Избранные произведения

Оскудели, о кравчий, кувшины с вином зимой,

Обогрей нас на сборище этом ночном зимой.

Ты огнем и вином преврати наш приют в цветник,

Хоть казалось бы — где же цветник мы найдем зимой?

В зимний вечер морозный сближает сердца очаг.

Вот блаженство: пображничать тесным кружком зимой.

Хорошо и тому, кто, возлюбленной стан обняв,

Попивает винцо перед тем камельком зимой.

О ночах бедняка что известно тебе, богач,

Возлежащий на шелковом ложе своем зимой?

Он от стужи дрожит, слезы душат его всю ночь...

Горьким стонам внемли, сжалься над бедняком зимой!

Ради бога, на рубища наши взгляни, богач,

Щеголяющий в платье своем меховом зимой!

Стал на диск астролябии лик Огахи похож:

Так от слез пожелтел он, бегущих ручьем зимой.

С тех пор как я узнал ясней природу жизни,

Мое занятие — терпеть невзгоду жизни.

Подруга говорит: — Терпи, коль хочешь счастья.

А если не могу, хоть и в угоду жизни?

О сжалься, приюти, — уже потоки горя,

Опоры стен размыв, подходят к своду жизни!

Едва я в мир пришел из недр опочивальни,

Хлебнул я горькую и злую воду жизни.

Длиннейший перечень и горестей и бедствий

Могу я отнести к любому году жизни.

Терзаем старостью и неустройством света,

Я потерял покой, сгубил свободу жизни.

Ох, Огахи, пора забыть тревоги мира,

Ты приближаешься уже к исходу жизни...

Лишь в сердце моря обретет свое призванье раковина,

Лишь там жемчужину родит — свое созданье — раковина.

Чистейшим лоном ты пленен, ты знаешь: в несравненных недрах

До времени таит свое очарованье раковина.

Будь сердцем чист, стремись к одной достойной цели, и тогда-то

Жемчужиной вознаградит твои исканья раковина.

А разевающему рот на многое — комочек глины

И ничего другого дать не в состоянье раковина!

Ведь только если грудь от мук у правдолюбца разорвется,

Своей жемчужиной блеснет — плодом страданья — раковина.

Не забывая ни на миг, храни мечту о милой в сердце...

Что без жемчужины твое существованье, раковина?

Ищи упорно, Огахи, единственную из жемчужин,

Ту, для которой целый мир, все мирозданье-раковина.

Как этот пост расправился со мной!

Чад в голове, плетусь я, как хромой.

С лица он сводит цвет, румянец щек,

Из глаз уводит свет, застлав их тьмой.

Он все во мне разладил, разболтал,

И, словно чанг, скрутил мой стан прямой.

Обычай подло камень запустил

В сосуд услад и радости земной.

Я онемел, лишен вина пиров,

Оглох в тоске по сладости хмельной.

Такая смута у меня в уме,

Что прелесть мира стала мне чужой.

Я даже веки не могу поднять,

Как будто одурманен анашой[1].

От изнуренья и брести нет сил,

И нет стремленья обрести покой.

Друзья, не полагайтесь вы теперь

На честь мою, на совесть, ум живой.

И прежде уйму горестей я знал,

А пост еще добавил их с лихвой.

Но, Огахи, вини не только пост:

Ты угнетен и старостью самой.

Суровые ныне морозы стоят,

И в жизнь они вносят ужасный разлад.

Все ежатся, жмутся поближе к огню,

Его окружив наподобье Плеяд.

Но в лютую стужу людские сердца,

Как ртуть, даже возле жаровни дрожат.

Как лотосы, лица красавиц красны,

Алевшие прежде, как спелый гранат.

Был стройностью стан их похож на "алиф",

А ныне он в "нун"[2] превратился, горбат.

В объятья любовников, полных огня,

Лукавых мерзлячек загнал снегопад.

И те, обнимая красавиц своих,

Всего достигают без всяких преград.

Ощерившисть, словно зубчатая "син"[3],

Мороз на прохожих наброситься рад.

Надел горностаи зажиточный люд:

Зима не пугает того, кто богат.

Надежные средства от холода есть:

Халаты на вате и шубы до пят.

Но как эту зиму прожить Огахи,

Где взять ему шубу и теплый халат?

Стуж подобных не бывало — страшен в этот год мороз!

И дрожит, как лист на ветке, зябнущий народ... Мороз!

Гурий пламенные лица, словно солнце в облака,

Вынуждая в мех зарыться, беспощадно жжет мороз.

А из глаз он выжал слезы и замерзшею росой

Щедро сыплет их на землю. Как жесток твой гнет, мороз!

Как ни кутается плотно в шубы снежные земля,

Всюду ей наносит раны, грудь ее сечет мороз.

Жар бесценный отнимая у костров и очагов,

Даже пламени основу превращает в лед мороз.

Навалило горы снега, дует ветер ледяной,

Разум сковывая, сеет в головах разброд мороз.

Что ему худая шуба и залатанный халат?

Вмиг продув твои отрепья, душу отберет мороз!

Обнаружились изъяны и в стихах у Огахи,

Потому что и поэту зажимает рот мороз.

Родником удивительным стали мои глаза:

Капли крови — не слезы — застлали мои глаза.

То огнем обожжет, то как будто резнет ножом —

Всевозможную боль испытали мои глаза.

Если я потонуть с головою могу в слезах,

Не дивись: очень долго рыдали мои глаза!

Не хранится ли в келье моей Феридуна клад?

Ведь кораллы и жемчуг рождали мои глаза.

И за пазухой слезы, слезами подол набит:

Нет, не кровь, а рубины мне дали мои глаза!

Эти капли — не зерна гранатов, не виноград,

Что нашли в вертограде печали мои глаза.

Стрелы горя в мишень не попали — торчат вокруг:

То ресницы замкнули в овале мои глаза.

Ох, затмился мой взор, а когда-то звездой сиял,

Как Чулпан[4] на рассвете блистали мои глаза.

Страшный суд средь развалин застанет меня, боюсь,

Если будут так долго в опале мои глаза.

Да обрушится купол презренного неба! Ужели

Мало бед мы от злого вращенья его претерпели?

Все навыворот из-за неверного круговорота:

Правдолюб — угнетен, душегуб — пребывает в веселье.

У того, чья природа, как лук, искривилась, согнулась,

Устремленья стрела достигает намеченной цели.

У того же, кто прям, как "алиф", справедлив, прямодушен —

Стан сгибается в "нун", стрелы горя торчат в его теле.

Скопидом, что ограбил народ, уподоблен Каруну[5],

В чьих несчетных ларях все сокровища мира блестели,

А владеющий щедрой душою — в нужде прозябает,

От бесчисленных горгстей щеки его пожелтели.

Тот, чья непристойная брань — во дворцах обитает,

На высоких айванах[6] он нежится в мягкой постели.

А тому, кто в раздумье творит благородные бейты[7],

Суждено на соломе валяться в разрушенной келье.

Тот, кто грабит народ, раздувая в нем зависть и злобу.

С каждым часом и днем богатеет, жиреет в безделье..

Слово бывает и в самых любимых устах горьким.

Семечко может быть даже в сладчайших плодах горьким.

Пламенем милых ланит опален, мотылька вспомни:

Он не считает свой жребий — свой огненный крах — горьким.

Если друзей ты допустишь на праздник твоей страсти,

То наслаждение станет на этих пирах горьким.

Тенью угрюмой лицо мне покрыли твои кудри,

Стало мое бытие, угасая впотьмах, горьким.

Не отрекайся от радостей мира — придет время,

Всё вожделенное сделает гибели страх — горьким...

Алчным не будь ибо эта отрава, войдя в душу,

Сделает мед уваженья, что собран в сердцах, горьким.

Трудно поверить, но, в сущности, яд нищеты сладок,

Хоть он и кажется людям на первых порах горьким.

Вот и тебя, Огахи, напоила судьба ядом:

Выпил ты все, что слывет на земле, в небесах горьким.

Я вечер встречаю стоном, похожим на трубный звук:

Что, если в начале ночи меня ты покинешь вдруг?

В моем закоулке мрачном безрадостно и темно,

Взойди надо мной, как солнце, и все освети вокруг!

Я — шах, но в стране разлуки, и горестных вздохов дым

Вздымается, словно знамя, над воинством тяжких мук.

Я жалуюсь, унижаюсь, но что ей мои мольбы?

Любимая отвечает с улыбкой: — Не лги, мой друг.

Ты красным пером, стопою бумаги вооружись,

Когда ты хвалу слагаешь прекраснейшей из подруг.

Казалось, чего бы лучше: отшельником становись,

Весь день еда и отрыжка — занятие и досуг.

Увы, мудрец не имеет и сыворотки простой:

Теперь, Огахи, не ценят ума и умелых рук.

Ты хмуришь лоб — для сердца эти складки жгутов душней,

А кольца локонов сдавили горло души моей.

О пери, не гони белоголовых в вечерний час!

Не будут ли седины в лунном блеске тебе милей?

Ты всем побегам ярости и гнева даешь расти;

Смягчись, ростки добра и состраданья в душе лелей.

О сделай полноводной реку жизни, не поскупись:

Ты на нее поток благодеяний своих излей!

Кто, как скотина, темен и прожорлив, сонлив и туп,-

Тот в наше время на почетном месте среди людей.

Невежество своею славой сделай и ремеслом.

Когда в мехах ты хочешь встретить холод морозных дней.

У нищего один дирхем увидев, богач дрожит

Казной владея, этот грош он хочет отнять скорей.

Один богач и ста миров дарами не будет сыт,

Так что ж бедняк получит из сокровищ вселенной

Зачем же Огахи служить мирабом[8], владеть водой,

Раз у него доселе нет и пяди земли своей?! всей?

Ничто нам не дается даром — придет расплата в срок,

Одна единственная радость — ста горестей исток.

Лепешкой жалкой одолжаясь, пойми, что навсегда

Ты благодарности обузу сам на себя навлек.

Служи за сто благих посулов, а вздумают прогнать,

Хоть тысячу услуг окажешь — найдут в тебе порок!

За каждую свою услугу — хоть лезь из кожи вон!-

Получишь сто попреков бранных... Таков судьбы урок.

Ты можешь рассыпать алмазы, но людям все равно:

Они твой камень драгоценный сочтут за черепок.

Рыдая, вырой сто колодцев мотыгами ресниц,

Но для себя и капли влаги не заготовишь впрок.

Ты по заслугам небом взыскан, как все вокруг тебя:

Ведь для работы, для заботы тебя и создал бог!

А хочешь сбросить бремя горя — уйди, уединись,

Займи в небытия чертоге спокойный уголок.

Есть, Огахи, еще спасенье от бедствий и нужды:

Всемилостивейшего шаха ты обивай порог...

Об унижении своем, о том, что мир жесток, я плачу.

О том, что горестей моих неудержим поток, я плачу.

Друзей не стало, и один остался я в углу забытом,

О том, что птицей трепещу, заманенной в силок, я плачу.

Оглядываюсь я вокруг — ни в ком не нахожу опоры.

О том, что сердце мне дотла печали пламень сжег, я плачу.

В моей каморке тьма, и в скорбь я с головою окунулся.

О том, что должен плакать я, своей судьбе в упрек, я плачу.

На темном лике лет моих трудов и мук увидев меты,

Прохожий отвращает взор... Презрен и одинок, я плачу.

Мой вид ужасен, словно ад, мое убежище угрюмо.

О том, что от меня бегут, что нет ко мне дорог, я плачу.

Нужду и горе принесли мне одиночество и старость.

О том, что злобный жребий мой на боль меня обрек, я плачу.

Ищу в пустыне бытия источник, реку — и напрасно!

О том, что марева обман — всех поисков итог, я плачу.

Всю жизнь провел я среди тех, кто и в делах и в мыслях грязен.

О том, что до сих пор терплю вблизи себя порок, я плачу.

Без чистой радости в душе я совершил намаз однажды;

О том, что кару на себя заслуженно навлек, я плачу.

Хоть, Огахи, как соловей поёшь ты, но живешь, как филин:

О том, что как его жилье и мой приют убог, я плачу.

Горе лишенному сладостных радостей сада!

Даже весне его бедное сердце не радо.

Горе тому, кто весной цветником не владеет:

Он словно дерево после поры листопада.

Сердце — светильник, в котором все масло иссякло,

Если в саду не дана ему хмеля услада.

Дом без цветущего сада весной безобразен:

Мог бы он раем сиять — стал подобием ада.

Плохо встречаться весной не в саду, а под крышей:

Холодом веет тогда от желанного взгляда.

Нет обитаемых мест, где сады не росли бы,

Только тебе недоступна такая отрада.

С тощим карманом тебя в круг людей не пускают,

Ну, а без сада туда и соваться не надо!

Загнан в колючки бедняк-соловей, а вороны

Сад бытия разоряют, не зная пощады.

В хижине жалкой скорбит Огахи. Разве можно

Сердце от ран уберечь без достойного сада?

Не спасайся в пустыню безумья от злобных пинков,

На путях бытия будь к любому несчастью готов.

Если ты полюбил, то безропотно беды терпи:

Не бывает любви без обид и забот и оков.

Будь мужчиной: напоенный ядом крушенья надежд,

Говори: "Это мед!", как бы ни был твой жребий суров.

Ты довольствуйся малым; умеренность — это твой щит

От меча благодарности в гуще житейских боев.

Если ты одобренья у нынешних ищешь людей,

О разврате болтай, о забавах разгульных пиров.

В кузов — брюхо, в ступицу ты шею свою преврати,

Стань скотом, если ждешь от богатых добра и даров.

Если хочешь найти покровителей щедрых — ловчи,

Будь, как черт, изворотлив, учись ремеслу хитрецов.

Злоязычных страшись, ибо яд их насмешки одной

Может горечь вложить в сахар всех твоих сладостных слов.

Даже с искоркой малой мучений твоих, Огахи,

Не сравниться ужасному пламени адских костров!

Если хочешь, чтоб стало отрадой твоей богатство,

Будь сокровищем скромности: есть ли ценней богатство?

Мудрым будь: не кичись серебром и добром несметным,

Ибо гордого делает только глупей богатство.

Яд стяжательства тело и душу твои разрушит,

Если будешь свое сторожить, словно змей, богатство.

Скупость — зло, щедрость — благо: Карун дорожил казною,

Но не в золоте — в разуме видел Моисей[9] богатство,

О имущие! Будьте вы для бедняков защитой,

Ибо сильными делает вас, богачей, богатство.

Путь познанья — спасенье, невежества тьма — погибель,

И невежд не спасает, а губит верней богатство.

Тайну сердца храни, ибо в мире пойдут раздоры,

Коль не будет сокрыто от жадных очей богатство.

В наши дни невозможно без знаний достичь почета,

Ибо люди прозрели, им стало видней богатство.

Огахи, ты покой сохранишь, оставаясь бедным,

Потому что покоя лишает людей богатство.

Милость неба, — хотя мне грозит нищета, — не нужна!

Кто не жаден — тому и услуга плута не нужна.

Если сможешь сокровищем щедрости ты овладеть,

И Каруна казна — скопидома мечта — не нужна.

Что Джейхун[10] и Ефрат тем, кто бедности, рабства хлебнул?

Им вода этих рек, пусть она и чиста, — не нужна.

И прекрасной Лейли лишь возлюбленный нужен

Меджнун, Как Меджнуну Лейли и в любви, и в скитаньэ нужна.

Кровью печень свою напитай: на свиданье тебе

Будет алая влага вина в гюлистане[11] нужна.

Ты свой видимый облик сумей осветить изнутри:

Без глубокого смысла словам красота не нужна.

Алчный алчет богатства свои умножать без конца —

Он добро себе копит, ему доброта не нужна.

Бедняка же не трудно удовлетворить — ведь ем у

Феридуна держава, дворцов суета не нужна.

Огахи, одари тех, которым не просто слова,

Но и мера певучая в их сочетанье нужна.

Вы пейте, друзья, наслажденья хмельное вино,

Мне ж горя вино от рожденья глотать суждено.

Пусть радость румянцем алеет на вашем лице,

А наше — от горя шафрановым стало давно.

И сколько бы вы ни твердили мне: "Ты, мол, да мы",

Но сердцу так больно, что медлит раскрыться оно!

В тоске поникая, колени изранил мой лоб,

А это — на лбу от костлявых коленей пятно.

Я в горестных думах и ночи и дни провожу,

Счастливым, бездумным понять мою жизнь не дано.

Пусть мир полосует кинжалами душу мою,

А людям — как будто кромсают кошму-все равно!

Невестою-жизнью обманут бедняк Огахи...

О боже, и сердце вселенной коварства полно!

Руина ветхая, труха — таков дворец вселенной;

Кто думает ужиться в нем — безумец несомненно.

Какое странное жилье: землей покрыта кровля,

И пыль опасности летит, и расшатались стены.

Мечи коварства обнажив, злой умысел скрывая,

Подвохи вкруг его жильцов толпятся неизменно.

А свечи, что по вечерам должны светиться ярко,

Треща в расплавленном жиру, чадят обыкновенно.

И все-таки на их огонь, на пламя наслаждений,

Душа, как бабочка, летит, сгорая в нем мгновенно.

Как птица, вьет душа гнездо, не зная, что и зёрна,

И влага — состоят из слез печали сокровенной.

Едва познавши верность, к ней охладевают люди:

Страданья заставляют их меняться постепенно.

Я называю мудрецом того, кто ухитрился

Покинуть этот дом, дабы вкусить покой блаженный.

Счастливца ищешь, Огахи? Такого нет на свете.

Спокон веков был этот мир скорбой юдолью бренной.

Зачем удивляться, что сердце и плачет и стонет в смятенье?

Судьба в него камни бросает, избрав для мучений мишенью.

Зачем говорить без умолку о локонах пери прекрасной?

То месяц на небе туманном, каймы его нежной свеченье

Мне слезы лицо исписали, и люди прочли эти строки.

Как будто любви моей горькой таилось в них разоблаченье.

Ты слез не гнушайся кровавых, ведь это же воины веры,

А вздохов дымы — это кудри небес, их чела обрамленье.

Я болен от горя и тягот, я помощи жду, виночерпий:

Сдружиться с наполненной чашей — вот лучшее в мире леченье!

На кухне судьбы для невежды и сласти и яства найдутся,

А ты несоленой похлебкой довольствуйся, муж просвещенья.

Ученость и ум в этом мире — товар, не имеющий спроса:

Никто их в тебе не оценит, никто не придаст им значенья.

Ты лучше обычаю взятки последуй в суде шариата,

Так умный истец покупает какое он хочет решенье.

К чему тебе пышная слава с ее пустотой величавой?

Уже тебя время торопит, стуча в барабаны забвенья.

Лицо ее, кудри и очи — тюльпан, гиацинт, и нарциссы.

Увы, Огахи, не увидишь ты сада любимой в цветенье!

О кравчий, милость окажи! Меня страдать заставил пост;

И грудь красна не от вина — ее мне окровавил пост!

Смотри: мечом голодных мук он замахнулся на меня;

Ох, поясницу мне сломал, глаза мне продырявил пост.

Придав порядок боевой войскам страданий и забот,

Вина отряды оттеснил, свои посты расставил пост.

Мой стан был, как стрела, прямым — теперь он превратился в лук,

Поскольку к бремени тоски свой тяжкий груз добавил пост.

Я изнываю без вина, о выведи меня на свет, весь мир

Окутал темнотой, меня в тюрьму отправил пост!

Я, чаши утренней лишась, лишился также и ума:

Мне даже кажется порой, что мне мозги расплавил пост.

Заглохли чувства, разум спит, отшибло память у меня.

Уж человек ли я? Меня принизил, обесславил пост.

А в голове который день как светопреставленья шум:

Ведь от свидания со мной красавицу избавил пост.

Возлюбленная уж давно неблагосклонна к Огахи,

И в этом у меня, увы, сомнений не оставил пост.

В море сердца жемчужина есть в заточении — слово.

Быть красавице-правде венцом — назначение слова.

Мне не верит любимая, выслушать даже не хочет,

А другой говорит — для нее наслаждение слово.

Я в немилости чахну — нет сахара у попугая,

И не может он вымолвить в оцепенении слово.

Чтобы в суть человека проникнуть, ты в речь его вникни:

Сокровеннейшей тайне дает объяснение слово.

Раз невежда способен во лжи уличить и пророка,

Он мое и подавно берет под сомнение слово.

Захоти уваженья при помощи слова добиться,

И поймешь: у людей вызывает презрение слово.

Не надейся, что речь твою жители мира оценят, —

Разве бык и осел понимают значение слова?

Сгахи, ты о камень сердец не разбей свои строки:

Что в короне достоинств людских драгоценнее слова?

Не раскрывайся пред глупцом, ему вверяя слово:

Не человек он, лишь поймет душа людская слово.

Оно алмаз в сердцах людей, и неразумной твари

Не должен ты его дарить, зря унижая слово.

Как знать скотине, что в жмыхе и сене вкус находит,

Какая это у людей вещь дорогая — слово?!

Чтобы тупица понял речь — и красноречья мало,

Напрасно кровью изойдешь, в крови купая слово.

Как невозможно звуком слов влиять на наковальню,

Так и для каменных сердец — игра пустая слово.

Не расточай своих речей скупцу и скопидому,

Со щедрым в разговор вступай, сказать желая слово.

Не трать и слов на дурака: себе цены не зная,

Не может он, конечно, знать, цена какая слову.

Не может пользы он извлечь из рассуждений умных,

И только навредит себе, перевирая слово.

Ты и завистника минуй: возможно ль человеку

Шайтана переубедить, лишь повторяя слово?

Над словом сжалься: не толкуй ты с неучем бесстыжим,

Ведь с отвращеньем от него сбежит, стеная, слово!

Что ты ни скажешь, Огахи, — невежда не услышит,

Пусть даже в ухо затрубит сильней карная[12] слово.

О сердце, свыкайся с печалью и с тем, что твой спутник — беда.

Ни радостей, ни удовольствий не жди, не проси никогда.

Нередко не в том направленье кружится судьбы колесо,

И прямо идущий по миру, узы, не дойдет никуда.

Безжалостным скаредам небо богатство и жадность дало,

Но сделало щедрыми нищих, чье все достоянье — нужда.

Лишь тех возвышают, чьи души подобно Сатурну темны,

А чистых и ясных, как солнце, во прах низвергает вражда.

На шумных пирах тунеядец жиреет от вин и сластей,

А труженик вечно в заботах, еда его — хлеб и вода.

Кто сам ничего не умеет — в халаты почета одет,

А мастер искусный и ветошь себе достает не всегда.

В неправде презренного мира ты сам убедился. Пойми!

Искусство твое бесполезно, и служба твоя — ерунда.

Не жадничай и не завидуй, ты нынешним людям — чужак,

Добиться от них уваженья не пробуй: не стоит труда...

Тысяч мучений мечами мне грудь раскроил недуг.

Влагой кровавой глазницы мои обагрил недуг.

Неописуемой силой печали, тоски, скорбей,

Вымотал, обезоружил, лишил меня сил недуг.

То обливаюсь я потом, то вдруг меня бьет озноб,

Кости мои обнажились — меня изнурил недуг.

Чтобы убить наслажденье, он в лук превратил мой стан,

И натянул тетивою канат моих жил недуг.

Впалые щеки окрасил в соломенно-желтый цвет,

Слез моих капли разбрызгал и нос заострил недуг.

Стал я подобен пылинке, невидной для глаз людских,

Так иссушил мое тело — в ничто превратил недуг.

Месяца два, как свалился, столько перестрадал,

Словно два года болею... Совсем уморил недуг!

Все сочиненное мною успел уже шах забыть,

Я позабыт и в народе — и все натворил недуг!

Даже никто не подумал спросить обо мне хоть раз...

Малость мою, никчемность опять подтвердил недуг.

Брошенный и одинокий, забытый людьми лежу.

Хлещут кровавые слезы-им путь проторил недуг.

Нет, Огахи, так измучась, и смерть призывать не грех:

Тем, кто горит в лихорадке, страшней всех могил недуг.

Едва с рубинами любимой вступил в соревнованье чай,

Живой воде завидно стало, что нам вернул дыханье чай.

Он стал утехою телесной, он стал отрадою души,

Всем людям в мире услаждает и вкус и обонянье чай.

Как бы возлюбленною стал он: и нищему необходим,

И шаху гордому приятен на пышном дастархане[13] чай.

Он в самых разных странах мира и уважаем и ценим,

Привыкли иноверцы к чаю, и любят мусульмане чай.

Нам душу озаряет радость, свет загорается в глазах,

Когда в фарфоре тонкой чаши темнеет, как в тумане, чай.

Когда беседа увядает, как поздней осени цветник,

Ей возвращает блеск весенний, дарит благоуханье чай.

Вот, скажем, человеку трудно суть некой мысли воспринять:

Пусть только пиалу пригубит — и прояснит сознанье чай!

Для плоти немощной — лекарство, для духа слабого — бальзам,

Не потому ли столь прославлен напиток, чье названье — чай?!

Нет, врач, ты нам теперь не нужен, и перестань лечить больных:

Целебней всех твоих настоек, незаменим в страданье чай

За золотник его не жалко и сто дирхемов заплатить,

Раз на обширном рынке мира завоевал признанье чай.

Довольно, Огахи! Излишни все восхваления твои:

Ведь, словно хан мудрейший, множит пиров очарованье чай!

Принарядила хмурый мир, звенит, поет весна,

Преобразила лик земли и неба свод весна.

То не живая ли вода все залила кругом,

Так смело обновила степь разливом вод весна?!

Был бездыханным базилик-в него вдохнула жизнь

И сбросила с него зимы мертвящий гнет весна.

Голубку робкую весна влюбила в соловья,

Раскрыла тысячи цветов и гнезда вьет весна.

Деревьев, шествующих вдаль, верхушки раскачав,

Как будто кланяется нам и в степь зовет весна.

Тюльпанам-кравчим кто вручил так много чащ цветных?

А это кубками спешит снабдить народ весна!

Возлюбленная, соверши и ты прогулку в степь,

Веселья воздухом дыши-печаль убьет весна,

Ты чару счастья осуши в заветном цветнике,

Освобождает, хоть на день, от всех забот весна,

Не избегай и не стыдись беседы с Огахи:

Ведь роза дружит с соловьем, когда цветет весна.!

Чтоб милой написать, кладу перед собой листок бумаги.

От слез совсем намок и стал совсем сырой листок бумаги.

О если б для письма листы семи небес бумагой стали!

Ведь этих жарких слов не выдержит простой листок бумаги.

С души покров сорву, свою мольбу на нем я начертаю:

Достоин милых рук не всякий, не любой листок бумаги.

На свете у меня нет истинных друзей. Пусть голубь верный

Доставит под крылом письмо с моей мольбой — листок бумаги.

Но если и дойдет послание мое к серебролицой,

То примет ли она неведомо какой листок бумаги?

А если и возьмет, раскроет ли его, явив мне милость,

Заглянет ли в моей исписанный рукой листок бумаги?

Прочтет ли до конца? Сумеет ли понять? В ответ пошлет ли

Носящий на себе печать любви былой листок бумаги?

А вдруг пошлет? Тогда я шахом воцарюсь в стране влюбленных,

И увенчает мне чело тот дорогой листок бумаги.

Будь счастлив, Огахи, что у тебя теперь одно занятье:

Жемчужинами строк унизывать пустой листок бумаги.

О красавица, не время ль в степь весеннюю пойти?

Ты цветами полевыми полюбуйся по пути.

Ничего, что потускнели у затворницы глаза —

Это зеркало прогулка отшлифует, не грусти.

Ты проходишь — и тюльпаны распускаются быстрей,

В райский сад — яви нам чудо!-даль степную преврати.

Соловей теряет голос, если рядом нет тебя, —

Покажись ему, чтоб мог он петь в блаженном забытьи.

Видишь, как мечом разлуки изувечен весь цветник?

Ты пролей бальзам свиданья, чтоб тела цветов спасти.

По устам твоим тоскуя, сжались нежных роз сердца,

Пусть раскроются бутоны — всех улыбкой освети!

Меркнут очи у нарциссов, ждущих взгляда твоего:

Ты взгляни, хотя бы мельком, дай им зренье обрести.

Чтоб растр?;панныз мысли гиацинт сумел собрать,

Ты свои тугие косы поискусней заплети.

Ты сосне и кипарису покажи свой гибкий стан

И, внушив им страх и ревность, их гордыню укроти.

Посиди порой в прохладе, выпей сладкого вина,

Прежде чем степной тропинкой вновь неспешно побрести.

Огахи возьми с собою — это будет означать,

Что из всех влюбленных мира у тебя лишь он в чести.

Как удержаться на йогах под тяжестью утрат?

Взвали на камень груз такой — и камень будет смят!

В саду зальется соловей и роза расцветет,

А сердца моего бутой все будет горем сжат.

Двух ланей, прибежавших пить — чету ее очей —

Озера горьких слез моих, увы, не отразят.

Едва завижу милый лик, — на ясный свет его

И сердце и душа мои, как мотыльки, летят!

Желая Хызра над ключом живой воды узреть,

Ты на пушок у сладких губ брось восхищенный взгляд.

О эти веки — как миндаль из сада красоты,

А брови — воры, что хотят ограбить этот сад.

Есть город бедных жертв любви-я там богаче всех:

На ране рана-вот каков моих дирхемов клад.

Дирхем кровавый на дирхем бросают щедро мне:

Раз капнув, масло капнет вновь на масло, говорят.

Оставь надежду, Огахи, уже ты поседел,

А если иней тронул сад, то близок листопад...

Без твоего лица от солнца и луны — какая радость?

В разлуке с пальмою моею от сосны — какая радость?

Тому, кто не успел хоть раз испить с тобой вина свиданья,

От влаги райского ключа в разгар весны — какая радость?

Когда мне локоны вокруг твоих ланит нельзя увидеть,

Пусть гиацинт кудряв и розы пусть красны — какая радость?

Тем, кто забыт тобой, кому шербет любви ты пожалела,

От меда с сахаром, что так для всех вкусны — какая радость?

Коль сладость щедрости неведома тебе, богач надменный,

Настангт срок — уйдешь, хоть Феридуном будь, хоть

Искандером: От всех богатств и царств,

От власти и казны — какая радость?

И если, Огахи, в поэзии твоей нет слов сердечных,

От сборников твоих, что звучных строк полны, — какая радость?

Ты с солнца своего лица спустила покрывало,

И солнце неба в тот же миг померкло и увяло.

Как только губ твоих вино на пиршестве зарделось,

Вино лозы и опьянять и тешить перестало,

Увидел кипарис твой стан, что деревца стройнее,

И понял: хвастаться ему осанкой не пристало.

Когда же свежий гиацинт твоих волос коснулся,

Нежнее мускуса его благоуханье стало.

На углях и шашлык чадит — чего ж стыдиться сердцу,

Сгорающему близ тебя от страсти небывалой?

Не строй расчетов-зданье их не очень долговечно:

Чинами, службой при дворе не дорожи нимало.

Желаемого в мире, ждать?

Да это так же глупо,

Как ждать от марева воды

В пустыне в час привала!

Иной от галки соловья не отличит, а смотришь —

Ему досталась красота редчайшей розы алой.

Будь осторожен, Огахи, и скрытным, коль не хочешь,

Чтоб гурия твоя и впредь свое лицо скрывала.

Этим нежным убийцей я был завлечен постепенно,

С обнаженным мечом приближается он постепенно.

Оба глаза моих стали рек полноводных истоком,

Столь глубоких, что ими был мир поглощен постепенно.

Без опаски смотрел я на это зло, причиненное людям,

И — слепец — я их язвами был заражен постепенно.

Если дом мой в разлуке с возлюбленной станет тюрьмою,

Будет сад мой в безумья цветник превращен постепенно.

Не скупись, виночерпий, налей до краев мою чашу:

Может быть, я спасусь, в забытье погружен постепенно.

На заре вероломная роза исчезнет, садовник,

Постарайся забыть этот сладостный сон постепенно.

Нет, не громом глухим оглашается небо ночное, —

Это боль Огахи превращается в стон постепенно...

Влюбился... Ужели души твоей свет не нужен тебе?

Ты ринулся в пламя... Ужель твой скелет не нужен тебе?

С любимой ты плачущих кровью очей не сводишь.

Ужель Дар зренья, чтоб видеть зарю и рассвет, ненужен тебе?

К ее нечестивым гяурам-глазам прикован твой взор.

Опомнись! Ужели и веры завет не нужен тебе?

Ты милостыню мне жалеешь подать, царица моя...

Ужель этот нищий — раб горя и бед — не нужен тебе?

Ты всем расточаешь улыбки свои — а этот бедняк,

Что был бы одним твоим взглядом согрет, не нужен тебе?

Потоками скорби разрушен мой дом. Ужели, скажи,

Скиталец, кому и пристанища нет, не нужен тебе?

Скажи, почему ты всегда с Огахи суха, холодна?

Ужель наше время постигший поэт не нужен тебе?

Вот родинка и кудри-тучки и алордяное лицо:

Сравню не с солнцем — с целым небом твое желанное лицо!

Его тюльпану уподобить? А как же брови и глаза?

Не у тюльпана же их взяло твое румяное лицо!

Я б кипарис назвал, пожалуй, когда бы были у него

Живые влажные рубины, благоуханное лицо.

О, я богат! Имею очи — серебряные рудники,

И даже золотые копи — желто-багряное лицо.

Приди, откройся, ради бога, мой мрачный вечер озари,

Яви мне ясное такое, всевышним данное лицо!

Терзают Огахи заботы, и разве он виновен в том,

Что у него, у горемыки, всегда шафранное лицо?

Что может мир поджечь? На вздохов дым багряный взгляни.

Откуда тот огонь? На милой лик румяный взгляни.

Не запрещай стенать, когда я бьюсь, как голубь в сетях, —

На шествующее подобие платана взгляни.

Видал ли ты, как ртуть по бледному шафрану бежит?

На капли слез моих, текущих непрестанно, взгляни.

Не укоряй за то, что корчусь я, как волос в огне:

Разлука жжет меня; какая в сердце рана, взгляни.

Коль налетит тайфун, и берег валом горя зальет,

Ты на глаза мои — исток беды нежданной, взгляни.

Гебе смешно, что к ней паломничает только мой дух?

На плоть мою — на прах, лежащий бездыханно, — взгляни"

Не спрашивай, зачем я стал ее жалчайшим рабом, —

О друг, на моего бездушного султана взгляни!

Везет ли Огахи в любви, совсем нетрудно узнать:

На боль таящий стих из этого дивана[14] взгляни.

Пируют с тобою... А я без пиров остался,

Один я во мраке моих вечеров остался

Речей сладкогласных на всех у тебя хватило,

Один только я без приветливых слов остался.

Хвалебные гимны в твоем цветнике слагают,

Я плачу в темнице, во власти оков остался.

Влюбленным в тебя — всем доступно вино свиданья,

А мне яд забвенья на веки веков остался.

Любовь твоя школою жизни была для многих,

А я недоучкой среди мастеров остался.

С удачею брачный у них договор подписан,

А я — не попавшим в число женихов остался.

Ко всем ты добра, кто искал твоего вниманья,

А мой, о царица, без отзыва зов остался.

Достались всем горы зерна с твоего хирмана[15],

Мне ж — ворох соломы от щедрых даров остался.

Дворцы с твоей помощью строят, а я не в силах

Лачугу сложить — без дворца бедняков остался.

Всех благоустроила милость твоя, о зодчий,

А мне только жалкой развалины кров остался.

Смирись, Огахи, с тем, что старость проходит в горе.

Что делать, когда ты рабом средь рабов остался?

Берегов, там, где слез моих море, нет.

Что поделаешь, нет так нет.

Тишины, там, где плачу я в горе, нет.

Что поделаешь, нет так нет.

Люди могут в глазах у нее прочесть милосердие или гнев,

Для меня ж ничего в ее взоре нет... Что поделаешь, нет так нет.

Всех спасает она от сердечных мук, — для меня ж ни целебных средств,

Ни сочувственных слов в разговоре нет. Что поделаешь, нет так нет.

Я во мраке разлуки совсем ослаб: даже искорки, чтоб разжечь

Моих вздохов багряные зори — нет! Что поделаешь, нет так нет.

Мне души не вернули ее уста, но и глаз не моргнул палачу:

Мне ни жизни, ни казни в позоре — нет. Что поделаешь, нет так нет.

Мне обещана встреча была, и вот я на улицу к ней спешу,

А ее, будто мы с ней в раздоре, — нет. Что поделаешь, нет так нет.

Луч ее благосклонности светит всем, но и проблеска для меня

Ни в земном, ни в небесном просторе нет. Что поделаешь, нет так нет.

Все живет под счастливой ее звездой, но таких светил для меня

Ни в одном многозвездном узоре нет. Что поделаешь, кет так нет.

Я сказал ей, что море слез Огахи и безбрежно, и глубоко.

А она: — Берегов в этом море нет? Что ж поделаешь, нет так нет!

Я ей сказал — Душа болит. — Моя ль вина? — она сказала. —

Боюсь, влюбленному в момент та боль нужна! — она сказала.

Я ей сказал: — Черней беды два глаза, два твоих нарцисса.

— Нет, полюбить тебя — беда, и не одна! — она сказала.

Я ей сказал: — Приблизь уста к моим губам, и я воскресну.

— Но разве смерть тебе, как всем, не суждена? — она сказала.

Я ей сказал: — Взгляни хоть раз, хочу тобой налюбоваться.

— Бесстыжий шут, не для тебя я рождена! — она сказала.

Я ей сказал: — Вознагради меня за муки поцелуем.

— И не надейся на него! — возмущена, она сказала.

Я ей сказал: — Но почему ты верностью пренебрегаешь?

— Когда ж красавица была в любви верна? — она сказала.

Я ей сказал: — Зачем же ты томишь мое больное сердце?

— Нет, это я твою болезнь лечить должна, — она сказала.

Я ей сказал: — Но, может быть, ты все же Огахи полюбишь?

— А жизнь отдашь? Ведь такова любви цена! — она сказала.

Любимой моей угнетать предназначено,

Душе — перед ней трепетать предназначено.

О небо, меня не пытайся мучить —

Лишь этой шалунье пытать предназначено.

Пускай твоих губ никто не коснется:

Их сладостью мне обладать предназначено.

Не трать своих стрел на любое тело:

Им в сердце мое попадать предназначено.

Для глаз моих пыль твоих ног — лекарство,

Ей кровь моих слез осушать предназначено.

Зачем мне Иса[16]? Устам моей милой

Сраженных судьбой воскрешать предназначено.

Газели о плавной твоей походке

Такою же плавною стать предназначено.

Прочь, солнце! Одной моей луноликой

На небе вечернем блистать предназначено.

Стиху Огахи — хвале ее кудрям —

Быть нежным, как тонкая прядь, предназначено.

В день, когда тебя узрели соловей и горлинка,

Розу нежную призрели соловей и горлинка.

Ты вошла — и был с престола свергнут горный кипарис:

На него и не смотрели соловей и горлинка.

И не розу с кипарисом, а твое лицо и стан

Восхваляя, звонко пели соловей и горлинка.

Не переводя дыханья, не смолкая день и ночь,

О тебе выводят трели соловей и горлинка.

Погляди: трава примята на тропе твоей любви,

За тобою вслед летели соловей и горлинка.

Снизойди, помилосердствуй, вновь пройдись по цветнику,

Чтоб своей достигли цели соловей и горлинка.

От безмозглого невежды отличается мудрец,

Как от галки-пустомели — соловей и горлинка.

С Огахи кому сравниться? Хоть и много певчих птиц,

Но не все же в самом деле соловей и горлинка!