Избранное. Образ общества

В своей рецензии на последнюю книгу А. Допша[682], Белов назвал ее «критическим обзором накопившейся литературы и исследований» и признал за ней ценность лишь постольку, поскольку она является таковой. Ибо остальное – попытка решения ряда основных вопросов позднеримского и раннесредневекового развития – представляется Белову возможным лишь на основании ряда конкретных локальных и совершенно микроскопических исследований. Пока они не сделаны, попытки итоговых работ могут повести лишь к поспешным и недостоверным обобщениям, ибо таким работам в данной области еще не пришло время, они слишком рано появились, а потому и обречены заранее на неудачу[683].

Мы невольно вспомнили этот суровый приговор крупного немецкого историка, когда приступили к чтению работы социолога Макса Вебера о городе. Ибо, если слишком рано делать даже чисто исторические конкретные сопоставления, то неужели настало время для серьезной научной, т. е. построенной на точном материале исторических знаний и фактов, социологии? Однако к Веберу суровый приговор Белова не приложим. И эта неприложимость его зависит как от темы, так и от метода Вебера. Как ни сложны и запутаны некоторые специальные вопросы, входящие в общую проблему возникновения городского строя (античного и средневекового), тем не менее ряд исследований все же многое уяснил и известное представление об основных линиях развития все–таки создал; в этом отношении Вебер находится в более благоприятном положении. Но конечно, не только в этом дело.

Метод Вебера, его подходы к занимающим его проблемам таковы, что позволяют ему делать обобщения без риска заранее обречь свою попытку на неудачу. Вебер, по справедливому замечанию Ясперса[684], всегда мыслит конструктивно, социологически, но при этом остается конкретным, так как понимает, что для абстрактной социологии время еще действительно, не настало. Вот в этом–то соединении социологических устремлений и конструктивного мышления с ощущением конкретной исторической действительности и заключается своеобразие Вебера, который на всем протяжении своей работы является и социологом, и историком одновременно. Лучшим способом охарактеризовать его метод представляется нам ознакомление с теми приобретениями и результатами, к которым пришел Вебер, ибо ведь по тому, насколько хорошо достигнута цель, мы можем судить о пригодности средств ее достижения. Для этого мы изберем узкий круг вопросов – трактовку средневекового города у Вебера, привлекая era экскурсы в область античной истории в качестве параллелей или контрастов, на фоне которых резче выделяются специфические черты средневекового города.

1. Город и его эволюция

Макс Вебер начинает свою работу с определения понятия города и конструирования возможных его типов. Но, как мы сейчас увидим, и это понятие, и эти типы не представляют собой каких–либо предвзятых схем, а, напротив, исходят из конкретной действительности и помогают в ней ориентироваться. В экономическом смысле, по мнению Вебера, «можно лишь там говорить о городе, где туземное, местное (ortsansässige) население удовлетворяет экономически существенную часть своих ежедневных потребностей на местном же рынке, и притом в значительной части продуктами, произведенными туземным же населением или населением ближайших окрестностей для сбыта на рынке.

Таким образом, существенным признаком города в экономическом смысле является «наличие регулярного обмена благ на месте самого поселения в качестве существенной составной части получения прибыли и удовлетворения потребностей жителей, т. е., наличие «рынка» (S. 514). «Город есть рыночное поселение» (Marktansiedelung).

Но это еще далеко не все, так как определение касается лишь экономической стороны дела. А между тем город есть сложный комплекс явлений, он – определенное живое, конкретно–историческое образование, которое надо охватить во всем его многообразии. Города суть «поселения с сильно выраженным, по крайней мере относительно, торгово–промышленным характером», к которым приложим целый ряд признаков, а именно – наличие: 1) укрепления, 2) рынка, 3) собственного суда и права объединения бюргеров, 4) характера корпоративности (Verbandscharakter) и связанной с ним автономии и автокефалии.

Не все города, которые мы знаем, обладают всеми этими признаками. Так, современные азиатские города и города древнего Востока никогда не были самостоятельными общинами, автономными корпорациями, ибо этому мешала ритуальная связанность членов одного рода или даже одного племени[685]. Поэтому мы имеем здесь лишь отдельные корпорации внутри города, но не город как корпорацию. Однако все города Запада, – как в древности, так и в средние века, – соответствовали в той или иной степени данной выше характеристике, т. е. представляли собой не только место развития ремесла и торговли в экономическом смысле, укрепление, а иногда гарнизон в политическом отношении и судебный округ в административном, но и известную корпорацию в правовом отношении (eine schwurgemeinschaftliche Verbrüderung) (S.534).

Для античного и средневекового города в отличие от восточного, характерно то обстоятельство, что он является союзом бюргеров, составляющим общественную организацию официального характера и снабженным особыми органами, – бюргеров, находящихся к тому же в одинаковом правовом положении.

Таков западноевропейский город в готовом, сложившемся виде. Но как он образовался, как возник? Этот старый вопрос, породивший огромную литературу и пять–шесть гипотез его возможного решения, играет большую роль и у Вебера. Но как к самому определению города, так и к вопросу о его происхождении он подходит все с той же точки зрения, учитывающей всю сложность и многообразие явления, называемого городом. «При анализе этого процесса, – заявляет Вебер с самого начала, – надо строго различать формально–правовую его сторону от явлений, существенных с политической и социологической точки зрения, что не всегда делалось в споре разных теорий городского развития друг с другом» (S.535).

Город в хозяйственном смысле надо отличать от города в административно–политическом смысле. В последнем особенно существенны два момента: 1) то обстоятельство, что город с самого начала был крепостью и местом нахождения гарнизона, и 2) особые отношения военно–политического характера, в частности принцип самоэкипировки войска.

Предшественниками городских крепостей были сеньориальные бурги (herrschaftliche Burgen), которые почти везде, где имело место городское развитие, были тесно связаны с ним (в древнем Китае, Индии, в Египте и Месопотамии, в гомеровской Греции, у этрусков, кельтов и германцев). Эти бурги, особенно распространенные в англо–саксонской Англии, были важны для господина тем, что обеспечивали ему военное господство над страной. Город как особое политическое образование (politisches Sondergebilde) примыкал обычно к такому бургу, принадлежавшему королю, знатному господину или союзу таковых. Экономически заинтересованное в обмене плодами промышленной деятельности население, естественно, скоплялось здесь.

Рынок и бург примыкали друг к другу, совпадая локально; так было в средние века и в эпоху античного «полиса».

Это отнюдь не значит, однако, что город произошел из буога или из сеньориальной вотчины. «Ойкос»[686] и рынок сосуществовали в городе, но как две равные силы, иногда вступавшие в борьбу, иногда устанавливавшие между собой известную общность интересов на экономической почве. Ибо владелец бурга – он же и представитель ойкоса в городе – боролся обычно лишь с политическим, но не & экономическим развитием города. В экономическом отношении город, как рынок, давал ведь вотчиннику возможность взимать со своих держателей денежные оброки, так как представлял собой для них локальный рынок сбыта их продуктов; к тому же вотчинники приобретали благодаря рынку возможность продавать натуральные оброки своих держателей. Поэтому в средние века основание городов было часто выгодной в хозяйственном отношении операцией (Städtegründung – Erwerbsgeschäft) в противоположность древности, где оно первоначально являлось военным делом, основанием города–крепости (militärische Festungsstadtgründung).

Столкновение экономических интересов «ойкоса» и рынка начиналось лишь в том случае, если вотчинник стремился перейти к собственному промышленно–ремесленному производству, что обычно становилось возможным лишь при наличии достаточного количества рабочей силы.

Однако далеко не так мирно обстояло дело в сфере политических взаимоотношений между бургом и экономически заинтересованным населением примыкавшего к нему города. История этих взаимоотношений – очень важный пункт в эволюции городских учреждений (Verfassungsgeschichte), в свою очередь, очень сильно повлиявший и на социально–экономическую структуру города. В то время как в Элладе и Риме имело место соединение нескольких общин, синойкизм, покоившийся на слиянии нескольких родов (gentes), средневековый бюргер вступал в городскую корпорацию как индивидуум, а не как бывший член какой–либо общины. Правда, средневековый город, как и античный, представлял собой, между прочим, и религиозный союз (Kultverband), но христианская община была вероисповедным объединением отдельных верующих, а не ритуальным союзом родов.

Бюргеры, уже более или менее сплоченные в определенные объединения, – результат позднейшего развития. Вначале бюргеры противостояли сеньору как масса лиц, заинтересованных в рынке и рыночном обмене, и город зачастую принадлежал сеньору. Если рассматривать дальнейшее развитие города с чисто формальной точки зрения, то эта масса лиц превращалась в автономную корпорацию бюргеров, где каждый был Rechts und Dinggenosse, т. e. активным и равноправным членом общины, лишь в результате политических привилегий со стороны сеньоров.

Конечно, такие привилегии всегда имели место: мы уже указывали на выгодность основания городов для сеньора. Но существовали и иные пути и способы создания или возникновения городских корпораций. К тому же самый способ возникновения, взятый формально, как чисто юридическое явление, еще не выясняет и не исчерпывает всего процесса возникновения города. Кроме законного способа создания городской корпорации – сверху, существовал и незаконный – снизу, путем акта корпоративного объединения (Vergesellschaftung) со стороны бюргеров, так называемое conjuratio. Нередко оба способа комбинировались, и привилегия являлась в результате conjuratio. Классической страной conjuratio, истинной их родиной была Италия, особенно большие итальянские и отчасти немецкие города (Генуя, Кёльн); поэтому мы остановимся несколько подробней на ходе этого процесса в Италии.

До возникновения conjuratio город–бург представлял собой арену действия различных социальйо–политических сил: епископ и его окружение, должностные лица светских вотчин с властью вотчинно–политического характера (Amtsgewalten), крупные городские ленники, вольноотпущенные из бывших министериалов короля и епископов, их городские и сельские подвассалы, родовые землевладельцы с аллодиальной собственностью, владельцы внегородских бургов с их свободной и крепостной клиентелой, профессиональные союзы производительных классов городского общества, – словом, как говорит Вебер, hofrechtliche, lehenrechtliche, landrechtliche, kirchliche Gerichtsgewalten nebeneinander[687]. Conjuratio, конечно, упрощало эту сложность, вливало ее в известные формы; оно приводило к союзу всех тех, кто обладал военной мощью, к объединению местных землевладельцев, к обеспечению известных правовых гарантий (Rechtspflege) в интересах горожан и, наконец, «к монополизации экономических шансов» (S.537).

Все это, конечно, было завоевано не сразу: образование conjuratio еще не тождественно приобретению всех этих прав и возможностей. Вначале городом по–прежнему управлял сеньор–епископ, но при участии собрания горожан. Но уже в конце XI в. выступают на сцену consules – ежегодно сменяемые должностные лица, номинально выборные от всех горожан, фактически – выбираемые лишь определенными слоями аристократии. Эти лица на первых порах нередко происходили даже из среды бывших судебных чиновников епископа. Consules присвоили себе значительную долю в области управления, суда и военной власти. Над ними существовал, однако, контроль, осуществлявшийся особой комиссией мудрых – sapientes, (credenza), состоявшей частью из бывших шеффенов, частью из членов аристократических родов (Honoratioren); фактически в эти комиссии входили представители фамилий, наиболее могущественных в военно–экономическом отношении.

На этой стадии была явно заметна тенденция к известному социальному компромиссу: все наиболее влиятельные слои населения стремились поделить между собой, пропорционально их силе, места в городском совете и различные городские должности. Вскоре, однако, обнаружилось, до какой степени все движение проникнуто противоленными тенденциями, т. е. направлено против какой бы то ни было политической зависимости от городского, сеньора. А так как он был обладателем бургов и раздатчиком ленов, то движение направилось, естественно, против ленной формы этой зависимости.

Консулы, эти новые соправители сеньора, должны были ни в коем случае не принимать ленов ни от него, ни от своих бывших господ, и не коммендироватъся им в качестве вассалов. Цель ясна: исключить возможность личной и экономической заинтересованности консулов и их зависимости от вотчинников, которая могла бы отразиться на их административном поведении или политической позиции.

Первым важным политическим завоеванием этого противовотчинного и противосеньориального движения было запрещение представителям аристократии (сеньорам или королю) строить бурги внутри городской округи. Это запрещение осуществлялось как законным, так и насильственным путем, и его результатом было то обстоятельство, что бург, расположенный внутри города, становился городским бургом. Сеньорам и рыцарям оставалось лишь строить бурги вне города и его округи и оттуда в случае недовольства угрожать городу, что они впоследствии и делали. Но об этом речь будет идти ниже. Сейчас нам важно отметить еще одно крупное завоевание бюргерсттп на этот раз уже в юридической области, – создание особой городской юрисдикции, процессуальной процедуры и городского права. «Право бюргеров, – пишет Вебер, – было сословным правом сотоварищей общины, связанных присягой. Его компетенции подлежали в силу принадлежности к сословию городских бюргеров или зависимых от них держателей» (S. 538).

В Германии, в крупных городах, развитие шло аналогично. Так, в Кёльне и Магдебурге вначале во главе управления стоял епископ с шеффенами, которые впоследствии превратились из его чиновников в Представителей городской коммуны, к тому же поставленных под контроль представителей conjuratio. В Страсбурге к концу XII в. епископа как главу города сменил городской совет, состоявший из представителей бюргерства jurati и пяти министериалов епископа. В южногерманских городах шулытейс, чиновник, назначаемый или, по крайней мере, утверждавшийся сеньором, долгое время оставался шефом города, так что город мог избавиться от этого контроля, лишь покупая эту должность. С XIII в. во всех брабантских, ирландских и голландских городах наряду с шеффенами, назначаемыми графами, выступают на сцену представители бюргерства – jurati и бюргермейстер с коллегией. На первых порах эти отношения везде колеблются, и фактическое соотношение сил (Punkte der faktischen Machtverteilung) еще очень мало и слабо регулируется формально (S. 538–539).

Но и во Франции возникновение городских корпораций (Stadtgemeinde) происходило путем узурпации со стороны союзов бюргеров, купцов и городских рентнеров и их объединения либо с живущими в городе рыцарями (на юге Франции), либо с братствами (confraternitates) и цехами ремесленников (на севере). В Англии типичной формой городского объединения была торговая гильдия с монополией мелкой торговли внутри города. Это не значит, однако, что города произошли из гильдий: напротив, гильдии возникли в городах, а наряду с ними возникали и «чисто экономические, расчлененные по профессиям» организации – цехи (rein–ökonomische, beruflich gegliederte Einungen: Zünfte) (S. 540).

Какими же средствами располагал город для достижения всех этих завоеваний? Ведь они часто были действительно завоеваниями в буквальном смысле этого слова, т. е. результатом ожесточенной борьбы, так что ссылка на социально–политическое значение или влияние городской знати, на экономическую мощь зажиточных слоев недостаточна. Здесь выступает военно–политический момент: в то время как на Востоке (Персия, Азия, Индия) солдаты не обладали орудиями войны, что имело последствием «военную безоружность подданных» (militärische Wehrlosigkeit der Untertanen) и «горожане были невоенным элементом» (der Bürger war der Nicht–Militär), на Западе, как раз напротив, ввиду отсутствия профессиональных войск, особенно на первых порах, господствовал принцип самоэкипировки войска: как крестьянские и рыцарские войска, так и городская милиция строились по этому принципу. Поэтому сеньор представлял значительную силу лишь в сравнении с каждым отдельным своим подданным или с их небольшими группами. Стоило ему, однако, вызвать недовольство или противодействие всей их массы, – и он становился слабым, ибо это была масса вооруженных и боеспособных людей. А такое противодействие возникало, конечно, когда сеньор предъявлял экономические требования, казавшиеся почему–либо слишком тяжелыми, особенно требования денежных платежей. Факт возникновения сословий на Западе – и только здесь – объясняется этим обстоятельством, – пишет Вебер, – и точно так же объясняется возникновение корпоративных и автономных городских общин.

Предъявление экономических требований со стороны сеньора особенно естественно по отношению к горожанам; ведь мы видели, что основание города сеньор рассматривал нередко как выгодное предприятие. С другой стороны, так же естественно, что как раз горожане, достигшие уже большой экономической силы, не хотели быть объектом целей сеньора. А так как они были в то же время вооруженными людьми, то в силу именно этого соединения в их руках военной и экономической мощи им и удалось добиться своей цели и создать городскую автономию. «Все conjurationes. – пишет Вебер, – были объединениями вооруженных слоев городского населения. Это было решающим в положительном смысле моментом» (S.543).

Если мы попробуем задать себе теперь вопрос, к какой же теории возникновения городского строя средних веков примыкает Вебер, нам трудно будет сразу на него ответить. Следя за построением нашего автора, мы даже вовсе забыли бы о существовании этих теорий, если бы он сам в одном месте вскользь не напомнил нам о них. Этим мы вовсе не хотим умалить значение упомянутых гипотез: может быть, только на их основе и стало возможно построение Вебера. Но как далеко он ушел от них! Город не произошел ни из вотчины, ни из общины, ни из бурга, ни из рынка, а из того, и другого, и третьего одновременно – вот как можно охарактеризовать его вывод. Или, точнее: город, и в частности средневековый город, возник как результат сложных, перекрещивающихся процессов – экономических, социальных и военно–политических – и сразу же выступил на сцену в виде сложного комплекса явлений, в котором нашли себе место те различные силы развития, которые его создали и вызвали к жизни. Дело обстояло не так, что корнем, исходной точкой роста города было то или иное явление – цех, рынок, бург и т. д., – а из него путем постепенного усложнения вырос стебель и на нем расцвел цветок – сложившийся город во всем его многообразии и своеобразии. Нет, как раз наоборот: все силы развития, все элементы, из которых построился город, даны в самом начале процесса. Самый процесс заключался лишь в их дальнейшем развитии и известном комбинировании этих элементов в определенную систему, называемую городом.

Интересно отметить, что и Допш во втором издании своей работы «Хозяйственное развитие Каролингской эпохи»[688] склонен считать основами городского развития те же явления, что и Вебер (рынок, бург, общину, вотчину). Это легко объяснимо: ведь такое построение напрашивается само собой как попытка подвести итоги четырем главным теориям городского развития (общинной, вотчинной, рыночной и бурговой). Такую попытку делают и Допш, и Вебер. Но какая глубокая разница! В то время как Допш не идет дальше того простого наблюдения, что в каждой теории есть зерно истины, Вебер связывает их положительные результаты в одну широкую и цельную картину. Эта картина явилась результатом сопоставления различных черт и явлений, присущих разным городам – как античным, так и средневековым.

Если, однако, сделать дальнейший шаг к конкретизации построений, то придется разделить города на разные группы, причем произвести это деление в различных направлениях – в экономическом, социальном, военно–политическом. В первом случае критерием или основанием деления будет служить преобладание тех или иных целей экономической деятельности (потребительных или производительных), во втором – та или иная форма взаимоотношений основных слоев городского населения, наконец, в третьем – та или иная степень военнополитической мощи города. В форме такого подразделения на виды и группы удобно описать и осветить все многообразие городской жизни в разные времена, а затем на основании такого описания попытаться сформулировать понятие городского хозяйства и объяснить смысл, причины и цель хозяйственной политики городов (Stadtwirtschaftspolitik). При этом надо, однако, все время твердо помнить, что «типы» городов не соответствуют в каждом случае какой–либо исторической конкретности, а суть лишь разрезы действительности, искусственно произведенные в целях удобства описания и классификации, что в одном и том же конкретном городе могут совмещаться черты различных типов и что, наконец, переходы везде текучи (Die Übergänge sind überall flüssig – любимая фраза Вебера).

В экономическом отношении Вебер делит город на две основные группы: город потребителей (Konsumentenstadt) и город производителей (Produzentenstadt). Это не значит, конечно, что в Konsumentenstadt живут только потребители, а в Produzentenstadt – только производители; и те и другие имеются налицо в городах обоих типов. Но в Konsumentenstadt шансы на прибыль (Erwerbschancen) для производителей или купцов определяются присутствием на месте крупных потребителей (Grosskonsumenten), как бы различно они ни были экономически организованы, т. е. эти шансы косвенно или прямо зависят от покупательной силы княжеских или иных крупных домов.

Различные Konsumentenstädte отличаются друг от друга в зависимости от того, какие именно социальны» слои являются крупными потребителями. В роли таких Grpsskonsumenten могут выступать либо сеньоры со свитой из вассалов (Fürstenstadt), либо чиновники (пример – Пекин), либо крупные землевладельцы–рантье, проживающие в городах доходы со своих владений (Москва до 1861 г.), либо, наконец, городские рантье, т. е. представители городской аристократии, в руках которой сосредоточиваются городские земельные ренты (städtische Grundrenten), обусловленные монопольным положением городских земельных участков в процессе обмена (durch monopolistische Verkehrslage von Stadtgrundstücken bedingt) и, таким образом, косвенно имеющие своим источником как раз городское ремесло и торговлю (последний вид был очень распространен во все времена, особенно в древности и в средние века). Для Produzentenstadt, напротив, характерно то обстоятельство, что рост населения и покупательная сила его покоятся либо на наличии фабрик или мануфактур, обеспечивающих городские территории (современный тип – Эссен), либо на наличии промышленной деятельности в форме ремесла (Gewerbe in Form des Handwerks), причем. товары высылаются вовне (nach auswärts versendet werden – der asiatische, antike und mittelalterliche Typus). «Это – ремесленный город (Gewerbestadt), в котором крупными потребителями являются предприниматели или торговцы и рантье, а массовыми потребителями – рабочие и ремесленники». Ему противостоит город торговцев (Händlerstadt), где покупательная сила крупных потребителей покоится либо на том, что они прибыльно сбывают на местном рынке чужие продукты (Gewandschneider средних веков), либо, напротив, местные продукты продают за пределы города, либо, наконец, приобретая чужие продукты, сбывают их сами вовне, при помощи применения складочного права (Stapelung) на месте или без такового (города – посредники торговли – Zwischenhandelstädte).

Итак, и здесь, и там мы имеем потребителей и производителей, причем последние, как само собой разумеется, являются, конечно, везде в то же время и потребителями. Но важно то, от чего зависит Erwerbschancen, а следовательно, и покупательная сила населения: определяется ли она присутствием вотчинников и рантье, образующих рынок для ремесла, дающих ему работу и тем самым заработок ремесленникам, становящимся также в первую очередь потребителями, или же она объясняется Наличием сильно развитого ремесла, реализующего свою продукцию и на местном рынке и в окрестности, и дающего покупательную силу занятому им населению. В первом случае, если брать его в типическом виде, не соответствующем вполне конкретной действительности, ремесленная деятельность служит лишь средством пропитания и поддержания Existenzminimum (минимума существования) для занятого им населения, т. е. ремесленники живут за счет тех средств, которые перепадают им от представителей знати в виде платы за их товары или в виде заработка (в случае работы на заказ). Здесь ремесленник ближе к типу рабочего, чем к типу предпринимателя, хотя бы даже мелкого.

Во втором случае ремесленник производит в конечном итоге в расчете не столько на вотчинников и рантье, сколько главным образом на своих же собратьев – ремесленников и торговцев, только другой профессии. Специализация и профессиональное разделение. труда в этом случае зашли уже далеко: ремесленники одних цехов становятся покупателями товаров, произведенных другими, т. е. потребителями продуктов промышленного производства, а не только приобретателями средств пропитания. Деньги, вырученные за работу, идут уже не только на потребительные цели, но и на производственные; ремесло является особым видом мелкой промышленности, и производительная роль ремесленников имеет большее значение в экономической жизни города, чем их потребительная роль. Ремесленники в эток случае – по преимуществу производители, и город есть ProduZeptenstadt.

Итак, принадлежность города к тому или иному экономическому типу в значительной мере зависит от социальной природы городского населения: при преобладании в городе землевладельческой аристократии имеем гороД потребителей (Konsumentenstadt), при преобладании ремесленников – город производителей (Produzentenstadt), а при преобладании. торговцев – Händlerstadt. А отсюда, в свою очередь, следует, что намеченные типы могли соответствовать различным стадиям развития города: первый тип – той стадии, которую Вебер называет в дальнейшем городом аристократических родов (Geschlechterstadt), а второй тип – стадии плебейского города Plebejerstadt).

Но и население плебейских городов не состоит исключительно из одних ремесленников, так же как и город аристократических родов – из одной землевладельческой аристократии. Социальная структура городского населения очень сложна, а потому типические черты города потребителей и города производителей большей частью соединяются в одном и том же конкретном городе. Этим объясняется, может быть, и некоторая двойственность хозяйственной политики городов, о которой речь еще впереди и которая несомненно стоит в связи с пестротой социального состава городского населения, отражая интересы различных его слоев. Нам предстоит поэтому поближе познакомиться с социальной структурой и социально–политическим развитием средневекового города.

Мы указывали только что на пестроту социального состава городского населения. Это легко объяснимо, если принять во внимание, что и в средние века, и в древности и в странах Передней Азии город был поселением, которое возникало путем скопления в одном пункте жителей, переселявшихся сюда из разных областей, и которое держалось исключительно благодаря этому постоянному притоку из деревни. Поэтому в средневековом городе можно найти и вольноотпущенных, и крепостных, и рабов, и знатных вотчинников, и их дворовых людей, и чиновников (Hofbeamte), министериалов и воинов, монахов и священников (S.527). Так было, однако, лишь на первых порах. Вскоре из этой пестроты стали выкристаллизовываться определенные слои, в разные периоды городской истории задававшие тон городской жизни. Прежде всего, сами вотчинники скоро уразумели выседность использования своих крепостных и рабов в качестве рентного фонда (Rentenfond). Последние обучались ими ремеслу, а затем отпускались на рынок для свободного сбыта своих продуктов при условии уплаты господину некоторого оброка (Leibzins), составлявшего, по–видимому, известную долю заработка или дохода ремесленника.

Естественно, что эти бывшие крепостные, таким образом, постепенно эмансипировались от своей прежней зависимости: так город издавна сделался местом постепенного перехода из состояния несвободы к свободе путем денежнохозяйственной и промышленной деятельности. Это не значит, что городские ремесленники произошли именно из этих крепостных, используемых в качестве рентного фонда: ведь приток сельского населения приносил с собой весьма разнообразные элементы – не только несвободные, но и свободные. Важно лишь отметить, что и сословная политика средневекового города в ранние эпохи его существования способствовала возникновению принципа: «Городской воздух делает свободным» (Stadtluft macht frei), ибо, на первых порах, когда арена промышленной деятельности была еще очень широка, всех звали в города, охотно давали новым поселенцам права бюргеров (иначе обстояло дело впоследствии, когда эта арена сузилась и город замкнулся, но об этом ниже).

Далее: внутри городского населения стали намечаться две различные тенденции развития: одна вела к социальной нивелировке и к сплочению городских жителей в одно целое в противовес внегородской вотчинной аристократии, другая – к выделению из состава бюргерства особой городской аристократии. Несмотря на то, что в политической борьбе городов с их сеньорами явно сказывалось влияние первой тенденции (вспомним conjurationes), во внутренней социальной жизни города победила вторая. В результате как средневековый, так и античный город пережил ряд стадий социально–политического развития, начиная с господства городской аристократии, проходя этапы бурной борьбы ее с различными слоями ремесленнике з и торговцев и кончая той или иной формой преобладания некоторых слоев демократии. Первую из этих стадий, как уже говорилось, Вебер называет Geschlechterstadt, вторую – Plebejerstadt.

Самые эти стадии и процесс перехода от одной к другой носили весьма различный характер. Нас интересуют здесь, главным образом, следующие типы: 1) античный, преимущественно греческий, город (polls), 2) средневековый итальянский город, 3) английский средневековый город и 4) континентальный город средних веков. Общим для всех этих типов признаком социально–экономической природы аристократических родов (Geschlechter) является, во–первых, то обстоятельство, что их социальная мощь покоится на землевладении, на доходах, возникших не из собственной промышленной деятельности, и, во–вторых, особый аристократический образ жизни. Но в разных странах и в разные времена конкретные черты этой аристократии и история ее борьбы с плебсом были, конечно, различны. В Италии возвышение аристократии было вызвано в значительной мере финансовыми потребностями военной, колониальной и торговой политики, которая сделала необходимым привлечение патрициата к управлению. Поэтому, например, в Венеции dux, назначавшийся ранее из Византии, стал начиная с 726 г. избираться знатью, сделался дожем и начал, в свою очередь, борьбу со знатью, стремясь превратиться в басилевса. Дож сам был крупным вотчиныиком и крупным купцом (Grossgrundherr und Grosshändler), являлся ставленником той же знати, и его возвышение вначале выражало собой первую стадию возвышения знати. Однако знать пересиливает монархические тенденции дожа, и в XI в. начинается ограничение его власти со стороны знати, в руках которой концентрируется путем накопления имуществ «денежно–хозяйственная и политическая сила» (geldwirtschaftliche Vermögensbildung und politische Macht) (S.545).

Дальнейшее развитие ознаменовано выделением из среды знати Большого совета, принимающего решения, и Малого – управляющего (1187). Назначение дожа узкой выборной комиссией из среды нобилей (вместо прежних выборов), фактическое ограничение выбора городских чиновников и должностных лиц лишь из рядов узкого круга фамилий и даже закрытие списка последних (1297–1315), солидарность интересов и особая техника управления (краткосрочность должностей, коллегиальность и отсутствие бюрократизма) делали эту узкую массу, этот тонкий слой нобилей, разбогатевших на заморских предприятиях экономического и политического характера, очень сплоченной и дисциплинированной.

На примере Венеции особенно ясно видно, какое большое значение имела именно внегородская колониальная политика города для усиления и развития аристократии. Венецианские нобили, так же как и их античные собратья, не были купцами по профессии. Это были, наоборот, большей частью рантье – землевладельцы, которые наживались в связи с расцветом заморской торговли, дававшей им возможность благодаря их земельным богатствам внутри и вне города извлекать большие денежные доходы именно в качестве рантье, а иногда и путем косвенного участия в предприятиях (Gelegenheitsunternehmer).

В других итальянских городах, где монопольное положение городской торговли вовне не было столь определенно, а потому общность интересов не была столь ясна, шла непрестанная борьба между отдельными представителями аристократии, между различными аристократическими фамилиями. Результатом этой борьбы явилось некоторое возвышение непривилегированных слоев знати, которые раньше были выключены из участия в управлении, и известный компромисс между двумя группами: выбор особой комиссией из нобилей чиновника, долженствовавшего представлять интересы второй группы. Этот чиновник – подеста – приглашался обычно из среды нобилей какой–либо чужой городской корпорации сроком на год и облекался высшей судебной властью, а иногда и правом военного командования, – конечно, под контролем городского совета.

Однако с конца XII – начала XIII в. начинают заявлять свои права совсем иные, неаристократические классы населения итальянских городов – так называемый popolo, народ. В экономическом смысле popolo, как и массы немецких торговцев и ремесленников, объединенных в цехи, состоял из различных социальных элементов – прежде всего его можно разделить на предпринимателей и ремесленников. Вождями масс в борьбе против нобилей выступали главным образом первые. Они финансировали борьбу и создавали «клятвенные объединения* цехов»[689], направленные против аристократических фамилий, а ремесленники лишь поставляли массы, людские резервы для боевых действий В Италии popolo в XIII в. составлял особую общину внутри города (mercadanza или credenza), особое государство в государстве.

Во главе этой общины стоял так называемый capitanus popoli, ежегодно избираемый и приглашаемый извне, наподобие подеста, и несший весьма важные функции, игравший большую роль в городе. Так, он жил в особом укрепленном помещении, имел свою милицию, свои органы управления.

Рядом с юрисдикцией подеста выступает юрисдикция капитана как представителя купечества, т. е. особый, отдельный суд по делам купцов и ремесленников. Подеста не имел права вмешиваться в судебные тяжбы между пополанами, и нередко «капитан» приобретал всеобщую юрисдикцию, конкурировавшую с полномочиями подеста, становился кассационной инстанцией для жалоб на приговоры последнего. Представители цехов при «капитане» (anziani) претендовали на право защищать членов popolo перед судом. Больше того, каждая из обеих городских общин – городская коммуна и popolo – имела особые статуты, и иногда popolo добивался того, что решения коммуны имели силу лишь с его согласия и, следовательно, отмечались в особых статутах.

Наконец, «капитан» стал участвовать в целях контроля в заседаниях коммунальных коллегий, получил право в отсутствие подеста созывать бюргеров и приводить в исполнение решения совета, начал принимать участие в управлении финансами (особенно в распоряжении имуществом осужденных) и в контроле над ними, а иногда и в управлении войском. Словом, формально он был ниже подеста, фаюически – сильнее его. В случае успеха такая политика приводила к полному выключению знати из участия в городском управлении, ибо ведь должности «пополанов», таким образом, становились недоступными для нобилей, в то время как коммунальные должности делались все более доступными для членов popolo.

Но это было лишь чисто формальным, кажущимся выключением; на самом деле на должности «пополанов» все же проникали представители нобилей – для этого йм стоило только гарантировать политическое подчинение со своей стороны и записаться в какой–либо цех, что не мешало им оставаться теми же аристократами, которыми они были и до этого. Так аристократизировался самый состав цехов. Надо, однако, иметь в виду, что здесь идет речь о зажиточных, так сказать, буржуазных слоях popolo, о так называемом popolo grasso, с семью главными цехами которого (цехи нотариусов, судей, врачей и прочих «либеральных профессий», оптовых торговцев, менял ит. д.) произошло вскоре слияние знати, вступившей в цех. С тех пор все должностные лица избирались из среды этих цехов, и лишь после ряда восстаний стали принимать участие в управлении – по крайней мере формально – и 14 цехов так называемых popolo minuto, т. е. цехи мелких ремесленных предпринимателей (gewerbliche Kleinunternehmer).

Но вовсе лишенные собственности на орудия производства слои ремесленников (подмастерья), опиравшиеся зачастую в своей борьбе с popolo grasso на нобилей, – ибо противоположность интересов цехов мелких ремесленников интересам предпринимательских цехов очень резко сказывалась при развитой и мануфактурной организации производства[690] (Verlagssystem), – нигде не достигали власти на долгое время. Да это и понятно: цехи, которые с самого их возникновения использовались городской коммуной для привлечения к участию в разных работах по обслуживанию нужд городского управления, стали особенно важны для города в финансовом и административном отношении с тех пор как в их среде появились крупные предпринимательские и интеллектуальные силы.

Совсем другое дело «пролетарский слой странствующих ремесленников» (die proletarische Schicht der wandernden Handwerksburschen) (S.564). Он долгое время не был нужен городу как корпорации, а потому везде и стоял за бортом государственного корабля, в то время как mercadanza, вначале представлявшая собой неполитический союз купцов и ремесленных предпринимателей, все более и более становилась нормальной формой политической организации popolo. И хотя основная тенденция развития всего движения popolo заключалась в стремлении к организованной защите его интересов перед городским судом и властями, находившимися в руках „аристократии, раздробленность самой знати давала ему возможность пользоваться для своих надобностей и военными силами части рыцарства.

Однако и «широкие массы низших слоев ремесленников», заинтересованные «в регулировании приобретательской деятельности в смысле мелкобуржуазной политики пропитания» (Regelung des Erwerbes im Sinne kleinbürgerlicher Nahrungspolitik) (S.572), если и не достигали политической власти непосредственно, косвенно являлись одним из факторов, создававших своеобразную форму этой власти – тиранию, которая в Италии носила название синьории. Она возникла в процессе борьбы popolo со знатью, и ее поддерживал, кроме слоя беднейших ремесленников, еще и ряд других социальных слоев. При синьории власть находилась обыкновенно в руках представителя какой–либо зажиточной фамилии, которая тем самым резко выделалась из массы прочих подобных фамилий, становясь над ними.

Целый ряд причин давал пищу синьории: мирный характер бюргерства, отвыкшего от военной службы, рационализация военной техники и образование профессиональных войск, а также развитие и преуспеяние тех групп в среде знати, которые – как, например, рантье и ростовщики – были и социально, и экономически заинтересованы в наличии «двора» в городе. Те же причины создавали некоторые шансы к преобразованию синьории в наследственное патримониальное княжество, возникновение которого можно считать пунктом, завершающим цикл развития итальянских городов. Развитие итальянских городов, замечает по этому поводу Вебер, которое шло от города как составной части патримониальных и феодальных союзов -через период самостоятельного господства знати, приобретенного революционным путем, затем через господство цехов к синьории и, наконец, пришло вновь к городу как составной части относительно рациональных патримониальных союзов, – это развитие не имеет себе полной аналогии в остальном средневековом Западе. Зато на первый, взгляд поразительно сходно с только что бегло намеченной социально–политической эволюцией итальянских городов шло развитие в древней Греции и в Риме.

Начать с того, что экономическая структура аристократических фамилий была очень сходной: и там, и здесь это главным образом рантье и предприниматели, лишь косвенно участвующие в делах своими капиталами (Gelegenheitsunternehmer, по терминологии Вебера), но не купцы (самая работа купца считалась, как известно, унизительной, даже позорной для родовитого человека, особенно в древности). Так же сходна и история борьбы аристократических фамилий и родов с плебсом в Риме и демосом в Элладе. Итальянские «капитаны» напоминают римских трибунов или спартанских эфоров. Мелкие ремесленники и в античном городе также редко достигали власти, а тем более господства. Следствием демократизации античного города было то же проведение в жизнь и закрепление официального характера городских политических союзов и перемена в системе городского управления – создание краткосрочных должностей. Сходно и явление тирании – везде, впрочем, локально ограниченное.

Но наряду с этими сходными чертами имеется и ряд крупных различий. Прежде всего основным классовым противоречием античного полиса является противоположность не рантье и ремесленников, а городских патрициев, имеющих в своих руках средства вооруженной защиты, как кредиторов и ростовщиков, и крестьян как должников. Далее: полис – это береговой город, береговая община воинов (eine Küstensiedelungsgemeinschaft von Kriegern): он еще делится на филы и фратрии – остатки первоначальных военно–сакральных подразделений наподобие «сотен» древних германцев (S.557). Средневековый город есть по преимуществу (за исключением некоторых итальянских городов) город сухопутный, и возник он иначе.

Другое отличие – в окружающей обстановке: античный город боролся с басилевсами, и возникновение римского сената и магистратов или афинского ареопага есть результат постепенного превращения городской царской власти в годичную магистратуру; средневековый город боролся со своим городским сеньором. Если, однако, несмотря на все эти различия, мы наблюдаем и здесь так много сходства, то причина тому в особом характере как итальянского, так и античного города: и тот и другой – правда, в весьма различной степени – не просто города, но города–государства (Stadtstaaten). Остальные средневековые города – среднеевропейские и североевропейские – имели гораздо меньше сходных с античным городом черт, чем итальянские.

Так, например, английские города проделали совершенно своеобразный цикл социально–политического развития, обусловленный большой силой королевской власти в Англии. В Англии еще более, чем в других странах Европы, города были вначале бургами и обладали властью над городской округой (Stadtmark). Но после норманского завоевания (XI в.) бурги стали строиться преимущественно вне городов, и города все более и более становились поселениями, ориентированными главным образом на экономику (ökonomischorientierte Körperschaften) (S.548). Короли смотрели на них как на опору против феодальных сил и как на объект обложения. Conjurationes протекали в Англии обычно в форме образования гильдий, которые и правили фактически городом. И в Англии города, конечно, нередко получали привилегии от короля, но эти привилегии так же, как и conjurationes, не делали город автономной корпорацией: это были обычные сословные привилегии внутри сословного государства – и только.

Итак, английские города представляли собой сначала принудительные союзы (Zwangsverbände), которые королевская власть облагала различными налогами и повинностями. Затем в результате раздачи им королевских привилегий они стали экономически привилегированными сословными городами бюргеров–землевладельцев с очень ограниченной автономией. Наконец, фактические заправилы в городе – гильдии – были признаны и королевской властью, и им было поручено даже управление финансами. Но военная слабость городов и сила королевской власти привели к тому, что в Англии так и не возникло понятие территориальной городской общины (gebietskörperschaftlicher Gemeindebegriff) (S.550). Это обстоятельство повлияло и на социальную структуру и эволюцию английского города. Мы знаем уже, что в Италии борьба города с сеньором за политическую и юридическую самостоятельность была в то же время и социальной борьбой ремесленников с землевладельческой знатью. В Англии эта политическая борьба протекала гораздо более вяло и приглушенно, а потому там не было и такой резкой классовой борьбы внутри города: город находился обычно в руках купеческой олигархии, которая с возникновением парламента и развитием интерлокальных связей и интересов объединилась в сословие бюргеров. Но это объединение вылилось не в форму отдельных городских корпораций бюргеров, а в форму бюргерского сословия в Национальном масштабе (ein interlokaler, nationaler Bürgerstand). * пишет Вебер (S.551).

На континенте, и в частности в Германии, социальная борьба в городах развивалась во многом аналогично итальянским городам. И там городской совет вначале находился в руках знатных городских фамилий, но вскоре цехи сделались носителями недовольства со стороны выключенных из участия в управлении групп бюргеров – недовольства, нередко переходившего в революцию. 14 в Германии цехи не были однородны по своему социальному составу: движение цехов и здесь в значительной мере означало выступление против городской буржуазии, против землевладельческой аристократии. Поэтому начало борьбы цехов со знатью совпадает с периодом наибольшего усиления города вовне и политической самостоятельностью внутри.

Однако в Германии «клятвенное объединение бюргеров», напоминающее conjurationes, было преходящим явлением: дело кончалось либо приемом представителей цехов в городской совет, либо полным растворением всего бюргерства в цехах. Но даже в том случае, когда в цехи вступало действительно все бюргерство, включая сюда и аристократические фамилии, такое растворение носило в значительной мере формальный характер и отнюдь не было тождественно полной демократизации города: ибо патриции, попадая в цехи, завоевывали их изнутри, отодвигая на задний план купцов, лично занимавшихся торговлей, в пользу рантье–аристократов.

Согласно теории, право вхождения в цехи приобреталось ученичеством, а на практике оно покупалось или даже передавалось по наследству. «Отчасти внутри цехов зияли экономические и социальные противоречия, – говорит Вебер, – а отчасти, и это в большинстве случаев, цехи представляли собой исключительно союз «избранных» джентльменов, объединившихся для замещения городских должностей из их среды» (стр. 560). Таковы главные особенности средневекового города Средней Европы.

Если мы теперь бросим еще раз беглый взгляд на основные отличия античной городской демократии и античного города от города и городской демократии средних веков, то они выступят особенно рельефно в двух планах: 1) в средневековом городе представителем низших слоев населения, материально не обеспеченных и нуждающихся масс, был ремесленник–подмастерье, т. е. безработный в области промышленного труда; в античном городе таковым являлся пролетарий, т. е. бывший владелец земельного участка, впоследствии обезземеленный и политически деклассированный; 2) в то время как античный город сам был носителем высшей военной техники, город средних веков, несмотря на наличие бурга, противостоял в военном отношении могуществу короля, сеньоров, рыцарей: поэтому средневековый бюргер был по–преимуществу homo oeconomicus, а античный – homo politicus. Последнее обстоятельство обусловлено все тем же основным различием: полис есть город–государство, каковым редко являлся средневековый город (за исключением городов Италии). Как ни велики отличия в ходе эволюции средневековых городов различных стран Европы, но в одном пункте, в одном отношении «круг развития», по мнению Вебера, универсален: «в эпоху Каролингов города были, – говорит он, – не чем иным – или почти не чем иным, – как административными центрами управления отдельных округов (Verwaltungsbezirke) с известными особенностями сословной структуры; в средневековом патримониальном государстве они вновь значительно приблизились к этому положению и выделяются лишь своими особыми корпоративными правами. В промежуточные периоды своего развития они были везде в той или иной степени коммунами с автономной хозяйственной политикой» (стр. 574). Что означает первая часть этого определения средневекового города, т. е. в чем заключалась городская автономия, мы уже знаем в общих чертах; но мы еще не уяснили второй его части, т. е. не раскрыли значения и содержания хозяйственной политики города. К ее разбору мы сейчас и обратимся.

Вопрос этот сложен и спорен – тем более важно и интересно познакомиться с тем, что дает точка зрения Вебера для его уяснения. Об особом городском хозяйстве и городской хозяйственной политике говорят обычно применительно к тому периоду городского развития, когда господство в городском управлении принадлежало цехам. О политической роли цехов нам уже приходилось попутно говорить. Но цехи, которые Вебер определяет как «расчлененные по профессиям, чисто экономические объединения»[691], были в значительной мере носителями городской хозяйственной политики. Однако Вебер предостерегает от смешения ее с городским хозяйством и от конструирования городской экономической политики в виде особой ступени хозяйственной эволюции народов – наподобие того, как это делал в свое время Бюхер.

Сущность и основное содержание городской экономической политики средних веков Вебер видит в следующем: в результате всего предшествовавшего процесса исторического развития для средних веков даны определенные условия городского хозяйства, которые можно было бы назвать естественными для этой эпохи (в чем они заключаются, сейчас увидим). Эти–то естественно данные условия экономическая политика средневекового города и стремится зафиксировать, применяя целый ряд мер и средств хозяйственного регулирования. Делает она это в интересах обеспечения непрерывности и дешевизны массового питания, а также постоянства шансов на прибыль (Erwerbschancen) для ремесленников и купцов. Каковы эти естественные условия, каковы меры, принимаемые для их фиксации, и, наконец, каково взаимоотношение экономических интересов различных слоев городского населения – вот основные вопросы, которые возникают при этом. Ответ на них должен конкретизировать наше представление об экономической политике средневекового города. «Естественные» условия, о которых только что шла речь, заключаются: 1) в определенном характере производства, которое представляет собой в техническом отношении ремесло (Handwerk), в организационном отношении – мелкую промышленность, уже разделенную на отрасли и профессии, но еще бедную капиталом или даже вовсе лишенную его[692], и в экономическом отношении – Lohnwerk[693] или preiswerkliche Kundenproduktion[694]; 2) в определенном отношении города к окрестности, к городской округе, население которой является, с одной стороны, поставщиком продуктов сельского хозяйства на городской рынок, а с другой стороны – покупателем городских товаров и ремесленных изделий на том же рынке. Таким образом, городской рынок есть тот узел, в котором сплетаются два важных для города качества сельской округи – как района сбыта и как поставщика предметов питания. Таковы «естественные условия».

Теперь поставим следующий вопросу как происходит хозяйственное регулирование этих условий и чем оно вызывается?

Мы уже указывали на то, что всякий город есть в той или иной мере и Produzentenstadt и Konsumentenstadt – и город производителей, и город потребителей. Поэтому всякая политика, направленная на регулирование отмеченных выше естественных условий, неизбежно должна носить двойственный производственно–потребительский характер, должна стремиться удовлетворять как производительные, так и потребительные интересы городского населения. Так, например, надзор за доброкачественностью и за сбытом товаров исходит отчасти из соображений охраны потребителей, особенно поскольку этот надзор является одновременно и контролем над ценами, а отчасти и из необходимости поддержания определенной репутации фирм, производящих и сбывающих эти товары.

Взаимоотношения города и сельской округи носят тоже двойственный характер: с одной стороны, городская экономическая политика стремится принудить окрестных крестьян покупать все им необходимое в городе, что делается явно в производительных интересах города, т. е. в целях обеспечения городским ремесленникам района сбыта для их продуктов. Теми же соображениями вызываются и различные формы борьбы с конкуренцией сельских ремесленников – например разрешение продавать изделия на рынке только городским ремесленникам, состоящим в одном из цехов данного города. С другой стороны, однако, та же политика стремится принудить городских производителей продавать товары только на городском рынке и препятствует предварительной покупке кем–либо этих товаров вне рынка, что диктуется уже потребительскими интересами города. Целям охраны потребительских интересов служит и так называемое складочное право (Stapelrecht), т. е. обязательство купцов держать на городском рынке товары (как местные, так и ввозные) до тех пор, пока не будут удовлетворены все городские потребители, а также и связанный со складочным правом Stapelzwang, т. е. принуждение ввозить какой–либо товар (например, хлеб) преимущественно в данный город[695]. Несомненно, что, кроме этих интересов производителей и потребителей, хозяйственная политика города отражает еще и классовые интересы различных социальных слоев городского населения и в значительной мере определяется ими. Так, в интересах ремесленников ведется борьба с возникновением различных форм капиталистической зависимости, иногда запрещается система скупки и мануфактуры (Verlagssystem), устанавливается контроль над капиталистическими займами (Kapitalleihe), производится регулировка сбыта и поставка сырья; в интересах местных городских купцов делается "попытка провести монополию в посреднической торговле и завоевать привилегии во внешней торговле. «Эти основы городской хозяйственной политики, – говорит Вебер, – в главных своих чертах имеются налицо почти всюду, они варьируются лишь благодаря большому числу возможностей весьма различных компромиссов между разными сталкивающимися интересами» (S. 573).

Однако это еще далеко не все: то или иное направление хозяйственной политики средневекового города определяется не только экономическими целями потребления и производства и классовыми интересами разных слоев городского населения, но и размерами района приложения промышленной деятельности города (Erwerbsspielraum). То, что было сказано выше о городской экономической политике, относится к тому периоду развития городов, когда этой район был слишком тесен для промышленной деятельности городского населения, когда круг негородских потребителей благодаря более быстрому промышленному развитию города сравнительно с деревней стал непропорционально узким по отношению к кругу городских производителей, которым грозило перепроизводство и недостаток средств к существованию. Чтобы как–нибудь избежать этого, они начали распространять и на производственные отношения самого ремесла свою «мелкобуржуазную политику пропитания», ограничивая число подмастерьев и монополизируя места мастеров для известных слоев местных жителей.

Это означало, что ремесло самоограничивается, само ставит рамки дальнейшему увеличению числа занятых в нем лиц, чтобы таким образом, путем выключения из своей среды целого ряда социальных элементов, спасти самое свое существование. Если посмотреть на это самоограничение ремесла с другой его стороны, то дело сведется к тому, что сельская округа не в состоянии прокормить возросшее торгово–промышленное население, и этот недостаток не в силах возместить даже торговля между отдельными частями страны, ибо успешное участие в ней города зависит в свою очередь от монопольного положения городских купцов данного города во внешней торговле, а его далеко не всегда удавалось достигнуть.

Исследователь греческого городского хозяйства К. Рицлер[696] дает нам великолепную параллель к этому явлению в древнегреческом полисе: «С достижением предела доходов, даваемых местным сельским хозяйством, – говорит он, – достигается и предел того количества населения, которое может прокормиться на родине, т. е. в родном городе»[697]. Вебер тоже привлекает для параллели со средневековым античный город – только он берет его в несколько иной период его существования, а именно: в ту эпоху, когда в античном мире уже было налицо разделение труда (в производственном смысле) между отдельными областями и местностями, когда усиливались обменные связи и в результате этих процессов внутри греческого полиса начали развиваться такие хозяйственные тенденции, которые должны были стать в резкое противоречие к формам его политической организации как маленького государства.

Но хотя обменные связи росли и развивались, отсутствие крупного объединяющего государства исключало возможность какого бы то ни было их регулирования в государственном масштабе. Маленький городок противостоял здесь не только своей сельской округе, но и целому ряду заморских стран, представлявших собой главным образрм поставщиков сельскохозяйственных продуктов. Поэтому греческий город этой эпохи, Kaif справедливо замечает Рицлер, страдал не столько от перепроизводства, сколько от недостатка ввоза и от недопроизводства: античный город перерос рамки своей окрестности не только экономически, как это было в средневековой Европе, но и политически: он был с самого начала государством, которое, естественно, не могло просуществовать исключительно за счет собственного сельского хозяйства и собственного ремесла. С развитием внешней торговли и обмена эта невозможность сказалась особенно резко. Именно этот обмен плюс отсутствие объединяющей государственной организации и обусловил собой недостаток средств пропитания в городе, а не слишком быстрое развитие ремесла внутри города, как было в средние века. Город Древней Греции страдал как от развития обмена, так и от недостаточности его развития: ему нужно было ввозить из–за границы (т. е. из других городов–государств) много продуктов как промышленного, так и сельскохозяйственного производства, а сделать это ему было очень трудно, так как в силу недостаточности развития обменных связей он не обладал ни необходимой для этой цели экономической мощью как торговый центр, ни политическим могуществом как государство.

Что же касается развития внутригородской промышленности, то она была в Древней Греции следствием отмеченных выше явлений: она развивалась в результате повышенного спроса на ремесленные изделия, и продукты ее производства в свою очередь нуждались в сбыте вовне. Городу предстояло, по мнению Рицлера, так или иначе попытаться справиться с возникавшей таким образом задачей: совместить хозяйственные потребности, вызванные развитым, но не урегулированным обменом, с политическими формами маленького города–государства.

Рицлер намечает два возможных пути, два способа разрешения этой задачи: 1) либо попытка преодоления былого самодовления полиса путем экономического, а иногда и политического завоевания тех стран, с которыми необходимо было установить обменные связи (пример: Афины, Делосский союз), 2) либо, напротив, возвращение к былой автаркии полиса (пример: Спарта). Вебер рассматривает преимущественно первую из намеченных Рицлером возможностей. Обратимся и мы сначала к ней.

Указывая на уже известную нам разницу в социальной структуре полиса и средневекового города (там – знать и массы обезземеленных и задолжавших крестьян, здесь – вотчинники и ремесленники), Вебер отмечает, что интересы низших классов населения полиса были главным образом потребительными интересами и все более становились таковыми в процессе развития полиса. Если в раннюю пору и заметны начатки цеховых организаций, то в классическую эпоху демократии они совершенно исчезают и их место занимают деления по демам и трибам. «Свободные союзы» городов эпохи демократии не носили характера цехов, так как не были объединениями ремесленников с монополистическими целями.

Недостаточность продукции свободного ремесла для удовлетворения государственных надобностей вызывала развитие рабского ремесла, успешно конкурировавшего со свободным. Гоплитный строй войска, часто отвлекавший граждан – и горожан, и крестьян – от их работы для исполнения воинских обязанностей, заставлял гоплита оставлять на своей земле рабов: они были для него так же необходимы, как держатели для средневекового рыцаря. Такое развитие рабского труда в случае организации цехов, несомненно, принудило бы свободных ремесленников принимать в них и рабов, что, однако, оказало бы плохую услугу политическому значению цехов. А мы ведь видели уже, как важно было оно и для их хозяйственного процветания. Те слои населения, которые стояли во главе городского движения в средние века, т. е. живущие в городе крупные предприниматели и ремесленники мелкокапиталистического типа[698], не были у власти в античном городе. «Ибо подобно тому, как античный капитализм, – говорит Вебер, – ориентировался преимущественно политически – на государственные доходы, постройки, государственный кредит, расширение государственной территории и добычу пленных (рабов), на привилегии для промышленной деятельности и земельные пожалования, на заморскую торговлю и подати с подчиненных государств, – точно так же и античная демократия, т. е. крестьяне, составлявшие ядро войска гоплитов, была заинтересована больше всего в завоевании земель для поселения, а городская мелкая буржуазия – в прямых или косвенных рентах из карманов зависимых общин». «Цеховой политике в средневековом духе не дали бы возникнуть уже одни только интересы дешевого обеспечения войска гоплитов, состоявшего главным образом из землевладельцев» (S. 587).

Как видим, Вебер все время имеет здесь в виду полис, устремившийся к завоеванию необходимых ему территорий, вышедший за пределы автаркии. Это обстоятельство и ряд только что отмеченных особенностей античного города делали невозможной экономическую политику в стиле средних веков, но в то же время создавали почву для иного рода хозяйственной политики. Ее проводили, например, эсимнеты в Афинах, и она состояла в следующем: принимались меры против продажи крестьянских земель представителям городской знати и против ухода крестьян в города; ограничивались работорговля и посредническая торговля, а также роскошь; иногда ограничивался, а иногда и вовсе запрещался вывоз хлеба и зерна. Все эти мероприятия, говорит Вебер, «в значительной мере означают мелкобуржуазную городскую хозяйственную политику, соответствующую экономической политике средневековых городов» (S. 570).

Столь велики различия между средневековым и античным городом в тот период его развития, который берет Вебер, и в том случае, когда попытка преодоления автаркии хоть в какой–то степени удается при сохранении той же экономической основы (как было в древнем Риме, который здесь имеет в виду Вебер).

Во втором из намеченных Рицлером случаев это различие гораздо меньше и черты сходства выступают яснее. В хозяйстве города, стремящегося вернуть себе поколебленную обменом автаркию, появляются некоторые черты, очень сходные со средневековым городом. «Отрасли производства, необходимые для местного потребления, – говорит Рицлер, – должны быть созданы внутри города»[699]. Начинается вмешательство городских властей в процесс образования рыночных цен, издаются законы против скупки товаров, появляются складочное право, запрещение вывоза предметов, существенных для государства или для потребления и производства, ограничение права покупки земельной и прочей недвижимой собственности. «Задача полиса как кормильца горожан заключается в том, чтобы всячески защищать их, как потребителей и производителей, против всех негорожан»[700].

При этом не следует, однако, упускать из виду, что причины и условия, породившие экономическую политику античного и средневекового города, во всяком случае, различны: в то время как в древности она была вызвана расширением обменных связей, которые полис не мог использовать вследствие своих особенностей маленького города–государства, в средние века ее направление определялось сужением района приложения промышленной деятельности городского ремесла.

Мы изложили основные линии сложного и многостороннего исследования Вебера.

Резюмируем те выводы, к которым он пришел:

1. Средневековый город есть рыночное поселение, являющееся в то же время укрепленным пунктом и автономной корпорацией.

2. Происхождение города надо мыслить себе не в виде постепенного развития всех этих признаков из какого–либо одного начала, а в виде ряда сложных, перекрещивающихся процессов – социально–экономических и военно–политических. В частности, корпоративную автономию город приобрел в результате вооруженной борьбы горожан с сеньором, борьбы, ставшей возможной в силу господства принципа самоэкипировки войска. Эта борьба в свою очередь сильно повлияла на социально–экономическое развитие города.

3. Средневековый город, как и всякий иной, есть одновременно и город потребителей (Konsumentenstadt), и город производителей (Produzentenstadt) с большим или меньшим уклоном в сторону то одного, то другого.

4. Степень и характер этого уклона зависят от характера социальной структуры города, которая очень сложна и разнообразна. Средневековый город составился первоначально из комбинации рыночного и бургового, вотчинного населения, а потому в нем можно различить три основных класса: а) землевладельцев и рантье всякого рода, б) купцов, в) ремесленников. Последние в свою очередь подразделяются на ремесленную буржуазию и подмастерьев–рабочих. Социальная борьба, носящая в то же время и политический характер, ибо она является борьбой за господство в городе, за участие в городском управлении, разыгрывается вначале между сеньориальными землевладельческими элементами и рыночными. Затем она продолжается внутри последних между различными слоями ремесленников и купцов.

5. В процессе этой борьбы и по мере развития ремесла возникает особая хозяйственная политика города, которая ставит своей целью хозяйственное регулирование «естественных условий» в производственно–потребительных интересах городского населения. При этом внегородские сословные различия игнорируются и деревня рассматривается как объект хозяйственной политики города. Упомянутые выше «естественные условия» суть: а) специфический характер производства – слабость капитала в ремесле; б) наличие известной взаимной зависимости города и сельской округи. Направление и характер регулирования этих «естественных» условий определяется: а) двойственностью социально–экономической структуры города как совокупности производителей и потребителей; б) столкновением классовых и сословных интересов разных слоев городского населения; в) размерами районов сбыта для продуктов городского ремесла.

Попытка резюмирования и даже изложения такой работы, как труд Вебера, по необходимости упускает из виду всю тонкость, сложность и многосторонность ее построения, давая лишь самые основные, общие выводы. От живого организма остается скелет, но, может быть, по этому скелету легче ориентироваться и в самом организме.

Теперь нам предстоит, пользуясь знакомством с конкретным содержанием работы Вебера, поближе рассмотреть его метод.

2. Метод Макса Вебера («Эмпирическая социология»)

Изложенное нами исследование о городе составляет лишь небольшую часть обширной социологической работы Вебера «Хозяйство и общество», работы, которая содержит в себе, помимо конкретно–исторических глав, и большое абстрактно–социологическое введение, намечающее основные понятия социологии и ее конечные задачи. Поэтому говорить о методе Вебера – значит говорить о его социологии.

Мы будем иметь в виду именно его специфическую, веберовскую социологию, а не социологию вообще и анализировать ее в конкретных достижениях по вопросу о городе и его эволюции, а не в ее теоретических декларациях, обещаниях и намерениях.

Но термин «социология» принадлежит к числу тех многозначных слов, которые могут выражать большое количество самых разнообразных, иногда даже противоположных понятий. Более того, даже самая правомерность употребления этого термина и самое право на существование социологии как особой науки постоянно оспаривались… И тем не менее, несмотря, с одной стороны, на очень распространенное отрицательное отношение к социологии, а с другой, на весьма малоудовлетворительные результаты большинства делавшихся до сих пор попыток построения социологических систем, социология все же стоит в центре внимания всех, кто изучает общественные явления, и всякое социологическое их рассмотрение вызывает особый интерес. Все это показывает, что потребность в социологии назрела, но средств к ее удовлетворению еще недостаточно.

Однако и эти средства, т. е. имеющиеся в распоряжении конкретных исторических дисциплин материалы, могут быть использованы весьма различно. Отсюда и разница в понимании существа социологии. Чтобы охарактеризовать специфические черты социологии Вебера, мы вынуждены будем поэтому сначала отграничить ее от ряда других «социологий». Довольно обычное понимание сущности «социологии» сводится к тому, что это – абстрактная, теоретическая, систематическая наука об обществе как таковом, как об известной системе взаимосвязанных элементов. Эта наука занимается только обобщением накопленных конкретными дисциплинами фактов, выводя из них определенные законы развития общества. При этом, конечно, сейчас речь идет уже не об общих законах эволюции всяких обществ, а – со времен Маркса – о законах развития каждого данного общества.

Мы говорили уже о том, что потребность в такого рода социологии назрела, но при всех попытках ее построения должное принималось за сущее, желаемое за достигнутое. Творцы социологических систем полагали, что достаточно только обобщить все известные факты, постулировать подмеченные взаимозависимости явлений в виде законов развития – и социология готова. Те немногие мыслители, которые составляли исключение, в сущности и не оставили никаких социологических систем, а дали лишь методологические указания.

Вебер не занимается очерченным выше видом абстрактной социологии (почему и как – об этом ниже). Он не склонен заниматься и его разновидностями: так, он не устанавливает обязательных для всех народов фаз и ступеней развития в духе Бюхера или Зомбарта и в этом отношении солидаризируется с Марксом[701]. Правда, в теоретической части своей книги он противопоставляет социологию, которая «создает идеально–типические понятия и ищет универсальных законов всего происходящего», истории, стремящейся к каузальному анализу индивидуальных явлений[702].

Каковы бы ни были, однако, цели социологии в понимании Вебера, нас интересуют не они, ибо социология до сих пор и страдала именно тем, что очень хорошо ставила себе задачи и очень плохо их выполняла. Поэтому социология Вебера занимает нас не как новая система или теория, а как метод, практически применимый в целях более или менее широкого освещения и истолкования исторических явлений. Вебер как раз тем и отличается от прочих социологов, что при выполнении социологических задач результаты его работы характеризуются гораздо большей конкретностью, большей близостью к истории, чем обычно. И, однако, пропасть между заданием и выполнением не так уж велика, и его работы носят всегда социологический характер. В чем же дело? Почему же Вебер – социолог даже в конкретных своих исследованиях?

Несомненно, что история есть основа всего обществоведения, ибо ведь история есть наука о развитии человеческих обществ во всей их конкретности. Поэтому науки систематические, как политическая экономия, теория права и пр., невозможны без соответствующих конкретно–исторических дисциплин. Это ясно. Так же ясно и то, что и социология возможна только на почве истории, и не только в том смысле, что история есть объект социологии, черпающей из нее материалы для абстрактных построений, но и в ином смысле, утверждающем более тесную связь между социологией и историей. Социология есть переведенная на язык общих понятий история. Разница между социологией и отдельными систематическими общественными науками (как политическая экономия) лишь в том, что последние переводят на язык общих понятий конкретные явления отдельных сторон процесса общественного развития, а первая – процесс развития общества в целом.

Однако и построение такой социологии можно ставить себе задачей лишь в виде конечной цели всякого конкретного исследования; между нею и им необходимо вдвинуть ряд промежуточных звеньев, проделать ряд предварительных работ. Это и делает Вебер. Он пишет историю под знаком социологии, он на пути к ней, но сознательно самоограничивается. И это дает хорошие результаты, ибо, да позволено будет здесь это естественнонаучное сравнение, прежде чем строить теории эволюции видов, необходимо уяснить себе их сравнительноморфологическое строение. Вебер и занимается такой сравнительной анатомией или эволюционной морфологией: изучая различные виды одного и. того же явления – города, он сравнивает их между собой в процессе их развития. При этом сравнении выступают известные сходства и различия: античный город развивался в форме города–государства, итальянский – в несколько аналогичной форме, среднеевропейский – уже иначе, хотя также достигал корпоративной автономии; английский вовсе лишен был ее.

Это – не фазы, не схемы, не стадии, это – ряд сопоставлений, ценность которых заключается в том, что они уясняют сущность каждого из сопоставляемых явлений, и не только по сходству, но и по контрасту. Причем не только итальянский город уясняется из сравнения со сходным с ним античным, но и отличный от него английский, конечно при условии наличия известных элементов сходства. Этот прием Вебера основан на том простом свойстве нашего мышления, что всякое понятие познается нами путем отграничения от других сходных или отличных понятий. Таким образом Вебер собирает, классифицирует, описывает, сопоставляет ряд конкретных исторических процессов. Уже одно это выводит его за пределы специального исторического исследования и делает его работы, по крайней мере, сравнительно–историческими обзорами.

Но Вебер ведь не только описывает, но и объясняет, т. е. устанавливает известные – причинные – связи между явлениями. Будучи самостоятельным исследователем во многих областях, которые он затрагивает, Вебер на основе конкретного изучения составляет впечатление о конкретном ходе того или иного исторического процесса и в сравнительно–историческом обзоре описывает этот процесс в виде ряда причинно связанных друг с другом явлений. Такое причинное, объяснительное описание может опять–таки производиться весьма различными путями.

Исследователь может задаваться целью объяснить весь сложный комплекс явлений из какого–либо одного корня, из одного начала, одной основной причины (например, город произошел из бурга, рынка, вотчины или общины). Такой прием, который мы позволим себе назвать дурным монизмом, вызывается, конечно, потребностью найти хоть какое–нибудь объяснение явлению, но невольно влечет за собой известное насилие над фактами: в интересах цельности построения невольно появляется стремление ослабить те черты явления, которые не мирятся с гипотезой автора – например, отодвинуть на задний план общинные элементы средневекового города, если автор – противник общинной теории, или, напротив, вотчинные элементы, если он противник теории вотчинного происхождения городов.

Конечно, несмотря на все недостатки такого метода, он представляет шаг вперед уже в том смысле, что дает возможность подойти к явлению с определенной точки зрения и таким образом подчеркнуть и осветить то ту, то другую его сторону, до того остававшуюся неоовещенной. Можно идти и обратным путем – вместо одного «начала» взять в качестве исходных пунктов несколько «начал», т. е. рассматривать несколько исторических явлений, предшествующих данному, требующему объяснения явлению, в виде основных его причин. При применении такого приема каждая сторона или черта объясняемого явления будет выводиться из соответствующей ей основной причины или «начала», причем эти стороны сложного комплекса останутся раздробленными, мало связанными друг с другом (так, происхождение города, поскольку он бург, объясняется из наличия бурга, поскольку он рынок – из понятия рынка и т. д.). Такой метод, который мы позволим себе назвать дурным плюрализмом, часто встречается у историков. Видные немецкие историки Допш и Белов стоят на такой методологической позиции. Когда речь идет о процессе эволюции общества, эти «начала» или движущие «причины» нередко превращаются в «факторы» или «движущие силы» исторического развития. При этом их метафизический характер выступает, пожалуй, еще яснее (факторы экономический, социальный, политический и т. д).

Конечно, если покинуть почву объяснительного описания и перейти к абстрагированию, то можно избрать и иной путь, отличный от двух предыдущих: можно вовсе оставить всякие «начала» и «факторы» и говорить лишь о содержании и форме общественного развития (о базисе и надстройке), принимая развитие производительных сил в процессе борьбы общественного человека с природой за тот основной стержень, диалектическое движение которого и представляет собой, в переводе на язык социально–политических и правовых отношений, процесс общественной эволюции. Здесь диалектическое развитие производительных сил – не причина, не фактор, а то содержание, которое и есть само историческое развитие, облекающееся в соответствующие ему формы социальной, политической, правовой структуры общества. Подобного рода материалистический монизм можно, конечно, только приветствовать. Но одно дело постулировать его в принципе, как теорию, а другое дело применить к объяснению всего многообразия конкретной действительности, как метод. Чтобы можно было приступить к такому конкретному применению этого метода, нужно проделать сложную и Тонкую предварительную работу. Ее–то и пытается выполнить Вебер.

Мы уже видели, из каких соображений он отказался покамест от заоблачных высей абстракции и предпочел ограничиться рядом исторических сопоставлений. Описывая конкретные виды городов, Вебер не пытается вывести их путем насилия над фактами из того или иного «начала» или «фактора» либо из нескольких таких начал. У него нет никакой теории происхождения городов, а есть лишь история этого процесса, или, вернее, история ряда таких процессов. И когда Вебер указывает на роль экономических, военно–политических, социальных, правовых, даже религиозных процессов в развитии города, речь идет не о ряде отдельных факторов и даже не о взаимодействии факторов: Вебер говорит о взаимодействии явлений. Он дает нам не теорию взаимодействия факторов, которая была бы, конечно, неудовлетворительной, а историю взаимодействия многообразных явлений, переходящих одно в другое, сливающихся друг с другом, противоречащих друг другу и сталкивающихся между собой. Это, если хотите, тоже плюрализм, но не тот – принципиальный, сбивающийся на эклектику, бессильный что бы то ни было объяснить и зато способный все, что угодно, запутать, а плюрализм совсем особого рода: во–первых, он не только не противоречит возможности абстрактно–социологического построения, но, напротив, расчищает дорогу к нему, объединяя ряд явлений и процессов, этот сложный переплетающийся клубок, в некое целое; во–вторых, он помогает ориентироваться в конкретной действительности тем, что наглядно показывает механику этого сложного взаимодействия, в то же время нисколько не упрощая его и имея, таким образом, возможность оттенить и изобразить всю пестроту отношений не хуже, чем это делается, в специальном историческом исследовании. Это тот самый плюрализм, который еще Гете выразил в следующих словах. Kein Lebendiges ist ein Eins, immer ist's ein Vieles[703].

Ясно, что здесь нет никакого противоречия ни с социологией, ни с монизмом: если все живое не «однородно», а «многообразно», то это еще не значит, что оно не есть целое и не может быть рассмотрено как таковое. Напротив, то, что обычно называется конкретно–историческим и социологическим методом, сливается здесь в один метод, который сам Вебер довольно удачно называет «эмпирической социологией». Этот термин может показаться внутренне противоречивым лишь в том случае, если под «социологией» понимать исключительно абстрактно–систематическую науку и твердо верить в возможность ее построения из одних общих понятий, без предварительного приведения в порядок данных конкретного исследования.

Таким образом, мы подошли к другому пункту в методологии Вебера: его отношению к конкретным, специальным, локальным историческим исследованиям. Мы позволим себе быть краткими в этом вопросе. Ясно, что только пользуясь конкретно–локальным методом, можно надеяться достигнуть каких–либо результатов при исследовании специальных проблем исторической науки. Также ясно, однако, и другое: время от времени необходимы работы, подводящие итог ряду таких исследований и тем самым дающие толчок к новым исследованиям. Важно только, чтобы они появлялись своевременно, т. е. когда накопилось достаточно материала, и основывались именно на конкретном изучении, а не на работе фантазии. И если рассматривать труд Вебера как работу историческую, то она вполне удовлетворяет этим двум условиям. Поэтому эмпирическая социология Вебера не только не противоречит локальной истории, но, напротив, находится с ней в самой тесной связи. Зато такое противоречие действительно имеет место тогда, когда социолог или иной представитель систематической дисциплины слишком теоретичен, заботится только о чистоте своих понятий, а историк, как представитель конкретной науки, недостаточно продумывает общие понятия или же просто пренебрежительно относится к ним, как к роскоши[704]. Вебер чужд подобной узости. Его работа о городе – ценное историческое исследование. А в социологическом отношении она тоже только выигрывает от того, что не устанавливает «универсальных законов всего происходящего», ибо пока это еще невозможно; можно и должно стремиться к этому. Работы, подобные разбираемой нами, представляют собой конкретные попытки такого рода, делают первые шаги на пути к социологическому освещению исторических явлений.

И в этом – их огромная ценность.

Указатель имен

Абрагам О.

Август, Гай Октавиан

Августин

Авдиев В. И.

Авимелех

Агрикола Мартин

Адриан Публий Элий

Александр Македонский

Александр III (росс. имп.)

Александр Яннай

Алексеев Э. Е.

Алексей I Комнин

Али, отец Мухаммеда

Али, халиф

Алиды

Алипий

Алкивиад

Алькофорадо М.

Аменхотеп IV (Эхнатон)

Амати, семья

Ансельм Кентерберийский

Антиох IV Эпифан

Антонины

Аппий Клавдий

Аристоксен

Аристотель

Арминий, вождь херусков

Арминий Я.

Арно, братья

Арнольд Брешианский

Арнольд М.

Артаксеркс

Архилох

Архит Тарентский

Архимед

Асмус В. (свящ.)

Аспасия

Ауэры

Афанасий Александрийский

Афинагор

Ахемениды

Ашвагхоша

Баэеви

Байерле Ф.

Бакстер Р.

Бакхиады

Барклей Р.

Бар–Кохба

Батлвр С.

Бах И. С.

Бах Ф. Э.

Бахофен И. Я.

Бейли Р.

Белла Дж. Делла

Беллерман И. Г.

Белов Г. фон

Бенедикт Нурсийский

Бениан Д.

Бентам И.

Бер

Бергман Т.

Бернар Клервоский

Бернардин Сиенский

Бернштейн Э.

Бертельс Е. Э.

Бертольд III Церингенский

Бетховен Л. ван

Бисмарк О. Э. Л.

Богомолов А. С.

Бодлер Ш.

Бойс М.

Бокельзон И.

Болотов В. В.

Бонгард–Левин Г. М.

БрейэигК.

Брентано Л.

Бродвуд (семья)

Брольо д'Айяно

Брум Р.

Булгаков С. Н.

Бурбоны

Буркхардт Я.

Буссе В.

Бюхер К.

Вагнер А.

Вагнер П.

Валентин

Валлабха

Валленштейн А.

Вальдрада

Вар Публий Квинтилий

Варрон Марк Теренций

Василенко Н. П.

Василид

Вебер Макс

Вебер Марианна

Вельфы, род

Вергилий

Вернле П.

Вертхеймер

Веспасиан Тит Флавий

Вестфаль Р.

Виллото

Вильгельм Завоеватель

Вильгельм из Хирсау

Виндельбанд В.

Висконти, род

Витте Фр.

Вольф И.

Вольф X.

Вриенний

Вышеславцев Б. П.

Газали (аль-Газали) Мухаммед

Гайденко П. П.

Гайдн Й.

Ганауэр

Ганнибал

Г арнак (Харнак) Афон

Гарун–ар–Рашид

Гауптман М.

Гварнери, семья

Гвидо Аретинский (Д'Ареццо)

Геварт Ф. О.

Гегель Г. В. Ф.

Гегель К.

Гельмгольц Б.

Гельмгольц Г. Л. Ф.

Генрих I (англ. король)

Герних I Птицелов

Генрих IV (герм. имп.)

Герасимов А. В.

Геродот

Герцман Е. В.

Гесиод

Гёте И. В

Гильман А.

Гогенштауфены, Штауфены (Конрад III, Фридрих I Барбаросса, Генрих VI.Фридрих II, Конрад IV, Конрадин)

Голльман

Гомер

Гонорий Флавий

Гортензий

Готейн Эд.

Гракхи

Грацианский Н. П.

Грелль Э. А.

Григорий I Великий

Григорий VII

Григорий Турский

Гримальди, род

Гроций Г.

Гуго, маркиз Тосканский

Давид

Давыдов Ю. Н.

Дандоло Э.

Данте Алигьери

Дворжак М.

Дейссман А.

Дёллингер И. И. И.

Демосфен

Демотиоyиды

Денсмор

Деций Гай Мессий Квинт Траян

Дидим Александрийский

Дильтей В.

Диоклетиан Гай Аврелий

Дионисий Старший

Дионисий Младший

Донат, епископ

Допш А.

Достоевский Ф. М.

Драконт

Дубнов С. М.

Дюркгейм Э.

Евсевий Кесарийский

Евтихий, архимандрит

Елизавета

Залзал

Зальцер Э.

Зильберман (семья)

Зиммель Г

Зомбарт В.

Ибсен Г.

Иванов Вяч. Ив.

Иезекииль

Иеремия

Иероним Моравский

Иеффай

Ильин Г. Ф.

Иннокентий III (Лотарио ди Сеньи)

Иоанн Безземельный

Иоанн VIII

Иоанн XXII

Иоанн Лейденский

Ионин Л. Г.

Иосиф Волоцкий

Иосиф Флавий

Иосия, царь

Ириней Лионский

Ирод I Великий

Иуда Маккавей

Кальвин Ж.

Кальдомини

Камилл Марк Фурий

Кандиано (Пьетро IV, Витале)

Каниц Г.

Кант И.

Кардини Ф.

Кареев Н. И.

Карл Великий

Каролинги

Карсавин Л. П.

Кастильоне Б.

Катадаха, род

Катилина Луций Сергий

Катон Старший

Каффи

Кейпер А.

Кизеветтер Р. Г.

Кир II Великий

Кирнбергер

Кирхер

Кистяковский Б. А.

Клавдии, род

Клавдий

Климент XIV

Климент Александрийский

Клисфен

Клочков И. С.

Колланжетт

Колумелла

Коммод Луций Элий Аврелий

Конде, Луи I Бурбон

Конрад Церингенский

Конрадин Штауфен

Константин Великий

Константин, епископ

Конт О.

Конфуций

Корелли А.

Крейсханк

Крепелин Э.

Кристофори Б.

Кромвель О.

Крузиус

Ксенофонт

Лагардель Г.

Лаэарсфельд П.

Лайнез Я. (Диего)

Лао–цзы

Лев III Исавр

Лев X

Леви Г.

Левин С. Я.

Лейбниц Г. В.

Ленель О.

Леопольд, герцог Тосканский

Ливий Тит

Лигуори А-М. де

Лильберн Дж.

Линева Е. Э.

Липинская Я.

Лисандр

Лист Ф.

Лозинский С. Г

Лойола И.

Лосев А. Ф.

Людовик Благочестивый

Лютер М.

Лэвли Э.

Лэнд Дж. П. Н.

Маэарини Дж.

Майер Эрнст

Майоров Г. Г.

Макиавелли Н.

Маккавеи (Хасмонеи), династия (см. также Иуда Маккавей)

Маллинкродт Г.

Малявин В. В.

Мани (Манес)

Мария Терезия

Марк Аврелий

Маркион

Маркс К.

Марциняк М.

Матис Я.

Медичи, династия

Мейер Эдуард

Мейнхольд

Мейстер Экхарт

Мейтленд Ф. У.

Менно (Менно Симонс)

Меровинги

Месомед Критский

Мешака М.

Мильтиад

Молинос М. де

Моммзен Т.

Монах из Ридинга см. Форнсет Дж. Монтан

Монтеверди К.

Монтескье Ш. Л.

Мороний

Моцарт В. А.

Муавия

Мухаммед

Мюллер М. Ф.

Мюнцер Т.

Навуходоносор I

Навуходоносор II

Наполеон

Нанак

Наркисс, вольноотпущенник

Неемия

Нерон Клавдий Цезарь

Неусыхин А. И.

Нехао

Ницше Фр.

Новациан

Новгородцев П. И.

Новосадский Н.

Одоакр

Ольденберг Г.

Омар

Омейяды

Ономакрит

Оттоны

Павсаний, полководец

Павсаний, писатель

Палестрина Дж. П. да

Палладий Рутилий

Паризо Ж.

Парсонс Т.

Паскаль Б.

Пелагий

Пенн У.

Переверзев Н. К.

Перикл

Перроа А.

Пизано Н.

Пий IX

Пиндар

Писистрат

Писистратиды

Пифагор

Платон

Плиний Старший

Плутарх

Помпей Великий

Попов Б. Н.

Поснов М. Э.

Пост

Псевдо–Аристотель

Птолемей Клавдий

Радбрух Г.

Радуль–Затуловский Л. Б.

Радхакришнан С.

Рам Мохан Рой

Рамануджа

Рамо Ж. Ф.

Ратген

Рижский М. И.

Риэеман Б. О.

Риккерт Г.

Рильке Р. М.

Риман Г.

Рицлер К.

Ричель

Роберт, монах

Роде Э.

Ромул Августул

Руми Джалаледдин

Руссо ЖЖ

Рюккерс, семья

Рюльман

Савонарола Дж.

Саксонская династия (Генрих I, Оттон I, Оттон II, Оттон III, Генрих II)

Салическая (Франконская) династия (Конрад II. Генрих III, Генрих IV, Генрих V)

Салмаэий Клавдий

Сальмерон А.

Сасаниды

Сафо (Сапфо)

Саффариды

Сейкил

Семенов В. Ф.

Септимий Север

Сергеенко М. Е.

Симонс М. см. Менно Симонс Скалигеры

Скарлатти Д.

Смелэер Н.

Смирин М. М.

Смит А.

Смит Дж.

Соколов В. В.

Сократ

Соловьев В С.

Соломон

Солон

Сорель Ж.

Спиноза Б.

Стейнвей, семья

Стефан Блуаский

Стилихон

Страдивари, семья

Струве ЕР.

Струве П. Б.

Стюарты (Яков I, Карл I, Карл II, Яков II)

Сулла Луций Корнелий

Сципион Младший

Татиан

Таулер И.

Тахо–Годи А А

Тацит Публий Корнелий

Тертулиан Квинт Септимий Флоренс

Тиберий Клавдий Нерон

Тибо Ж. Б.

Токарев С. А.

Толстой Л. Н.

Тони Р.

Топоров В. Н.

Траян Марк Ульпий

Трёльч Э.

Триллз П. Г.

Трофимова М. К.

Тулуниды

Тутмос

Тьеполо Байамонте

Тюдоры (Генрих VII, Генрих VIII, Эдуард VI, Мария Кровавая, Елизавета I)

Уайльд О.

Урбан I

Уэсли Дж.

Фараби (аль-Фараби)

Фаш К. Ф. К.

Филипп Август

Филиппов А. Ф.

Филлмор

Филон Александрийский

Фирдунг С.

Фихте И. Г.

Фишер Э.

Флейшер О.

Флобер Г.

Флоровский Г. В.

Фокс Дж.

Фокс–Стренгуэйс Э. Х.

Фома Аквинский

ФорнсетДж.

Франке А. Г.

Франклин Вениамин (Бенджамин)

Франциск Ассизский

Фридрих I Барбаросса

Фридрих II Гогенштауфен

Фридрих II Великий

Фридрих Вильгельм I

Фрэзер Дж. Дж.

Фукидид

Хаммурапи

Ханд Ф.

Харонд

Хасмонеи, см. Маккавеи Хауг

Хачек

Хпадни Э. Ф. Ф.

Хподвиг

Холопов Ю. Н.

Хорнбостель Э. М. фон

Хоэнемэер

Хукбальд (Гукбальд)

Хюргроньес С.

Царлино Дж.

Цвингли У.

Цезарь Гай Юлий

Церингеры

Цинцендорф Н. Л.

Цицерон Марк Туллий

Шамбоньер Ж.

Шанкара

Швейцер А.

Шекспир У.

Шельтинг А. фон

Шерман Н. С.

Шеффле А. Э. Ф.

Шифман И. Ш.

Шлик А.

Шопен Ф.

Шпангенберг А. Г.

Шпенер Ф. Я.

Штаммлер Р.

Штауфены см. Гогенштауфены Шторх Н.

Штрак

Штумпф К.

Эдуард I

Эдуард II

Эдуард III

Эмпедокл

Энгельс Ф.

Эраст

Эратосфен Киренский

Эрман В. Г.

д'Эсте, род

Эсхил

Эфиальт

Эхнатон см. Аменхотеп IV

Юлиан Отступник

Юстин

Юстиниан

Яков II

Ясперс К.

Яффё Э.