо в Америку подавался, либо в Будапешт перебирался и мог при желании сделаться грузчиком или же ломовым извозчиком. Ничего особенного для этого и не требовалось: надо было иметь лишь животную силу и не бояться тяжелой работы. Теперь эти смелые крестьянские парни шли на разные курсы, поступали в университеты, становились трактористами, комбайнерами, шахтерами, квалифицированными индустриальными рабочими, а новые возчики — старые ездили, сколько могли, — набирались из «бывших» людей. Кто же из бывших мог на эту работу пойти? Господ и буржуа настоящих сюда, естественно, не тянуло. Эти предпочитали перейти нелегально границу или угодничать и покорствовать перед новым режимом, но ни в грузчики, ни в возчики, конечно, не шли. Шли сюда этакие бывшие вроде бы полугоспода, ни на что на свете не годные, способные лишь к одному: выполнять чужие приказы, которых они даже не понимали: понимать приказы ведь тоже наука, и знание ее — привилегия тех, кто может против них возражать. Словом, бывшие унтеры, фельдфебели, гусарские вахмистры, обозные сержанты, бывшие конные жандармы и конные нижние чины из полиции, слишком хорошо относившиеся к господам и слишком плохо к народу, чтобы сейчас хорошо относиться к новому строю.

Вот и нижний чин Чока сюда пришел и вполне мог бы встретиться с Лаци, узнай он его и будь он человеком, для которого лошадь тоже творение божье. Но для Чоки солдат был всего лишь «людской материал», а лошадь и вовсе — военное снаряжение.

К такому Чоке, только носившему фамилию Гаал, попал в руки Лаци. Дома, в сельской метрической книге, он записан был просто Гал. Но, желая хоть чем-то отличиться от «рядовых», стал он зваться Гаал, по фамилии редактора некой газеты, вычитанной им в передней хозяина в бытность его денщиком: редактор подписывался Мозеш Гаал, и денщик, которому это очень понравилось, стал писаться Гаал.

Но если б Лаци попал не к Гаалу, а к возчику старой закваски, из тех, кто страшной руганью погонял лошадей и без удержу потреблял алкоголь — граммов по пятьдесят — или вино с содовой, Лаци выиграл бы не больше. Ведь и старые возчики никогда не правили такой умной, добросовестной лошадью, им всегда доставались лишь хитрые, неповоротливые, ленивые твари. А у Лаци со времен Йошки Чайбокоша Тота в каждом нерве сидела на лошадиный лад читаемая молитва «Отче наш»: «…упаси нас от человека пьяного…»

Не одному только Лаци выпала эта новая доля. На улицах Будапешта кони, подобные Лаци и Линде, встречались на каждом шагу. Они тащили подводы с грузом, которого навалено было центнеров пятьдесят, а то и все шестьдесят: кокс, уголь, кирпич, железо. И правили ими люди, и отдаленно не схожие с Имре Мезеи. Такие люди, как Мезеи, сидели теперь большей частью на тракторах, заботились о хозяйстве кооперативов, госхозов.

Пристяжным у Лаци, после того как промучился он с ленивыми, злобными, хитрыми тварями, которого подобрали ему наконец по горячности вроде бы в пару, был конь по имени Бадар[8]. (Нашелся же такой крестьянский, полоумный по-жеребячьи, парень, наградивший коня этим замечательно благозвучным именем!) Был Бадар моложе и намного хитрее Лаци. Бадар был озорник. При хорошем настроении он подводу тащил, а при сердитом валил всю работу на Лаци, и тогда, хоть стегай его, хоть на голове кол теши, не натянет упрямец постромки. Был он бунтарь, но бунтарь бестолковый и глупый. Тем, что один раз тянул, а другой не тянул, он доказывал только, что может, но не хочет работать. Да еще, что упрямый, своевольный, строптивый, что куда капризней, чем плохая жена. Настоящий бунтарь никогда ведь не покорится, настоящий бунтарь скорее умрет. А Бадар крутил то этак, то так, и нельзя было угадать, когда он засумасбродит, так что над возчиком постоянно висела угроза не стронуться с тяжелой подводою с места.

Вот почему все страдания, муки выпадали на долю Лаци. Тем более что и Гаал был совсем иного склада, чем Мезеи.

Когда Лаци его впервые увидел, когда губы послушно впервые раскрыл, чтоб продеть в них удила, когда шею впервые нагнул, чтоб хомут на нее затолкнуть, то таинственное чутье, которое и прежде помогало ему кое-как разбираться в людях, шепнуло: недобрый человек это. Враг.

Да, враг. А что может сделать лошадь, на голове которой узда, во рту удила, на шее хомут, которая еду из рук врага получает? Что может сделать лошадь? Повиноваться.

И Лаци повиновался. Но был несчастен, очень несчастен. На глупого и капризного Бадара, который вел себя то этак, то так, и вовсе нельзя было положиться, стало быть, за все — за отправку, за ход, за приезд — всегда отдувался Лаци.

И перед каждой отправкой снедал его страх. Разве так бывало у Имре Мезеи? Там, пока хозяин телегу грузил, Лаци неторопливо, спокойно ел. Он же знал: как высоко ни наложит Имре Мезеи сена, соломы или чего бы там ни было, никогда не наложит столько, чтоб Лаци не смог потянуть; знал и то, что, случись при отправке беда, Имре Мезеи подсобит, и не только свою, но жены и детей силу добавит. А эти возчики столько силы лишь добавляли, сколько требовалось при крике для устрашения и избиения бедных коней.

Когда по времени, по шуму погрузки, происходившей у него за спиной, по скрипу стоявшей на месте подводы чувствовал Лаци, что груз тяжелый, большой, в нервах его оживали тысячи маленьких бесенят. Сколько и что накладывают, видеть он почти что не мог, так как узда теперь была с козырьком — козырек же придумали для того, чтоб пугливая лошадь не смотрела ни вбок, ни назад, чтоб не робела, если сзади что-то произойдет, чтоб не загорелась азартом соперничества, если захотят ее обогнать; а еще козырек хорош для того, чтоб хитрая лошадь, сообразительная, не увидела, сколько груза на подводу накладывают.

Но что козырек для умных, жизнью умудренных коней, как Лаци, или для таких хитрецов, как Бадар, нет, немного он стоит; они ж чувствуют, и как еще чувствуют, что трудно будет стронуть подводу; и когда их перед отправкой обуздывали, обоих охватывал ужас и тоже съедал их силу.

Двор был обширный, песчаный. Грузили там, где придется. Колеса всюду сбивались набок. В дождливую погоду на всей территории большого двора, в особенности у товарной, примыкавшей к узкоколейке, платформы, грязь, вымешанная лошадьми и грузовиками, была непролазной. Да и в сушь бывало не легче: песок рыхлый и с ним вперемешку строительный мусор: битый кирпич, битая черепица, куски раздробленного бетона — как тут стронешь подводу!

Когда ж удавалось стронуться сразу, выбраться на вымощенную часть у ворот, а оттуда на бетонированную мостовую, это было почти что счастье: подводу можно было мерно тащить, брести спокойно к неведомой цели, где будет скинут тяжелый груз, и тогда, уже налегке, с пустой, как бы самоходной подводой весело потрусить домой. (Лошади тоже умеют стремиться к полным яслям, как люди к столу с ужином!)

В конце каждой трудной ездки им тоже светило счастье, маячило нечто вроде «обетованной земли» в виде торбы с сечкой, горстки зерна и чистой воды (а от доброго возчика перепадало и несколько ободряющих слов да скупая ласка по шее) — все это полагалось им по закону даже от возчика наихудшего, потому что таким было распоряжение предприятия, хотя они про это не знали и не имели книги для жалоб. У сечки, конечно, совсем не тот вкус, как, скажем, у волокнистой люцерны, да ведь человеческая разумность — чтоб лошади было легче жевать и чтоб быстрее она наедалась — всегда вступала в противоборство с человеческим плутовством: к заплесневелой сорной траве либо на вкус отвратительной соломе ни одна же скотина не прикоснется, значит, надо ее измельчить, перемешать с душистым, сладким сеном и зеленолистой люцерной, а такую еду никакая дохлая кляча сортировать, конечно, не станет.

Сортировать не станет, но есть будет меньше, и, стало быть, сил у нее будет намного меньше, потому что от невкусного и скудного корма лошадь силу теряет. Экономить на лошадином желудке то же, что экономить на машине масло, — и машина и лошадь скорее износятся. Вообще экономия — вещь, конечно, прекрасная, но важно знать тот предел, где «количество переходит в качество», иными словами, где выгода переходит в убыток.

И еще вопрос, касающийся размолотого зерна. Насколько лучше, когда кукурузой, овсом лошадей кормят цельным, не молотым, когда лошади жуют его сами. Время дорого, спору нет. Поэтому ученые, занимающиеся проблемой питания, настаивают на том, чтобы лошадь ела быстрее: жевание, дескать, отнимает время и силы, а это убыточно для хозяина. (А-яй! Дай бог тому ученому, который это придумал, ежедневно питаться манной кашей!)

Но все это пустяки, не беды, как говорится, а бедушки, и в сравнении с настоящими муками такие мелочи кажутся благодатью. А вот когда лошади не осилят встретившийся в пути крутой подъем, либо остановятся да застрянут у моста или шлагбаума, либо не стронут о места подводу, потому что место, о господи, точно такое, как на рабасенткерестешской дороге, где бросили их в конце войны во время бегства на запад, вот это несчастье уж настоящее. Вокруг грохочет, гремит, скрежещет, кишит, словно гигантский муравейник, трудящийся город; лавина людей, сто тысяч, миллион, снуют, бегут, мчатся, каждый за своим делом, за своим огорчением, за своей радостью. Один боится опоздать на работу, в учреждение, другой боится не успеть до закрытия в магазин; третий несется на пляж, потому что жара стоит адская, и одно спасение для задыхающегося от жары человека прыгнуть в прохладную воду; четвертый боится опоздать на свидание, потому что не дождется, уйдет любимая, а он вовсе не виноват, его подвел на полчаса опоздавший автобус, и так далее, и так далее — словом, каждый гонится за своим, даже проезжающие мимо них возчики; у этих тоже свои заботы, свои особые цели, приказы и планы — заработок повыше, свободного времени больше, у кого что; а может, цели и планы тут ни при чем, просто душонки мелкие — так что, когда Лаци и Бадар застрянут, редко кто помогает; а солнце печет, жажда мучит, голод терзает, да и устали они до изнеможения полного. Может, иной прохожий и остановится, а толку что? Ну, поглядит на страдающих, избиваемых лошадей, ну, вздохнет: «Бедные лошади!» — либо выругается: «Кучер зверь!» — и потопает по своим делам, стараясь скорее забыть неприятную, жестокую сцену.

А возчик — будь он Гаал, будь не Гаал — глазеющих да жалеющих ненавидит: зеваки ведь лошадь всегда жалеют, а к человеку у них сострадания нету. Да и пожалей они человека, все равно бы он их ненавидел — помощи ж от них никакой! А как помочь, как подтолкнуть подводу, когда ты понятия о том не имеешь, и костюмчик испачкаешь, и за помощь тебе не заплатят. Вот и уходят зеваки, пробормотав напоследок: «Столько груза не надо наваливать!», «Коней надо лучше кормить!», «Для чего же существуют грузовики!» — или нечто подобное.

Но нередко такая беда приключается из-за негодного возчика. Где делает остановку для передышки негодный возчик? Не на прямой дороге перед крутым подъемом, как, бывало, Имре Мезеи, а у корчмы. И время, упущенное в корчме, норовит наверстать за счет лошадей. Лаци же так усердно тянул, так вел в пути с собой Бадара, что, будь то на Юллёйском или Вацском шоссе, на мосту Маргит либо перед подъемом на будайские улицы, все силы свои выкладывал, стараясь взобраться на высоту. Если бы возчик был таким мудрым, как Имре Мезеи, и больше любил лошадей, чем вино с содовой и водку из выжимок, он бы перед каждым крутым подъемом держал с лошадьми дружеский короткий совет. И той силы, которую скопили бы лошади во время небольшой передышки, им хватило бы до конца, потому что мышцы и кровеносные сосуды хорошей ломовой лошади, когда она отдыхает, накапливают энергию.

Но еще было б лучше, если б возчик не избивал лошадей, а звонил по телефону на предприятие и просил прислать помощь. Такое, однако, случается редко. И вполне вероятно, что такая попытка скорее всего окончилась бы неудачей: и другие же ломовые извозчики не сидят на заводском дворе сложа руки. Либо где-нибудь грузят подводы, либо куда-нибудь едут. Да и кроме: стыд для возчика и позор, к тому же и убыток в заработке, когда он застревает, когда делает меньше ездок. Вот и трудно ему поверить, что лошади, как ни хотят, не могут стронуть подводу. Кто держит злобу на лошадей либо на их хозяев, лошадям не очень-то верит. А раз не верит, то бьет и орет, во все стороны крутит оглобли, пока не улучит момент, и впрямь, счастливый момент, когда две уж отчаявшиеся лошади неожиданно как-то рванут, внезапно умножат силу; а бывает, что и так повезет: вдруг окажется рядом какой-нибудь друг-приятель, извозчик знакомый либо возчик с того самого предприятия и поможет своей упряжкой. Но никогда, никогда не случалось, чтоб поворотил возчик назад, чтоб двинулся под уклон, — с подводой же легко повернуться, — добрался за считанные минуты до горловины какой-либо улицы, развернулся и, взяв сильный разбег, одолел проклятый подъем. Но возчик себя уж не помнит, глаза от злобы наливаются кровью, и весь яд, всю желчь против предприятия, против нового строя, против всей его жизни, против целого света вымещает на лошадях.

И вот Лаци, такой послушный, доброжелательный, такой верный и преданный до последнего, смертного часа, Лаци плакал, плакал в душе; обессиленный и невинно страдающий, снова и снова, сто раз и тысячу раз напрягал свои силы, чтоб стронуть с места подводу, потому что против жестокости человеческой, против глупости злобной спасения нет и нет; ты можешь выдохнуть из себя всю душу (которая на языке человеческом называется паром, когда о лошадях идет речь), все будет зря: нет тебе одобрения, нет даже полезной рассудочности, когда в руки человека дурного попадает хорошая лошадь.

Да, хорошо тем животным, которые легко забывают: кошкам, собакам, волам и быкам. Как хорошо через час все забыть! Так забыть, что увязли на заводском дворе либо у шлагбаума дамбы Филатори, как будто этого вовсе и не было; хорошо бы не чувствовать, как болят на спине кнутом оставленные рубцы. Но Лаци забыть не может — что ж ему тогда делать? Что делать, когда подходит он к месту, на котором однажды увяз, и его сердце сжимает ужас, дикий, панический страх: о-ох, увязну опять, опять меня изобьют!

Будь возчик таким разумным, каким быть ему надо, он использовал бы волнение Лаци и Бадара, перед подъемом дал бы им отдохнуть, а они после коротенькой передышки повезли бы груз наверх, куда угодно, хоть на рога к черту.

И ничего не мог Лаци поделать, что от извечной извозчичьей тактики избивать ту лошадь, которая лучше тянет, не откажется ни единый возчик, может, до скончанья времен. Не мог Лаци знать, не простирается до такой степени его логика, что родом человеческим, когда любой ценой надо с места стронуть подводу и ехать дальше, всегда управляет рациональность и меньше всего справедливость. Поэтому Лаци был вправе сердиться на мошенника Бадара, иной раз даже за шею его кусал, ведь все мученья, страданья терпел он только из-за него. Возьмись они за подводу вместе, она бы их общим усилием стронулась, но когда Лаци тянет один, а Бадар знай себе пританцовывает, силы своей не прикладывает, то сила Лаци тратится вхолостую, от всех стараний его колеса лишь вбок выворачиваются. А в душе Бадара крепко засело упрямство, и оно-то ему диктовало: не стоит род человеческий того, чтоб его слушаться и ради него трудиться на совесть.

А этот возчик, этот Гаал — истинный враг, такой враг, каких мало: всех бы он уничтожил, всех бы он перебил за то, что надо ему работать, за то, что пришлось спуститься сюда с той недосягаемой казарменной высоты, где был он бог и царь и воинский начальник. Потому и не слышит Лаци доброго слова, когда ездка проходит благополучно. И торбу с сечкой Гаал не всегда ему подпихнет, а если пихнет, не посмотрит, что творит плутоватый и жадный Бадар. Бадар же свою торбу отталкивает и дергает к себе торбу Лаци: вдруг в той еда послаще. Когда ж убедится, что и в той не слаще, торбу не отдает, ногами затаптывает, Гаал же не видит, не замечает. А Лаци, как все постаревшие лошади, позволяет себя обижать, только голову повесит, понурит, словно давит ее, пригибает скорбь безграничная, безысходная об утраченной тысячелетья назад лошадиной свободе. Он не спит, нет, не спит, голова лишь бессильно понурена. Ах, как он спал, как умел спать, когда был еще жеребеночком! С каким вкусом, с каким аппетитом укладывался в конюшне или на открытой площадке, вытягивал все четыре ноги, клал на землю шею и голову и лежал, будто палый. Когда Лайко Мурваи либо другой кто входил в конюшню, не открывал Лаци глаз, даже не шевелился. И через него перешагивали или же обходили, потому что, если не бывало нужды на водопой, на пахоту коней выводить, тревожить его жалели.

Где, где эти счастливые времена, светлые дни безмятежного детства? Все ушло, словно не было, есть только злющий Гаал, кирпич, песок, цемент, рыхлый шлак либо летящая брызгами из-под копыт жидкая грязь и редко гранит, бетон; даже единственная радость, что приносит торба с едой, часто, ох, часто горкнет от размельченного прелого сена, подмешанного в хороший корм, чтоб ни начальство, ни конь не заметили; а Лаци-то замечает, да не может сказать. Ничего не может сказать и когда его по-злодейски бьют, когда плачет душа его, плачет.

Так же было и в то жаркое летнее утро, когда в судьбе Лаци — наверно, в последний раз — опять произошла перемена. Какие-то бестолковые возчики не сейчас, а давно, не найдя места получше, а также кладовщика, потому что приехали поздней ночью (тоже где-то застряли), сбросили у самой конторы моток проволоки для железобетона.

Теперь эту проволоку надо было куда-то везти. Это бы ладно, только эта длинная железная связка — штука прехитрая: на вид вроде и небольшая, а на вес тяжеленная. С подводы сзади свисает, тяжестью подводу трясет и раскачивает, а подвода коней дергает и шатает.

Площадка перед конторой была засыпана шлаком. Шлак впитал в себя грязь, просачивавшуюся в туфли и затекавшую в открытые сандалеты, и площадка стала вполне доступна людям с их плоскими ступнями, а спустя какое-то время так его вытоптали, что он затвердел и сделался гладким. Шлак, пока не раскрошится, пригоден и для машин с их широкими шинами, но для лошадиных подков и для острых железных ободьев он не годится, можно сказать, даже опасен. Такой шлак хуже грязной земли, потому что из грязи, когда она высохнет, получается твердая дорога, но из шлака, песка, сухих, пылящих и рыхлых, дороги никакой не получится.

Все шло гладко во время погрузки, и Гаал о шлаке не думал. Но когда погрузку закончили и Гаал, усевшись на козлы, рявкнул привычно-истошно на лошадей (глотка была у него луженая, в казарме хорошо закаленная), Лаци перепугался и резко рванул. Бадар же таинственным каким-то чутьем — а может, ясным лошадиным умом, разве узнаешь? — сразу определил, что груз тяжелый и дорога негодная, и сил своих не добавил. Зная, однако, что сейчас его начнут избивать, заранее предвидя страданье, стал он неистовствовать, бунтовать. А Лаци, рванув, и вовсе испортил дело: вывернувшееся переднее колесо вспахало вокруг рыхлый шлак, и для колес получился завал.

И началась обычная заваруха. Гаал, не слезая с козел, стегал, порол лошадей. Нанятый для погрузки поденщик, щупленький, в годах человечек, пытался его урезонить:

— Не выберутся отсюда кони, товарищ! (Ни тот, ни другой не были членами партии, но все же на службе все новоиспеченные горожане называли друг друга «товарищ», совестясь своих прежних «брат» или «кум», обращение же «коллега» было принято лишь в среде квалифицированных рабочих и служащих. Ну, а на принципах — во всяком случае, жизненных принципах — держится, как известно, мир.)

— Пусть только не выберутся, я их к чертовой матери и убью, — закипая злобой, сообщил Гаал и снова стал маневрировать лошадьми и оглоблями, поворачивая то вправо, то влево.

Не мог щуплый крестьянин праздно смотреть на этакое злодейство.

— Нехорошо, нехорошо измываться над бедной, ни в чем не повинной скотиной…

Но Гаал уж остервенел.

— А ну мотай отсюда, пока я тебя не стегнул! А то стегну, у меня как раз руки чешутся… Ты думаешь, первый раз я кнут, что ли, держу… знаю, что делаю. Эти стервы только так и привыкли. Поначалу отпляшут каллайскую кадриль[9]…

— Да вы поглядите, мил человек, — настаивал худенький, словно бы не слыхал предыдущей грубости (что поделаешь — извозчичья речь), — как шлак колесо вспахало. На завал ему теперича не вскочить. Давайте поищем тесины и подсунем под колесо. Как оно на тесины вскочит, так кони и повезут, если есть в них горячность. У гнедого, видать, имеется, а другой, конечно же, плутоват…

— Ты что растрещался, как тараторка-сорока! Сказал я тебе, мотай! Ступай по своим делам. Погрузку мы сделали, иди вон к заведующему хозяйством, — Гаал большим пальцем левой руки ткнул назад, — доложи, что мы выезжаем. А советчиков мне не надо…

В это время в конторе у распахнутого окна, под которым стояла подвода, сидел директор предприятия товарищ Шаланки. Понимая, что в главной конторе, кроме сухих бумажных цифр, он ничего не увидит, Шаланки приехал сюда, чтоб в соответствии с новым постановлением изучить на месте возможности по снижению себестоимости. Посмотрев смету базы, среди множества прочих расходов Шаланки обратил внимание и на то, сколько средств расходуется на покупку лошадей и какие мизерные, до смешного ничтожные суммы поступают от их продажи.

— Вот как… Тут, оказывается, еще и лошадиный вопрос… лошадиный вопрос. Надо пригласить заведующего базой.

Вслед за мыслью последовало действие, и через несколько минут заведующий базой товарищ Кернер сидел за столом лицом к окну, так же, как и товарищ Шаланки.

— Скажите, товарищ Кернер, в чем тут дело? Нас обязали снизить себестоимость на всех трассах. А здесь положение следующее: на покупку лошадей денег тратится уйма, а выручка от их продажи грошовая. Чем вызвано это странное расхождение? Что можно сделать, чтобы изменить положение?

— Когда лошадь износится, отслужит свой срок, мы ее продаем на бойню. Дают за нее, как видите, мало. Покупаем мы лошадь за четыре-пять тысяч форинтов, а продаем за четыре-пять сотен. И когда выручаем эти несколько сотен, то считаем, что нам повезло. Даже машина, товарищ Шаланки, изнашивается, а живая лошадь подавно.

— Это понятно. Но почему они так быстро изнашиваются? Может быть, из-за халатности? Может быть, из-за нерациональной растраты сил животного? Из-за расточительного отношения к народному достоянию? Вот послушайте…

В этот момент под окном раздался надсадный крик, ругань погоняющего лошадей Гаала, а затем дискуссия двух человек, и оба руководителя выглянули в окно.

— Тс-с, слушайте и молчите, — предупредил Кернера Шаланки, так как Кернер собрался уж крикнуть, чтоб привели вспомогательную упряжку и не теряли времени даром. (Того, чтоб не истязали, не мучили лошадей, ему пока в голову не пришло.)

И два руководителя, обратившись в слух, но не выдавая своего присутствия, прослушали от начала до конца уже известный нам диалог.

— Вот, товарищ Кернер, и ответ на вопрос. Лошадей наших попросту забивают, и вместо забитых приходится покупать других. Но дело не только в этом, истязание животных вообще недопустимо.

Шаланки вспомнилась история одной лошади, прочитанная им у Льва Толстого. То была прекрасная, правдивая, незабываемая история. Лошадь не машина, она существо живое, причем необычайно чувствительное. Даже машина не выдержит жестокого обращения, перенапряжения ее возможностей при езде. Но машины сходят с конвейера одна за другой, лошадь же рождается в год однажды, и носят ее одиннадцать месяцев.

Крики и брань под окном продолжались.

— Лаци! Э-эй! Черт бы побрал твоего гада хозяина! Бадар! Бада-ар! Бада-а-ар… остановись, зараза, чтоб ты сдох, не дожить бы тебе до вечера!

Затем послышались короткие свистящие звуки — это кнут загулял по спинам коней, — потом лязганье валька, дребезжанье цепи, скрежет оси, скрип подводы, металлический стук лежавшей на подводе проволоки, но подвода не двигалась.

— Эх, черт его подери, — вздохнул щуплый крестьянин, пытавшийся подтолкнуть подводу сзади, — человеческой силой тут не управишься… Вон сработали же у них мозги, чтоб из бетона, асфальта для себя тротуары построить, а на то, чтоб двор загаженный вымостить, ума не хватает…

Шаланки, бывший прежде электромонтером (был бы он каменщиком, может, и не обратил бы на это внимания, для каменщика истязание лошадей сцена очень привычная), почувствовал укор совести и взглянул на Кернера.

— Слышите, товарищ Кернер, критику снизу? Да ведь правы они, и как еще правы! Двор ужасный. Пойдемте, посмотрим, что делается внизу.

Шаланки снова выглянул в окно. Там опять пошли крики и избиение, но теперь Гаал истязал лошадей, стоя уже на земле.

— Посмотрите, товарищ Кернер, — сказал Шаланки, задержавшись, — как старается светло-гнедой. Как он вытянулся всем телом, как напрягся… да он надорвется… ах, бедное животное… как его избивает возчик, да это же зверство! — кипя от негодования, говорил Шаланки. — Смотрите! Это у вас обычная практика?

Кернер смутился. Он никак не предвидел, что директор свалится ему на голову в такое неподходящее время, когда из-под окна конторы повезут эту проклятую проволоку.

— Нет, нет, — хрипло выдавил из себя Кернер, — это явление необычное. Застряли… (Неужто он признается в том, что такое у них изо дня в день? Надо убедить, уверить Шаланки, что все это чистая случайность.)

Но Шаланки больше не слушал. Высунувшись из окна, он крикнул Гаалу:

— Эй, товарищ, перестаньте истязать лошадей! Мы сейчас выйдем!

Остервенелый, поглощенный избиением человек ничего вокруг не видит, не слышит, и Гаал вздрогнул от неожиданности.

— Ух, черт, — пробормотал он испуганно, — вот нечистая принесла. Сверху же смотрят…

Несколько мгновений спустя Шаланки и Кернер были уже во дворе. Они подошли к подводе. Оробевший Гаал стоял с таким видом, как в бытность свою сержантом, когда замечал приближавшегося командира батареи и знал, что его отделают под орех независимо от того, совершил он провинность или нет. Он еще не отвык от своего солдатского прошлого и потому стал во фронт не только телом, но и душой.

— Почему вы избиваете лошадей, товарищ? Почему? Почему?! Неужели у вас душа не болит, когда вы бьете беззащитных животных?

Гаал молчал. Но так как возчик был он, то должен был что-то сказать и сказал:

— Уж больно хитры они, товарищ директор. Да и двор вон какой негодящий.

— Тогда попросили бы помощи! А если помощи нет, зачем же нагружать столько?

— Меньше не полагается. Погрузка идет по норме. Нельзя ездить с половиною груза. По мостовой-то кони пойдут, вот только бы с места стронуться.

— Хорошо. Тогда грузите половину, отвозите к воротам, потом грузите оставшееся и вывозите уже целиком.

— Это нормой не предусмотрено, — вмешался Кернер. — Мы не имеем права платить за двойную погрузку. Нельзя.

— Нельзя, нельзя… А вот сделаем так, что будет можно… Все в наших руках. Кто утверждает норму погрузки? Мы сами…

— Разрешите, товарищ директор, сказать, — вмешался щуплый поденщик, стоявший возле подводы. — Ничего тут не надо, только вымостить двор. Вон, глядите, сколько брусчатки навалено… — сказал он, показывая на свалку в противоположном конце двора. — Да и чугунная чушка сойдет, ежели ее на ребро поставить. Там ее цельная скирда. Для каменщиков она не годится, молоток ее не берет… А колеса легко пойдут, и лошадь подъем одолеет…

— Все это верно. Вот видите, товарищ Кернер? Почему ж вы не распорядились вымостить двор? Это же в самом деле нелепость: все улицы в городе вымощены, а территории баз завалены строительным мусором; грязь, песок, шлак по колено, машины и лошади увязают.

— Но это планом не предусмотрено, товарищ Шаланки.

— Не предусмотрено? Так надо было предусмотреть. А то, что за три года мы сглодали шестьдесят лошадей, планом, по-вашему, предусмотрено?

— Меня здесь тогда еще не было (это всегда наилучшая самозащита)… а речь ведь всегда о том, что мы обязаны экономить…

— Экономия получилась прекрасная. Экономили на камнях и убивали лошадей. Да вы посмотрите на этих бедных животных. Какой у них вид! Черт подери, как же я сам просмотрел! За несколько лет загублено шестьдесят лошадей… Такое же положение, очевидно, и на других предприятиях… — «К чему нас такое хозяйствование приведет?» — подумал он мельком, а вслух сказал: — Надо обязать это сделать, надо вымостить двор!..

— Но у нас для этого нет ассигнований, — предупредил Кернер.

— Должны быть! Сделаем.

— Разрешите, товарищ, директор, — снова вмешался щуплый поденщик. — Все одним махом не надо. Покуда только погрузочные площадки бы вымостить. Первым делом возле узкоколейки, где погрузка идет беспрерывно. И распорядиться, чтоб там же и разгружали, а не сбрасывали материалы по всему двору где попало. Вон, глядите, три подводы сейчас нагружают, и те кони стронутся с такой же му́кой. Слышите? Один возчик уже криком кричит… А еще надо сделать, товарищ директор, чтоб дорога к воротам самый чуток под откос пошла, потому как груза больше вывозится. А расход сэкономится на цене лошадей, вы в этом не сомневайтесь. Дольше выдержат бедные лошади, дольше жить будут.

Тут у Шаланки мелькнула новая мысль.

— Сколько времени у нас служат лошади, товарищ Кернер?

— Какая сколько. Венгерские лошади держатся в общем недолго. Муракёзских теперь купить ведь нельзя… Молодые держатся года два или три, а старые если продержатся месяцев шесть, это уже удача. Есть такие, что и шести недель не протягивают.

Шаланки покачал головой.

— Товарищ, — обратился он не к молчавшему как камень Гаалу, который даже с виду был настолько несимпатичен, что Шаланки не смог бы говорить с ним по-дружески, а к щупленькому поденщику, — вы, как видно, в лошадях разбираетесь. Вот скажите, сколько времени должна выдержать лошадь?

— При тяжелой работе и каждодневных ездках лет восемь — десять. На крестьянской работе до пятнадцати лет. А ежели с ней обращаться по-человечески, то и все двадцать. Была у меня лошадь-старуха, до двадцати шести лет дожила и до самой смерти тянула. И двенадцать жеребчиков выкормила. Каждый год одного, покамест в поре была.

У Шаланки снова мелькнула мысль.

— Каково положение на других предприятиях и вообще в нашей стране? На возведении инженерных сооружений, на строительстве промышленных объектов, на строительстве новых городов — словом, везде, где идет строительство? Неужто такое же положение, как у вас? Как вы считаете, товарищ Кернер?

— Да, такое, а может, и хуже…

— Куда же это нас приведет? Где наши глаза, товарищ Кернер? Ведь венгерские лошади — сокровище национальное, которым мы владеем тысячелетье. Венгры — нация, знаменитая лошадьми. А мы так плохо хозяйствуем, так беспечно растрачиваем это дорогое наследство. У нас на учете хорошие свинопасы, хорошие чабаны, пастухи, доярки; эти люди получают награды, звания стахановцев, лауреатов премии Кошута. А каково положение с возчиками? Шофер, проездивший сто тысяч километров без капитального ремонта машины, — стахановец. А возчик? Сколько километров проездит возчик, который в течение десятка лет правит одной парою лошадей? Скажите, товарищ Кернер, сколько тысяч километров проездит возчик? Сколько тысяч вагонов строительного материала перевезет он за целую жизнь? Горы, товарищ Кернер, горы!

Товарищ Кернер закатывает глаза. На это он ответить не может. И вообще он не любит таких вот категоричных вопросов. Есть тому несколько причин. Во-первых, в прошлом он был главой крупной фирмы, на это предприятие попал как специалист и хотя считался уже гражданином, но в действительности только хотел еще истинным гражданином стать, не знал, как тактически верно отвечать на вопрос. Во-вторых, он ни разу в жизни не видел, как рождаются лошади, не знал, как их растят, потому что в той фирме, где он прежде служил, лошади приходили и уходили, а в промежутке между тем и другим их использовали. Лошадей покупали на ярмарке, потом продавали — в лавки, торгующие кониной, либо подрядчикам с небольшой тележкой, у которых они еще какое-то время крепились, — и никогда не занимались подсчетами, не имевшими отношения к цене лошадей и заработку возчиков, к цене нетрудоспособных лошадей и сумме прибыли. О том же, что лошадь — сокровище национальное и достояние государственное, никто никогда не задумывался.

Поэтому Кернер слегка помедлил, придумывая себе оправдание, затем весьма услужливым тоном сказал:

— Так сразу, по памяти, товарищ Шаланки ответить я не могу. Но я сейчас же распоряжусь о составлении сводки с приведением данных статистики…

— Не надо, товарищ Кернер. Теперь уже нам торопиться не стоит. Это вопрос государственной важности, и я поставлю его перед партийными органами. Тут мы допустили оплошность, причем оплошность немалую. Даже лошадей мы не должны доверять нашим недругам и людям недобросовестным, когда есть люди добросовестные и честные. А они есть, надо их только приметить… это тоже вопрос, упущенный нами из виду…

Шаланки помолчал, подумал, потом обратился к худенькому крестьянину, все еще стоявшему у подводы.

— Скажите, товарищ, кем вы были: земледельцем или же кучером?

(Для земледельца человечек был слишком худ и на вид слишком беден.)

— Был я, товарищ, и возчиком, и сам себя кое-как кормил, но с лошадью завсегда умел обходиться.

— А нет ли у вас желания обходиться с лошадью здесь, у нас?

— От того все зависит, как обходиться. На такое мучительство я не согласен. Не возьмусь я за это ни за какие деньги… У лошади тоже душа, и какая еще чувствительная. И ума у ней больше, чем у иного глупого человека…

Намек, со всей очевидностью, относился к Гаалу.

— Хорошо, мы еще об этом поговорим, — сказал Шаланки и обратился к Кернеру. — Пусть приведут пристяжную лошадь и вытащат отсюда подводу. А вы, товарищ, — обратился он снова к худенькому, — как вас зовут?

— Кереки, Михай Кереки.

— А вы, товарищ Кереки, поднимитесь со мной. Мы побеседуем.

На следующее утро Лаци заметил, что не Гаал с его гадким взглядом, не Гаал с его черной душой, а новый возчик к нему приставлен, и этот новый, как подсказывало чутье, человек ему очень приятный. Любо-дорого было смотреть, как старательно он хлопочет, как вожжи, хомут достает, как сбрую осматривает, и, перед тем как запрячь, обходит заботливо Лаци и Бадара, проверяет, не болтаются ли подковы, щупает сухожилия, не болит ли где, внимательно заглядывает в глаза, нет ли там катаракты — ведь от вечных нещадных побоев теряет зрение лошадь.

И сердце Лаци окутали давно позабытые чувства: в нем поселились уверенность и покой. Оттого, может быть, что в Лаци сохранилось еще кое-что от природы его благородных предков, помогавших на поле брани хозяину сдернуть противника с другого седла, лягавших, кусавших в схватке врага, он почувствовал по словам и повадкам, по всему облику человека, что он не мучитель, что он товарищ по работе и друг.

Даже Бадар, в душе которого было больше подозрительности и злости, чуть-чуть успокоился. И когда худенький человечек уселся на козлы — вот уж где чудеса, — тяжелая подвода, на которой лежало сорок центнеров кирпича, при первом же рывке стронулась.

Да, стронулась. А почему? Да потому, что худенький человек, очень распорядительный, не стал дожидаться, покуда вымостят погрузочную площадку; под колеса пустой подводы он подложил несколько плоских камней, чтоб колеса легче встряхнулись и чтоб вылечить таким способом помаленьку коней от страха перед криками и побоями при отправке, парализовавшего их силу.

А ведь правда: возчиков надо отбирать и учить, как отбирают и учат сельских учителей или шоферов. Тупым, ленивым, злым и неумным людям нельзя доверять благородных и умных коней. А у старого Кереки, у этого неприметного, щупленького крестьянина, была полувековая школа опыта обращения с лошадьми. Ему от роду шести лет еще не было, когда отец усадил его на первого Лаци и отправил к колодцу поить. Никакой беды не предвиделось, конь знал, куда надо идти, главное, чтоб мальчонка покрепче держался за гриву.

Бадар не сразу заметил, в каких добрых руках, ласковых, умных, надежных, находятся теперь вожжи. Но Лаци, уже имевший хозяином Имре Мезеи, всю душу вкладывал, чтоб совместный их труд выполнять как можно лучше.

Эта жизнь, конечно, немного уж даст постаревшему Лаци, но и то, что избавится он от мучений, что слух его не будут терзать истошные злобные крики, тоже дело немалое.

1953

Перевод Е. Терновской.

Шули Киш Варга

Янош Шули Киш Варга живет в переулке Варга, что выходит на Большую улицу. Собственно говоря, это узенький тупичок, каких здесь немало. Название же он получил в честь своих коренных обитателей — Варга.

Население Большой улицы — зажиточные крестьяне, владельцы богатых дворов. За их домами, у самой проезжей дороги, прилепилось несколько батрацких бараков; малюсенькие участки, на которых разбиты виноградники, вплотную прижаты к изгородям крупных усадеб. Участки эти неровные, то бесформенно вытянутые, то треугольные, но все такие крошечные, что если случается зимой кому-нибудь из батраков зарезать свинью, то для опалки туши нужно ждать безветренной или снежной погоды: громадные стога богатеев с Большой улицы возвышаются совсем рядом с «владениями» бедняков, и от случайной искры в любую минуту может вспыхнуть пожар.

Прозвище Шули не наследственное, а благоприобретенное. Дед Яноша, человек очень маленького роста, в зимние месяцы сапожничал, за что его и окрестили Киш Варгой;[10] для богатых крестьян тот, кто умеет чинить сапоги, прибивать к ним подковки — сущий клад. Не станешь же по всякому пустяку обращаться к настоящему мастеру.

Шули — значит хитрый, изворотливый, а также кривой. У Яноша что душа, что шляпа — обе кривые. Варга никогда не расстается со своим измятым головным убором, говорят, будто он, даже ложась спать, не снимает его. В действительности же по крестьянской привычке он все лето спит во дворе, в доме едва умещается его многочисленное семейство, а шляпу он не снимает потому, что с детства по причинам, о которых нетрудно догадаться, стрижется наголо, а стриженая голова, как известно, зябнет. К тому же Шули, как водится, покупает самую дешевую шляпу, поэтому даже новая она имеет такой вид, точно сделана из тряпья, а рассказывая что-нибудь, Шули, сердится он или врет, божится или ругается, обеими руками что есть мочи то и дело дергает поля своей шляпы вниз. Когда же шляпа совсем вытянется и потеряет свою первоначальную форму, Шули отдает ее старшему из детей, а тот следующему, пока наконец она не попадает к самому младшему. Тот донашивает ее до дыр, а когда тулья оторвется от полей, Янош вырезает из остатков шляпы стельки в сапоги, поскольку сапоги Шули Киш Варга покупает себе и детям не по ноге большие, чтобы обувь не жала и дольше служила. У Варги ничего зря не пропадает.

Осенью 1944 года Шули сразу же вернулся домой. Этот хитрец успел удрать вовремя, немцам не удалось его угнать на запад. Как-то летним утром — было это как раз в те дни, когда начались сильные бомбежки, — Шули Киш Варга заделывал дыры в плетне, чтобы куры не перелезали на чужой двор; Шаргачизмаш Сабо, чей сад примыкал к дому Варги, спросил его:

— Слушай, Янош, ты служил в солдатах?

— А как же, вместе с вами, хозяин, в Кенингрецене, неужели запамятовали?

— Признаться, припоминаю что-то, потому и спрашиваю. А ну подойди-ка сюда, я тебе кое-что скажу! Так вот, мостик через Моротву приказано охранять. Господин капитан, командир левенте[11] поручил мне набрать отряд надежных людей. Они получат повестки как ополченцы, и на фронт их не пошлют. И к дому ближе, и можно быть уверенным, что не попадешь в пекло, куда-нибудь на Карпаты или в Россию. Ну, что ты на это скажешь? Записать тебя?

— Да, хорошо бы, — отозвался Киш Варга. — Но, если можно, дайте мне время посоветоваться с женой. Когда прикажете явиться?

— Сегодня вечером я должен сдать список. К полудню, и ни минутой позже, ты обязан сообщить ответ. Предупреждаю: желающих сотни.

Шули Киш Варга не только с женой посоветовался, но успел даже в сельскую управу сбегать, пронюхать, как и что.

Служивший там письмоводителем Йошка Макаи доводился ему кумом, у него-то Янош все и выспросил. Кум сказал, что повестки о призыве сыплются одна за другой, все равно до шестидесятилетнего возраста всех заберут в армию, поэтому разумнее всего самому записаться в ополченцы.

На Киш Варгу у Шаргачизмаша Сабо были свои виды. Он, как бывший фельдфебель, станет командиром отряда по охране моста, и ему понадобится денщик, связной. В отряд же будут входить по большей части крестьяне с достатком, люди солидные, члены гражданского стрелкового кружка и союза национальной защиты труда, среди них, разумеется, не найти денщика. Не к лицу как-никак богатею чистить чужие сапоги, мыть котелок, бегать с поручениями в деревню или на хутор к другим таким же хозяевам. Для этой цели необходимо иметь в отряде несколько бедняков вроде Варги.

А Варга, если на то пошло, по всему своему складу денщик, он и был им на военной службе; начал Янош с того, что прислуживал старым солдатам, так, из простого угодничества, потом — ефрейтору и, наконец, попал к лейтенанту интендантской службы, вместе с которым «провоевал» всю мировую войну на продовольственных складах где-то в Чехии.

Шули был прямо создан для этого. Крал он так ловко, что не навлекал на себя никаких подозрений. Чтобы заставить людей поверить в свою честность, Шули часть похищенных им вещей, как правило, возвращал. Если, бывало, соседские куры, перелетев через забор, снесут несколько яиц на его дворе или забежит во двор чей-нибудь цыпленок, Шули посылает жену или детей в обход на Большую улицу отнести хозяину яичко, конечно, самое маленькое, или цыпленка: пусть не подумают, что они «такие». Но если жена баловала Шули яичницей или жареной курятиной, когда их собственные куры еще и не снеслись, он с аппетитом уплетал, не спрашивая, откуда что взялось (он это и без того хорошо знал), и, сытно поев, нахлобучивал свою шляпу на самый нос.

Шули недолго пробыл в отряде по охране моста, где, кстати сказать, члены отряда, зажиточные крестьяне, коротали время за картами и вином. Как только подошли русские, Киш Варга улепетнул из отряда — только его там и видели.

«Авось не съедят меня русские», — решил он про себя; ему нетрудно было спрятаться за теми, кто был в деревне на виду; на него никогда не обращали внимания, не спросят и теперь, где был, когда гремели орудия; и Шули спокойно укрылся в своем покосившемся домишке в переулке Варга. Солдаты, чтобы не ходить кругом на Большую улицу, в одном месте разобрали изгородь сада Шаргачизмаша Сабо и через эту дыру заходили иногда и к Шули — ведь Сабо бежал, и усадьба его пустовала. Позднее в ней поселились русские военные.

Этой зимой все усилия Шули были направлены на то, чтобы чем-нибудь разжиться и не попасть на общественные работы. И ему это удалось, потому что Йошка Макаи по-прежнему оставался писарем, а после бегства старосты и секретаря этот Макаи и переводчик вершили всеми делами в сельской управе.

Позже, когда организовалось новое сельское правление и батрак Балог стал старостой и секретарем местной ячейки коммунистической партии, а Андраш Рац — судьей и председателем комитета национально-крестьянской партии, Шули Киш Варга не вылезал из управы. Он не гнушался никакими поручениями и, несмотря на свои пятьдесят лет, был у всех на побегушках. Нужно ли было созвать людей на собрание или раздобыть бумагу и чернила, сбегать за ними в лавку или в соседнюю контору — Шули выполнял все с одинаковой готовностью.

Весной 1945 года, когда начали поговаривать о разделе земель графа Сердахеи, Чатари и Шлезингера, ну, и церковные владения, наверное, урежут немного, будущий дележ завладел всеми помыслами Яноша Варги. Обязательные общественные работы в то время уже никому не казались обязательными. Прикарманить чужое добро становилось все труднее и труднее, потому что бежавшие богатеи возвратились на насиженные места и восстановили разобранные заборы; хуторы охранялись работниками (пусть и им кое-что перепадет); одна надежда, что при разделе земли удастся что-нибудь урвать. Правда, в деревне то и дело шептались, что немцы, мол, еще не совсем ушли, что «они уже здесь», «они уже там», «уже слышно, как на Тисе гремят пушки» (на самом деле, это взрывали лед у разрушенного моста). Все эти толки доходили и до переулка Варга. Янош тогда бежал в партийную ячейку или в сельскую управу — послушать радиоприемник, подаренный русскими, и узнавал, что советские войска идут по Австрии, вот они уже в Чехословакии, а вот у самого Берлина. И значит, Иштван Балог прав, говоря, что это просто-напросто на Тисе взрывают лед и что немцы никогда больше не вернутся.

Когда объявили о том, что будет организован комитет по разделу земли, многие не отважились выползти из домов и явиться на собрание: боялись — еще мобилизуют на какие-нибудь общественные работы. Но все же сотни две человек пришло. Избрали председателя — Андраша Раца, потом слово взял Иштван Балог и сказал, что надо выбрать комитет и составить список желающих получить землю, а затем произвести раздел.

Точно бес вселился в Яноша Варгу, он готов был на все, лишь бы пробраться в этот самый комитет, там-то уж наверняка можно будет погреть руки, решил он. Ведь тому, кто у кормушки, всегда что-нибудь да перепадет.

Но он ничего не мог придумать и только постарался пробиться поближе к столу, чтобы быть все время под рукой: вдруг начальству где-нибудь что-нибудь понадобится — он подсобит, просить себя не заставит! Он ел глазами начальство и из кожи вон лез, чтобы обратить на себя внимание: «Видите, я здесь! Я, Янош Киш Варга. Я с вами! Я ваш душой и телом!»

Докладчики рассказали, как смогли, о комитете и приступили к выборам, но никому и в голову не пришло устраивать тайное голосование, составлять список кандидатов или еще что-либо в таком роде. Выбирали так, как привыкли выбирать ночного сторожа или уличного десятского, просто выкрикивая имена.

Ну хорошо, а кто же будет выкрикивать? И кого — самого себя, что ли? Пока речь шла о местных руководителях — Балоге, Раце и других, все шло гладко. Киш Варга первым провозгласил: «Да здравствует Иштван Балог! Он самый нужный нам человек!» То же самое он сказал и об Андраше Раце и о других активистах. А сам с тайной надеждой смотрел на тех, кого уже избрали, — пусть заметят, что Варга здесь и стоит за них горой.

Так и прошли выборы: выдвинут одного, крикнут второго и так далее; кому по душе Андраш Киш, кому Габор Надь, никто ни против кого не возражал. Неужто скажешь в глаза человеку, что, по-твоему, ему не место в комитете?

Потом дело застопорилось: кто застенчив и робок или труслив и осторожен, не решался кого-нибудь предложить, те же, кто похитрее да посмелее, не прочь были бы выкрикнуть свое имя, но так как этого делать было нельзя, то они, как бы случайно переглядываясь, называли своих единомышленников, встречаясь жадными глазами. Киш Варга тоже выразительно посматривал на своих знакомых, выдвигая их одного за другим. Никто не подумал о том, что среди тех, кто остался дома или был занят на общественных работах, могут найтись более подходящие люди. Стоит ли об этом беспокоиться, раз все идет гладко? Поскорее бы только подобрать кандидатов заполнить список. Вот и получилось, что кто-то предложил Варгу, потому что Варга предложил его.

Председатель Андраш Рац во имя демократии ни во что не вмешивался: пусть не говорят, что он использует свое положение и сам назначает людей, пускай народ решает. А Иштван Балог, вся политическая практика которого заключалась в том, что его во время хортизма несколько раз избивали жандармы за то, что он поднимал голос против своих угнетателей-хозяев и их прислужников, только тщательно следил за записью, стараясь не пропустить ни одной фамилии.

Теперь дело пошло быстрее, и в число тридцати членов комитета попал и Шули Киш Варга.

Те, кто его выдвинули, ничего не потеряли, а, наоборот, даже выиграли — Шули умел быть полезным. К сожалению, он не мог составлять списки, так как давно забыл о назначении больших и маленьких букв и путал в графах возраст и количество детей с количеством хольдов, но ему и без того хватало работы.

Во время собраний Шули следил за тем, чтобы не было толчеи у дверей, и то и дело орал, перекрывая общий гул:

— Прошу соблюдать тишину, тут не кабак! — Или: — Спрячьте трубки, здесь и так можно задохнуться! — А когда кто-нибудь возражал: — Ты же сам куришь! — он поднимал трубку вверх: — Глядите — она не горит, я ее только сосу, а это никому не мешает.

И если у работников комитета с непривычки руки отказывались писать или весь вечер без перерыва шло совещание по поводу того, кому и как делить землю, Янош Варга всегда был готов сбегать в корчму и принести что-нибудь промочить горло.

Янош был принят в члены коммунистической партии, но вел себя очень осторожно, держался, так сказать, на известном расстоянии, чтобы в случае чего можно было от всего отпереться. О том, что он был в отряде, охранявшем мост, Шули благоразумно умалчивал, но, если бы у него спросили об этом, ответ был приготовлен заранее: Шаргачизмаш Сабо принудил его вступить в отряд, так как ему нужен был денщик — человек, которого всегда можно послать домой или на хутор, присмотреть за хозяйством. Но он, Янош, сбежал из отряда, не ходил истреблять парашютистов — он тогда спрятался в камышах (разумеется, от страха, но кто должен об этом знать?), несмотря на строгий приказ всем взяться за оружие, и хотя Шаргачизмаш его сосед, он, Киш Варга, всей душой ненавидел его всегда.

Однако Яноша ни о чем не спрашивали; в то время на многое смотрели сквозь пальцы. Да и что взять с этого Варги? Бедняк, восемь душ детей; старший на фронте и в плену побывал, пусть первым в Шули бросит камень тот, кто сам безгрешен. Конечно, Балог его ни в грош не ставил, а Андраш Рац и подавно не принимал всерьез, считая первым болтуном на деревне и хозяйским угодником; но что поделаешь — очень много бестолковых овец в стаде христовом, есть и похуже Шули. Исправится при демократическом строе.

Так вот и произошло, что Янош Шули Киш Варга получил при разделе земли двенадцать хольдов отменного чернозема. И, по общему мнению, он их заслужил, потому что работал, не жалея сил, добросовестно выполнял все поручения комитета, без устали осматривал земли, замерял, забивал колышки и прочее. Ему все было нипочем — грязь, дождь, он целый день был на ногах; пока шел раздел, Шули доносил пару своих стоптанных сапог. Стараясь ничем не выдать свою затаенную радость, Варга стоял на краю такого участка, что лучшего и не пожелаешь. «Наконец-то это мое! — думал он. — Какой я хутор поставлю здесь на будущий год!» Но об этом он никому и словом не обмолвился.

Никто не увидел тут ничего незаконного. Приняли во внимание большую семью Яноша и установили по справедливости, сколько ему полагается земли. А то, что он, член комитета, никого не спросясь, сам выбрал себе землю, поначалу все считали естественным — он столько трудился, бегал, а платы, можно сказать, не получал. Пока доходили из губернской управы его бумажные пенгё, на них уже нельзя было купить и пачку табаку.

К тому же он ведь так нетребователен! Члены комитета и другие активисты получили участки поближе к деревне из земли помещиков. Он же удовольствовался отрезком на хуторе Сильваш, бывшем владении господина Чатари.

— Мне и здесь хорошо, как-нибудь проживу, пусть и плохая земля, — прибеднялся он, — лишь бы не говорили, что я выбрал себе лучший кусочек. Земля со всячинкой, но есть и лужок для выпаса свиней. Участок, правда, наполовину засеян люцерной, но ведь она старая, все равно придется перепахивать. — Батраки с хутора, понятно, ворчали: зачем крестьяне перебираются сюда, когда возле самой деревни есть большие стохольдовые участки, но роптали они потихоньку. Их представитель в комитете по разделу земли Андраш Тёрёк, бывший приказчик Чатари, подружился с Шули Киш Варгой и тоже получил около его земли неплохой участок с люцерной.

Многие деревенские жители, особенно те, кто хорошо знал Шули, завидовали ему: подумать только, Варга, это ничтожество, навозный жук, получил двенадцать хольдов хорошей жирной земли, да еще около хутора!.. Но нельзя же прислушиваться ко всему, что говорят. Кто тогда не сталкивался с людской алчностью и завистью, кому тогда не казалось, что участок соседа лучше и плодороднее, чем его?

Итак, Шули Киш Варга при демократическом строе преуспевал. Этот проныра не жалел сил для «общего блага». Только в одном ему не хватило ловкости: народил Шули много детей. Но в этом не он был повинен — жена (только ей будет сказано). Ведь на нее только взглянешь или погладишь по фартуку — и ребенок готов. Но сейчас ему и это оказалось на руку, потому что у кого детей мало, тот получил только по шесть-семь хольдов. А что в них толку? Отдельный хутор не поставишь, а если жить в деревне, их не обработаешь. На двенадцати же хольдах и стройся, и разводи индюшек и гусей, и даже косячок поросят. А по соседству — бывшая барская экономия, разваленный хутор с пустующими землями, опять же и скотинку есть где пасти — земля под парами, общинная, ее делить не стали, а отдали кооперативу.

Нет, что ни говори, выгодно иметь много ребят! Год спустя, когда вышло решение разобрать хутор Сильваш (к тому времени его и так почти растащили), Шули дали наряд на строительный материал: у него ведь большая семья! Новому хозяину, у которого двенадцать хольдов земли, не пристало жить в полуразвалившемся домике на крошечном участке в селе, куда доверху нагруженный воз не может въехать, не зацепившись за деревья соседского сада. На таком участке не поставить и маленького хлева, не говоря уж об амбаре, скирдах и кукурузной кладке. Одним словом, весь комитет, и даже Иштван Балог и Андраш Рац, признали, что этому плуту Варге нужно дать строительный материал и участок для нового дома, потому что он больше не умещается в своей старой дыре, где от детей деваться некуда.

Время шло своим чередом, плохое сменялось хорошим и наоборот. Даже небо и то не всегда одинаковое: день — чистое, другой — в барашках, а то и в дождевых тучах; так и земля каждый год родит по-разному, не одно, так другое. Но самая важная перемена заключалась в том, что Шули Киш Варга выбрался из переулка Варга и обосновался на собственном хуторе.

Однако старый домишко в переулке Янош не продал. В нем остался жить его старший сын Габри, тот, что недавно вернулся из плена и женился.

У Шули появились лошади — сначала одна, потом другая. Первую он раздобыл так, как в ту пору доставали лошадей многие ловкачи. Вечером он куда-то уехал и через пару дней, на рассвете возвратился с конем. Конь был хороших статей, только слегка прихрамывал и кости у него так торчали, что хоть вешай на них торбу. Не беда, Янош его выходит, откормит, дайте срок. Тогда еще многие дворы и огороды стояли без изгородей, и только ленивый не достал бы люцерны, свеклы и другого корма. Конюшни у Шули не было, да она летом и не нужна. А к осени он смастерил из глины и необожженного кирпича временную постройку, крышу покрыл соломой и кукурузными обертками. Был бы конь, а корм в конюшню он сам себе привезет.

Многие подозревали, что лошадь краденая. Варга же утверждал, что купил ее; о цене, впрочем, он помалкивал. У него даже бумага была, и он ее показывал тому, кому считал нужным. По совести говоря, Шули получил лошадь в обмен на водку, которую раздобыл так: решил покопаться на неогороженном дворе одного из бежавших богатеев и в заветном уголке наткнулся на искомое — в оплетенных бутылках и бочонках там оказались и водка и вино.

Вскоре Киш обзавелся и повозкой. Нашел колесо, к нему другое, доски, дышла и так далее; ведь на хуторе Сильваш под навесом осталась куча разного хлама, и негодный инструмент, и бороны, и плуги — все равно никому они не нужны, а ловкому человеку польза. Недаром говорится: кто смел, тот и съел. Так Шули Киш Варга стал обладателем телеги. Ну, а там, где есть одна лошадь, недолго появиться и другой. Конечно, смешно рассчитывать на приплод, этого надо ждать годы, а просто в деревне сейчас мало лошадей и волов — один просит отвезти, другой — подвезти, а извоз — в копеечку, тут можно и подзаработать; а потом по дороге на телегу там прихватишь, здесь подбросишь что-нибудь, что-то продашь, что-то обменяешь, так незаметно, смотришь, и набрались деньжата на покупку второй лошади.

Так выменянная на палинку лошадка принесла Шули второго коня, за телочкой — коровку, свиноматку, а там и все остальное, что полагается. Шули Киш Варга стал на ноги.

После раздела земли Шули перестал появляться в комитете. Кое-кто из крестьян был недоволен, главным образом те, кому достался небольшой или плохой участок. Они просили расследовать, как велось распределение земли. Составили акт, проверили, кое-что исправили, изменили, крикунам и нытикам замазали рты, но все это не коснулось Шули Варги. У него восемь душ детей, и все живы, здоровы; он получил все по праву: и землю, и строительный материал, и участок под дом.

Между тем политический ветерок дул, поддувал то справа, то слева. Управляющий графа Сердахеи возвратился с Запада. Появился откуда-то и господин Чатари, и один из родичей истребленной нилашистами семьи Шлезингера. Все они требовали, чтобы часть земли, согласно закону, была отдана им обратно. Шули Киш Варга с опаской прислушивался. С управляющим графа и с господином Чатари здоровался еще издали и с такой же собачьей преданностью заглядывал им в глаза, как тогда, на выборах, смотрел на Иштвана Балога и Андраша Раца, чтобы не забывали: на Яноша Варгу можно положиться.

Родственнику Шлезингера, — конечно, не ему лично, но так, чтобы он слышал, — Шули сказал: «Всех нилашистов без разбора надо повесить!»

В то время, на пороге зимы 1946 года, после победы на парламентских выборах партии мелких сельских хозяев у Яноша была только одна забота — сохранить полученные двенадцать хольдов.

Как ни изворотлив и хитер он был, а придумать ничего не мог. Конечно, при хороших отношениях с господами его могут и не тронуть. И землю, пожалуй, ему, как честному труженику, оставят. Можно спрятаться за спину Иштвана Балога: он, надо думать, в обиду не даст. Но весь вопрос в том, чья возьмет. Удержатся ли коммунисты? Ведь им сейчас что-то не повезло. К тому же Янош за последнее время как-то отдалился от них, и, возможно, Иштван Балог уже не считает его больше преданным человеком.

Так размышлял Янош Варга и, верный себе, из осторожности заходил иногда к «сельским хозяевам». В этой партии Шаргачизмаш Сабо, его старый знакомый, стал важной персоной, и Янош при встрече с ним низко кланялся и почтительно приветствовал его. Вместе с другими бедняками, которые, как и он, заискивали перед богатеями, Шули во всеуслышанье сетовал на то, что у Кокаи отняли землю, — как хотите, несправедливо, — и семье Сакмари тоже не отдают только потому, что они вернулись из эмиграции уже после 31 октября 1945 года. Одно дело отобрать землю у графа или Шлезингера — это правильно: ведь они большие господа, к тому же и чужаки, а все предки Кокаи, Сакмари, Гажо, Бачо-Келемена и им подобных здесь родились, здесь работали в поте лица. Даже росли вместе, вместе в школу ходили, мой дед мне, часто об этом рассказывал, — поддакивал Шули Варга, подлаживаясь к Шаргачизмашу Сабо. Если бы кому-нибудь из коммунистов заблагорассудилось спросить, зачем Киш Варга ходит к богатым крестьянам, он, который получил от демократического правительства двенадцать хольдов земли и лес на постройку, приобрел коня и повозку, — Янош и глазом бы не моргнул. «Хожу послушать, о чем они говорят, какие у них планы. Не беспокойтесь, я все расскажу вам. Зададим мы перцу этим господам — Шаргачизмашу Сабо, Кокаи и управляющему», — сказал бы он, потрясая кулаком по старинному крестьянскому обычаю.

А события развивались. Ференц Надь бежал за границу, Шаргачизмаша Сабо как шуйоковца[12] арестовали и отправили в лагерь. Началась перепись земельных участков. В областной совет на утверждение подали список, в него занесли также двенадцать хольдов земли и приусадебный участок в шестьдесят соток Шули Киш Варги. «А вдруг вычеркнут?» — подумывал он со страхом. Но потом успокоился: во время проверок о нем никто даже не вспомнил.

Все же на всякий случай Шули уединился, похоронил себя на хуторе и редко бывал в ячейке коммунистической партии. Он теперь уже не боялся колючего взгляда Иштвана Балога и не лез, как прежде, всем на глаза: вот я здесь, Янош Киш Варга. Зато его частенько можно было встретить в помещении национально-крестьянской партии, где он вел себя как свой человек. Теперь Шули явно предпочитал оставаться в тени. Нет, ему не улыбалось быть на виду, подлаживаться к кому бы то ни было, Шули только хотел держаться поближе к прежним середнячкам и к «новым» хозяевам, получившим землю по реформе. Он, Янош Варга, принадлежит к ним, его место среди них.

В крестьянской партии это нетрудно было сделать. Ведь партия крестьянская; кто земледелец — у того членской книжки не спросят. Да и у кого она сохранилась с 1945 года? У одних — ее разорвали дети, у других — она упала в колодец или утеряна в поле, где у крестьянина всегда полно работы. А у третьих — должна где-то быть, но где, не знают, — ведь они больше двух лет не платят и не думают платить членские взносы; а если так уж необходимо иметь членскую книжку, что ж, пусть выпишут новую, но это ведь не к спеху. Короче говоря, Шули Киш Варга чувствовал себя здесь действительно как дома, тем более что он давно не платил членские взносы в своей коммунистической ячейке.

Но все-таки в крестьянскую партию Янош не вступил: не стоило ссориться с Пиштой Балогом. Ведь еще не пришло решение комитатского совета относительно переписки земли и он еще не знает, сколько ему придется уплатить за строительный материал. Кроме того, хорошо было бы получить ссуду от УФОСа[13], чтобы сменить старую, выменянную за водку лошадь. Да к тому же болтают о раздело племенных нетелей и свиноматок — одним словом, пока еще нельзя порывать прежние связи. Но теперь он все же должен равняться на уже оперившихся, хотя и мелких хозяев. Его связывают с ними общие заботы, им есть о чем поговорить: о первом жеребенке, о первой телке, о первом опыте, приобретенном на своей собственной земле.

В коммунистической партии членами состоят и безземельные ремесленники, и люди других профессий. Ходят слухи, будто и староста тоже вступил в компартию, а ведь еще в прошлом году он состоял в партии мелких сельских хозяев и братался с Шаргачизмашем Сабо. Шули Киш Варга подумывал о том, что ему, пожалуй, надо менять партию.

Прошел год, и Шули Киш Варга начал строиться на участке, отведенном ему под дом. У настоящего хозяина должен быть дом и в деревне. Приезжая с хутора, он стыдился своей старой лачуги в переулке Варга. Что ни говори, неудобно солидному землевладельцу ютиться в таком закуточке. Распрягаешь лошадей во дворе, а хвосты их оказываются чуть ли не в сенях.

Но и на новом месте в селе он чувствовал себя не очень хорошо. Слишком много завистников вокруг. Здесь живут безземельные крестьяне или те, все богатство которых заключается в лошаденке да коровенке. Собственно говоря, теперь его место на Большой или Церковной улице, среди крестьян среднего достатка, — ведь на имя Яноша Варги навечно записано двенадцать хольдов, а сверх того он обрабатывает исполу и арендует еще столько же. У него и стога и амбары — все как у заправского хозяина.

Между тем при всяком удобном и неудобном случае Шули не забывает подчеркнуть свои заслуги: как много он сделал для демократии и сколько он страдал за нее. Да и теперь все, что мы, крестьяне, выращиваем и собираем, идет государству. Это мы, крестьяне, подняли Венгрию!

Шули даже включился в соревнование на образцового хозяина: идут толки, что тут можно будет кое-что урвать. Люди говорят, что тот, кто выиграет соревнование, получит хороший скот, семена, денежную премию и даже орден. И еще говорят (это уже шепотком), что образцового хозяина освободят от вступления в кооператив, куда Шули калачом не заманишь. Всю свою жизнь он питал отвращение к коллективному труду, тем более что в общине его и за человека не считали — мешок поднять и то не под силу.

Он очень возмутился, не получив ни премии, ни награды. А сторонники Балога были на него сердиты: «Черт бы побрал этого проныру Варгу — отхватил себе лучшую на хуторе землю, где без навоза, без удобрений урожай в два раза выше, чем на других участках, а теперь еще рассчитывает на награды! Да нас ведь все поднимут на смех, если мы признаем Шули Варгу образцовым хозяином!» Вот какое сложилось о нем мнение.

С глазу на глаз со своими людьми либо среди прежних зажиточных крестьян Шули потихоньку жаловался, что собрал восемнадцать центнеров пшеницы, двадцать два центнера ячменя, а что до сахарной свеклы, так еще в прошлом году у него было двести центнеров и все же ему не дали звание «образцовый хозяин».

— Нет справедливости на свете! — восклицал он с горечью. — Разве они смыслят в производстве?

Теперь уж все хорошо понимали, что Янош не так прост, как кажется. Он выбрал себе участок, с которого еще десяток лет будет и без удобрения снимать обильный урожай, ведь там вокруг хутора еще господский скот втоптал навоз в почву. Ему легко соревноваться с бедняками, которым достались земли, удобренные разве что тем, что птички с неба роняют. «А вот по хитрости Варга занял бы первое место», — так отзывались о нем теперь сторонники Иштвана Балога.

На открытии машинно-тракторной станции Шули стоял в толпе крестьян, но теперь он не протискивался к столу, никому не мозолил глаза и не смотрел умильно на представителей из министерства. Нет, теперь он залез в самую гущу и настороженно ловил каждое слово ораторов о земле. Правда, свидетельство о закреплении за ним участка у него в кармане, но на этом свете ни в чем нельзя быть уверенным, думает про себя Варга. Вот если бы его поставили во главе кооператива, тогда куда ни шло. Но Шули чувствует, что теперь это невозможно. Он уже стареет, да к тому же он всего-навсего только Янош Шули Киш Варга. Да и завистников у него развелось много. И чему они завидуют? Что у него есть земля? Он получил ее законно, другим тоже дали. Ему на большую семью и положено больше. Кто думал о Шули в прежнее время, когда ему нечем было прокормить детей? Когда крошечная лачуга не вмещала такую ораву, у половины ребят не было сапог, а головы они покрывали дырявыми шляпами и замызганными шапками? Кто помог ему тогда? Да, его земля дает обильный урожай. Но он ведь хорошо ее обрабатывает, сам не лежебока и детей заставляет трудиться. Завистники из себя выходят, что он получил землю около хутора. Так почему же ее не просили другие? Не решались. Боялись, что далеко, как бы скот не попортил посевы, как бы батраки не растащили половину урожая. Ну, а он не побоялся. Поселился среди поля и все уберег. Нельзя же хозяйничать, сидя в деревне. А может быть, им не нравится, что у него добрые кони? Пускай обзаведутся такими же. Только где им! Что они понимают в лошадях. Он ведь почти пятьдесят лет, заглядывая через плетень во двор Шаргачизмаша Сабо, тоже слюнки глотал. Что за кони, что за быки прогуливались там! А когда к Сабо приезжали иноземные купцы, он, прижав ухо к забору, слышал, бывало, какие тысячи они платили за каждого породистого жеребенка. У него сердце кровью обливалось всякий раз при виде пятерки коней Сабо, запряженных в одну упряжку — с любой поклажей они мчались так, что только пыль столбом, не остановить, не удержать! В ту пору он тоже вздыхал: когда же и я заимею таких коней, хотя бы парочку! Теперь они у меня есть, и пусть вздыхает тот, у кого их нет.

Так говорил Шули Киш Варга, а самому все-таки было не по себе. Иногда он заходил к сельским коммунистам, но те встречали его холодно. Как ни лебезил он перед Иштваном Балогом, тот избегал его смиренного взгляда. Янош чувствовал, что молодежь, большей частью слушатели партийных школ (откуда только Балог их набрал!), относятся к нему враждебно либо просто над ним смеются. Есть еще в селе крестьянская партия, Янош о ней не забывал. Но, черт его знает, говорят, что они заодно с коммунистами. К тому же там сидит Андраш Рац, который его всегда презирал. Ему передавали, что однажды Рац сказал про него: «Порядочная дрянь этот Шули Варга!»

К «сельским хозяевам» Шули теперь не было хода. Правда, вернулся из лагеря Шаргачизмаш Сабо, единственный, кто знал его как облупленного, но он безвыходно сидел дома, в партийных делах не участвовал, а остальные подозрительно косились на Шули: свой он человек или просто соглядатай?

Все эти переживания довели Яноша до того, что он зачастил в церковь. А ведь раньше почти не заглядывал туда. Разве что по большим праздникам, на похороны или чью-нибудь свадьбу. Теперь же Шули скромно занимал место позади зажиточных хозяев. Он даже подпевал, вернее, тянул одни гласные: а, о, и, е, у — потому что текстов псалмов не знал. И хотя псалтырь перед ним, а на доске возле алтаря римскими цифрами указано, какой надо петь, Шули настолько позабыл все, чему его учили в школе, что пока он вспоминает да высчитывает, пению приходит конец. Ну да все равно: теперь он каждое воскресенье и каждый праздник в церкви, ибо считает, что господин священник прав, доказывая, что нет другой правды на земле, кроме божьей.

Шляпа у Шули, как и прежде, мятая, потому что руки его привыкли поминутно натягивать ее на голову поглубже; как и прежде, он в летнее время спит во дворе своего дома или хутора, но шляпа теперь уже не похожа на тряпку, потому что он не занашивает ее до последней степени. Жена и дети все одеты не намного лучше прежнего — кто же станет при нынешней дороговизне наряжать этакую ораву, — важнее приобрести новую повозку, сеялку, достроить новый дом, свинарники, амбар для кукурузы, погреб для картошки и все необходимое в хозяйстве. Кроме того, бедняки завистливы, а хорошая одежда — первейший для этого повод. Шули Киш Варга по-прежнему себе на уме: он не любит, когда по человеку видно, что он богатеет. Сейчас ему уже не очень-то по душе новые порядки. Шули притаился, притих, но обо всем осведомлен, во всем прекрасно разбирается.

«Будь что будет, из переулка Варга я все-таки выбрался, а там поживем — увидим», — думает он и, отправляясь по своим делам, глаза и уши всегда держит настороже.

1950

Перевод В. Байкова.

Янош Данко

Когда война уже стала поворачивать к концу, точнее, летом тысяча девятьсот сорок второго года, Янош Данко вместе с сотней других жнецов-издольщиков убирал хлеб в Анталхазе, в имении господина Чатари-младшего. Господин Чатари широко славился своим умением вести хозяйство и всегда подбирал себе батраков молодых и крепких, что, впрочем, не представляло особого труда, благо было из чего выбирать. Однако к этому времени господину Чатари надоело возиться с работниками, которых уже пять или шесть раз и, как назло, в самую страдную пору, призывали в армию, а потому он отдал своему управляющему, господину Шрикеру, такой приказ: впредь нанимать в батраки только тех, кто по годам уже вышел из призывного возраста, но к работе еще пригоден. И хотя возраст этот все увеличивался, — с сорока восьми лет вначале уже дошел до шестидесяти, а, по словам некоторых злых шутников, в ближайшем будущем должен был достигнуть восьмидесяти лет или вообще продолжаться до гробовой доски, — все же было больше надежды на то, что дома останутся старики, а не молодые; ведь и сейчас уже многие из них были где-то на Дону и в Брянских лесах или томились в казармах и на пограничных заставах.

Господин Чатари добавил, что по возможности следует подбирать людей многосемейных, где дети уже подростки, а значит, смогут работать батраками хотя бы неполный рабочий день или поденщиками, которые постоянно под рукой, ведь военные нужды день ото дня растут, а рабочих рук все меньше и меньше. К такому решению вынуждал господина Чатари, кроме того, еще и недостаток жилья — жены мобилизованных батраков по-прежнему жили на хуторе, то есть, по понятиям Чатари, висели на его шее; знай себе плату получают, дрова жгут да место занимают, а работать не работают: мужья у них в армии, так они еще и нос задирают, ведь члены семей фронтовиков находятся под защитой государства. А горлопан Мечкеи, вождь местных нилашистов, тоже их подогревает: не бойтесь, мол, Чатари, скоро я до него доберусь — у него жена еврейка.

Итак, в батраки следовало брать лишь тех, кто приводил с собой много рабочих рук. Хорошо, к примеру, если два-три батрака братья — они и в одной клетушке поместятся, и хлеб им мать в одной печке испечет, и похлебку в одном котелке сварит. Для сокращения расходов и повышения прибыльности хозяйства и такие незначительные возможности существуют, хороший хозяин пренебрегать ими не станет.

Покончить с недостатком жилья для батраков, разумеется, можно было, построив им новые бараки. Барышей господина Чатари хватило бы и на это. Но Чатари был человек умный и предусмотрительный, а потому считал, что, покуда война не кончилась, начинать строиться нет смысла. Кто знает, что еще случится? Постройки могут разбомбить, красного петуха пустить, либо крестьяне, взбунтовавшись, могут их занять. Лучше, пожалуй, как советовал брат жены, банкир, попридержать эти деньги — в золоте и долларах.

Господин Чатари, как и большинство венгерских помещиков, держался английской ориентации, то есть был типичным приверженцем партии Бетлена[14], который одновременно и либерал, — в той мере, в какой это возможно для венгерского барина, и консерватор — в гораздо большей степени, ибо так диктовал ему трезвый хозяйский расчет и интересы собственного поместья, и фашист — ровно настолько, насколько того требовали конъюнктурные соображения и насколько это могло быть приемлемо для семейства его супруги. Так каждый режим находил в господине Чатари то, что требовалось этому режиму, а господин Чатари, в свою очередь, находил в каждом режиме то, что требовалось ему для поддержания своего поместья — остатка некогда огромного состояния, которое Чатари укрепил своим браком с наследницей банкирского дома. При всем том он не был просто приспособленцем, о, нет, истинный барин не может быть им, господин Чатари лишь равнялся на каждый режим в той мере, в какой этот режим равнялся на него.

Итак, Чатари непоколебимо верил в англичан и не верил в победу немцев, а если и интересовался чем-нибудь, кроме своего поместья, то в первую очередь тем, удастся ли Миклошу Каллаи[15], этому «истинному венгру», привести в Венгрию англичан (по воде ли, по суше или по воздуху, а лучше отовсюду одновременно), прежде чем явятся сюда советские войска.

Но, пребывая в ожидании, господин Чатари не брезговал и крупными сделками с немцами: по договору откармливал для них свиней, поставлял растительное масло, выращивал технические культуры (что делать, долг патриота!) и, будучи армейским офицером запаса, несмотря на частую смену профашистских правительственных кабинетов в Венгрии, сумел добиться назначения на тепленькую интендантскую должность. Это не было злоупотреблением, напротив, в высших инстанциях отлично понимали, что, если снабжением армии будут ведать хозяева, знающие в этом толк, государство только выиграет. А если такой пост и давал Чатари то преимущество, что он одновременно имел возможность заниматься своим собственным хозяйством, то это опять-таки приносило обоюдную выгоду. Государству это было выгодно по той причине, что поля господина Чатари давали больше продуктов, а господину Чатари потому, что деньги, вырученные за эти продукты, так или иначе попадали в его собственный карман.

Но как ни сильна была вера господина Чатари в англичан, она все же не была настолько крепка, чтобы он решился на большие затраты по имению. «Эти красные так загадочны, — рассуждал он, — что от них можно ждать всяких неожиданностей. Лучше не торопиться». Начать строительство будет не поздно и после того, как окончится война, минует время послевоенного хаоса, а венгерские помещики выйдут сухими из воды и на этот раз, точно так же, как это бывало до сих пор на протяжении многих сотен лет. И господин Чатари предпочитал брать к себе многосемейных батраков и сезонников, использовать труд военнопленных поляков — словом, всех, кого можно было набить в один барак, как сельдей в бочку.

Вот почему Янош Данко, кажется, впервые за всю свою жизнь удостоился великой чести: не он предлагал, кому-нибудь свой труд и руки, а ему самому предложили постоянное место батрака у господина Чатари.

Предложил ему это приказчик Андраш Тёрёк. Наблюдая за уборкой урожая и молотьбой, он приметил, что Янош Данко — человек как нельзя более подходящий для роли батрака: не дожидается, покуда его окликнут, а сам берется за дело, когда до него доходит очередь; говорит мало, целый день может махать косой или орудовать вилами, не обмолвившись ни единым словом; во время работы по сторонам не зевает, цигарок не крутит, а курит трубку, да и ту часами сосет, не зажигая, а уж если разожжет, то она тлеет, как очаг, — он не дает ей погаснуть, не сплевывает и не раскуривает то и дело, как некоторые. И кисет, и трубка, и зажигалка всегда у него в порядке, он не шатается по полю от косаря к косарю — к одному за табачком, к другому за огоньком, к третьему за проволочкой чубук прочистить, как это делают бездельники, которые не только сами тратят время попусту, но и у других его отнимают. Если табака у него нет, а это бывает, потому что человек Данко бедный, то он не жалуется и молча посасывает пустую трубку. А с тех пор, как Данко почувствовал, что силы его начинают убывать, он стал еще молчаливее и неразговорчивее, чем прежде, чем даже в голодные тридцатые годы — время безработицы и нищеты.

При всем том детей у Яноша куча, от мала до велика, весенних и осенних. Старший сын уже солдат, но и без него есть кому вязать снопы, убирать мякину, носить воду. Да и на поденщину найдется кого послать…

И Андраш Тёрёк доложил управляющему, что считает Данко человеком подходящим. Лет ему уже за пятьдесят, в армию его едва ли возьмут — на правой руке трех пальцев недостает, соломорезкой отхватило, но косу с вилами он держит еще крепко, а кнутовище и подавно.

Управляющий, выслушав Тёрёка, ответил:

— Что ж, Тёрёк, дело ваше. Только глядите, чтоб жуликом не оказался. Вы ведь знаете, хозяин воровства не потерпит…

Тёрёк отправился к Данко. Тот в это время метал стог и, подхватывая вилами вороха выбрасываемой молотилкой соломы, ловко укладывал ее себе под ноги.

— Эй, послушай-ка, Янош! (Всем, кто был моложе его годами, Тёрёк говорил «ты».) Есть к тебе разговор: шел бы ты к нам в батраки. Зачем тебе таскаться с котомкой с хутора на хутор, когда ты можешь иметь постоянное место. Иди пока на месяц, а потом, ежели понравится, и на весь год. Поверь моему слову, сейчас в батраках жить — дело стоящее. Харчи обеспечены, это тебе не по карточкам получать. Живность тоже нынче в цене; поросенка, куренка продашь — и тут неплохие деньги, не то что до войны…

Янош Данко не проронил в ответ ни слова, лишь мельком взглянул на Тёрёка и снова принялся ворошить солому — за короткую паузу под элеватором выросла большая куча. Ясно, приказчик явился сюда проверить, укладывается ли кормовая солома в стог как следует, чтобы дождь ее не промочил. И Янош Данко старался получше выполнить свою работу. Хозяин говорит — ну и пусть его говорит, а работник знай свое дело, не зевай.

— Подумай, Янош, — продолжал приказчик, — детей у тебя куча, двое-трое могут к нам на постоянную работу пойти — полных три пайка да столько же участков под кукурузу получат. Остальные ребята будут на поденщину ходить — работы у нас хоть отбавляй и зимой и летом. А потом, в случае призыва… Хозяин наш, сам знаешь, как-никак офицер, в интендантстве служит… У нас не так-то легко взять человека на военные работы, не то что из села… Дам я тебе три пары добрых быков, тех, что были у Балинта Шипеки. Бедняга сейчас где-то на Восточном фронте…

Слова Тёрёка заставили Данко задуматься: предложение приказчика и впрямь заманчиво. Но торопиться не следует.

— Что же… Но надо потолковать.

— С кем?

— С женой. Вдруг она не пожелает перебираться на хутор.

— Э-э, — отмахнулся Тёрёк. — Что такое жена? Куда ты, туда и она… Хороши мы будем, если нами жены командовать начнут.

Это, конечно, было со стороны Данко лишь уловкой, чтобы выиграть время и обдумать предложение со всех сторон.

Продолжая укладывать солому, Данко размышлял о своей жизни. Прожил он на свете пятьдесят лет и ничего не нажил, только кучу детей. В голодные тридцатые годы он продал свой домишко, а деньги, вернее, те крохи, которые остались после уплаты всех долгов и налогов, они прожили. С тех пор начались мытарства — месяц здесь, два там, а с таким семейством это же чистое наказание. Да… Здесь же, на хуторе, будет хоть крыша над головой, кукурузный участок, свинью завести можно, вдруг и в самом деле удастся на старости лет еще раз купить домик в Депшоре или самому построить его в Уйтелепе…

А если нет? Ведь он, Данко, уже дважды за свою жизнь нанимался в батраки и оба раза возвращался домой ни с чем. Бедняк остается бедняком, нигде нет ему счастья. Даже скотина и та дохла у Данко.

Но теперь? Может, действительно, приказчик прав, дела пойдут лучше и не надо будет скитаться с котомкой от одного хозяина к другому.

Однако главное даже не в этом. А в том, что последним летом Данко впервые по-настоящему почувствовал, что силы у него уже не те. Молодежь на войне, тяжелую работу приходится делать старикам, жир по карточкам, а растительное масло сил не прибавляет.

Летом, в разгар уборки, Янош понял, что уже не может без устали махать косой, как прежде.

Особенно если попадалось много сорняка или полегшая пшеница. Не хватало воздуха, слабели руки. На молотьбе часто приходилось подставлять спину под мешок с зерном. Избежать этого было нельзя, потому что молодых парной уже не осталось, да и сам Данко никак не хотел поверить, что ему теперь не под силу такая работа. И он о трудом таскал мешки, пока однажды что-то хрустнуло у него в пояснице. После этого спина долго ныла, два-три дня он не мог наклониться, и стоило ему поднять на вилы охапку сена побольше, как поясницу пронизывала острая боль. Когда старший сын Яни жил дома, то, если нужно было приниматься за мешки, он говорил, бывало:

— Отойдите, отец, дайте-ка я.

Но Янко теперь нет — угнали его на войну.

Износился Янош и постарел, беготня и работа взапуски ему уже невмоготу. Только широкие крепкие кости да грубые, узловатые мышцы, выпирающие под высохшей, смуглой кожей, вот и все, что осталось от былой силы.

И Янош Данко, как все стареющие крестьяне, когда чувствуют, что уже не могут работать повсюду, как прежде, и не в силах тягаться с молодыми, старался восполнить недостаток сил размеренностью движений, кропотливостью и прилежанием. Хоть и мудра поговорка «не силой бери, а умением», человек только тогда начинает по-настоящему постигать ее мудрость и ей следовать, когда уж немного остается у него сил, и эта мудрость оказывается для него бесполезной, — хозяину подавай только силу, а разум он и свой к ней приложит.

Чувствовал Данко еще, что и его желудок, луженый батрацкий желудок, тоже начинает сдавать. Желудок, который когда-то перемалывал все, что в него попадало — будь то кукурузная каша, ячменные галушки, прогорклое сало с кожей, полусырая баранина или бычья требуха, гнилой арбуз, недозревшее яблоко или недоваренный молодой кукурузный початок — этот желудок теперь то и дело давал о себе знать. Часто вдруг поднималась боль, начинались колики, а в чем дело, Данко никак не мог установить. Летом, если не было перцовой водки, он врачевал себя репчатым луком. Иногда помогало, иногда нет, но так или иначе хворь отнимала силы — во время приступа он с трудом волочил ноги, руки у него тряслись, и не то что мешок с пшеницей, а даже жердь или сноп соломы становились для него непомерно тяжелыми. А о тачке с землей нечего было и думать — он то и дело присаживался отдохнуть.

«А здесь все полегче будет, — продолжал размышлять Данко над предложением приказчика, — за плугом ли ходить, быков ли погонять, глядишь, и на телегу подсесть можно. Есть ведь люди и послабее меня, а полную плату у барина получают, выходит, справляются. Ведь вовсе не обязательно мешки таскать, можно и при быках находиться». В субботу вечером, вернувшись домой, он сказал своей жене Шари:

— Иду к Чатари в батраки…

Шари, которая имела обыкновение перечить мужу всегда и во всем, не изменила себе и на этот раз.

— Иди, да только без меня. На черта мне сдался твой Чатари вместе с его быками и грязными бараками? По четыре семьи в одной дыре живут…

Данко обвел взглядом стены затхлой, покосившейвя лачуги, которую они снимали за пять центнеров пшеницы в год, и сказал:

— Может, тебе жаль расстаться с этими хоромами? Такие и у Чатари найдутся!..

Больше об этом Данко речи не заводил. До поры до времени. Пусть все идет своим чередом, там видно будет. Для начала он пошел на месяц, поглядеть, что из этого получится.

А за этот месяц, что Янош работал в имении, тяжкая забота о том, чем бы наполнить котомку мужа-поденщика, уходившего из дома на неделю, свалилась с плеч Шари — ведь батракам-месячникам кое-что перепадает. Потолковав с соседками и со знакомыми, Шари смирилась с мыслью о переезде и перебралась на хутор даже охотно, с надеждой в душе. Ведь в селе бедняку все выдают по карточкам, даже хлеб, если он не заработал себе достаточно до нового урожая. Старший сын Янко уже в солдатах, других двоих в левенте гонят, так что и в самом деле лучше на хутор переселиться, там за работу по договору платят, глядишь, и ребятишки тоже заработают малую толику, а барин хоть и рядом, зато власти подальше, нынче, когда идет война, бедному человеку от властей покоя нет. И в душе Шари еще раз затеплилась давнишняя, столько раз уже терпевшая крах надежда, — а вдруг и в самом деле удастся на старости лет скопить кое-что и обзавестись собственным углом.

Здесь, на хуторе Чатари, и застало Данко освобождение. Господа бежали, бежал управляющий, уехал учитель с семейством, военнопленные поляки разбрелись кто куда, и на хуторе из начальства, если не считать Андраша Тёрёка, приказчика, ключника господина Пигницкого и главного механика господина Сладека, не осталось никого.

Зиму зимовали так же, как и на других хуторах. Урожай сорок четвертого года был обильным, его хватило на прокорм той малочисленной скотинки, которую не успели забрать бежавшие без оглядки баре и фашистские войска. Крупный рогатый скот угнали на запад, овец тоже, лучших коней и волов постигла такая же участь. Свиней покололи, побросали на грузовики и увезли. На хуторе остались лишь хромые, больные и загнанные животные да те, которых позднее, уже после прихода русских, пригнали назад вернувшиеся домой с запада батраки.

В эту зиму, как и прежде, ключник с приказчиком выдавали корм для скотины и отвешивали харчи людям с той, правда, разницей, что нынче они стали куда щедрее. Батраки, жившие на хуторе, редко заглядывали в село — оно было далеко, — но всякий раз возвращались оттуда с одними и теми же вестями: жить начнем по-новому, миру бар и господ конец. В селе уже существовал Национальный комитет, была создана ячейка коммунистической партии, но здесь, на хуторе, не находилось никого, кто взялся бы за перестройку старых порядков. Единственным человеком, который мог бы что-нибудь предпринять, был, пожалуй, Пигницкий, ведь он в свое время даже газету выписывал. Беда только, что газета была нилашистской, и теперь господин Пигницкий дрожал, как бы чего не вышло. Правда, позднее, после Сталинградской битвы, он постарался искупить свою ошибку тем, что стал слушать английское радио и распространять «панические» слухи, которые, собственно, вовсе и не были паническими, так их называли только господа, но, как бы там ни было, он считал более для себя благоразумным до поры до времени оставаться в тени.

А пока хуторяне всем миром старались поддерживать поместье в полном порядке, на тот случай, если вернется вдруг господин Чатари, чтобы упрекнуть их было не в чем. Да и вообще, как дело ни повернись, неплохо, если хозяйство в порядке окажется. Перейдет поместье государству, — о коммунистах говорили, будто у них все государственное, — и тут только спасибо скажут: хозяйство в целости, батраки на месте, найдись только новый хозяин, и все пойдет своим чередом.

О том, чтобы делить землю, говорили пока редко, обстановка еще не совсем прояснилась, да и много появилось других забот. Представители сельской власти если и наезжали изредка на хутор, то только за скотиной или зерном. Брали больше господское, крестьянского старались не трогать — таков был принцип нового Национального комитета.

Остался, стало быть, на хуторе и Данко с семейством. Впрочем, им и идти-то было некуда. Найти жилье в селе — дело невозможное, а с этакой оравой ребятишек садиться на шею к родственникам либо к знакомым тоже не годится. К тому же возвращаться в село не было расчета — там частенько пришлось бы ходить на военные работы, а сюда повестки доходят редко: далеко, да и дорога скверная. И потом как-никак, а харчи тоже пока выдают.

Итак, Янош Данко с домочадцами остался на хуторе и ждал, что будет. Однако он настолько привык трудиться изо дня в день, что сидеть сложа руки просто не мог. Рано утром, пока еще домашние не поднялись и не начались обычные утренние сборы и хлопоты, сопровождаемые сердитыми окриками матери и ревом детишек, Янош вставал и шел к тем немногим захудалым волам, которые остались в хозяйском стойле, кормил, поил, ухаживал за ними вместе с другими, такими же пожилыми, как и он, батраками.

В бараке, как водится, взрослому работнику негде притулиться. Это жилье и строилось с таким расчетом, чтобы батрак тут не засиживался — его место в хлеву. Да и человек в годах и не в состоянии долго выдержать шума, крика, визга и перебранки, которые стоят там от зари до зари.

В хлеву спокойнее; волы, сталкиваясь рогами, тихо позвякивают цепью, трутся мордами о ясли, почесывают бока о стойки, облизывают друг другу шеи, тянутся к сену, а ложась, вздыхают так тяжко, что дрожит спертый воздух хлева.

Батраки, усевшись на ящики, на бревнышки, кто где придется, посапывали трубками, молчали или негромко беседовали. Кроме войны, о которой, впрочем, знали мало, и интерес к которой ограничивался тем, кто вернулся домой и кто нет, говорили о своем, привычном, батрацком: как волы, каков хозяин, как собаки, что за вилы, что за кнут у того, у другого. Когда не орет приказчик, не понукает старший батрак и не нужно больше бояться ни управляющего, ни господина Чатари, нет лучше места для батрака, чем в хлеву, у вола под боком.

А перед господами нынче и в самом деле дрожать нечего, не кричат они больше на батраков. О самом Чатари с семейством ни слуху ни духу; а приказчик и сам опасается, как бы не припомнили ему батраки его ругани, затрещин и палки.

На его счастье, они как будто об этом позабыли. Столько всяких невзгод пришлось им пережить за последнее время, что грехи приказчика потонули в бездне тех обид и оскорблений, которые обрушивают на голову бедняка подневольная жизнь и батрацкая доля. И приказчик теперь всячески остерегается напоминать об этих забытых грехах. Он стал так обходителен и вежлив, словно таким его мать родила, хотя раньше по всем окрестным хуторам ходила молва, что первое слово, которое он произнес, появившись на свет, было ругательством.

Этой обоюдной кротости способствовало, конечно, и то обстоятельство, что батраки еще хорошенько не представляли себе, как повернется дело, что сулит им будущее. По инстинктивной осторожности, которая на протяжении веков была свойственна крестьянам-беднякам, не знавшим, на что они могут рассчитывать в будущем, они сбилась в кучу, как осиротевшие поросята, и ждали, куда подует ветер. Правда, ни барина, ни хозяина, ни прочих господ, ни их законов, теперь уже не было, но батраки знали, что так долго продолжаться не может, а потому лучше пока выждать. В повелителях испокон веку недостатка не было, это-то батрак знал твердо.

К тому же из села доходили сюда самые разнообразные слухи. Хотя фронт и отодвинулся, но самолеты еще летали взад и вперед, и изредка оттуда, с запада, доносился далекий гул. Одни говорили, что рвут лед на Тисе, другие шептались о том, что это возвращаются назад немцы и уже снова подошли к Дунаю, потому что Гитлер якобы пустил в ход «чудодейственное оружие».

Но вот однажды, в конце марта, когда батраки уже начали беспокоиться о том, что вот, мол, и земля сохнет, пора бы за плуг с сеялкой браться, а ключник с приказчиком по сей день сидят и в ус себе не дуют, на хутор прилетела новая весть — делят землю. Новое правительство в Дебрецене издало декрет о земле, декрет этот уже обнародован, ожидается прибытие уполномоченных, которые объяснят людям, как нужно делить землю.

В сельский комитет по разделу земли хуторяне послали, разумеется, все тех же Андраша Тёрёка и Пигницкого. И хотя требовался от хутора всего один делегат, выбрали обоих: пусть делегатствуют по очереди. Если батраки бывали недовольны одним, то вместо него посылали другого. В таких случаях тот, кто оставался дома, сразу же становился умным до чрезвычайности и принимался рассуждать о том, что это, мол, не так, то не этак, надо бы вот как. А в комитете оба праздновали труса и слова не отваживались молвить в интересах батраков. Один, бывший приказчик, молчал потому, что боялся, как бы кому-нибудь не пришло в голову вспомнить о его палке и здоровенной глотке, а другой, бывший ключник, не осмеливался раскрыть рот из-за своей нилашистской газеты, а еще потому, что трусил, как бы многие жнецы-издольщики не припомнили ему тухлое сало, прелую муку и крупу с мышиным пометом, которые он им, бывало, отвешивал в прежние времена.

Вот почему вышло так, что наделы батраков пришлось перекраивать по нескольку раз, и из-за этого они запоздали с весенним севом, а потом началась засуха и поздно посеянные семена не взошли. Вот почему получилось, что из того немногого, что сняли с озимого клина, который был еще общим, сельчане не выделили хуторянам-батракам почти ничего. Вот почему вышло так, что сельские землемеры намерили участки своим односельчанам почта до самого хутора, поделили между собой клин под кормовыми и луг под люцерной, а один проныра, Шули Киш Варга, умудрился даже оттяпать себе двенадцать хольдов превосходной земли возле хутора Сильваш.

Вот как вышло, что Данко — хотя в законе черным по белому было написано, что наделы батракам должны быть выделены вблизи тех хуторов, где они проживали, — получил участок на дальнем поле, так далеко, что и глазом не достанешь. Позади него были наделы зажиточных сельчан, которые купили эти участки еще при распродаже поместья Чатари-старшего. Соседом Данко оказался Имре Секереш, владелец шестидесяти хольдов земли, у которого Данко когда-то работал поденщиком и который ни в грош не ставил бедняка-работника.

Оказалось, что Янош Данко напрасно ухаживал всю зиму за оставшимися на хуторе волами: когда их начали делить, ему не досталось ни одного. Часть забрали сельчане, часть пришлось отдать вернувшемуся господину Чатари, несколько голов получили те батраки, которые верховодили при дележе. На долю Яноша досталась только полугодовалая телка, да и то лишь по той причине, что у него было много детей и ему нужна молочная корова. Правда, пока телка начнет давать молоко, времени пройдет немало, ну, да ничего, подрастет. Пятьдесят лет прожили без коровы, как-нибудь потерпят и еще два года.

А дело меж тем обернулось таким образом, что, покуда батраки возились с разделом земли, нежданно-негаданно заявился домой сам господин Чатари. Уезжал он на нескольких добрых упряжках, а вернулся налегке, лишь с рюкзаком за плечами.

По-видимому, во время своего путешествия он уяснил себе, что поскольку он, собственно говоря, никогда не был другом немцев, то ему вовсе не обязательно отправляться в пекло вслед за Гитлером. Англичан тоже ждать бесполезно: они все еще топчутся где-то на Рейне, а советские войска уже обогнали господина Чатари с его семейством, ехавшего по дороге на запад. Учтя все это, господин Домокош Чатари, как добрый патриот, со всей серьезностью отнесся к словам национального гимна о том, что «здесь появился ты на свет, и умереть ты здесь обязан», — и возвратился на свою землю, правда, пока не для того, чтобы умирать, а для того, чтобы жить на ней. Это оказалось для него тем более возможным, что закон о земельной реформе гласил: землевладельцы, имевшие менее тысячи хольдов земли, могут получить из нее сто хольдов для личного пользования. А поместье господина Чатари не превышало девятисот.

Кроме того, вскоре выяснилось, что господин Чатари всегда был добрым демократом, ведь его симпатии к англичанам общеизвестны. Это удостоверяли своими подписями несколько деятелей из партии мелких сельских хозяев. На тот случай, если бы и этого оказалось мало, у супруги Чатари нашлись связи в так называемой демократической партии. Более того, стало известно, что господин Чатари с давних пор был на дружеской ноге с одним из старейших лидеров социал-демократов, который прежде вместе с Чатари состоял членом судебной коллегии комитата. Они были друг с другом на «ты». Вот когда выяснилось, сколь ценным может быть одно мимолетно брошенное словцо — теперь оно стоило по меньшей мере ста хольдов.

Так вот и обернулось все Чатари на пользу, а Данко в ущерб. Другое дело новые хозяева из села — получив свою долю помещичьей земли, они провозгласили лозунг: «Землю назад не отдадим!» Чатари же между тем предъявил комитету по разделу земли такие требования, что положение батраков стало и вовсе незавидным. Оказалось — об этом свидетельствовала и поземельная книга, — что Чатари вовсе не единственный хозяин своего имения, что это одна видимость. Триста хольдов земли были записаны на имя супруги господина Чатари в качестве компенсации за ее приданое, а двести хольдов числились за ее братом-банкиром, открывшим Чатари кредит. Мало того, господин Чатари заявил комитету, что ему, как «участнику движения Сопротивления», положено оставить не сто хольдов, а триста, что он уже раздобыл бумагу, подтверждавшую это, и что его дело разбирается сейчас в политической комиссии Национального собрания. А потому, пока суд да дело, не стоит делить его землю, неприятно будет, если потом придется возвращать ее обратно. Но господин Чатари и этим не ограничился — он попытался убедить комитетский совет в том, что он, собственно говоря, вовсе и не помещик, а земледелец из крестьян, поскольку у него всего-навсего четыреста хольдов земли и всю свою жизнь он занимался только ведением собственного хозяйства. Разве Беке Надьчизмаш более крестьянин, чем он, Чатари? Вы только взгляните на его, Чатари, руки! И действительно, щеки у Чатари обветрены, потемнели от загара, а на ладонях вздулись кровяные пузыри. Ну конечно, потому, что, возвратившись домой, он за неимением кучера вынужден был на первых порах сам держать вожжи и орудовать вилами. От этих-то вил и появились на его холеных руках волдыри. Настоящий крестьянин стирает себе руки только один раз — в детстве, и с той поры остаются они у него мозолистыми на всю жизнь.

Скот свой, разумеется, господин Чатари тоже забрал назад. И опять-таки только у батраков, потому что сельчане наотрез отказались возвращать то, что взяли. «Пусть приходит за ним сам!» — был их ответ. Но Чатари предпочел сам к ним не идти. Господин Чатари и его присные что-что, а законы толковать умели неплохо. Положено им четыреста хольдов земли — триста Чатари и сто его шурину, значит, соответственно этому и скот и инвентарь, а остальное пусть берут. И от этого нового режима, как всегда до сих пор, Чатари хотел получить то, что ему было нужно, а на первых порах могло показаться, что и новый режим также собирается брать от Чатари то, что необходимо ему.

Целый год тянулась волокита, различные инстанции решали дело то так, то этак, земля и скотина несколько раз меняли хозяина, пока наконец Национальное собрание по предложению коммунистической и национально-крестьянской партии в связи с огромным числом подобных случаев, а также под воздействием мощной демонстрации будапештских рабочих седьмого марта сорок шестого года, когда полмиллиона поднятых в воздух рабочих кулаков поддержали лозунг крестьянства: «Землю назад не отдадим!» — не приняло закона о том, что земельные владения членов одной семьи должны рассматриваться как одно целое и что уже поделенная земля возврату не подлежит. Но еще до того, как был опубликован новый закон, господин Чатари, предчувствуя, что дело едва ли решится в его пользу, распродал лишнюю скотину и даже сбыл свой трактор одному хозяину, социал-демократу, который имел и молотилки и у которого отобрать его было не так-то просто. А супруга Чатари осталась в Будапеште у своего братца и занялась спекуляцией валюты, причем столь успешно, что на «заработанные» ею деньги Чатари сумел отремонтировать господский дом и привести в порядок оставшееся хозяйство. Вскоре у него появились и работники — к зиме сорок шестого года кое-кому из хуторян прискучило мыкать горе без собственного тягла, и они снова пошли в батраки к прежнему хозяину, а участки свои присоединили к хозяйскому полю.

Звал к себе господин Чатари и Данко, только тот не пошел. Не за тем нанимался он в батраки три с лишним года назад, чтобы до гроба тянуть батрацкую лямку, а потому, что чувствовал: труд землекопа и работа исполу становятся ему не по плечу, а надо обеспечить своему многочисленному потомству постоянный заработок; к тому же он лелеял мечту прикопить деньжат, чтобы приобрести собственный домик.

А нынче, что же, он получил не только жилье, но и землю. Девять хольдов пашни и хольд виноградника — так выглядела его доля вначале, позже по причине непомерных требований господина Чатари эта цифра уменьшилась было до семи, но в конце концов все же остановилась на восьми хольдах пашни и одном хольде виноградника, который считался за четыре хольда пашни. Что касалось жилья, то пока это была все та же конура в общем бараке, где семейство Данко ютилось и прежде. Однако сельские власти уже распорядились разобрать барак, а строительный материал раздать батракам, чтобы каждый мог построить из него, что захочет.

Весь сорок пятый год прошел в тяжбах с господином Чатари, половины спорной земли так и не коснулся плуг, не упало в нее зерно; заросла, зацвела она сорняками чуть не в человеческий рост. Перелетая с цветка на цветок, жужжали над ней шмели, а внизу полевые мыши, которых вдруг расплодилась тьма-тьмущая, изрыли все поле, проложив в чаще преющих стеблей свои тропы с туннелями и виадуками. И странное дело, эти тропы были так же извилисты и запутаны, как человеческие стежки-дорожки, хотя, казалось, мыши-то уж могли бы найти и прямые пути. Но кому известны мышиные законы? Ведь никто не знает, по какой причине мыши так непоседливы и суетливы и с какой, собственно, целью они шныряют туда-сюда. Руководит ли ими лишь желание набить желудок да поострить зубы или, быть может, они спешат поделиться друг с другом сплетнями?

Среди мышиных норок кое-где виднелись и крупные хомячьи норы, стоящие особняком прямые норы самцов и разветвляющиеся вокруг них ходы сообщения членов семейства. Хомячьи норы были такие глубокие, что, если человек совал в них рукоятку вил, она уходила в землю до половины, а в укромных местах хранились такие обильные запасы кукурузы, что ими можно было наполнить не одну крестьянскую веку[16].

Вот такая-то вдоль и поперек изрытая мышами, запущенная земля и составляла добрую половину участка Яноша Данко. Для того, чтобы ее перепахать как следует, нужен был паровой плуг, мощный трактор или по меньшей мере упряжка из шести здоровенных волов. Но где взять шестерку волов, если нет и одного, а для молоденькой телки Рожи плуг не по силам, даже если впрячь рядом с ней еще одну такую же? Да и грех губить ее в раннем телячьем возрасте на перестоявшейся под паром земле. А трактор господин Чатари постарался сбыть с рук, чтобы на него, чего доброго, не польстились батраки, если вдруг им придет в голову организовать товарищество по обработке земли. Словом, глубокой осенью тысяча девятьсот сорок пятого года Янош Данко, как и тысячи ему подобных, стоял на краю своего доброго поля один-одинешенек, без тягла, без скотины, без семян.

Но Янош Данко был не из тех, кто отступает перед трудностями, а о мелких неполадках и говорить не приходится. Будь иначе, уже через несколько лет после женитьбы, когда у них родился третий или четвертый ребенок, он должен был бы повеситься — ведь тогда у него не было ни хлеба, ни топлива. И теперь, оглядывая это безнадежно запущенное, но собственное, свое поле, Данко говорил себе: «Как-никак, легче перенести беду оттого, что «есть», чем оттого, что «нет». Дай срок, поправимся».

Само собой ничего поправиться, конечно, не может, на это Янош Данко и не рассчитывал. Он отправился к Андрашу Тёрёку, который к тому времени уже обзавелся парой волов — одного получил при разделе барского добра, а второго «достал». Данко попросил Тёрёка запахать ему участок, пообещав за это отработать. Руки найдутся: ребята сидят дома, ведь поденщины теперь днем с огнем не сыщешь.

Андраш Тёрёк согласился. Тем охотнее, что у него самого детей дома не осталось. Сын уже женат, колесник в селе; старшая дочь тоже замужем, муж ее служил прежде ключником у Шлезингеров, младшая, правда, еще в девках сидит, но белоручка и работать не привыкла, ведь приказчик на хуторе большой барин, и дочери его не пристало на поденщину бегать.

Итак, Данко со своим семейством стал работать на поле у Андраша Тёрёка — убирал кукурузу, копал картофель, окапывал свеклу. Все бы ничего, беда только, что у других батраков тоже не было тягла, они тоже охотно брались за чужую лопату и мотыгу, и на долю семьи Данко досталось не так-то много. Но этим дело не кончилось. Андрашу Тёрёку, как члену комитета по разделу земли, было известно, что из отошедшей крестьянам помещичьей земли оставлен нераздельный резерв. Этот резерв предназначался частично для тех, кто еще не вернулся из плена, а также для приусадебных участков, когда новые хозяева начнут строиться; те, у кого хватало сил, тягла, смелости и, главное, нахальства, могли до той поры брать эти земли в аренду.

А поскольку у Андраша Тёрёка всего этого было не занимать стать, он и пробрался в арендаторы. Получилось, что пахотной земли у него прибавилось, и перепашка участков работавших на него батраков само собой отодвинулась на задний план. Не могли же они, в самом деле, требовать, чтобы он, Андраш Тёрёк, пахал сначала им, а потом себе? Ноябрь уже близился к концу, когда Данко, то увязая в грязи, то ковыряя плугом мерзлоту, кое-как вспахал и засеял себе наконец два хольда под пшеницу. Остальные шесть Андраш Тёрёк пахать не стал, хотя, собственно говоря, ему-то самому вовсе не нужно было ходить за плугом; он никогда еще в жизни сам не работал, а потому постарался избежать этого и сейчас, благо в помощниках недостатка не было, нашлось кому волов погонять. Но, поскольку Данко с семейством отработал у него лишь за два хольда пахоты, Тёрёк уклонился от своего обещания. Пахать в кредит ни для Данко, ни для кого другого он не собирался.

Правда, семян у Данко все равно больше не было. Правительство хотя и прислало кое-какие фонды в помощь новым хозяевам, но сюда, на хутор, эта помощь не дошла — расхватали в селе. Данко с великой охотой засеял бы еще хотя бы хольда два, пусть даже за счет хлеба, предназначенного на еду. Перебились бы как-нибудь на кукурузе, на фасоли с картошкой, ведь не в первый раз. Но что поделаешь, Андраш Тёрёк бросил его на произвол судьбы, и на три четверти земля Данко так и осталась невспаханной. А как хорошо было бы запахать все! Поля кругом, особенно те, что стояли под паром, ждали глубокой осенней вспашки, от которой сгибли бы все мыши и сдобрилась бы запущенная земля. Но денег у Данко не было, а ссуда, выделенная государством, сюда, в эту глушь, тоже не дошла: в то время слишком много было голодных и неимущих на ее пути. Вот так вышло, что Янош Данко, как и прежде, снова оказался последним из последних, один на один со своей судьбой.

На хуторе время от времени появлялись агитаторы — скоро должны были начаться выборы в Национальное собрание — и созывали народ на сходки. Хуторяне шли, с одинаковой охотой слушали и коммунистов, и социал-демократов, и ораторов от крестьянской партии. Если митинг проходил в селе и дорога была хорошая, кое-кто из батраков отправлялся туда послушать ораторов и от партии мелких сельских хозяев. Красиво говорили эти ораторы о народной демократии, о разделе земли и крепко поминали грехи прежних владельцев. Рассказывали они и о происках реакционеров, засевших в правом крыле партии мелких сельских хозяев, о том, что эти реакционеры собираются отнять у крестьян землю. На это батраки, а среди них и Данко, реагировали, как им казалось, самым простым и действенным образом: «Повесить их, и дело с концом!» Однако, придя домой, Данко снова отправлялся на свой участок, и снова одна мысль заслоняла собой все остальные: если мышей не истребить, сожрут, проклятые, пшеницу в земле, не дадут ей взойти.

Собачонка Фюрге, когда бывала с хозяином в поле, воевала с мышами беспощадно, без устали кидалась от одной норки к другой, вытаскивая оттуда грызунов. Это шло ей на пользу, она раздобрела, шерсть на спине у нее залоснилась, как у хорошо откормленной хавроньи, но в мышиной армии убыли почти не замечалось. Пришла пора осенней непогоды, и хутор оказался отрезанным от села — здесь не было даже радио, если не считать приемника господина Пигницкого. Газеты тоже появлялись не часто, и те лишь, которые привозили Андраш Тёрёк, Пигницкий или, что случалось реже, механик Сладек. Газеты были разные — каждый из них читал газету только своей партии.

Когда газета попадала в руки батракам, они собирались в кружок и прочитывали ее вслух от первой до последней строки. В газетах все было написано хорошо и складно, и такие люди, как Данко, Габор Шаму и некоторые другие, лишь одного не могли понять: если все они хотят только добра, то почему не выступают заодно? Взять, к примеру, Сладека (того, что забрал себе молотилку) — он один-единственный из хуторян сделался социал-демократом, и то лишь потому, что кузнец стал коммунистом. Они и прежде не ладили и не то что в одной партии, а в одной мастерской ужиться не могли.

Нашлись, однако, сторонники и у Сладека. Правда, не из новых хозяев, а из тех батраков, которые вернулись тянуть лямку к Чатари. По причине такого их вероломства ни коммунистическая, ни крестьянская партии не могли держать их в своих рядах, а потому они примкнули к Сладеку. С ними заодно был и Гергей Тот, муж господской кухарки, который теперь служил у Чатари управителем, и, таким образом, если принять во внимание, что сам господин Чатари принадлежал к партии мелких сельских хозяев, на хуторе была представлена вся правительственная коалиция того времени. Но Данко все это не очень интересовало: его беспокоили полевые мыши да своя земля, непаханая и несеяная. На какие гроши он вспашет ее весной — ведь к тому времени у него не то что денег, но и хлеба-то не будет? Можно попробовать послать ребят на поденщину к Чатари, но тот наверняка откажет: ведь у батраков, вернувшихся к нему, тоже есть дети. К тому же через Гергея Тота ему стало известно, что барин высказался следующим образом: «Ограбили меня, отняли у меня землю, ну и живите теперь на ней, как хотите. А не можете — околевайте!»

Но околевать Янош Данко не хотел. Пусть участок его далеко от хутора — что ж, весной он переберется жить в поле. Во-первых, не придется ходить так далеко, а во-вторых, все: и скотина и земля — всегда будут на виду.

А поспеет урожай, за ним тоже глаз нужен — зажиточным хозяевам соседних участков нынче не очень-то вольготно стало с наймом батраков, и их скотина разгуливает по полям без присмотра, того и гляди, у бедного человека посев потравит. Кроме того, у Данко был еще план — откормить на своем поле побольше всякой живности, заработать на этом малую толику денег и купить вола. Ведь яйца, поросята и птица сейчас в большой цене.

Правда, война-опустошительница мало что оставила Данко — две курицы да поросенка, но ведь и другие начинали не лучше. Есть у них телочка Рожи, и вся семья уж так за ней ухаживает, что растет она не по дням, а по часам. Янош уже мастерил ей из развалившихся хозяйских дрог маленькое ярмо и тележку, на которой потихоньку, полегоньку Рожи перевезет на его поле бревнышки от завалившихся загонов. Будет время, подвезет она и валежник — этого добра везде много; глину они накопают и замесят сами, прямо на месте, в поле, и тогда Данко с семейством смогут наконец соорудить себе какую ни на есть хибарку. А до тех пор и землянка неплоха. Цыплятам и поросенку раздолье — тут им и зеленая травка, и жуки, и червяки; прямо от участка Данко начинался большой луг. Нынче он ничей, делить его не стали, а общины на нем тоже еще не создали.

Но пока что зима на дворе. Зимовать придется на хуторе, в старом бараке, хотя он, того гляди, развалится, потому как никто его не ремонтирует, никто не считает себя хозяином, все только и думают, как бы оттуда выбраться. Крыша над головой Данко течет, притолока покосилась, дверь не закрывается, единственное окно выбито и кое-как заклеено бумагой. Чего уж там, только бы выстоял как-нибудь до тепла, а весной они построят себе землянку.

Но то будет весной, а пока Данко, забрав с собой детей постарше, каждый день отправляется копать свое поле. Изрытая мышами пашня не давала ему покоя; если нет волов, лошадей, нет трактора, нет денег, чтобы заплатить за вспашку, вскопаем лопатой. Не впрягаться же самому с ребятишками в плуг, это ведь только некоторые горожане думают, что крестьянин сам на себе пашет, на деле же, если даже все они впрягутся в одну лямку, и то плуг не сдвинут. Да и зачем выставлять себя на посмешище, чтоб посмеялись над ним господин Чатари, богатей Секереш и прочие соседи? «Гляди, скажут, Янош-то сам вместо вола тянет!» Меткое словцо бьет наповал. Правда, Яношу немного стыдно было за лопату — что за хозяин, если вместо плуга заступом землю ковыряет! Но тут еще можно было найти оправдание: ведь перестоявшуюся под паром землю как следует обработать можно либо паровым плугом, либо вот так, вручную. Янош не любил кланяться и попрошайничать; он уже давно, еще со времени своей нищенской жизни в Депшоре, привык к тому, что бедняк не в силах возвратить долг, а потому и не одалживает.

И когда пришла ненастная осень с холодными дождями, туманами, инеем и заморозками по утрам, Янош Данко каждый день вставал спозаранку, клал на плечо лопату и, забрав с собой двоих-троих старших детей, отправлялся в поле перекапывать попорченную грызунами землю.

Дети хныкали и жаловались, Шари бранилась: «Ну кто работает на поле в такую пору? Вот придет весна, вспашем, как все люди. Да и стыдно перед соседями за нищету, где это слыхано, чтобы лопатой поле пахать?»

Но Данко был непоколебим. Он, как всегда, говорил мало, на Шари не обращал внимания, а детьми командовал взглядом. Он умел так взглянуть из-под уже подернутых сединой, но еще густых и черных бровей, что не только дети, но и собачонка Фюрге опускала глаза.

Самому же Данко эта работа была просто необходима. Прошлой зимой он еще кое-как находил себе занятие, возясь с господскими волами, но нынче их уже поделили, а с телкой Рожи, пока еще в телегу ее запрягать рано, дела немного, весь день не займешь.

Копать поле вручную — работа тяжелая, а главное, неблагодарная. Зимний день короток, и как ни налегал Данко на лопату, хорошо, если поднимал к вечеру три-четыре сотки, а дети и того меньше, не более двух каждый. Мало, конечно, и все-таки десяток за день. Так что, если не будет сильных дождей и земля не промерзнет слишком глубоко, за две недели они обработают целый хольд, а это уже кое-что. Земли под паром у Данко всего два хольда с небольшим, и, если не хватит морозом, за зиму они перекопают ее всю.

А для земли это хорошо. Лет через десять помянет она добром хозяина, который однажды вот этак, осенью и зимой, вскопал ее лопатой.

Грызунам тоже приходит конец. Заступ выворачивает их вместе с норками, и собаке Фюрге уже не нужно рыться в земле, достаточно повнимательнее следить за лопатой, подымающей на поверхность целые мышиные выводки.

Работая на своем поле ежедневно, Данко рано или поздно должен был повстречаться со своим соседом Имре Секерешем. Свиноматки Секереша (а у него их осталось все же две) за лето повадились пастись на заросшей сорняком, тогда еще ничейной земле, и за ними приходилось присматривать. Летом они лакомились здесь сочной травой, а осенью — клубнями. Вот и случалось порой, что в тот час, когда Данко с привычным усердием и терпением молча орудовал заступом, мимо него нет-нет да и пройдет хозяин Секереш с кнутом в руке, погоняя своих свиней.

Всякий раз, когда Секереш встречается с Данко, у каждого из них возникает мучительный вопрос — кому первому здороваться? Янош Данко копает собственную землю, Имре Секереш на собственной земле пасет своих свиней — кто должен заговорить первым? Не заговорить вовсе тут, посреди поля, когда они меж собой не в ссоре, нельзя. Но кому начать и как?

Янош Данко когда-то работал у Секереша жнецом-поденщиком, а поэтому, пожалуй, ему первому следовало бы приветствовать соседа. Так-то так, но Секереш человек спесивый, что он решит тогда? Что нищий как был нищим, так нищим навек и останется?

А Имре Секереш думал обратное: Данко был когда-то его работником. Сейчас он идет в гору, а если это так или, по крайней мере, считается, что так, то что же этот батрак возомнит о своей особе, если он, Секереш, поздоровается с ним первый? Еще подумает, чего доброго, что он перед ним заискивает.

Все это, конечно, не было предметом долгого размышления, а скорее мгновенным уколом самолюбия, потому что в следующую минуту у обоих одерживала верх крестьянская мораль: если два соседа встречаются на меже, надобно здороваться. И оба в один голос произносили:

— Бог помочь, добрый день!

Секереш, как человек, который чувствует свое превосходство, находясь в своих владениях, тотчас добавляет:

— Ну, как работа? Идет?

— Идет помаленьку, — отвечает Данко.

— Что же, дело доброе. Такого еще эта землица не знала с тех пор, как небо над собой видит.

— Вот и я так полагаю… — Данко едва удержался, чтобы не прибавить «хозяин», но вовремя прикусил язык. Гм, пожалуй, надо бы сказать «сосед», но и это как-то не вышло, и в конце концов он вовсе воздержался от обращения… — Эту землю только так и можно в порядок привести. Мышей тут такая пропасть, все насквозь избуравили, окаянные…

Ни за что на свете он не признался бы, что у него нет денег на вспашку. Не бедности своей стыдился Данко, нет, ведь за свои пятьдесят лет он привык к ней, и, если б пришлось к слову, любому другому человеку Данко сказал бы, что вынужден перекапывать поле лопатой только потому, что у него нечем заплатить за тягло, кому угодно сказал бы, но только не Секерешу и ему подобным. Чтобы они посмеялись над ним? Нет, не бывать этому!

Секереш между тем прекрасно все понимал и думал: «Погоди, Данко, сломаешь ты себе хребет!»

Зима выдалась мягкая, и работа у Данко подвигалась успешно. На заморозки он не обращал внимания и, пока лопата брала землю, выходил в поле каждый день. Дома с харчами стало туго: свинью не закололи, а сало в счет пайка на хуторе, как прошлой зимой, уже не выдавали. Такое положение не было новинкой ни для Данко, ни для его домочадцев. Но если раньше они голодали по милости господ, то ныне затягивали потуже пояса уже ради своих собственных интересов. А это куда легче. По вечерам Данко, возвращаясь домой, соскребал с ветхих сапог налипшую грязь и тяжело плюхался не на лежанку или в кресло с подлокотниками, а на низенькую скамеечку с полотняным сиденьем, потому что только так можно по-настоящему дать отдых ногам, налитым свинцовой усталостью.

И все-таки, несмотря ни на что, перед Данко открывался новый мир; он не мог еще охватить его взглядом, но в глубине души все же чувствовал — он есть, он существует. Разговорчивее Данко не стал, но часто ловил себя на том, да и дети это замечали, что он, суровый отец, за долгие годы не спевший ни одной песни, в лучшем случае отпускавший какую-нибудь грубоватую прибаутку, которая, может, и веселила других, но его самого никогда, теперь, во время работы, вдруг что-то тихонько насвистывал. То были старые, давным-давно забытые мелодии, но нынче они просились наружу, ведь песня — голос души. А душа эта сейчас уже питала надежду. Настанет и для нас лучшая жизнь! В селе, да и на хуторе, хотя довольно бывало еще и рыданий, и ссор с перебранками, никогда еще не пели и не плясали так много, как теперь, после весны сорок пятого года.

Впрочем, и хуторские «политики», то бишь Андраш Тёрёк, Пигницкий и Сладек (а «политиками» заделались здесь те, кто издавна привык командовать), тоже твердили, что жить теперь станет лучше. Говорили они об одном и том же, но представляли это себе все трое по-разному. А вот почему — этого Данко не мог взять в толк. Не понимал он также, отчего всегда получалось так, что если что-нибудь предлагал Тёрёк — скажем, организовать общину, взять в свои руки машины и луг под выгон, — то против него сразу же ополчались и Пигницкий и Сладек. Если же выступал с каким-либо добрым начинанием Пигницкий, например, советовал разобрать батрацкие бараки и раздать строительный материал людям, то упирался Тёрёк. «Разобрать разберете, — убеждал он хуторян, — а где пока что жить будете? Под открытым небом? В поле?» А если что-нибудь придумывал Сладек, — вроде того, чтобы ему отдали поломанную молотилку и паровой котел, а он, отказавшись взамен от своей доли земли, отремонтирует их и станет молотить хлеб для всех новых землевладельцев-хуторян, — то на него ополчались оба, и Тёрок и Пигницкий. Вместе они держались только тогда, когда нужно было выступать против господина Чатари. Сладек боялся, что если одержит верх хозяин, то, чего доброго, потребует назад мастерскую со всем инструментом, на которую он наложил руку под тем предлогом, что самолично сберег ее в трудные времена.

Разобраться во всем этом Янош Данко не мог. Тёрёка с Пигницким он считал барскими прихвостнями, Сладек в его глазах по-прежнему оставался «господином механиком», и Данко не слишком верилось, чтобы эти люди так скоро изменились к лучшему. Но он не высказывал своего мнения, считая, что среди батраков из-за их принадлежности к различным партиям и без того довольно распрей и склок. А поскольку народ привык к тому, что Данко был скуп на слова, с чего бы ему вдруг развязывать язык теперь? Когда на хутор приезжали настоящие политические руководители, к примеру, Габор Киш из села или коммунист, партсекретарь из района, то все шло как нельзя лучше: и говорили складно, и держались дружно, но стоило гостям уехать, как все начиналось сызнова.

Но поскольку всем нужно было куда-то примыкать, во всяком случае, так считалось и говорилось, Данко примкнул к Андрашу Тёрёку. Не то чтобы Тёрёк полюбился ему больше других или принципы Тёрёка были ему более близки и понятны — их, собственно говоря, у Тёрёка и не было вовсе, — а просто-напросто по привычке: если батраки прежде имели дело с Андрашем Тёрёком в поле, так почему бы теперь им не держаться его и в политике? По такой же точно причине возчики и кучера встали на сторону Пигницкого: в свое время ключник распоряжался у Чатари всем извозом. Господин Чатари экономил и на этом.

Но не все батраки думали так, как Данко, и потому население хутора порой раскалывалось на два лагеря (сторонники Сладека жили на отшибе, в той части хутора, которая осталась у Чатари), и между бывшими батраками вспыхивала по временам острая вражда.

Данко не углублялся в эти распри. Он не понимал, из-за чего, собственно, он должен ссориться со своим давним приятелем Габором Шаму, если их волы в хлеву у Чатари стояли бок о бок, плуг и телега одного всегда, бывало, следовали за плугом или телегой другого, если и теперь их участки рядом и они, как добрые соседи, часто помогают друг другу? Из-за того только, что Шаму стал коммунистом? Ведь Данко и сейчас подумывал о том, как хорошо бы запрячь обеих телок (Шаму тоже досталась телка) рядком, в одну упряжку.

И если бывшие батраки, поначалу в одиночку цапавшиеся между собой сегодня из-за того, завтра из-за другого, теперь разделились на два враждующих лагеря, то Данко это никак не трогало и он продолжал поддерживать дружбу со всеми старыми приятелями, хотя, собственно, никогда не принадлежал к людям, которые любят разглагольствовать о своих дружеских чувствах.

А когда пришла весна и полевые дороги просохли настолько, что по ним стало можно передвигаться, Данко запряг в тележку свою телку Рожи, сперва нагрузив ее лишь парой изъеденных червоточиной бревнышек, а затем стал перевозить и кирпич и саман. Молоденькая телка вначале никак не желала понять, зачем вдруг ее шею втискивают в деревянную колодку и с какой такой стати она должна тянуть на себе какие-то тяжеленные грузы, но со временем, так же как и ее собратья на протяжении тысячелетий, она примирилась с тем, что хлеб насущный достается потом и кровью и что ярмо — неизбежный удел всякой скотины.

Март сорок шестого года, как и большинство венгерских весен, выдался ветреный и сухой, грязь быстро подсыхала, и над дорогами уже клубилась пыль. За день Данко со своей Рожи успевал обернуться раза четыре-пять и привозил для своего строительства на тележке то кирпич для очага, то пару досок на дверь, то бревно для крыши. На краю его участка был небольшой пригорок, там-то он и начал сооружать землянку. Дело это нехитрое — он вынул на два заступа твердую как камень землю, обложил края ямы глиной и утрамбовал хорошенько, чтобы не осыпались; затем вкопал в противоположные концы ямы две жерди с раздвоенными концами, вложил в них ствол акации, которую Данко тайком спилил близ дороги как-то ночью, а потом соорудил крышу из всего, что было под рукой: из гнилых бревнышек, горбыля, обрезков теса, жердочек. Стенки землянки он оплел хворостом, чтоб жидкие жерди не гнулись и не давали осыпаться земле внутрь. И, наконец, аккуратно и плотно обложил их снаружи землей и дерном. До той поры, когда можно будет приготовить саман и построить себе более приличное жилье, сойдет и это.

Закончив землянку, Данко с семейством перебрались туда немедля, благо ее не нужно было ни штукатурить, ни белить. Для немногочисленных кур и поросенка, которых они захватили с собой, тоже были построены точь-в-точь такие же землянки, только поменьше. Жена Данко раздобыла в селе нескольких цыплят и гусят, пока что на условиях половинной доли. Она охотно взяла бы на откорм и индюшат, нашлось бы им пропитание на обширном лугу, где нынче вместо стада и табуна скачут одни кузнечики, порхают птицы да изредка покажется на миг благообразная мордочка суслика, озирающего окрестности. Но это ей не удалось: индюшек стало мало, вымерли за годы войны. К тому же хотя крапивы для индюшат здесь было вволю, но творогом хозяйка их потчевать не могла — в семье Данко и сами поели бы его с удовольствием, если бы он был.

С землей между тем хлопот полон рот. У Данко по-прежнему, как он и предполагал, денег не было ни гроша, особенно в эту весну, весну сорок шестого года, когда венгерский пенгё пустился в такой бешеный галоп, что догнать его бедняку-хуторянину нечего было и думать. Большая часть земли Данко пустовала, и даже на тех двух хольдах, которые ему с таким трудом удалось засеять поздней осенью, пшеница взошла редкая, с сорняком.

Зато ту часть поля, которую он перекопал лопатой, они обработали мотыгой. Посадили картофель, кукурузу, репу, и все это без особого труда; старшие дети — Имре, Габри, Эржи, Шари — все были налицо, к тому же и Яни вернулся домой из плена. Ему, как бывшему военнопленному, тоже выделили один хольд из резервной земли, но на другом конце поля, и проку от него было немного, только хлопот прибавилось. Получилось, что воз и ныне там, пять хольдов земли оставались по-прежнему незапаханные. Вскопать их лопатой не было ни сил, ни времени, земля час от часу сохла, и если не поспешить, то скоро на ней, как выражался Данко, разве только черта лысого сеять можно будет.

Шари каждый день наведывалась на хутор, обивая пороги то у Андраша Тёрёка, то у Пигницкого. Сам Данко к ним не ходил; как и прежде, он сторонился людей, облеченных властью. Шари просила их помочь раздобыть хоть какое-нибудь тягло, и уж если они не могут дать Данко собственных волов, так как сами не управятся, то пусть хоть добьются в селе, чтобы прислали трактор или чтобы сельские хозяева помогли безлошадным. Но Тёрёк и Пигницкий в первую голову заботились только о своем, о том, чтобы вовремя попало в борозду их собственное зерно.

В конце концов Пигницкий, который поддерживал связь с коммунистами села, все же посовестился и отправился в сельскую управу, результаты не замедлили сказаться: коммунистическая ячейка тотчас приняла меры, и управа обязала всех зажиточных крестьян запахать землю безлошадным новым землевладельцам.

Но, увы, на дворе уже стоял май, и земля совсем высохла. К тому же выделенные в помощь беднякам зажиточные хозяева смотрели на это дело как на трудовую повинность, за которую все равно не заплатят ни гроша, а потому относились к работе не слишком усердно.

На вспашку участка Данко назначили его соседа Имре Секереша, но тот сам, конечно, не пошел, а поскольку в ту пору батрака-погонщика у него не было, прислал своего сына, парня спесивого и заносчивого. Не будучи приучен с малых лет к труду, Секереш-младший, как и все хозяйские сынки, воротил нос от всякого труда и в своем-то хозяйстве, а тут приходилось работать на каких-то голодранцев-соседей. И он выделывал своим двухлемешным плугом на участке Данко такое, что Янош, идя за ним, весь день скрежетал зубами от злости. Время для сева было уже упущено, в верхнем слое почвы не было ни капли влаги. Данко руками бросал в борозду семена кукурузы, а Секереш-младший уверял его, что если сеять не по самому дну борозды, то вообще ничего не взойдет; кроме того, он заявил, что их собственная сеялка сломалась и придется ее либо ремонтировать, либо просить где-то взаймы. Но и на то и на другое нужно время, а сеют они и без того поздно, так что если дожидаться сеялки, то земля и вовсе ссохнется.

Вот и вышло опять, что отсеялся Данко слишком поздно и всходы получились слабые. Овес и ячмень, которые он сеял вручную, взошли лишь местами, а кукуруза и вовсе оказалась такая редкая, что стебельки ее издали кланялись друг другу. Только после дня снятого Медарда с его проливными дождями проросло и остальное семя, то, что не успело попреть, но Данко понимал, что для того, чтобы росткам подняться и налиться: в полный колос, времечко уже минуло, хорошего урожая не жди. К счастью, хоть полевые мыши перевелись. Не то чтобы их переловила собака Фюрге в компании с перекочевавшим в землянку вместе с хозяевами котом Юци. Пропали они отчасти от заступа Данко, а отчасти просто сгинули неизвестно куда, как это водится у мышей, которые как плодятся, так и исчезают всегда внезапно. То ли их дождями смыло, то ли какая-то мышиная холера унесла, факт тот, что — и это бывало уже не раз, — мыши в округе перевелись без следа. Правда, остались еще суслики, но те проживали в отдалении, на лугу, и сюда появлялись лишь в качестве пришлых воришек полакомиться урожаем.

Но чтобы бедняк-хуторянин не оставался без забот, явилась новая напасть — лиса. Лисица облюбовала себе под жилье густые заросли акации на дальнем краю выгона, но теперь, когда выгон пустовал и на нем не паслось никакой живности, лиса постоянно шныряла по лугу, в густой траве охотясь за зайцами, дикими утками и разными мелкими пташками. Во время своих вылазок лиса приметила, что на холмике у трех осин, где прежде не было ни души, нынче появились какие-то землянки и оттуда частенько слышится то звонкое кукареку, то кудахтанье наседки, то кряканье уток и гоготание гусей. Соблазн велик, но не встретят ли ее там волкодавы-овчарки и заряд картечи, как на богатых хуторах?

Ничего похожего там не оказалось, разве только дворняжка Фюрге, а она из породы тех собак, что способны лишь тявкать, но не кусать. Зато в высокой прошлогодней траве мирно копошились прилежные наседки, разыскивая червей и жуков для своих весело попискивающих цыплят, спокойно щипали молодую травку зеленовато-желтые пушистые гусята, и даже гоготливые гусаки и шипучие гусыни не вытягивали сердитые головы с зоркими глазками, охраняя свой выводок от опасностей. И вот однажды, пересчитывая, как обычно, гусят, жена Данко обнаружила, что недостает сначала двух, а через день-два уже четырех. В сердцах она отшлепала свою дочурку Эсти, которой было поручено следить за птицей, но напрасно: лисица незаметно подкрадывалась сквозь заросли сухого тростника и вереска и умела стянуть зазевавшегося гусенка или цыпленка так ловко, что игравшие на лужайке перед землянкой дети и собака просто не успевали ничего заметить. Хуже всего было то, что гуси взяты на откорм в долю, поэтому их пропажа означала для Шари не только прямой ущерб, но и позор. Как она явится к хозяйке гусей, вдове Чонтош (была в селе такая женщина, промышлявшая гусями), и объявит, что вот, мол, беда стряслась, мор на гусей напал. Мор? Ладно, скажет, пусть так, но коли уж душа из гуся вон, то где же тело? Если же объяснить про лису, вдова заподозрит, что гусей, дескать, сами слопали, а на лису сваливают. Голодным беднякам веры нет.

Да, сказать, чтобы для семейства Данко настала счастливая пора, никак было нельзя; одни беды лишь сменялись другими, новыми. Тому, кто никогда не имел собственного хозяйства, не арендовал за свою жизнь хотя бы два-три хольда пашни, вряд ли помогут трудолюбие и усердие, он всему учится только на собственном горьком опыте и убеждается в том, что, как гласит народная пословица, «не влезть коту на дубок, если туп коготок». Слышал эту пословицу Данко, и не раз, но по великой своей бедности никогда даже думать не смел о том, чтобы самому стать хозяином. А теперь попробовал и убедился, что хотя и хороша эта привольная жизнь, — сам себе хуторянин, — но если нет у тебя ни дома, ни денег, ни телеги, ни коня, ни плуга, ни бороны, да к тому же ни хлеба, ни сала, то ой-ой как она, эта жизнь, тяжеленька!

Время шло, минул сорок шестой год, но невзгод не убавлялось. Урожай сняли тощий, и виной тому была как скверная вспашка и поздний сев, так и засушливое лето. К счастью, земля, перекопанная вручную, сторицей возместила хозяину затраченный на нее тяжелый труд и уродила столько кукурузы и картофеля, что хватило на всю зиму, тем более что пшеницы вышло совсем мало. Брюквы для Рожи тоже достало с избытком. Но ничего другого опять-таки не было, а главное — денег. Правда, пенгё доскакался наконец до смерти и уступил свое место форинту, но форинт тоже даром в руки не давался, его надо было либо заработать, либо продать что-нибудь из живности. Данко с семейством охотно продали бы свой труд, но, увы! Спроса на рабочие руки не было, а больше продавать было нечего. Доля от выращенных гусей, на которых возлагалось столько надежд, досталась лисе, поскольку вдова Чонтош, как и следовало ожидать, не захотела примириться с убытком и изрекла: «Сами недосмотрели, сами теперь и расплачивайтесь!» Утят потаскал хорек, кур унес ястреб, так что осенью им опять не было что продать.

Зерно трогать нельзя, иначе на тот год не с чего будет даже начать. Дети разуты, раздеты, нет у них ни одежды, ни обуви, в село даже стесняются пойти. А сходить бы надо — сколько раз уже их звали в ячейку союза крестьянской молодежи, — только как пойдешь, когда одежонка — заплата на заплате, стыдно среди других, прилично одетых, ребят в таком виде появиться. Две дочери уже на выданье, троих сыновей хоть завтра жени, — словом, не сладко приходилось бедной Шари, все на нее валится, ведь отцу жаловаться дети не смоют. Отец, правда, их не обидит, словом не попрекнет, но, если ему докучают жалобами, когда и без них тошно, он так умеет взглянуть, что лучше, кажется, поколотил бы.

С постройкой дома тоже вышло не совсем так, как хотелось. Правда, с саманом все обошлось благополучно, глины замесили, сколько надо, но на черепицу, двери и окна не хватало пороху. Поприжал Данко Андраш Тёрёк и со строительным лесом. При разборке барака Данко получил такие трухлявые, изъеденные червоточиной бревна, что в них даже гвоздь не держался, приходилось их вязать проволокой и укреплять клиньями. Вместо черепицы на крышу Данко выделили полусгнивший камыш, да и того оказалось мало, пришлось рубить самому на болоте. Оконная рама ему тоже досталась дрянная, из старой конюшни, покосившаяся и полусгнившая. Что касается двери, то ее пришлось мастерить самому из неоструганных досок в один ряд, вышло вроде тех, что ставят в хлеву.

Домишко получился тесный, слишком уж мало дали леса. Когда осенние холода загнали семейство Данко под крышу, уместились они с большим трудом. Не то что улечься, а и присесть всем вместе было негде.

Сам Данко до поздней осени ночевал под открытым небом, в сухую погоду спал прямо на земле, а в дождливую забирался в телегу либо в стог соломы. Такой ночлег не в диковинку ни для бедняков-хуторян, ни для батраков, они издавна к этому привыкли. Да и хорошо спать под открытым небом, слышать каждый ночной шорох, просыпаться с жаворонком на заре, но для этого нужно иметь добрый кожух, а у Данко не было ничего, кроме ветхой солдатской шинелишки, брошенной удиравшими солдатами. Она была слишком коротка, из-под нее постоянно вылезали босые ноги, которые покусывали то комары, то предутренний морозец.

А жизнь вокруг Данко меж тем менялась и налаживалась. Господин Чатари привел в порядок оставленные ему сто хольдов, и по утрам в той части хутора, что находилась в его владении, опять, как в былые годы, пощелкивал бич над спинами добрых белых волов. Андраш Тёрёк своих волов продал, купил пару лошадей, на них ведь куда быстрей ездить в дальнее село. Пигницкий стал председателем вновь созданного потребительского кооператива. Кому же, как не ему, бывшему ключнику, быть во главе такого дела, он и в хозяйстве больше всех смыслит, и все-то ему известно — и что было, и что есть, и что будет. Правда, до поры до времени, покуда коммунисты не разобрались, что за человек этот бывший ключник господин Пигницкий.

Кое-кто из батраков обзавелся собственным тяглом, но большинство по-прежнему было в таком же положении, как Данко с Габором Шаму, — запрягали в плуг и телегу коров либо телок. А из этого, как известно, ничего хорошего не получается, у загнанных коров пропадало молоко, измученные телки не желали телиться, а если и телились, то телята рождались величиной с котенка и обычно не выживали.

В доме у Данко тоже много было раздоров из-за маленькой Рожи. Раздоры эти, правда, носили односторонний характер — бунтовала, собственно говоря, одна Шари. Но хотя Данко, как всегда, помалкивал, шуму все равно хоть отбавляй. Телке уже два года, была она и под быком, наверное, будет у нее теленок, и Шари во что бы то ни стало хочет, чтоб из Рожи вышла дойная корова. Скоро уже тридцать лет, как она замужем, а ни разу не довелось ей на своем веку иметь собственной коровы, ни разу не пришлось доить ее в свой собственный подойник, а это, должно быть, так приятно.

Так-то оно так, но и пахать, и снопы с поля возить тоже надо. И Данко с Габором Шаму порешили запрячь своих телок в общее ярмо и не ходить больше с поклонами от Понтия к Пилату, от УФОСа в ФЕКОСу[17], выпрашивая себе тягло под плуг или телегу, все равно от посторонних возчиков или пахарей проку мало, даже если они за деньги работают. А для них, бедняков, и подавно, ведь тягло для них выделялось сельской управой бесплатно. Денег, как прежде, ни гроша — новый форинт они только один раз видели, на ладони у господина Пигницкого.

Но как бы там ни было, прошел и этот год, и осенью Данко смог засеять уже побольше, несмотря на то, что зерна до нового урожая опять не хватило. Не беда, есть кукуруза, фасоль, картофель, как-нибудь перебьются еще одну зиму, тем более что по земельному налогу дали отсрочку. Все бы ничего, если б не нужда в деньгах, будь они прокляты. С детьми тоже нелегко приходится, хозяйство маленькое, и нечем занять столько рабочих рук. Виноградник они перекопали, но от него проку мало, больше мороки. Нет у Данко ни бочки, ни чана, ни винного погреба, ни давильного пресса, да и сам он мало смыслит в виноделии. Поэтому, как только готов был молодой неперебродивший сок, Данко повез его прямехонько на двор к Ледереру, оптовому виноторговцу, а тот платил по семьдесят филлеров за литр — начисто обирал бедного человека. Вот и получается, что после расчета за пресс и уплаты прочих долгов денег едва-едва хватило на то, чтоб купить по платьишку дочерям и по паре сапог сыновьям, пусть хоть босиком не ходят.

Временами все напасти так дружно наваливались на Данко, что он, присев на обрубок бревна или на старые кирпичи позади дома, иной раз подумывал о том, но попроситься ли ему обратно в батраки к господину Чатари. Если они вдвоем с Шари еще кое-как перебьются на собственной земле, то что делать с ребятами? Старшим уже нужна работа, нужен заработок… Но всякий раз, поразмыслив, Данко все же находил в себе силы: «Ничего, попробуем еще годик, а там видно будет!» Ведь должен же когда-нибудь уродиться богатый урожай. Да и скотина, глядишь, поправится, телка отелится, свинья принесет добрых поросят, гусыни нанесут яиц, куры с утками тоже не окажутся в долгу, так все и пойдет на лад. Взять, к примеру, других — у кого в свое время корова теленочка принесла, свинья опоросилась да птица в порядке, те нынче и вовсе на ноги поднялись, — завели вола либо коня, приобрели кое-какой инвентарь, дома себе отстроили вполне приличные, не чета его, Данко, халупе.

Несколько раз Данко посылал старших детей в село поразведать, не предложит ли им профсоюз сельскохозяйственных рабочих какую-нибудь работу. Но из этого ничего не вышло, слишком далеко забрался Данко от села, а там под боком полно таких бедняков, у которых еще и земли-то нет. Всякий раз с тем и отсылали детей, что отец, мол, получил много земли, на ней и живите.

Минул еще год. Но и он не принес ничего нового Яношу Данко и его семье, разве что урожай опять был плохим и опять были выборы. Плохой урожай означал новые долги. И то, что надежда на более счастливую жизнь снова откладывалась на год. Выборы означали, что скоро господин Чатари и Имре Секереш перестанут насмехаться над бедняками вроде Данко. Теперь этим господам пора уж готовиться оплакивать собственную судьбу.

Что касается телки Рожи, то она наконец стала коровой, но ее молока все равно никогда не хватало, чтобы напоить всю семью — Рожи по-прежнему приходилось тянуть ярмо. Как и прежде, она ходила в упряжке со своей товаркой Бёжи, принадлежащей соседу Габору Шаму, и тащила за собой то плуг, то телегу, работая попеременно то на одну, то на другую семью.

Весна сорок восьмого года застигла Данко все в том же положении — ни хлеба, ни сала, ни денег по-прежнему, и по-прежнему надо подымать пашню на двух коровенках.

В прошлом году семейство Данко легкомысленно радовалось тому, что у Рожи наконец будет теленок, а нынче, в самую страдную пору, когда пришло время браться за плуг и сеялку, оказалось, что Рожи запрягать нельзя — она вот-вот должна отелиться. Выходило, что тягло опять придется нанимать.

Но где взять денег? Ведь даром никто работать не станет. Той суммы, что пришлась на их долю из государственной ссуды, маловато, а бесплатная помощь отменена, как ни крутись, без найма не обойтись.

Делать нечего, пришлось Данко самому идти в село, в профсоюз, потому что Шари надоели ежедневные хождения и она не желала больше идти туда, только плакала и бранила мужа. Надо было просить работы, чтобы заработать денег на вспашку.

Янош Данко поведал свои беды Габору Кишу, старому своему знакомому, который раньше был землекопом-сезонником, а нынче занимал какой-то руководящий пост в профсоюзе и в местной ячейке коммунистической партии. Данко приходилось работать с ним и раньше, и он знал, что Киш человек порядочный.

Габор Киш сказал ему:

— Что ж, иди к нам, друг Янош. Завтра мы как раз начинаем рыть отводной канал, поведем воду на рисовое поле. Провозимся недели три, не меньше. Работать придется больше лопатой, но прихвати с собой и тачку, не помешает.

— Что ж, это дело… — Вот только лопата у Данко плоховата, сточилась вся, покуда он свое поле перекапывал, да и тачка тоже никудышная. Ребята разболтали ее, когда за отсутствием других забав развлекались тем, что возили в ней друг друга по всему хутору. И солнцем ее пекло, и дождем секло, глину для лачуги тоже на ней возили, так что ось болтается, ступица вовсе искрошилась, да и вся она ходуном ходит и скрипит, словно рассохшаяся телега. А с плохим инструментом работать куда труднее, больше приходится прилагать усилий, чтобы не отстать. Да и перед другими совестно.

Но так или иначе, а браться за работу надо, ведь стельную корову в плуг не запряжешь. Уж лучше самому впрячься в тачку.

Однако с первых же дней Данко почувствовал, как и в тысяча девятьсот сорок втором году, когда он снова пошел в батраки к Чатари, что силы у него уже не те, тем более что с тех пор уже минуло без малого шесть трудных лет. В первый день он думал, что просто отвык от работы землекопа, поэтому сильно устает и едва стоит от дрожи в ногах, но когда ни на второй, ни на третий, ни в последующие дни не стало легче, Данко огорчился не на шутку и с угрюмым упорством продолжал насыпать свою колымажку доверху тяжелой землей, чтобы никто, чего доброго, не упрекнул его в том, что он отлынивает от работы. А нагрузив, толкал плохонькую тачку, выбиваясь из последних сил, стараясь не дать ей сойти со скользкой дощатой колеи. Случалось, во время работы у Данко вдруг начинала кружиться голова, и он чувствовал, что вот-вот упадет. Желая избежать такого позора на глазах у всей артели, он вынужден бывал под каким-нибудь предлогом присаживаться. Землекопы работали, как обычно, босиком. Данко поранил себе ногу и теперь, присев передохнуть, делал вид, будто поправляет сбившуюся повязку.

Но при этом он сгорал от стыда, ибо нет ничего постыднее, если человек не справляется с работой. С Данко такого еще никогда не случалось. В работе, бывало, его никто не оставлял позади, наоборот, он сам помогал другим, а нынче получалось, что другие землекопы частенько его опережали: приходили на засыпку позже, а уходили раньше, выполнив норму.

Габор Киш между тем строго следил, чтобы никто даже намеком не дал Данко почувствовать, что силы его слабы и инструмент плох.

Было бы хоть сала вволю, а то ведь от этого подсолнечного масла — чтоб ему ни дна, ни покрышки — при такой нагрузке толку нет. Правда, Данко недавно заколол поросенка (свинья дала в этом году первый приплод), но от него уже и хрящика не осталось. Удивляться нечему, этакая куча детей с пустыми желудками съела бы и Токайскую гору, превратись она в ветчину. Живот у Данко подтянуло, и напрасно он набивал его картошкой и поджаренным хлебом с чесноком — только запах приятный, а сил не прибывает. Нынче ему приходилось труднее, чем когда он работал поденщиком и сам варил себе пищу из того, что клала, бывало, Шари в его котомку. Тогда весь недельный паек сала, целый килограмм, она отдавала ему, даже если сама перебивалась кое-как, но теперь, когда в семье столько голодных ртов, как можно самому есть сало, а детям не давать? Совесть не позволяет.

И Янош Данко снова почувствовал то бессильное одиночество, как тогда, в сорок втором году, когда он пошел к Чатари в батраки. Что стоит жизнь, если он уже не в силах работать, если молодежь оставляет его позади? Что земля? Только от нее и проку, что работа да забота, муки хоть отбавляй, а до сей поры даже новых сапог не принесла она Данко. Уж сколько лет он без конца латает свои ветхие мокроступы сам, по батрацкому разуменью. Все уходит на детей, а они по-прежнему разуты-раздеты и из-за этого изводят мать. Старшему, Яношу, уже двадцать шесть лет, жениться пора, но не на что жить и некуда привести жену. Ни кола ни двора, ни земли, ни работы. А за ним еще двое, Имре и Габри, этим тоже и на вечеринку сходить хочется, и за девчатами поухаживать, к тому же оба вступили в союз крестьянской молодежи. Ни у того, ни у другого нечего на плечи накинуть, чтобы перед другими не краснеть. А еще две дочери-невесты, да Эсти, да трое меньших в придачу! В прислуги и то не пошлешь. Как можно отпустить девиц в город, когда ни у одной даже приличного платьишка нет? А чтобы его детей видели в затрапезном виде, нет уж, увольте! Шари, как всякая заботливая мать, быть может, и собрала бы им кое-что, но тут, извольте радоваться, является лиса и тащит у нее гусей, — начинай все сначала. Младшим надо бы в школу ходить, нынче на хуторе и учитель появился — государство прислало сюда молодого паренька, — но детям нечего на ноги надеть, просто жалко гонять их в такую даль по топким тропинкам и полям, где грязь по колено. Видно, вырастут они невеждами, как и старшие росли, те ведь только и выучились, что маленькие буквы с заглавными путать, вроде Яноша, который, когда был в солдатах, писал домой письма, начинавшиеся примерно так: «Даро Гие май ради Тели!»

Вот почему каждую свободную минуту, в обед или перед сном изводил себя Данко разными мыслями. Нет-нет, да и присядет около землекопов-артельщиков Габора Киша послушать, о чем они спорят промеж собой. А спорили они все об одном и том же: что лучше, коллективное хозяйство или единоличное? Сам Габор Киш разбирался в этом неплохо.

— Зачем далеко ходить, вот вам, к примеру, дядюшка Данко. Детей у него девять душ, получил он восемь хольдов земли да хольд виноградника. Ежели помрет он, — а этого всем нам не миновать, — каждому из ребят достанется по хольду. Что с ним делать? На одном хольде долго не протянешь… Да что Данко, не он один, возьмите меня, возьмите другого, у всех так. У кого детей поменьше, тот и земли меньше получил… Или возьмите тягло. У одного есть, у другого нету. Если есть лошаденка, весь урожай ей скорми, а нету, отдай его дяде, чтоб за пахоту заплатить, опять же никак человек заработать не может. Вот как он, дядюшка Данко! У него корова телиться должна, запрягать ее не хочет, значит — берись за лопату с тачкой… Или иди на все лето лямку тянуть к хозяину, у которого есть лошади, чтобы он твой участок запахал. А пока на него батрачишь, свои дела ни с места, опять урожая нет.

Один из крестьян, Петер Сёке, перебил Габора:

— Ладно толкуешь, только зачем тогда мы землю делили? Зачем говорили, что земля, мол, принадлежит тому, кто ее обрабатывает?

— Погоди, Петер, не о том речь. Кто же говорит, что она должна кому-нибудь другому принадлежать? Как была твоя, так и останется, вопрос только в том, как ее обрабатывать: в одиночку или сообща? В одиночку — не каждый осилит. Но если даже кто в одиночку справится, все равно сообща да машинами ее можно возделать куда лучше.

— Ну да, один, значит, работает, а другой над ним командует. Этак-то уже было, — сердито возразил Йошка Тот.

— А разве ты не можешь себе представить, чтобы работали все, никто бы не командовал и все-таки каждый подчинялся? Не одному человеку, а обществу, коллективу? Да взять хотя бы нас с вами, работаем мы двадцать человек в одной артели, канал копаем, землю возим. Скажи, кто у нас командует и кто не работает? Я не работаю или еще кто? На сколько тачек я отстал от других?

— Если бы так… — отозвалось несколько голосов.

— А почему нет? Конечно, так! И только так, потому что иначе нельзя.

— Зачем же мы тогда шум подымали, что землю назад не отдадим? — упорствовал Йошка Тот.

— А затем, что и в самом деле не отдадим! Чатари не получит назад ни клочка, дайте срок, отберем еще и то, что у него осталось. Ведь на его земле тоже добрый десяток семейств прожить может…

Поймите, что тут речь совсем о другом, — продолжал Киш. — Одному имя «мое», другому — «наше». А что из них главнее? Вот этот дрянной армяк, что на мне, — мой, хлеб с салом, что у меня в руке, — мои, заступ, что лежит перед мной, — тоже мой. А вот канал, который я копаю вместе с вами, — уже не мой, а наш. Но в этом «нашем» есть и мое, потому что рис, который мы вырастим на орошенных землях, опять же будет принадлежать мне. По крайней мере, та доля, которая мне придется и которую я буду есть. Не землю ведь ест человек, а то, что на ней растет. Значит, главное в том, чтобы земля побольше и лучше уродила, чтобы каждому побольше доля досталась.

Да вот хотя бы эти солончаки — пустим воду по каналу, сами увидите, какой они богатый урожай давать станут. Раньше тут только овцы бродили да кузнечики скакали, и тем приходилось голодновато — кругом одна соль. А нынче мы здесь по двадцати центнеров риса снимать будем, по каналу водяные лилии зацветут. Сами увидите, как это будет, я-то видел, когда в Сентмиклоше был…

Данко молча прислушивался к этим разговорам, слушал и размышлял. Выходило, что, покуда бьется он на своем клочке земли, живет впроголодь в убогой хижине и ждет, пока к нему привалит счастье, а оно никак не дается в руки, то суховей его унесет, то дождь смоет, то тягла нет, то птичья холера, то мыши, то лиса нагрянет, — в это время его же земляки-крестьяне из села подумывают уже о другом, о новом. Неплохо было бы приглядеться к этому новому повнимательнее. То, что отобрали у помещиков землю, — хорошо, а вот то, как нынче на ней горе мыкать приходится, — очень даже плохо. А ведь можно устроить все и получше. Как-нибудь этак, как рассказывает Габор Киш.

С этого времени, когда Данко бывал дома, на своем хуторе, и его начинали одолевать прежние невзгоды, он все острее чувствовал, как он одинок и никому до него нет никакого дела. И это чувство стало еще сильнее, когда в ту осень испытал он то, что ему еще не доводилось испытывать никогда — а именно, что и достаток имеет свои заботы. Хотя минувшей весной он засеял свой участок с большим трудом — нелегко было заработать на тягло, — зато урожай воздал ему за все труды сторицею. Пшеницы сняли, правда, не густо, ведь и в эту осень семян у него было мало (семья велика, на одно пропитание без малого тридцать центнеров нужно), но зато кукурузы уродилось столько, что Данко в жизни своей не видел такой огромной скирды, разве что на дворе у господина Чатари. Ее даже сложить было некуда, амбар Янош Данко еще не построил, а на чердак такого домишки много ли поместится? Так и осталась кукуруза лежать возле дома, и в ней копошились все, кому не лень — свинья, куры, гуси утки, наедаясь до отвала нежным молодым зерном. Поросята так переусердствовали, что даже смотреть на початки не могли.

Но как бы там ни было, а Данко впервые в жизни испытывал чувство достатка, и чувство это было чрезвычайно приятным.

Однако уж если так повезло, не оставлять же кукурузу под открытым небом, чтобы она мокла и гнила. Надо бы построить амбар, а часть продать, чтобы хватило и на одежду, и на сапоги, и на налоги, и на долги, и на книжки с тетрадками младшим детям. Но для амбара нужен лес и гвозди, а их даром не дают. Шари нужен новый платок, ему — пиджак, всем детям — полный костюм, девицам — приданое, подвенечный убор, белье и всякое такое прочее. Словом, все нужды, которые прежде откладывались из года в год, теперь вдруг всплыли разом, и все надежды возлагались на кукурузу. Если одному из детей что-нибудь покупалось, то этого тотчас требовали и другие, старшие — на том основании, что и они работали, а младшие на том, что и они, мол, существуют.

И в семье Данко расцвели самые радужные надежды — чего только они не накупят! Правда, планы строили больше Шари и дети, сам Данко, по обыкновению, молчал.

Но вскоре им суждено было узнать что изобилие тоже не приносит полного счастья. Оказалось, что кукуруза уродилась не у них одних, что картофель с башмак величиной, репа с голову младенца и тыквы с бочонок выросли и на других бахчах; на рынке в селе Сердахей цена на кукурузу упала так низко — 25 форинтов за центнер, что за целую телегу пары сапог и то не выручишь. Телегу с лошадьми нанимать дорого, а по непролазной грязи в дальнее село коровенке Рожи повозку тащить не под силу не только что одной, но и в упряжке со своей неизменной товаркой.

Когда управились с уборкой и подвели итоги, вышло, что, несмотря на богатый урожай кукурузы и выручку от продажи подросшего молодняка, из необходимых вещей половины не купишь, а осенняя вспашка опять на носу, и денег на нее опять нет.

Вот в это-то время и случилось, что Габор Киш с группой крестьян, которые на выделенном им из поместья Чатари клине уже основали коллективное хозяйство, пришли на хутор и не спеша, с чувством, с толком разъяснили бывшим батракам, а среди них и Яношу Данко, по какому пути нужно идти. Но пока суд да дело, пока люди поймут все сами и решат, как им поступить, пусть Данко и другие безлошадные смело идут в село Сердахей, где уже создана машинно-тракторная станция, и попросят, чтобы им прислали трактор. Нет больше нужды обивать пороги, ожидая милости от Андраша Тёрёка или Имре Секереша, — придет трактор, вспашет, посеет, и «новому хозяину» вздохнется легче: зерно в земле — гора с плеч.

И вот однажды, в конце октября, на поле, что у трех осин, на хуторе Данко появилась тарахтящая машина, тащившая за собой три блестящих плуга. Куры, утки, гуси, которые выросли здесь, в поле, и никогда не слышали шума мотора, в испуге разбежались в разные стороны, свинья с поросятами тоже бросилась наутек — ведь на уединенном хуторке всякая скотина дичает и признает только своего хозяина либо пастуха. Даже собака Фюрге и та с лаем кинулась к трактору, хотя ей довелось уже встречаться с ним раньше, в имении у Чатари. А корова Рожи беспокойно и испуганно топталась около своих яслей во дворе, и ей, бедняге, было невдомек, что эта непонятная машина явилась сюда затем, чтобы освободить ее от постылого ярма, которое больно трет шею и так вымучивает за день, что иной раз вечером она чуть не замертво валится на землю возле яслей, даже не притронувшись к корму.

Старый год опять сменился новым, но изменился и мир вокруг Данко. Что происходит в стране, Данко, правда, хорошенько не знал, газет он не читал, а с тех пор как Сладек перебрался в село, сюда даже слухи перестали доходить. Что же до Имре Секереша, то после того памятного случая, когда его сынок испортил Яношу пашню и пытался уговорить его сеять кукурузу по дну борозды, чтоб никогда не взошла, они были в ссоре. Только изредка Данко ловил на себе их презрительный взгляд — мол, четыре года в новых хозяевах ходите, а по сей день в лачуге ютитесь и на корове пашете. Межпартийные раздоры, с тех пор как бывшие батраки разбрелись по своим участкам, тоже утихли. Но Данко все же знал, что господин Чатари покинул свой хутор, переселился в Будапешт и его имение Анталхаза сдастся в аренду одному из кооперативов. На другом конце поля обосновался производственный кооператив Габора Киша и его друзей. Он, Данко, еще не начинал пахать, а на кооперативном поле кукуруза уже дала прекрасные всходы; ячмень такой, что рукой пощупать можно, а у Данко и из-под земли не видать. К празднику святого Георгия они, как пить дать, все закончат — волы и лошади трудятся без передышки, трактор день и ночь пыхтит в поле.

Немалая полоса засеяна у них сахарной свеклой. Она тоже взошла, и девушки проворно ее окучивают. А он, Данко, по сей день так и не посадил свеклу. К чему? Ведь осенью все равно не свезешь ее на железнодорожную станцию. Если бы Рожи даже и надорвалась, все равно не смог бы. А хорошо было бы получить пару мешков сахара, как это удается зажиточным хозяевам, ведь его ребятишки никогда еще не пробовали вдосталь ни сахара, ни сладостей, а уж как им хочется! Раньше, при Чатари, они лишь сырую свеклу грызли.

Растет в кооперативе и рис, немало денег выручили за него прошлой осенью. Сеют там и лен, и коноплю, и лекарственные травы, и для молодых у них тоже находится дело, а вот Данко не знает, куда бы ему пристроить своих. Правда, один сын, Имре, добровольно ушел в армию, наскучило ему разутым да раздетым сидеть сложа руки. Но ведь подрастают и другие, самому младшему уже восемь лет минуло, скоро и ему надо за дело приниматься. Было бы лучше, конечно, если бы и дочери работали дома, чем идти в город наниматься в прислуги, — одним словом, Данко снова было над чем призадуматься.

И вот однажды утром, увидав, как члены кооператива окапывают свою кукурузу вблизи его хуторка, он не вытерпел и подошел к Габору Кишу.

Все как раз завтракали, и Данко по очереди поздоровался с ними за руку, ведь раньше, да и в прошлом году, они работали вместе, когда копали канал для рисового поля. Он и сейчас с добрым чувством вспоминал этих людей, которые ни разу не попрекнули его за немощь или за плохой инструмент. Да, это и впрямь хороший народ. Есть среди них и пожилые люди, они погоняют волов, холят коней и не чувствуют себя обузой для других, ведь для кооператива всякая работа важна.

И так хорошо было очутиться вновь среди этих людей, жаривших на костре сало и весело подшучивавших друг над другом, что у Яноша Данко вспыхнуло желание — быть среди них. Зачем изводиться ему одному на дальнем хуторишке, со своими заботами, землей, скотиной, воевать то с засухой, то с дождем, то с морозом, когда нет ни денег, ни тягла, только куча детей, если здесь, сообща, можно бороться с любыми невзгодами, какие шлет человеку земля и небо и несет с собой судьба! И Данко подумал, что, быть может, именно здесь, среди этих людей откроется для него та новая жизнь, то счастливое будущее, о котором говорили на митингах ораторы.

Он отозвал в сторону Габора Киша.

— Скажи-ка, братец, как мне присоединиться к вам? Или научи, что делать, чтобы и у нас так было?

— Что же, это дело. Только не так это просто, дядюшка Янош. Один ты в поле не воин. Вот что: приду-ка я к вам утром в воскресенье на хутор, позовем Габора Шаму, других и обсудим, как быть. Кооператив ведь такое дело, что лишь тогда чего-нибудь стоит, ежели его хотят все и не только силы свои и землю, но и разум и душу в него вложат.

1950

Перевод Ю. Шишмонина.

Шули Киш Варга в кооперативе

Землю Шули Киш Варги, рядом с хутором Сильваш, обмежевали, и сейчас целый кусок надела оказался в окружении полей кооператива «Танчич». Шули Киш Варге надо было решать — или он вступит в кооператив, или дадут ему землю в другом месте, и тогда придется переселиться куда-нибудь в Немашсел, на подзол, где поставили сейчас хутора бывшие кулаки.

— Рядом с Шаргачизмашем Сабо селиться опять? Да ни за что на свете!

Долго изводил он себя, да не только себя, но и жену и детишек тоже: находиться рядом с ним в такие минуты было невозможно. Не терпел он и когда жена бросала его на съедение собственным мукам.

— Ну скажи же ты, Мари, скажи, что делать, что? Может, вступить, не уходить? — то и дело привязывался он к ней. Если жена поддавалась, то заводила свое, и к тому же весьма пространно:

— Не знаю я, ничего мне не доверено, никогда ты меня не спрашивал, чего же сейчас спрашиваешь? Дело твое, хозяйское, а что до меня, то, ежели мочи не будет, повешусь, и провались оно тогда все пропадом. — Или еще что-нибудь такое говорила, а он снова на нее наваливался:

— Дура ты, такая-сякая. И всегда была дурой. Чего ты о смерти-то мелешь, подохнуть всегда успеется.

И вот приперло — откладывать решение было уже некуда, потому как торопили: да, мол, или нет. И со внезапной решимостью, которая не раз выручала его в жизни, когда попадал он в трудное положение, Варга отрезал:

— А, была не была, как-нибудь да образуется, и пусть ужо попробуют сесть мне на шею! — И вступил. Смекнул, что не стоит уходить отсюда, с сильвашского черноземья, потому как ежели, случись, развалится вся эта артельщина, то лучше оставаться мужику при своем. Землю наново поделим, и все тут. — Свой кусок я всегда узнаю, хоть сто тракторов его перепашут. Вон на углу участка, где раньше сено стояло — большая акация; прямо от нее по левой меже и направо — двенадцать ланцев[18] или сто пятьдесят саженей. Бояться нечего, Янош Варга хоть и мал, да не обдуришь.

О том же, как дело обернуться может, принимался он думать частенько, но всякий раз бросал, потому что никакой определенности пока что не было.

«Ежели придут американцы, — думал он, — то всем этим Янко Балогам и Габорам Кишам рога пообломают и уйма земли нам останется, разделим сызнова, тогда, даст бог, больше на душу придется, потому как повыпроваживаем коммунистов, как после девятнадцатого, при тогдашнем разделе… — При этой мысли в сердце будто садануло. — Да, но ведь с американцами придет и господин Чатари, и господин Лаци, офицер, воскреснет и господин Эндре Бачо Келемен, другой офицер. Ох, и худо же придется тогда всем здешним, которые поделили между собой их землю, ведь эти господа и после коммуны девятнадцатого хотели вешать — даже здесь, где в то время у них ничего еще и не отняли. А в других местах и вешали. А мы уже сейчас всю пахотную землю поделили и хутора их тоже посметали. Ну а что, ежели коммунисты эти вдруг устанут, — утекали его мысли в другую сторону, — увидят, что дело не идет, они, правда, все вверх дном перевернули да наговорили с три короба, а урожая-то и нет? Образумятся они тогда, махнут рукой, мол, провались оно все пропадом, пусть мужичье делает, что хочет, главное, чтобы земля давала побольше, и городам бы доставалось побольше, да за границу можно было бы продавать. — Но такие размышления кончались почти что пшиком. — Эти на полдороге не остановятся, не из пугливых они, ведь копают-то все глубже и глубже. Сначала только одна, потом три кооперативных группы, а сейчас, почитай, без малого всю деревню втянули. Да еще, мол, не все, настанет и такое, что принятые благодарить будут, потому как не всех еще захотят принять. Кулаков, спекулянтов, ловкачей ни за что не возьмут. Я, правда, не кулак, землю же ведь дали, и не спекулянт, а что человек крутит-вертит свое маленькое хозяйство, как ему получше, так это не в счет. (До рассмотрения себя в третьей категории, в ловкачах, он даже не доходил, ловкачом себя он не считал.)

Когда все эти мысли его и фантазии зашли в тупик и он устал, забрезжила в нем трезвая думка, — раз уж судьба такая, что вступать надо, то уж лучше быть в кооперативе да на черноземье, чем на подзоле, где работы побольше и потяжельше, подзол ведь и запахивать и копать труднее, разве что урожай легко домой носить. Трудодней там хоть отбавляй, ежели только на цифру смотреть — работы-то много, а что до прибыли — тонка струйка, что мука с лотка жерновой мельницы. Хорошо еще, ежели лет за десять хоть раз хороший урожай соберешь, а чтоб и кукуруза уродилась, так это еще того реже, а хозяйству без кукурузы — грош цена. Ежели кукурузу прикупать, так и сало дорого обойдется, и яичница с колбасой, и куриная ножка, ведь и курица не мякиной, а зерном жива.

Все, стало быть, говорило за то, чтобы вступать, оставаться здесь, а там видно будет, времечко куда-нибудь да выведет. А что, ежели?.. Нет, об этом лучше и не думать. Но ухо, конечно, надо держать востро, Янош Варга тоже не лыком шит, даром что Шули Кишем прозывают.

Во время укрупнения землепользования и образования кооперативных групп никто не обращал внимания на Киша Варгу, одним человеком больше, одним меньше, не до того было, чтоб разбираться, какой он, этот Варга. Опять же слишком привередничать не стоило: потому что те, кто вступил в кооператив по истовому убеждению, не первый год в нем работает — пример подают — уверятся, значит, и другие, пообвыкнут, вместе работать научатся — вот какой принцип был. Чем богаты, тем и рады, а небогат радостью не один Киш Варга был. В первый год ведь хозяйствовали только по первому типу[19], вместе лишь пахали да сеяли, потому-то и не разбирались особенно, кто да что.

Впервые о Киш Варге заговорили тогда, когда через пару лет перешли к третьему типу — и земля общей стала, и инвентарь, и план появился — приступили к организации хозяйства коллективного по-настоящему и на совещаниях бригадиров стали обсуждать, кто чем займется. Шули Киш Варгу Габор Киш предложил включить в бригаду Яноша Балога к возчикам. Янош Балог по этому поводу еще ворчал:

— Сколько можно, как есть один старики! Спасибо, старух не подбросили! И на вот тебе, Шули Киш Варгу сюда же! Что я с ним буду делать?

— Приставь его к лошадям, посади на телегу, и само дело пойдет: телега тронется и его потащит. Мешки таскать — слабоват он, в рабочее звено — ненадежен, только спотыкаться об него будут, так что сподручнее всего у тебя. Хлестанет он сивку и побредет себе за плугом. А потом поглядим, сейчас нам не впору об каждом в отдельности гутарить: наиглавнейшее дело — сев, — порешил Габор Киш.

Получил, стало быть, Шули Киш Варга двух лошадок да телегу — не со своего двора. Одну свою лошадь он уже продал, и напрасно ему втолковывали, что в кооперативе от нее и ему прок будет.

— Прок, прок… в кармане сохранней, — пробурчал он про себя и повел животину на базар.

Продал бы и другую, за грош бы отдал, но покупщик сразу не нашелся, а потом по базарам расхаживать времени не стало, потому как пошел слух, что грядет поголовное обобществление и придется домой с хутора переселиться. Как в сорок пятом, когда ставил хутор, впряг он к оставшейся лошади корову и перебрался.

«В извозчики, значит? На собственной земле и при собственной упряжи? — с горечью подумал Варга, когда его спросили, не хочет ли он в бригаду возчиков. Но потом погнал от себя эту горесть. — Все ж лучше, чем в звено, где человека вечно поедом гложут, — в секунду озарило его. — Неистребима была в нем вера в лучшее, которая облекалась обычно в слова: — В кооперативе только тому хорошо, у кого есть постоянное место — будь то лошади, скотина, коровник или свинарник: трудодни только так и могут набежать. Платят посуточно, а делать что? Пока другие ковыряются в земле или потрошат стога на молотилке, посматривай себе наружу из дверей прохладного стойла. Потом я уж найду способ перебраться отсюда в коровник или свинарник. Вот там работа так работа!» — быстро нашел он путь к надежде.

Пока же, само собой, надо и здесь хорошенько трудиться. А работать надо было и в самом деле до седьмого пота. Все лошади в кооперативе из разных упряжей, не привыкшие друг к другу, ведь большинство новых членов если и приводили лошадей, то только по одной. Теперь их надо было ставить в пару, приучать ходить согласно.

Сотня лошадей, разумеется, принесла с собой и характеры сотни своих владельцев, их манеру бить, бранить или голубить. Это проявлялось в норове и повадках животных. К тому же у сотни лошадей и сотня своих собственных характеров, капризов, понятий, так что навести здесь порядок — это тебе не в бирюльки играть. Забот с ними почти как с людьми. Щиплют, грызут, лягают, кусают друг друга лошади, которым не по нраву новая пара. Если они в одной упряжке оказываются — тут прямой вред работе. Одна, скажем, ленивая, другая шалая, того и гляди, вырвется. Третья с придурью — то понесет, а то шагу не ступит, а ежели с грузом, то хомут сдергивает, постромки рвет.

Да и с плугом не лучше — одна тянет, выгнув шею, идет по борозде ровно, а другая трусит себе рядышком и ухом не ведет. Первая, конечно, в поту, в мыле, на холодном октябрьском воздухе пар от нее валит, а на другой, на хитрюге, постромки болтаются, оглобли у задних ног погромыхивают, а шерсть так и лоснится. Вот такая же упряжь и у Шули Киш Варги. Бригадир Янош Балог видит это, подходит и спрашивает:

— Что это у тебя с лошадьми, Янош? Буланая запаленная, что ли? Они обычно сразу взмыливаются.

— Что? А то, уважаемый товарищ (обращение «товарищ», подумал он, этому Балогу будет приятно), что не подходят к друг другу эти лошади. Буланая лошадь шалая, хотя и с запалом, а другая — ровно буйвол. И стара и ленива.

— Менять их уже пробовал? Поставить, скажем, на борозду гнедую?

— По-разному пробовал, товарищ Балог. То вообще не идут, и тогда нормы не вытянешь, то, ежели к примеру, бью эту старую дохлятину, опять буланая спешить начинает, и опять же она тянет плуг, потому что боится не только кнута, но даже взмаха.

— А постромки этой ленивой не подтягивал?

— Э, да что там! Посмотрите-ка, я уже три петли затянул, один черт… Разменять их надо, товарищ, вот что, нашлась бы пара и этой буланой. Думаю, та, что со звездочкой, у Михая Сёке хорошо бы пошла… — пытался Шули Киш Варга подладиться к бригадиру.

— Конечно, надо разменять, подобрать лошадей, попробовать их и с телегой и с плугом, только недосуг сейчас… сеять надо, зима на носу…

Так вот и подлаживался Янош Варга к этим коммунистам, где добрым словом, где пониманием — обычная лесть здесь уже не годится, она как об стенку горох (Шули Киш Варга своим удивительным нюхом уже и это почувствовал), уж больно ему хотелось устроиться у них получше, с особым к себе отношением. Он, Варга, знает толк в лошадях, в упряжи, в пахоте, в загрузке телег — так пусть и бригадир про это знает, а он — хороший друг и кум председателю, Габору Кишу, глядишь, и ему расскажет.

Нелегко, конечно, было Шули Киш Варге вновь к лошадям становиться. В последние годы он уж привык, что на извозе его взрослые сыновья работают — и за лошадьми ходят, и телегу смазывают; и грузят, и возят, а сам он как хозяин туда-сюда разгуливает, хлопочет, важничает, потирает вспотевшую голову, будто по горло увяз в делах и заботах. С тех пор как обзавелся Варга хорошей упряжью, он, случалось, нанимал себе в помощь и поденщиков, которые работали у него на пахоте и на извозе. А когда хозяйство развалилось — кто куда разбежались и старшие сыновья. Самый старший уже на своих хлебах, другой работает в кооперативе и хоть рядом, но независим, трудится в растениеводческой бригаде; один сын — в армии, еще один — на завод ушел, две дочери замуж повыходили, и остался Варга со своею старухой почти в одиночестве.

Доброхотство было, конечно, только внешним обличьем Шули Киш Варги. В душе у него еще сильно зудели увядающие надежды собственника. Когда запахивали поблизости разобранного в прошлом году хутора Сильваш его бывший надел, он, вздыхая, причитал про себя:

— Была эта земля моей, хуторок мой там был, а из этих кусков известняка стена была сложена, те кирпичи от дымовой трубы, корни, которые сейчас выворачивает плуг, остались в земле от моих вырубленных молодых акаций, а куски черепицы и эта покореженная миска — из нашей кухни… сначала она была дочкина, потом прохудилась, а уж под конец из нее собака ела. А здесь была куча навоза, до сих пор земля жирная, кирпично-красная.

Хутор, конечно, можно бы и не ломать, мог бы он жить в нем и сейчас, но тогда пришлось бы надел огораживать, потому как с этой компанией Габора Киша шутки плохи. Беды бы не обобрался, если б его скотина потоптала кооперативные посевы.

А ограда стоила бы кучу денег, и кто знает, не вышло ли бы вскоре так, что, мол, опять «или — или»? Или на хуторе жить, или в красивом деревенском доме, ведь и то сказать, зачем человеку два жилья? А свой деревенский дом он ни за что бы не отдал — всю жизнь ведь провел в убогой лачужке и вот наконец дожил, что чужаки, приезжающие в Уйтелеп, то и дело спрашивают: «Какой дом красивый, чей он?» — «Шули Киш Варги», — отвечают им, и невдомек людям, что за всю жизнь не было у него большего счастья. Даже когда у Сабо Шаргачизмаша денщиком служил, и потому можно было под пули не идти.

Чем еще гордиться ничтожному маленькому человеку? Да, человек он не большой, но зато какой дом у него! Никого не оставляет равнодушным.

Хорошо бы, правда, иметь и дом и хутор — для взрослых детей, но в таком случае давно надо было переписать на них либо дом, либо хутор. Сейчас уж и этого нельзя. Впрочем, и так не годится. На кого записывать-то? На всех нельзя, одному дашь, другие съедят его. А потом еще и перессорятся при всем честном народе… Ох-хо-хо, все прахом, ну просто руки опускаются! Впрочем, пусть сами себе все добывают — чем они лучше меня? (Он забыл, что состояние дала ему новая власть, но ведь долги свои кто поминать любит?)

И вот как-то встал он погожим летним утром и разобрал крышу хутора, а потом и все остальное, что еще пригодно. Даже целые саманные кирпичи и те домой потащил. Сложил в глубине двора — на что-нибудь да сгодятся. «Свое ведь, так сохраннее будет: а развалятся под дождем саманы или перегложут древоточцы и без того уже прогнившие балки и стропила, — пусть! — что мое, то мое», — размышлял Шули Киш Варга и в то же лето весь разобранный хутор перетащил домой.

Пришла и прошла первая артельная осень. И тракторы в поле ревели, и пахари не жалея живота работали — потому что одни тракторы не справлялись с большим количеством внезапно нагрянувших новых работ. На лошадях и пахали, и сеяли, и бороновали. У Шули Киш Варги хлопот был полон рот, и трудодни его тоже множились.

Только вот никак не получилось уйти от лошадей, из возчиков и на какое-нибудь «тепленькое местечко» пристроиться. Как хорошо бы работать в амбаре и зерно, к примеру, выдавать. Там сейчас Боршош Чири.

«Ума не приложу, чего они в нем такого высмотрели, ведь он даже считать не может, — изводился Варга. — Ну да, он же коммунист! Они всегда пристраиваются, где получше. Один за коровами ходит, другой — кладовщик в амбаре, третий — свиней откармливает, четвертый — на рисе сидит, пятый — рыбовод, шестой — бригадир, седьмой — председатель, и черт знает, который там кто еще: солнышко, вишь, только им светит. Но погодите, будет еще и по-другому».

Что значит «по-другому», он, конечно, ясно не представлял. Размышления его далеко не заходили. Иногда, если какие-то сведения просачивались из-за кулацких дверей — что, например, «Голос Америки» говорит, — то в этом «по-другому» он усматривал поворот событий к войне, которая грянет внезапно. Вот интересно, проснемся мы однажды — и никакой мобилизации, никакого призыва, в солдаты идти не надо; замечутся люди туда-сюда на телегах, забегают от бомб, попрячутся, зароются в грязь и в воду; а кругом стреляют, бомбы рвутся, пули свистят… бррр, нехорошо! — плохо, что всему конец придет: здрасьте, мол, другая жизнь на смену пришла.

Но потом от этого дрожь начинала пробирать — в самом деле, что же дальше-то? Спас бы его тогда Шаргачизмаш Сабо. Может, хоть что-то божеское в нем сохранилось, ведь взял же он его в денщики летом сорок четвертого.

Все это, однако, было всего лишь мимолетным видением, вой воображаемых самолетов быстро заглушался пыхтением кооперативных тракторов, и осенним, темным, хоть глаз выколи, утром слышалось уже только постукивание силосорезок, работающих на откормочной базе день и ночь.

Так что вскоре им завладели другие, более реальные мечтания — он всегда был склонен к вещам реальным, особенно нравилось ему все, что было связано с понятиями «получать» и «сносить в дом»: устроиться бы на хорошее место, на лучшее, чем тут с лошадями, а то все прахом — ну и в конце-то концов не юнец же он: на телеге и холодно, и грязь непролазная на дороге. А ты все поезжай да поезжай! В деревню, в поле, на МТС, к амбару, на откормочную базу, к стойлам — конца не видно, и каждый день все сызнова.

Когда же в начале зимы привели большое стадо дойных коров — шестьдесят голов, и это к имевшимся пятидесяти, — у Яноша проснулась надежда: теперь к коровам люди понадобятся — вот бы и мне туда!

И начал он не откладывая предварительную обработку. Еще перед этим распинался он перед бригадиром Яношем Балогом, как он-де во всем толк знает да все умеет: и сейчас, если только чуял, что Балог где-то поблизости, а еще лучше, когда они с Габором Кишем совещались, всегда как-то повод находил, чтобы в громком разговоре с приятелями — иногда даже нарочито, надсадно громко, с целью быть обязательно услышанным — донести до их ушей, насколько он знает толк в коровах; когда в зимние месяцы батрачил у Шаргачизмаша Сабо, в каком порядке содержал его коров: каждое утро скребком и щеткой драил их так, что были они как откормленные сазанчики: и хвосты тоже всем мыл, часа не проходило, чтобы он шести коров не выдаивал, причем каждый раз из-под шести коров по шести ведер молока выносил: здорово обучился коровьему делу — посмотрели бы на его красную пеструшку, Шари, ну прямо рыба скобленая!.. И что вы думаете? — от нее, только что опроставшейся, по восемнадцати литров надаивал!

Если же кто-нибудь из его бригады между прочим замечал, что сейчас, мол, другой порядок: телят к корове не пускают, а с рук поят, то он и на это как сплеча отрубал, да громко, чтобы слышали и Габор Киш, и бригадир, стоявшие в другом конце стойла:

— Что-о-о? Знаю я, куманек, и это, и мы так же делали. Телята из клетей высовывали свои морды за питьем, что твои солдаты, когда за котелком кофе выстраиваются.

Габор Киш с бригадиром, слушая речи Шули Киш Варги, переглядывались и улыбались.

— Слышишь? Варга-то в коровники набивается, — посмеивался Янош Балог. — Может, попробуем?..

— Тебе, видать, избавиться от него захотелось, — отозвался Габор Киш. — Что, намаялся с ним?

— Да нет, не сказать чтоб уж очень намаялся, только знаешь, за ним глаз да глаз нужен. Если с полевой тропинки никто его не видит, то он, чтобы больше наработать, поднимает плуг на два отверстия выше. А грузит на десять — двадцать охапок кукурузных стеблей или на пару вязанок соломы всегда меньше. Ошельмовать ему, как елей на душу. Плутовство в крови. Он и тогда на козе объезжает, если ему и пользы в том никакой.

Вышло, стало быть, что Янош Киш Варга надеялся напрасно, не поставили его к коровам. Главным в новый коровник назначили Яноша Данко, еще и свиноматок ему отвели, а работать туда направили женщин да девчат.

— Надо же, нашли! — нашептывал Шули Киш Варга тем, кого знал еще с прежних времен. — Ну где это видано — женщины-коровницы, девки-свинарки!

— А что ж в этом такого? — взъелся тут на него Михай Сёке. — Кто кормит твою корову, когда тебя дома нету? Не жена разве? А свинье твоей кто задает корму? Жена ведь, а? Ну не едино ли?

— Все ж другое это дело, когда мужик распоряжается, что да к чему. У бабы в руках свинья сроду не раздастся. Или не углядишь — скопытится иль брюхо как у борзой подведет, — пытался спорить Шули Киш Варга.

— И в твоих руках, куманек, не раздастся, коль понятия у тебя нету. А мужик при них есть, Шандор Тот, который у Чатари свинарем-откормщиком был. И ты глянь-ка, как орут у него свиньи, как лезут за жратвой перед каждой кормежкой. Эх, если б только за этим дело было.

— Не добьешься от вас толку, — огорчился про себя Шули Киш Варга, — сами бы небось завидовали, ежели б я туда попал.

Стало быть, и эта надежда не оправдалась. Напрасно испытывал он всевозможные скрытые формы бессознательного приспособления, лести — ни бригадир Янош Балог, ни председатель Габор Киш, ни другие руководители ничем не выказывали ни внимания к нему, ни желания дать работу получше. А ведь он даже и на то пошел, что стал прилежно и аккуратно посещать совещания, обсуждения, собрания, и когда возникали трудности с выражением мнений, когда Габор Киш напрасно умолял собрание, давайте, мол, мужики, высказывайтесь, не молчите, словно воды в рот набрали, чтобы завтра не чертыхались, что не так бы надо, то Шули Киш Варга выступал и, если говорить было нечего, в худшем случае горячо поддерживал предложения руководства. Но и это не помогало. Льстить можно было только прежде, Шаргачизмашу Сабо, например; на ласковое слово тот был жаден, что голодный поросенок на молоко, этим же — как об стенку горох: никак не хотят замечать рвения Шули Киш Варги, его добронамеренности. Эти руководители еще в ту пору, когда землекопами были, привыкли, а со временем еще больше укоренились в своем обыкновении говорить либо угрюмым голосом долга, либо на понукающем языке. Могут и пошутить, и беззлобно побалагурить, но на льстеца смотрят, будто тот по-иностранному выражается, очень недоверчиво. Никак не хотят верить, что Шули Киш Варга ударился, как в сказке, о землю и сделался добрым молодцем. Так просто этого не бывает.

Все, значит, прахом, такого случая, как в сорок пятом при разделе земли, когда была нужда в таком человеке, как Янош Варга, еще раз не будет. «Это надо бы, то надо бы? Кто возьмется? Янош Варга возьмется, даже если по колено в воде да в грязи. Сюда бы надо сходить, туда бы надо сходить, эх, кого бы послать? Шули Киш Варга пойдет! Вот тогда я был хорошим!

А сейчас всему конец. Габор Киш — это тебе не Андраш Рац, не деревенское это руководство. Другая жизнь начинается, черт ее знает, что за жизнь, ежели я не нужен, коров этому шептуну Данко поручают, а зернохранилище — Боршошу. Это они-то надежные? Черта с два! Ведь когда я у Шаргачизмаша Сабо батрачил, они там у него наперегонки за костью бросались… попробовал бы перебросить через забор охапку хвороста или кормовых отбросов маленько! А ведь пробовал же».

Еще раз скакнуло время: уже декабрь, но зима будто отстраняется. В конце ноября уже и снег выпал, подзамораживало даже, а сейчас порою и солнышко выглядывает, и лужи блещут, иней правда выпадает, но на пастбищах зелень еще совсем свежая.

Не спится руководству «Танчича», запахано с осени мало, не смогли справиться с внезапным обилием земли; заморозки на почве да частые дожди вытеснили с полей тракторы, как, впрочем, и лошадей тоже. Но тут, на тебе, погода опять к лучшему обернулась, а ну-ка, возьмем лошадей покрепче и, пока можно, запашем-ка еще под озимые. Не только потому, что таково указание, но и потому, что так к выгоде. Хорошая кукуруза да сахарная свекла лишь по осенней вспашке возможна. Так было и при Чатари и при графе.

Шули Киш Варга опять попал на пахоту. И так как в интересах соревнования нашли полезным пустить плуги не след в след, а так, чтобы каждая упряжка пахала свою полосу, пришлось Шули Киш Варге по всей длине харомнярфшского поля проходить из конца в конец одному.

Одним солнечным утром случилось Яношу Балогу, бригадиру, который проверял пахоту на лошадях, пройти поле не вдоль, как делали это предыдущие руководители, а поперек, прямо по запашному участку, невзирая на килограммовые ошметки сырой земли, облепившие его резиновые сапоги по голенище.

Добравшись до борозды Киш Варги, вытащил он свою дюймовую планку и измерил глубину вспашки.

Измерил в одном месте, во втором, в третьем, и так далее по следу плуга. Шули Киш Варга притворился, будто ничего не замечает, и молча, спокойно погонял себе лошадей, раскачивая болтающиеся на рукоятке плуга вожжи и на ходу приговаривая: «Но-о-о, Линда!» Или: «Давай, Разбой, давай!»

Вдруг слышит, как Янош Балог говорит сзади:

— Эй, Янош, остановись-ка!

Но тот, прикинувшись, будто так старается, что ничего не слышит, спокойненько продолжает идти за плугом, А в душе уже екает — быть сейчас беде!

Янош Балог окликнул еще раз, уже громче. Спасения нет — надо остановиться.

— Тпру-у-у, стой, стой-о-ой! — гаркнул он на лошадей, и те тотчас же повиновались: во время тяжелой Работы понуканья льются на них, как из ушата. — Постой-ка, Янош, постой-ка, — звучал голос Яноша Балога, — ты скажи мне, чем ты здесь занимаешься!

Шули Киш Варга обернулся, не отпуская рукояток плуга, и уставил на бригадира круглые невинные глаза:

— Как чем? Пашу!

— Что ты пашешь, я вижу, но на сколько сантиметров ты пашешь?

— Ну-у, на сколько приказано — на восемь дюймов, то бишь на двадцать сантиметров, вот померяйте, дорогой товарищ, — дюймовки у меня, правда, нету, но есть у меня в кармане маленькая палочка. — И, вынув щепочку, он опускает ее в борозду, прижимая к жирно-блестящему черному земляному срезу.

Совпало, вплоть до одного сантиметра.

— Вижу, вижу, только не думай, что я дурнее тебя. Пошли-ка назад, туда-туда! И брось плуг!

Вернулись ланца на три. Янош Балог остановился.

— Ну-ка, сунь здесь в борозду свою мерку, — сказал он Варге.

Шули Киш Варга повиновался, — вспотел, горел без огня, хотя погода была вовсе не для потения — с северо-востока поддувал пронзительный ветерок.

Щепочка выступала на девичью ладошку, дюйма на два по меньшей мере.

— Что скажешь, где твои восемь дюймов? Здесь даже и шести нету.

— Ума не приложу, как это вышло, — смущенно лепетал Шули Киш Варга, — Наверняка эти дохлые твари плуг здесь подняли, посмотрим-ка в другом место, — рвался он доказать свою невиновность.

Посмотрели. Там было то же самое.

— Как случилось? Как вышло? — сокрушенно качал головой Киш Варга.

Прошли по всей борозде вплоть до тропы. Но ближе к тропе запашка опять была восьмидюймовой.

— Ну просто не знаю, как это вышло, — прикидывался Шули Киш Варга. — Здесь же опять восемь дюймов. Плохо идет этот плуг, так и норовит из земли… — пытался он поправить беду иначе. (Знал, хорошо знал, ведь только увидал, что Янош Балог идет поперек участка, сразу же врезал плуг поглубже. Потом наклонялся, счищая палочкой сорняки и тыквенную плеть, намотавшуюся на нож плуга и, пользуясь моментом, поднимал полевую доску на два отверстия выше. Только не знал он, что видит это и Янош Балог.)

— Беды с этим плугом никакой, Янош Варга, с тобой вот только беда. Пройдись-ка со мной немножко, вон туда по участку, покажу тебе кое-что.

Они зашли по пашне за полосу Шули Киш Варги саженей на пятьдесят, и Янош Балог остановился.

— Глянь-ка отсюда на свою вспашку, что ты видишь?

Шули Киш Варге по-прежнему было невдомек, не мог он понять, чего этот Балог хочет.

— Что вижу? — нехотя отозвался он. — Да ничего не вижу. Вспашка как вспашка. Как у других. Слепых борозд нет, это точно, ручаюсь вам…

— Ну тогда смотри! И не говори, что я к тебе придираюсь. На добрый ланц в сторону от полевой тропы вспашка твоя рыхлая, черная и не блестит. Но дальше, глянь-ка, через все поле, почти что до другой тропы, она коричневая и блестящая, как смола, так и сверкает на солнце. Ты думаешь, почему?

Шули Киш Варга смотрел, смотрел, и сказать ему было нечего. Беда налицо, и как хотелось отколошматить свою дурную башку. Рвался к авторитету перед руководителями и членами кооператива, чтоб не считали его никудышным человеком. И трудодни бы множились. И вот на тебе!

— Ну, как ты думаешь, почему? — настаивал Янош Балог. — Ты должен знать. За плуг становишься не впервой.

— Земля, знать, там сырее, мягче, — выдавил он наконец.

— Нет, Янош, земля не сырее, это ты плуг поднял. Там, где ты зарывал его на восемь дюймов, ближе к обеим тропам, чтобы мы не видели, — думаешь, ослепли мы, да? — так вот там плуг выворачивает зернистую целинную землю, потому что весной так глубоко не запахивали. А там, где ты поднимаешь плуг на шесть дюймов, там она лежит пластами мягкими и наклонными и сверкает, потому что на этой глубине вспашки она вся пропитана водой. Потому-то и липнет земля к плугу и тебе приходится постоянно чистить его палочкой. Так что вставай утром пораньше, коли хочешь нас перемудрить. Видишь — и земля тебя выдает. И ее не обманешь. Если не будет сильных морозов, то весной она так иссохнет, что будет хуже, чем если бы мы ее вообще не вспахивали. А теперь посмотри туда, на вспашку Михая Сёке или Шандора Балла — земля у них, как у тебя, не блестит, и нет таких отвалов.

Шули Киш Варга не находил слов. Такого поворота он не ждал. Свет померк. Улетучились надежды. И все же он пытался как-то оборониться:

— Не знаю, как это вышло, пахал, как всегда.

— В том-то и дело, что как всегда! Как всегда, обманывал. Поднимал плуг, забирал шире — пусть себе множатся трудодни, — смотри, как пучится твоя борозда посреди участка: по той же причине, — и пусть себе множатся наши беды. Но ты ведь очень хорошо знаешь, что с каждого хольда земли, вспаханного таким образом, соберется на десять — пятнадцать центнеров кукурузы меньше, даже если летом будет достаточно дождей. А если сушь — все погорит. Чем же тебе откармливать свиней следующей зимой? А? Чем? Хочешь, чтобы ничего не уродилось и члены кооператива голодали? Потому что сейчас это во вред не только тебе, но и нам тоже. Соображаешь? Нам тоже! Ну, жук колорадский, язва тебя возьми, как прикажешь с тобой поступить?

Так Шули Киш Варга впервые предстал перед лицом совещания руководителей. Решено: тотчас же перевести. Тот, кто обманывает, кому нельзя доверять, ни минуты не может быть пахарем, ни минуты, потому что урожай начинается с пахоты. Вред от такого обмана нельзя устранить в течение всего года, а то и двух.

Перевели его в растениеводческую бригаду. Но там не всегда есть работа. Зимой едва ли чем займешься. Допускали его теперь только к удобрениям и поставке кормов, но, конечно, не в качестве возчика, а только на вилы да на подсобку, и приятели дразнили его частенько: «Ну что, Янош, лучше здесь?»

Он все глотает, огрызается редко, еще ломает голову над тем, что ему делать дома. Держит много мелкой живности, чтобы хоть что-то заработать — хорошо стоят на рынке куры, яйца, откормленные утки, а на рынок Янош ходить не стесняется, даже в соседнюю деревню. А еще, бывает, достает оставшийся от отца сапожный инструмент — недаром же он Варга-сапожник — и чинит соседям старые сапоги и ботинки, если ему, конечно, принесут материал для заплаток и подошв, потому что своего материала у него никакого нет.

Но все это не потому, что его прижало. Нет, запасы у него еще имеются, но расходовать их он пока не хочет. И старый хомяк не дальновиднее, чем Шули Киш Варга.

Ремеслом сапожника он пользуется втихомолку, так, что знают только на соседних улицах. Берет дешевле, чем сапожный кооператив, к тому же вот он, близко, ведь здесь, в Уйтелепе, нет еще ни одной мастерской. Приходит вечером с поля отец, а у ребенка, который только что из школы, каблук оторвался или подошва, отцу тут же и советуют:

— Сходи с дитем через дорогу к Шули Киш Варге, чтоб назавтра сделал.

И Шули Киш Варга делает. Уже более или менее сносно, так что можно и впредь обращаться. Берется уже и за проклейку резиновых сапог, потому что резиновые сапоги почти у всех есть, в чем же еще осеннюю грязь месить? Не очень-то выходит, потому что сноровки нет, да и клей плохой, случается, что недовольные клиенты уже на следующий вечер возвращают сапоги — резиновая заплатка отклеилась, и целый день человек с мокрыми ногами ходил.

Хорошо, склеит заново. Стыд ему сроду глаз не выедал и теперь не выест. Главное, что сможет содержать себя до тех пор, пока не изменится как-нибудь этот непонятный для него мир.

А что он там наработал в растениеводческой бригаде, выяснится весной и летом, и об этом расскажем мы в другой раз. А пока поглядим…

1954

Перевод А. Науменко.

Испытание

Воскресным утром в правлении кооператива шло совещание — решали, когда приступать к уборке урожая. В постановлении правительства тоже говорилось, что убирать следует сразу, как только хлеба достигнут восковой спелости. Уже кое-где на полях виднеются крестцы. Лайош Боршош видел их у соседей на солончаковом плато. Возможно, то была рожь или озимый ячмень, но не все ли равно, если при одном взгляде на них людей охватывало привычное для страды беспокойство. Управиться бы поскорее с уборкой, пока не осыпался колос, а то не ровен час и погореть может хлеб или градом его побьет.

Со слов тех, кто работал в Балосеге на кооперативной земле — окапывали кукурузу, косили люцерну, — разобраться в истинном положении дел было нелегко. Одни говорили, что пшеница еще зеленая, другие утверждали, что на участке Тарка время жатвы уже подошло, потому что кое-где на солончаках рожь уже посветлела.

Расспрашивали и объездчика, живущего на хуторе, — вся округа у него каждый день перед глазами, — но и он не мог с уверенностью сказать, пора ли выходить в поле или надо обождать. Объездчик уклонялся от прямого ответа: колосья, мол, как будто и тут и там желтеют, а зерно еще молочное, и сразу же пускался в воспоминания о том, какую нежную пшеницу убирали, когда он служил у паткошского помещика.

Так ни от кого и не добились ничего путного, да и нельзя принимать решение, основываясь на одних разговорах. Пусть руководители сами обойдут все участки и увидят все своими глазами.

Председателю кооператива, Михаю Шошу, уже под шестьдесят, но он еще полон сил. Когда-то Михай Шош арендовал двадцатихольдовый хутор, ему ли не знать толк в хозяйстве, поэтому его люди и выбрали председателем. В действительности в ту пору на хуторе всем распоряжалась тетка Жужи — обстоятельство, мало кому известное, так как это ловко скрывалось. Поди раскуси человека: в церкви, на рынке, на собрании и в корчме он один, а в кругу домашних, где вернее проявляется его истинный облик, другой.

Второй из руководителей, член правления Банди Чапо (для односельчан он так до самой смерти и останется просто Банди), занимается извозом. Он новый хозяин, землю получил после реформы. Банди — проныра, язык у него хорошо подвешен, за словом в карман не полезет, всегда и во всем держится впереди. Так он оказался и одним из организаторов кооператива, поэтому неудобно было бы не избирать его в правление. Затеял дело — сам и работай. Чапо немало повидал на своем веку, исколесил всю страну — был и сезонным рабочим, и рыночным торговцем, и скупщиком кроличьих шкурок, и в корчме за стойкой торговал, только вот земли у него никогда не было ни пяди. В конце концов он остановился на извозном промысле; имел пару тощих кляч да двух парней-сыновей, с ними возил камни для строительства шоссе, уголь и дрова с железнодорожной станции, хлеб для кооператива — словом, когда что придется.

Третий руководитель, Габор Киш, в прошлом землекоп и батрак-испольщик. Всю жизнь он работал на чужом поле, для себя сажал самое большее несколько грядок картофеля, а для господ за треть урожая обрабатывал свекловичное поле, за четверть урожая — кукурузное.

На другой день спозаранку, задолго до восхода солнца, все трое отправились в путь. Пусть никто не посмеет сказать, что в кооперативе поздно встают — ведь сейчас в деревне не одна пара недоброжелательных глаз следит за ними.

Отправились они на подводе — Балосег расположен, по крайней мере, в двух часах ходьбы от деревни, а они все люди уже не первой молодости. Телега была не кооперативная, а принадлежала Банди Чапо, поскольку немногочисленное пока общественное тягло занято либо на кукурузных полях, либо на перевозке люцерны. До начала жатвы надо привести все остальное в порядок, прополоть кукурузу, сложить люцерну в стога; потом будет уже не до этого, все будут заняты. Общее тягло в такую пору не для прогулок — члены кооператива сжили б членов правления со света, если бы они ради этого взяли с хутора двух лошадей. Да и зачем, если еще накануне Банди Чапо, возвращаясь с совещания, предложил:

— Беды большой я тут не вижу, дядя Михай, запряжем моих. Мне все равно ехать в ту сторону, хочу посмотреть, как растет пшеничка у сыновей. (Пшеничка эта, по правде сказать, была его, а не сыновей, но это никого не касалось. Разве плохо, если человек подстрахует себя со всех сторон?)

Габору Кишу не по душе пришлось предложение Чапо, он предпочел бы пройтись пешком, велосипеда, к сожалению, у него еще нет. Ведь такая услуга ничего хорошего не сулит. Рано или поздно жди попрека за даровую поездку. После второй стопки палинки или третьего стакана вина люди начинают укорять друг друга даже в самых бескорыстных, казалось бы, поступках. Как правило, дорого обходятся одолжения, сделанные из хитрости, расчета и подхалимства. Но, с другой стороны, Кишу было бы стыдно перед остальными членами кооператива, если бы в бухгалтерскую книгу кооператива был внесен расход по оплате телеги, на которой, видите ли, его руководители ездили осматривать пшеницу.

Но Габор Киш так устроен, что из него слова не выжмешь, пока он все как следует не обдумает, а пока он размышлял, двое других успели принять решение. Договорились в половине четвертого утра быть всем в сборе на околице, у мельницы Маурера, откуда они и отправятся. Теперь уже не скажешь, что пойдешь пешком, — остальные двое обидятся, а они, кстати сказать, постарше его. Они могли бы подумать, что Габор Киш смотрит на них свысока да еще кичится: «Я, мол, человек насквозь социалистический, не вам чета». Это было бы некстати еще и потому, что сейчас, когда начали работать сообща, надо стараться сохранять мир, чтобы между членами кооператива не было раздоров. Если у тебя нет согласия дома, в собственном хозяйстве — это твое дело, но если в кооперативе нет единства, вся деревня будет смеяться. Ведь и супругам приходится в начале совместной жизни уступать друг другу, иначе им никогда не жить в согласии.

Поэтому Габор Киш смолчал, когда обсуждали вопрос о поездке, вернее, опоздал высказать свое мнение; поэтому утром он, как и остальные, пришел к мельнице и занял даровое место в чужой телеге. Ни к чему выставлять напоказ свою щепетильность, только врагов наживешь. Конечно, трудно сразу разобраться в таком деле, продумать все до конца, но из соображений, подсказанных опытом, Кишу не нравилась эта поездка.

Приехав на место, руководители кооператива сразу же убедились, что не так-то просто прийти к определенному решению. Все вокруг переливалось красками предурожайной поры. Ярко-зеленая кукуруза, блекло-зеленый картофель, бурая свекла рядом с молочно-желтым ячменем, белесая рожь, золотистая пшеница и зеленовато-желтый овес расцветили округу, в том числе и делянки единоличников.

На общественной ниве пшеница и та была разных оттенков в зависимости от того, кому эта земля принадлежала прежде, что на ней сеяли, в какие сроки она была удобрена, как и когда вспахана. Оттенки пшеницы на различных полосах словно рассказывали о их прежних хозяевах. На участке, в прошлом году еще частном, где хозяин провел лущение стерни или оставил землю под паром, колыхались уже золотисто-желтые колосья; на тех полосках, где прошлый год росла кукуруза и ее окапывали всего раза два, пшеница была еще зеленой, а там, где землю осенью вовсе не перепахивали, — блекло-зеленоватой и слабой.

Комиссия прошлась вдоль участков, осматривая и ощупывая колосья. Михай Шош в раздумье бурчал себе под нос:

— Зерно еще мягкое, молоко течет, кое-где уже желтое, а где еще зеленое… Яровая же вся подряд неспелая…

Он не знал, на что решиться. Будь эта пшеница его собственной, он бы повременил денек-другой, а то и недельку, потому что такой уж это злак — то сразу, в один-два дня, созреет, а то ждешь битую неделю, пока зазолотится.

— Нет, будь она моя, дал бы я ей еще постоять. Пшеницу надо убирать, когда захрустит на зубах, а эта, видите, еще мягкая, как тесто. Хороша та пшеница, — продолжал Шош, — которая не спеша желтеет. Она и сохраняется дольше, зерно у нее твердое, круглое. Хотя, к слову сказать, помню и такой случай: поле у меня было еще сплошь зеленым, а тут подул теплый ветер; через два дня иду и глазам не верю — все созрело. Скорее надо за косу браться, а то хлеб мой осыплется, и все-таки собрал я в ту пору с каждого хольда по двенадцать центнеров, — в раздумье говорил Шош, пальцы его растирали все новые и новые колосья, а Чапо тем временем украшал свою шляпу жгутиками из гибких стебельков.

Габор Киш тихо отозвался:

— Хорошо, коли так, дядя Михай, но не подуй тогда суховей, ваша земля дала бы, пожалуй, и все шестнадцать центнеров, не то что двенадцать.

— Может быть, ты и прав, может быть… Признаюсь, по тридцать крестцов было на хольде, а я с каждого намолачивал всего-навсего по сорок килограммов, хотя снопы были здоровенные. Стебель тоже вымахал высоченный — зайдешь в хлеба, вот до сих пор доставали, — поднес он руку к подбородку.

Так, разговаривая и поучая друг друга, обошли они весь балосегский клин, а потом и харомнярфшское поле, но все никак не могли договориться, когда же дать команду членам кооператива приступить к уборке урожая по заранее разработанному графику.

Михай Шош не хотел брать на себя решение: его пугала ответственность. Он побаивался членов кооператива, партийной организации, Национального комитета, правительства и всех нынешних властей, вероятно, не меньше, чем в прежние времена боялся собственной жены, которая, бывало, бранилась и тогда, когда он спешил приступать к работе, и если откладывал ее в долгий ящик; она ругала его и за то, что он продал скот на базаре, и за то, что, случалось, пригонял его обратно.

Что касается Банди Чапо, то он не слишком разбирался в этом деле, у него никогда не было наметанного хозяйского глаза. Он то уверял, что пора косить, то советовал подождать еще с недельку, ведь и в песне, мол, поется: «Созреть должна пшеница…»

Габор Киш, верный себе, молча размышлял. Но когда они остановились у края одной из больших полос, советуясь, что же сказать дома относительно уборки — ведь нужно же прийти к какому-то решению, пока их не подняли на смех, — Габор Киш наконец решил высказаться:

— Погляди-ка, Банди, и вы, дядя Михай; пшеница наша по первому году еще слишком неодинакова, ведь прежние хозяева у нее были разные. Мне на своем веку не одно лето приходилось косить хлеб и у графа, и на землях капитула, и у Шлезингера, я-то знаю, что такое восковая спелость. Иногда из сил выбьешься, так тяжело срезать сырые стебли. Пшеница, бывает, хоть и пожелтеет, а все еще недозрелая. Зато потом, в крестцах, она доходит, красная, ядреная делается. Наш хлеб еще не таков. Можно было бы, конечно, выкосить отдельные участки, где хлеб созрел, но не стоит для этого приводить сюда все двадцать четыре пары косцов, ведь они перетопчут все поле ради нескольких хольдов. Вот что я вам скажу: надо будет нам еще разок приехать сюда, в поле; как увидим достаточно зрелой пшеницы, чтобы начать уборку, так и объявим об этом. Начнем, а пока дойдет очередь до недозрелых участков, они и поспеют, прямо под косой; между прочим, так поступали и в господском имении.

Михай Шош чувствовал себя неловко — последнее слово осталось не за ним, а ведь он председатель, это его обязанность; но Габор был прав. Руководителям не только рассуждать надо, но и решать.

Банди Чапо был доволен таким оборотом. Тем более что его занимало нечто совсем другое: он все думал, как бы подкинуть в телегу на одну-две кормежки кооперативной люцерны. Во время остановок, когда Габор Киш и Михай Шош обходили нивы, он разнуздывал лошадей, и они то щипали пыльную траву у края дороги, то прихватывали отдельные колоски пшеницы. Пока Киш и Шош совещались, Банди кормил лошадей скошенной люцерной, которую он подцеплял вилами, проезжая, если случалось, мимо. Пускаясь дальше в путь, он собирал недоеденную люцерну в телегу, зачем добру зря пропадать, а при очередной остановке снова подбрасывал ее лошадям. Ведь и всадник и возница рады побаловать свою лошаденку на чужой счет. Банди за свою жизнь привык всегда прихватывать что-нибудь с чужого поля — клочок сена или охапку люцерны, толику ячменя либо сноп овса, пару тыкв или свеклу, несколько початков кукурузы — словом, что попадется. И теперь, как всегда, он возвращался не с пустыми руками. Перед тем как повернуть в обратный путь, он взялся за вилы и подкинул в телегу порядочную охапку люцерны, чтобы дома хорошенько попотчевать лошаденок, раз им выпала честь возить комиссию по кооперативным землям.

Михай Шош смотрел на это сквозь пальцы: он издавна, еще в старые времена, привык к тому, что лошади начальства, когда оно выезжает в поле, всегда едят даровой корм; но Габор Киш глядел на плешину, оставшуюся в ряду скошенной люцерны, так, будто у него вырвали зуб. Он не произносит ни слова, но Банди Чапо чувствует на своей спине его пронизывающий взгляд и, понимая, что Габор весь кипит от гнева, не решается подцепить еще один-два навильника. Бросая в телегу последнюю охапку, Чапо моргает и извиняющимся тоном говорит вслух, имея в виду Киша:

— Бедные лошадки, не кормлены с самого утра; ведь, когда мы выехали, балбесы мои еще не возвратились с гулянки.

Габор упорно молчал, но ясно было, что для Банди это так просто не обойдется. Сейчас Габор все наматывает на ус, а придет время, припомнит. Рано или поздно с Банди произойдет беда, но пока проступков у него особых перед кооперативом нет, а приятелей много. Он не скупится на доброе слово, да и на стаканчик палинки тоже. Чапо может это себе позволить, деньги у него есть — он член кооператива, а сыновья его подрабатывают извозным промыслом.

В первой бригаде ведет косцов Михай Шош, во второй — Банди Чапо, в третьей — Габор Киш. Только теперь люди по-настоящему знакомятся и друг с другом, и с тем, кто как работает.

Косить надо помаленьку: низ стеблей еще сырой; нельзя торопиться и с вязкой снопов: перевясла должны высохнуть, а при поспешной кладке крестцов образуется плесень в снопах, пшеница становится затхлой, а солома — горькой, так что скот ее не ест.

Но уборка — увлекательный труд. Такое радостное чувство поднимается в душе, когда сочные стебли падают под косой, шуршат перевясла и один за другим вырастают крестцы. Напрасно Михай Шош твердит: «Не налегайте, братцы, поспеем», — его слова тут же забываются.

А вместе с тем каждый следит за работой соседа и сравнивает ее со своей. Люди сощуренными от соленого пота глазами исподтишка наблюдают: кто как косит, не узка ли у него полоса, кто высоко забирает или просыпает зерно, у кого остаются кое-где нескошенные стебли, а кто кладет неровный ряд; подмечают, у кого растрепанные снопы, неровный комель или развязывается перевясло. Окончив длиннющий прокос, косцы закуривают: одни — зажатые в зубах трубки, другие — приклеившиеся к губам цигарки. При этом кто зажимает косу под мышкой, кто кладет ее на плечо, но в то же время украдкой поглядывает: не плутует ли кто, не отстает ли? Один прикидывает, чья полоса шире — его или рядом стоящего, а тот, в свою очередь, посматривает, не шире ли у него полоса, чем у соседа. Кто честен и самолюбив, работает не за страх, а за совесть; кто хитер, старается не слишком утруждать себя. Работники добросовестные равняются на лучшей полосе, недобросовестные — по самой узкой, чтобы, упаси бог, не сделать лишнего взмаха.

Об этом, разумеется, пока нет разговора, даже думать не очень задумываются; все выходит как-то само собой — тому причиной и природа крестьянского труда, и сама человеческая натура.

Первая стычка назревала в бригаде Михая Шоша. Племянник председателя Бени Майор, молодой парень, сильный, как буйвол, один из лучших косарей в бригаде, стремясь показать себя, захватывал своими ручищами и огромной, больше метра, косой самую широкую полосу. Не все были так сильны, как он, кое-кто не выдерживал быстрого темпа. Один не поспевал потому, что здоровье не позволяло, другой был истощен нуждой, третьему возраст мешал угнаться за молодежью, хотя, работай он сам по себе, мог бы еще долго продержаться; а Мишка Сабо, еще подросток, вышел в поле впервые вместо больного отца. Мишка в этом деле еще новичок, он не умеет как следует ни отбить, ни наточить косу, ни косить. Отовсюду, с разных улиц, с разных дворов, собрались сюда люди, и только здесь, когда они трудятся рядом, становится ясно, чего стоит каждый.

Бени, повернув уже обратно, смотрит на тех, кто отстает, так, что под его взглядом они готовы провалиться сквозь землю. Он не стесняется даже кое у кого измерять шагами, равна ли выкошенная полоса положенной сажени в ширину.

Однако в этот день все обошлось благополучно. Только под вечер слышался тихий ропот — люди устали. Первый день жатвы не дается легко даже тому, кто привык к физическому труду и занимается им ежедневно, ибо в каждом деле нужна сноровка и каждым труд по-разному утомляет мышцы. Умелые и выносливые косцы нет-нет да и переглядывались, подмигивая, кивали на тех, кто уже выдохся, и их взгляды, казалось, говорили: зачем идут в кооператив те, кому не под силу? Но назавтра — было это около полудня, когда солнце уже приближалось к зениту и легкие, плывущие по небу облака уже не умеряли палящего зноя, когда косили высокую, почти в человеческий рост рожь с сырыми стеблями, которые то и дело наматывались на косы неопытных работников, — в Бени Майоре взыграла спесь, — взглянув на Мишку Сабо, он с вызовом крикнул:

— Где тебя, братец, учили так косить?

Бедный паренек, тыкаясь косой в тяжелую рожь, словно голодный теленок в материнское вымя, ни головы не решался поднять, ни вытереть лицо рукавом рубашки — ведь и это отняло бы время, — а потому со лба, ресниц, с кончика носа, по подбородку, по шее у него струился грязный пот. Мишка бросил робкий взгляд на ражего детину.

— Дома, — чуть слышно пробормотал он.

— Ну так скажи отцу, пусть он сначала научит тебя как следует косить, а потом уж посылает вместо себя. Мы соревнуемся за чистоту выкоса, а в твоем ряду может спрятаться шестинедельный поросенок, этак недолго и первенство потерять.

Бени обращался к одному Мишке, но кое-кто мог отнести его слова на свой счет. Вообще-то он прав, но многие с горечью думали: «Хорошо ему, когда господь наделил его этакой силищей! Зачем я только пришел сюда, к таким хвастунам и зазнайкам, как этот буйвол Бени».

Одни лишь старик Тот, Мишкин дядя, заступился за паренька, но и то по-стариковски кротко:

— Оставь его, Бени, ведь и тебе не так давно было восемнадцать. Никто не родится умелым.

Бени, не сморгнув, отрезал:

— Когда мне было восемнадцать, я первого косца обгонял, а брали меня только вязальщиком.

Михай Шош не вмешивался, хотя в этом споре ему-то и полагалось быть судьей. А что он мог сказать? Что дожил до седых волос и никогда не косил в бригаде, а теперь вот и ему приходится трудно и его полоса не без огрехов? Коса у него старая, на два пальца сработана, а на новую тетка Жужи денег не дала.

— Провались ты со своим кооперативом, — накинулась она на мужа. — До сих пор и эта коса была хороша, а коли плоха, пусть общество купит тебе другую, я швырять деньгами не стану. Ничего путного я еще не видела от вашего кооператива, одни лишь разговоры да собрания без конца!

И дядя Михай предпочел не возражать. Но дни старой косы были сочтены, она уже прогнулась в середине, и Михай держит ее чересчур высоко, боясь, что она сломается в густой ржи, покрыв позором его председательскую голову; по той же причине он и берет слишком поверху, оставляя за собой высокую стерню. Как может старый Шош поучать кого-нибудь, когда на его полосу можно указывать пальцами до тех самых пор, пока тракторы не перепашут все поле под зябь. Кроме того, Бени Майор — его племянник, старик Тот — кум, а отец Мишки Сабо — давнишний приятель, потому они и с ним, в кооперативе; выходит, какой палец ни укуси — все больно.

К счастью, близился край полосы, и Бени накинулся на работу с остервенением, что-то бормоча под нос, — дескать, я работаю только за себя, а зарабатывать хлеб для других не собираюсь; он косил с яростью, точно срывая зло на налитых колосьях ржи, нарочно захватывая ряд все шире и шире.

В это время вспыхнула ссора и в бригаде Банди Чапо. Правда, не из-за того, кто как работает, а из-за воды, хотя глухое недовольство родилось и сгущалось, как грозовая туча, именно по первой причине. Мальчишка-водонос, Янчи Телеки, едва поспевал подносить воду — пили помногу, — и не по какой иной причине, а просто по бестолковости и неопытности, каждый раз он начинал раздавать воду с первого косаря. Бочка находилась далеко, жажда равно мучила всех, каждый пил большими кружками, и, пока доходила очередь до последних в ряду, воды не оставалось. Солнце жгло беспощадно, сырая тяжелая рожь выматывала силы, во рту пересыхало, и люди изнемогали. А мальчишка всякий раз, поднося воду, раздавал ее все с того же конца, и в последних рядах стали громко возмущаться.

— Погоди, щепок, вот поддену тебя косой, если ты опять будешь поить только первых! — вскричал Янко Тот, который замыкал цепь косцов, и обрушился на Банди Чапо: — Тебе только возчиком быть да кроличьи шкуры собирать, ты даже распорядиться не умеешь как следует. Нечего в таком случае лезть вперед. Иди-ка к нам в задние ряды да помучайся, тогда поймешь, почем фунт лиха!

У одного лишь Габора Киша все шло тихо и мирно. Он уверенно, не спеша шел впереди и старался, чтобы его бригада не только не отставала от других, а даже чуть-чуть их обгоняла; при этом, однако, внимательно следил за своими работниками. Мальчишке-водоносу он сразу сказал:

— Каждый раз, сынок, начинай с другого конца, чтобы вода доставалась всем и оставалась свежей.

Если какой-нибудь лентяй не чисто выкашивал полосу, Габор после поворота останавливался возле него и, незаметно для других, смотрел, как тот работает, а потом говорил что-нибудь не относящееся к делу или как бы вскользь замечал: «У тебя, друг, наверно, оселок плохой», или: «У тебя, мол, коса неважно захватывает — нехороша, видно, заводская разводка; что ни говори, теперь уже нет таких клинков, как в старое время». Уличенный тотчас спешил подтвердить:

— Да, оселок никуда не годится, все лавочник, дьявол, виноват. — И, подтянувшись, вкладывал в работу всю силу и умение. Киш знал, что хороший глаз стоит больше, чем плохое слово. Он зорко следил за ритмом работы; с утра, после отбивки кос, пока они еще не притупились, Киш шел быстрее и растягивал за собой бригаду, но никогда не давал косцам далеко уходить друг от друга и рассеиваться по полю. Он не допускал, чтобы в его бригаде были отстающие, и, если видел, что тот, кто посильнее, из лихачества забирает большую полосу или обгоняет переднего, Киш неслышно для других обращался к нему:

— Не жми так, сынок, пусть остальные подоспеют.

А когда кто-либо из лучших косцов его бригады, например Ференц Михаи, начинал нашептывать ему о том, что у некоторых косцов полосы слишком узки, Киш так же тихо говорил ему:

— Видишь, Ференц, если ты можешь сделать больше, делай, но не попрекай других. Если же тебе неохота отдавать обществу все силы, лучше выкашивай столько же, сколько остальные. Норму каждый в силах выполнить и даже слегка перекрыть. Надо, чтобы здесь у нас стало законом — не грызть друг друга, как при старом режиме на господской земле. Понял? Не советую тебе поднимать шум, к хорошему это не приведет. А с тобой придется разбираться в партийной ячейке.

В послеобеденное время девушки-вязальщицы, пока их отцы, отобедав, дремали, спешили выложить матерям, приносившим еду в узелках, кошелках и кувшинах, все новости; рассказывали о всяких неполадках в бригадах и о том, что каждый на поле собой представляет. Бени Майор — зазнайка, Банди Чапо — пройдоха и невыносимый крикун, Боршош жует табак, и у того, кто пьет после него из ковша воду, рот перекашивает от горечи, а председатель, старый Шош, — беспомощен и труслив, не умеет навести порядок, никто его не боится, не слушает, и поэтому в бригаде Шоша постоянные ссоры. Не лучше обстоит дело и в бригаде Чапо. Боршош Чири, вон тот черный, кривоногий, с трубкой во рту, поругался с горлопаном Янко Тотом, который злился на то, что его поставили последним в ряду. Один раз, когда Чапо отлучился, а его помощник Боршош шел первым косцом, он-то и сделал какое-то замечание Янко. В ответ тот взорвался:

— Ты, почтенный, как я вижу, хочешь здесь командовать? Но кто ты такой? Зола из трубки… Как стукну тебя, так ты головой солнце заденешь!

Боршош Чири (Чири — цыпленок, его так прозвали за маленький рост) налетел на Янко с косой, крича, что отсечет ему голову, будь он хоть еще вдвое выше, не испугаешь! И действительно привел бы в исполнение свою угрозу — он ведь бешеный, — если бы его не схватили. Не подоспей дядюшка Киш, оказавшийся со своей бригадой неподалеку, могло бы произойти смертоубийство. Да, вот кто настоящий человек, так это Габор Киш, хорошо в его бригаде: там всегда песни, шутки и работа спорится. У нас же постоянные ссоры и брань…

Так рассказывали матерям девушки из бригад Шоша и Чапо.

Женщины не замедлили раззвонить по всей деревне о неурядицах в балосегском кооперативе, и пошли пересуды у колодцев, под окнами, на мельнице и на базаре. Мать Мишки Сабо, узнав, что сказал ее сыну Бени Майор, осыпала обидчика проклятиями и, взывая к сочувствию окружавших ее женщин, приговаривала: «Чтоб ему лопнуть, этому буйволу… Чтоб он потерял свою силу навеки да так ослабел, что до самой смерти даже на кровать вползал на четвереньках… Накажи его господь бог, чтоб он и штаны не смог натянуть, раз ему жалко, что сын заменил больного отца!»

Но едва улучшалась погода либо полоса попадалась полегче, как все веселели, громы и молнии рассеивались. К середине дня, когда, закончив работу на одном участке, бригады сходились поближе, знакомые перебрасывались шутками.

Вот вязальщица из третьей бригады, Эржи Сабо, с которой Имре Варга из второй бригады обычно по вечерам танцевал, нагнувшись, блеснула икрами.

— Эй, Эржи, у тебя из-под пятницы суббота видна! — игриво восклицает Имре.

А Эржи ему в ответ:

— Разве от тебя дождешься умного слова? Ты, Имре Варга, глупый птенец.

— Так чего же ты ругаешься? Иль не слышишь, как я сладко пою? — острит Имре.

Габор Киш иногда перекликается с Чири Боршошем:

— Иди сюда, старина, у нас хороший табачок, сладкий, как сахар!

По вечерам все три бригады сходились вместе. Поужинав жаренным на костре салом, молодежь затягивала песни и пускалась в пляс на площадке за жнивьем. Старики заводили долгую беседу, рассевшись не по бригадам, а кто где хотел, группками; толковали о политике, критиковали руководителей кооператива и деревенские власти или подсчитывали, какой снимут урожай и что надо им, кооператорам, сделать в будущем году, чтобы его улучшить.

За минувшее время все уже успели убедиться в беспомощности Михая Шоша и в плутовстве Банди Чапо. Этот Чапо вертит стариком Шошем как хочет. Когда начинают новый участок и его бригаде достается хорошая, ровная земля и прямые, легкие для косы хлеба, Банди помалкивает, но, если ему попадается полегшая либо заросшая сорняком пшеница, он протестует и предлагает тянуть жребий, кому какое счастье выпадет, потому что несправедливо, видите ли, что на его долю постоянно приходятся тяжелые участки. Все это, конечно, выдумки; тяжелые участки достаются и другим, но Чапо вечно ловчит. На легкой, редкой полосе он приказывает делать снопы потоньше, чтобы казалось, будто у него не меньше крестцов, чем у остальных; когда по утрам все три бригады сообща готовят перевясла для снопов, он всегда повернет дело так, будто его бригада успела больше других, а на деле вместо восемнадцати перевясел девицы клали в одни пучок только по четырнадцать — пятнадцать, и это обнаружилось, когда стали вязать снопы, — перевясел то и дело не хватало. Поэтому было решено, чтобы каждая бригада сама готовила для себя перевясла. Уж если обманывать, то самих себя.

Но больше всего люди злились на Чапо за то, что он все время норовил отвертеться от тяжелой работы. Если старик Шош собирался поехать в поле посмотреть, какой участок на очереди, чтобы наметить, куда и в какой очередности утром вывести бригады, Чапо настаивал, чтобы решать не в одиночку, а сообща, с Габором Кишем вместе: того, мол, требует демократия. Поступал же он так, желая хоть на некоторое время увильнуть от работы. Всякий раз, когда жара была особо сильна либо ему попадалась полегшая или сырая пшеница, Чапо предлагал ехать осматривать поля, считать крестцы, обмерять участки, проверять кукурузу, люцерну и скот и вообще посмотреть хозяйство. Да и собственная бригада Чапо тоже была на него в обиде — как только попадется тяжелый участок, бригадир под любым предлогом куда-нибудь улизнет. Не опасайся Банди Габора Киша, он бы все время бездельничал и прохлаждался в тени деревьев или заглядывал в корчму по примеру прежних, артельных старшин и возчиков, которые всякими правдами и неправдами отлынивали от дела и улепетывали на хутор или в деревню попивать пиво в корчме, в то время как рабочие артелей томились от нестерпимого зноя в поле, где даже холодной воды не всегда было вдосталь. Если же эта лиса Чапо не мог придумать никакой уловки, он откладывал косу и начинал жаловаться на колики в животе. Мало того, он даже вертихвостку Шари, свою дочь, которая всю ночь до зари гуляет с парнями, а утром на заготовке перевясел стоя спит да еще грубит, если ей желают приятных сновидений, берет под свою защиту. Стоит бригадиру куда-нибудь отлучиться, как Шари, вместо того чтобы самой вязать снопы или подменить кого-нибудь из уставших вязальщиц, садится на краю полосы отдыхать. За перевяслами она никогда не побежит. Другие чуть не падают от усталости, таская на себе снопы, а она знай разгуливает по полю, как барыня, поигрывая серпом.

Так во время вечернего отдыха косцы, покуривая трубки, судили и рядили о делах своих бригад.

Когда пришла пора возить хлеб с поля, опять держали большой совет. Как только связали последний сноп, убрали все до последнего колоска и сложили в копны, Михай Шош распорядился:

— Девушки-вязальщицы могут идти домой, а мужчины пусть соберутся на краю поля: надобно решать, как вывозить урожай. Ждать нельзя ни дня, ни часа — тягла мало, крестцов много, отдыхать не придется до тех пор, пока все зерно не засыплем в амбар и не раздадим людям.

Сошлись возле оврага, под старой акацией, и старый Шош доложил о том, что его беспокоило. Они сложили чуть ли не три тысячи, точнее, две тысячи девятьсот семьдесят шесть крестцов, а кооператив располагает только четырьмя повозками: двумя упряжками лошадей и двумя парами волов. Трактористы сейчас лущат стерню и поднимают пары, это тоже дело спешное, а другого тягла нет, просить же в верхах о помощи неудобно — о кооперативе пойдет плохая слава; придется, видимо, нанять возчиков, ибо, даже если не будет дождя, на четырех подводах такую прорву крестцов раньше чем за две недели с поля никак не вывезти.

Банди поддержал это предложение, тотчас смекнув, что и его подвода здесь пригодится. И сам заработает да кое-что и его лошадкам из общественного добра перепадет.

Но Чири Боршош именно поэтому и выступил против:

— Ни к чему нам возчики. Слишком много крадут, всегда у них полная торба, дома дают лошадям полову, а тут скармливают драгоценное зерно, уж я-то их знаю! — И он посмотрел на Чапо.

Янош Тот хотя и имел зуб против Чири — во время уборки они ведь поцапались, — но еще больше он завидовал Чапо, а потому стал на сторону Чири.

— Над нами не каплет, успеем, все равно у нас нет другого дела. Зачем тратить так много пшеницы на возчиков? По-моему, надо не скирдовать хлеб, а возить его прямо на молотилку, как это делалось прежде у помещиков…

Но в Михае Шоше проснулся опытный хозяин, ведь он на собственной шкуре испытал, что такое перевозка и обмолот.

— Только с твоим разумом, Янош, можно такое придумать! — с насмешкой одернул он Тота. — Молотилка принимает за день четыреста крестцов, а наши четыре телеги завезут, дай бог, двести. Да и для засыпки семян в амбар тоже нужно тягло… Если сделать по-твоему, нам с обмолотом до октября не управиться, а последнее зерно прорастет прямо на стерне. Об этом ты подумал, голова?

Янош вскипел. Горяч, да и за словом в карман он не лезет:

— А вашу голову мы все оценили во время уборки. Если бы не Габор Киш, мы и сейчас, наверно, торчали бы на харомнярфшском поле.

Атмосфера накалялась, каждый отстаивал свое мнение. Один кричал: «Чепуху несет Янко, ни одного путного слова!», другой с пеной у рта доказывал, что незачем нанимать возчиков, надо сперва заскирдовать хлеб, а потом уже обмолачивать; на это ему возражали, что тогда скирды застоятся в поле, они могут сгореть, промокнут крестцы. А кооператив, доказывал Имре Варга, отстанет в соревновании по уборке хлеба и сдаче его государству. Габор Ковач, отец восьмерых детей, спрашивал, когда же будет хлеб, он не может ждать, ведь его семья и сейчас уже ест мамалыгу.

Поднялся гвалт, кричали все. Напрасно Михай Шош пытался утихомирить народ — никто его не слушал. Во вспыхнувшем споре обнаружились не только острые разногласия по вопросу о том, как вывозить собранный урожай, но и накопившиеся за время уборки злость и зависть. Тот, кто работал кое-как, ссылаясь на плохую косу или на слабое здоровье, теперь не прочь был стать и скирдовальщиком, если сумеет. Каждый считал, что вилами он орудует лучше, чем косой. Новая работа — новый распорядок. Видно было, что многих беспокоит именно это, как будут распределены обязанности и кто куда попадет. Габор Киш уже давно просил слова, но в этом столь внезапно поднявшемся гомоне никто даже не обратил на него внимания, пока наконец верзила Бени Майор не рявкнул во всю силу своих легких:

— Тихо, черт вас подери!

Все, вздрогнув от испуга, повернулись к нему и увидели, что Киш хочет что-то сказать.

— Подождите, люди, давайте совет держать, как нам быть, — начал Габор. Он не приказывал, даже не предлагал, а говорил просто, словно вслух рассуждая сам с собой.

Хотя рев Бени Майора и прервал спор, но страсти не остыли, и многие сдерживались, выражая свою невысказанную правду шепотом. Соседи останавливали ропщущих. Ферко Михай, строго взглянув на Янко Тота, шикнул:

— Да перестань ты наконец глотку драть…

— Первый вопрос, люди, как сподручнее молотить: брать снопы со скирд или прямо из крестцов, — начал Габор Киш. — Если из крестцов, то не надо скирдовать, так мы выиграем время, но если вдруг пойдут дожди — а этого предсказать нельзя, — тогда хоть ложись рядом с хлебами и загорай, пока они просохнут. Хлеб в крестцах сушить придется, иначе он прорастет. Бросить в молотилку сырой колос — зерно выйдет сырое, его опять надо сушить. Солома, может, и просохнет, но кострика и вымолотки покроются плесенью. Тоже не дело. Если же возить к молотилке из крестцов, то с четырьмя телегами далеко не уедем, и тут дядя Михай верно говорит — нам нужно, по крайней мере, десять телег. Семь-восемь телег возили бы крестцы на молотилку, а две-три — обмолоченное зерно в деревню. Не можем же мы оставлять его под открытым небом. Хуже и не придумаешь.

Если же мы перевезем все на своих четырех подводах и сначала сложим скирды, а потом начнем обмолот, то, как справедливо заметил дядя Михай, это затянется надолго. Одна подвода, как ни считай, как ни прикидывай, за день с рассвета до поздней ночи может в среднем перевезти шестьдесят крестцов. Четыре подводы — двести сорок. Даже если все будет благополучно — ось не сломается, обод не спадет, не подымется ветер, не польет дождь, — на перевозку уйдет две недели. А это большой срок, и, правильно сказал Габор Ковач, у многих уже и сейчас дома нет куска хлеба. Прав и Имре Варга: мы не должны отставать ни с окончанием уборки, ни со сдачей хлеба государству, ни с обработкой стерни, ни с подъемом паров. Да к тому же нам надо выиграть и соревнование, не выставлять же самих себя на посмешище, если нас вызвал кооператив из Шандормайора! Не за горами третий покос люцерны и закладка кукурузы на силос, тягло и там понадобится, не оставлять же корма в поле — словом, я думаю, надо нанять возчиков, раз мы еще не можем справиться сами.

Все сказанное Габором звучало убедительно, Чири Боршош и его сторонники вздыхали только над тем, сколько пшеницы потребуют возчики. За каждый крестец им нужно будет дать, по крайней мере, по два килограмма пшеницы, хотя они наверняка запросят по три: значит, за тысячу крестцов — двадцать центнеров. Как бы пригодилась эта пшеница! На каждую семью пришелся бы лишний центнер зерна, хлеб на целый месяц.

— Все это верно, — сказал Киш, — но из ничего ничего не бывает. Когда мы обзаведемся лошадьми, быками и тягачами, тогда все зерно будет оставаться у нас. А сейчас ничего другого не придумаешь, опоздаем вывезти хлеб — убытков не оберешься.

Разумное слово взяло верх. Решено было нанять шестерых возчиков, чтобы поскорее сложить скирды. Скирдовальщиков хватит с избытком, можно всех людей поставить на укладку.

Верно предвидели Боршош и его друзья: дело с перевозкой не ладилось. К тому же и Чапо нельзя было не включать в число возчиков. Ведь он один из руководителей кооператива и до сих пор ни в чем таком не провинился, за что его следовало бы выставить, — земля его вошла в общий кооперативный клин, и трудился он вместе со всеми. Ну, а если Чапо нельзя выгнать, то нельзя и обходить. К тому же тягло, имевшееся у троих членов кооператива, надо обязательно использовать. Иначе и нельзя, легко сказать — нанять возчиков, а где их найдешь в такое горячее время, когда все спешат поскорее свезти хлеб на тока, ссыпать зерно в амбар, в собственный чулан и смолоть его на мельнице? Недельки через две, когда у каждого хлеб будет уже дома, возчиков можно будет нанять хоть сотню. Прежде у господ тоже так бывало. Крестьяне брались за доставку чужого хлеба, лишь управившись со своим, хоть и скудным.

Пришлось-таки обратиться к Банди Чапо; он знаком с возчиками, пусть подыщет хотя бы человек шесть. И Банди сколотил бригаду возчиков, причем так ловко, что одна-две подводы возили собственное зерно и успевали заезжать к разбросанным по всей округе молотилкам, а остальные работали для балосегского кооператива.

Возчики доставили немало досады членам кооператива. Работая у помещиков или безлошадных крестьян при старом режиме, они привыкли действовать по поговорке: «Быку на току рот не завязывают», а потому и сейчас набивали кооперативным хлебом утробы своих лошадей. При господах приходилось «подмазывать» только объездчиков, угощать их палинкой, и те закрывали глаза на то, сколько пожирают лошади и сколько воруют возчики. А безлошадный крестьянин, собрав сверх ожидания повозку испольной кукурузы, был рад заполучить хоть какое-нибудь тягло и, чтобы не прослыть скрягой, не обращал внимания, бедняга, на мелочи и кормил до отвала чужих лошадей. В кооперативе же договорились, что возчики привезут собственный корм, и они для видимости захватили с собой немного сухой осоки и отавы — пускай лошадки, вволю наевшись ячменя, овса и ржи, закусят осокой, чтобы после обильного корма не случилось у них заворота кишок: и животному, как человеку, быстро надоедает одна и та же, даже хорошая, пища, ведь и нам приятно, пресытившись мясом, выпить винца или поесть салата.

Михаю Шошу и в голову не приходило, что можно устроить все по-другому; ведь так повелось, что добрый хозяин для лошади ничего не жалеет. Во время уборки или перевозки урожая каждый конь ест до отвала, если только для этого найдется время. От зари до позднего вечера лошадь кормится, когда стоит при нагрузке или разгрузке. Иногда и обед так проходит: кое-как перекусит хозяин, наспех даст корма лошади — и поехали дальше! Его подгоняет время, пришпоривают дела, одно за другим — то собираются тучи, то налетает ветер, то поторапливает молотилка, а там уже подоспел срок пахать или выполнять обязательства по контракту — всего не перечесть. Да к тому же Михай Шош ни на минуту не слезал с верхушки стога и не мог уследить за всем, что делалось внизу; и просто не видел, как возчики при каждом удобном случае собирали остатки снопов и бросали их лошадям, а те, обгрызая лишь драгоценные вершки, разбрасывали и мяли копытами все остальное, отбиваясь от назойливых мух, так что возле скирды куча зерна, смешанного с пылью, доходила лошадям до самых бабок. В людях кипела злоба, но они сдерживали себя, считая, что вмешаться в это дело обязан председатель. Если замечание сделает рядовой член кооператива, горластые возчики непременно огрызнутся: «Что у вас тут за порядки, приказывает каждый кому не лень! Кто же здесь хозяин?»

Среди бывших поденщиков мало кто умеет хорошо метать стога. А делать это кое-как, чтобы стог получился с проваленной верхушкой и ямами, в которые может затечь дождевая вода, кооператорам никак не годится — нескладный стог, как говорится, и собака облает.

Ладный, ровный, радующий глаз стог, хорошо уложенный и укрепленный так, чтоб с него без задержки скатывалась вода, — это вопрос не только целесообразности и пользы, но и чести, тем более что крестьяне со всей округи приходят специально посмотреть на кооперативные стога.

Поэтому-то Михай Шош, который все же когда-то и сам был хозяином и не раз правил скирды, бессменно стоял наверху. Он причесывал, подбивал, оправлял, вязал гребень. У него не было даже времени сойти вниз выкурить трубку, ведь снопы подавались непрерывным потоком, и полтора десятка человек не могли прекратить работу из-за того, что одному из них вдруг захотелось подымить. Когда становилось невмоготу, Махай тайком запихивал табак себе за щеку, скрывая это от всех столь же тщательно, как прежде бывало от тетки Жужи, — не должны знать члены кооператива, что председатель жует табак. Но что прикажете делать, когда он с завтрака до обеда и с обода до ужина торчит на стогу? А тут нельзя ни трубку разжечь, ни сигарету выкурить! Порядочный человек и на двор-то только до работы сходит. В прежние времена, конечно, случалось, что укладчики тайком от управителя и объездчика курили на скирде хорошо прикрывавшиеся глиняные трубки. Правда, не было случая, чтобы их обнаружили или приключился пожар, потому что укладчики ловко зажимали трубку в кулаке, а сделав несколько затяжек и насладившись дымком, тут же гасили трубку и закладывали табак за щеку. И прежде заядлые курильщики грызли холодный мундштук, а если ему кричали: «Эй, вы, никак, курите, папаша», — он вынимал трубку изо рта и показывал, что она, дескать, у него не горит. Но председателю теперь нельзя подавать дурной пример, даже с пустой трубкой, а потому Шош украдкой и запихивает в рот щепотку табаку.

Чири Боршош, тот не стесняется, открыто жует табак. Проработав много лет скирдовальщиком в господском имении в Шандормайоре, он укладывал такие огромные стога, что ни лестница, ни вилы уже не доставали до верха, снопы подавал подъемный кран, и Боршош привык к жвачке.

Из-за того, что стог правили двое людей с обоих концов одновременно, произошла неувязка. Михай Шош и Боршош Лайош выравнивали края, вершили и увязывали каждый на свой лад, а когда встретились на середине, стог выглядел так, словно повстречались два недруга, — обе половинки стога косили в разные стороны. Люди подшучивали и посмеивались над тем, что часть, которую клал Чири, перекошена влево, а та, что вел Шош, — вправо; скирдовальщики заворчали, обвиняя один другого в неправильной укладке либо в неумелом выведении гребня, но оба дружно огрызались сверху на своих критиков: «Сделай лучше, коли сумеешь!»

Правда, можно было и так устроить, чтобы каждый из мастеров укладывал бы свою, отдельную скирду, но члены кооператива на это не соглашались, нельзя дробить хлеб, не хватит брезентов, и, если, чего доброго, зарядит дождь, стога промокнут до самой земли. Возчиков тоже не устраивало, чтобы стог метал один мастер, с одного конца, ведь их наняли работать, а не околачиваться рядом в ожидании своей очереди — они хотели подвозить снопы беспрерывно. Сейчас они могли подъезжать к скирде с двух сторон, разгружаться за считанные минуты и гнать обратно в поле, где руководил погрузкой Габор Киш. Он не только подавал снопы, но и учитывал, сколько крестцов грузит каждый возчик, заставляя их забирать все начисто и развязавшиеся снопы грузить тоже, потому как возчик думает лишь о заработке, ему платят за перевезенные крестцы, а до того, что от них остается на жнивье, ему и дела нет.

Киш обязан был следить и за тем, чтобы на телегах не ломали, не топтали, не трясли снопы, как это привыкли делать, работая на господ, когда возчики так швыряли снопы на подводу, что зерно толстым слоем покрывало рогожу, чтобы потом это зерно собрать, ссыпать в торбу и увезти домой. Тогда и у Шлезингера, и в капитуле не очень-то наблюдали за мелочами, а объездчики любили выпить, так что по субботам возчики увозили под соломой целые мешки уворованного таким образом зерна. Бедняк кормится, как может, а господам на их век хватит — таков был принцип в те времена; но теперь, в кооперативе, собрались тоже не богачи, и старые порядки пора забыть.

А Банди Чапо между тем распоряжался возчиками так, словно он был их подрядчиком, а не одним из руководителей кооператива.

Гудит молотилка, заглатывая снопы, а зерно то льется потоком, то еле-еле капает по зернышку. Михай Шош — весовщик, Чапо и Габор Киш стоят у барабана и «кормят» молотилку; Бени Майор и Фери Михаи грузят и считают мешки, сопровождая подводы до общественного амбара и к домам членов кооператива. Оба до краев налиты палинкой, вином, пивом — всем, чем их потчуют те, кому они привозят хлеб, то есть жизнь. У Бени Майора глаза красные, только так заметно, а Ференц Михаи то и дело громко покрикивает, подходящий для грузчика головной убор — истрепанная кепка — лихо сдвинута на макушку. Оба бросают мешки на подводы и сгружают их оттуда с такой легкостью, будто для них это детские игрушки. Оно и впрямь, приятная и чистая это работа — возиться с мешками; разумеется, лишь для того, кому она под силу. Но таких силачей немного. Тут нужны здоровые сердце и легкие, крепкие плечи, здоровенная спина и сильные руки, ноги — как раз то, что у стариков уже поизносилось, а молодым надо еще наживать. Грузчики, чувствуя свою силу да еще подогреваемые винными парами, всегда смотрят на остальных немного свысока.

А остальные, обыкновенные смертные, стоят у скирд, укладывают солому, возятся с половой. Им это приходится делать по очереди, потому что слушать, как гудит молотилка, даже смотреть на нее — немалое удовольствие, но долго торчать в этой пыли, в шуме и жарище — не такое уж завидное развлечение.

А дело между тем подвигается вперед, потому что так оно и должно быть. Те, что сегодня скирдуют или подают снопы, завтра пойдут на укладку соломы, к транспортеру. На полове трудятся девушки, заменившие отцов и братьев. Работают они в туче пыли, но так уж принято считать, что молодым девчонкам со здоровыми легкими и свежей кровью все на пользу. У них тонкие, но сильные руки, мускулистые розово-смуглые ноги, а крепкие мышцы и упругая грудь — надежная броня для сердца и легких.

Страда — проверка для человека, здесь выясняется все, на что он способен. На косовице — работе, одинаковой для всех, — быстро увидишь отстающих: покинуть ряд нельзя ни на секунду. А вот когда идет обмолот, люди рассыпаются кто в поле, кто у подвод, кто у скирд, кто на лестницах, одному за всеми не уследить; теперь коллективом командует молотилка. И служить ей надо исправно: она то захлебывается от снопов, то гудит на холостом ходу, то в ней заест шестерни или остановится грохот — и зерно уходит в солому, то соскальзывает ремень с маховика, не доглядит один — и по его вине остановится вся работа.

Теперь каждому ясно, что мало хорошо утрамбовать, огладить и подбить стога, мало и расположить их таким образом, чтобы между ними могла стать молотилка, прошел барабан, опускался лоток и, что еще важнее, чтобы девушки, сгребающие солому, уместились с другой стороны машины, следует учитывать еще и направление ветра. Хозяев раньше это мало тревожило, богачам до зрения рабочих дела нет, они беспокоились только о том, хорошо ли уложены их скирды и солома. А поденщики на молотьбе, которым пыль и труха летели в глаза, только и могли, что крыть хозяина за то, что нет, мол, у него ни соображения, ни сочувствия к людям; не хватает ума догадаться и ставить скирды так, чтобы ветер не дул в лицо рабочим.

Теперь во всех бедах винили Михая Шоша. Ветер обычно здесь дует с севера или с юга, окутывая пылью молотилку то с одной, то с другой стороны. Тот, кто работает в пыли, злится и ругает Шоша. Но если молотилку поставить боком к ветру или ветер дует с запада, то с вала сбивается приводной ремень. Напрасно машинист смазывает его канифолью: ремень дрожит под напором ветра, середина его вздувается, набегает вперед, а затем он слетает, извиваясь, как брошенная в огонь змея.

Мишка Сабо, оплошав на косовице, постеснялся стать к молотилке, и вместо него явился старший брат Яни, который исколесил уже полстраны, поработал на заводах, на железных дорогах и в шахтах, нигде не прижился, но зато хорошо усвоил все уловки лодырей и плутов.

Янко зачислили в бригаду Боршоша, но он не чувствовал себя ее членом и все время бездельничал. Когда приходит черед его шестерке, вооружившись вилами, стать у скирды, всякий раз на месте оказываются только пятеро, а Янко и след простыл. Он пьет прохладную воду из бочки или обливает себя, а потом торчит у трактора, но так как около машины нельзя курить, долго там не задерживается и, свернув козью ножку, направляется шагов за сто к меже, садится под старую акацию, прислоняется спиной к ее стволу и, спокойно глядя на гудящую, изрыгающую облака пыли машину, покуривает. Докурив, он затаптывает окурок в землю и не спеша возвращается на свое место, лениво волоча за собой вилы. Торопиться некуда, ведь потраченное таким образом время для Янко — чистая прибыль.

А то, бывает, заберется в холодок, под скирду соломы и точит лясы с девушками, если они не заняты на уборке половы. Когда у пшеницы крепкие стебли либо при обмолоте ржи и овса, когда мало половы, девушки работают посменно, одна пара всегда отдыхает. Янко незаметно подкрадывается к ним, лезет обниматься или длинной соломинкой щекочет им ступни, а то потихоньку распускает у передников тесемки или связывает их вместе, и, когда девчата, спохватившись, что под молотилкой накопилось много половы и их зовут, вскакивают, передники с них сваливаются или совсем рвутся. Иногда он выкрадывает у них носовые платки или зеркальца, в которые они то и дело разглядывают свои перепачканные рожицы.

Но Чири Боршош не тот человек, чтобы долго терпеть такое безобразие. Пока он не хочет скандалить, и без того его считают бешеным. Так прошло несколько дней; однажды после обеда подавальщики добрались до нижней части большой скирды, им приходилось подбрасывать снопы почти от самой земли на высокий барабан, и у них, как говорится, даже пятки были в поту, а рубашки почернели, как будто их окунули в лужу; стоял удушливый зной, с юго-запада надвигались тяжелые черные тучи и доносились отдаленные раскаты грома, воздух был наэлектризован, а нервы у людей напряжены до предела; все спешили, выбиваясь из последних сил, боясь, как бы не промочило стог донизу, одному лишь Янко Сабо, как всегда, на все было наплевать. Тут Боршош не вытерпел:

— Эй, братец Янош, может быть, ты и побывал во множестве мест и, наверно, лучше меня знаешь, как вилять задом в танцах, но трудиться ты не любишь, это точно. Где же это слыхано, чтобы один из шестерых постоянно ходил курить? И где видано, чтобы кто-нибудь отдыхал или развлекался, когда заканчивают стог?

Яни Сабо насмешливо улыбнулся.

— Какое вам, уважаемый, до меня дело? Отдыхайте и вы. Я не из тех болванов, которые готовы подохнуть здесь в угоду вам.

Чири Боршош хотя и мал ростом, но не любит, когда с ним так разговаривают. Он сразу вскипел и крепко выругался.

— Я тебе, сукин сын, покажу! Или ты возьмешься за дело, или я тебя выгоню отсюда! — закричал он, и вилы, хоть и невольно, угрожающе остановились в его руках.

Янко Сабо не мог отступить, хотя бы из-за девушек, которые рядом с ним укладывали полову, и, несмотря на шум машины, поняв, что между скирдовальщиками произошло что-то неладное, со страхом и любопытством стали прислушиваться, — в руках у Янко тоже недобро сверкнули вилы.

Остальные работники, вздрогнув от крика, стали еще быстрее бросать снопы, чтобы наверху, у молотилки, не было простоя, и кроме того, им не нравилась эта ссора — они хорошо знали, чего можно ждать от бешеного Чири и вертуна Янко. Перебранка длилась всего какую-то минуту, но в эту минуту воздух как будто стал еще горячее.

— Это ты меня выгонишь? Ты? — процедил сквозь зубы Янко. — Да я перед тобой и шапки не сниму. Кто ты такой, коротышка?

Янко задел самое больное место Боршоша — тот терпеть не мог, когда насмехались над его маленьким ростом. Только те, кто хотел его кровно обидеть, бросали ему в лицо это оскорбление.

К счастью, поблизости, в двух шагах от них, возле машины находился Габор Киш, он завязывал мешки. Габор хорошо знал нрав Лайоша Боршоша, а потому выпустил из рук мешок и одним прыжком вскочил на уже низкую скирду, успев перехватить вилы Лайоша в самое последнее мгновение.

Вокруг машины поднялась суматоха, в руках остановились вилы, девушки испуганно завизжали. Стоя у барабана, Банди Чапо и его помощница, резавшая перевясла у снопов, недоуменно смотрели на эту сцену сквозь очки, защищавшие глаза от пыли, а шустрый тракторист пристопорил машину — со всех сторон сбегались люди.

Но Габор Киш решительно произнес:

— Не останавливать молотилку, подавать снопы!

Киш не новичок в этом деле, ему не раз приходилось видеть подобные сцены, и он по опыту знал, что в таких случаях лучше всего продолжать работу: гудящая на холостом ходу машина подчиняет себе людей, как музыка на свадьбе, а происшествие можно обсудить и вечером, когда все немного поостынут.

Стоило появиться Кишу, и Чири сразу же пришел в себя, очень он уважал своего кума Габора — ведь он никогда не давал Чири почувствовать, что тот не вышел ростом. А Киш знал, что Боршош за себя постоит, он отличный работник, но задира и драчун. Боршошу стало стыдно перед кумом за то, что он опять набедокурил, и как ни в чем не бывало, хотя и дрожа от сдерживаемой ярости, о и еще усерднее стал подавать снопы.

Янко тоже чувствовал себя немного неловко, и, хотя у него так и чесались руки пырнуть Боршоша вилами, он нашел тот же выход своей злобе — приналечь на работу. Машина загудела с новой силой, большой ремень задрожал, едва не сорвавшись от внезапного рывка, а девушки закричали:

— Дядя Габор, мешок полон, зерно мимо сыплется!

Киш подскочил, быстро опустил затвор, но, подставляя новый мешок, успел крикнуть:

— Вечером поговорим, а теперь за дело!

Старик Шош заметил неладное только тогда, когда мотор трактора сбавил обороты, но и тогда взглянул сначала на трактор, потом на барабан и, наконец, на стог, где все произошло. Михай Шош был погружен в арифметику и, как всегда в таких случаях, ничего не видел и не слышал, он боялся прервать счет, так как тогда пришлось бы начинать все сначала. Пока Шош вставал, снимал очки, мимолетная буря уже улеглась.

К вечеру все устали, так приятно было после знойного дня и ужина, растянувшись на траве, наслаждаться вечерней прохладой; теперь можно было хладнокровно уладить дело. Чири потребовал, чтобы Янко Сабо прогнали от молотилки. Кое-кто поддержал его, но большинство не желало ввязываться в неприятности, опасаясь слухов и кривотолков на селе, а потому держалось нейтрально.

Стараясь не дать страстям разгореться, слово взял Габор Киш:

— Вот что я скажу вам, люди: на этот раз забудем об этой истории. Пусть Яни Сабо поменяется с кем-нибудь и перейдет в другую бригаду. А чтобы этого больше не повторялось, договоримся, кто когда может отойти, покинуть свое место. Пусть никто во время работы, пока не придет смена, не уходит ни курить, ни пить, ни по какой другой надобности, если только у него живот не схватит. Если мы правильно распределим обязанности и будем строго соблюдать порядок, у каждого найдется время и на перекур и на отдых. Отработал смену у барабана, на стоге или на укладке соломы, кончилась твоя смена — сходи на землю, занимайся своими делами, передохни и прочее. Так все по очереди смогут и утолить жажду, и покурить, и не будет никаких недоразумений.

— Вот это правильно, — одобрили люди слова Габора, радуясь, что все обошлось, потому что нет ничего лучше, как мирно отдыхать после тяжелого труда тихим вечером. Глаза, нос, рот, глотка — все отдыхает после дневной страды.

Но через несколько дней стряслась беда среди девушек, и опять виной всему оказался Янко Сабо. Этого малого так и подмывало сыграть с девушками какую-нибудь шутку, он ко всем приставал, ни одной не давал проходу. Не лучше вел себя и тракторист, у которого где-то в городе осталась зазноба, возле бесперебойно работающей машины ему почти нечего было делать, и он заскучал. Парень целый день стоял около трактора или у ящика с инструментом и, глядя на сгибающихся и разгибающихся девушек, чувствовал, как в нем разгорается кровь. «Ай да девки, ай да ножки!» — только и думал он весь день, а вечером решил поближе с этими ножками познакомиться.

Но вскоре убедился, что это вовсе не так легко, как ему думалось. На первый взгляд Эржи Сабо была развязна на язык, ее, казалось, не смутишь непристойным словом: на игривые речи она отвечала дерзко и язвительно. Правда, здесь и Имре Варга, видимо, не чужой человек для нее. Можно было даже подумать, что они с Имре помолвлены — так свободно, по-домашнему они вели себя друг с другом. Что там говорить, странный здесь, в деревне, обычай: жених всегда очень сдержан со своей невестой, никогда не скажет ей ничего недозволенного, но невесте своего друга, которая со временем будет ему кумой, он не постесняется порой отпустить ядреное словечко. А Эржи Сабо была невестой закадычного друга Имре — Габора Эрдеи, который сейчас служил в армии. Отец молоденькой Эсти Тот работал тут же; он мастер укладывать полову. Отец зорко присматривает за дочкой, следит за каждым ее шагом. У него есть на то свои причины — недоглядел он в прошлом году за второй дочерью, и после прошлогоднего обмолота в доме появилась маленькая внучка. Жених Жужи Балог, Фери Михаи, тоже работает здесь, с ним лучше не связываться. У одной девушки — жених в солдатах, и, видимо, она собирается хранить ему верность до гроба, так как никому не позволяет за собой ухаживать. К другой — тихой, скромной девушке — и не подступиться. Оставалась одна только Теруш Сёке, только она подавала некоторые надежды.

Но беда в том, что Яни Сабо тоже остановил свое внимание именно на ней. И вот каждую свободную минуту днем ли, вечером ли оба парня постоянно вертелись около Теруш.

Это бы еще куда ни шло, но по вечерам Теруш исчезала, а вслед за ней исчезал и Янко. Девушки, у которых на учете каждый шаг, каждая любовная история подружки, ужаснулись и начали сплетничать.

Возможно, ничего и не было. Теруш — девушка опытная, она прежде служила в городе и умела обходиться с мужчинами; тем более исчезала она ненадолго, и, хотя ее поведение бросалось всем в глаза, никто не вмешивался. Михай Шош, как председатель, мог бы сказать свое слово, но он смотрел на такие вещи сквозь пальцы. Кроме того, ночами он спал не со всеми вместе в стане за током, а ложился около молотилки, охраняя подготовленные к отправке мешки с зерном. Он дремал по-стариковски, как извозчик на облучке. Едва приклонит голову, как тут же начнет похрапывать да посапывать, словно дует на горячую кашу. Правда, спал он чутко: пройдет ли кто-нибудь мимо и под ногами зашуршит стерня, набежит ли на месяц ночное облачко, пролетит ли между скирдами предрассветный ветерок, он сейчас же открывает глаза. Но тут Михай ничего не замечал. Ему и в голову не приходило, что тракторист и Янко Сабо — соперники. Тракторист уже давно жил вдали от городских девушек, и стройная Теруш, ее лукавые глаза и полные икры очень волновали его. Однако Янко сторожил ее, как цепной пес: коль самому не под силу съесть, так и другому не даст к ней притронуться.

Бригада считала главной виновницей Теруш, которая вела себя не так, как подобает честной девушке, — и увлекала и дурачила обоих мужчин. Теруш забыла, что здесь нельзя позволять себе того, что допускалось в городе. Там надоело тебе встречаться с каким-нибудь солдатом, перемени только место воскресного гулянья — и уже не столкнешься с ним.

Скандал еще не разразился, но уже назревал. В субботу утром, когда все обычно вставали спозаранку, чтобы после обеда пораньше вернуться в деревню, чтобы помыться и привести себя в порядок, а дядя Михай, обходя стан, тихо, чтобы не проснулись остальные, будил нужных ему людей — надо смазать машину, все подготовить, — он обнаружил Янко Сабо близ того места, где спали девушки, рядом с Теруш.

— Ты что тут делаешь? — пнул он его ногой.

Отец Теруш — старик Сёке — член кооператива, но легкие его уже не переносят пыли от молотилки, поэтому он посылает в бригаду Шоша вместо себя дочь, — значит, она тоже входит в коллектив, и Михай отвечает за нее.

Янко Сабо испуганно встрепенулся и в первое мгновение не мог понять, где находится. Ночью он долго не засыпал, все хотел подобраться поближе к Теруш. Хитрые девчонки вокруг тоже не спали, и чуть он пошевелится, как они начинали ворочаться, кашлять или хихикать, словно от щекотки. Так продолжалось за полночь, до тех пор пока Янко наконец не охватила сладкая, как мед, предрассветная дремота, так что он не смог добраться до своего места. Тракторист еще раньше ушел спать, так и не смог «переждать» Янко, поскольку обязан был ночевать около машины. В страду у хорошего тракториста ночью под боком вместо жены трактор, как у хорошего солдата на войне — винтовка.

Спросонья Янко пробурчал что-то невразумительное.

— Да я не знаю толком… Долго не ложились… Кажется, я тут и застрял…

Вдова Миклоша Юхаса, резавшая перевясла у снопов, бой-баба — она спала среди девушек и, затаив дыхание, ночью тоже следила за тем, что там происходит у Теруш с этим парнем, — обрушила теперь свой гнев за бессонную ночь на дядю Михая:

— Ну и председатель же вы, с позволения сказать, у себя под носом ничего не видите. Из-за этих негодников никому покоя нет, а вам хоть бы что! — И она стала выкладывать, что надо, что и не надо. Теруш спряталась под одеяло, по ее вздрагивающим плечам можно было догадаться, что она плачет. Девушки вокруг помалкивали либо хихикали, в них боролись стыд и женское злорадство. Дядя Михай растерялся. Такого уж он никак не ожидал. Всю жизнь Шош не знал покоя и в своем доме, ему хватало неприятностей от тетки Жужи и собственных дочерей, а тут еще о чужих заботиться.

Машина загудела, пора было браться за работу, но нельзя же теперь все оставить без последствий. Между трактористом и Янко стычка теперь неизбежна. Стоит им подвыпить, и беде не миновать, а между Теруш и остальными девушками тоже пробежала черная кошка.

Что делать?

Дядя Михай ничего не мог придумать и пошел к Габору Кишу.

Габор давно уже все приметил, но до сих пор не придавал этому значения. Такие случаи бывали и раньше среди рабочих-артельщиков, и он считал, что не стоит повсюду совать свой нос. Все это, конечно, верно, но сейчас речь шла о членах их кооператива и как-то исправить допущенную ошибку было необходимо.

Ничего не оставалось, как удалить и Янко и Теруш, обоих. И не столько для того, чтобы их наказать, — хотя, может быть, ничего и не случилось, — сколько ради того, чтобы сохранить мир в коллективе.

К счастью, Теруш была девушка неглупая, она не пошла к молотилке, осталась лежать на своем месте, а спустя некоторое время тихо поплелась домой; сделав вид, что заболела, чтобы избежать расспросов, догадок и замечаний досужих людей. Через несколько дней уже первое августа, и Теруш снова уедет в город и поступит там в прислуги, здесь ей не дадут житья, пока эта ночная история не забудется.

На следующий день, в воскресенье, порешили и с Янко Сабо. Габор Киш, возвращаясь с собрания, сам зашел к старому Сабо и сказал его крикливой жене, чтобы она прислала на ток младшего сына, Мишку; тот хоть и послабее, но не накуролесит, как Янко.

В начале второй недели, в самый разгар страды, наступила невыносимая жара. Несколько дней стояла ясная погода, не было даже ветерка, горизонт затянуло желтой дымкой, воздух казался раскаленным, ночи становились все более душными.

Потом подул ветер, но с юга, откуда-то из знойной Африки. Безжалостно кусали мухи даже в тени, и девушки, ложась спать под скирдой, поджимали ноги, пряча их под юбки, а лица прикрывали платками. Но все равно то одна, то другая, спросонья выпростав ногу, взвизгивала от укуса: «Ой, больно!»

Старики, птицы, насекомые, все живое ощущало приближение непогоды. Будет ли это гроза, буря или просто проливной дождь, но так не обойдется.

И не обошлось. В пятницу перед полуднем зной стал невыносимым. Тяжко приходилось тому, у кого пошаливало сердце, даже здоровяки с могучими легкими тяжело дышали, все чувствовали слабость и были раздражены. Девушки внезапно ссорились, мужчины все чаще поминали бога и черта, и лишь несколько человек, в том числе Габор Киш и Чири Боршош, еще как-то переносили удушливую жару. Маленьким, сухим и крепким телом Чири управляла твердая воля; выдубленный, словно ремень, он потел мало и, хотя не меньше других чувствовал приближение грозы, ожидал ее спокойно.

— Не беда, дождь нужен для кукурузы, пусть вода будет хоть по колено.

После обеда не произошло никаких перемен, только усилилась духота. Но к вечеру солнце потускнело, а на юго-западе небо начало быстро темнеть.

Люди только что принялись за очередной большой стог. Верхушку разобрали, добрались уже до середины, снопы летели в молотилку один за другим. Каждый знал: гроза неминуема, но это скорее радовало, чем тревожило. Дождь уже не повредит стог — лишь бы в него не ударила молния; есть и брезенты, одним из них можно укрыть машину, другим — хлеб, и тогда пусть себе идет живительный дождик!

Поэтому не стали делать никаких особых приготовлений. Дядя Михай только и сказал:

— Ночью быть грозе. Хорошо, если бы подводы подоспели до захода солнца, чтобы засветло выбраться на шоссе, а то как хлынет дождь, дорогу сразу развезет.

Габор Киш стоял наверху и подавал снопы в барабан. Чапо внизу увязывал мешки и помогал их взвешивать, это входило в обязанность отдыхающих барабанщиков.

Михай Шош подошел к скирде, где сейчас работала бригада Боршоша, и сказал:

— Лайош, разберите один конец, снопы скорее на молотилку, а что не успеете, покроем брезентом.

И люди Боршоша приступили к делу: они начали быстро разбирать стог, рвали перевясла, разнимали снопы, стараясь как можно меньше оставить под дождем.

Все с головой ушли в работу, одни мяли и утаптывали солому, другие выравнивали стог половы.

Дядя Михай, по своему обыкновению, погрузился в расчеты. Подводы уже прибыли, и его главной заботой было нагрузить и отправить их в путь. Он очень беспокоился, как бы возчики и грузчики не разворовали пшеницу. Этим молодцам доверять не приходится, они проведут самого бдительного кладовщика, тем более Михая Шоша, который всю жизнь хлопотал только вокруг собственного клочка земли.

В молотилку подавали с нижней части скирды сырые снопы, захлебываясь ими, машина жадно и безостановочно урчала. За этим шумом люди, увлеченные работой, и не заметили, как с юго-запада под частые, сливающиеся раскаты грома приближалась непогода, уже засылая свой авангард — бесформенные, быстро мчащиеся, стелющиеся по земле серые грозовые облака.

Вдруг наступила темнота. Она становилась все непрогляднее после каждой ослепительной вспышки молнии.

Опомнившись, люди с еще большим жаром налегли на работу. Подавальщики старались собрать все подчистую, укладчики соломы требовали веревку; старший у половы, ругаясь, звал на помощь девушек, чтобы помогли укрепить стог, барабанщик и его помощница, резавшая перевясла у снопов, пытались сгрести толстый, по щиколотку, слой зерна, накопившийся возле барабана. Михай Шош хлопотал вокруг грузившихся подвод и, беспокоясь, что они не успеют выехать на шоссе, послал на подмогу стогометов и укладчиков — по двое к каждой телеге.

Но все крики заглушил рев бури. Низкая, нависшая над самой землей серая туча несла песок, подхваченный ею где-то на дальних дорогах, и в мгновение ока пылью занесло весь ток, ветер с воем проникал повсюду, накинулся на стог соломы с покрытой стороны, но не справился с ним сразу — стог удерживали веревки, и поэтому унес лишь отдельные клочки. Но ветер не сдавался; веревки то напрягались, то ослабевали, и с каждым новым порывом брешь все расширялась. Наконец одна из веревок лопнула под мощным его напором, — а дождя все не было, — затем верхушка стога приподнялась, еще одна веревка вырвалась из крепления, — и вот одним махом весь стог опрокинулся на головы людей, которые в последнюю минуту все еще пытались наладить крепления. Но тщетно, соломенную бечеву забыли смочить, от зноя она стала сухой, ломкой и оборвалась.

У стога половы, однако, крепления выдержали напор бури. Старик Тот, опытный мастер своего дела, тщательно следил за укладкой и качеством веревок, но ветер и тут выхватывал полову из-под веревок. Выхватывал и нес, разнося по всему белому свету.

Верхушку пшеничной скирды ветер сорвал тоже, снопы закувыркались в плотном от пыли воздухе.

Упали первые крупные капли дождя, ветер на время притих, но тут же рванул с новой силой, а порядок все не удавалось наладить. Михай Шош не переставая кричал, чтобы быстрее нагружали подводы, иначе зерно намокнет, и требовал соломы — дождь уже начал заливать мешки.

Однако ураган унес солому, а дождь с градом внезапно забарабанил по мешкам на подводах и в кучах. Градины, падая на мешки, отскакивали и пощелкивали, как жареная кукуруза на решетке у жаровни.

Дождь лил, сверкали ослепительные молнии, непрерывно грохотал гром, а возле молотилки царила полная неразбериха. Скирдовальщики, не успев разобрать половину стога, остановились, так и оставив неукрытыми его остатки. Чапо орал, что их надо накрыть брезентом, иначе все промокнет донизу. Но брезент не был заблаговременно приготовлен, и его пришлось тащить из ящика с инструментом, а когда наконец его принесли и принялись натягивать на развороченную скирду, ветер выхватил полотнище из рук и бросил на землю, пришлось начинать все сначала. Дождь лил за ворот, обдавая разгоряченные спины ледяной водой, и работники один за другим убегали за куртками. Люди спешили куда-нибудь упрятать торбы с провизией и одежду, так как ветер сорвал солому с шалашей и грозил превратить хлеб в месиво, размочить сало.

Только Чири Боршош не сдавался: в одной рубашке он боролся с брезентом, силясь вилами пригвоздить его углы к земле, но в одиночку ничего не мог поделать. Он было позвал Габора Киша, да у того самого забот полон рот — Габор старался укрыть барабаны, но из-за скирд налетал ветер и трепал брезент, снова и снова сбрасывая его с машины. Один конец уже был разорван в клочья, и Киш велел трактористу принести проволоку — веревка не выдержит напора.

Михай Шош все еще сражался с мешками — маленькую рогожку, которой он хотел их накрыть, уволок ветер вслед за соломой, и теперь Михай, таская их в одиночку, пытался завалить мешки с зерном вымокшими снопами, ибо возчики отправились было в путь, чтобы пробиться к шоссе, но напрасно. Не проехали они и двух сотен шагов, как пришлось остановиться — лошади отказывались идти против дождя с градом, частым, но, к счастью, не очень крупным. Колеса скользили, копыта лошадей тоже, ведь летом для полевых дорог их не подковывают. Ничем не прикрытые мешки с зерном насквозь промокли; что скажут те, кто получит сырую пшеницу?

Все эти мучительные мысли смутно проносились в сознании Михая Шоша, и, пытаясь спасти хоть что-нибудь, он продолжал забрасывать мешки снопами, которые тут же сдувало ветром.

Частый дождь пополам с градом сек землю, стерня и трава дымились, постепенно собирались лужи.

Наконец Кишу удалось привязать полотнище к передку машины, но в тот же момент его снова сорвало сзади, и зубья соломотряса прополосовали брезент в лохмотья. Пришлось прикрутить проволокой, а потом бежать к стогу, на выручку к Боршошу; он все еще боролся с ветром, тщетно пытаясь укрепить брезент на скирде. Но вот подоспел тракторист, за ним те, кто работали на молотилке; остальные исчезли, попрятались кто куда. Помощники Киша вилами прикалывали углы брезента к земле и валили на него мокрые снопы, а тракторист клал сверху еще тяжелые запчасти от машины.

Тьма непроглядная, время от времени лишь вспыхивает молния. Люди укрылись под стогами и скирдами, а когда ветер и дождь меняли направление, перебирались с одной стороны на другую. Девушки попрятались под молотилкой у отверстия соломотряса, но ливень быстро превратил пыль в грязь, и холодная вода доходила им до щиколоток, — вот когда выяснилось, что Михай Шош перекосил стог.

Наконец все до одного разбрелись по укрытиям. Киш тоже ушел к шалашу за своей вымокшей до шерстинки торбой и бекешей. Бродя в темноте по разоренному стану, он вдруг обо что-то споткнулся. Вспыхнула молния, Габор вгляделся. Что это? Мешок, почти до половины наполненный зерном, на том месте, где обычно спит Банди Чапо. Ветер развеял солому, но торба и мешок остались лежать на земле. Вероятно, буря помешала Чапо незаметно передать мешок сыновьям, которые возят кооперативный хлеб. Они приезжают, как правило, на рассвете, к утренней погрузке, и, по-видимому, к этому-то времени Банди Чапо и готовит им мешочек украденной из-под молотилки пшеницы, который они прячут в повозку, туда, где лежат торбы с кормом для лошадей.

Но вот и сам Чапо идет за своей торбой, а вместе с ним Чири Боршош и тракторист, немного растерянный — ему отроду не приходилось переживать этакую непогоду.

Вокруг темно, дождь хлещет как из ведра. Промокший до нитки Киш накидывает на себя мокрое пальто и одеяло поверх рабочей синей блузы. У него зуб на зуб не попадает, он с удовольствием зарылся бы в стог или спрятался под брезент, но все-таки решает подождать Чапо.

— Банди, что это? — спрашивает он.

Чапо прикидывается непонимающим, хотя сразу смекнул, в чем дело.

— А что случилось? — Он пытается скрыть свой испуг.

— Взгляни-ка на этот мешок, он до половины полон пшеницей, — говорит Габор Киш. Его голос спокоен, в глубине души он даже рад, что наконец поймал этого ловкого вора. Наконец-то ветер, разворошив солому, на которой спал Банди, раскрыл его подлую душонку.

У Чапо все еще недоуменный вид, но Габора это мало заботит, он поворачивается и идет искать для себя убежище. У него есть и свидетели — Чири Боршош злорадно посмеивается, тракторист тоже понимает, о каком мешке идет речь.

— Оставь мешок здесь до утра, все равно он промок, — теперь уже твердо говорит Киш. — Завтра поговорим.

Все ищут, где бы укрыться до утра. Кто зарывается в солому, кто под скирду, куда не залетают брызги дождя (но вода все-таки забралась!), кто прячется под брезентом, куда дождь не достает, хоть снопы и влажные. Одни дрожат, другие покрываются испариной, в зависимости от того, кто где нашел себе пристанище.

Когда гроза немного утихла, возчики выпрягли лошадей и, оставив подводы с зерном под открытым небом, угнали их на ближайший хутор. Михай Шош пристроился возле штабеля мешков, позади молотилки; ночь у него вышла невеселая — со снопов, уложенных поверх мешков, ему за шиворот все время капала вода. Дождь шел всю ночь, до самого рассвета. То затихал на некоторое время, то начинал барабанить с новой силой, опять грохотал гром, и сверкали молнии. На заре дождь стал постепенно утихать, затем, словно прощаясь с этим краем, проморосил еще немного и прекратился. Когда встало солнце, по небу плыли последние одинокие тучки.

Из-за далекого, словно умытого, горизонта, показалось солнце и осветило разбросанный бурей ток и людей, которые, отряхиваясь, как мокрые курицы, вылезали из своих убежищ. Поля вокруг носили еще следы урагана, солома была разметана, полова развеяна, отдельные снопы отброшены на сто — двести шагов от скирд, жнивье и земля кругом тока раскисли, как дрожжи. Фокстерьер тракториста и черный пес объездчика лакомились полевыми мышами и хомяками, утонувшими в своих норках, неподалеку от тока на лугу обсыхали суслики. Прежде чем покинуть норы, они сначала высовывали шустрые мордочки, а потом, осмотревшись, один за другим выводили на солнышко своих детенышей, выкормленных уже на новой пшенице.

Невдалеке, у самой дороги, стояли подводы с зерном. Намокшие мешки почернели, а в дорожных колеях, насколько хватал глаз, посверкивала вода.

Получалось, что и для тока Михай Шош подобрал неподходящее низкое место — под стогами, молотилкой и трактором образовались лужи, и девушки под нежаркими еще лучами солнца мыли в них ноги.

Люди сушились на солнце. Наносив сухой соломы из-под стогов, они развели огонь и над ним наскоро высушивали легкую одежду, а более плотную отжимали — остальное сделает солнце.

Неплохо бы наведаться домой, сегодня как-никак суббота, да и молотить все равно нельзя. Машина стоит в воде, и стога вымокли насквозь. Кое-кто — раньше всех, конечно, девушки — собирает свои пожитки и, увязав их, готовится в путь.

Но, оказывается, не все так просто. Уйти с поля, когда кому вздумается, нельзя, тем более, того и гляди, снова хлынет дождь: уж очень припекает солнце, а это значит, всего можно ожидать. Но раз уж так, надобно прежде всего навести порядок на току.

Габор Киш разыскал Михая Шоша и подвел его к размокшему мешку с пшеницей, украденному Банди Чапо.

— Полюбуйтесь-ка, дядя Михай, вот на это.

Шош никак не мог понять, в чем дело. Пришлось ему все растолковать.

— Вот вы не отходите от машины, спите на мешках с зерном, а зачем, если у нас под носом черт знает что делается?

Да, да, Михай действительно недосчитывается двух мешков; вот уже несколько дней, как он считает, пересчитывает и не догадывается, в чем дело.

Банди Чапо как в воду канул. Он ушел на хутор к сыновьям, якобы посмотреть лошадей. Но это лишь отговорка, на самом же деле он не хочет присутствовать при разборе своего дела. Как он посмотрит теперь в глаза Габору Кишу, с которым они вместе подавали снопы на молотилку, и Чири Боршошу, что убил бы его одним взглядом, и Янко Тоту, который готов проглотить его живьем?

Дядя Михай в замешательстве не знает, как быть. Он всегда избегал ссор и ругани, даже перед женой отмалчивался, а тут вон какая оказия, и неизвестно, чем все это кончится. Зачем только он стал председателем? Такая должность не для него. Он думал, что дело пойдет так же гладко, как и в комитете по разделу земли. К тому же в душе ему хотелось доказать Жужи, что он не последний человек, хотя она его ни во что не ставит. И вот влип: Мири Боршош, Имре Варга и остальные не пощадят его. Хоть бы эта скотина Чапо не возвращался!..

Все это мгновенно пронеслось у него в голове, но вслух он смиренно спросил:

— Что же нам делать, Габор?

— Созовем всех, девушек тоже…

— Хорошо, правильно, — подхватывает Шош и громко кричит: — Идите сюда все! Все, и девушки тоже!

Люди не спеша подходят. Хотя они еще хорошенько не обсохли, но собрались, как один, — до них уже дошла весть о том, что Банди Чапо пойман с поличным.

Толпа сгрудилась вокруг злополучного мешка, мокрого, до половины наполненного зерном, — вещественного доказательства преступления.

Дядя Михай, как председатель, заговорил первым; его речь на этот раз была еще более нескладной, чем всегда.

Помявшись, он начал с того, что тут, надо думать, произошла ошибка:

— Этот мешок…

Но великан Янош Тот прервал его криком:

— Я всегда говорил, что этот скупщик кроличьих шкур — жулик, и кто знает, сколько он уже стащил? Он никогда не расставался со своей торбой, то и дело прикладывался к бутылке: сыновья тайком привозили ему палинку и фляжки с вином. Я сам видел, как он угощал тракториста и Михая Шоша.

Имре Варга, окончивший местную партийную школу, крикнул:

— Вот из таких и получаются капиталисты!

— Он-то хотел бы, браток, только теперь шалишь, не выйдет, — добавил Чири Боршош.

— Где он, этот крольчатник? — заорал Фери Михаи. — Я бы его взял за горло, попадись он мне только! Бог свидетель, сразу пропала бы у него охота обворовывать кооператив!

— Выгнать его, мерзавца, вон из коллектива! — рявкнул Бени Майор. — Не давать ни единого зернышка!

— Тех, кто растаскивает общее добро, вешать надо! — кричала вдова погибшего солдата Миклоша Юхаса, у которой и без того сердце было переполнено горечью. Она ненавидела Чапо, который требовал, чтобы она поудобнее подавала ему снопы, даже если это грозило ей поскользнуться и упасть в грохочущий барабан — от непрерывного мелькания у нее кружилась голова. В людях внезапно заговорило сдерживаемое вот уже много дней озлобление, и, не скройся Чапо, плохо бы ему пришлось. Подозрительность, недовольство, зависть — все чувства, таившиеся под спудом, частью возникшие уже здесь, частью подогревавшиеся единоличниками из села, выплеснулись наружу, и опять поднялся обычный крик и шум.

Дядя Михай не мог успокоить собравшихся, так как их негодование частично обратилось и на него самого, непредусмотрительного и трусливого председателя. Ведь это по его вине они вчера так промокли и хозяйство сильно пострадало. О чем он думал, когда приближалась непогода? Надо было приостановить работу молотилки и привести все в готовность, а он вместо этого пытался обмолотить остаток скирды, когда буря вот-вот уже готова была разразиться. Кто, как не он, погнал подводы под дождь? Вот они и стоят теперь на дороге! По его вине ветер порвал брезент, ток залит водой — опять Шош проморгал. Почему он выбрал для него место здесь, а не повыше, у берега? И бдительности Михаю Шошу не хватает: Чапо воровал у него под носом, сколько хотел. Так говорили все.

«Что-что, а уж насчет бдительности неправда!» — мысленно защищался Михай Шош, ведь он только о том и думал, как бы избежать краж, оттого и не успевал наблюдать за всеми и как следует руководить работой. Но вслух он не мог, как говорится, ни вздохнуть, ни охнуть, не то что промолвить хоть слово в свое оправдание.

Наконец Габор Киш с трудом унял расходившихся крикунов. Он прикрикнул на Чири Боршоша и Янко Тота. Даже тракторист его поддержал.

— Замолчите же, говорят вам!

— Внимание, люди! — Шош в конце концов получил возможность говорить. — Признаюсь, товарищи, — начал он официальным тоном, — что я допустил много ошибок, и поэтому предлагаю выбрать другого, может, он будет более подходящим председателем, а я охотно откажусь.

Тут снова поднялся шум. Одни кричали: «Давно бы так!» Другие укоряли: «Поздно вспомнил, теперь убытков не оберешься!» Третьи одобряли: «Правильно, пусть председателем станет Габор Киш!»

— Подождите же, люди, — начал Габор Киш. — Давайте разберемся сначала в ошибках, а потом поговорим и об остальном. Надо обсудить, во-первых, вопрос о вчерашней растерянности во время бури, во-вторых, о краже, совершенной Чапо. Начнем с первого. И ребенку ясно, что дядя Михай поздно спохватился, но, и спохватившись, он дал маху: не обмолачивать надо было остатки, а поскорее сложить и прикрыть все так, чтобы стог не промок. Говорить об этом много не стану, каждый понимает, в чем причины беды. Но виноват в ней не один Михай Шош, а и мы все. Всякий заботился только о своем участке работы, не помогал другим, а потом, испугавшись дождя, все бросились врассыпную, а ведь от скирды нельзя было отходить, пока не закончили ее укладку и не укрыли брезентом. Мешки тоже нельзя было оставлять непокрытыми, даже если бы сам черт с неба свалился. Скирдовальщики обязаны были помочь подавальщикам и грузчикам. Первая забота всегда должна быть о машине и о скирдах, потому что, если только машина и хлеб останутся сухими, можно будет продолжать работу сразу. Солому надо было увязывать по частям и заранее, а не в последнюю минуту, когда буря уже над головой. Веревки следует плести из мокрой соломы, никогда не давать им до конца просыхать, хранить их в сыром месте, тогда бечева выдержит любой ветер. Из ржаной соломы можно свить такую крепкую веревку, что на ней хоть вешайся, если жизнь надоела. Разве можно бросать машину и разбегаться куда глаза глядят, как цыплята, только потому, что дует ветер, льет дождь и сверкает молния? Ведь скирды, зерно, молотилка, трактор, солома — все здесь принадлежит теперь не господам, а каждому из нас и всем нам. Прежде, когда все это было господское, мы работали по обязанности, из-под палки. Если же принадлежало нам, мы болели за него душой, так как знали, что оно наше. Теперь, когда все здесь — собственность кооператива, мы должны помнить, что в общем есть доля и каждого из нас. Наше, значит — мое. В нем и наш труд, и наш хлеб, и наша одежда, и жилище, и все-все остальное. Пусть каждый поймет это хорошенько, иначе у нас будет не кооператив, а стадо, которое разбредается, если пастух не следит за ним…

— Верно, верно! — поддержали присутствующие и даже те, которым было стыдно поднять голову, и те, кто честно выполнял свой долг, как, например, Чири Боршош, гордо поглядывавший вокруг: ну, я же вам говорил!

— Что же касается Чапо, — продолжал Габор Киш, — тут последнее слово скажем не мы. Дело будет обсуждаться на правлении кооператива и в партийной ячейке. И только на общем собрании будет вынесено окончательное решение, где все можно будет записать в протокол. Но ничто не мешает нам потребовать, чтобы ноги Чапо здесь больше не было. Пусть сидит и ждет решения кооператива и партии.

Кто-то прервал речь Габора:

— А кто же будет председателем? Кто будет теперь подавать снопы в машину? И кто оплатит убытки?

В ответ раздались общие возгласы:

— Председателем выберем Габора Киша!

И даже девушки, которые обычно в таких случаях не подавали голоса, а только с обычным женским любопытством прислушивались и приглядывались ко всему, что потом можно было бы рассказать дома, в деревне, даже они поддержали:

— Дядя Габор! Вот кто нам подходит!

Вместо Чапо на молотилку договорились поставить Лайоша Боршоша, но о втором подавальщике пришлось призадуматься. Никто не знал, кого предложить. Старик Тот сказал:

— Назначим туда кого-нибудь из молодежи. Это дело для них, пускай учатся! Мы, старики, свое отработали, глядим в другой мир, с нас уже многого не спросишь. Я думаю о молодом Варге. Если им заняться, будет толк.

На том и порешили. Но Габор еще раз попросил слова.

— Ладно, люди. Я согласен принять на себя полномочия, но только временно, ведь неизвестно, что постановит общее собрание кооператива. Но, пока суд да дело, я попрошу членов кооператива прислушиваться друг к другу и исправлять свои ошибки. Вот я гляжу, некоторые уже собираются провести дома воскресный день, как бывало при поденщине, когда только одних господ беспокоила судьба урожая. Нам нельзя бросать ток в таком состоянии до понедельника: вдруг опять пойдет дождь, сырая пшеница прорастет в мешках. Сегодня, пока солнышко, да и ветерок тоже веет, надо сейчас же браться за дело: снять брезенты с машины, со скирд и расстелить на солнце. Промокшие снопы поставить, разбросанную солому переворошить, пусть ветерок сушит. Снимем и верхушку промокшей скирды до сухого, потом позавтракаем, а там подтащим подводы, просохнут брезенты, и мы высыплем на них зерно и высушим. Все, кто на соломе и полове, пусть плетут веревки, их должно быть вдвое больше, чем прежде. Солома хорошо намокла, из нее выйдет крепкая бечева. Если снопы высохнут, а обмолот еще нельзя будет начать из-за лужи, что под машиной, мы плотно уложим скирду и покроем ее. До понедельника земля впитает воду, и тогда продолжим молотьбу. Ну как, за работу, товарищи?

Чувство раздражения и неуверенности, не покидавшее людей с самого начала полевых работ, как рукой сняло. Приободренные и довольные, все охотно взялись за дело. Девушки, смеясь и подталкивая друг друга, помчались было к стогу половы, сверкая до блеска отмытыми икрами. Но Габор Киш вдруг о чем-то вспомнил:

— Подождите, люди, еще не все!

Многие остановились, но никто не повернул назад, и Габору пришлось напрячь голос:

— Мы не решили, как быть с Михаем Шошем. Я бы предложил поставить дядю Михая укладчиком соломы, а Берти Ковач — парень он молодой — пусть поработает у скирды на месте Лайоша Боршоша.

— Правильно, правильно! — поддержали его все, расходясь по своим местам. Но Габор Киш спросил Шоша:

— Ну, а что вы на это скажете, дядя Михай?

В ответ дядя Михай лишь утвердительно кивнул головой, ибо сказать он не мог ни слова, у него сжалось сердце и комок подступил к горлу. Это хоть и почетная отставка с поста председателя, но все-таки тяжкое событие в жизни старого, много испытавшего человека, которого знает чуть не вся деревня.

Чири Боршош и Имре Варга снимали брезент с машины, громко покрикивая: берегись, не то хлынет вода за шиворот!

Девушки весело вили веревки; для них это и работа, и забава, и соревнование — кто быстрее скрутит, у кого длиннее выйдет, у кого оборвется, у кого нет.

Сидя на весах, Габор Киш принимал у Михая Шоша записи и мешки; тракторист обтирал машину, чтобы не ржавела, а скирдовальщики возились с большим, тяжелым брезентом, в складках которого собралось много воды. Надо было действовать осторожно, чтобы не намочить хлеб. И они тихонько и дружно тянули брезент, покрикивая: «Эх, раз! Эх, два!»

Летнее солнце уже с утра набирает силу; с востока, куда ушел дождь, то и дело налетает свежий ветерок, казалось, он медленно расправляет крылья. На току кипит работа, а оттуда, где девушки плетут веревки, доносится звонкая песня:

1950

Перевод В. Байкова.

Стойкость

Габор Барна жил на хуторе, принадлежавшем семейству Бачо-Келеменов, давным-давно, с тех самых пор, как помнил себя. Когда поместье старого Чатари пошло с молотка, старший овчар Андраш Бачо-Келемен, пасший стадо местной епархии, приобрел этот хутор, а заодно с ним и батрачившего там отца Габора. В те годы батраков на хуторе жило мало — добрую половину земли занимал выгон для овец да заболоченный луг. Но прошло время, луг изрезали каналами, воду отвели, и на осушенном болоте стали вызревать богатейшие урожаи: пшеница — в рост человека, кукуруза — рукой не достать; люцерна — по колено, тыквы — величиной с бочонок, а брюква — с голову младенца. Все это давало возможность держать и выкармливать целую армию свиней и баранов. Бачо-Келемен начал с того, что продал отару овец. За овцами на рынок отправился подросший молодняк — поросята, телята и другая живность. Вырученные деньги позволили Бачо выплатить Земельному банку половину долга за купленный в рассрочку хутор — этим скверным участком никто тогда не интересовался. Вторую половину дала за себя уже сама полная соков девственная земля. Она не только возвратила своему владельцу проданных овец, но принесла ему в придачу еще стадо свиней, гурт скота и табун лошадей.

И Бачо-Келемен легко и удачно расплатился с банком, да еще скупил вокруг своего хутора всю землю, какую можно было скупить. Сын его, Жига, продолжил начатое отцом накопление, и внуки Бачо-Келемена-старшего уже разъезжали по своим трем хуторам и селу в собственной коляске. Преуспевание Бачо-Келеменов снискало им известность не только в округе, но, может, и во всем комитате, и они не любили, если кто-нибудь вспоминал, что их дед был всего лишь пастухом. Нынче они уже не прочь были представить перед посторонними свою двойную фамилию как признак дворянского рода, хотя на самом деле прозвище «Бачо»[20] народ дал овечьим пастухам Келеменам только для того, чтобы не путать их с другими Келеменами, непастухами.

При режиме Хорти именье Келеменов продолжало расти. Этому способствовали и выгодные браки, и стяжательство. Поместье не дробилось — дочери Жиги Келемена вышли замуж за городских господ, младший сын стал армейским офицером, и старший сын, господин Эндре, сменивший крестьянское имя своего деда «Андраш» на более благозвучное для господского уха «Эндре», хозяйничал не только на своей земле, но и на землях братьев и сестер, выплачивая им аренду. По величине земельных владений — ни много ни мало шестьсот хольдов — он считался настоящим помещиком, правда, кое-кто из родовитых дворян так и не допустил его в свой круг, но тем охотнее это сделали новоявленные господа — демократия была в ту пору в большой моде.

Превратившись в настоящего или почти настоящего барина, Эндре Келемен все же унаследовал от деда некоторые крестьянские привычки. Но не те, которые нравились людям и создавали Бачо-старшему его популярность, а лишь те, которые были пригодны для выжимания пота из батраков и поденщиков. Дед его, бывало, не гнушался в полуденную пору или вечерком прогуляться среди котелков, в которых поденщики, ночующие в поле, и батраки, варили себе обед или ужин. Старик нередко останавливался около какого-нибудь котелка и, обращаясь к его владельцу — пастуху, батраку или работнику (Бачо постоянно нанимал работников), говорил:

— Эх, и славно же пахнет! Добрая, должно быть, у тебя, Пишта, тархоня[21] получилась.

Удостоившийся такой чести батрак был рад угостить хозяина — ведь своим кулинарным искусством гордятся не только хозяйки и вельможи-чревоугодники, но и бедные крестьяне, готовящие себе трапезу в котелке.

Сказать, чтобы Бачо-Келемен обедал или ужинал у своих работников из скаредности, было бы неправдой. У него имелись на то иные причины. (И причин таких было несколько, ибо поведение человека слагается обычно из многих причин.)

Первая из них, над которой старый Бачо никогда не задумывался, хотя и постоянно руководствовался ею, состояла в том, что ему всегда было как-то неловко перед бывшими приятелями-бедняками за свою великую удачливость и скороспелое богатство. Он хорошо знал этих подобных себе людей, знал и о том, что они думают о давнишнем приятеле, который, выбившись в люди по милости господней, на другой же день воротит нос от старых друзей. Такого человека считают подлецом. А прослыть подлецом среди своих батраков и поденщиков старый Бачо совсем не хотел.

По собственному опыту он знал, как приятно бедняку, если богатый поговорит с ним по-человечески, и как предан бывает бедняк такому хозяину. Если хозяину нужно сделать какое-нибудь дело на совесть и поскорей, бедняк не щадит своих сил. Как зеницу ока, как свое кровное, да и пуще того, бережет он хозяйское добро, скотину, посев, ибо это для него — дело чести, а тому, у кого, кроме чести, ничего нет, она особенно дорога.

А как стесняется бедняк просить у приветливого хозяина прибавки — об этом нечего и говорить. Пусть вздорожали сало и одежда, пусть даже поднялась поденная плата — он никогда не попросит больше, чем получал прежде.

Другая, не менее существенная причина заключалась в том, что Андрашу Бачо-Келемену, бывшему овчару, были хорошо известны все уловки батраков. Ведь и в его собственном котелке не переводилось, бывало, мясо господских барашков, которые, как он клялся хозяину, днем раньше или позже все равно должны были околеть. Вообще говоря, он был прав: ведь каждый смертный, человек или зверь, однажды умрет, и умрет лишь однажды. Но пока он живет — и живет опять-таки только один раз, — почему бы ему и не жить лучше, если он видит такую возможность? На что овца — скотина кроткая, и та норовит забрести на запретную лужайку, когда нет поблизости собаки или пастуха.

Одним словом, старый Бачо не упускал случая заглянуть в батрацкий котелок. Но совсем не с той целью, с какой делал это некий французский король, пожелавший видеть в каждом крестьянском горшке по воскресеньям курицу, а с целью как раз обратной — нет ли в этом горшке чего-нибудь запретного, вроде молоденького кролика или куренка, тайком собранных под яслями яичек или взятых у хозяина в долю на откорм индюшек, гусей, а то, гляди, поросенка либо барашка. Бачо был овчаром и знал, что иная овца приносит по два, а иногда и по три ягненка.

Не забывал он и кухни батрацких жен. Нет-нет да и заглянет туда, приподнимет крышку над кастрюлей и полюбопытствует, разумеется, из самых добрых побуждений, — чем это потчуют бабы рабочего человека? Поэтому-то, прежде чем стянуть что-нибудь у хозяина Бачо себе на харчи, нужно было трижды подумать, ведь заранее не предусмотришь, когда именно старик сунет нос в твой котелок.

По всем этим причинам, да и по многим другим, распространяться о которых здесь не место (ведь мы собираемся вести речь не о Бачо-Келемене и его отпрысках, а об их старшем батраке Габоре Барна), старый Бачо сделался человеком известным, и не только среди своих односельчан, но и во всех окрестных хуторах и селах и, пожалуй, даже во всем комитате. И не только среди бедняков, но и среди людей состоятельных.

И нужно признать, слава эта была скорей доброй, чем дурной. Хозяева диву давались и считали Бачо хитрецом, пронырой и удачником, но если они даже и посмеивались иной раз над чудаковатым пастухом, то без всякого злорадства. Что же до бедняков, то они ценили в Бачо то, о чем уже говорилось, а если и бывали порой на него сердиты, когда он заставлял их работать от зари до зари или заглядывал в их котелки, то охотно прощали ему этот грех за то, что он не гнушался отведать их еды. Прощали ему еще и за то, что Бачо всегда умел найти нужное словцо, когда речь заходила о дополнительной работе. «А ну, ребятушки, раз-два, и дело с концом!» — И с этими словами сам брался за работу, хоть и говорят в народе, что пастуху коса не с руки.

Так вот и получалось, что за ту же, а иногда и меньшую плату люди трудились у него куда больше, чем у других хозяев, и ежели нужно было что-то делать — хлеб ли убирать, сено ли косить, мешки таскать или стога метать, — они не поглядывали на солнце, высоко оно или низко. А Бачо не почитал для себя за ущерб заколоть для своих батраков две-три слабенькие овечки (которые и так бы околели — уж он-то, как старый овчар, мог сказать это наверняка). Из овечек получался такой роскошный ужин, что люди долго потом вспоминали о нем. Да заодно и хозяина добрым словом поминали.

Из всех этих добрых, веселых и полезных дедовских традиций Эндре Келемен унаследовал лишь стремление выжать из своих работников семь потов, жадность к труду (разумеется, чужому!), а также полное равнодушие к положению дневного светила. Во всех настоящих, то есть дворянских, поместьях в те времена установился неписаный закон, по которому работа продолжалась с восхода солнца до заката. Скрылось солнышко — и люди бросали на землю или вскидывали на плечо свой нехитрый инструмент, сколько бы еще ни оставалось работы и какой бы неотложной она ни была. Если хозяин живет по закону «не откладывай до завтра того, что можешь сделать сегодня», то батрак предпочитает другой — «завтра тоже день будет» — и для хозяйских дел, и для собственной натруженной спины.

В ту пору железнодорожники уже работали с шести утра до шести вечера, а заводские рабочие имели даже восьмичасовой рабочий день. Одни только деревенские богатеи да Бачо-Келемены упорно не желали отступаться от заведенного порядка: работать от зари дотемна. Но у деревенских богатеев батраки жили на хозяйских харчах, им не нужно было после работы варить себе похлебку или жарить сало, да и в поле бок о бок с ними работал сам хозяин или его сыновья и зятья. У Келеменов же из хозяйской семьи в поле уже не работал никто, да и харчей тоже не давали. Паршивого барашка и того не пришлет Эндре Келемен своим батракам в подарок, как это делал его хитрый и умный дед, а ежели и пришлет, то по весу, и потом — как это заведено у настоящих помещиков — или из заработка вычтет, или отработать заставит. Вот и выходит, что из крестьянских обычаев Келемены сохранили лишь те, что были им полезны, а из барских привычек переняли опять-таки лишь те, что были им выгодны. Что же до дедовского обычая резать слабых овец, не дожидаясь их кончины, и угощать своих людей в награду за усердие, то господин Эндре счел разумным унаследовать лишь первую часть этого обычая, отказавшись от второй.

Вот у этого-то хозяина и батрачил еще в 1944 году Габор Барна. Все предки Габора были батраками, а в ближнем селе у них ни дома, ни родни, так как вышли они из иных мест. В свое время еще старый Чатари вывез их сюда, на хутор, из другого своего поместья. Более двадцати лет минуло с того дня, как отец Габора подписал договор, по которому Габор становился подручным батрака, и десять лет с той поры, как Габор сменил отца и сам стал старшим батраком. Здесь, на хуторе, это было дело немалое, так как управляющего Келемены не держали. Этак выходило и дешевле и приличнее, потому как управляющего подобало иметь лишь настоящим помещикам, таким как граф Сердахеи, Шлезингеры или Чатари.

За эти годы Габор Барна попробовал и солдатчины, довелось ему и на войне побывать. Служил он в армии, оккупировавшей Словакию, и в армии, захватившей Северную Трансильванию, и в числе немногих с Дона долгой вернулся, хотя и с отмороженными ногами. Двужильность батрака тогда спасла его, да ноги уж не те стали. Частенько, особенно при перемене погоды, они точно свинцом наливались.

Но ничего не поделаешь: кем он был прежде, тем стал опять, снова впрягся в батрацкое ярмо, с той лишь разницей, что тянуть это ярмо было ему теперь куда тяжелей. Поступить иначе он не мог: ни кола ни двора у него не было, ни даже родного села. От тех мест, откуда они были родом, Габор и его близкие оторвались и ничего не слыхали о своих родственниках — батрак писем не пишет и в гости не ездит. Что же до здешнего села Сердахей, то тут семья Барна еще не пустила корни. Дочери Барна не нашли еще себе здесь женихов, а сыновья — невест. Человека же, как известно, привязывает к селу или земля, или дом, или родство — так он обретает родину.

За всю свою жизнь Барна так и не смог обзавестись хоть какой-нибудь малостью. Но причиной тому была не расточительность и не бесхозяйственность жены Габора. Заработок грошовый, а ребятишек куча. Правда, в других батрацких семьях тоже не лучше, а все-таки, глядишь, кое-кому удается свой домик поставить или клочок земли купить. Взять того же Бачо — был пастухом, а стал хозяином.

Но для этого нужно батраку держать побольше скотины; только так, помаленьку, грош к грошу, может он скопить деньжонок и что-нибудь приобрести.

Дело это возможное, только не у Бачо-Келеменов. Господин Эндре твердо придерживался еще одного дедовского правила: своим батракам он позволял держать одну-единственную свинью, а коровы и вовсе не разрешал иметь. Старый Бачо, всю жизнь проживший подле скотины и на ней разбогатевший, знал, как выгодно держать скот, ежели есть хороший выгон и доброе жнивье. Знал, а потому сам старался держать как можно больше скота, но не разрешал, чтобы в батрацком хлеву оказалось хотя бы одним хвостом больше установленного. Хитрый скряга ревностно относился к букве закона, гласившего, что батрак вправе содержать одну свиноматку с потомством, и когда крошечные поросята, копошившиеся на его, Бачо, господском жнивье, немного подрастали, он говорил своему батраку, даже такому, который долгие годы работал на него:

— Скажи-ка, Габор, сколько поросят метнула твоя хавронья? (А знал он все!)

— Шестерых, хозяин.

— Шестерых, говоришь? Отчего же ты их не продаешь? Гляди, как подросли. Держать тебе их негде, кукурузы у тебя тоже нет.

Держать поросят батраку и впрямь негде — хлев на одну лишь матку рассчитан, потому что старый Бачо не разрешает брать из хозяйского добра не то что бревно или доску, а и самую завалящую щепку. А если который-нибудь батрак отваживался на это, то хозяин находил и вытаскивал свое бревно даже из готовой постройки. Не было у батрака и корма для скотины. Бачо зорко следил за тем, чтобы ни горсти хозяйского овса, ни единого кукурузного початка не попало бы в чулан к батраку. Кто, как не он, знал по собственному опыту — на том и в люди вышел, — что если завелась у батрака скотина, то корм для нее не с базара идет, а из хозяйских закромов.

Батраки тоже знали, как хитер бывает хозяин, — сам родом из бывших холопов, — а потому на хозяйское добро не слишком зарились. Вот и получалось, что у воришки, ставшего хозяином, украсть не было никакой возможности. И батраки скотины не держали — старый Бачо всячески способствовал тому, скупая всю их долю кукурузы «по рыночной цене», как он говаривал, да к тому же милостиво разрешая батрацким женам брать молоко, сметану и творог со своей фермы не в счет отработки, как это делалось у других господ, а в кредит. Придет, мол, осень, рассчитаемся, — ежели денег не хватит, можно и кукурузой отдать. Понятно поэтому, что батраки почти не имели своего скота, а если у кого-нибудь свинья вдруг приносила десять поросят, то Бачо наведывался к нему до тех пор, пока не откупал их и не угонял в свое стадо.

Так что, каким бы симпатичным и приветливым ни казался старый Бачо, батракам его приходилось не сладко. Стяжательство превратилось у старика в страсть, которая не знала границ, — он и у батраков старался оттягать все, что только было возможно.

Эти свойства унаследовал от старого Бачо его сын, а за ним и внук, господин Эндре, и, как бы работящ ни был Габор Барна, как бы бережлива ни была его жена, сколько бы ни трудились их пятеро детей, которые начали работать, едва научившись держать в руках мотыгу, семья Габора так и не смогла приобрести ровным счетом ничего. Все говорило за то, что Габору не миновать на склоне жизни судьбы своего покойного отца, который на старости лет, когда уже не мог выполнять тяжелой работы, получал жалкую пенсию — десять пенгё в месяц и потому жил на содержании детей. Пенсия была положена ему из милости господином Эндре, за что, пока он был еще в состоянии поднять палку и пока паралич не приковал его навсегда к постели, он исполнял вначале обязанности ночного сторожа, а потом охранял сад, пугая ворон.

Вот как получилось, что Габор Барна, работая на Келеменов, превратился в одного из тех батраков, единственным богатством которых является преданность хозяину, связавшему их по рукам и ногам. О том, чтобы сбросить эти путы, нечего было и думать — Габор никогда за всю свою жизнь не знал иного занятия или ремесла, не пробовал даже поденщины. В село не пойдешь — ни жилья, ни родни, ни знакомых; к другому хозяину наниматься — тоже хрен редьки не слаще, с батрака везде семь шкур дерут. Уж лучше тут, на обжитом месте, в первых батраках ходить, нежели на новом в последних.

А служба у Бачо-Келеменов — не детская забава. Как уже говорилось, Келемены управляющего не держали. Его обязанности частично выполнял сам хозяин, частично — старший батрак. Такую легкую обязанность, как прогулка по полям с дубинкой в руке, сохранил за собой сам господин Эндре, а обязанности более трудные — поддерживать порядок среди дюжины батраков и шести с лишним дюжин волов, заботиться о том, чтобы они были сыты и содержались в чистоте, встать спозаранку самому, затемно поднять рабочий люд, накормить своих быков, раздать корм другим — ложились на плечи Габора Барна. Его обязанностью было также приучить дикого молодого вола к ярму, сделать его послушным, присматривать за тем, чтобы сено укладывалось в аккуратные стога, а кукурузные стебли — в высокие пирамидные кучи, и ни дождь, ни плесень не тронули бы хозяйского добра. Он же должен был следить, чтобы брюква была переложена соломой и присыпана землей, да так, чтоб и не померзла, и не проросла, и не погнила от чрезмерного тепла.

В поле пора выходить — опять Габору забота. Он должен был и пашню на полосы поделить, и первую борозду самолично провести — поровней да попрямей, так, чтобы другие батраки могли за ним следовать. После пахоты — сеять, да поспеть в самый раз, каждый клин в свое время, когда земля того требует, чтобы почва была ни сыра, ни суха. Потом браться за борону, опять-таки вовремя, когда свежая вспашка уже не липнет к зубьям, но еще не ссохлась, чтобы за бороной оставалась не размазанная грязь или, того хуже, комок на комке, а хорошо разрыхленная, мягкая земля.

Сеялки готовить — тоже его дело. Чтобы исправны были, чтобы на каждый клин высевали зерна ни много, ни мало, а ровно столько, сколько требуется. А поскольку что ни клин — другая почва, то на каждом надо сеять разные семена, опять же где больше, где меньше, чтобы в самую мору.

Пойдут сеялки в ход — его забота, чтобы не было огрехов при севе, чтобы машины работали безотказно, не капризничали, не засорялись, чтоб посевное зерно было отборным, провеянным, протравленным, и протравлено именно так, как полагается. А поди знай, как оно полагается! Земледельческая премудрость день ото дня меняется. Что вчера еще было законом, сегодня уже никуда не годится, а случись какая беда, виноват во всем один старший батрак.

Габор был обязан также отбирать из хозяйского стада бычков для холощения и воспитания из них рабочей скотины, выбраковывать запаленных, больных и слабых волов, которых надлежало отправлять на бойню.

И еще была у него такая пропасть всяких забот, что их даже и перечислить трудно.

Все это великое множество дел и всю ответственность за них Габор Барна нес на своих плечах и исполнял столь усердно, будто это было его кровным делом, и даже еще усерднее — работай он на себя, мог бы прикинуть, что нынче сделать, а что на завтра отложить. Тогда можно было бы позволить себе кое-какое послабление или передышку, а то и вовсе сквозь пальцы поглядеть на некоторые вещи. Но тут ничего себе не позволишь. Случись что-нибудь, не оправдай Габор доверия, что сказал бы хозяин?

А в неполадках, разумеется, недостатка не было. Вот уже десять лет Габор Барна каждый вечер с боязнью отправляется в контору получить распоряжения на следующий день, и каждый день в поле, или на дворе, где запрягают быков, или возле конюшни со страхом ждет, что вот-вот вынырнет коляска хозяина или появится его тирольская зеленая шляпа. Того и гляди, обнаружит господин Эндре какие-нибудь неполадки, или отдаст новое распоряжение, которое на другой день сам же отменит, или просто окажется не в духе, потому что быть не в духе или капризничать положено только хозяевам, но уж никак не их слугам. А ежели этакое случится вдруг и с работником, то он вымещает свое дурное настроение не на хозяине, а на скотине, на инвентаре либо на собственной жене и детях. Правда, скотине лишь тогда доставалось, когда хозяин не мог этого заметить, а потому чаще всего срывал зло батрак на бедной жене. Вот почему говорили батраки: когда едет барин, у Габора сапоги жмут.

А что до господина Эндре Келемена, то он был барином раздражительным и с причудами. Жена его — урожденная Кешерю, правда, не из тех Кешерю, что пишутся с двумя «ш»[22], ибо предки ее тоже были некогда простыми землепашцами, хотя и владели ныне поместьем без малого в шестьсот хольдов. Она и господин Эндре жили между собой неладно. Что послужило тому причиной, точно установить невозможно, — ведь господа обыкновенно тщательно скрывают от посторонних глаз свою жизнь и сора из избы не выносят. Но так или иначе, госпожа Келемен на хуторе появлялась редко и жила в просторном господском доме, стоявшем в центре села. Поговаривали, что они с мужем друг друга терпеть не могут.

А господин Эндре отчасти, быть может, поэтому, а отчасти по свойственному всем Бачо характеру день ото дня куражился все пуще. Он страдал пороком сердца и был скуп, но скуп совсем не той веселой и лукавой, добродушной скупостью, которой отличался его дед.

Одной из причуд господина Эндре стала его приверженность нилашизму. Он вдруг воспылал симпатией к фашиствующим венгерским графам, полагая, что ежели что-нибудь хорошо для господ графов, то неплохо будет и для него, внука пастуха. И если другие помещики, старея, приобретали либеральные или по меньшей мере либерально-консервативные взгляды (к слову сказать, чисто венгерская особенность), то господин Эндре все больше и больше становился фашистом.

Впервые он взбеленился в 1919 году[23], когда еще хозяйствовал его отец, а сам он, молодой лейтенант, вернулся домой из армии. Местный комитет народной власти — сердахейская директория — конфисковала у его отца экипаж, а у него самого — верхового коня и посадила на хуторе своего уполномоченного. Собственно говоря, особых причин гневаться у семейства Бачо не было: верные старые батраки, и среди них в первую голову отец Габора Барна, сохранили им в целости все, что только было возможно.

Но это дела не изменило: молодой хозяин не знал пощады и выместил свою злобу на сельских руководителях-коммунистах. Он загнал их в тюрьмы и концентрационные лагеря. Позже он вступил в офицерский карательный отряд, состоявший из сыновей безземельных баронов и графов и сынков многоземельных кулаков, который творил месть и расправу. Домой он вернулся лишь после того, как провалилась попытка бывшего монарха вновь заполучить трон. Отряд, в котором подвизался господин Эндре, стал на сторону реставрации — так пожелали господа бароны — и был распущен. Но поскольку господа никогда не причиняют друг другу вреда всерьез, молодой Келемен спокойно вернулся домой заниматься хозяйством.

Однако он так и не мог забыть обид, нанесенных ему в 1919 году, и, когда настала эпоха нилашистов, господина Эндре потянуло к ним. В возвращении к обычаям и традициям предков — для него, правда, эти предки кончались дедом — он, как и другие помещики, видел панацею от всех бед. Патриархальный агрокапитализм или еще какая-то галиматья в этом роде — таков был его неясный идеал.

Кроме того, господин Эндре точил зубы и на земли Шлезингеров, граничившие с его владениями. Ему повезло — в 1943 году, когда были введены антиеврейские законы, он получил в аренду тысячу хольдов их земли вместе с хутором и всем имевшимся на нем инвентарем.

Его приверженность к фашизму оказалась, впрочем, не более чем душевной склонностью, поскольку привычки своей — ничем не жертвовать — он не изменил даже ради фашизма. В трудные тридцатые годы, когда сельскохозяйственные рабочие близлежащего села Сердахей вновь организовали профсоюз, господин Эндре решил не давать работы потомкам «бандитов девятнадцатого года» и, призвав к себе главаря местных нилашистов горлопана Мечкеи, поведал ему о своем решении — впредь нанимать лишь националистически настроенных работников.

— А интернационалисты пусть околевают с голоду или отправляются просить работу к русским! — заключил господин Эндре и попросил Мечкеи прислать ему подходящих поденщиков и жнецов.

Мечкеи выполнил его просьбу, но присланные им работники оказались того сорта базарными мухами, которые лишь жужжат без толку. Стоило им получить по-настоящему тяжелую работу, как у них тотчас же появились десятки всяких напастей. Господин Эндре, чья привязанность к практическим традициям Бачо была все же сильнее его приверженности к нилашизму, не мог терпеть батраков, которые постоянно скулили и жаловались, что мешок слишком тяжел, что нет ни приличного жилья, ни топлива, ни питьевой воды, нет времени приготовить себе обед и тому подобное. Все это было, разумеется, справедливо, но господин Эндре привык к тому, чтобы люди заботились о себе только после окончания работы. Вдобавок ко всему нилашистские горе-работники трудились мало и скверно, а если погода портилась, то и вовсе бросали работу и, не дожидаясь конца недели, удирали по домам.

После этого господин Эндре отказался от дальнейших опытов с нилашистами и стал подбирать себе в работники только самых смирных, послушных людей с безответной душой раба.

Но война затягивалась, и возможность такого выбора становилась все меньше. Людей покрепче призывали в армию, мобилизовывали на военные работы, а те, что оставались дома, день ото дня все яснее сознавали цену своим рукам и не желали мириться с традициями Бачо-Келеменов и им подобных. Что за жизнь для рабочего человека — ни света, ни зари, ни обеденного перерыва, ни перекурить, ни пополдничать — давай не зевай! Или, как выражался балагур Мишка Мезеи: «Ни кобылы, ни кнута, одна маета — знай погоняй!» На селе об Эндре Келемене начинали уже поговаривать, как о том легендарном хозяине Агарди, который, наняв себе батраков на бирже труда, так разъяснял им их дальнейшие права:

— Ну, люди добрые, на телегу грузись; покуда нам до места трястись, каждый вперед на неделю накурись. По дороге сколько хочешь тяни, а уж в поле выйдешь — ни-ни…

Благополучный исход войны становился все более сомнительным, затруднения в хозяйстве росли, отношения с женой, по-видимому, тоже не улучшались — и господин Эндре день ото дня раздражался и нервничал все больше, а злость свою срывал на батраках и поденщиках. Если кто-нибудь из них по какой-либо причине просил прибавки, хозяин с издевкой и злобой обрывал его:

— Ни гроша не прибавлю, не могу и не хочу. Вас, я вижу, к русским тянет, вот и идите к ним, у них и просите.

В ту пору венгерские господа завели такую моду — каждого труженика, осмелившегося поднять голос, объявляли коммунистом. Одни боялись, открещивались от этого «обвинения», другие же принимали его, но пока на это осмеливались лишь немногие.

Слушая хозяйские нравоучения, люди обычно отмалчивались. С барином да с дурнем что поделаешь? Но после разгрома немцев под Сталинградом нашелся уже такой человек — Йошка Надь Тот, — который, выслушав окрик хозяина, ответил ему:

— Чего же нам к русским идти? Они сами не нынче-завтра здесь будут. Тогда небось и ваша милость по-другому заговорит…

Господин Эндре именовался уже «ваша милость», его отец был только «ваше степенство», а дед так и кончил «хозяином-батюшкой», хотя начал, собственно говоря, с «эй, ты, Андраш!». Так выглядела в то время гражданская иерархия в Венгрии, и если бы немцам удалось выиграть войну и тысяча хольдов Шлезингера осталась бы в руках господина Эндре навсегда, то он наверняка превратился бы в «ваше благородие», а кличка Бачо — в приставку к имени, свидетельствующую о дворянском достоинстве.

Лишь со своими давнишними батраками, а среди них в первую голову с Габором Барна, бывшим его правой рукой в имении, господин Эндре в какой-то мере продолжал сохранять дедовский, патриархальный тон — ведь тот, у кого корни неглубоки, всегда крепче за них держится. Но однажды, когда дневной посев не удовлетворил хозяина, Эндре Келемен прикрикнул и на Габора:

— Похоже, и ты русских поджидаешь!

Габор смолчал, он привык к тому, что в таких случаях нужно молчать, но в душе не одобрил слов хозяина. Ему довелось на своем веку повидать русских, и в тесном кругу своих приятелей он говорил:

— Никогда не победить им Советов. Там на борьбу весь народ поднялся. Мужчины и женщины, стар и мал, все, как один. И не господа их гонят в окопы, как нас. Они защищают родину, отечество, значит. А мы? Что мне, к примеру, дало отечество? Вот этот кнут батрацкий?

Но зря, видно, господин Эндре делал ставку на немцев (сам он от военной службы был освобожден — у него внезапно обострилась сердечная болезнь). Однажды на горных вершинах Карпат появились советские войска и семимильными шагами двинулись по Алфёльду на запад.

Господа без оглядки пустились наутек. Кое-кто из батраков говорил господину Эндре:

— Оставайтесь, ваша милость, дома, как-нибудь уж перебьетесь с нами, не съедят же вас русские живьем.

Но он их не слушал. Поспешно нагрузив доверху две телеги и прихватив с собой кучера и писаря, который был у него одновременно и ключником, и счетоводом, и приказчиком, господин Эндре дал тягу.

Перед тем как отправиться в путь, он вызвал к себе Габора Барна и поручил ему все свое хозяйство. Чудо как ласков был на этот раз господин Эндре. Сам дед его и тот не сумел бы говорить более вкрадчиво.

— Так вот, Габор, постарайся сохранить все, что можно. Скажи русским — ты ведь знаешь немного их язык, — что хутор, мол, этот, не господам принадлежит, что мы, Бачо-Келемены, не какие-нибудь графы или бароны. Объясни, что первым хозяином его был пастух, такой же батрак в прошлом, как и ты. И расскажи им — ты ведь знаешь об этом лучше других, — какой добрый человек был мой дед… Я думаю, что и на меня ты тоже обижаться не можешь. Если и бывали у нас размолвки, так по недоразумению, но кончались они всегда миром, не правда ли? — Разумеется, господину Эндре не могло и в голову прийти, что происходило это потому, что Габор никогда ему не возражал. — Да и потом скажи, сколько лет ты здесь живешь и что отец твой тоже жил на этом хуторе. У плохого хозяина батраки ведь долго не живут…

Я бы и сам не прочь здесь остаться с вами, — продолжал господин Эндре. — Но жена хочет ехать, вот и мне приходится — не могу же я ее отпустить одну. К тому же и с сердцем у меня неладно, непременно надо подлечиться в Будапеште. Я уже раз лежал там в клинике, видно, опять придется. (В ту осень будапештские клиники были переполнены до отказа — у многих господ внезапно разыгрались их сердечные болезни.)

Таковы были фальшивые речи и лицемерные доводы господина Эндре, которые он старался втолковать Габору Барна. Даже в такой момент ему было невдомек, что у этого человека, его батрака, главной заботой была сейчас своя судьба, своя семья, а не охрана хозяйских интересов. Он просто не в силах был себе представить, что у его батрака есть какая-то своя жизнь, свои заботы. И как ни перепуган был господин Эндре, он все же не мог поверить в то, что его, Эндре, миру может прийти конец — и раньше бывали войны и перевороты, но все это проходило, а господа оставались. Так будет и теперь — англичане наверняка не допустят, чтобы рухнул старый строй, они не дадут ему погибнуть если не с помощью своих штыков, то ловкой политикой. А раз так, значит, со временем все станет на прежние места. Только бы живым выбраться из этой войны. Так думали все, кто удирал на запад, так думал и господин Эндре, и ранним октябрьским утром, нагрузив две телеги ценными вещами, он направился в Пешт.

Хутор Бачо стоял далеко в стороне от шоссейных дорог, среди широко раскинувшихся полей, когда-то бывших пастбищами. Овец и рогатый скот вместе с табуном коней угнал на запад младший брат господина Эндре, армейский офицер, и на попечении Габора Барна с хуторянами остались лишь волы да несколько рабочих лошадей. Потоптавшись некоторое время в недоумении — как быть? — батраки снова взялись за привычное дело: пахать, сеять, убирать кукурузу. В поле осталась неубранной лишь сахарная свекла — издольщики не явились на уборку — да тыквы померзли. Поля вокруг из-за этого казались красно-бурыми.

Советские войска между тем прошли стороной, и на хутор заглянули лишь дозорные отряды, прочесывавшие местность в округе.

Бойцы отряда, завернувшего сюда, осмотрели хутор и все службы, затем вошли в дом, где жили батраки. Командир отряда, оглядев сгрудившихся вокруг него батраков, весело и громко спросил:

— Буржуи есть?

— Нет, — ответил Габор Барна и указал рукой, что они ушли на запад.

— Вот это хорошо! — улыбнулся командир. Он широко обвел рукой вокруг, словно желая охватить хутор, потом еще шире, точно обнимая все поля, всю страну, и сказал:

— Это — ваше!

Затем лицо его стало серьезным, сосредоточенным, и, слегка приподняв брови, он прибавил:

— Россия — великая страна. Россия — хорошо. А потому будет хорошо и вам.

Он простер перед собой руку, как бы провозглашая, что отныне на земле наступит мир и покой, а потом медленно стал поднимать раскрытую ладонь все выше и выше, словно говоря: вот и вы теперь подниматься начнете…

Миновала зима, принеся с собой много забот, но мало перемен. На хуторе все шло так же, как с незапамятных времен, — кормили и поили волов, чистили их скребницами, сгребали навоз, трудились, как всегда. И ждали поворота в своей батрацкой доле, ждали, как-то начнет складываться та новая жизнь, о которой кое-что слышали и они, холопы господина Эндре. Но, не привыкнув что-либо сами решать в жизни, они не знали, как и с чего начать. А с приближением весны, когда снег на полях растаял, по склонам холмов побежали ручьи, а на пригорках подсыхала, румянилась земля, на душе у батраков день ото дня становилось все неспокойнее. Как быть? Корм на исходе, пора браться за плуг и сеялку, но как и для кого?

Ломать голову пришлось им, однако, недолго. Однажды, в один из солнечных ветреных дней на хутор пришли руководители сельского Национального комитета — Иштван Балог, Андраш Рац и Габор Киш. Балог был секретарем сельской ячейки коммунистов, Рац — председателем комитета национально-крестьянской партии, а Киш — уполномоченным союза трудящихся села. В ту пору они, как представители местной власти, появлялись везде только вместе, все втроем.

Они созвали батраков на сходку и объяснили им обстановку. Господству бар пришел конец, надо делить землю, на то есть декрет правительства, вот он. А затем нужно строить страну заново, но теперь уж для себя. Батраки с хутора Бачо также должны выбрать своего делегата в местный комитет по разделу земли. Кого? А кого хотят, кому доверяют. Человек этот будет отвечать тут, на хуторе, за все до тех пор, покуда не поделят землю, пока каждый батрак не забьет колышек на меже своего надела и не сядет там хозяином. Скотину тоже надобно поделить, а до тех пор беречь и кормить сообща, как прежде. И лучше всего, если они немедля, завтра же, начнут пахать. Поделить ведь и вспаханную землю можно, а время не ждет.

Батраки облегченно вздохнули: наконец-то есть кому распорядиться и объяснить, что к чему, ведь сами они не привыкли и шага ступить.

Когда дело дошло до выборов доверенного, решили скоро. Из господ никого не осталось, ни управляющего, ни приказчика, ни ключника. Один объездчик, но жил он на отшибе, да и не любили его люди — настоящий был живоглот. Вот и вышло, что, кроме Габора Барна, выбирать некого. Он один тут все кругом знал, и поля, и скотину, и инвентарь — все. И ключи ему хозяин оставил. Даже мастерами только один он и умеет распорядиться, хотя и мастера-то, собственно говоря, не настоящие, без дипломов — что кузнец, что каретник, оба доморощенные, из батраков. (Семейство Бачо и здесь оставалось себе верным: экономило деньги.)

И на плечи Габора Барна навалилось теперь столько забот и ответственности, как никогда раньше. Правда, нынче ему уже не нужно было трепетать, как прежде, гадая, с какой ноги изволил встать сегодня хозяин, зато нужно было взвешивать каждое слово, каждый свой шаг, думать о том, как оценит этот шаг партия, профсоюз, Национальный комитет, что скажут люди, вся страна. Глаза Габора Барна открылись, раскрылась душа, его переполняло, ощущение свободы, свободы мыслить и действовать. Но вместе с сознанием свободы росло и чувство ответственности.

Если он чего-нибудь не понимал сам, то отправлялся в село, приносил оттуда газеты, брошюры, книги и при свете коптилки (керосина еще не было и в помине) медленно — ведь он был малограмотный — читал их далеко за полночь. Если же и это не давало ясности, то он обращался за помощью к новым руководителям села, в первую голову к Габору Кишу, с которым они особенно хорошо понимали друг друга.

Шло время, и понемногу начали пробуждаться и остальные батраки, но покуда это выходило, как говорится, не столько впрок, сколько поперек. Дело в том, что по исконной холопской привычке кое-кто из батраков рассуждал так: «Ага, нынче свобода, значит, все, что прежде запрещалось, дозволено, значит, можно тащить себе и лентяйничать!» А социализм с его принципом «Все принадлежит народу» представлялся им так: «Все, что могу ухватить и унести, мое».

На хуторе Бачо положение было сложнее, чем на других хуторах, по той причине, что его хозяева, начиная с Бачо-старшего, старались подбирать себе таких батраков, которые не имели бы ничего за душой, а потому не могли даже и мечтать о какой-то другой жизни, о том, чтобы уйти в село, а тем паче о свободе. Ибо неправда, что все хутора и все барские поместья одинаковы. Феодализм даже в своих пережитках верен себе — «моя вотчина — мое государство», и каждый барин старается в своем именье на свой лад все устроить.

Отныне Габор Барна должен был быть на высоте положения перед селом, перед всей страной, да и перед батраками в грязь лицом не ударить. Созовет он, бывало, народ на сходку, толкует, толкует, что вот, мол, о том нужно подумать, то нужно решить сообща, по-демократически, — все напрасно. Люди отмалчивались либо говорили:

— Ты знаешь, вот ты и решай!

А за спиной его тем временем шушукались: «Эко заважничал наш Габор, всем-то он командовать хочет! Дайте срок, самого господина Эндре перещеголяет». И тут же начинали возмущаться: «Нам он не приказчик, на то и свобода, чтоб каждый мог делать, что ему хочется. Покомандовали нами, хватит».

Но того, что хотелось батракам — не всем, правда, а ветрогонам, — допустить было никак нельзя. Им хотелось, например, поделить без остатка все, что хранилось в амбарах и закромах. «Все, что осталось тут, все наше!» Но Габор этого не разрешил и при дележе сохранил на складе часть зерна для посева и сдачи государству. Кто-кто, а уж он-то знал, что, когда зайдет речь о государственных поставках, этак будет куда лучше, нежели потом собирать по людям. Легче зуб выдернуть, чем хлеб из своего закрома отдать. Кроме того, и крестьянам из села полагалось кое-что из земли, скота и прочего добра — они ведь тоже бедняки и тоже работали на жатве за долю в урожае.

Батраки, однако, были ненасытны: ведь они еще никогда в жизни ничего не имели. Дележ хозяйского добра был для них «общественным делом», «политикой», а поскольку смотреть вперед они пока еще не умели, то по хутору пополз слушок, будто Габор Барна держит зерно на складе, рассчитывая поживиться им: ключи-то ведь у него. Поверить же в то, что он с ключами в кармане не берет себе ни зернышка, батраки были просто не в состоянии.

Все эти сплетни доходили и до Габора Барна, главным образом через жену. Соседки нет-нет, да и кольнут:

— Слыхала, соседушка, что про вас негодница Юльча Варга рассказывает? Будто бы в хлебном амбаре на рассвете, значит, огонек приметили!

Говорили об этом весьма осторожно, обычно передавали как чьи-то слова. Но был однажды и такой случай: одна из женщин присмотрела себе на дрова оконную раму из господского дома. Однако Габор не разрешил взять ее. Тогда обиженная женщина кинулась к жене Габора и в сердцах выпалила ей то, чего не отважилась сказать ее мужу: это что же? Вам, значит, можно, а другим нельзя?

Был и такой случай, когда старая Жигаи, и прежде ненавидевшая Габора за то, что он, а не ее муж стал старшим батраком, хотя они, Жигаи, дольше других на хуторе жили, крикнула Габору:

— Глядите, люди добрые, и этот тоже реакционером стал. Недаром, видно, всю жизнь другими командовать любил!

Сплетни обижали Габора Барна до глубины души, а поскольку он еще не имел опыта и не умел пропускать мимо ушей такие вещи, то, огорчившись не на шутку, созвал хуторян на сходку. Но когда он прямо сказал собравшимся в бывшем господском доме батракам, какие грязные слухи о нем распускают, и доказал при всем честном народе, что во всем этом нет ни капли правды, то поддержать обвинение желающих не нашлось. Напротив, все, в том числе и любители сплетен, в один голос обрушились на «скверную бабу», осмелившуюся «этакое выдумать».

Однако для такого человека, как Габор Барна, который, как говорят, работал не за страх, а за совесть и зорко стоял на страже общественных интересов (даже среди ночи часто можно было встретить Габора, обходившего хутор, видеть, как он попыхивает своей трубкой; ведь Габор знал, что жулики еще не перевелись, — то и дело чего-нибудь недосчитывались), одних слов было недостаточно. Он заявил, что слагает с себя свои обязанности.

— Будет с меня, выбирайте другого! Пусть попробует с мое, да и вы его испытаете.

Но люди не согласились и другого выбирать не стали. Так и разошлись, ничего не решив. Батраки в то время еще не умели даже организоваться и не были способны создать оппозицию — у них не было вожака. Их оппозиция, их враг таились в их душах, в их рабских душах. Они не выбрали другого взамен Габора потому, что никто не посмел стать на его место.

Тогда Габор пошел в село, к Габору Кишу. Ему он мог излить душу. Поведав Кишу свои обиды, Габор попросил у него совета. Как быть? Дальше так продолжаться не может. Он не в силах больше терпеть клевету и незаслуженные упреки; он, Габор Барна, никогда еще ничего не украл, даже у хозяина. Он не лодырь и своими руками всегда себе кусок хлеба заработает, не нужно ему ни должностей, ни почета.

Верующего человека, который трудится из чистого энтузиазма, вдохновленный идеей строительства нового мира, поначалу всегда легко обидеть, ибо душа его чиста, наивна и доверчива до крайности. Таков был и Габор Барна.

Но Киш объяснил ему, что так поступать нельзя. Нужна стойкость. Все, что про тебя говорят, нужно переносить, работать еще упорнее, еще лучше, быть еще честнее, еще беспристрастнее, чтобы доказать людям свою правоту. И сделать это можно. К примеру, идет какой-нибудь дележ — люди ведь любят делить, — руководителю не следует лезть вперед, он должен оставаться в тени, жить не ради брюха, словно прожорливый кабан, а показывать пример другим. Тогда только этот руководитель будет иметь право обуздать жуликов и жадных.

— Если вам случится делить землю, скотину или зерно, покос или еще что-нибудь, делите по жребию. Пусть все тянут по очереди, а ты — последним. Но этим не козыряй, потому что так ты пристыдишь людей, а они этого не любят. Правда лишь тогда правда, ежели она всем понятна сама по себе, как солнце в небе, — говорил Киш.

— Этак ничего не добьешься, не доросли еще наши хуторяне до идеи, — попытался защищаться Габор Барна.

— Точно так толкуют и господа, дружище, чувствуя, что близок их час. «Лишь бы только нам прожить свою жизнь спокойно, — говорят они, — а после нас будь что будет». Но поскольку их потомки ходят и проповедуют то же самое, то этак мы до второго пришествия дожидались бы, пока наши люди созреют, господа же тем временем оставались бы господами, а мы их холопами.

— Да, но бедняки тоже так рассуждают, — возразил Габор Барна.

— Их устами говорят все те же господа. Они отняли у бедняков даже их мысли и вложили им свои. Нет, Габор, ты не прав. Выучиться плавать можно только в воде. Новую жизнь никто за нас не построит, только мы сами.

Габор Барна глядел на Киша и не знал, что сказать.

— Вот так-то, тезка, — закончил Габор Киш. — Нужна стойкость. Каждый должен стоять там, где его поставили. Стоять и выстоять. Взгляни на этот портрет, — он повернулся к висевшему на стене портрету вождя, — вот человек, который столько испытал, столько перенес, столько боролся в своей жизни и всегда твердо и непоколебимо стоял на своем посту. И ты обязан армии-освободительнице тем, что бьешься ради народных, своих кровных интересов, а не для выгоды Бачо-Келеменов. Так выполним с честью хотя бы то малое, что поручено нам.

Габор Барна возвратился на хутор и продолжал свою работу. Боролся, учил других, берег общее добро пуще прежнего. И куда старательней, нежели когда-нибудь у Бачо-Келеменов. Днем он отдавал еще больше сил общему делу и еще дольше просиживал над книгой по ночам. Высокий, сухой, жилистый, как и подобает потомственному батраку, он, казалось, если это было бы возможно, еще больше высох, но глаза его словно излучали свет — то был свет веры, знания и внезапно открывшейся ему правды. И еще горел в его глазах огонек гордости за то, что и сам он, Габор Барна, трудится во имя этой правды, сам становится стойким борцом за нее.

Круг забот Габора делался все шире. Он взял под свою опеку уцелевшую в господском доме мебель, часть которой уже успели растащить. Большую комнату, ранее служившую Келеменам столовой, отвели под школьный класс.

Господа Келемены за все время своего хозяйствования так и не построили школу, несмотря на то, что закон их обязывал. Под тем или иным предлогом хозяева откладывали это дело из года в год, и дети батраков росли неграмотными. Не учились грамоте и дети Габора Барна. Сезонного заработка не хватало на то, чтобы заплатить за учение и содержание своих детей в сельской школе в течение месяца. Один-два класса кончали дети лишь тех хуторян, у которых в селе жили родители или родственники, или тех, кто перебрался сюда из других хуторов, где уже были школы. Но дети Габора Барна родились и выросли здесь, на хуторе Бачо-Келеменов, и сам Габор выучился мало-мальски водить пером по бумаге еще при прежнем хозяине, старом Чатари, который заставлял его ходить в школу в другой хутор. Писал Габор с трудом, буквы у него выходили корявые и неровные, зато борозды за плугом получались прямые, потому он и был произведен в старшие батраки.

И вот теперь, после того как Габор переговорил и посоветовался со всеми — с партийной организацией, местной властью и самими хуторянами, столовую господского дома оборудовали под школу. Отыскался и учитель. На хутор пришел застрявший в этих местах молодой трансильванец и осенью того же, сорок пятого, года стал обучать ребятишек грамоте. Вместо платы за обучение женщины носили ему муку, сало, картофель, яйца — венгерский пенгё в то время потерял всякую цену, торговцы принимали лишь золото и доллары.

В другой половине господского дома разобрали переборки и устроили клуб. Для молодежи — Габор Барна понимал теперь, что будущее принадлежит ей, — отвели отдельную комнату.

И хотя из-за отдаленности жилья, бедности и многих других напастей научиться они могли пока только немногому, уже одно то, что по вечерам и воскресеньям девушки и парни собирались в свой клуб попеть, потанцевать и побеседовать — а сюда приходили даже с других хуторов, — уже одно это было хорошо. Так формировалось в коллективе молодое поколение хутора.

Бед и неполадок меж тем на хуторе не стало меньше. Исчезли одни, появились другие. Землю поделили, каждый получил участок. Делили по жребию (щепку тянули), казалось бы, не на кого пенять, но и тут находились недовольные. У того земля оказалась суха, у другого — сыра, у третьего — слишком истощена, у четвертого — чересчур жирна. И все ругали Габора Барна: не по жребию, мол, надо было делить, а по старшинству да по заслугам.

— Это что же за справедливость такая? Мишка Селеи только с прошлого лета тут, без году неделя на хуторе, а участок лучше моего получил. А я как родился, эту землю по́том поливаю. Во-о-от с энтих пор! — жаловался старый Жигаи, вытягивая кулак, чтобы показать, как мал он был, когда ему впервые сунули в руки батрацкий кнут.

Стали делить скотину — опять беда. Кому достался старый вол — тому хотелось иметь молодого бычка, кто получил мерина — тот мечтал о кобыле, кому вышла телка — тот претендовал на корову, а кому достался йоркширский боров — непременно хотел видеть в своем хлеву кудрявую венгерскую мангалицу — словом, все шиворот-навыворот. Такова психология дележки не только у батраков, а и у самых образованных наследников.

Дома — тоже не лучше. Ребятишки, правда, с большой охотой ходили в молодежный клуб и в школу: молодой учитель оказался толковым парнем и скоро завоевал себе авторитет. С детьми легче, но жена… Жена Габора, молчавшая двадцать лет и перед барином, и перед мужем, представляла себе новую жизнь примерно так: ну вот, пришло наконец и наше времечко, построим себе домишко, прикупим мебели, справим ребятам одежонку понаряднее, да и себя не обидим, заведем новую бричку, пару лошадок и заживем!.. Но увидев, что муженек ее обо всем этом и думать не желает и что у него на уме только комитеты да советы, партия да школа и прочие общественные дела, она начала ворчать на Габора.

— И что ты день-деньской маешься? На что это тебе? Все равно ничего не добьешься, не стоят того люди. Какие есть, их не переделаешь: вот и сейчас, чего только про нас не болтают! — повторяла она и принималась выкладывать сплетни.

В другой раз спор начинала теща. Одинокая вдова, она жила на хуторе, а когда выдавалась свободная минутка и попутная телега до села, — а их стало нынче как будто больше и подсесть не возбранялось, не то что при господине Эндре, — время от времени наведывалась в церковь, как то имеют обыкновение старые женщины, никогда не снимающие траура. Из церкви — если не от попа, так от других старух — она приносила домой самые невероятные слухи. Что, мол, эти коммунисты с их порядками добром не кончат, что господь бог их долго терпеть не станет и все придет к тому, что вернутся прежние господа. Да они и впрямь возвращаются. Вот уже приехал домой господин Чатари, вернулся графский управляющий, и поговаривают, что со дня на день должен быть и сам господин Эндре.

Что касается Габора Барна, то он, уйдя с головой в дела и думы, принесенные новым строем, почти не вспоминал об Эндре Келемене, а если и вспоминал, то лишь как о чем-то давно минувшем. Жил, дескать, когда-то барин, наш хозяин, а теперь его и след простыл; может, и на свете нет, канул в необъятный мир и исчез, как и многие до него. Правда, кое-кто из прежних господ действительно возвратился, вернулся домой и Чатари-младший и даже судится с батраками из-за своей земли. Но заходить в своих мыслях дальше Габор отказывался. Он не мог себе даже представить, чтобы сюда, на хутор, сбереженный и возрожденный к жизни их, батраков, стараниями, когда-нибудь вновь может вернуться своенравный хозяин, господин Эндре. Свобода — чувство столь великое и прекрасное, что, раз вкусив его, человек, кто бы он ни был, уже не в силах себе представить, как можно снова надеть на шею старое ярмо.

В те дни по всей стране гудело, катилось от села к селу: «Землю назад не отдадим!» И когда Габор Барна думал об этих словах, все в нем откликалось на них: «Не отдадим! Ни земли, ни хутора, ни школы, ни клуба, ни свободы — ничего не отдадим!»

Но вот однажды, поздней осенью 1945 года, когда все хуторяне трудились в поле, занятые осенними работами и уборкой кукурузы, на околице притихшего хутора появился прохожий в городской, но довольно потрепанной одежде и направился прямо к бывшему господскому дому. Его мало кто приметил, а если и приметил, то не обратил внимания — жены батраков нынче уже не сидели сложа руки у своих дверей, как прежде, а занимались делом, кто по хозяйству, кто в поле. Прохожий, видимо неплохо ориентируясь в этих краях, подошел к крыльцу, соскоблил с сапог налипшую грязь и, поднявшись по довольно грязной лестнице, нерешительно, даже боязливо, переступил порог открытой настежь входной двери. В сенях, оглядевшись, он шагнул к двери, ведущей в левую половину дома. Нажал на ручку. Дверь была не заперта, и Эндре Келемен — а это был он — вошел в комнату. Комната, когда-то служившая ему конторой, стала как будто просторнее. Первое, с чем он встретился глазами, был зоркий и проницательный взгляд — с портрета на стене на него смотрел Ленин. По бокам — лозунги. Среди них яркими буквами: «Землю назад не отдадим!»

Вошедший в ужасе попятился, точно вор. Справа, из бывшей столовой доносился не то шелест, не то шепот. Он приоткрыл дверь и остановился на пороге. Перед ним на самых разных, высоких и маленьких стульях, табуретках, скамейках, склонив головенки над тетрадями, сидели дети. Усердно, время от времени помогая себе языком, они писали под диктовку учителя. На скрип двери головы детей, как по команде, повернулись, и десятки глаз с удивлением уставились на пришельца. Обернулся и учитель.

— Что вам угодно? — спросил он. Человек новый, он не мог знать Эндре Келемена в лицо. Но тот быстро захлопнул дверь и торопливо зашагал обратно к селу. Из того, что он увидел, господин Келемен понял — являться сюда без документа, без соответствующего распоряжения и поддержки со стороны властей бесполезно. Он уже кое-что слышал о том, что происходит в стране. И как трудно помещикам вернуть себе землю и дом.

Дети между тем сидели, все еще не начиная писать. Учитель спросил:

— Кто это был, ребята?

Старшие, напрягая память, старались вспомнить. Знакомое лицо, очень знакомое… Но кто же?

— Так это же барин! Это барин был, — вдруг воскликнул Миши Барна. Остальные дети закивали головами.

— И вправду хозяин! Вернулся, значит…

Учитель вышел на крыльцо и огляделся по сторонам, пытаясь отыскать взглядом незнакомца, но тот уже скрылся за деревьями у поворота дороги.

Прошло несколько недель. Весть о возвращении Эндре Келемена поначалу очень взволновала батраков, но время шло, ничего не случилось, и они понемногу успокоились. Не успокоился один только Габор Барна. Как член комитета по разделу земли, он знал, что вся борьба еще впереди.

И он оказался прав — за это время кое-что все-таки произошло.

Эндре Келемен прямо с хутора отправился в областной совет по урегулированию земельных отношений и вернулся в село лишь после того, как добился там нужного ему решения. Решение гласило, что ему, как землевладельцу крестьянского происхождения, следует вернуть двести хольдов земли, дом, конюшню, амбар и прочие службы.

Вооружившись такой бумагой, он заявился в сельский комитет по разделу земли, но там его встретил Габор Киш. Киш вернул господину Келемену его бумагу и предложил ему отправиться на хутор, чтобы на месте уяснить себе положение.

— Земля поделена, — сказал Киш. — Почему господин Келемен не подал свое заявление весной, когда проводился раздел? Ведь землевладельцам было объявлено, что они наравне со всеми прочими должны изложить свои претензии в заявлении. Что же касается дома, то он отдан под школу, и выставить ее оттуда нельзя. Довольно с нас и того позора, что ее до сих пор не существовало.

Господин Эндре не сказал Кишу, что уже побывал на хуторе и все знает. Он вышел и побрел по дороге. На сердце у него, которое, кстати, как выяснилось во время бегства на запад, оказалось совсем не таким уж безнадежно больным, скребли кошки.

Добравшись до хутора, он прежде всего направил свои стопы к Габору Барна. Почему? Во-первых, господин Эндре знал, что именно Габор верховодит батраками. А кроме того, именно на Габора была вся его надежда… Этот Барна был всегда таким порядочным надежным человеком, невозможно, чтоб и он потерял рассудок.

Габор Барна оказался дома — стояла зима — и что-то читал. И господин Эндре переступил порог батрацкого жилища, который, не в пример своему деду, он еще никогда не переступал. Переступил с чувством робости и вместе с тем высокомерия, с любезной улыбочкой на лице.

Жена Габора, испуганная и польщенная столь неожиданным визитом, так растерялась, что лишилась дара речи и только вытирала передником стул для его милости господина Эндре.

Поднялся и Габор Барна. Лицо его было серьезно. Ничем не выдавая происходившей в нем душевной борьбы, он настороженно ждал, что скажет, с чего начнет барин. А тот начал с того, что приветливо (и еще как приветливо!) с ним поздоровался.

— Добрый день, Габор! Ну, как живется-можется?

— Живем помаленьку, — ответил Барна, чуть было не прибавив «ваша милость», но вовремя прикусил язык. Нет больше никаких «милостей»! Настоящий коммунист никого не станет титуловать.

Барин почувствовал неловкость. И надежда господина Эндре поколебалась — в Габоре Барна было нечто такое, что ему не понравилось. Что именно, он сказать не мог, то ли его серьезность, то ли огонек в глазах, то ли отсутствие обычного холопского смирения в выражении лица, но к сердцу барина начал подбираться неприятный холодок. Господин Эндре понял, что выбраться из неловкого положения он может, лишь перейдя прямо к Делу.

— Да… Как видите (он уже не осмелился говорить своему бывшему батраку «ты»), вот и я вернулся, бог помог. Немало, конечно, пришлось пережить, ну да теперь уже все позади. Главное, что мы дома. Начнем жизнь, так сказать, заново, да… А для начала мне хотелось бы получить то, что оставлено мне законом. — И господин Эндре достал из кармана бумагу.

Но Габор уже справился со своим минутным замешательством. Он знал, что у дверей соседки и ребятишки давно уж подслушивают и заглядывают в щелку: что, мол, такое делает барин у нашего Габора Барна?

— Про это мы здесь толковать не будем. Один я вам ничего ответить не могу. А потому пойдемте-ка лучше в контору. И пусть соберутся туда все наши люди. — И, повернувшись к своим детям, с любопытством прислушивавшимся к разговору, он добавил: — Скажите всем, чтоб шли в контору. Женщины тоже! — И, пропустив господина Эндре вперед, вышел вслед за ним.

В сенях барака уже толпились батраки. Они стояли тихо и смотрели на шедшего мимо них с опущенной головой господина Эндре. Души их обуревали противоречивые чувства. Одни здоровались, другие молчали. Зато господин Эндре не скупился на приветствия:

— Добрый день, люди! Здравствуйте, бабы…

С тяжелым чувством присел господин Эндре к покрытому скатертью столу в своей бывшей конторе. Что его ждет? В ту пору, когда эти люди являлись его холопами, обращаться с ними было легко. Что бы он тогда ни говорил, ни приказывал им, за спиной его всегда была власть, закон, жандармы, суд. А теперь? Теперь его судьба в их руках, и вот так, собравшись вместе, они грозная сила. Он не раз уже слышал о том, как прежних господ с позором выгоняли из сел и хуторов их же бывшие холопы. Они худы, обтрепаны и сейчас, но знают — за ними государство, народ и, самое главное, великая советская держава.

— Люди, — начал Габор Барна, — мы собрались, чтобы обсудить важное дело. Вернулся барин, господин Эндре Келемен, и привез бумагу. В той бумаге сказано, что ему причитается двести хольдов земли, господский дом и другие служебные постройки. Вот эта бумага, слушайте.

Слегка запинаясь, но громко и отчетливо он прочел решение, привезенное Келеменом.

— Вот. Давайте обсудим, что делать станем?

Люди молчали. По старой привычке забитых людей они прикидывали, стоит ли подавать голос. Что из этого выйдет?

— Говорите, молчать тут нельзя, — возвысил голос Габор. — Отдадим ли назад землю, волов, инвентарь, закроем ли школу, наш клуб?

Да, Габор Барна стал неплохим политиком — вопрос был поставлен хоть куда!

Но и господин Эндре научился политике, он подошел к делу с другого конца. Видя, что все идет как следует быть, по закону, он тотчас обрел присутствие духа. Победить на словах означало выиграть сраженье.

— Ведь речь идет, собственно, не о том, люди добрые, чтобы вы вернули мне все, как есть. Я знаю законы и уважаю их, и только прошу, чтобы вы тоже их уважали. Что здесь написано, что положено по закону, большего мне не нужно. — О школе он умолчал.

Но Габор Барна стоял на своем. Быть может, оставшись лицом к лицу с хозяином, один на один, он и уступил бы, в нем одержала бы верх робость холопа перед господином, но сейчас, когда речь шла не о своем, а об общем, о защите всего нового строя, — никогда!

— Выходит, нам заново нужно делить землю, и на долю каждого из нас придется теперь меньше, чем прежде. Сызнова делить скотину, так что не всем и достанется. Закрыть школу, а вместо клуба отправляться опять в хлев в дурачка играть. Так получается?

По толпе прокатился ропот — правильно говорит этот Габор! И в сердцах людей даже затеплилось чувство гордости: «Вот, глядите, и у нас есть оратор, не даст себя в обиду!» Ибо приниженность бедняка начиналась с того, что он никогда не мог даже слова молвить перед хозяином, ему тотчас затыкали рот насмешками или руганью. А сколько раз он мысленно повторял про себя то, что собирался сказать в лицо своему господину! Сказать о том, что, дайте срок, победит наша правда и придется вам в этом убедиться! Но из этих намерений никогда ничего не выходило. Все кончалось стыдом и унижением. А нынче, пожалуйте, вот вам Габор, — он-то уж знает, как с господином речь вести.

— Но поймите, люди добрые, мне ведь тоже надо на что-то жить, — продолжал Эндре Келемен. — Эти земли и хутор мои кровные, дед мой пастухом был, заработал все своим трудовым потом…

— Своим? Может, и нашим тоже? — вставил старый Жигаи, осмелев за спиной у Габора.

— Скажите же сами, Габор Барна, — повернулся господин Эндре к Габору (он не знал, может, его надо уже называть «господином»? Барна как-никак должностное лицо. Странное дело эта демократия, поди разберись, где «товарищ», где «господин»). — Вы выросли здесь у нас, на хуторе, отец ваш тоже у нас… жил (Эндре не осмелился сказать «служил»). Вы тут все вокруг знаете — каждый клин, каждую борозду. Как можно, чтобы мне не дали бы ни клочка из моей же собственной земли?

— Отчего же не дать? Только не тут, при хуторе, где мы уже все поделили. Помните тот отруб, что на краю поля? Там сто хольдов оставлено нами в резерве… А насчет каждой борозды, верно, знаю. Оттого нам она и дорога, что знаем. Земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает. Что же касается дома, так у господина Эндре есть дом и в селе. На что одному человеку столько домов?

— Но мне по закону полагается двести хольдов, я же землевладелец из крестьян. Сам крестьянин!..

— Крестьянин? Почему же вы помалкивали об этом в прошлом году, ваша милость? — снова перебил его старик Жигаи. — Я так полагаю — ежели титул «милость» был для вас хорош прежде, значит, будет неплох и теперь, когда одно это слово целой сотни хольдов стоит!

— Спорить нам не к чему, — сказал Габор Барна. — Попросим лучше господина Келемена выйти до времени, покуда мы не решим, как быть. А потом позовем его.

Когда батраки остались одни — и это тоже было верным тактическим шагом, — долго спорить не пришлось. Все, как один, стояли за то, чтобы не отдавать ни земли, ни школы. Тракторные плуги, сеялки и прочий инвентарь — все равно они зазря ржавеют под навесом — пусть забирает. Для них плуги эти слишком тяжелые, валяются без надобности.

Спустя несколько минут господина Келемена пригласили войти.

— Вот как мы порешили: ни хутора, ни земли при нем отдавать не станем. Берите себе отруб, сто хольдов. Без работников вам и с этой землей не совладать. А человек должен иметь земли столько, сколько может обработать. Мы и сами по стольку имеем. Помнится, я где-то читал: перед природой и богом все люди равны.

— Истинно так, справедливо сказано, — зашумели те из батраков, что посмелее. Более робкие одобрительно поддакивали, качали головами.

— Но закон? Как же закон? — пробормотал Эндре Келемен.

— Закон творим мы, — коротко ответил ему Габор Барна. — Давайте вызовем сюда, к нам, областной совет и поглядим, закроет он нам школу, возьмет назад землю или нет.

Эндре Келемен не нашелся, что возразить. Глаза его бегали в поисках шляпы, которую он, сам того не замечая, мял в руках.

На сердце у Габора стало легко и спокойно — он торжествовал победу над притаившимся где-то в глубине души рабом, и чувство это было прекрасно. Отнюдь не надменно, а даже мягко он проговорил:

— Так-то вот, сударь. Хозяин мой отныне не Эндре Келемен, а сам народ. Общество, значит.

И показалось, будто вождь на портрете, висевшем над головой бывшего батрака, чуть-чуть улыбнулся, тонко и мудро. И от этой едва заметной улыбки в комнате, полной табачного дыма, стало как будто светлее.

1960

Перевод Ю. Шишмонина.

Маленькая осенняя буря

Дядюшка Иштван — красивый старик, тетушка Эржебет — красивая старуха, и если бы в селе нашелся знаток греческой мифологии, он непременно сказал бы, что они и есть Филемон и Бавкида, — образец счастливой и прекрасной старости. Это подтвердит и любой заезжий Аполлон, которого старики принимают у себя в доме; правда, для села он не бог, а только полубог — какой-нибудь уполномоченный из министерства или области, журналист или радиорепортер, потому что дядюшка Иштван человек общественный, пусть хотя бы и в местном масштабе. Нынче он, правда, только заместитель председателя, — уж так повелось, что старые боевые кадры за недостатком «боевитости» понемногу отходят на задний план. В свое время дядюшка Иштван был и главой сельсовета, и председателем производственного кооператива, и председателем местной ячейки крестьянской партии, и старостой, а когда-то, очень давно, начал свою деятельность председателем сельского кружка любителей чтения. Если нужно было выдвинуть куда-либо подходящего человека, друзья говорили: «Выберем Иштвана Йожу, лучше не сыскать», а недруги или помалкивали, или оказывались в меньшинстве — ведь в те трудные времена должности, на которые прочили Иштвана Йожу, всегда бывали не из легких.

В трудах и заботах — ему приходилось и исполнять свою должность, и оставаться главой семьи — дядюшка Иштван в качестве объективного арбитра выслушал на своем веку великое множество споров и раздоров, в которых обе стороны творят и говорят неразумное. Нигде, как перед лицом власти, так не перепутываются добро и зло, правда и кривда, заведомое лукавство и сиюминутная откровенность, так что, чтобы разобраться, одной сообразительности и знания жизни мало, нужно обладать еще интуицией.

И такой интуицией дядюшка Иштван обладал. Разводящихся супругов, враждующих соседей, непримиримых соперников, завистливых братьев, детей, бунтующих против своих родителей-тиранов, родителей, сетующих на своих неблагодарных детей, мелких честолюбцев, жаждущих власти, взбалмошных, прожженных, и вместе с тем наивных «изобретателей», отрицающих все на свете упрямцев и согласных со всем на свете подхалимов — всех повидал дядюшка Иштван на своем веку. У него выработалось то особое чутье на людей, с помощью которого он тотчас определял, где собака зарыта, но до поры до времени помалкивал. Поди знай, как оно повернется, не всегда ведь правда торжествует, да и сам он не святой, может ошибиться.

Когда заезжий Аполлон, то бишь высокий гость, уезжал со двора, тетушка Эржебет, собирая со стола посуду, всякий раз вставляла словечко: «Уж очень на мошенника похож», или «Хлыщеват, голубчик, вертопрах какой-то», а то: «Экая пустышка, ты и то больше его знаешь» (такая похвала хуже крапивы), или еще что-нибудь в этом роде. Дядюшка Иштван иной раз находил ее наблюдения правильными, «гляди, какая глазастая у меня Эржи», но, как правило, отмалчивался или неопределенно хмыкал, так что это «хм» можно было принять и за согласие. Его притомившиеся душа и сердце жаждали мира и покоя, стоит ли спорить из-за пустяков? Кроме того, он уже знал из опыта, что иной человек кажется лучше, а другой хуже, чем есть на самом деле. А тут еще наблюдения тетушки Эржебет, которая, кстати говоря, при госте никогда не присядет к столу. Иногда наблюдения ее бывали удивительно метки, а иногда предвзяты и ошибочны. Если гость с первого взгляда не нравился ей, она окружала его лицемерной любезностью (если бы знал об этом заезжий Аполлон!), но, если он сразу располагал ее к себе, старушка готова была душу за него отдать, даже если он оказывался дьяволом в образе человека.

Дядюшка Иштван все это видел и не очень-то одобрял. Сам он старался обходиться с каждым по справедливости, а поэтому ограничивался молчанием и загадочной улыбкой.

Кое-когда ему доставалось за это на орехи, особенно если тетушка Эржебет ошибалась в своих суждениях и ей приходилось со стыдом признаваться в ошибке и перед собой, и перед своим прозорливым мужем.

«Экий ты лукавый старикашка, Иштван Йожа!»

Правда, вслух такие признания никогда не произносились. Тетушка Эржи прожила жизнь в любви и уважении к мужу, а это превыше всего, и укоренившаяся привычка подлаживаться к дядюшке Иштвану, смотреть на него снизу вверх удерживала ее от подобных высказываний. Только теперь, с тех пор как ее плоть и кровь начинают остывать понемногу, она осмеливается бунтовать. Теперь ей не надо беспокоиться и за детей — как, мол, я их прокормлю, если оттолкну от себя их отца. Ведь заповедь: «Жена да убоится мужа своего» слагается из многих причин.

А дядюшка Иштван превосходно изучил и логику тетушки Эржебет, и то, что стоит за этой логикой, что диктуют ей старческие немочи и усталая душа. Но любовь не терпит тирании, а если бы даже и терпела, он все равно не мог бы этим воспользоваться, потому что…

Как же в самом деле обстоят у них дела? О, они воплощенные Филемон и Бавкида, если нужно принять Аполлона, так что наивные, хотя и кажущиеся иной раз циничными заезжие боги видят в них только влюбленных друг в друга мирных старичков, которые так и будут любить друг друга до могилы и даже умереть пожелают в один день и час.

Оно в общем-то так и есть. Но не только так и не всегда так — жизнь состоит из множества мелочей, а в них-то и проявляется иной раз различие во вкусах и в мыслях.

Вот и сегодня, в это осеннее утро, — осеннее утро их осенней поры, — что, собственно, произошло?

Солнце встало, как обычно, и его первые лучи заглянули в широкое окно их нового домика с островерхой крышей. Окошко спальни супругов выходит на восток, и солнцу не нужно искать маленькой щелки, как бывало в их прежней мазанке. И хотя у дядюшки Иштвана нет по дому никаких серьезных дел — ни коровы, ни лошади они не держат — и он мог бы всласть поспать, пока испарится роса, ибо его ничто не гонит, ни хозяйство, ни приказ, но с первыми лучами солнца он подымается с постели, — не может себе позволить, чтобы тетушка Эржебет встала раньше его. Ведь они так привыкли друг к другу за долгие годы совместной жизни, что даже глаза их поутру открываются одновременно. И хотя любовь начала гаснуть, как ему кажется, только у Эржи, он по-прежнему питает к ней самые нежные чувства, правда, только в минуты, когда думает о своей «дорогой матушке», о ее благородной седине и румяном, симпатичном лице. И если дядюшке Иштвану приходится теперь надолго отлучаться из дому из-за множества обязанностей по службе, он гораздо яснее, чем в молодости, видит перед собой ее облик. Часто, бывало, в молодые годы — и в солдатской казарме, и в тюремной камере, и на чужбине в плену — ему хотелось представить себе ее хотя бы во сне, но удавалось это крайне редко. Теперь же это не составляет особого труда даже наяву, стоит лишь совсем немного напрячь память.

Сказать об этом своей Эржи он не смеет. Она наверняка не поверит да еще посмеется над ним; ведь он чувствует, как она становится все холоднее и безразличнее. Да, сердце Эржи с годами черствеет, не в пример его собственному, но дядюшка Иштван ревностно охраняет свое душевное спокойствие, и не из соображений философского или психологического характера, а просто так, как бы инстинктивно. «Если Эржи охладела ко мне и делает все только по привычке, — а педантична она стала до крайности, и это огорчает его еще больше, — то и я не слишком должен усердствовать». Это даже не мысль, четкая и ясная, а просто безотчетное чувство, рожденное желанием мира и покоя.

Да, покоя, ибо теперь он уже не может, как когда-то, не замечать мелких обид и ссор — больших бурь между ними не случалось никогда, — возникавших еще в то время, когда они жили по принципу «око за око, зуб за зуб», «ты меня укусил, а я тебя укушу еще больнее», и которые всегда оканчивались счастливым примирением по почину Иштвана и к радости Эржи, хотя она и старалась скрыть эту радость. Теперь даже маленькой ложки дегтя в бочке меда, пустячной обиды или укола самолюбия достаточно, чтобы испортить ему настроение на целый день. Поэтому лучше этого не допускать. И он встает с первыми лучами солнца, чтобы Эржи, чего доброго, не могла сказать: «Ишь, валяется в постели до завтрака, а я хлопочи по хозяйству, пропади оно пропадом». Хотя, собственно, и хозяйства-то почти никакого нет — живности мало, огород малюсенький, и хлопоты она сама себе придумывает. Поднявшись, Иштван натаскает воды, напилит дров, наколет лучины. Хотя все это есть, да и потребность невелика, но пусть будет про запас. Лишь бы Эржи не ворчала, что он ничего не делает по дому, а только сидит в своей конторе, как старый идол, да судит-рядит других людей, хотя сам нисколько их не лучше.

Но сегодня утром и это не помогло. Возясь в дровяном чуланчике — только для того, чтобы как-то протянуть время до завтрака, ибо, если войти в кухню, жена подумает, что он ее торопит, — дядюшка Иштван услышал, как она кричит во дворе на воробьев:

— Кыш, проклятые, кыш! Не вам я насыпала просо, дармоеды, а цыплятам, чтобы их холера унесла, окаянных!

«Опять Эржи не в духе, по голосу слышно. Опять, верно, с левой ноги встала», — думает дядюшка Иштван и с тревогой в сердце ожидает дальнейших событий. У него настолько вошло в привычку желание понять другого человека, вникнуть в ход его мыслей и поступить по справедливости, что он тотчас же понимает настроение жены, но разделить ее ненависти к воробьям все же не может. Бедняги, им тоже нужно как-то существовать, ведь мы запахали под зябь все жнивье, выпололи все сорняки, уничтожили всех букашек. Говорят, китайцы истребили всех мух и воробьев… Хм, против мух ничего не скажешь, согласен, а вот воробышков жаль. Славные пташки, к тому же отличные коллективисты, всегда стайкой на поле промышляют.

Но Иштван воздерживается от замечаний, ибо есть правило: «Остерегайся быть добрее, чем твоя жена».

По понятиям тетушки Эржи, не только воробьи, но и голуби не имеют права на даровой корм, особенно теперь, когда даже два-три килограмма семян очень трудно достать тем, кто не зарабатывает их в кооперативе на трудодни. Из того, что распределяют по едокам, да из того, что дает приусадебный участок, на них не напасешься. Пусть воробьи пропадают с голоду — зачем они только живут, бездельники! Ну, а голуби сами должны о себе позаботиться. Поля большие, говорят, после уборки комбайнами одна треть зерна остается на жнивье. Хороши бы мы были — еще и голубей подкармливать из собственной кладовой.

— Вчера вечером приходила Роза, — говорит тетушка Эржи, покончив с кормлением цыплят, — только разве тебя дождешься… Заседания, совещания, будь они неладны!.. Плачет, хочет уйти от мужа. Пьяная скотина, говорит, еще и дерется.

Дядюшка Иштван всегда сердится, даже иной раз выходит из себя (хотя теперь он уже меньше подвержен вспышкам гнева), если к нему пристают с неурядицами в жизни его детей. Все они уже взрослые, на ноги встали. Сколько раз повторял он тетушке Эржебет: «Мать, не тревожь ты меня их заботами! У меня из-за сельских дел хлопот полон рот, а тут еще с ними возись. Пусть живут своим умом, сами свой хлеб зарабатывают. Ведь что бы я им ни сказал, все равно не послушают, поступят по-своему, так пусть уж оставят меня в покое со своими ссорами».

Сегодня он тоже не отступает от своего принципа.

— Ну и что? Что мне с ними прикажешь делать?

— Что делать, что делать… Нету в тебе души к собственным детям, чужие тебя больше беспокоят. Всю жизнь только и знаешь — кружок да партийная ячейка, кооператив да сельсовет. К другим ты всегда хорош: сделай так, дядюшка Гергей, а ты вот так, брат Янош, а вы вот этак, товарищ Ковач… А собственные дети боятся даже слово сказать отцу о своей беде.

В этих случаях дядюшке Иштвану изменяют его мудрость и самообладание, а в голосе появляются нотки, предвещающие гром и молнии.

— Нет, ты скажи, что я должен делать?

— У меня спрашиваешь? Так это у тебя ума палата! Вызови своего дорогого зятька и пропиши ему как полагается…

— Что прописать?

— Что? А вот что: смотри, Йошка, уймись! Если тронешь пальцем мою дочь, я с тобой разделаюсь…

— Как разделаюсь?

— А я почем знаю! Скажи, что прикажешь его в милицию забрать или еще что-нибудь… Вы теперь власть, вы все можете. Только вот зятька своего обуздать — руки коротки. Пусть хоть забьет до смерти бедную Розу, а она ведь, кажется, в положении…

Дядюшка Иштван весь кипит, он нашелся бы что ответить, но кругом соседские уши, и он предпочитает воздержаться. Надо помнить о том, чтобы со двора Иштвана Йожи не доносилось ни бранного слова, ни звуков семейных баталий. «Ага, у Иштвана Йожи тоже скандалят, — будут злорадствовать те, кто только и ждет этого. — А еще главный коммунист!» Это, впрочем, не совсем так, дядюшка Иштван не коммунист и в прежние времена даже негласно в партии не состоял. Правда, он всегда прислушивался к слову партии, а потому не хочет, хотя он и беспартийный, чтобы кто-то мог упрекнуть его в нарушении морали, пусть даже шепотом за спиной, ведь всегда, даже в самые трудные времена, его окружало и поддерживало всеобщее уважение.

Что ни говори, а эта мелкая домашняя ссора, хотя дядюшка Иштван и сдержал себя, испортила ему настроение на целый день.

В конторе сельсовета ждет куча дел, добрую половину которых ему не решить самому, а тут изволь терзаться еще из-за домашних неурядиц, которые он тоже поправить не может. Что сказать дочери? Брось мужа? Нет, это против его принципов.

Расстроенный дядюшка Иштван отказывается от завтрака и под предлогом, что в конторе его ждут срочные дела, спешит уйти из дому. Это еще один укол тетушке Эржи, то, что муж не стал завтракать из-за нее, ей обиднее, чем если бы он крепко выругался, как в былые времена, когда запряженная в телегу лошадь уже стояла на дворе, а завтрак все еще не был готов или котомка не была собрана в дорогу.

Шагая к центру села, дядюшка Иштван продолжал развивать мысли, которые он считал бесполезными, попросту боялся высказывать жене вслух. Тот, кто увидел бы его сейчас или встретился ему на пути, обязательно сказал бы: «Эге, крепко озабочен чем-то Иштван Йожа!»

«…Взять хоть бы Розу. Любовь и дисциплина — вот что им нужно. Да, да, именно дисциплина… В семейной жизни без нее нет ни порядка, ни покоя… Как же мы со старухой прожили вместе без малого пятьдесят лет? Да и теперь только из-за них, из-за детей, все неприятности. То Роза, то Имре, то Кати. Хорошо еще, что остальные далеко. (Кто служит в армии, кто на заводе, кто в учреждении.) Но если судить по совести, не только в них дело! Посадили мы женщину в седло — дескать, хорошо, пусть будет равноправие, так требует справедливость. Посадить посадили, а вожжей в руки не дали, ни благоразумия, ни дисциплины, ни рассудительности. Не так-то все просто. А из-за этого нет-нет да и подбирается к ним змий-искуситель, который не только шипит, но и жалит…»

«Ничего, со временем перевоспитаются…»

«Верно, перевоспитаются, но пока с ними сладу нет…»

«А разве с мужиками легче?»

«Не легче, но тут другое дело…»

«Почему другое?»

«Потому что с мужиками проще. Не слушается доброго слова — применим власть, заставим силой. А с бабами что поделаешь, если они не хотят ничего понимать?»

Так спорят в Иштване Йоже два начала — идея, которую ему внушили, и мужской рассудок, который он унаследовал и приобрел из опыта.

«А тут еще Эржи! Как хорошо, как согласно прожили мы жизнь — ни ссор, ни скандалов. Как охотно шла она за мной и на чужое поле, где я батрачил, и в казарму, и даже в тюрьму! Как радовался я, когда нас, заключенных, выгоняли, бывало, работать в лесной питомник и издалека я видел ее белый в горошинку платок среди зеленой листвы деревьев. Эржи никогда не жаловалась, не помню случая, чтобы хоть раз она упрекнула меня в чем-нибудь. А теперь, на старости лет, поди ж ты, точно белены объелась — враждует с зятем! Но ведь я-то знаю, что и Роза не без греха. Йожи, наверное, не выдерживает ее дурости и того, что она нос повсюду сует — чего греха таить. Роза молодка хоть куда, любо поглядеть, а вот умом не выдалась. Нет, не хотел бы я очутиться сегодня на месте молодого парня и выбирать себе жену. Хороша гусыня, когда, блистая белоснежными перышками, она из пруда выходит, только вот клюв никогда бы лучше не раскрывала!

Но мне-то что? Делайте, что хотите, хоть с ветром взапуски гоняйтесь, только меня оставьте в покое».

Может быть, в нем говорит эгоизм, старческое себялюбие? Да, в какой-то мере, но главное — желание покоя, а кроме того, злость и стыд. «Слыхали, дочь Иштвана Йожи тоже с мужем не в ладах, разводятся!» И готово, сплетня уже бежит по всему селу!

В дядюшке Иштване вновь поднимается досада на жену. Из-за этой неприятной для его притомившейся души ссоры все мелкие обиды, причины и причинки словно сбегаются в кучу, чтобы доказать, что виноват не он, а Эржи, и в памяти всплывают все прежние их размолвки.

«Взять, к примеру, историю с женским комитетом! Сколько раз я ей говорил добром, спокойно: «Мать, иди к другим женщинам. Кому, как не жене Иштвана Йожи, место в комитете, да и научишься там кое-чему». А что слышал в ответ? Нет, нет и нет! «Чего я там не видела? Чтобы Юлиш Хайду да Боришка Шандор мне о борьбе за мир и про социализм рассказывали, когда сами друг друга в ложке воды готовы утопить? Злы как собаки, а других учат жить в мире и благолепии. Уж я-то их еще в девках помню, гулящих, вместе батрачили. Бывало, Юлиш Хайду парни со всех сторон ощупают, как торговка гуся на базаре…»

«…Напрасно я убеждал ее, что если это и было, то прошло, что Юлиш и Боришка давным-давно вышли замуж, что у них семья, дети, как у всех… Эржи распалялась еще пуще. «Семья, дети, говоришь? Видела я намедни Юлиш Хайду! Волосы дыбом, словно шерсть у паршивой овцы, щеки накрашены, рот, как у щуки, губы помадой вымазаны — видно за версту!» — тараторила Эржи, не давая слова вымолвить. Когда же я заметил, что нынче это в моде, что скоро все село будет так ходить, Эржи окончательно вышла из себя и заявила, чтобы я оставил ее в покое. Ноги ее не будет в женском комитете!» «Подумаешь, то и дело в Будапешт мотаются и воображают, будто они самые передовые. А раскроют рот — всего только и услышишь, что в газетах вычитали. Газету я и сама могу прочитать».

«Допустим. Но разве можно такое болтать? А если услышат посторонние? Сгореть мне тогда со стыда на старости лет за глупые ее речи перед Юлиш Хайду и остальными прочими. Ведь мы чуть не каждый день встречаемся в какой-нибудь комиссии…»

«Нет, тут не в этом дело, вижу я тебя насквозь, — продолжал мысленно рассуждать дядюшка Иштван. — Ты отлично понимаешь, что первой в комитете тебе уже не быть, а второй или третьей, десятой, двадцатой ты быть не желаешь. Как же, ведь ты жена Иштвана Йожи! Дескать, если мой муж не рядовой, так и мне не пристало… Вижу, что тебе это не по нраву, Эржи Сабо, вижу! Гордыня тебя обуяла, честолюбие заедает. И в девках ты такой же была. «Эржи Сабо, эта гордячка», — помнишь, как называли тебя другие девчата…

Женский комитет ей не нужен, а вот на базар она ходит. Сто раз я говорил: не ходи, не позорься из-за дюжины яиц или десятка огурцов. Нет, тащится с лукошком и часами выстаивает за прилавком, торгуясь с покупателем из-за десяти — двадцати филлеров безо всякого стыда. Выторгует и счастлива, как же, сама заработала! А ведь он, Иштван Йожа, никогда, даже в минуту гнева, не попрекнул ее, не крикнул, что он один зарабатывает на хлеб. «Даже и это она использует против меня! — с горечью думал дядюшка Иштван. — Чем упорнее я молчу, тем больше говорит она. И ничего-то она не зарабатывает и ничегошеньки у нее нет, только дрянной огородишко да несколько жалких кур. Все это говорится, конечно, для того, чтобы я расчувствовался и начал ее успокаивать: «Не беда, мать, пусть это тебя не тревожит, проживем с тобой и на мой заработок, а за долголетнюю службу, смотришь, мне и пенсию назначат». Стоит только об этом заикнуться, как она начинает плакать и принимает за упрек все, что я говорил ей в утешение. Однажды, когда соседская кошка утащила цыплят, я принялся ее успокаивать — не горюй, мол, мать, не мучай себя понапрасну, черт бы побрал этих худосочных пичужек. Не помрем мы с голоду, если и вообще кур держать не станем. Как она вскинулась на меня! И что корову я со двора увел — дескать, зачем нам молоко, если нужен литр или два, всегда купить можно. «А теперь вот маемся, — причитала она, — у чужих покупать приходится. Когда дадут, а когда и нет, и не молоко это, а одна вода. А в магазине присоленное, с привкусом, сам пить не станешь». Кроме того, ей далеко ходить приходится, и в грязь и в снег, ноги у нее слабые (это действительно так), а в летнее время и вообще нет смысла в село брести — пока домой молоко донесешь, оно скиснет на жаре, а быстрее ходить она не может. И так далее, и тому подобное, а конец всегда один: «Бедная я, старая, ходить на работу не могу, куда мне с больными-то ногами! Никому я не нужна, горемычная», — и опять в слезы, хотя знает, что для меня женские слезы как острый нож, насмотрелся я на них в своей должности…

Конечно, на базар Эржи ходит не только торговать яйцами. Как пить дать она встречается там с подружками своей юности, наговорится с ними вдосталь, ведь болтовня и сплетни для женщин важнее, чем сто газет и тысяча собраний…

Ладно, пусть будет так, для нее это маленькое развлечение, он не против. Человеку, который не привык думать, необходимо лясы поточить, как воробью почирикать. Но беда в другом — придя домой, она каждый раз выкладывает все, что обо мне болтают на базаре. Что, дескать, Иштван Йожа так, да Иштван Йожа эдак, что он, мол, человек лживый, дрянь, а не человек, и прочее… Разве меня трогает, что говорят об Иштване Йоже завистники, глупцы или реакционные элементы? Собака лает, ветер носит. Но ей-то не все равно. То с одной схлестнется, то с другой, горой за меня стоит. Не спорь, не защищай меня, не нужен мне адвокат в юбке, да еще на базаре! Но сколько ни убеждай — все зря. Опять базар, опять судилище у прилавка с дюжиной яиц. Вот и будь тут добрым да хорошим; Иисусу Христу только в том и повезло, что он не обзавелся женой, а то не видать бы ему царствия небесного как своих ушей…»

Но вот наконец и здание сельского совета. Войдя, Иштван Йожа, как и каждое утро, прежде всего смотрит на барометр. Он уже подружился с этим прибором и по опыту знает, что ему доверять можно.

«Сон в руку. Нынче опять всякая ерунда снилась — атака под Вислоками в Галиции, не иначе к перемене погоды…»

Кавалерийская атака во сне для дядюшки Иштвана самый тяжелый кошмар. Двадцати лет от роду его призвали в гусары. Больше всего на свете он страшился тогда участвовать в атаке против тех, кого он и в глаза не видел, а ему приказывали: бей, круши, проливай кровь, руби головы… Бр-р-р. При одном воспоминании об этом по спине у него пробегали мурашки. Но в душные ночи, когда падает атмосферное давление, страшное видение всякий раз повторялось. Впрочем, до рубки голов тогда дело и не дошло: прежде чем венгерские гусары успели приблизиться к авангарду противника, русские пулеметы начисто скосили атакующих, и раненого Иштвана тоже подобрали санитары.

«Хоть и сон, а что-то в нем есть. Вот и в журнале «Жизнь и наука» о снах писали, журнальчик толковый, зря не напечатает. Доктор Буга тоже говорил, а он врать не станет».

— Вот так-то… — Дядюшка Иштван постепенно успокаивается — письменный стол имеет великую власть над человеком.

«Может, из-за этого и разыгралась утром дома буря, да и у дочки вчера тоже. Конечно, для пожара нужны горячие угольки под пеплом, не без этого, но… Бедная Эржи, осталась теперь в доме одна, как яблонька без плодов. Тому, кто привык с утра до ночи кричать в доме на шестерых ребятишек да еще в придачу на целое стадо домашней скотины, невмоготу сидеть молча, с закрытым ртом. — Гнев Иштвана Йожи понемногу улетучивается, а значит, возвращается и чувство справедливости. — Жаль, жаль, экая беда, человек всегда задним умом крепок. Нет, гнев разуму не советчик!» — заключает он и с головой уходит в текущие дела.

Дядюшка Иштван относится к своим обязанностям куда серьезнее, чем в дни молодости, когда был он в расцвете сил и находился в центре всей местной политики. Он понимает, что понемногу отходит от руководства селом — молодежь догоняет, а потом и обгоняет стариков. В его теперешней должности больше почета, чем дела, и за его спиной, пожалуй, кое-кто даже снисходительно ухмыляется. Чутьем бывалого политика дядюшка Иштван угадывает это, но тем ревностнее относится к порученному делу, и для собственного успокоения, и в пику тем, кто принимает его не слишком всерьез.

Дядюшка Иштван научился разбираться в тайниках человеческих душ не на лекциях психологии, а благодаря своему природному уму и постоянному общению с людьми. Вот почему мудрость его лишена «обратной силы» — познанные истины, увы, он умеет применять ко всем, только не к себе самому. Подумать о себе ему и в голову не приходит, он привык думать только о других, а поскольку он старается всегда сделать больше, чем в его возможностях, то взглянуть на себя со стороны у него не хватает ни времени, ни сил. Руководить делами родного села стало для него законом и смыслом жизни, и он уверен, что без него, Иштвана Йожи, дела эти пойдут вкривь и вкось. Это бегство от самого себя, старческий страх перед бесследным исчезновением. Что-то подсказывает ему: стоит ему, умереть, и через два-три года при нынешней жизни с ее стремительными темпами никто о нем и не вспомнит. Хорошо, если бы назвали его именем улицу или колодец, но где там! Разве подумает кто-нибудь о том, что он, Иштван Йожа, всю свою жизнь отдал борьбе за счастье народа…

Тетушке Эржебет дома не легче. Она тоже припоминает все прегрешения дядюшки Иштвана, но не путем глубокомысленного анализа, а с обидой и пока даже не ищет для них никаких «смягчающих обстоятельств». Всякий раз после размолвки в ней вспыхивает необычайное трудолюбие. Если нет ничего другого, то пыль и пауки всегда зададут работу, ведь они ткут свою паутину денно и нощно, а пыль носится в воздухе постоянно — от тракторов и автомобилей ее не меньше, чем в старину от конных телег. Дядюшка Иштван, возвратившись к обеду и найдя свой дом перевернутым вверх дном, либо скажет, либо подумает (последнее безопаснее): «Ну вот, опять напала мания чистоты!»

К ним в дом и сейчас ходит много народу. Дядюшка Иштван никак не может приучить односельчан к тому, чтобы они несли свои заботы не к нему домой, а в контору сельсовета. Люди думают, будто на дому лучше можно решить свои дела, да и сам Иштван Йожа дома авось будет подобрее, чем в конторе, где, как считают некоторые, «им командуют коммунисты».

Прежде эти визиты сопровождались парой цыплят, лукошком яиц и другими приношениями, по принципу «не подмажешь — не поедешь». Теперь, слава богу, до сознания просителей дошло, что Иштвану Йоже подарки приносить стыдно. Но что касается тетушки Эржебет, то она отнюдь не в восторге от этих пустопорожних хождений (ходили бы в сельсовет, только полы пачкают), да и не совсем бескорыстна к людям, без конца беспокоящим ее мужа, а потому готова поверить, что эти подарки приносятся от чистого сердца.

Но если уж люди ходят, то пусть знают — мой дом для всех открыт, а потому он должен сверкать, как зеркало. Двор и сад председателя (звание «председатель» пристало к дядюшке Иштвану до самой смерти) надлежит содержать в порядке, а на кухне председательши не должно быть ни дурного запаха, ни пятнышка; уж если кто-нибудь заглянет ко мне на кухню, на мое рабочее место, путь не крутит носом от вони и чада, как во многих других домах.

Дядюшке Иштвану это приятно, и если он в духе, то никогда не забудет ласково погладить руку жены, эти родные трудовые руки. И при этом скажет: «Хватит, мать, сядь, отдохни». На большее он не отваживается из опасения вызвать новый спор, которого не приемлет его усталая душа.

Тетушка Эржебет, однако, не хочет ударить лицом в грязь перед Иштваном Йожей, а поскольку его старания вовлечь жену в общественную жизнь села окончились неудачей, то она стремится восполнить этот пробел делами домашними. Идеальный порядок в доме не был для нее столь важен ни в девичью пору, когда по ней «вздыхали», ни в первые годы замужества, когда она «была без ума» от своего умного, храброго и знаменитого в селе супруга. Став матерью, Эржи тоже уделяла дому не слишком много внимания; она не ощущала тогда морального превосходства Иштвана, ибо шестеро детей были для нее и почетным титулом, и гарантией уважения.

Да и вообще она нигде и ни в чем не отставала от мужа — ни в страду, когда Иштван косил, а она вязала снопы, ни на поле, где оба орудовали мотыгой. В любом деле она шла с ним рядом, плечо к плечу, никогда не была кисейной барышней, если речь шла о работе.

По вечерам, вернувшись с поля, Эржи бежала доить корову, мыла детишек, а Иштван спешил накормить свиней, так что ни один из них не имел времени сидеть сложа руки, наблюдая, как трудится другой.

Тетушку Эржи гложет и сознание своей беспомощности: без собственного молока, сметаны, творога она ничего не может приготовить по вкусу. А Иштван отказался от коровы, потому что, видите ли, нет времени заготовлять корм, да и неоткуда его взять. У единоличников — только для себя, а членам кооператива правление не продает ни клочка сена — пока на общественных коров едва хватает. Конечно, ему как «председателю» могли бы выделить малую толику, но если у других нет, то это попахивало бы «блатом», а этого Иштван Йожа никогда себе не позволит.

Кроме того, корова — частная собственность, а Иштван Йожа не хочет прослыть собственником и стяжателем, потому что такого человека считают мелкобуржуазным элементом с капиталистическим душком. Разве может он на это согласиться?

Тетушка Эржи полагает, что и здесь всему виной коммунисты. В обиде она на них и за то, что Иштвана Йожу понизили в должности и он теперь уже не председатель сельсовета, а только заместитель. По ее понятиям, короля можно свергнуть, королю можно отрубить голову, но нельзя сделать его заместителем короля.

С такими «реакционными» взглядами тетушки Эржи Иштван Йожа еще примирился бы — пусть болтает в свое удовольствие, лишь бы другие не слышали. Но беда в том, что в ее болтовне все чаще проскальзывает чувство превосходства. Ему казалось, что извечный закон приспособления слабого пола к сильному, который она всосала с молоком матери, начинает в ней ослабевать. Она иной раз смотрит на своего состарившегося мужа не снизу вверх, как прежде, а сверху вниз, и все реже возникает у нее мысль: «А что скажет Иштван?», или: «Иштван это любит».

И верно, с тех пор, как тетушка Эржи увидела, что благоверный ее стареет на глазах, в ней пробудилось чувство превосходства. И дядюшка Иштван, который серьезно и мудро взвешивает каждый свой шаг, каждую мысль, у которого не укладывается в голове все, что выходит за пределы разумного, пасует перед тетушкой Эржебет, которая этими качествами не обладает.

Конечно, дядюшка Иштван, как и прежде, чувствует себя мужчиной, и если уж не «хозяином» (это чувство он старается в себе преодолеть), то, во всяком случае, первым человеком в доме, ведь и вне его стен он по-прежнему кое-что собой представляет. Но тетушка Эржебет инстинктивно чувствует, что теперь она уже сильнее своего старичка-мужа.

Хорошо еще, что умудренный опытом дядюшка Иштван этого не понимает, ибо все дурное, что говорят о нем на стороне, он пропускает мимо ушей — ведь люди даже в Иисуса Христа бросали камнями. Почувствуй он хоть на миг неуважение к себе со стороны Эржи, это нанесло бы его сердцу неизлечимую рану, тем более что яд уже бродит в старых жилах, и супруги снова, как в первую пору своей любви, становятся обидчивыми и чувствительными к мелочам.

Тетушка Эржебет только на пару лет моложе мужа, но она более вынослива и в пылу семейного спора уже как-то неосторожно проговорилась: мол, если останусь одна, никому не буду нужна, горемычная.

Дядюшка Иштван удивился:

— Да ты, матушка, никак, меня пережить собралась?

Тетушка Эржебет несколько растерялась и покраснела, досадуя на свой язык.

— Что ты, что ты… Это я просто так, к слову…

Дядюшка Иштван, однако, даже не представляет себе жизни без Эржи, а потому, хотя его и огорчают ее слова, он не подает виду, чтобы, чего доброго, не услышать еще худшего.

В тетушке Эржебет, напротив, укрепляется беспристрастное отношение к мужчине, которое свойственно женщинам в том возрасте, когда для них минет пора любви. И в этой старушечьей прозорливости бывший «большой человек», бессменный «председатель» иной раз оказывается просто блажным старикашкой, которого в прошлом окружали льстецы, да и по сей день стараются использовать в своих интересах лицемерные просители, но который по своей телесной немощи превращается в усохшего старого хрыча наподобие юродивого Власия.

Здесь уж ничто не поможет, даже если дядюшка Иштван по праву своего былого приоритета в добрую минуту любовно погладит жену по спине, по плечу, приговаривая: «Милая моя старушка, не хлопочи ты так, сядь, отдохни», а то старчески нежно поцелует ее в лоб или в редеющий пучок — «Ой, оставь, оставь, а то все волосы повылезут!» Тетушка Эржебет принимает эту ласку как некую фальшь, духовное лекарство, которым муж потчует ее оттого, что она уже не красива, как прежде, а мужчинам нужна только красота, даже таким дряхлым, как Иштван Йожа. Пусть не старается, она отлично понимает, что все это не более чем лесть. Ведь и лицо ее, и впадины вокруг глаз, и углы рта, в котором все меньше зубов, покрылись сетью мелких морщинок. Напрасно Иштван повторяет: «Не горюй, мать, ты для меня и с морщинками хороша, как сорок лет назад». (Сама Эржи для того только и поминает о своей старости, чтобы еще и еще раз услышать от Иштвана эту фразу.) Она и верит ему и не верит, но протестует лишь затем, чтобы услышать эти слова еще и еще.

Дядюшка Иштван между тем никогда не упускает случая доказать жене свою преданность. Он все делает для своей стареющей половины — греет крышку от кастрюли, чтобы приложить ей к больному месту, варит ромашковый отвар, кипятит воду, если у Эржебет судорогой сводит ноги. Она хотя и сильнее, здоровее его, но тоже, случается, недомогает, не может подняться на ноги, и Иштван растирает, массирует их, как полагается. (Какие красивые были когда-то эти колени, как упруги были бедра — хоть блох на них дави.) Для него и по сей день сохранили прелесть эти неутомимые руки и ноги. Но тетушка Эржебет стыдится их обнажать перед мужем, ведь они уже не такие, как прежде. И если Иштван вдруг попробует ее погладить, она гонит его прочь со словами: «Оставь, старый дурачок». Она знает — ноги женщины только до тех пор интересуют мужчин, пока красивы, — и потому не верит ему, а между тем это святая правда, что Иштвану по-прежнему дорога его милая Эржи, и ему больно подумать, что она начинает к нему охладевать.

Словом, душевное состояние, в котором оставил «сумасбродный старикашка» тетушку Эржебет, уйдя утром из дома без завтрака, заставило ее углубиться в односторонние препирательства, в воспоминания о всех обидах, причиненных ей за их долгую совместную жизнь, куда больше, нежели дядюшку Иштвана. Напрасно она, чтобы отвлечься, окопала всю позднюю капусту на задворках (хотя там не нашлось ни одного сорняка), напрасно долго носила воду и поливала цветы, чтобы не погибли они от «проклятой жарищи». Мысли ее во время этой работы назойливо вертелись вокруг своих забот, чего не скажешь об Иштване Йоже, ведь чужие беды заставляют забывать о собственных.

Близилось время обеда, и дядюшка Иштван снова вспомнил об утреннем происшествии. Он, правда, уже успел немного поостыть — перед чужими большими заботами бледнеют свои малые, — но не настолько, чтобы, не размышляя, отправиться домой обедать. Голода он не чувствовал, так как в десять часов кое-что перекусил в сельсовете. Нет, идти домой не стоит, тем более что и здесь всегда можно поесть.

Не обошлось без задней мысли — пусть, мол, Эржи почувствует, что была неправа.

Но дядюшка Иштван уже был уверен, что виноват во всем он, а не Эржи. «Зачем мне понадобилось ей перечить на первом же слове? Неужто я не мог промолчать?»

Дядюшке Иштвану очень хотелось, чтобы ссора их была бы уже позади, по натуре своей он не мог долго держать зла. Погладить бы сейчас Эржи по голове: «Милая ты моя старушка, не печалься, все у нас хорошо». Нет, еще рано, пока что он не в силах обратиться к Эржи просто, без чувства стыда и замешательства, а раз так — домой лучше не идти. А все оттого, что при размолвке теперь совсем не так легко прийти к примирению, как в старые времена. Эх, и давно это было! Бывало, он неожиданно обнимал надувшуюся молодую женушку и, подняв ее на руки, спрашивал: «Ну, злючка, что мне с тобой делать?» — и все завершалось миром.

«Так-то оно так, но если я не приду, что подумает Эржи? — размышлял Иштван. — Ведь я всегда обедаю дома. Встревожится, не случилось ли чего, и, не дай бог, примчится сюда на своих больных ногах. С нее станет, не раз бывало… Или подумает, что я не на шутку рассердился, а это еще хуже, распалится пуще прежнего. Нет, пойду-ка я домой».

По дороге домой к нему вдруг привязалась назойливая муха, ей во что бы то ни стало хотелось залезть ему в нос или в глаза. Он попытался прихлопнуть ее (упаси бог, кто-нибудь увидит! К счастью, осенние улицы были безлюдны), но ничего не получалось.

«И эта тоже дождь чует, а с ним свою погибель…»

Он начал зябнуть. Наверное, все-таки будет дождь. Давно пора — сохнет в земле картофель, кукурузные листья пожелтели, высохшие сливы падают с веток, виноград худосочный, весь сморщился от жары.

К счастью, тетушки Эржебет на кухне не оказалось, и ему не пришлось здороваться и встречаться с ней глазами. Она вышла в сад за грушами и виноградом к обеду. Дядюшка Иштван тихонько умылся, вымыв не только руки, но и лицо, будто бы сильно запылился, на самом же деле — чтобы освежиться и вести себя более естественно. Ему очень хотелось сломать лед молчания, на кончике языка уже вертелась подходящая фраза: «Эти разбойники осы вконец обнаглели, мало им винограда, за груши принялись». Но в последний момент он прикусил язык — спина и пучок тетушки Эржебет не предвещали ничего доброго. «Лучше уж промолчать, чем начинать все сначала», — решил дядюшка Иштван и в полной тишине немного поел. Немного, как в доме, где есть покойник и не подобает уписывать за обе щеки, ну, и для того еще, чтобы дать жене понять: «Нехорошо, Эржи, обидела ты меня».

А как легко бывало им заговорить после ссоры сорок — пятьдесят лет назад, когда оба они незаметно для себя впутывались в паутину общих тем. Любой повод был тогда хорош — свистнула ли птица, укусил ли комар, заговорили о ком-то из парней или девчат — все равно, лишь бы можно было что-то сказать.

Тетушка Эржебет, разумеется, тоже молчала. Она-то уж это умеет, а кроме того, за долгие годы она привыкла к тому, что молчание после ссоры первым всегда нарушает Иштван.

Она ожидала этого, хотя виду не подавала, но не дождалась — дядюшка Иштван собрался и ушел в контору, полагая, что в таких случаях там лучше, чем дома.

Пока он вперевалочку — к старости походка теряет упругость — плелся к сельсовету, западная половина неба потемнела, солнце едва пробивалось сквозь набежавшие тучи, но зной не спадал.

«Экая духота. Быть дождю, не иначе…»

Если мужчина размышляет о погоде, женщине опасаться уже нечего. Едва он вошел в контору, как его встретил Габор Керек, председатель кооператива имени Ленина, и они завели весьма важный, хотя, быть может, излишне многословный разговор о том, что надо будет сделать сразу же после дождя.

— Теперь уж он беспременно пойдет… Дольше тянуть ему никак нельзя… Все лето ни капли… — И так далее. Надо, мол, убирать картофель, а то, если дожди затянутся (после долгой засухи погода частенько капризничает), клубни застекленеют, дадут новые ростки, а в низинах, где скапливается вода, начнут гнить. Потом, не теряя ни минуты, надо начинать сев, посеять рожь, пшеницу и все прочее. Убирать кукурузу, копать свеклу. Ай-ай, хлопот полон рот, людей мало, машин тоже не хватает…

Заговорившись, они опомнились, лишь когда внезапно налетевший вихрь захлопнул перед их носом открытое окно и, подняв клубы пыли, разбросал по полу бумаги, лежавшие на письменном столе, — даже те, что были прижаты чем-то тяжелым.

— Как бы все не кончилось пыльной бурей, — с тревогой заметил дядюшка Иштван. — Все лето такое: ветер, пыль, жарища, а дождя ни капли.

Но над селом уже громыхал гром, долго и грозно раскатываясь по небу.

— Будет и дождь. Слышишь — издалека идет! — откликнулся Габор Керек, и оба стали смотреть на базарную площадь, задернутую завесой ныли.

Габор оказался прав. Через четверть часа, когда косой, с ветром ливень перестал стучать по стеклу и сменился прямыми струйками обильного дождя, а по лужицам запрыгали пузыри, они снова распахнули окно, чтобы вдохнуть запах долгожданной свежести.

— Эх, и славно пахнет! Ты только понюхай, Габор! — вскричал дядюшка Иштван, и если бы он не стеснялся председателя кооператива, который уже был членом партии, то непременно добавил бы: «Слава богу!» Правда, дядюшка Иштван всю свою жизнь не слишком дружил с господом богом, в церковь не ходил, святым отцам не верил, но ему все же не хотелось, чтобы кто-то подумал, будто в нем еще живы «религиозные предрассудки».

Наступил вечер. Большой радостью, которую принес дождь, хотелось поделиться с другими. Ведь это и в самом деле радостное событие для руководителей села, они уж и не знали, как глядеть в глаза народу, а тем более злорадствующим «реакционерам», из-за того, что были бессильны перед безоблачным небом, будто они и впрямь были виноваты в том, что небеса не выполнили «дождевых поставок». Служебное время кончилось, но разговор продолжался под тем предлогом, что надо, мол, переждать, когда перестанет или хоть немного утихнет дождь, ведь зонтов никто не захватил. Когда наконец дядюшка Иштван отправился домой, было уже поздно, но не настолько, чтобы это вызвало возобновление военных действий со стороны жены. Впрочем, тетушка Эржебет была занята тем, что мариновала помидоры. Увидев надвигавшуюся непогоду, она быстро собрала самые спелые, чтобы их не сбило ветром и не посекло дождем.

Поскольку у дядюшки Иштвана давно уже отлегло от сердца, а увлеченная своим делом тетушка Эржебет тоже не проявляла признаков воинственности, утреннее недоразумение куда-то отодвинулось, ведь с тех пор произошло так много всяких событий. И слова дядюшки Иштвана прозвучали просто и естественно:

— Отменный был дождик, мать, земля на целых полтора вершка пропиталась! Мы мерили в палисаднике возле сельсовета…

Лиха беда начало, остальное уже легче. Они сели ужинать, а это хороший повод продолжить беседу. Можно похвалить сало — как вкусно, мол, поджарены шкварки, воздать должное хрустящей на зубах паприке, сочным помидорам, сказать и о том, как приятно сейчас выпить чашечку чаю.

— Умаялся я, мать, как пес. Что поделаешь, не для меня уже такая работа…

Тетушка Эржебет давно твердит ему то же самое, со стороны-то лучше видно, как усыхает и съеживается дядюшка Иштван, день ото дня становится словно все меньше ростом… Ой, нет ли у него какой-нибудь серьезной болезни? Говорят, если у человека рак, он долго не замечает своей хвори. Когда в женском сердце гаснет былая любовь, ее место занимают сострадание и милосердие, которые так свойственны женской натуре. «Бедный мой старичок… Здесь болит, там болит… Надо о нем позаботиться».

И тетушка Эржи, которой этот день тоже показался непомерно длинным (бедный старик, измучился, наверное, сегодня, он ведь такой чувствительный!), завела привычный вечерний разговор. Рассказала о том, что делали и как вели себя куры, утки, собака, когда неожиданно разразилась гроза, и только потом, уже приготавливая ко сну постели, как бы невзначай, без всякого вызова, не то что утром, сказала:

— Опять Роза была. Как дождь перестал, забежала на минутку, но не стала тебя дожидаться, домой торопилась, мужа встречать. Йошка как с утра в кооператив ушел… Говорит, ждет ребенка, по всем признакам так выходит…

— Что же, мать, раз выходит, значит, так тому и быть положено…

И Филемон с Бавкидой, то бишь Иштван Йожа и тетушка Эржебет, мирно отходят ко сну.

1962

Перевод Ю. Шишмонина.