Избранные произведения

Кожа и сердце

Вдруг нашла под левой грудью прыщик, похожий на маленькую красную горошину, а вглядевшись повнимательнее, обнаружила, что вокруг все усеяно, точно брызгами, маленькими красными точками, и это притом, что никакого зуда я не чувствовала. Мне стало жутко, я пошла в баню и принялась сильно тереть под грудью полотенцем, чуть не сдирая кожу. Но все тщетно. Вернувшись домой, села перед зеркалом и, подавшись вперед, стала рассматривать грудь. Мне стало дурно. От бани до дома всего каких-то пять минут ходьбы, но за это время от груди вниз по всему животу расползлись ярко-красные, как земляника, язвочки. Мне казалось, что я вижу лубочную картинку с изображением грешницы в аду. В глазах потемнело. С этой минуты я перестала быть той, что была прежде. Я уже не воспринимала себя как человеческое существо. Наверное, именно такое состояние называют «помешательством». Долгое время я неподвижно сидела, как оглушенная. Пепельно-серая пелена накрыла все вокруг меня, я удалилась от прежнего мира, звуки едва достигали моего слуха, каждая минута моей жизни отныне была исполнена тоски. Пока я, раздевшись, рассматривала себя в зеркале, то там то здесь, точно первые капли дождя, вспухали красные пупырышки, вокруг шеи, по всей груди, по всему животу, распространяясь в сторону спины. Подставив второе зеркало, я осмотрела себя сзади. Прыщи высыпали по всему скату спины, точно выпал град. Я закрыла лицо руками.

«Ты только посмотри, что со мной произошло...» — я показала мужу.

Было начало июня. Муж в белой рубашке с коротким рукавом, в шортах, уже закончил работать и курил, рассеянно сидя перед своим рабочим столом. Поднявшись, он оглядел меня, поворачивая во все стороны. Дотронувшись пальцем, спросил:

«Чешется?»

Я ответила, что нет. Совершенно не чешется. Муж покачал головой, потом повел меня на веранду, поставил на место, ярко освещенное лучами заходящего солнца, и, поворачивая, подверг меня, голую, еще более тщательному осмотру. Мой муж всегда относился к моему телу даже со слишком заботливым вниманием. Вообще-то он человек не слишком разговорчивый, замкнутый, но меня холит и лелеет. Поэтому то, что он вот так выставил меня на освещенной солнцем веранде, осматривал со всех сторон мою постыдную наготу, притрагивался рукой, против ожидания, привело меня в тихое, умиротворенное состояние, точно я погрузилась в молитву. Я чувствовала себя в полной безопасности. Так бы и стояла всю жизнь, закрыв глаза.

«Ничего не понимаю. Если крапивница, был бы зуд. Неужто корь?»

Я грустно улыбнулась и начала одеваться:

«Может, это из-за рисовых отрубей? В бане я всегда очень тщательно тру ими и грудь, и шею».

Возможно, что и так, кто знает. Муж сходил в аптеку, принес тюбик с белой мазью и, без лишних слов, размазал, втирая, по моему телу. Мазь приятно холодила кожу, и настроение немного улучшилось.

«А вдруг это заразно?»

«Не выдумывай!»

Несмотря на его слова, выглядел он расстроенным и, хотя причиной было сострадание ко мне, его грусть с кончиков его пальцев отдавалась в моей изъязвленной груди. А я только и твердила про себя — скорей бы, скорей бы поправиться!

Мой муж и прежде старался при любой возможности и с большим тактом извинить мой безобразный внешний вид, никогда, даже в шутку, не поминал смешные недостатки моего лица, нет, никогда не позволял себе подтрунивать над моим откровенно некрасивым лицом, напротив, с совершенной серьезностью, с кроткой безмятежностью говорил:

«Милое у тебя личико. Мне нравится».

Когда он так говорит, я от смущения совершенно теряюсь. Мы поженились в марте нынешнего года. Замужество... Я была такой трусливой, такой робкой, что от одного этого слова у меня слабели колени, я с трудом могла спокойно выговорить его вслух. Начать с того, что мне уже двадцать восемь лет. Из-за уродливой внешности у меня было мало шансов выйти замуж, и все же, до того как мне исполнилось двадцать пять, случалось, заходили об этом разговоры, но всякий раз, когда надо было принять решение, я пасовала, сами посудите — семью нашу благополучной никак не назовешь: мать-одиночка, я да младшая сестренка, живем втроем, без мужчины в доме, живем бедно, в общем, рассчитывать на хорошую партию никак не приходится. Пусть же заветная мечта остается мечтой. В двадцать пять я приняла решение. Раз уж мне не суждено выйти замуж, буду помогать матери, воспитывать сестру, это станет смыслом моей жизни. С сестрой у нас разница в семь лет, в этом году ей исполнится двадцать один, она хороша собой, уже не такая капризная, какой была раньше, милая девушка, и отныне вся моя жизнь будет посвящена тому, чтобы пестовать сестру так, как если бы она была моей приемной дочерью. А я тем временем возьму на себя все денежные расчеты, буду поддерживать родственные связи и по мере сил защищать нашу семью. Как только я приняла такое решение, все, что до сих пор меня мучило, исчезло без следа, страдания, тоска одиночества отступили. Занимаясь домашним хозяйством, я одновременно принялась ревностно изучать кройку и шитье, вскоре ко мне стали поступать от соседей заказы на одежду для детей, и вот когда я, наконец, определилась со своим будущим, он сделал мне предложение. Передавший его предложение господин был человек весьма почтенный, в свое время много сделавший для нашего покойного отца, поэтому я не могла с ходу ему отказать, к тому же из его рассказа следовало, что жених еще в детстве потерял родителей, у него не было ни сестер, ни братьев, и этот благодетель нашего отца взял его к себе и позаботился о его воспитании, поэтому, разумеется, жених не богач, ему тридцать пять лет, он довольно искусный коммерческий художник, в месяц зарабатывает двести йен, а то, бывает, и больше, но, случается, выпадают периоды, когда он не получает ничего, в среднем выходит семьдесят-восемьдесят йен в месяц. В то же время, он уже был в браке, шесть лет прожил с любимой женщиной и лишь в позапрошлом году по какой-то причине с ней расстался, сама же я окончила только женское училище, младшие классы, в сущности, никакого образования и денежных сбережений никаких у меня нет, возраст тоже уже приличный, так что о выгодной партии мечтать не приходится, поэтому не лучше ли отбросить всякую мечту о замужестве и жить в свое удовольствие, как вдовица, но благодетель отца возражал, говоря, что люди сочтут меня за ненормальную, это не хорошо, надо немедля выходить замуж, раз уж подвернулся такой случай. Обсуждая между собой предложение, мы с мамой не знали, на что решиться. Прежде всего, в этом предложении не было ни одного положительного момента. Каким бы залежавшимся товаром я ни была, какой бы ни была уродиной, я за всю жизнь не совершила ни одного порочащего меня поступка. Мысль о том, что этот человек — мой единственный шанс, и если я его упущу, мне уже вовек не выйти замуж, поначалу меня сердила, потом привела в крайнее уныние. Мне не оставалось ничего другого, как отказать, но передавший предложение господин был такой почтенный человек, к тому же— благодетель покойного отца... Пока мы с мамой малодушно колебались, склоняясь к тому, чтобы не усугублять ситуацию и отказать, я вдруг его пожалела. Какой он, должно быть, добрый человек! А я кто такая? Окончила всего-то женское училище, образование самое примитивное. Значительного приданого ждать не приходится. Отец умер, семья бедная. К тому же, как сами видите, уродина, какая-то старообразная бабка, так что и у меня никаких достоинств нет и в помине.

Может, мы как раз составляем подходящую пару? В любом случае, в нынешнем своем положении я так несчастлива!.. И постепенно мое настроение менялось, я уже была не столь уверена в том, что самое разумное отказать и поссориться с благодетелем покойного отца, к стыду своему, мне все труднее было гнать от себя фривольные, бросавшие меня в краску мысли. «С тобой правда все в порядке?» — спрашивала мама встревоженно, но я не стала с ней больше ничего обсуждать, а напрямик передала благодетелю отца свое согласие.

Выйдя замуж, я обрела счастье. Нет... Да-да, счастье, иначе не скажешь. Только бы не сглазить! С самого начала я была окружена заботой и вниманием. Муж мой — человек слабохарактерный, а оттого, что прежняя женщина его, судя по всему, бросила, он стал еще более робким, уверенности в себе ни на грош, порой даже зло берет— худой, маленького роста, лицо невзрачное. К своей работе он относится с большим рвением. Как-то раз взглянув на его рисунок, я с удивлением обнаружила, что где-то уже его видела. Как такое возможно? Я спросила у мужа, а когда узнала, в чем дело, кажется, впервые у меня сердце забилось так, как будто я влюбилась. Подумать только, вывеску с узором из вьющейся лозы, украшающую знаменитый магазин парфюмерии на Гиндзе, нарисовал мой муж! Более того, товарный знак на продающихся в этом магазине духах, мыле, пудре, оформление газетной рекламы, все это исполнено по эскизам моего мужа. Он сказал, что уже лет десять выполняет заказы этой фирмы: необычный шрифт с орнаментом из лозы, рекламные плакаты, газетные объявления — все это сделано почти исключительно им одним, а сейчас даже иностранцы узнают этот орнамент, благодаря оригинальной вывеске магазин знают даже те, кто не помнит его названия. Мне самой кажется, что я помню этот орнамент еще с тех пор, как училась в женской школе. Удивительно, но он уже тогда меня притягивал, закончив школу, я стала пользоваться почти исключительно парфюмерией этого магазина, можно сказать, стала его преданной поклонницей. Но, разумеется, тогда я и не задумывалась, кто автор орнамента. Я вообще не слишком внимательна, но, наверно, не я одна такая, разве кто-нибудь, глядя на красивое объявление в газете, задается вопросом, кто его нарисовал? Быть коммерческим художником — неблагодарный труд. Даже я долго не догадывалась, кто мой муж. Но когда узнала, не могла сдержать радости:

«Еще учась в школе, я влюбилась в этот орнамент! А теперь я знаю, что его нарисовал ты! Я так рада! Я просто счастлива! Вот уже десять лет мы тайно с тобой связаны. Наверно, наш брак был предопределен!»

Моя радость заставила его покраснеть.

«Не дури! Обычная ремесленная работа...»

Видно было, что он искренно смущен. Он быстро заморгал, затем, бессильно рассмеявшись, вдруг сразу погрустнел.

Мой муж постоянно себя принижает, конечно, я могу только догадываться, но мне кажется, его угнетает то, что у него нет образования, что он женат второй раз, что внешность у него такая невзрачная. Не знаю, как в такой ситуации должна себя вести уродина вроде меня. Парочка, как на подбор! Что у одного, что у другого никакой уверенности в себе, оба в постоянном нервном напряжении, лица, если можно так выразиться, изборождены застенчивостью, муж ждет от меня ласки, но я-то —двадцативосьмилетняя старушка, да еще уродина, вдобавок, при виде того, как мало у моего мужа уверенности, как он себя принижает, я сама заражаюсь от него, излишне напрягаюсь, и как ни стараюсь, ну не получается у меня быть наивно нежной и ласковой, сердце хочет любить, а я, напротив, отвечаю холодно и сухо, в результате муж совсем теряет присутствие духа и — как хорошо я его понимаю! — еще больше тушуется, робеет, обращается со мной как с чужим человеком... Наверное, и он хорошо знает, насколько я не уверена в себе, иногда вдруг с бухты-барахты начинает неловко расхваливать мое лицо, мой наряд, и я понимаю, что он старается изо всех сил, поэтому не испытываю никакой радости, грудь стесняется, я задыхаюсь, едва сдерживая слезы. Мой муж — хороший человек. Ни малейшего намека, что до меня у него была другая женщина. Я даже и не вспоминаю об этом. Дом мы сняли наново, когда поженились, а прежде муж жил один в квартире на Акасаке, он, наверно, хотел избавиться от дурных воспоминаний, а также, со свойственной ему чуткостью опасаясь как-то меня обидеть, продал всю мебель, всю утварь и переехал в новое жилье, взяв с собой лишь свои рабочие инструменты, после уже, поскольку у меня были небольшие деньги, подаренные мамой, мы вместе постепенно стали прикупать предметы домашнего обихода, одеяла и шкаф я привезла из своего дома, так что в нашей жизни не осталось от прежней женщины и следа, сейчас невозможно даже поверить, что до меня он целых шесть лет жил с другой. Мне порой кажется, если бы муж не принижал себя по любому поводу, если бы он обращался со мной грубо, ругал, бил, я бы жила беззаботно и припеваючи — как бы я к нему ласкалась, как бы повеселело в нашем доме! — но мы оба живем с неотступной мыслью о своем уродстве, в постоянном страхе и напряжении... И все-таки я не могу понять, почему он так себя презирает! Ну, ладно, окончил только младшую школу, но по своей образованности он не уступит и выпускнику университета! У него большая коллекция пластинок с хорошей музыкой, как только выпадает свободное время, он усердно читает книги современных иностранных писателей, имен которых я даже никогда не слыхала, да еще этот прославленный на весь мир орнамент... Часто он сетует на свою бедность, но в последнее время он завален работой, то сто йен, то двести, в общем, набираются неплохие деньги, мы даже смогли съездить на горячие источники в Идзу, и несмотря на это муж до сих переживает, что моя мама заплатила за постель, за шкаф, за прочую домашнюю утварь, так что и мне становится стыдно, как будто я сделала что-то плохое, вещи-то самые дешевые, а обидно бывает до слез, случаются ночи, когда мне в голову лезут ужасные мысли, что выходить замуж из сострадания и жалости было ошибкой и не лучше ли было, в конце концов, остаться одной... Иногда меня осаждают такие дерзкие, такие отвратительные фантазии, что я чувствую себя изменницей. Какая же я все-таки испорченная! Выйдя замуж, я впервые с великой горечью осознала, как бездарно прошли золотые дни моей юности, захотелось хоть в какой-то мере возместить упущенное, и, бывало, за молчаливым ужином меня охватывала нестерпимая тоска, сжимая в руках палочки, чашку, я едва сдерживала слезы. А виной всему моя похоть... Что значит юность для такой уродины, как я? Посмеяться и забыть. Мое нынешнее положение и то слишком большое для меня благодеяние. Вот как я должна думать. А все же нет-нет, да и взыграет ретивое, наверное, потому я и покрылась этими мерзкими прыщами... Может, все же, благодаря мази, прыщи сойдут, и завтра утром я встану здоровой? Моля об этом богов, я пораньше легла спать.

Пытаясь уснуть, я мучительно думала, и вот какие странные мысли меня посетили. Никакая хворь, никакая напасть не пугает меня так, как кожные болезни. Пусть любые беды, пусть нищета, но только б не подцепить какую-нибудь гадость! Потерять ногу, стать однорукой — все лучше, чем кожная болезнь. Когда в женском училище на уроке гигиены нам рассказывали о бактериях, вызывающих кожные заболевания, все мое тело охватил зуд, мне хотелось разорвать в клочья страницу учебника с фотографиями паразитов и бактерий. Спокойствие учительницы меня возмущало, но нет, я уверена, она прикидывалась! Ее невозмутимость была притворной, по долгу службы она употребляла все свои душевные силы, чтобы проводить урок с напускным спокойствием, слушая ее, я содрогалась всем телом, я не могла вынести ее наглости и бесстыдства. После урока я поспорила с подругами. Боль, щекотка и зуд — из этих трех, что самое мучительное? Я настаивала, что самое страшное — это зуд. Разве не так? При боли и щекотке есть предел восприятия. Когда бьют, режут, щекочут, дойдя до предела мучения, человек теряет сознание. Потеряв сознание, попадаешь в царство грез. Возносишься на небеса. Получается, от этих мук возможно полностью избавиться, убежать. А если умрешь, не все ли уже равно? Другое дело зуд. Как волны, он подступает и отступает, подступает и отступает, неизбывно змеится, копошится, роится, но как бы ни изводила эта мука, она никогда не достигает своей высшей точки, невозможно потерять сознание от зуда и умереть от зуда, конечно, невозможно, остается изнывать в вечной неопределенности. Вот почему на свете нет ничего мучительнее зуда. Если бы, как в давние времена, меня пытали перед судом, пусть бы меня резали, били, щекотали, я бы ни в чем не призналась. Пусть буду терять сознание дважды, трижды, пока не умру. И даже ценой своей жизни не выдам, где прячутся доблестные воины! Но если только мне пригрозят, что принесут бамбуковую трубку, набитую блохами, вшами, паразитами, вызывающими чесотку, и высыплют на спину, у меня от ужаса волосы встанут дыбом, охваченная дрожью, я перестану строить из себя героиню и, сложив в мольбе руки, закричу: «Пощадите! Я все расскажу!» Мне становится жутко от одной мысли... Вот что я сказала своим подругам на перемене, и все мои подруги в один голос меня поддержали. Как-то раз в сопровождении учительницы мы всем классом пошли на экскурсию в научный музей в Уэно, но едва поднялись в зал на третьем этаже, я вскрикнула и, к стыду своему, разрыдалась. На стендах были выставлены модели живущих на коже паразитов, большие, величиной с крабов. Я едва не закричала во весь голос: «Идиоты!» Мне хотелось схватить палку и разбить все эти экспонаты на мелкие кусочки. Три дня еще после этого я с трудом могла заснуть, у меня все что-то чесалось, пропал аппетит. Я даже цветы хризантемы ненавижу. Мелкие лепестки роятся, как какие-то твари. Увидев борозды на коре дерева, я содрогаюсь, чувствуя, как по всему телу ползет зуд. Не понимаю людей, которые могут спокойно есть красную икру! Раковины устриц. Корка тыквы. Гравий. Изъеденные гусеницами листья. Гребень петуха. Кунжутные семечки. Ткань в белую крапинку. Щупальца осьминога. Спитой чай. Креветки. Осиное гнездо. Земляника. Муравьи. Семена лотоса. Мухи. Чешуя. Всех, всех ненавижу. И знаки азбуки ненавижу. Маленькие буковки, как блохи. Морские огурцы, ягоды тута, равно ненавижу. Меня тошнит, когда вижу увеличенные фотографии луны. В вышивке попадаются такие узоры, от которых дурно. Поскольку я до такой степени ненавижу кожные заболевания, я, естественно, чрезвычайно чистоплотна, и до сих пор у меня почти никогда не было прыщей. Выйдя замуж, я взяла за правило каждый день посещать баню, тщательно тру тело отрубями, но, может быть, как раз в этом я и переусердствовала. Покрывшись прыщами, я испытала обиду и злость. Я не могла взять в толк, что плохого я сделала, чтобы заслужить такое. Как бы там Бог ни рассудил, это уже чересчур! Наслать на меня именно то, что я больше всего, больше всего ненавижу, как будто нет других болезней! — стрела попала точно в цель, меня бросили в яму, которой я более всего боялась. Разве не странно?

На следующее утро я встала при первых лучах зари, бросилась к зеркалу и застонала. Я — чудовище, оборотень! Узнать меня невозможно. Все тело точно вымазали раздавленными помидорами, на шее, на груди, на животе высыпали прыщи, как крупный горох, вид отвратительный, как будто я вся, сплошь, поросла маленькими рожками, я чуть не зашлась хохотом в истерике. Уже и на ноги перешло. Я больше не человек. Дьявол. Злой дух. Мне остается умереть. Но только не плакать! До такой степени обезображенная, если еще начну хныкать, я не только не стану краше, а стану точь-в-точь как раздавленная перезрелая хурма, посмешище, гнусная образина, вызывающая страх и отвращение. Плакать — нельзя. Спрятаться. Муж еще не знает. Не надо показываться ему на глаза. И без того уродина, с нарывающей кожей я совсем ничего не стою. Я — отброс. Помойная яма. Для такой, какой я стала, муж не найдет слов утешения. Нет, я не хочу, чтоб меня утешали! Я же первая буду его презирать, если он, как прежде, будет жаловать мою нынешнюю плоть. Не хочу. Лучше сразу расстаться. Не надо мне жалости. Не надо на меня смотреть. Не надо ко мне приближаться. Ах, если бы у нас дом был попросторней! Я бы забилась в самый дальний угол. Лучше бы я вообще не выходила замуж! В девятнадцать лет, зимой, у меня было воспаление легких, ах, если б я тогда умерла! Если б я тогда умерла, сейчас бы меня не постигла такая мучительная, непристойная, безобразная беда... Я сидела, крепко зажмурив глаза, совершенно неподвижно, только дышала тяжело, мне казалось, я уже до глубины души превратилась в дьявола, а вокруг — тишина, как будто и впрямь той, которой я была до вчерашнего дня, не стало. Всхлипывая, трепеща, как затравленный зверь, я поднялась, оделась. Пронзительно ощутила, какая славная вещь — одежда. Каким бы страшным ни было тело, его можно спрятать под одеждой. Немного ожив, я поднялась на террасу, посмотрела прямо на солнце, и у меня из груди вырвался вздох. Откуда-то по радио раздавались команды утренней гимнастики. Одиноко, уныло я стала делать упражнения: «Раз-два, раз-два...», повторяя шепотом за диктором, я пыталась приободрить себя, но вдруг стало так невыносимо, стало так себя жалко, что я уже не могла продолжать зарядку, наворачивались слезы, к тому же из-за резких движений появилась резь в лимфатических железах на шее и под мышками, пощупав, я обнаружила, что они вспухли и отвердели, ноги у меня подкосились, я рухнула на пол. Меня сотрясала жгучая, бесцельная, беспредельная ярость: из-за своей уродливой внешности я всегда жила смирно, держалась в тени, хоронилась, за что же теперь мне такое издевательство?

В это время за спиной послышалось ласковое бормотание:

«А, вот ты где! Не надо унывать... Что, стало получше?»

«Получше!» —хотела я съязвить, но только отвела его руку, прикоснувшуюся к моему плечу, и поднялась:

«Я иду в дом».

Говоря эти слова, я уже перестала понимать себя, я уже не отдавала себе отчет, что говорю, что делаю, я окончательно разуверилась и в себе и во всем мироздании.

«Покажи, что там у тебя...»

Смущенный голос прозвучал как будто издалека.

«Не надо! — я отшатнулась. — Вот здесь появились твердые опухоли».

Я сунула руки под мышки и тут же, не удержавшись, разрыдалась во весь голос, как будто двадцативосьмилетняя уродина может кого-нибудь разжалобить своими слезами! Уморительное зрелище! Я понимала, что дошла до предела безобразия, но слезы неудержимо катились градом, слюни потекли, сопли, та еще рожа!

«Хватит. Не плачь! Надо сходить к врачу»,— голос мужа прозвучал неожиданно твердо, таким я его никогда раньше не слышала.

В тот день муж, закончив свою работу, просмотрел газетные объявления и нашел знаменитого врача, специалиста по кожным болезням, имя которого я до того слышала пару раз. Переодеваясь, чтобы выйти на улицу, я сказала:

«Наверно, придется всю себя показывать...»

«Да, — сказал он со сдержанной улыбкой. — Но не стоит воспринимать врача как мужчину».

Я покраснела. Немного отлегло.

Вышли на улицу. Солнце слепило, я чувствовала себя безобразной мохнатой гусеницей. Мне хотелось, чтобы до тех пор, пока я не поправлюсь, весь мир погрузился в непроглядный мрак.

«На трамвае не хочу».

Впервые после замужества я закапризничала, требуя лишних трат. Прыщи уже высыпали на руках. Как-то раз я видела в вагоне женщину с такими страшными руками, и с тех пор мне было неприятно хвататься за кожаную лямку из страха подцепить какую-нибудь гадость, а сейчас мои руки были точно такие, как у той женщины, и вульгарное словцо «вляпалась» преследовало меня.

«Понимаю».

Он ответил без малейшего неудовольствия, и мы сели в машину. От нашего дома до больницы в Нихонбаси, позади магазина Такасимая, совсем близко, но все это время мне казалось, что меня везут в катафалке. Только глаза еще оставались живыми и рассеянно глядели на похорошевшие с наступлением лета улицы, мне казалось ужасно странным, что у проходящих мимо мужчин и женщин, ни у кого нет таких же болячек, как у меня.

Приехали в больницу. В приемной, куда мы вошли, картина разительно отличалась от той, что осталась за дверью, напомнив мне декорации спектакля «На дне», который мы видели совсем недавно в маленьком театрике неподалеку от нашего дома. На улице — яркая зелень листвы, ослепительный свет, здесь же солнечные лучи, едва проникнув, почему-то сразу становились тусклыми, было холодно и сыро, кислый запах шибал в нос, понуро топтались слепые. Я удивилась, как много здесь стариков и старух, зрячих, но все с каким-нибудь увечьем. Я присела на край скамейки у входа и, безжизненно поникнув, закрыла глаза. Вдруг мне пришла мысль, что во всей этой толпе больных я, может быть, страдаю самым тяжелым кожным недугом, от ужаса я открыла глаза, подняла голову и стала украдкой рассматривать одного за другим пациентов, и действительно, среди них я не заметила никого, кто был бы, как я, покрыт нарывами. Из вывески у входа в больницу я узнала, что здесь принимал не только врач-специалист по обычным кожным заболеваниям, но и специалист по болезни с таким отвратительным названием, что я даже не могу его спокойно произнести, поэтому я заподозрила, что сидевший неподалеку юноша, похожий на красавца-киноактера, у которого не было видно ни язв, ни прыщей, был поражен той другой болезнью. И вот мне уже казалось, что все в этой комнате, сидящие понуро, как покойники, — жертвы этой болезни.

«Пойди прогуляйся, — сказала я, — здесь слишком тоскливо».

«Наверно, еще не скоро...»

Муж смущенно мялся рядом со мной.

«Да, моя очередь дойдет, наверно, только к обеду. Тут такая грязь! Тебе не надо здесь находиться», — я сама удивилась, как строго прозвучали мои слова, и муж отнесся к ним со всей серьезностью, медленно кивнул:

«Может, тоже выйдешь?»

«Нет, со мной все в порядке, — я улыбнулась. — Мне здесь легче, чем там».

Выпроводив мужа из приемной, я немного успокоилась, вновь села на скамью и, сразу скиснув, закрыла глаза. Если смотреть со стороны, я, наверно, похожа на спесиво напыжившуюся бабку, погруженную в свои глупые мечтания, но так мне было, пожалуй, вольнее. Как будто я умерла. Вспомню, так самой странно, что мне тогда лезло в голову. Мало-помалу мной начало овладевать беспокойство. У каждого есть свои тайны... Как будто кто-то нашептывал мне на ухо эти гадкие слова, подначивал, стращал. А что если... От одной этой мысли у меня волосы встали дыбом. Что если эти нарывы... Не оттого ли мой муженек такой добренький и такой в себе неуверенный? Я-то впервые тогда с ним потешилась, а вот у него я не первая. Как только мне это втемяшилось, я уже не могла найти себе места. Обманута! Брачная афера... Вдруг вспомнилось это жуткое словосочетание, и мне захотелось догнать его и ударить. Какая я дура! Вышла замуж, прекрасно обо всем осведомлена, а сейчас кляла его за то, что не была у него первой, злилась, зная, что былого не вернуть, мысли о нем и о той, другой женщине душили меня, я впервые думала о моей предтече со страхом и ненавистью и с трудом сдерживала слезы, сокрушаясь, какой же я была легкомысленной, что ни разу о ней даже не потревожилась. Наверно, эти мучения и называют ревностью? Если так, то какое это беспощадное безумие — ревность, вдобавок, безумие исключительно плотское! Предел уродства, в котором нет и намека на красоту! Был, был в этом мире омерзительный ад, которого я еще не знала! Жизнь мне опротивела. Стыдясь, я судорожно развязала лежавший на коленях сверток, достала книгу, наобум раскрыла и машинально начала читать. «Мадам Бовари». Печальная жизнь Эммы всегда действует на меня утешающе. Путь ее падения кажется мне очень женским, совершенно естественным. Как вода всегда течет в низкое место, подлинность тела в его податливом бессилии. Женщины, они такие. Хранят тайну, которую нельзя произнести вслух. Это «врожденное» в женщине. У каждой из нас своя топь, своя трясина. Никаких сомнений. Для женщины каждый день — это всё. У мужчин по-другому. О том, что будет после смерти, мы и не думаем. Мы вообще не размышляем. Каждую минуту, каждое мгновение мы взыскуем лишь одного — совершенства красоты. Жизнь, осязание жизни — вот то, что мы боготворим. Именно поэтому для женщины какая-нибудь чашка или красивый узорчик на платье, и только это — истинный смысл жизни. Смысл ее жизни сосредоточен на том, чем она занята в данную минуту. Ничего другого ей не нужно. Классический реализм досконально отобразил и безжалостно разоблачил безнравственность и распутство женщины, но мы ведь и сами знаем, насколько наша плоть слаба и сластолюбива, и все только делают вид, что не замечают, не осязают бездонного «демонизма», присущего женщине, и здесь причина всевозможных трагедий. Только высочайший, глубочайший реализм действительно сможет нас спасти. Если говорить без обиняков, женщина в своем сердце уже на следующий день после свадьбы способна преспокойно мечтать о других мужчинах. Наше сердце требует крайней бдительности. Я содрогнулась, внезапно осознав, сколько жуткой правды в старинном правиле: «С семи лет мужчина и женщина да живут раздельно». Меня потрясло, на какой грубой действительности основана пресловутая японская этика. Все давно всё знают! Мысли о том, что наша женская топкая плоть изобличена с незапамятных времен, меня немного приободрила, от сердца отлегло, я успокоилась настолько, что готова была невозмутимо иронизировать над собой: тело сплошь в язвах, а похотливой бабенке все неймется! Я вновь принялась за книгу. Это было место, где Рудольф, все теснее прижимаясь к Эмме, нашептывает ей ласковые слова, но пока я читала, мне в голову лезли такие странные мысли, что я невольно рассмеялась. А что если бы в то время у Эммы вскочили прыщи? Такая вот фантазия меня обуяла, нет, серьезнейшая идея! Я глубоко задумалась. Эмма бы наверняка отвергла ухаживания Рудольфа. В результате, судьба Эммы была бы совсем другой. Я уверена — она бы ни за что не подпустила его к себе. У нее просто не было бы другого выхода. С таким испоганенным телом... И здесь нет ничего смешного, судьба женщины полностью зависит от того, какая у нее в данную минуту прическа, какая расцветка платья, насколько она бодра или сонлива, от малейших перепадов самочувствия, вспомните няньку, которая, из-за того что ей хотелось спать, задушила капризного младенца, вот и прыщи, трудно даже вообразить, как они могут перевернуть судьбу женщины, извратить самую романтическую любовную историю. Например, если накануне свадьбы вдруг неожиданно высыплют прыщи и вмиг распространятся по груди, по рукам, по ногам, что тогда? А ведь это вполне вероятно. Прыщи — такая вещь, от которой обычной осторожностью не спасешься, они, можно сказать, являются по воле небес. По злой воле. Вот прелестная женщина с замиранием сердца ждет на пристани в Иокогаме мужа после пятилетней разлуки, как вдруг ни с того ни с сего на лице, на самых видных местах вспухают лиловые нарывы, и, нащупывая их, доселе жизнерадостная женщина цепенеет, превращаясь в отвратительную глыбу. Это ли не трагедия? Мужчина, мне кажется, относится к прыщам вполне равнодушно, а женщина, она только и живет на поверхности своего тела. Лжет та, которая станет это отрицать. Я не сильна во Флобере, но кажется, он очень въедливый реалист, достаточно вспомнить эпизод, когда Шарль пытается поцеловать Эмму в плечо, а она отвергает его со словами: «Пусти, платье помнешь!..», но почему же, обладая таким внимательным, зорким взглядом, почему не написал он о страданиях женщины с болезнью кожи? Может быть потому, что мужчине невозможно понять этих страданий? Или, может быть, такой выдающийся писатель, как Флобер, все прекрасно углядел, но счел это слишком грязным, не подходящим для любовной истории, поэтому притворился незнающим, держась на почтительном расстоянии. Какое жульничество в этом «почтительном расстоянии»! Если бы накануне свадьбы или перед встречей с любимым человеком после пяти лет разлуки у меня на лице вдруг выскочили безобразные прыщи, я бы предпочла умереть. Уйти из дома, пасть. Покончить с собой. Женщина живет только сиюминутным, сиюминутным наслаждением красотой. Что бы ни случилось завтра...

Приоткрылась дверь, и муж, просунув свое мышиное личико, спросил глазами: «Еще нет?» Я кокетливо поманила его рукой: «Послушай... — мой голос прозвучал пронзительно, с вульгарным оживлением, так что я сразу сжалась и продолжила насколько возможно тише, — тебе не кажется, когда женщина думает: “Завтра — будь что будет”, проявляется ее самая женская суть?»

«К чему это ты?»

Он так оторопел, что я рассмеялась.

«Наверно, я плохо выразилась. Забудь. Пока я здесь сидела, возможно, я несколько изменилась. Эго неизбежно здесь, на дне. Я — слабая, поэтому на меня так быстро влияет окружающая среда, я обвыкаю. Я стала вульгарной. Душа неуклонно мельчает, разлагается, опускается, я уже почти как...» Я не договорила, резко оборвав. «Проститутка» — слово, которое вертелось у меня на языке. Слово, которое женщина не смеет произнести. Слово, мучительная мысль о котором хоть однажды да посещает любую женщину. Женщина вспоминает о нем при всяком унижении. Как только до меня начало смутно доходить мое нынешнее положение, как только я поняла, что, покрывшись язвами, превратилась душой и телом в страшного демона, я избрала позу самоуничижения, без конца талдыча про себя: «уродина, уродина», но лишь сейчас я осознала, что всегда любила одну только свою кожу, ее одну, это была моя единственная гордость, и вдруг выяснилось, что все то, чем я прежде так кичилась — скромность, смирение, покорность, все это лишь лживое притворство, а в сущности я была жалкой женщиной, живущей, как слепая, от случая к случаю, переменами настроения, и еще я поняла, что как бы ни было изощрено чувственное восприятие, это всего лишь животная природа человека, чуждая мудрости. Теперь я точно знала, кто я такая — взбалмошная дура.

Моя жизнь была сплошным заблуждением. Я кичилась тонкостью своих чувств, ошибочно принимая их за свидетельство моей разумности, а втайне любовалась собой, разве не так? В действительности же, я всего лишь глупая, недалекая баба.

«Я о многом успела подумать. Я—идиотка. Душевнобольная».

«Твоя правда. Я тебя понимаю, — ответил он с проникновенной улыбкой, как будто и вправду понимал. — Ой, наша очередь!»

По знаку медсестры я вошла в приемную, развязала пояс, одним махом разделась догола, взглянула вниз и вместо своих грудей увидела плоды граната. Больше чем сидящий передо мной врач, меня угнетал взгляд медсестры, стоявшей за спиной. Я и вправду не воспринимала врача как мужчину. Даже не запомнила отчетливо его лица. И врач обращался со мной не как с человеком, вертя и рассматривая со всех сторон.

«Отравление. Вы что-то не то съели», —спокойно сказал он.

«Я поправлюсь?»

«Поправитесь».

Странное чувство, как будто слышу его, находясь в другой комнате.

«Сейчас я расплачусь, пожалуйста, не смотрите».

«Скоро поправитесь. Вот только сделаем вам укольчик...»

Врач поднялся.

«Ничего опасного?» — спросил муж.

«Так точно».

Мне сделали укол, и мы вышли из больницы. «Руки уже лучше».

Я рассмотрела руки, подставив их солнцу. «Рада?» — спросил он.

И мне стало стыдно.