Избранное

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Лао Шэ был вынужден не раз отрекаться от многих своих произведений, особенно от романа «Записки о Кошачьем городе» (1932–1933), созданного в традициях «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина или «Острова пингвинов» Франса. Отдельные страницы романа напоминают о западной просветительской литературе, например о Свифте. Сам же автор сближал свою книгу главным образом с «Первыми людьми на Луне» Уэллса. В этом сближении немало справедливого, поскольку действие «Записок» происходит на Марсе, куда прилетел герой романа — образованный и гуманный китаец, однако по социальной остроте «Записки о Кошачьем городе», пожалуй, превосходят произведение Уэллса. Стоит отметить также, что роман написан без восточных имен, которые часто затрудняют для русского или западного читателя восприятие литературы Востока.

В «Записках о Кошачьем городе» автора привлек специфический материал, касающийся главным образом отрицательных сторон китайской жизни. Например, эпизод с библиотекой является одновременно и сатирой на «культурную» политику чанкайшистов, и зорким предвидением, выросшим из наблюдений писателя над левацкими тенденциями:

«Войдя в ворота, я увидел на стенах множество свежих надписей: „Библиотечная революция“. Интересно, против кого она направлена? Размышляя об этом, я вдруг споткнулся о лежащего человека, который тотчас заорал: „Спасите!“

Рядом с ним валялось еще более десяти жертв, связанных по рукам и ногам. Едва я развязал их, как они улизнули — все, кроме одного, в котором я узнал молодого ученого. Это он звал на помощь.

— Что здесь происходит? — изумился я.

— Снова революция! На этот раз библиотечная.

— Против кого же она?

— Против библиотек…»

Когда рассказчик спрашивает ученого (заведующего библиотекой) о судьбе книг, тот отвечает, что «последняя книга была продана пятнадцать лет тому назад. Сейчас мы занимаемся перерегистрацией.

— Что же вы регистрируете, если книг нет?

— Дом, стены… Готовимся к новой революции, хотим превратить библиотеку в гостиницу и получать хотя бы небольшую арендную плату. Фактически здесь уже несколько раз квартировали солдаты…»

Именно за такие эпизоды, естественные для настоящего сатирика, разного рода демагоги впоследствии и стали травить писателя. На деле же Лао Шэ стремился помочь родине устранить деспотические порядки, а заодно и возможность их повторения. Он, конечно, не хотел, чтобы его прогнозы оправдались, но это все-таки произошло — в виде гонений на невинных, забвения интересов трудящихся и других подобных явлений в годы так называемой «культурной революции», жертвой которой пал и он сам.

В. Семанов

Межпланетный корабль разбился.

От моего старого школьного товарища, который больше полумесяца правил этим кораблем, осталось лишь нечто бесформенное. А я, видимо, жив. Как случилось, что я не погиб? Может быть, это знают волшебники, но не я.

Мы летели к Марсу. По расчетам моего покойного друга, наш корабль уже вошел в сферу притяжения Марса. Выходит, я достиг цели? Если это так, то душа моего друга может быть спокойной: ради чести оказаться первым китайцем на Марсе стоит и умереть! Но на Марс ли я попал? Могу лишь строить догадки, никаких доказательств у меня нет. Конечно, астроном определил бы, что это за планета, но я, к сожалению, понимаю в астрономии ничуть не больше, чем в древнеегипетских письменах. Друг, без сомнения, просветил бы меня… Увы! Мой добрый старый друг…

Корабль разбился. Как же я теперь вернусь на Землю? В моем распоряжении одни лохмотья, похожие на сушеный шпинат, да остатки еды в желудке. Дай бог как-то выжить здесь, не то что вернуться. Место незнакомое, и вообще неизвестно, есть ли на Марсе существа, похожие на людей. Но стоит ли подрывать свою смелость печалью? Лучше успокаивать себя мыслью, что ты «первый скиталец на Марсе»…

Конечно, все это я передумал уже потом, а тогда у меня очень кружилась голова. Рождались какие-то обрывочные мысли, но я помню только две: как вернуться и как прожить. Эти мысли сохранились в моем мозгу, словно две доски от затонувшего корабля, прибитые волной к берегу.

Итак, я пришел в себя. Первым делом нужно было похоронить останки моего бедного друга. На обломки корабля я даже не решался смотреть. Он тоже был моим добрым другом — верный корабль, принесший нас сюда… Оба моих спутника погибли, и я чувствовал себя так, будто сам виноват в их смерти. Они были нужны и полезны, но погибли, оставив жить меня, беспомощного. Дуракам счастье — какое это печальное утешение! Друга я похороню, пусть мне придется копать могилу голыми руками. Но что делать с останками корабля? Я не смел взглянуть на них…

Нужно было копать могилу, а я лишь тупо сидел и сквозь слезы глядел по сторонам. Поразительно, но все, что я тогда увидел, я помню до мельчайших подробностей, и, когда бы я ни закрыл глаза, передо мной снова встает знакомый пейзаж со всеми красками и оттенками. Только одну картину я помню так же отчетливо: могилу отца, на которую я впервые пошел в детстве вместе с матерью. Теперь я смотрел на все окружающее с испугом и растерянностью, точно маленькое деревце, каждый листочек которого чутко вздрагивает под ударами дождевых капель.

Я видел серое небо. Не пасмурное, а именно серое. Солнце грело весьма сильно — мне было жарко, — но его свет не мог соперничать с теплом, и мне даже не приходилось зажмуривать глаза. Тяжелый, горячий воздух, казалось, можно было пощупать. Он был серым, но не от пыли, так как я видел все далеко вокруг. Солнечные лучи словно растворялись во мгле, делая ее чуть светлее и придавая ей серебристо-пепельный оттенок. Это было похоже на летнюю жару в Северном Китае, когда по небу плывут сухие серые облака, но здесь воздух был еще мрачнее, тяжелее, унылее и словно прилипал к лицу. Миниатюрным подобием этого мира могла бы служить жаркая сыроварня, в которой мерцает только огонек масляной лампы. Вдалеке тянулись невысокие горы, также серые, но более темные, чем небо. На них виднелись розовые полоски, точно на шее дикого голубя.

«Какая серая страна!» — подумал я, хотя еще не знал тогда, страна ли это, заселена ли она какими-нибудь существами. На серой равнине вокруг не было ни деревьев, ни домов, ни полей — одна гладкая, тоскливо ровная поверхность с широколистной, стелющейся по земле травой. Судя по виду, почва была тучной. Почему же на ней ничего не сеют?!

Невдалеке от меня летали серые птицы с белыми хвостами, напоминавшие коршунов. Белые пятна их хвостов вносили некоторое разнообразие в этот мрачный мир, но не делали его менее унылым. Казалось, будто в пасмурное небо бросили пачку ассигнаций.

Коршуны подлетели совсем близко. Я понял, что они почуяли останки моего друга, заволновался и начал искать на земле какой-нибудь твердый предмет, но не нашел даже ветки, «Надо пошарить среди обломков корабля: железным прутом тоже можно вырыть яму!» — подумал я. Птицы уже кружили над моей головой, опускаясь все ниже и издавая протяжные, хищные крики. Искать было некогда, я подскочил к обломкам и, словно безумный, начал отрывать какой-то кусок — не помню даже от чего. Одна из птиц села. В ответ на мой вопль ее жесткие крылья задрожали, белый хвост взметнулся вверх, а когти снова оторвались от земли. Однако на смену спугнутой птице прилетели две или три другие с радостным стрекотом сорок, нашедших вкусную еду. Их собратья, летавшие в воздухе, закричали еще протяжнее, словно умоляя подождать, и вдруг все разом сели. Я тщетно пытался отломить кусок от исковерканного корпуса; по моим рукам текла кровь, но я не чувствовал боли. Накинувшись на коршунов, я стал кричать, пинать их ногами. Птицы разлетелись, но одна все-таки успела клюнуть человеческое мясо. С этого момента они перестали обращать внимание на мои пинки: только норовили клюнуть мою ногу.

Я вспомнил, что в кармане у меня лежит пистолет, судорожно нащупал его и вдруг — что за наваждение! — в каких-нибудь семи-восьми шагах от себя увидел людей с кошачьими мордами!

«Выхватить пистолет или подождать? — заколебался я, но в конце концов вынул руку из кармана и молча усмехнулся. — Я прилетел на Марс по собственному желанию. Еще неизвестно, убьют ли меня эти кошки — может быть, они самые милосердные существа на свете. С какой стати мне хвататься за оружие!» Добрые помыслы прибавляют храбрости, и я совсем перестал волноваться. Посмотрим, что из этого выйдет, во всяком случае, мне не следует первому нападать.

Увидев, что я не двигаюсь, пришельцы сделали два шага вперед: медленно, но решительно, как кошки, выследившие мышь. Птицы тем временем разлетелись со своей добычей… Я закрыл глаза от ужаса. И в ту же секунду меня схватили за руки. Кто бы мог подумать, что эти люди с кошачьими мордами действуют так быстро, ловко и бесшумно!

Может, я совершил ошибку, не вынув пистолета? Нет, они должны оценить мое благородство! Я совсем было успокоился и даже не открыл глаз — от уверенности, а вовсе не из трусости. Но хотя я не сопротивлялся, странные существа сжимали мои руки все больнее и больнее. «А добры ли они?» — засомневался я. Чувство морального превосходства говорило мне, что человеку унизительно мериться силой с кошками. Кроме того, на каждой моей руке лежало по четыре-пять лап — мягких, но крепких, охвативших мои руки, как эластичные ремни. Бороться бесполезно. Если я попытаюсь вырваться, они выпустят когти. Люди-кошки, наверное, всегда хватают свою добычу исподтишка, а затем причиняют ей жестокую боль — независимо от того, как ведет себя жертва. Такую боль, которая заставляет жертву забыть о своем моральном превосходстве или пожалеть о нем. Теперь я раскаивался, что ошибся в этих существах и не применил политику силы первым. Один только выстрел — и, ручаюсь, они бы все убежали. Но раскаянием делу не поможешь. Светлый мир, который я создал в своих мечтах, обернулся глубоким, темным колодцем, в котором таилась смерть.

Я открыл глаза. Все они стояли за моей спиной, не желая, чтобы я их видел. Такое коварство вызвало во мне еще большее отвращение. «Раз я попался к вам в лапы, убейте меня. К чему прятаться!»

— Ну зачем так… — невольно начал я, но тут же остановился: ведь они не понимают нашего языка.

Единственным следствием моих слов было то, что лапы мучителей сжались еще крепче. Да если б они и поняли меня, то вряд ли подобрели бы. Уж лучше они связали бы меня веревками, потому что ни моя душа, ни тело не могли больше выдержать этих мягких, крепких, жарких, отвратительных объятий.

В воздухе летало все больше коршунов, которые, распластав крылья и склонив головы, выжидали удобный момент, чтобы вернуться вниз и снова полакомиться.

Интересно, что задумали проклятые кошки, торчащие за моей спиной? Нет хуже, когда тебя медленно пилят тупым ножом. Я неподвижно стоял и глядел на коршунов. Эти жестокие твари за несколько минут расправились с моим бедным другом. За несколько минут? Но тогда их нельзя назвать жестокими. «Ты легко умер, — позавидовал я товарищу. — Ты во много раз счастливее меня, обреченного на медленную пытку!»

«Хватит же, хватит!» — чуть было вновь не сорвались с моих губ ненужные слова. Нравов и повадок людей с кошачьими мордами я не знал, но за прошедшие минуты на собственном опыте убедился, что они самые жестокие существа во вселенной. А для палачей не существует слова «хватит»: медленно мучить жертву для них своего рода наслаждение. Какой же толк говорить с ними! Я уже приготовился к тому, что мне будут загонять иголки под ногти или вливать в нос керосин — если на Марсе вообще существуют иголки и керосин.

Тут я заплакал — не от страха, а от тоски по родине. Светлый, великий Китай, где нет ни жестокостей, ни пыток, ни коршунов, поедающих мертвых, — наверное, я уже никогда не вернусь на твою райскую землю и не смогу больше вкусить справедливой человеческой жизни! Даже если я выживу на Марсе, самое большое наслаждение здесь будет для меня страданием!

Тем временем существа с кошачьими мордами ухватили меня за ноги. Они по-прежнему не издавали ни звука, но я ощущал на своей спине их горячее дыхание. Мне было так противно, будто всего меня обвили змеи.

Внезапно раздался отчетливый звон, который, казалось, нарушил долгие годы безмолвия. Я и сейчас иногда еще слышу его. Это защелкнулись кандалы на моих ногах, такие тесные, что я перестал чувствовать лодыжки.

Какое преступление я совершил? Что они собираются сделать со мной? Впрочем, что рассуждать: в кошачьем обществе человеческий разум вряд ли нужен, не говоря уже о чувствах.

Затем они надели мне наручники, но лап все-таки не разжимали. Чрезмерная осторожность (из нее всегда рождается жестокость), видимо, является необходимым условием жизни в сумраке.

Напротив, теперь две потные лапы вцепились мне еще и в шею. Это означало, что я не должен оглядываться, — как будто мне хотелось смотреть на них!

Может быть, из той же чрезмерной осторожности над моей шеей уже занесены сверкающие клинки? «Сейчас поведут!» — подумал я, и словно в ответ люди с кошачьими мордами дали мне пинок под зад. Я чуть было не свалился с ног, но лапы мягкими крючками удержали меня. За спиной послышалось фырканье, какое обычно издают коты, — очевидно, мои мучители смеялись. Конечно, они радуются, что могут издеваться надо мной!

Я надеялся, что быстроты ради они понесут меня, но снова жестоко ошибся: они заставили меня идти самого, будто догадавшись, насколько это для меня мучительно.

Пот заливал мне глаза, но я не мог смахнуть его ни руками, скованными за спиной, ни даже простым движением головы, так как меня цепко держали за шею. С усилием выпрямившись, я шел — нет, не шел, не могу подобрать слово, способное выразить, что я делал: прыгал, полз, извивался, ковылял…

Пройдя несколько шагов, я услышал — к счастью, они еще не заткнули мне уши — яростное хлопанье крыльев: это коршуны разом, как на поле боя, ринулись в атаку… Я не мог простить себе, что не успел выкопать могилу и похоронить своего товарища. Почему я столько времени тупо сидел на месте?! Если я уцелею и когда-нибудь вернусь сюда, то, наверное, и костей твоих не найду. Ничто и никогда отныне не заглушит моего стыда, и каждый раз, вспоминая эти печальные минуты, я буду чувствовать себя самым никчемным человеком на свете!

Все тело ныло, а мысли, точно в дурном сне, по-прежнему устремлялись к погибшему другу. Закрыв глаза, я представлял себе коршунов, клюющих его останки. Мне чудилось, будто они клюют мое собственное сердце. Куда меня ведут? Открыть глаза имело бы смысл в том случае, если бы я надеялся на побег и хотел запомнить дорогу, а просто глядеть по сторонам ни к чему. Мое тело уже не принадлежало мне, я его не чувствовал, как человек после тяжелого ранения. Моя жизнь была в чужих руках, но это уже не печалило меня.

Когда я открыл глаза, то почувствовал себя точно после похмелья. Закованные ноги ломило, боль отдавалась в сердце. Не сразу я понял, что нахожусь в лодке. Как я попал в нее, когда? Но это все пустяки — главное, что нет горячих лап и вообще никого вокруг. Надо мной серебристо-пепельное небо, внизу — маслянистая темно-серая поверхность реки, которая беззвучно, но быстро несет мою лодку.

Я не думал ни о каких опасностях, в моей душе не было никакого страха. Жара, голод, жажда, боль — ничто не могло побороть усталости: ведь я больше полумесяца летел в межпланетном корабле. Лечь на спину мне мешали наручники, поэтому я улегся на бок и заснул, вверив свою жизнь маслянистому потоку. Может быть, мне по крайней мере приснится хороший сон?

Вновь я очнулся в углу не то колодца, не то маленькой хижины без окон и дверей. Пол ей заменял кусок травянистой лужайки, а крышу — клочок серебристо-пепельного неба. Мои руки уже были свободны, но на пояснице прибавилась толстая веревка. Другого конца веревки я не видел — наверное, он был привязан где-то наверху. Не иначе как меня спустили сюда на веревке. Пистолет по-прежнему лежал в кармане. Странно! Чего они хотят от меня? Выкупа? Слишком хлопотно, потому что им придется тогда слетать на Землю. А может быть, они решили выдрессировать пойманное чудовище и выставить в зоопарке? Или отправить в клинику на препарирование? Во всяком случае, это было бы не лишено целесообразности. Я усмехнулся: кажется, я начинаю сходить с ума.

Во рту пересохло. Почему они не отобрали у меня пистолет? Этот странный и успокаивающий факт, однако, не утолил моей жажды. Я стал озираться и увидел в углу каменный кувшин. Что в нем? Чтобы заглянуть внутрь, мне придется прыгать в своих кандалах. Превозмогая боль, я попробовал подняться, но ноги по-прежнему не слушались меня. Колодец был неширок, и стоило мне лечь на землю, как до кувшина осталось бы несколько вершков. Но веревка на поясе предостерегла меня от бесполезной попытки. Если бы я лег на живот, вытянул руки и дернулся, веревка поставила бы меня на ноги.

Запекшееся горло помогло мне изобрести гениальный план: надо лечь на спину и двигаться ногами вперед, словно жук, который опрокинулся и не может перевернуться. Несмотря на то, что веревка была завязана очень туго, я все-таки сдвинул ее вверх, на грудь, чтобы она не помешала мне достать до кувшина. Лучше боль, чем жажда! Веревка глубоко, до крови врезалась мне в тело, но я двигался, не обращая на это внимания, и наконец дотянулся до драгоценности.

К несчастью, кандалы не позволяли мне раздвинуть ноги, чтобы обхватить ими кувшин, а когда я разводил носки, я не мог дотянуться до него. Безнадежно!

Оставалось только лежать навзничь и глядеть в небо. Машинально нащупав пистолет, я вынул его и залюбовался изящной вещицей. Потом приставил его блестящее дуло к виску: стоит шевельнуть пальцем — и с жаждой покончено навсегда. Но тут меня осенила новая мысль. Перевернувшись на живот, я дважды выстрелил по веревке. Она обуглилась. Лихорадочно работая руками и зубами, я оборвал ее и в безумной радости, забыв про кандалы, вскочил на ноги, но тут же упал. Когда я дополз до кувшина и заглянул внутрь, там что-то блеснуло. Может быть, вода, а может быть… Но мне было не до сомнений. Первый же прохладный глоток показался мне вкуснее волшебного нектара. Усилия всегда вознаграждаются: я наконец понял эту простейшую заповедь.

Воды было совсем немного, и я не оставил ни капли.

Обняв своего спасителя — кувшин, — я размечтался о том, что обязательно захвачу его с собой, когда полечу обратно на Землю. Но тут же помрачнел: увы, надежды нет… Долго я сидел не шевелясь, глядя в горлышко кувшина. Надо мной с отрывистыми криками пролетела стая птиц. Я очнулся, поднял голову и увидел розовую полоску зари. Серое небо сделалось как будто выше и яснее, стены тоже украсились розовой каймой. «Скоро стемнеет, — подумал я. — Что же делать?»

Все действия, которые были бы уместны на Земле, здесь не подходили. Я не знал своего противника и не представлял, как с ним бороться. Даже Робинзон, наверное, не испытывал ничего подобного: он был свободен, а мне предстояло освободиться из лап людей с кошачьими мордами, о которых доселе никто ничего не знал.

Но что же все-таки делать?

Прежде всего хорошо бы снять кандалы. До этого я не рассматривал их, думал, что они железные, но теперь выяснил, что они свинцового цвета. Вот почему мучители не отобрали у меня пистолет: на Марсе, должно быть, нет железа, и из чрезмерной осторожности люди-кошки не решились дотронуться до незнакомого вещества. На ощупь кандалы были твердыми. Я попробовал сломать их — не поддаются. Из чего же они сделаны? К острому желанию спастись добавилось любопытство. Я постучал по кандалам дулом пистолета, они зазвенели, но не как железо. Может, это серебро или свинец? Все, что мягче железа, я перепилю — стоит только разбить кувшин и выбрать поострее осколок (я уже забыл о своем намерении привезти каменный кувшин на Землю). Но грохнуть кувшин о стену я не решался, боясь привлечь сторожей. Нет, они не услышат: ведь я только что стрелял из пистолета, и никто не появился. Осмелев, я отбил от кувшина тонкую острую пластинку и принялся за работу.

Конечно, даже железную балку можно упорным трудом сточить в иглу для вышивания, но тут дело было еще сложнее. Опыт по большей части дитя ошибки, а мне оставалось только заблуждаться, потому что мой земной опыт здесь ничего не значил. Хотя я пилил очень долго, на кандалах не появилось даже царапины, как будто я пытался камнем сточить алмаз.

Я ощупал свои лохмотья, туфли, даже волосы, надеясь найти хоть что-нибудь способное мне помочь. Неожиданно я обнаружил в часовом карманчике брюк спичечный коробок в металлическом футлярчике. Я не курю и обычно не ношу с собой спичек. Этот коробок мне сунул за неимением другого подарка один знакомый перед отлетом. «Надеюсь, что спички не перегрузят межпланетный корабль!» — пошутил он тогда.

Играя коробком, я предавался пустяковым, но приятным воспоминаниям. Стемнело. Я чиркнул спичкой, потом зажег вторую. Машинально, дурачества ради, поднес ее к своим кандалам, и вдруг — пшш! — от них осталась лишь горстка белого пепла, а все вокруг наполнилось зловонием.

Оказывается, эти кошки знакомы с химией. Вот уж не ожидал!

Когда все потеряно, в исчезновении кандалов мало проку. Но теперь я хоть не должен стеречь этот кошачий колодец. Спрятав пистолет и спички, я ухватился за висящий конец веревки и полез на стену. Кругом царила серая мгла, какая бывает скорее в парильне, чем на открытом воздухе. Перевалившись через край, я спрыгнул на землю. Куда же идти? Храбрости у меня сильно поубавилось. Ни домов, ни огонька, ни звука. Вдалеке (а может быть, невдалеке — я не мог определить расстояние) темнело что-то вроде леса. Не пойти ли туда? Но кто знает, какие звери меня там ожидают?!

Я посмотрел на звезды: сквозь серое, чуть розоватое небо виднелось лишь несколько самых крупных звезд.

Меня снова начали мучить жажда и голод. К ночной охоте я мало приспособлен, даже если решиться пойти навстречу неведомым зверям и птицам. Хорошо еще, что не холодно; наверное, здесь можно и днем и ночью обходиться без одежды. Я сел, прислонившись к стене своей бывшей тюрьмы, и опять воззрился на звезды, стараясь ни о чем не думать, потому что самые безобидные мысли могли вызвать у меня слезы — одиночество еще страшнее, чем боль.

Постепенно глаза стали слипаться, но заснуть было бы слишком опасно. Поклевав некоторое время носом, я вдруг вздрогнул и широко открыл глаза: мне показалось, будто впереди мелькнула тень. «Наверное, это галлюцинация!» — подумал было я и закрыл глаза. Но едва я снова открыл их, как впереди опять мелькнула тень. У меня волосы встали дыбом: ловить на Марсе призраков не входило в мои намерения. Я твердо решил бодрствовать.

Долгое время ничто не появлялось. Тогда я нарочно сощурился, оставив между ресницами крохотную щелку. Тень тотчас появилась!

Теперь я уже не боялся ее. Совершенно ясно, что это не призрак, а существо с кошачьей мордой. Оказывается, у него такое острое зрение, что оно даже издалека видит, закрыты ли у меня глаза. Я радостно сдержал дыхание и стал ждать. Если он подойдет ко мне, я с ним расправлюсь! Неизвестно почему, но я считал себя сильнее человека-кошки. Может быть, потому, что у меня пистолет? Смешно!

Время здесь не имело никакой цены. Мне показалось, что прошло несколько веков, прежде чем незнакомец приблизился. На каждый шаг он тратил по четверти часа, а может быть, по целому часу; в каждом шаге чувствовалась осторожность, накопленная поколениями. Ступит сначала правой, затем левой ногой, согнется, тихо выпрямится, оглянется, подастся назад, неслышно, как снежинка, ляжет на землю, поползет, снова выгнет спину… Наверное, так котенок ночью учится ловить мышей. Очень интересно!

Если бы я шевельнулся или открыл глаза, он, без сомнения, тотчас бы отпрянул. Но я не двигался, внимательно следя за ним сквозь щелку, оставленную между ресницами.

Я чувствовал, что он вовсе не желает мне зла, а, наоборот, боится меня. В лапах у него ничего не было, к тому же он пришел один. Как мне дать ему понять, что я совсем не собираюсь нападать на него? Пожалуй, лучший способ — не двигаться, тогда он по крайней мере не убежит.

Человек-кошка приблизился ко мне вплотную, я уже чувствовал его горячее дыхание. Отклонившись в сторону, словно спринтер, готовый принять эстафетную палочку, он дважды махнул лапой перед моим лицом. Я еле заметно кивнул головой. Он быстро убрал лапу, но остался на месте. Я снова кивнул, затем медленно поднял руки и показал ему пустые ладони. Он как будто понял этот язык жестов, тоже кивнул головой и выпрямился. Я поманил его пальцем. Он снова кивнул, давая понять, что бежать не собирается. Так продолжалось примерно с полчаса, после чего я наконец привстал.

Если никчемную трату времени можно назвать работой, то люди-кошки — самые трудолюбивые существа на свете. Битый час мы с ним обменивались жестами, кивали головами, причмокивали губами, шевелили носами — словом, двигали буквально каждым мускулом тела, подтверждая, что не хотим причинить друг другу вреда.

Разумеется, мы могли провести за этим занятием еще час, а то и неделю, если бы вдалеке не появилась новая тень. Мой приятель первым заметил ее, отпрыгнул в сторону и призывно махнул лапкой. Я побежал за ним. От голода и жажды у меня рябило в глазах, но я чуял, что если нас настигнут, то мне и моему спутнику несдобровать. Я ни за что не хотел терять нового знакомца: он будет прекрасным помощником в моих скитаниях на Марсе.

Люди-кошки наверняка гнались за нами, потому что мой проводник прибавил шагу. Пробежав еще немного, я почувствовал, что больше не могу, что сердце мое было готово выпрыгнуть. Вдруг сзади раздался пронзительный вой. Видимо, люди-кошки рассвирепели, если решили обнаружить свое присутствие. Но я испытывал только одно желание: лечь на землю. Еще шаг — и у меня горлом пойдет кровь…

Собрав последние силы, я выхватил пистолет и наугад выстрелил. Я даже не слышал звука выстрела, потому что тотчас упал без сознания.

Очнулся я в какой-то комнате. Серое небо, красный свет… Земля… Межпланетный корабль… Лужа крови, веревка… Я снова закрыл глаза.

Только спустя много дней я узнал, что мой новый приятель сам втащил меня к себе домой. Если бы он не рассказал мне об этом, я бы не смог представить себе, как я туда попал. Почва на Марсе такая мягкая и нежная, что при падении я даже не наставил себе синяков. А наши преследователи, напуганные моим выстрелом, наверное, бежали три дня без оглядки. Маленький пистолет с какими-нибудь двенадцатью патронами прославил меня на весь Марс.

Я спал без просыпу и, наверное, заснул бы навек, если бы не мухи. Впрочем, прошу прощения: я не знаю, что это за насекомые. Они больше похожи на маленьких зеленых бабочек, этакие прелестные мотыльки, но еще несноснее, чем наши мухи. Их на Марсе ужасно много: тряхнешь рукой — и с нее сразу слетает целая стайка живых зеленых лепестков.

Тело затекло, потому что я всю ночь проспал на земле: люди-кошки, наверное, не знают кроватей. Одной рукой отгоняя мух, а другой почесываясь, я оглядел свое убежище. Собственно, смотреть было не на что. Кроватью служил пол — значит, важнейший элемент спальни уже отпадал. Я надеялся найти таз для умывания, так как за полдня и ночь успел насквозь пропитаться потом. Безуспешно. Раз не оказалось никаких вещей, пришлось смотреть на стены. Они были сделаны из глины, без каких бы то ни было украшений. Хижина представляла собой клочок вонючего воздуха, окруженный стенами. В одной из них было отверстие приблизительно в метр высотой, которое служило дверью, а при большой необходимости и окном.

Счастье еще, что мой пистолет никуда не делся. Хорошенько спрятав его, я вылез через отверстие и тут понял, что окна были бы бесполезны. Хижина находилась в лесу — наверное, том самом, который я видел вчера вечером. Листья на деревьях росли так густо, что через них не пробился бы даже самый яркий свет, а здесь солнечные лучи к тому же рассеивались в сером, неподвижном воздухе.

Я оглянулся по сторонам, разыскивая какой-нибудь ручей или канаву, но вокруг были только листья, сырость и вонь.

Впрочем, нет! Под одним из деревьев сидел человек-кошка. Он, конечно, давно видел меня, но, поймав мой взгляд, бросился на дерево и исчез в листве. Это меня обозлило. Разве так принимают гостей: ни еды, ни питья, только одна вонючая комната?! Я мог считать себя его гостем, потому что он сам меня сюда привел. Решив не церемониться, я полез за хозяином на дерево и, ухватившись за большую ветку, на которой он спрятался, стал ее раскачивать. Человек-кошка издал какой-то звук, я его не понял, но перестал трясти ветку. Бежать ему было некуда, и он с прижатыми, как у побитого кота, ушами начал медленно спускаться.

Я ткнул пальцем себе в рот, вытянул шею и несколько раз шевельнул губами, объясняя, что хочу есть и пить. В ответ он показал на дерево. «Может, он советует мне поесть плодов?» — подумал я, мудро предположив, что люди-кошки не едят риса. Но плодов на ветках не было. Между тем человек-кошка снова полез на дерево, осторожно сорвал несколько листьев, взял их в зубы и так же осторожно спустился на землю, показывая то на меня, то на листья.

Когда он увидел, что эта скотская пища меня ничуть не привлекает, его лицо исказилось — вероятно, от ярости. Почему он злился, я, конечно, понять не мог, а он, наверное, не мог понять, чем недоволен я. Думаю, что, если бы эта молчаливая полемика продолжалась, ничего хорошего бы не вышло.

Я решил подчиниться, но поманил его пальцем, чтобы он сам дал мне листья. Он снова, казалось, ничего не понял. Мой гнев сменился сомнением: может быть, передо мной женщина, а на Марсе мужчины и женщины тоже стараются общаться, не приближаясь друг к другу[27]? Или, страшно вымолвить, это правило здесь распространяется на общение между всеми людьми? (Через несколько дней выяснилось, что моя догадка была верна.) Ладно, не стоит ссориться с тем, кого не понимаешь. Я подобрал листья и обтер их рукой — невольно, но привычке, потому что руки у меня были грязные и кровоточили. Потом откусил кусочек листа и поразился его приятному запаху и сочности. Изо рта у меня закапал сок, и человек-кошка дернулся, словно желая подхватить капли. «Видно, эти листья очень дороги! — подумал я. — Но почему он так трясется над одним листом, когда вокруг целый лес? Впрочем, здесь все странно!»

Съев один за другим два листа, я ощутил головокружение. Душистый сок словно растекся по всему телу, наполняя его приятной истомой. Захотелось спать, и все-таки я не заснул, потому что в этом озере дурмана таилась капля возбуждающего, как при легком опьянении. У меня в руке был еще один лист, но я не мог поднять руку. Смеясь над своей беспомощностью (не знаю, отразился ли этот смех на моем лице), я прислонился к дереву, закрыл глаза и покачал головой. Вмиг опьянение прошло, теперь все мое тело, каждая его клеточка смеялись. Голода и жажды как не бывало, мыться больше не хотелось: грязь, пот и кровь уже ничуть меня не тяготили.

Лес вроде бы посветлел, серый воздух стал не холодным и не душным, а как раз подходящим; зеленые деревья приобрели какую-то мягкую поэтическую прелесть. Промозглая вонь сменилась крепким сладковатым ароматом, будто от спелой дыни. Нет, это все-таки была не нега, а восхитительное опьянение. Два листа напоили меня таинственной силой, и в сером воздухе Марса я почувствовал себя точно рыба в воде.

Я присел на корточки. Раньше я никогда не любил так сидеть, но теперь мне казалось, что это самая вольготная поза на свете. Потом стал внимательно разглядывать своего кормильца. Моя неприязнь к нему ослабела, он стал мне почти симпатичен.

Человек-кошка оказался не просто большой кошкой, которая ходит на задних лапах и одевается. Нет, одежды у него как раз не было. Я засмеялся и тоже снял с себя рубаху и туфли: если не холодно, зачем таскать на себе всякую рвань? Но брюки я оставил — не из стыдливости и не ради пистолета (его я мог носить прямо на ремне), а потому, что без карманов мог потерять спички. Ведь не исключена возможность, что люди-кошки снова наденут на меня кандалы.

Итак, он был голым, и я ясно видел длинное, тонкое туловище и короткие конечности с короткими пальцами (неудивительно, что люди-кошки быстро бегают, но медленно работают; я вспомнил, как долго они связывали меня). Шея нормальная, но очень подвижная, голова может поворачиваться чуть ли не на сто восемьдесят градусов. Лицо большое, глаза абсолютно круглые, очень низко посаженные, над ними широкий лоб, поросший такой же короткой шерстью, что и макушка. Нос и рот слиты вместе, но не так красиво, как у кошки, а грубо, как у свиньи. Уши маленькие и торчат очень высоко. Туловище округлое (на таком, наверное, удобно сидеть верхом), покрыто тонкой и блестящей шерстью серого цвета, который издали отливает зеленым, словно птичье оперение. На животе восемь черных точек — сосков. Каково внутреннее строение людей-кошек, я не знаю до сих пор.

Движения моего нового знакомого казались замедленными, но на самом деле были очень проворны, так что я ни разу не смог заранее угадать его намерения. Единственное, что я наверняка определил в нем, — крайняя подозрительность. Его руки и ноги не бездействовали ни минуты, причем ногами он двигал так же проворно, как и руками. Осязанием, он, наверное, пользовался чаще, чем всеми остальными чувствами: здесь пощупает, там потрет или просто прикоснется. Словом, он был похож на суетящегося муравья.

Зачем он привел меня сюда, да еще накормил листьями? Мне очень хотелось расспросить его — но каким образом? Ведь языка-то я не знаю.

Месяца через три я уже говорил по-кошачьи. Малайский язык можно изучить за полгода, а кошачий еще быстрее. В нем всего четыреста-пятьсот слов, и, переворачивая их так или этак, можно сказать что угодно. Конечно, многие понятия и мысли выразить им невозможно, но люди-кошки придумали на этот случай прекрасный способ — вовсе не говорить. Прилагательных и наречий очень мало, с существительными тоже небогато. Все, что связано с растительным миром, называется так: большое дурманное дерево, маленькое дурманное дерево, круглое дурманное дерево, острое дурманное дерево, заморское дурманное дерево, большое заморское дурманное дерево… хотя в действительности это совершенно различные растения. Местоимения не слишком распространены, ибо существительные предпочитают ничем не заменять. Словом, язык очень детский. Запомнишь несколько существительных и разговаривай, а глаголы можешь выражать жестами. Есть у них и письменность — великое множество значков, похожих на маленькие башенки или пагоды, но их очень трудно изучить. Рядовые люди-кошки знают от силы два десятка таких значков.

Большой Скорпион (так звали моего нового друга) помнил очень много башенок и даже умел слагать стихи. Поставишь в ряд несколько красивых слов, без всякой мысли, — и получается кошачье стихотворение: драгоценный лист, драгоценный цветок, драгоценная гора, драгоценная кошка, драгоценный живот… Так звучало стихотворение Большого Скорпиона «Чувства, возникшие при чтении истории». У людей-кошек была не только своя история, но и цивилизация, которая насчитывала больше двадцати тысячелетий.

Научившись разговаривать, я понял все. Большой Скорпион был важной персоной в Кошачьем государстве: крупным помещиком, а по совместительству политическим, деятелем, поэтом и военным руководителем. Крупным помещиком он считался потому, что владел целой рощей дурманных деревьев. Дурманные листья являются самой изысканной пищей людей-кошек, а это в свою очередь тесно связано с историей дурманных листьев. Вытащив для доказательства несколько исторических скрижалей (книгами у людей-кошек служат каменные плиты длиной больше полуметра и толщиной сантиметра в два, на каждой из которых вырезано десятка полтора очень сложных знаков), он сказал, что пятьсот лет назад в Кошачьем государстве кормились земледелием. Дурманные листья завез сюда какой-то иностранец. Сначала их могли есть только высокопоставленные лица, а потом листьев стали ввозить больше, и к ним пристрастились все. Не прошло и пятидесяти лет, как граждане, не употреблявшие дурманных листьев, стали исключением. Это очень приятная и выгодная пища, после нее разыгрывается воображение. Но руки и ноги перестают двигаться поэтому землепашцы вскоре забросили свою землю, а ремесленники — свои ремесла. Видя, что все предаются безделью, правительство издало указ, запрещающий есть дурманные листья. Однако в тот же день императрица с тоски дала императору три пощечины (Большой Скорпион продемонстрировал мне очередную историческую скрижаль), и император заплакал горючими слезами. Посему к вечеру этого дня вышел новый указ: считать дурманные листья «государственной пищей». Большой Скорпион сказал, что во всей кошачьей истории не было более славного и милосердного деяния.

После возведения дурманных листьев в ранг государственной пищи кошачья цивилизация стала развиваться во много раз быстрее, чем прежде; дурманные листья отбили охоту к физическому труду, что позволило сконцентрировать энергию на духовной деятельности. Особенно прогрессировали поэзия и искусство: за последние четыреста лет кошачьи поэты ввели в литературный язык новые словосочетания, которые не употреблялись за всю предшествующую двадцатитысячелетнюю историю, — например, «драгоценный живот».

Но это не значит, разумеется, что в обществе не возникало известных разногласий. Триста лет назад дурманные листья выращивались повсюду, но, чем больше люди ели их, тем ленивее становились. В конце концов некому даже стало сажать дурманные деревья. И тут вдруг случилось грандиозное наводнение (Большой Скорпион немного побледнел, когда говорил мне об этом, — оказывается, люди-кошки больше всего на свете боятся воды), которое унесло множество дурманных деревьев. Без чего-нибудь другого жители еще могли обойтись, но без дурманных листьев они не могли предаваться лени, поэтому всюду начался разбой. Судебных дел стало так много, что правительство издало еще один в высшей степени гуманный указ: не считать кражу дурманных листьев преступлением. Последние триста лет были периодом разбоя, но это совсем не плохо, так как разбой свидетельствует о свободе личности, а свобода всегда была высшим идеалом людей-кошек. (Примечание: слово «свобода» в кошачьем языке не совпадает по значению с аналогичным китайским словом. Люди-кошки называют свободой эгоизм, насилие, произвол… Поэтому разобщенными оказываются не только мужчины и женщины, но и все люди. Свободный человек не позволяет окружающим прикасаться к нему. Встретившись, люди-кошки выражают почтение друг другу не рукопожатием или поцелуем, а презрительным фырканьем.)

— Тогда почему же вы продолжаете сажать деревья? — спросил я. На правильном кошачьем языке эту фразу следовало произнести так: повернуть голову налево (означает «тогда»), ткнуть пальцем в собеседника («вы»), дважды сверкнуть белками глаз («почему») и дважды повторить слово «дерево» (в первом случае оно выступает в роли глагола). Слово «продолжаете» опускается за ненадобностью.

Большой Скорпион закрыл рот. Рот у людей-кошек постоянно открыт, и, когда его на время закрывают, это означает удовлетворение или глубокое раздумье. Он ответил, что сейчас дурманные деревья сажает лишь несколько десятков человек, исключительно сильные мира сего: политические деятели, военные чины и поэты, которые одновременно являются помещиками. Они не могут не сажать дурманных деревьев, так как иначе потеряют всю свою власть. Для политических деятелей дурманные листья — единственный способ увидеть императора, военные используют их как армейский провиант, а поэтам они дают возможность грезить среди бела дня. В общем, дурманные листья всемогущи, благодаря им можно всю жизнь бесчинствовать. Слово «бесчинствовать» в устах высокопоставленных людей-кошек самое изысканное выражение.

Охрана дурманных рощ — основная функция Большого Скорпиона и других помещиков. На свою армию они не могут положиться, потому что кошачьи солдаты, как приверженцы истинной свободы, могут только поедать дурманные листья и не понимают, что значит повиноваться приказу. Солдаты часто грабят собственных хозяев — с точки зрения людей-кошек, это вполне логично, во всяком случае, Большой Скорпион думал именно так. Кто же охраняет дурманные рощи? Иностранцы. Каждый помещик вынужден содержать несколько иностранных наемников. Страх перед иностранцами — одна из исконных особенностей кошачьей натуры. Любовь к свободе не позволяет кошачьим солдатам прожить хотя бы три дня без убийства, но война с иностранцами для них вещь совершенно невозможная. Большой Скорпион прибавил с удовлетворением, что «способность к взаимной резне день ото дня возрастает и методы убийства стали почти такими же утонченными, как законы стихосложения».

— Убийство стало своего рода искусством! — поддакнул я. В кошачьем языке не было слова «искусство», из моих долгих объяснений он ничего не понял, однако все-таки запомнил китайское слово.

В древности люди-кошки воевали с иностранцами, а иногда даже побеждали, но за последние пятьсот лет в результате взаимной резни совершенно забыли об этом, обратила все усилия на внутренние раздоры и потому стали очень бояться иностранцев Без иностранной поддержки их император не получил бы к своему столу ни одного дурманного листа.

Три года назад в Кошачье государство уже прилетал один воздушный корабль. Откуда — жители не знали, но запомнили, что на свете существуют большие птицы без перьев.

Когда прилетел наш корабль, люди-кошки поняли, что прибыли иностранцы, но были уверены, что я тоже марсианин: они не могли представить себе, что их планета не единственная под солнцем.

Большой Скорпион с другими помещиками тотчас побежал к месту, где опустился корабль, чтобы добыть иностранцев для охраны дурманных рощ. Многие иностранные охранники почему-то вернулись к себе на родину, и нужно было срочно вербовать новых.

Помещики условились передавать меня друг другу по очереди, так как в последнее время нанять иностранца было очень нелегко. Увидев, что физиономия у меня отнюдь не кошачья, они страшно перепугались, но затем распознали мою наивность и решили не приглашать меня на службу, а просто схватить. Как истые граждане Кошачьего государства, они были очень хитры и при необходимости способны на риск. Сейчас я понимаю, что, если бы я первым применил силу, они бы тотчас разбежались, но ни в коем, случае не оставили своих попыток. К тому же я не сумел бы найти никакой пищи. В общем я доволен, что тогда не выстрелил. Но с другой стороны, схватив меня, они утратили ко мне уважение, хотя продолжали трусить. Большой Скорпион и другие помещики сразу поняли, какую выгоду можно извлечь из моей наивности: не нужно договариваться со мной ни о каких условиях, достаточно давать немного еды. Вслед за этим изменилось и соотношение сил союзников: из общественной собственности я превратился в частную. Большой Скорпион был необычайно горд своим успехом, так как предательство входит в их понимание свободы.

Они посадили меня закованным в лодку, а сами, боясь воды, побежали к хижине по тропинке. Если бы на полпути лодка перевернулась, виною было бы, разумеется, лишь мое собственное невезение. Лодка должна была сама уткнуться в отмель, недалеко от которой стояла хижина.

Водворив меня в хижину, они разошлись по домам есть дурманные листья. Носить подобную драгоценность с собой чрезвычайно опасно, поэтому люди-кошки предпочитают есть их дома. Предпринятое путешествие и так уже было величайшей жертвой со стороны помещиков.

Роща Большого Скорпиона находилась ближе других от моей импровизированной тюрьмы, но он вернулся ко мне не сразу. После дурманных листьев необходимо немного поспать. Большой Скорпион думал, что его соперники придут не скоро, их появление было для него полной неожиданностью. «Хорошо, что это искусство помогло!» — произнес он, восхищенно указывая на мой пистолет. Теперь он всякий непонятный предмет называл «искусством».

Я спросил, из чего были сделаны кандалы. Он пожал плечами и сказал, что их привезли из-за границы.

— За границей есть много полезных вещей, но подражание нам не к лицу: ведь наше государство самое древнее! — Большой Скорпион на секунду удовлетворенно закрыл рот. — Впрочем, когда отправляешься в путь, наручниками и кандалами запастись не мешает!

Я не понял, подсмеивается он надо мной или говорит серьезно. Сейчас меня интересовало, где он провел эту ночь, потому что в лесу не было заметно других хижин. Видимо, не желая отвечать на вопрос, он попросил у меня какое-нибудь «искусство», чтобы показать императору. Я дал ему спичку, подумав, что в свободном, обществе каждый должен иметь какую-нибудь тайну, и спросил только, есть ли у него семья. Он кивнул головой.

— Вот соберем дурманные листья и поедем ко мне домой.

— А где твой дом?

— В столице. Там живет император и много иностранцев. Ты сможешь увидеть своих друзей.

— Я прилетел с Земли и никого на Марсе не знаю!

— Все равно ты иностранец, а они всегда между собой дружат.

Продолжать объяснения было бесполезно. Лучше дождаться, когда будет закончен сбор дурманных листьев, и поскорее отправиться в путь, чтобы собственными глазами взглянуть на Кошачий город.

Я считал, что никогда не смогу подружиться с Большим Скорпионом. Так считал я, а он, вероятно, искренне желал дружбы, но его искренность, как у всех людей-кошек, была весьма ограниченна. Он дружил только с теми, кого собирался использовать в своих интересах. В течение трех или четырех месяцев меня ни на минуту не оставляло желание разыскать хоть какие-то останки моего погибшего друга, но Большой Скорпион всячески мне препятствовал. С присущим ему эгоизмом он воображал, будто охрана его дурманных деревьев — единственная цель, ради которой я прилетел на Марс. О дружеском долге люди-кошки вообще, наверное, не имели понятия. Большой Скорпион все время твердил мне: «Ведь твой приятель умер, зачем, же смотреть на него?» Он скрывал от меня, в какой стороне упал корабль, и все время следил за мной. Я потихоньку искал дорогу, думая, что стоит пойти по берегу реки, как я найду обломки корабля, но каждый раз, когда я выходил из дурманной рощи, невесть откуда появлялся Большой Скорпион. Он никогда не пробовал принудить меня вернуться, а умел растрогать своими жалобами и причитаниями, будто слезливая вдова. Я понимал, что в душе он смеется надо мной, считает меня дураком, но ничего не мог с собой поделать. Я был почти готов уважать его. Конечно, я не полностью верил его жалобам и хотел убедиться во всем сам, однако он предусмотрел и это. В дурманной роще, кроме меня, жили еще какие-то существа, но едва я замечал их вдали и направлялся к ним, как они тут же исчезали — наверняка по приказу Большого Скорпиона.

Дурманные листья я решил больше не есть. Большой Скорпион отговаривал меня с исключительной мягкостью и искренностью!

— Их нельзя не есть. Без них горло пересохнет, а вода далеко. Нужно мыться, купаться — сколько хлопот! Мы уж на себе испытали: их невозможно не есть. Другая пища очень дорога, но дело не в цене. Главное, что она невкусная, а иногда даже ядовитая. Если не есть дурманных листьев, можно умереть!..

Тут он начал размазывать по лицу слезы, но я знал, что это его обычный трюк, и решил не поддаваться ни за что. Если я буду есть дурманные листья, то стану таким же, как люди-кошки, а этого Большой Скорпион и хочет! Хватит, я и без того слишком покладист. Я должен снова вернуться к нормальной жизни: есть, пить и мыться, как люди, — а не превращаться в недочеловека. Лучше уж прожить две недели, но разумно и полноценно, чем двадцать тысяч лет прозябать в дурмане. Все это я высказал Большому Скорпиону, он, конечно, ничего не понял и наверняка счел меня безмозглым идиотом. Но что бы там ни было, а я принял решение.

После трехдневных препирательств мне пришлось взяться за пистолет. Правда, я еще не забыл о чести и справедливости, положил пистолет на землю и сказал Большому Скорпиону:

— Если ты намерен заставлять меня есть дурманные листья, я тебя убью. Решай!

Большой Скорпион отскочил в сторону, даже не попытавшись схватить лежащий пистолет. Огнестрельное оружие в его лапах было бы не опаснее соломинки. Ему был нужен не пистолет, а я.

Наконец он предложил компромисс: каждое утро я должен съедать по одному дурманному листу.

— Один листочек, всего одну крохотную драгоценность, чтобы не отравиться воздухом!

Я убрал пистолет, и мы сели друг против друга. Он обещал давать мне еду, но считал, что с питьем будет трудно. Придется носить воду кувшином с реки. «Зачем каждый день так далеко бегать да еще таскать кувшин? Это неумно. Не лучше ли без всяких забот есть дурманные листья? Что за чудак, не понимает своего счастья!» — наверняка думал Большой Скорпион, однако вслух этого сказать не посмел, а лишь заявил, что должен ходить вместе со мной. Конечно, он боялся, как бы я не убежал. Но ведь я могу убежать и при нем, если захочу. Услышав это, он закрыл рот на целых десять минут, так что я даже испугался, как бы он не умер от страха.

— Тебе незачем ходить со мной, клянусь, что я не убегу! — утешил я его.

Он тихо покачал головой:

— Клятвы — это детская забава!

Рассерженный такой беспардонностью, я схватил Большого Скорпиона за шкирку, в первый раз применив силу. Он не ожидал этого: ведь он просто сказал, что думал. Пожертвовав несколькими волосками, а может быть, и клочком шкуры, он вырвался, отбежал на почтительное расстояние и объяснил мне, что прежде среди людей-кошек были распространены клятвы, однако за последние пятьсот лет их давали так часто, что теперь произносят только в шутку. Эта реформа является очевидным прогрессом. Доверие вещь неплохая, но с практической точки зрения не очень удобная. Дети любят давать клятвы именно потому, что их совсем не обязательно выполнять. Все это Большой Скорпион говорил печально, потирая общипанное место.

— Веришь ты мне или нет, а в мои дела не вмешивайся! — твердо сказал я. — Я обещаю не убегать и выполню свое обещание. Когда мне захочется уйти, я сам скажу тебе.

— Так ты не хочешь, чтобы мы ходили вместе? — с сомнением спросил Большой Скорпион.

Я не выдержал и махнул рукой:

— Ладно, ходи!

Ужин оказался довольно вкусным. Люди-кошки готовят отлично, жаль только, что в их кушанья попадает слишком много мух. Я сплел из травы крышку и велел повару накрывать ею еду. Кошачий повар нашел это странным, даже смешным, но, получив приказ Большого Скорпиона, не посмел со мной спорить.

Нечистоплотность люди-кошки возвели в одну из самых славных своих традиций, и я чувствовал некоторую неловкость из-за того, что каждый раз, когда крышки не было, приходилось жаловаться Большому Скорпиону, то есть оказывать давление. Но вскоре выяснилось, что я недостаточно его оказывал. В один прекрасный день мне вовсе не принесли еды, а на следующий день подали тарелку, покрытую вместо крышки толстым слоем мух. Я сообразил, что Большой Скорпион и его слуга стали презирать меня за слабость: они ждали рукоприкладства, которое является привилегией высокопоставленных людей-кошек. Что же делать? Пускать в ход руки мне не хотелось: я считал себя гуманистом. Но без этого нельзя было рассчитывать не только на еду, но и на безопасность. Ничего не поделаешь, пришлось и у повара выдрать клочок (говорю честно — самый маленький клочок) его шкуры. С тех пор крышка уже не лежала без дела. Я готов был плакать от досады: что творили веками с этими людьми, если они настолько потеряли представление о человеческом достоинстве?

Моим главным удовольствием, на Марсе было утреннее купание. Я вставал до рассвета и выходил на речную отмель неподалеку от дурманной рощи. Короткая прогулка освежала меня; я становился по щиколотку в воде и ждал восхода. Утренний пейзаж был удивительно спокоен и красив. На небе, еще не подернутом туманом, виднелись крупные звезды, кругом ни звука — только тихое журчание воды по песку. Солнце поднималось, и я входил в реку. Здесь было мелко, нужно было сделать по отмели шагов двести, чтобы вода дошла до груди. Я с наслаждением плавал — до тех пор, пока не начинал чувствовать голод. Тогда я выходил из воды и сушился на солнце. Рваные штаны, пистолет, спичечный коробок — все лежало на большом камне. Я стоял голый в этом огромном сером мире, без забот, без печалей, и чувствовал себя самым свободным человеком на свете. Но вот солнце начинало пригревать, над рекой поднимался туман, и мне становилось немного душно. Все-таки Большой Скорпион не лгал, говоря, что здесь можно отравиться воздухом. Пора было возвращаться и есть свой дурманный лист.

К сожалению, мои купания продолжались недолго — по вине того же Большого Скорпиона. Примерно через неделю, едва ступив на отмель, я увидел вдалеке снующие тени. Я не обратил на них внимания и продолжал любоваться восходом. Восток медленно розовел, рассеянные облака превращались в багровые цветы, звезды исчезали. Затем облака вытянулись цепочкой, став темно-оранжевыми, с серебристо-белыми краями — там, где они смыкались с серым небом и зеленоватой водой.

На оранжевом фоне выступили темные пятна, словно окаймленные золотыми нитями. Из них, неуверенно дрожа, выпрыгнул кроваво-красный, не очень круглый комок, превративший облака в сверкающую чешую. Река посветлела и залилась золотым блеском. Чешуя становилась все тоньше, а вскоре совсем исчезла, сменившись легкой розоватой пеленой. Солнце поднялось. Теперь уже все небо приобрело серебристо-серый оттенок, в некоторых местах даже голубой.

Я смотрел на это как зачарованный, а когда наконец повернулся, увидел на берегу, саженях в десяти, большую толпу людей-кошек. Сначала я удивился, но потом решил, что они занимаются каким-нибудь своим делом и не требуют моего внимания. Однако едва я зашел поглубже в воду, как толпа передвинулась к отмели. Когда я нырнул, на берегу поднялся пронзительный вой. Я несколько раз окунулся и вышел на отмель — вопящая толпа попятилась. Я понял, что людей-кошек привлекло сюда мое купание.

«Пусть себе смотрят, — подумал я. — Ведь они не на голого человека пришли поглазеть — они сами ходят нагишом, — их, видно, интересует, как я плаваю. Может, поплескаться еще немного, чтобы расширить их кругозор?» Но тут я увидел Большого Скорпиона, который стоял впереди всех, почти у самой реки. Видимо, желая показать, что мы с ним запанибрата, он скакнул еще ближе и сделал лапой знак, чтобы я прыгал в воду. Четырехмесячный опыт подсказал мне, что, если его послушаться, он совсем заважничает. Этого я уже не мог стерпеть: всю жизнь не любил, чтобы мной помыкали. Я вышел на отмель, взял с камня пистолет и прицелился.

Я еще никогда не видел, чтобы Большой Скорпион так смеялся. Чем больше я свирепел, тем сильнее он корчился от хохота, как будто смех у людей-кошек был главным средством избежать расправы. Я спросил, зачем он собрал толпу. Он не отвечал и по-прежнему заливался. Мне было противно связываться с ним, поэтому я ограничился предупреждением, что ему несдобровать, если он еще раз устроит что-либо подобное.

На следующее утро, еще не дойдя до отмели, я вновь увидел снующие тени; их было больше, чем вчера. Надо выкупаться, чтобы понять, в чем же все-таки дело, а с Большим Скорпионом рассчитаюсь потом! Я вошел в воду и, делая вид, будто моюсь, начал следить за толпой. Позади Большого Скорпиона стоял человек-кошка с большой охапкой листьев, которая доходила ему до самого подбородка. Это явно был слуга. По знаку хозяина он пошел вдоль толпы, и охапка листьев в его лапах стала постепенно уменьшаться. Ясно, что Большой Скорпион пользуется мною как приманкой чтобы торговать дурманными листьями, причем наверняка по повышенной цене!

Я люблю посмеяться, но тут мне было не до смеха. Люди-кошки очень боялись меня, иностранца, — значит, всю эту комедию затеял Большой Скорпион. Необходимо как следует проучить его, иначе я уже никогда не смогу наслаждаться утренним купанием. Конечно, если бы люди-кошки захотели поплавать вместе со мной, я не имел бы ничего против: река принадлежит не мне одному. Но когда один купается, а сотни глазеют да еще занимаются куплей-продажей — это омерзительно!

Я решил схватить одного из зевак, чтобы расспросить, как Большой Скорпион устроил свое надувательство. Поэтому я стал тихонько пятиться назад, собираясь незаметно выйти на берег и дать стометровку.

Но едва я побежал, как раздался дикий визг, будто резали тысячу свиней. Землетрясение не произвело бы большей паники, чем моя стометровка. Люди-кошки мчались сломя голову, толкая друг друга, падая, снова вскакивая. Берег в одно мгновение опустел, лишь кое-где валялись раненые, которые уже не могли бежать. Я поднял одного из них: глаза закрыты, дыхания нет! Во мне шевельнулось раскаяние, но главным по-прежнему оставалось желание разоблачить Большого Скорпиона. Не долго думая, схватил другого человека-кошку — живого, но со сломанной ногой. Впоследствии я не раз корил себя за то, что допрашивал раненого: ясно видел эту сломанную ногу, а все-таки схватил. Если прощать себе все, что делаешь «не думая», то люди никогда не будут людьми.

Заставить полумертвого от страха человека-кошку говорить, да еще говорить с иностранцем, — самое трудное дело на свете. Я понял наконец, что этак совсем его доконаю, и оставил свои попытки. Двое пострадавших по-прежнему лежали на земле, а остальные быстро ползли в сторону. Я не стал догонять их.

Вот и нарвался на крупную неприятность! Неизвестно еще, каковы кошачьи законы! Правда, я убил этих несчастных не собственными руками, но, откровенно говоря, тут не оправдаешься. Впрочем, пусть эту кашу расхлебывает Большой Скорпион, а я воспользуюсь случаем, чтобы поискать останки моего друга. Когда начнутся неприятности, Большой Скорпион сразу побежит за мной, тут-то я его и прижму. Если он не согласится помочь, я к нему не вернусь. Шантаж? Но с таким лживым и низким существом нельзя обращаться иначе!

Спрятав пистолет, я с поникшей головой побрел вдоль реки. Солнце палило немилосердно, и я чувствовал, будто мне чего-то на хватает. Проклятые дурманные листья! Без них действительно невозможно выдерживать это палящее солнце и ядовитый туман, поднимающийся над водой.

Кошачьих святых я не знал; чтобы скрыть собственную беспомощность, мне оставалось проклинать только людей-кошек. Я подумал, что дурманные листья легче всего подобрать на поле «боя». Конечно, я мог бы сходить в рощу и отломить целую ветку, но мне было лень тащиться в такую даль. Поэтому я вернулся на берег, собрал брошенные там остатки листьев, пожевал немного и снова отправился вдоль реки.

Вскоре передо мной показались серые холмы. Я помнил, что корабль упал недалеко от них, хотя и не знал, в какой стороне. Жара стояла невыносимая. Два новых листа не принесли мне облегчения. Кругом ни деревца, отдохнуть негде — я решил идти до тех пор, пока не найду корабль.

Вдруг сзади послышались крики. Я различил голос Большого Скорпиона, но продолжал идти не оборачиваясь. Вскоре он догнал меня — бегал он очень быстро. Я хотел схватить его за шкирку и вытряхнуть из него душу, да слишком уж у него был жалкий вид: морда вспухла, на голове и туловище ссадины, шерсть слиплась, точно у водяной крысы. Я вспомнил, что люди-кошки, панически боясь иностранцев, очень любят подраться между собой. Кто его избил, мне было все равно, но испуганный и израненный Большой Скорпион невольно вызывал сочувствие. Он похватал разинутым ртом воздух и наконец выдавил:

— Скорее, дурманную рощу грабят!

Я рассмеялся, моего сочувствия как не бывало. Если бы Большой Скорпион просил защитить его жизнь, я, как настоящий китаец, тотчас откликнулся бы. Но кто станет защищать добро собственника? Грабят так грабят, я тут ни при чем.

— Скорее, дурманную рощу грабят! — повторил Большой Скорпион, отчаянно тараща глаза, как будто дурманная роща ценнее всего на свете.

— Расскажи мне сначала, зачем, ты устроил утреннюю комедию, тогда я, пожалуй, вернусь! — сказал я.

Большой Скорпион задергал шеей от ярости и с трудом выдохнул:

— Дурманную рощу грабят!

Он задушил бы меня, если б мог. Но я тоже стоял на своем и решил не трогаться с места до тех пор, пока он не скажет правды.

В конце концов мы пошли на сделку: я сейчас же отправляюсь за ним, а он объяснит все по дороге.

На этот раз Большой Скорпион не солгал. Оказалось, что глазевшие на меня люди-кошки были представителями высшего общества, которых он пригласил из города. Богачи никогда не встают так рано, но мое купание было слишком редким, событием; кроме того, Большой Скорпион обязался поставить им лучшие дурманные листья. Каждый посетитель платил ему за зрелище десять «национальных престижей» (основная денежная единица в Кошачьем государстве), а дурманные листья — два прекрасных, сочных листа — давались каждому бесплатно.

«Ну и тип! Выставляет меня напоказ как свою собственность!» — подумал я, но Большой Скорпион, не дожидаясь, пока я выскажу свое возмущение, уже принялся мягко оправдываться:

— Видишь ли, национальный престиж есть национальный престиж. Когда чужой национальный престиж забираешь в свои руки, это считается очень благородным поступком! Хоть я и не посоветовался с тобой, — Большой Скорпион шел очень быстро, но это не мешало ему изъясняться все мягче и изысканнее, — я знал, что ты не будешь против такого высоконравственного шага. Ты, как всегда, купаешься, я получаю горсточку национальных престижей, они расширяют свой кругозор — и никто не остается в убытке. Это очень выгодное дело!

— А кто будет отвечать за умерших?

— Это пустяки, — пыхтя, отвечал Большой Скорпион. — Когда я кого-нибудь убиваю, мне достаточно выложить несколько дурманных листьев. Законы — только знаки, вырезанные на камне, а листья — это все. Никто не станет интересоваться, убили кого-нибудь или нет. С тебя так вообще ни одного дурманного листа не возьмут, потому что наши законы на иностранцев не распространяются. Жаль, что я сам не иностранец. Если ты убьешь кого-нибудь здесь, в деревне, брось его где попало, чтобы белохвостые коршуны могли полакомиться, а если в городе, то зайди в суд и сообщи. Судья тебя очень вежливо поблагодарит.

Большой Скорпион завидовал мне до слез. Я тоже чуть не плакал, но совсем от другого: «Бедные люди-кошки! Что это за жизнь? Где справедливость?»

— Ведь те двое убитых были богатыми людьми. Разве их родственники не захотят отомстить?

— Конечно, захотят. Это они напали на мою рощу. Они давно уже послали шпионов, чтобы следить за каждым твоим шагом. Как только ты отошел от рощи, они сразу и налетели. Идем скорей!

— Неужели человек ценится меньше дурманного листа?

— Мертвые есть мертвые, а живым нужно есть дурманные листья. Идем!

То ли я заразился эгоизмом от людей-кошек, то ли меня надоумила последняя фраза, брошенная Большим Скорпионом, но я вдруг сообразил, что должен потребовать у него национальных престижей. Если в один прекрасный день я покину его — а мы с Большим Скорпионом, наверное, никогда не станем друзьями, — то чем мне кормиться? Я имею право получить долю из денег, заработанных с моей помощью. В других условиях я никогда бы до этого не додумался, но здесь необходимо предусматривать все. Мертвые есть мертвые, а живым нужно есть дурманные листья. Разумно.

Невдалеке от рощи я остановился и спросил:

— А сколько ты заработал за эти дни?

Большой Скорпион оторопел и вытаращил глаза:

— Всего пятьдесят национальных престижей, да и то два из них оказались фальшивыми. Идем скорее!

Я решительно повернулся и пошел назад. Он догнал меня:

— Сто! Сто!

Поскольку я продолжал идти, он довел цифру до тысячи. Я знал, что самих зевак была почти тысяча, но не хотел торговаться с ним:

— Ладно, дашь мне пятьсот, а иначе прощай.

Большой Скорпион понимал, что каждая минута промедления стоит ему дурманных листьев, и со слезами согласился.

— А если ты еще когда-нибудь тайком будешь зарабатывать на мне, я сожгу твою рощу! — добавил я, похлопав по спичечному коробку.

Он снова поддакнул.

В роще уже никого не оказалось: наверное, грабители выставили дозорного, который сообщил о моем приближении. Два или три десятка деревьев на опушке стояли почти голыми. Большой Скорпион вскрикнул и упал без чувств.

Дурманная роща выглядела очень красиво. Листья были уже больше ладони: толстые, темно-зеленые, с золотисто-красными прожилками. На самых сочных листах появились разноцветные пятнышки, из-за чего роща стала напоминать огромный пестрый цветник. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь серый воздух, падали на листья, и они вырисовывались еще более ярко и рельефно. Это зрелище не ослепляло, а радовало глаз, точно старинная картина, на которой краски почти не поблекли, но с годами утратили излишнюю резкость.

Возле рощи с утра до вечера стояло множество зрителей. Впрочем, зрителями их нельзя назвать, потому что глаза у них были блаженно закрыты. Носы втягивали волшебный аромат, а из разинутых ртов чуть ли не на метр свисала слюна. Когда начинал дуть ветер, все продолжали стоять неподвижно — вытягивались и поворачивались только их шеи, напоминающие рожки улиток. Какой-нибудь созревший лист падал. «Нюхатели» не видели и не слышали его мягкого падения, но, казалось, чуяли звук носом: мгновенно открывали глаза, шевелили губами, однако Большой Скорпион всегда опережал жаждущих. Он подкатывался, точно клубок шерсти, и подбирал свою драгоценность. Вокруг раздавались тяжелые вздохи отчаяния.

Для охраны рощи Большой Скорпион нанял пятьсот солдат, но эти солдаты квартировали больше чем в километре отсюда, потому что, будь они поближе, они первыми бы начали грабить рощу. Не приглашать их нельзя, так как охрана дурманных листьев была самым важным делом в Кошачьем государстве. Все понимали, что солдаты ничего не могут защитить, но отказаться от них значило оскорбить генералов, а Большой Скорпион уважал благонамеренность и не хотел, чтобы его в чем-нибудь обвинили. Просто во избежание соблазна он ставил свое войско подальше. Когда ветер дул слишком сильно и притом в сторону солдат, хозяин приказывал им отойти еще на полкилометра. Они бы ни за что не послушались его приказов и восстали, если бы рядом не было меня. Недаром в Кошачьем государстве существует поговорка: «Иностранец чихнет — сто солдат упадет».

Войском Большого Скорпиона командовали двадцать генералов. Эти генералы были мудрыми, справедливыми, верными и надежными, но, поддавшись настроению, вполне могли связать хозяина и тоже кинуться грабить рощу. Только благодаря моему присутствию они не поддавались настроению, а оставались верными и надежными.

Забот у Большого Скорпиона было хоть отбавляй: шпионить за генералами, следить за направлением ветра, отгонять солдат, присматривать за зеваками. Когда он пришел в себя после налета на его рощу, ему пришлось одним духом съесть тридцать валявшихся листьев, иначе бы они пропали. Говорят, что после сорока листьев можно три дня не спать, но зато на четвертый день отправишься к праотцам. Такая уж это штука, дурманные листья: если ешь в меру, чувствуешь себя приятно, но ничего не хочется делать; если много съешь — своротишь горы, а потом помрешь. Большой Скорпион был очень труслив, знал, что объедаться листьями нельзя, однако сдержать себя не мог. Бедный Большой Скорпион!

Он урезал мне ужин, потому что при маленьких порциях можно всю ночь бодрствовать. Ведь я фактически один охраняю его рощу — значит, меня нужно морить голодом. Чем выше заслуги человека, тем больше он должен страдать — такова кошачья логика. Но я не стерпел и разбил свою миску. На следующий день меня снова ждал нормальный ужин. Теперь я знал, как поступать с людьми-кошками, хотя и испытывал угрызения совести.

Целые дни дул ветер. До этого я не видел на Марсе такой погоды — слабый ветерок поднимался, но никак не на целый день. Дурманные листья едва начинали розоветь, а сейчас они дрожали на ветру и переливались всеми цветами радуги. Ночью Большой Скорпион с генералами воздвигали в середине рощи какой-то деревянный каркас: это оказалась сторожевая вышка для меня. Они объяснили, что ветер называется дурманным и сулит перемену погоды. В Кошачьем государстве всего два сезона. Первая половина года — спокойный сезон, а вторая — бурный, с ветром и дождем.

Утром до меня сквозь сон донеслись странные звуки. Я вылез из своей хижины и увидел Большого Скорпиона, стоящего перед генеральским строем. За ухом у него красовалось перо из хвоста коршуна, в лапах — длинная палка. Генералы держали нечто вроде музыкальных инструментов. Завидев меня, Большой Скорпион ткнул палкой в землю, и генералы разом вскинули свои инструменты. Когда он ткнул палкой в небо, грянула музыка. Один генерал дул, другой бил — словом, все двадцать инструментов стали издавать разные звуки: высокие, низкие, но в равной степени дисгармоничные и противные. Глаза у музыкантов вылезли на лоб, тела раскачивались, рты хватали воздух, однако отставать никто не желал. Двое, почти задохнувшись, упали на землю и все-таки продолжали дуть, потому что в Кошачьем государстве ценится только долгая и шумная музыка.

Те, кто держал ударные инструменты, колотили своими дубинками без всякого ритма и, конечно, без передышки. Чем сильнее стучали ударные, тем отчаяннее визжали духовые инструменты, как будто умереть под такую музыку — самое приятное на свете. Три часа продолжался этот концерт. Наконец Большой Скорпион взмахнул свой палкой, музыка смолкла, и запыхавшиеся генералы присели на корточки.

Вытащив из-за уха перо, Большой Скорпион почтительно подошел ко мне:

— Пора! Прошу тебя подняться на священный алтарь и от лица богов наблюдать за сбором дурманного листа.

Сначала я ничего не понял, так как совершенно ошалел и оглох от их музыки. Потом меня начал разбирать смех, но я все же последовал за Большим Скорпионом. Он воткнул в мои волосы перо, забрался на сторожевую вышку и стал молиться. Снова грянула музыка. Наконец он слез и пригласил меня наверх. Вспомнив детство, я ловко вскарабкался по деревянным перекладинам. Большой Скорпион взмахнул палкой, генералы разбежались и встали в почтительном отдалении. По приказу Большого Скорпиона к ним подбежало множество солдат, тоже с палками. Большой Скорпион показал им на вышку, и солдаты подняли палки, как бы отдавая мне честь. Теперь я окончательно убедился, что играю роль посланца богов, которые, без сомнения, просто обожают Большого Скорпиона. А он тем временем объяснял солдатам, что, если во время сбора урожая они спрячут или съедят хоть один лист, представитель богов поразит их ручным громом. Ручной гром вылетит вон из того «искусства». Генералы назначаются надсмотрщиками; заметив кражу, они заиграют на своих инструментах, и Большой Скорпион попросит меня извергнуть ручной гром.

Солдатам было приказано разбиться по двое: один забирался на дерево и срывал листья, другой их складывал. У ближайших ко мне деревьев никого не оказалось, так как Большой Скорпион предупредил солдат, что они могут окаменеть от одного дыхания посланца богов. Словно загипнотизированные, солдаты принялись за работу, а Большой Скорпион бегал между ними, как уток в ткацком станке, — наверное, опять съел штук тридцать отменных листьев. Его палка была все время нацелена на головы солдат. Говорят, что во время сбора дурманного листа помещик должен убить по крайней мере одного солдата и закопать его под деревом — чтобы обеспечить себе на следующий год богатый урожай. Но если в роли стража у помещика не настоящий иностранец, солдаты могут сами убить хозяина, ободрать все листья, а из сучьев наделать оружия, то есть палок. Войско, оснащенное палками из дурманного дерева, считается в Кошачьем государстве самым грозным.

Я сидел на сторожевой вышке, как попугай на жердочке, и потешался сам над собой. Но мне все же не хотелось нарушать кошачьих обычаев. Я должен хорошенько узнать местных жителей, а для этого надо участвовать во всех их делах, как бы они ни были смешны. К счастью, дул ветерок, и жара казалась не такой мучительной. Чтобы не получить солнечного удара, я велел Большому Скорпиону принести мне травяную крышку, которой я закрывал еду, и водрузил ее на голову вместо шляпы.

От других людей-кошек солдаты отличались только перьями за ухом да палками. Эти предметы, конечно, давали им преимущество, но сейчас, загипнотизированные Большим Скорпионом, они, пожалуй, страдали сильнее своих соплеменников. Они вгрызались в рощу, точно шелкопряды после спячки, и вскоре я уже видел стволы, которые раньше были плотно закрыты листвой. Еще через некоторое время солдаты добрались до макушек и даже принялись за сравнительно близкие ко мне деревья. Но на этих деревьях они рвали листья только одной лапой, а другой заслоняли глаза, боясь, что я могу их ослепить.

«Оказывается, люди-кошки совсем не бестолковы, — подумал я. — Если бы у них был хороший руководитель, способный покончить с дурманом, они сумели бы сделать многое. Может быть, мне заняться этим? Прогнать Большого Скорпиона, стать для них и помещиком, и генералом… Нет, пустые мечты! Я ничего не решусь предпринять, потому что не знаю их как следует».

В этот момент я вдруг увидел (деревья вокруг меня оголились, и я отчетливо мог видеть все, что происходило внизу), как Большой Скорпион занес свою палку над головой одного солдата.

Я знал, что не успею задержать эту палку, даже если спрыгну с высоты двух саженей и не сломаю ногу при прыжке, но мне очень хотелось наказать Большого Скорпиона. Я прыгнул, тотчас поднялся, подбежал, однако солдат уже лежал на земле, а Большой Скорпион приказывал закопать его.

Человек, не понимающий психологии ближних, часто вредит им — при самых благих намерениях. Когда я спрыгнул, солдаты решили, что сейчас грянет ручной гром, и почти все попадали с деревьев. Многие, наверное, разбились, потому что вокруг стоял сплошной стон. Но я тогда не обратил на них внимания, а схватил Большого Скорпиона. Он воспринял мой прыжок иначе, решив, что я хочу помочь ему, что я вообще стал его верным клевретом — ведь все это утро я был так послушен. Когда я его схватил, он очень удивился: он не чувствовал за собой никакой вины.

— Почему ты убил солдата? — крикнул я.

— Он отгрыз стебель от листа…

— И за это ты мог?..

Тут я вспомнил, что нахожусь среди людей-кошек, которых бесполезно урезонивать. Я сделал знак солдатам:

— Связать его!

Они смотрели на меня и, казалось, ничего не понимали.

— Связать Большого Скорпиона! — пояснил я, но никто не двинулся с места. Сердце мое похолодело. Если я действительно встану во главе этих солдат, мне, наверное, никогда не найти с ними общего языка. Они не смеют помочь мне не потому, что любят Большого Скорпиона, а потому, что не понимают моей правоты. Им даже в голову не приходит, что можно мстить за товарища. Это поставило меня в тупик: если я отпущу Большого Скорпиона, он наверняка станет презирать меня. Но и убивать его не стоило — он еще может пригодиться мне на Марсе, по крайней мере здесь, в Кошачьей стране. При всех своих дурных качествах он для меня полезнее, чем эти жалкие вояки.

Я притворился, будто немного остыл, и спросил Большого Скорпиона:

— Признаешь свою вину? Или хочешь, чтобы я отдал твою рощу на разграбление?

Услышав о разграблении, солдаты оживились, протянули лапы к листьям, но я дал Большому Скорпиону два пинка, и все снова замерли.

Глаза Большого Скорпиона превратились в крохотные щелки. Я чувствовал, что он ненавидит меня: ведь его наказал перед солдатами сам посланец богов, да еще за какой-то пустяк. Однако ссориться со мной он не посмел.

Я спросил его, сколько он платит сборщикам дурманных листьев. Когда он ответил, что по два листа, солдаты снова навострили уши, видимо ожидая прибавки жалованья. Я потребовал, чтобы Большой Скорпион хорошенько накормил их после работы, и уши разочарованно опустились.

Мне не было дела до их печальных вздохов: меня больше интересовала семья убитого солдата, которой я велел выплатить сто национальных престижей. Большой Скорпион согласился, но, когда я начал спрашивать, где живет семья погибшего, никто не издал ни звука. У людей-кошек не было привычки утруждать свой язык ради других. Я понял это лишь спустя несколько месяцев, а Большой Скорпион благодаря моему неведению сэкономил национальные престижи.

После окончания сбора листьев ветер усилился, в воздухе заметно похолодало, по небу поплыли черные тучи, но без дождя. Это было самое начало «бурного сезона», когда помещики обычно везли дурманные листья в город. Хотя Большой Скорпион был очень недоволен мной, ему пришлось напустить на себя добрейший вид, потому что отправиться в путь без меня было равносильно самоубийству.

Высушенные листья сложили в тюки. Каждый тюк тащили по очереди двое солдат, причем на головах. Впереди несли Большого Скорпиона: четверо солдат подпирали головами его тело, двое солдат повыше — ноги, а один солдат — шею. Этот способ передвижения был самым почетным в Кошачьем государстве, хотя и не очень удобным. По обеим сторонам от носильщиков шли двадцать генералов с музыкальными инструментами. Если солдаты не соблюдали дисциплину — например, запускали когти в тюки, чтобы нюхнуть дурману, — то генералы изысканнейшими звуками докладывали об этом Большому Скорпиону. Все вещи в Кошачьем государстве должны были приносить прямую пользу, искусство тоже: музыканты обычно служили шпиками.

Мое место, как наиболее ответственное, находилось в середине колонны. Большой Скорпион приготовил для меня семерых носильщиков, но я отказался от этого благодеяния и решил идти пешком. Он никак не хотел соглашаться: приводил цитаты из классиков, говорил, что императора носит двадцать один человек, князя — пятнадцать, аристократа — семь, что это древний обычай, который нельзя, непозволительно нарушать. «Аристократ, ходящий по земле, позорит своих предков!» — восклицал он.

Я уверил его, что мои предки не будут опозорены, если меня не понесут на головах. Тогда он чуть не заплакал и продекламировал двустишие:

— Пошел ты со своими аристократами! — оборвал я его, не вспомнив подходящей стихотворной цитаты.

Большой Скорпион вздохнул, должно быть, выругался про себя, но открыто бранить меня не посмел.

Построение колонны заняло больше двух часов. Большой Скорпион то укладывался на головы носильщиков, то опять вскакивал, и так до семи раз, потому что кошачьи солдаты никак не могли стоять спокойно. Теперь они знали, что я не всегда помогаю Большому Скорпиону; он не решался пустить в ход дубинку, а ругань без побоев на них не действовала. Отчаявшись построить их в прямую линию, Большой Скорпион сдался и велел выступать.

Но едва мы пошли, как в небе показалось несколько белохвостых коршунов. Большой Скорпион испугался дурного предзнаменования, снова соскочил на землю и отложил выступление до завтра. Вконец обозленный, я вытащил пистолет:

— Или пойдешь сейчас, или не пойдешь вовсе!

Физиономия Большого Скорпиона позеленела. Он пошамкал ртом, однако не смог выдавить ни слова. Он понимал, что спорить со мной бесполезно, и в то же время знал, как опасно не верить приметам. Понадобилось минут пятнадцать, прежде чем он, весь дрожа, вскарабкался на кошачьи головы. Мы наконец двинулись. То ли от испуга, то ли из-за шкодливых носильщиков он частенько падал на землю, но мигом взбирался обратно — Большой Скорпион свято хранил славу предков.

Всюду, где только можно было что-либо написать — на древесной коре, на камнях, на ветхих стенах, — всюду огромными белыми знаками были написаны приветствия и лозунги: «Приветствуем Большого Скорпиона!», «Большой Скорпион отдает все силы производству государственной пищи», «Солдаты Большого Скорпиона высоко несут дубинки справедливости», «Только благодаря Большому Скорпиону выдался богатый урожай»… Эти надписи были начертаны специальным гонцом для услаждения Большого Скорпиона в пути; он же сам и послал гонца.

Проходя небольшие селения, мы видели деревенских людей-кошек, которые сидели, прислонившись спиной к своим лачугам и зажмурив глаза. Меня очень удивило, что они даже не смотрят на нас. Если они боятся солдат, то почему не спрячутся, а если не боятся, то почему сидят с закрытыми глазами? И тут я разглядел, что на головах сидящих тоже видны мазки белой краски, из которых складываются лозунги вроде «Приветствуем Большого Скорпиона!». Хотя деревенские по-прежнему не открывали глаз, Большой Скорпион милостиво кивал им, благодаря за радушие.

Эти деревни находились под его покровительством, и ободранный, грязный, изможденный вид жителей без слов говорил о том, как нежно пекся о них покровитель. Я еще сильнее возненавидел Большого Скорпиона.

Один я мог бы дойти до Кошачьего города самое большее за полдня, но поход с кошачьими солдатами требовал серьезного навыка и терпения. Вообще-то люди-кошки умеют двигаться быстро, однако, став солдатами, они теряют эту способность, потому что на фронте быстрое передвижение слишком опасно. Вернее сказать, они теряют эту способность, когда нужно идти вперед, а когда необходимо отступать, снова обретают ее. Такая необходимость появляется при каждой встрече с врагом.

Было уже больше часа дня. И хотя по небу плыли тучки, солнце припекало весьма основательно. Солдаты тащились с широко раскрытыми ртами, их шерсть слиплась от пота — я еще не видывал такой внушительной армии. Вдалеке показалась чья-то дурманная роща, и Большой Скорпион приказал идти прямо через нее. Я решил, что он жалеет солдат, хочет, чтобы они отдохнули в тени. Но когда мы добрались до этой рощи, он спросил меня, нельзя ли ее разграбить. «Листья — пустяки. Главное — обогатить армию боевым опытом!» — пояснил он.

Ничего не ответив, я взглянул на своих спутников. Они уже закрыли рты и выглядели почти бодрыми. «В конце концов, грабеж — это основное занятие кошачьих солдат, — подумал я. — Они ненавидят меня так же, как Большой Скорпион, и, если все время грозить им пистолетом, они рано или поздно убьют меня. Кто оценит мое благородство?» Я чувствовал, что уже начинаю заражаться кошачьей психологией: моя храбрость все чаще уступала место приспособленчеству. Но когда я согласился, Большой Скорпион не замедлил попросить меня возглавить операцию. На этот раз мой ответ был твердым: грабьте сами, а меня не впутывайте.

Солдаты уже давно почуяли запах добычи. Не дожидаясь приказа, они бросили тюки на землю и с палками в лапах ринулись вперед. Большого Скорпиона я тоже еще не видел таким смелым — глаза его бесстрашно округлились, шерсть встала торчком, палка взметнулась в воздух. Правда, в саму рощу воители не побежали, а как безумные стали носиться вокруг. Я понял, что они выманивают из рощи охранников. Увидев, что там нет никакого движения, Большой Скорпион засмеялся, солдаты тоже, и вся армия бросилась на дурманные деревья.

Внезапно из рощи донесся крик. Большой Скорпион заморгал своими уже не круглыми глазами, солдаты бросили палки, попятились и, обхватив голову лапами; завыли:

— Там иностранец! Иностранец!

Хозяин, казалось, не поверил, но его возражение прозвучало без особой убежденности:

— Иностранец? Я точно знаю, что там нет иностранца…

Пока он бормотал, из лесу вышло множество кошачьих солдат и два высоких беловолосых существа, вооруженных блестящими палками. «Это наверняка иностранцы, — подумал я. — Ведь они химическим путем делают что-то вроде железа… Как мне быть, если Большой Скорпион попросит меня драться с ними?! Я даже не знаю, что это за блестящие палки». Хотя я и не затевал грабежа, я все-таки чувствовал себя сторонником Большого Скорпиона: его поражение уронило бы и мой авторитет.

— Скорее задержи их! — шепнул мне Большой Скорпион.

Отбросив размышления, я вынул пистолет и двинулся вперед.

К моему удивлению, беловолосые существа (они тоже были похожи на кошек) остановились. Большой Скорпион подбежал ко мне, из чего я понял, что особой опасности нет.

— Начинай переговоры! — зашептал он, прячась за мою спину.

Я слегка оторопел. Почему он больше не толкает меня в драку? О чем разговаривать с этими белыми существами? Человек всегда теряется, когда от него требуют меньше, чем он собирался дать. А один из моих соперников промолвил, обращаясь к Большому Скорпиону:

— Штрафуем тебя на шесть тюков дурманного листа, каждому по два.

Я оглянулся. Белых людей-кошек было только двое. Почему же он насчитал шесть тюков?

— Говори с ними! — торопливо шептал Большой Скорпион.

По-прежнему не зная, что говорить, я машинально повторил:

— Штрафуем тебя на шесть тюков…

Белые существа улыбнулись и с довольным видом кивнули головами. Большой Скорпион облегченно вздохнул, а я по-прежнему не мог ничего понять. Только когда тюки принесли и белые люди-кошки предложили мне выбирать первому, я сообразил, что они включили в свою компанию меня. Оставалось лишь ответить такой же вежливостью и отдать им лучшие тюки. Иностранцы поклонились:

— Мы тоже скоро закончим сбор листьев, еще увидимся с вами в городе.

— Еще увидимся… — повторил я, чувствуя, что вновь столкнулся с каким-то странным обычаем. Белые существа приказали своим солдатам забрать тюки и скрылись в роще.

Прибыв в Кошачий город и поговорив с другими иностранцами, я наконец разобрался в этом приключении. Поскольку люди-кошки не могут победить иностранцев, у них остается только одна надежда: что чужеземцы сами перебьют друг друга. Для укрепления своей мощи нужна энергия, а кошки не любят ее расходовать. Они предпочитают молить богов о том, чтобы иностранцы ввязались в междоусобицу, которая тотчас позволит им, кошкам, стать сильными, вернее, увидеть другие страны такими же слабыми, как Кошачье государство. Иностранцы раскусили этот замысел. Они часто конфликтовали с Кошачьим государством, но никогда не доводили дело до конфликтов между остальными государствами. Они прекрасно понимали, что даже победа может обернуться для них поражением, если они будут разобщены. И наоборот: объединившись, они смогут получить от людей-кошек немалую выгоду. Так строилась не только международная политика, но и жизнь всех иностранцев в Кошачьем государстве. Их основной профессией здесь была охрана дурманных рощ. Однако охранять они условились лишь от местных жителей, а не друг от друга. Преступивший это правило наказывался, благодаря чему люди-кошки ценили иностранцев все больше.

Для приезжих такая система была совсем недурна. А для туземцев? Я невольно обиделся за жителей Кошачьего города, но затем подумал: «Они сами виноваты, что терпят это, не стараются стать сильными и давят своих соплеменников с помощью иностранцев. Уважать можно только достойных людей, а люди-кошки утратили и честь и совесть — неудивительно, что иностранцы с ними не церемонятся».

После разговоров на эту тему я долго пребывал в дурном настроении.

Но вернусь к Большому Скорпиону: уплата контрибуции ничуть не огорчила его, он даже чувствовал себя победителем, с важным видом взгромоздился на кошачьи головы и сказал, что если я не нуждаюсь в таком количестве дурманных листьев (они ведь мне не очень нравятся), то он готов выкупить их за тридцать национальных престижей. Я знал, что два тюка стоят по меньшей мере триста престижей, но не стал торговаться с ним и вообще не ответил на его предложение.

Солнце уже клонилось к западу, когда впереди показался Кошачий город.

Едва я увидел его, как почему-то решил, что эта цивилизация скоро должна погибнуть. Я еще не был знатоком кошачьей цивилизации; та ее часть, с которой я столкнулся в деревне, лишь пробудила мое любопытство, желание выяснить подлинную суть. Не верилось, что здешняя культура сводится к одним ужасам. Конечно, цивилизации иногда погибают, наша земная история тоже писана не розовой водичкой, но если мы способны плакать даже над описаниями истории, то еще горше наблюдать гибнущую цивилизацию собственными глазами.

У человека перед смертью может быть цветущий вид; обреченный на гибель город порой бывает шумным, оживленным — и все-таки он умирает, медленно и неотвратимо. Можно еще спасти отдельного человека, но не город. Кажется, будто разящий перст судьбы занесен и над дурными, и над хорошими его обитателями. Хороших обитателей немного, они торопят свою гибель или пишут завещания, но их крики, и печальные и веселые, так же бессмысленны, как треск цикад, пытающихся заглушить вой осеннего ветра.

Этот разящий перст я увидел над жителями Кошачьего города — по моему необъяснимому предчувствию, от них скоро останется лишь прах и пепел.

Кошачий город выглядел очень оживленным. Его планировка показалась мне наипростейшей, как у военного лагеря. Никаких улиц и переулков, только дома и пустыри — точнее, один большой пустырь, на котором стоит множество бесцветных домов… Все пространство между домами заполнено народом, неизвестно чем занимающимся. Никто не ходит по прямой, каждый обязательно мешает другому. К счастью, пустыри весьма обширны, поэтому прохожие все-таки сливаются в потоки, которые ударяются в дома, словно в дамбы. Я еще не знал, есть ли у этих домов номера. Если есть, то из пятого дома в десятый нужно пробираться километра два. Сначала тебя швырнут налево, потом направо, затем понесут вперед, отбросят назад и так далее. За время этого путешествия можешь случайно попасть к цели, а можешь даже домой не вернуться.

Когда-то здесь наверняка были улицы, но узкие и, главное, опасные, потому что люди-кошки считают позорным уступать кому-либо дорогу. Ходьба по определенной стороне тем более претила их свободному духу. Единственным выходом было ликвидировать улицы. Правда, от толкотни это не спасало, но по крайней мере сберегало немало жизней (как видите, иногда люди-кошки поступают весьма гуманно). Пронестись без отдыха километров шесть, а потом вернуться — не так уж опасно, хотя и утомительно. Впрочем, не всегда утомительно: многие едут на согражданах, как на бесплатном поезде. Я решил обязательно проверить свои догадки и найти следы бывших улиц.

В самой давке не было ничего особенного. Интереснее другое: что людской поток то поднимался, то опускался. Увидев на дороге камешек, прохожие присаживались на корточки, а затем и вовсе садились, чтобы насладиться невиданным зрелищем. Новые прохожие тоже присаживались на корточки, задние напирали — и получался настоящий водоворот. Самым последним приходилось карабкаться на чужие головы. Сидящие, забыв про камешек, начинали рассматривать зевак, которые торчали наверху, но тут где-нибудь в стороне узнавали друг друга двое знакомых. Водоворот тотчас перемещался. Каждый считал своим долгом помочь знакомым разговаривать, что неизбежно приводило к драке. Возникало два новых водоворота, а знакомые сидели на земле и играли в шахматы. Наконец оба водоворота опять сливались в один, на этот раз вокруг шахмат.

Между людскими потоками, очевидно, бывают своеобразные отмели — толпа расступается, подобно Красному морю, когда его переходили израильтяне. Иначе я не мог себе представить, как Большой Скорпион с отрядом доберется до своего дома, находившегося в центре Кошачьего города. Завидев людское море, я думал, что мы обойдем его, но Большой Скорпион вторгся в самую гущу голов. Грянула музыка, которую я сначала принял за приказ расступиться, и понял свою ошибку, когда зеваки с интересом бросились к музыкантам. Расчет Большого Скорпиона был иной: под звуки инструментов его солдаты стали бить дубинками по головам прохожих, как по барабанам. Тут-то людской поток и раздвинулся. Самое любопытное, что интерес к нам ничуть не ослаб, хотя дубинки работали не переставая.

Городские люди-кошки несколько отличались от деревенских.

На их головах блестели плешины, которые, наверное, появились благодаря длительной исторической эволюции и солдатским дубинкам. Оказалось, что солдаты бьют прохожих не просто для того, чтобы расчистить дорогу, но и из высших соображений. Стремясь пролезть вперед, зеваки толкались, пинались и даже кусались. Передние отчаянно обороняли свои позиции, а солдаты колотили всех без разбору, стараясь перевоспитать своих вздорных соплеменников.

Я смотрел на жителей и с любопытством, и с жалостью. Окружающие дома меня не интересовали; они сразу показались мне некрасивыми — во всяком случае, грязными — это ощущал даже мой нос. Если красота и грязь совместимы, то мое суждение о кошачьей архитектуре неверно, хотя я по-прежнему не могу восхищаться дворцом, от которого несет нечистотами.

Итак, я смотрел только на прохожих, но вскоре и это стало мне в тягость, потому что они истошно орали, встретившись со мной взглядом. Городские жители боялись иностранцев меньше, чем деревенские; они вопили преимущественно от изумления, что не мешало им толкать нас или указывать на меня пальцами. Люди-кошки — существа прямодушные: что видят, на то и показывают. Но я все-таки не мог отрешиться от земных понятий и очень страдал от этого. Тысячи пальцев были направлены на меня, словно пистолеты, а за каждым пальцем торчал любопытный нос и блестели круглые глаза. Вот они устремляются к моему лицу, потом скользят к груди, к ногам… Я не поэт, но не лишен воображения; мне казалось, будто эти пальцы, носы и взгляды растворяют меня в толпе, лишают всякой индивидуальности.

Теперь я не смел поднять головы. Это давало мне и некоторые преимущества, так как дорога была вся в колдобинах и зловонных лужах; я бы вывалялся, как свинья, если бы глазел по сторонам. Люди-кошки, наверное, не чинили дорог в течение всей своей многовековой истории, которой они так бахвалились. Я уже начинал ненавидеть историю, особенно многовековую.

К счастью, мы вскоре добрались до жилища Большого Скорпиона. Здесь я окончательно понял, что городские дома людей-кошек мало чем отличаются от жалкой хижины, которая была отведена мне в дурманной роще.

Дом Большого Скорпиона, стоявший, как уже говорилось, в центре города, представлял собой четыре высокие стены без окон и дверей. Такими же были и соседние дома, которые я увидел только потому, что к вечеру похолодало и зевак стало поменьше.

Над стеной показалось несколько кошачьих морд. Большой Скорпион что-то крикнул, и морды пропали. Потом снова появились, спустив к нам толстые веревки для тюков. Уже стемнело, на «улице» не осталось ни одного прохожего. Тюки были втащены еще не все, но солдаты забеспокоились, явно не желая продолжать работу, хотя ночью они видели почти так же хорошо, как днем.

Большой Скорпион с величайшим подобострастием спросил меня, не соглашусь ли я ночевать здесь, на оставшихся тюках. Тут я впервые пожалел об электрических фонариках, разбившихся вместе с кораблем. Будь у меня фонарик, я мог бы спокойно, без назойливых провожатых, осмотреть Кошачий город. Все равно, судя по моему деревенскому опыту, ночевать на открытом воздухе не хуже, чем в кошачьем доме, а обозреть это жилище я еще успею. Большой Скорпион очень обрадовался, распустил солдат и, ухватившись за веревку, исчез за стеной.

Я остался один. Дул ветерок, звезды казались ярче обычного — словом, все говорило об осени. Только вонючая канава неподалеку мешала наслаждаться тишиной и ночной прохладой. Чтобы перебить этот запах, а заодно поужинать, я съел несколько дурманных листьев и стал бродить взад-вперед, размышляя над увиденным за день.

Меня одолевало множество вопросов. «Почему люди-кошки, днем такие активные, ночью все прячутся? Может, это вызвано общественным неблагополучием? Как они живут в домах, где нет ни света, ни воздуха, а только вонь, грязь и мухи? A-а, понимаю, они боятся грабежей! Но ведь самый страшный грабеж лучше, чем болезни, которые отнимают тысячи жизней… — Мне снова почудился разящий перст, и я вздрогнул. — Если на такой город обрушится чума или холера, он опустеет буквально за неделю!» Этот город становился мне все противнее: огромной черной тенью лежал он под звездным небом и не издавал ни звука, одну только вонь.

Оттащив несколько тюков подальше от канавы, я лег на них и стал смотреть на звезды. Ложе получилось совсем недурное, но мне по-прежнему было грустно. Я даже начал завидовать людям-кошкам. Они живут хоть и в грязи, но со своими родными, а у меня на Марсе нет никого, кроме звезд да Большого Скорпиона. Я горько усмехнулся, на глаза навернулись слезы.

Уснуть мешала и мысль о том, что мне нужно стеречь дурманные листья. Когда я уже был готов пренебречь своими обязанностями, кто-то похлопал меня по плечу. Я вскочил, протер глаза и увидел двух людей-кошек. Уж не духи ли это — ведь минуту назад здесь никого не было! По-видимому, и цивилизованные люди бывают подвержены суевериям.

Еще не рассмотрев пришельцев, я уже понял, что это не обычные кошки, раз они посмели дотронуться до меня. О пистолете я забыл, как и о том, что я на другой планете. «Садитесь!» — сказал я; — это было единственное вежливое кошачье слово, которое мне тогда вспомнилось.

Они спокойно сели. Это еще больше изумило меня: за долгие дни, проведенные мной на Марсе, люди-кошки впервые так свободно принимали мои знаки внимания.

— Мы иностранцы, — сказал тот, что был полнее. — Догадываешься, почему мы об этом говорим?

Я утвердительно кивнул.

— Ты ведь тоже иностранец, — на всякий случай добавил худой.

Они говорили непринужденно и с уважением к собеседнику — не так, как Большой Скорпион, который признавал только собственные лицемерные разглагольствования, не давая другим и слова молвить.

— Я прилетел с Земли.

— О! — удивленно протянули они. — Мы давно мечтали установить связь с другими планетами, но нам это никак не удавалось. Мы чрезвычайно счастливы видеть землянина!

Оба встали, как бы выражая почтение. Я вновь почувствовал себя в человеческом обществе, и мне стало так грустно от воспоминаний, что я забыл ответить на любезность. Они начали расспрашивать меня о Земле. Речь их была простой, ясной, лишенной церемонных красивостей и вместе с тем вежливой — словом, нормальная человеческая речь. Они, конечно, были во сто крат умнее Большого Скорпиона, не говоря уже о прочих людях-кошках, и определенно нравились мне.

Их страна, рассказали они, называется Блестящим государством и лежит в семи днях пути от Кошачьего государства. А тут они занимаются тем же, чем и я, — охраняют рощи местных помещиков.

После того как я расспросил об их родине, толстяк сказал:

— Земной господин! — (Вероятно, это самое лестное обращение, которое он мог для меня придумать.) — Мы хотим сделать вам предложение: забирайте эти тюки и переходите жить к нам.

Я чуть не подскочил от испуга.

— Объясни, пожалуйста, — попросил толстяк худого. — Земной господин, кажется, не понял наших намерений.

— Мы вас напугали? — улыбнулся худой. — Успокойтесь, мы ведь только предложили. Большой Скорпион все равно не оценит вашей преданности и не удивится, если вы измените. Разве вам неизвестны нравы Кошачьего государства?

«Но ведь они тоже кошки!» — мелькнуло у меня в голове.

Он угадал мои мысли:

— Да, наши предки были кошками, как ваши…

— Обезьянами, — подсказал я.

— Совершенно верно. Все мы произошли от достаточно испорченных животных. — Он испытующе взглянул на меня, как бы проверяя, действительно ли я похож на обезьяну. — Но вернемся к дурманным листьям. Большой Скорпион не будет опечален их пропажей. Напротив, он повсюду растрезвонит, что его обворовали, и повысит цену на оставшийся товар. Когда богатого грабят, страдают только бедные.

— Вот именно. Кроме того, я обещал стеречь листья и не хочу поступаться своей совестью.

— Правильно, земной господин. На своей родине мы тоже так рассуждаем, но здесь, в Кошачьем государстве, честность почти бессмысленна. Говоря откровенно, это просто позор, что на Марсе существует такая страна. Мы не считаем ее жителей за людей.

— Тогда мы тем более должны быть честными. Пусть они не люди, но мы-то люди! — твердо сказал я.

— Земной господин, — вмешался толстяк. — Мы совсем не хотим, чтобы вас терзали угрызения совести. Мы пришли предостеречь вас, научить, как не остаться в дураках. Ведь иностранцы должны помогать друг другу.

— Может быть, Кошачье государство потому так и ослабло, что иностранцы объединились против него? — возразил я.

— Отчасти да. Но у нас — я имею в виду на нашей планете — недостаток военной силы никогда не был причиной ослабления международного авторитета. Главной причиной обычно становится нарушение прав человека. С таким государством никто не желает сотрудничать. Мы знаем, что во многом виноваты перед Кошачьей страной, однако вряд ли захотим ссориться из-за нее с другими странами. Хотя на Марсе еще немало слабых государств, они не утратили уважения соседей. Ведь слабость порождается разными причинами: географическое положение, стихийные бедствия — все играет роль. Но соблюдение человеческих норм зависит от самих жителей. Вот вы, например, гость, прилетевший с Земли, вы не раб Большого Скорпиона, а разве он пригласил вас к себе в дом? Угостил? Нет, он интересовался только тем, чтобы вы стерегли его дурманные листья! Я вовсе не подстрекаю вас, а пытаюсь объяснить, почему мы, иностранцы, презираем Кошачье государство.

Толстяк остановился, чтобы перевести дух, и в разговор вступил худой:

— Даже если вы завтра сами попроситесь домой к Большому Скорпиону, он снова вас не пустит. Почему? Еще узнаете. Сейчас я хочу сообщить вам только одно: здешние иностранцы живут вместе, в западной части города, без всяких национальных различий, как большая семья. На нас двоих возложен прием гостей. Бывалые гости прямо идут к нам, а для встречи новичков мы каждый день посылаем в город дозорных. Почему мы создали отдельную колонию? Потому что отучить местных жителей от грязи совершенно невозможно. Их пища — настоящая отрава, их врачи… А, у них вообще нет врачей! Есть и другие причины, о которых сейчас не время распространяться. Словом, мы пришли позаботиться о вас. Можете нам поверить!

Я верил и даже немного догадывался о причинах, обойденных молчанием. Но я попал в Кошачий город и должен заняться прежде всего им. Вполне возможно, что другие страны еще интереснее — скажем, Блестящее государство наверняка культурнее Кошачьего. И все-таки важнее изучить гибнущую цивилизацию. Я не собирался смотреть на историю глазами пессимиста, а надеялся хоть немного помочь местным жителям. Да, я верил в искренность собеседников, но не мог допустить, чтобы все жители здесь были такими же, как Большой Скорпион.

Гости снова угадали мои мысли.

— Давайте сейчас ничего не решать, — промолвил толстяк. — Когда бы вы ни пришли к нам, мы будем рады. Идти лучше ночью (это не так утомительно!), прямо на запад. До свидания, земной господин!

Они ничуть не рассердились, а по-прежнему вели себя открыто и приветливо. Я был очень благодарен им за понимание.

— Спасибо. Я обязательно приду к вам, но сначала хочу все увидеть собственными глазами.

— Будьте осторожны со здешней едой. До свидания! — повторили они, и я почему-то вновь почувствовал, что поступил правильно, не последовав за ними. Местных жителей можно воспитать, они такие безобидные: солдаты бьют их, а они смеются! Чуть стемнеет, ложатся спать — и ни гу-гу. Да разве такой народ нельзя возродить?! Если у них появится хороший руководитель, они наверняка станут самыми мирными и достойными гражданами.

Я не мог уснуть. В моем воображении рисовались бесчисленные радужные картины: Кошачий город перестроен, превращен в огромный цветник; кругом чистота, порядок, стоят красивые скульптуры, щебечут птицы, играет музыка…

Большой Скорпион даже не сказал спасибо за то, что я сберег ему тюки, и не поинтересовался, где я буду спать следующую ночь. Во всяком случае, не в его доме:

— Нет, нет! Если ты будешь жить с нами, тебя перестанут уважать. Ведь ты иностранец. Почему бы тебе не пойти в иностранный квартал?

Какая бесстыдная наглость! Предсказания жителей Блестящего государства сбывались.

Сдержав гнев, я попробовал объяснить, почему мне хочется остаться здесь. Потом намекнул, что готов не жить в его доме, а только посмотреть и уйти. Он вновь не согласился. Этого следовало ожидать: за несколько месяцев, проведенных в роще, я даже не узнал, где он ночует. Сейчас он, наверное, боится, что я проникну в его склад дурманных листьев. Но если бы мне хотелось их украсть, я сделал бы это еще вчера вечером.

Большой Скорпион отрицательно покачал головой: он не может принять меня потому, что у него в доме женщины. Логичный довод, хотя от моего взгляда женщины не пострадают. Впрочем, я уже зарапортовался — Большой Скорпион имел в виду другое.

В эту минуту над стеной выросла голова старого кота — вся седая, похожая на высушенную тыкву с усами. Это появился отец Большого Скорпиона.

— Нам не надо иностранцев! Не надо! Не надо! — замяукал он.

Я чуть не рассмеялся и в то же время почувствовал уважение к старому коту с тыквенной головой: он по крайней мере не боялся сильных, даже презирал их. Презрение, наверное, проистекало от невежества, и все-таки в этом старике было больше человеческого, нежели в Большом Скорпионе.

Тут меня отозвало в сторону какое-то молодое существо, а Большой Скорпион, воспользовавшись случаем, улизнул за стену.

Молодой человек-кошка был сыном Большого Скорпиона. Я очень обрадовался этой встрече: теперь я знаком сразу с тремя поколениями. Хотя старшие поколения еще живы и, по-видимому, сохраняют значительное влияние, они все-таки принадлежат прошлому. Чтобы установить болезнь Кошачьего государства, надо определять его пульс по молодежи.

— Ты издалека? — спросил меня Маленький Скорпион. На самом деле у него было свое имя, но я для простоты буду называть его так.

— Издалека, очень издалека! — воскликнул я. — Скажи, этот старик твой дедушка?

— Да. Он считает, что все беды происходят от иностранцев, и очень боится их.

— Он тоже ест дурманные листья?

— Представь себе, ест, хотя они и завезены из-за границы. Он думает, будто позорит этим иностранцев.

Вокруг уже толпилось немало прохожих, которые смотрели на меня, разинув рты и округлив глаза, словно на чудище.

— Нельзя ли нам найти для беседы местечко поспокойнее?

— Куда мы ни пойдем, они двинутся за нами, так что давай говорить здесь. Они совсем не слушают, только глазеют на тебя.

Прямота Маленького Скорпиона мне очень нравилась.

— Ладно, останемся здесь. Расскажи о своем отце.

— Он прогрессивная личность, по крайней мере был ею до двадцати лет. Тогда он выступал против дурманных листьев, но потом унаследовал дедовскую рощу. Еще он ратовал за свободу для женщин, а сейчас не пускает тебя к нам, потому что у него в доме женщины… Дед часто говорит, что и я таким стану: в зрелые годы все вспоминают заветы предков. Дед, кроме заветов, ничего не знает. Отец — тот немного другой. В молодости он даже подражал иностранцам, а сейчас использует эти знания, чтобы на всем наживаться. Когда надо применить какую-нибудь новинку, он применит ради выгоды, но в главном они с дедом одинаковы.

Рассказ собеседника ошеломил меня, и я зажмурил глаза. Мне показалось, будто он нарисовал картину некоего общественного круговорота: вне круга что-то мерцает, но внутри царит кромешная, все сгущающаяся тьма. Развеется ли когда-нибудь эта тьма, целиком зависит от таких, как Маленький Скорпион, хотя я еще не знал ни его подлинных взглядов, ни его возможностей.

— А ты ешь дурманные листья? — вдруг спросил я, точно в этих листьях крылись истоки всех бед.

— Ем, — ответил Маленький Скорпион.

Намечавшийся было просвет в общественном круговороте померк.

— Почему? Извини за бесцеремонность.

— Потому что без них нельзя бороться.

— Бороться? Может быть, приспосабливаться?

Маленький Скорпион долго молчал.

— Да, пожалуй, приспосабливаться… — ответил он наконец. — Я был за границей, повидал мир, но среди народа, который ничего не желает делать, можно только приспосабливаться, иначе не проживешь.

— А сам ты разве не способен действовать?

— Бесполезно! Что значу я один против этой глупой, наивной, жалкой и переменчивой в своих настроениях толпы; против солдат, которые умеют только махать дубинками, грабить дурманные рощи да насиловать женщин; против многомудрых, корыстолюбивых, близоруких и бесстыдных политиканов?! В конце концов своя голова дороже…

— И так думает вся молодежь?

— Что? Молодежь? У нас такой нет. Вернее, она только возрастом отличается от старых… — Он, наверное, выругался, но я не понял этого слова. — Наши молодые иногда бывают древнее стариков, похуже моего папаши.

— Надо помнить о влиянии дурной среды, — попытался уточнить я. — Не будем чересчур строги.

— Дурная среда, конечно, мешает, но ведь она способна и пробуждать! Молодежь должна быть живой, а мои сверстники с самого рождения какие-то полумертвые. Они всем недовольны, однако стоит им почуять хоть малейшую выгоду для себя, буквально крохотную, как их добрые побуждения исчезают…

Теперь я уже встревожился:

— Ты, наверное, преувеличиваешь. Не обижайся на мои слова, но стоит ли превращаться в рассудочного пессимиста, которому просто не хватает смелости? Свое неумение действовать ты оправдываешь чужими грехами, поэтому и видишь все в мрачном свете. Оглянись вокруг, и мир не покажется тебе таким безнадежным.

— Возможно, — усмехнулся Маленький Скорпион. — Но эту исследовательскую работу я предоставляю тебе. Ты прибыл издалека и, наверное, увидишь все яснее меня.

Окружавшие нас зеваки в свою очередь уже изучили, как я моргаю и как открываю рот. Теперь их любопытство сосредоточилось на моих штанах. У меня еще была масса вопросов к Маленькому Скорпиону, но вокруг не осталось ни глотка свежего воздуха. Я попросил собеседника найти мне какое-нибудь пристанище. Он сначала тоже посоветовал идти в иностранный квартал, причем его доводы были гораздо философичнее, чем у кошачьих иностранцев.

Наконец он сказал:

— Я не думаю, чтобы ты всерьез занялся изучением нашей жизни — твоя горячность скоро иссякнет. Но если ты в самом деле решил поселиться здесь, я могу подыскать тебе место. Правда, оно хорошо лишь тем, что в том доме не едят дурманных листьев.

— Главное, чтоб было место, а остальное пустяки! — воскликнул я, стараясь отогнать от себя мысль об иностранном квартале.

Я поселился в доме посланника. Сам хозяин давно умер, а его вдова имела одну особенность (помимо того, что съездила за границу): не ела дурманных листьев и твердила об этом раз сто на дню. Как бы там ни было, я наконец обрел пристанище и с гордостью молодого котенка полез на стену, чтобы увидеть внутренность городского дома.

Когда я прикоснулся к этой стене, мое сердце слегка екнуло: мне показалось, что стена шатается. Может, я и вру, но глина, которая посыпалась от моего прикосновения, была вполне подлинной.

Вообще стена походила на сыроватую глиняную лепешку, в чем я окончательно убедился, добравшись до верха.

Крыши, как обычно, не было. Что же делается в этом доме во время дождя? Любопытство еще больше вдохновило меня пожить здесь. Внутри дома, в полутора метрах от стены, начинался деревянный помост с дырой, из которой выглядывала вдова посланника.

Ее широкое лицо и пронзительный взгляд меня не удивили, но из-под толстого слоя пудры торчали серые волоски — точь-в-точь тыква, подернутая инеем, да еще глазастая. Это немного смущало.

— Вещи можешь класть на помост, весь верх твой, а вниз не спускайся. Кормлю два раза — на рассвете и в сумерках, не опаздывай. Дурманных листьев мы не едим, плату вперед! — Посланница знала толк в дипломатических отношениях.

Я отсчитал деньги — из тех пятисот национальных престижей, которые еще в деревне получил с Большого Скорпиона. Все мое имущество находилось на мне, это было к лучшему, потому что как-то глупо везти мебель в дом, состоящий из помоста и четырех стен. Достаточно не провалиться в дыру на этом помосте, и все будет в порядке. Правда, опасаться следовало не только дыры: на помосте еще лежал слой глины, запах которой совсем не вязался с моим представлением о посольской резиденции. Сверху будет припекать, снизу вонять. В общем, я понял, почему люди-кошки весь день толкутся на улице.

Не успел я последовать их примеру, как из дыры снова показалась мадам, а вслед за ней — восемь кошек помоложе. Нерешительно озираясь на меня, они попрыгали через стену. Посланница тоже оглянулась, уже со стены, и заговорила:

— Мы уходим, до свидания! Ничего не поделаешь, после смерти мужа все эти дуры свалились на мои плечи. Ни денег, ни мужа, а только восемь молоденьких тварей, за которыми я должна присматривать. Дурманных листьев мы не едим. Муж был посланником, я — его женой, и вот теперь я должна с утра до вечера следить за этими распутницами!

Теперь ей оставалось только убраться, иначе у нее просто не хватило бы бранных слов. К счастью, она оказалась сообразительной и тотчас исчезла.

Я снова терялся в догадках. Кто эти молодые женщины? Дочери посланника, сестры или наложницы? Скорее, наложницы. Они, наверное, есть и у Большого Скорпиона, поэтому он и не пустил меня к себе. Представляю, какая грязь, неразбериха и вонь царят там, под помостом, где старая кошка стережет восьмерых «распутниц», как она выражается. Напрасно я поселился в таком доме, но деньги уже уплачены, и теперь надо хотя бы взглянуть, что делается внизу. Может быть, воспользоваться отсутствием хозяев? Нет, пожалуй, неловко. Пока я колебался, над стеной опять показалась голова посланницы:

— Скорей выходи из дому, а то знаю вас: подсматривать полезешь!

Смущенно повинуясь, я перелез через стену. Куда же идти? Поговорить можно только с Маленьким Скорпионом, хотя он и скептик. Но где его сейчас найдешь! Дома его, конечно, нет, а искать на улице так же безнадежно, как иголку в море. Я протискивался сквозь толпу и видел вдали дома, которые, наверное, принадлежали аристократии или правительственным учреждениям, потому что они были гораздо выше остальных. Чем дальше от центра, тем меньше и хуже строения — по-видимому, лавки да обиталища бедноты. Уяснив это, в Кошачьем городе очень легко ориентироваться.

Из толпы выбросило стайку женщин-кошек (они обычно светлолицы), которые направились прямо ко мне. Я снова смутился: Большой Скорпион и посланница дали мне понять, что местные женщины очень забиты, а эти бродят, где хотят, — должно быть, легкого поведения. Новичку лучше вести себя осторожнее. Но не успел я ретироваться, как услышал голос Маленького Скорпиона:

— Уже приступил к изучению?

Оказалось, что это он ведет женщин ко мне. В одно мгновение я был окружен.

— Ну как, подарить одну? — смеялся Маленький Скорпион, поглядывая на своих спутниц. — Это Цветок, это Дурман — почище дурманных листьев, — это Звездочка…

Он назвал всех, но я запомнил только часть имен. Дурман подмигнула мне, и я растерялся. Если это проститутки, то мне не мешает подумать о своей репутации, а если порядочные, то как бы их не обидеть. Говоря откровенно, я не очень люблю женщин. Их привычка мазаться, по-моему, свидетельствует о фальши и неискренности. Конечно, некоторые женщины не мажутся, но они тоже притворщицы. В общем, я стараюсь держаться от женщин подальше и уважать их на расстоянии.

Маленький Скорпион, видимо, понял меня и стал шутя отталкивать девушек:

— Идите, идите! Дайте нам пофилософствовать!

Девушки засмеялись, втиснулись в толпу, а я по-прежнему стоял растерянный.

— Старые деятели предпочитают брать наложниц, новые деятели — жениться, а мы, пресыщенные старым и ненавидящие новое, не любим ни наложниц, ни жен, — задумчиво сказал Маленький Скорпион. — Лучше уж просто веселиться. Да, это приспособленчество, но кто устоит от приспособленчества к женщинам?

— Твои спутницы похожи на… — Я не знал, как лучше выразиться.

— Они похожи на всех женщин. Их можно и притеснять, и любить, и уважать, и кормить — кто как хочет. Сами женщины никогда не меняются. Еще моя прабабка пудрилась, то же делают и бабка, и мать, и сестры, и эти девицы, да и внучки этих девиц будут пудриться. Запри их в комнату, они станут пудриться, выпусти на улицу — то же самое.

— Снова за свое! — воскликнул я.

— Что значит — за свое? Признавая женские слабости, мы как раз и проявляем уважение к женщинам. Именно ради них мужчины врут без передышки, превращаются то в святых, то в зверей. А женщины всегда чисты, всегда задорны, пудрят лицо, когда оно у них не очень красиво от природы. Если бы мужчины чувствовали, что их собственные лица недостаточно красивы, они бы тоже пудрились, прежде чем без всякого стыда превращаться то в святых, то в зверей.

Я задумался, не понимая, верит ли он сам в свою шутливую теорию. А Маленький Скорпион продолжал:

— Сейчас ты видел так называемых новых женщин, смертельных врагов посланницы и моего отца. Это совсем не значит, что отец готов подраться с ними; он просто ненавидит их за то, что не может продать их как собственных дочерей, либо запереть в доме как наложниц. И нельзя сказать, чтобы они были умнее или сильнее посланницы или моей матери. Они еще больше женщины, еще ленивее, еще меньше склонны к размышлениям, но пудрятся лучше. Они очень милы: даже такой мизантроп, как я, не может не увлечься ими.

— Их что, воспитали в новом духе?

— Воспитали?! — вскричал Маленький Скорпион в каком-то странном возбуждении. — У нас всюду воспитывают, кроме школ. Дед бранится — воспитание, отец торгует дурманными листьями — воспитание, посланница заживо хоронит восьмерых наложниц мужа — воспитание, вонючая канава на улице — воспитание. Этому служат и солдаты, бьющие людей по головам, и те женщины, которые умеют пудриться лучше других. Когда мне говорят о воспитании, я съедаю лишний десяток дурманных листьев, иначе меня тошнит.

— А здесь много школ?

— Много. Ты разве не видел?

— Нет.

— Надо посмотреть! У нас тут всюду культурные учреждения. Имеют ли они отношение к культуре — это еще вопрос, а учреждения есть, — усмехнулся Маленький Скорпион и вдруг вскинул голову: — Плохо дело, дождь собирается!

Туч на небе было еще мало, но ветер дул все сильнее.

— Пора домой! — сказал Маленький Скорпион, явно побаиваясь дождя. — Когда прояснится, встретимся здесь.

Людской поток понесся, словно подхваченный ураганом. Я тоже бежал, хотя понимал, что в доме без крыши все равно промокну. Мне просто хотелось бежать вместе с остальными и смотреть, как весь город, словно безумный, карабкается на стены.

Ударил новый порыв ветра, небо сразу потемнело, огромная красная молния долетела до самой земли и скрестилась с линией домов. Грянул гром, а за ним посыпались крупные, как куриные яйца, капли дождя. Вдалеке что-то зашелестело, дождь на мгновение утих, небо немного прояснилось — и вдруг опять ветер, новый удар молнии, капли слились в мощные струи. Небо исчезло. Затем струи дождя внезапно изогнулись, задрожали и тоже пропали. Исчезло все, кроме вспышек молнии.

Но я был уже мокрым насквозь и, главное, не мог понять, где мой дом. Отступив от какой-то стены, я ждал новых молний. Мне казалось, что в небе поблескивает глазами гигантский черный дьявол — неудивительно, что этот блеск не помог мне найти дорогу. А, все равно чей дом, полезу, там видно будет! Уже на стене, по знакомому шатанию, я почувствовал, что случайно наткнулся на дом посланницы. Но в этот миг вспыхнула особенно яркая молния, гром обрушился прямо на меня, стена пошатнулась, накренилась, и я, зажмурив глаза, полетел неведомо куда.

Громовые раскаты стали отдаляться. Во сне я слышу это или наяву? Я пытаюсь открыть глаза, но не могу, потому что, кажется, вся глина посольского дома облепила мне лицо. Да, это наяву, я действительно очнулся. Ни руками, ни ногами не могу пошевелить — они завалены камнями, глиной, как будто кто-то воткнул меня в землю вместо семени.

Наконец высвобождаю руки и протираю глаза: дом посланника превратился в бесформенную груду глины. Я приподнимаюсь и зову на помощь, беспокоясь не о себе, а о хозяевах, которые наверняка погребены заживо. Дождь еще капает, на мой крик никто не отзывается. Ведь люди-кошки боятся воды и ни за что не придут, пока небо не прояснится.

Окончательно выбравшись из глины, я начал как сумасшедший разгребать ее, даже не посмотрев, не ранен ли я. Тем временем дождь кончился, и все жители высыпали на улицу. Я снова позвал на помощь, люди-кошки прибежали, но встали в стороне. Пришлось долго объяснять им, что нужно спасать женщин, погребенных в земле. Люди-кошки пододвинулись ближе и снова застыли. Тут я вспомнил, что умолять их бесполезно, и стал искать деньги, которые, к счастью, оказались в кармане:

— Каждый, кто поможет откапывать, получит по одному национальному престижу!

Они оживились, хотя и не очень поверили мне. Я повертел монетой. Зеваки бросились вперед, как осиный рой, но каждый брал лишь по одному камню или кирпичу, явно стараясь на мне нажиться. Ладно, черт с ними, лишь бы помогли откопать. К тому же работа у них, как ни странно, спорилась, точно у муравьев, которые растаскивают кучку риса. Буквально через минуту из-под земли раздался голос. Я было успокоился, но тут же сообразил, что слышно одну хозяйку. Когда разобрали весь завал, я увидел, что она сидит прямо в дыре, а остальные женщины придавлены помостом и не двигаются. Я хотел помочь ей подняться, но она с возмущением оттолкнула мои руки:

— Не трогай меня, я вдова посланника! Сейчас же верните мне все кирпичи, а то я пойду жаловаться Его Величеству!

Глаза у нее были залеплены глиной, но она догадалась, что ее дом растаскивают, зная привычки своих добрых соплеменников.

Впрочем, искать кирпичи было уже бесполезно: некоторые помощники уносили горстями и землю. «Вот до чего доводит людей нищета, — подумал я. — Они считают, что лучше вернуться домой с горстью земли, чем с пустыми руками!»

Посланница соскребла со своей головы глину, обнажив поцарапанные щеки, большую шишку на темени и горящие яростью глаза. Внезапно она бросилась, прихрамывая, за одним из грабителей и с проворством настоящей кошки вцепилась ему зубами в ухо. Тот заорал и начал отбиваться, колотя лапами по ее животу. Долго они крутились на одном месте. Наконец мадам заметила одну из своих погибших девиц, отпустила обидчика, и он стрелой пустился наутек. Остальные помощники с испуганными вздохами расступились. Обняв труп девушки, старуха горько заплакала.

«Оказывается, она не лишена чувствительности!» — подумал я, но утешать ее не стал, так как вид у нее был бешеный и я опасался за собственные уши.

Вволю наплакавшись, она взглянула на меня:

— Это ты во всем виноват! Ты обрушил мой дом, а они разграбили его. Но вы от меня не убежите! Я пожалуюсь Его Величеству, и он всех вас казнит!

— Я не собираюсь убегать, — тихо сказал я. — Наоборот, я хочу помочь вам.

— Верю тебе, потому что ты иностранец. А на этих мерзавцев придется жаловаться Его Величеству. Пусть он устроит у них обыск и казнит каждого, у кого окажется хоть один кирпич! Я вдова посланника!

Изо рта у нее от ярости брызгала слюна, иногда даже с кровью. Я не знал, действительно ли мадам, имеет доступ к императору, но стал успокаивать ее, боясь, что она сошла с ума.

— Давайте сначала похороним их…

— А ты знаешь, как их хоронить? Мне хватало возни с живыми распутницами! Можешь сам ими заниматься!

Я умолк, потому что не имел ни малейшего представления о кошачьих похоронах. Взгляд посланницы стал еще страшнее: слезы в глазах, казалось, высохли от безумного огня, белки излучали какой-то фосфорический блеск.

— Дай хоть тебе пожалуюсь! — закричала она. — Я вдова посланника, дурманных листьев не ем, не имею ни денег, ни мужа, дай хоть тебе пожалуюсь!

Я понял, что старуха действительно сошла с ума: она уже забыла, что считает меня виновником несчастья, и собиралась излить мне душу.

— Вот эту чертовку, — она ткнула пальцем в один из трупов, — мой муж взял, когда ей было всего десять лет. Тельце еще не окрепло, а муж уже лакомился им. Помню, в первый месяц, едва стемнеет, как эта чертовка плачет, зовет папу, маму, меня хватает за руки, умоляет, чтобы я от нее не отходила. Но я добродетельная жена и не могла ссориться с посланником из-за какой-то десятилетней паршивки. Если муж наслаждается, я не мешаю, я жена. А эта чертовка орала благим матом при одном приближении хозяина. Даже когда он наслаждался, она кричала: «Госпожа посланница, госпожа посланница! Милая, спасите меня!» Но разве я похожа на нее, разве я способна мешать господину наслаждаться? Потом она лежала как мертвая — может, притворялась, а может, и в самом деле теряла сознание. Мне не было до этого дела. Я пичкала ее лекарствами, едой, а эта тварь даже ни разу не поблагодарила меня! Потом она выросла и так развилась, что сама была готова проглотить посланника. Когда он брал новую девчонку, эта чертовка с утра до вечера рыдала, опять уговаривала меня вмешаться, но ведь я жена посланника! Если он не будет покупать девочек, кто его станет уважать? Она еще винила меня в том, что я не берегу мужа, позволяю ему изнашиваться!

Старуха оттолкнула от себя мертвую кошачью голову и схватила за волосы другую:

— Эта тварь была из проституток. Целыми днями ела дурманные листья и моего мужа пыталась приучить. А разве посланника, который ест дурманные листья, пустят за границу? Я не запрещала мужу якшаться с проститутками, но не могла позволить ему потерять место. Ты даже не представляешь себе, как трудно быть женой посланника! Днем я наблюдала, чтобы эта распутница не воровала дурманных листьев, вечером следила, чтобы она не кормила ими мужа… Проклятая тварь! Она еще удрать хотела все время. Если бы у посланника сбежала наложница, мы были бы навек опозорены!

Глаза посланницы снова вспыхнули, она схватила следующую голову:

— А эта стерва была самой зловредной! Из современных! Не успела еще в дом войти, как потребовала, чтобы посланник всех нас выгнал, одну ее своей женой сделал. Ха-ха-ха! Но где там! Мой муж понравился ей только своим званием. Других наложниц он покупал, а эта сама отдалась ему, даром. Она весь женский род опозорила! Когда она здесь появилась, муж не смел с нами даже слова молвить. И все время таскалась за ним на улицу, в гости, будто законная жена. А я тогда зачем? Я не мешала посланнику покупать девок, это необходимо, но женой была я, и потому следовало ее проучить. Связала раза три, оставила под дождем, вот она и скисла. Стала просить господина, чтобы он отпустил ее домой, говорила, будто он обманул ее… Но разве я могла освободить эту стерву, да еще позволить ей выйти за другого? Нет, такого не бывало!

Трудно, очень трудно быть женой посланника. Ни днем ни ночью я с нее глаз не спускала. К счастью, муж вскоре купил вот эту девку. — Старуха повернулась и ткнула пальцем в следующий труп. — Она ко мне сравнительно неплохо относилась, даже заключила со мной союз против той стервы. Но женщины все одинаковы, без мужчин жить не могут. Когда посланник спал с новой наложницей, та стерва всю ночь ревела, а я тут как тут: «Ты хотела быть законной женой? — спрашиваю. — Жить с господином неразлучно? Посмотри на меня! Настоящая жена не пытается захватить мужа целиком, тем более посланника: это тебе не мелкий лавочник, который всю жизнь довольствуется одной женщиной!»

Мадам снова схватила голову своей соперницы, несколько раз брякнула ею о землю и взглянула на меня. Я в страхе попятился.

— Когда муж был жив, мне даже передохнуть было некогда: одну девку надо бить, другую ругать, третьей остерегаться. Они растранжирили все деньги посланника, высосали из него все силы, а сына ни одного не оставили. Рожать-то рожали, но никто из детей не выжил. Как родится у одной мальчишка, так семеро остальных днем и ночью мечтают его извести, чтобы товарка не завоевала особую любовь хозяина, не стала его главной наложницей. Я-то им не завидовала и не мешала: пусть губят собственных детей, это их дело. Я законная жена, у меня свое положение.

После смерти посланника эти восемь мерзавок достались мне — вместо денег и сыновей! Но позволить им убежать или выйти замуж я не могла. Я с утра до вечера до хрипоты урезонивала их, учила величайшим премудростям жизни. Ты думаешь, они что-нибудь поняли? Вряд ли! Однако я не унывала и продолжала свой благородный труд. На что я надеялась? А ни на что, разве только на то, что мои высокие душевные качества, моя добродетель станут известны Его Величеству и он пожалует мне пенсию, а также большую доску с надписью «Верная и стойкая жена». Но… ты слышал, как я сейчас плакала, слышал?

Я кивнул головой.

— А почему я плакала? Ты думаешь, из-за этих дохлых оборотней? Еще чего! Я оплакивала свою судьбу, судьбу вдовы посланника, которая не ест дурманных листьев и у которой только что обвалился дом. Все, что я создавала, рухнуло! Если Его Величество примет меня и, сидя на своем драгоценном троне, спросит: «Госпожа посланница, в чем твои заслуги?» — что я смогу ответить ему? Я пролепечу, что стерегла восьмерых наложниц умершего мужа, не дала им пасть или убежать. «А где они?» — спросит Его Величество, и тут мне придется сказать, что они умерли. «Где же доказательства твоего подвига?» — снова спросит Его Величество.

Посланница уронила голову на грудь. Я хотел подойти, но боялся, что она примется за меня. Внезапно старуха вскинула голову:

— Вдова посланника, ездившая за границу, не едящая дурманных листьев!.. Пенсия!.. Большая доска!..

Глаза ее остекленели, голова поникла, и она медленно опустилась между двумя мертвыми кошками.

Я был подавлен жалобой посланницы, потому что в ее рассказе мне открылась женская доля в Кошачьем государстве за многие столетия. Моя рука перелистала самые мрачные страницы истории, и я не мог больше читать.

Напрасно я не пошел в иностранный квартал, теперь я снова бездомен. Куда же идти? Люди-кошки, помогавшие мне откапывать засыпанных, стояли вокруг, ожидая денег. Правда, они растащили посольскую резиденцию, но ведь это не должно лишить их обещанного вознаграждения. Запустив руку в карман, я достал пятнадцать национальных престижей и швырнул на землю: пусть сами делят. Страшно болела голова — наверное, я заболеваю. Хозяев моих не воскресить, старуха лежала в крови, а глаза ее были широко раскрыты, как будто она и после смерти следила за наложницами мужа. У меня не хватало сил похоронить их, соседям было все равно — в общем, я задыхался от омерзения и отчаяния.

Но не сидеть же здесь, пока трупы не сгниют! Я с трудом поднялся и заковылял, изрядно подорвав веру жителей в силу иностранцев. Улица опять была полна народа. Несколько молодых людей-кошек писали мелом на стенах. Стены уже почти просохли, и едва подул ветерок, как надписи стали ярче: «Движение за чистоту», «Все помыто»… Несмотря на головную боль, я не мог удержаться от хохота. Ловко они работают: после того как дождь вымыл город, наведение чистоты не потребует ни малейших усилий! Даже в вонючей канаве вода стала прозрачной. Движение за чистоту! Ха-ха-ха! Может, я свихнулся? Мне очень хотелось вытащить пистолет и пристрелить тех, кто писал лозунги.

Тут я вспомнил шутку Маленького Скорпиона насчет культурных учреждений и свернул в сторону — не для того, чтобы посмотреть на них, а просто чтобы найти укромный уголок. Мне всегда казалось, что дома на улице должны стоять лицом друг к другу, но тут они стояли спинами. Этот странный порядок градостроительства давно удивлял меня, а сейчас даже заставил забыть про головную боль, хотя я понимал, что он вполне естествен для людей-кошек, которые не очень любят свежий воздух и солнечный свет. Между домами никакого зазора — в общем, это не улица, а фабрика эпидемий. Голова опять разболелась, и я снова затосковал, потому что болезнь на чужбине могла лишить меня всякой возможности вернуться в Китай.

Найдя первое попавшееся место в тени, я лег и тотчас потерял сознание.

Очнулся я уже в комнате, причем очень чистой. Это показалось мне настолько невероятным, что я потрогал свой лоб, вообразив, будто от высокой температуры у меня начались галлюцинации. Но лоб был не очень горячим. Я еще больше удивился и решил опять заснуть, потому что чувствовал себя слабым. Послышались мягкие шаги, я приоткрыл глаза — а, это Дурман, которая почище дурманных листьев! Она подошла и тоже потрогала мой лоб, потом тихо сказала:

— Ему уже лучше.

Совсем открыть глаза я не решался, так как не мог понять, зачем я нужен этой девушке. Но тут вошел Маленький Скорпион, и я успокоился.

— Ну, как он? — спросил мой приятель.

Не дожидаясь, пока Дурман ответит, я открыл глаза.

— A-а, тебе лучше? — обрадовался Маленький Скорпион.

Я сел и постарался тотчас удовлетворить свое любопытство:

— Это твоя комната?

— Наша с ней, — Маленький Скорпион показал на Дурман. — Я с самого начала хотел поселить тебя здесь, но боялся, что отец разозлится. Он ведь считает тебя своей собственностью и не позволяет мне с тобой дружить. Говорит, что у меня и так много иностранных замашек.

— Спасибо вам, — промолвил я, оглядывая комнату.

— Ты, наверное, удивляешься, почему здесь чисто? Это и есть иностранные замашки, о которых говорит мой отец.

Маленький Скорпион и Дурман рассмеялись, а я подумал, что юноша действительно похож на иностранца. Даже его словарь раза в два богаче, чем у отца; по-видимому, многие слова Маленький Скорпион заимствовал из других кошачьих языков.

— Это ваш собственный дом? — спросил я.

— Нет, одно из культурных учреждений; мы просто заняли его. Высокопоставленные люди могут захватывать учреждения. Не уверен, что этот обычай хорош, но мы по крайней мере содержим комнату в чистоте, иначе от культуры и следа бы не осталось. В общем, приспосабливаемся, как ты однажды сказал. Дурман, дай ему еще листьев!

— Я уже ел их?!

— Если б мы не напоили тебя соком дурманных листьев, ты бы никогда не очнулся! Здесь это универсальное средство. Если уж и оно не помогает — значит, пропал человек. У дурманных листьев есть только один изъян: больных лечат, а страну калечат! — сказал Маленький Скорпион со своей скептической усмешкой.

Я выпил еще немного сока и действительно приободрился. Но делать ничего не хотелось. Жители Блестящего государства и другие иностранцы проявляют большую мудрость, поселяясь отдельно. С кошачьей цивилизацией шутки плохи: стоит приблизиться к ней, как она обволакивает тебя, словно масло, или затягивает, будто водоворот, из которого никогда не выбраться. Лучше не приезжать в Кошачье государство, но, если приехал, неминуемо превратишься в кошку. Вот я не хотел есть дурманных листьев, а каков результат? Все равно ем! Альтернатива абсолютно жесткая: либо ты не здесь и не ешь, либо здесь и ешь. Если бы эта цивилизация охватила весь Марс — а многие жители Кошачьего государства наверняка лелеют такую мечту, — то марсиане вскоре бы вымерли: от грязи, болезней, беспорядка, глупости, темноты. Конечно, в кошачьей цивилизации есть и светлые стороны, но они не способны преодолеть мрак. Мне хотелось думать, что в один прекрасный день этот мрак сгинет под лучами истинного света или будет вытравлен каким-нибудь ядом вроде тех, которыми истребляют микробов. Однако сами люди-кошки об этом не задумываются. Маленький Скорпион, может быть, и задумался, но теперь считает, что шахматная партия проиграна, беспечно смешивает фигуры и смеется над собственным поражением. А остальные люди-кошки просто спят.

Я хотел расспросить Маленького Скорпиона и о политике, и об образовании, и об армии, и о финансах, и о хозяйстве, и о семье…

— В политике я мало понимаю, — сказал он. — Об этом нужно спросить отца, он специалист. Остальное мне более или менее известно, но лучше тебе все-таки самому понаблюдать, а потом уж меня спрашивать. По-настоящему я разбираюсь только в культуре, потому что отец не может за всем уследить и выделил эту область мне. Если ты хочешь осмотреть школы, музеи, библиотеки, тебе достаточно только сказать…

Я почувствовал себя еще лучше, чем после дурманного сока. Благодаря двум Скорпионам я познакомлюсь едва ли не с самыми главными областями жизни в Кошачьем государстве — политикой и культурой! Но могу ли я остаться жить в этой чистенькой комнате? Честно говоря, у меня не было ни малейшего желания покидать ее и в то же время не хотелось оказаться в роли просителя. Ладно, подожду, пока хозяева сами решат.

Маленький Скорпион осведомился, что я намерен осмотреть прежде всего. К моему стыду, мне по-прежнему было лень двигаться, поэтому я попросил его рассказать о своей жизни. Он усмехнулся. Эта усмешка всякий раз казалась мне и милой, и неприятной: он явно чувствовал свое превосходство над другими людьми-кошками, но не желал ничего делать, боясь испачкать лапы! Он, наверное, страдал из-за того, что родился в Кошачьем государстве, воображал себя единственной розой среди чертополоха, а я не люблю зазнайства.

— О детстве моем рассказывать неинтересно, — начал Маленький Скорпион, сидя рядом с Дурман, которая глядела на него во все глаза. — Родители меня любили, но это не моя заслуга. Дед тоже любил — и в этом нет ничего удивительного, потому что все дедушки обожают своих внуков. — Он задумался, поднял голову, и Дурман последовала за ним взглядом. — Впрочем, есть одна деталь, о которой тебе стоит знать, хотя мне не очень приятно о ней говорить: моей кормилицей была проститутка. Это считалось в нашей семье вполне естественным, как и то, что мне нельзя было играть с другими детьми. Ты спросишь, почему проститутка согласилась возиться с ребенком? Из-за денег. У нас говорят, что «деньги даже чертей привлекают». Наняли ее потому, что проститутки считаются лучшими воспитателями для мальчиков, а солдаты — для девочек. Просветившись в вопросах пола, дети рано женятся, сами рожают детей и тем ублажают своих предков.

Всей науке Кошачьего государства меня обучали, кроме проститутки, пятеро учителей, похожих на чурбаны. Потом один из этих учителей перестал походить на чурбан и сбежал с моей кормилицей, а остальные постепенно уволились. Когда я вырос, отец послал меня за границу. Он считал, что человек, умеющий сказать несколько фраз на иностранном языке, постиг все премудрости, а ему нужен был эрудированный сын. За границей я прожил четыре года, все посмотрел, но вопреки надеждам отца не все постиг, а только набрался иностранных замашек. К счастью, он не перестал из-за этого любить меня, по-прежнему дает мне деньги, и я имею возможность веселиться со Звездочкой, Цветком и Дурман. Внешне я наследник отца, его полномочный представитель в вопросах культуры, а фактически — всего лишь паразит. На дурные дела я не размениваюсь, но и на хорошие не способен. Приспосабливаюсь — мне все больше нравится это слово! — улыбнулся Маленький Скорпион, и Дурман засмеялась вместе с ним.

— Дурман — моя подруга, — продолжал Маленький Скорпион, предвосхитив мой вопрос, — подруга, с которой я живу помимо жены. Это тоже иностранная привычка. Кормилица меня уже к шести годам всему научила, так что в двенадцать лет, когда я женился, меня отнюдь нельзя было назвать профаном. Моя жена все умеет, особенно рожать; отличная женщина, как говорит мой отец. Но мне больше нравится Дурман. У отца двенадцать наложниц, поэтому он и меня убеждает взять Дурман в наложницы, хотя ненавидит ее. Ко мне он относится лучше, потому что объясняет все иностранными замашками, но иногда злится и на меня. Дело в том, что мое сожительство с Дурман производит сильное впечатление на нашу молодежь. Ты ведь знаешь, что отношения мужчин и женщин у нас сводятся только к блуду, ради этого женятся, берут наложниц, ходят к проституткам, заключают свободные союзы. На первом месте — дурманные листья, на втором — блуд. Поскольку для молодежи я образец, теперь все, помимо жен, имеют любовниц. Но старики ненавидят меня до мозга костей, потому что от жен и наложниц родятся дети, а для любовниц по иностранному обычаю нужно снимать специальное жилье, тратить деньги, ссориться с родителями, если денег не хватает. В общем, мы с Дурман большие преступники.

— А совсем порвать с семьей ты не можешь? — спросил я.

— Что ты! Денег нет. Свободный союз — иностранный обычай, но он отнюдь не устраняет национальную привычку требовать деньги у стариков. Если эти обычаи не примирить, и приспособленчества не получится.

— Почему же старики не разлучат вас?

— А что они могут сделать? Раз они сами признают, что женщины существуют только для постели, и держат наложниц, то им трудно бороться со свободным браком. Ни они, ни мы — никто ничего не может поделать. Старики домогаются наложниц, молодые — свободы; внешне идет борьба за принципы, а на самом деле за сожительство с кем захочешь. Во всех случаях рождается множество котят, которых некому ни кормить, ни воспитывать. Так делали и деды, и отцы, и мы так делаем. На свете нет ничего противнее ответственности.

— Но как сами женщины мирятся с таким положением?

— Скажи, Дурман! Ты ведь женщина! — попросил Маленький Скорпион.

— Я? Я люблю тебя, и мне нечего больше сказать. Если ты хочешь вернуться к жене, которая умеет рожать, иди. Когда я узнаю, что ты разлюбил меня, я просто съем сорок дурманных листьев — и все будет кончено!..

Комната осталась за мной, хотя ни я, ни Маленький Скорпион не говорили об этом. На следующий же день я начал свою исследовательскую работу. Никакого определенного плана у меня не было: просто ходил и смотрел.

В конце улицы дети почти не показывались — все они сосредоточились здесь, около культурных учреждений, и я обрадовался: по-видимому, люди-кошки не забывают своих детей, воспитывают их, построили для них школы.

Кошачьи дети — самые жизнерадостные существа в мире. Грязные (невероятно грязные, невозможно описать, до чего грязные!), худые, вонючие, уродливые, безносые, прыщавые, но очень жизнерадостные. Я увидел одного мальчишку, у которого физиономия вспухла, как глиняный горшок, рот даже закрыться не мог, щеки в кровь исцарапаны, а он прыгал, бегал и смеялся вместе со всеми. Мое радужное настроение моментально улетучилось. Я не мог представить себе такого мальчишку в нормальной семье или школе. Да, он очень живой, но только общество идиотов могло породить грязных, худых, вонючих, уродливых, безносых и все-таки жизнерадостных детей. Это отражение взрослых и наказание им. Когда эти дети вырастут, страна станет еще грязнее, вонючее и уродливее. Я снова увидел перст судьбы, занесенный над Кошачьим государством. Многоженство, свободные союзы, блуд — и ни единой мысли о будущем. Беспечные черти!

Но я все-таки не хотел спешить с заключениями и вслед за детьми направился к школе. Это была пустая площадка, окруженная стеной. Дети вошли в ворота, а я стал наблюдать с улицы. Одни школьники катались по земле, другие лезли на стену, третьи что-то рисовали на ней, четвертые заглядывали друг другу промеж ног. Учителей не было. Наконец вдали появились трое взрослых, худых как скелеты. Казалось, они с самого рождения ни разу не ели досыта. Учителя — их профессию было теперь легко определить — шли медленно, держась за стену, при каждом дуновении ветерка останавливались и долго дрожали. Когда они вползли в ворота, школьники продолжали кататься, шуметь, безобразничать. Чтобы отдышаться, учителя сели на землю, закрыли глаза и заткнули уши, так как дети шумели все громче. Потом учителя поднялись и стали уговаривать детей сесть, но те, видимо, решили ни за что не соглашаться. Промучившись примерно с час, учителя догадались воскликнуть: «За воротами иностранец!» Тут дети плюхнулись на землю и уже больше не смели повернуть головы.

Один из учителей заговорил:

— Первым делом споем государственный гимн.

Никто не пел; все оторопело смотрели на учителя.

— Тогда восславим императора!

Все по-прежнему молчали.

— Помолимся богам!

Тут дети, не выдержав, начали толкать друг друга, кричать и ругаться.

— За воротами иностранец!

Школьники снова притихли.

— С вами хочет говорить директор.

Директор вышел вперед и воззрился на склоненные головы.

— Сегодня для вас торжественный день, вы кончаете институт…

Я чуть не упал в обморок. Как?! Это институт, и эти сопляки кончают его? Но не надо давать волю чувствам, лучше внимательно послушать.

— Вы кончаете высшее учебное заведение, — продолжал директор, — и должны осознать, какая это торжественная минута. Теперь вы овладели всеми науками, и важнейшие дела государства легли на ваши плечи. Это огромная честь! — Директор протяжно и громко зевнул. — Все!

Преподаватели яростно зааплодировали, а «студенты» снова начали шуметь.

— Иностранец!

Все стихли.

— Слово преподавателям.

Преподаватели долго пререкались, уступая друг другу очередь. Наконец один из них, особенно худой, сделал шаг вперед. Я сразу понял, что этот господин — пессимист, потому что в уголках его глаз висели две огромные слезы.

— Господа, — сказал он с невыразимой печалью. — Сегодня вы кончаете высшее учебное заведение и должны осознать, какая это торжественная минута. — Одна из его слезищ капнула. — В нашей стране все учебные заведения высшие, это особенно приятно! — Упала вторая слезища. — Не забудьте добро, которое делали вам директор и преподаватели. Для нас большая честь быть вашими учителями, но вчера вечером умерла от голода моя жена, это… — Он долго боролся с собой и наконец взял себя в руки. — Не забудьте своих учителей, помогайте им чем можете: деньгами или дурманными листьями. Вы, наверное, знаете, что мы уже двадцать пять лет не получаем жалованья. Господа!.. — Он не мог больше продолжать и, пошатнувшись, сел на землю.

— Сейчас будут выдаваться дипломы.

Директор вытащил из-под стены кучу каменных пластинок, на которых было что-то изображено (что именно, я не разглядел), положил их перед собой и произнес:

— Вы все заняли первое место, можете гордиться! Теперь подходите и берите любой диплом. Они абсолютно одинаковые, потому что все вы заняли первое место. Торжественное собрание объявляю закрытым.

Преподаватели медленно поднялись и вслед за директором побрели к воротам. Но студенты даже не думали о дипломах — они предпочли снова лезть на стены, орать или кубарем кататься по земле.

«Что за чертовщина?!» — подумал я и пошел за разъяснениями к Маленькому Скорпиону. Его не оказалось дома; пришлось вернуться и продолжить наблюдения.

Наискосок от «института», который я только что осмотрел, было другое учебное заведение, наполненное юнцами лет по пятнадцати-шестнадцати. Несколько юнцов прижали кого-то к земле и явно пытались его оперировать. Рядом группа учащихся связывала сразу двоих. Это, наверное, был семинар по биологии. Хотя подобные опыты показались мне слишком жестокими, я решил досмотреть до конца. Между тем связанных бросили к стене, а у оперируемого действительно отрезали руку и подкинули ее в воздух!

— Посмотрим, как он теперь будет руководить нами, дохлая тварь! — кричали юнцы. — Ты хотел, чтобы мы учились? Не разрешал трогать девушек? Общество разложилось, а ты заставлял нас учиться и еще не позволял спариваться в школе? Вырвать у негодяя сердце!

В воздух взлетело что-то кроваво-красное.

— Тех двоих связали? Тащите сюда одного!

— Директора или историка?

— Директора!

Я застыл от ужаса. Оказывается, они резали учителей! Вполне возможно, что эти учителя ничего хорошего не заслуживали, но я никогда не видел, чтобы школьники сами чинили расправу, да еще такую жестокую. Взбешенный этим фантастическим произволом, я выхватил пистолет и нажал курок, забыв, что для людей-кошек достаточно одного моего окрика. Отсыревшие после дождя стены не выдержали натиска убегавших и рухнули, завалив и учителей, и их убийц. Я растерялся. Конечно, директор заслуживал смерти: засыпал в стену какую-то труху, а деньги, отпущенные на строительство школы, небось присвоил. Однако надо помочь придавленным. Я лихорадочно бросился разгребать мусор и вытащил многих, но каждый убегал от меня как сумасшедший, даже не стряхнув с себя грязи. Тяжелораненых не было. Я облегченно вздохнул и даже нашел это приключение забавным. В конце концов удалось извлечь директора и уцелевшего преподавателя, которые не убежали, потому что были связаны. Оттащив их в сторону, я стал ворошить ногами мусор, стараясь определить, нет ли там еще кого-нибудь. Но больше никого не осталось, и я вернулся к связанным, чтобы снять с них путы.

К счастью, они очнулись без всякого лекарства, которого у меня не было, и медленно сели, со страхом озираясь по сторонам. Я усмехнулся и задал первый из множества интересовавших меня вопросов:

— Кто из вас директор?

Они испуганно переглянулись и показали друг на друга.

«Совсем ошалели», — подумал я.

Они так же медленно поднялись, закивали головами и вдруг побежали, точно две стрекозы, гоняющиеся друг за другом. Я решил, что они хотят размяться, но их уже и след простыл. Состязаться с людьми-кошками в беге было бесполезно. Я вздохнул и сел на землю.

Вот оно в чем дело! Едва очнувшись, они уже дрожали за свою шкуру, поэтому и показывали друг на друга, считая, что я тоже хочу убить директора! Я горько засмеялся — не над ними, а над обществом, в котором они живут. Всюду у них царит подозрительность, эгоизм, подлость, жестокость. Ни капли доверия, широты, благородства! Раз ученики режут директора, значит, он не смеет назваться директором даже перед другими. Мрак, мрак, беспросветный мрак! Неужели они не видели, что я их спас? A-а, им, наверное, никогда и никто не помогал! Я вспомнил посланницу с ее молодыми кошками. Должно быть, они до сих пор там гниют. Директора, преподаватели, учителя, посланницы, молодые распутницы… Где же люди? И вообще: что вокруг происходит?!

Чуть не заплакав, я снова отправился за объяснениями к Маленькому Скорпиону.

Вот что рассказал Маленький Скорпион:

— Кошачье государство очень древнее и имело свою систему образования еще тогда, когда многие страны Марса были населены дикарями. Но современные учебные заведения, которые ты сегодня видел, мы заимствовали из-за границы. Это отнюдь не значит, что подражание вредно; напротив, оно необходимо и является одной из движущих сил прогресса. Кроме того, оно показывает, кто вырвался вперед, а кто отстал. Недаром нашу систему образования никто не заимствовал, а мы были вынуждены заняться подражанием еще двести с лишним лет тому назад. Если бы мы подражали правильно, то давно стали бы вровень с другими государствами, но мы даже подражать не умеем как следует, и получилась у нас одна глупость. Собственное не развили, чужому не научились… Да, я пессимист и считаю свою родину слабой. Переделывать ее смешно, так же как и надеяться на теперешнее образование.

Ты спрашиваешь, почему детишки у нас учатся в институтах? Ты слишком наивен, вернее, недогадлив. Эти дети совсем не учились, они пришли сегодня впервые. Если уж разыгрывать комедию, так до конца — этим только мы и славимся. История нашего образования за последние двести лет — это история анекдотов; сейчас мы добрались до заключительной страницы, и ни один умник уже не способен выдумать анекдот смешнее предыдущего.

Когда новое образование еще только вводилось, в школах существовали разные классы, учеников оценивали по качеству знаний, но постепенно экзамены были упразднены (как символ отсталости), и ученик кончал школу, даже не посещая ее.

К сожалению, выпускники начальных школ и университетов пользовались неравными привилегиями, и это вызвало недовольство учащихся начальной школы: «Ведь мы ходим на уроки не меньше, чем студенты». Тогда была проведена кардинальная реформа, согласно которой день поступления в школу считался одновременно днем окончания университета. А потом… Прости, «потом» не было. Какое тут может быть «потом»?

Реформа оказалась прекрасной — для Кошачьего государства. По статистическим подсчетам, наша страна сразу заняла первое место на Марсе по числу людей с высшим образованием. Мы очень обрадовались, хотя и не возгордились: люди-кошки любят только факты. Это же факт, что у нас больше всего людей с высшим образованием, поэтому все удовлетворенно улыбались. Император был доволен реформой, потому что она свидетельствовала о его любви к народу, к просвещению. Учителя были довольны тем, что все они стали преподавателями университетов, все учебные заведения превратились в высшие, а все ученики стали первыми. Отцы семейств с удовлетворением взирали на своих семилетних сопляков, которые кончали университеты, так как умные дети — гордость родителей. Об учениках я уже не говорю: они были просто счастливы, что родились в Кошачьем государстве. Достаточно им было не умереть к семилетнему возрасту, как высшее образование обеспечено.

Еще больший эффект принесла эта реформа с экономической точки зрения. Раньше императору приходилось ежегодно выделять средства на образование, а образованные люди часто выступали против двора. За свои же деньги такие неприятности! Теперь стало совсем иначе: император не тратил ни монеты, число людей с высшим образованием все увеличивалось и ни один из них даже не думал затронуть Его Величество. Правда, многие учителя померли с голоду, но это было гораздо бескровнее, чем прежде, когда преподаватели ради заработка подсиживали друг друга, ежедневно губили нескольких сотоварищей и подбивали студентов на волнения. Сейчас император просто не давал им жалованья, из-за которого можно было бы соперничать. На протесты Его Величество не обращал внимания или посылал в качестве арбитров солдат. Прежде студенты защищали учителей, но теперь учащиеся непрерывно менялись и помогать никому не желали. Преподавателям оставалось только ждать голодной смерти, а это смерть благородная, против нее император не возражал.

Разрешилась и проблема платы за обучение. Теперь отцам семейств достаточно было послать ребенка в школу и дать ему немного еды, если она была. Если же еды не было, то не все ли равно, где голодать: дома или в школе? По крайней мере отпрыск получит высшее образование. На книги и письменные принадлежности тратиться не приходилось, потому что в школу ходили не учиться, а получать диплом. Ну скажи, разве не прекрасная реформа?

Ты спрашиваешь, почему люди еще соглашаются быть директорами или преподавателями? Это связано с двухвековой исторической эволюцией.

Сначала предметы в школах были разные и специалисты из этих школ выходили разные. Одни изучали промышленность, другие — торговлю, третьи — сельское хозяйство… Но что они могли делать после окончания? Для тех, кто изучал машины, мы не создали современной промышленности; изучавшие торговлю были вынуждены становиться лоточниками, а стоило им начать дело покрупнее, как их грабили военные; специалистам по сельскому хозяйству приходилось выращивать только дурманные листья. Словом, школы никак не были связаны с жизнью, и у выпускников оставалось два основных пути: в чиновники или в преподаватели. Для того чтобы стать чиновником, нужно иметь деньги и связи, лучше всего при дворе, тогда ты одним скачком мог оказаться на небе. Но у многих ли бывают сразу и деньги, и связи? Большинству приходилось идти в учителя, потому что люди с образованием не хотели быть ремесленниками или лоточниками.

Постепенно общество разделилось на два класса: дипломированных и недипломированных. Первые рвались в чиновники или в преподаватели, а вторые довольствовались ролью простолюдинов. Сейчас я не буду говорить, как это повлияло на политику, но система образования превратилась в заколдованный круг. Скажем, я закончил школу и начал учить твоих детей, твои дети закончили школу и начали учить моих внуков… Учили все время одному и тому же, учителя деградировали, окончивших школу становилось все больше; некоторые получали чиновничьи должности, но остальные выпускники снова начинали преподавать. А откуда наберешь столько школ? Опять анекдот! Это циклическое образование основывалось лишь на нескольких канонизированных учебниках и совершенно не требовало нравственного воспитания. О благородстве и добродетели давно забыли. Неудивительно, что борьба за преподавательские места иногда выливалась в настоящую войну с кровопролитиями и убийствами, — войну, которую объясняли тягой к просвещению.

Тем временем император, политики и военные начали присваивать учительское жалованье, и учителя, вынужденные клянчить себе на пропитание, по существу, перестали заниматься чем-либо другим. Учащиеся раскусили их, прекратили ходить на уроки и подняли движение, о котором я только что говорил, — за то, чтобы кончать школу, не учась. Император, политики и военные поддержали эту кампанию и совсем перестали выделять средства на просвещение — им давно уже казалось, что учителя вовсе не нужны. Но школы они не могли закрыть, боясь насмешек иностранцев, поэтому объявили о праве кончать университет в один день. Так циклическая система обучения превратилась во всеобщее обучение — точнее, в отсутствие всякого обучения. Школы по-прежнему были открыты, а расходов — ни гроша.

В разгар этого движения наставники молодежи отнюдь не утратили интереса к науке: днем и ночью они сражались за школьное имущество, например за столы и стулья. Когда ассигнования на школы были прекращены, директора и преподаватели стали тайком распродавать это имущество, стремясь перейти в те школы, где столов и стульев осталось больше. Снова грянули кровопролитные бои. Но император был гуманен и не мог запретить преподавателям, которых он сам разорил, торговать столами и стульями. Постепенно школы превратились в рынки, а затем — в пустыри, окруженные стенами.

Теперь ты сам можешь понять, откуда берутся директора и учителя. Ведь все равно деваться некуда, почему бы не послужить? К тому же преподавательское звание почетно: студент превращается в учителя, учитель в директора школы — так создается иллюзия продвижения по служебной лестнице. Жалованья преподавателям не платят, но иногда они могут стать чиновниками, а это уже не шутка.

Если в школе ничему не учат, то как научиться читать? Для этого надо тряхнуть стариной и пригласить частного учителя. Конечно, это доступно только богатым — большинство детей вынуждено ходить в школы.

Раньше в школах чему-то учили. Но ведь наука непрестанно движется вперед, ищет истину, а когда эта наука попадала к нам, она седела и плесневела. Мы как будто отрезали кусок чужого мяса, налепляли его на себя и ничуть не заботились о том, чтобы оно приросло. Зазубрив кучу сведений, мы не умели самостоятельно мыслить, что и привело к циклической системе обучения. Это было профанацией науки, но тогда люди по крайней мере верили, что налепленный кусок чужого мяса сделает нас бессмертными, поставит Кошачье государство вровень с другими странами. Такое самодовольство еще более или менее простительно. А сейчас все думают, что школы предназначены лишь для борьбы за директорские места, для избиения преподавателей и всевозможных шумих. Все это смешивают с новыми иностранными знаниями, которые тут же оказываются «вредными» для страны. Так от профанации наук мы перешли к их ниспровержению.

В домашних условиях новые знания тоже нельзя получить: с частным учителем штудируют только древние каменные книги, которые за последнее время подорожали раз в десять. Мой дед страшно доволен этим, считает, что национальный дух, национальные традиции одолели всю эту иностранщину, заморскую науку. Отец также доволен, но по другой причине: он послал меня за границу специально для того, чтобы я выучился разным новациям и помог ему обманывать владельцев каменных книг. Как человек хитрый, он понимает, что расцвет государства могут обеспечить только люди, приобщенные к иностранной учености. Однако большинство наших граждан солидарны с дедом, воображая, будто новые науки — это дьявольские фокусы, которыми морочат людям голову, натравливают молодежь на родителей, на учителей и так далее. От подобного ниспровержения наук очень близко до гибели государства.

Ты спрашиваешь, чем вызван крах нашей системы образования? Я не знаю точно, думаю, что утратой нравственного начала. Едва новые науки появились у нас, как их стали использовать только для наживы, для создания всяких ценных безделушек, а не для познания истин, которые можно передать потомкам. Это подорвало главнейшую основу воспитания — обязанность наставников формировать личность, развивать способность к самостоятельному мышлению. В новых школах не оказалось таких людей: директора и преподаватели ссорились из-за денег, ученики готовились к тому же — словом, в школах занимались чем угодно, кроме воспитания.

Принципиальности не было ни у императора, ни у политиков, ни у народа — естественно, что страна обеднела, а в стране, где даже едят не досыта, люди еще больше теряют человеческий облик. Но это не оправдывает воспитателей. Они должны были понимать, что страну можно спасти только знаниями и высокой нравственностью, должны были пожертвовать своей мелкой выгодой, раз уж согласились стать директорами школ или учителями. Возможно, я предъявляю к ним чрезмерные требования. Все люди боятся голодной смерти — от проститутки до преподавателя; я пожалуй, не имею права упрекать их. Однако есть ведь женщины которые готовы умереть, но не торговать собой. Так почему же мои соотечественники, занимающиеся воспитанием, не могли стиснуть зубы и сохранить в себе хоть каплю человеческого достоинства?

Конечно, правительство всегда обижает честных людей, и обижает тем больше, чем они честнее. Но даже самое дурное правительство не может вовсе не считаться с народом. Если бы наши воспитатели были настоящими людьми и пытались вырастить таких же настоящих людей, общество рано или поздно оценило бы их усилия. А когда эти люди принесли бы пользу стране, задумалось бы и правительство, которое сейчас презирает образование и не дает на него средств.

У нас часто говорят, что страна погружена во мрак. Но кто должен нести нам свет, как не интеллигенты? Если они не будут помнить о своей ответственности, не будут чувствовать себя звездами в темной ночи, у нас не останется никакой надежды. Мой взгляд односторонен, идеалистичен, и все же без идеала существовать нельзя. Я знаю, что ни правительство, ни общество не любят помогать интеллигенции, но ведь темному народу вообще никто не будет помогать!

Ты видел, как режут преподавателей? Удивляться нечему — это результат воспитания. Когда жестоки учителя, жестоки и ученики: они деградируют, впадают в первобытное состояние. Прогресс человечества идет очень медленно, а регресс — мгновенно. Стоит утратить гуманность, и ты снова дикарь. К тому же наши «новые» школы существуют больше двухсот лет, а все это время ежедневно шли драки между директорами, преподавателями, учащимися. Битье особенно способствует одичанию, поэтому убийство нескольких директоров или преподавателей сейчас самое заурядное явление. И не сокрушайся о них: благодаря циклической системе учащиеся в свою очередь станут директорами или преподавателями, и их тоже начнут резать.

В этом мрачном обществе люди звереют, едва родившись на свет. Они рыщут повсюду за лакомым куском, за любой ничтожной выгодой и всегда готовы пустить в ход и зубы, и когти. Ради какого-нибудь дурманного листа они способны усеять землю трупами. Всевозможные волнения естественны для молодежи, но у нас они приобретают особый характер. Ухватившись за какой-нибудь громкий лозунг, учащиеся рушат дома, ломают вещи, а затем разворовывают кирпичи и всякие обломки. Отцы семейств очень довольны этим, потому что после каждого студенческого волнения в доме оказывается несколько лишних палок или кирпичей. Уцелевшие директора школ и преподаватели получают новый повод для воровства — в общем, все они негодяи, мечтающие проглотить друг друга. Таково наше воспитание. Оно превращает человека в зверя — значит, его нельзя назвать бездейственным!

Слушая Маленького Скорпиона, я не мог не учитывать его склонности к скепсису, но ведь убийство преподавателей совершилось на моих глазах. Как бы я ни сомневался в пессимистических выводах собеседника, возразить было нечего, поэтому я спросил:

— А есть ли у вас ученые?

— Есть, и очень много! — не без иронии ответил Маленький Скорпион. — Обилие ученых свидетельствует либо о расцвете культуры, либо о ее упадке. Смотря по тому, что понимать под учеными. Я не собираюсь давать собственное определение, но, если ты хочешь посмотреть на наших ученых, могу кликнуть.

— То есть пригласить?

— Кликнуть! На приглашение они как раз не откликнутся — ты еще их не знаешь. Дурман, тащи сюда нескольких мудрецов, скажи, что я дам им листьев! Пусть Звездочка и Цветок помогут тебе.

Девушка со смехом вышла. Мне так хотелось видеть ученых, что я забыл о других вопросах, которые берег для Маленького Скорпиона. Мы молча сидели и жевали дурманные листья; наконец появилась Дурман с подругами, пока что без ученых. Они сели вокруг меня.

— Осторожнее, назревает допрос! — шутливо предупредил Маленький Скорпион.

Девушки захихикали.

— Мы в самом деле хотим кое о чем спросить. Можно? — начала Дурман.

— Пожалуйста, только я не мастер любезничать, — ответил я, невольно подражая тону Маленького Скорпиона.

— Скажи, как выглядят ваши женщины? — выпалили все единым духом.

Я почувствовал, что могу потрясти их воображение:

— Наши женщины тоже пудрятся, — (все ахнули), — но выделывают разные красивые штуки и со своими волосами: то отращивают их, то подрезают, то расчесывают на пробор, то укладывают в пучок, то мажут ароматным маслом или обрызгивают духами! — (Мои слушательницы взглянули на свои куцые волосы и разочарованно закрыли широко разинутые рты.) — В уши они вдевают серьги с жемчугом или драгоценными камнями, которые колышутся и поблескивают, когда женщина ходит. — (Девушки схватились за свои крохотные ушки, а одна — кажется, Цветок — попыталась немного вытянуть их.) — Руки, ноги и шею они чаще оставляют открытыми, но остальное закрывают: это еще соблазнительнее, чем ходить совсем голыми. — Я нарочно подсмеивался над девушками. — Голый человек может пленить только красотой тела, но оно у всех почти одинаково, а разноцветные одежды придают ему особую прелесть. Поэтому-то наши женщины и одеваются, даже летом, хотя они не прочь покрасоваться в чем мать родила. Еще они носят туфли — кожаные, матерчатые, с высокими каблуками, с острыми носами, иногда вышитые или разукрашенные. Ну как, нравится? — (Никто не ответил, рты девушек походили на букву «о».) — В той стране, где я родился, женщины раньше бинтовали ноги, и они у них были совсем маленькие. Сейчас уже перестали бинтовать…

— Почему?! — закричали все, не дожидаясь продолжения. — Глупые! Ведь маленькие ножки — это так красиво!

Видя, что девушки совсем потрясены, я пошел на попятный:

— Не волнуйтесь! Дайте договорить! Они перестали бинтовать ноги, но зато начали носить туфли на высоком каблуке и стали выше, стройнее. Правда, при этом у них искривились кости, и им иногда приходится ходить, держась за стены. Они часто ковыляют, падают, особенно если каблук сломается…

Все притихли, проникшись уважением к земным женщинам, и спрятали собственные ноги. Я уже хотел переменить тему разговора, но туфли на высоком каблуке оказались слишком притягательными.

— А какой высоты эти каблуки? — спросила одна.

— На туфлях рисуют цветы, да? — подхватила другая.

— Когда идешь, каблучки стучат?

— Как же искривились кости? Сами собой — или нужно сначала искривить кости, а потом туфли надевать?

— Ты говорил про кожаные туфли. Человеческая кожа для них годится?

— А какие вышивки, какого цвета?

Я мог бы крупно разбогатеть, если бы умел выделывать кожу или шить туфли. Но едва я успел сообщить, что наши женщины умеют не только наряжаться, как пришли ученые.

— Дурман, — сказал Маленький Скорпион, — приготовь сок из листьев. А вы, — обратился он к остальным девушкам, — идите обсуждать туфли на высоком каблуке куда-нибудь в другое место.

Ученых явилось сразу восемь. Поклонившись Маленькому Скорпиону, они сели на пол и возвели очи горе. Меня они не удостоили даже взглядом.

Дурман дала им по чашке сока, они выпили и закрыли глаза, давая понять, что решительно не желают смотреть на меня. Это было очень кстати, потому что так я мог подробно рассмотреть их.

Все ученые оказались страшно худыми и грязными; даже их маленькие уши были набиты грязью. Их движения казались еще более медленными и вкрадчивыми, чем у Большого Скорпиона.

Сок дурманных листьев, видимо, произвел свое действие: они открыли глаза и снова устремили их ввысь. Наконец один из мудрецов заговорил:

— Я первый ученый во всем Кошачьем государстве!

Он бросил взгляд вокруг и даже задел им меня. Остальные ученые беспокойно зашевелились, стали чесаться, скрипеть зубами, грызть когти и хором воскликнули:

— Ты первый? Ты такой же мерзавец, как твой отец и дед!

Я подумал, что они кинутся друг на друга, но первый ученый, видимо привыкший к ругани, засмеялся:

— Наш род уже три поколения изучает астрономию. Астрономию! А вы кто такие? Заморские астрономы используют множество всяких приборов, подзорных труб, а мы уже три поколения наблюдаем звезды простым глазом — вот где настоящие способности! Мы изучаем влияние звезд на человеческую судьбу, на счастье и несчастье — разве иностранцы понимают что-нибудь в этом? Вчера ночью, когда я наблюдал звезды, Венера стояла прямо над моей головой. Кого же следует назвать первым ученым нашей страны?

— Меня, — пошутил Маленький Скорпион, — потому что мне Венера улыбалась.

— Вы совершенно правы, господин! — ответил астроном и умолк. Остальные ученые тоже подтвердили, что Маленький Скорпион совершенно прав, после чего все погрузились в глубокомысленное молчание.

— Ну, говорите же! — приказал Маленький Скорпион.

— Я первый ученый во всем Кошачьем государстве, — изрек другой и оглядел всех победоносным взглядом. — Что такое астрономия? Все знают, что это чепуха. Ученость начинается с письмен, и это единственная наука. Я тридцать лет изучал письмена. Кто после этого осмелится не признать меня первым ученым, кто?!

— Пошел к собачьей матери! — откликнулись ученые мужи. Но специалист по письменам был не так робок, как астроном. Вцепившись в одного из коллег, он заорал:

— Так ты не признаешь?! Отдай сперва свой долг — дурманный лист, который ты у меня занял! Иначе я сверну тебе башку не будь я первым ученым!

— Я, всемирно известный ученый, буду занимать у тебя дурманный лист?! Оставь меня в покое, не пачкай мою руку!

— Съел чужой дурманный лист и еще отнекиваешься?! Хорошо, погоди, когда я опубликую исследование письмен и стану первым не только в нашей стране, но и во всем мире, я докажу, что среди древних слов не было твоей фамилии! Погоди!

Ученый, не признавший долга, испугался и стал умолять Маленького Скорпиона:

— Господин, одолжи мне скорее один лист, я рассчитаюсь с ним! Ты ведь знаешь, что я первый ученый в нашей стране, а ученые всегда без денег. Может, я и брал у него этот проклятый лист, не помню точно. И еще молю тебя, господин: попроси своего отца, чтобы он давал ученым больше дурманных листьев. Другие без них в состоянии обойтись, но мы (особенно я, первый ученый) просто не можем иначе заниматься наукой. Недавно я выяснил, что среди древних казней действительно существовало сдирание кожи с живого человека. Скоро я напишу об этом статью и буду умолять твоего отца передать ее императору. Тогда Его Величеству будет удобнее восстановить этот интересный и имеющий глубокие исторические корни род казни. Разве такое открытие не делает меня первым ученым? Подумаешь, изучение письмен! Только история — подлинная наука!

— А разве история не пишется? Отдавай мой дурманный лист! — Позиция лингвиста была неколебимой.

Маленький Скорпион велел Дурман принести историку лист, но тот отломил половину, прежде чем передать его лингвисту:

— Возвращаю тебе, хотя и не следовало бы.

— Ах, ты отдаешь только половину?! — завопил лингвист. — Будь я проклят, если не украду твою жену!

Тут все ученые необычайно заволновались и стали жаловаться Маленькому Скорпиону:

— Господин, почему у нас, ученых, бывает только по одной жене? Неудивительно, что мы вынуждены думать о похищении чужих женщин! Мы трудимся во славу всего государства, наши потомки пронесут через века научный опыт многих поколений, почему же каждому из нас нельзя иметь хотя бы по три жены?

Маленький Скорпион молчал.

— Возьмем, к примеру, разные созвездия. Там вокруг большой звезды всегда много маленьких. Если небо так создано, то и у людей должно быть так же, во всяком случае, у меня, первого ученого. К тому же моя жена состарилась, ни на что не годится.

— А вспомним форму письменных знаков, которые издревле содержали изображение частей женского тела! В одной своей работе я совершенно неопровержимо доказал, что у ученого должно быть много жен…

Далее пошли туманные и не совсем приличные доказательства, из которых, впрочем, было ясно, для чего ученым нужны жены, Маленький Скорпион по-прежнему молчал.

— Может быть, вы устали, господин? Мы…

— Дурман, дай им немного листьев, и пусть убираются! — проговорил наконец Маленький Скорпион.

— Благодарим вас, господин, извините! — зашумели ученые мужи. Потом они схватили дурманные листья, поклонились Маленькому Скорпиону и, не прекращая ругани, выкатились за дверь. На смену им тут же влетела стая молодых ученых. Они давно ждали за дверью и не входили только потому, что боялись своих старших коллег. Когда встречались представители старых и новых наук, происходило по крайней мере два убийства.

У молодых ученых вид был гораздо лучше, чем у старых: не грязные, вполне упитанные и жизнерадостные. Прежде чем сесть, они поздоровались не только с Маленьким Скорпионом, но и с Дурман, даже со мной. Я приободрился: видимо, у Кошачьего государства еще есть надежда.

— Это те ребята, которые учились по нескольку лет за границей и все знают, — шепнул Маленький Скорпион. Его замечание меня несколько охладило, особенно когда гости вцепились в предложенные им дурманные листья.

Поев, молодые ученые начали разговаривать, но я ничего не понял, хотя от Маленького Скорпиона уже знал немало новых слов. В ушах стояли какие-то «варэ», «вский» и прочее. Я встревожился, потому что гости явно обращались ко мне. Наконец до меня дошел смысл одного из вопросов:

— Что это на вас надето, господин иностранец?

— Штаны, — ответил я, чувствуя себя круглым дураком.

— А зачем они?

— О какой ученой степени они свидетельствуют?

— Наверное, ваше общество делится на классы штанных и бесштанных?

Я выдавил из себя лишь глупую усмешку. Они досадливо поморщились, начали щупать мои рваные штаны, потом снова затараторили. Мне стало скучно. Наконец молодые ученые ушли, и я спросил Маленького Скорпиона, о чем они говорили.

— Ты меня спрашиваешь? — улыбнулся Маленький Скорпион. — А я кого спрошу? Ничего они не сказали.

— Ну как же! Они говорили «варэ», «вский»…

— Это популярные иностранные слова, означающие «химия» и «роль», только эти субъекты употребляют их как попало, даже сами ничего не понимают. Умеющие произносить такие выражения и называются учеными нового типа. Слова «варэ», «вский» да еще «изм» стали в последнее время особенно модными. Первые два слова, сливаясь, означают все, что угодно: «родители бьют ребенка», «император ест дурманные листья», «ученый покончил с собой»… Произноси их, и тебя тоже сочтут ученым. Главное — существительные. Глаголы не нужны, а прилагательные образуются от существительных.

— Почему они спрашивали меня про штаны?

— А почему девушки расспрашивали о туфлях на высоком каблуке? Молодые ученые похожи на женщин: они тоже стараются быть чистыми, красивыми и модными. Старые ученые напрямик требуют от женщин того, что им нужно, а молодые предпочитают пленять. Вот погоди, через несколько дней они все наденут штаны…

Мне показалось, что в комнате стало слишком душно; я извинился перед Маленьким Скорпионом и вышел на улицу. Цветок и ее подруги, привязав к пяткам куски кирпича и держась за стену, учились ходить на высоких каблуках.

Да, у этого пессимиста было что позаимствовать. Он по крайней мере сначала думал, а уж потом предавался пессимизму. Возможно, он был недальновиден или труслив, но думать он умел. Мне все больше нравился Маленький Скорпион, да и на молодых ученых я еще не поставил крест. Даже если они не умнее старых, они хоть живые и веселые. Маленькому Скорпиону стоило бы набраться их оптимизма, и тогда бы он мог совершить немало полезного. Мне захотелось еще раз повидать молодых ученых, и я разузнал у Дурман, где они живут.

По дороге я прошел мимо многих школ, или институтов, то есть пустырей, окруженных стенами. Мне не хотелось во всем соглашаться с Маленьким Скорпионом, но, когда я видел учеников, разгуливающих по улице, мои глаза наполнялись слезами. Эти юнцы (особенно те, что были постарше) выглядели невероятно самодовольными: точь-в-точь как Большой Скорпион, возлежавший на головах семи кошек. Они, наверное, воображали себя божественными избранниками и не понимали, что их государство — самое ничтожное во вселенной. Только очень глупые воспитатели могли вырастить таких невежественных людей. Я жалел юнцов и все же думал, что к двадцати годам человек должен что-то соображать, а не чувствовать себя в аду, как в раю. Я чуть было не начал спрашивать у них, чем они так довольны, но вовремя удержался.

Один из молодых ученых, к которым я шел, заведовал музеем, что было весьма кстати. Музей оказался довольно большим зданием из двадцати или тридцати комнат. У входа, прислонившись к стене, сидел привратник и сладко спал. Кроме него, здание никто не охранял, а все двери были открыты. Удивительно — ведь люди-кошки воруют что попало! Не осмелившись потревожить привратника, я вошел в музей, прошел через две пустые комнаты и здесь наткнулся на своего нового знакомого. Он очаровал меня своей веселостью, опрятностью, вежливостью. Фамилия его была Кошкарский, я чувствовал, что она иностранного происхождения, и боялся, как бы во время экскурсии он не замучил меня незнакомыми словами. Лишь бы он не называл экспонаты «варэ» или «вский», и тогда все будет в порядке.

— Пожалуйста, проходите сюда! — радушно пригласил Кошкарский. — Это зал каменной утвари восьмого тысячелетия до нашей эры. Утварь разложена по новейшей системе. Посмотрите!

Я оглянулся — ничего нет. Что за наваждение? Но Кошкарский уже показывал на стены:

— Перед вами древний каменный сосуд, на котором вырезана какая-то иностранная надпись, стоит три миллиона национальных престижей.

Теперь я действительно заметил надпись, но не на сосуде, а на стене — там, где когда-то, видимо, стоял драгоценный сосуд.

— Перед вами каменный топор, которому исполнился десять тысяч один год, цена двести тысяч национальных престижей. Этой каменной чаше ровно на год больше, цена полтора миллиона национальных престижей, это… триста тысяч престижей, это… четыреста тысяч.

Мне нравилось только одно: что он так бегло называет цену экспонатов. Мы вошли в следующий пустой зал. Кошкарский продолжал все тем же бодрым, почтительным тоном:

— А тут хранятся древнейшие книги мира, которым перевалило за пятнадцать тысяч лет. Разложены по новейшей системе.

Он начал перечислять названия книг и их цену, но я не видел ничего, кроме нескольких тараканов на стене.

Когда мы выходили из десятого пустого зала, мое терпение иссякло. Я уже хотел распроститься с Кошкарским и уйти, как вдруг перед последним залом обнаружил больше двадцати солдат с дубинками. Видимо, они что-то охраняют? В зале действительно были экспонаты, и я возблагодарил небо и землю. Если хоть в одном из одиннадцати залов что-то есть, значит, я пришел не напрасно.

— Вы пришли очень удачно, — подтвердил Кошкарский. — Через каких-нибудь два дня вы бы этого не увидели. Перед вами глиняная утварь десятого тысячелетия до нашей эры, разложенная по новейшей системе. Двенадцать тысяч лет назад эти сосуды были самыми прекрасными в мире, но потом, начиная с шестого, тысячелетия до нашей эры, мы утратили секрет гончарного искусства и до сих пор не можем вновь обрести его.

— Как же так? — спросил я.

— О, вский! — воскликнул мой гид, приведя меня в полнейшее недоумение. — Это самые драгоценные предметы на Марсе, но «они уже проданы иностранцам за три биллиона национальных престижей. Если бы правительство не поторопилось, оно могло бы выручить за них по крайней мере пять биллионов, потому что два биллиона мы получили даже за каменные сосуды, которым нет еще десяти тысячелетий. Главное, конечно, не то, что правительство просчиталось, а то, что мы, посредники, получим меньше комиссионных. Чем мы будем кормиться?! Жалованья нам не выдают уже несколько лет! Правда, на комиссионных можно неплохо заработать, но ведь мы ученые нового типа, и нам нужно во много раз больше денег, чем старым ученым. Мы пользуемся только импортными вещами, а купить одну такую вещь — все равно, что прокормить дюжину старых ученых!

Безмятежная физиономия Кошкарского вдруг помрачнела.

Как случилось, что утрачен секрет гончарного искусства? О, вский! Почему продаются древности? Чтобы заработать на них. У меня уже не осталось никаких иллюзий в отношении новых ученых. Мне хотелось только обнять оставшиеся сосуды и разрыдаться. Итак, торговля музейными редкостями служит одним из источников правительственного дохода, а ученые лишь получают комиссионные да называют посетителям цены. Но я все-таки задал: еще один вопрос:

— Что же будет, когда вы продадите последние экспонаты и не сможете больше получать комиссионных?

— О, вский!

Я понял, что это слово в его устах означает приспособленчество, в тысячу раз более подлое, чем у Маленького Скорпиона. Кошкарский с его восклицаниями стал мне омерзителен, но дурманные листья не располагают к действию, и я не надавал своему гиду пощечин. С какой стати мне, китайцу, вмешиваться в дела людей-кошек?

Не попрощавшись с Кошкарским, я выбежал на улицу — мне чудилось, будто из пустых залов, точно из преисподней, несутся стенания похищенных реликвий. Если загробный мир действительно существует, как бы мне хотелось, чтобы эти новые ученые оказались на том свете вместо реликвий!

На улице я немного успокоился и подумал, что для кошачьих древностей, пожалуй, счастье попасть за границу. Раз люди-кошки все разворовывают и уничтожают, пусть уж лучше их музейные редкости хранят иностранцы. Разумеется, это ничуть не оправдывает Кошкарского. Хотя торговля затеяна не им, он бесстыдно поддерживает ее и вообще потерял стыд и совесть. Мне всегда казалось, что человечество чтит свою историю, но люди-кошки безжалостно порывают даже с отечественной историей. Ведь Кошкарский образован. Если так поступают ученые, то что же творит невежественная масса?

У меня пропало желание идти к другим новым ученым и смотреть другие культурные учреждения. Показавшаяся впереди библиотека вновь сулила «хитрость с пустой крепостью»[28]. Само здание было неплохое, однако не ремонтировалось, наверное, уже много лет. Но когда из библиотеки вышла группа школьников, которые, должно быть, читали там книги, во мне снова пробудился интерес к экскурсиям.

Войдя в ворота, я увидел на стенах множество свежих надписей: «Библиотечная революция». Интересно, против кого она направлена? Размышляя об этом, я вдруг споткнулся о лежащего человека, который тотчас заорал: «Спасите!»

Рядом с ним валялось еще более десяти жертв, связанных по рукам и ногам. Едва я развязал их, как они улизнули — все, кроме одного, в котором я узнал молодого ученого. Это он звал на помощь.

— Что здесь происходит? — изумился я.

— Снова революция! На этот раз библиотечная.

— Против кого же она?

— Против библиотек. Посмотри, господин! — Ученый показал на свои ляжки.

Я увидел короткие штаны, на которые прежде не обратил внимания. Но как они связаны с библиотечной революцией?

Ученый объяснил:

— Ведь ты носишь штаны, и мы, ученые, призванные знакомить народ с передовой наукой, передовой моралью и обычаями, тоже надели штаны. Это революционный акт…

«Вот так революция!» — подумал я.

— К сожалению, студенты соседнего института узнали о нашем революционном акте, явились сюда и потребовали каждый по паре штанов. Я — заведующий библиотекой и прежде, когда торговал книгами, постоянно отдавал часть своей выручки студентам. Дело в том, что они преданы всеизму, а всеисты — народ опасный. К сожалению, они ревностно проводят свои принципы и потребовали у меня штаны, я не мог на них напастись, и студенты восстали. Мой революционный акт состоял в том, что я надел штаны; их — в том, чтобы сшить такие штаны, каких нет ни у кого. В общем, они связали нас и похитили все мои крохотные сбережения!

— Надеюсь, книги они не растащили? — воскликнул я, беспокоясь о библиотеке, а не о его сбережениях.

— Нет, и не могли растащить, потому что последняя книга продана пятнадцать лет тому назад. Сейчас мы занимаемся перерегистрацией.

— Что же вы регистрируете, если книг нет?

— Дом, стены… Готовимся к новой революции, хотим превратить библиотеку в гостиницу и получать хотя бы небольшую арендную плату. Фактически здесь уже несколько раз квартировали солдаты, но с гражданской публикой было бы как-то спокойнее…

Я очень уважал людей-кошек и именно из уважения к ним не стал больше слушать, иначе мои вопросы могли превратиться в площадную брань.

Ночью снова полил дождь, который в Кошачьем городе был лишен всякой поэтичности. Трудно предаваться лирическим настроениям, когда слышишь треск и грохот стен, падающих одна за другой. Город походил на морской корабль в бурю: каждую минуту он сотрясался, ожидая своей гибели, которая, в сущности, не была бы такой уж трагедией. Я вовсе не жаждал крови, а лишь желал людям-кошкам легкой смерти, от обычного дождя. Ради чего они живут? Я не мог этого понять, но чувствовал, что в их истории произошла какая-то нелепая ошибка, за которую они теперь вынуждены расплачиваться. Впрочем, собственные мысли тоже казались мне пустыми и эфемерными.

Ладно, поразмышляю — все равно не уснуть. Что означает, например, «всеизм» или другие иностранные слова, которыми умудрились немало навредить себе люди-кошки? Я вспомнил о студентах, «преданных всеизму». На Земле студенчество всегда было носителем передовой мысли, обладало острым политическим чутьем, и в то же время его горячность иной раз оказывалась поверхностной, а политическое чутье вело лишь к жонглированию несколькими новыми словами. Если здешние студенты именно таковы, то не стоит и думать о будущем Кошачьего государства. Винить во всем студенчество несправедливо, но я не должен идеализировать его только потому, что возлагаю на него надежды.

Мне так захотелось познакомиться с кошачьей политикой, что я не спал почти всю ночь. Хотя Маленький Скорпион и сказал мне, что он не занимается политикой, я могу узнать у него исторические факты, без которых невозможно понять современную ситуацию.

Чтобы не упустить Маленького Скорпиона, я встал очень рано и сразу кинулся к нему с вопросом:

— Скажи мне, что такое «всеизм»?

— Политическое учение, согласно которому люди живут друг для друга, — ответил он, жуя дурманный лист. — При всеистском строе общество представляет собой большой слаженный механизм, каждый человек в нем играет роль винтика или шестеренки, но все работают и живут спокойно, радостно и счастливо. Совсем неплохое учение.

— Какие-нибудь государства на Марсе осуществляют его на практике?

— Да, уже больше двухсот лет.

— А ваша страна?

Маленький Скорпион задумался. Мое сердце прыгало от нетерпения. Наконец он сказал:

— Мы тоже пытались, шумели. Я вообще не помню учения, которое бы мы не пытались осуществить.

— Что значит «шумели»?

— Предположим, у тебя непослушный ребенок. Ты его ударил. Я узнал об этом и ударил своего ребенка — не потому, что он непослушный, а просто в подражание тебе. Поднимается шум, шумиха. То же самое и в политике.

— Расскажи, пожалуйста, подробнее, — попросил я. — Может, шумиха — это не так уж плохо: после нее по крайней мере происходят изменения. Верно?

— Но ведь не всякие изменения — прогресс…

Я улыбнулся. Ну и ядовит же этот Маленький Скорпион! А он продолжал после недолгого молчания:

— На Марсе больше двадцати стран, у каждой свои политические привязанности, своя история. А мы случайно узнаем о какой-нибудь стране и поднимаем у себя шумиху. Потом услышим, что в другой стране произошла реформа, — снова не обходится без шумихи. В результате другие страны действительно проводят реформы, развивают свои особенности, а мы развиваем свои. Особенность же наша в том, что, чем больше мы шумим, тем хуже у нас становится.

— Говори конкретнее, пусть даже не по порядку! — попросил я.

— Хорошо, начну со свар.

— Свар?!

— Это не наша штука, так же как и штаны. Не знаю, есть ли что-либо подобное у вас на Земле. Собственно, это даже не штука, а организация, в которую объединяются люди с определенными политическими принципами и программой.

— Есть, мы называем эти организации партиями!

— Ладно, пусть будут партии или как-нибудь еще, но у нас они называются сварами. С древности мы беспрекословно подчинялись императору, не смели даже пискнуть и считали высшей добродетелью так называемую моральную чистоту. И вдруг из-за границы прилетела весть о том, что народ тоже может участвовать в правлении, создавать союзы или партии. Как ни листали мы древние книги, но подходящего слова на кошачьем языке найти не могли; более или менее подходило слово «свара» Для чего люди собираются вместе? Для шума, свары. Вот мы и начали галдеть. С тех пор в нашей политике произошло немало изменений, однако я уже говорил тебе, что политикой не занимаюсь и опишу только некоторые факты.

— Да-да, факты, — подхватил я, боясь, как бы он не умолк.

— Первая политическая реформа состояла в том, что императора попросили сделать правление более гуманным. Он, конечно, не согласился, тогда реформаторы приняли в свою свару множество военных. Видя, что дело плохо, император даровал важнейшим реформаторам высокие чины, они увлеклись службой и забыли про свои идеи. Тем временем прошел слух, что император вовсе не нужен. Образовалась свара народного правления, поставившая себе целью изгнать императора. А он, проведав об этом, создал собственную свару, каждый член которой получал в месяц тысячу национальных престижей. У сторонников народного правления загорелись глаза, потекли слюнки. Они стали ластиться к императору, но он предложил им только по сто национальных престижей. Дело бы совсем расклеилось, если бы жалованье не было повышено до ста трех престижей. Однако на всех жалованья не хватило, и стали образовываться оппозиционные свары из десяти, двух и даже одного человека.

— Извини, я перебью: были в этих организациях люди из народа?

— Я как раз хотел сказать об этом. Конечно, нет, потому что народ оставался необразованным, темным и излишне доверчивым. Каждая свара твердила о народе, а потом принимала деньги, которые император с него содрал. Она и сама была не прочь получить от народа деньги; если же народ не поддавался обману, то привлекала на помощь военных. В общем, чем больше становилось свар, тем больше беднела страна.

— Неужели в этих сварах не было ни одного хорошего человека, действительно болевшего за страну и народ?

— Разумеется, были. Но ведь ты знаешь, что хорошим людям тоже хочется есть и любить, а для этого нужны деньги. Получив деньги, хорошие люди добывали еду и жен, становились рабами семьи и уже больше не могли подняться. Революцию, политику, государство, народ они старались поскорее забыть.

— Выходит, люди, имеющие работу и еду, совсем не участвуют в политическом движении? — усомнился я.

— Да, не участвуют, потому что боятся. Стоит им шевельнуть пальцем, как император, военные или очередная свара ограбят их до нитки. Им остается либо терпеть, либо купить небольшой чиновничий пост. Заниматься политикой у нас могут только учившиеся за границей, хулиганы или полуграмотные военные, которым нечего терять: в сваре они получат еду, а без свары вообще останутся голодными. Революция в нашей стране стала своего рода профессией, однако хороших результатов это не принесло. Политика изменяется, но не улучшается. О демократии кричим, а народ по-прежнему беднеет. И молодежь становится все более поверхностной. Даже те, кто в самом деле хочет спасти страну, только попусту таращат глаза, когда захватывают власть, потому что для правильного ее использования у них нет ни способностей, ни знаний. Приходится звать стариков, которые тоже невежественны, но гораздо хитрее. По видимости правят революционеры, а по существу — старые лисы. Неудивительно, что все смотрят на политику как на взаимный обман: удачно обманул — значит, выиграл, неудачно — провалился. Поэтому и учащиеся перестали читать: только зубрят новые словечки да перенимают разные хитрости, воображая себя талантливыми политиками.

Я дал Маленькому Скорпиону отдохнуть, а потом напомнил!

— Ты еще не рассказал о всеизме.

— Сейчас скажу. Итак, народ становился беднее, потому что во время гвалта и драк никто не обращал внимания на экономику.

И тут появился всеизм; он вышел из народа, вырос именно из экономических проблем. Раньше революции не приводили к свержению императора: монарх объявлял, что целиком верит какой-нибудь из свар, иногда даже становился ее вождем, поэтому один поэт торжественно назвал нашего императора «руководителем всех свар». Только всеисты убили первого императора. Но после того как власть перешла к ним, было истреблено немало народа, потому что они требовали уничтожить всех, кроме чистокровных крестьян и рабочих. Убийства, конечно, никого не удивили — в Кошачьем государстве всегда легко убивали. Если бы вместо паразитов действительно стали править крестьяне и рабочие, это было бы совсем не плохо. Но кошки остаются кошками и во время переворота: например, они не убивали тех, кто платил выкуп. В результате многие паразиты уцелели, а невинные погибли. Спасшиеся проходимцы влезли в свару, начали там интриговать, и с тех пор расправы потеряли уже всякое оправдание.

Кроме того, согласно всеизму, каждый человек получает подходящую работу и равное вознаграждение. Чтобы осуществить этот принцип, нужно было первым делом изменить экономическую систему, а во-вторых, воспитать в людях желание жить друг для друга. Но наши всеисты, погрязшие в склоках, не имели никакого понятия об экономике и тем более о новом воспитании. Кончив убивать, они вытаращили глаза, захотели помочь крестьянам и рабочим, но обнаружили, что ничего не смыслят ни в сельском хозяйстве, ни в промышленности. Поделили между крестьянами землю, долго думали, сажать ли дурманные деревья, и, пока они не выросли, все голодали. Для рабочих дела вообще не нашлось. Снова начали убивать, полагая, что им мешают разные вредители. Так иногда сдирают шкуру, вместо того чтобы почесаться.

Всеизм разделил судьбу многих заимствованных нами учений. В других государствах они становятся прекрасным средством исцеления общества, а у нас превращаются в сплошное самобичевание. Мы никогда как следует не думаем, не смотрим правде в глаза, поэтому и получаем от революции одни разрушения. Люди извлекают из нее новые мысли, новые планы, а мы устраиваем революцию только ради шумихи, потому что ничего не знаем, ничего не делаем, забываем о гуманности, о том, что революционное дело требует от человека высоких духовных качеств, только нападаем друг на друга, прибегая к самым подлым приемам. Пока мы занимались убийствами да таращили глаза, вождь всеистского движения сам стал императором. Всеизм и император — это же совершенно несовместимо, похоже на дурной сон! Но у нас такие вещи не удивительны, потому что мы абсолютно ни в чем не разбираемся. Всеизм тоже привел к воцарению Его Величества — и все успокоились. Император благоденствует по сей день, по-прежнему называется «руководителем всех свар», а всеизм прозябает между этими сварами!

Я впервые увидел на глазах Маленького Скорпиона слезы.

Хотя Маленький Скорпион всегда говорил мне правду, его критика вновь показалась мне бесплодной, слишком мрачной. Конечно, я приехал из спокойного, счастливого Китая, поэтому и считал, что не может все быть так безнадежно. Здоровому человеку нелегко понять пессимизм больного. Но надежда обязательно должна сохраняться — это мать усилий, своего рода долг человечества. Я не верил, что люди-кошки не способны ничего добиться. Они все-таки люди, а люди могут преодолеть все.

Я решил пойти к Большому Скорпиону и познакомиться через него с политическими деятелями. Если я встречу среди них хоть нескольких здравомыслящих людей, то наверняка узнаю что-нибудь обнадеживающее. Конечно, еще полезнее было бы поговорить с народом, но простые кошки слишком боятся иностранцев и вряд ли разбираются в политике. Таким народом очень легко управлять. И хотя мне всегда было чуждо преклонение перед героями, я решил поискать свой идеал среди политиков, способных что-то сделать для народа.

Как раз в это время Большой Скорпион пригласил меня на званый обед. Он был видной фигурой, среди его гостей должны оказаться политики. Кроме того, я давно уже никуда не ходил, надо размяться.

Улица по-прежнему кишела прохожими, как муравейник; впрочем, здешние жители напоминали муравьев только подвижностью, а не трудолюбием. Я не мог понять, какой притягательной силой обладает этот жалкий город, почему люди-кошки так стремятся сюда. Видимо, в деревнях уж совсем скверно. Единственное изменение к лучшему, которое я заметил, состояло в том, что меньше воняли улицы: в последние дни лил дождь и провел вместо жителей «Движение за чистоту».

Большого Скорпиона не оказалось дома, хотя я пришел вовремя. Встретил меня человек-кошка, который в дурманной роще носил мне еду; мы были знакомы, поэтому он и решился заговорить со мной:

— Если тебе назначают встречу в полдень, приходи вечером или на следующее утро. Можно и через два дня — это наш обычай.

От души поблагодарив его за науку, я спросил, кто еще приглашен. У меня было сильное желание уйти, если гости окажутся неподходящими, но он ответил:

— Все важные персоны. Иначе не пригласили бы тебя, иностранца.

Ладно, останусь. Но что делать до пира, который неизвестно когда начнется? Тут я вспомнил, что в кармане у меня есть несколько национальных престижей, и дал их старому слуге. Все остальное свершилось само собой. Вскоре я уже сидел на помосте и слушал небезынтересные вещи. Деньги — лучший ключ, отмыкающий людям-кошкам рты.

— Чем зарабатывают на жизнь горожане? — первым делом осведомился я.

— Эти? — переспросил слуга, указывая в сторону людского моря за стеной. — Ничем.

— Как так?! Что же они едят?

— Известно что — дурманные листья.

— Но ведь их нужно откуда-то брать…

— Достаточно одному служить чиновником, чтобы многие были обеспечены. Чиновник выращивает дурманные листья, торгует ими, а часть дает родственникам и друзьям. Мелкий чиновник, наоборот, покупает листья, но все равно помогает родственникам и друзьям. Остальные ждут, пока у них появится свой чиновник.

— Видимо, чиновников очень много?

— Да, все, кроме безработных, считаются чиновниками. Я тоже чиновник, — улыбнулся слуга. Этой не веселой, а высокомерной улыбкой он отплатил за клок шерсти, который я когда-то у него вырвал.

— А чиновники получают жалованье?

— Конечно, от Его Величества.

— Откуда же у императора деньги, если столько народу бездельничает и ничего не производит?

— От продажи драгоценностей, земель… Ведь вы, иностранцы, любите покупать их! Пока они есть, о деньгах нечего беспокоиться.

— Музеи и библиотеки вам неплохо помогают… Но неужели ты сам не чувствуешь, что лишаться книг и древностей нехорошо?

— Какое это имеет значение! Были бы деньги!

— Выходит, у вас нет никаких экономических затруднений?

Этот вопрос был слишком сложен, и на него слуга ответил не сразу:

— Раньше были, а теперь уже нет.

— Что значит раньше? Когда все работали?

— Точно. Сейчас деревни почти опустели, в городах торгуют иностранцы, нам незачем работать, поэтому люди и отдыхают.

— Откуда же тогда чиновники? Ведь не могут они все время бездельничать! Зачем становиться чиновником, если дурманные листья и так дают?

— Чиновник получает столько, что, кроме дурманных листьев, может покупать иностранные вещи, заводить себе новых жен, а нечиновному едва на листья хватает. Кроме того, быть чиновником совсем нетрудно: больше привилегий, чем работы. И хотел бы делать что-нибудь, да нечего.

— Скажи, пожалуйста, чем питалась покойная вдова посланника? Ведь она не ела дурманных листьев.

— Можно и другое есть, только дорого очень. Мясо, овощи — все ввозится из-за границы. Когда ты в деревне не хотел есть дурманные листья, мы на тебя немало денег потратили. Посланница тоже была странной женщиной, но ее капризам никто не потакал. Вот и приходилось ей вместе с девками собирать дикие плоды или коренья.

— А мясо они ели?

— Мясо не соберешь, его даже купить трудно. Мы давным-давно перебили всю живность — еще когда ели не только дурманные листья. Ты видел у нас хоть одного зверя или птицу?

Я задумался:

— Зверя действительно нет, а птиц видел — коршунов с белыми хвостами.

— Да, только они и остались, потому что у них мясо ядовитое, иначе и им бы несдобровать.

«Быстро вы действуете! — подумал я. — Муравьи и пчелы тоже не размышляют о будущем, но их спасает инстинкт, а у вас и этого нет. Интересно, какой император или бог лишил вас природных инстинктов, не дав взамен разума? Ловко он посмеялся над вами! Школы без образования, политики без головы, люди без человечности, души без стыда! Не слишком ли жестокая шутка?»

И все-таки я решил повидать политиков: может быть, они уже придумали что-либо вразумительное. Наверное, есть какой-нибудь простой способ: предположим, разделить поровну дурманные листья, устроить своего рода дурманный всеизм. Конечно, это уж последнее дело. Чтобы не погибнуть, им надо вернуться к лучшим временам, запретить дурман, восстановить сельское хозяйство и промышленность. Но кто все это сделает? Слишком много нужно сил, твердости и решительности, чтобы из животных или насекомых превратиться в людей! Я стал почти таким же пессимистом, как Маленький Скорпион.

Пришел Большой Скорпион. Он сильно похудел с тех пор, как приехал в город, но выглядел еще хитрее и подлее. Перед ним я не собирался расточать вежливых слов:

— Зачем позвал?

— Да так просто, поговорить хотелось.

Наверняка что-то задумал! Я снова почувствовал к нему такое отвращение, что даже готов был пожертвовать вопросами, которые намеревался задать.

Гости постепенно прибывали — все незнакомые мне и мало походившие на обычных людей-кошек. Каждый называл меня старым другом. Я достаточно бесцеремонно заявил, что прилетел с Земли и не имел чести дружить с ними, но они спокойно проглотили пилюлю и продолжали называть меня старым другом.

Гостей пришло больше десятка. Мне везло — все они оказались политиками.

По моему беглому впечатлению, их можно было разделить на три группы. К первой, самой старшей, принадлежал Большой Скорпион. Они называли меня другом очень непринужденно, но с оттенком неудовольствия. Это были старые лисы, по определению Маленького Скорпиона. Члены второй группы, помоложе, отнеслись ко мне с горячностью, в которой сквозило зазнайство, и все время бессмысленно смеялись. Видно было, что они научились кое-каким приемам старых лисов, но еще не до конца. Третья, самая младшая, группа произносила слова «старый друг» совсем неестественно, даже смущенно. Именно их особенно рекламировал Большой Скорпион:

— Эти друзья только что оттуда.

Я не очень понял его, но вскоре сообразил, что оттуда — значит из специальной школы, института. Это были новички в политике, и я решил посмотреть, как они будут обращаться со старыми лисами.

Начался пир — мой первый пир на Марсе. Все гости уселись за стол и стали есть дурманные листья. Этого я ожидал, но дальнейшее было для меня новинкой.

— Сегодня мы приветствуем друзей, только что пришедших оттуда, — изрек Большой Скорпион, — поэтому им предоставляется право самим выбрать проституток.

Молодые политики гордо улыбнулись, зажмурили глаза, опять смутились и начали бормотать о всеизме. Мне стало больно, как будто я потерял любимого человека. И это их всеизм! Только что научились в школах новым принципам, а здесь смешивают всеизм с проституцией! Ладно, не буду возмущаться, надо наблюдать.

Когда женщины пришли, все снова принялись за дурманные листья. Молодые политики с раскрасневшимися под серой шерстью физиономиями украдкой поглядывали на Большого Скорпиона. Он засмеялся:

— Выбирайте, господа, выбирайте! Не стесняйтесь!

Юнцы ухватили по проститутке и отправились на нижний этаж, где Большой Скорпион, бесспорно, приготовил им все необходимое для наслаждения.

Едва они удалились, как хозяин подмигнул оставшимся политикам:

— Ну вот, теперь их нет, и мы можем поговорить о делах.

Выходит, я догадался, он действительно что-то замышляет.

— Вы уже слышали? — спросил Большой Скорпион.

Старейшие никак не отреагировали на его вопрос; казалось, они углубились в самосозерцание. Один из тех, что помоложе, кивнул, но, поглядев на остальных, тотчас вскинул голову и устремил глаза ввысь.

Я расхохотался. Все стали еще серьезнее, однако хихикнули вслед за мной — ведь я был иностранцем. Наконец заговорил другой представитель среднего поколения:

— Кое-что слышали, но не знаем, достоверно ли это…

— Разумеется, достоверно! Мои солдаты уже потерпели поражение! — воскликнул Большой Скорпион с озабоченностью, вызванной, по-видимому, тем, что это были именно его солдаты.

Все молчали, на этот раз очень долго и дружно, даже почти не дышали, словно опасаясь потревожить волоски в ноздрях.

— Господа, может быть, пригласим еще нескольких проституток? — предложил Большой Скорпион.

Политики оживились:

— Конечно, конечно! Без женщин ничего не придумаешь! Зовите!

Снова пришли проститутки, мужчины оживились еще больше, солнце клонилось к западу, а о политике так никто и не заикнулся.

— Спасибо за угощение! До завтра! — говорили гости, уводя с собой проституток. Навстречу им двигались юнцы — уже не с красными, а с серо-зелеными физиономиями. Они даже спасибо не говорили, а только бормотали о всеизме.

«У них, наверное, возникла какая-нибудь междоусобица, — подумал я. — Большой Скорпион потерпел поражение, попросил помощи, а ему отказывают. Если я правильно догадался, ничего трагического не произошло». Но лицо Большого Скорпиона выглядело озабоченным, и перед уходом я все же спросил, почему его солдаты потерпели поражение.

— Иностранцы вторглись!

Солнце еще не зашло, а все жители уже попрятались по домам, лишь на стенах белело множество лозунгов: «Сопротивление до конца!», «Спасение государства — это спасение самого себя!», «Долой проглотизм!»…

От этих громких слов у меня закружилась голова — как у быка, которого водят по кругу. Мне не хватало воздуха, хотя на улице я был один. «Иностранцы вторглись!» — звучало у меня в ушах, словно звон погребального колокола. Почему вторглись? Большой Скорпион был явно напуган, иначе рассказал бы мне подробнее. Однако испуг не помешал ему устроить пир, звать проституток, а этим политикам — веселиться с проститутками. Я просто не понимал, существует ли у них сердце.

Пришлось снова идти к Маленькому Скорпиону — он был здесь единственным здравомыслящим человеком, хотя и слишком желчным. Но мог ли я упрекать его за желчность после того, как увидел кошачьих политиков?

Солнце уже село, загорелась розовая заря, легкий туман еще больше оттенял красоту неба и жалкую опустошенность земли. Стояла полная тишина, лишь ветерок ударял мне то в спину, то в мокрое от слез лицо. Доисторическая пустыня была, наверное, не такой мертвой, как этот огромный город!

Войдя к Маленькому Скорпиону, я увидел в темноте какого-то сидящего человека. Он был гораздо выше ростом, чем мой приятель.

— Кто это? — громко спросил незнакомец. Уже по его решительному, прямому вопросу я понял, что имею дело не с обычным человеком-кошкой.

— Иностранец, с Земли.

— A-а, земной господин! Садись! — Его приглашение походило на приказ, но опять-таки подкупало своей прямотой.

— А ты кто? — спросил я в свою очередь, садясь рядом с ним, чтобы разглядеть его как следует. Он оказался не только высок, но и широк в плечах; уши, нос и рот утопали в густых волосах, оставались видны лишь большие горящие глаза.

— Я — Большой Ястреб, — сказал он. — Это мое прозвище, а не настоящее имя. Почему меня так называют? Да потому, что боятся. Честных людей в нашей стране считают страшными, отвратительными!..

Небо совсем потемнело, осталось одно красное облако, которое, словно огромный цветок, стояло над самой головой Большого Ястреба. Я смотрел на это облако как зачарованный и вспоминал розовую зарю, которую только что видел.

— Днем я не решаюсь выходить, но вечерами иногда навещаю Маленького Скорпиона, — нарушил молчание мой собеседник.

— А почему не решаешься днем?..

— Кроме Маленького Скорпиона, все мои враги. С какой стати нарываться на неприятности? Я живу в горах; всю прошлую ночь я шел, потом скрывался весь день. Дай мне что-нибудь пожевать. Ничего не ел целые сутки.

— Вот дурманные листья.

— Нет, уж лучше с голоду помереть, чем это!

Такого решительного человека я видел в Кошачьем государстве впервые. Я позвал Дурман, чтобы достать еды; девушка была дома, но выйти к нам не захотела.

— Оставь ее. Женщины тоже боятся меня. Все равно смерть близка — можно и поголодать.

— Иностранцы вторглись? — вспомнил я.

— Да, поэтому я и пришел к Маленькому Скорпиону.

— Он слишком пессимистичен и в то же время чересчур легкомыслен. — Мне не следовало так говорить о своем друге, но откровенность несколько смягчала мою вину.

— Он умен, потому и пессимистичен. А что ты сказал дальше? Я не совсем уловил. Если мне нужно сделать что-нибудь серьезное, я всегда иду к нему. Пессимисты боятся жизни, но не смерти. А наши соотечественники чересчур веселы, даже когда от них остается одна кожа. Они с самого рождения не умеют горевать — вернее, думать. Только Маленький Скорпион умеет, его можно считать вторым честным человеком после меня.

— Ты тоже пессимист? — спросил я, не сомневаясь в его хороших качествах, но затрудняясь причислить к достоинствам самоуверенность.

— Я? Нет. Поэтому все и боятся меня. Если бы я горевал, как Маленький Скорпион, меня бы не прогнали в горы. В этом наше различие. Он ненавидит этих безголовых и жестоких людей, однако не осмеливается тронуть их. А у меня нет к ним ненависти. Я хочу прочистить им мозги, показать, что они не очень-то похожи на людей, это и задевает их. Но когда надвигается опасность, мы с Маленьким Скорпионом заодно — мы не боимся.

— Ты, наверное, занимался политикой?

— Да. В свое время я выступал против дурманных листьев, проституции, многоженства, убеждал и других протестовать. А в результате и старые и новые деятели объявили меня закоренелым преступником. Ты должен знать, что человек, в чем-то отказывающий себе или стремящийся к истине, считается у нас лицемером. Если ты вздумаешь ходить пешком, окружающие не поймут, что ты не хочешь ездить на чужих головах, не станут подражать тебе, а назовут лицемером. Наши государственные деятели, студенты все время твердят об экономике, политике, разных «измах» и «ациях», но стоит тебе спросить, что это такое, или попытаться самому вникнуть в дело, как они возмущенно закатят глаза. А простолюдины! Предложи им помощь — они поднимут тебя на смех, посоветуй меньше есть дурманных листьев — скажут, что ты ханжа. От императора до простого люда — все считают дурные поступки естественными, а хорошие — лицемерными. Поэтому они и занимаются убийствами, искореняя «лицемерие».

По-моему, каких бы политических взглядов ты ни придерживался, всякое преобразование нужно начинать с экономики и проводить его честно. А среди наших деятелей нет ни одного честного человека, и в экономике они ничего не смыслят. Власть для них только средство угнетать да притеснять. Между тем сельское хозяйство и промышленность в полном развале. Когда находится человек вроде меня, который хочет построить политику на научных и гуманных основах, его объявляют шарлатаном, потому что иначе деятелям пришлось бы признать собственную неправоту. Кстати, даже если бы они решились ее признать, их все равно бы не поняли.

Политические провалы возникли еще много лет назад как результат экономического неблагополучия. Сейчас об экономике вообще нет речи; для восстановления нашего престижа нужно вернуться к человеческим нормам, но это не легче, чем воскресить мертвеца. Мы пережили слишком много политических потрясений, во время которых все человеческое искоренялось, а злодеи торжествовали. Теперь они ждут последней победы, и тогда выяснится, кто из них самый злой. Стоит мне заговорить о человечности, как меня оплевывают с головы до ног. Любая теория, которая успешно применяется за границей, попадая к нам, становится отвратительной; лучшие дары природы превращаются у нас в дурманные листья. Однако я не отчаиваюсь: человеческая совесть сильнее меня, ярче солнца, превыше всего! Я не боюсь протестовать и делаю это при каждом удобном случае. Знаю, что не увижу плоды своих трудов, но ведь совесть долговечнее жизни!

Большой Ястреб замолчал, слышалось только его шумное дыхание. Я невольно восхитился этим человеком, хотя и не принадлежу к почитателям героев: ведь он не баловень толпы, не предмет бездумного поклонения, а тысячекратно оплеванная и обруганная жертва, мессия, которому предстоит смыть позор с людей-кошек.

Вернулся Маленький Скорпион. Он никогда не приходил так поздно. На этот раз его явно задержало что-то особое.

— Как ты кстати! — воскликнул он, обнимая Большого Ястреба, который кинулся ему навстречу. У обоих потекли слезы.

Я не решался спросить, чем они так взволнованы, а Маленький Скорпион продолжал:

— И все же твой приход мало поможет.

— Я знаю. Не только не поможет, а помешает тебе. Но я не мог не прийти. Пробил мой час!

— Что ты задумал?!

— Смерть в бою я предоставляю тебе. Сам я умру бесславно и все-таки не совсем бесполезно. Сколько у тебя людей?

— Немного. Отцовские солдаты уже отступили, а другие собираются это сделать. Только люди Большой Мухи могут послушаться моего приказа, но, если они узнают, что ты здесь, отпадут даже они.

— Понимаю, — хмуро ответил Большой Ястреб. — А ты не можешь вернуть отцовских солдат?

— Боюсь, ничего не выйдет.

— Казни для острастки парочку офицеров!

— Ими командует отец…

— Ну возьми меня для примера, скажи, что у меня много солдат, что ты послал меня на фронт, но я ослушался приказа…

— Предположим. Хотя у тебя нет ни одного солдата, я могу сказать, будто их сто тысяч. А что потом?

— Потом убей меня и выставь мою голову на улице. Тогда солдаты подчинятся тебе — ведь они знают, как я выгляжу!

— Боюсь, что это в самом деле единственный выход… Но я еще должен соврать им, будто отец передал мне командование…

— Да, и поскорее, потому что враг уже подходит. Чем больше ты успеешь набрать солдат, тем лучше. А я, друг, покончу с собой, чтобы тебе не пришлось стать моим палачом.

— Погодите! — воскликнул я дрожащим голосом. — Погодите! Что это даст вам?

— Ничего, — все так же хмуро ответил Большой Ястреб. — У врага гораздо лучше и солдаты и оружие, мы вряд ли одолеем его даже всей страной. Но если наша гибель будет замечена, она сможет повернуть ход истории Кошачьего государства. Другие страны по крайней мере не будут нас так презирать. Наша гибель не жертва и не путь к славе, а насущная необходимость. Мы не желаем быть рабами! Человеческая совесть долговечнее жизни. Вот и все. Прощай, земной господин!

— Постой! — окликнул его Маленький Скорпион. — Лучше съесть сорок дурманных листьев, так легче умереть.

— Можно, — усмехнулся Большой Ястреб. — Странно складывается жизнь! До сих пор я не ел дурманных листьев и меня считали ханжой. Пусть теперь у них хоть доказательство будет. Дурман, неси листья! Я никуда не пойду, в минуту смерти я хочу быть с друзьями…

Девушка принесла охапку листьев и тотчас вышла. Большой Ястреб решительно принялся за них.

— А как же твой сын? — произнес Маленький Скорпион с раскаянием в голосе. — О, я не должен был об этом говорить!

— Ничего, выживет, если вся страна не погибнет… — тихо ответил Большой Ястреб.

Он продолжал жевать листья, но очень медленно — наверное, уже захмелел от дурмана.

— Я хочу спать, — еще медленнее сказал он, опускаясь на пол.

Я взял его за руку, он поблагодарил, и это были последние слова Большого Ястреба, хотя рука долго оставалась теплой, а дыхание прервалось лишь в полночь.

Да, я не мог назвать его смерть жертвой, потому что он сам так не считал. Сбудутся ли его надежды? Этого я пока не знал, но видел, что его отрубленная голова торчит на шесте посреди площади. Я, конечно, пришел посмотреть не на голову, а на жителей Кошачьего города, для которых подобное зрелище было особым удовольствием. Маленький Скорпион давно исчез и не появлялся даже у Дурман, поэтому я решил пойти на улицу.

Город по-прежнему выглядел оживленным — пожалуй, даже более оживленным, чем раньше. Ведь можно было любоваться отрубленной головой, а она гораздо увлекательнее, чем камешек на дороге. Говорили, что в толкотне у шеста уже задавлены три старика и две женщины, но отнюдь не горевали, потому что смерть во имя удовольствия считалась почетной. Все только еще больше тискали и бранили друг друга. Никто не спрашивал, чья это голова, за что отрублена. В толпе слышались примерно такие восклицания:

— У, какая волосатая!

— А глаза-то закрыты!

— Жаль, что только голову выставили! Надо бы и тело…

Пожалуй, Большой Ястреб принял правильное решение. Стоит ли жить рядом с подобными людьми?

Выбравшись из толпы, я пошел к императорскому дворцу. Идти было трудно, потому что во всех направлениях шествовали отряды музыкантов, которые нещадно дули и били в свои инструменты. Слушатели бросались за ними то в одну, то в другую сторону, но все равно не успевали и наверняка досадовали, что у них так мало ног, ушей и глаз. По воплям зевак я понял, что это свадебные оркестры, однако из-за обилия людей не видел паланкинов с невестами и не мог определить, сколько людей-кошек должны их нести. Впрочем, гораздо больше меня интересовал другой вопрос: почему в минуту опасности нужно так торопиться со свадьбами?

Спросить было не у кого, потому что люди-кошки страшились разговаривать с иностранцами. Я вернулся к Дурман. Она сидела в комнате и плакала, а увидев меня, зарыдала еще сильнее, как будто я ее обидел. Пришлось долго утешать ее, прежде чем она сказала:

— Маленький Скорпион ушел на фронт! Это ужасно!..

— Ничего, он еще вернется! — бодро произнес я, искренне желая, чтобы мое пророчество сбылось. — Он обязательно вернется.

— Правда? — улыбнулась она сквозь слезы.

— Конечно! А сейчас пойдем прогуляемся. Хватит тебе здесь, плакать одной.

— Я вовсе не плачу, — сказала Дурман, вытирая слезы и пудрясь.

— Почему сейчас так много свадеб? — спросил я по дороге. Это был праздный вопрос, но я утешал себя тем, что отвлекаю женщину от мрачных мыслей. Сказать по правде, я отвлекал и себя, потому что гибель Маленького Скорпиона казалась мне почти неизбежной.

— Когда начинается смутное время, все спешат со свадьбами, чтобы солдаты не испортили девушек, — объяснила Дурман.

— Зачем же праздновать их так пышно?

Мои мысли были сосредоточены на войне, но кошачье отношение к жизни на этот раз оказалось разумнее человеческого:

— Для свадеб пышность необходима. Война скоро кончится, а брак — на всю жизнь!

Поверив моим словам о возвращении Маленького Скорпиона, Дурман успокоилась и даже предложила мне посмотреть пьесу:

— Сегодня министр иностранных дел устраивает представление на улице по случаю женитьбы сына. Пойдем?

Мне казалось, что убить министра, который во время войны занимается подобной чепухой, намного достойнее, чем смотреть спектакль, но в убийцы я не годился, а кошачьего театра еще не видел. Я решил пойти: за последнее время мое мышление заметно кошкоизировалось.

Перед домом министра иностранных дел стояло множество солдат. Представление уже началось, однако простой народ к сцене не подпускали: тот, кто рвался вперед, получал дубинкой по голове. Кошачьи солдаты умели воевать — с собственным мирным людом. Меня они вряд ли посмели бы ударить, но я сам не очень рвался вперед, потому что театральная музыка еще издали показалась мне удивительно противной. Долго я прислушивался к пронзительным звукам, прерываемым воплями актеров, однако полюбить кошачий театр так и не сумел.

— Нет ли у вас пьес получше этой? — спросил я у Дурман.

— Есть, иностранные. Их я смотрела в детстве, они горазда тоньше. Потом их перестали играть, так как никто в них ничего не понимал. Министр иностранных дел сам выступал за новые пьесы — до тех пор, пока один иностранец не сказал, что наш театр тоже очень интересен. Тогда министр начал выступать за старые пьесы.

— А если другой человек скажет, что иностранный театр лучше?

— Это уже будет бесполезно. Иностранные пьесы действительно хороши, но слишком глубоки. Когда министр ратовал за них, он вряд ли их как следует понимал, поэтому и уцепился за лестное мнение о наших пьесах. Сам он вообще не разбирается в театре, хотя и норовит прослыть его пропагандистом. А старый театр легче рекламировать, у него больше поклонников. У нас часто так бывает: новое едва возникнет и тут же вытесняется старым. Для того чтобы внедрять новое, нужно слишком много сил и энергии.

Я чувствовал, что это не ее мысли, а Маленького Скорпиона, потому что сама она продолжала потихоньку протискиваться вперед. Мне было неудобно ловить ее на слове, но больше я выдержать не мог:

— Уйдем отсюда?

После всего сказанного о театре Дурман было неловко не согласиться. Не протестовала она и тогда, когда я предложил сходить к императорскому дворцу. Он был самым большим, но не самым красивым зданием Кошачьего города. Сегодня дворец выглядел особенно неприятно: перед стенами солдаты, на стенах солдаты… Кроме того, стены были вымазаны свежей грязью, а вода во рву воняла сильнее обычного.

— Иностранцы любят чистоту, — пояснила Дурман. — Грязь — это лучшее заграждение от них!

У меня не хватило сил даже рассмеяться.

На стену вылезло несколько фигурок, которые долго усаживались верхом, по-видимому, боясь свалиться. Дурман возбужденно закричала:

— Высочайший указ!

— Где? — спросил я.

— Смотри!

Люди на стене двигались так медленно, что у меня заныли ноги. Наконец гонцы спустили на веревке камень с белыми знаками. Дурман, обладавшая острым зрением, охнула.

— Что случилось? — заторопил я.

— Перенос столицы! Император уезжает! Беда! Как же мне без него?! — запричитала Дурман, наверняка имея в виду не императора, а Маленького Скорпиона. Тем временем со стены спустили еще один камень.

«Солдатам и народу, — начала читать девушка, — повелеваем оставаться на местах. Переезжаем только Мы и чиновники».

Я поразился мудрости Его Величества и пожелал ему на полпути свернуть себе шею. Но Дурман неожиданно обрадовалась:

— Это еще ничего. Раз многие остаются, мне не страшно!

«Интересно, откуда они будут получать дурманные листья после отъезда чиновников?» — подумал я, но в этот момент появился новый камень:

— «С сего дня запрещаем называть Нас „руководителем всех свар“. В минуту грозной опасности народ должен быть сплочен, поэтому Мы становимся „руководителем одной свары“. Все на борьбу с врагом!» — прочитала Дурман и добавила: — Лучше бы совсем без свар…

Мы подождали еще немного, но поняли, что указов больше не будет, так как глашатаи скрылись за стеной. Дурман очень хотелось вернуться и посмотреть, не пришел ли домой Маленький Скорпион, а я отправился к государственным учреждениям, где могли вывесить еще какие-нибудь указы. В восточной стороне, куда пошла Дурман, по-прежнему гремела свадебная музыка, но здесь не было никого, как будто свадьбы в тысячу раз важнее всех государственных проблем.

Особенно интересовало меня министерство иностранных дел, перед которым опять-таки не оказалось ни одного человека. Ах да, министр ведь празднует свадьбу сына и, должно быть, отпустил своих подчиненных. Еще неизвестно, есть ли у людей-кошек иностранные дела, хотя министерство существует.

Я решил выяснить для себя этот вопрос, воспользовавшись отсутствием чиновников. Бесцеремонно вошел — внутри никого. Комнаты не заперты, в них тоже никого и ничего, кроме кучи каменных пластинок с надписью «Протест». Их, наверное, рассылают во всех подходящих и неподходящих случаях: ведь дипломаты — специалисты по протестам. Я хотел найти какие-нибудь документы, присланные из-за границы, но не нашел. Видимо, иностранцы, стремясь облегчить себе дипломатические отношения, никогда не отвечают на кошачьи «Протесты».

Незачем смотреть другие учреждения. Если министерство иностранных дел так гениально просто, то в остальных организациях поди, нет даже каменных пластинок.

А учреждений мне встретилось много: министерство проституции, институт дурманных листьев, управление кошачьими эмигрантами, министерство борьбы с иностранными товарами, палата мяса и овощей, комитет общественной торговли сиротами… Это только самые понятные названия — многих я просто не понял. Чтобы обеспечить всех чиновников службой, или бездельем, требовалось как можно больше учреждений. Мне показалось, что их многовато, но людям-кошкам, по-видимому, было недостаточно.

Я шел прямо на запад, намереваясь заглянуть в иностранный квартал. Нет, пойду лучше домой, посмотрю, не вернулся ли Маленький Скорпион. Я пошел обратно по другой улице и вдруг увидел группу студентов, которые не наслаждались спектаклем или отрубленной головой, как их земляки, а стояли на коленях перед большим камнем с надписью «Памятник великому святому Мацу». Зная, что они тотчас разбегутся, если увидят меня, я тихонько подошел сзади, тоже опустился на колени и стал слушать, о чем они говорят.

Один из студентов впереди выпрямился во весь рост и крикнул:

— Да здравствует мацизм! Да здравствует всеизм! Да здравствует пулопулап[29]!

Все подхватили его вопль. Вдоволь накричавшись, первый студент приказал остальным сесть на землю и произнес речь.

— Мы должны свергнуть всех богов и поставить на их место великого святого Маца! — провозгласил он. — Мы должны низвергнуть родителей, преподавателей и восстановить нашу свободу! Мы должны низложить императора и осуществить всеизм! Мы приветствуем иностранцев, напавших на нашу родину, потому что они пулопулапы! Сейчас мы схватим императора и подарим его нашим иностранным товарищам, поэтому будем действовать немедленно. Затем мы уничтожим старших родственников, учителей, и тогда все дурманные листья, женщины, народ и сам всеизм будут нашими. Великий святой Мац говорил: «Пулопулап — это высше-низший варэ-варэ среди яящихся всего планетозема!» Вперед, на дворец!

Никто не двинулся с места. Студент крикнул снова — опять никто не шевельнулся.

— Может быть, сначала лучше разойтись по домам и убить отцов? — предложил один. — Во дворце слишком много солдат, как бы не нарваться!

Все повскакали с земли.

— Погодите! Сядьте! Значит, начинаем с отцов?

Студенты заспорили, засомневались:

— Если мы убьем отцов, кто будет давать нам дурманные листья?

— Правильно! Сначала нужно захватить все дурманные деревья, а потом уже убить их владельцев!

— Раз у нас нет единого мнения, можно разделиться, — предложил другой. — Антиимператорская фракция пойдет во дворец, а антиотцовская — по домам.

— Но великий святой Мац говорил только об убийстве императора, а не отцов…

— Контрреволюция!!!

— Если мы убьем их, мы нарушим завет великого святого!

Я решил, что юнцы передерутся, но они ограничились воплями. Постепенно крикуны разделились на несколько групп, каждая из которых обращалась к памятнику святого Маца. Затем студенты разбились по одному, но по-прежнему осаждали памятник. Наконец все устали, из последних сил выкрикнули: «Да здравствует мацизм!» — и разошлись. Что за дьявольщина?!

Мне уже больше не хотелось критиковать людей-кошек, потому что никакая критика не сделает из камня прекрасной скульптуры. Все, что можно было извинить, я извинял, а оставшееся приписывал неблагоприятным природным условиям их государства.

Я ждал Маленького Скорпиона, чтобы вместе с ним отправиться на фронт — посмотреть, как они воюют. О других марсианских странах я почти ничего не знал, а Дурман сообщила мне только одно: что у иностранцев пудра тоньше и белее. В ответ на остальные вопросы она качала головой и восклицала:

— Почему он до сих пор не возвращается?!

Я не мог ответить на это, а лишь молился за всех женщин, чтобы в мире никогда больше не было войн.

Дурман буквально не находила себе места. Все кошачьи чиновники удрали, на улицах стало менее людно, но многие еще любовались отрубленной головой Большого Ястреба. Получить вести с фронта было невозможно; никто понятия не имел о государственных делах, хотя слово «государственный» употреблялось здесь особенно часто: дурманные листья — это государственная пища, Большой Ястреб — государственный преступник, грязь в канаве — государственная защита… Пойти за новостями в иностранный квартал значило упустить Маленького Скорпиона, если он вернется. А Дурман приставала ко мне: «Все убежали, даже Цветок! Может, и нам убежать?» Я молча качал головой.

Наконец он вернулся. Дурман так обрадовалась, что не смогла выговорить ни слова, а только уткнулась своей заплаканной мордочкой ему в грудь. Но сам Маленький Скорпион выглядел печальным, с его лица исчезла обычная усмешка.

— Ну, как дела? — спросил я, дав ему немного прийти в себя.

— Безнадежны, — вздохнул он.

Дурман бросила взгляд на меня, потом на Маленького Скорпиона и нерешительно выдавила вопрос, который давно ее мучил.

— Ты снова уйдешь?

Не глядя на девушку, он отрицательно покачал головой. Я не решился продолжить расспросы, чтобы случайно не расстроить Дурман. Впрочем, она и сама, наверное, чувствовала, правду ли говорит ей Маленький Скорпион.

Он отдохнул еще немного и сказал, что хочет повидать отца. Дурман промолчала, но явно прониклась решимостью следовать за ним. Поняв, что его уловка разгадана, Маленький Скорпион беспокойно заходил по комнате; я не мог поддержать его — меня сковывал взгляд девушки. Наконец Дурман не выдержала и расплакалась.

— Куда ты пойдешь, туда и я.

Он опустил голову, подумал:

— Хорошо!

Я тоже заявил, что пойду вместе с ними, хотя вовсе не жаждал видеть Большого Скорпиона.

Мы двинулись на запад, но весь народ, даже солдаты, шли нам навстречу.

— Почему они идут на восток, если враг на западе? — невольно спросил я.

— Потому что на востоке безопаснее! — скрипнул зубами Маленький Скорпион.

Нам встретилось множество старых и новых ученых, которые шествовали по разным сторонам улицы, необычайно радостные.

— Мы идем к императору! — крикнули они Маленькому Скорпиону. — Его Величество приказал созвать научную конференцию, поскольку оборона страны — общее дело и пальма первенства здесь принадлежит ученым! Перед нами стоит множество вопросов, например: сколько солдат на фронте, захватят ли враги Кошачий город? Если они действительно намерены захватить, то мы посоветуем Его Величеству передвинуться еще дальше на восток. Мудрый император, он не забывает ученых! Мудрые ученые, они до конца верны императору!

Окрыленные надеждой увидеть Его Величество, ученые даже не обратили внимания на то, что Маленький Скорпион ничего не ответил. Но едва эта ликующая группа прошла, как появилась другая, с понурыми, убитыми лицами:

— Помогите нам, господин! Почему Его Величество не пригласил нас на научную конференцию? Ведь наши знания, наши добродетели ничуть не меньше, чем у этих мерзавцев! Если мы не попадем на конференцию, то нас вообще перестанут считать учеными! У вас такие связи, господин, походатайствуйте, чтобы нас не обошли!

Маленький Скорпион по-прежнему молчал, однако на этот раз его молчание было воспринято иначе:

— Если вы не поможете нам, мы начнем критиковать правительство, и тогда всем достанется!

Схватив Дурман за руку, Маленький Скорпион пошел быстрее. Ученые в голос зарыдали.

Показался строй каких-то особых солдат, у которых на шее висели красные шнуры. Я еще не видел ничего подобного, но не решился тревожить вопросом Маленького Скорпиона, уже достаточно взбешенного учеными. Однако он заметил мое недоумение и горько рассмеялся:

— Это так называемая красноверевочная, или государистская, гвардия. Красные шнуры — ее отличительный знак, как и в других странах. Но там государизм означает крайний, даже фанатический патриотизм, а наша красноверевочная гвардия из того же патриотизма стремится в местечко поспокойнее, где ей ничто не угрожает. Ведь если иностранцы перебьют ее, она больше не сможет проявлять свою любовь к родине!..

Один из гвардейцев ехал на головах целого десятка людей-кошек, и шнур на его шее был особенно толстым.

— Это командующий красноверевочной гвардией, — тихо добавил Маленький Скорпион. — Он намерен сосредоточить в своих руках всю государственную власть, потому что другие страны таким способом стали сильнее. Сам-то он и теперь сильнее остальных, то есть хитрее. Я убежден, что сейчас он едет за императором специально для того, чтобы осуществить свой план. Убежден!

— Может быть, тогда ваша страна действительно станет сильнее? — заколебался я.

— Нет. Хитростью можно только захватить власть, а не укрепить страну. Он поглощен собственным честолюбием, но никак не заботами о государстве. Настоящий патриотизм — это борьба с врагом.

Я понял, что междоусобицы людей-кошек лишь облегчали возможности для вторжения иностранцев. От шнуров красноверевочной гвардии у меня зарябило в глазах: передо мной расстилалось зловещее кровавое море, по которому плыли гвардейцы.

Мы уже вышли из Кошачьего города, и я почему-то подумал, что могу больше не увидеть его. Вскоре нам встретилась еще одна странная процессия: высокие люди-кошки с благостными мордами и травинками в лапах. Дурман, давно не подававшая голоса, воскликнула:

— A-а, святые идут!

— Что? — гневно спросил Маленький Скорпион, который раньше никогда не сердился на девушку. Она робко уточнила:

— Нет, нет, я в них не верю.

— О каких святых речь? — осведомился я, надеясь, что мое неведение отвлечет от Дурман хотя бы часть гнева.

Маленький Скорпион долго молчал и вдруг сам задал мне вопрос:

— Скажи, каков основной недостаток людей-кошек?

Ответить на это было совсем не легко. Когда мой приятель сказал: «Глупость», — я втайне понадеялся, что он имеет в виду не меня.

— Да, — продолжал Маленький Скорпион, — глупость — это наша главная беда, потому что мы обычно подражаем другим, делаем вид, будто все знаем и понимаем, а на самом деле не знаем и не понимаем ничего. В минуту настоящей опасности мы отбрасываем свою крикливую терминологию, зовем маму, как дети, — и тогда обнажается подноготная наших пустых душ: обыкновенная глупость. Многие всеисты в подобных случаях взывают к святому Мацу, хотя в действительности он был не святым, а великим человеком и отвергал суеверия. Ссылаются наши революционеры и на таких «святых», которые умеют лишь держать травинку в лапах. В мире нет никого противнее и глупее их!

Никто у нас ничего не понимает, а когда возникают проблемы, требующие немедленного решения, все только и делают, что призывают на помощь святых. Нет, наша гибель неизбежна. Если дурно организованные экономика, политика, образование, армия могут погубить государство, то массовая глупость способна погубить целую нацию, потому что глупцов не считают людьми. Захватив нашу страну, враги полностью уничтожат нас, и никто из соседей не вступится. Скот пошел под нож — что в этом особенного? Люди всегда жестоки к тем, кого презирают.

Я очень хотел познакомиться с кошачьими святыми поближе, но боялся потерять Маленького Скорпиона и Дурман. На отдых мы расположились в деревушке, которая представляла собой несколько полуразвалившихся домиков, без единого жителя.

— Во времена моего детства эта деревня выглядела иначе. Как быстро все приходит в запустение! — задумчиво сказал Маленький Скорпион, точно самому себе. Я не знал, отчего погибла деревня, но не стал донимать его расспросами, потому что уже слышал о нескольких странных революциях, а за ними — войнах, в которых и победа не приносила счастья. Все то же невежество и ханжество, каждый переворот сопряжен с увеличением армии, с ростом числа алчных чиновников. Крестьяне голодают, даже если трудятся в поте лица, и бегут в город или за несколько дурманных листьев пополняют собой армию. Да, опасное это дело — революция в руках невежд! Никто не спасет людей-кошек, если они не поймут, что их душит собственная глупость.

Пока я так размышлял, Дурман вдруг вскочила и закричала:

— Глядите, глядите!

На западе клубилась огромная туча серого песка, словно поднятая налетевшим вихрем.

Губы Маленького Скорпиона задрожали:

— Это бегут отступающие солдаты!

— Спрячьтесь! — спокойно и в то же время озабоченно приказал Маленький Скорпион. — Наши солдаты несмелы в наступлении, но отступают, как безумные. Прячьтесь быстрее! Друг, поручаю Дурман тебе!

Горящими глазами он смотрел на запад, а руки его тянулись к девушке, точно хотели приласкать ее. Дурман взяла его за руку и, дрожа всем телом, прошептала:

— Мы умрем вместе.

Я не знал, что делать: прятать Дурман или остаться с ним? Смерть меня не страшила, но я мечтал принести хоть какую-нибудь пользу. Если на нас обрушится несколько сотен обезумевших солдат, то не поможет даже мой пистолет. Схватив друзей за руки, я хотел броситься с ними в первую попавшуюся хижину, чтобы потом, когда отряд промчится мимо, поймать одного из отставших солдат и узнать, что происходит на фронте.

Маленький Скорпион не желал прятаться. Дурман тоже не слушалась меня. Между тем туча пыли надвигалась с молниеносной быстротой.

— Глупо так умирать, я не допущу этого!

— Все кончено, не беспокойся обо мне, — твердо сказал Маленький Скорпион. — И о Дурман тоже: пусть делает что хочет.

Но физически он не мог со мной соперничать — я обхватил его и поволок силой. Дурман последовала за нами. Мы спрятались в разрушенном домишке, я положил на стену несколько кирпичей и сквозь щели между ними стал наблюдать за бегущим войском.

Оно налетело, как смерч, захлестнуло нас серым песком и испуганными воплями. Я невольно зажмурился, но тут же открыл глаза. Передо мной предстало все воинство. Солдаты бежали с пустыми руками, глядя только себе под ноги. Это зрелище придало мне смелости. До сих пор я не мог представить себе войско без знамени, без оружия, без лошадей, без формы — одни голые люди-кошки, близкие к сумасшествию, отчаянно вопящие и мчащиеся по горячему песку. Теперь я не испугался бы даже целой армии, целого мира этих дикарей.

Несколько минут — и главная масса бегущих схлынула. Я подумал, что это, наверное, солдаты Большого Скорпиона. Если так, то Маленький Скорпион шел на верную смерть, когда отказывался прятаться от них. Мне снопа захотелось поймать кого-нибудь из отставших солдат, но они бежали даже быстрее передних — должно быть, пытались нагнать их. Ловить было безнадежно, оставалось подстрелить.

Я знал, что передние даже не оглянутся на выстрел, но не был уверен, что сумею попасть в бегущего и притом нанести ему лишь легкую рану. Нет, это не для меня: я все же не военный, чтобы прибегать к таким жестоким приемам.

Солдат становилось все меньше. Я выскочил из укрытия, решив стрелять только в самом крайнем случае. Жизнь иногда бывает сложнее, чем ее себе представляешь, но иногда проще. Если бы солдаты продолжали бежать, я бы за ними не угнался. К счастью, один из них поступил иначе и, завидев меня, оцепенел, словно лягушонок перед водяной змеей. Остальное было совсем просто. Я взвалил его, полумертвого от усталости и страха, к себе на спину, и он даже не пискнул.

В нашем убежище он долго не открывал глаз, а едва открыл их и увидел Маленького Скорпиона, так дернулся, будто ему всадили штык в живот. Глаза солдата загорелись, он хотел броситься на молодого хозяина, но моя рука легла ему на плечо.

Маленький Скорпион, неподвижно сидевший рядом с Дурман, не проявил к пленнику никакого интереса, и я понял, что мне придется расспрашивать самому. Не добившись ничего добром, я припугнул солдата и спросил, почему они убегают.

Солдат снова оцепенел, стал что-то вспоминать и вдруг показал на Маленького Скорпиона:

— Все из-за него!

Маленький Скорпион усмехнулся.

— Все из-за него! — яростно повторил солдат. Я знал, что люди-кошки очень вспыльчивы, и выжидал, когда его гнев уляжется.

— Мы не хотели воевать, а он обманул нас и послал на фронт. И еще не разрешил взять национальные престижи, которые нам давали враги! Красноверевочную гвардию и другие армии он тоже послал, но они преспокойненько взяли национальные престижи и отступили; одну нашу армию разгромили в пух и прах! Мы солдаты его отца, а он не заботился о нас, бросил на поле боя, не захотел отпустить, как собирался сделать его отец. Если хоть один из нас останется в живых, не видать тебе хорошей смерти! Другие преспокойненько отступили, даже пограбили немного, не то что мы! Как нам теперь жить?!

Маленький Скорпион слушал внимательно, но с подавленным видом. Для меня же было интересно каждое слово солдата, который, на мое счастье, продолжал:

— Вы отняли у нас и землю, и дома, и семьи! Сегодня вам нужно одно, завтра — другое! Чиновников все больше, а народ нищает! Вы грабите нас, обманываете, заставляете идти в солдаты, чтоб мы для вас грабили. Сами получаете лучшую долю, а нам даете крохи, и то потому, что боитесь, как бы мы вас не бросили. Когда иностранцы нападают на вас, желая завладеть вашим добром, вы посылаете нас на смерть! Мы просто отбываем повинность, потому что не умеем работать, потому что вы еще наших отцов превратили в солдат. Мы с детства не знаем другой доли и иначе жить не можем!

Он остановился перевести дух, а я воспользовался случаем и спросил:

— Если вы знаете, что чиновники так плохи, почему вы не уничтожите их и не станете сами управлять всем?

Солдат выпучил глаза. Я решил, что он не понимает меня, но на самом деле он задумался:

— Ты хочешь сказать, почему мы не устраиваем революции?

Я никак не ожидал, что он знает это слово, — забыл, сколько переворотов было в Кошачьем государстве.

— A-а, никто уже не верит! От революции мы только теряем, а они приобретают. Когда разделили землю, все радовались, но каждый получил так мало, что не смог посадить и десятка дурманных деревьев. И сажали — голодали, и не сажали — голодали. Наши вожди ничего не могли сделать. Они старались, особенно молодые, но мы все равно голодали — значит, они были дураками. Мы перестали им верить, хотя и сами ничего не знали. Нам оставалось только служить тем, кто давал дурманные листья, а сейчас и в солдаты не годимся. Нет, мы должны убить хотя бы одного чиновника. Ведь это они послали нас драться с иностранцами — на верную смерть! Если нас убьют, как мы будем служить и есть дурманные листья? У чиновников горы листьев, целые толпы женщин, а нам даже обглоданного листа не дадут, посылают драться с иностранцами. Нет, уж лучше мы с чиновниками станем драться!

— Может, ты его имеешь в виду? — показал я на Маленького Скорпиона.

— Конечно! Он послал нас на фронт, не разрешил взять у иностранцев национальные престижи!

— Ну и что бы вы стали делать, если б убили его? — спросил я.

Солдат промолчал.

У меня не было ни времени, ни охоты объяснять пленнику, что Маленький Скорпион едва ли не единственный думающий человек-кошка, что ненавидеть его глупо. Солдат, видимо, считал Маленького Скорпиона чиновником; он не мог уничтожить все чиновничество, поэтому и хотел выместить злобу хоть на одном. Я вновь убедился в том, что даже умный человек, старающийся разрешить политические и экономические проблемы, тонет среди этих проблем, если не обладает необходимыми знаниями; что многократные перевороты обостряют классовое сознание, но вряд ли делают народ умнее: он лишь чувствует себя обманутым, а что делать — не знает. Сверху донизу сплошная глупость! Она зияет на теле Кошачьего государства, словно кровавая рана, и все-таки недостаточно болезненна, чтобы заставить его воспрянуть.

Куда же девать пленника? Если отпустить, он может позвать других солдат и убить Маленького Скорпиона; если взять с собой, он нам только помешает. Время было позднее, пора действовать, но Маленький Скорпион всем своим видом показывал, что не хочет ничего, кроме смерти, он даже разговаривать не желал. Дурман как советчица в счет не шла. Возвращаться домой было опасно, идти на запад — еще опаснее, все равно что самим лезть в сети. Единственный выход, пожалуй, — отправиться в иностранный квартал. Однако Маленький Скорпион покачал головой:

— Лучше смерть, чем позор! И отпусти ты этого несчастного.

Я сделал, как он хотел.

Постепенно стемнело. Кругом царила необычайная, страшная тишина. Вдали наверняка бегут отступающие солдаты, за ними идет иностранная армия, а здесь — напряженная тишина, как на пустынном острове перед бурей. Конечно, сам я мог перебраться в другую страну, но меня мучила судьба Маленького Скорпиона, который успел стать мне близким другом. Да и Дурман не хотелось бросать. Как это печально — в обвалившемся доме ждать гибели государства! Именно тогда особенно остро ощущаешь связь между понятиями «человек» и «гражданин». Я думал, разумеется, не о себе, а о своих друзьях: только так я мог проникнуть в их души, взять на себя хоть часть их скорби, потому что утешать их было бесполезно. Государство гибнет от собственной глупости. Эта гибель не трагическое разрешение противоречий, не поэтическое олицетворение справедливости, а исторический факт, который не смягчишь никакими чувствительными словами. Я не книгу читал, а слышал поступь смерти! Мои друзья слышали ее, конечно, еще отчетливее, чем я. Они проклинали ее или предавались воспоминаниям. У них не было будущего, а их настоящее воплотило в себе весь позор человечества.

На небе, все таком же темном, сверкали звезды. Кругом по-прежнему стояла тишина, однако глаза моих друзей были открыты Они знали, что я тоже не сплю, но никому не хотелось говорить: разящий перст судьбы придавил наши языки, В мире онемела еще одна культура, которая никогда больше не возродится. Ее последним воплем стала запоздалая песнь свободе. Душа этой культуры может попасть только в ад, потому что само ее существование было черным пятном на странице истории.

Уже к рассвету я задремал. Внезапно грянули два выстрела. Я вскочил, но было поздно: мои друзья лежали на земле окровавленные — рядом с Маленьким Скорпионом валялся пистолет.

Что я чувствовал тогда — невозможно описать. Я все забыл, остались только боль в сердце и страх от пристального взгляда их мертвых глаз. Да, они смотрели на меня, хотя и без всякого выражения, словно предоставляя мне догадаться, о чем они думают. Передо мной была извечная тайна, а я еще надеялся вернуть их к жизни и в то же время чувствовал, как хрупка и беспомощна жизнь. Я не плакал, я был так же мертв, как они, — с той только разницей, что я стоял, а они лежали. Присев, я дотронулся до них, они были еще теплыми, но не откликнулись. От них сохранилось лишь то немногое, что знал я, остальное исчезло. Наверное, смерть по-своему приятна.

Мне было нестерпимо жаль их, особенно Дурман, которая была совсем не готова к героической гибели. Преступления людей-кошек обрушивались даже на их жен, матерей, сестер. Будь я богом, я бы раскаялся в том, что дал женщин такому никчемному государству!

Я понимал Маленького Скорпиона и из-за этого еще больше жалел Дурман. У него были причины умереть вместе со своей страной — причины, вполне объяснимые. Человек не может жить вне своей нации и государства; если он теряет их, он гибнет, а если выживает, то гибнет его душа.

Дурман и Маленький Скорпион становились для меня все более дорогими. Я мечтал разбудить их, сказать им, что они чисты, что их души не погибли. Мечтал, чтобы они улетели со мной ка Землю, испытали радости жизни. Но бесплодные грезы только усиливали тоску. Друзья оставались недвижными — казалось, они погибли уже несколько дней назад. И жизнь и смерть были Всем, а между ними лежало безгранично большое Непознаваемое. Да, молчание смерти оказалось абсолютной истиной. Мои друзья больше не заговорят, и я сам потерял интерес к жизни.

Я просидел возле них до самого восхода. Их черты вырисовывались все отчетливее, солнечный луч упал на безмолвное, но необычно красивое лицо Дурман, на Маленького Скорпиона, прислонившего голову к стене. Его лицо все еще хранило печальное выражение, как будто он даже после смерти не избавился от своего пессимизма.

Если бы я продолжал сидеть здесь, я бы сошел с ума. Но одна мысль о том, что я должен их оставить, исторгла у меня слезы, которые я до сих пор сдерживал. Бросить друзей и вновь скитаться по чужому миру было еще труднее, чем оказаться оторванным от Земли. К тому же их образы будут постоянно преследовать меня. Я плакал, обхватив руками их тела, и почти кричал: «Прощай, Маленький Скорпион, прощай, Дурман!»

Хоронить их я был не в состоянии. Еще минута, и я останусь здесь навеки. Стиснув зубы, я подобрал свой пистолет, перелез через стену и, отойдя на несколько шагов, оглянулся. Нет, я не вернусь, пусть даже их тела сгниют. Такой я злосчастный человек: сначала потерял товарища, с которым вместе летел, а теперь и этих друзей… Наверное, мне вообще нельзя дружить!

Куда же идти? Конечно, в Кошачий город. Ведь там сейчас мой дом.

Навстречу мне никто не попадался, всюду витала смерть. На серо-желтой дороге, под серым небом, валялись мертвые солдаты, над которыми с радостным клекотом плясали белохвостые коршуны. Я шел со всей скоростью, на какую был способен, однако в ушах стоял смех Дурман, раздавался голос Маленького Скорпиона. Они действительно преследовали меня.

Завидев вдали Кошачий город, я почувствовал, что мое сердце забилось сильнее — то ли от страха, то ли от новой надежды. На пустынных улицах не было никого, только валялись трупы изнасилованных женщин. Я догадался, что здесь проходили солдаты, и вспомнил фразу Дурман: «Цветок тоже убежала!» Да, если бы Цветок не скрылась, она бы оказалась среди этих мертвецов… Голова Большого Ястреба, вся исклеванная коршунами, по-прежнему торчала на шесте; теперь ее не стерегли, она сама как будто сторожила пустой город…

Дом Маленького Скорпиона оказался разрушенным. Солдаты не оставили ничего, что я мог бы взять на память, да мне, наверное, и не следовало брать, потому что каждый кирпич, каждая частица этого дома вызывали у меня слезы.

Зная, что все жители на востоке, я пошел туда, по пути оглянулся на мертвый город, тонувший в сером воздухе, повернул к роще Большого Скорпиона, миновал безлюдные деревушки, где тоже побывали солдаты.

В роще опять-таки никого не оказалось. Я присел под деревом, но гнетущая тишина вскоре согнала меня с места… От нечего делать я пошел к отмели, где прежде купался, сел на песок и стал глядеть вдаль. Тут сквозь туман я вдруг заметил людей, идущих на запад. Было такое впечатление, что обстановка изменилась и жители возвращаются в город. Путников становилось все больше, некоторые шли с солдатами и нетерпеливо прокладывали себе дорогу обычным для именитых людей-кошек способом. То в одном, то в другом месте вспыхивали стычки, но понять, кто побеждает, было трудно, потому что солдаты не столько били, сколько увертывались, прятались друг от друга. Один из отрядов увертывался особенно умело и, заполняя образовавшиеся пустоты, потихоньку двигался вперед. Когда он подошел ближе к отмели, я понял причину этой ловкости: во главе отряда стоял Большой Скорпион.

Я не мог упустить такого случая и догнал отряд, который уже совсем вырвался на свободу и начинал наращивать темп. Большой Скорпион, казалось, обрадовался, увидев меня, но ему было не до разговоров. Когда я спросил, что он думает делать, он озабоченно бросил:

— Идем с нами в столицу! Враги скоро придут туда, если уже не пришли!

«Наконец-то люди-кошки поняли, что нельзя не обороняться; и решили защищать город! — подумал я. — Но почему они тогда дерутся по дороге?!» Чувствуя, что мои догадки не совсем оправданны, я потребовал от Большого Скорпиона объяснений.

Он, видимо, нуждался во мне и, зная мою настойчивость, не утаил правду:

— Мы идем сдаваться! Кто первый подарит столицу врагу, тот получит в награду прибыльное местечко!

— Нет уж, уволь! Сдаться ты и без меня сумеешь! — отрезал я и круто повернул назад.

Военачальники, шедшие за Большим Скорпионом, тоже торопились капитулировать. Особенно усердствовал командующий красноверевочной гвардией, по-прежнему с толстым шнуром на шее.

Вдруг все остановились. Я оглянулся, увидел, что враг уже подходит, и решил все же пойти посмотреть, как Большой Скорпион будет сдаваться. Внезапно и меня, и Большого Скорпиона обогнал командующий красноверевочной гвардией. Он птицей ринулся к врагам и встал перед ними на колени. Остальные военачальники последовали его примеру, словно почтительные сыновья на похоронах родителей в старом Китае.

Тут я впервые увидел врагов Кошачьего государства. Большинство из них были еще ниже ростом, чем обычные люди-кошки, не очень умные на вид, но явно подлые и жестокие; я не знал ни их истории, ни их национального характера и руководствовался только первым впечатлением. В руках они держали короткие палки, похожие на железные.

Когда люди-кошки встали на колени, один из лилипутов — видимо, начальник — хлопнул в ладоши. Стоявшие за ним солдаты мгновенно подались вперед и с удивительной точностью стали бить сдающихся по головам. Их жертвы без единого звука валились на землю, как будто из палок вылетали электрические разряды. Остальные люди-кошки закричали, словно петухи под ножами, и рванулись назад, давя упавших. Лилипуты не преследовали их, а продвигались медленно, отбрасывая ногами трупы.

Недаром Маленький Скорпион говорил, что враг уничтожит всех людей-кошек до единого! Но я еще надеялся, что они окажут сопротивление. Капитуляция не спасла их от гибели, а борьба может спасти. Я не люблю войн, однако история показывает, что иногда они неизбежны, что человек порой просто обязан вступить в битву и даже погибнуть в ней. Постоять за свой народ — святая обязанность, она не чета ложному патриотизму, который мне отвратителен. После этой расправы жители Кошачьего государства, наверное, еще дадут бой, и вполне возможно, что победа будет за ними.

Я держался поодаль от лилипутских солдат, которые приканчивали своими палками раненых. Естественно, что эти солдаты не показались мне культурными, но они имели по крайней мере одно преимущество перед людьми-кошками: уважение к собственной стране. Это уважение оборачивалось чудовищным эгоизмом, и все же лилипуты выигрывали в сравнении с жителями Кошачьего государства, каждый из которых думал лишь о собственной персоне.

Хорошо, что, отправляясь на фронт, я захватил немного дурманных листьев — иначе умереть бы мне с голоду. Я не решался не только попросить еды у лилипутов, но даже приблизиться к ним, потому что они, чего доброго, могли принять меня за шпиона. Мы дошли до того места, где упал мой корабль, и тут лилипуты остановились. Издалека я увидел, что обломки корабля привлекли их внимание. Любознательностью пришельцы тоже превосходили жителей Кошачьего государства, однако в тот момент я думал не об этом, а об останках моего друга, которые они топтали.

Отдохнув, солдаты принялись рыть землю — несколько неуклюже, но быстро, без всякой лени и сомнения. Вскоре они выкопали огромную яму, подогнали к ней толпу пленных людей-кошек, окружили их и начали сталкивать вниз. От криков несчастных разорвалось бы даже железное сердце, но у лилипутов сердце оказалось крепче железа, к тому же они помогали себе металлическими палками. Среди жертв было много женщин, некоторые с детьми на руках. Не в силах спасти их, я зажмурил глаза, но крики и плач раздаются у меня в ушах до сих пор.

Постепенно шум стих, я открыл глаза и увидел, что низкорослые звери уже утаптывают землю. Всех закопали, живьем! Страшное наказание за неспособность сопротивляться! Я не знал, кого больше следует ненавидеть, но чувствовал, что люди, не уважающие самих себя, не могут рассчитывать на человеческое обращение. Подлость одного человека и то способна погубить очень и очень многих!

Если бы я до конца осознал все, что видел, я бы ослеп от слез. Лилипуты казались мне самыми жестокими тварями, они действительно уничтожили Кошачье государство, даже его мухи были обречены на гибель.

Потом я наблюдал, как некоторые люди-кошки пытались бороться, но небольшими группами — по четыре-пять человек. Они до самого конца не научились действовать сообща. Я видел холм, на котором собралось десятка полтора кошачьих беженцев, — единственное место, еще не захваченное врагом. Не прошло и трех дней, как они переругались и передрались между собой. Когда на холм поднялись лилипуты, там осталось всего два сцепившихся человека-кошки — наверное, последние жители Кошачьего государства. Солдаты не стали убивать их, а посадили в большую деревянную клетку, где пленники продолжали яростный бой, пока не загрызли друг друга до смерти. Люди-кошки сами завершили свое уничтожение.

Я прожил на Марсе еще полгода. Наконец туда прилетел французский изыскательский корабль, который живым и невредимым доставил меня в мой великий, светлый и свободный Китай.