Избранное в 2-х томах (Том 1, Повести и рассказы) - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Ион Друцэ (ч. 4)

- Ты готова? - спросил Скридон.

И она решилась:

- Готова.

Когда они вышли, Трофимаш пристально посмотрел на них, - видимо, хотел что-то сказать, но Домника его опередила:

- А ну подожди, я тебе застегну пуговку на воротничке.

Но Трофимаш был не дурак, он хорошо знал, как сестра застегивает пуговки. Соскочил с забора и задал стрекача, только пятки засверкали. Даже не оглянулся, пока не забежал в самую глубь сада.

- А на кого ты дом оставляешь?

- Мама здесь, у соседей.

И казалось ей, что все только на них и смотрят, и боялась, как бы у нее совсем не развязалась туфелька, и поэтому шла как можно медленнее, а Скридон все забегал вперед, и люди подходили к своим плетням и смотрели, как они идут; один впереди, другой позади, и все молчат, молчат...

Но уж зато сам вечер в клубе обернулся для Домники праздником на всю жизнь. Оказалось, этот самый Скридон, такой смешной, чудаковатый и даже чуть нелепый, обладал каким-то редким даром преображения. Он схватывал на лету малейшую, самую пустяковую мелодию, ее ритм, ее краску, ее певучесть и, одухотворяясь ею, становился уже совсем другим человеком. Вдруг он уже и высок, и строен, и серьезен, и умен, и породист, точно бог весть какие древние ветви сошлись на нем: и каждый шаг плавен, и каждое движение красиво, глаз не насытится, глядючи на него, а ему до этого и дела нет. Спокойный, важный, торжественный, он весь отдается танцу, и все его движения похожи на переливы дивной реки, которая все течет, петляет, кружит, и ни конца ей, ни края.

Подхваченная этим удивительным перевоплощением, вдруг и сама девушка, которую он приглашал на танец, переставала быть обыкновенной деревенской хохотушкой, каких полно стояло вдоль стен, а становилась редкой породы цветком, выращенным его трудом, его стараниями и которого он вот теперь впервые показывает людям...

Отдавшись этому волшебству, Домника была на седьмом небе. Она уж и сама себя не узнавала, вдруг ей самой показалось, что что-то редкое, загадочное, чудное и прекрасное заключено в ней самой. И растворилось все вокруг, и было их только двое в целом мире, и, подхваченные фантазиями старого скрипача, они все летали из края в край, от танца к танцу, и счастье было столь сильным, столь пьянящим, что поздно вечером, когда, наклонившись к ее ушку, Скридон прошептал несколько загадочно: "Пойдем?", она, ни секунды ни колеблясь, ответила решительно: "Пойдем".

И только после того как вышли на свежий воздух, на улицу, под мерцающим небом светлой ночи, она вдруг вспомнила шепот своего кавалера и возмутилась:

- Что это значит - пойдем? Куда это, интересно, мы пойдем?!

- Ну домой же...

- Ах, домой...

За мостом они свернули на тропинку. Скридон рассказал ей, как он на днях чуть не поймал лисицу, сама лезла в руки; объяснил, почему вчера над селом пролетели три самолета, а сегодня только один, и, едва дошли до калитки, снял шляпу, повесил ее на столбик и пристально посмотрел на девушку.

- Знаешь что, Домника? Давай я буду ухаживать за тобой.

Домника улыбнулась.

- Давай.

- Нет, я серьезно говорю...

- Да ты ведь за кем-то уже ухаживал?

- Враки.

- А за той инструкторшей из района?

- Э... Я так только, издали прицелился, а так нет... К тому же она совершенно городская - ни постирать, ни поштопать, ни снопы вязать. Куда мне такая! А тебе ведь я предлагаю не пучок редьки, а вечную любовь. Ты подумай хорошенько и ответь.

- И обязательно сейчас?

- Можешь сказать и завтра, я и назавтра загляну к вам.

Хотел добавить еще кое-что, но вдруг над прудами кто-то забил крыльями. Оглянулся - в яркой лунной дорожке, перерезающей пруд, появились две лысухи.

- В этом пруду водятся лысухи?

- А ты не знал? Каждый вечер выплывают из камышей.

- Как-нибудь вечерком мы засядем с тобой вместе и поймаем. Я ведь умею ловить лысух!

В тот вечер Домника очень быстро заснула и во сне до утра рассказывала Скридону про все свои невзгоды. В конце концов она ему поведала, что в глубине сада в плетне у них есть дыра, в которую можно пролезть, если высоко поднять колючую проволоку.

Трофимаш проревел три дня, с утра до вечера, - и все из-за того, что ему не покупают шапку, а без шапки что за жизнь! И чего только ему не предлагали взамен - какое там! - твердил одно и то же: ему нужна шапка!

Во-первых, старшие мальчики, прежде чем принять его в игру, бьют шапкой по голове, чтобы испытать, не станет ли он плакать. Трофимаш нашел друзей помоложе себя, но нечем было их испытывать. Во-вторых, он узнал, что в школу не принимают без шапки и плохи были бы его дела, если б из-за какой-то шапки ему пришлось просидеть еще одну зиму на печке.

Кроме того, Домника, когда злится, дергает его за чуб. А будь у него шапка, натянет ее на уши - и попробуй доберись до чуба!

Ревел бы, видимо, и весь четвертый день, но мать, разбудив его рано утром, сказала:

- Вот возьми тридцать рублей. Пойди к бабушке на хутор, и она купит тебе шапочку. Там у них в кооперативе есть. Только попроси, чтобы выбрала какая побольше - у меня нет денег каждую неделю покупать тебе новую шапочку. И козырек чтоб был черный, лакированный. Не забудешь, что я сказала?

- Нет.

- А ну, посмотрим. Так что ты ей скажешь?

- Чтобы козырек был черный.

- Молодец. Только не потеряй деньги, потеряешь - домой не возвращайся. Слышишь?

- Слышу.

- Где ты их будешь держать?

Трофимаш заправлял рубашку в штанишки и вдруг задумался: где же в самом деле держать такие деньжищи?

- В руке.

- Ну да, в руке! Дай я их положу в карман. Только не вздумай вынимать.

Трофимаш умылся и ждал, когда ему дадут поесть, но, увидев, что мать наконец нашла гребень, который он спрятал под ковриком, выбежал во двор.

Бадя Зынел только что снял с сарая снопы, собираясь заново перекрывать крышу. Трофимаш остановился - давно ему хотелось посмотреть, нет ли чего интересного на чердаке. Несколько раз лазил туда, но так ничего и не увидел в темноте.

- Куда ты, Трофимаш? - спросил отец, укоризненно глядя на его немытые ноги.

"Отберет еще деньги..." - подумал Трофимаш.

- Да вот вышел... погулять.

- Погулять? Это хорошо, особенно по утрам... А чего ноги не вымыл?

- Утром вода холодная, наживу еще ревматизм.

- Гм!.. Тогда прогони тех гусей, чтобы они не общипывали снопы.

Трофимаш взял хворостину, погнал гусей за ворота - и был таков.

По дороге шел мужчина с косой на плече, следом мальчик нес двое граблей - небось боится нести косу. За мостом перевернулся воз с сеном, хорошо бы в нем поиграть, да хозяин рядом торчит.

От села до хутора немалый путь, и у Трофимаша было время достать из кармана деньги и посмотреть, настоящие ли. Запустил было руку в карман, но тут его окликнули:

- Трофимаш, а Трофимаш!

Его догоняла Русанда. На плече грабли, а на граблях кошелка.

- Ты куда это в такую рань?

- К бабушке иду, чтобы она купила мне шапочку. С козырьком.

- Что ты говоришь! А деньги у тебя есть?

- Есть! - Сунул руку в карман, но вытащить деньги не решился: кто знает, народ теперь хитрый...

- Приходи вечером, я посмотрю, как она тебе идет. Если будет удачная покупка, мы тебя женим. Ладно?

- Да я давно хотел, только не на ком.

- А Иленуца, ваша соседка?

- Она сопливая. Не люблю...

Русанда улыбнулась, раскрыла кошелку.

- А виртуту тебе дать?

- Не хочу. Я только что ел.

- Виртуту ел?

- Виртуту.

Даже улыбнулся - здорово соврал. Но хорошо, что не все верят, а то остался бы голодный. Запрятал ее в карман и уже прикидывал, как бы побыстрее улизнуть и попробовать: вот если бы с повидлом!

Русанда положила руку ему на голову. Трофимашу это не понравилось: хватит с него и того, что дома все таскают за чуб! Но теплая и мягкая рука девушки погладила его по этому самому чубику, потом скользнула на плечо, и Трофимаш подумал о том, как бы хорошо ему жилось, будь она его сестрой.

Едва они разошлись, Трофимаш достал виртуту. В два счета от нее ничего не осталось, и теперь он мучительно вспоминал: неужели она была с повидлом? Не успел разглядеть, до того вкусно было...

Потом достал наконец тридцатирублевку, посмотрел ее на свет, сложил вчетверо и снова развернул. Настоящая. Все углы целы, и чернилами не запачкана. Хотя с деньгами дело очень сложное - рубль еще можно на ходу рассмотреть, а с тридцатью шутки плохи. Это не всякий даже сможет.

Трофимаш свернул с тропинки, выбирая местечко поудобнее, чтобы присесть, - вдруг из-под большого булыжника выглядывает самый настоящий револьверный патрон. Потряс возле самого уха - порох есть. Пуля, конечно, тоже была. Подумал - вот если бы у него была хоть какая-нибудь, старая-престарая шапочка! Тогда на эти деньги можно было бы купить ливорверт. До вечера он наверняка настрелял бы штук десять зайцев - ну, не десять, десять он не донесет, а восемь уложил бы наверняка.

Но не стоит огорчаться - бэдица Тоадер написал с фронта, что привезет ливорверт. Орудию, конечно, не привезет - в хате негде ее держать. А ливорверт привезет. Придется немного подождать, пока бэдица побьет немцев. А сегодня нужно поскорее купить шапочку - и домой, там его ждут не дождутся.

Вышел на тропинку и заспешил к своей бабушке - до хутора было рукой подать, но этот револьверный патрон не давал ему покоя. Будь у него ливорверт, во что он мог бы еще пострелять? Вон там, па меже, два воробья завидев его, улетели. Молодцы, надо спасаться, пока не поздно.

Вдруг заметил впереди себя на тропинке ворона. Стоял себе преспокойно и долбал орех. Это была уже большая наглость. Разозлившись, Трофимаш выбрал подходящий камешек, опустился на одно колено, долго прицеливался - проучит он его. Камешек пролетел над самой вороновой головой, но тому хоть бы что. Схватив орех в клюв, отлетел немножко и снова стал его долбить. Причем опять же на самой тропинке, где земля утрамбована и легче расколоть орех.

"Да это же орех из нашего сада!"

Возмущенный в высшей степени, Трофимаш быстро наполнил карманы камешками и погнался за вороном так, что рубашка пузырем вздулась на спине. С подсолнечника в кукурузу, оттуда в гречиху, из гречихи в виноградник. И когда совсем было накрыл ворона рукой, тот вдруг взлетел высоко в небо, оставив Трофимашу две ореховые скорлупки.

- Ах ты, чертов ворюга!

Ну бог с ним! У кого орех, у кого шапочка. Трофимаш присел, чтобы в последний раз рассмотреть тридцатирублевку. Ищет в одном кармане, ищет в другом, на мгновение окаменел, с глазами, полными ужаса, - нет денег! Вывернул карманы, крутил их, вертел, ощупал себя с ног до головы - нет денег.

Мало еще драли его - вот в чем дело! Трофимаш схватил себя за чуб и начал дергать его во все стороны, как это делала Домника. Было очень больно, но он терпел. Деньги, однако, не появлялись.

К вечеру он вошел в село, пряча от прохожих свое унылое, заплаканное лицо, тихо крался вдоль заборов, будто все село уже знало, что он потерял деньги.

Пусть его бьют. Он будет молча стоять на месте, пока им не надоест. И если после этого останется в живых, он зашьет себе карманы мягкой проволокой и, сколько будет жить, не будет гоняться за воронами.

Был он страшно голоден, от плача болела голова, и ему казалось, что уже не осталось ни одной слезинки там, где они собираются. Но когда подошел к воротам, они снова полились ручьем. Вошел в хату, разглядел сквозь слезы залатанные колени отца, на которых отдыхали мозолистые руки, и остановился перед ними.

- Я... я... потерял рубли.

Рука поднялась, Трофимаш съежился, вобрав голову в плечи. Остро екнуло сердце раз, другой, третий, а искры все не сыплются из глаз. Наконец почувствовал отцовскую руку на своей голове - рука ласково поглаживала чубик.

"Не понял!" - подумал Трофимаш, вытирая щеки рукавом.

- Я потерял деньги... которые мама дала купить кепку.

- Это ничего, сынок.

Тихо поднялись мокрые ресницы, и удивленный взгляд остановился на подбородке отца.

Бадя Зынел поднялся с места, взял его за руку и повел в каса маре. Там рыдала Домника, уткнувшись лицом в подушку.

- Отец, чего это она?

Бадя Зынел ничего не ответил. Только снял с гвоздя зеленую шляпу с павлиньим пером, шляпу бэдицы Тоадера, и надел на голову Трофимашу.

- Вот, теперь можешь ее носить...

В сенях бадя Зынел остановился и сказал громко, чтобы все слышали:

- С сегодняшнего дня кто тронет Трофимаша, будет иметь дело со мной. И ему: - Ну иди играй...

Трофимаш осторожно снял шляпу, хотел оставить ее на столе, но отец снова надел ее ему на голову.

- Иди так, в ней.

- А что скажет бэдица Тоадер?

Вместо ответа бадя Зынел закрыл глаза, будто его слепил этот яркий дневной свет, от которого, казалось, он уже отвык.

Трофимаш уселся на завалинке: "Что это с ним такое?"

Две женщины проходили мимо, остановились, долго глядели в их двор.

- И остался Зынел всего с одним сыном!

- С одним-единственным...

Трофимаш подскочил как ужаленный. Где бэдица Тоадер? Почему отец отдает его шляпу? Не нужна ему шляпа бэдицы...

Кинулся в каса маре, хотел повесить шляпу на старое место, но не мог дотянуться.

- Домника, почему ты плачешь? Где бэдица Тоадер?

Он подошел к ней, Домника, не поднимая головы с подушки, обняла его за плечи. Трофимаш припал к ее мокрому лицу и разревелся. Как он ждал бэдицу Тоадера!

В тот день, до позднего вечера, возле ворот бади Зынела стоял мальчик в большой зеленой шляпе с павлиньим пером, в шляпе, которая снилась не одной девушке в этом селе.

Война, хоть и далеко, но она все еще шла.

Тем временем настал час прополки, и Георге тихо про себя торжествовал, потому что после пахоты, сева и косьбы прополка была самой большой его радостью. Какая-то хваткость, какая-то сноровистость пробивалась во всех его движениях, во всех начинаниях, и ему прямо не терпелось испытать себя: что еще сегодня будет получаться лучше, чем вчера? С неделю, поддавшись уговорам матери, помогал то тому, то другому, а потом спохватился, что его собственные посевы затерялись в сорняках. Дождя не было давно, кукуруза чахла, что называется, на глазах, задавленная сорняками, и в таких условиях стальная тяпка Георге приходила к ним как избавитель, как судья высшей справедливости в этом таком неспокойном и таком неравном зеленом царствии.

К тому же, что ни говори, одно дело потеть на чужих полях, и совсем другое дело, когда под твоими ногами покоится твоя же земля. Тихо переливаются над головой, выгорая на жарком солнце, бескрайние голубые просторы. Два-три жаворонка растаяли над холмистой далью, но не стихает их вечно бодрая песня. А устанет жаворонок - и накатит непочатый мир покоя, и на всю немоту этих полей, на всю голубизну этого неба ты один, и твои мысли, и твоя судьба. Наступал один из тех бесконечных, полных трудов и одиночества дней, в которых Георге по непонятным для себя причинам чувствовал себя почти что счастливым.

Конечно, долбить тяпкой по окаменелой от засухи земле дело нелегкое, но святое, ибо бедные посевы, едва выбравшись из плена, тут же, за твоей спиной, принимаются полоскать по ветру начавшую уже желтеть листву. Принести кому-нибудь избавление, вдохнуть новую жизнь - это один из величайших смыслов человеческого деяния. Одно это может наполнить жизнь человеческую смыслом, придать новые силы. А вокруг поля кукурузы, поля подсолнечника толпились в ожидании. Со всех четырех сторон света на него глядели дальние склоны и низины, видя в нем пахаря, чуя в нем разумного сеятеля, и какое еще может быть счастье, когда ты молод, в силе и со всех сторон ждут не дождутся твоей помощи?

Он рыхлил землю определенными порциями, называемыми в Молдавии постатами, и когда, дойдя с рядками до конца обозначенного надела, поворачивал обратно, из-за залитого солнцем холма выглядывала россыпь побеленных домиков. Эти домики наполняли его каждый раз нежностью, ибо это была окраина его родной деревни. Где-то там, в той деревушке, девушка хлопочет но дому, наматывает пряжу, белит полотно или еще чем занимается, и хотя она послушна и делает все, что ей ни скажут, она уже тому дому больше не принадлежит, ибо носит в себе обличие его потомства, которое со временем принесет в этот мир. У них будет свой дом, своя жизнь, и Георге уже казалось, что он видит похожих на него босоногих мальцов, бегущих к нему напрямик, через поле, и это ли не было счастьем?

Около полудня, возвращаясь с новыми рядками, он вдруг увидел вышедшую из села одинокую фигуру матери. Шла она медленно, надломленно как-то, с тяжелой кошелкой, в которой наверняка был сготовленный для него обед. Но, хотя кошелка была полная и несла она ее с большим уважением, с любовью даже, видно было, что идет она расстроенная, и что-то екнуло в сердце Георге. Хоть и молод, он уже откуда-то знал, что эти счастливые дни в нашей жизни - они никогда не проходят безобидно. Как правило, за каждым счастливым днем идет по пятам какая-нибудь черная пятница, и теперь он готов был поспорить на все, что угодно, что вместе с куриным супом, так называемой замой, матушка несет ему какие-то на редкость плохие новости.

- Бог в помощь! - сказала тетушка устало, издали, и сам голос ее и весь ее облик были так усталы, так беспомощны, что Георге подумал - не иначе как пришла повестка, не иначе как и его призывают на войну. Тетушка, однако, ставила обед превыше всего. Хорошему работнику полагается хороший обед. На разрыхленную землю, между двумя рядками хилых кукурузных стебельков, постелила скатерку, широко, от души нарезала хлеб, налила заму в глиняную миску. Георге сел прямо на теплую землю, взял хлеб, ложку и, откусывая, подбирал затем краюхой капли, которые готовы были вот-вот сорваться с ложки.

- Вы не пообедаете со мной?

- Пощусь, - сухо ответила тетушка, и Георге подумал, что это тоже не к добру. В самом деле, был вторник, середина лета и никаких, ну решительно никаких, по его представлениям, причин, чтобы поститься в тот день.

- Ты хорошо сегодня поработал, - сказала она вполголоса, думая при этом о чем-то другом.

- День выдался удачный, спорый, - сказал Георге и подумал, что обед уже идет к концу и напрасно она так долго тянет с этой новостью. Женщина однако стояла на своем, и только когда он, доев, принялся скручивать щепотку махорки в газетный лоскуток, она, убирая в кошелку остатки принесенной снеди, вдруг уронила и ложку и миску. Удивленная этим, она выпрямилась, да так и осталась стоять в этом бесконечном удивлении. И тогда он сам спросил:

- Что там нового у нас в селе?

- А что там может быть нового, - сказала она задумчиво и вдруг, повернувшись лицом к восходу, принялась размашисто, торжественно осенять себя крестным знамением. Перекрестившись, тихо добавила: - Пусть земля ему будет пухом на той его чужбине...

- Неуж-то... - спросил Георге, и голос его дрогнул, потому что был у него друг, единственный, без которого он не мыслил ни себя, ни своей жизни. Неужто тот единственный и верный друг...

- Смертью храбрых, - сказала тетушка, и по ее дряблым щекам катились слезы. - И этот смертью храбрых...

О, эти наши солнечные, такие удачные, такие счастливые дни...

Дорога петляла по склону длинного, древнего, по-библейски нищего холма; только кое-где в низинах да в оврагах сочно зеленела сорная трава. А вокруг, насколько видел глаз, во весь склон этого холма расцветший репей. Огромная желтая шаль, витавшая, должно быть, как рок над этими полями, как предвестник надвигающейся катастрофы, имя которой со временем будет "засуха", вдруг опустилась над всем этим склоном, и из плена той желтой заразы только кое-где и высунется кукурузный стебелек, обреченный стареть задолго до расцвета.

Георге шел медленно, вразвалочку, за своей телегой, запустив кнут за голенище, и тоска, довлевшая над всем этим полем, постепенно, шаг за шагом, овладевала его духом. То, что происходило с окружающей землей, происходило, как правило, и с ним самим. Причем он смутно понимал, что это только начало, а что будет потом и с ним и с его землей, одному богу известно.

Шесть подвод из Валя Рэзешь катят по длинному, усохшему на солнцепеке холму, и, кажется, ни конца этому холму, ни края. Собственно, спешить тоже было некуда. Раз в неделю, у кого были лошади, получали наряд на общественные работы. Теперь вот наступила его очередь. Мешок плевела для лошадок, краюха хлеба для ездового - и пошла, старая кляча! Едут за дровами в Цаулянский лес. Давно уже повыяснили, кто что курит; повстречали чернобровую молодку, несшую своему мужу еду в поле. Начали подбивать бросить мужа и поехать с ними, да ничего не вышло. Есть которые предпочитают быть верными. Потом долго хвалили чью-то ясеневую оглоблю, хвалил ее и сам хозяин, но так и не сказал, где стянул ее.

С запада поплыли черные тучи и зашили все небо. Вдруг стемнело, а из-за холмов дул ветер, подметая дорогу; в долине меж старых одиноких фруктовых деревьев показался заброшенный домик, совершенно без окон.

"У нас народ уже возвращается с поля", - подумал Георге. Было как-то странно, что после дня работы он не распряжет лошадей, не вымоется до пояса и, надев чистенький пиджак, не выйдет на перекресток, раздумывая, в какую бы сторону пойти.

Обернулся, пытаясь отыскать меж холмов господарскую могилу, с которой видно было их село. Но ничего нельзя было разобрать в той стороне - темнота уже поглотила и холмы и долину.

Георге остановился, поджидая подводу, следовавшую за ним. Ее хозяин только что подобрал кусок проволоки и сматывал ее.

- Для хозяйства, баде Васыле?

- Э, собираю... - смутился тот. - Иногда требуется кусочек проволоки, а если его нет, то откуда взять? Ты мне его дашь, что ли? - И сам ответил: - У тебя его тоже нет.

Вытер руки о штаны, которые ему обычно заменяли носовой платок, отчего вечно лоснились на коленях.

- У тебя нет газеты? А то я скручиваю из книги. Мне ее привез тесть из Бельцов. Не знаю, на каком языке написана, не разберу. Но и для курева не годится.

Закурили.

- В нашей стороне, кажется, дождь.

- Что ты говоришь? - Васыле передвинул цигарку во рту и снял шапку, как будто она мешала ему разглядеть, что делается у него в деревне. - Чтоб мне лопнуть, если не идет дождь!

Вскочил на телегу, закричал:

- Эй, у нас идет дождь!

Стали вспоминать, кто что забыл на дворе, а бадя Васыле на всякий случай переложил спички во внутренний карман. Только Скридон лежал, вытянувшись, на повозке и успокаивал всех:

- Пусть льет, нам-то что?

Он на днях закончил сеять гречиху и поэтому лежал беззаботно, надвинув кепку на глаза.

Дорога, одолев наконец этот нескончаемый холм, выбралась на равнину. Георге подбежал к своей телеге, вскочил на нее и подхватил вожжи. Лошади пошли рысью. Впереди показалась темная полоса леса. Скридон приподнялся на локте и спросил всезнающего Васыле:

- Цаулянский, что ли?

- Он самый! Вставай и погоняй скорее, сейчас доедем.

Скридон заорал не поднимаясь:

- Ну-у, вы, кале-е-ки!

Цаулянский лес все ближе и ближе. Георге видит, что он уже совсем рядом, но почему-то ему все равно. Вытащил из соломы фуфайку и набросил на плечи. Вдруг впереди, над лошадиными головами, замаячил облик юной, печально-задумчивой девушки, и как бы дорога ни петляла, она упрямо витала впереди телеги, как херувим. Она была почти родной, и, как ни странно, ему бесконечно хотелось расстаться с ней. Вот так, без каких-либо причин и объяснений расстаться, а потом всю жизнь носить в своем сердце эту сладкую боль несостоявшегося счастья...

Как и все молодые, он любил себя страдающим, и всю дорогу его волновала какая-то грустная мелодия, было чего-то жаль, то ли бадю Васыле, у которого нет в доме куска проволоки, то ли этот заброшенный, пустующий домик в поле, то ли того единственного друга, который был и которого уже нету.

Дул ветер, подметая дорогу, заметая следы телег, следы ног, клонил до земли стебелек подсолнуха, выросшего самосейкой на краю дороги. До чего мир велик, говорил этот подсолнух, росший на обочине дороги, и до чего одиноко живое существо в этом мире!

Едва нагрузили подводы, как на поляну, где они остановились, вышел Скридон, волоча по земле мешок.

- Что у тебя там, Скридон?

Скридон не знал, сколько еще вопросов последует, и потому опустился на свой мешок.

- Мох.

- Мох? Зачем он тебе?

- Устрою постель. Сколько можно, товарищи, на жестких досках спать?! Вот будет благодать! Такой мяконький, - Скридон засунул руку в мешок и, блаженно улыбаясь, ощупывал мох, словно приглашал и остальных полюбоваться его сокровищем.

К ночи прояснилось. Ветер чуть шевелил косматые шапки дубов, пропуская по звездочке сквозь густую листву.

Стали укладываться на ночь. Бадя Васыле принес Скридону пенек - может, пригодится вместо подушки.

Внезапно из-за деревьев показался старичок с топором, заткнутым за пояс. Старичок шел быстро, не глядя под ноги, не оглядываясь. Видно, хорошо знал лесные дороги. Пересек поляну; здороваясь, шляпу не снял, даже руку не поднял, чтобы хотя бы сделать вид, что собирался ее снимать. Вдруг остановился у телеги Скридона, посмотрел на лошадь, у которой вспухла бабка передней ноги. Положил руку на спину лошади и, видя, что она не прядет ушами, - смирная, значит, - нагнулся и потрогал опухоль.

- Это твоя лошадь? - спросил он Скридона, который устраивал под телегой постель.

- Скажем, моя! Ну и что?

- Ты не смазывал ей бабку дегтем?

- Нет.

- Смажь. Пройдет.

И пошел было дальше. Но не успел сделать двух шагов, как остановился возле телеги Васыле, пораженный чем-то.

- Эй, вы, чья телега?

- Моя.

- Чего ж ты поставил ее на могиле?

- На какой могиле?

Мигом все собрались вокруг телеги. И только тогда разглядели рядом черневший деревянный крест.

- А кто здесь лежит?

- Девушка наша... из Цау.

- Отчего же ее похоронили в лесу?

- А то где же? Здесь нашла она свой вечный покой...

Старик нажал плечом на задок телеги и сдвинул ее с места. Все взялись ему помогать и откатили телегу в сторону, Васыле, быстро подняв кнут, который лежал возле креста, шепотом спросил:

- Мош, а что же тут стряслось?

- Сын лесника ее застрелил. Он ухаживал за ней три года. - Старик оперся на телегу и закурил цигарку. - Большая любовь была. Потом парня забрали в армию, а родители тем временем выдали ее насильно за другого, за нелюбимого.

- Ну-ну?

- Так вот. Там, в армии, узнал он об этом. Вернулся и дал ей знать, чтобы она пришла сюда, на поляну. Здесь они встречались.

- И он застрелил ее?

- Говорят, сама попросила...

Сонная ворона свалилась с ветки и бешено забила крыльями.

- А куда девался сын лесника?

- И он тоже здесь...

Старик подошел к могиле, поднял несколько соломинок, упавших с телеги Васыле.

- Большая была любовь... Красивые были оба. О них и песню сложили...

Она птицей прилетала

Вечерами на поляну...

У старика дрогнул голос, и он, качая головой в такт, допел песню уже про себя. Потом передвинул за поясом топор и не спеша зашагал прочь. И долго еще мелькала меж стволами древних дубов его белая рубаха.

- Видели, до чего доводит любовь? - в ужасе спросил Скридон.

С обеда ни у кого крошки не было во рту, и, хотя перед приходом старика многие уже стали развязывать свои котомки, теперь никто не брался за еду. Сидели молча, каждый думал о цаулянке. Из глубины засыпающего леса доносился шепот, тихий, как колыбельная песня. Дубовые стволы таяли в ночной темноте, и откуда-то снизу слышались глухие удары топора.

Скридон взял свою котомку и стал укладываться спать.

Скоро и остальные улеглись. Георге лежал, вытянувшись под телегой, и думал о цаулянке. Представлял ее себе, как она идет по лесу, стройная, красивая, и ветер почему-то тоже ласкает ее щеки прядью курчавых волос.

Кряхтя, вылез из своей постели Скридон, снял колесо, соскоблил деготь с оси и смазал бабку у лошади.

Потом снова лег. Скоро все уснули, и только лошади звучно жевали, изредка позванивая уздечками. Георге приподнялся на локте, отыскал глазами крест над могилой цаулянки. И снова лег. Он лежал призадумавшись, над ним висело огромное, необъятное ночное небо, и дубовые леса о чем-то тихо шептались меж собой. Мир был так таинствен и так прекрасен, что ему захотелось вдруг умереть сию же секунду, умереть вот здесь вот, в лесной глуши, и чтобы даже могилу его никогда не разыскали; чтобы и о нем говорилось в деревне - смертью храбрых, бедняжка, как же, и он смертью храбрых... И в то же время, к стыду своему, ему до ужаса хотелось жить, жить долго, жить вечно, жить столько же, сколько живет земля, потому что он любил ее пахать, любил ее засевать, любил тяжелый пшеничный колос.

Он долго проворочался с боку на бок под своей телегой, но сон не шел. Над Хыртопскими полями лили долгожданные дожди, жеребенок несся по полям, все цвело, все наливалось соком, но вот в самый канун жатвы, откуда ни возьмись - ангел с косичкой... Такая юная и такая уже родная... Тревожно билось сердце, потому что, странное дело, она шла как будто и к нему, но и не к нему; потом шла она с ним и как будто и не с ним. Она шла, щебетала, улыбалась, но наступала минута прояснения, и он видел, что шла-то она совсем в другую сторону. Она звала его идти с ней, а в Хыртопах ждали посевы, ждал жеребенок, и эти два видения - его девушка и его поле расходились в разные стороны и прямо разрывали бедного парня пополам.

Вдруг Скридон заорал из-под своей подводы:

- Хеть ты, сукин сын!

Георге вылез из-под телеги, подошел к нему.

- Ты чего?

Скридон поднялся, почесал за ухом и снова улегся. Пробормотал, засыпая:

- Заяц приснился... Чуть было голыми руками...

На огороде зацвел картофель.

Русанда окучивает его и все слушает, слушает, слушает... Ветер хлопает развешанным на веревке бельем; задумчиво поскрипывает старая акация; внизу, на берегу пруда, гогочут гуси; но не слышно, четвертый день не слышно короткого чистого звона телеги, который Русанда отличила бы от всех остальных.

Не слышно.

И кого только не спрашивала девушка, никто не мог ей объяснить толком, в какой стороне находится Цаулянский лес, через сколько сел надо к нему проехать и за сколько времени можно обернуться на подводе. Да и вообще эти наряды вызывали часто нарекания со стороны крестьян, потому что валились они всегда в самую что ни на есть горячую пору. Существовали даже подозрения, что Валя Рэзешь дискредитируют, дергают ее чаще, чем соседние села. Семья Русанды принадлежала к безлошадным дворам, они в этих пересудах не участвовали, но вдруг девушка прониклась всеобщим негодованием односельчан и даже пошла в сельсовет выяснить, до каких это пор резешских лошадок будут гонять по всем дорогам!

В кабинете секретаря сидел какой-то смуглый, довольно приятной наружности парень, по слухам, их новый учитель. Они о чем-то меж собой судачили, и как только она открыла дверь, у секретаря прямо глаза засветились:

- Да вот же еще одна! Тебя как зовут? Сколько классов? Занеси ее немедленно в список!..

"Господи, - подумала Русанда, - с ними только свяжись! Чуть что и уже заносят тебя в список..."

Вернулась домой тихая и больше не пыталась участвовать в общественных баталиях села. Единственное, что ей осталось, - это заходить почаще к тетушке Фрэсыне, рассказывать ей сельские новости, помогать ловить цыплят, которые уже подросли, да подсчитывать по квитанциям, какая за ней осталась недоимка.

И сегодня собралась пойти к ней, но сперва нужно покончить с домашними делами.

С картофелем она наконец управилась, но ее ожидал потухший огонь в очаге и ведра стояли сухими. Ох, сколько всяких дел летом! Ни постоять, ни вздохнуть.

Когда высохли платочки, развешанные на веревке, Русанда вынесла из дому стул и взобралась на него, чтобы снять их. Не знала она ничего и ничего не подозревала, да откуда же она могла знать, что делается у нее за спиной? Сняла платочки, но не слезла со стула - взяла и посмотрела во двор к тетушке Фрэсыне.

Посмотрела, что же вы думаете? Приехал бадя Георге.

Увидела - телега стоит во дворе.

Собрала платочки и бросилась в хату. Ох, сколько всяких дел летом! Ни постоять, ни вздохнуть.

Следом за ней бегала курочка, волоча по земле крыло, - видно, вздумала полакомиться соседскими помидорами и пострадала за это.

И проголодалась, бедняжка, и крыло подбито, и как тут зерна искать, когда крыло болит? Подожди, сейчас тебя накормят...

Русанда положила в карман кусочек хлеба и снова вышла во двор.

- Цып-цып-цып! Куда же она делась?

Но нет у нее времени искать курочку, нет ни минуты времени. Некогда сидеть сложа руки и думать о чем-нибудь, кроме работы. Сейчас она знает, что ей делать. А вот вечером, что ей делать вечером? Ждать дома бадю Георге или лучше пойти в клуб и там встретиться с ним?

"Добрый вечер!"

Подадут друг другу руки? Кто знает, может, подадут, а может, и нет. Когда не видела парня целых пять дней, можно и руку ему подать, что же в этом плохого?

"Ну как ты провела эти дни?"

- Цып-цып-цып! Куда же она делась, эта дурочка?

И когда заиграет музыка, Георге подойдет и встанет рядом.

А когда уломают старика Дэндуцэ и он достанет свою древнюю скрипку, они закружатся в танце, а девчата кругом будут диву даваться:

"Смотри, словно околдовала!"

Пусть себе шепчутся сколько угодно, а они будут танцевать. А когда дойдут до дверей библиотеки, Георге спросит тихо:

"Скучала?"

"Я?"

Он улыбнется: знает, когда она говорит неправду, и ловит ее на месте. Потом она спросит:

"А почему вы ездили так долго?"

"Потому что в лесу много дров..."

И оба засмеются, а Веруня будет удивленно смотреть на них: почему они смеются? - и станет ощупывать свои ленты, не развязались ли.

- Цып-цып-цып! Будто сквозь землю провалилась!

Из клуба они выйдут вместе и пойдут одни, потому что оба живут на одной магале и никому с ними не по дороге.

И когда уже будет совсем поздно, Русанда запрячет руки в рукава.

"Бадя Георге, когда мы еще встретимся?"

"Когда захочешь".

"Когда захочу? Завтра утром".

"Ну и что ты думаешь? Приду".

"Приходите. Я найду вам работу".

"Если ты заставишь меня щипать перья, то не приду".

"Я сама буду их щипать, а вы посидите возле меня и будете следить, чтобы их не унес ветер. Если он унесет пушинку, пойдете за ней хоть на край света".

И потом:

"Бадя Георге, а почему вы не бросите курить?"

"Брошу, когда женюсь".

"И это когда будет?"

"Когда созреют гроздья винограда".

"Разве у вас в саду, или в поле, или еще где водятся кусты винограда?"

"Сладкие гроздья - дело невесты, а не дело жениха..."

И она спрячет лицо у него на груди - ох и хитер же!

- Цып-цып-цып!

Курочка выбежала из-за хаты, кончиком крыла вычерчивая кривую линию по серой пыли.

- Пришла наконец! Проголодалась? Не говорила я тебе?

Русанда стала крошить хлеб, а курочка подбирала крошки и все кружилась на месте: боялась, как бы не подскочила на помощь какая-нибудь из ее подружек.

Вернулась из села тетушка Катинка с чесалкой под мышкой.

- Ты, дочка, в своем уме?

- А что?

- Зачем ты ее кормишь, не видишь - курица Васыле?

Вдруг крошки перестали падать на землю, и удивленная курочка посмотрела вверх, чтобы узнать, в чем дело. Но вскоре они посыпались снова.

- Ну и что с того, если Васыле?

- Как что! Не должна же я кормить кур со всего села?

- Со всего села! Боже, как вы иногда говорите, мама, не подумавши. Позавчера удивлялись, отчего это тучи собрались, а дождя не было ни капли. Потому и не пошел - уж очень злые люди стали.

Тетушка Катинка пошла в дом, бормоча что-то и стороной обходя Русанду, чтоб не напугать курочку.

Давно зашло солнце, давно зажглись огни в окнах и уже начали гаснуть, давно парни с девушками прошли в клуб, давно молчит калитка, ожидая, когда зашепчется тополь, но и тополь молчит. Изредка показывается какой-нибудь прохожий, но не замедляет шагов у их калитки, торопливо проходит мимо. И снова тишина. У бади Васыле во дворе на летней печке готовят ужин. В квадрате света появляется то лицо, то рука. Бадя Васыле сидит где-то рядом и рассказывает:

- Мы трогаемся на заре. С документами, как положено...

Теперь недели две будет рассказывать, как они ездили за дровами. Для тихой сельской жизни пятидневные поездки - это эпопея.

В клубе играет гармошка. До клуба такая короткая дорога, и так скоро они бы дошли. Но он не приходит. Был далеко и приехал, а теперь близко - и не приходит. Пять дней она его ждала, а теперь осталось несколько минут, и она не может больше ждать. Вот не может, и все. То выйдет во двор, то вернется обратно в дом, то снова выйдет.

- Ты куда нарядилась? Может, в клуб?

- Хочу пойти.

- Так иди, чего стоишь?

Хотелось бы ей, чтобы на ее месте был бадя Георге, - посмотрела бы, как он выкрутится.

- Еще не поздно...

И снова вышла. Конечно, до клуба она может дойти и одна - и не страшно ей, и клуб недалеко, но внизу, у моста, ходят парочки, и она должна будет уступать дорогу. А раньше другие уступали дорогу им.

Но было уже поздно, и она пошла.

Едва дошла до моста, услышала громкий смех - молодежь высыпала из клуба на улицу, стала расходиться. Погас свет в окнах, кто-то, гремя ключами, закричал:

- Петря, подожди!

Идут.

Русанда постояла несколько секунд на узкой тропинке. Стояла одна в ночной темноте, потом побежала назад, вошла во двор, прислонилась к калитке. Если он был в клубе, то обязательно пройдет мимо.

Смех, крик. Все ближе, ближе. Может, лучше войти в дом? Все увидят, что она одна, что нет возле нее Георге... По селу уже ходят слухи, что у них все кончено, - что ж, если он хочет разорвать ее сердце...

Впереди идет Иляна, девушка с нижней магалы. Взглянула на Русанду, ничего не сказала, прошла мимо.

- Ой, Русанда, спасай! - еще издали закричала Домника.

- А что?

- Да вот Скридон...

Скридон обиделся:

- Ты, может, еще маме своей пожалуешься?

И всё пары, пары...

- Ты что одна стоишь?..

Кто-то удивился:

- Какой красивый сад у бади Михалаке!

- Черешни быстро растут.

И нет среди них высокого парня, парня, который всегда ходит быстро, чуть вразвалку, словно, куда бы ни шел, всюду его ждут важные дела...

Прошли.

Русанда уже хотела уйти, но заметила тень на перекрестке. Несколько мгновений стояла не двигаясь, следя за тенью. Потом улыбнулась, тихонько приоткрыла калитку и вышла на дорогу.

Он шел, глядя себе под ноги. Поднял голову, увидел девушку у калитки. На секунду тропинка заглушила шаги. Дойдя до калитки, глухо сказал:

- Добрый вечер, Русанда.

- Добрый...

Еще один шаг, и еще, и вот уже три шага... Русанда облокотилась на калитку.

Слезы застилали тень парня, она быстро вытерла их, но появились другие, и вот он уже исчезает за поворотом...

Кончено все... Господи, а какая была любовь, какая любовь!

О благословенное южное солнце, властвующее над нашим духом, о эти краткие, молниеносные, испепеляющие увлечения, о эти святые мгновения, когда из ничего, из благозвучия ничего не значащего слова, из задумчивого взгляда, из загадочной усмешки занимается вдруг великое пожарище любви, готовое испепелить все вокруг, когда неуемное влюбленное сердце жаждет подвигов, самопожертвования, готовое встрепенуться в любой миг, когда соперники мерещатся на каждом шагу, и черная молния ревности полоснет по сердцу так, что рука в минуту какого-то безумия выдергивает с корнем все, чем сердце жило, и, стало быть, все, конец всему, конец навеки, но вот сделан шаг, и еще шаг, вздох, и еще вздох, и судьба нам снова улыбается и ведет нас от невыносимой боли разрыва к неизъяснимо сладостному мигу примирения...

С самого заката открыты ворота, с самого заката сочится вода из большого ведра, принесенного для пойки лошадей; с самого заката котенок, почуяв вкусный запах, забрался под табурет, сидит не шелохнувшись, ждет и никак не возьмет в толк, отчего это хозяева не садятся за стол.

У ворот стоит тетушка Фрэсына, пристально глядит на дорогу и, когда уже не гремит по пыльной дороге ни одна телега, вздыхает:

- Матерь божья... А где же мой Георге?

Припомнила, что вчера вечером свалилась усталая, не помолившись за Георге, - боже, будь милостив! - и стала торопливо молиться. Уже прочла "Отче наш", начала "Царю небесный", а Георге все нет и нет...

Засветились окна соседнего дома, где-то внизу поскрипывал колодезный журавель, и тетушка Илинка вышла в сад сторожить свои абрикосы. Кричит без толку в темноту:

- А ну, кто там? Э-эй вы, бессовестные!

Правда, если подумать, что может случиться с Георге? Кобылки у них смирные, неогороженных колодцев в той стороне нет...

Тихий, сбивчивый звон телеги, тень жеребенка скользит по заборам...

"Едет! Слава богу..."

- Почему так поздно, Георгицэ!

- Надо было закончить там...

Тетушка тщательно закрыла ворота, пошла за подводой, повторяя про себя молитву, обращенную к святому Георге, который, хотя и был занят борьбой с драконами, успевал заботиться о людях, носивших его имя.

Георге распряг лошадей и долго еще возился во дворе. В третий раз тетушка подогрела обед, и он снова остыл, потухли уже и угли в очаге.

- Георгицэ, почему не идешь к столу, сынок?

- Иду, сейчас иду.

Сейчас придет. Мысленно продолжала молитву, но, увидев, что он, даже не присев, отщипывает хлеб, с трудом жует его, запнулась на "и отпусти нам грехи наши".

- Да ты не болен?

- Нет, ничего.

Она вышла во двор почистить ему костюм - сегодня суббота, и дети, у которых есть отцы, давно гуляют. Хорошо еще, что завтра воскресенье отдохнет.

Но что это, чем он собирается кормить лошадей?

Она вошла в дом и спросила так, будто сама была в этом виновата:

- Ты забыл накосить траву?

- Нет, не забыл.

- Так... Не привез же...

- Завтра погоню их пастись.

- Ну придумает тоже! Нарву сама им травы на огороде.

Георге пожал плечами - охота ей сегодня поговорить.

- Вот почистила костюм.

- Хорошо.

- Куда его повесить?

- На свое место.

- Ты никуда не идешь?

- Устал.

Поев, Георге еще раз вышел во двор посмотреть, не забыл ли чего, потом вернулся и лег.

"Два дня".

Два дня минуло, как он прошел не остановившись мимо Русанды. Два дня, прожитых в каком-то другом мире, куда не доходил даже нежный голос матери.

Светил косой язычок пламени в керосинке, в клубе резко постукивал мотор киноустановки, в соседней комнате устало срывалась на шепот молитва матери. А жернова мельницы времени все крутятся, размалывая часы на минуты, минуты па секунды, и эти секунды несутся мимо, мимо, мимо, в какую-то далекую пропасть.

Язычок в лампе все таял, вот от него осталась одна красная точечка, моторчик стал сухо покашливать и наконец совсем заглох, а в соседней комнате все шелестела, вздыхала молитва.

Наконец и она затихла. Тетушка Фрэсына вышла из комнаты на цыпочках, но Георге не спал. Протянул руку к подоконнику, нащупал табак, спички, закурил. Впервые закурил в постели.

- Георге!

- Что?

- Я тебе не рассказывала, как твой дед бросил курить?

Сколько раз он слышал это, но ему теперь очень нужен был этот тихий, ласковый голос.

- Что-то не помню. А как он бросил?

- Был он, Георге, страшный курильщик. День и ночь сосал трубку. Но однажды, как сейчас помню, и была еще девчонкой, мама разводила огонь, чтобы испечь хлеб. Входит он в хату, вытаскивает из-за пояса трубку и швыряет ее в огонь. "Что ты наделал?" - спрашивает его мама. "Бросил курить".

Потом взял топор, лопату и пошел в лес. Вернулся поздно ночью, когда запели первые петухи, и так вспотел, что был весь мокрый. А ночью ворочался и вот так делал во сне...

Тетушка Фрэсына поднялась, вытянула губы и причмокнула, как обычно делают курильщики, когда у них гаснет цигарка.

- Ну-ну?

- Две недели ходил в лес. С ночи до ночи.

- Что же он там делал?

- Корчевал пни. Потом мы их привезли и года три ими топили. Помню, на рождество отец расколол самый большой пень.

- И больше не курил?

- Ни боже мой! А если кто случайно проходил с цигаркой, брал топор - и снова в лес!

Георге тушит цигарку и поворачивается на другой бок. Что - курево! Есть вещи поважнее, которые ничем не выкорчевать.

Уже утро?

Георге вскочил как ужаленный, и пока тетушка Фрэсына соображала, как бы удержать его дома, он уже оделся.

- Георгицэ, может, сегодня не поедешь? Всю неделю в поле да в поле, так и состаришься.

- Э!

Было теплое тихое утро. За воротами стояла девочка и смотрела сквозь щелку, как он крепит постромки.

- Дядя... а дядя...

- Ну что?

- Сорви цветочек.

- Откуда я тебе сорву цветочек?

- А вон оттуда, - кивнула она головой.

Перед домом расцвели георгины. Горячим пламенем обвились они вокруг небольшого вишневого деревца; вишня озорства ради сыпала на них крупные прозрачные капли росы. Георгины ловили их и, смеясь, встряхивали огненными головками - любит дурачиться вишня!

Георге сорвал несколько цветков и протянул ей через калитку.

- Ты чья?

- Домните Лена Михайловна, - сказала девочка отчетливо, полагая, что это более чем достаточно, чтобы знать, с кем имеешь дело.

- А! - воскликнул Георге, хотя понятия не имел, кто она такая.

Подумал - надо поторопиться, придет еще вот такая Лена Михайловна, чуть постарше, и пропало все. Занес в дом ведро, вынес вожжи, кинул на повозку старый пустой мешок. Через пять минут кони были уже запряжены, и Георге зашел в хату за спичками.

- Ты уже едешь?

- Да.

- Может, немного подождешь? Я поставила яичницу, сейчас будет готова.

- Нет, не хочу...

Едва выехав за ворота, он так стегнул лошадей, что все соседи удивились: куда это поехал Георге в воскресенье в такую рань и чего это он гонит лошадей; как на свадьбе? Но, выехав за околицу, он отпустил вожжи, и лошади пошли тихо. Теперь спешить незачем, некуда; то, что его мучило, оставалось за спиной, в деревне.

Старался думать о другом. О деле. Вот около двух недель не был он на Реуте - у него возле самой реки был небольшой покос. Недавно ему кто-то сказал, что пора косить траву, да он не поверил. Чужая трава всегда кажется людям и выше и сочней.

Спустившись к Реуту, Георге быстро нашел свой луг - узенькую полоску травы, обозначенную с обеих сторон кустиками лозы. Долина, сколько хватал глаз, желтела цветами одуванчика, а над рекой повисла серая дымка.

Стреножив лошадей, посмотрел вокруг - ни души. Отдыхает народ. Плохо, когда знаешь, что ты один, что за пять километров вокруг ни души.

Георге стал насвистывать песенку, хотел веселую, а получилась грустная, и мелодия путалась, да к тому же сам музыкант не хотел, чтобы его слышали. Принялся плести креслище из стебельков одуванчика, получилось красиво, но только кому нужна эта игрушка? И жаркое, праздничное солнце, и ярко-зеленый луг, и руки, которые вдруг стали лишними, - все это настойчиво напоминало о том, что сегодня день отдыха.

Был день, когда люди ищут встреч, когда собираются вместе все новости за неделю, когда посевы перешептываются застенчиво и клонятся все ниже и ниже, чтобы не услышали их с проезжающей мимо повозки.

Он сорвал лист лопуха и бросил его в Реут - лист закружился, понесся вниз и вскоре исчез за поворотом. И Реут торопится к другим водам, и ему скучно одному среди этих холмов.

- Что за черт? Неужели мне весь день куковать тут одному?! Если так, я не выдержу и ближе к вечеру покачу домой...

Казалось, это уже давно решено, а сказал он это так, чтобы не забыть. Теперь надо подняться на холм и посмотреть, не идет ли кто. Ну хоть малыш какой-нибудь. К тому же его тетка там посеяла рожь и просила наведаться, хотя бы изредка.

Рожь у тетки оказалась чудная, надо будет сегодня зайти к ней и сказать. Вот обрадуется...

Сел на обочине и стал глядеть на дорогу - не может быть, чтоб за целый день так никто и не пришел. Глядел долго, пока не затуманилась даль, пока не стала раскачиваться дорога, все глядел и глядел, и в нем стала пробуждаться та огромная любовь, которой он бы любил своих братьев, будь они у него. Теперь эта вдруг проснувшаяся любовь рвалась навстречу тому человеку, который покажется на дороге, она кипела, клокотала, и Георге все глядел, без конца глядел на пустую дорогу, ломающуюся в его слезившихся от напряжения и тоски глазах.

Путнику к лицу дорога.

А дорога хороша, и не успело солнце оторваться от горизонта, а Миша-почтальон уже меряет ее своими широкими шагами. Круглый год будит он дорогу по утрам, круглый год насвистывает ей дойны, плетет стежки вдоль обочин.

Хороший товарищ дорога. Когда молчишь - молчит и она, когда заговоришь - она слушает, а что узнала - никому не проболтает. Много знает Мишина дорога, много знает, много видела, но никому ничего не скажет. Она одна видела, как он плакал, она одна слышала, как глухой ночью звал он мать, затерявшись во время вьюги в этом поле.

Много знает, но молчит - хороший товарищ! И Миша заводит с ней беседу рассказывает ей сельские новости, сообщает, кто вчера получил письмо, напоминает, что сегодня воскресенье, что не мешало бы им обоим отдохнуть после обеда - достаточно поработали. Но дорога хочет знать все подробно, и только начал Миша рассказывать, а слушать уже некому - дорога, перебравшись через железнодорожное полотно, разделилась, разбежалась между рядами городских домиков. Уже пришел? Немного досадно, что приходится прерывать рассказ на середине, но он обещает дороге скоро вернуться и досказать остальное.

И в самом деле, не успела улечься пыль, а он снова появился с сумкой, полной писем. Но только - что такое? Миша на миг задерживается на железнодорожной насыпи, соображая, в какой стороне село, и, позабыв свою дорогу, бежит прямиком, через пшеничные, через кукурузные поля.

Мигом взбежал на гору, мигом сбежал с нее, а сумка все подгоняла, колотила но спине, нетерпеливо позванивая пряжками, и волновались позади поля, неодобрительно качая колосьями. Но Миша бежал, повторяя одно и то же слово и размахивая шляпой, будто все село уже собралось перед ним и слушает.

Вот еще одна горка осталась позади, теперь будет дамба, а за дамбой: мост, где его ждет народ.

Мокрый, с дрожащими губами, выбежал он на мост и остановился. На мосту не было ни души - впервые с тех пор, как носит письма, увидел он мост пустым. Значит, уже узнали.

Миша устало облокотился на перила, вытер рукавом лоб, щеки, глаза... С тех пор как дали ему эту сумку, люди жили вестями, которые он приносил, радостными или печальными. И так, уходя и возвращаясь, мечтал он о том дне, когда принесет одну весть всем сразу. И скажет село: видали вы такого почтальона?!

Но, оказывается, есть вести, которые доходят сами, без почтальона. Миша ободряюще похлопал перила моста и пошел в село. Едва миновал первые две-три хаты, как навстречу ему выбежала девочка. Видно, ей хотелось броситься к нему, но застеснялась чужого. Только улыбнулась и спросила:

- Уже мир! Слышали?

Миша кивнул не останавливаясь. Село вдруг ожило, заулыбалось, где-то искрилась мелодия, готовая вот-вот политься широкой песней. На улицах мелькали люди, пьяные от счастья, и проходили мимо, не замечая его, не отвечая на его приветствия.

И только тот, у двора которого он останавливался вдруг, словно припомнив что-то, тревожно глядел на него. Миша протягивал ему письмо, и он, тут же распечатав, медленно уходил прочь, читая на ходу кривые строчки.

Миша вздыхал, перебирал письма и вдруг подумал о том, что сумка тяжела, что дороги длинные, что горек хлеб почтальона. Но в сумке еще были письма военного времени, и парень зашагал по улицам.

Путнику к лицу дорога.

В тот день все еще бродил бесцельно по своему двору человек с осунувшимся лицом, бродил, низко опустив голову, забыв в руке топор. Уже целую неделю никто не слышал его голоса, никто не знал, когда он ложится, когда встает, и, глядя на него, никто не мог понять, уходит он или приходит, приносит что-нибудь или уносит, чинит или ломает.

А он все маялся и маялся, вдруг зачем-то остановился, постучал обухом топора по краю яслей. Тут его окликнула с улицы какая-то женщина:

- Слышали, баде Зынел? Мир!

Человек пристально посмотрел на нее, как бы пытаясь узнать, вздрогнули крепко сжатые губы - и опять склонился над яслями.

Но хата его стояла у самой дороги, и село было большое, и люди в этот день были на редкость говорливы. Он не мог их слушать, зашел за хату, в заросли акации, чтоб не видеть их. Сел у стены, не выпуская из рук все тот же топор, который со вчерашнего вечера носил с собой. Пристально смотрел на отполированное дубовое топорище. Это топорище сделал Тоадере. Он сделал его в один из долгих зимних вечеров и не показал ему. Только на другой день бадя Зынел заметил топорище и, довольный, сказал себе: "Толковый будет хозяин..."

И внезапно в гуще акации он увидел своего сына, высокого, ладного, задушевного. Сын улыбнулся, спросил:

"Что ты сидишь здесь, отец? Народ веселится, а ты сидишь..."

Старик подумал:

"И в самом деле, чего это я тут сижу?"

Молча, покорно вышел из-за хаты, надел чистую, с вышитым нагрудником рубаху, достал с чердака старую палку, оставшуюся от отца, и медленно поплелся по деревне.

Он шел, не сообщая никому никаких новостей и не слушая других. Ни с кем не здоровался и не замечал, здороваются ли с ним. Он шел, чтобы село не забыло о тяжелой войне, о пролитой крови, о могилах, рассеянных по всем уголкам земли. И люди замолкали, когда он проходил мимо, и широко распахивали перед ним ворота, чтобы он мог войти со своей большой болью.

Но он ни к кому не зашел.

Он остановился только на самом краю села, у хатенки с чисто подметенным двором, наполовину вросшей в землю. Постучал в калитку - никто ему не ответил. Потом зашевелилась занавеска в окне, жалобно скрипнула дверь. На пороге стоял мош Андрей, опираясь на палку, с которой он ходил на мост, ходил всю зиму, день за днем, но только ходил напрасно. Теперь вот, в этот светлый день, одна боль навещала другую.

- Стареет сад, мош Андрей?

- Стареет. Проходи, чего стоишь у ворот?..

Дорога все еще была пустынна, но вдруг ему почудился озорной и не очень складный детский свист.

"А что, молодец".

На дороге показался мальчонка, тащивший за веревку телку.

Что ж, теперь можно жить, подумал Георге и, мигом скатившись с берега, стал шляпой таскать воду, чтобы смочить колеса. Но у телеги всего четыре колеса, и он уже все сделал, а у него только разыгралась охота к работе.

- Васька! Эй, Васька!

Васька тут же оказался рядом, потянулся к нему.

- А что ты скажешь, если я тебя искупаю?

Жеребенок пошел было за ним, но у самой воды остановился и попятился назад. Тогда перед ним появилась корка хлеба, он потянулся за ней - корка отодвинулась; сделал еще шаг, даже дотронулся до нее губами, но корка отодвинулась снова. Когда же наконец он схватил ее, перед ним оказалось целое море - воды видимо-невидимо! Несколько мгновений стоял не двигаясь, размышляя, что же ему делать: удрать или сперва съесть хлеб?

Медленно жевал, осторожно поглядывая на воду, - как бы Реут не опрокинулся ему на голову. Георге стал обливать его. Жеребенок хотел отскочить, но тут появилась еще одна корочка, и было бы глупо оставить ее. На этот раз она никуда не убегала от него, и пока Васька соображал, как да что, Георге его вымыл.

- Вы что, купаете жеребенка?

Трофимаш уселся на берегу и вытянул ногу, прикидывая, сколько примерно осталось до воды.

- Купаю, Трофимаш.

- А зачем вы его купаете?

- Иначе он не вырастет. Останется вот таким же маленьким.

Трофимаш задумчиво почесал затылок. Рискованное это дело.

- А может, и ты сегодня не умывался?

- Умывался, но только так... немножко.

- Тогда иди сюда, чего сидишь женихом...

Однако умыть Трофимаша было не так просто. На плече у него висела огромная котомка, с которой он ни за что на свете не хотел расстаться. Едва помочил кончики пальцев и тут же стал вытирать их полой рубахи.

- Лицо я вымою сам, вечером...

- Нет, брат, так не пойдет.

Георге умыл его, вытер платком и вытащил занозу из пятки.

- А ты, гляди-ка, здорово вырос...

Трофимаш пожал плечами: растет народ, что поделаешь! Вместе поднялись на берег, и Трофимаш, будучи по натуре хорошим товарищем, решил открыть Георге спою тайну.

- У меня в котомке есть плэчинта.

- Ну и что дальше?

Трофимаш пожал плечами.

- А дальше ничего нет, только одна плэчинта. Мама сказала, чтобы я ее съел в полдень.

- А ты-то что думаешь?

- Ничего.

- И когда же ты ее съешь - сейчас или в полдень? Но Трофимаш, хоть и был мал, знал ту истину, что ничто не вечно под луной.

- Если я ее съем сейчас, что же мне останется на обед?

Посидел еще немного, поглаживая завязки котомки, потом стал спускаться к Реуту, чтоб там, в одиночестве, добраться до истины. Вдруг его стриженая головка снова показалась над обрывом.

- Баде Георге, а войны еще будут?

- Подожди, пусть эта кончится.

- Так эта ведь кончилась. Сегодня сказали - все, мир!

Ясный полуденный свет вдруг стал расходиться огромной радугой. Война шла так давно и так мучительно, что прямо не верилось, что когда-нибудь она кончится.

- Да ты в самом ли деле... С этим же шутить нельзя...

В доказательство того, что он не шутит, Трофимаш достал плэчинту, разломал ее пополам и большую половину протянул Георге.

Земля дала человеку мудрость спокойствия, а небо научило его радоваться. И нет границ человеческой радости, как нет границ ясному летнему небу, которое, пьяное от счастья, льет па землю потоки света, а не знающая устали земля превращает этот свет в душистые цветы, в вековые дубовые леса, в тяжелые пшеничные колосья - во все, что названо человеком жизнью.

Он любил Хыртопы. С малых лет ходил он сюда, к своей земле. Может быть, где-то там, у межи, мать укрывала его от солнца, повесив шаль на кустики полыни; может быть, вот здесь отец пережил свою великую драму и потом долго на этой меже лежал мертвый. Он не мыслил себя без этих гектаров, и долгие годы, с ранней весны, как только начинала прогреваться земля, и до поздней осени, когда уже и овцы не хотели подбирать с земли пожелтевшие, побитые морозом листья, он маячил на этом склоне.

И все же сегодня как будто впервые увидел он эту землю. Не то чтобы впервые, но на этот раз он увидел, как эти зеленые стебельки кукурузы качаются на ветру, выгорают на солнце и вновь оживают после хорошего дождя.

Георге стоял, задумчиво глядя на свое поле. Потом кинул шляпу на землю, поплевал на ладони и принялся за работу.

"Придет или не придет?"

Рыхлил землю, улыбаясь, довольный, когда хруст срезаемых корней отдавался слабым трепетом в деревянном ручке сапы.

"Придет".

Правда, дорога, растянувшись лениво, грела спину на солнце, уверенная, что, кому нужно, тот уже пришел. Но Георге почему-то был уверен, что Русанда придет, а раз так, значит, действительно придет. И вот, работая, он стал ей рассказывать всю свою жизнь. И жили они на одной магале, и знала Русанда почти все, что он рассказывал, но Георге говорил, отдавая всю свою жизнь на суд другому человеку, говорил, ни в чем не оправдываясь, до тех пор, пока, повернувшись, не увидел, что Русанда работает неподалеку от него.

Закинул сапу на плечо и пошел по той же тропинке, по которой еще недавно повел его озорной жеребенок Васька.

- Бог в помощь, Русанда!

Девушка подняла голову, посмотрела на него робко и удивленно.

- Спасибо.

- Тебе не скучно одной?

- А если и скучно?

- Вот я пришел.

Она пристально посмотрела на него, улыбнулась одними глазами. Георге хотел что-то сказать, но затем робко заглянул в эти карпе, затененные грустью глаза. Глядел в них только одно мгновение, но содрогнулся, ибо все, что было у него дорогого в жизни, заменили эти глаза. Без них у него не оставалось ни земли под ногами, ни неба над головой. И никуда он от них уж не денется и никому не уступит их. Затем, поняв все это, спросил:

- Ты не сердишься?

- Отчего мне сердиться?

Ветер, как всегда, вырвал у нее из-под косынки прядку волос, принялся играть ею, но сейчас Русанда не обращала на это никакого внимания. Наклонилась, чтоб поднять с земли сапу, и спросила, выжидательно приподняв брови, словно боялась пропустить хоть одно слово.

- А вы?

- И я не сержусь.

- А тогда почему, когда вернулись из Цаулянского леса, прошли мимо нашей калитки, как будто она вам и не родная?

- Потому что был тогда девятый день.

- Девятый - после чего?

- После того, как я потерял своего лучшего друга.

- А теперь какой уже день?

- Теперь - все, войне конец.

- Значит, мир?

- Мир.

И в знак доброго их примирения Георге сдвинул шляпу на затылок и принялся полоть горох рядом с ней. Захватил широкую делянку, оставив ей несколько рядков. Он долго подбирал одну фразу, но она не получалась, и он сказал так, как думал:

- Знаешь что, Русанда... не говори мне больше "бадя". И "вы" не надо мне больше говорить. Хорошо?

Он выпрямился, глядя на нее, а у Русанды слетела косынка с головы, и она никак не могла ее повязать.

Некоторое время она молча полола, думая о чем-то. Потом выпалила:

- А знаешь, Георге, мы хорошо подгадали, что посадили здесь горох. Правда ведь?

И покраснела. Георге серьезно ответил ей, глядя на полоску кудрявого, темно-зеленого посева:

- Тут вырастет горох на славу!

И замолк. А Русанда, нагибаясь, чтобы вырвать травку, придумывала другие слова, чтобы после них уже не краснеть.

Скридон стоит, прислонившись к воротам, лихо сдвинув шляпу на левую бровь, и ждет, не появится ли какая-нибудь краля, чтобы подмигнуть ей. Ходить к ним он уже не ходит: девушке надоедает, если долго ухаживаешь за ней. А если ей надоест - крышка! Моментально разлюбит.

И сегодня, как и вчера, и позавчера, у Скридона отличное настроение.

- Что поделываешь, Скридон?

Рядом остановился Миша-почтальон с сумкой через плечо.

- Мне письмо?

- Сегодня нет. А знаешь, какая штука? Хочу подписать тебя на газету. Будешь получать ее каждый день домой...

- Не надо.

- Почему?

- А к чему мне все это? Зачем?

- Как это зачем? Будешь знать все новости на свете.

- Э! Если будет что поважнее, позовут на собрание и скажут.

- Собрание! Собрание бывает раз в году.

Почтальон подходит к нему поближе.

- Не будь дураком, Скридон... А то пожалеешь.

Скридон передвинул шляпу с позиции залихватского ухажера на позицию серьезного человека, пытающегося постигнуть суть вещей.

- О чем это я буду жалеть?

- Ты знаешь Тимофте, что живет возле мельницы? Приходит он ко мне домой прошлую субботу и просит подписать его на все газеты. Я выписываю квитанции, а сам думаю: чего это он так разгулялся?

- Ну-ну?

Миша вынул платок, высморкался, сложил платок вчетверо, потрогал кончик носа и, убедившись, что все осталось на месте, сказал:

- Вчера вечером его назначили директором мельницы.

- Что ты говоришь?! А почему?

На улице появился мальчуган, и Миша подождал, пока тот пройдет мимо.

- Я слышал, в сельсовете есть приказ - ставить начальниками только тех, кто выписывает газеты.

Тут Скридон и вовсе снял шляпу с головы, открывая путь усиленному размышлению.

- Знаешь что, Миша, подожди немного. Посоветуюсь с мамой.

Он вошел в хату в быстро вернулся.

- Ну давай, я подписываюсь.

- На сколько?

- На одну. Мне мельницы не нужно. Она чересчур большая, и моторы там на каждом шагу без конца ломаются.

Почтальон ушел, а Скридон остался у ворот читать квитанцию. Хороший парень этот Миша, но квитанцию все же надо прочесть.

Через несколько дней, когда Скридон косил траву на равнине, Миша, возвращаясь из района, вручил ему первую газету. Скридон сразу бросил косу и сделал из пиджака шалашик, чтобы была тень. Несколько часов кряду звенел ветер косой, и высохла вода в жестянке, и Скридон раза четыре менял место, передвигаясь за тенью.

Прочитав строчку за строчкой две страницы районной газеты, он поднялся. Остальные две страницы решил оставить на вечер. Удивленно протер глаза.

- Ишь ты, сколько всего делается в мире!

Вечером, возвратившись домой, вымыл руки.

- Мама, прибери-ка со стола эти тарелки.

- А что такое?

- Хочу дочитать газету.

Но разве дома почитаешь? Только начал, а мать уже:

- Ты, Скридон, пойди и закрой сперва уток. Чтобы не украли...

- Никто их не украдет. Утки галдят, когда их воруют.

- Иди, иди, для тебя ведь их держу. Завтра-послезавтра женишься, а двор вот пустой, даже поросенка не на что купить.

- Будет у меня поросенок!!

- Откуда он у тебя будет?

- Я возьму жену с поросенком. Может, даже с двумя. Одного, как вырастет выше загородки, зарежу. И поджарит мне жена грудинку - пальчики оближешь! Скридон прижал пальцем недочитанную строчку, повернулся и от удовольствия прищурился - ему уже мерещилась жареная грудинка.

- Оближешь ты пальчики! Возьмешь какую-нибудь теху, что и борща не сумеет сварить.

- Я ее научу.

- Научишь! Лучше скажи ей, чтобы она теперь сидела возле матери и училась уму-разуму, а то в селе только и слышно, что ее голос.

В одно мгновение газета слетела со стола.

- Это ты про кого?

- Про Домнику, про кого же еще! Ишь, спрашивает: не сердятся ли ее родители, что он так часто ходит к ним? Они не то что сердиться - им бога надо благодарить за то, что ходит к ихней дурехе такой парень.

- Это я ее спрашивал?

- Не я же.

"Кто-то шпионит. Поймаю - убью".

- Подожди немного, я запру уток, потом поговорим. Что-то мне не нравятся эти сплетни.

Запер уток, но когда хотел вернуться в дом, заметил у ворот Аркашку тот стоял и хлестал хворостиной по доскам.

- Что случилось, баде Аркаша?

- Тебя зовет председатель. В сельсовет.

"Уж не узнали ли они, что я получаю газету? Может, и узнали - теперь быстро обо всем дознаются".

- Сейчас приду!

Вошел в дом и сказал матери, что его вызывают в сельсовет. Мать слезла с печи.

- Помоги тебе господь, Скридон. Может, должность какую дадут, все равно ничего путевого из тебя не выйдет...

Скридон вдруг рассвирепел:

- А если лошади слабые, ты что, хочешь, чтобы я сам тащил плуг?!

Скридон спешил в сельсовет и думал, что он, пожалуй, сглупил. Следовало подписаться сразу на две газеты. Возможно, он теперь был бы выше всех в селе. Хорошо еще, что мать научила, - бабы хоть и сидят на печи, а разумеют кое-что.

Во дворе сельсовета чернела толпа, и в темноте то тут, то там вспыхивали огоньки самокруток. Собрались все его одногодки.

- Ребята, еще один пришел! Иди сюда, Скридон!

В две секунды его окружили, и Скридон стал вглядываться в лица, пытаясь отгадать, кто из них успел сунуть ему в карман комок земли.

- Скридон, так на кого ты оставишь свою Домнику?

У Скридона сердце ушло в пятки.

- Зачем ее оставлять, если она мне нравится?

- Ха, вы слышите? Она ему нравится...

- Едем на военные сборы.

- Слушайте, а кто это сует мне землю в карманы?

Хриплый голос крикнул из дверей сельсовета:

- Пержару Скридон есть?

- Е-есть!

- Что за черт...

- Иди, иди...

Скридон вернулся через десять минут, застегивая на ходу воротник. В стороне заметил друга:

- Едем, Георге?

- Едем.

Потом он отправился известить Домнику. Шел торопливо, на ходу вытряхивая из карманов землю. Внезапно вспомнил, что истратил шестьдесят рублей на газету.

"Убью почтальона!"

Домника вымыла посуду, прикрутила фитиль в лампе и собралась уже ложиться спать. Внезапно во дворе залаял щенок и вдруг как-то сразу умолк. Шаги, очень знакомые шаги. Скридон? Но ведь они условились встретиться только в воскресенье.

Она была уже в одной нижней юбке и, услышав, что шаги замерли у порога, а в дверь никто не стучится, набросила на плечи платок, вышла в сени и, откинув задвижку, посмотрела в щель.

- Это ты?

- Я.

- Да ведь... А почему так поздно?

- Я ненадолго. Пришел попрощаться.

Домника открыла тихонько дверь, встала на пороге, прислонившись к дверному косяку. Спросила чужим голосом:

- Попрощаться?

- Расстаемся. Еду в Мелеуцы изучать военное дело.

- Надолго?

- На две недели.

- Аж на две?

На минуту задумалась. Потом зябко повела плечами, натягивая платок; тихонечко прикрыла за собой дверь, чтобы не слышали дома.

Скридон катал ногой по земле кукурузный початок.

- Слышишь, Домника, ты меня не забудешь?

- А ты?

- У меня есть твоя фотография.

- Я тоже не забуду.

- Смотри... Ты ведь знаешь, какой у меня характер. Если рассержусь кончено. До самой смерти...

Щенок взобрался на порог и уселся рядышком. Домника нагнулась и положила ему уши одно на другое.

- А ты там не найдешь себе другую?

- Не для того собирают.

Помолчали.

- Ну будь здорова.

- Счастливого пути, Скридон.

Но стояли так же, друг против друга. Домника сошла с порога на землю и подошла к нему так близко, что ветер, играя кистями платка, закутал и Скридона в них. Стояла притихшая, опустив глаза. Он едет - пусть он и прощается. Скридону оставалось только раскрыть объятия. Но никак не мог добраться до губ.

"Нужно было сказать, что уезжаю на месяц".

Теперь Скридон не торопился - какой вообще смысл торопиться?

С трудом, но все же нашел губы. Потом, склонив голову набок, стал любоваться своим сокровищем. Чудная девчонка. И хороша - сил никаких! Только зачем она закуталась в платок и все прячет губы?

- Если я тебе напишу оттуда, из Мелеуц, ты мне ответишь?

- Только чтобы ты никому не показывал мое письмо.

- Не покажу.

Он попытался еще раз пробиться к ее губам, но на этот раз ему не повезло.

- А вообще, может быть, напишу даже два письма...

Девушка говорит "хорошо", но этим и ограничивается.

Скридон все добавлял по одному письму, пока не дошел до пяти, но, видя, что ему так и не удастся сегодня еще раз поцеловать ее, решил остаться в убытке.

"Где, черт возьми, достану я бумаги для пяти писем?" Решил пуститься на хитрость - сам стал закутывать ее в платок, но услышал, что в хате кто-то кашляет - кашляет человек, который в жизни не простуживался.

Значит, пора. Попрощались.

Не торопясь он шел домой и чувствовал себя хозяином деревни, и до смерти хотелось похлопать кого-нибудь по плечу. И то сказать, с первого же захода найти такой клад, такое сокровище! Но, с другой стороны, недаром же его зовут Скридоном!

Внезапно остановился. На миг ощутил нежное личико девушки у своего лица. Сорвал шляпу с головы, дунул в нее и запустил ею в землю так, что вздрогнули во сне все окрестные шавки.

Потом до самого дома шляпы не надевал.

- Простите... Здесь живет Михалаке Чоботару?

Русанда, сидевшая на маленькой скамеечке у печки, поднялась, держа в руке наполовину очищенную картофелину. У ворот стоял стройный парень, хорошо одетый, с книгой под мышкой, - тот самый, которого она уже видела у секретаря сельсовета в кабинете. Он по-прежнему был хорош собой, и девушка подняла было руку, чтобы поправить косынку, потом раздумала. Мало ей того, что она уже нравится одному?

- Да, здесь.

И снова уселась на скамеечку, чтобы он не очень-то засматривался.

Видя, что он не входит, крикнула:

- Отец, вас зовут! Заходите, у нас собак нет.

Михалаке вышел из-за хаты, пристально глядя на парня.

- Вот как будто знакомый, а не припомню...

Он всегда с этого начинал, когда предстояло заводить новое знакомство.

- Вряд ли вы меня знаете, баде Михалаке. Я новый учитель в вашем селе.

- А! Это да, возможно... Я на днях слышал, что у нас новый учитель появился. И что вас привело в мой дом, гос... э-э... товарищ учитель?

- Мне, бадя Михалаке, нужна ваша дочь, Русанда.

- Моя дочь? Так вы только что говорили с ней. Одна у нас дочка.

Русанда оставила картошку, поднялась озабоченная. Бадя Михалаке открыл калитку, но, прежде чем закрыть ее, поинтересовался:

- А может, скажете и мне? Как-никак отец...

- Скажу и вам, баде Михалаке, сейчас скажу, - начал учитель, ища, куда бы присесть.

Русанда пододвинула ему скамеечку, на которой только что сама сидела.

- Так вот в чем дело, - продолжал он, усевшись и глядя снизу вверх то на отца, то на дочку. - Старые ваши учителя, все трое, сбежали в Румынию, как вы и сами знаете. Пока подготовим своих, кому-то надо учить детей. Вот мы и хотим сделать вашу дочку учительницей.

Русанда опустила глаза - не совсем поняла, о чем речь, но смутилась оттого, что два человека говорят о ней в ее присутствии. Бадя Михалаке, наоборот, сразу понял, в чем дело.

- Учительницей, говорите вы? - И присел на корточки перед учителем, чтобы тот не утруждал себя, глядя все время вверх. - А хватит ли ей классов?

Учитель взглянул на девушку, взглянул мельком, чтоб старик не понял, что она ему нравится.

- Да и вы, баде Михалаке, не сразу сделались хозяином. Сперва построили хату, потом забор, а теперь, вижу, у вас уже есть и молодой садик...

- Ну что там говорить! Хату, ясно, за один год не построишь - три года подряд строил. А с садиком, раз зашла о нем речь, я провозился года четыре, никак не меньше. И что теперь нужно делать Русанде? Принести документы? У нее есть документы.

- Сначала послушаем, что она сама скажет.

- Ну да, конечно, - вполголоса ответил бадя Михалаке, несколько обидевшись на учителя за то, что он так повернул дело.

Несколько минут молчали, слушая, как посапывает разомлевший от жары поросенок, растянувшись в тени курятника.

Девушка спросила:

- Кого вы еще из села выбрали?

Учитель стал искать в карманах бумажку, но потом сдвинул брови и назвал несколько фамилий по памяти.

- Только и всего?

- На первый случай.

- У нас есть еще ребята с семью классами.

- Кто? Есть еще два парня, но их скоро должны призвать в армию.

Бадя Михалаке был полностью согласен с этим:

- А верно! Пусть сперва отбудут военную службу, потом у них еще будет время...

Русанда приподнялась на цыпочки, делая вид, будто разглядывает что-то за плетнем, и заглушила вздох.

- И что же мне надо делать?

- Поехать в Сороки на несколько месяцев. На курсы.

- Может поехать, - без проволочек высказал свое мнение бадя Михалаке, а сам уже думал, где бы занять денег на дорогу.

Но Русанда не торопилась.

- Когда нужно ехать?

- Послезавтра. Завтра собраться, а послезавтра в дорогу.

- Нет, послезавтра не смогу.

- Почему? - удивились оба.

Русанда напряженно подсчитывала, когда должен вернуться Георге с военных сборов. Ему осталось еще три дня, приедет в среду. Значит, в четверг.

- Могу только в четверг.

- Хочешь опоздать на два дня?

- Иначе не могу.

- Ну что ж, - согласился учитель.

Сказал баде Михалаке, чтобы он или кто-либо из их семьи зашел завтра утром в школу и взял бумаги, которые Русанда должна предъявить, когда приедет в Сороки. Уходя, он заметил на столбе несколько растянутых кож.

- Для цепа?

- Для цепа, - улыбнулся бадя Михалаке и подумал, что хорошие пришли времена, что и у этого учителя есть где-то отец, который молотит рожь цепом. А когда тот вышел на дорогу, внезапно вспомнил: - Э... не в обиду будь сказано... Когда я приду в школу, кого мне спросить?

- Меня зовут Пынзару, баде Михалаке. Да вы меня там найдете.

Русанда снова уселась чистить картошку, но бадя Михалаке нашел, что эта работа ей уже не подходит.

- Оставь, мать дочистит, когда придет. Не умрем с голоду. Лучше возьми почитай книжку.

Русанда улыбнулась.

- Уж этот суп сготовлю я сама.

Как на грех, она готовила в тот день суп из зеленого гороха, и этот горох не давал ей прямо дохнуть. Конечно, она понимала, что это неслыханное везение, и радовалась, что в том же классе, в котором еще так недавно сама сидела за партой, теперь будут сидеть другие ребятишки и она, взяв в руку их доверчивые ручонки, будет помогать выводить первые буквы. Но как быть с хыртопским горохом? Не дура же она в самом деле! Она не может не помнить, что в том году, ранней весной, посеяла вместе с хорошим парнем горох в Хыртопах и, как на грех, горох тот выдался и ростом и стручками - ну прямо на удивление!

Вдруг гулявший по двору бадя Михалаке вспомнил, что Русанда опоздает в Сороки по своей собственной глупости, и пустился рассуждать сам с собой:

- Опоздать на два дня! Почему? Вот я уже взрослый человек, и я спрашиваю себя: зачем опаздывать на два дня? Разве нельзя поехать вовремя? Можно. Так почему же опаздывать?..

Так он ворчал до самого вечера, и ему было досадно, что Русанда не принимает никакого участия в его размышлениях. И он долго бы еще ворчал, если бы не вмешалась тетушка Катинка:

- Что ты привязался к ней? Знает она, почему опаздывает.

- Почему? Может быть, скажете и мне?

- У девушки есть свои причины.

- Чепуха, какие у них причины! Я человек, и я спрашиваю себя...

И пошел куда-то по селу, а вернувшись поздно вечером, уже не рассуждал, а молча полез на печь.

Не нашел денег взаймы.

Георге возвращался на рассвете. Нужно было сильно соскучиться по дому, чтоб идти вот так, напрямик, по чужим дворам, перепрыгивая через плетни, пересекая огороды и сады, - в деревне прощаются такие вещи, если ты давно не был дома. То там, то здесь торчали во дворах верхушки стогов, а когда во дворе стоит стог, то кажется, что человек богаче, чем он есть на самом деле. На ветках придорожных акаций висели, качаясь, колосья пшеницы, выдернутые из возов, посреди дворов валялись вилы, на оглоблях телег висели брошенные вожжи, - каким бы хорошим хозяином ни был крестьянин, во время уборки всего не успеешь.

А вот показалась и родная его крыша. Георге пристально глядел - может быть, увидит и там верхушку стога, - но, кроме крыши, ничего не увидел. Ну да ладно, отдохнет немного и начнет возить хлеб.

Урожай собрали поздно, без него, так хоть бы не отстать от других с вывозкой.

На несколько секунд задержался во дворе - опять забыли поставить телегу под орех в тень.

Когда открыл дверь, мать вышла ему навстречу из каса маре - видно, молилась.

- Ну доброе утро.

- Сыночек ты мой! Приехал наконец-то... А я все думала о тебе, и ты мне снился несколько раз, - не случилось ли чего с тобой? Хотела тебе письмо послать, да только некому было написать. Дай мне эту рваною котомку, она тебе, наверно, осточертела. Сейчас я помогу тебе снять ботинки. Ты сперва умоешься или сначала поешь?

Георге улыбаясь слушал этот поток слов, потом уселся на лавку, и только уселся, всю усталость будто рукой сняло.

Тетушка Фрэсына поливала ему из глиняной крынки и, пока он умывался, все говорила, говорила и никак не могла остановиться:

- А этот жеребенок не хочет даже бежать за телегой, когда видит, что лошадей погоняет дядя Петря, и как возвращается с поля, выходит к воротам и стоит, стоит... Ждет тебя. А баде Зынелу прислали три медали, которые заслужил Тоадере, царство ему небесное. И большие люди прислали ему бумаги и в этих бумагах очень хвалят Тоадера. Зынел ходил с ними в район, там тоже хвалили. А ты еще не видел, что у нас нового в доме?

Георге удивился: что нового может быть у них в доме?

- Умойся, сейчас покажу.

Георге пошел за ней, вытираясь на ходу.

- Вот посмотри.

Под зеркалом на стене висело полотенце с вышитым на нем горошком в пору своего цветения. Ну цвет горошка, он, как известно, скромен и застенчив, розовая капелька, два-три лепестка, только и всего; зато листва - это целое пиршество. На широком льняном полотенце играло и переливалось всеми цветами бессмертное царство зелени - от темно-зеленого, почти черного, до дымчатого, прозрачного, такого хрупкого, что сквозь него, казалось, просачивались и солнце и воздух.

Это был, конечно, хыртопский горох. Это было вышито для него. Это был намек на их общую тайну, но, бог ты мой, было еще какое-то роковое предзнаменование, чем-то эта вышивка смахивала на конец, на прощание...

- Не знаю, - сказал Георге с некоторым сомнением, - стоило ли на это тратиться...

- Ну тратиться! Мне его вышили... Подарок, - пояснила она и пристально посмотрела на Георге, стараясь угадать по его лицу, то ли слово сказала, она очень редко пользовалась новыми словами, боясь, что произнесет их неправильно.

- И кто вам сделал этот подарок?

- Русанда.

Георге удивленно посмотрел на нее, и тетушка Фрэсына, боясь, как бы он не стал ее бранить за то, что она вмешивается в чужие дела, начала торопливо рассказывать:

- Была и позавчера, и вчера, и столько мы переговорили! И она, бедняжка, наплакалась, и я ей поведала все свои горести. И еще она сказала, Георгицэ, чтобы ты, как только вернешься, зашел к ним. Уезжает она от нас.

- Куда?!

- Едет на курсы, и когда вернется, будет уже учительницей у нас в селе.

Тетушка Фрэсына на минутку остановилась: что он скажет? Но Георге молчал, и она поехала дальше:

- Оставь эту ложку, я дам тебе другую... И глядите только - что делается на белом свете? Я положу тебе большую подушку, она пуховая, и как положишь голову, сразу уснешь. И что делается на этом свете, говорю я? Вот уж не думала, не гадала, и в голову никогда не приходило, что моей невесткой будет учительница.

Георге отрезал ломоть хлеба, молча стал жевать, словно ничего и не слышал.

- А что, и чудно заживем: я уже старая, встану пораньше, сготовлю еду, накормлю вас обоих - одного в школу, другого в поле. А на тот год и ты поедешь в Сороки, ведь у тебя не меньше классов, а землю сдадим, когда будет колхоз.

Тетушка Фрэсына, видно, все уже обдумала и решила, и Георге ничего не оставалось, как поесть, выспаться и к вечеру посылать сватов. И тетушка Фрэсына была очень удивлена, увидев, что Георге бросил на телегу веревки и стал запрягать лошадей.

- Как, ты не идешь к Михалаке?

Георге ничего не ответил. Он не решался идти вот так, в будничный день. Соседи засмеют. Если она будет во дворе - их счастье.

Тетушка Фрэсына стала у ворот и долго глядела ему вслед, и только когда увидела, какой стороной он едет в Хыртопы, облегченно вздохнула:

- Слава богу...

По двору бади Михалаке разгуливал поросенок - выдернул колышек, к которому был привязан, и теперь ходил, обнюхивая все, что ни попадется по пути; у завалинки лежал вверх дном бочонок, на котором сушился на солнце только что выкрашенный фанерный чемодан.

"Проеду еще раз... когда буду ехать за снопами".

Но в этом уже не было необходимости: впереди, посреди дороги стояла Русанда с полными ведрами и ждала, когда он подъедет поближе, чтобы перейти ему дорогу. Перейти кому-либо дорогу с полными ведрами - означает пожелать удачи, и это очень ценится в молдавских селах. Перейдя дорогу, Русанда поставила ведра на землю, подошла, прислонилась к телеге, чтобы быть к нему ближе.

- Когда приехал?

- Только что.

- И сразу снопы возить?

- Такова судьба трудового крестьянства...

Русанда покраснела, пристально посмотрела на него.

- Вот и ты надо мной смеешься. Только напрасно. И я встала чуть свет... Тебе не сказала мама?

- Она мне тараторила два часа подряд и все не могла остановиться. Когда ты уезжаешь? Завтра?

- Я и так опаздываю на два дня...

Его удивило, что она решила такое важное дело в своей жизни, совершенно не посоветовавшись с ним. Ну хорошо, она советовалась с родителями. Но он, значил ли он хоть что-нибудь в ее жизни?

- Ты придешь вечером?

- Ну, приду.

Русанда хотела сказать еще что-то, но улочка была узенькая, и уже собралось несколько подвод, которые ждали, когда они кончат ворковать.

Бадя Васыле, который тоже стоял в очереди, счел нужным посоветовать, когда Русанда проходила мимо:

- Эти вещи делают вечером, Русанда. Удобнее.

- Но ведь он только что вернулся со сборов.

- И ты не могла подождать до вечера?

Русанда, улыбаясь, покачала головой: нет, не могла.

- Ах ты, черт возьми! - Бадя Васыле отчаянно поскреб затылок, видимо сожалея, что ему не двадцать лет.

Вечером вся семья бади Михалаке собралась у печки, пришли и несколько соседок узнать, не забыла ли Русанда взять с собой туфельки, потому что в городе люди каждый день ходят обутыми. Когда пришел Георге, все сразу замолчали. Русанда встала и шепнула ему: "Пойдем посидим где-нибудь". А потом спросила громко, чтобы все слышали:

- Ты видел, какие яблоки выросли на той расщепленной яблоне?

Сели в глубине сада прямо на тропинке, и Русанда сразу сняла с него шляпу, но почему-то не решилась провести рукой по его волосам...

- Мне показалось утром, что ты чужой какой-то вернулся...

- Меняемся потихонечку, - сказал он вполголоса и подумал о том, что Хыртопы - это не самое удачное место для посадки гороха.

- Знаешь, Георге... - прошептала она вдруг и умолкла.

- Ну?

- Если я еще не во всем твоя, то это только от тебя зависит...

Сухо глотнула и умолкла, потрясенная своим же откровением. Георге скупо улыбнулся, поднял руку, чтобы прикоснуться к ней, успокоить, но тут на дорожке возникла тетушка Катинка.

- Ты, дочка, не очень-то увлекайся. Знаешь, сколько еще у тебя дел!

Разумеется, это было сказано для Георге. И если Русанда вскочила обиженная, то только для того, чтоб ответить за Георге:

- Ну а что вам до того, что у меня много дел? Не успею, что ли? Встану завтра пораньше и сделаю все одна, без вас!

Но коротки августовские ночи и упрямы матери, когда хотят настоять на своем.

- Знаешь что, приезжай в Сороки как-нибудь в воскресенье. Приедешь?

- Трудно сказать, сейчас время работы...

Но Русанда уже решила за него:

- Приедешь обязательно.

Тетушка Катинка все выискивала себе работу во дворе, но, видя, что Георге не торопится, облокотилась на калитку и ждала, когда он уйдет. И когда они наконец расстались, она еще постояла немного у калитки, пока не убедилась, что он в самом деле ушел, - знала она, на что способны эти чертовы парни.

На следующий день Георге нагрузил телегу, забрался наверх и, растянувшись на снопах, задремал. Когда лошади спускались с горы, он неожиданно проснулся от толчка, оглянулся растерянно и вдруг увидел, что навстречу идут девушка и высокий, сутулый человек, сгорбившийся под тяжестью большого чемодана. Уезжала Русанда. Остановил лошадей шагах в десяти и стал ждать.

- Много еще осталось? - спросила Русанда, а два карих глаза, смотревшие откуда-то снизу, ласково упрашивали: "Приезжай..."

- Не очень. Скоро кончу. - И карие глаза замигали довольные.

Бадя Михалаке стоял с чемоданом на плече, терпеливо ожидая, когда Русанда закончит расспросы, и, видя, что она кончила, но все еще стоит на месте, поставил чемодан на землю.

- Тяжелый, словно камнями набили... Рожь везешь?

- Рожь.

- Хорошее дело.

Русанда вдруг почувствовала теплое дыхание на локте, повернулась и увидела Ваську, который стоял и не мигая глядел на нее.

- Васька! Господи, как он вырос! Неужели узнал?

- Видно, узнал...

Угощать его было нечем, и она стала расчесывать ему гривку.

- Где это ты лазил?

Жеребенок стоял молча, ожидая, когда она кончит. И когда гривка уже была в полном порядке, все еще стоял на месте, не веря, что тем дело и кончится.

Бадя Михалаке взвалил на плечи чемодан. Русанда подняла руку, робко помахала прощаясь. А Георге снял шляпу и, высоко подняв ее над головой, сказал чужим каким-то голосом:

- Счастливого пути...

И содрогнулся, потому что судьба, когда мы прощаемся с кем-нибудь на долгое, на очень долгое время, обжигает вдруг острой болью того, что нам долго светило и что так уж никогда и не сбудется.

Скридон сквозь сон услышал, как мать точит нож о край глиняной миски, и проснулся. Проснулся, но лежал с закрытыми глазами: по движениям матери старался угадать, в каком она сегодня настроении. Если в хорошем, можно еще малость поспать, а если нет, дело плохо.

Выходя из кухни, тетушка Мафта пнула кошку:

- А, чтоб тебя, путается в ногах...

Но пнула не очень сильно - не слышно было, чтобы кошка стукнулась о стену, - и Скридон уже собрался повернуться на другой бок, как вдруг...

- У других дети как дети - родителей слушаются, уважают, почитают. А мой - спросите-ка его, сколько раз ему нужно твердить, пока он сядет написать письмо родному отцу, который его вырастил, и если бы не он, пропали бы мы совсем. Надо умолять его два дня, пока он напишет. Ох, если бы дал мне господь знать хоть немного грамоту, стала бы просить я этого идола!..

Скридон приоткрыл один глаз и со скверным предчувствием ожидал продолжения. Ему не пришлось долго ждать.

- Вы подумайте - написать пять писем за неделю! Пять писем! Если разбить о его голову все горшки и миски - не напишет. А тут взял и написал. И кому, вы спросите, посылает он эти письма? Домнике! Мыслимое ли дело испортить столько бумаги, когда я бегаю по селу полдня, пока добуду листочек, чтобы написать отцу! Разве ты не можешь просто сказать ей, что хочешь сказать? И чего ты ее так балуешь? Ведь все равно, если ей суждено быть твоей женой, на другой же день после свадьбы заткнет тобой печную трубу...

Скридон подумал - хорошо бы, если б дверь очутилась рядом с постелью и он мог бы выскочить прямо во двор. Но дверь была далеко, Скридон наскоро умылся, оделся и вышел запрягать лошадей.

- Ты есть будешь?

Он молча разматывал вожжи.

- Слышишь, Скридон, ты будешь есть?

- Хватит с меня... уже наелся. Пошел ты, серый!

Да, какой-то шпион ходит по его следам и все записывает. Не успевает он дойти от Домники до дому, а его мать уже знает, о чем они говорили, слово в слово. Пять писем! Ни больше ни меньше. Кто мог знать, что пятое он не успел послать из Мелеуц и сам передал ей вчера вечером? Знали только он и Домника. Неужели сама Домника ей сказала? Ну не сошла же она с ума...

Мало-помалу успокоился, но твердо решил: не будет он Скридоном, если не поймает шпиона. Пусть только попадется тот ему в руки. Смешает с землей.

На мосту увидел Веруню, которая, облокотившись о перила, любовалась своим отражением в крохотной лужице - все, что осталось от огромного пруда. В годы засухи пруды усыхали.

- Ты едешь на Реут, Скридон?

- Еду.

- Подвезешь?

Скридон остановил лошадей:

- Ну садись!

Пока он искал для нее местечко поудобнее, Веруня уселась рядом с ним.

- Подвинься немного.

Парень удивленно посмотрел на нее.

- Что, боишься, не хватит места? Хва-атит. Я не такая толстая, как кажется... Ты как поживаешь?

Скридон подвинулся и, почувствовав рядом мягкое, горячее бедро, подумал:

"Вот влип! Теперь пойдут разговоры... "И сидели они рядышком, кума, сидели, как голуби!" Домника выцарапает глаза".

- Сколько тебе лет, Скридон?

- Стар уже, Веруня. Очень стар...

- А чего ты не заглянешь ко мне?

- Да к тебе все начальство ходит! Не угодишь кому-нибудь - и крышка. Загонят на край света.

- И ты боишься? Ха-ха-ха!

На нее внезапно напал смех, а когда Веруня смеется, аж на землю может упасть, если не схватится вовремя за плечо соседа.

Скридон осторожно огляделся - не видит ли их кто? - и удивился: что за черт, вроде ничего смешного не говорит, а эта дура помирает со смеху...

"Нужно свернуть разговор на что-нибудь серьезное..."

Но тут подвода спустилась в долину, а там какой-то мальчик пас телку и пристально смотрел на них. Заметив, что на голове у него новая синяя шапочка с лакированным козырьком, Скридон остолбенел:

"Трофимаш! Ну этот распишет меня..."

- И когда же ты придешь ко мне, Скридон?

- Я-то приду, а ты откроешь?

- Чего! Ха-ха-ха...

Скридон тут же бросил вожжи и быстро наклонился, чтобы их подхватить, и Веруня, не найдя на что опереться, перестала смеяться.

- Баде Скридон, а что вы мне дадите, чтобы я... - начал было Трофимаш, но тут же спохватился. Был он тоже мужчина, а на свете нет ничего постыднее, чем когда мужчина выдает мужчину, и потому надо было быстро переменить тему. - Куда едете?

- На Реут, Трофимаш.

Скридон хлестнул лошадей и уже не выпускал вожжей, пока не перевалили через холм.

- Нет, кроме шуток, Скридон, когда мне тебя ждать?

- Чего даром ходить...

- Тебе нужна плата?

- Не плата, но...

- Ну говори.

- Полюби хоть, черт возьми!

Тут Веруню разобрал такой смех, что ей уже мало было плеча Скридона и она добралась до самой шеи. И хотя Скридон молчал весь остаток дороги, Веруня сама себя рассмешила еще несколько раз.

Когда наконец добрались до Реута и Веруня слезла с телеги, Скридон готов был опуститься на колени и прочитать "Царю небесный". Другой молитвы он не знал.

"Если еще раз залезет на телегу - погиб!"

Свернул на свой участок, отсчитал две с половиной копны, сколько можно было забрать на телегу, и развернул лошадей. Тяжело одному, но парень приспособился: сперва бросал снопы на телегу, потом влезал и укладывал их.

"Теперь Домника устроит мне разнос!"

Когда все было погружено, слез с телеги посмотреть, как уложены снопы. Вытащил занозу из-под ногтя.

"Жаль только, что глупа. Наутро растрезвонит по всему селу... А можно бы чудно провести время..."

И вот уже стемнело. Лошади идут только шагом, и возница, разминаясь со встречной подводой, внимательно следит, чтобы не зацепить осью за ось; старухи, которых ночь застала в комнате, зажигают свет, чтобы найти дорогу на печку; детишки сбиваются в кучу, боясь цыгана - он только что вошел в село с котомкой и забирает детей, которые никак не угомонятся.

Уставший журавель долго нащупывает своим длинным клювом колодезное устье и, когда находит его, задумчиво засыпает; измотанные жатвой люди забывают открытыми на всю ночь ворота, и вдоль заборов бродит заблудившийся теленок; заходит в каждый двор и пристально смотрит, не его ли это дом.

Село замирает. Но кого-то нужда еще носит по дорогам.

Бадя Васыле спешит в кузню с поломанным колесом на спине; какая-то женщина ищет на обочине дороги потерянную бараном веревку; Кица идет в сельсовет с завядшей яблоневой веткой - опять ребятишки лезли в сад.

Спешит и Скридон. Идет прямиком, через огороды, чтобы поспеть, пока не улегся спать бадя Зынел. Очень устал, горят ладони от вил; когда он берет в руки платок, то совсем не чувствует его, и глаза режет от пыли - сил никаких. Ему хочется спать, и тропинка качается у него под ногами, как мостик из тонких еловых досок.

"Скажу два слова и уйду. Поверит - хорошо, не поверит - прощай..."

Бадя Зынел сидел на завалинке рядом с ведром воды и держал на коленях кружку.

- Ох, и извела меня жажда сегодня! Думал, дома выпью целую бочку. Чего не садишься?

С тех пор как не стало Тоадера, ему нравится беседовать со Скридоном. Только с ним да с Трофимашем он может говорить по душам.

- Много свез?

- Десять копен.

- Толк будет?

- Колос есть, а что в колосе...

- Эх, парень, колос нынче пустой. Не было дождей.

Набрал в кружку воды, выпил и крикнул, глядя прямо перед собой:

- Слышишь, жена! Где Домника?

- Не знаю, куда-то пошла.

И сказал Скридону, как будто тот не слышал:

- Пошла неизвестно куда. Сейчас придет.

Из соседнего двора доносился чей-то смех. Бадя Зынел напряженно вслушивался, повернув голову в ту сторону, потом встал, не выпуская из рук кружки, и сделал несколько шагов к забору:

- Эй, Домника!

Смех затих. Через несколько мгновений:

- Что?

- Ну-ка, бегом домой.

- А чего?

- Парень ждет.

И, считая, что теперь все как нельзя лучше улажено, снова уселся на завалинку. Но Скридон улавливал все тот же смех на том же самом месте. "Конечно. Трофимаш выдал".

- А в колосьях только семена остались, Скридон. У других и этого нет.

Они еще поговорили о колосьях, о семенах, и Скридон, видя, что Домника и не думает возвращаться, собрался уже идти. Пусть себе сердится. Что поделаешь. Не маленькая. И только он протянул руку за шляпой, как появилась Домника. Идет тихонько, будто не идет, а только делает вид, что идет.

- Зачем вы меня звали, отец?

Бадя Зынел не сразу понял, о чем она его спрашивает, а когда понял, схватил ведро и вылил воду прямо перед домом.

- А ну, сбегай к колодцу, только живо!

Сидел молча с кружкой в руке, рассерженный и на колосья и на дочку. Когда Домника появилась с ведром, сказал:

- Занеси в дом.

Потом, вздохнув, поднялся, поглядел наверх, не видно ли тучки на небе, и пошел следом за ведром.

Домника стояла на пороге, держась за щеколду, как будто собиралась закрыть дверь.

- Чего ты там стоишь?

- А где же мне стоять?

- Иди сюда. - И Скридон похлопал по завалинке.

Она несколько раз покачала дверью.

- Не всем же сидеть возле тебя.

- Вот ты еще ничего не знаешь, а уже... Иди сюда.

- Не хочу.

- Ну а если так...

Он встал, стряхнул пыль со штанов. Нашел на колене надорванный лоскуток и приладил его, чтобы не рвалось дальше.

- Будь здорова.

- Всего хорошего.

Стояла, побледневшая, и считала каждый его шаг. Когда увидела, что он в самом деле уходит, тихонько пошла за ним. Остановились у калитки и начали разговаривать, будто только что встретились.

- И чего тебе нагородил Трофимаш?

- Много чего. А что было?

- Я увидел ее на мосту. Останавливает меня: "Подвези до Реута!"

- Она сама напросилась?

- Не заезжал же я за ней! Говорю: "Хорошо". Не успел я ото сказать гляжу, а она сидит уже рядом. "Поместимся".

- Так и сказала?

- Какой мне интерес тебя обманывать?

Домника сорвала несколько листочков, и через несколько мгновений они уже не были листочками.

- И о чем вы говорили? Только все до единого слова!

И когда Скридон рассказал ей все - от моста и до Реута, - Домника сжала кулачки.

- Видали? Барышня! Ничего, я ее проучу!

Скридон и не думал защищать Веруню. Его больше интересовала собственная судьба.

- А на меня не сердишься?

Домника ничего не ответила. Она только посмотрела в одну, потом в другую сторону - не идет ли кто? - и отступила на несколько шагов в тень акации. Там не видно, целуешься ты с парнем или просто стоишь разговариваешь.

Тетушка Мафта уже задремала, но, как только услышала шаги Скридона, сразу проснулась. Слушала, как он закрывает двери, как раздевается. Скридон, едва положил голову на подушку, сразу заснул. Через полчаса кровать под ним заскрипела, и послышалось какое-то бормотание. Тетушка Мафта тотчас же слезла с печки и встала возле его кровати, скрестив на груди руки. Скридон сидел на постели с закрытыми глазами, и бормотание постепенно перешло во внятную речь:

- Домника... Слышишь, Домника? Еду я на повозке и вижу ее на мосту. "Подвези". - "Садись", - говорю. Ты не сердись, сперва выслушай. Да. Эй, пошли, калеки! "Как же мне ходить к тебе, Веруня..." Эй, Трофимаш, я тебе оторву уши. Помни... А вообще она девица сговорчивая, мягкая, сладкая - не девка, а рай земной. Домника, мы попались с письмами. А твои не сердятся, когда я прихожу? Эх, Георге, покинула тебя Русанда, а? Оставь меня, пожалуйста, в покое. Я живу собственным умом. И если хочешь знать... Пошел ты, скотина, ослеп, что ли?!

На этом мосте Скридон так зевнул, что затрещали челюсти, улегся и захрапел.

А тетушка Мафта, улыбаясь, полезла обратно на печку, чтоб до утра распутать этот клубок и выяснить, чем занимался ее сыночек в течение прошедшего дня.

Только после первого диктанта, получив пятерку, Русанда поверила, что в самом деле может стать учительницей. В тот же день она решила: что бы ни было, но с Домникой она не расстанется до самой смерти, а Георге - это навеки! И ей стало легче; правда, на другой день все началось сначала. И она снова все перерешала и снова клялась, - боже, сколько раз она клялась!

Она была не из тех, кто уезжает из дому, не дослушав шепот орешника в полночь, и кому не нужно забывать, как открываются многие двери в селе.

Она любила петь вечерами с девушками, возвращаясь с поля; она успела выткать свой первый ковер, и вместе с нитками переплела свою жизнь на долгие годы; она успела отучиться говорить "бадя" одному парню из этого же села.

Старый и верный мир пахарей цепко держал ее, опутав множеством условностей, а новый мир манил к себе, и она изо всех сил старалась не сделать ложного шага, но, господи, что от нее зависело?!

Едва вернулась из Сорок, как дом их стал неузнаваем. Бадя Михалаке, питавший слабость к политике и любивший в разговоре с соседями тут и там пропускать острые шпильки по адресу местных властей, теперь горой стоял за все их начинания. Тетушка Катанка, уверовав в то, что учителя особенно нуждаются в покое, стала ходить на цыпочках и старательно закрывать за собой двери.

Роясь как-то в вещах, сложенных в каса маре, Русанда наткнулась на свое голубенькое платьице, в котором она еще так недавно сеяла горох. От него остались одни лоскутки. Она ветром вылетела из комнаты, бросилась к матери. Не могла ее нигде найти, потом заметила, что ведер нет на месте, и побежала к колодцу.

- Мама, это вы распороли мое платье?

Тетушка Катинка поставила ведра на землю.

- Я. Кто же еще!

- Но это же было хорошее платье!

- Э-э! Хорошее разве только для меня! Мне уже все равно что носить, а ты не можешь ходить в таком платье! Где это видано?

Она не сказала: "Где это видано, чтобы в таком линялом платье ходила учительница?" - но Русанда все поняла. И так ей захотелось вновь сшить это платье - целый час она просидела, разложив куски материи на коленях, вдела уже и нитку в иголку, но поняла, что самый искусный портной и тот не смог бы сшить его таким, каким оно было.

И вечером пришли какие-то соседки, которым никогда не давали жить заботы о чужих делах. Принялись за пересуды. Тетка Артина что-то сказала, Русанда и не расслышала, что именно, но тетка тут же осеклась:

- Да простит меня бог, и не заметила, что ваша дочка рядом.

Русанда, как и раньше, жила только тем, что ждала Георге. Высшим ее счастьем был миг, когда доносились его приближающиеся шаги. Радовалась, когда догадливая мать уходила к соседям, оставив их ненадолго вдвоем. О, эти сладкие минуты уединения... Георге широко разводил руки, чтобы обнять ее всю, она целомудренно от этой широты душевной ускользала, но что-то не было больше радости в тех минутах, когда они оставались вдвоем. Какая-то тень, какое-то отчуждение легло меж ними, и они, потрясенные, сидели тихо рядышком и мучительно пытались разгадать, что же с ними происходит. Будучи младшей, Русанда делала первый шаг к примирению. Она мягко, виновато прижималась к его плечу, но теперь чувствовала щекой только сукно его пиджака, толстый слой домотканого сукна лежал меж его и ее судьбой.

- Ну как там у вас, в школе?

Русанда давно ждала этого вопроса. Ей очень хотелось рассказать ему все подробно, она уже загадывала, что ему понравится, что не очень, но теперь, когда наконец вопрос этот был задан, она умолкла, призадумалась. Нехорошо он ее спросил. Какая-то обида, какая-то боль, какой-то намек на предательство почудились ей в его вопросе, и, обидевшись, она только и сказала:

- Хорошо.

Теперь уже он обиделся. Посопел, покурил, ушел. Она с горя разревелась, потом металась всю ночь как в лихорадке и все спрашивала себя: что же в конце концов происходит? Откуда берутся все эти мелкие обиды, весь этот пух недоразумений и почему иной раз готов жизнь отдать, лишь бы не поступиться самой что ни на есть пустячной мелочью?!

К утру еще раз вздохнула, вытерла косичками две слезинки и уснула. Проснувшись, полежала некоторое время. Прислушивалась и по кипению горшков, по проезжавшим мимо подводам, по голосам, которые просыпаются несколько позже, чем сами люди, старалась угадать, не поздно ли. Это у нее было в крови: проспать утро - значило день потерять.

Тишина. Кажется, можно еще чуток вздремнуть, но, чу, всего одна телега тарахтит в глуби села, и не возвращается, нет, она уходит от села в поле. Скинув с себя дремоту, девушка приподнялась на локте и увидела вдруг солнечный луч, пронзивший сумрак комнаты и игравший ковровыми дорожками, которыми был застлан пол. С чего это мать без конца завешивает окна в доме? Ну, бомбили, светомаскировка и все такое, но ведь это все прошло!

Солнце, видать, было уже высоко. У летней печки, во дворе, тетушка Катинка и бадя Михалаке шепотом о чем-то переговаривались. Подросший за лето поросенок важно лежал, растянувшись на боку и тяжело вздыхал - его, видать, накормили еще затемно, чтобы утром не будил весь дом своим визгом.

"А может, все это дурь? - спросила она вдруг себя. - Может, ничего такого в ее жизни и не произошло?"

Увы... У летней печки сидела на низеньких скамеечках чета немолодых уже крестьян, повидавших всякое на своем веку, о чем-то меж собой шептались, и были они незыблемы в своей решимости, как все эти холмы, все эти долины. В их древних судьбах пахарей, в их образе жизни, связанном со вспашкой, посевами, уборками, вдруг сыскалась возможность дать одному из своих заработать свой хлеб уже не руками, не потом, а умом, духом своим, и родители готовы идти на все, когда их отпрыски становятся на ноги.

Да и то сказать... После долгих веков глубины этой земли начали пробиваться к свету, к миру, и в этом историческом шествии какое значение могли иметь полудетские, невинные шалости, которые, возможно, и связывали какую-то там девушку с каким-то там парнем!

И вот уже две недели, как Трофимаш не рвет рубашки под мышками, две недели, как парит по вечерам свои, покрытые цыпками ноги, две недели, как выворачивает карманы, выбрасывая из них все лишнее, - уже повыбрасывал с полпуда всякого добра, а карманы все еще битком набиты.

Трофимаш готовился в школу.

Поэтому их щенок бегает по двору, виляя хвостом, и удивляется, что к хвосту ничего не привязано, и бадя Зынел, когда запрягает лошадей, уже не ищет кнут в бурьяне, а берет его там, где повесил.

Остался всего один день, и Трофимаш решил после обеда слазить на чердак и поискать там сухих вишен или орехов - не идти же ему в школу с пустыми карманами, но вдруг увидел отца, точившего иглой цыганские ножницы.

- А вы зачем это?..

- Возьми стульчик и садись. Спиной сюда, к окну.

- Хочешь постричь?

- Не то чтобы очень уж хочу, но ведь не примут в школу с таким чубом.

И присел на лавочку - пусть, мол, Трофимаш сам решит, будет он стричься или нет. Трофимаш вздохнул и сел на стульчик, с тоской поглядывая на приоткрытую дверь. Некоторое время он молча сидел, зажмуривая глаза при каждом душераздирающем скрипе ножниц, но потом не выдержал:

- Щиплет же!

- Кто тебя щиплет?

- Да там, чубчик.

- Так не я же. Потерпи немного.

Трофимаш множество раз закрывал и открывал глаза, а когда бадя Зынел в третий раз стал точить ножницы, Трофимаш принялся ощупывать голову, чтобы узнать, как обстоят дела.

- А может, завтра утром закончим?

- Завтра утром ты должен идти в школу. Забыл?

Забыл - как можно забыть! Уже две педели, как мать сшила ему чудесную сумку с голубыми полосками, уже две недели, как Домника принесла ему голубую тетрадку и огрызок карандаша. Все это Трофимаш положил в сумку и каждое утро проверял, не забрались ли туда мыши и не начали ли тетрадку раньше него.

Наконец бадя Зынел, выпрямившись, с большим сомнением произнес:

- Кажется, готово.

Трофимаш сбросил старую юбку, которую ему повязали вокруг шеи, и стал переворачивать все вверх дном в поисках зеркала.

- Что ты ищешь?

- Пояс.

- Так он же на тебе.

- У меня был еще другой.

И вдруг услышал смех в каса маре: к Домнике в гости пришли подруги значит, сегодня зеркала ему уже не видать. Тогда он натянул кепку на самые уши и перелез через забор к тетушке Иляне. Параскица, девочка лет пяти, стояла под яблоней и, подняв руку, определяла, сколько ей еще нужно расти, чтобы дотянуться до яблок. Трофимаш оглянулся, не видит ли их кто, и сдернул с головы кепку.

- Параскица, погляди-ка на меня. Кровь не течет?

- Не течет.

- Смотри хорошенько.

Параскица обошла его несколько раз, заложив руки за спину, но мнения своего не изменила.

- Параскица, а я красив вот так, стриженый?

Параскица повернулась на одной ножке и встала к нему спиной. Слишком деликатный вопрос. Все же спустя некоторое время прошептала:

- Кра-аси-вый...

- Нарвать тебе яблок?

- Нарвать.

Трофимаш сорвал ей два яблока, которые Параскица сама себе выбрала, а сколько он нарвал себе, неизвестно, так как засовывал их за пазуху, не считая.

Много еще пришлось перетерпеть Трофимашу в этот день, но зато вечером, лежа на спине и ожидая, пока Домника погасит лампу, он подсчитал кое-что, и словно громом его поразило. Из-за печки тут же появилась стриженая головка:

- Домника, слышишь?

- Что?

- Выходит, мне остается поспать только эту ночь. Завтра в школу?

- Выходит. А ну-ка, повернись ко мне спиной!

Головка исчезла, как будто ее ветром сдуло. Но, видя, что сестра еще ходит по комнате, предупредил:

- Домника, ты не вздумай меня будить. Скажу отцу.

И, представляя себе, как она перепугалась, заснул. А на другое утро нет сумки! Исчезла вместе с тетрадкой и карандашом. В одно мгновение Трофимаш побывал под всеми скамейками - могли стянуть мыши; поискал на шестке и уже собрался лезть на чердак, как Домника крикнула:

- Нашлась!

- Где она была?

- Под подушкой у Трофимаша.

- Это ты ее положил?

Но Трофимаш понятия не имеет, как она туда попала.

- Мама, посмотрите-ка! У него даже нос в пыли!

- Отряхнусь на улице! - И он устремился к двери, но, пока он ее открывал, Домника успела пройтись по его носу щеткой.

Трофимаш торопливо засунул руки в карманы, чтобы Домника по ошибке не почистила и их.

- Я опоздаю!

- А кто виноват?

Выскочил на дорогу и пустился бежать, да так, что сумка, отскочив от спины, летела по воздуху вдогонку за ним. У ворот школы остановился, подождал, пока сумка его догонит.

Вошел в длинный школьный коридор и отворил первую попавшуюся дверь. Моментально все головы повернулись к нему. Трофимаш заметил несколько пар длиннющих ног, которые не помещались под партой. Подумал: "Это взрослые. Еще побьют..."

Учитель, которого Трофимаш второпях не заметил, поинтересовался:

- Что скажешь?

- Ничего.

- Гм! Из какого ты класса?

- Я пришел так... без класса.

Кто-то прыснул в кулак. Учитель постучал карандашом по столу и сказал улыбаясь:

- Тогда заходи в соседнюю комнату. Там сидят те, что без класса.

Но провести Трофимаша два раза подряд еще никому не удавалось. Парнишка осторожно приотворил дверь и вдруг заулыбался.

- Ты чего смеешься? - спросила Русанда.

- Я не смеюсь. Вы учительница?

- Я.

Снял сумку, кепку и оглядел комнату.

- А где я буду сидеть?

Еще в Сороках Русанда выбрала для Трофимаша подходящее местечко, которое сейчас ждало его, - на той самой парте, где не так давно сидела она сама.

- Вот здесь.

Под партой Трофимаш обнаружил перекладину - к чему это она? Заглянул под соседние парты - что остальные делают с перекладиной? Один паренек, повыше него, поставил на нее ноги. Трофимаш тоже вытянул ноги - хорошая вещь! А для рук ничего нет?

Русанда стояла возле окна, стояла на том же месте, где ее застал первый вошедший ученик. Ее начало знобить, и, чтобы сдержать дрожь, она с силой сжала карандаш. Ей казалось, что все это только шутка, что у этих ребят есть другой, настоящий учитель, который вышел на минуту, а ее оставил последить, чтобы дети не баловались.

Она поглядела на улицу, и ей очень хотелось, чтобы хоть кто-нибудь опоздал, но все уже уселись, стояла глубокая тишина, и много глаз выжидательно глядели на нее. Вдруг скрипнула дверь, Русанда сжала карандаш и все же вздрогнула, передернув плечами. Вошел Пынзару. Ей казалось: сейчас он возьмет журнал и приступит к уроку. Только стало досадно, что над ней так зло подшутили, и в то же время радовалась, что сейчас пойдет домой - побежит бегом, сбросит эту чистенькую одежду, которая как будто горит на ней. Положит серп на плечо... И уже мерещилось широкое поле, ясное небо - голубое и холодное небо, которое одно на свете не имеет тени.

- Разрешите?

"Почему он стоит на пороге?"

- Пожалуйста...