Избранные произведения

[«О ВЕЛИКОСТИ ДУХА РУССКИХ ЛЮДЕЙ»]{*}

Благосклонное принятие от общества некоторых маловажных моих сочинений ободрило меня и было поощрением к важнейшим трудам. В нынешний, 1773 год увидят читатели мои ежемесячное издание под заглавием «Древния российския вивлиофики»; и когда приняты были благосклонно собственные мои творения, то в рассуждении вещества, сие издание наполняющего, почти не сомневаюсь я о благосклонном оного принятии.

Не все у нас еще, слава богу! заражены Франциею; но есть много и таких, которые с великим любопытством читать будут описания некоторых обрядов, в сожитии предков наших употреблявшихся; с неменьшим удовольствием увидят некое начертание нравов их и обычаев и с восхищением познают великость духа их, украшенного простотою. Полезно знать нравы, обычаи и обряды древних чужеземских народов; но гораздо полезнее иметь сведение о своих прародителях; похвально любить и отдавать справедливость достоинствам иностранных; но стыдно презирать своих соотечественников, а еще паче и гнушаться оными. Напоенные сенским воздухом, сограждане наши станут, может быть, пересмехать суеверие и простоту, или по их глупость, наших праотцев: но одни ли россияне подвержены были сему пороку? — Пусть припомнят господа наши полуфранцузы день святого Варфоломея: тогда не должно будет удивляться, что у нас некоторые частные люди от суеверия пострадали. Но я прекращу сие, дабы не навлечь на себя гнева сих подражателей клеветы А* де Ш.**

К тебе обращаюсь я, любитель российских древностей; для твоего удовольствия и познания предприял я сей труд; ты можешь собрать с сего полезные плоды и употребить их в свою пользу. Не взирай на молодых кощунов, ненавидящих свое отечество; они и самые добродетели предков наших пересмехают и презирают. Впрочем, я уведомил уже тебя известием, в «Ведомостях» напечатанным, о порядке сего издания; что ж касается до вещества, которым наполнено будет сие издание, то сие показует заглавие сея книги.

Остается мне просить благосклонных моих читателей о вспомоществовании мне в сем издании: ибо хотя я уже и имею много разных любопытства достойных списков для наполнения сего издания, но, может быть, у охотников хранятся еще достойнейшие оных. И так, если соблаговолишь ты, любезный читатель, учинить мне сие вспоможение, то сообщи таковую книгу к переплетчику Миллеру, а я, списав оную, возвращу вам в целости, с засвидетельствованием моея благодарности.

Ее императорское величество всемилостивейшая наша матерь и государыня, пекущаяся о просвещении нашем, и в сем случае первая соизволила ободрить меня самым делом, указав сообщить мне из вивлиофики ее книгу, содержащую множество редких писаний. В самом начале сего моего труда сия книга принесла мне великую пользу: ибо я находил в ней то, что пропущено во многих списках.

Наконец, если усмотришь ты, благосклонный читатель, какие погрешности мои или недостатки, в сем издании легко быть могущие: то упусти мне оные, памятуя, что в начале своем ничто не может быть совершенно.

[О НАУЧНЫХ СОЧИНЕНИЯХ В РОССИИ]{*}

Получа сей список от г. коллежского асессора Петра Кирилловича Хлебникова, нашел я его весьма достойным напечатания как для сохранения самого сего списка, так и для удержания в памяти имен некоторых бывших городов, урочищ и прочих достопамятных известий, в сей книге находящихся, а паче всего для обличения несправедливого мнения тех людей, которые думали и писали, что до времен Петра Великого Россия не имела никаких книг окроме церковных, да и то будто только служебных. Предприяв издать во свет сей список, но не утверждался на одном мною полученном, я старался отыскивать другие и нашел в библиотеке императорской Академии наук два списка, один старинным, а другой новым письмом писанные; у одного из оных не находится заглавия и до пятидесяти страниц начала, а другой под заглавием: «Описания Московского государства», но оба весьма неисправно переписанные. Потом получил я еще из Москвы три таковые же списка, старанием моего друга отысканные: первые два из библиотеки покойного Александра Григорьевича Сабакина, а третий, исправнейший всех, список, на котором подписано: «Список со списка, находящегося в патриаршей ризнице». Прочитав все оные списки, нашел я, что полученный мною от г. Хлебникова список старее всех, и потому решился я издавать по оному, исправив только против других находившиеся в нем описки и погрешности. При сем списке находящееся предисловие показывает, что сия книга была в трех частях; и если не ошибаюсь, то вторую часть оныя отыскал я под названием «Поверстныя книги», которую принял я намерение в свет издать в непродолжительном времени. Что ж касается до третьей части, содержащей в себе описание, в которых городах находились бояре или окольничие и проч., то по сие время нигде еще оныя отыскать я не мог. В некоторых местах не находится наименования речек, а в других одни реки двумя наименованиями означены; но я оставлял оные погрешности точно так, как находятся в списках, опасаясь, чтобы поправками не погрешить более самого переписчика.

[СКИФСКАЯ ИСТОРИЯ]{*}

Скифская история, издаваемая ныне мною во свет, давно уже известна всем упражняющимся в российской истории и любителям ее. Она сочинена стольником Лызловым в 1692 годе и состоит в трех частях: 1) содержит в себе историю скифских народов и оканчивается взятьем царства Астраханского под Российскую державу; 2) содержит историю о Перекопской, или Крымской, орде и царех их, о Магомете и законе, от него вымышленном, и оканчивается историею турецких султанов; 3) и последняя часть есть перевод с польского языка в 1687 годе и содержит в себе известие о дворе турецких султанов и пребывании их в Константинополе. Кажется, что нет нужды выхвалять труд сочинителев: ибо оный давно уже писателями российской истории похвален и уважаем. Что же касается до издания сея книги, то учинено оное с наилучшего списка из всех тех, которые я имел и которые мне видеть случилось. Сей список находится в Москве в патриаршей книгохранительнице, написанный изрядным и чистым старинным почерком в лист. Я решился предпочесть его другим спискам наипаче потому, что на оном подписано, что оный самим сочинителем отдан в патриаршую книгохранительницу. В прочем не остается мне больше ничего, как в заключение сего пожелать читателю моему, чтобы он пользовался сею книжкою столько, сколько любители российской истории желали видеть ее напечатанною. За первою частью последует вторая и третия вскоре.

Милостивый государь мой, Петр Кириллович!

Я давно искал случая к изъявлению искренней и чувствительной моей благодарности за все дружеские ваши одолжения и вспомоществования в пользу моих изданий и теперь свидетельствую оную приписанием вам «Скифской истории». Сие свидетельство, хотя и маловажное в рассуждении труда моего, но достойное вас по искренности и чистосердечию, с которыми я сие исполняю; достойное по желанию вашему видеть сию книгу напечатанною к пользе общества; и, наконец, достойною в рассуждении важности труда сочинителева, который всеми упражняющимися в российской истории писателями уважаем. Здесь должно бы было упомянуть о всех тех стараниях, которые вы в пользу российской истории и географии прилагаете; но ваша скромность, с которою вы оказываете свои старания, заставляет меня умолчать об оных. То только скажу, что многочисленная и изобилующая российскими рукописями ваша книгохранительница, ваше рачение о собирании важных и полезных книг, попечение о издании оных во свет и, наконец, ваше знание в истории и географии российской делает вам истинную честь и заслуживает благодарность от единоземцев ваших. В заключение сего письма осталось мне просить вас, чтобы вы сей знак моего дружества и благодарности приняли в том виде, в котором я исполнил оный, и были бы уверены в том, что я во всю жизнь мою не пропущу ни одного случая, где только могу, изъявить мое к вам усердие и благодарность, с которыми и пребуду навсегда

вашим искренним и верным слугою,

Николай Новиков.

В Санктпетербурге.

Февраля 20 дня,

1776 года

[АРТЕМОВ МАТВЕЕВ]{*}

Сиятельнейший граф!

Милостивый государь!

Издавая во свет историю о невинном заточении ближнего боярина Артемона Сергиевича Матвеева, не могу я никому посвятить ее пристойнее, как вашему высокографскому сиятельству, его правнуку и преемнику всех блистательных добродетелей, украшавших того ироя. Писатели и издатели во всех временах часто посвящали деяния ироев людям породою только знатным или высокостепенным, но редко имели случай посвящать оные ироям, каковы были описываемые ими: напротив сего, я посвящаю сию книгу такому ирою, который делами своими еще и превышает своего прадеда. А сим действием сугубо исполняю я должность сына отечества, обязанного служить оному посильными своими трудами и прославлять дела и подвиги собратий своих, заслугами государю и отечеству знаменитых. Артемон Сергиевич Матвеев весьма достоин всемирного прославления яко истинный ирой того века: ибо неусыпными трудами и попечениями чрез всю жизнь свою споспешествовал он благополучию государства и наконец, спасая государя и отечество, заслуги свои запечатлел кровию своею. И так, издавая во свет сию книгу, свидетельствую усердие мое ко прославлению его имени, а посвящая оную вашему высокографскому сиятельству, знаменитому ирою нашего века, приношу хотя слабую, но искреннюю жертву победителю, покорителю и умирителю врагов моего отечества. Я бы желал распространить достодолжную похвалу великим вашего высокографского сиятельства душевным свойствам и добродетелям, но скудость пера моего полагает мне пределы. Остается мне просить ваше высокографское сиятельство о том, чтобы сие мое усердное приношение приняли вы с обыкновенного вашею благосклонностию и позволили бы мне быть навсегда,

сиятельнейший граф,

милостивый государь,

вашего сиятельства

искреннейшим,

усерднейшим и верным слугою,

Николай Новиков.

Сообщаемая ныне мною ученому свету книга содержит в себе разные известия, касающиеся до жизни славнейшего мужа времен царя Алексея Михайловича. История наша весьма мало может нам представить ему подобных. Сей есть Артемон Сергиевич Матвеев, ближний боярин, наместник разных городов, царския большия печати и государственных посольских дел оберегатель, приказов стрелецкого, казанского и других, також и Монетного двора главный судия. Сей неутомимыми услугами, верностию и преданностию к государю, беспредельною любовию к отечеству, милосердием к народу, мудростию и правосудием в делах политических и гражданских, храбростию и прозорливостию в делах воинских и, наконец, ученостию своею снискал себе славное название царского друга и благодетеля народа. Царь Алексей Михайлович писывал к нему обыкновенно в письмах своих: «Друг мой Сергеевич!» Одно из таковых писем доказывает совершенно, сколь велики были к нему любовь и доверенность сего государя. Сие письмо писано было к нему из Москвы под Смоленск, где тогда Артемон Сергиевич с войсками находился; а в нем между прочим написано: «Приезжай к нам скорее: дети мои и я без тебя осиротели: за ними присмотреть некому, а мне посоветывать без тебя не с кем», и проч. Таковых писем и других известий и собственных Артемона Сергиевича записок и сына его графа Андрея Артемоновича весьма много находится в доме князей Мещерских, о чем я сам слышал от покойного его сиятельства князя Василья Ивановича Мещерского и которые он, разобрав, обещал ко мне прислать. Желательно бы было, чтобы сии бумаги ко мне сообщены были, дабы или при втором издании приобщить оные к сей книге, или бы можно было приступить и к сочинению совершенной истории сего великого мужа. Любовь же народную к нему доказывает слышанное мною ото многих достоверных людей, а паче от покойного князя Василья Ивановича Мещерского известие, который уверял меня, что он сие известие почерпнул из домовых записок, находящихся у него, и которое я здесь сообщаю. Артемон Сергиевич Матвеев имел весьма малый и тесный домик между Покровкою и Мясницкою, в приходе церкви Николая чудотворца, что на Столпах, где после уже построил он большие каменные палаты, которые и ныне еще в целости стоят и принадлежат князьям Мещерским. Царь несколько раз ему говорил, чтобы он построил себе большие палаты, но Артемон Сергиевич всегда отговаривался недосугами и неисправностию; наконец царь сказал, что он сам прикажет ему построить палаты. Артемон Сергиевич видно что не старался обременять себя милостьми государскими и для того, благодарив государя, сказал, что он уже исправился и намерен того же лета строить себе палаты. И в самом деле приказал заготовлять материалы к строению; но тогда во всей Москве не было в привозе камня для фундамента. Слух о сем в городе разнесся, что боярин Матвеев хочет строить палаты, но затем не начинает, что нет камня на основание дома. Стрельцы и народ, собравшись, между собою переговорили, и несколько человек на другой день пришли к боярину, сказывая, что стрельцы и народ слышал, что он нигде не нашел купить камня, так они ему кланяются, то есть дарят, камнем под целый дом. «Друзья мои,— отвечал боярин,— я подарков ваших не хочу, а ежели у вас камень есть, то продайте мне, я богат и могу купить». Присланные ответствовали, что пославшие их сего каменья не продадут ни за какие деньги, а дарят своего благодетеля, который им всякое добро делал, причем просили его неотступно, чтобы он приказал те каменья принять. Долго не склонялся боярин, но наконец согласился и приказал привезть. Но в какое пришел он удивление, когда на другой день увидел полон двор навезенных каменьев с могил. Выбранные говорили ему: «Привезенные каменья взяты нами со гробов отец и дедов наших, и для того-то мы их ни за какие деньги продать не могли, а дарим тебе, нашему благодетелю». Боярин, не отпуская их и не принимая каменья, тотчас поехал к царю и уведомил его о сем неслыханном случае; но царь ответствовал ему: «Прими, друг мой, сей подарок от народа, знатно, что они тебя любят, что гробы родительские обнажили, для того чтоб сделать тебе угодность: такой подарок и я бы охотно принял от народа». Боярин возвратился домой, принял каменья, дарил их, но они ничего не приняли, и так отпустя их, начал строить дом. К чести сего мужа должно сказать и то, что царица Наталья Кирилловна, мать императора Петра Великого, воспитана была в его доме и жила в оном до самого вступления в замужство царское. Хороший его вкус и знание в свободных художествах утверждает иконостас в домовой его церкве, который весь написан наилучшим итальянским письмом. Любовь его к наукам доказывает то, что он всегда имел обращение с иностранными учеными людьми, что после было причиною его несчастия и ссылки в правление царя Феодора Алексеевича. Один польский историк уверяет, что царь Алексей Михайлович при кончине своей, предусматривая слабость сил телесных обоих царевичей, Феодора и Иоанна Алексеевичев, сделал было завещание, которым наследником и преемником престола своего определял царевича Петра Алексеевича, а Артемона Сергиевича назначал правителем государства до совершенных лет младого царевича; но что по кончине царя Алексея Михайловича обстоятельства переменились, и сей случай, по его уверению, был причиною ссылки боярина Артемона Сергиевича.

Что касается до сей издаваемой мною книги, то список, с которого я издавал, угодно было ее императорскому величеству приказать сообщить мне из собственный ее книгохранительницы. Судьбою предуставлено, чтобы век Великия Екатерины был веком славы и величества России и чтобы не токмо ныне живущих великих мужей, но и умерших память и славные дела, погребенные во тьме веков прошедших, извлекалися из-под спуда и полагалися пред очи всего мира при ее премудром правлении, для прославления имен их в позднейших потомках. Сей список, полученный мною от ее императорского величества, списан с находящегося в доме покойного князя Василья Ивановича Мещерского под следующим заглавием:

«Оправдание о безвинном разорении и о седмилетнем страдании бывшем в ссылке в Пустоозерском остроге боярина Артемона Сергиевича и сына его, комнатного стольника Андрея Артемоновича, Матвеевых, с 7184 по 7190 год, при державе пресветлейшего государя царя и великого князя Феодора Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца, блаженныя памяти, каковый он, вышеименованный боярин, весьма ясно изнес по трем своим челобитным, тогда от бывшего у него пристава от стольника Гавриила Яковлева сына Тухачевского из Пустоозерского того острога посланным в стрелецкий приказ, для донесения его высокопомянутому царскому величеству о всесовершенной той истинной правде и о невинности своей по явной на него клевете и по вымышленному от внутренних его боярских злодеев притворному и самому ложному составу, с достоверными самыми от себя доказательствы, к ясному во всех тех злосоставных и сказкою ему причтенных вин изобличением освидетельствованных истинным правосудием божиим и от божественного писания святых правил, от христианских всех законов и всех гражданских прав и уложенья, которые вины без всякого испытания, чрез оные государственные права, без очных ставок, необходимо надлежащих ему, боярину, с ворами и клеветниками оными, и противно всем христианским законам и правилам и гражданским тем правам и уложению ему, боярину, в казанской приказной палате, при боярине и воеводе Иване Богдановиче Милославском нарочно из Москвы присланным дьяком Иваном Гороховым сказаны были, который дьяк Горохов его ж боярские и сына его пожитки на его великого государя с дьяками, с Львом Нечаевым и с Никитою Полуниным, в прошлом, 7185 году описывал и обирал. О чем о всем вышепомянутом обстоятельнее известно будет из тех его боярских к его царскому величеству и к святейшему Иоакиму патриарху московскому и всея России подлинных челобитен и к ближним боярам с грамоток, списанных по порядку ниже сего. А те все подлинные челобитные писаны были собственною рукою сына его Андрея Артемоновича». Кроме сего списка, имел я еще три другие, один находящийся в императорской библиотеке при Академии наук, другой получил я от г. генерал-аудитора лейтенанта Петра Кирилловича Хлебникова, третий находился у меня купленный мною. Все сии четыре списка сходствовали между собою совершенно, кроме того что в трех последних списках весьма много погрешностей, от переписчиков учиненных. К сему списку прибавил я собранные мною надписи с надгробий многих особ из рода Матвеевых.

В заключение желаю читателю моему, чтобы он при совершенном здравии пользовался сею книжкою, ожидая с терпением совершенной истории сего великого мужа.

[«О ВЫСОКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ДОСТОЯНИИ»]{*}

Благосклонный читатель!

Издатели сего журнала, приступая к сему предприятию, толико были обременены страхом и надеждою, что и теперь не находят себя в состоянии вдруг открыть своего намерения.

Собрание наше состоит только из десяти; а сложив вместе время нашея жизни, составит не более тридцати лет. Таковая младость едва достигает и до «Утреннего света» в нашей жизни; почему, как то и со всеми молодыми людьми бывает, мы хотя и великую полагаем надежду на свое прилежание и трудолюбие, однакож не смеем уповать, что по желанию удостоят нас многие своим чтением.

Более девяти дней размышляли мы о средствах, которыми б могли снискать многих читателей. Собрание наше подобно было афинскому ареопагу. Имело оно столь важный и почтенный вид, что и сама грозновидная Минерва была б им довольна; однакож со всем тем не могли мы ни на что решиться. Все, что ни было предлагаемо, казалось нам или весьма младым, или крайне старым; или очень искривленным, или слишком прямым; или весьма кратким, или безмерно протяженным: словом, при окончании всех наших советов приметили мы, что наше желание быть издателями не сопряжено не только с довольною смелостию, но ниже подстрекаемо тщеславием, самолюбием или гордостию.

Наконец выступил один из наших возлюбленных сочленов, коего малые, глубоко впадшие и проницанием украшенные очи и длинный нос, осеняющий на сухом лице его сильно изображенные черты, предсказывающие всегда, о чем он помышляет; и который приобык не прежде начинать говорить, как только когда Венера проходит чрез Солнце. Таковый-то сочлен наш, выступив, вопрошает: «Друзья! уверены ли вы, что наши сограждане охотно будут читать лучшие, по вашему мнению, вновь избранные сочинения? Разве перья ваши очинены по новейшей французской моде? разве снабдила вас Англия и Немецкая земля материею к писанию?» Проговорив сие, садится он паки с важностию и потирает зардевшее чело свое.

Подобно как сильным громовым ударом мрачнее тучи разгоняются и солнечным лучам дают свободное прохождение, тако от сего вопроса души наши вдруг исполнилися светом. Сколько ученые наши споры о избрании сочинений были прежде живы и громогласны, толико по сем настало глубокое молчание. Долгое время взирали мы друг на друга, не зная, что нам думать, говорить или делать должно; и для того просили мы его, чтобы он нас своим полезным советом из сего нового затруднения исторгнул. «Сие ты,— говорили мы,— сделать должен для того, что немилосердо принудил нас воспрянуть от сна, весьма для нас приятного». Долго мы принуждены были просить сего противу слабостей, погрешностей и пороков неукротимого нравоучителя. Наконец патриотическая ревность к возлюбленному отечеству преодолела его упрямство. Пылающее его желание приобщить что-либо к пользе и благосостоянию своих сограждан разверзло его человеколюбием тронутое сердце, и начал он вещати тако:

— Друзья! о чем я вас прежде вопрошал, без сомнения есть столь важное дело, что вы о нем в прежних ваших советованиях и помышлять не могли. Все ваши старания и изящные предприятия, все ваши с непрестанными бдениями издаваемые ученые труды были бы тщетны и бесполезны, если б они читателям нашим не понравились. Я весьма далек от сомнения о любви ко чтению наших единоземцев; но мы не в состоянии ныне заключить о таком деле, которое время решить должно. Однакож положим, хотя без утверждения, что любовь ко чтению не во всех еще российских городах совершенно распространилася: будем ли мы тем освобождены от нашей должности, которою обязаны к нашим единоземцам, когда некоторые из них сами к себе свой долг позабывают? В сем случае не должно ли наше усердие о благе таковых наипаче усугубляться? Не должны ли мы тогда все наши старания с большим предусмотрением и благоразумием учреждать, дабы читающим согражданам доставлять удовольствие, а нечитающих привлекать к собственной их пользе? Обольщенные некоторых иностранных писателей сочинениями, подобными блеску сусального золота, скоро могут прийти сами в себя, если мечтательные оных красоты, подобно в нашем воздухе зимою блещущим снежным частицам, увидят растаевающими и в ничто обращающимися при восхождении солнца правды. И так вопрос мой не должен был приводить вас в сомнение в вашем намерении, но только сделать вас осторожными во исполнении оного; ибо он приводит вас вдруг ко всему расположению сего нашего журнала и в молчании подает совет: будьте полезны для благоразумных.

Сим мог бы я окончать мое слово, а прочее оставить вашей достохвальной ревности, если б еще не усматривал из очей ваших нетерпеливого желания узнать подробнейшие мои заключения. И так, противу моего свойства, хочу я теперь несколько обстоятельнее и пространнее говорить. Я думаю, что лучшим предметом настоящих трудов наших избрать не можем, как сердца и души возлюбленных наших единоземцев. Сии наши единоземцы суть разумные существа, из тела, души и духа состоящие. Мы оставим перукмахерам, портным и изобретательницам новых мод украшать их наружность; оставим искусным врачам иметь попечение о пользовании их телесных болезней; но души и дух их да будут единственным предметом нашим; им-то врачевание, укрепление и тому подобное предлагать станем. И для того издаваемые нами листы должны наполнять истинами, в природе человеческой основание свое имеющими; истинами, от естества проистекающими и тем же самым естеством объясняемые. Нужно ли вам, чтоб я сие утвердил доказательствами? изрядно: послушайте меня еще несколько минут.

Если небо, землю, воду, воздух и огонь, словом, все естество будем по намерению исследовать, то нам, во-первых, не иное что представится, как человек, для коего все произведенное натурою достойно рассуждения. Величественное солнце со всем великолепным сонмом звезд было бы недостойно нашего внимания, если бы благотворящие оных влияния не показывали нам, что они немало споспешествуют нашему благу. Все три царства природы были бы для нас немногоценны, если б нам опыты не доказывали, что человек всего оного сотворен владыкою. Все пространное поле наук и художеств преобратилось бы в пустое, бесплодное и сведения не достойное мечтание, ежели б оные не стремились ко исправлению человеческого сердца, ко споспешествованию человеческому благополучию и к расширению души и сил ее. Все нам доказывает, что между видимыми вещами, кои в течение толиких лет мы узнали, ничего преизящнее, величественнее и благороднее человека и его от источника благ происходящих свойств не находим; а из того и следует, что мы не несправедливо судим,— и кто может сие великое и благородное самолюбие похулить, если человеков за истинное средоточие сей сотворенной земли и всех вещей почитаем! Ничто полезнее, приятнее и наших трудов достойнее быть не может, как то, что теснейшим союзом связано с человеком и предметом своим имеет добродетель, благоденствие и счастие его.

Все мы ищем себя во всем: побуждающие нас к тому причины были бы слабы и недействительны, если б мы, предпринимая что-нибудь, самих себя или надежду нашего удовольствия, нашего счастия и благосостояния из вида упускали. И так нет ничего для нас приятнее и прелестнее, как сами себе. Удивительно ли, когда с охотою внемлем разговорам о нас и если беспрестанно алчем знати, что другие о нас рассуждают? Какое благородное движение души примечаем даже и в неосторожном юношестве, когда оного дела удостаиваем нашея похвалы? Самый непорядочный человек не долго будет противиться, если о его заблуждениях станут ему доказывать кротким образом. И так, если бы возможно было людей привести к тому, чтоб они сперва вообще себя, как средоточие всех вещей, почитали за образ благонравия и добродетели; тогда б мы каждого особливо находили склонным признавать себя за важную и достойную часть сего средоточия.— Как вы, друзья мои, могли сомневаться в приобретении многих читателей такого издания, которое будет вещать о самих читателях? если только вы постараетесь подавать помощь врожденному в людях желанию ко приобретению знания вашим искусным избранием сочинений.

Великим споспешествованием служить вам будет незнание многих, что до самих себя касается. Большая часть, странствуя мыслями по беспредельной обширности мира, ищут познания всех возможных, всех существующих вещей, а в своем собственном малом мире пребывают неизвестны и чужды. Многие науку познания самих себя не почитают за нужную и требующую великого прилежания: но яко не приносящую довольной пользы, считают за домашнее ремесло и легчайшее ко изучению. Другие отчасти думают, что сей, как лучшей науке, тогда обучаться должно, когда уже все в их понятие вмещено будет. Иные же — и сколько есть таковых! подверженны всегдашним непостоянствам, подобно алчным пчелам, летают от одного цвета познания ко другому; пространство сего поля и множество на нем красотою своею привлекающих цветов суть причиною, что они на сих прелестных полях теряются и никогда не могут возвратиться ко благоухающему амаранту самих себя. Наконец, другие, коих числом более всех, меняют нужные вещи на бесполезные; теряют прямой путь, почитая малость за нечто важное; и для того никогда сами до себя не достигают. И так удивительно ли, когда познание самого себя есть наука, между людьми мало еще известная?

Не можем отрещи, чтоб не было и таких людей, которые всю свою жизнь только в том проводят, что всегда взирают на себя; но они рассматривают одну поверхность человека. И сие их познание самих себя не то, о коем нам древние египетские и греческие мудрецы толь много превыспреннего и полезного обещают.

Таковое познание, друзья мои, не может вам в намерении вашем воспрепятствовать, но еще тем более способствовать будет, если вы некоторых, переменчивостию бабочкам подобных, со кротостию поставите пред зерцалом истины и покажете в оном путь, по коему могут они с поверхности тела нисходить во внутренность сердец их.

Все пространство поля высокого, среднего и общего нравоучения открыто нашему предприятому труду. Обрящем на оном некоторые места пусты и необработанны. Не будем страшиться насмешливых и уничижающих остряков, которые нравоучительные сочинения за нечто старое и излишнее разглашают. Весьма униженную на свете добродетель возвести паки на ее величественный престол, а порок, яко гнусное и человеческой природе противуречащее вещество, представить свету во всей его наготе, таковых трудов и одно намерение уже достойно похвалы, хотя б душевные силы и не в состоянии оных поддерживать. Чем больше нам сердца наши подают важное свидетельство, что никакие другие намерения не будут упражнять нашего пера, тем покойнее и равнодушнее станем мы сносить и слушать все посмеяния и ругательствы, касающиеся до нашего «Утреннего света», доколе, наконец, великое солнце все просвещающего духа посреди нашея тверди явится; и тогда мы с радостию в лучах его света исчезнем.

Человек, как я уже прежде сказал, есть нечто возвышенное и достойное. Священное откровение научает нас притом, что он прежде всех творений получил свое образование по образу всевышнего и что животворящее дуновение всемогущего даровало ему жизнь. Сие обстоятельство само по себе есть толь велико и важно, что может в нас вперить подобострастие к такой твари, которая самим творцом почтенна толикими преимуществами; следовательно, и должны мы важности сего дела соразмерные писания употреблять и важно о таковых свойствах вещати. Да будет нам дозволено с теми только людьми иначе поступать, кои сами свое высокое человеческое достояние ногами попирают и достойное почтения свойство уничижают; которые противятся врожденным благородным побуждениям; отрицаются своевольно от чистых человеческих чувствований; такие люди, конечно, заслуживают, чтоб мы их за диких в человеческом только образе скитающихся зверей почитали и к чести человечества строжее с ними поступали, нежели наша склонность ко кротости нам повелевает. И так всеобщая сатира да будет бичом, коим мы станем пороки и сих нечеловеков наказывать. Да будет также сие нерушимым для нас законом, чтоб давать восчувствовать сие наказание единым токмо порокам, а не особам, поелику они суть человеки. Порок и человек, сии два предмета, должны в наших листах быть подобны двум параллельным линиям, которые вечно одна другой прикоснуться не могут. Станем, друзья мои, прежде всего стараться быть человеколюбивыми, дабы, все терпя и не касаяся личной укоризны, могли мы удобнее писать ко споспешествованию добродетели; и если при сем предполагаемое нами всеобщее человеколюбие будет нам служить полярного звездою, то легко возможем пройти сквозь камни, нас окружающие, и сильное учинить нападение на одни пороки, злобу и бесчеловечие.

Древность оставила многие прекрасные и преизящные сочинения о таковых важных материях. Время и обстоятельствы большую часть оных погребли под их развалинами. Исторгнем оные оттуду, друзья мои; предадим их нашим согражданам на их собственном языке. Таким образом честь древности спасем для пользы нашего отечества; и притом будем часто иметь случай читателей наших препровождать ко дверям доброго вкуса и разумного познания. Новейшие времена должны благодарить некоторым высоким разумом одаренным людям за обретение стезей и пути к познанию человека и его естества. Многие великие духи дерзали проникать во глубину человеческого сердца и примечания свои обнародовали. Не презрим мы ничего намерению нашему полезного, хотя б оное предрассуждениями и испорчено было.

Да будет для нас неоцененно все, что предмету нашему, то есть благу сограждан наших, споспешествовать может. Я знаю, друзья мои, сколь мы далеко отстоим от ненависти и гордости и сколь алчно желаем, чтоб все наши возлюбленные сограждане присоединили свои труды к нашим для достижения единого намерения. И для того позвольте, чтоб все, которые во всеобщем знании человека и самих себя приобрели откровения, могли наполнять своими сочинениями несколько наших листов. Просите и поощряйте их явно к сему полезному для общества труду; уверьте их, сколь много они нас обяжут, если свои писания нам сообщать будут. Они могут присылать письма свои ко книгопродавцу, у которого продаваться будет наш журнал, а мы уже о прочем с великим удовольствием стараться не преминем. Какая приятная надежда питает мое сердце! Сим случаем познакомимся мы со многими великими умами, с истинными патриотами и с прямыми человеками. Во древности Диоген искал их с фонарем, но и в нынешнее время, друзья мои, не на всех улицах они встречаются с нами!

Наконец, нужно для отвращения в корыстолюбии подозрения, чтоб вы пред согражданами не сокрывали, с каким намерением прибыток от сего журнала получать желаете. Почто не дать знать свету, что вы все выручаемые деньги от продажи сего журнала определили к содержанию училищ для бедных детей?

Правда, не всегда должна шуйца ведать о добрых деяниях десницы; да и когда благодеяния явно проповедываются, тогда лишаются они внутренней своей цены, и благотворители уподобляются фарисеям. Но здесь совсем иное: учреждение таковых школ не может быть тайно. Они требуют знатного и постоянного подкрепления. Добрый ваш пример может побудить других добронравных людей. Любовь их к бедным, воспитания не имущим согражданам чрез сие поострится; потщатся помогать в подъятии бремени, которое возлагают на рамена свои некоторые, охотно на то согласившиеся; бремя легкое, приятное и никого не удручающее, и которое, однакож, человечеству и должности к отечеству великую честь приносит. И так, где доброе дело требует явного примера, там хулы достойна стыдливость, заставляющая сокрывать честные намерения и благородные действия. Смелость и неустрашимость имеют всегда в себе нечто привлекающее, что люди часто как бы непреодолимую силу употреблять принуждены. Плутарх, во своем сочинении о случае написав, что без угрызения совести о добрых своих делах говорить возможно, может быть о таковом намерении не помышлял. Я думаю, что мы, без всякого опасения быть почитаемы тщеславными, можем не только о сем возвестить, но еще и долг наш требует, чтоб мы сие обнародовали. Ежели мы чрез сие нашим любезным согражданам отворим новые врата, покажем новый путь ко благу человечества, то и отвратим от них нарекание, что им случаев недоставало оказать их любовь к человекам, к их согражданам, и их возлюбленному отечеству.

Сим прекратил свое предложение наш любезный сочлен. По строгом разыскании нашли мы, что он, исключая последнее положение, ничего такого не сказал, в чем бы мы с ним совершенно согласны не были. Мы положили, чтоб сие мнение его было напечатано вместо предисловия к нашему журналу, для того что предисловие при всяком новом сочинении обыкновенно связано с некоторыми трудностями. Может быть, мало было таковых писателей, которые при вступлении ко своему сочинению не трепетали. По счастию, любезный наш сочлен от сего нас избавил; и мы не должны умилостивлять хулу или стараться привлекать внимание. Узнают и без того наши почтенные читатели все наше намерение и чего они впредь от наших листов ожидать могут.

По примеру Фукидида не завещали мы им навеки своего сокровища, а потому и не должны им возвещать о цене оного. Известны уже они как о нашем намерении, так и о нашем страхе: и время покажет, основательно ли было то и другое!

О ДОСТОИНСТВЕ ЧЕЛОВЕКА В ОТНОШЕНИЯХ К БОГУ И МИРУ{*}

Ежели захотим мы рассматривать человека надлежащим образом во всех окрестностях его, тогда неминуемо долженствуем разобрать и то, в каких отношениях находится он ко всем вещам, вне его сущим. Но ежели рассмотрения наши ограничим и на одну только внутренность его, то и тогда без прекословия долженствуем признаться, что в природе человеческой находится много такого, что внушает в нас истинное к нему почитание и искреннюю любовь. Бессмертный дух, дарованный человеку, его разумная душа, его тело, с несравненнейшим искусством сооруженное к царственному зданию, и его различные силы суть такие вещи, которые безмерно важны и трудны для рассмотрения посредственно рачительного. Между тем человек со всеми дарованиями, находящимися в нем, тогда только является в полном сиянии, когда взираем мы на него яко на часть бесконечный цепи действительно существующих веществ.

Когда единожды во предисловии нашем изъяснились мы и обещали любезным согражданам нашим стараться мало-помалу познакомить их самих с собою, и прежде всего высокое достоинство человеческое представить понятным, то и желали б мы усердно, дабы все почтенные читатели наши с самого начала возымели сие высокое понятие о свойствах человеческих: ибо мы предполагаем, что ни единый человек не может ни мыслить, ни делать благородно, когда он, возвышаясь благородною гордостию, не будет почитать себя важною частию творения.

Правда, есть много и таких людей, которые, ослепляясь тщетною гордынею, думают о себе очень много. Но мы постараемся доказать, что таковый высокомерный горделивец ни истинныя своея цены, ни высокого достоинства человеческого отнюдь не знает и превозносится тем, что к человеческой природе или не точно принадлежит, или составляет малейшую частицу его совершенств. Богатство и знатность рода не точно проистекают из человеческия природы; следовательно, высокомерие богача или дворянина есть смешная гордость. Но кто хочет мыслить о себе возвышенно и гордиться человеческим достоинством, тот должен рассматривать себя совсем в других видах.

Много было нравоучителей, да еще и ныне находятся между человеками пресмыкающиеся духи, которые человеческую природу столь страшно унижают, что, если бы возможно было им поверить, надлежало бы стыдиться быть человеком. Иные думают, что божественное смиренномудрие требует, дабы о человечестве иметь толь низкие понятия, и потому почитают за должность свою презрительнейшими и гнуснейшими образованиями учинить человеческую природу мерзостною и ненавистною. Но человек, себя за ничто почитающий, не может и к другим иметь никакого почтения и к обоих сих случаях являет низкость мыслей.

Вне человека находится высочайший виновник природы и весь мир. И так если мы восхотим рассматривать человека в отношении его ко всем веществам, вне его существующим, тогда долженствуем обозреть не токмо то, в каковом отношении находится он к богу, но и сие, сколь тесно связан он со всемирным зданием.

Когда рассматриваем мы, в каком отношении человек по естеству своему находится к богу, то всеконечно должно возыметь превосходное понятие о человеческой природе, если рассудить, что сия человеческая природа от бога проистекает, от него беспрестанно сохраняется и что он сам ее к тому употребляет, дабы открыть себя и свою славу, достойную обожания, и представить оную в мире светлейшею и блистательнейшею. Богу было бы возможно произвесть другие бесчисленные творения: бесконечно многие иные от нас отменные люди суть возможны; и мы бы вечно пребыли в нашем первом ничтожестве, если бы наш творец не преимущественно нас извел из оного своим всемогуществом. Он восхотел устроить мир, который бы его божества достоин и его премудрости приличен был. И так при сем поступил он как мудрый строитель, который лучшие дерева, лучшие каменья и проч. избирает; и потому мы надежно уверены быть можем, что понеже бог из всех возможных веществ, которые на место нас могли бы произведены быть, преимущественно нас, как свое совершеннейшее творение, одушевить удостоил, то, следовательно, мы и были лучшее в царстве веществ, из коих господь нас предъизбрал. Всякое иное существо, сотворенное вместо нас, столько ж бы совершенно, как мы, занимало наше место в сем мире; следовательно, мы богу были угоднее других бесчисленных веществ, им не сотворенных для того, что он нас сотворил. И если великий и премудрый монарх восхощет возложить на кого важную должность и из множества особ, ему для сего представленных, единую изберет, тогда по справедливости заключить возможно, что такое избрание той особе творит великую честь. Сколь же таковое избрание мало в сравнении со избранием всемогущего и премудрого творца! Благоразумнейший монарх во своем выборе может ошибиться: но всевидящий не может обмануться; следовательно, по справедливости можем мы то для себя великою честию почитать и тем гордиться, что бог нас из многих других возможных веществ в человеков избрал, человеками создал и человеками сотворил. К сему еще следует, что он нас своим провидением от самого первого мгновения времени нашего бытия во веки веков сохранять хощет. Мы в тот же бы час погрузились паки в первое наше ничтожество, если бы творец нас, так сказать, не беспрестанно носил на своих дланях; если бы в наших действованиях ежечасно своим могуществом не действовал; и если б все окрест нас таким порядком не учреждал, чтобы мы беспрестанно жить могли. Когда же великий бог, господь господей ежечасно нами упражняется, то из того единственно следует, что он непрестанно о нас помышляет, что его бдящее око беспрестанно на нас и на наши малейшие деяния обращено и что он в нас ежеминутно действует. И так предписал уже он начертание всей нашей жизни даже до будущая вечности; и таким образом учреждает все, дабы сие начертание во всех его частях совершенно точно исполнено было. Какою ж радостию и каким благородным возвышением духа сия мысль долженствует оживлять каждого человека особенно и всех совокупно, созерцающих все сие во всей важности и во всех отношениях! Колико радуются и колико гордятся служащие земному монарху, когда познают, что он об них часто воспоминает и часто уверяет о попечении своем о их благоденствии! Но сколь далеко отстоят сии воспоминания и уверения от тех, кои проистекают от существа всевысочайшего! Первые иногда бывают для некоторых только намерений, для других же позабываются и без действия остаются; да и одни неприятели наши часто разрушают все наше земное счастие: но в промысле божием о нас сего изменения не долженствуем опасаться; ибо в каждое мгновение ока приобретаем мы новые доказательства о непременной его к нам любви, милости и щедроте; даже и тогда, когда действиями нашими и не заслуживаем оных. И так сия мысль, что всевысочайшее существо беспрестанно об нас помышляет и преимущественно пред всеми другими творениями об нас печется, не долженствует ли вперять в нас почтение к самим себе? Сие всевысочайшее и милосердое существо никогда не позабывает и никогда не теряет нас из вида между бесчисленным множеством тварей. Он, яко всеведущий, может помышлять о всем; яко всемогущий, может обо всем пещися; яко сущая любовь и милость, изливает благодеяния избраннейшему творению своему, даже что и бесстуднейшая неблагодарность человеческая от сего не отвращает.

Какое отношение может с тем сравняться, в котором мы, человеки, находимся, как человеки, к нашему богу, к нашему создателю, к нашему отцу? Познайте же, любезные сочеловеки сего мира, величие и достоинство, которыми вы в сем отношении превознесены. Мы уверены, что вы чувствуете в сердцах ваших ощущения, приличные сему вашему достоинству.

Очевидно, что бог нас сотворил и содержит для того, дабы нами свое величество, силу, славу и премудрость вселенной предъявити. Мы дело рук его; а дело превозносит творителя своего. Когда мы совершеннейшие из всех веществ, которые бы могли вместо нас сотворены быть, то бог поступил бы противу собственный своея чести, если бы он вместо нас другое что сотворил. А если мы такие творения, которых виновник естества сам почел достойными поместить на чреду своих величайших и славнейших деяний, то для чего же сие не должно нам дать достопочтеннейшего и преимущественнейшего вида во всех окрестностях творения?

Могут сказать, что все здесь о нашем отношении к богу говоренное может быть сказано и о червяке, который в наших глазах есть презреннейшее творение; и, следовательно, непонятно, как сия мысль в нас, человеках, такие высокие помышления о самих себе внушить удобна? Неоспоримо, что все твари в равном отношении к богу в рассуждении их бытия и сохранения состоят; но сии суть против разумных тварей несмысленные и разумным подчиненные творения. Человеки, как разумное существо, принадлежат ко классу творений первого степени; следовательно, что о всех тварях сказано быть может, то преимущественно и прежде о человеках должно быть сказано. С нашим предметом не согласно выискивать из высочайшей феологии основания к доказательству того, что бог человеков преимущественно своея любви и почитания пред всеми другими тварями предпочтил. Сверх сего, мы не хотим сими мыслями человеков возгордить. Гордый все окрест себя презирает и хочет единый имети все, что имя чести носит. Но благородная гордость думает о себе возвышенно, присвояет себе честь, соразмерную своему существу, а притом и о других думает высоко и от всего сердца готова им такую же честь, или еще и большую, приписывать, когда того истина требует.

Если теперь рассмотрим, в каком отношении состоят человеки по своему естеству ко прочим тварям и к остатку всего мира, то предположим, что все вещества в мире таким образом друг со другом соединены, как реки с океаном, которые попеременно свои воды друг другу сообщают. Всякая вещь в мире есть цель всех других и средство ко всем другим.

Если человеков почтем за цель всего мира, то как великолепно поставлены они в оном, как средоточие в сей окрестности творения; как владыки мира, как божества, для коих солнце сияет, звезды блистают; которым звери служат; для которых растения зеленеют, процветают и плоды приносят. Человеки премущественно пред другими творениями имеют по естеству своему возможность мир себе представлять, об оном размышлять и рассуждать. И так можно их почитать за властителей, для коих некто театр со всеми махинами великолепно устроил, оперу сочинил и оную действительно представляет, дабы и очи и ушеса сих властителей увеселены были. Весь мир есть сей театр, а человеки суть зрители сего мира, которые должны, оный созерцая, веселиться и всяческие выгоды из оного извлекати; да и надежно сказать возможно, что бог весь мир для каждого человека устроил таким, каков он есть, а не иначе. Исполнен сею мыслию, ступай во время прекрасного летнего вечера во приятный сад прогуливаться; тогда поистине о себе не низкие мысли возымеешь. Увидишь, как нам и небо и земля свои услуги оказуют; как они нас ущедряют и рачительно платят нам должную дань; луна освещает нам зрелище природы; звезды украшают своды небесные; зефир, шумящий древесами, веет нам благоуханием, собранным со цветов; бдящий соловей увеселяет пением наш слух; словом, вся тварь стремится к нам, дабы доставити или выгоду какую, или удовольствие. И так человеки могут, по благоугождению своему, всем царствовать и всем учреждать, а из прочего, что не в их власти состоит, могут они себе, по крайней мере когда восхотят, почерпать увеселение. И потому всякий человек может некоторым образом сказать сам в себе: весь мир мне принадлежит.

Если же мы воззрим на человека как на средство всех прочих вещей сего мира, то и по сему не меньших же мыслей должны мы быть о нем. Если бы люди были токмо единою целию всех вещей сего мира, а притом не были б средством оных, то были бы они подобны шмелям, которые у трудолюбивых пчел поядают мед, а сами оного не делают. Тщетная честь! бедное достоинство, которое людей равняло б со свиниями, проядающими все время жизни своея и в сластолюбии валяющимися во грязи и которые уже после смерти становятся средством. Истинные человеки не должны тако проводити жизнь. Если они хотят быть властителями мира и достойными почтения, то да будут подобны достопочтенным монархам, которые себя отцами отечества своим сочеловекам оказывают и которые то думают, что чем важнее и достойнее почтения сан в общежитии, тем более особа, облеченная в оный, долженствует отечеству служить и быть полезною. Какое величие! какое достоинство! какое превосходство! Всякий в государстве ли, в земле ли какой или во граде живущий человек, почитая себя средством, долженствует своему отечеству и каждому своему сочеловеку служить и быть полезен. Какое благородное упражнение, какое гармоническое велелепие, какая искренняя любовь, верность, честность и справедливость в таковых местах будут встречаться на улицах! И когда единое сие воображение вливает ужо во все наши жилы сладчайшее чувствие удовольствия, то что ж бы было, если бы сие в самом деле исполнялось? если бы всякий человек по величию своего достоинства поступал? — И так если люди будут почитать себя за средство всех вещей сего мира, то, не согрешая, могут думать, что они в оном много значат и что остатку прочего света в них великая нужда: собственная польза сего мира требует оного. Мир и все прочие творения, исключая человеков, не могли бы никоим образом так быть совершенны и столь бы хорошо им не было, если бы мы не были человеками, как теперь они то обретают, когда мы человеки.

Сия последняя мысль открывает нам в человеческой природе еще особливую сообразность с богом, которая придает ей совершенно достопочтенный вид. Бог никоим образом от вещи вне себя не может иметь пользы: ибо он сам в себе столь совершен, что ему самого себя для себя довольно и не имеет нужды ни в какой вещи. Он, напротив того, сам всесовершенно полезнейшее существо, сотворяет все твари совершенными, сколько возможно, и, им всем всяческое благо уготовляя и подая, оным утверждает их благоденствие единственно только для них, а не для себя. Здесь да вообразит себе каждый из человеков, которые по достоинству человеческому живут, как цари мира, себя средством почитают, окрест себя только единое устрояют благо, во всех частях себя до совершенства довести стараются и всякое благодеяние чинят не из какого другого намерения, как только из единого удовольствия творить добро; таковые человеки да возымеют том более божественное мнение о себе самих, чем более они исполнением сего своего царственного достоинства всевысочайшему божеству уподобляются. И так человеки, почитаемые средством, суть более, нежели когда бы они только почитаемы были единою целию, или средоточием, для которого все вещи на свете пребывают.— И так при толико ясных доказательствах и истинах нужно лишь нам желать искренно благосклонным читателям нашим неутомимого наблюдения и сохранения величия их достоинства.

ИСТИНЫ{*}

Счастие, прилепляясь к людям слабого духа, делает их гордыми и ожесточает. Но когда предается мужам великого духа, то еще большим окружает их сиянием, доставляя им случай помоществовать человечеству, которое они более всех умеют чтить.

Лихоимец, притесняя невинность и угнетая бедность, скопляет сокровища; но потомки его расточают все во многие лета награбленные им богатства столь же скоро, сколь быстро текли слезы им обиженных.

Страсти суть ветры, помощию коих плавает корабль наш, который своим кормчим имеет рассудок, правящий разумом. Когда же нет ветру, то корабль плыть не может; а когда кормчий неискусен, то корабль погибает.

Говорить много и хорошо означает свойство высокого разума; а говорить мало и хорошо есть качество благоразумия; говорить же много и дурно свойственно глупцу.

Ругатель есть такой человек, который даже и тем неумолкно беспокоится, для чего какая река течет из озера, а не из моря.

Человек умирает, предают его земле. Возлагают по нем печальную одежду на некоторое время; но сколь скоро оно минует, то и память его исчезает. Токмо единые благотворители человечества из мыслей наших не удаляются.

Извинять в самих себе погрешности, которых, однакож, в других не терпим, значит, что лучше любим быть сами дураками, нежели других таковыми видеть.

Кто привык лгать, тому всегда надобно за собою носить большой короб памяти, чтоб одну и ту же ложь не переиначить.

Тот, кто всегда говорит неправду, не чувствует, какой он труд предпринимает; ибо надобно ему выдумать тысячу других для подтверждения первой.

Собирать книги, которых не разумеем, и покупать их для того, что они славных писателей, весьма походит на то, если б кто купил платье, которое хотя ему и не впору, но славным портным сшито.

Говорить, что делать должно, а поступать совсем иначе, значит то же, если б кто, для построения дома накупив материалы, никогда оного не состроил.

Желать учиться, а имея к тому способы, упускать оное, походит на то, ежели б кто, сидя в темноте, велел подать свечу; а когда принесли оную, то бы в темное удалился место.

Соболезновать о том, что истина и правосудие изгнаны из света, а не стараться возвратить их, значит то же, чтобы, поджав руки, кричать на пожар.

Добродетельная душа не для того делает добро, чтоб после воспользоваться, но для того, что только счастие созидать привыкла.

Мужчина, который видит прекрасную женщину, не более имеет причины желать быть ее мужем, как и тот человек, который бы, удивляясь золотым яблокам в Гесперидских садах, желал быть тем змеем, который их хранил.

Искусившаяся во светском обращении женщина употребляет мужчин так, как искусный игрок в шахматы поступает со своими шашками: он ни за одну не принимается, чтоб в то же время не обозреть и другую, которая могла б принести ему более пользы.

Многие говорят, что никогда не пьют вина или кофе; а есть и такие, кои с холодным духом и без всякого зазрения говорят: я никогда не читаю; так для чего же не говорить им и того: я безумец, я никогда не рассуждаю?

Многие оставляют свет, но по большей части так, как Ева оставила Адама, чтобы с диаволом поговорить наедине.

Два именитых полководца, два славных писателя, две красавицы, два ровных крючкотворца редко бывают друзьями.

У кого рука свербит беспрестанно на чужое, тот и из поставленной на него западни кусок доставать бросится.

О ДОБРОДЕТЕЛИ{*}

Добродетель есть искусство содержать свои страсти в равновесии и управлять себя в наслаждении наших желаний. Аристотель сказал, что молодость не способна к нравоучению, для того что ограничивание страстей погубляет семена добродетели и разум делает не способным к рассуждению; в совершенном же возрасте, в котором можно бы пользоваться наставлениями философов, никогда их не читают, для того что отвращаются от того попечением о своем благосостоянии; старость повреждена политикою, которая ничем не различает пороков от добродетели, как только одним именем, и которая рассуждает о должностях по корыстолюбию, а о достоинстве по успехам. Удивительная превратность мыслей называть все то похвальным, что есть полезно! Махиавел утверждал, что несчастный Цезарь был больше ненавидим, нежели Катилина, но Цезарь, не употребляя во зло честолюбие, был самый великий человек из всех людей, и Катилина имел тысячу еще пороков, гораздо беззаконнейших, нежели обладаему быть страстию.

Прежде вступления в политику вооружитесь вы превосходными правилами добродетели, их без того скоро и прежде времени можно потерять при дворах государских или в делах, ибо больше имеют удовольствия в свете и больше распространяют сей яд, повреждающий нравы.

Все может служить к добродетели: разум читаемых нами авторов, вкус посещаемых нами приятелей, отеческие наши законы и все то, что мы слышим, входит в наши нравы, получают и они вид тех предметов, которые нас окружают.

Премудрость есть действие разума, непросвещение ума и необузданности сердца всегда находятся вместе, и следует или преследует одна другую взаимно, столько-то находится согласия между добродетелью и истиною! но для чего же люди просвещеннейшие часто бывают весьма порочны? Сие происходит от того, что можно познать истину, не любивши ее, и что можно любить добродетель, не узнавши ее; от сего-то каждый предмет имеет два вида, из которых один принадлежит разуму, а другой, относившийся к нашему благосостоянию, принадлежит к свободе.

Вся наша жизнь протекает во всегдашнем непостоянстве, иногда мы рассуждаем, иногда бесимся; о, если бы могли выключить такие несчастные для нас часы!.. Но к сему нужны долговременные рассуждения, намерения, часто подтвержденные, и беспрестанные старания, которые бы могли нас удерживать на пути добродетели.

Наука производит по порядку и по частям, а все делать вдруг прилично одной только природе. Резчик, окончавши голову, начинает прочую часть тела, но цветок или всякое растение произрастает вдруг во всех своих частях, природа его обработывает и совершает одним разом. Таким же образом происходит и с добродетелью: когда прилепляются только к ней одной, то прочие ослабевают; но когда обще к добру прилепляемся, то приобретаем все добродетели; сие подобно произрастению, которое находится всегда в действии и по обстоятельствам производит всякого роду благие плоды.

Общие добродетели довольно прославлены, все их видят и все об них говорят; но мало бывает случаев для редких добродетелей, и великодушие не состоит в одном пустом сиянии: благородная и бескорыстная душа, отдающая сама себе отчет в справедливости своих дел, гораздо приятнее вкушает удовольствие после неудачного успеха в каком-нибудь деле, нежели когда она достигает до исполнения великих своих желаний.

Злодеи, объявленные враги добродетели, не столь пагубны хорошим нравам, как те, которые притворяются быть честными и которые пороки прикрывают маскою честности.

В несчастии больше сияет добродетель, и кажется, что она уподобляется пахучим духам, которые выдавливаются для того, чтобы изведать их благовоние.

Малые несовершенства делают препятствие великим добродетелям, для чего? Для того, что нравоучители внушили нам ложные мысли о совершенстве или что люди, великими добродетельми одаренные, не имели довольно снисхождения, открывая свои погрешности. Аристотель справедливо сказал, весьма вредно, что возвышают человека выше человеческого совершенства. Плиний же не что иное был, как льстец, когда он сказал, что боги не могли благосклоннее быть Траяна к смертным.

Нравственное сочинение, которое не основывается над действиями человеческими, есть бесполезно, и которому подобны многие сочинения молодых или в уединении живущих нравоучителей, которые почерпнули познание нравов только в изучении самих себя или в школах у таких людей, которые по своему состоянию не могут знать светской науки. Что же думают при дворах об их нравоучительных сочинениях? То же, что думал Аннибал о примечаниях Фармиона в рассуждении воинской науки. Говорят, что рассуждения философов уподобляются восторгу стихотворцев, весьма способному увеселять воображение.

Самое лучшее расположение к добродетели есть вообще прямое добросердечие, благородство и честность во всех наших действиях; но сие праводушие должно сходствовать с слабостию человеческою: если всегда ходить наклоня голову, то, спотыкнувшись, можно опасно ушибиться.

Зритель лучше видит погрешности, нежели игрок; но тогда, когда он сам научился чрез свои погрешности. К невинности же должно присоединять благоразумие, а сие-то благоразумие есть познание зла. Без сего добродетель всегда впадает в руки своих неприятелей, и какое бы преимущество имел честный человек над сердцем злого, если бы он не проницал всех умыслов злости? Понеже то, в чем занимаются несправедливые души в превратности, из которой делают они систему, есть не что иное, как удостоверение, которым думают, что честность происходит из слабости разума или из простоты нравов, которая не иначе познает пороки, как чрез нравоучительные проповеди: но когда б они увидели, что мерзостное покрывало их беззаконных дел открыто, тогда бы они воздавали должное почтение добродетели, подобно сему говорит (можно прилепиться к пороку) басня о Василиске, что как скоро увидишь и предупредишь его, то он яд свой теряет.

Удивления достойна злобная пословица итальянцев! если говорят об каком человеке, то они вам скажут, что он столь хорош, что со всеми добродетельми не стоит ничего.

Одно из главных расположений к добродетели есть благожелательство, сия есть душевная склонность, которая простирается далее, нежели человечество ко всем творениям; сие есть чувство, которое во всех сердцах разливает род некоторого приятного снисхождения, чрез которое они никогда не раскаиваются о добром деле, какое бы ни было оного употребление. Без сего свойства, которое вас больше уподобляет божеству, человек есть тварь беспокойная, бедная, не полезная как земле, так и самому себе.

Склонность делать добро, чтоб оная могла назваться добродетелью, имеет нужду в правилах, они различествуют от той способности обязывать, которая вас делает больше рабом, нежели благодетелем людей. Вы оставляете друга, дабы помочь чужестранцу, вы бросаете жемчуг петуху, который просит только у вас зерна, сие значит не иметь связи в предметах и в средствах в вашей благосклонности. Понеже вы не можете услужить всем людям, то будьте только благосклонны к большей части, а услуги ваши оказывайте малому числу.

Гостеприимство есть добродетель великой души, которая привязана к целой вселенной чрез узы человечества, благодарность в малых благодеяниях доказывает, что чувства предпочитают богатствам.

Находятся ли такие люди, которые полагают свое удовольствие в злости и которые вкушают особливую радость видеть печали и несчастия других людей? Или не подобны ли они тем насекомым, которые прилепляются к чирью? Однако со всем тем из них происходят политики. Таким образом Махиавел думает, что христианская религия весьма полезна злым людям, для того что она в их волю предает добрые сердца, но в самом деле нет такого закона, который бы так утешал несчастных, как евангелие, которое повелевает иметь столько же снисхождения, сколько и повиновения.

[«НРАВОУЧЕНИЕ КАК ПРАКТИЧЕСКОЕ НАСТАВЛЕНИЕ»]{*}

Писатели по обычаю, давно введенному, обязаны давать публике отчет в том, чего ради предприяли явиться пред ней и привлечь ее на себя примечание; мы охотно и с удовольствием подвергаем себя оному обыкновению, ибо нас ободряет намерения нашего непорочность, приведшая нас к сему предприятию, и потому что мы уверены, что никто, кому оная известна, не может нас порицать. Оканчивая издание наше сим месяцем, сообщаем здесь план, по которому поступали, и надеемся, что те, кои оказывали некоторое неудовольствие, признаются, что предприятие наше заслуживает если не похвалу, то по крайней мере доброе имя.

Каждый писатель должен иметь два предмета: первый научать и быть полезным, второй увеселять и быть приятным; но тот превосходным долженствует почитаться пред обоими, который столько счастлив будет, что возможет оба сии предмета совокупить во единый. Рассуждение публики о писателе утверждается на тех же двух предположениях, и он почитается тогда счастливым, когда признан публикою оных исполнителем. Если же, напротив того, по мнению оной не только не достиг обоих предметов вместе, то есть быть полезным и приятным, но ниже одного из оных, притом если с своей стороны не утвержден справедливостию и чувствованием великой и благородной в себе души; и если не надеется, как Сократ или Милтон, на правосуднейшее и правильнее мыслящее потомство или если уличается совестию о неправедном своем намерении, то достоин сожаления.

Сильное стремление к добру, возбужденное человеколюбием и истиною, или слепая, суетным самолюбием надутая гордость и тщеславие перед подобными себе, или, наконец, подлое корыстолюбие рождают писателей и наполняют земной шар бесполезными вздорами и книгами, которые служат лучше для завивания волосов, нежели для чтения.

Если смеем себя причислить к писателям, то какого об нас мнения? Не полагают ли нас недовольные журналом нашим в число тех, которые самолюбием и жадностию корысти побуждаются к изданию сочинений, погубляющих время и нравы читателей? Хотя бы то было и правда, но для нас нет ничего удобнее, как опровергнуть таковое мнение. При издании сего журнала мы не могли иметь гордости и самолюбия, потому что крайне было бы смешно, если б мы хотели величаться и гордиться переведенными токмо с других языков правилами. Сверх оного, мы весьма удалены как от самолюбия, так и не могли иметь столь глупой мысли, что будто мы одни только достигли нужных к таковому предприятию познаний и разумения языков, нет, конечно; мы удостоверены, что и другие имеют также познания и разумеют языки, да еще, может быть, и более и лучше, нежели мы.

Но положим, что можно гордиться и одним только переводом, но и в сем случае гордостию укорить нас не можно; потому что тот, который других перед собою не уважает, должен непременно сделаться известным; но что до нас касается, мы никогда публике себя не объявляли. И так сколь мало побуждала нас к предприятию суетная гордость и безумное самолюбие, столь же мало, да еще и менее могла в том иметь участия корысть. Мы еще до начатия сего сочинения объявили публике, на какое употребление плата за журнал назначается. Оная определена была на заведение училища для неимущих детей, которые бы, может быть, без оного осталися навсегда жертвою невежества и, следовательно, не столь полезными членами для общества. Всевышний благословил труды наши, что легко усмотреть можно из сообщаемых ежегодно нами известий о успехах. И, может быть, увидят скоро оных и плод в некоторых воспитанниках, соответствовавших намерениям и желаниям нашим. Таким образом, когда все оные суетные намерения были от нас удаленными, то можем заключить, не нарушая скромности, что мы в предприятии своем не имели другой побуждающей причины, как истинное, а не слепое и безумное к заблуждению, стремление, или ентузиасм, и любовь к отечеству, проистекающую из чистейших источников. Ласкалися мы изданием такового журнала, каков наш, искоренить и опровергнуть вкравшиеся правила вольномыслия, которого следствия как для самых зараженных оным, так и для общества весьма пагубны. В сем намерении избирали мы только нравоучительные и умозрительные материи, о изящности, превосходстве и пользе которых уверены не только благоразумнейшие из наших соотчичей, но и вся Европа, и которые казалися нам способнейшими для вкоренения и утверждения добрых нравов и истребления гнусных и страшных некоторых правил. Почему весьма для нас удивительно, что толь общие, толь драгоценными и полезными от всякого здраво мыслящего человека признанные материи могли неугодными быть для некоторой части наших соотчичей. Но хотя и не понравились некоторым, однако восчувствовали другие всю великость и важность оных во всем их виде. Самые служители и толкователи слова божия познали цену некоторых отделений и мыслили толь благородно, что после говоренных ими с великою похвалою проповедей, когда вопрошены были, откуда почерпнули оные, то откровенно признались, что одолжены оными «Утреннему свету».

Доселе сообщали мы более о самых материях нравственных и умозрительных, или метафизических, нежели о пользе оных; ибо надеялись мы, что достоинство оных может говорить само за себя; но изведав опытом, что некоторому числу людей совсем неизвестна подлинная и существенная польза высоких оных истин, осмеливаемся теперь читателям нашим представить великую пользу, проистекающую от нравоучения и уверения о бессмертии души. Нравоучение есть наука, которая наставляет нас, управляет действия наши к нашему благополучию и совершенству, которая внушает нам истинные правила великих должностей наших ко творцу, высочайшему нашему благодетелю, к ближним и к себе самим, которая предписывает сии должности и показывает средства исполнения оных. Такая наука не должна ли быть достойною всего нашего внимания? не должна ли составлять во всю жизнь главные наши упражнения? Так, без сомнения. Нравоучение есть первая, важнейшая и для всех полезнейшая наука; оной прежде и паче всего должно научать юношество; в оной особенно должны упражняться пастыри и учители церковные, и оная по справедливости должна первое занимать место в христианских поучениях. Возьмем искуснейшего богословских систем учителя, который нравоучения не знает или не любит, может ли он быть столь приятен богу и полезен человеческому обществу, как тот почтенный и правдивый муж, который хотя никогда не углублялся в системе богословской, но знает нравоучение и любит оного правила и по оным поступает?

В каком виде мы ни рассматриваем нравоучение, оно всего полезнее, нужнее и необходимее как для временной жизни, так и для вечности. Нравоучение, подобно дневному светилу, являющемуся на горизонте, освещает душу нашу от юности, от наступления дней, в продолжении, при конце оных и в самый час смерти. Оно распространяет свет свой по всем душевным силам, оным управляемым; человек, открывающий глаза свои при сем светильнике, видит всю великость своих должностей, употребление всех способностей и преимуществ и причину своего бытия. Оно есть не один токмо свет, освещающий разум, но пламя, воспаляющее и оживляющее человеческое сердце: сия приятная теплота, подобно божественному огню, согревает добрые природные склонности, оживляет оные, питает совесть, умерщвляет страсти и преклоняет волю. Желание делать добро тем более в нас умножается, чем более знаем и чувствуем силу побудительных к тому причин и изящность добродетели: от чего происходит неизвестное некоторое внутреннее удовольствие, первый плод, первое воздаяние добродетели. Нравоучение, подобно тихому источнику, производит плодородие в сердце нашем, питает находящиеся в оном счастливые склонности, утверждает глубоко корни оных и приносит сладкие плоды. Умножается оным купно и отвращение к пороку; открывается его гнусность, и представляется злополучие, влекомое им за собою; сия ненависть бывает во искушениях нашею спутницею и помогает нам восторжествовать над оными. И так нравоучение, просвещая разум, образует оный к мудрости, очищая сердце, готовит оное к добродетели и сими путями ведет человека к земному и, надежнее еще, к небесному блаженству. Кратко сказать, сие божественное учение не оставляет человеку большего желания: ибо, наставляя его в должностях, показывает ему купно отношение его к предвечному существу; и сие познание, ведущее человека к любви, почитанию и повиновению божественным уставам и провидению, совершает его счастие. Таких понятий и чувствований достигнувший человек готов бывает на всякие жертвы для исполнения своих должностей: ибо помогает ему бог, подкрепляет его и утверждает. Удостоверенный человек о вечной жизни и совершенном блаженстве, яко о наградах за добродетель, в состоянии произвесть великие дела; сердце его стремится к сему блаженству, силы его возвещают ему явно оное, а высочайшая благость совершенно уверяет.

И так упражнение во нравоучении есть важнейшее для всякого возраста и для всякого состояния; оно составляет существенную закона часть, которая наипаче заслуживает внимание и старание мудрого мужа. Сия наука есть не тщетная теория, не пустая схоластическая наука, не в спорах состоящее учение, которое, к сожалению, вкравшись в систему толь простого, толь кроткого и толь святого закона, обезобразило оную; нравоучение есть не слабая пища памяти, не такая наука, которая служит людям к показанию их перед другими в разговорах или книгах: нет, оно есть практическое наставление, которое должны мы носить в сердцах наших, которое должно освещать совесть и преклонять без упущения волю и которое должно служить правилом наших поступок в уединении и между людьми, в трудах, спокойствии и забавах, в несчастии, счастии, в здравии и болезнях, в отдалении от конца жизни и при самом конце оной; кратко сказать, во всех отношениях и состояниях, отцу, сыну и брату, мужу и жене, гражданину общества, мира и вечности. Чтоб немногими словами изобразить весьма известную истину: нравоучение есть наука настоящего и будущего блаженства, для временной и вечной жизни; следовательно, оно есть изо всех наук самое полезнейшее, нужнейшее и необходимое.

Самые древнейшие народы знали важность, великость и необходимость сея науки. Между ими были законодатели и любомудрия, или философии учители, которые с большим или меньшим успехом упражнялися во нравоучении и оное другим предлагали. Египтяне, китайцы, персы, греки и римляне имели нравоучителей, которые, распространяя свет в сей науке, благодетельствовали человеческому роду. Жрецы нигде, кроме Египта, не были нравоучителями; они занимались более распространением догматических своих правил, нежели небесными истинами чистейшего нравоучения. Святой церкви небесного отца предоставлено было составить полную систему высокого нравоучения, яко сущности учения божественного. Нравоучение св. Моисея, оного древнего еврейского законодателя, изъявляет своим совершенством и изящностию божественное свое происхождение. Ведя человека к почитанию единого и истинного бога, показывает, что любовь к ближнему есть главнейшее правило всех должностей к оному и что управлением своих страстей и желаний отдаляется все ведущее к пороку и беззаконию. Блаженны были бы иудеи, если бы могли возвысить души свои до сих высоких и чистых чувствований и не оставались при одних наружных обрядах.

Последовали греки, из оных Сократ во нравоучении превосходил всех язычников; он, удостоверившись о достоинстве сея божественный науки, углубился совершенно в одну оную, презрев все баснословия. Ему следовали Платон, Епикур, Зенон и многие другие. Потом варварство и происходившие от оного предрассуждения истребляли время от времени сие божественное учение и одержали верх. Наконец Бакон и Гроций возобновили путь, по которому следовали Волфий, Николе, Паскаль, из которых последнего особенно мы благодарить обязаны.

Сие толь нужное учение, от которого зависит благополучие как частного человека, так и целых фамилий и обществ, сия божественная наука должна ли быть у нас в пренебрежении? — Отрицание сего вопроса сколь для нас неприятно, столь оно справедливо. Приметь различные и повсеместные в общественной жизни случаи и реши тогда, основательно ли наше рассуждение. Откуда происходят развращение между полами, множество несчастных браков, подозрение и вражда между братьями и сестрами, отцами и детьми, повсеместные лечения, бесчисленные обманы, несправедливости, на которые все жалуются, не размышляя, что сами ежедневно то делают, откуда, наконец, убивства, если не от недостатка во нравоучении?

Желал бы я более говорить о важности нравоучения, но отвлекает меня другой мой предмет, о котором говорить должен, то есть благотворная польза, приносимая уверением о бессмертии души. Приведение доказательств о бессмертии оной за нужное теперь не почитаю: ибо, кажется, довольно уже было о том рассуждаемо во многих местах нашего журнала.

Когда же мы точно уверены о бессмертии нашей души, то научаемся, во-первых, оным уверением познавать величество свойств творца нашего, потом в особенности бесконечную его премудрость, благость и правосудие, и признавать оные с величайшим благоговением и благодарностию. Уверение о великости нашего существа и о великости того, что определено для нас в будущей жизни, естественно побуждает нас ко простиранию проницания нашего в будущее и заставляет нас пещися о том, что после нас последует. Сие уверение производит то, что мы стараемся делать вечным имя наше и память и что мы не равнодушны во мнении об нас позднейшего потомства. Сие чувствование, что душа наша бессмертна, есть надежнейшее правило всех наших благородных, великих и человеческому обществу полезных деяний, без которого правила все человеческие дела были бы малы, низки и подлы. Сие уверение истребляет порок, возвышает и питает добродетель в самых опаснейших обстоятельствах. Сие уверение делает неразрушимым союз человеческого общества и дает естественным законам ту важность, которую требует честь высочайшего законодателя и благо человеческого рода. Сие чувствование подает страждущему христианину в жесточайших болезнях утешение; он мнит: есть вечность, в которой престанет болезнь моя и где ожидает меня непреходящее веселие. С оным уверением невинно утесненные и гонимые подвергаются без роптания всем неправосудным случаям, их угнетающим, в несчастии и превратностях пребывают постоянными и верными добродетели, презирают опасности и с мужеством идут на угрожающую смерть, радуются, уверены будучи о вечности, где ожидает их за страдание награда и где венец непрестанного веселия увенчает главы их. Коль свята, коль славна выгода для нас, когда уверены о сей несомненной истине, но какие мучения, какое бедствие для нас, когда будем отрицать оную? При всем нашем полном благополучии будет недоставать нам покоя совести, не восхитит нас никакое великодушное и благородное действие, и менее того еще мы сами будем в состоянии что-нибудь великое произвесть. Чистейшие небесные чувствования должны будут уступать скотским похотениям, правда неправде, добродетель беззаконию; несчастный отчается, невинность утеснится, злодей и порочный восторжествует; имение, честь и жизнь будут в опасности, словом, вся земля сделается адом.

Самые язычники ощущали сладчайшее удовольствие и успокоение, размышляя о бессмертии души. Оное размышление было для них твердейшею подпорою посреди несчастия, причиненного им за их добродетель. Оное размышление, удостоверяя их о блаженной будущей жизни, возбуждало к исполнению полезнейших добродетелей и к покорению и содержанию всегда в повиновении их страстей разуму.

Сего-то ради оные великие мудрецы Египта и Греции преподавали сие учение с крайним прилежанием и представляли оное ученикам своим яко одно из величайших и важнейших. Пифагор снискал оное в Египте; но неразумение или не довольное знание гиероглифического языка совлекло последователей его с правого пути, и чистейшие правила египтян были совсем обезображены. Сократ первейший из язычников и Платон возобновили сие учение во всей оного чистоте и имели великое множество последователей. Все оные предлагали истины свои ясно: но египетские мудрецы для чужестранца, который не был допущен до великих таинств и, следовательно, не разумел тайного гиероглифического письма, были непонятны. Ибо они под непонятными для очей незнающего, но в самом деле глубокомысленными изображениями сокрыли важнейшие познания. Если бы мы имели совершенное изъяснение оного, без сомнения важного, гиероглифического языка, то увидели бы, что многие познания, которым в наши времена удивляются как новым, известны уже были египетским мудрецам, и нашли бы, может быть, такие вещи, о которых не имеем ни малого познания и которых открытие было бы весьма полезно. Мы сообщили нашим читателям некоторые опыты и сего языка для поощрения к большему обработанию сего поля. Но как мы приметили, что многие из наших читателей сими троякими материями несколько или совсем были недовольны, то сею частию оканчиваем наш журнал. Просьбою ж некоторых побуждены с наступлением будущего года начать новый, мы никак не отступим от нашего предмета, но всегда будем стараться оный иметь, хотя в различном и пременном виде. Материи нового сего журнала будут состоять частию из нравоучения, из описаний жизней славных героев и политиков и описания славных сект; все оное будет переменяемо политическими, историческими и географическими отделениями. Мы ласкаем себя, что сим расположением более угодим вкусу публики и склоним к ощущению удовольствия и тех читателей, которым казалось, что будто журнал наш весь наполнен одинакими материями.

[«ПРИЧИНА ВСЕХ ЗАБЛУЖДЕНИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЕСТЬ НЕВЕЖЕСТВО, А СОВЕРШЕНСТВА ЗНАНИЕ»]{*}

В заключении последнего месяца издаваемого в течение трех лет журнала под названием «Утреннего света» объявили мы читателям причины, побудившие нас к сему предприятию, и, наконец, открылися и в том, что понудило нас окончить оный и обещать новый с некоторою переменою плана и расположения, имея, однакож, всегда в виду предположенный нами предмет, дабы чрез то удовлетворить как тех, которые скучали высокими, следовательно, не забавными и не приятными для них материями, так и не лишить удовольствия тех, которые ощущают сладость и совершенную пользу во нравоучении и высокомыслии.

Мы за нужное почитаем объявить намерение наше и при начале сего журнала для тех единственно, которые не имели случая читать прежнего, а удостоят чтения своего сие «Ежемесячное московское издание».

Причиною, побудившею нас к таковому предприятию, было сострадание, которое всякий человек, мыслящий человечески, чувствует, когда слышит, что люди, от природы великими способностями одаренные, в воспитании ученостию украшенные и между людьми почтенные, говорят и хулят с надменным и уверительным видом и остроумием закон, ко спасению рода человеческого первыми людьми свыше полученный и нам преданием доставленный, и когда взирает на простодушных людей, внимающих прилежно умствованию оных вольномысленных мудрецов, почитающих себя победившими все народные предрассудки и низкое суеверие искоренившими.

Лестно для всякого человека, живущего в обществе, стараться во всем быть отменным перед другими людьми, а особливо перед большею частию людей, следующих часто слепо и безрассудно преданиям своих праотцев. Сие старание природным человеку беспредельным самолюбием и гордостию возносится иногда до такой степени, что люди, получившие от природы и счастия драгоценные дары, желая отличить и возвысить себя перед людьми, не отменяются часто и от животных и с оными обращаются в едином, так сказать, круге, с тем только различием, что они пользуются остроумно услугою животных и наружностию оных с переменою вкуса и новостию выдумки испещряют и украшают свою собственную наружность. В таковых упражнениях, колеблемы будучи тремя сильными восхищающими ветрами честолюбия, сладострастия и сребролюбия, большую часть жизни проводят, отвергая все то, что приятности ветров оных противоборствует.

По окончании толь веселых, радостных и счастливых дней наступает обыкновенно непременное разрушение того, что в сладкой жизни веселило; изыскиваются различные средства для подкрепления ослабевающей со дня на день природы; по многочисленных опытах рождается отчаяние о возвращении прежних сил, орудием удовольствия служивших. И наконец неразделенный и бессмертный человеческий дух, занимавшийся во все течение времени низкими и не приличными роду его деяниями, пробуждается и чувствует суетность оных; но чувствует иногда поздно, ибо то редко может совершиться в короткое время, на что целая жизнь определена.

Неудивительно, что люди после семи тысяч лет, после толь многоразличных с родом человеческим случившихся перемен, завесою от нас глубокую древность закрывших, будучи в молодости, во угождение восхищающих страстей своих поносят святейший закон, имеющий начало и происхождение свое во отдаленной древности, когда род человеческий упадал и со временами лишался прежней своей невинности.

Человек при рождении своем и не имея в жизни опытов, оживляющих силы и способности, полученные от природы, ничем не разнится от скотов и животных. Во младенчестве чувствует он токмо голод и жажду, побуждающие к подкреплению жизни; в ребячестве начинает уже научаться волею или неволею перенимать от окружающих его; в юношестве, видя уже различные примеры подобных себе и по бесконечному врожденному желанию услаждения, восхищается всем окружающим его и стремится достигнуть и наслаждаться тем, что у других лестного для себя видит и к приобретению чего легкие и приятные воображает пути. В сем новом и беспрестанно восхищающем положении находяся, человек, не чувствуя еще над собою опытов наказания, предписанного за дерзость и безумие природою и человеками, будучи в силе и крепости, упоенный сладостию бесчисленных окружающих предметов, возбужденный бесконечным самолюбием и гордостию, по наследию от предков полученною, не имея еще ни времени к рассуждению, ни случая к размышлению, откуда он, что он и чем наконец будет; словом, уловленный настоящими и всегда новыми для него прелестями, неудивительно, если отвергает неизвестные ему будущие обеты, похищающие у него явно настоящие и известные удовольствия.

Ибо всякий молодой человек истиною почитает токмо то, что он чувствует и чем услаждается, а что не благоприятствует его чувствам, то приемлет он за выдумку и за изобретение человеческой хитрости для пользы собственной изобретателей, хотя оная выдумка есть единый путь к совершенству человеческому и благоденствию. Но паче всего удивительнее, что много таких людей, которые, уже и летами согбенны, заражены еще молодостию, хотя в жизни своей имели бесчисленные опыты к восчувствованию истины выдумки оной древнейшей и достопамятнейшей. Ибо каждому человеку должно быть известно, ежели только когда-нибудь рассуждал о себе, что ни единая черта оного древнего и святого закона мимо не идет, когда дерзновенным и безрассудным смертным оная преступается. Непременную истину сию каждый из нас со вредом как себе, так и другому, без сомнения, чувствовал, хотя иногда и не рассуждал об ней: но то к несчастию нашему, что мы часто закон почитаем для себя несносным бременем, наложенным на нас как будто для посторонней какой-нибудь выгоды, а не для собственной пользы, совершенства и благоденствия.

Причина всех заблуждений человеческих есть невежество, а совершенства знание. Но, может быть, скажут покровители и защитники необделанной грубости, что мы видим весьма многих ученых, которые более предаются порокам и заблуждению, нежели самые грубые невежды, и что вся мерзость, какая только находится на земном шаре, да и самое неверие или безбожие суть плоды учености. Так, конечно: но сие не от наук происходит, но от невежества в науках. Хотя многие между людьми прославилися в некоторых частях учености и имена свои предали бессмертию: однако они при всей своей славе могут быть сущие невежды. Всех познаний и наук предмет есть троякий: мы сами, природа, или натура, и творец всяческих. Ежели ученый не соединит оных трех предметов воедино и все свои познания не устремит к совершенному разрешению оной загадки: на какой конец человек родится, живет и умирает, и ежели он при учености своей злое имеет сердце, то достоин сожаления и со всем своим знанием есть сущий невежда, вредный самому себе, ближнему и целому обществу. От таковых-то ученых вся мерзость, находящаяся на земном шаре, свое имеет начало. По всей справедливости оных относить должно к самому грубому и вреднейшему невежеству: ибо они не только науками не просвещают разума и не исправляют сердца, но еще более оными утверждаются в гордости и во всех гнусных пороках.

Сего-то ради благоразумная древность сообщала науки по выбору и испытанию одним токмо достойным и рожденным к наукам. Не трудно различить такого ученого, который учился, дабы показать себя и питать перед подобными себе гордость и тщеславие, от того, который беспрестанно учится единственно для снискания истины и для сообщения оной ближнему не для тщетного самохвальства, но дабы разделить с ним проистекающее от оной бесценное удовольствие. Первый, надувшийся гордостию и знанием, каким-нибудь случаем полученным, кричит, не взирая ни на кого и не слушая слов других, а старается только свое пересказать: другой, напротив того, ища истину, с великим смирением выслушивает мнение всякого, не презирая никого, будучи совершенно уверен, что и последний мужик, ежели только чистое имеет сердце, может лучше истину чувствовать, нежели самый звездочет с развращенным сердцем.

Весьма странно и удивительно, без сомнения, многим должно казаться, что как люди, приобретшие множество о вещах понятий, могут толь развратно мыслить об истинах весьма вероятных и достоверных. Чему дивиться? Ибо всякий из ежедневных опытов может видеть, что слабым духам, да и самым великим часто и безумие нравится, подобно как высокая истина.

Разврат в науках и проистекающее от оных роду человеческому зло происходят, как кажется, от незнания источника, из которого науки проистекли, и от незнания предмета, куда они текут и пиющих чистейшую их воду за собою стремиться возбуждают.

Известно всем имеющим хотя некоторое сведение о науках, что они суть плоды созревшего бессмертного человеческого духа, одаренного от природы способностию понимать или заключать о бесконечности как времени, или продолжения, так и пространства, или неограниченности: нельзя сказать постигать; ибо бесконечность постижима только единому безначальному и бесконечному. И так когда человек, одаренный толь благородным духом, по которому он и человеком именоваться право имеет, занимается не свойственными духу его безделками и благородную науку ума употребляет к таким предметам, которые в рассуждении бесконечного продолжения в то же самое время исчезают, когда начинаются, то весьма естественно, что в таком случае наука более зла, нежели пользы, приносит; ибо как в мире нет ни единой вещи, которая бы была без намерения, так и всякая малейшая травка свою собственную пользу имеет и ежели не в своем употребляется месте, то не только не пользует, но и вредит.

Подобно как государь или правитель народа, одаренный от природы достойными правления качествами и имеющий совершенную власть как себе, так и целому народу устроять счастие и благоденствие, если занимается всегда только такими упражнениями, которые принадлежат земледельцу, то наука царствовать ему, конечно, бесполезна: так и человек, одаренный неумирающим духом и имеющий случай и способы оного силы просвещать, если в целую жизнь свою упражняется только в том, в чем и все животные, то наука разума не только ему не полезна, но по бесконечному его внутреннему побуждению вредна и пагубна.

Когда же человек, проходя два царства, растения и животных, прелестями оных услаждается столько, сколько законы природы повелевают к его содержанию, но имеет всегда главною метою совершенство свое, то есть совершенство духа, состоящее в познании бессмертных истин, которыми восхищается и возносится до вышнего царства духовного, или разумного: то наука разума не может не споспешествовать ему в толь славных его подвигах.

Многие нынешнего века высокие и купно низкие любомудрцы, или философы, почитают оную науку химерою, или соплетением пустых, непонятных и бесполезных метафизических изречений или терминов, а прославляют систему, состоящую в последовании склонностям своим, каковы бы они ни были и куда бы ни стремились, говоря, что природа, естество или натура к тому нас побуждает и что безумно налагать оковы на природу, виновницу толиких удовольствий и сладости.

Правда, что совершенно безумен был бы человек, если бы захотел прямо отрещися от удовольствий и услаждения: да и невероятно, чтоб был такой человек или такое животное, которое услаждение, соединенное с дыханием и жизнию, променяло бы на ничтожество. Хотя и были примеры, может быть есть и будут, что люди, скучая жизнию, лишаются произвольно оной, однако оные примеры не только не утверждают прославляемой оной системы, но совершенно ее опровергают. Ибо по двум токмо причинам люди к самоубийству приступают, или подражая сланному в Риме Катону, который, не видя средств к спасению республики и почтя себя бесполезным на земи между человеками, лучше захотел преселиться и возвыситься в царство мертвых, или в царство духов; или, наконец, к бесчестию помянутой системы и к должному вечному грызению совести начальников оной, слабые люди, в юности упившиеся роскошию и доведенные оною до несносных болезней, отчаяния и безумия, подъемлют руки свои на живот свой.

Рассматривая свойство, силы и природу человеческую, без сомнения видеть можно, какие свойственны и приличны человеку удовольствия.

Известно всем, что человек родится, растет и доходит до совершенного возраста, подобно как и всякое растение, места своего не переменяющее, и что он имеет чувства и внутреннее побуждение к содержанию и сохранению своему и к произведению с восхищением подобных себе, так, как все животные, с тою только разностию, что животные получили стремлению своему предел, которого они прейти не могут, а человек сверх оного получил еще нечто благороднейшее, одаренное волею и разумом, помощию которых он может владычествовать над оными, избирать для себя все превосходнейшее, чувствовать достоинство и честность, удивляться стройности и красоте вселенный, словом: он может возлетать до кругов вечности и восхищаться мудростию всевышнего, сотворившего вселенную и даровавшего дыхание и жизнь всяческим.

Ежели кто выходил когда-нибудь из чувственного круга, общего со скотами, в собственный человеческий круг умозрения, тот, конечно, не может сомневаться, что он рожден не для телесных и минутных сладостей, которые бесконечного его желания и стремления не только не могут удовольствовать, но еще предавшегося оным более раздражают и унижают перед неразумными тварями, следующими всегда порядочному своему побуждению; но природа произвела его к большему и благороднейшему удовольствию, нежели оные скотские сладости, к таким услаждениям, которые соответствуют его бесконечным склонностям и силам, полученным от предвечной мудрости, даровавшей ему разум и свободную волю к его совершенному благополучию.— Прекрасно славный Галлер в поэме о происхождении зла, описывая духовный мир, говорит о изящности воли и разума человеческого:

(Мир с своими недостатками превосходнее, нежели царство ангелов, воли лишенных.)

(Бог хощет, чтобы мы, познав его, любили, а не по слепому и неизвестному какому-нибудь стремлению.)

Многим в нынешние времена истина сия не нравится: причина оному, как кажется, развратное познание целой истории человеческого рода. Ныне вообще о глубокой древности думают так, как о грубом невежестве и суеверии, не удостоивают своего на оную воззрения и, почитая все, в оной происшедшее, за нелепое баснословие, занимаются на многих языках пустословием без понятий, хотя всякий, и малое сведение о истории учености имеющий, должен признаться, что все науки, которыми мы хвастаемся, начало и происхождение получили в глубокой древности. Ежели бы оные мудрецы нынешнего времени обратили на себя взор свой, так, как на исчадие отцов своих, то почувствовали бы хотя из сыновней должной преданности почтение к предкам своим и столь развратного и неправильного об них не имели мнения.— Правда, хотя, повидимому, и должны мы быть просвещеннее наших первых праотцев, ибо мы можем пользоваться проложенными от них путями мудрости и, следовательно, так, как по известной уже дороге, с меньшею трудностию доходить до цели оной и превзойтить древнейших наших учителей: однако, взирая беспристрастными глазами на себя и на всю древность, как на источник, из которого все науки произошли, должны признаться, что мы не только их не превосходим, но едва ли и сравниться можем; ибо мы по сие время не только в науках ничего нового не изобрели и не прибавили, но едва ли и разумеем все, что от них получили. Ибо известно нам, что мудрецы греческие, научившие народ свой во всяком роде наук и художеств и оставившие нам неподражаемые сочинения, которым мы удивляемся и удивляться будем, заимствовали всю свою мудрость в Египте, в котором и поныне осталися монументы и черты высокого знания и мудрости.

Сколь далеко отстоит в познаниях нынешний народ иудейский от своих праотцев, живших во времена Соломоновы и Моисеевы! Но и сей первый нам известный учитель и вождь израильского народа был уже в такие времена, когда род человеческий почти уже совершенно терял мудрость, начертанную на сердце, и имел нужду для возвращения оной в начертании закона на камне.

Многим из читателей наших, которые привыкли думать о себе более, нежели о праотце своем Адаме, может быть все оное покажется не весьма достоверным. Но когда первый человек, как говорит об нем Моисей, муж, достойный нашего почитания и доверенности, введен был в рай сладости, без сомнения не скотский и телесный, но человеческий, разумный и духовный, и когда дал всем животным свойственные им названия, и притом, без сомнения, несравненно более нашего имел о творце своем познания, то кажется, что он, кроме бесполезных внешних и модных наших украшений и уборов, во всяком знании нас превосходил. И ежели читатели наши беспристрастно подумают о всей древности, нами славимой, то, конечно, все прежде предложенные нами истины не покажутся им не имеющими основания; и с получением справедливых понятий о состоянии первых отцов своих получат, конечно, истинное познание и о целом человечестве; ибо ежели человек не имеет основательного и точного понятия о начале и происхождении какой-нибудь вещи, то может ли без погрешности заключить, на какой конец оная бытие свое имеет? Сколь же полезно для человека знать о происхождении своем и о судьбе, ему предстоящей, то доказывать, кажется, не нужно; ибо невероятно, чтобы нашелся такой человек, который, как существо размышляющее, совершенно отрицал бы пользу размышления о самом себе; хотя многие оное утверждают и целую жизнь так проводят, но они говорят, не подумавши прежде; ибо говорить и жизнь вести можно и не рассуждая ни о чем, подобно сидящей в прекрасной клетке говорящей птице.

Кто же желает иметь точное понятие о самой отдаленнейшей древности, тот необходимо должен иметь сведение о языке иероглифическом, который был общим у всех древнейших народов. Истину сию доказывают целые народы, как то египтяне и по них греки, иудеи и по них христиане.

Греки, научившиеся у египтян мудрости по начертаниям или изваяниям, назвали оные начертания иероглифами, τά Ίερογλύφΐχα, которые римлянами именуются гиероглифами, Hieroglyphica. Слово сие сложено из ιερός,[1] священный, и γλύφω, режу, изваяю, и значит священные изваяния. Богодухновенный Моисей в данном народу иудейскому законе, обрядах и церемониях и мудрый Соломон в воздвигнутом великолепном храме, совершеннейшем рук человеческих здании, оставили нам множество иероглифов, которые с прибавлением еще новых даже и до днесь хранятся и на которые мы часто с благоговением взираем.

Кроме оных просвещенных народов, нам известнейших, у которых остатки древности сохраняются, находят благоразумные путешественники и у других, не весьма известных народов подобные начертания древней мудрости.

Что ж касается до самого источника, из которого произошел язык иероглифический, то предложим мы читателям нашим мнение некоторых упражнявшихся и упражняющихся в оном мужей. Первый человек, как говорят они, был столь совершен, что, имея чистый разум и превосходные чувства, мог проницать в природу вещей, чувствовать согласие оных (analogiam rerum); словом, читать целую природу и удивляться премудрости создавшего. Когда же люди начали лишаться даров оных, то принуждены были понятия свои о природе и о самом боге сообщать потомкам начертаниями, или иероглифами, образующими свойства вещей, существующих в мире, устроенном по совершенному равновесию и согласию. И сей способ сообщать понятия почитается первым. Когда же со временами люди начинали более удаляться от истины и оные начертания становилися невразумительными, то рождалися науки для объяснения оных и для показания ослабевавшему уму человеческому стройности и красоты вселенныя, дабы убедить оный и принудить восчувствовать развратность его действий и превосходство истины.

В сем-то положении человеческого рода, как уверяют упоминаемые мужи, свидетельствуясь всею древнею историею, произошли все науки, из которых наипаче древностию почитаемы были рисованье, стихотворство, музыка, арифметика, геометрия, астрономия и архитектура: все оные науки основание свое получили в природе, которую и предметом своим имеют.

Может быть, из читателей наших найдутся такие, которые слыхали от ученых, что геометрия, без знания которой Платон, оный великий муж в Греции, не принимал к себе в ученики, изобретена в Египте по нужде, для размерения полей и назначения меж, которые ежегодно рекою Нилом заравниваются. Но ежели они упражнялися в оной драгоценной науке и хотя некоторое получили сведение, сколько оная употребления имеет в других науках, то согласятся, может быть, с Евклидом и другими греческими мудрецами, от которых мы получили оную и пользуемся, не изобретя по сие время ни единой новой фигуры, а оставя главное оной основание без разумения. Многие думают, что архитектура год от года в большее приходит совершенство, позабыв или совсем не ведая, что греки и римляне получили знание оное из Египта, где и поныне еще находятся совершенные и неподражаемые рук и искусства человеческого здания, и удивляяся новому роду готического строения вкуса испорченного, введенного готами, народом грубым и не имевшим ни малейшего о вещах сведения.

Сверх сего доказывают иероглифического языка как древность, так и то, это он источником своим имеет природу, химические и алхимические знаки, употребляемые для означения элементов.

Из всего сказанного можно легко заключить, сколь язык иероглифический для нас нужен: ибо помощию его только можем мы достигнуть ясного и совершенного сведения как о древности, так купно и о настоящем положении человеческого рода. Не имея же сведения о целом человечестве, можем ли мы частно знать о себе и обо всем окружающем нас? Можем ли мы знать, в чем состоит прямое счастие наше и общий наш жребий? Можем ли мы быть полезными друг другу и целому обществу и благодарными управляющей оным матери нашего отечества, пекущейся о счастии нашем?

Что же касается до прямого намерения журналов наших, то оно состоит в том, чтобы, по примеру некоторых просвещенных народов, распространять знание, на котором основание свое имеет мудрость, яко предмет и доля человеческого рода.

О ГЛАВНЫХ ПРИЧИНАХ, ОТНОСЯЩИХСЯ К ПРИРАЩЕНИЮ ХУДОЖЕСТВ И НАУК{*}

От самого начала мира человек единственно о том только старался, как бы иметь нужное себе пропитание или защитить свое владение от лютости медведей и львов. Не имея ни законов и никакого сообщения, он препровождал дни свои, скитался в страхе и грубости, и жил подобно диким, рассеянным по лесам американским, опасаясь всегда то жадности себе подобных, то свирепства диких зверей. В сии ли то времена бедности будем искать начала наук и художеств, произрастающих обыкновенно в спокойствии и тишине. Конечно, нет. По прошествии некоторого времени, которого точно определить нельзя, опыт показал выгоды нечаянного соединения; после опасного своевольства следовала по счастию общая тишина, и чрез долговременные опыты почувствовали нужду в установлении законов; разум человеческий, избавившись от страха, до сих пор его объемлющего, находил удовольствие рассматривать зрелище естества и был также свободен рассуждать и о самом себе. Сие есть чаятельно то время, в котором науки начали произрастать. И как скоро приметили важную пользу, которую может иметь из наук рождающееся общество, то все стали ревностно в них упражняться; изящные же художества в великом множестве соединялись ко умножению человеческого удовольствия и к отвращению нужды.

Науки, перенесенные на другое место, уподобляются полевым, скоро иссыхающим, цветам. Они не иначе процветают, как усильным старанием садовника, не привыкают к новому климату и не сообразуются с свойствами той земли. Они удобно прозябают, и сильный ветр их не беспокоит. Народ есть первый собиратель плодов, науками приносимых: к знатным же они приходят весьма поздно. Не должно думать, чтоб оные вдруг процвели в каком-нибудь народе или чтобы для сего довольно было только ученых людей из других государств. Они могут украсить царский дом; но весьма редко бывает, чтоб они могли и все государство сделать ученым. Птоломей Филадельф, Константин Порфирогенит, Карл Великий и Альфред хотя имели у себя великое число ученых, из разных мест собранное, однако науки у них не утвердились, и хотя оные процветали под тенью престола, но до того только времени, пока десница государская орошала, а лишившись сего призрения, испытали всю суровость чуждого климата; оставленные, увяли со всеми своими плодами, принесенными во время короткого споспешествования их покровителей.

Художества и науки столь медлительно шествуют, что государство, в котором оные начинают произрастать или которое их принимает, необходимо должно пребыть долгое время без всякой перемены в управлении. Колико стараний должно употребить без успеху; колико трудов предприять с самого первого заведения наук до приведения оных в совершенство; из самого простого рисунка, сделанного наудачу, довести до совершенного искусства Апеллеса! Между тем временем, как сие совершенство постепенно происходит, то науки еще как бы сном отягощены бывают, и великого стоит труда, чтоб возбудить их от глубокого сна, тогда должно представить себе все опыты своих предшественников, приложить к ним новые изобретения и привесть к концу то, что лишь только было начато; собрать все нужное для строения, прежде сего разбросанное и оставленное первыми художниками, и сделать из сих остатков, до половины уже разрушенных, совершенное строение. Все сие можно надеяться получить в таком только государстве, которое непоколебимо стоит чрез многие веки. Науки в короткое время правления возрастают купно с политическим учреждением. Они одинакую имеют судьбу и вместе разрушаются. Такой точно был жребий наук у аравитян.

Долговременность государства подает наукам случай приходить в совершенство; вольностью же они процветают. Физики научают нас, что все животные стараются о средствах к своей безопасности и обыкновенном их удалении от насильствия прочих. Свободны будучи от страха и угнетения, склонность их действует во всей своей силе. В государстве, в котором царствует естественная вольность, слон почитается гражданином, а бобр архитектором. Но как скоро хищный человек станет тревожить их общество, то сия естественная их ревность к вольности кажется упадающею, и они более ни в чем не упражняются, как только в защищении самих себя, и разум их, затмен будучи вместе с благосостоянием их республики, терпит то бедное состояние, к которому мы их приводим.

Сие примечание не несправедливо в рассуждении рода человеческого. Ибо и мы также теряем от страха все свое рачение, дарования и горячность. В рабском состоянии добродетель и знание навлекают на себя подозрение.

В деспотическом правлении Азии великая слава бывает предзнаменованием великого несчастия. И всякий человек, какого бы состояния ни был, желающий отличить себя от прочих, подвергается бесчисленным опасностям.

В благополучном веке Рима вольность была душою красноречия и заставила Силлов и Помпеев дрожать пред народным трибуном. Но когда после благородной гордости сих республиканцев последовало подлое рабство во времена императоров, то сей благороднейший жар вдруг погас, и разум римлян вместе с их вольностию погребен был на полях фарсальских.

Англичане великие оказали успехи в философии, причину тому полагаю я гордую вольность их мыслей и сочинений, которые могут быть примером целому свету.

Всякому известно, что «Домитиан умертвил Меция Помпониана за то, что он имел у себя общий чертеж света и сокращение Тита Ливия. Никому также небезызвестно, что Эрмоену Тарсискому некоторые внесенные им в его историю описания стоили жизни». Да и нигде, где только рабство, хотя б оно было и законно, связывает душу как бы оковами, не должно ожидать, чтоб оно могло произвесть что-нибудь великое.

Для хорошего успеху в науках требуется притом чистый и приятный воздух, способный учинить жизнь счастливую столько, сколько разум того желать должен. Плодоносная земля щедро обогащает своих жителей во время нужды; ибо когда случится недостаток в нужном, тогда нимало не помышляют о излишнем удовольствии: для сего нужен приятный и умеренный климат, чрезмерный же зной изнуряет тело и ослабляет разум; а противная сему крайность заграждает все пары, затмевает чувства и отягощает умы. Притом должно знать, что науки сперва произросли на плодоносных брегах Нила, оттуда получены они афинянами, которые их обогатили, римляне привели их в совершенство, а Париж украсил их; Лондон же, желая их размножить, дал им важный и печальный вид, сходствующий с воздухом, их окружающим.

О ВОСПИТАНИИ И НАСТАВЛЕНИИ ДЕТЕЙ {*}

Кто несколько только размышлял о влиянии человеческих распоряжений в благополучие человеческое, особенно ж о влиянии воспитания во всю прочую жизнь человека, тот признается, что воспитание детей как для государства, так и для каждой особенной фамилии весьма важно. С самыми лучшими законами, с самою религиею, при самом цветущем состоянии наук и художеств государство имело бы весьма худых членов, если б правительство пренебрегло сей единый предмет, на котором утверждается все в каждом государстве. Самое изрядное учреждение правосудия не делает служителей оного совестными, а судей неподкупимыми; самая религия не может воспрепятствовать, чтоб недостойные служители не делали ее иногда покровом гнуснейших пороков и не злоупотребляли к споспешествованию вредных намерений; изящнейшие законы благочиния мало могут действовать, если честность, искренность, любовь к порядку, умеренность и подлинная любовь к отечеству суть чуждые гражданам добродетели. Все зависит от того, чтоб всякий образован был к добродетелям состояния своего и звания. Но когда должно, когда может предприято быть сие образование, если не в том возрасте, в котором душа отверзта всякому впечатлению и, нерешима будучи между добродетелию и пороком, столь же удобно исполняется благородными чувствованиями, приобыкает к справедливым правилам и утверждается в добродетельных способностях, как и предается механизму чувственных похотей, огню страстей и заразе обманчивых примеров и принимает несчастную способность к дурачеству и к пороку? И так процветение государства, благополучие народа зависит неотменно от доброты нравов, а доброта нравов неотменно от воспитания. Законодательство, религия, благочиние, науки и художества хотя и могут сделаны быть споспешествовательными средствами и защитами нравов, однако если нравы уже повреждены, то и оные престают быть благодетельны; стремительная река развращения разрывает сии защиты, обессиливает законы, обезображивает религию, прекращает успех всякой полезной науки и делает художества рабами глупости и роскоши. Единое воспитание есть подлинный творец добрых нравов; чрез него вкус добродетели, привычка к порядку, чувствование изрядного, чрез него отечественный дух, благородная (на истине и знании основанная) народная гордость, презрение слабости и всего прикрашенного и маловажного, любовь к простоте и к натуре со всеми другими человекодружественными, общественными и гражданскими добродетелями должны овладеть сердцами граждан; чрез него мужчины и женщины должны образованы быть сходственно с их полом, а всякий особенный класс государства тем, чем быть ему надлежит. Все прочее сделается удобным, когда воспитание достигнет возможной степени своего совершенства; законы успевают тогда сами собою; религия, в величестве своем исполненна простоты, пребывает тем, чем вечно бы ей быть надлежало, то есть душою всякой добродетели и твердым успокоительным предметом духа; науки делаются неисчерпаемыми источниками действительных выгод для государства; художества украшают жизнь, дают благородство чувствию, становятся ободрительными средствами добродетели; всякий отдел граждан пребывает верен своему определению; и всеобщее трудолюбие, подкрепляемое умеренностию и добрым домостроительством, доставляет и самому многочисленному народу безопасность от недостатка и довольствие своим состоянием.

Толико важно воспитание юношества для государства и для всеобщего отца великого сего семейства, то есть для правителя. Великая монархиня наша, зная сие, с самого начала достославного своего правления неутомимое прилагает попечение о распространении в империи своей доброго воспитания. А сие премудрое матернее попечение не обязывает ли каждого из подданных ее отца фамилии стараться споспешествовать в своем семействе великому благодетельному ее намерению; а особливо, когда всякий отец побуждаем к тому должностию и собственною выгодою. Ибо поистине воспитание детей весьма важно не только для государства и правителя, но и для всякой особенной фамилии, для всякого отца и для всякой матери. Хотя бы находились родители, могущие толико ослепиться в округе своих должностей, чтобы спокойно могли сносить мысль, что они пустят в свет злодея или глупца, либо, худо воспитавши дочь, сделают несчастливым брак и подадут случай к целым поколениям худых и потому несчастных людей: то по крайней мере должна бы ужасна им быть та мысль, что самые сии пренебреженные в воспитании дети накажут их за их беспечность и, вместо того чтоб быть утехою и радостию старости их, будут рушителями их покоя и удовольствия. Всякий друг человечества пожелает, чтоб ни одна фамилия не узнала себя в сем образе; но всякий внимательный наблюдатель находит, что, к сожалению! еще немало родителей сему подвержены. Коль многие из тех самых, которым бог даровал все, в чем человеки поставляют обыкновенно свое блаженство, потому только несчастливы в своей старости, что от детей нажили себе вместо радости печаль, что развращенность сына приводит фамилию в замешательство либо и совсем погубляет, что глупости дочери подвергают ее публичному презрению. И не сугубо ли огорчительно должно быть сие оскорбление таковым родителям, когда они в часы размышления (которые непременно бывают и при самом легкомысленном, самом рассеянном образе жизни) находят, что они сами беспечным воспитанием положили основание к сим порокам или глупостям, что они сами соплели бич, наказающий их теперь за их беспечность.

Но может быть, не беспечность или небрежение причиною тому, что между вступающим в свет юношеством нередко бывают худые люди и негодные граждане; может быть, недостает еще надлежащего распоряжения познаний, нужных для домашнего воспитания; может быть, некоторые предрассудки и худые обычаи не допускают сих познаний распространиться. Ибо, действительно, не можно сказать о нации нашей, чтоб родители не старались о воспитании своих детей. Трудно сыскать фамилию, которая бы, не имея довольно иждивения на приватное воспитание, не отдавала детей своих в училище; а многие находятся такие, которые с великим иждивением содержат для детей своих гофмейстеров, гофмейстерин, учителей языков, танцованья и рисованья. И так, конечно, есть нечто, противящееся сим добрым и похвальным попечениям родителей и делающее оные по крайней мере бесполезными великому предмету воспитания. Может быть, при многих распоряжениях и великом иждивении на воспитание детей и при самом непрерывном и многоразличном наставлении оных пропущается истинное образование разума и сердца. Справедлива ли сия наша догадка или нет, то оставляем на рассуждение почтенным нашим читателям. Можно, державши при детях с малолетства их гофмейстеров и гофмейстерин, воспитать их худо, можно, употребивши многие тысячи на их воспитание, не сделать, однако, ничего к истинному их благу: а именно, когда все сии распоряжения употребляются на то, чтоб сообщить им некоторые знания и способности, которыми бы могли они блистать в свете; а первое, великое, толь много в себе заключающее дело воспитания, то есть образование сердца, пренебрегается; когда вместо того, чтоб приучать разум их к правильному размышлению и вести к познанию истины и добра, наполняют головы их ветром, и вместо того, чтоб очистить волю их и направить склонности к добру, благородству и величеству, делают сердце их чувствительным только к малостям или совсем к глупости и пороку. Без сомнения, трудно будет доказать некоторым родителям возможность сего в таких фамилиях, в которых дети имеют гофмейстеров и гофмейстерин; но сию-то самую доверенность к своим распоряжениям, сие-то самое неосновательное успокоение, воображая себе, что они для воспитания детей своих сделали уже все, давши им гофмейстеров и гофмейстерин, сие-то, во-первых, и должно им откинуть; впрочем же, может быть, круг собственных их знакомств представит им говорящие доказательства помянутого. Между тем истинно то, что воспитание есть весьма запутанное, трудное дело, в котором весьма удобно и различно можно что-нибудь упустить и в котором, однако, всякое упущение причиняет вечный вред, если не будет примечено и поправлено заблаговременно. Оно есть особенная тонкая наука, предполагающая себе многие знания и в исполнении требующая много наблюдательного духа, внимания и просвещенного практического рассудка. И так никто не рождается с нею; и не постигают ее также в течение жизни, подобной жизни какого-либо растения или бабочки; но должно научаться ей из благовыбранного чтения, из опыта и размышления. Посему неудивительно, что сия наука (она называется педагогикою) еще мало известна; неудивительно и то, что она особенно неизвестна тому классу людей, которым здесь обыкновенно поручается приватное воспитание, и, может быть, иногда по недостатку лучших и должно быть поручаемо; но неудивительно ж и то, что воспитание во многих домах еще худо.

Сии рассуждения и печальный опыт того, что книги мало еще читаются, что всегда еще ложная бережливость, нерачительное расположение времени, излишняя склонность к увеселениям или что бы то ни было препятствуют успехам вкуса в чтении и в полезных знаниях; сии рассуждения и опыт привели нас к намерению сделать чрез публичные «Ведомости» известными те правила и положения воспитания, без знания и исполнения которых все распоряжения и все издержки по большей части бесплодны. Мы будем при сем справляться с лучшими сочинениями иностранных [1]и порадуемся, если возможем споспешествовать на сем пути просвещению и возбудить всеобщее постоянное желание к сему великому важному делу.

Всякое человеческое дело, требующее в исполнении распорядков и времени, тем лучше удается и почти тогда только и бывает хорошо исполнено, когда сначала представить себе ясно его предмет и после в исполнении никогда не будешь упускать оный из вида. Тогда только бываем мы в состоянии рассуждать правильно о всяком шаге, поступленном в сем деле, испытывать всякое представляющееся нам средство, познавать и отвращать всякое препятствие. Последуем сему всеобщему правилу благоразумия и в толь важном деле воспитания! И так исследуем здесь сперва: какой есть подлинный, истинный и последний предмет воспитания? Сие исследование послужит нам купно ответом на вопрос: какое воспитание действительно всех лучше? Также проложит оно нам путь к познанию всех главных оного частей. Может быть, при сем исследовании окажется и то, для чего честные и рачительные родители столь редко достигают цели в воспитании детей своих; может быть, откроется, что сие происходит от того только, что они не знали главного предмета воспитания и, почитая некоторые посторонние предметы и средства за главную цель, посвящали оным все свое попечение.

В предыдущем отделении видели мы, что обязанность родителей воспитывать детей своих как возможно лучше основывается на должностях их детям, государству и самим себе. Из сего следует, что достижение подлинной главной цели воспитания должно заключать в себе купно исполнение должностей. А как, наконец, все должности родителей детям состоят в том, чтоб сколько возможно споспешествовать благополучию детей; должность же государству в отношении к детям их есть та, чтоб в оных доставить ему полезных граждан: то явствует, что благополучие детей и польза их государству составляют существенные части предмета воспитания.

Принявши сии правила и рассматривая по оным разные особенные намерения, случающиеся при воспитании детей, увидим, что все сии особенные намерения никак не могут быть главным воспитания предметом и что сей, напротив того, не в чем ином состоит, как в образовании детей благополучными людьми и полезными гражданами. Если б, например, какой-нибудь отец захотел стараться сделать сына своего только ученым; или если б другой захотел образовать его светским человеком или воспитать искусного художника либо купца: то все сии отцы сделали бы, может быть, для намерения своего весьма много, но не споспешествовали бы нисколько истинному благу детей своих; ибо со всеми сими качествами можно быть худым и потому несчастливым человеком. Они, конечно, дали бы детям своим некоторое воспитание; но совсем не исполнили бы должностей своих оным и самой должности государству не совершенное сделали бы чрез то удовлетворение, ибо худой человек всегда бывает и худой гражданин.

И так все сии и подобные особенные намерения, или образования к известному состоянию, никоим образом не составляют главного предмета воспитания. Никакой отец не может хвалиться исполнением должности воспитателя, достигнувши с детьми своими до цели того или другого из сих намерений или нескольких вкупе. Они суть посторонние предметы, которые, яко средства к главному предмету, могут быть хороши и похвальны по свойству обстоятельств; [1]но главный предмет воспитания, как мы уже сказали, есть тот, чтоб образовать детей счастливыми людьми и полезными гражданами. Все иные определения, будучи слишком несовершенны, не могут даны быть столь пространному воспитанию; сие только одно заключает в себе его во всей обширности. Теперь поступим далее в нашем исследовании.

Мы думаем, что продолженным доселе разысканием и определением истинного главного предмета воспитания означили мы родителям цель, по которой могут они узнать прямой путь в воспитании. Сей цели не должны они, как выше упомянуто, никогда упускать из вида, если не хотят совратиться на разные распутия, и должны достигнуть ее, если хотят приобрести ту великую заслугу, чтоб воспитать детей своих самолучшим образом. Но только истолкованием сего всеобщего и главного правила воспитания можем мы приближить к ним ту довольно отдаленную цель, то есть проводить их по сему мрачному пути. Сие самое истолкование также подтвердит паки справедливость оного всеобщего и главного правила, ибо откроется, что можно из него вывести все главные части воспитания.

Дети наши должны образованы быть счастливыми людьми и полезными гражданами. При сем опыт и человеческая натура напоминают нам, что здоровье и крепкое сложение тела весьма споспешествуют нашему удовольствию и что в молодости лежит основание как здравия и крепости, так слабости и болезней тела. И так оказывается теперь первая главная часть воспитания, то есть попечение о теле, или должность родителей стараться о том, чтоб дети их имели здоровое и крепкое сложение тела. Сию часть воспитания называют ученые физическим воспитанием; а первая есть она потому, что образование тела и тогда уже нужно, когда иное образование не имеет еще места.

Никакой человек не может быть ни довольным и счастливым, ни добрым гражданином, если сердце его волнуется беспорядочными пожеланиями, доводящими его либо до пороков, либо до дурачеств; если благополучие ближнего возбуждает в нем зависть, или корыстолюбие заставляет его домогаться чужого имения, или сладострастие обессиливает его тело, или честолюбие и ненависть лишают его душевного покоя, без которого не можно никакого иметь удовольствия, или, наконец, если сердце его столь скудно чувствованиями религии, что помышление о смерти ввергает его в уныние без всякой надежды; а все сие зависит от образования сердца в юношестве. Из сего следует вторая главная часть воспитания, имеющая предметом образование сердца и называемая учеными нравственным воспитанием.

По свойству всякого гражданского класса, к которому человек принадлежит, для пользы государству и для собственного его удовольствия нужно, чтоб он имел большую или меньшую меру познаний, высший или низший степень просвещения; некоторые гражданские классы требуют даже определенной меры познаний в науках; просвещение разума вообще споспешествует высокому степени человеческого благополучия, и, наконец, всякий человек тем полезнее бывает государству, чем просвещеннее его разум. Из сего происходит третия главная часть воспитания, имеющая предметом просвещение или образование разума.

И так имеет воспитание три главные части: воспитание физическое, касающееся до одного тела; нравственное, имеющее предметом образование сердца, то есть образование и управление натурального чувствования и воли детей; и разумное воспитание, занимающееся просвещением или образованием разума. Все сии три части вывели мы из правила, положенного всеобщим и последним предметом воспитания, то есть:

«Воспитывай детей твоих счастливыми людьми и полезными гражданами».

Каждая из сих трех частей имеет особенные свои правила, положения и действия, без которых не может она хорошо быть исполнена и которые впоследствии предложим мы по принятому здесь разделению.

Может быть, нечто из того покажется некоторым из читателей наших странно или совсем смешно, так, как теперь то, что мы образование тела причисляем к науке воспитательной; потому что бывают родители, воображающие себе, что к телесному воспитанию ничто более не нужно, как только хорошо кормить детей. Неприятно, может статься, иным родителям будет и то, что мы, по свойству самой материи, откровенно представляя доброе и похвальное при воспитании или вредное и хулы достойное, упомянем о таких злоупотреблениях, которым и они причастны. Однако предмет наш не есть тот, чтоб сокращать время нашим читателям или усыплять их во вредных предрассудках; но с искренним и чистосердечным намерением стараемся мы сделать известною общеполезную и нужную истину. Посему не можем мы заботиться о всем том и должны еще по совести избегать рачительно всего, могущего споспешествовать сну греховному, столь вредному во всяком пункте нравоучения.

Теперь, при конце первого отделения, повторим вкратце сказанное нами досель. В самом начале видели мы, что воспитание детей весьма важно как для государства, так и для всякой особенной фамилии; видели, что родители троякую имеют обязанность воспитывать детей самым лучшим образом; притом представили как благодетельные следствия доброго воспитания, так и печальные следствия воспитания пренебреженного. Доказавши таким образом необходимость самого лучшего воспитания детей, старались узнать сперва вообще сие самолучшее воспитание. На сей конец старались сыскать то, какое последнее или главное намерение должны иметь родители при воспитании, или, другими словами сказать, какой есть всеобщий и последний предмет воспитания. Сие исследование сперва показало нам, что все особенные намерения, обыкновенно при воспитании бывающие и за главное дело почитаемые, не суть главное дело или главный предмет оного. Оно показало нам, что сии суть посторонние дела, которые по обстоятельствам хотя и могут быть добрыми и похвальными, но как исполнение их не исчерпает еще родительской при воспитании должности, то не суть они главный предмет и, яко посторонние предметы, тогда только могут быть действительно хороши и похвальны, когда употребляются пристойно, то есть сходственно с обстоятельствами родителей и детей, и служат посредством ко главному предмету. Потом открылось нам из сего исследования, что последний главный предмет воспитания есть тот, чтоб «образовать детей своих счастливыми людьми и полезными гражданами». Сие положение признали мы всеобщим главным предметом воспитания и, рассуждая о воспитании как о науке, всеобщим и первым в оной правилом. О справедливости сего положения уверились мы, нашедши при исследовании его то, что оно исчерпает всю родительскую при воспитании детей должность и заключает в себе все главные части воспитания. Сих главных частей нашли мы три (физическое, нравственное и разумное воспитание) и узнали главное содержание каждой из них, или предмет их, и связь его с главным предметом. Чрез сие стала нам известна обширность воспитания в первоначертании; причем также увидели мы, что сии три главные части воспитания и между собою столь же близкую имеют связь, сколь натурально проистекают они из помянутого главного предмета, или из первоначального положения.

И так из сказанного нами до сих пор не более сего только узнали мы о воспитании! В самом деле, это не много, а в сравнении с целым еще и мало. Взявши все вместе, не более еще узнали мы, как только необходимость, главный предмет и обширность воспитания: не знаем еще ничего о подлинном произвождении оного; ничего о том, чему вместе и особенно быть или чего избегать надлежит. И так бесспорно стоим мы еще только при входе. Но либо мы весьма обманываемся, либо всеобщие понятия, которые написали мы здесь наперед в порядке их и связи для проложения себе пути, могут большей части читателей наших быть весьма полезными. Они могут, по мнению нашему, не только объяснить и исправить вообще понятия о важном сем деле, но и довольно ясно показать единый путь, ведущий к цели. Они могут показать, что несправедливо делают все те родители, которые либо стараются образовать один только разум детей своих и пренебрегают столь нужное образование сердца; либо при образовании разума не рассуждают совсем о будущем вероятном определении детей; либо по нерачению или по худым обыкновениям при физическом воспитании воспитывают их нездоровыми; или, наконец, столь неискусно поступают при воспитании, что пренебрегают все существенное оного, а стараются, напротив того, вперить в детей своих только такие познания и способности, которые, падая более всех прочих в глаза, ласкают собственной их суетности, но разум и сердце детей если сами собою не портят, то по крайней мере оставляют без всякого образования. В прочем могут сии всеобщие понятия истребить то заблуждение, будто можно хорошо воспитать детей своих и без знаний, без размышления и без многого попечения. Они сделают, напротив того, понятным то, что для сего дела, столь много объемлющего, столь многоразличных требующего действий и столько лет продолжающегося, нужны не только некоторые знания, но и многое внимание, многое размышление и многая осторожность, если надобно исполнить его хорошо. Наконец, могут предположенные здесь всеобщие рассуждения, а особливо разделение воспитания на три главные его части быть руководством, по которому можем мы удобнее расположить особенные правила оного, а читателям нашим удобнее будет найти их.

Но не можем еще мы последовать сему руководству, видя на пути нашем различные другие камни преткновения, вообще препятствующие воспитанию, так, как и помянутое неведение о важности, предмете и обширности доброго воспитания. И так потребно нам постараться отвратить в особливом отделении сии препятствия, прежде нежели приступим к собственному изъяснению особливых частей воспитания.

Бывают при воспитании предметы, не составляющие самого воспитания, но принадлежащие только к распорядкам оного, однако имеющие превеликое влияние в образование детей, так, что становятся они действительными вспомогательными средствами или препятствиями доброму воспитанию, по доброму или худому их расположению. Некоторые из них таковы, что влияние их в образование детей всякому видно или видно быть должно; другие ж, напротив того, кажутся столь отдаленными от существенности воспитания, что немногие усматривают связь их с оною или влияние их в образование детей; однакож, несмотря на то, бывает оно велико и не подвержено сомнению.

Мы думаем, что по многим причинам полезно будет собрать все сии предметы в особенном отделении и поставить здесь наперед то, что имеем мы о том сказать, яко нужные предварительные познания о некоторых главных препятствиях воспитанию, хотя и могли бы мы о них говорить порознь при каждой главной части воспитания.

Вообще принадлежат сюда: 1) род жизни родителей, 2) внутреннее учреждение домостроительства, 3) поступки родительские с гофмейстерами и гофмейстеринами и, наконец, 4) выбор сих самых особ.

И так будем мы в настоящем отделении говорить о сих предметах и о связи их с воспитанием. Мы еще предварительно повторяем о них вообще, что все они вместе и порознь по доброму или худому обстоятельству их бывают вспомогательными средствами или препятствиями воспитанию.

Во-первых: род жизни родителей тогда бывает препятствием воспитанию, когда они либо преданы каким-нибудь грубым порокам, либо живут столь рассеянно и легкомысленно, что не имеют времени на полезное и образовательное с детьми своими обхождение. Ничто не действует в младых душах детских сильнее всеобщей власти примера, а между всеми другими примерами ничей другой в них не впечатлевается глубже и тверже примера родителей. Мы желаем, чтоб читатели наши глубоко вкоренили в сердца свои сие положение, подтвержденное опытом во все времена. Оно есть одна из великих истин, касающихся до воспитания, которые весьма полезны для всего нравственного образования детей и которых никогда не можно потерять из вида без великого вреда.

Родители должны быть детям почтеннее всех других особ, которых сии имеют случай видеть; ибо совершенная зависимость от родителей, чувствуемая ежедневно детьми весьма натурально, сама собою приводит их к сей должности, хотя бы родители не употребляли никакого к тому посредства, никакого наставления и увещания. Сие чувствование может утушено быть в детях чрезвычайно только и беспрерывно развращенным поведением родителей, и непочтение их к сим надежно можно почесть неложным знаком весьма худого воспитания; столь натурально детям сие чувствование! Но посему сколь же натуральна и сила примера родительского во младых, всяким впечатлениям отверзтых сердцах детей! Того ради весьма удобно образовать детское сердце, если пример родителей хорош и нравоучителен; того ради опытом изведано, что бедные родители, не могущие употребить никакого или довольного иждивения на воспитание своих детей, часто воспитывают их лучшими людьми, нежели многие богатые и знатные. Но от того ж происходит и великая трудность или паче невозможность вкоренить в детей добродетельные склонности и способности, когда пример родителей ничего им не показывает, кроме грубейших или легчайших пороков. Где отец расточитель или картежник, где мать ведет распутную жизнь или где оба сребролюбивы, несправедливы, немилостивы и жестокосердны к ближнему, там умеренность, бережливость, целомудрие и супружеская верность, справедливость, человеколюбие и щедрость неизвестные суть для детей добродетели, и гофмейстеры и гофмейстерины не воспрепятствуют им предаться еще в детстве тому либо другому из сих пороков, к которому лета их склонять их будут. Однако мы пишем для просвещенного состояния людей; и так предположим лучше, что для таких грубых пороков не нужны наши напоминовения, а особливо когда опасность примера в сем случае всякому самому падает в глаза.

Но и кроме грубых пороков со стороны родителей бывает жизнь их препятствием воспитанию, если провождают они ее в таком рассеянии и легкомыслии, что никогда не упражняются ни в чем важном и не имеют времени на обхождение с детьми своими. Не нужно, чтоб родители всегда упражнялись в трудах или большую часть дня посвящали своим детям; ибо, бесспорно, могут они позволенным образом наслаждаться своим имением и состоянием без противности доброму воспитанию. Но непременно нужно, чтоб все родители подавали детям своим пример полезного упражнения и никогда не были бы образцом проспания своея жизни или проведения ее в безделках и чтоб они хотя один час в день содействовали воспитанию своих детей приличным сему предмету с ними разговором. И так, если сын знает, что отец его на несколько часов в день занимается в кабинете своем важным чтением или письмом либо чем-нибудь иным; а дочь равным образом видит мать свою упражняющуюся в домостроительстве, пристойном рукоделии или тому подобном: то сего довольно уже для отвращения худого примера у таких родителей, которые содержат для детей гофмейстеров и гофмейстерин. Притом если родители, как сказано, хотя один час в день помогают гофмейстеру в воспитании сходственно с предметом и если гофмейстер искусен в своем деле, то может он удобно сделать безвредными прочие рассеяния жизни родителей, к которым их принуждает или прельщает их состояние. Напротив того, где время до полудня препровождается во сне или в безделках, а остаток дня за столом и за карточного игрою, там натурально бывает то, что дети получают отвращение от всякого важного упражнения, что они кушанье, питье, сон, убирание, визиты и карточную игру почитают определением человеков, или по крайней мере своим, и что им смешно кажется, когда гофмейстер хочет уговорить их к другому, несколько труднейшему. От сего происходит то, что утверждается в детях несчастливый тот характер, который особенно часто находится в молодых знатных людях; та сибаритская нежность, расслабляющая человека, делающая его неспособным ко всякому славному делу и заставляющая его сугубо чувствовать всякое несчастие, всякое беспокойство в жизни; та леность, почитающая сон за высочайшее благо и унижающая состояние человеческое до скотского; та рассеянность, отвращающаяся от всякого важного и полезного упражнения, любящая только ненатуральное и маловажное, гоняющаяся всегда за радостями, однако не ведущая истинных радостей и таким образом ввергающая человека в дурачества и распутства, а особливо в несчастное пристрастие к карточной игре, которая разоряет фамилии.— Если б такие родители знали, сколь велика и чиста та радость, когда наблюдаешь младые детские души по всем степеням их развития, испытываешь и управляешь их склонности, берешь участие в невинных их забавах и когда при некоторых случаях справедливо можешь сказать: этот бодрый, трудолюбивый мальчик, эта тихая, кроткая, прелестная девушка воспитана тобою! — тогда бы собственная склонность побудила сих родителей к частейшему обхождению с детьми своими и отвлекла бы их чрез то от рассеянной их жизни. Но как все сердце их занято искусными и шумными утехами большого света, то не знают они сего, то не в состоянии они чувствовать сии чистые натуральные утехи. И так должны они против склонности своей, по рассуждению и по родительской должности, по крайней мере переменить несколько жизнь свою; самый пример равных им состоянием бездетных людей не может их извинить, ибо родители беспрекословно более имеют причин располагать рачительно жизнь свою, нежели другие.

Во-вторых: внутреннее учреждение домостроительства тогда бывает препятствием воспитанию, когда оно не подает примера известных гражданских или общественных добродетелей, к которым собственно детей воспитывать надлежит. Всякое домостроительство есть небольшое правление, в котором дети могут видеть примеры разных отношений, разных дел, образа исполнения оных и пр. Сии примеры по доброте или худобе своей делают доброе или худое впечатление в детях; а сие впечатление бывает образовательно потому, что пример бывает непременен, беспрерывен и подкрепляем уважением родителей. Мы разумеем здесь наипаче порядок и чистоту. Порядок есть душа всех дел, облегчитель всех трудностей, споспешествователь разным удобностям и приятному жизнию наслаждению и охранитель наш от многоразличных досад. А чистота (во всей своей окружности) утончает вообще чувствования, возвышает красоту тела, споспешествует здоровью и делает человека приятным в обществах. Неопрятным человеком, а особливо женщиною, гнушаются общества, и он бывает всегда человек грубых чувств. [1] И так порядок и чистота суть два свойства, к которым собственно детей воспитывать надлежит. Сии свойства принадлежат также к обыкновеннейшим ежедневным делам, и потому всякое домостроительство ежедневно показывает либо образец их, либо противность. Невозможно описать всех особенных случаев, при которых в домостроительстве можно подать детям худой пример беспорядка и нечистоты; но нужно нам коснуться до некоторых из них, дабы можно было нас выразуметь и дабы возбудить внимание на некоторые беспорядки, почитаемые обыкновенно малостями. Здесь разумеем мы наипаче беспорядки, которые производят по большей части слуги, а господа либо по небрежению, либо по снисходительности, либо по ложной бережливости просматривают или еще и сами подают оным повод. Они оказываются во многоразличных малостях исполнения домашних потребностей, услужения, присмотра за столом и т. д. Где во всех сих принадлежностях является порядок и чистота, где всякий приказ господ исполняется тщательно, всякая потребность доставляется в надлежащее время, где нет никакого недостатка и пр., там легко приучить и детей к порядку и чистоте, ибо они имеют ежедневно пред глазами подтвердительный пример. Напротив того, где слуга на всякий приказ отвечает: «тотчас», а исполняет его спустя два или три часа или совсем не исполняет, не бывая за то наказан; где дворецкий не прежде покупает дрова, как пока сгорят последние, и тем заставляет гофмейстера и детей полдня зябнуть; где лакей чистит башмаки или сапоги молодого своего господина рукою и слюною, для того что щетку должен бы он купить на свои деньги; где при столе прислуживают мужики, причиняющие всякому благовоспитанному человеку омерзение; где дети вне дома ходят в драгоценных нарядных платьях, а дома в изорванных и запачканных; где постели детские скудны и нечисты; где пол или печь употребляется вместо кровати, а платье вместо одеяла, и т. п. и где, наконец, все сие не однажды только или дважды бывает, но издавна в обыкновении и родителями одобряется,— там можно ли надеяться, чтоб дети если не вообще лишены были всех тонких чувств, то по крайней мере порядок и чистоту не почитали весьма обходимыми и беспокойными добродетелями. Ибо сколь маловажны и низки ни кажутся упомянутые здесь вещи, однако известно, что нет ничего маловажного и низкого, что не споспешествовало бы или не препятствовало достижению великих предметов, и что в воспитании самые большие предметы достигаются чрез множество малых средств. И посему весьма несомненная и преполезная истина есть то, что воспитание подобно сложной машине, в которой составлены многие разные пружины и колеса, которым надобно приводить в движение одному другое, если должно воспоследовать потребное действие.

Третие: поступки родителей с гофмейстерами и гофмейстеринами бывают вспомогательными способами или препятствиями воспитанию, по тому, когда сии особы в своей службе родителями ободряются или подвергаются скуке, а детское к ним уважение либо споспешествуемо и подкрепляемо, либо ослабляемо и совсем истребляемо бывает. Препятствие воспитанию находится особенно в следующих трех случаях:

1. Когда родители не держат гофмейстерам и гофмейстеринам своего слова либо в плате договорных денег, либо в доставлении им прочих небольших потребностей.

2. Когда они по ложной и неблагородной бережливости не хотят доставлять им нужных принадлежностей, касающихся до наставления и воспитания.

3. Когда они презрительно обходятся с сими особами или слуг своих допускают презрительно с ними обходиться.

Рассуждая по нравоучению, первый случай есть не менее, как грубая несправедливость и действительная бесчестность; ибо он есть точно то, что священное писание называет молотящего вола обортати. Гофмейстеры и гофмейстерины, поручая время свое и силы какой-нибудь фамилии, надеются на честь ее. Однако не довольно того, что сей поступок несправедлив и постыден; но и в рассуждении предмета воспитания весьма неблагоразумен: ибо сим особам приносит он неудовольствие и досаду, а чрез то вредит детям и самим родителям. Может быть, никакое дело не требует столь много доброй воли и такого беспрерывного спокойства души, как должность воспитателя и учителя. Без обоих сих свойств не может гофмейстер сделать того, что сделать ему надлежит. Хотя может он и без доброй воли и спокойствия души исполнять свою должность, ибо всякие должности могут отправляемы быть многоразличными образами: но, без сомнения, будет он во всем поступать худо. Не только наставление будет безуспешно, ибо в оном главное дело есть то, чтоб учение детям облегчить и сделать забавным, что без великого внимания и снисхождения учителя, так, как и сие без доброй его воли не возможно: но и образование сердца подвергнется опасности, ибо оно еще большего требует внимания, нежели учение, и еще более зависит от гофмейстерова с детьми обхождения, нежели от его наставлений.

Но как же можно надеяться, чтоб гофмейстер удержал сии свойства, столь нужные для блага детей, и чтоб не возымел негодования и досады, когда сами родители столь мало доброй воли ему оказывают и строят или допускают строить ковы на первые неоспоримые его права? Чаще всего случается сие при тех небольших потребностях, исполнение которых зависит от дворецкого и от слуг. Невероятным коварствам и непристойностям подвержены при сем в некоторых домах гофмейстеры: либо должны они рачительно снискивать дружбу тех тварей, которую не могут приобресть иначе, как поя их всякий день водкою; либо не могут доставать удобно ни одной потребности. Мы видали контракты, в которых упомянуто было о самых маловажных безделках и положен об оных договор, для того что прежний гофмейстер, не употребивший сея (часто бесполезною бывающей) предосторожности, был их лишен. Поистине непонятно, как могут некоторые родители унизиться до столь же неблагородного, сколь и несправедливого поступка. Не можно извинить оного и тогда, когда худ гофмейстер; ибо худой гофмейстер без доброй воли станет воспитывать еще хуже; а что будет с детьми, когда он унизится до того подлого средства, которым может защититься от скупости или худого домостроительства господ? Если ж он честный и благородномыслящий человек, то такой с ним поступок есть самая грубая несправедливость, ибо он никоим образом не заслуживает лишен быть своих потребностей и того, чтоб честь его отдана была на поругание слугам. Худых гофмейстеров надлежит родителям чем скорее тем лучше высылать из дому и скрытно нести наказание за то, что избрали худого человека. Но всем без изъятия, пока находятся они при детях, должно отдавать принадлежащее им добровольно, порядочно, без ругательства и без коварства.

Еще бывают поступки родительские с гофмейстером препятствием воспитанию тогда, когда родители отрекаются доставать нужные книги и другие орудия воспитания и наставления. Надлежало бы написать целую книгу, если б захотели мы исчислять все вредные следствия, производимые в некоторых домах худо выразуменною бережливостию: здравие, порядок и чистота, воспитание детей, спокойствие домашних — все приносимо бывает на жертву сей безрассудной ложной бережливости. И так остановимся только при предлежащем нам теперь случае. Вред, происходящий от оного, состоит в том, что гофмейстеру наносится досада и делается препятствие тому добру, которое могут и должны произвести требованные гофмейстером орудия воспитания. Никакой художник или ремесленник не может ничего сделать без надобных ему орудий; и есть пословица: ученик без книги, как солдат без ружья. Однако в некоторых домах терпят гофмейстеры и в книгах недостаток. Грамматики и лексиконы почти одни признаются всеми за необходимые без противоречия.— Не трудно вразумить некоторым родителям то, что нужны также книги, касающиеся до наук, и кроме сих всякого рода книги для чтения. Иные родители требуют даже того, чтоб гофмейстер покупал книги на свои деньги; или по крайней мере не могут понять, для чего трем детям не одна надобна грамматика и не один лексикон. Если ж еще требуются другие орудия кроме книг, например: эстампы, земные и небесные глобусы, математические инструменты и тому подобное, то такие родители неотменно полагают, что можно обойтися и без сих вещей или что гофмейстер должен достать их за свои деньги. Даже и тогда, когда надобны для употребления детям самые последние малости, как то: черная доска, письменный столик и тому подобное, отказывают гофмейстеру, почитая сии вещи обходимыми, или поручают купить их дворецкому; что обое равно бывает. Дворецкий, уверен будучи еще более господ своих о ненадобности сих вещей, либо совсем не исполняет приказания, либо исполняет его столь медлительно, что черная доска и столик бывают куплены тогда уже, когда гофмейстер отстанет от того дома. Однако черная доска и крепкий, покойный письменный столик гораздо полезнее и нужнее двадцати других вещей в доме, которые стократно дороже: ибо на такой доске можно многое удобно объяснить детям, что иначе бывает трудно или совсем непонятно; а от писания за столом слишком высоким, или низким, или стоящим не твердо делаются дети нездоровыми. И так весьма несправедливо поступают родители, отказывая гофмейстеру и в таких малостях, требуемых им явно для пользы детей, и подвергая его притом шиканствам такого мужика, которому ни об одном деле гофмейстера судить надлежало бы не позволять. Не только такие малости, но и все, что гофмейстер для детей ни потребует, должны родители охотно и с приязнию ему доставлять по первому его слову и благодарить еще ему, что он печется о том, что к пользе детей служить может. Ибо в противном случае, без сомнения, покинет он сие попечение, будет пробавляться по желанию родителей и детей также оставит пробавляться как-нибудь в учении.[1]

Но гораздо обыкновеннейшим и важнейшим препятствием воспитанию бывают поступки родителей тогда, когда они презрительно с гофмейстером обходятся и слуг своих презрительно поступать с ним допускают ибо сие препятствует как учению, так и образованию сердца детей. Всякое образование, какое дети от гофмейстера получить могут, основывается на доверенности, которую они к нему имеют; а сия основывается на почтении, любви и уважении их к нему. Без сей доверенности не много может гофмейстер сделать с детьми. Ни наставления его, ни пример не произведут в них впечатления, потому что обое кажется им столько неважным, что не прилагают они к тому внимания; а выговоры его и наказания, не исправя их, раздражат только против его: ибо людям, наипаче ж детям, не свойственно принимать без ненависти и к исправлению своему хулу и наказания от непочитаемого и нелюбимого человека. И так почтение, любовь и основанная на оных доверенность детей к гофмейстеру суть единственные подпоры всего добра, которое он детям сделать может. А родители опровергают сии подпоры, подкапывают совершенно основание всякого наставления и образования, обходясь презрительно с гофмейстером или допуская слуг презрительно с ним поступать. К кому дитя должно иметь почтение, того и отец и мать почитать должны. Сия истина столько же бессомненна, сколько и та, что все люди умереть должны. Но почтение их не в том состоит, чтоб оказывали они ему обыкновенную учтивость, а в том, чтоб поступали они с ним как с высокоценимым другом их фамилии, чтоб они при детях своих никогда презрительно о нем не рассуждали, чтоб не требовали они от него такой униженной покорности, как от домашнего официанта или лакея, и чтоб они не позволяли сим людям никаких презрительных оказывать к нему поступок (которых бесчисленные примеры не возможно нам здесь исчислить). Дитя весьма удобно различает модное притворство обыкновенной учтивости от действительного почтения: оно не слушает увещаний гофмейстера и бывает упорно против его выговоров, как скоро приметит, что родители его презирают или что более уважают они дядьку и дворецкого, нежели его. Но при всем том в некоторых домах сии люди бывают судьями гофмейстеров, и от их приговора зависят все господские с сими поступки!

Но если гофмейстер не такой человек, с которым бы можно было поступать почтительно, так, как с другом фамилии? Мы отвечаем на сие: должно его оставить, а при выборе нового наблюдать то, что мы скажем теперь о избрании гофмейстеров.

Что худой гофмейстер великим бывает препятствием воспитанию, сие, по мнению нашему, столь же удобно усмотреть, как и то, что злая жена великим бывает препятствием домашнему благополучию. Однако никто отрицать не будет, что еще и ныне множество худых людей скитаются по здешним странам под сим именем. Необходимость учиться чужим языкам и не довольное число добрых собственных учителей принуждали родителей давать гофмейстерам великую плату; а сия привлекла в отечество наше множество чужестранцев, которые во всю жизнь свою и не помышляли о воспитании и наставлении детей, а еще менее читали нужные к тому книги, которые сами воспитаны были весьма худо и в отечестве своем питались самыми низкими ремеслами; но здесь все они принимаются за воспитание юношества, и некоторые знатную за то получают плату. [1] Бесспорно привлекло сие в отечество наше и многих добрых людей; однако число худых и поныне еще гораздо превосходит число добрых, и потому весьма еще трудно выбрать доброго гофмейстера. Все сие известно родителям; однакож многие поступают при выборе гофмейстеров для детей своих столь легкомысленно, что принимают оных даже без университетского экзамена, по которому могли бы они по крайней мере увериться в том, что выбирают не совсем неспособного к толь важному делу человека. Особливо два предрассуждения приводят родителей в заблуждение при выборе гофмейстеров. Первое из оных то, что они требуют непременно такого гофмейстера, который бы совершенно исправно и чисто говорил по-французски; а другое то, что воображают они, будто всякий урожденный француз имеет сие главное, по мнению их, свойство доброго гофмейстера. Обое суть предрассуждения, и весьма вредные, ибо от них дети часто впадают в руки самых худых людей. По необходимости французского языка не можно опорочить родителей в том, что требуют они от гофмейстеров знания оного; однако если гофмейстер, имея основательное и философическое знание языка, не совсем неправильно произносит и если притом другие нужные знания и свойства доброго гофмейстера ему не чужды: то крайняя тонкость и правильность произношения бывают тогда весьма маловажны, и родителям не должно на них смотреть. Ибо как гофмейстер, так и дети могут исправить выговор свой в светском обхождении; а при прочих свойствах доброго гофмейстера недостаток совершенно хорошего на французском языке произношения есть такая малость, что неразумно оставлять для оного в прочем исправного гофмейстера. Менее всех должны стараться о том такие родители, которые либо сами чисто и правильно говорят по-французски и, следственно, могут сами научить тому детей своих, либо живут в таких городах, где находятся особенные хорошие французского языка учители.

Но весьма смешно, если родители воображают себе, будто надлежит только быть урожденным французом, дабы разуметь и говорить хорошо на сем языке. И во Франции, так же как и в других землях, чернь говорит худо своим языком, а разумеет его еще хуже: ибо знание всякого языка получается только из книг, а исправное произношение из обращения в хорошем сообществе; а обое сие не есть дело черни. И так находятся и между французами люди, говорящие своим языком столько же худо, как и здешние простолюдины говорят по-русски. Учитель, произносящий на сем языке совершенно хорошо, не может еще по тому быть хорошим оного учителем, а еще менее гофмейстером: ибо для первого потребно основательное и ученое знание языка, а к последнему принадлежат еще другие познания и свойства, которых худовоспитанные и неученые люди не имеют.

Родители, знающие истинную пользу свою при выборе гофмейстера, наипаче должны пещись о следующем и стараться сколько возможно изведать:

1) правильно ли и чисто он рассуждает;

2) имеет ли он столько гибкости и уклонности в своем характере, чтоб поступать с детьми сообразно летам их (без ребячества в себе самом);

3) добронравный ли он человек по крайней мере вообще;

4) имеет ли он ясное и основательное (а не глубокое и пространное) знание тех языков и наук, которым обучать должен;

5) может ли выговор его на тех языках быть по крайней мере сносен, то есть не быть преткновением и препятствием для детей;

6) может ли наружное поведение его служить образцом детям. Вот главные свойства доброго гофмейстера, а не те, чтоб был он урожденный француз или чтоб имел крайнюю тонкость и исправность в произношении: ибо с обоими последними качествами можно быть худым гофмейстером.

Но все свойства сии вкупе, может быть, гораздо реже находятся в здешних гофмейстерах, нежели хорошее произношение французского языка. И так спрашивается: что надлежит делать родителям? Выписывать из чужих стран гофмейстера; не всякая фамилия имеет довольно на то достатка и случая; и часто по приезде выписанного гофмейстера оказывается, что в собственном отечестве можно было найти лучшего. Также бывает в сем случае то великое неудобство, что гофмейстер совсем не разумеет здешнего языка и не знает нравов и обычаев здешней нации. Сие неудобство столь важно для образования детей, что мы советовали бы всякой фамилии в таком случае содержать гофмейстера целый год вне своего дома и не требовать от него за то ничего более, кроме того, чтоб учился он здешнему языку; ибо, не зная оного, бессомненно испортит он детей в один год более, нежели сколько в три года потом исправить их может.

И так при сих обстоятельствах бесспорно трудно найти хороших гофмейстеров. Но не возможно ли отвратить сию трудность? Не можно ли из самой здешней нации воспитать достойных домашних учителей и гофмейстеров? Разве хотим мы вечно оставлять воспитание детей наших чужестранцам? — Знающему российский язык известно, что оный все язычные у человека органы обделывает так, что россиянину не трудно научиться совершенно французскому и немецкому языкам, если он захочет. Сие подтверждаемо и опытом; ибо все наши единоземцы, имевшие некоторый случай учиться из обхождения сим языкам, говорят на оных весьма исправно. Следовательно, необходимость французского и немецкого языков не препятствует нам иметь собственных достойных домашних учителей и гофмейстеров, и еще тем более, что в столичных городах премногие находятся случаи научиться основательно обоим сим языкам и привыкнуть к правильному произношению оных чрез обхождение. И так отчего происходит то, что не имеем мы еще собственных хороших гофмейстеров, а должны исправлять сию должность чужестранцы?

По справедливости происходит сие от двух малостей, которые можем мы отвергнуть, как скоро захотим; они суть следующие:

Во-первых, что учащееся юношество не имеет случая посещать хорошие домы и в оных образоваться к гофмейстерскому состоянию.

Во-вторых, что самое гофмейстерское состояние если не презираемо, то по крайней мере не столько уважаемо, сколько оно заслуживает и сколько должно быть уважаемо, если надлежит произойти достойным гофмейстерам из собственной нашей нации и сделать чужестранцев ненужными.

Юношество наше может учиться всем языкам и всем наукам, нужным гофмейстеру: для сего в обоих столичных городах здешних преизрядные находятся заведения. Но во всех училищах, семинариях и университетах не может молодой человек научиться тому поведению, которое для гофмейстера нужнее еще языков и наук. Сие может он приобрести, имея случай часто видеть и посещать общества благовоспитанных людей; ибо один только свет и обхождение вообще образуют человека, и особенно должны образовать того, кому других образовать надлежит. Но откуда должно учащееся наше юношество получать сей случай, когда домы благородных людей для его затворены? Молодые люди, имеющие в самой фамилии своей случай образоваться чрез обхождение с благовоспитанными людьми, не принимают гофмейстерских мест; а принимающие такие места живут либо дома в фамилиях, не имеющих такого обхождения, либо в семинариях и в единообразии академической жизни, в которой может образоваться ученый человек, но не гофмейстер. И так если тому классу людей, который определяется для приватных учителей и гофмейстеров, надлежит иметь случай к сему толь нужному образованию, то должен патриотизм вспомоществовать законодательной власти, то богатые и знатные люди должны отворить домы свои учащемуся юношеству, допускать их к своим столам и забавам и чрез то подавать им случай к тому образованию, которого не может дать публичное воспитание.

Но дабы образованные таким образом молодые люди возымели охоту принять на себя то звание, к которому они способны стали, и не предпочесть ему иных должностей, то нужно отвергнуть то презрение, в каком доселе, повидимому, находится гофмейстерское состояние, и дать ему тот степень почтения, который оно заслуживает. Если бы знатнейшие люди нашея нации приняли первое наше предложение отверзти домы свои учащемуся юношеству, то чрез сие нанесен бы был первый удар тому весьма неразумному предрассуждению о людях, пекущихся о столь важном для народа и для особенных фамилий деле, каково есть воспитание детей. Но для совершенного истребления сего предрассудка или для оставления его одной черни потребно, чтоб знатные люди особенно старались сделать гофмейстерское состояние почтенным; чтоб они сего ради обходились уважительно со всяким искусным и честным гофмейстером, а поступающих противным образом презирали бы самих; чтобы опровергали с увещанием всякое несправедливое мнение о состоянии и достоинстве гофмейстера и чрез то распространяли бы между народом великую и нужную ту истину, что просвещенный и честный человек, воспитывающий хорошо детей какой-либо фамилии, много споспешествует общественному благу и без чинов и титулов весьма достоин почтения и уважения.

Сим образом чрез несколько времени может перемениться несчастливое положение, в каком находятся ныне родители в рассуждении гофмейстеров. Учащееся юношество получит от того случай образоваться к гофмейстерскому состоянию и в светском обращении, а молодые люди, образованные таким образом, не усомнятся посвятить себя состоянию, представляющему им честь и довольное пропитание. Чрез сие получит нация наша в короткое время достойных собственных гофмейстеров; а сии если не всех иностранных гофмейстеров сделают ненужными, то по крайней мере вытеснят худых и принудят их возвратиться к подлинному своему званию.

Сим заключаем мы отделение о всеобщих главных препятствиях воспитанию и купно с оным всеобщие предварительные напоминовения к нашему предмету. Если мы не обманываемся, то предварительными сими нужными познаниями привели мы читателей наших в состояние с проницанием и уверением употреблять особенные правила воспитания, которые предложим мы теперь по определенным трем главным оного частям. Также если желание соотечественников наших воспитывать детей своих самолучшим образом соразмерно доброй воле нашей споспешествовать сему, то смеем мы надеяться, что сказанное нами доселе и то, что скажем впредь, будет не проповедь в пустыне, но слово благословения, произнесенное в надлежащее время.

Сократ, мудрейший из всех язычников, увидев некогда мальчика, весьма шалящего, сказал провождавшим его друзьям: сего мальчика родил отец пьяный. Согласно с Сократом думали великие врачи во все времена: и так предпоставили мы сии слова доброго Сократа для тех, которые захотят их заметить; но не будем мы изъясняться о них более, ибо то здесь неприлично. Также и завело бы то нас слишком далеко, если б захотели мы начать говорить о физическом воспитании с сего пункта; хотя известно, что как при оном, так особенно во время беременности матери многое произойти может, имеющее влияние в детское здоровье. [1] По той же причине не можем мы пространно доказывать, но не можем также оставить без напоминовения, сколь нужно ввести в отечество наше большее знание науки повивальных бабок. Ибо невероятно, сколь велико неведение и упрямое ослепление народа, какие вредные обычаи употребительны при сем искусстве, сколько детей ежегодно от того бывает изуродовано и сколько матерей умирает.

Однако, как сказано, и сие не принадлежит к нашему плану и потому не терпит дальнейшего здесь исследования. По рождении начинается воспитание; и так имеем мы дело только до рожденных уже и неизуродованных детей, то есть до таких тварей, которые и в лучшем своем состоянии выходят на свет бессильнее и беспомощнее всякого другого животного и которых благоразумное только попечение взрослых людей может сделать тем, чем быть они определены.

Пища и питие, сон и одежда суть всеобщие потребности человеческие, следовательно, и детские. Дети не могут удовлетворить ни одной из сих потребностей без помощи взрослых людей, ни одна телесная их сила не может развиться без способствия и содействия сих. Сия помощь и содействие сие есть предмет того, что называется телесным или физическим воспитанием и чего никакие родители совсем не упускают. Но поступки их при том столь же различны, сколь различны в прочем их знания и образы жизни и мыслей; а от сих поступок зависит все телесное образование детей. И так потребны здесь те правила и предписания, которые опытом и искусством доселе за лучшие выдаваемы были.

С той самой минуты, как дитя родится, должно пещись о том, чтоб не связывать его тесно, не должно употреблять головных перевязок, подушек и пр., но мягкие и широкие пеленки, которые всем членам его оставляли бы свободу и не были бы ни столь тяжелы, чтоб удерживать в принуждении все его движения, ни столь теплы, чтоб причинять ему ненатуральный пот и горячку. Дитя по толь долгом согбении необходимо желает протягивать и двигать свои члены, которых бездейственность и принуждение препятствуют обращению крови и соков и не допускают младенца укрепляться и расти. Связанное дитя, стараясь освободиться, всеми силами коверкает свои ноги, от чего происходят повихнутия, переломы и повреждения членов. Разные сыпи, столь обыкновенные у младенцев, суть также следствия ненатурального сего принуждения. Оно имеет даже влияние и во нрав детский, ибо первое чувствование младенца бывает от того чувствование болезни и муки, которое купно с чувствованием препятствия всем его движениям посевает в нем семена гнева. Обыкновенно опасаются того, чтоб дети, будучи свободны, не принимали таких положений и не делали таких движений, которые могут быть опасны хорошему образованию их членов. Но опасение сие неосновательно. Натура не дает детям столько силы, чтоб могли они опасные делать движения; а когда принимают они насильственные положения, то боль принуждает их скоро переменять оные. Опыт подтверждает также, что сие свободное движение детей по крайней мере не опасно и что, напротив того, от перевязок и крепких пеленаний гораздо чаще портятся у детей члены.

Лежать младенцу надлежит в колыбеле, и не надобно класть под него больше постилок, нежели сколько потребно для содержания его в умеренной теплоте. Русо и некоторые другие совсем отвергали колыбели, а советовали употреблять вместо оных коробы. Но побуждены они были к тому одним только злоупотреблением колыбелей. Когда либо колыбель неискусно сделана, так, что движение ее тяжело, тряско и производит скрып; либо когда качание употребляется к тому, чтоб усыпить детей, которым тесные пеленки, великий жар, голод, жажда, нечистота или другой какой-нибудь боль не дают спать: тогда, бесспорно, качание бывает весьма вредно. Но кроме того и вообще есть оно весьма свойственное детям и здоровое движение; и все зависит только от пристойного употребления. Чем тише и ровнее движение колыбели, тем лучше для младенца; и посему те колыбели суть самые лучшие, которые, сделаны будучи наподобие подлинных кроватей, качаются на двух железных крюках, а те суть самые худшие, которые прикреплены непосредственно к самому потолку комнаты и притом сделаны грубо и тяжелы. Завешивая колыбель, надлежит наблюдать, чтоб занавес был по крайней мере на три четверти аршина от головы младенца, и не закрывать колыбель так, чтоб не могло проходить в нее извне несколько воздуха, которой бы рассвежал, очищал и делал удобным для дыхания внутренний воздух. Сему предполагается то, чтоб и самый внешний воздух в комнате был чист; и для того все портящее его должно быть удалено от детской комнаты, и ежедневно надлежит впускать в оную свежий воздух чрез отворенное окно или дверь. Детская комната не должна быть столовою комнатою, ниже для кормилицы; наипаче ж нужно, чтоб не бывало в ней много людей или чтоб не вношены были туда горящие угли либо другие вещи, вредные пары производящие; ибо все сие делает нечистым воздух, который и сам собою портится, если не ежедневно бывает рассвежаем. Весьма вредно обыкновение некоторых матерей и кормилиц класть ночью детей с собою на постелю; ибо, кроме опасности задушить их во сне, чему частые случаются примеры, причиняет сие младенцам сухотку и другие болезни, для того что тело матери или кормилицы привлекает в себя тончайшие части тела детского.

В рассуждении пищи младенца матернее молоко должно предпочтено быть всякому другому, если особливые, какие-нибудь обстоятельства не делают исключения из сего всеобщего правила. Молоко в грудях матери есть столь явное повеление натуры кормить оным младенца, что не можно его не познать, и удобно усмотреть, что те соки, из которых произросло дитя, и впредь должны ему быть самою пристойнейшею и здоровейшею пищею, доколе соки сии сами здоровы. Если ж, напротив того, мать больна или с природы слаба или если не имеет она довольно молока, то должно стараться о пропитании младенца другим образом, а не приводить мать и дитя в опасность упрямым и неразумным последованием всеобщему правилу. Во всех сих случаях или вообще когда мать не может либо не хочет кормить сама своего младенца, надлежит сыскать для него недавно разрешившуюся от бремени кормилицу. Ибо натура у всех женщин переменяет густоту молока по возрасту младенцев; и для новорожденного младенца весьма нужно, чтоб первая пища его была молоко, которое не было бы ему отяготительно и имело бы в себе силу очищать его внутренности; а обое сие находится в молоке недавно разрешившихся от бремени женщин. Кроме сего нужного свойства доброй кормилицы, должна она быть здорова телом и душою, то есть надлежит ей не иметь никакой болезни и не быть преданной некоторым порокам и сильным страстям. Кормилица, преданная похотливости или пьянству или склонная к злобе и гневу, опасна для младенца, ибо чрезмерность страстей портит ее молоко и препятствует ей поступать с младенцем с тою рачительностпю, терпеливостию, кротостию и осторожностию, какой требует беспомощное его состояние. Хотя и должно кормилице питаться лучшими ествами и жить спокойнее, нежели прежде, однако не должна она переменять совсем обыкновенного своего рода жизни, потому что всякая скорая перемена жизни вредна. Кормилице не нужно есть много мяса, дабы много иметь молока. Также полезен матери или кормилице некоторый порядок в кормлении младенца грудью; а дитя удобно к оному приучить можно, давая ему довольно сосать и не стараясь утишать всякий крик его кормлением.

Если мать сама не может или не хочет кормить дитя и если нет доброй кормилицы, то две трети воды и одна треть молока от здоровой, хорошо кормленной и ежели возможно всегда от одной коровы суть самая лучшая для младенца пища. Но как сию пищу всегда надлежит наперед подогревать, то должно стараться, чтоб не была она слишком горяча, причем удобно ошибиться можно не думая о том, что язык и гортань младенческие гораздо чувствительнее наших. Впоследствии, когда уже сварительные силы младенца увеличатся, тогда можно переменить сию меру и давать ему две трети молока с одною третью воды; но притом всегда должно стараться, чтоб молоко сие было от здоровой, хорошо кормленной и от той же коровы. На сей конец полезно держать корову дома и рачительно велеть надсматривать над ее кормом. Сие и ту еще имеет пользу, что по обстоятельствам младенца можно сделать молоко лекарственным, кормя корову лекарственными травами, причем, однако, всегда должно советоваться с лекарем.

Когда крепость и твердость волокон в детском теле мало-помалу прибавятся и купно с тем желудок больше получит силы к сварению пищи, тогда молоко не может служить к пропитанию младенца в прежней мере. И так дитя, питавшееся довольное время матерним молоком, должно от оного быть отучаемо к употреблению крепчайшей пищи. Но при сем спрашивается: в какое время и в каком возрасте надлежит отнимать дитя от груди? Несправедливо определяется сие время по тому, когда у матери недостает молока или когда начнет она чувствовать тягость. Некоторые матери, будучи совсем неспособны к кормлению детей, по худо выразуменным правилам или из своемыслия принимают на себя сие дело; такие женщины чрез немногие месяцы либо чувствуют недостаток молока, либо претерпевают опасные болезни. Хотя сии обстоятельства и позволяют им перестать кормить детей, но непростительно бы поступили они, лишивши младенцев своих совсем молока и захотевши давать им крепчайшую пищу и тогда, когда бы уже оным более 6 месяцев от рождения было. Ибо и в сем возрасте дитя еще столько слабо, желудок его столько бессилен, а волокны столь мягки, что не может оно сносить крепчайшую пищу. Такое преждевременное отнятие от груди приготовляет бедному младенцу путь к неизбежной смерти. Напротив того, опыт также доказывает, что дети, питающиеся матерним молоком чрез долгое время, не бывают от того сильнее и здоровее отнимаемых от груди в надлежащее время; да еще великое множество молока, употребляемого укрепившимся и довольно взросшим младенцем, которое нередко портится в желудке и вредит телу, также дурное оного свойство, происходящее от долгого слишком кормления младенца, причиняют часто болезни, которым бы не подвергнулося дитя, если б не поздно было отнято от груди. И так по изобилию или по недостатку молока у матери не можно определить надлежащее время отнятия младенца от груди, и обое вредно, если отнимется дитя либо слишком рано, либо слишком поздно.

Надежнейший признак надлежащего времени отнятия детей от груди есть тот, когда дитя здорово, когда кости и тело его довольно укрепится и когда имеет уже оно много зубов. По большей части бывают младенцы в таком состоянии чрез двенадцать месяцев, и того ради сие время по справедливости можно почесть обыкновенным временем отнятия от груди. Некоторые дети и после осми месяцев в толь добром находятся состоянии, что без всякого вреда можно отучать их от груди; а некоторым, напротив того, потребно на сие пятнадцать или осмнадцать месяцев, иным же и целые два года, но только весьма немногим, и только слабым и недужным. Но все сии исключения подтверждают определенное по свойству младенца правило и в рассуждении точнейшего определения времени показывают только то, что без нужды и без явного знака от натуры никакого младенца не должно отнимать от груди прежде десяти месяцев или, без противного знака, не давать ему сосать долее пятнадцати или осмнадцати месяцев; но при последнем надлежит быть уверену, что слабость младенца происходит не от худобы молока.

Во время кормления младенца грудью еще примечать должно:

1) чтоб содержать дитя всегда в чистоте;

2) чтоб давать ему часто наслаждаться свежим воздухом, не подвергая его при том острым ветрам, великой стуже и влажной погоде;

3) чтоб не принуждать его к лежанию и сну, а носить прилежно и в спокойном положении;

4) стараться способствовать вырезу зубов не слонового костью, волчьим зубом и тому подобными твердыми вещами, от которых пухнет и твердеет околозубное тело, но жеванием хлебной корки;

5) чтоб за несколько дней до отнятия младенца от груди допускать его реже сосать и давать ему другую пищу, дабы предуготовить его к совершенной отвычке от матернего молока, столь для него неприятной.

Самое отучение сие производится так, что либо отнимают только дитя от груди, причем должно не показывать ему более ту женщину, которая его кормила; либо делают ему противным сосание, намазывая кормилицыны груди вещами дурного запаха и вкуса, как то: полынным соком, желчью, чесноком и т. п., что возбуждает отвращение от сосания. Последний способ есть самый лучший, ибо одно отдаление кормилицы недостаточно для истребления во младенце охоты к матернему молоку и потому, что матери натурально неохотно отстают от детей либо и отстать не могут. Но весьма нужно для отучения младенца, чтоб мать оставила все безвременное сожаление и, не трогаясь плачем и криком младенца, не допускала бы его опять ко груди. Ибо в противном случае глотает дитя молоко столь скоро и в таком множестве, что может подавиться или могут произойти весьма худые приключения. Сверх сего такая безвременная нежность затрудняет только более отнятие его потом от груди.

По отнятии надобно заменять отнятую у младенца пищу другою, пристойною ему. Удобно усмотреть, что выбор пищи при том важен; ибо различность еств великое имеет действие и в теле взрослых людей. И так весьма нужно знать, какая пища отнятому от груди младенцу пристойна и какая вредна; а упомянуть здесь о сем нужно потому, что весьма многие кушанья отвергаются врачами, яко весьма вредные, но матерями и кормилицами почитаемы за пристойные или по крайней мере безвредные.

Все грубые и жирные кушанья, также все кислые и горячие вредны детям: первые потому, что для подания доброго питательного сока требуют гораздо большей силы сварения, нежели какую детский желудок имеет; а последние потому, что, действуя весьма сильно, могут повредить нежную внутренность младенца.

Сего правила одного довольно бы было для определения детской диэты, если б только всем известно было, какие кушанья принадлежат к означенным в оном. Но сие можно предположить по крайней мере только о кислых и жирных кушаньях, ибо вкус их различает, а не о грубых и горячих; ибо врачи подразумевают под сими и такие кушанья, о которых матери и кормилицы и не думают, чтоб могли они быть вредны. И так упомянем мы здесь о всех кушаньях, запрещенных лучшими врачами.

Грубые и потому детям вредные кушанья суть: все суровые мучные кушанья, как то: супы, каши, пироги (выключая делаемых из такого теста, которое рассыпается во рту, без всяких приправ или с немногими и слабыми приправами. Таковы суть: бисквит, кофейный хлеб и миндальные пироги). Еще ко грубым кушаньям относятся: большие и жирные рыбы, яйцы, сыр и масло, а особливо когда последнее не совсем свежее; всякого рода конфекты; всякие огородные и полевые плоды, как то: горох, бобы, чечевица, пшено сарацинское, некоторые крупы, земляные яблоки, репа, пастернак и т. п.; равным образом всякие травы: капуста, также цветная капуста, спинат, салат и пр.

Горячие и потому вредные детям кушанья суть: все кушанья, приправленные пряными зельями, какого бы рода сии ни были; мясные кушанья, а особливо дичина; все мясные похлебки, а особливо весьма питательные.

Кроме всех упомянутых кушаньев, еще вредны детям все невареные овощи, конфекты, сырой сахар, а особливо крашеные сахарные товары, миндаль, орехи, изюм и другие такие лакомства.

Сия довольно долгая роспись, может быть, многим смешною покажется; однако ничего из нее выключить не можно: все означенные в ней кушанья вредны детям либо потому, что наполняют желудок детский нечистотами и портят кровь, либо потому, что разжигают кровь, иссушают соки и портят внутренность и крепкие части у детей. В сем должны читатели наши поверить нам и искусным врачам, по словам которых мы здесь пишем; а если бы надлежало нам доказывать вышеупомянутое почастно из свойства всякого кушанья, то написали бы мы пространную книгу. О некоторых ествах удобно им будет поверить, для того что непристойность оных для детей очевидна; но некоторые гораздо труднее будет почесть непригодными для детей, а именно все вещи, до лакомства касающиеся. Однако мы сказали уже, что последуем в том врачам; а для лучшего о сем уверения сообщаем теперь собственные слова одного из них. «Сии деликатные кушанья,— пишет Цукерт,— принадлежат также ко грубым и вредным, как и вышеупомянутые; и еще опаснее оных потому, что приятным своим вкусом побуждают к частому и излишнему собою наслаждению. Однако почитаются они столь обыкновенного пищею знатных детей, что за непристойность и скудость признано было бы отнятие их у детей. Сия мода столь усилилась, что врачи и некоторые благоразумные родители едва осмеливаются противоречить ей».

Причины вредности лакомств суть следующие: по большей части пирожное делается из пшеничного теста, которое либо киснет посредством дрожжей, либо совсем бывает некислое и смешивается со множеством масла, яиц и разных других вещей. Пшеничное же тесто имеет в себе более всех твердости и клейкости, которые хотя кислотою и мешанием несколько разбиваются, делаются тонее и способнее ко сварению в желудке, но большая часть твердости остается, ибо пшеничное тесто не много кислоты в себя принимает. Следовательно, пирожное несваримо для детского желудка; оно причиняет надутие ветров, дает вообще грубую и крепкую пищу и наполняет желудок множеством нечистоты. Сии худые действия еще скорее происходят от пирогов, делаемых из пресного теста. Кроме сего масло, мешаемое в их, весьма легко производит в желудке остроту и гнилость и причиняет возгорение в шее и в желудке и судорожные припадки в чувствительной внутренности детской.

Таким же образом и еще более вредят конфекты, потому что все они вообще клейки, тверды и довольно несваримы. Краски, которыми раскрашиваются некоторые роды конфектов, суть весьма неразумное изобретение, ибо они содержат в себе вредную остроту и потому повреждают нежную внутренность младенца, хотя и в малом употребляются количестве.

Древесные плоды хотя и никому не вредны, если употребляемы бывают совершенно зрелые и с умеренностию, но как содержат они в себе много воздуха, то грубы для слабого детского желудка и причиняют ему резь. Обсахаренные плоды вредны своею твердостию и клейкостию, а сушеные и печеные совсем несваримы.

О мясных кушаньях пишет Цукерт, что как самое мясо, так и питательные мясные похлебки разжигают кровь и чрез то снедают соки и иссушают волокны; а сие препятствует телу детскому расти и подвергает его горячим болезням. Также не годится мясо для детей и потому, что детям вообще не должно есть ничего такого, чего не могут они порядочно разжевать; а к сему зубы двухлетнего, иногда ж и трехлетнего младенца не довольно еще крепки. Но если мясные похлебки не весьма питательны и зубы у младенца все уже вырезались, то можно такие похлебки принимать в число его кушаний для перемены, а иногда давать ему понемногу и уваренного нежного мяса, как то телятины и т. под.

Но чем же питаться детям, когда столь многие кушанья им потреблять не должно? В самом деле, после столь обширного исчисления запрещенных кушаний остается мало таких, которые бы могли быть употребляемы. Но мы хотели только сказать, что пища детская должна быть не испорченная приправами, а простая и натуральная, как то пристойно детскому здоровью и слабым силам сварения. При исчислении вредных для младенца кушаний не упомянули мы о хлебе и молоке.

«Хлеб и молоко,— пишет Цукерт,— суть самая простая и лучшая пища, в небольшом количестве весьма сытная и укрепляющая тело». И так, последуя лучшим врачам, полагаю я хлеб и молоко в число лучших и приятнейших кушаний для детей сего возраста. Молоко дается детям либо одно, либо смешанное с жидким овсяным отваром или с ячменного водою; также делается из него и из некоторого количества хлеба кашица или суп. Каким бы ни было образом приготовленное молоко пристойно и полезно детям каждого возраста, кроме того случая, когда бывают они больны; но не должно оно быть слишком жирно и переварено, также и не слишком водяно. В болезнях, происходящих от прокисшего в желудке и в кишках молока, не должно детей оным кормить, если не хочешь подкрепить и умножить причину сих болезней. Сия предосторожность весьма нужна при рези в животе, при несварении желудка и при других подобных болезнях; однакож по большей части пренебрегается. В таких случаях надлежит сделать исключение из общего правила и заменять молочные кушанья хлебным супом, жидкими мясными похлебками и овсяным отваром.

В рассуждении хлеба также должно наблюдать выбор. Для сварения черного или грубого хлеба потребен крепкий желудок, и потому оный слишком тяжел для детей сего возраста. Но если он хорошо выпечен, то можно употреблять его, а особливо корку, в супы. Один пшеничный хлеб не годится потому, что, не имея довольно кислоты, содержит в себе много сырой муки. Иногда можно безвредно давать детям калача и сухарей, однако чтоб в последних не было грубого сахару. Самый лучший хлеб есть состоящий из смешения пшеничной и ржаной муки. Но должно смотреть, чтоб не вмешивать в хлеб ячменной муки, ибо ячмень надувает желудок и производит много нечистоты.

Иногда можно давать детям уваренное коренье, как то петерсилию и сахарный корень, чтоб они их жевали, высасывали из них сок, а волокнистую часть опять выплевывали. Чрез сие не только действительно питательные части входят в кровь, но также умягчается околозубное мясо и весьма облегчается вырез коренных зубов. Когда дитя начнет хорошо жевать, то можно давать ему понемногу сушеной рыбы, выбравши наперед из нее рачительно кости.

Сими кушаньями, говорит Цукерт, может довольствоваться малое дитя; и в самом деле, кажется, что они пристойны и достаточны, а особливо когда позволяются между оными и некоторые лакомства, как то бисквит, кофейный хлеб и миндальный пирог.

Когда дитя достигнет третьего года (а если оно слабо, то по прошествии трех лет), тогда должно совсем отнять у него молоко. В сем возрасте зубы, а особливо коренные, вырезывающиеся обыкновенно позже других, получают столько крепости, сколько потребно на разжевание пищи. Однако надлежит приучать дитя и прежде к употреблению зубов и не допускать его ничего проглатывать не жевавши. Ибо чрез жевание не только пища разделяется на малейшие части, но смешивается со слюною и разжижается оною прежде, нежели дойдет в желудок. Сие жевание столь нужно, что древние говорили: «Кто не жует, тот ненавидит жизнь свою». Нежеваная пища и у взрослых людей варится нелегко, угнетает тягостию своею желудок и дает несовершенный и худо отделившийся питательный сок.

Но при сей перемене детской диэты надлежит наблюдать то, чтоб не вдруг отнимать у детей молочные кушанья, а приучать их мало-помалу от слабейшей пищи к крепчайшей. Ибо вообще при диэтическом воспитании детей должно примечать важное то правило, чтобы никогда не предпринимать скорой с ними перемены, но понемногу доводить их до свободного употребления необходимых для жизни вещей, смотря по тому, как натура постепенно делает тело их крепче и совершеннее. Сие правило столь всеобще, что беспрестанно надлежит помнить его при пище и питии, при тепле и стуже, при бдении и сне, при движении и спокойствии.

В рассуждении сохранения пищи примечать должно, чтоб не держать определенную для детей пищу в оловянных или медных сосудах, ибо как вовлеченные ею в себя метальные части и взрослым людям причиняют вред, то гораздо скорее и сильнее действуют они в слабых детских нервах.

На третьем и на четвертом году возраста младенца можно умножить несколько число его кушаний. Поутру можно давать ему чай с молоком и с сухарем или сухим хлебом; в обеде суп с сарацинским пшеном, перлового крупою и т. п., уваренными в воде или в жидкой мясной похлебке, также немного весьма мелко изрезанного вареного или жареного мяса, с парою вареных яблоков либо груш или с некоторыми удобно сваримыми кореньями; а в вечеру для насыщения дитяти довольно одного супа с булкою. Но чем старее дитя становится, тем большую можно позволять ему свободу в выборе кушанья. Тело его и желудок от времени до времени становится крепче, а последний всегда более получает способности ко сварению твердейшей и густейшей пищи. И так, когда достигнет оно пятого года, то можно позволить ему употреблять в обеде и в ужине более мяса, а в обеде давать иногда отведывать и грубую пищу, которая при умеренном употреблении может уже хорошо в нем свариться, а особливо когда имеет дитя хорошее движение. По прошествии шести лет можно дозволять детям всякое кушанье (кроме приготовляемого с крепкими приправами, которые вредны и во всяком возрасте) и с осторожностию и умеренностию приучать ко всему. Кто с малолетства воспитан самою простою и натуральною пищею, тот будет не только здоров, но крепок и силен, и кто постепенно ко грубейшей привыкал пище, тот безвредно употреблять может самые простые и суровые ествы. И так с сего времени чрез все последующие годы, даже дотоле, как дети совсем отстанут от родительского попечения, в рассуждении пищи надлежит только то наблюдать, чтоб вкоренять в них умеренность вообще и особенно при грубейших кушаньях, а не приучать их к презрению простых натуральных еств и к приятности прикрашенного яда французского поваренного и кондиторского искусства.

Вот диэта детская в рассуждении пищи, о которой не могли мы написать короче потому, что при многих кушаньях мало еще известна у нас истинная детская диэта в рассуждении оных.

О питье для детей нужно сказать гораздо менее, ибо, по счастию, напитков не столь много и действия их в человеческом теле известнее. Но и в том делают злоупотребление слабые родители, сообщающие охотно детям своим все то, чем сами наслаждаются. И так должны мы сказать нечто и о сем.

Вино должно исключено быть из детской диэты. Дети имеют много мокрот, скользкие волокны и чувствительный состав нерв. Сие состояние существенно и нужно их возрасту; но вино переменяет его и потому весьма бывает опасно в детские лета, летучим и острым спиртом своим снедает оно соки, потребные к образованию крепких частей в детстве, иссушает тело и чрез то препятствует натурально росту. Молодым детям может оно причинять смертельные бессонницы и параличи, растягивая насильственно мягкий детский мозг и препятствуя чрез то отделению жизненных духов и вступлению их во все части тела. Сверх того примечено, что дети, употребляющие в обеде хотя весьма понемногу вина, подвержены припадкам, которые перестают, как скоро они вина лишаются. И так надлежит совсем исключить его из диэты детской, пока дети растут; а как они вырастут, то можно, однако не нужно, давать им по нескольку сего напитка.

Водку не употребляют дети тех состояний, для которых мы пишем. Одна только чернь и некоторые глупые или бессовестные кормилицы дают детям выпивать ее по нескольку либо обмакивать в нее хлеб, дабы дети крепче спали; но для того принадлежат они к черни.

Кофе есть весьма обыкновенное питье, даемое и детям. Если варится для детей особенно слабое кофе, то вред от оного состоит только в том, что он слабит без нужды желудок, как то делает всякий теплый и водяной напиток. Но обыкновенное крепкое кофе, употребляемое взрослыми людьми, гораздо опаснейшие для детей имеет действия. Оно разжигает кровь, производит в ней остроту, снедает соки, иссушает волокны и препятствует росту и образованию тела. То же производит шоколат чрез пряные зелья и какаосовое масло, отягощающие желудок.

Пиво также не годится для детей, по крайней мере для молодых и не имеющих довольно движения. Если оно крепко, то делает детей пьяными, сгущает их кровь и множество других худых имеет действий. Если ж оно слабо, то находящиеся в нем дрожжи надувают желудок и наполняют его мокротою; оно причиняет беспокойный сон и, гоня мочу, производит запор оной либо столь сильно действует в почках и в пузыре, что дети ночью загаживают постелю.

Самое лучшее питье для детей и для всех людей вообще есть вода. Она и молоко единственными служили средствами утоления жажды первым человекам, когда неизвестно еще было пиво, вино или другие искусством приготовленные напитки. Вода есть единый и самый простой способ, приуготовляемый натурою к утолению нашея жажды и протекающий повсеместно; и она гораздо способнее к тому всякого другого пития. Она довольно разжижает кровь, напояет волокны, прохлаждает и укрепляет тело, прилична ко всякой пище, способствует распущению и сварению оной и производит все сии полезные действия не разжигая кровь и не раздражая нервы. Вредит она тогда только, когда употребляется в излишестве, либо неблаговременно, либо весьма холодная. Взрослым людям, которых желудок привык с детства более к пиву и другим крепким напиткам, несколько трудно бывает сначала привыкать к употреблению воды; но употреблявший ее с малолетства предпочитает к великой своей пользе всякому иному питию и находит сей напиток везде удобно; а пьющий пиво, напротив того, часто должен бывает либо терпеть жажду, либо довольствоваться противным и нездоровым пивом.

Наконец, не должны дети вообще пить много, а особливо пива: как имеют они слабые волокны и много мокроты, то не нужно им великое напояние волокон и разжижение крови; а многое питье ослабляет только более волокны и желудок их.

Прежде говорили мы о диэте детской в рассуждении пищи и питья. Все предписания наши об оной вместе взятые клонятся к тому, чтоб приучать детей к самой простой и натуральной пище и питью. И так на сем всеобщем и первом правиле должна основываться вся диэта детей и молодых людей. Родители тогда только исполнят совершенно свою должность, когда последуют сему правилу во всем его пространстве; а дети получат ту выгоду, что тело их будет здорово и крепко, что научатся они рано любить и сохранять умеренность и воздержность, а чрез то сохранят себя от опасных, телу и духу вредоносных, пороков.

Есть еще некоторые пункты, принадлежащие также к физическому или телесному воспитанию, хотя и не касаются они до пищи детей. Сии суть обстоятельства, касающиеся до одежды и до движения и покоя их, и некоторые другие, имеющие влияние в образование телесных сил. При сих обстоятельствах против многого погрешить можно.

В рассуждении одежды и при возрасте младенца, грудью еще питающегося, упомянуто, что весьма вредно завивать детей в узкие пеленки. Сие, яко всеобщее правило, надлежит наблюдать во все последующие годы, чтоб детское платье не было узко, дабы не препятствовало оно свободному движению и образованию которой-нибудь части тела. Особенно преступаемо бывает важное сие правило тогда, когда дети носят узкие башмаки, исподнее платье, камзолы и кафтаны, галстуки и шнурованья.

Узкие башмаки не только препятствуют надлежащему образованию ног и пальцев вообще, но причиняют еще столь обыкновенные мозоли и врезание ногтей в тело, которое, само по себе будучи не малость, навлекает весьма опасные хирургические операции. Женщины, дабы прибавить себе роста (что, однако, человеку невозможно), носят башмаки с превысокими каблуками; от сего нога изгибается столь ненатурально, что не может ступать тою частию, которою ступать должно, и, потерпя несколько времени сие насилие, не может уже более разгибаться. По сложению человека надлежит ему ступать всею плоскостью ноги и пятою; но высокие каблуки так искривляют ногу, что пята и плоскость поднимаются вверх, а вся тягость тела упадает на одни пальцы. Потому женщины в высоких башмаках не могут ходить вообще скоро, или сходить с горы, либо свободно прыгать, но и по ровному пути ходят колеблющимися шагами и согнувши колена, дабы не упасть. И так пока женщина не совсем еще выросла, дотоле опасны для нее такие башмаки, препятствующие образованию ноги, и по крайней мере дотоле должна она носить башмаки с низкими каблуками, которые не переменяли бы натуральное сложение мускулов и костей в ноге и не затрудняли бы нужные движения.

Узкое исподнее платье у мужчин вредит особливо коленным суставам и мускулам, от которых зависит вся сила человеческая в хождении, верховой езде и прыганий и большая часть здоровья в старости. И так надлежит стараться, чтоб сие платье не делано было тесно.

Узкие камзолы и кафтаны еще опаснее. Ибо как они более частей тела покрывают, то и вредят более, если сделаны бывают так, что сжимают сии части и чрез то препятствуют их росту и образованию. Когда узок камзол, то претерпевает вред от того грудь, желудок и вся внутренность. Грудь, которой должно подниматься, дабы дать место растущему легкому, прижимается и остается плоскою, а легкое бывает от того мало и тесно. Желудок и кишки ограничиваются в своем движении, и, следовательно, образованию их наносится препятствие; а от сего происходят запоры и расстройки во внутренности, которые, купно с недостатками легкого, причиняют бесчисленные болезни и обыкновенно кончатся сухоткою и обмороками. Узкие кафтаны вредят образованию плеч и локтей, стесняя их; а если они у груди застегиваются пуговицами или крючками, то сжимают и грудь, так, как узкие камзолы; также весьма удобно причиняют они безобразные горбы, когда плеча вверх поднимаются.

Сии вредные действия узкого платья тем опаснее, что дети в известные годы беспрестанно растут, а платье весьма только немного разнашиваться может, да и самое сие разнашивание причиняет уже насилие телу. Сему не иначе пособить можно, как давая детям новое платье, как скоро примечено будет, что старое становится им узко, и потому не снабжать их вдруг многим платьем, а переменять только оное чаще и делать снова столь пространное и покойное, чтоб не причиняло насилия ни одной части тела и годилось бы по крайней мере на несколько месяцев.

Галстуки и воротники рубашечные могут быть опасны, ограничивая свободное движение шеи. Они препятствуют тогда обращению крови, разделявшейся повсюда от головных пульсовых жил, и причиняют чрез то глазные и шейные болезни, помрачения и обмороки, а молодым многокровным людям нередко и параличи. Часто причиною тому бывает неразумие слуг, а часто и легкомыслие самих детей; и так родители весьма рачительно должны оберегать их от такой злой привычки, могущей нанести им вред.

Наконец, принадлежат к узкой и потому опасной одежде шнурованья. Что оные не безотменно нужны, то доказывают дети простолюдимов, имеющие и без шнурованья прямой и хороший рост. Винслов приметил, что из ста женщин, возросших в шнурованье, едва ли десять имеют равные плеча. Правое плечо бывает у них всегда больше и выше левого. Сие происходит от того, что правая рука, имея всегда более движения, высвобождается из шнурованья и поднимает плечо свое вверх, которое растет потому удобнее и становится выше и больше левого; а сие напротив того, оставаясь всегда прижато, расти не может. Но сей вред, от шнурования происходящий, маловажен, ибо неравенство плеч можно скрыть; и как сие небольшое безобразие не имеет влияния в здоровье, то не может почтено быть дорогою платою за хороший стан, а особливо для женщины. Однако шнурованье не сие только одно производит: оно наносит другой, гораздо важнейший вред, касающийся до самого здоровья, как то можно усмотреть из следующего Цукертова описания женского тела. «Зашнурованное женское тело,— говорит он,— состоит из острой груди, плоской спины, вжатого брюха, вытесненных плеч и то из прижатых, то из выдавленных вперед и назад ребр». И так все, что сказано о вредности узких мужских камзолов, еще в высшем степене разумеется о женских шнурованьях; ибо сии гораздо крепче сжимают грудь и брюхо и потому гораздо сильнее препятствуют образованию оных, нежели камзолы, которые, будучи не столь упруги, оставляют еще некоторую свободу сим частям тела.

Прежде говорили мы о вредности узкого платья. Теперь предложим о том, что слишком тяжелое и теплое платье вредит детям.

Многие родители не только приучают детей своих к теплоте покоев, но еще одевают их в шубы и другие толстые теплые платья, а когда надлежит им выйти на воздух, то обвертывают их во многие одежды, так, как будто они суть такой товар, который при пересылке рачительно должно сберегать от худой погоды. Где ни бывают дети, везде окружены они теплым, нечистым и отчасти гнилым паром. Ибо шубы и другие толстые одежды для того только греют, что собирают в себя и удерживают выходящие из тела пары. Натура нарочно изгоняет сии пары, дабы освободить соки наши от бесполезных и нечистых частиц; но в шубах сии частицы собираются и входят мало-помалу опять в тело. Для того дети, весьма тепло одеваемые, бывают слабы и склонны к разным болезням, происходящим от худобы и нечистоты соков. От самомалейшей стужи получают они весьма опасные припадки, потому что простуда тем удобнее может последовать и тем чувствительнее бывает, чем теплее тело.— Но не только то вредно, когда одевается весьма тепло все тело: вредно и то, когда особенные части оного в отменной содержатся теплоте; ибо тогда закрытые меньше части подвергаются опасности простуды, не столь удобно последовать могущей, когда все тело равно покрыто бывает. При сем некоторые ту еще делают погрешность, что одевают теплее прочих такие части тела, которым менее всех сие потребно, а закрывают хуже те, которым рачительное покрытие нужнее всех.

Обыкновенно думают, что преимущественно надлежит содержать в теплоте голову, а ноги оставлять с легким прикрытием. Ничего нет несправедливее, как сие мнение, весьма обыкновенное людям среднего и низкого состояния. Опыт научает нас, что ни одна часть нашего тела не может сносить удобнее стужу, нежели голова, которой состав всякому делает сие понятным. Толстые кости, волосы и беспрестанное стремление крови к голове защищают ее от суровости холода. Привыкшие с детства ходить с открытою головою не чувствуют никогда головных болезней и совсем не знают о шуме в ушах, насморке и других таких припадках. И так Лок справедливо заставляет детей днем и ночью ходить и спать без шапок, как скоро голова их покроется довольно волосами. Находятся люди, выходящие в самый жестокий мороз на улицу с открытою головою без всякого вреда, для того что они еще в детстве к сему привыкли. В мокрую только и ветреную погоду, при весьма великой стуже и при жестоком солнечном жаре нужно покрывать голову: потому, что мокроты не может сносить никакая часть нашего тела; суровый ветр и великий холод причиняют простуды тем, которые не совсем против оной ожесточали; а жаркий солнечный зной производит часто смертельные припадки тому, кто долго оному подвержен бывает. Особенно надлежит наблюдать сие над детьми, имеющими болезнь в ушах, слезливость глаз или пролом на голове. Сим должно вообще рачительно покрывать голову, когда выходят они на воздух. Но здоровых детей, кроме вышеупомянутых обстоятельств, всегда надобно заставлять ходить либо совсем с обнаженною головою, либо с прикрытою умеренно, как в тепле, так и на стуже; а особливо должно откинуть шапки, подложенные мехом, которые ослабляют мозг и делают дитя тупоумным.

Напротив того, гораздо рачительнее надлежит покрывать ноги. Они более всех прочих членов отдалены от сердца, и кровь не может столь сильно пробегать чрез их сосуды, как чрез другие части тела. Посему ноги менее имеют теплоты, и впечатления внешнего воздуха бывают в них сильнее, а особливо когда тело находится без движения. И так достаточное прикрытие ног весьма способствует детскому здоровью, споспешествуя свободному обращению крови чрез сии члены и освобождая тем голову и грудь от великого прилива крови и соков. Но для того не нужны ни весьма толстые чулки, ни сапоги, разве когда должно детям в холодную погоду и в грязь ходить по улице. Тогда надлежит стараться, чтоб хорошие подошвы и крепкое шитье сапогов сберегало ноги их от вредной мокроты. Но кроме сего случая весьма толстые чулки и сапоги вредны детям, потому что кто в молодости привыкнет содержать ноги в тепле, тот в дальних летах не может их согреть ничем, кроме теплых сапогов, а чрез сие склонен бывает к простудам. Сапоги отягчают детей и приучают к дурной походке.

Наконец, весьма нужно закрывать рачительно шею и грудь у обоего пола детей, по крайней мере дотоле, пока не достигнут еще они шестого года. Ибо если заставляют их еще в самом нежном детстве ходить с непокрытою шеею и грудью, то подвержены они бывают многим и опасным болезням. Для закрытия сих частей весьма пристойны мягкие и широкие галстуки для мальчиков, а платки для девушек.

Теперь приступаем мы к другой части физического или телесного воспитания, касающейся до движения и спокойствия детей. Оба сии слова принимаются здесь в пространнейшем значении и столь много в себе заключают, что под сим заглавием можем мы предложить все прочие правила физического воспитания.

Первое, всеобщее и всякому человеку необходимое движение есть ходить. По большей части дети получают силу к хождению по прошествии первого года, по крайней мере если они рождены здоровы и не испорчены худым присмотром. Однако весьма остерегаться должно, чтоб не заставлять их ходить прежде, нежели сами они окажут к тому силы и охоту. Пока кости их весьма еще мягки, а ноги слишком еще слабы для ношения тела, дотоле весьма опасно принуждать детей ходить. Сие не только вредит их росту, но производит кривизну и безобразие ног. Бессилие для ходьбы продолжается у некоторых детей даже до третиего года, а у других и более. Но чем долее не могут дети ходить, тем основательнее подозревать можно, что они подвержены тайной болезни; ибо в таком случае редко поднимаются они на ноги прежде третиего года, а некоторые даже прежде шестого и седьмого. Тогда надлежит заблаговременно советоваться с врачом и остерегаться рачительно от того, чтоб не учить детей ходить принужденно.

Когда дети начнут ходить, то должно водить их на помочах. Сперва надлежит допускать их якобы качаться и ступать крепче ногами мало-помалу. Наконец можно давать им ходить одним, причем, однако, надобно беспрестанно надзирать над ними и покрывать голову их шляпою, предохраняющею от упадения. Сия шляпа над лбом должна быть набита чем-нибудь столь толсто, чтоб дитя, упадши, не могло повредить себе нос, а в прочем надлежит ей быть столь пространной, чтоб не угнетала она голову. Самый лучший способ к раннему навыку и облегчению хождения для детей есть тот, чтоб допускать их беспрепятственно двигать ногами, когда они сидят или лежат. Посему никогда не должно запрещать детям ложиться на землю, раскидывать руки и ноги свои во все стороны и вертеться всем телом. Без сомнения приметить можно, что они великое от того чувствуют удовольствие и что сама натура побуждает их к таким упражнениям для споспешествования гибкости, движимости и протяжению членов. Помочи должны к тому только служить, чтоб удерживать дитя от упадения, а в прочем должно совершенную оставлять ему в них свободу.

Как годы бессилия детского протекут и дитя может ходить твердо и порядочно, то надлежит стараться, чтоб не злоупотребляло оно сию свою приобретенную силу на безмерное бегание. Ибо сколь полезно и нужно детям многое хождение и умеренное бегание, столь, напротив того, вредно им последнее, когда оно часто и неумеренно употребляется, так, как и всякое слишком сильное движение вообще, потому что отчасти делает оно насилие нежному легкому, а отчасти, возбуждая пот, ослабляет тело, снедает соки и делает волокны преждевременно твердыми и окреплыми, а чрез то препятствует росту. Посему также не все детские игры пристойны для всякого возраста и для всякого дитяти. До пятого года надлежит им позволять только маршировать, бить в барабан (которое движение весьма полезно для рук) и тому подобное; а запрещать все сильные движения.

Из таких движений, при которых тело потрясаемо бывает без собственного содействия, пристойны детям помянутого возраста тихая езда в карете, езда на деревянной лошади и качание на висящей веревке. Не должно только допускать детей одних к сим забавам, для того что их безопытность может подвергнуть их при том великому вреду; но при всех таких движениях и играх надобно всегда быть с ними смысленному человеку, который мог бы удержать дитя в случае упадения.

От пятого до двенадцатого года надлежит допускать детей играть мячом и другими подобными сей играми, которые делают руки и ноги весьма гибкими, дают хорошее образование телу, приучают зрение к скорому и справедливому чувствованию и, наконец, доставляют всему телу полезное движение, если не употребляемы бывают чрез меру, то есть ежели не продолжаются даже до усталости и ослабения. Борьба есть также изрядное упражнение, придающее особенно великую силу рукам и ногам. Однако должна она позволяема быть детям только в присутствии родителей либо учителей, для того что в противном случае дети весьма удобно могут вывихнуть члены друг другу или от шутки поссориться в самом деле, когда один другого уронит или ушибет.

Все сии и подобные игры и телесные упражнения должны производимы быть на вольном воздухе, для того что сие не только возвышает и умножает пользу их для тела, но развеселяет дух и чрез то кладет основание тихих страстей.

К сим летам принадлежит танцованье; по крайней мере начинают учить оному детей между пятым и двенадцатым годом. Если кто хочет сделать детей своих преимущественно искусными танцовщиками, тому нужно начинать учение сие столь рано; а если кто при воспитании печется только о здоровье, для того, может быть, лучше было бы, при злоупотреблении сего искусства, как скоро дитя не много оное разумеет, подождать дотоле, пока все детские члены, а особливо легкое сделаются крепче и сильнее. Но как бы то ни было, однако танцование принадлежит к воспитанию, и так должны мы здесь сказать о нем свое мнение.

Танцование есть бесспорно одно из прекраснейших, благороднейших и самых лучших телесных упражнений для обоего пола. Оно соединено с движением почти всех частей тела. Самомалейшие мускулы в ногах двигаются; руки, плеча и все тело упражняется в разных движениях и оборотах; дети приучаются ко благопристойным и пригожим положениям тела; музыка, соединенная с танцованьем, возвышает удовольствие, чувствуемое душою от приятности телу. Короче сказать, дух и тело очищаются, укрепляются и увеселяются сим упражнением.

Но все сии выгоды происходят только от тихого танцования, как то от менуэта, польского танца и от некоторых русских танцев. Напротив того, сильного движения требующие танцы, как то английские и немецкие, не только не производят сих выгод, но и вредят еще здоровью. Они, утомляя и истощая тело, причиняют горячки, кровохаркания и болезнь в легком.

Как любовь родителей к детям столь натуральное и столь сильное есть побуждение, как родители толь часто и толь охотно жертвуют собственным благополучием благополучию детей и некоторым образом живут более для них, нежели для самих себя, то есть причина удивляться тому, что они не более пекутся о воспитании их или в рассуждении оного столь многие и важные делают погрешности. Основание сего состоит не столько в недостатке любви и нежности, как паче в ложных и несовершенных понятиях о воспитании. А именно, должность сия часто ограничивается только тем, что пекутся о жизни и здравии детей; что научают их некоторым только механическим работам и искусствам; что отягощают память их множеством слов, которых они не разумеют; что наставляют их в правилах внешней благопристойности и учтивости; что остерегают их от грубых преступлений, влекущих за собою публичное поношение и казнь; что вооружают их против натуральной простоты и чистосердечия и приобучают к удержанию себя, притворству и ласкательству; что вперяют в них некоторые, по большей части ложные, представления о упражнениях, удовольствиях и выгодах общественной жизни и стараются, наконец, каким-нибудь образом сделать их способными пещись впредь о содержании себя или управлять полученным в наследство имуществом и утверждать свое состояние. В сих намерениях большая часть родителей не щадят ни труда, ни иждивения для споспешествования тому, что они называют благом своих детей, и чрез сие в самом деле много споспешествуют их благосостоянию. И так нет ли причины надеяться, что они то же самое делали бы гораздо полезнейшим образом, если б сами имели справедливейшие представления о принадлежащем к воспитанию? Сие побудило нас показать, что подлинно требуется к воспитанию детей и как при том поступать должно. А именно, воспитание состоит наипаче в том, чтоб стараться образовать разум и сердце дитяти и чрез то самолучшим образом приводить его к добродетели, религии и христианству.

Образовать разум, или дух, детей называется вперять в них справедливые представления о вещах и приучать их к такому образу мыслей и рассуждения, который соразмерен истине и посредством которого могли бы они быть мудрыми. Человек помощию разума своего может представлять себе не только то, что в нем самом происходит, но что и вне его; он может рассуждать о свойстве сих вещей, соединять их и отделять одну от другой и, сравнивая одну из них с другою, собирать новые представления, могущие до бесконечности быть умножаемы. Но натуральное расположение его не таково, чтоб он те вещи, которые познавать может, необходимо так себе представлять долженствовал, как они действительно суть, или чтоб не мог он заблуждаться в своем о них рассуждении, в сравнении их, в согласии или противоречии, им в них находимом. Он может все окружающее его представлять себе с нескольких сторон либо с одной только стороны; он может почитать то большим или меньшим, лучшим или худшим, полезнейшим или вреднейшим, нежели каково оно в самом деле. Он может связывать вещи, никоим образом не совокупимые, а другие, неразрушимым связанные союзом, самовольно одну от другой отделять. Он может почитать одну вещь действием или причиною другой, когда, напротив того, они совсем никакого не имеют сообщения; и чем менее он упражнял силы разума, чем небрежнее и беспечнее употреблял их, тем чаще должен делать такие погрешности в размышлении, рассуждении и заключении. Сколь важно то, чтоб он в то время, когда начинает оказывать и употреблять сии силы, в употреблении их так был управляем, чтоб научился делать оное справедливейшим и самолучшим образом! А в сем и состоит образование разума детей. На пути, по которому достигают они до познания истины, нужен им благоразумный и опытный вождь, который бы не только остерегал их от всех распутий и в случае совращения возвращал, но и научал бы их избегать всех окольных дорог и лабиринтов и стремиться прямо к своей цели. Разум их должен быть не только упражняем и обогащаем разными познаниями, но и так упражняем, чтоб они мало-помалу приобретали способность исследовать и разбирать то, что они знать желают, удобно отличать истинное от ложного и при сих исследованиях и рассуждениях следовать всегда надежнейшим правилам и по кратчайшему итти пути. Но сие делается не столько посредством научения их сим правилам размышления и впечатления оных в память их, как наипаче посредством того, когда при всех случаях учат их примечать, справедливо или несправедливо они мыслили и рассуждали и для чего то делали; также когда обще с ними и соразмерно их возрасту думают, рассуждают, исследуют, сомневаются или решат. Сие делается посредством того, когда их мало-помалу делают внимательными к шествию собственного их духа и таким образом объявляют им основательные положения и правила, по коим он действует, и по собственному их опыту научают знать препятствия, задерживающие его в его действиях, и выгоды, облегчающие ему оные.

Сие всеобщее предписание понятнее будет чрез то, что устремит внимание читателей на особенные части вещи. Дело, о котором я говорю, весьма трудно; самолучших предписаний не довольно на предупреждение всех затруднений, при оном происходящих; а упражнение и в сем случае есть наилучший учитель. Между тем, по мнению моему, можно облегчить сие дело и трудиться с благополучнейшим успехом в образовании разума детей и воспитанников, когда родители, гофмейстеры и наставники будут наблюдать следующие правила.

Первое правило есть сие: Не погашайте любопытство детей ваших или питомцев. Само по себе не есть оно погрешность. Паче есть оно сильное побуждение и изрядный способ сделаться разумным и мудрым. Когда дети о чем-нибудь спрашивают или не довольствуются первым ответом, то обыкновенно по невежеству, либо гордости, либо лености, или угрюмости приказывают им молчать и попрекают их непристойным и достойным наказания любопытством. [1] Бесспорно должны они учиться скромности, а особливо тогда, когда находятся в сообществе чужих людей, пришедших не для них, но для их родителей. Но родители, надзиратели и наставники пропускали бы самолучший случай к научению их, требуя от них всегда того, чтоб были они только немыми слушателями. Нет, они должны, а если любят своих детей или воспитанников, то и удовольствие их будет состоять в том, чтоб отвечать на их вопросы не одними только угрюмыми словцами: да или нет, но таким образом, чтоб они действительно научились тому, что узнать желают, и чтоб то купно принесло им удовольствие. С радостию должно схватывать сей случай к упражнению размышления дитяти или юноши и посредством продолжения вопросов делать их самих изобретателями неизвестного еще им. Хотя б вопросы их были и таковы, что родители или надзиратели не могли бы отвечать на оные; [2] однако сии должны не негодовать на то, но либо признаваться в своем неведении, либо извиняться вообще несовершенством человеческого познания, либо стараться вразумить спрашивающему, что ответ на его вопрос предполагает такие познания, которых он еще не имеет и иметь не может, но которыми некогда награжден будет за свое прилежание, если продолжит оное.

Второе правило есть сие: Упражняйте детей ваших или воспитанников в употреблении чувств; научайте их чувствовать справедливо. Впечатления, делаемые в нас внешними вещами посредством наших чувств, и представления, происходящие от того в душе нашей, суть якобы материалы, которые дух наш обработывает и на которых основываются наконец все познания и науки человеческие. Чем многоразличнее, справедливее и полнее сии представления, тем более может дух упражняться в размышлении и тем удобнее и безопаснее может он подниматься к высочайшим и всеобщим познаниям. Но как мы чувственные вещи гораздо лучше научаемся знать по впечатлениям, делаемым в нас их присутствием, нежели по описаниям, какие делают нам о них словами, то не заставляйте детей ваших из книг или по изустному наставлению учиться тому, что они сами могут видеть, слышать и чувствовать; но показывайте им то действительно, как скоро и как часто будете находить к сему случай. Так, давайте им видеть и примечать красоты натуры, чудеса царства растений и животных, многоразличные воздушные явления, великолепие усеянного звездами неба и помогайте им мало-помалу различать и приводить в порядок множество темных представлений, теснящихся со всех сторон в их души. Но давайте им видеть все сие собственными глазами и чувствовать свойственным им образом и не ослабляйте получаемых ими от того впечатлений неблаговременными и издалека занятыми изъяснениями.

Водите их в домы и житницы крестьянина, в работные домы художников и рукодельцев; показывайте им там, как обработываются многоразличные богатства земли, как приготовляются они к употреблению для пользы и удовольствия человеков; научайте их знать главнейшие орудия, к тому употребляемые, и почитать надлежащим образом людей, тем занимающихся. Сие откроет разуму их и рассудку, так, как силе воображения и вымышления, многие обильные источники полезных и приятных размышлений. Притом упражняйте их всегда во внимательности. Внимательность есть мать всякого основательного познания. Приучайте их не переходить слишком скоро от одной вещи к другой, всякую вещь рассматривать со многих, и если возможно, со всех сторон, смотреть не только на целое, но и на особенные части его. Хотя не должно вам в первые годы воспитания утомлять внимание их, принуждая их останавливаться слишком долго при одной вещи, но желательно, чтоб вы мало-помалу чувственно уверяли их о великой пользе глубокого внимания. Случай к сему могут подавать и самомалейшие вещи. Например: они удивляются изрядным краскам цветка или приятному его запаху и довольствуются тем. Научайте их тогда, сколь много других красот, сколь много признаков искусства и мудрости видит навыкшее око знатока в составе цветка сего, в образе его листков, в свойстве его семянницы и пр. И так показывайте им часто, коль многое еще могли бы они приметить при той или другой вещи, если б на долее при ней остановились. Сей способ упражнять и укреплять их внимательность, без сомнения, более над ними подействует, нежели самоважнейшие увещания о должности и строжайшие наказания за упущение оной.

Третие: Остерегайтесь подавать детям ложные или не довольно точно определенные понятия о какой-нибудь вещи, сколько бы ни была она маловажна. Гораздо лучше не знать им совсем многих вещей, нежели несправедливо оные себе представлять; гораздо лучше вам совсем отрекаться ответствовать им на некоторые их вопросы, нежели давать двусмысленный и недостаточный ответ. В первом случае по крайней мере знают они то, что та вещь им неизвестна, и могут со временем помочь сему недостатку. В другом же случае, напротив того, думают они, что довольно уже уведомлены об оной вещи, и по сему самому остаются в неведении. К сему присовокупляется и то, что первые понятия, о натуральных или нравственных предметах нами получаемые, суть якобы основание всех прочих. Если они неопределенны и ложны, то распространится от того вредное влияние и на сии. Но коль обыкновенны чинимые в сем рассуждении погрешности! Думают, что всякий ответ на вопрос дитяти или молодого человека довольно хорош быть может. Часто не усомневаются вперять в них явные заблуждения, дабы только они замолчали. Утешаются тем, что впоследствии сами они узнают лучше сию вещь. Но надежда сия весьма обманчива. Первые впечатления продолжаются долее всех, соразмерны ли они истине или ведут к заблуждению. Хотя человек в постоянных летах и научается усматривать свои заблуждения, однако должен всегда весьма остерегаться, чтоб не вмешивались они неприметно в его представления и мнения и не обманывали бы его. Например, доставляют дитяти ложное понятие, что гром и молния суть действия и знаки божиего на человека негодования [1] и что они определены для устрашения и наказания обитателей земли! Сколь глубоко вкоренится сие мнение в детской душе! Сколь трудно будет такому человеку и в зрелом возрасте почитать действием премудрости и благости божией то, что он столь долго признавал за очевидное доказательство гнева его! А хотя юноша или муж и переменит первое заблуждение на сию истину, однако сколь часто впечатления, оставшиеся в нем от первых его представлений, будут против воли его совращать его к ложным заключениям или исполнять страхом и ужасом!

Не сия ли погрешность в воспитании, о которой я говорю, есть причина того, что столь трудно истребить некоторые роды суеверия и что оные часто преследуют чрез всю жизнь и тех людей, которые действительно усматривают глупость оных? [2]

Четвертое правило, тесную с предыдущим связь имеющее, есть сие: Не учите детей ничему такому, чего они по возрасту своему или по недостатку других предполагаемых при том познаний разуметь не могут. Не размеряйте детские способности по своим. Не делайте опытов научать их таким вещам, которые сами вы едва понимать можете или о которых вы в поздные лета приобрели некоторые понятия посредством особенного напряжения своего духа. Например: тщетно стали бы вы стараться философскими доводами уверить их о начале мира, о необходимости первой и вечной оного причины, о духовной натуре души нашей и т. п. Такими стараниями сделали бы вы только наставление ваше для них скучным, и напрасно бы потеряли они свое время и свои силы. Самая память их не долго могла бы сохранять в себе слабые впечатления, полученные ею о таких непонятных вещах. То только, чему научаемся мы с уверением и при чем разум наш или сердце занимается, делает в нас такие впечатления, которых время загладить не может. И так не отягощайте память их знаками и словами, не доводя их купно до познания вещей, оными означаемых. Также не допускайте их употреблять такие слова, при которых они ни о чем не мыслят или мыслят совсем о другом, а не о том, что оными выражаемо быть должно. Когда услышите вы, что употребляют они такие слова и выражения, истинное значение которых чаятельно им еще не известно, то спрашивайте их, что они под тем разумеют; заставляйте их показывать вам те вещи, которые они означить тем хотят; или когда сие невозможно, то спрашивайте их о свойствах или действиях того; приводите их при сем на правый путь, представляйте им сколько возможно чаще сии свойства и действия; или если предмет таков, что не можете вы им показать либо как-нибудь иначе вразумить оные, то по крайней мере остерегайте их от злоупотребления сих слов и учите их почитать оные за пустой только звук, которого, значение должны они научиться знать со временем. Столько ли было бы злоупотребляемо большею частию человеков дарование языка, слышимы ли бы были они столь часто говорящие надежным и скорым тоном о таких вещах, которых они либо совсем не разумеют, либо сбивчивые только имеют о них понятия, если б они в детстве и юношестве приучены были к тому, чтоб при всяком слове мыслить что-либо определенное и прилагать внимание не ко знакам только, но паче к означаемым вещам? Но сколь редко наблюдается сие правило! Что обыкновеннее, как то, что слушают не твердо еще говорящих детей, употребляющих множество слов, которых понимать им невозможно, лепечущих, например, о воздухе, о душе, о существе, о духах, о боге, о вере, о добродетели, не показывая им их неведения или не стараясь извлечь их несколько из оного? [1] Какое ж следствие сего? Они продолжают употреблять сии слова иногда пристойно, иногда непристойно, по случаю и удаче; думают, что разумеют их, и не мыслят еще и в мужественном возрасте при оных ничего или мыслят что-нибудь совсем ложное. Слова суть знаки богатств нашего духа; но сии богатства только воображаемы, и знаки сии подобны ложным монетам, когда не знаем мы их значения.

С сим предписанием соединяется пятое, не менее важное: Старайтесь не только умножить и распространить их познание, но и сделать его основательным и верным. Гораздо лучше им знать точно немногие вещи, нежели мелкое иметь познание о многих. [2] В сем рассуждении остерегайтесь от гордости, обыкновенно свойственной родителям и надзирателям. Часто думают они более о удовлетворении собственному тщеславию, нежели о споспешествовании истинному благу детей своих и питомцев. Они торжествуют о счастливом успехе своих старании, когда сии могут говорить о многих и разных вещах с некоторою скоростию и смелостию, удивляющею несмыслящих слушателей; когда они в одно время занимаются многими искусствами и науками; когда они, будучи еще детьми или отроками, умеют отвечать на такие вопросы, на решение которых не отважились бы разумные и пожилые люди. Однако невозможно, чтоб разум, долженствующий обнимать столь многое и устремлять внимание на столь многоразличные вещи, различал все надлежащим образом и приобретал бы о всем основательное познание. Напротив того, приучит его сие смотреть на все беглыми глазами и ни в чем до основания не добираться. Избегайте сея погрешности, определенные к образованию и наставлению других человеков! Научайте их мыслить основательно. Не учите их тому только, что какая-либо вещь существует и такие-то имеет свойства и действия; но также наставляйте их, сколько соразмерно их понятию, и в том, для чего вещь сия такова, а не инакова, и для чего имеет она сии свойства и действия. Притом никогда по лености или самолюбию не требуйте от них, чтоб они верили во всем одним вашим словам и чтоб почитали они изречения ваши беспогрешными. Приучайте их паче мало-помалу, чтоб они сами спрашивали вас об основании того, что вы им сказываете, и признавали бы учения ваши за истинные не по уважению к вам, но по вашим доводам. Когда не будете вы наблюдать сие, то сделаются они либо сомнителями, либо слепыми последователями. Говоря прямо, не будут они ничего знать, но будут только уметь рассказывать то, что другие прежде их думали и сказывали.

Однако величайшее старание, которое могли бы вы прилагать к образованию разума детей ваших или учеников, мало доставило бы им истинной пользы, если б вы наставляли их только в познании, а не купно и в мудрости, в правильном оного употреблении состоящей. Посему при всем, чему вы их научаете, показывайте им употребление того, которое они для себя и для других делать могут и должны. Научайте их смотреть на все с практической стороны и при всех способных случаях производить то в действо. Преимущественно ж и беспрестанно старайтесь научать их судить право о цене вещей. Сия есть истинная мудрость, которая гораздо дороже всех наук вообще и которую никогда не можно вперить в человека слишком рано, если надлежит ей быть путеводительницею в его жизни. И так научайте детей ваших примечать великое различие между внешними, преходящими, бренными благами и преимуществами и между теми, которые собственно нам принадлежат и которые мы навсегда сохраняем. Научайте их здравие и крепость тела ценить выше богатства и красоты, похвалу совести выше почтения и похвалы людской и добродетель и праводетельность выше богатства, чести, здравия и жизни. Сии учения столь неоспоримы и самому дитяти столь понятными могут быть сделаны, что почти всегда родители только или надзиратели его виноваты бывают в том, когда оно иначе научается мыслить. Например, если удивляется оно блистанию, богатству, драгоценности какого-либо платья, то спрашивайте его иногда: становится ли от того лучшим злой человек, его носящий? может ли платье сие дать больному здравие, слабому силу, невежде ум и благоразумие? не благороднее ли, доставляя отраду многим бедным, одеваться несколько хуже, нежели быть немилосердым, оставлять братий своих томящихся в убожестве и гордиться сими украденными у них вещами? Если дитя слишком высоко ценит красоту, то показывайте ему других детей или взрослых особ, которые, менее пригожи будучи, более почтенны и любимы, ибо они кротчае, добросердечнее, благодетельнее и лучше; или научайте их знать таких особ, которые лишились красоты своея от разных приключений или которые при всей своей красоте презренны и ненавидимы для того, что не имеют доброй души и никаких действительных достоинств. Если надмевается дитя получаемыми собою похвалами, то показывайте ему при случае, сколь расточительно и безрассудно раздает большая часть людей похвалу свою; сколь часто хвалят люди то, чего они не знают, не уважают, не любят; сколь корыстолюбивы и переменчивы они в своем мнении, и так далее. Когда ж детям или воспитанникам вашим надлежит научиться право судить о сих и подобных сим вещах, о вы, назначенные от бога быть родителями и наставниками! то не должны они слышать от вас никаких других, кроме справедливых, мнений.

Но когда самих вас ослепляет блистание пышного платья, красоты или других таких наружных преимуществ; [1] когда вы сами вкусную пищу хвалите, яко изрядное и превосходное благо; когда сами вы много уважаете сии вещи и посредством ревности и важности, с какою поступаете с ними, великую прилагаете им цену; когда вы сами особенное оказываете почтение особам, хвастающимся такими преимуществами: то бесплодны будут и самолучшие наставления, которые вы можете давать о сем детям вашим в учебные часы или в другое время. Но когда сами вы поступаете в рассуждении сих вещей с некоторым благородным равнодушием, когда сами вы уважаете и почитаете истинное достоинство, под каким бы видом, в каком бы наряде и состоянии оно ни показывалось, то учения ваши, собственным вашим примером подкрепляемые, без сомнения изряднейшие принесут плоды.

Из сего следует еще следующее правило: Оберегайте детей от скоропостижности в заключении и пользуйтесь всеми случаями посредством наблюдений доводить их до осторожности и точности в их заключениях и рассуждениях. Коль много погрешностей может наделать человек, например, тогда, когда он почитает за действие и причину две вещи, вскоре одна за другою следующие или провождающие одна другую. Коль многие роды суеверия, коль многие заблуждения как в физике, так и в морали начало свое имеют и продолжаются единственно от сея скоропостижности. Например, правдивый человек, постигнутый тяжкими несчастиями и печалями, был ли бы столь часто почитаем лицемером, а безбожник, коему удаются его предприятия, любимцем небес, если бы по скоропостижности судьба человека не почиталась необходимым следствием доброго или худого его поведения, необманчивым признаком благоволения или неудовольствия божия? [1] Уроны, отягощения, страдания, которые добродетельный человек часто по случаю претерпевать и сносить должен бывает, приписываемы ли были бы самой добродетели и представляема ли бы она была под самыми неприятнейшими образами, если б по привычке не смотрели на все одно за другим последующее яко на вещи, необходимую имеющие связь? Основание ж сего преимущественно в первом находится воспитании. По крайней мере в оном можно его по большей части отвратить.

Коль трудно образование духа детей! Коликое внимание, коликая прилежность, коль неутомимое терпение, коликое снисхождение требуются к тому, чтоб дитя или юношу научить право чувствовать, право мыслить, право рассуждать! Коликой различности сих стараний требует различность способностей и склонностей человеческих! Часто надлежит видеть себя принужденна почти неплодородную обработывать землю, и коль удобно плевелы могут одержать верх и на доброй пашне!

Но чем труднее дело сие, тем более предприемлющий оное должен напрягать свои силы для благополучного совершения оного. Самые величайшие трудности наконец преодолеваются, если всякий раз, когда они показываются, прилагается старание к истреблению их и если не упускается от внимания ни единая выгода, могущая облегчить победу. Таково воспитание вообще; таково особенно образование духа детей. Огранича сие упражнение некоторыми только часами, а в другое время совсем его оставляя, если не совсем не достигнете вашего намерения, то по крайней мере достигнете его весьма несовершенно. Дух дитяти или юноши всегда в движении; и так всегда нужен ему надзиратель, путеводитель. Когда вы провождаете его, сколько возможно, неотступно; когда вы не только назначенные учебные часы, но также забавы и игры его почитаете и употребляете яко способы и случаи к образованию его разума; когда пользуетеся вы всяким случайным обстоятельством, могущим облегчить вам оное: то старания ваши, конечно, не будут тщетны, плоды их превзойдут ваше ожидание.

Сколь трудно и сколь много прилежности требует дело сие, столь же благородно и приятно оно. Что может пристойнее и что должно бы приятнее быть для разумного существа, как то, чтоб другому существу своего рода, в столь тесной связи с ним находящемуся, облегчать достижение до совершенства, к которому оно способно; примечать первые лучи восходящего разума его и многоразличные действия сильнейшего и слабейшего света оного; помогать слабым стараниям еще колеблющегося его рассудка; споспешествовать могущему служить к успеху оного и отдалять могущее тому препятствовать; ссужать своими опытами еще безопытного и силами своими бессильного; отвращать препятствия, встречающиеся на пути его; предостерегать его от соделанных собою погрешностей; соделывать его знатоком и почитателем истины, право мыслящим и основательно рассуждающим человеком, истинным мудрецом? Сколь много должен получить от сего пользы и сам тот, кто охотно и прилежно оное делает, и коль много может он споспешествовать чрез то не только благу частных особ, но и благу целых обществ!

Посему не важно ли и паче не весьма ли опасно оставлять часто и долго детей под надзиранием и в сообществе людей, имеющих совсем грубый и занятый заблуждениями и предрассудками разум? Чем могут такие люди споспешествовать образованию их духа? В состоянии ли они, при самолучшей воле, наблюдать правила осторожности, нами здесь предписанные? Может ли безопасно слепой водить другого? Не приучатся ли паче дети ваши в обхождении с ними употреблять слова, которых они не разумеют, судить о вещах, которых они не знают, соединять истинное с ложным, чудное предпочитать натуральному, таинственное понятному, решить по своемыслию и без основания, утверждать упрямо свое мнение и ослепляться всяким блеском? С другой стороны, сколь много потеряете вы чрез то случаев наставлять их, ободрять и удерживать, пользоваться теми счастливыми минутами, в которых дальнейший можно иметь успех, вывесть из заблуждения и привести их к познанию истины? О, будьте ревнительны к сему счастию и верьте, что родители или надзиратели никогда столько почтенны и велики не бывают, как имея при себе детей своих либо воспитанников и научая их наставлением и обхождением своим мудрости. Сие соответственно вашему определению, сие угодно богу порядка, поставившему вас в сие состояние, и за такие только поступки можете вы надеяться благословения его в сем и награды в будущем свете.

Но все преимущества духа, приобретаемые человеком чрез размышление и упражнение, все сведения, которые он посредством оных получить может, тогда только драгоценны бывают, когда он чрез них споспешествует собственному и других людей истинному благополучию. А сего не может он иначе делать, как следуя охотно и верно свету разума своего, не только мысля и рассуждая соразмерно истине, но и поступая соразмерно ж оной, не только различая справедливо добро от зла, но также любя и снискивая первое, ненавидя ж и убегая другого. И так разум его и воля, мысли и поступки должны согласоваться друг с другом. Познание истины должно его приводить к любви и исполнению добродетели. Следовательно, разумное воспитание состоит не только в образовании разума, но и сердца.

Образовать сердце детей называется устремлять склонности и желания их к самолучшим вещам, вливать в них владычествующую любовь ко всему тому, что истинно, справедливо и добро, и чрез то соделывать исполнение должности их для них удобным и приятным. Образование сердца, как всякий удобно усмотреть может, предполагает образование духа, и хотя последнее может некоторым образом отделено быть от первого, однако сие без него быть не может. В натуре нашей основано, чтоб воля наша в большей части случаев следовала познаниям и предписаниям разума. Мы желаем того только, что представляем себе добром; если ж иногда к добру мы беспристрастны или ненавидим его, а зла желаем и ищем, то почитаем мы тогда добро злом, а зло добром. И так чем справедливее мыслим мы и рассуждаем и чем удобнее и натуральнее соделался для нас сей образ мыслить и рассуждать, тем справедливее будут определения нашей воли и происходящие от того желания и отвращения. Следовательно, чем рачительнее обработывается и образуется разум дитяти или юноши, тем большего можно надеяться успеха в рассуждении образования его сердца. Сие образование по большей части в том только состоит, чтоб научать его: все справедливые понятия и рассуждения, ему доставленные или к достижению которых помоществуемо ему было, употреблять при всем том, что касается до нравственного его поведения и как до его собственного, так и других людей благополучия; чтоб облегчать ему употребление сие благоразумным воспользованием всеми благосклонными обстоятельствами; чтоб стараться ослаблять и отвращать внутренние или внешние препятствия, удерживающие его от последования познаниям своего разума или делающие оное для него трудным. В сем рассуждении должны и могут предпринимаемы быть разные упражнения и употребляемы, так сказать, разные искусства, которые весьма многоразличны по различности особ, с коими дело иметь надлежит, и представляющихся случаев. Посему и невозможно в сочинении, назначенном для наставления многих, сказать все то, что всякому особенно знать и примечать нужно. И так должны мы ограничиться здесь некоторыми только всеобщими правилами благоразумного поведения при образовании сердца или нравственного свойства детей.

Первое правило есть сие: Старайтесь узнать их сложение и располагать поступки свои по свойству оного. Сложение есть якобы земля, которую обработывать должно, и различие земли сея не столь велико, чтоб не скоро могло быть открыто. Более или менее живости и скорости в представлениях, более или менее чувствительности к добру и злу, к удовольствию и болезни, более или менее горячности в желаниях, более или менее склонности к спокойствию либо действенности, вот что составляет главную различность того, что можно назвать детским сложением. Все сии различности сложения могут вести как к добродетелям, так и к порокам. Главное попечение честных родителей и надзирателей есть то, чтоб примечать и споспешествовать первым и препятствовать другим. Великая живость, чувствительность, действенность суть изрядные свойства, когда устремляются они на добрые и достойные предметы и имеют путеводителем рассудок. И так не должно вам истреблять их; но надлежит только всегда стараться дать им самолучшее устремление и удерживать их в пределах умеренности. Живость духа должна употребляема быть на важные и полезные познания и науки; чувствительность сердца надлежит образовать к чувствованию всего того, что истинно изрядно, благородно и велико; а действенностию так управлять должно, чтоб она превратилась в ревнование быть услужливым и общеполезным. Дети и молодые люди, имеющие сии свойства, часто и выразительно должны предостерегаемы быть от злоупотребления оных, и надлежит возбуждать внимание их ко злу, происходящему из такого злоупотребления как для них самих, так и для других. Напротив того, оказывающие в представлениях и действиях своих более медлительности, склонные более к лености и спокойствию и не столь удобно в движение приводимые не должны приводимы быть в уныние и заглушаемы огорчительными попреками или суровыми поступками. Натурально бывают они робки и не много доверяют самим себе. Того ради должно поступать с ними кротко и терпеливо, ободрять их, извлекать из искомого ими мрака и приводить часто в такие обстоятельства, которые способны сделать в них сильнейшие впечатления и якобы дать душе их новый полет. Всякое сложение нрава, как мы уже сказали, может доводить до погрешностей. Всякое желание может в беспорядочную превратиться страсть. Надзирайте только рачительно над детьми своими, вы, долженствующие образовать их сердце и наставлять их в добродетели! Не щадите никакой погрешности и трудитесь над исправлением оной, как скоро она окажется. Особенно старайтесь истребить первые злые движения и похотения, от сложения их происходящие, и не допускайте сделаться в них привычкою той погрешности или тому злу, к которому они по сложению своему сильнейшую имеют склонность; а когда такие привычки уже произойдут в них, то ни о чем более не пекитесь, как о ослаблении и истреблении юных, представляя детям живо непристойность их и вредность отдаляя от них все случаи, могущие служить к утверждению оных, и заставляя их часто повторять противоположенные оным действия.

Во-вторых, приучайте детей действовать по усмотрениям и причинам, а не по слепым побуждениям или по одному своемыслию. Делайте им понятным то, что сие есть великое преимущество, какое имеет человек пред неразумным скотом, и что человек, не употребляющий сие преимущество унижает самого себя и поставляет в подлейший класс тварей. Спрашивайте их часто, не повелительно, но доверенно и дружественно: для чего они это делают, а того не делают? для чего некоторых особ отменно почитают и любят, других же, напротив того, презирают и убегают? для чего они из разных выгод и удовольствии, которые они могут иметь, выбирают те самые, а не другие? какие намерения имеют они при сих или других упражнениям и стараниях? и т. п. Старайтесь при том приобрести себе их доверенность, дабы открывали они вам мысли свои чистосердечно, а если они иногда будут отвечать на вопросы ваши только: «и сам этого не знаю», или «я не могу этого сказать», то не раздражайтесь сим, но помогайте им открывать причины их поступка, которых сами они часто не ведают; разговаривайте с ними дружественно о том деле, о котором речь идет, и о намерениях, какие при том иметь можно; рассуждайте обще с ними, как бы лучше можно поступить в том или в другом случае, как удобнее и надежнее можно получить успех в некоторых намерениях, и если сие касается не слишком до важных вещей, то допускайте их самих избирать и беспрепятственно следовать своему выбору, но после напоминайте им о погрешностях, какие они при том сделают, и о худых следствиях, от того происшедших.— Предписывая им какие-нибудь приказания, наставляйте их, если не во всех случаях, то по крайней мере в большей части оных, о истинных причинах и намерениях приказаний ваших.[1] Сказывайте им, для чего вы сие им приказываете, а то запрещаете, и старайтесь сделать для них понятным то, что причины ваши и намерения справедливы и хороши.— Когда, наконец, требуют сами они от вас некоторым образом отчета в собственном вашем поступке, когда спрашивают они у вас: для чего вы при некоторых случаях так либо иначе поступаете; для чего вы это теперь делаете, а в другое время оставляете? то не всегда отвергайте сии вопросы, яко действия наказания достойного любопытства, и не думайте, что, ответствовав на оные, потеряете вы несколько уважения вашего у них; показывайте им паче, что вы всегда стараетесь следовать правилам истины, порядка, умеренности и справедливости, и когда хотите, чтоб действовали они по усмотрениям и причинам, то берегитесь, чтоб не имели они повода думать, что вы сами без причин и по одному своемыслию действуете. [1]

Третие: не довольствуйтесь сим, но и научайте их действовать по добрым, самолучшим и благороднейшим причинам и с чистыми и благодетельными намерениями. Остерегайтесь возбуждать только честолюбие их и поощрять их к прилежанию и должности всегда только представлением того, как другие люди о них судят, и добрых либо злых мнений, какие они о себе подать могут. Когда сие желание допустите вы соделаться владычествующею в них страстию, то они погибнут для истинного блаженства. [2] Понеже большая часть высочайших добродетелей должны исполняемы быть скрытно и без свидетелей, и кто не иначе счастлив, как по благосклонному о нем мнению людей, тот мало может надеяться совершенно удовольственных дней. Нет, тот только добродетелен, кто имеет независимую от суждений и мнений людских и всегда действенную склонность ко всему тому, что справедливо и добро, и тот только может быть счастлив, кто умеет довольствоваться невинностию своего сердца и одобрением совести. К сей добродетели и к сему счастию старайтесь вести детей или учеников ваших, о вы, занимающиеся образованием их сердца! Рассуждайте иногда с ними, от мнения ли зрителей справедливые, правосудные, благодетельные, великодушные действия становятся справедливыми, правосудными, благодетельными, великодушными действиями; не бывают ли оные таковы и во всякое время, во всяких обстоятельствах и тогда, когда никто, их не видя, не может ни судить о них, ни хвалить их; раскаивались ли они когда-нибудь, сделавши какое-либо добро скрытно, и не чувствовали ли они некоторого от того удовольствия; не находится ли великое и непременное различие между истиною и лжею, между порядком и беспорядком, не ведет ли за собою добродетель порядка и спокойствия как в сердце человеческом, так и в общественной жизни, а порок, напротив того, смятения и раздора? Спрашивайте их, теми ли же приятными чувствованиями, тем ли же удовольствием наслаждаются они, когда их хвалят за такие добрые свойства или дела, которые совесть их им оспоривает, как и тогда, когда одобряют и хвалят их за действительно сделанное ими добро, и намучайте их выводить из сего заключение, что мысли наши и действия сами по себе должны быть добры или злы, пристойны или непристойны, как бы люди о них ни рассуждали.

Четвертое: дабы сделать им сие понятнее, то научайте их примечать следствия их дел или поступков. Научайте их надлежащим образом почитать спокойствие духа, удовольствие, бодрость духа, здравие и крепость тела, умножение своих познаний или способностей, уважение и честь и прочие выгоды, какие приобретаются правильным и добрым поведением. Поздравляйте их с сими выгодами и радуйтесь вместе с ними об оных. Напротив того, сожалейте с ними о тех, которые по собственной своей вине лишены сих драгоценных благ и которые потому только несчастны, что пренебрегают свою должность и поступают противно ей. Также заставляйте их чувствовать злые и вредные следствия их поведения, сколько нужно для остережения и исправления их, и старайтесь не прежде отвратить оные, как они сами, узнавши свою торопливость и глупость, раскаются. Показывайте им отчасти в их собственных, отчасти ж в чужих примерах, какой беспорядок, какие неприятности и болезни, какие страшные зла влекут за собою неумеренность в чувственных удовольствиях, жестокость гнева и других страстей, недостаток прилежности и трудолюбия, расточительность и скупость и вообще все грехи и пороки, как они мало-помалу ослабляют и унижают дух человеческий, низлагают бодрость, разрушают здравие, сокращают жизнь, подрывают внешнее благосостояние, делают человека бесполезным, презренным, вредным членом человеческого общества, терзают его совесть и наводят на него тысячи смущений, горестей и бедствий. Показывайте им, с другой стороны, какие богатые награждения обретает праводетельный и добрый человек в одобрении своея совести, в спокойствии сердца, в представлении пользы и удовольствия, доставляемого им своим братиям, в почтении и любви, какой может он от них надеяться, и в уверении о благоугодности богу; коль счастлив бывает он от того, что действует по твердым и справедливым положениям, что научился владеть самим собою и ограничивать свои желания, что может без труда и с радостию употреблять телесные и душевные силы свои на то, на что они ему даны от бога, что никого не должен он убегать и бояться, понеже убегает от зла и боится бога, что не всякое несчастие может привести его в уныние, что умеет он утверждать истинную свою свободу и не раболепствует привычке, суетности или собственным своим похотям.[1] Выхваляйте обстоятельно при всех случаях сие добродетельного счастие детям вашим и ученикам; но делайте сие с веселым лицом, с чувствительным сердцем и заставляйте их примечать, сколько сами вы драгоценностию оного проникнуты, сколь много предпочитаете вы то всему богатству, всему могуществу, всем забавам неправедного и порочного.

Пятое: Старайтесь сделать должность для них удовольствием. Приучайте их соединять в представлениях своих должность и удовольствие столь тесно, как натура оные соединила. Показывайте им как собственный вашим примером, так и наставлениями, что всякая охотно и радостно исполненная должность награждает удовольствием. Пример ваш может служить к сему тогда, когда вы в присутствии их предаетесь чистой радости о совершенной вами верно должности. Например, если вы, как опекуны или друзья, привели в порядок дела какой-нибудь вдовы, сироты или оставленного друга; если имели случай одного из знакомцев ваших совратить с пути глупости и порока или подать ему повод к доброму делу; если были вы столько счастливы, что утешили несчастного или знатную подали помощь бедному и немощному; если с отменно добрым успехом исполнили вы должности чина вашего и звания или испытали приметное при том благословение; и когда от сих благородных и приятных упражнений возвращаетесь вы к детям вашим или ученикам: то давайте им участвовать в вашем удовольствии и радости, объявляйте им причины того, сколько можно без нарушения скромности, [1] и показывайте им чрез сие, сколь много награждает человека уверение о правом и добром своем деле. Показывайте им то же и наставлением вашим, научая их примечать и различать приятные и радостные чувствования, которые сами они в подобных случаях испытывают, сравнивая с тем неудовольствие, беспокойство и досаду, вкрадывающиеся против воли нашей в сердце тогда, когда мы не сделаем того, что сделать должно, или сделаем неправильно.— Увещевая их к должности, уверяйте их поступком своим при том, что вы намерены не показать господство свое и силу над ними или причинить им ненужное затруднение и отягощение, но споспешествовать только совершенству их и благосостоянию. Научайте их почитать добродетель не за строгую повелительницу, не за неприятельницу радости и увеселения, но за самолучший и единый надежный способ к истинному блаженству. Не говорите им того, что хотя порочный обыкновенно в свете счастливее добродетельного бывает, однако должно быть добродетельным, для того что бог сие повелел. Нет, сие представление ложно и не может сделать никаких иных, кроме вредных, впечатлений в уме, не знающем еще различать вид блаженства от самого блаженства. Научайте их паче, что добродетель одна делает людей счастливыми, а порок несчастными; что бог ничего нам не запрещает, кроме злого и вредного, и что он не требует от нас ничего, кроме того, что и в сем мире уже действительно нам полезно и добро; что благочестие и невинная радость не противоборствуют друг другу; и что случаи, в которых праводетельный и благочестивый человек много претерпевать должен, не часто происходят. [1]

Шестое: для облегчения им всего сего доводите их заблаговременно до испытания самих себя, которое есть изрядное средство к тому, чтоб всегда делаться благоразумнее и добродетельнее. Не надлежит вам налагать на них испытание сие яко упражнениие, которое бы ежедневно они делать были должны. Такое принуждение сделалось бы для них скучно, а чрез сие и бесполезно. Также должны вы представлять при том не строгого судию, но паче друга, приемлющего участие во всем касающемся до его друзей, радующегося вместе с ними о соделанном ими добре и оказываающего сердечное огорчение тогда, когда они имеют несчастие сделать зло. Коль многие случаи на то представятся внимательным родителям и надзирателям! Когда вы, например, при окончании дня или недели окружены бываете детьми своими, когда они, будучи с вами, находятся в удовольствии и благополучии, когда даете вы им познавать нежную любовь и попечительность и возбуждаете в них чрез сие взаимную любовь и благодарность и приобретаете себе их доверенность, коль удобно бывает вам тогда устремлять внимание их на прошедшее и подавать им повод к исследованию сих и подобных вопросов: «Как препроводил я сей день, сию неделю? — Сделал ли я в сей день, на сей неделе что-нибудь таимое, что действительно подает мне причину к удовольствию и радости и что еще впредь мне либо другим полезно быть может? — Успел ли я в сие время в каком-нибудь художестве, науке или искусстве столько, сколько успеть мог? — Или не сделал ли или не говорил ли я что-либо такое, чего ныне стыдиться должен, о чем, может быть, долго еще раскаяваться стану, чего вредные следствия, может быть, долго еще чувствовать буду? — Не воздыхает ли ныне кто-нибудь о том, что я его обидел или сделал ему несправедливость? — Не терпит ли ныне кто-нибудь болезни или других трудностей от того, что я отказал ему во вспомоществовании и утешении, о котором он меня просил и которое дать ему я мог? — Не причинил ли я каким-нибудь словом или поступком беспокойства, неудовольствия и досады моим родителям, учителям либо и служащим мне домашним?» Благо вам и детям вашим, если вы таким образом мало-помалу приучаете их к испытанию самих себя, если иногда показываете им сами в том пример, если вы не стыдитесь признавать пред ними свои погрешности, по крайней мере в присутствии их учиненные, раскаяваться в оных, сожалеть о пропущении случая к соделанию добра, радоваться с ними при напоминовении действительно произведенного вами добра и сим образом, рассматривая свое и их поведение, научать их мудрости и добродетели!

Седьмое: Научайте их также пользоваться сим образом и поведением других людей. Бывая с ними в компаниях (и желательно, чтоб вы редко без них бывали в оных), примечайте то, что при них говорится и делается, и после дружественно с ними о том разговаривайте. Делайте сие и тогда, когда возвращаются они из таких компаний, в которые вы провожать их не могли. Сами они подадут вам довольную материю к таким разговорам. Дети и молодые люди обыкновенно бывают внимательнейшими наблюдателями происходящего в их присутствии, нежели пожилые особы. Большая часть вещей имеет еще для них прелесть новости; а внимание их менее ослабляемо или прерываемо бывает собственными мыслями и рассуждениями, нежели внимание тех, которые приходят в компанию, обременены будучи разными заботами и трудными делами. И так заставляйте детей своих или воспитанников сообщать вам наблюдения, сделанные ими при таких случаях, и не предупреждайте их своим мнением. Изведывайте добрые или злые впечатления, сделанные в них разговорами, ими слышанными, или поведением других людей, коего были они свидетелями. Старайтесь представлениями и доводами утвердить полученные ими добрые впечатления, а злые ослабить и загладить. Остерегайте их от погрешностей и запрометчивостей, примеченных ими в других. Показывайте им, сколько вреда наносят чрез то сами себе сии люди и сколь нарушается тем удовольствие общественной жизни. Представляйте им образцами для подражания отличившихся от других своею праводетельностию, скромностию, кротостию, осторожностию, человеколюбием и научайте их, сколько почтения и любви заслуживают они тем у всякого. Но не позволяйте им судить ближнего с беспощадною строгостию, [1] приучайте их паче к тому, чтоб охотно извинять то, что извинить можно, и рассматривать с самолучшей стороны такие слова и дела, которые удобны к различному толкованию. При том поставляйте для них должностию не разглашать далее о порочном и достойном наказания, примеченном ими в других и вам пересказанном, не насмехаться и не шутить над тем; но употреблять оное на собственное только остережение и исправление. Чрез сие соделаете вы обхождение с другими людьми не только для них безвредным, но еще и полезным училищем мудрости и добродетели.

Осьмое: Также употребляйте к сему историю. Не думайте, что дети ваши или ученики тогда учатся ей, когда вселяют в память свою и могут пересказывать множество более или менее важных приключений со всеми оных обстоятельствами и следствиями. История должна нас делать благоразумнейшими и лучшими; из нее должны мы научаться знать себя и других людей, когда надлежит ей действительно быть для нас полезною. Но дети и молодые люди должны еще в сем быть наставляемы; ибо не довольно еще; упражнялись они в размышлении, дабы искать и обретать пользу сию без чужой помощи. Однако посредством сего наставления история те же может доставить им выгоды, какие доставил бы им собственный опыт, да и доставляет в самом деле гораздо удобнейшим и безвреднейшим образом. И так при чтении оной спрашивайте их часто: как судят они о тех или других мыслях либо действиях человеческих? для чего называют они сии правосудными, справедливыми, великодушными, благодетельными, а те несправедливыми, подлыми, свирепыми, бесчеловечными? Для чего смотрят они на первые с удовольствием и радостию, а на последние с отвращением и страхом? для чего принимают они более участия в судьбе одной особы, нежели другой? — Спрашивайте их: что бы почли они за должность в таких обстоятельствах? — к чему бы они вознамерились? — к которой бы стороне пристали? — не пропустили ли бы они сего случая к соделанию добра и воспротивились ли бы сей прелести ко злу? — Прилагайте все читаемое или слышимое ими к ним самим и к особенным обстоятельствам, в которых они тогда обретаются или впредь обретаться могут. Научайте их при том всегда примечать собственное своё сердце, открывать сокровенные склонности оного, и если склоннности сии беспорядочны и злы, то одолевать их тем заблаговременнее и ревностнее, чем яснее из приключившегося другим усматривают они, до каких распутностей и злодейств могут довести сии склонности человека, придержащегося их. Таким образом, история в одно время будет их забавлять, научать и исправлять. Она послужит изрядным способом к образованию их сердец и к соделанию их добронравными человеками.

Из первого отделения о сей материи видели мы, что труднообразование духа детей. Но не менее важно и трудно образование их сердца. К сему потребны великое внимание, неусыпная прилежность, неутомимое терпение, потребно много осторожности и благоразумия. Родители и надзиратели беспрестанно должны бдеть над собою самими, так же как и над детями, примечать всякую добрую или злую склонность, в них появляющуюся; пользоваться всяким случаем к утверждению первой и к ослаблению последней; не почитать за малость ничего могущего иметь влияние во нравственное их свойство; [1] беспрестанно соединять учение с упражнением; обоему придавать силу и важность собственным своим примером; всегда поступать по тем положениям и стремиться безуклонно к той цели, хотя бы и ежедневно находили они новые препятствия на пути, ведущем к оной. Кто исправляет дело сие токмо яко постороннее; кто надеется все сделать посредством приказов и предписаний; кто поступает с детьми или учениками своими не яко с разумными тварями, коих надлежит просвещать и представлениями доводить к добру, но яко с машинами, которые только понуждать и толкать должно; кто не охотно снисходит к их слабости и не воображает себя часто на их месте, дабы размерять наставление и учение свое по их понятию и потребностям; кто сегодня так, а завтра иначе, сегодня с чрезмерным послаблением, а завтра с чрезмерною строгостию поступает; кто первыми затруднениями, первыми неудачными опытами отстрашается от своей прилежности и не столько постоянен, чтоб целые годы трудиться с одинакою верностию, хотя и не видит отменных плодов своея работы: тот не много успеет в сем важном и многотрудном деле; но он не может обвинять никого, кроме себя, когда весьма прерывные, погрешностями исполненные и сами себя разрушающие старания его почти совсем бывают напрасны. Примечайте сие наипаче вы, имеющие счастие быть матерями! Вы должны по большей части споспешествовать образованию сердца детей ваших. Вы можете, вы должны ежедневно и ежечасно над тем трудиться, и ваша только нежная любовь может преодолевать соединенные с тем трудности. Когда ж вы сию должность вашу исполните во всем ее пространстве, то гораздо большую окажете роду человеческому услугу и гораздо более споспешествовать будете его благополучию, нежели сколько могут все другие люди, какого бы состояния они ни были.

К прежним всеобщим правилам хотим мы присовокупить еще некоторые особенные, относящиеся ко главным добродетелям, в которых дети и молодые люди должны наставляемы быть предприемлющими образовать сердце их или нравственное свойство.

Первое: приучайте их с первых лет к повиновению и уступчивости. Кто не научился сему в молодых летах, тот во всю жизнь свою бывает несчастен. [1] Все мы бываем в тысячеобразных обстоятельствах, в которых должны мы повиноваться, уступать, если не хотим преступить нашу должность или причинить неудовольствие самим себе либо другим. Либо должны мы избегать человеческого общества, отказаться от всех выгод и удовольствий оного и искать себе жилища в лесах и пещерах; либо должны мы пожертвовать некоторою частию натуральной свободы нашей безопасности и спокойному употреблению прочей, довольствоваться некоторыми ограничениями и уступать взаимно друг другу. Но коль неспособен к сему должен быть тот, кто чрез десять, пятнадцать или еще более лет мог беспрепятственно следовать своим мыслям, не мог терпеть никакого сопротивления, которого желания для всех окружавших его были приказами, которому слепая любовь его родителей и надзирателей во всем уступала и которому после вдруг надлежит мыслить и действовать иначе! Вступает он в большой свет. При всяком шаге находит себе препятствия. Желания его не только не с ревностию исполняемы, но едва и примечаемы бывают. Противятся всем его хотениям и намерениям. Своемыслие его оскорбляется то сим, то другим образом; а ничто его переломить не может, ибо оно крепко уже в нем укоренилось. Несчастный человек! плачевная жертва чрезмерной нежности и послабления! коль часто, впускаясь в размышления, будешь ты воздыхать о сей свирепой нежности и послаблении! коль часто будешь ты желать, чтоб твои родители и надзиратели употребляли над тобою правильную свою власть и научили тебя повиновению!

О вы, родители, если хотите пощадить детей своих от сих вздохов, от сих жалоб и от сих зол, извлекающих оные, то упражняйте их, упражняйте в повиновении и уступчивости; ибо единые предписания и увещания к тому не много принесут пользы. Допускайте их легко себя упрашивать, предупреждайте даже иногда их просьбы, если касаются они до безвинных и добрых вещей, и доказывайте им самым делом, сколько печетесь вы о истинном их удовольствии и благополучии; но не допускайте их ни к чему вас принуждать, не уступайте их своенравию и упрямству, слезы своемыслия не должны преклонять вас к безвременному совладению. Не приказывайте им ничего без зрелого рассуждения, без достаточных доводов; справедливость и снисхождение к их возрасту и слабости должны определять все ваши приказания; однако давши оные, не возвращайте уже, но требуйте непременного оных исполнения и не преклоняйтесь к отложению их ни упрямым сопротивлением, ни хитрым ласкательством. Но берегитесь также предписывать детям в одно время слишком многие или различные приказы. Чрез то наложили бы вы на них несносное бремя и некоторым образом принудили бы их к неповиновению; либо сделали бы вы их робкими невольниками, с величайшею нетерпеливостию дожидающимися той минуты, в которую могут они без наказания злоупотребить свою свободу. И так оставляйте собственному их произволению то, что само по себе не важно и не может иметь никакого вредного влияния в их нравы, и довольствуйтесь тем, чтоб в рассуждении таких вещей делать им иногда полезные представления и показывать доводы, по которым они сами вознамериться могут. Подражайте в сем богу, всеобщему нашему законодателю. Коль многое оставил он нашей свободе и колико облегчил тем для нас повиновение заповедям его! Пренебрежение сего правила бывает главною причиною того, что толь немногие дети научаются повиновению. Налагая всегда приказания на приказания и якобы желая всякий поступок, всякое слово, всякое положение и всякое движение дитяти или молодого человека определить предписаниями, не можно принуждать его к исполнению всех сих приказаний, и необходимо надлежит пропускать с молчанием разные преступления своих предписаний, а чрез то теряют силу все прочие, и самые важнейшие, приказания, и неповиновение становится привычкою.

Вливайте в детей ваших владычествующую любовь к истине, праводетельности и чистосердечию. Они им природны. Вам потребно только удерживать их и не стараться истреблять. И так не насмехайтесь над невинною их откровенностию. Берегитесь научать их притворству, лжи и ласкательству. Печальная необходимость научит уже их со временем не говорить все то, что они думают. Но горе им и вам, когда вы учите их говорить противное тому, что они думают! [1] Кто научен в детстве и юношестве лжи, притворству, ласкательству, кому выхваляемы были сии пороки, яко важнейшие правила благоразумия и искусства жить, тот почти всегда делается либо вредным, либо по крайней мере весьма скучным и неприятным членом общества. Он приобыкнет чрез то лукавствовать, обманывать, в делах своих с другими без размышления употреблять всякие хитрости и коварства, которые только не прямо запрещены законами. В мнениях своих будет он весьма переменчив; он будет сего дня хвалить и почитать то, что вчера порочил и презирал. В учтивостях и уверениях о дружестве будет он щедр до расточительности; но ни о чем не станет менее думать, как о исполнении оных, если не побуждает его к тому необходимость или собственная польза. Никогда не отважится он противиться несправедливым и пагубным действиям таких особ, которых научился он почитать ползая. Наконец, неспособен он будет к истинному дружеству, не только всякою лжею гнушающемуся, но и ненавидящему самое удержание; а чрез сие какого утешения в жизни, каких чистых радостей лишится он! Не жалуемся ли сами мы ежедневно на погрешности и недостатки общественной жизни, о которых теперь упомянуто было? Для чего ж хотим переселить их и в будущий род? Для чего выхваляются оные детям и молодым людям, яко добрые свойства и яко добродетели? [1]Для чего почитают то преступлением, когда они сказывают истину или открывают сердечные свои мысли о какой-либо вещи? Для чего хвалят, для чего награждают их преимущественным уважением и любовию, когда они умеют все, что слышат и видят, хвалить, уважать и чрез то льстить? Родители и надзиратели, избегайте сих весьма обыкновенных погрешностей! Воспитывайте детей ваших не ласкательными невольниками, но свободно и благородно мыслящими человеками, умеющими ценить самих себя, любящими паче всего истину и не боящимися ее сказывать, когда их должность или благо других человеков того требует. Верьте, что ни один чистосердечный, честный, откровенный человек не раскаивался еще о том, что он чистосердечен, честен и откровенн, что он враг всякого притворства и ласкательства.

С другой стороны, старайтесь охранять детей своих от многоречия и болтливости. Научайте их говорить и рассуждать с размышлением. Показывайте им, коль многие досады причиняет себе и другим и сколь наскучивает обществу тот, кто хочет в оном якобы один только говорить и заглушает прочих без различия добрыми и худыми замыслами, какие только собрать может. Притом приучайте их к молчаливости в рассуждении таких вещей, которые объявлять должность нам запрещает. Вверяйте им иногда какую-нибудь тайну [2] и по поступкам их с оною размеряйте большую или меньшую доверенность, какую вы впредь иметь к ним можете.

Сколько возможно заблаговременно приучайте их к трудолюбию, порядку и прилежанию в их делах. Наставляйте их, коль разумно и справедливо то, чтоб всякий употреблял самолучшим образом свои дарования, силы, время и имущество, и коль несправедливо было бы принимать помощь и услуги от столь многих людей, не оказывая им по возможности взаимной помощи и услуг. [3] Показывайте им, коль тесно связаны между собою все человеки, сколь одному нужен другой и коль выгодно для каждого особенно и для всех вообще бывает, когда они с общею ревностию стараются споспешествовать взаимному благосостоянию. Научайте их, сколько порядок облегчает каждому его дела, сколько почтения и доверенности чрез него приобретается, сколь богато награждается, наконец, беспрерывное прилежание, коль изрядным средством служит трудолюбие к охранению человека от грехов и дурачеств и от несносного бремени скуки, коль чисто, коль велико бывает удовольствие трудолюбивого, когда помышляет он о совершенной благополучно работе, о преодоленных при том затруднениях и о пользе, доставленной им чрез то себе и другим. Когда впечатлеете вы глубоко в детей ваших сии учения и будете предшествовать им своим примером; когда станете занимать их всегда полезными вещами, сколько позволяют сие их возраст и силы; когда приучите их предпринимать всякое дело в надлежащее время и производить все с надлежащим рачением: то любовь к порядку и трудолюбию сделается им натуральна. Не возмогут они впоследствии быть беспорядочны и нетрудолюбивы. Не будут они впредь почитать дела звания своего угнетающим бременем и не станут гоняться за всяким летучим удовольствием; а чрез то охраните вы их гораздо безопаснее от недостатка и убожества и сделаете их гораздо полезнейшими членами общества, нежели оставя им с противными склонностями великие богатства.

С величайшим рачением наставляйте детей в смирении и скромности, которые столь благопристойны всем людям, а особливо детям и юношам, и столь нужны к споспешествованию их совершенству и благополучию. Не хвалите их за такие преимущества, которые не сами они приобрели, но обязаны за них только породе своей и состоянию, и не позволяйте другим вперять в них великие понятия о красоте их, знатной породе и богатстве. Научайте их почитать выхваляющих и почитающих их за то подлыми льстецами или невежами и корыстолюбцами, либо совсем иначе думающими, нежели как говорят, либо ищущими в том своея только выгоды. Показывайте им, сколь мало истинной цены имеют наружные сии преимущества, сколь удобно можно их лишиться, сколько обязывают они человека к отменно доброму и общеполезному поведению и коль презренным делают они его, когда он либо злоупотребляет их, либо менее добродетелен и полезен бывает, нежели другой, не столько способов и побуждения к тому имеющий. Но и сами вы никогда не гордитесь сими преимуществами; не презирайте бедных и низких людей и почитайте только мудрость, добродетель и честность, хотя бы они окружены были блистанием счастия или сопровождаемы недостатком и убожеством. Вперяйте в них также скромные мысли о природных или приобретенных способностях, знаниях и добродетелях. Научайте их, коль неведящ и слаб человек сам по себе, колико зависит он во всем от высочайшего существа, коль удобно может он многоразличными случаями низвергнут быть с опасной высоты, на которую вознесся. Научайте их, коль несовершенны и ничтожны бывают величайшие познания и добродетели человеческие и как то зависит по большей части от наставления, воспитания, внешних обстоятельств, а наконец все от божественного провидения. Показывайте им, сколько превосходят их во всем другие, которые, может быть, менее имеют вспомоществований и ободрений, и сколь много еще остается им сделать для того, чтоб быть столько мудрыми и добрыми, сколько быть могут и должны.— Упражняйте их в смирении особливо тогда, когда они почитают себя обиженными и когда не оказывают им всего того уважения и почтения, на кое думают они иметь право. Напоминайте им тогда о собственных их слабостях и погрешностях, о недостатке действительных заслуг, о великом снисхождении, какое им самим от других нужно, о безрассудности, с какою большая часть людей говорят и действуют. Делайте для них понятным то, коль удобно без злых намерений или враждебного духа, по неосторожности можно сказать или сделать что-нибудь такое, что другим не нравится и способно к весьма худому истолкованию. Оберегайтесь малые ссоры их делать чрез то важными, когда сами вы великое принимаете в них участие и поступаете с ними яко с такими вещами которые заслуживают много внимания или собственную вашу честь приводят в опасность.

Упражняйте их паче при всех случаях в примиримости и великодушии. Вместо того чтоб по обыкновению кричать им: «Сего не должны вы стерпеть, а то не должны оставить без отмщения; вам нет нужды делать так, как делают другие, и вы можете за неприязнь платить неприязнию же», говорите им лучше: «Вам должно поставлять себя выше таких малостей; они не стоят того, чтоб вы их примечали или обеспокоивались ими; радуйтесь, когда вы умнее и лучше других, и сожалейте о тех, которые менее вас умны и добры, но не имейте к ним ненависти». В сем же намерении не допускайте детей своих быть долго в несогласии друг с другом или с иными людьми. Показывайте им, коль неприятно и насильственно такое состояние и коль многих выгод и удовольствий оно их лишает. Когда они отдалятся друг от друга, то сводите их вместе и представляйте им, сколь ничтожна была причина их отделения и сколь удобно могли бы они сами то усмотреть, если б только лучше рассмотрели дело, а не вдруг рассердились. Запрещайте им всякое мщение, хотя бы оно предметом своим имело зверей или безжизненные вещи, [1] и научайте их, как скоро они понимать то могут, что только чувствование вины и слабости рождает охоту ко мщению, а уверение о невинности и силе производит великодушие.

Старайтесь влиять в них искреннюю любовь и благоволение ко всем человекам, без различия состояния, религии, народа или внешнего счастия. Научайте их почитать братиями всех человеков, низких и знатных, бедных и богатых; человеков признавать за человеков, то есть за тварей разумных и бессмертных, а внешние их обстоятельства за случайные вещи. Впечатлевайте в них глубоко натуральное равенство человеков, дабы блеск могущества их не ослеплял и не совращал бы либо к подлости, либо к суровости, гордости и свирепству. Не позволяйте им говорить о черни, подлом народе, сопровождая речи сии презрительным видом и ужимками. [2] Такие выражения в устах всякого разумного человека достойны наказания: заблуждение и порок их родили, а в устах дитяти или юноши суть они самая глупость и нелепость. Когда дети ваши или ученики употребляют сии выражения, то показывайте им, что те люди, которых они чернию и подлым народом называют, гораздо более имеют заслуг и суть гораздо важнейшие и полезнейшие члены общества, а потому и более заслуживают чести и уважения, нежели они, и что весьма еще неизвестно, не придут ли сами они либо чрез худое свое поведение, либо безвинно по несчастным приключениям в сей же низкий класс людей и не увидят ли себя принужденными искать сожаления и помощи у тех, коих теперь без причины столько пренебрегают. В сем рассуждении надсматривайте также рачительно над поступками их с домашними служителями. Не допускайте их обходиться с ними презрительно, сурово или повелительно и вести себя как строгих и своемысленных господ, когда еще самим им надлежит учиться повиновению. Напротив того, научайте их познавать цену услуг, оказываемых сими людьми их слабости и неопытности, и познавать с надлежащею благодарностию; вливайте в них человекодружественные, благодетельные мысли об оных; и когда отважатся они в вашем присутствии приказать что-нибудь слуге, то не дозволяйте исполнять такие приказы. Сохраняйте детей еще с самых первых лет от хладнокровия, отвращения и вражды, весьма часто причиняемых между человеками различием народа и религии. Научайте их, что не одежда, не наружные обычаи и употребления, не мнения определяют истинное достоинство человеческое, но свойство и поведение; что наставление, воспитание и случай величайшее имеют участие во мнениях и вере большей части человеков; что никто с намерением не заблуждается и не отвергает истину яко истину; что дела нужнее знания; что не заблуждение, но порок осуждает человека; что всякий должен следовать своей совести, хотя бы она и заблуждалась; что бог не взирает на лица, но между всеми народами боящиеся его и творящие правду ему угодны.

Притом приучайте их к сожалению и благодетельности. Желая образовать сердца их к сим добродетелям, не только представляйте им оные весьма изрядными и благо родными, но учите их действительно познавать многоразличные роды убожества и несчастия, в которых толь многие братия их воздыхают. Водите их иногда в печальные, но поучительные жилища бедных, больных и умирающих. Заставляйте их там сравнивать свое состоящие с состоянием столь многих других тварей одинаковой с ними природы и, может быть, имеющих более заслуг, нежели они. Показывайте им гладный и ужасный вид, суровое ложе и столь же суровый хлеб бедных и нуждающихся и заставляйте слышать прискорбные их вздохи. Не удаляйте их от таких трогающих явлений, опасаясь оскорбить изнеженный их вкус или причинить им болезненные чувствования. Чувствования сии суть честь человечества. Радуйтесь тому, когда явятся оные в детях ваших; давайте течь свободно слезам сожаления; не сокрывайте от них свои слезы и показывайте им примером своим, что вы и в мужественных летах не стыдитесь похвальных сих слез. Но разделяйте с ними и удовольствие благотворения и помощи, оказываемой вами оставленным и нуждающимся. Советуйтесь иногда с ними о самолучшем способе делать сие. Представляйте им то отменною честию, «оказываемою им от вас за доброе их поведение, что вы исполняете обще с ними какое-нибудь благодеяние. Приучайте их ограничиваться несколько в своих забавах и удобностях, дабы тем более помогать не имущему и необходимого. Делайте заблаговременно понятным для них, что благотворение, не стоящее нам ничего или при котором мы ничего иного не делаем, как отдаем то, чего сами употреблять не можем, что для нас совсем излишне и бесполезно,— что сие благотворение не может большую иметь цену, не может быть добродетелию. Награждайте их за благодетельность не подарками, но допущая их участвовать в радости бедного и нуждающегося, вами подкрепленного, больного, получившего от вас облегчение, печального, вами утешенного, и давая им слышать, с каким исполнением сердца благословляет он своих благодетелей.

Научайте их отречению самих себя и одержанию владычества над чувственными своими похотями. И в сем намерении соединяйте упражнение с наставлением и начинайте обое столь рано, сколько возможно. Сие весьма важно для таких отчасти чувственных отчасти ж разумных тварей, как мы. Кто в первых летах свои не учился отрицаться самого себя и противиться сильным чувственным похотям, тому в дальнейшем возрасте весьма будет трудно, если не совсем невозможно приносить должности и добродетели жертву, которой они в нынешнем состоянии учения и упражнения толь часто от нас требуют.

И так приучайте детей своих или порученных надзиранию вашему отказываться иногда добровольно от какого-либо невинного удовольствия и прерывать наслаждение оным и чрез то доказывать силу духа и владычество над собою. Предшествуйте им и в сем своим примером. Назначайте какие-нибудь удовольствия или увеселения, которыми вы намеряетесь наслаждаться купно с ними; радуйтесь наперед оным; а если некоторые должности или случайные обстоятельства воспрепятствуют вам наслаждаться сими удовольствиями или отзовут вас от них, то ненарушимым спокойствием и дружественным наставлением показывайте тогда детям, сколько предпочитаете вы должность свою всяким забавам и сколь благо уметь умерять свои желания и владеть самим собою. Просите их упражняться при сем случае в сих благородных добродетелях или по крайней мере при сем поводе подать сильное доказательство их к вам любви и награждайте делающих то охотнее прочих отменным уважением и дружеством. Хотя сначала будет им тяжело делать себе столько насилия, хотя будет им стоить труда удерживать слезы и не производить жалоб, однако безвременное сожаление не должно вас склонять к избавлению их от сего труда. Чем чаще будут они иметь полезное сие упражнение, тем удобнее сделается оно для них, и чрез то приведете вы их, наконец, в состояние приносить без отрицания драгоценнейшие жертвы добродетели и праводетельности, как скоро должность того от них потребует.

Наконец, научайте их терпению в страдании, бодрости и постоянству в несчастии, смелости и неустрашимости во всяких обстоятельствах. Сии свойства и добродетели в нынешнем состоянии нашем необходимо нам нужны. Кто не научился страдать с равнодушием, кого всякое небольшое приключение потрясает и ввергает в уныние, [1] кто ужасается и дрожит от всякой угрозы, от всякого вида опасности, тот не достигнет высокого степеня в нравственном совершенстве, и благополучие его подвержено весьма многим и скорым перелетам. Терпеливый только, постоянный, неустрашимый способен к преодолению трудностей, облетаемых иногда на пути должности и праводетельности, к сопротивлению стремительной реке владычествующей гибели и к сохранению невинности своея и спокойствия духа при всех переменах и искушениях внешнего счастия. Но к сим добродетелям должны мы заблаговременно быть приучаемы; сперва должны мы научиться им в малости, когда хотим пополнить их в дальнейшем возрасте и при важнейших приключениях. И так не только выхваляйте детям своим или воспитанникам сии мужественные и благородные добродетели, но и упражняйте их в оных при всяких случаях. Не допускайте любовь вашу к ним преклонять вас к изнежнию их вкуса, к пощажению их от всего трудного и неприятного и к приучению их к слабости. [1] Приучайте их паче к суровой несколько жизни, дабы никакие удобности не сделались им столь необходимыми, чтоб они не могли пробывать без оных, не будучи несчастны. Когда случаются им небольшие несчастия, когда терпят они какую-нибудь болезнь или отягощение, когда теряют они такие вещи, которые почитают драгоценными, то не умножайте чувствительность их, принимая в том великое и прискорбное участие, поднимая громкие жалобы, стараясь с чрезвычайною ревносттию купно со всеми вас окружающими утешить их в сем несчастий, заменить их потерю и в то же мгновение утишить весьма сносную их болезнь. Немного стоящим вещам не давайте в глазах их большей важности, нежели какую они имеют, своим об оных мнением и поступками. [2] Старайтесь паче успокоивать их вашим спокойствием и вливать в них бодрость вашею смелостию. Научайте их всякую вещь почитать тем, что она есть; разговаривайте с ними дружественно о свойстве зла, их угнетающего, чувствуемой ими болезни, потерпенной ими потери; показывайте им, коль многоразличным злоключениям и несчастиям человек подвержен и сколь многое может он сносить и терпеть, когда только захочет. Приводите им примеры таких людей, которые гораздо более их страдают, однако терпеливы и постоянны, и вместо того чтоб устрашать их представлением всех возможных злых следствий, могущих произойти от их несчастия, научайте их мало-помалу познавать многоразличную пользу, которую мудрый и добродетельный человек может получать из самых противностей, ему случающихся. Но и сим учениям давайте жизнь и силу вашим примером. Сносите сами с терпением страдание, вам приключающееся. Не давайте им никогда слышать от вас роптательных и горьких жалоб на судьбы божии; показывайте им собственным вашим поведением, что вы умеете и в несчастии успокоиваться и с твердым мужеством итти на неизбежную опасность.

Наконец, охраняйте сколько возможно детей от всяких впечатлений страха и ужаса, происходящих от таких вещей, которы страшный и ужасный вид дают только невежество, либо суеверие, либо трусливость, либо рабские мысли. Показывайте им сии вещи, когда находите к тому случай, делайте им оные известными и представляйте им в яснейшем свете слабость и несчастие тех, которые всегда бредят о опасностях и повсюду видят опасность.

Вот главные добродетели, коим дети и молодые люди должны быть научаемы и в которых беспрестанно упражнять их надлежит. Когда вы, которых бог родителями или надзирателями и учителями соделал, твердо и верно будете наблюдать данные в сем рассуждении правила, часто и пристойным образом делать соединенные с ними упражнения и при том никогда не утомитесь, моля бога о благословении, то, без сомнения, не будут труды ваши тщетны. Ранее или позднее произведут они обильные плоды мудрости и добродетели в сердце и поведении под надзиранием вашим находящихся. Дети приучатся к повиновению и уступчивости, к люблению истины и честности, к трудолюбию, к прилежанию и к порядку в своих делах; они будут смиренны и скромны, будут всех человеков любить, яко братий своих, удовольствие свое искать в благотворении, владеть самими собою и отрицаться от сильных чувственных похотей; научатся они терпению в страдании, постоянству в несчастии и неустрашимости в опасностях. Коль мудры, коль добродетельны, коль благополучны будут они с сими преизрядными и благороднейшими добродетелями! Коль возвысят добродетели сии блистание наружных их преимуществ или заменят недостаток оных! Коль угодны будут они чрез то богу и человекам, коль полезны братиям своим! Коль спокойнее и беспечнее разлучитесь вы некогда с ними, зная, что сии добродетели, а с ними и все прочие суть их предводительницы в жизни.

Но вернейшего наблюдения всех предписаний и упражнений, предложенных доселе для образования разума и сердца детей, не довольно было бы к достижению великого предмета разумного и христианского воспитания, если б не были они соединены с толь же верным и рачительным наставлением в религии и христианстве. Чрез него только сии предписания и упражнения прямо важными и полезными становятся. Чрез него только разум человеческий образуется к истинной мудрости, а сердце к истинной, благороднейшей добродетели. Чрез него только становится человек способен к высочайшему, вечному блаженству. Бояться бога, се есть мудрость; из страха ж божия убегать от зла, се есть разум. Так говорит Соломон. И в самом деле, без ясного и надежного света, возжигаемого нам религиею и христианством в самоважнейших вещах, без твердых доводов, коими побуждают они нас к тому, что право и благо, без силы, даемой ими нам на исполнение должности нашей, в худом бы находились состоянии мудрость наша и добродетель. Они были бы подобны зданию, основанному если не на песке, то, без сомнения, не на весьма твердом основании. Беспрестанно были бы мы подвержены опасности заблудиться в заключениях наших и быть обмануты и прельщены нашими чувствами, нашим воображением, нашими страстями. Немногие только, немногие были бы мудры и добродетельны; да и сии немногие не успели бы ни в мудрости, ни в добродетели столько, сколько христианин, делающий честь своему имени, успеть может. И так всего нужнее наставлять детей и молодых людей заблаговременно и самолучшим образом в религии и христианстве, если надлежит им быть столь мудрыми, столь добрыми, столь общеполезными и столь блаженными, сколько они быть могут. А в сем тем нужнее некоторое наставление, чем небрежнее большая часть родителей и надзирателей исполняет важную сию часть воспитания и чем многоразличнее и общее суть делаемые в ней погрешности. Никто не отрицает то, что дети и молодые люди должны наставляемы быть в религии и христианстве и что сие дело весьма важно. Но что делают для исполнения сея должности? Сперва заставляют их выучивать наизусть некоторые, по большей части трудные и невразумительные, молитвы, потом краткую или пространную систему религии и многие места из священного писания, довольно для них темные; принуждают затверживать в памяти со многим трудом такие вещи, которых они совсем не понимают, а чрез то нередко делают им вещи сии скучными, вместо того чтоб научать их почитать и любить оные. [1] Впоследствии изъясняют им сии вещи, которые думают они разуметь, потому что говорить о них могут; а сие изъяснение производится обыкновенно так, что уверяет их более о их зависимости и подчиненности, нежели о важности и изрядстве вещей. Притом увещевают их иногда бояться бога и быть благочестивыми, но по большей части мимоходом и слишком обыкновенным образом; принуждают их к посещению публичного богослужения и заставляют при случае сказывать текст из священного писания или главное положение, о котором говорил проповедник, не заботясь о том, поняли ли они что-нибудь из проповеди и употребили ли к научению и исправлению своему. После всего того думают, что уже все сделано, что могут и должны делать христианские родители для устремления детей своих к господу. Но много ли внимания и остроумия потребно на то, чтоб усмотреть недостаток в таком наставлении в религии и христианстве, и не научает ли ежедневный опыт, коль недостаточно все сие для образования детей и молодых людей истинными христианами? Нет, наставлять детей и молодых людей в религии и христианстве называется не только то, чтоб научать их содержанию божественного учения сего пристойным возрасту и понятию их образом, но и делать почтенным и любезным сие учение и Иисуса Христа, открывшего нам оное, образовать смысл их по его смыслу и стараться приучать их к наблюдению его предписаний и к подражанию его примеру. Родители и надзиратели должны сие предпоставить себе последнею целию не только в учебные часы, но и во всем обращении с детьми и во всех своих с ними поступках, если хотят удовлетворить своей должности. Для споспешествования некоторым образом достижению сего предмета хотим мы то, что наипаче при сем наблюдать должно, заключить в следующие пять главных правил.

Первое правило есть сие: Вливайте в детей своих или учеников с первых лет благое предрассуждение о важности и истине религии и христианства. Не хотим мы чрез сие сказать, что они должны только по предрассуждениям бояться бога и быть христианами. Нет, они сами должны исследовать религию и христианство и доводами утвердиться в вере своей, когда достигнут до совершенного употребления своего разума. Но как они живут и воспитываются между христианами, то весьма много зависит от первых впечатлений, получаемых ими о свойстве христианского учения, и сии впечатления весьма много споспешествуют к затруднению или облегчению их будущих исследований. И кто может опорочить родителей или учителей, которые сами делали такое исследование, которые сами, следуя ему, по истинному уверению суть христиане, которые познали и испытали святость, утешительность, божественность своея религии, кто опорочит их, когда они с сея же стороны захотят научить детей своих или воспитанников; кто не обвинит их в противоречащем самому себе поступке, если они сего не сделают? [1] Зная о какой-либо вещи, что она меня исправляет, успокоивает и делает блаженным, не возможно мне представлять ее неважною тем людям, в благополучии которых приемлю я величайшее участие; необходимо должен я доставлять им выгодные понятия о сей вещи, хотя они и не в состоянии судить о ней по своим познаниям и опытам. И так делайте сие в рассуждении религии и христианства, вы, занимающиеся христианским воспитанием. Ваши дети или ученики имеют великое мнение о вашем разуме, о вашем остроумии, о вашей мудрости и благоразумии в выборе между добром и злом. То, к чему видят они почитание от вас, удобно приобретет и их почтение и склонность. То, что вы постоянно отвергаете и чем гнушаетесь, скоро привлечет на себя и их отвращение и ненависть. С чем вы поступаете небрежно, как с маловажною вещию, на то никогда не устремится ревность их и рачение. О, если б помышляли о сем все родители и надзиратели! Коль благополучнее успевали бы они в воспитании! Но какие впечатления о христианстве могут получить дети ваши или ученики, когда они ни из слов, ни из дел ваших не могут примечать, что вы почитаете его самоважнейшим делом; когда вы редко говорите о боге, о Христе, о религии либо совсем никогда не говорите; когда они слышат, что вы говорите о том без важности, без радости или еще и с презрением; когда они слышат, что вы над тем насмехаетесь или одобряете насмешки других; когда они видят, коль охотно вы сами под всяким ничтожным предлогом оставляете должность публичного и домашнего богослужения и коль рады бываете вы, свергнув с себя должности сии, яко бремя: что иное, говорю я, могут они заключить из сего, как то, что религия есть либо маловажное, либо весьма тягостное и скучное дело? Коль мало по большей части будут успевать против вашего примера все представления, которыми захотел бы кто-нибудь впоследствии вперить в них лучшие мысли! И так если хотите вы внушить детям своим или воспитанникам благое предрассуждение о важности и истине христианской религии, то давайте им примечать, что вы сами о том уверены. Не стыдитесь разговаривать с ними или с другими при них о боге и божественных вещах. Но никогда не делайте сего без важности, без почтения, без знаков искреннего удовольствия. Являйте безопасно негодование ваше на все противоречащее сим мыслям. Спешите с радостию в то место, где собираются почитатели бога для служения ему. Показывайте им, что вам прискорбно бывает, когда вы против воли своей там быть не можете.

Не оставляйте удобно наблюдение домашнего богослужения; отправляйте его обще с детьми своими, как скоро станут они способны к некоторой внимательности, и делайте сие так, чтоб они могли видеть, что сие упражнение почитаете вы гораздо важнейшим и благороднейшим всех других. Сие, без сомнения, соделает спасительные впечатления в детях ваших или учениках, и впоследствии не возможно им будет легкомысленно поступать с таким делом, которое вы всегда почитали пред ними, яко нечто толь важное и святое, не возможно им будет отвергнуть оное без самого точнейшего испытания.

Второе правило, весьма тесно с первым связанное, есть сие: Научайте их с самых первых лет признавать религию за самолучшее и надежнейшее средство быть добродетельным и благополучным и делайте сие не столько доводами, сколько собственным своим примером. С одной стороны, показывайте им мудрым, умеренном, праводетельным, благотворным, христианским поведением вашим, колико способна религия к образованию последователей своих добрыми, благочестивыми, полезными человеками, гражданами, отцами дома и друзьями. На сей конец сказывайте им при случае сколь трудно было бы вам то или другое сделать, отречься от сея выгоды или принять на себя то отягощение, воспротивиться сему искушению на зло или преодолеть то затруднение в добре, если б религия учениями и обетами своими не сообщала вам охоту и силу, если б не имели вы пред собою предписаний и примера спасителя вашего, толикую заслугу вам и всему роду человеческому соделавшего, если б не почитали вы себя людьми, определенными к другой и лучшей жизни; и коль удобным делают вам познания и ожидания сии то, чтоб последовать совести и исполнять должность и тогда, когда сие не может быть без отречения от некоторых земных выгод.

С другой стороны, смелостию и веселостию, твердостию спокойствия духа, радостию упования вашего на бога, терпением в страдании, довольствием при неудавшихся предприятиях показывайте им, коль утешительна религия и коль счастливым делает она человека. Делайте сие преимущественно в таких случаях, когда утешение и помощь ее наиболее бывают вам потребны и когда вы счастливо оные испытываете. Разговаривайте с детьми или воспитанниками вашими о сих приключениях и показывайте им, какое благосклонное влияние имела религия во успокоение ваше. Сие, без сомнения, есть самый изряднейший способ к соделанию им ее почтенною и любезною. Например тогда, когда другие на вас клевещут, когда они порочат вас строго и несправедливо, когда самолучшим делам вашим злые приписывают намерения и вместо заслуженной похвалы, вами ожидаемой, наказывают вас презрением, если тогда в недре своея фамилии будете вы утешаться добрым свидетельством своея совести и уверением, что бог знает и одобряет намерения ваши и поведение, то дети ваши научатся взирать более на мнение рассудка, нежели на мнение света, и предпочитать добрую совесть и одобрение божие всем похвалам и почестям смертных. Если праведные предприятия ваши вам не удаются, если не награждается прилежание ваше, если благоразумие ваше бывает тщетно, если уничтожается надежда ваша, то удовольствие и ясность духа, удерживаемые вами при том, да научают детей ваших, коликую власть имеет над вами религия. Говорите им тогда: «Я исполнил мою должность, исполнил ее со всею возможною верностию; я не упустил ничего, от меня зависящего, для достижения доброго моего намерения; но я не уверен был в том, что его достигну. Я знаю, что все зависит и управляемо от бога. Теперь вижу я, что мои намерения не согласны были с его; но я уверен, что его намерения всегда суть благи, всегда суть самые лучшие. Ныне хотя и не могу я это усмотреть, но, может быть, некогда узнаю. Я был орудие в руках его, я действовал по воле его, сколько она была мне известна. Без сомнения будет сие иметь добрые следствия в целом, хотя и не те, которых я ожидал». Если при сих и подобных случаях будете вы так показывать детям или ученикам вашим и чрез такие разговоры и примеры якобы чувственною делать силу учения, вами исповедуемого, то религия, производящая такие действия, сохраняющая почитателей своих в таковых обстоятельствах бодрыми и довольными, приобретет почтение и любовь их, и они также будут искать там крепости и утешения, где вы, как они ведают, толь часто и толь обильно оные находили.

Когда сердца их таким образом предуготовлены будут ко вниманию гласу истины и добродетели, то и наставление, даемое им в религии учителями, гораздо благополучнейший будет иметь успех. Надлежит только, чтоб сие наставление распоряжаемо было по свойству дела и понятию ученика. Самое важнейшее, что при сем наблюдать должно, хотим мы заключить в следующем правиле. Оно есть сие: Не начинайте наставление, даемое вами детям своим в религии, самыми труднейшими и высочайшими, ее таинствами. [1] Сие не только тщетно, но может еще быть и вредно. Тщетно оно потому, что сии учения, и в рассуждении того, что из них понимать и изъяснять можно, весьма возвышены над понятием детских или первых юношеских лет. А не тщетен ли тот труд, чтоб вперять в детей слова, при которых они столь же мало мыслят, как и при занятых совсем из чуждого для них языка? Делать же так не только тщетно, но и вредно. Дети приучаются чрез то довольствоваться словами вместо вещи, навык же некоторые выражения и речения пересказывать в некоторой связи почитать за действительное познание и науку; а сие должно при многих случаях заключать им путь, ведущий к истине. Сие еще не все. Непристойный такой поступок необходимо должен ослабить охоту и ревность их к изучению религии. Ибо и одно только соединенное с тем удовольствие и удовлетворение любопытству может содержать сию охоту и ревность. Но сие удовольствие и сие удовлетворение любопытству необходимо долженствуют отпасть и уступить место скуке и несклонности, когда надлежит затверживать и сохранять в уме совсем неизвестные вещи. Коль удобно даже сей худой образ учения может родить впоследствии сомнения и неверие! [2] Коль удобно может религия соделаться подозрительного начинающему о ней размышлять юноше, когда он видит ее в толь мрачном одеянии, когда он в памяти своей находит более невразумительных слов и выражений, нежели ясных понятий! Желая отвратить от них сию опасность, прилагайте учения о таинствах религии к последней части вашего наставления! Между тем будет юноша размышлять о себе самом, он научатся знать самого себя и купно в свойстве и связи души и тела бездонные откроет глубины. Между тем достигнет он некоторых познаний о силах и действиях натуры и уведает купно, коль непроницаем мрак, которым она закрыта. Короче сказать, он найдет довольно таинств в таких вещах, которых действительность отрицать он не может. А тогда не получит он никакого противного впечатления, увидя, что религия, а особливо божественное откровение, заключает в себе учения, имущие темную сторону и о которых можем мы весьма только несовершенное приобресть познание. И так начинайте наставление ваше тем, что всего легче и соразмернее понятию дитяти или юноши. Устремляйте внимание их сперва на многоразличные их потребности и на способы, даемые нам натурою и общественною жизнию к удовлетворению оных. Помогайте им примечать свои чувствования, желания и хотения; научайте сравнивать оные со внешними вещами и с чувствованиями, желаниями и хотениями других людей; доведите их до познания слабого и зависимого состояния своего и связей, в которых находятся они с тем, что вне их, и выводите из того главнейшие должности нравоучения, касающиеся до их самих и до их ближнего. Посредством примеров делайте им оные понятными и допускайте сердце их судить о том, что право и неправо, пристойно и непристойно. Показывайте им трогательнейшие красоты натуры. Научайте их знать свойства и намерения главнейших тварей; старайтесь доставить им некоторые понятия о порядке, искусстве и мудрости; распростирайте, так сказать, пред глазами их богатства, которые человек на земле сей находит для своего содержания, для своея удобности, для своего удовольствия; радуйтесь о том купно с ними и сказывайте им тогда, без пространных и ученых доказательств, что есть невидимое существо, есть бог, сотворший и соблюдающий все сие изрядное и доброе. Скоро почувствуют они сию истину. Она имеет основание свое в расположении нашего разума и сердца, которые, не совсем испорчены будучи, всегда воспротивятся всем делаемым против того возражениям. Представляйте им сего бога не строгим господом и неумолимым судиею, но отцом, любящим всех своих тварей и пекущимся о них, оказующим беспрестанно более им добра, нежели самые нежнейшие родители детям своим оказывают, однако любящим их не слепою любовию, но требующим от них повиновения для их же собственного блага и коего милость не иначе можем мы приобресть, как делая то, что право и благо. Приводя их к собственным их чувствованиям, научайте их тому, чем они должны сему богу. Например, говорите им иногда: «Я вижу, что ты меня любишь, зная, сколько я тебя люблю и сколь рачительно пекусь о твоем благополучии. Не должен ли ты еще паче любить общего нашего небесного отца, коего благое провидение содержит тебя и меня? От него только имею я мочь и склонность делать тебе добро. Ты почитаешь должностию своею признавать благодеяния мои с благодарностию. Из благодарности желаешь ты мне угодить. Многие вещи оставляешь ты для того только, что они мне противны. Напротив того, делаешь многое, уверен будучи, что оно мне приятно. Не должен ли ты делать так же и для того, от которого все происходит и без которого нас с тобою совсем бы не было?» Сим образом весьма удобно уверите вы детей своих или учеников о главнейших должностях богу и возможете рано наставить их к познанию его. Научайте их также, что человеки прежде сею все благотворения божий поноснейшим образом злоупотребили, что потеряли они совсем из вида его и должности свои; но что бог, вместо наказания и истребления их, послал к ним Иисуса Христа яко посланника своего, дабы наставить их в том, чего они не ведали, и дать им паки способ избавиться от заслуженного наказания и сделаться мудрыми, добрыми и блаженными. Представляйте им добродетели искупителя в прекраснейшем свете; впечатлевайте глубоко в сердца их образ нравственного его изрядства; сказывайте им, коль свята и благотворна была вся жизнь его, коль много должны ему благодарить человеки, коль совершенными и блаженными хощет он соделать их и по смерти, когда повинуются они законам его и последуют его примеру, коль отменно благоугодно было богу соделанное для нас Христом и коль благоугодны будем ему и мы, если постараемся в состоянии и звании нашем доказать такую же праводетельность и верность, какую доказал спаситель наш в исполнении порученного ему дела. По сему пути доводите их к учению о бессмертии души и будущей жизни и представляйте им оное, яко единое истинное утешение человеку в страдании, яко самую твердую подпору его надежды. Научайте их почитать поведение свое в сем мире основанием состояния своего в будущем свете и приучайте их так усматривать, ценить и употреблять настоящее, как требует связь его с будущим. Когда распорядите вы наставление свое сим или подобным образом, то не будет оно заключать в себе ничего, что не было бы соразмерно понятию дитяти или юноши, что не занимало бы разум и не трогало бы сердце его с приятностию, что не сходствовало бы с собственными его чувствованиями и не могло бы прилагаемо быть в разных случаях к ежедневному его поведению; и так религия соделается для него важною, утешительною, почтенною и любезною. А соделавшись таковою, утвердит она в сердце его корни и воспротивится всем бурям несчастия и сомнений; принесет она в нем изящнейшие плоды и соделает его действительно мудрым и блаженным.

Для большего еще споспешествования сему намерению старайтесь возбудить и беспрестанно сохранять в детях ваших живое чувствование совершенной их зависимости от бога, от воли его, от его провидения. Сие есть главное основание всего истинного благочестия, самолучший охранительный способ от зла, самое сильнейшее побуждение к добру, обильнейший источник успокоениия. Благо тому, кто с первых лет приобык рассматривать все в зависимости от высочайшего существа, во всем взирать на бога и давать сердцу своему такое направление, чтоб оно при всяких случаях без принуждения, с охотою и радостию возвышалось к тому, в нем же мы существуем и живем. Коль многие искушения ко злу преодолеет без труда такой человек! Старайтесь, старайтесь доставить детям, воспитанникам вашим сии выгоды, сие счастие, о вы, которым подлежит их воспитание! При всем случающемся вам и им обращайте их к богу, от которого, чрез которого и к которому все вещи существуют. Научайте их познавать и почитать высочайшую его власть, премудрость и благость как в малом, так и в великом.

Охраняйте их от того заблуждения, якобы бог взирает только на целое, а не на все части оного, не знает всех тварей своих особенно и не печется о них, будто правит он только по всеобщим законам и никогда не имеет особливого влияния в наши действия и судьбы. Сие заблуждение весьма вредно добродетели и благочестию, так, как утешению и радости, и хотя не совсем прекращает сношение наше с первым и самолучшим существом, однако весьма оное ослабляет. Говорите им часто, когда приключится им что-либо приятное и когда они радуются о том: «Бог, всеобщий отец наш, доставляет тебе сии выгоды, подает тебе сию причину к радости, а чрез нее новое доказательство отеческого своего попечения и любви. Молись сему многолюбивому существу, благодари ему за незаслуженную его к тебе благость и берегись забыть такого благотворителя или не явить ему должного повиновения». Когда приключается им что-либо противное и когда страх и печаль овладеют их сердцами, говорите им также: «И сие страдание, сей противный случай, сия опасность зависят от воли обладающего и управляющего всем на небесах и на земле. Он и тебя знает и любит. Подвергнись воле его: она всегда праведна и блага. Ему лучше всех известно, как вести тебя к мудрости, добродетели, благополучию. Почитай его с твердым упованием; предайся вождению его. Без сомнения окончается то спасением и благословением, радостию и веселием».— Таким образом надлежит вам наставлять детей ваших или учеников в истинном сердечном благочестии. Таким образом охраните вы их от равнодушия и легкомыслия в религии. Таким образом приучите вы их к тому, чтоб они, по словам священного писания, ходили пред лицом божиим, чтоб имели они всегда господа пред очами; а тогда не подвигнутся они, то есть ничто не совратит их с пути должности и добродетели, и в самых печалях и опасностях пребудут тверды и неустрашимы.

При сем надлежит нам сделать еще краткое примечание, касающееся до молитвы, которая, без сомнения, есть самый изряднейший способ к удержанию в нас чувствования зависимости нашей от бога. Весьма малолетные дети не способны к сему упражнению набожности и благочестия; и приучая их к тому тогда, когда не могут еще они ни малейшего иметь понятия о высочайшем существе, приучают их молиться без разумения и все дело сие почитать за одну только церемонию. Но и тогда, когда разум их и размышление начинают обнаруживаться, когда делают они первые шаги к представлению себе всеобщего отца человеков, невидимого и могущественного благотворителя, когда они знают уже нечто о Иисусе Христе, яко величайшем друге человеческом, то и тогда рачительно остерегайтесь научать их трудным и долгим молитвам, заставлять их к сему упражнению принудительными средствами и наказывать жестоко за упущение оного. Подавайте им иногда сами в том пример; пользуйтесь теми минутами, в которых находятся они в спокойнейшем и яснейшем расположении духа, в которых склонны они к размышлению или в которых тронуты они бывают живо особенными приключениями; представляйте им молитву честию и счастием человеков; [1] приучайте их заблаговременно, но без принуждения к тому, чтоб выражать мысли и чувствования свои собственными словами кратко и просто; учите их примечать то добро, которым они ежедневно наслаждаются, потребности и недостатки, которые они имеют, погрешности, ими делаемые, и делать сии примечания содержанием своея молитвы. Таким образом соделаются они мало-помалу разумными молебщиками и полюбят сие святое упражнение. Не думайте, что детям трудно молиться без предписанных и выученных наизусть образцов. [2] Надлежит только вам давать им иногда в том наставление, пристойное их возрасту и понятию. Например поутру, когда им молиться должно, спрашивайте их: не радуются ли они тому, что они еще живы и здоровы, — не желают ли они и в сей день охранены быть от всякого несчастия, — не хотят ли они в сей день научиться чему-либо доброму или сделать что-либо доброе и поступать с родителями и учителями своими, как надлежит послушным детям и ученикам? и т. п. Научайте их тогда составлять из мыслей и чувствований своих краткую молитву сим или подобным образом: «Отче небесный! радуюсь я тому, что я еще жив и здоров. Тебе благодарю я за жизнь мою и здравие. Сохрани меня и сегодня от всего того, что мне вредно быть может. Помоги мне не выговорить и не сделать ничего злого, охотно повиноваться моим родителям и учителям, исполнить верно мою должность и час от часу становиться разумнее и лучше, дабы мог я угодить тебе, и т. п.». — Избегайте при сем того весьма обыкновенного злоупотребления, чтоб заставлять их на всякий день по нескольку раз читать молитву господню. Вообще она для них трудна; читая ж ее всякий день, без сомнения будут они часто, весьма часто молиться по ней без внимания и набожности.

Наконец, старайтесь подать детям вашим или ученикам заблаговременно наставление о истинном намерении религии и христианства. Впечатлевайте в них глубоко, что христианское учение есть учение практическое, учение истины, ведущее к блаженству; что определено оно не для удовлетворения любопытству нашему и не для обогащения разума нашего различными познаниями, которых бы но могли мы иначе достигнуть без великого труда, но для исправления и успокоения сердца нашего посредством сих познаний и для надлежащего устроения наших поступков. Говорите и доказывайте им, что дола важнее знания; жизнь важнее веры; и что не тот самый лучший есть христианин, кто более прочих знает, кто учения христианства ясно и правильно предлагать и искусно защищать может, но тот, чьи мысли и поступки точнее сходствуют с мыслями и делами Иисуса Христа, основателя религии нашей, кто далее успел в смирении, кротости, в люблении бога и ближнего, в благодетельности, в терпении, в отвержении от самого себя и от света, и что таковые христианские мысли, таковая христианская жизнь самолучший суть способ к соделанию христианства почтенным для его презрителен и врагов. Оберегайте их при случаях от плачевного духа ненависти, владычествующего еще и ныне между христианами, и научайте их, что все, признающие Христа своим господом, приемлющие учение его и повинующиеся его заповедям, принадлежат к его последователям, коль бы многими обычаями и мнениями они друг от друга ни отличались. Напоминайте им всегда решительные изречения Христа и апостолов его, что повиновение лучше жертвы; что тот любит господа, кто содержит заповеди его; что те суть друзья его, которые исполняют повеленное им; что не обрезание важно, по хранение заповедей божиих; что по Иисусе Христе подобает только вера, чрез любовь действенною творимая; что вера без дел мертва есть.

На сей конец представляйте им религию всегда с практической стороны и не причисляйте к ней ничего такого, что не может споспешествовать ни исправлению, ни успокоению нашему. Показывайте им, какое влияние во все наши мысли и поступки должно иметь всякое учение, всякое предписание религии, какое утешение во всяких жизненных обстоятельствах могут подавать нам ее обетования, и напоминайте им о том при всех случаях. Помогайте им прилагать то к особенным случаям, в каких они иногда обретаются. Например, если гордость хочет овладеть их сердцем, то спрашивайте их: соразмерно ли сие мыслям Христовым? и представляйте им пример его смирения и унижения. Если трудно им истребить свое любомщение, то представляйте им, сколь противна подлая страсть сия свойству и званию христианина и сколь явно противоречит она всему тому, чему христианство нас научает и что оно нам повелевает. Если склонны они к вспыльчивости и гневу, то показывайте им кротость Иисусову и научайте их, к их устыжению и исправлению, сравнивать претерпенные им оскорбления с теми, какие они чувствуют. Приучайте их вообще к тому, чтоб всегда иметь пред глазами пример Христов и вопрошать часто самих себя: «На что бы вознамерился спаситель мой, что бы он сделал, как бы он поступил, обретаясь в моих обстоятельствах? Как бы он судил о сих вещах? Какие бы впечатления произошли в нем от ласкательств, которыми меня прельстить хотят, или от презрения, которым меня стараются устрашить?» Сие есть истинное христианство; и когда будете вы наставлять детей или учеников своих в таких мыслях, в таком поведении, то устремите вы их к господу, соделаете их истинными христианами, приведете их в состояние быть причастными преимущественного степеня совершенства и благополучия как в сем, так и в будущем свете.

Какие радостные виды для родителей, любящих детей своих, и для надзирателей и наставников, уверенных о достоинстве своего состояния и святости должностей своих! Какой труд не должен быть им легок и приятен, когда имеют они надежду достичь сих намерений! Коликая честь образовать праводетельных и верных последователей Христу, препрославленному искупителю нашему, и чрез то распространять пределы царства его! Коль знатное благотворение настоящему и будущему роду человеческому! Коль восхитительная радость, коль неизреченная награда будет некогда для сих родителей, для сих надзирателей и наставников, когда они с детьми своими или с поверенными их надзиранию паки соединятся в небесных обителях, когда восприимут они от них благодарность за верность свою, когда услышат они глас нескольких блаженных, вопиющих к ним: «Благо тебе, ты спас мою жизнь, ты спас мою душу!» — О боже! колико должно радовать то счастие, чтоб быть спасителем души!

Вот все то, что мы почли за нужною сколько возможно вкратце сказать о образовании разума и сердца детей, о наставлении в главных добродетелях, а особливо в религии и христианстве. Но сие поле столь обильно плодовитыми размышлениями, что мы хотим еще несколько с него пожать прежде, нежели совсем его оставим.

И так хотим мы сообщить еще некоторые всеобщие правила и примечания о воспитании детей, которые отчасти облегчают наблюдение вышеозначенных предписаний, отчасти ж могут ободрять к верности и постоянству в наблюдении оных. Сие подаст нам купно случай более истолковать и подтвердить разные мысли и предложения, до которых в предыдущих отделениях коснулись мы только мимоходом, и мы надеемся, что оные прочтены и испытаны будут с тем вниманием, которое заслуживают они по своей важности.

Первое правило есть сие: Помышляйте часто, какие суть те творения, которых воспитанием и образованием вы занимаетесь. Вы не можете почитать их ни совсем чувственными, ни совсем разумными тварями. Человек стоит на лествице существ между зверем и ангелом. Не должен он ни унижаем быть до первого, ни возвышаем до другого. Но чувствительность и рассудок должны в нем приведены быть в согласование и обще споспешествовать к достижению единого предмета. И так если не будете вы полагать пределы чувственным пожеланиям детей ваших; если вы будете заставлять их судить о цене внешних вещей только по впечатлениям, делаемым оными в их чувствах; если будете приводить их к повиновению и должности только посредством чувственного удовольствия или неудовольствия; если по единому произволению своему деспотически будете управлять ими: то забудете вы достоинство их натуры, и, может быть, они в мыслях и склонностях своих никогда не возвысятся над неразумными животными.

Если ж, напротив того, еще в молодых летах будете вы требовать от них важности мудрого старца; если всякий недостаток размышления будете считать для них преступлением, если потребуете от них, чтоб всегда поступали они по справедливейшим правилам; если запретите им всякую невинную детскую радость и будете стараться сделать чувства их якобы нечувствительными ко всему тому, что приятным или неприятным образом оные трогает; если будете упражнять их беспрестанно в строжайшем отвержении самих себя: то забудете вы слабость их состояния, забудете, что они суть человека, которых слава состоит не в нечувствительности или истреблении своих чувственных пожеланий, но в приобретении мало-помалу владычества над оными.

Убегайте обоих сих распутий с равным рачением, если хотите сделать детей своих способными к достижению их определения. Учите их не изнеживать тело свое, но также и не мучить его без нужды. Научайте их почитать его яко существенную часть человека, но не признавать никогда за важнейшую часть. Допускайте их с веселым духом наслаждаться красотами натуры, приятностями общественной жизни, удовольствием умеренного движения и свободы и всеми невинными радостями беспечного возраста; но также давайте им для предостережения чувствовать и болезни, случаем или собственною неосторожностию причиняемые; не трудитесь тщетно истребить натуральные их желания удовольствия, похвалы, чести, спокойствия и свободы, а старайтесь только благоразумно оные умерить и мало-помалу устремить на достойнейшие роды удовольствия, похвалы, чести, покоя и вольности. Собственными их и чужыми опытами научайте их отличать вид от истины и соединять настоящее с будущим. Населяйте рассудок их по той же мере, по которой чувства их становятся способнейшими к живейшим впечатлениям; рассеяние мыслей и размышление, отдохновение и труд, веселость и важность должны у них переменяться в надлежащем отношении друг к другу. Подавайте им часто повод к таким действиям добродетели и благотворения, при коих вся чувствительность сердца их благородным образом могла бы явиться. Сим образом надлежит вам поступать с такими тварями, которые отчасти чувственны, отчасти ж разумны, и сим образом всегда более будут они приближаться к определению человека, которого рассудок не истреблять чувственные побуждения и желания должен, но только обладать и управлять ими.

Второе главное правило при воспитании детей есть сие: Старайтесь самолучшими, средствами содержать себя в надлежащем уважении у детей своих. [1] От сего зависит весьма многое, да можно сказать, что и все, а особливо в начале воспитания. Если надлежит детям вашим быть мудрыми и добродетельными, то должны они по одним словам вашим принимать с уверением и почитать за истину в первых летах своих многие важные положения, которые они хотя некоторым образом и понимают, но не могут еще усматривать причин их и связи с другими положениями. Они должны наблюдать многие должности и приучаться ко многим добродетелям, которых влияние в настоящее и будущее их благополучие и в благополучие целого общества не можно еще довольно ясно им показать. При различных и толь часто прекословных мнениях, слышимых ими от других, о добром и злом свойстве или цене некоторых вещей и действий надлежит им иметь такого человека, который бы определял собственное их мнение и на утверждения которого могли бы они спокойно полагаться. Наконец, должны они хранить повиновение и научаться часто из единого повиновения отказываться от своих склонностей и удовольствий. Но могло ли бы сие быть или могло ли бы быть действительно для разума и сердца их выгодным образом, если б вы не находились в великом у них уважении и не умели бы сохранять сие уважение? В необходимости сего сомневаются весьма только немногие родители и надзиратели; ибо во всех довольно есть самолюбия и все не охотно отступают от уважения и власти, какую они над другими имеют или иметь думают. Но способ приобретать себе и утверждать уважение сие не всегда бывает самый лучший; часто бывают в нем весьма многие и великие погрешности; а здание, утвержденное на худом основании, удобно поколебаться может, оно может опровергнуто быть малым приключением. Если уважение основывается только на власти и силе; если стараетесь вы утверждать его всегда, или обыкновенно, на пасмурном виде, суровых словах, строгих приказах, жестоких наказаниях, повелительных, угрюмых и сердитых поступках; [1] если непременно и во всех случаях требуете от них слепого повиновения и за всякое упущение оного с неупросимою наказываете жестокостию, сколько бы оно ни было различно свойствами, источником и следствиями: то хотя и распространите вы вокруг себя страх и ужас, хотя дети ваши или ученики будут чувствовать власть вашу над ними и оберегаться от действий оной, но вы сделаете их рабами, носящими с нетерпеливостию иго, вами на них наложенное, и они будут свергать его с себя столь часто, когда только думают, что могут сделать сие без великой опасности. Если ж хотите вы утвердить уважение свое на крепком и продолжительном основании, то старайтесь о том, чтоб дети ваши или ученики получили о вас доброе мнение, чтоб имели они великие мысли о вашем разуме и праводетельности, чтоб они почитали вас самих мудрыми и добродетельными, а чрез мудрость и добродетель счастливыми, и чтоб не сомневались они в том, что вы стараетесь только о их благе. Для доставления им сего доброго о вас мнения не нужно вам хвалить самих себя или прославлять пред ними на словах преимущества своего духа и сердца и доброту своего поведения; но хорошо бывает, когда другие делают сие в их присутствии скромно и непринужденно. Не показывайте только им в речах и делах своих ничего глупого, непристойного, противоречащего либо и совсем злого и порочного; последуйте только сами во всякое время и во всяких случаях предписаниям мудрости и добродетели и делайте сие сколько возможно с веселым видом, в котором не было бы никаких примет трудного спора с самим собою или внутреннего сопротивления требованиям совести и должности. Почитайте детей своих внимательными свидетелями и строгими судиями вашего поведения и удаляйтесь лучше от них как можно скорее, когда вы должны бываете опасаться, что какая-нибудь страсть вас преодолеет или выведет вас из вашего положения вредным и соблазнительным для них образом. Не судите никогда о вещи без довольного о ней познания, дабы не надлежало вам возвращать свои мнения. Не действуйте никогда без причин, дабы не должны вы были стыдиться своих действий и могли бы в подобных случаях смело поступать так же. Рачительно скрывайте от них собственные свои слабости и погрешности, пока рассудок их довольно укрепится, чтоб почитать глас истины и повеления добродетели для их самих и без отношения к тем, которые объявляют им сии учения истины и предписывают должности добродетели. Наконец, давайте им примечать, сколько печетесь вы о их благополучии и сколь нежно их любите. Радуйтесь вместе с ними о всяком добре и не стыдитесь иногда брать участие в невинных их забавах. Такое мудрое, добродетельное, чадолюбивое и благоразумное поведение, без сомнения, доставит им самолучшее о вас мнение; а сие мнение, подкрепляемо будучи детскою благодарностию и любовию, соделает их во многих случаях безопасными от соблазна заблуждения и порока. Уважение ваше от них будет основательно и твердо, оно подаст силу всем вашим напоминовениям, наставлениям учениям и приказам; предупредит оно все вредные сомнения о правильности, щетине и справедливости оных; оно соделает послушание и повиновение детей ваших к вам искренним и охотным и вам самим весьма облегчит исполнение вашей должности.

Третие: Следуйте в воспитании детей своих некоторому плану или некоторым со зрелым рассуждением принятым положениям и правилам и сколько возможно никогда от оных не отступайте. При первом воспитании, как мы уже приметили, гораздо более зависит от беспрестанного упражнения в должности и в приобретении добрых навыков, нежели от наставления; а посему необходимо должно наблюдать при том точное единообразие, когда надлежит, чтоб сие упражнение сделалось способностию, а добрые сии навыки укрепились и сделались натуральными. Упущении сего правила есть одна из главных причин худого успеха многих в прочем похвальных стараний, употребляемых на сей конец. Когда главные особы, занимающиеся образованием дитяти, различаются друг от друга мыслями, мнениями, намерениями и положениями и сие различие в присутствии детей своих открывают или даже впускаются в споры и брань о том; либо когда одна особа по недостатку твердых положений поступает иногда так, иногда иначе, сегодня хулит и наказывает то, что вчера хвалила и награждала, сегодня приказывает то, что вчера запрещала, сегодня употребляет чрезмерную строгость, а назавтра неограниченное снисхождение и послабление: то не возможно достигнуть цели воспитания. Мнения дитяти будут сомнительны и нетверды; склонности его и намерения всегда пребудут неопределенны и противоречащи; а добрая его натуральная доверенность к родителям и учителям отчасу более ослабевать станет, а наконец и совсем прекратится. И как может оно дать силам своим известное устремление, облегчающее ему употребление оных, когда оно часто должно бывает употреблять их на вещи совсем противоположенные и противоречащие одна другой? Как может сделаться ему должность приятною, а добродетель любезною, когда оно за то иногда хулы, а иногда похвалы, иногда награждения, иногда ж наказания ожидать имеет? [1] Оберегайтесь, воспитатели, от сея весьма обыкновенной погрешности. Советуйтесь часто друг с другом, отцы и матери; советуйтесь также и с теми особами, которые имеют некоторое участие в воспитании детей ваших или приметное влияние в их нравы. Сообщайте друг другу свои знания и опыты; утвердите между собою некоторые положения и правила и следуйте оным несовратимо.

Не противоречьте самим себе; не противоречьте друг другу; но паче взаимно один другого подкрепляйте; утверждайтесь на одинаком основании и трудитесь по одинакому плану; помогайте всегда друг другу и будьте уверены, что такие единообразные и согласные старания хотя и будут иметь некоторые погрешности, однако гораздо более принесут пользы, нежели другие, которые хотя и лучше сами по себе, но подвержены при том многим переменам и противоречиям.

Четвертое: Будьте постоянны и неутомимы в произведении своего плана и не отстрашайтесь от него ни трудностями, ни худым успехом. Не ласкайтесь достичь до благодетельных намерений своих в немногие месяцы или годы. Не требуйте того, чтоб всякое доброе семя, кинутое вами на землю, тотчас произросло и в определенное вами время принесло плоды. Часто может оно долго лежать сокрыто в земле, может казаться совсем умершим; но наконец беспрестанное попечение и какое-либо неожидаемое обстоятельство даст ему новую жизнь и наградит терпение ваше надеждою благословенной жатвы. Многие учения мудрости должны предлагаемы быть сто раз прежде, нежели удастся учителю предложить их соразмерно понятию ученика своего. Многие худые привычки, многие непристойности могут стократ тщетно быть оспориваемы прежде, нежели потеряют несколько своея силы и дадут место упражнению в противоположенных добрых навыках.

Многие добродетели часто тщетно бывают выхваляемы, пока наконец явятся в том свете и представятся дитяти или юноше в том виде, который тронет его сердце и приобретет все его почтение и всю любовь. Разум и чувствительность обнаруживаются иногда поздно и показываются вдруг в такой силе, которая с избытком заменяет прежние тщетными казавшиеся опыты возбудить оные. Мудрость, добродетель и богобоязненность суть преимущества, не без труда и не вдруг получаемые: они суть владетельницы, часто долженствующие долго сражаться с пороком; прежде нежели овладеют сердцем. Пользуйтесь только всякими случаями к облегчению им сея победы; не ослабевайте в отпоре врагу сему дотоле, пока он утомится сопротивлением вашим, и мыслите всегда о том, что детские или юношеские годы определены для посева, а не для жатвы. Несчастливый успех стараний ваших должен всегда делать вас внимательнее на самих себя, на воспитанников ваших и на самые малейшие внешние обстоятельства; но не должен приводить в уныние. Ищите причину такой неудачи в погрешности ваших поступков, а не в невозможности произвесть то благополучно, и не удерживайтесь самолюбием от исправления сих погрешностей, как скоро вы их откроете; но делайте сие так, чтоб такая перемена в поступках ваших не весьма была приметна и не ослабела бы доверенность к вам воспитанников наших. Отдавайте часто самим себе отчет в прилежании и верности, употребляемых вами в сем деле; разговаривайте о том с друзьями своими и пользуйтесь их знаниями и опытами. Когда ж вы при добром свидетельстве совести своея не достигаете до исполнения намерений ваших или достигаете весьма только несовершенно, то утешайтесь тою мыслию, что вы старались сделать все зависящее от сообщенных вам богом сил и способов и что под управлением премудрого и преблагого бога не могут быть тщетны и те старания, которых пользы совсем мы не усматриваем.

Пятое: Дабы не лишиться бодрости, представляйте себе часто многоразличные и великие выгоды, которые сами вы можете почерпнуть из разумного и христианского воспитания детей, в рассуждении морального вашего характера, или нравственного совершенства. Пока живем мы на земле сей, дотоле живем в всегдашнем воспитании и упражнении. Все мы должны воспитаны быть к лучшей жизни, к высочайшему блаженству, и воспитание сие оканчивается только смертию. Никогда не возможно нам бывает здесь сказать, что мы столь мудры, столь добродетельны, сколько быть и сделаться можем; и горе тем, которые думают в каком-нибудь времени своея жизни, что достигли уже до сея цели, и не стараются уже более о приобретении большего совершенства. Скоро лишатся они и того, что уже приобрели с трудом, и найдутся паки при начале полусвершенного уже пути своего. Родители, учители и надзиратели, любящие самих себя и желающие достигнуть определения своего, пекитесь рачительно и в сем намерении о предлежащем вам деле воспитания. Оно есть преизрядный способ к споспешествованию собственному вашему совершенству. [1] Трудясь с важностию и размышлением над образованием духа и сердца детей или учеников своих, будете купно и своему духу и сердцу доставлять новые преимущества. Стараясь других сделать мудрыми, сами будете всегда становиться мудрее; стараясь их исправить, всегда благополучнее будете успевать в собственном исправлении. Погрешности, примечаемые вами в них, сделают вас внимательнее к вашим, покажутся вам во вредных своих источниках и следствиях, и вы исполнитесь отвращением от них. Беспорядочные пожелания и страсти, которые стараетесь вы умерять и ослаблять в детях, сделают вас осторожными противу всех нападений сих врагов вашего покоя и благополучия и будут подавать вам всегда новые оружия для сопротивления оным. Самое опасение, которое должны вы иметь, чтоб не выговорить или не сделать в присутствии детей своих чего-либо, могущего сделать в них противные впечатления, охранит вас от многих проступков; оно наложит на вас спасительное принуждение, а чрез то исполнение труднейших добродетелей сделается для вас навыком. То, что прежде делали вы только по нужде и осторожности или по любви к детям и ученикам своим, будете наконец делать по склонности и правилам, по любви к богу и добродетели. Сверх сего найдете вы тысячу случаев научиться лучше знать сердце человеческое вообще и свое особенно, открывать тайные его ухищрения и нечистые намерения, благополучнее употреблять предписания мудрости и добродетели и различными упражнениями и правилами благоразумия делать должность свою себе удобнейшею и приятнейшею. Какие выгоды! Можем ли мы заплатить за них когда-либо слишком дорого? И тогда, когда старания наши в рассуждении других не имеют желанною успеха, можем ли мы по справедливости сказать, что тщетно истощили мы свои силы? Ибо от нас только зависит по крайней мере для себя толь великую получить от того пользу.

Возбуждайте в себе часто прилежание к воспитанию живым представлением важности оного. Паче всего собственный ваш опыт должен научать вас великому влиянию, которое имеет доброе или худое воспитание в будущую жизнь человеческую. [1] Если сами вы наслаждались добрым христианским воспитанием, то представляйте себе часто, коль многим обязаны вы оному; от коль многих поступков и заблуждений оно вас охранило; коль часто к пользе и утешению своему испытывали вы силу добрых правил, полученных вами от родителей или учителей своих; коль удобно сделалось для вас исполнение должности вашей чрез то, что вы заблаговременно к оному привыкли и соединяли его с представлением удовольствия; коль далеко успели вы в некоторых редких и трудных добродетелях, для того что упражнялись в них прежде еще, нежели узнали порок; коль многое успокоение и облегчение в противных приключениях и печальных часах находили вы, для того что научили вас судить право о цене вещей и почитать и употреблять в пользу религию с ее утешениями. Потом спрашивайте себя, не желаете ли вы и детям своим сих же выгод и не будете ли справедливо и чувствительно укорять себя, когда они лишатся оных вашею виною? — Когда ж, напротив того, имели вы худое или не весьма доброе воспитание, то вспоминайте о вреде, происшедшем для вас из того, а может быть, еще и ныне происходящем. Говорите часто сами себе: «Не те ли погрешности делаю я ныне чаще всех и нахожу трудным преодоление оных, которым не сопротивлялся я в детстве и юношестве и которые почитал неважными? Беспорядочные страсти, одолевающие меня ныне чаще других и нарушающие спокойствие и благополучие мое более прочих, не те ли суть, которым в детстве и первых летах моих наиболее уступали либо даже и ласкали? Повеления мудрости и должности, к которым и ныне еще часто принуждать себя должен я бываю, не те ли суть, которые тогда мог я преступать без размышления и не опасаясь наказания, я преступал действительно, видя, что приставленные надо мною без опасения их преступали? Добродетели, которых исполнение еще и ныне стоит мне большою труда и отрицания самого себя, не те ли суть, в которых тогда мало я упражнялся либо и совсем не упражнялся? И так не должен ли я делать все то, что могу для избавления детей моих от сего труда, от сего принуждении, от сея брани с самим собою, для охранения их от строгого владычества злых страстей, для соделания им удобным того, что мне трудно, а узкой стези жизни, добродетели и благополучия столь равною и приятною, сколько возможно, и какова была бы ода ныне для меня, если б имел я лучшее воспитание? Могу ли я подать им причину вспоминать некогда обо мне с негодованием, воздыхать, может быть, во всю жизнь под злыми следствиями моего небрежения и по достоинству укорять меня за то?»

С тем, чему научает вас опыт, соединяйте размышление; да научает вас также и оно о великой важности воспитания детей. Представляйте себе, коль вообще тверды первые впечатления, получаемые нами о естественных и нравственных предметах; коль глубоко вкореняются в душе человеческой первые, добрые или злые, учения, правила, склонности и привычки; коль велика особенно сила примера; колико зависят друг от друга образы мыслей и нравы детских, юношеских и мужеских лет и коль твердо основываются они один на другом, а посему коль важно первое образование разума и сердца. Представляйте себе, что дети и ученики ваши со временем не будут уже детьми и учениками; что достигнут они некогда полного употребления своея свободы и будут совершенно зависеть от самих себя; что вступят они тогда во многоразличные сношения с другими людьми; что, может быть, займут они важные места в государстве; что всегда будут они иметь большее или меньшее влияние в благополучие многих людей, в каком бы они состоянии ни были; что, может быть, сделают они тысячи человеков счастливыми или несчастными, по свойству своего смысла и поведения; и рассуждайте о важных следствиях, какие может и должно иметь доброе или худое воспитание во всех сих намерениях. Помышляйте о великих и постоянных услугах, оказываемых вами всему человеческому роду мудрым и христианским воспитанием детей, и сравнивайте с тем превеликий и ненаградимый вред, причиняемый вами оному чрез упущение или пренебрежение сея должности. Особенно представляйте себе влияние, которое даваемое вами детям или ученикам своим воспитание будет иметь в то воспитание, кое дадут они некогда своим детям или ученикам, и устрашайтесь тоя мысли, чтоб сделать такие погрешности, которые уважение ваше якобы освятит и которые могут еще и детям вашим быть вредны.

Наконец, для придания всем сим размышлениям еще большей силы и жизни воображайте себя при смерти и собирайте тогда в мыслях около себя детей и потомков своих. Спрашивайте сами себя: что споспешествовало бы тогда успокоению и утешению вашему, воспоминание ли многоразличных рассеяний и веселостей, которыми наслаждались вы, пренебрегши рачительное и христианское воспитание детей; или воспоминание беспрерывных и верных трудов, употребленных вами на сие дело,— представление ли богатств и драгоценностей, оставляемых вами детям, и прочих внешних преимуществ, доставленных им, или представление мудрых учений и добродетельных и благочестивых примеров, данных им вами? — Пребудете ли вы тогда тверды в сообщенных им положениях и правилах жизни и осмелитесь ли умирающими устами выхвалять им, яко самоважнейшее и лучшее, то же, что прежде выхваляли им словами и делами своими; или увидите себя принужденными переменить язык свой, осуждать собственные свои положения и поступки, остерегать их от вредного оных влияния и то, что вы прежде паче всего почитали и любили, представлять им такими вещами, которыми вы сами обманывались и которые не достойны вашего и их почтения и любви? — Что облегчит вам разлучение с детьми: то ли, когда вы возможете сказать им: «Я оставляю вас с сокровищами, с честию, со знатностию, со всеми способами к чувственным забавам и к удовлетворению страстям»? или то, когда можете сказать: «Я оставляю вам мудрость, добродетель и богобоязненность путеводительницами в вашей жизни; а благодать всевышнего и надежду блаженного бессмертия постоянным утешением»? — Какие укоризны, какую тоску, какие угрызения совести долженствует причинить родителям и надзирателям пренебреженное воспитание в последние дни и часы их жизни, когда они увидят детей своих или воспитанников на душ дурачества и порока; когда представят они себе все вредные следствия, какие погрешное их поведение может привлечь и по вероятности привлечет за собою и на отдаленное, еще не родившееся, потомство; когда помыслят они об отчете, который должны будут отдать в рассуждении сего всеведящему судии мира; когда преселятся мыслями в вечность, имея причину страшиться, что дети и потомки их будут там приносить на них жалобы, яко на виновников несчастия своего! Можно ли вымыслить состояние печальнейшее сего?

Напротив того, коль велико должно быть удовольствие, коль восхитительна радость, оживляющая родителей и учителей при разлучении их со светом, когда видят они тех, которые поверены были их надзиранию, ходящих по пути мудрости и добродетели; когда представляют они их добрыми, полезными, благочестивыми человеками, гражданами, отцами, учителями, начальниками и подданными; когда помышляют они о благословенном влиянии своих мыслей и своего примера во всеобщее благополучие собратий; когда они могут самих себя почитать благодетелями сущего и будущего человеческого рода и при том основательную имеют надежду соединиться паки в лучшем мире с теми, которые в сем были им любезнее всех, и обще с ними наслаждаться плодами взаимной праводетельности! [1] Какие чувствования! какие виды! коль богато будут они сим награждены за все свое старание и рачение; коль обильно заменятся им все суетные, преходящие удовольствия, которыми они должности своей пожертвовали! О, да вкусите все вы, занимающиеся воспитанием или которым предлежит оно, сладость наград сих, и да возбудит вас представление оных к беспрерывному прилежанию и совестнейшей верности в наблюдении сих святейших должностей!

О ТОРГОВЛЕ ВООБЩЕ{*}

Век наш, просвещенный более всех прежних столетий во всех предметах, подлежащих познанию человеческому, есть такая эпоха, в которой просвещеннейшие государи и министры пекутся о политическом благосостоянии граждан. Между прочим, извлечено в нем из прежнего мрака весьма важное для человечества дело, то есть торговля, и озарено светом рассудка и философии то влияние, которое может она иметь во всякую часть государственного состава.

Были народы, употреблявшие долго правила торговли якобы скрытно; но не знавши довольно сих правил, видели только их действия и удивлялись оным. Наконец могущество и богатство торгующих народов побудили начальников земных обратить внимание на торговлю. Самые просвещеннейшие умы употребляли дарования свои на исследование важного сего действия и утвердили правила оного; Невтон и Лок писали о материях, касающихся до того. Таким образом произошли мало-помалу правила такой науки, которой бесчисленные отделы простираются в употреблении на все потребности человечества и которая не может уклониться от внимания политика, имея важное влияние во все части общества, управляемого им.

Достойные и просвещенное мужи и в наше время со счастливым успехом прилагали труды свои ко всем частям торговли, к открытию правил ее, к следствиям и действиям оных. Гюм, Шмит, Таубе, Зонненфелс, Пинто, Райналь, Фортбоне и многие другие открыли подлинные правила торговли и показали весьма ясно все ее отношения.

Для подания соотечественникам нашим понятия о сей науке намерены мы выбирать из сочинений помянутых мужей и других, отличившихся заслугами в сей материи, то, что покажется нам нужнейшим, и приобщать к публичным «Московским ведомостям». Исполнение сего намерения начинаем теперь «Рассуждением о полезном влиянии торговли в благосостояние государства». Оно разделяется на четыре отделения, из которых:

В первом будем говорить о происхождении торговли в политических обществах.

Во втором определим понятие о торговли, различные рейды ее и учрежденный в оных распорядок.

В третием представим исторически выгодные действия торговли в знатнейших торговых государствах.

В четвертом, наконец, покажем то, каким образом торговля, имея влияние во все средства пропитания и в совокупленное с ними упражнение граждан, приводит чрез то благополучие гражданское в государстве в цветущее состояние.

Предмет наш есть тот, чтоб сделать пользу и угождение нашим читателям; а достижение сего предмета будет нам наградою.

Мы не утверждаем еще никакого понятия о торговле, но испытаем ее в начальном ее виде и последуем ей в разыскании нашем по степеням, по которым она возникая возросла наконец до сего огромного здания тысячекратных отношений и многоразличных составлений.

Всякое государство имело эпоху, в которой было оно в детстве своем и начинало образоваться. Тогда не могла быть такая торговля, какова она ныне, ибо не знали еще тогда тех потребностей, которые в цветущих государствах, где все размножилось на бесчисленные отрасли, происходили мало-помалу и возросли якобы до чрезмерности.

Тогда возможен был один только самый простой род торговли, то есть мена. Завладевший прежде всех землею получал от нее пропитание, которое употреблял отчасти на свое содержание, отчасти ж должен был отдавать в промен за иные необходимые потребности в жизни, например за одежду, за орудия и пр. (мы предполагаем, что можно получать излишнее множество пропитание).

Члены таких обществ натурально должны были разделиться на два главные класса: на земледельцев и ремесленников; ибо первые не могли в одно время удовлетворять всем своим потребностям и приобретать пропитание, а последние, не имевшие земли для обработывания, должны были упражняться в приготовлении других необходимых потребностей, дабы выменивать себе пропитание от изобилия первых. Чем далее пространялось сие разделение работы на особенные отрасли, тем более и совершеннее становилось всеобщее произведение трудолюбия и тем более умножились меновые дела.

И так сия мена есть первый и самый простой род торговли, приявший начало свое купно с обладанием собственности. Обширности ее надлежало всегда располагаться по множеству потребностей, какие люди тогда имели. Климат, род жизни, склонности и тому подобное возводили ее на высшую или низшую степень.

Когда были удовольствованы все потребности, произведенные натурою, которые у народов, пребывших верными сим непосредственным требованиям натуры, ограничиваются всегда на немногих только предметах, тогда надлежало сему меновому торгу остановиться в своей окружности, и сия непременность владычествует у всех диких народов, не перешедших еще в полированное состояние.

Но скоро преступлены были сии пределы, скоро произошли новые потребности. Истонченный вкус, или некоторый степень роскоши, [1] имеющий предметом потребности хотя сами по себе обходимые, но к удобности, к великолепию и к царствующей попеременно моде нужными ставшие, сей вкус распространился мало-помалу в большой части новообразовавшихся обществ, умножил произведением сих потребностей всеобщую меру действенности и привел в движение силы прилежания [2] и способности к изобретению. Изобретение денег, или другой подобной равноценности, [3] присоединившееся к тому, облегчило и умножило сие распространение в тем большем степени.

Деньги суть всеобщий масштаб цены товаров и замена вceмy, что продать можно. При многоразличных неудобствах мены необходимо было людям выдумать таковую всеобщую замену. У всех народов, достигших до малого только степени общественного учреждения, можно найти, что введено между ими нечто подобное; и где обретались дорогие металлы, тамо открыты были скоро и выгодные их свойства, делавшие их пригоднейшими всего к сему употреблению.

Мы преминуем здесь разные степени, пройденные сим металлом прежде, нежели он чрез многоразличные поправки применился наконец в нынешние монеты, ибо сие не принадлежит в пределы нашего исследования.

Между тем сии деньги, которые, по принятому о них мнению, представляли все потребности и были средством доставать во всякое время оные, сделались также и предметом всеобщего желания. Они облегчили мену и обратили в простейшее дело действия,[1] причиняемые оною и при особенных случаях бывавшие совсем невозможными, и таким образом стали купно причиною, умножившею обращение товаров и положившею первое начало подлинной торговле. Но доколе общества одинакие еще имеют потребности, доколе сии ограничиваются только в первых необходимое их жизни, дотоле и введение денег не может иметь дальнейших следствий, кроме того, что приобретшие их прежде других перестанут работать и будут удовлетворять своим потребностям деньгами своими. Между тем пропитание скоро сделается реже, ибо снедение прирастает без умножения числа работающих; оно станет дороже, и класс работников умножится купно по мере снедения, доколе плодоносив земли будет награждать достаточно их труды. Мануфактуры также возвысятся, ибо владетели денег будут доставать себе более вещей. Но и здесь последует скоро остановка, когда земледелию неудобно будет распространяться далее. Пожелания человеческие не простираются еще далее физических потребностей, они заключены еще в сии пределы.

Здесь торговля должна была бы остановиться, невзирая на все денежные суммы, если б дух человеческий не начал сам добавлять себе потребности, преступившие все пределы натуры.

Сей есть дух прилежания, который истонченным вкусом упражняется в излишних вещах. Тщетно скопляются деньги в том государстве, где нет сего вкуса, мануфактуры без него никогда не возвысятся, никогда не процветет торговля, сии деньги не имеют иного действия, кроме описанного теперь нами, если не присовокупится к тому прилежание; они содержат третий класс граждан, которые живут ими и не работают, доколе их имеют; но не рождают они еще никаких новых потребностей, а служат только способом к удовлетворению уже обретающихся. Есть правило, что только умножение потребностей, если можно им удовлетворить, умножает число людей. Оно только умножает прилежность, чрез его только может торговля достичь своего процветения: деньги не суть потребность, доколе нет иных потребностей, которых удовлетворительный способ они представляют.

В древнейших временах не было недостатка в деньгах, но богатые обладатели оных, не находя предметов новых потребностей, держали их запертых в своих сундуках, и они не имели обращения. Не одни только американские золотые и серебряные рудокопни, наполняющие Европу, но наипаче изобретательный вкус в искусных потребностях довел прилежание до толь высокого степеня тонкости; сей вкус есть пружина знатных успехов, какие имела торговля, и купно также путь, по которому она всегда выше восходить будет, пока желание наше не имеет пределов.

Натура довольно имеет предметов, а изобретательная рука художника умеет давать оным бесчисленное множество образовании прелести, так, что хотя они прежде и совсем были неизвестны, но как скоро появятся, то почитаются необходимыми.

Мы займемся на несколько времени отличностию сего появления. Мы воображаем себе богатого человека, думающего, что не имеет никаких потребностей, которым бы он уже не удовлетворил: сей человек пусть пойдет на гостиный двор. Нигде не узнает он скорее своих потребностей, как тамо. Все, что он увидит, покажется ему либо необходимым, либо по крайней мере годным. Он должен будет удивиться, что мог жить без такой вещи, которую остроумный художник для того только, кажется, и изобрел, чтоб она прельстила его своею новостию и удовольствовала бы желание, происшедшее в нем от того. Он купит такие вещи, которых, не видавши, не пожелал бы никогда во всю жизнь свою. Таким образом изобретательный художник всегдашнее имеет побуждение работать и доставлять чрез то богатому приятные предметы за его деньги, хотя и не угнетает его недостаток. Корысть или честолюбие будет его поощрять к изобретению всегда большого числа орудий роскоши на употребление другим.

Сия краткая картина возрастающих потребностей человеческих может некоторым образом показать, как торговля и прилежность получили при том предметы своего приращения.

Не множество сокровищ, которых довольно лежало сокрытых в сундуках богатых еще до открытия Америки (до такой эпохи, в которой торговля и прилежание новую получили жизнь); но плодоносная земля, которой произведения растут якобы сами собою и тем самым делают жителей ленивыми и бездейственными (такие земли еще и ныне остаются без народа, без торговли, без прилежания), умножили потребности и возвысили торговлю; но сия изобретательность художников и соответствующий ей роскошный вкус в излишних ее товарах издавна были главными пружинами приращения торговли.

Но мы не исследовали еще, каким образом из простой мены мало-помалу произошла великая связь торговых действий у купцов. Беспрестанно текущий источник, из которого происходят человеческие потребности, то есть дух прилежания, открылся; действия мены умножились бы тогда так, чтобы почти не возможно было удовлетворить всем сим новым потребностям: имеющий деньги ремесленник, земледелец, каждый должен бы был на то только употреблять свое время, чтоб достать подлинные или мнимые необходимости. Сие неудобство надлежало отвратить. Когда при простом образе торговли, то есть при мене, необходимо было ввести всеобщую замену, могущую облегчить действия оные: то ныне, при сих до бесконечности умножившихся потребностях, еще необходимее изобрести якобы новый род денег, или такое действие, которое бы сократило и сделало простым бесконечный труд и различное умножение околичностей, происходящих тогда, когда всякий сам хочет удовлетворять своим потребностям.

Вместо того чтоб суконщику должно было разносить свои сукна ко сту человек, имеющих нужду в оных, дабы получить от них деньги или другие потребности, которые ему надобны или которые должен он равным образом паки променять на другие, вместо всего сего ходит он к купцу, который принимает от него его товары на кредит или за наличные деньги гуртом и продает опять свои припасы порознь употребляющим оные.

Здесь купцом представляются деньги, людьми, употребляющими товары, представляются потребности, а ремесленниками и фабрикантами товары. Как деньги изобретены были для облегчения мены, так и прибытие купца надлежит почитать новым изобретением, чрез которое самые деньги стали действительнее, а обороты купли и продажи еще более сократились. Всякий берет прибежище к нему употребляющим служит он вместо фабрикантов, сим же вместо употребляющих, а у обоих кредит его заступает место денег.

Фабриканту для продажи своих товаров не нужно много разведывать: он может работать с весьма великою выгодою в отдаленном углу какой-нибудь провинции, если только место, где он поселится, удобно для его работы: купец служит ему вместо употребляющего его товары. Употребляющие также не будут иметь недостатка в предметах удовлетворения своим потребностям, хотя бы во всей их стране не работал для них ни один фабрикант: купец служит им вместо фабриканта.

Ремесленник узнает, большой ли или малый расход товаров имеет ветвь его прилежания; он узнает на публичных рынках, как высока цена товаров, сколь много требуют каждого из оных и каких произведении искусства ищут более прочих. Он может по тому располагать свою работу, и упражнение его по сему знанию либо переменится, либо распространится.

Купцы, умеющие получать отвсюда известия, узнают чрез то всегда, какие перемены приключаются при всякой отрасли прилежания, и по сему знанию определяются правильно цены товаров по правилам сходства. Когда сии обстоятельства сойдутся в каком-нибудь государстве, то из того непременно следует, что всякую потребность можно доставать за подлинную ее цену; и все работники, доставляющие ремесленникам первоначальную материю, приходят в цветущее состояние. Земледелец, ободренный расходом своих припасов (ибо он должен бывает пропитать целый класс граждан, живущих либо одними деньгами, либо работою художественною), умножает свое земледелие; прилежность оживляется, мануфактуры и фабрики процветают, и как они, так и торговля, всегда более возвышаются, подкрепляемы будучи взаимным влиянием; наконец, последняя ищет себе иного пути. Тогда открывается иностранная торговля под сугубым своим образом.

Граждане государства, не могущие удобно удовлетворять необходимым или мнимым своим потребностям собственными произведениями своея земли и работою своих ремесленников, берут прибежище ко всякой чужой земле, где сие удовлетворение для них удобнее и приятнее, или если какая-нибудь земля излишние имеет произведения и мануфактурные товары, то купцы оной ищут таких народов, которым предлагают товары по свойству их вкуса, и променивают оные на произведения земель тех народов.

Сие есть выгодная эпоха, в которой купец начинает искать прибыли и показывать полезное или вредное свое влияние в потребности и нравы миллионов людей.

Необходимо нужно, чтоб при учреждении иностранной действительной торговли [1] прибыток купцов был весьма знатен, когда изведывается вкус нации и желания ее возбуждаются. Новые товары еще неизвестны ей в рассуждении подлинной их цены, и она не знает ценить и собственных своих. Торговля в обеих Индиях служит здесь примером. Сие возбуждает ревность между купцами и к выгоде другой нации ослабляет их прибыток.

Если учреждение такой новой отрасли торговли сначала соединено с опасностию и прибыток не довольно бывает велик, или если заводятся кладовые для товаров и факторства для обработания новых произведений чужой земли, или, наконец, заводятся селения и заключаются трактаты: то на сие потребны соединенные силы целых товариществ, которые, кроме того, ту еще производят выгоду, что товары их не могут отступить от настоящей цены ни слишком высоко, ни слишком низко. Сии суть торговые компании, учрежденные почти у всех народов, ведущих пространную торговлю.

Чрез сии степени должна была проходить торговля, пока. Переменилась она из простого образа мены в нынешнее столь запутанное сплетение бесчисленных отношений и взаимных интересов многоразличных ее отраслей. Мы надеемся, что последовали ей здесь чрез все важные эпохи даже до высоты нынешнего ее пространства. Теперь надобно определить ее точнее и раздробить по разным ее родам.

Торговлею называем мы упражнение, имеющее предметом выгодную мену всех потребностей. В сем смысле не можно уже назвать торговлею мену, бывшую в самой первой эпохе. Здесь существенность торговли состоит в выгоде или прибытке торгующего; а там основанием мены был недостаток какой-нибудь необходимой потребности. Меняющий не имел намерения получить прибыток, но хотел только достать за какую-либо равноценность то, в чем имел нужду. При сей торговле, напротив того, натурально, чтоб некоторые особы упражнялись единственно в запасении множества разных потребностей и в продавании оных потом другим гражданам, дабы жить получаемою от того прибылью. При мене было сие невозможно: никто не предпринимал тогда выменивать такие вещи, которые ему были не нужны, дабы при других случаях продавать их паки.

И так отправление торговли, по определению нашему, требует людей, упражняющихся особенно в запасении разных произведений и в продавании оных употребляющим их. Вот обыкновенное понятие о купцах.

Сии торгующие особы, будучи беспрестанно заняты увеличением своих выгод, беспрестанно стараются о облегчении своего упражнения и о выгоднейшем распоряжении оного. Они приступают к произведению сего в действо либо частно, либо в особливых совокуплениях, называемых торговыми компаниями, смотря по тому, сколько торговля их опасна, сколько требуется иждивения на учреждение ее, либо, наконец, рано ли или поздно надеются знатную получить прибыль.

Внимание купцов простирается на близкие и отдаленные нации, чрез земли и моря, узнает потребности народов, ищет изобилия таких товаров, которых взаимный промен составляет предмет их торга. Неизвестные народы и страны, грозная опасность яростных волн морских не удерживают их попечений. Голландская Ост-Индская компания, сей исполиномерный колосс, имеет сухопутную и морскую силу, противящуюся царям Индии; она либо побеждает их, когда они противятся требованиям компании, либо чрез мирные трактаты доставляет выгоды своей торговле. Без сих трактатов Голландия, умевшая постановлять их с выгодою себе при всяком случае, не достигла бы далеко до скорого своего возвышения; чрез них всякая торгующая нация может получить самые постоянные и выгодные успехи в своей торговле.

Но сим не довольствуется отважность торгующих народов. Когда бывает найдена новая земля, изобилующая редкими и драгоценными товарами и произведениями, то начинают заводить тамо некоторые распложения сих произведений, то есть колонии, дабы одним отправлять сию торговлю [1]или чтоб получать сие произведение в большем множестве и за меньшую цену. Подобный способ к достижению сего ж намерения суть купеческие кладовые для товаров, учреждаемые на таких местах, где удобнее достать во множестве те товары.

Для сопротивления опасности морской начали изобретать распоряжение для безопасности (ассекуранция) договором, обвязывающим одного брать на себя весь страх торга другого за некоторую часть цены товаров; сие распоряжение есть не только важный вспомогательный способ торговли, но и составляет особенную часть оной, которою в великих торговых городах занимаются особенные ассекуриры.

Сии различные распоряжения купца, служащие к распространению выгодного его упражнения, и удачный успех сих стараний возбуждают всеобщую к нему доверенность в том, что имеет он великие денежные суммы или может достать оные скоро продажею своих товаров. Вот основание кредита, громады, имеющей беспредельную окружность, посредством которой купец восходит на самый край своего возвышения, или часто также падает тем глубже.

От различных образов, принимаемых сим кредитом при различных обстоятельствах, происходят записи, [2] ассигнации, [3] вексели и пр. такие распоряжения, которые сами становятся выгодными отраслями торговли. Толико различны и множественны суть дела, с торговлею совокупленные. Теперь остается нам еще разобрать подробно разные роды самого торга.

Первый род торговли есть тот, который отправляется между согражданами государства, или внутренная торговля; сия должна служить основанием внешней. Когда дух прилежания возбужден, тогда только она возможна; и когда нация сама снабдена нужными потребностями, тогда полезно распространять торговлю в чужие государства. Внешняя торговля есть либо собственная, либо чужая: [1] первая бывает тогда, когда граждане какого-либо государства сами вывозят свои товары; а другая, когда оставляют они то чужестранцам. Есть еще род внешней торговли, якобы двойной, при котором соединяются выгоды и отвращаются убытки обоих прежних родов; мы говорим о экономической, или посреднической, торговле. Торгующая нация вывозит излишние произведения из чужих земель и развозит оные паки к иным нациям. Сей род торговли имеет предмет пространнейший прочих: он занимается продажею излишних произведений всех стран света и может издержать и приобресть бесчисленные капиталы. Народы, занимающиеся торговлею, всегда старались присвоить себе сей экономический торг сколько возможно в высшем степени. Чрез него торгующие нации одни удовлетворяли потребностям многих народов и получали от всех себе прибыток. Когда посмотрим на высоту, до какой достигли ко всеобщему удивлению торгующие республики древнего и нового света, и когда объявится, что единая только торговля была причиною могущества их и богатства: то можно измерять влияние сего торга и увидеть действия, какие оказывает он во всех частях государственного состава. Мы приступаем теперь ко представлению выгодных сих действий.

Немалый послужит доказательством выгод торговли, когда представим мы действия, оказанные ею у всех торгующих народов.

Как скоро человеческие потребности преступили пределы натуры, как скоро дали они упражнение прилежанию и чрез то умножили земледелие и число народа, то нашла и торговля свои предметы; она начала возрастать, и где были народы довольно остроумные и трудолюбивые, там останавливалась она на несколько времени и скорыми шагами восходила на знатную высоту. В разных эпохах переходила она от одного народа к другому, когда один становился бездейственнее, небрежнее и расточительнее, а другой действеннее, бережливее и умереннее; она превращала развалины в цветущие государства или не оставляла ничего, кроме видимого упадка, бедности и нищеты тамо, откуда угнетающие налоги и тиранское насилие ее изгоняли.

Ни одно государство не бедно столько произведениями, чтоб не рождало некоторых в изобилии; но и натура не истощила всего на один климат, а разделила мудро блага свои так, что скоро необходимо стало помогать взаимному недостатку земель взаимным изобилием и что народы посредством потребностей своих находились в некотором сообщении. Сие сделало торговлю необходимою еще в самые ранние времена и поддерживает ее всегда.

История сохранила нам сии действия торговли по ее успехам и по важным следствиям у самых древних народов; она изобразила сильными чертами преимущественное пред прочими процветение, могущество и богатство торгующих народов. Мы намерены представить здесь примером одни только важнейшие из тех государств, которые якобы эпоху составили в торговле и в свое время всегда имели преимущество пред прочими в рассуждении ее.

Ассирийская монархия, кажется, приобрела бесчисленные свои сокровища отменно богатою азиатскою торговлею. Действие торговли суть богатства, а следствие сих есть роскошь, вводящая в художества тонкость. Великий степень тонкости, до которого художества достигли еще в Семирамидино время, есть доказательство того, что в сем государстве царствовал тогда великий торг. По чрезмерной роскоши в первых азиатских государствах можно вообще надежно заключить о раннем процветении торговли в сей богатой части света.

Греция в первоначальном и еще диком своем состоянии состояла по большей части из морских разбойников; посему скоро достигла до некоторого совершенства в мореходстве, и для того торговля ее отправляема была только на островах и в приморских городах. Афины, Родос, Коринф были важнейшие города, в которых действовали благодетельные влияния торговли.

Афиняне, обладавшие Греческим морем, отправляли корабли свои на Черное море, во Фракию, в Феникию, во Египет, в Сицилию и в Италию. Число военных кораблей их простиралось часто далее 300. Город их, обогащаемый своею торговлею, процветал дотоле, пока Спартанская республика, происшедши, унизила из ревности сию республику.

Родоссцы еще до времен Омировых скопили себе сокровища Греции. [1] Торговля города их процветала еще тогда и распространилась по всему Средиземному морю. Родоссцы имели конторы свои в Испании; они владели долго Балеарскими островами и производили великий торг в Египте. [2]

Коринф имел весьма выгодное для торговли положение: он разделял два моря, замыкал и отворял Пелопоннес и всю Грецию. В нем была особливая гавань для кораблей, приходящих из Азии, и другая для приходящих из Италии. Чрез сей город можно было перевозить самые большие корабли из одного моря в другое.

Нигде не взошли художества на высший степень совершенства, нежели здесь. Могущественный город сей процветал долго, пока наконец римляне его опустошили.

Между тем как отчасти в Греции, отчасти ж в Азии распространялась роскошная торговля, возник на берегах морских народ и завел экономическую торговлю в известном тогда мире, побуждаем будучи недостатком произведений своего отечества и подкрепляем действенностию и благоразумием. Сей народ, тиряне, превзошел скоро распространением торговли отечественный свой город, Сидон, из которого они вышли. Тиряне прошли в Европу даже до Испании и завели везде по окиану сильные селения. [3]

Кораблеплавание было тогда еще трудно, берега морские служили мореходцам вместо компасов, и народы, разделенные морем, редко имели сообщение между собою. Тогда наступило благосклонное время для экономической торговли; трудно было найти народ, сообщение с которым было бы вредно. Тиряне посредством кораблеплавания своего, которого изобретением они хвалились, имея преимущество пред всеми прочими народами и будучи потому обладателями моря, доставлявшего им дань со всех наций, могли таким образом наслаждаться всеми теми выгодами, какие имеют просвещенные народы над пребывающими в невежестве, и располагали везде цены товаров. Из древних народов они более всех доказывали, до коликой славы, могущества и богатства может достичь какой-либо народ посредством единой торговли.

Сей прилежный и трудолюбивый народ, владевший небольшою только полосою земли на берегах морских, имел многие преизрядные гавани на сих берегах и умел пользоваться сими выгодами. Леса ливанские и другие лесистые азиатские места доставляли ему изрядные материалы на кораблестроение, и в короткое время имел он многочисленные флоты. Народ сей для распространения своея торговли странствовал не только по всему Средиземному морю, но проходил чрез Гибралтар и в великий окиан. [1]

Все народы с обоих краев Аравии, Персии и Индии, даже до отдаленнейшего западного берега, от Скифии и северных стран, даже до Египта, Варварии и полуденных земель, все споспешествовали умножению их богатств, могущества и знатности. Тиряне неутомимою своею ревностию и благородным славолюбием дошли до того, что почитаемы были первым народом в свете, если не в могуществе, то по крайней мере в богатстве и блистательном великолепии. Все их старание устремлено было на мирное наслаждение своею торговлею, распространяемою ими повсюда, куда могли они найти путь. На Британских островах, в Испании, в других приморских местах по обе стороны дороги и вообще во всех гаванях Средиземного, Черного и Маротского моря имели они кладовые для товаров, из которых получали все, что им полезно, а другим нациям нужно было. Таким образом в препространной окружности производили они три главные роды торговли, вывоз, привоз и перевоз товаров, для иностранцев и для себя самих. Аристотель говорит, что феникиане в Тартессе, испанском городе, толикое множество серебра выменивали за деревянное масло и за другие маловажные товары, что корабли их едва могли поднимать грузы оного. Такова была морская их торговля. Сухопутный их торг был также весьма пространен. Отправляли его в Сирии, Месопотамии, Ассирии, Вавилоне, Персии, Аравии и Индии. Сие может дать некоторое понятие о богатстве такого народа, о котором священное писание говорит, что купцы его были князи. [2] Тир был великий всемирный магазин, в котором все найти было можно. [3] Желание обогатиться и ласковые поступки жителей его с иностранцами привлекали великое множество оных в Феникию, а при сем скором умножении народа возможно было феникианам заводить большее число селений в Малой Азии, Греции, Ливии и Африке. Карфагена, славнейшее из сих селений, удержала дух своего отечества и превзошла его потом посредством большей обширности власти, процветения торговли и славы оружия. Торговля тирян, доколе она процветала, не имела иных пределов, кроме пределов известного тогда света. Тир сам почитал себя всеобщею столицею народов, царем моря. Мануфактуры их приготовляли самые искусные товары, известные тогда. Там делался пурпур, которого драгоценную краску одни тиряне умели приготовлять, завладевши пурпурною ловлею, сидонские стеклы, тонкое полотно и самой искусной работы деревянные и метальные вещи. [1]

Сей город, неоднократно будучи разоряем, всегда возникал снова из пепла своего чрез сильный торг свой и достигал до прежнего величества. Он гордился славою, что один был повелителем морей, обладателем торговли всех народов и основателем столь многих селений. Но сия гордость и чрезмерная роскошь, не основывавшаяся уже наконец на прилежании, были причиною его испровержения: Александр, разоритель его, пришедши, разрушил стены его и башни, на которые он еще полагался.

Второй важный торговый город был Карфагена, селение тирское, которого жители имели те же правила и тот же дух торговли, какие имел отечественный его город. Единая торговля произвела Карфагену, торговля же споспешествовала ее приращению. Положение сего города было еще выгоднее тирского: он находился в равном отдалении от обоих краев Средиземного моря, и плодоносные берега африканские, на которых он лежал, доставляли ему изобилие хлеба. [2] Снабжен будучи натуральными сими преимуществами, ум карфагенян, склонный к торговле и мореплаванию, весьма скорые имел успехи, так, что не мог тогда сравниться с ними никакой народ, а особливо в кораблеплавании. [3] Сила их и величество возвысились чрез то столько, что они завоевали мало-помалу самые богатые и пространные области. Всегда будучи ревнительны к увеличению своея торговли, завладели они всем африканским морским берегом от алтарей филенских даже до столпов Геркулесовых. Они завоевали всю Испанию, Сардинию, Сицилию, Балеарские и почти все острова на Средиземном море. Сила их и могущество столько чрез то возвысились, что в одной их столице при начале третией войны с римлянами находилось более 700 000 жителей; толикое число даст всегда сему городу место между первыми городами в свете; и на одном африканском береге владели карфагеняне более нежели тремя стами покоренных городов.

Выгоды торговли побуждали народ сей к невероятному трудолюбию и прилежанию и к предприятию всего того, что могло споспешествовать его торгу и кораблеплаванию. Ни в каких иных науках не упражнялся он, кроме принадлежащих к мореходству н коммерции. Карфагеняне странствовали повсюда сами для покупления излишних товаров у чужестранных народов и для продажи оных паки другим, имевшим в них нужду. Испанские, мавританские и галликанские берега, земли, лежащие поту сторону пролива и столпов Геркулесовых, были западная, а все известные тогда азиатские страны восточная область их торговли.

Из западных стран вывозили карфагеняне железо, олово, свинец, медь, что с великою прибылью продавали за драгоценные азиатские товары. Из Египта получали они тонкое полотно, бумагу, хлеб, парусину и канаты для своих судов; с берегов Чернного моря вывозили они пряные зелья, благовония, золото, жемчуг, драгоценные камни, ковры, кармазин; из Тира и Феникии пурпур и кармазин, богатые штофы, разные искусно выработанные вещи и также все получаемое ими из Египта. А в сии земли привозили они из собственных своих провинций хлеб и другие полевые плоды, деревянное масло, медь [?], звериные кожи железо, свинец,, медь, испанское серебро, олово британское, всякие роды рукодельных товаров, делаемых ими самими.

Таким образом, будучи купцами и якобы управителями богатства всех народов, сделались карфагеняне и обладателями моря. Они сообщали Азию с полуденными и западными землями и были нужным каналом сего сообщения. По ободрению от сената лучшие их морские офицеры предпринимали разные морские путешествия для пользы кораблеплавания и заключали торговые трактаты с римлянами и другими народами. Самые знатные карфагеняне не стыдились торговать: они столько ревности и прилежания прилагали к торгу, сколько самые низшие граждане, и великие богатства, приобретенные ими, никогда не могли терпение их и рачительность сделать им скучными. Но не один прибыток от экономической их торговли, но также золотые и серебряные заводы испанские были источником их богатства. Они получали от рудокопен сея земли бесчисленную добычу. Они знали все художества своего отечества; рукоделия и ремесла процветали у них чрезмерно, особенно ж славилась карфагенская деревянная и кожаная работа; а кордуан делается еще и доныне в Варварии.

Таким образом Карфагена достигла наконец до толиких богатств и толикого могущества, что могла спорить с Римом о владычестве миром. Сильные флоты ее, каких никогда не видано было на море, магазины, наполненные всякими корабельными принадлежностями, и, наконец, обладание морем, продолжавшееся столь долго, доказывают цветущее состояние прибыточной ее торговли. Теперь не можно удивляться, что Карфагена столь скоро возвысилась и столь долго счастлива была в торговле; не можно удивляться тому, что сей город после превеликих поражений, претерпенных им, вскоре мог сооружать паки великие флоты и выставлять многочисленные войска: цветущий торг скоро награждал сей урон денежными суммами, карфагенянам удобно было собирать из всех своих гаваней множество матросов и гребцов для снабдения своих кораблей и определять на всякий из оных искусных мореходцев и начальников. Для собрания сухопутного войска нанимали они чужих воинов, выбираемых из лучших народов, и таким образом не принуждены были никогда опустошать села и города наборами солдат; на фабриках не бывало от того никогда остановки, и мирные работники и художники не тревожены были в своей работе. Никогда не прерывалась торговля и не ослаблялось множество народа. Так республика сия покорила себе наемного кровию препространные земли и королевства; она делала чужие народы орудиями своего могущества, высочества и чести, не употребляя на все то собственных денег: народы, с которыми она торговала, платили ей на сие подать.

Упадок сего торга, которого выгоды затмены были наконец в глазах карфагенян воинскою славою и который никогда не согласуется с духом войны; чрезмерная гордость богатствами, которых истинного употребления не знало наконец ослепленное их сребролюбие; а напоследок недостаток благоразумия и осторожности, оказываемой карфагенянами в охранении своего отечества: все сие произвело то, что город, лишась главных подпор, пал наконец от сильнейших римлян. [1]

Еще осталась Александрия, сделавшая главную перемену в торговле и привлекшая ее к себе во всем тогдашнем ее величестве. Сей город, построенный Александром по разорении Тира, якобы для замены урона торговли, лежал на четыре мили расстоянием от Каира и привлек весь торг сего города к себе. Положение его было столь выгодно, сколь только можно вообразить, и скоро сделался он самым богатейший торговым городом в свете. С одной стороны имела Александрия свободное сообщение с Азиею и со всем Востоком чрез Черное море, сие ж море и Нил отворяли ей путь в пространные страны Ефиопии; наконец, Средиземное море споспешествовало сообщению всех сих земель с Европою. В пышной ее гавани, имевшей два входа, видны были беспрестанно со всех сторон приходящие чужестранные корабли и выходящие египетские, которые развозили грузы свои по всему известному тогда свету. Скоро возвысился город сей до такого совершенства, что для него позабыты были Тир и Карфагена.

Из всех царей египетских Птоломей более прочих споспешествовал процветению торговли государства своего посредством сего города. В сем намерении содержал он на море для защиты торговли многочисленные флоты. По сказанию древнего одного писателя, [1] содержал государь сей кроме 60 кораблей чрезвычайной величины еще более 4000 других кораблей, определенных на службу государству и для приращения торговли.

Владычество сего царя простиралось кроме Египта на множество новозавоеванных земель. Для совершения благополучия сих провинций старался он привлечь в них богатства и удобности восточные, повелел прокопать канал от западного берега Черного моря даже до Нила и вдоль по оному построить множество гостиниц для путешественников и купцов. Великая удобность кладовых для товаров в Александрии была причиною того, что весь Египет наполнился бесчисленными богатствами. Доказательством величины сих кладовых служат пошлины, собиранные в Александрии ежегодно с привозу и вывозу, которые, несмотря на дешевизну их, превосходили 37 000 000 ливров. [2] Под властию римлян еще процветала индийская торговля в сем городе столько, что обыкновенно получал он прибыли 10 000 процентов. [3] Некоторые римские императоры первых веков делали многие выгодные учреждения в пользу сея торговли, и она тогда только лишилась своея обширности, когда Константинополь стал розиденциею римских императоров. Туда прибегла якобы торговля в то время, когда западные провинции Римской империи разорены были нашествием северных варваров и вся Европа приведена была в смятение. Суровые сии северяне разлучили народов, совокупленных Римскою империею. Европа разделилась тогда на разные общества, земля осталась без обработания, города были опустошены, и все сообщения одного народа с другим разрушились: насильство, грабительства, бедность и глубочайшее варварство, в которое погрузилась Европа, разорвали совсем взаимную торговлю провинций и государств на несколько столетий.

Между тем итальянцы удержали еще некоторым образом в Европе дух торговли посредством сообщения своего с Константинополем; они паки нашли вкус в драгоценных товарах и прекрасных рукоделиях азиатских. Священная война, привлекшая в Азию множество народа из всех стран Европы, открыла пространное сообщение между восточными и западными странами земли. В продолжение сея войны получили большие города итальянские свободу и с нею права, делающие их независимыми областями. Вскоре после сея войны изобретены были магнитная игла и морской компас, которые, соделавши мореходцев безопаснее и отважнее, довели кораблеплавание до совершенства, облегчили знакомство с отдаленными народами и торговле дали чрез то новую жизнь.

Тогда произошли в Италии собственные торговые республики, Венеция, Генуи, Пиза возвысились и посредством торговли достигли до чрезвычайной власти и знаменитости.

Недостаток собственного содержания, которого не могли доставлять Венеции немногие острова, подвластные ей сначала, принудили ее питаться торгом. Она обогатилась преимущественно при крестовых походах перевозом европейских войск в Азию и поставкою оным съестных припасов. В краткое время завладела она совсем богатою ост-индийскою торговлею, соединенною еще притом с торгом левантским. Венециане в свое время одни из всех европейцев путешествовали в Константинополь и в Левант, вывозили оттуда ост-индийские товары и произведения и продавали оные прочим европейским нациям. С распространением их торговли возросло и могущество их. Мало-помалу завоевали они берега Адриатического моря и достали наконец ту обширность земли, которою владеют ныне. Таким образом Венеция в короткое время сделалась одною из самоважнейших держав европейских; она распространила свою область, исправила мануфактуры свои и фабрики и укрепила во всех частях гражданское свое благосостояние.

Генуа и Пиза достигли до величества своего также посредством торговли. Сии города, так, как и Венеция, приобрели себе богатство, могущество и знаменитость от крестовых походов, имевши равное участие в торге, присвоенном Венециею. Они весьма часто употребляемы были в войнах сего времени при осадах морских городов, завладели почти всеми деньгами в Европе, получили торговые вольности со знатными областями и увеличили счастие свое в обширности своего торга, жители их были богаты, а художества и рукоделия процветали у них в превосходном степене. Но в краткое время гордость их и ревность в торговле ускорили их падение. Генуа, завоевавши Пизу, разорила ее и наконец поглощена была сама сильнейшею Венециею, которая стала потом одна царицею торговли. Великая роль, игранная сею республикою в истории, есть следствие прибыточной ее торговли и могущества и богатств, приобретенных ею от оной. Венеция сохранила сию знатность дотоле, пока открытие португальцами нового пути в Ост-Индию отняло у нее почти совсем азиатскую ее торговлю и пока неизмеримые успехи прилежания в Европе лишили ее большей части торга, произведенного ее могуществом. Сия потеря лишила ее способов собирать новые богатства; но сохранила она уже приобретенные и утвердившие силу ее. Еще и ныне производит она сухопутный и морской торг довольно знатный и весьма хорошо сходствующий с величиною и плодоносием земли и, наконец, с действенностию и трудолюбием жителей. [1]

В то время как южная Европа производила торг с толиким рачением и благополучным успехом, возбудился дух торговли и на севере.

Народы, жившие около Балтийского моря, весьма еще были дики и на всех водах наводили опасность морскими своими разбоями. Сие побудило города Либек и Гамбург вступить в общий защитительный союз для приведения в безопасность своея торговли. От сего соединения получили они великие и важные выгоды, так, что в краткое время более 80 знатнейших германских городов, от самых последних краев восточного моря даже до Кэльна, пристали к славному Ганзеатскому союзу. Сей торговый союз, не имевший никогда подобного себе в истории, скоро столь сделался страшным, что величайшие монархи искали его дружества и боялись его гнева. Члены сильного сего общества начертали первый систематический план торговли, ставший известным в средние времена, и учредили его по общественным законам, положенным во всеобщих их собраниях. Они снабдили всю Европу корабельными припасами и выбрали для поклажи своих товаров разные города, из которых Бригге во Фландрии был знатнее всех.

Предмет торга их были северные товары, которые меняли они ломбардам за индийские произведения и рукоделия, и сии сокровища ломбардские либо выгружали в гаванях Балтийского моря, либо по большим рекам Германии провозили в средние части сего государства.[1]

Богатство и могущество, приобретенные сими городами, мало-помалу привели их в состояние не только сильно защищать торг свой и распространить его, но и участвовать в важнейших военных делах Германии и всего севера. Тогда настала для Германии эпоха процветения прилежания и мануфактур. Общество сие ободряло ремесленников покупкою их работы. Всякий город, находившийся в сем союзе, доводил собственные свои товары до совершенства и отвозил их на собственном иждивении в приморские города, почитаемые кладовыми. Либек и Гамбург были тогда более велики сими кладовыми, нежели собственным своим торгом. Таким образом, 80 городов причиняли процветение торговли в таком государстве, которое ныне, по утверждении его расположения, не может ожидать сих прекрасных дней. Сей союз распался наконец, для того что спор о преимуществе восстал против торговли: одному из обоих надлежало уступить, и погибель последней означает в истории начало первого. Столь многим степеням не возможно соединиться когда-либо к выгоде торговли, и доколе пребудет в Германии нынешнее расположение правления, дотоле не достигнет сие государство до той великости торговли, к которой определено оно по своим силам. [2]

Португаллия, привлекшая к себе открытием нового пути в Индию неисчерпаемую торговлю тамошних земель, причинила сим новую и важную перемену. Торговля левантская разлучена тем была навсегда от индийской, и товары последней, привозимые прежде в Европу чрез Александрию, тогда доставляемы были непосредственно по морю в Лиссабон, и из сего общего пристанища купцы прочей Европы получали восточные товары. Португаллия обогатилась сим торгом и распространила скоро свое могущество. Кому не известно цветущее сего королевства состояние под правлением Иоанна II, Емануила и Иоанна III, трех королей, распространивших ост-индийскую торговлю, сделавших в пользу оной великие завоевания в Азии и в Африке и доведших благополучие и процветение своего королевства до самой высшей степени? Тщетно Венеция и египетский султан противились успеху португальской торговли: она не остановилась; но как Португаллия не умела, или паче не могла, употреблять ее, будучи под властию Испании, то перешла оная наконец в руки Голландии и Англии.

С новою силою возбудился дух торговли на севере. Народ, давно уже упражнявшийся в торговле, народ, которому натура определила быть торговым народом по выгодному положению его земли, по предприимчивому его духу и по умеренной жизни, голландцы, лишены будучи безрассудным тираном своих вольностей и чрез то успеха прежней их торговли, единственного их пропитания, осмелились наконец, по выражению одного новейшего писателя, переломить железный скиптр, их угнетавший, и поднять главу свою из вод, дабы владычествовать над морями.

В самом деле, ни один народ, ни между древними ни между новейшими, не возвысился в торговле с толикими преимуществами и с толиким сиянием, как голландцы. Едва преобразилась область сия в республику, как торговала уже во всех четырех частях света и в то ж самое время вела войну с сильнейшими монархами в Европе.

При сей республике нужно разыскать тщательнее разные источники, произведшие совокупно скорое приращение ее величества.

В самые еще древние времена были батавы (так назывались тогда голландцы) сильная нация, с которою Цезарь заключал союзы и объявил ее вольною. Народ сей имел участие во всех воинских предприятиях римских полководцев после Цезаря против германских народов и снабжал оных всеми нужными потребностями. Между всеми германцами одного сего народа не мог победить Проб.

Для рассуждения о успехах мореплавания в Голландии надлежит только представить себе военные флоты, о которых упоминает история. В тринадцатом столетии граф Вилгелм отправится из Голландии с 12 военными кораблями для предприятия крестового похода, и около сего же времени Флоренс IV выступит в поход со флотом, состоявшим более нежели из 300 кораблей. В конце четырнадцатого столетия видим мы голландцев, ссужающих кораблями своими английскую нацию для перевоза войск во Францию; в пятнадцатом столетии начинают успехи сии быть явнее: голландцы оказывают силы свои на большем театре, с благополучною удачею преследуют они неприятелей своих на открытом море, они побеждают их часто.

Следующее столетие есть та эпоха, в которой выходят они из морей европейских. Они путешествуют в Америку для сыскания острова, подаренного им от Карла V. В то же время сооружают голландцы флот для сопротивления морской силе Гейнриха VIII и Франциска I, соединившихся против Карла.

Наконец, седмьнадцатое столетие было эпоха высочайшего их могущества. Торговля их в восточной и западной Индиях распространилась с непонятно скорыми успехами, и морская их сила возвысилась до крайности. Часто содержали они на море более полтораста военных кораблей, употребляемых в одно время против разных неприятелей.

Между тем всего натуральнее надлежало образоваться морской силе у голландцев. Положение Голландии показывает натуральное оной начало в рыбной ловле; а рыбная ловля сия, доставлявшая всем народам потребную пищу, скоро подала им случай к распространению торговли. Обитатели земли, состоящей из одних болот и воды, не могли иначе доставать потребностей своих, даже и самонужнейших к содержанию жизни, как из чужих стран. И так должны они были стараться найти изобилие в предметах прилежания, представляемых им натурою. Хлеб и строевые материалы были купно первые необходимые им потребности. Они начали выменивать себе сии потребности за свою рыбу, которую столь хорошо приготовлять умели, что приобрели от нее великие богатства. Голландцы столько распространили сию ветвь пропитания, что в 1601 году на одну ловлю сельдей выпускали они из гаваней своих более 3000 судов, и от одной ловли и приготовления сея рыбы питалось более 20 000 людей.

Северная торговля была вторая причина могущества их и благосостояния; торг шерстью с Англиею доставил мануфактурам их чрезвычайное приращение. Хотя столетия потребны были на то, чтоб нации от столь слабого начала возвыситься до самого цветущего состояния, однако угнетающая нужда и необходимость суть пружины, могущие делать чудеса в приращении прилежания, умножении граждан, могущества и богатства. Вольность, приобретенная Голландиею чрез войну против утеснителя своего, Филиппа, короля испанского, была главною пружиною скорого ее приращения; однако не одна вольность сия, но и самое время той войны, когда республика, необходимостию принуждена будучи свергнуть с себя тиранское иго, напрягала все свои силы; сие время было эпоха, в которой торговля их утвердилась и распространилась до бесконечности. Ободрены будучи победами, нападали голландцы на неприятелей своих не только в Европе, они путешествовали в восточную и западную Индии, от времени до времени, отчасти хитростию и благоразумным поведением, отчасти ж силою оружия, завладели богатыми областями, которые имела прежде Португаллия в сих частях света. Ост-индийская торговля мало-помалу досталась совсем в их руки; а сие сделало их купцами всего света. На кораблях их перевозились южные товары на север и северные на юг; всю Европу снабдевали они индийскими товарами.

Не можно удивляться скорому успеху их могущества, видя завоевания и договоры, которое умели они везде делать для выгоды своей торговле. Они поднимают войну на севере и чрез то получают от разных держав полезные для торговли своея условия; они завоевывают множество селений у португальцев в Ост-Индии и заводят там новые; торг их простирается даже в Китай и Японию; они учреждают Ост-Индийскую свою компанию для доставления торговле своей нового успеха; по примеру сея установляются в Америке Суринамское и другие общества, в Езеквебо-Демерари, Бербице и т. п., а французская и испанская торговля доставляет им бесчисленное множество американских произведений.

За все сии успехи обязаны голландцы своему благоразумию, действенности и предприимчивому духу. Они суть такой народ, который по справедливости может сказать самому себе то, что один новый писатель полагает в уста его:

«Я сделал плодоносною сию землю, обитаемую мною, я украсил ее, я сотворил ее. Сие грозное море, покрывавшее поля мои, претыкается ныне о крепкие плотины, противопоставленные мною ярости его. Я очистил сей воздух, который неподвижная вода наполняла смертоносными парами, я основал великолепнейшие грады на грязи и песке, наносимом от окиана. Гавани, построенные мною, каналы, мною выкопанные, принимают произведения всего света, которые раздаю я по благорассуждению своему. Наследства других народов суть области, оспориваемые одним человеком другому. Но что я детям моим оставляю, то исторг я у стихий, заклявшихся против обиталища моего, и утвердил власть оного. Сюда ввел я новый физический, новый моральный порядок. Где не было ничего, тамо произвел я все. Воздух, земля, образ правления, свобода, все есть мое творение. Я наслаждаюсь честию прошедшего; а обращая взор на будущность, с удовольствием зрю, что прах мой в тишине покоиться будет на том месте, где предки мои видели громады волн».[1]

По справедливости скажем мы, что торговля соделала чудеса над сею республикою; чудеса в умножении граждан, в прилежании, во внешнем могуществе, в скоплении богатств, и при всем том чудеса в умеренной жизни ее обитателей, пожертвовавших всеми удобностями торговли удержанию ее.

Земля сия в рассуждении положения своего весьма выгодная для торговли, но весьма неспособная к обиталищу граждан, не производя ничего потребного пропитанию, будучи ежедневно в опасности поглощена быть морем, сия земля становится многонароднейшею в Европе; и все сие есть действие торговли.

Если Голландия не процветает ныне так, как в прошедшем столетии, то надлежит приписать сие внешним и внутренним препятствиям. Сии препятствия суть погрешности правления во всех частях; а еще более стечение торга других народов, нашедших в самом могуществе Голландии пример того, что торговля преважное имеет влияние в благосостояние государств.

Англия выступает на театр. Сие государство, принявшееся за торговлю позже всех других европейских наций, служит ныне примером мудрого правления, цветущего умножения народа, учрежденной самолучшим образом государственной экономии, прилежания и мануфактур, которых произведения расходятся везде по одному только имени; наконец, служит оно примером торговли, производимой по разумнейшим и здравейшим правилам. Все сии части связываются между собою наподобие единой цепи и цветущий торг сего королевства общественною имеют подпорою.

История содержит в себе различные следы того, что Англия и в древнейшие времена не совсем пренебрегала торговлю; когда управляли ею просвещенные государи, тогда и торговля была ими распространяема.

Елисавете, сей мудрой правительнице, довольно известны были истинные правила торговли; она не допустила долее вывозить толикое множество необработанной шерсти в Голландию и в другие страны, как бывало прежде. Она повелела завести собственные шерстяные мануфактуры и запретила вывоз шерсти. Сколь совершенны ныне английские сукна и сколь пространен расход их! Под правлением сея королевы начала Англия полагать основание своему благополучию и производить план такой системы, которая, утверждаясь на истинных правилах, не могла не удаться. От сего времени продолжали англичане беспрестанно, даже доныне, исправлять свое земледелие, увеличивать прилежание и возвышать свои селения, торг и морскую силу. Правила их в рассуждении торговли различны с правилами голландцев; и должны быть различны, потому что Англия имеет собственные произведения, а Голландия не имеет.

Торг Англии основывается отчасти на великом множестве собственных произведений и товаров, отчасти ж на произведениях и товарах подданных ей селений. Государство сие старается при том обработывать у себя все свои произведения и отвозить их в лучшем виде к другим нациям; напротив того, потребное ему от других государств получать из первой руки и сколько возможно привозить к себе необработанное; наконец, получать также все произведения пространных своих селений, а им доставлять за то мануфактурные товары и другие нужные произведения.

Посему необходимо надлежит процветать в королевстве сем государственной экономии, возрастать мануфактурам и распространиться до крайности кораблеплаванию. Кромвель положил основание сей системе введением мореходных актов. От сего получил торг всех наций, привозивших в Англию товары, всеобщий удар; сие свергло Голландию, до которой преимущественно сие касалось, с высоты ее в торговле; а торговля Англии и морская сила ее очевидно возвысились.

Голландия не может торговать собственными произведениями, она должна допускать вывозить из гаваней своих необработанные материалы и привозить в земли свои готовые товары, дабы не лишиться совсем большей части своего торга. Торг Голландии есть чистый посреднический торг, а торг Англии смешан.

Предметы английского торга весьма пространной суть окружности. Неизмеримые селения сего королевства в Северной Америке сообщали ему во множестве всякие произведения, родящиеся в тех землях; а, напротив того, употреблением английских товаров причиняли превеликий расход рукоделиям и произведениям Англии. Земли и острова, обладаемые еще Англиею во всех прочих трех частях света, производят все то, что прежде было предметом торга самых богатейших народов, и чрез то торговля ее простирается по всему земному шару. Повсюду рассылают английские купцы свои товары и получают за то сколько возможно необработанных произведений. Из сего следует, что мануфактурам английским надлежит быть в самом цветущем состоянии, какое только бывало некогда в каком-либо государстве; и действительно, совершенство их есть свыше всякого описания. Изобретательный ум и утонченное искусство превосходят здесь все пределы, достиженные поныне другими народами. Изряднейшие машины, самые лучшие ремесленные орудия, остроумнейшие изобретения и искуснейшие инструменты, которых в прочей Европе совсем но знают, суть главная подпора сего мануфактур совершенства. Примером того может служить так называемая разбивная мельница (flatting mill), одна из самых полезнейших машин, которая посредством двух с невероятным искусством обработанных катков без молота превращает в листы серебро, красную и зеленую медь, томпак и самое железо, чрез что в три часа более делается, нежели сколько десять кузнецов молотами в три дни сработать могут.[1]

Запрещен также и вывоз английских ремесленных орудий. Между главными ветвями прилежания знатнее прочих шерстяные рукоделия. Исчислено, что от одних сих рукоделий полeчают пропитание полтора миллиона людей и что еще в 1562 году вывезено английских сукон на 5 миллионов гульденов в одни Нидерланды. И прочими рукоделиями также по сравнению занимается превеликое множество народа. Вообще английские мануфактуры учреждены по самолучшим правилам и наслаждаются преимущественно пред прочим совершенною свободою.

Скотоводство в Британии равным образом на чрезвычайном степени высоты находится. В начале нынешнего столетия считали в Англии одной 12 000 000 овец, цена шерсти которых превосходит 15 миллионов гульденов; но сего ужасного множества и шерсти не довольно на снабжение всех мануфактур: сверх оной привозится еще весьма много португальской, африканской, испанской, американской и голландской шерсти.— Однако не одни овечьи заводы процветают в сем королевстве, но и все роды скотоводства. Превеликое употребление мяса, нужное англичанам, и великий вывоз соленого мяса, коровьего масла, сыру и т. п. доказывают, на каком степени процветения должно быть там скотоводство крупного рогатого скота.— Кому, наконец, неизвестны английские лошади, которых все нации рачительно иметь стараются?

Но и главная подпора государств, земледелие, есть предмет предприимчивой прилежности английского народа. С того времени как парламент определил награждение за вывоз хлеба, то в Англии не только довольно произращено было оного для собственного употребления, по по исчислению, деланному от 1746 до 1750 года, вывожено было оного в чужие страны ежегодно на 1 500 000 флоринов, а после сумма сия возвысилась до 2 000 000 флор.[1]

Сие цветущее состояние всех средств пропитания есть причина чрезвычайного многолюдия, которое не столь приметно для того, что ежедневно выезжает множество народа для наполнения пространных сего государства селений во всех частях света, и для замены урона, причиняемого беспрестанною войною.

Сих немногих примеров довольно для показания некоторым образом благосостояния сего королевства, происходящего от торговли. Сие цветущее состояние Англии, владычествующее посредством добрых правил государственной экономии, умножает национальные богатства в чрезвычайном степени. Чужое золото и серебро лиется всегда в сие государство, по большей части из Испании и Португаллии, и возвышает народное богатство до той крайности, в которой начинает оно само собою разрушаться. Умножение денег увеличивает отношение товаров к оным. Цена произведений и жизненных потребностей возвышается постепенно, для того что земледелец, хотящий участвовать в лучших обстоятельствах рукодельцев, должен бывает за все платить им дорого. Такое возвышение цены простирается натуральным разделением на все потребности, по которым должно распределять плату работникам. Все принадлежащее к произведению товаров, материя их, перевоз и т. п., должно вздорожать. А из сего не иное может следовать, как то, что преимущество товаров в цене пропадает. Англичане и преимуществуют пред соперниками своими не в цене художественных своих произведений, но только в совершенстве оных. Да можно сказать, что англичане и не имели еще поныне соперников, ибо товары их суть единственные в своем роде. Англии известна сия выгода, и на сей коней введены строгие осмотры, препятствующие вывозить из государства худые товары.[1]Но от сего самого изрядства и от дороговизны английских рукодельных товаров происходит то, что расход их и все мануфактуры приметно ущербают. Невзирая на строгие запрещения, многие фабриканты выезжают в чужие земли, а с ними преселяется туда и прилежание.

Также и ужасное пространство сего государства в других частях света преступает пределы. Рассматривая основание умножения народа, находим, что оно недостаточно для подкрепления толикой чрезмерности искусственного могущества. Великость морской его силы, старые и вновь приобретенные области его в других частях света, а наипаче беспрестанно почти продолжающиеся войны требуют столь великого множества людей и далают нужными столь многочисленные суммы денег, что многонародию и силе сего королевства весьма надлежит ослабевать. Англия испытывает сие ослабение ущербом прилежания и земледелия; а правительство не может воспрепятствовать тому, достигши до могущества своего отчасти посредством чрезмерного напряжения натуральных сил нации, отчасти ж посредством богатств чужестранных и опасной игры мнимого кредита. Несмотря на великое национальное богатство, во всем английском государстве обращается не более 16 миллионов монеты; прочая ж сумма, почти в тридцать крат сея большая, состоит в бумажных деньгах.

Для удержания искусственной сея игры кредита, без помощи которого рушилось бы все могущество, принуждена Англия к чрезмерным налогам, ослабляющим только еще более ее многолюдие и унижающим прилежание и земледелие.

Северная Америка взбунтовалась: налоги сии слишком были отяготительны для ее и несправедливы, ибо не оставлено ей было путей к приобретению того, чем надлежало платить оные. От решения сего раздора между Англиею и сильными ее в той частью света селениями зависело то, что либо возвысилась бы она до самой пространнейшей и твердой власти, либо унизилась паки до натурального своего могущества. Может быть, окончила уже Англия торговую ролю свою на театре света, может быть, возьмут участие в торге с Америкою и Ост-Индиею другие нации, которым свойство политического их состава сие позволяет.

Доселе видели мы якобы издали сияние, могущество и богатства торгующих наций; мы показывали то постоянный, то скоропреходящий блеск их в доказательство того, что выгоды торговли иногда скоро, а иногда медлительнее производят процветение государства. Теперь должны мы по предмету нашему открыть философским оком пружины, поддерживающие и скрепляющие сию великую громаду политического благосостояния, и рассмотреть то, каким образом они действуют. Сие исследование тем нужнее для политика, что в великой машине государства, о самолучшем успехе которыя он стараться должен, самомалейшее упущение какой-нибудь неважною кажущейся части оныя причиняет неотвратимые препятствия, и столь маловажными кажущиеся обстоятельства могут препространные произвести выгоды для всея машины.

Око политика ищет везде причин и действий, связь между собою имеющих, и преследует их даже до самого простейшего их вида; таким образом, научен будучи правилами и опытом, может он судить о влиянии, какое должно произвести каждое обстоятельство в определенном случае.

Подобным образом должны мы раздробить действия торговли и в свойстве ее сыскать те выгоды, которыми наслаждается от нее государство, по связи ее со всеми частями гражданского благополучия, дабы представить степень могущества и богатства и все прочие выгоды торга от начала его до всея обширности великости его. Посему весьма нужно кажется нам разобрать особенно всеобщие действия или следствия торговли в отношении к государству и при каждом из оных открыть влияние в разные основания гражданского благополучия.

Сии влияния торговли в государство оказываются преимущественно в следующем:

1) в произведении кредита, 2) обращения денег, 3) относительного богатства; 4) в умножении процветения прилежания и 5) государственной экономии; 6) в роскоше; 7) во нравственном просвещении и утончении; 8) в упражнении граждан; 9) в умножении народа и 10) в свободе.

Кредит вообще есть доверенность заимодавца к своему должнику в рассуждении платы. И так государственный кредит, есть такая доверенность к государству, а приватный кредит к приватной особе. Доверенность сия двоякое имеет основание, вещественное и личное: вещественное утверждается в государстве на способности граждан его ко вспомоществованию, а у приватного человека на обладаемом им действительно имении либо на путях к приобретению оного; личное основание состоит в способности должной особы к скорому приобретению того, чем заплатить надлежит. Оба роды сего кредита у торгующих государств находятся в превеликом процветении.

Государственный кредит, по данному нами о нем понятно, основывается на способности граждан ко вспоможению, а сия способность зависит от путей к снисканию имущества в том государстве, от цветущего состояния земледелия, от неутомимого трудолюбия, от многонародия, от действенного ума нации и, наконец, от процветения торговли, возвышающей все вышеупомянутое до совершенства.

Приватный кредит, основывающийся также на способности к приобретению и на действительном имуществе должника, получает от торговли превеликое приращение. Богатство национальное и удобность путей к пропитанию умножают вещественный и личный кредит граждан государства.

Таким образом, богатства, лиющиеся от торговли в государство и умножающие чрез то национальный и частных граждан достаток, производят доверенность кредита, которая всегда должна основываться на способности ко вспомоществованию как в государстве, так и у приватных особ. Всеобщий опыт доказывает, что деспотические государства всех менее, а республики всех более кредита имеют: сие происходит по большей части от недостатка торговли в деспотических государствах и от удобности оной в республиках.

Купеческий кредит, весьма возвышающийся в торговых государствах, не только действителен для самого себя, но подкрепляет часто и кредит государственный. Если бы знатнейшие английские купцы и другие богатые домы в 1745 году не подали помощи кредиту Англии, то сие королевство совсем лишилось бы оного.

Также и предмет, для которого правительство занимает деньги, дает кредиту новую силу. Если хочет оно оживить трудолюбие своих граждан, распространить более свою торговлю и укрепить другие ветви гражданского благополучия: то с таким намерением гораздо удобнее найти кредит, нежели на произвождение войны и другие тому подобные предприятия, которых окончание неизвестно; а сие и делают торгующие государства. Таким образом, кредит полезен им для увеличения торга и всего соединенного с приведением оного в совершенство. Сверх того, торгующему государству не нужно занимать у чужестранцев: оно удобно находит кредит у собственных своих граждан, могущих дать ему оный в высочайшем степени. История голландской республики показывает пример того, как торговая нация от прибытка своего торга находит в самой себе достаточные источники на выдержание труднейшей войны, на произведение в действо величайших предприятий, не употребляя на то богатств других наций. Англия при чрезвычайном своем могуществе мало имела нужды в чужестранных кредиторах для исполнения великих своих предприятий. Двоякая проистекает из того государству выгода: 1) доходы его остаются в нем, и 2) заплата капитала не причиняет пустоты в обращении денег.

Банки, заводимые во всех торгующих государствах, ибо споспешествуют они удобности торговли, безопасности денег, нетрудности заплаты, умножению обращения и верности сумм, не подверженных ущербу или приращению ни при каких переменах монет, для того что банковые деньги всегда остаются одинаковы, сии банки, становящиеся публичными банками, когда правление принимает их под свое покровительство, суть новый источник кредита. Не впускаясь в различные именования и роды банков, скажем мы только то, что они вообще имеют все вышеупомянутые выгоды, и государство находит чрез них пространнейший кредит у чужестранцев; оно находит в них средства к самой выгоднейшей для себя заплате долгов иноземцам; они служат ему источником, из которого может оно во всяком случае нужды занимать с превыгодными условиями; наконец, сии банки сами бывают в состоянии давать кредит чужестранцам и к пользе своего государства излишним множеством денег ссужать чужие нации, пока торговля процветает.[1]

Купеческие компании могут почитаемы быть новою ветвию публичного кредита, которого обширность всегда распространяется купно с благополучным успехом торговых предприятий и который самую торговлю содержит в цветущем состоянии.

Мы удовольствуемся сим для доказания того, сколько может торговля умножать кредит, сколь сильное оказывает она действие в произведении и удержании оного. Она подкрепляет государственный и частный кредит нации, а выгоды сего приносят государству превеликую пользу. Оно, подобно приватному человеку, получает от кредита удобные способы исправлять свои обстоятельства, распространять свое могущество, делать завоевания, вести войны, производить торговые предприятия и поправления во всех частях государственного благосостояния; торговля доставляет ему вещественный кредит, и оно не опасается удобно сделаться банкротом.

Также и государственные ассигнации, основывающиеся на публичном кредите, умножают число денег и наполняют пустоту в обращении оных, показывающую всегда ослабение промыслов, недостаток путей к пропитанию и упадок внутренней и внешней торговли. Благоразумно учрежденные банковые обороты могут сберечь великую часть золота и серебра, необходимо потребного на обращение ежегодных произведений и работ в государстве, от других важных и выгодных предприятий и чрез то большую часть государственного капитала сделать действеннее и прибыточнее, заменяя недостаток настоящих денег бумажными, которые в домашнем обращении равную с золотом и серебром имеют выгоду.

Могущество Англии основывается единственно на великом ее кредите; а основание сего находится во цветущей торговле английского королевства.— Голландия, для защищения вольности своей против сильнейшего европейского монарха продолжительною войною, не имела нужды в употреблении чужих денег. Сия республика имела в себе самой источник своего богатства; она находила кредит у собственных своих граждан, ибо торговля беспрестанно удерживала ее силы.

Частный купеческий кредит равномерно выгодные имеет следствия в благосостоянии целого государства. Торг приводит деньги в обращение. Богатые частные особы, не обращающие сами своих денег, ссужают оными предприимчивый класс граждан за малые проценты, ибо кредит и множество денег необходимо унижают оные. Сие действует возвратно на процветение торговли, и всеобщая рачительность получает силы к распространению своих предприятий.

Сие распространение упражнения производится еще и другою причиною. Приватный кредит, заступающий у торгующих граждан место наличных денег, приводит заимодавца в состояние продолжать предприятие свое и без денег: должник дает ему достоверное обязательство, например вексель или т. п., которое в руках заимодавца бывает паки средством к промену его товаров и к удовлетворению его потребностям. Таким образом, купеческий кредит заменяет на несколько времени наличные деньги, не оставляя в обращении оных вредной пустоты, причиняющей препону всеобщему промену потребностей.

Мы не хотим теперь впускаться в исследование вопроса: выгодно ли или убыточно вообще для государства великое употребление кредита? Может случиться, что произойдут при том многие вредные оного злоупотребления, оно может запутать государство в пространные и тщетные планы, оно может составить вымышленные и вредные богатства, оно может внести неблаговременно бумажные деньги и произвести опасный оными торг. Но все сие не следует непременно от великого кредита; с другой стороны, имеет он столь же многие выгоды для государства, могущего приходить в разные обстоятельства, в которых кредит бывает ему нужен, и которых может оно посредством его освобождаться от величайших неудобств, в которых может оно посредством кредита сего делать перемены, полезные гражданам и служащие ко всеобщему благу. Кто может утверждать то, что от приватного кредита вредные происходят следствия? Кто может хулить такое государство, которого частные граждане друг у друга, а купцы у всякого иностранца удобно кредит находят? И так торговля произведением и умножением сего кредита причиняет пользу государству и возвышает истинное его величество и могущество, отверзая богатству все пути его действенности и делая возможным всякое употребление оного.

Понятие, соединяемое с деньгами, и свойства, приписываемые им, делают необходимым то, чтоб деньги сии обращались беспрестанно для произведения своего действия.

Действие сие состоит в споспешествовании промену товаров и удобному удовлетворению потребностям. Чем скорее бывает сей промен, то есть чем скорее определенная сумма денег переходит из рук в руки и чрез то всякий, имевший оную, удовлетворяет некоторой части своих потребностей, тем больше, тем выгоднее бывает действие его. Сие учащение промена товаров на деньги и денег на товары называется обращением денег.

Мы не знаем, какое следствие торговли может быть натуральнее и приметнее сего обращения.— Посмотрим на упражнение купца, на верные и скорые платы, которые должен он беспрестанно делать, дабы не лишиться своего кредита; на верность и точность, с какою исправляет он свои требования; и, наконец, на все его старание, состоящее в том, чтоб употреблять капитал свой, на котором основывается торг его, к покупке товаров, сии товары сколько возможно скорее променивать на деньги, а деньги сии или кредит свой со всевозможною скоростию приводить в обращение, причем: он одними частыми прибытками приобретает себе богатство: посмотри на все сие, увидим мы содействие купца в споспешествовании обращению денег во всей великости оного.

Купец подает всякому капиталисту случай полагать с выгодою в торговлю свои деньги, которые без того лежали бы, не принося никакого прибытка, и были бы исключены из обращения: таким образом умножается обращающаяся сумма. В государстве, в котором процветает торговля, все запасные сокровища употребляемы бывают на разные предприятия.

Мы докажем, что торговля оживляет государственную экономию, мануфактуры и фабрики; а сие оживление прилежания не в ином чем состоит, как в том, что земледелец и ремесленник могут променивать произведения свои скоро и во множестве на деньги, а за сии доставать себе другие потребности. В сем только оказывается подлинное употребление денег: они могут служить средством к исполнению предприятий рачительности; а скорость промена товаров (следствие умноженных торговлею потребностей) производит и скорое обращение денег.

Необходимо требуется, чтоб для обращения денег находилось известное оных множество. Какое государство более имеет удобнейших средств к заменению недостатка народного имущества деньгами чужих государств, как то, которое производит с выгодою торговлю? Торговые прибытки разделяются по всему государству и награждают недостаток обращающейся монеты. Какое государство удобнее находит кредит, какое государство удобнее может заводить банки для умножения обращающейся денежной суммы и для скорости и удобности обращения? Колико способствуют умножению числа денег и скорейшему обращению оных вексели, акции и ассигнации, которые сами составляют предметы особенных ветвей торга и дают пропитание множеству людей? — И так денежное обращение производимо и споспешествуемо цветущею торговлею, и только посредством ее пребывает обращение сие совершенно, умножает свою скорость и содержит надлежащую сумму денег в беспрестанном движении.

Выгоды сего обращения для государства, которые суть так же следствие торговли, удивляют того, кто предпринимает рассмотреть их подробнее.

Обращение денег замыкает в себе оба следующие понятия:

1) известное множество обращающейся монеты, 2) скорость сего обращения; обое вместе взятое составляет выгоды денежного обращения.

Рассмотрим сперва только множество денег в обращении, не рассуждая о скорости оного. Единое прохождение денег чрезвычайные производит действия. Например рубль, переходя из Санктпетербурга в Москву, может между тем тысяче людей послужить на покупку разных потребностей; и таким образом выменивается на оный множество произведений, совокупно стоящих более тысячи рублев. Всякая остановка сего рубля у не хотящего истратить его прекращает сие действие и причиняет препону прилежности и остановку употреблению. Представя себе, якобы один только рубль обращается во всем государстве, увидим, что все расходы совершенно бы прекратились, если б сей рубль впал в руки скупого человека. Из сего следует, что всегда должно быть равновесие между прилежанием и обращающеюся монетою и что с умножением первого соединено умножение другой. Всеобщая рачительность, производительная сила прилежания и желание употреблять произведения умножаются, если никакая остановка в обращении не препятствует их умножению. Сия удобность обоюдной мены между деньгами и товарами рождает также удобность находить пути к пропитанию и содержит в себе причину цветущего умножения народа. По сему рассуждению не кажется уже невозможным то смелое положение, которое один новейший писатель утверждать отважился, что в таком государстве, где средства к приобретению в равновесии находятся с употреблением и где обое достигло до весьма высокого степени, там один гражданин доставляет пропитание другому. Издержки одного причиняют другому приобретение, и сколько издерживает первый, столько может приобрести другой. Когда первый выезжает из государства, когда издержки его прекращаются, тогда запирается источник приобретения другого; и если сей не находит иных средств к продолжению своего стяжания, то погибель одного влечет за собою погибель другого. Однако не должно принимать положения сего в таком смысле, якобы издержки одного гражданина непосредственно составляли содержание другого. При сем прирастает токмо мера упражнения столько, сколько требует содержание другого; а приращение сие так разделяется по целому, что один приобретает при том более, нежели сколько издерживает, и что выдача денег не всегда бывает купно с принятием оных. Чрез то прекращается обращение в особенных частях, и успехи его прерываются. Но вообще и там, где денежное обращение в равновесии находится с упражнением и потребностями, можно утверждать справедливость того положения, что один гражданин содержит другого по связи путей к приобретению. Вот причина, по которой содержится непонятное множество людей в таком государстве, где великая владычествует рачительность, где все приводится в движение свободным обращением денег, где не тщетна никакая работа, одним словом, где торговля может явить благодетельное свое влияние.

Второй предмет, представляющийся при обращении денег, есть скорость оного.

Сия скорость умножает все выгоды, производимые обращением: она причиняет то, что в кратчайшее время то же происходит следствие, которое от простого обращения не иначе произойти могло, как чрез частое повторение оного, и наконец заменяет она самый недостаток в числе обращающихся денег.— Сии положения столь ясны, что не требуют пространного доказательства. Положим, что в каком-нибудь государстве обращается 20 миллионов, которые в определенное время исправляют свое действие и производят вышеозначенные выгоды. Если скорость сего обращения умножена будет столько, что помянутая сумма в то же время обратится четырекратно, то произведет она действие 80 миллионов.

Из сказанного нами в прежнем нумере сих «Прибавлений» видно, сколь многие выгоды производит скорое обращение денег; видно, как меньшая сумма, обращающаяся скорее большей, равное с сею производит действие. Следовательно, видно и то, как торговля, умножая скорость обращения денег, поддерживает упражнение граждан, увеличивает множество народа и умножает истинное богатство подданных государства. В сем только разделении богатств между особенными членами государства, причем всяк наслаждается выгодами оного, содержится основание истинного богатства государя; ибо тот государь богат, который имеет многих подданных, а те подданные богаты, которые много имеют денег. Как некогда персидский царь Кир спросил Креза, сколько мог он собрать себе сокровищ, то сей сказал о удивительной сумме. Кир тотчас дал знать своим придворным, что ему нужно много денег, и вдруг принесли ему гораздо большую сумму, нежели какую объявил Крез. Думающий, будто богатство государства состоит только в скоплении золота и серебра, пусть посмотрит на Испанию; и тогда скажет он, что он обманулся. Распространенная только коммерция, производящая оживительное обращение денег, может обогащать государства.

Мы заключаем сей параграф местом из Антимахиавеля, в котором высокий сочинитель оного говорит: «Кто ничего более не знает, как собирать деньги, закапывать деньги, хотя бы он был приватный человек или король, тот не знает экономии. Не лежащие бесподвижно сокровища иметь должно, но великие доходы, происходящие от доброго управления».

Под сим богатством разумею я действительный прибыток денежной суммы в государстве, который может состоять либо в настоящей монете, либо в бумажных деньгах.

Не нужно мне доказывать, что богатство сие есть следствие внешней торговли. Действия его тем больше заслуживают внимания.

Явно, что у торгующей нации стечение прибыточных дотоле выгодные производит действия, пока множество сих столь увеличится, что натуральное отношение оных к товарам возвысится слишком и пропадет выгода в торговле с иностранными; что товары сделаются слишком дороги и не могут выдержать стечения других наций. Англия служит тому примером; она находится теперь на том пункте, на котором должна по сей причине опасаться потери великого расхода рукодельных своих товаров.

Однако время такого состояния весьма отдалено от всякого государства и надлежащими предприятиями всегда может содержано быть в сем отдалении. Всегда удобнее уменьшить и выключить из обращения излишнюю сумму денег, нежели заменить недостаток оной. Если ж наступит сие время в каком-нибудь государстве, то удобно находятся средства, которыми отвращается вред, могущий от того последовать. В сем случае может правитель с выгодою сберегать сокровища и употреблять их при нужде паки для государственного блага; в сие время можно отдавать деньги в заем чужим государствам, класть оные в чужестранные банки и т. п., а от сего сугубую получает государство пользу: оно получает ежегодно проценты, которые может употреблять в случаях нужды и на особливые потребности, без умножения угнетательных податей и других способов вымучивания денег у подданных, и всегда удерживает надежный капитал для непредвидимых случаев. Новые предприятия, если окажутся поводы к оным, завоевания, неизбежные войны и т. п. не ослабляют тогда нимало благосостояние граждан, потому что государство имеет уже готовое на оные иждивение.

Голландия, приобретшая процветавшим прежде торгом своим неиссчетные богатства, приняла одно из сих средств, не могши более употреблять остающихся своих денег на торговлю: она раздала в заем другим нациям более полторы тысячи миллионов. Процентами от превеликого сего капитала уравнивает она ныне противное свое торговое отношение к другим нациям и удерживает чрез то еще в знатном величестве упадающую свою торговлю.

Англия, хотя и приводил я ее в пример излишнего богатства, не могла бы удержать столь долго распространенного своего могущества без сего богатства. Кредит ее, главная оного подпора, пал бы без него, и ослабели бы от того ее силы.

Из сего следует, что относительное богатство нации никогда не бывает вредно, если умеют употреблять его надлежащим образом.— Доколе не все пути к приобретению совершенны, доколе можно еще их распространять, доколе земли остаются еще не населенные, доколе мануфактуры еще более могут расширяться, доколе может еще основываться на том большее умножение народа и, наконец, доколе самая торговля выше еще возрастать может, дотоле великое, всегда прибывающее богатство служит способом к тому, что все сии степени посредствовать будут успеху государства и ко приведению в процветение благосостояния его граждан.

Множество денег, доставаемое государством чрез торг, употребляется всегда на новые предприятия и к распространению тех ветвей промыслов и прилежания, которые тогда также соразмерную доставляют прибыль. Чем более прибывает денег, тем более бывает иждивения на предприятия, тем более участвования в самовыгоднейших ветвях торговли, а посему тем менее прибытка. И так скопленный капитал употребляется на новые ветви приобретения, соразмерно уменьшению прибыли от первых. Сие употребление капиталов на производительные силы всеобщем приобретения в государстве всегда может распространяться на большее число ветвей, так как равновесие прибытка содержит сии силы приобретения в разделении их на большее число предметов. Сие разделение всеобщего капитала на все пути ко приобретению, могущее до крайности распространиться при умножающемся всегда богатстве, производит совершеннейшее благосостояние, вещественнейшие силы, постояннейшее богатство, одним слово, всевозможное совершенство государства. Между тем чем более распространяется каждая ветвь приобретения и чем более употребляется на ее капитала, равномерно должны ущербать прибытии и потому проценты отпадать от капиталов. Таким образом, со времени открытия Америки не умножение золота и серебра, которым наша часть света якобы наводнена была и которое унизило только цену денег против цены произведений трудолюбия, то возвысившееся в целой Европе всеобщее прилежание уменьшило почти повсеместно денежные проценты, а паче в землях, большую производящих торговлю, как то в Голландии, Англии и т. п.— Сие самое унижение процентов выгодно для богатых наций, ибо подкрепляет оно внешнюю торговлю и избавляет от вредного стечения с иностранными.

Когда все сие у какой-либо нации до крайней достигнет высоты (но сколь еще от большей части государств отдалено сие время, или какое государство доходило когда-нибудь до толикого степени совершенства?), тогда еще остается государству средство выпускать чрезмерное богатство свое разными каналами и употреблять его так, чтоб оно в случае нужды могло паки распространить благодетельнейшее свое влияние.

Необработанные произведения какой-либо земли редко бывают предметом внешней торговли: нация, производящая такую торговлю, не будучи принуждена к тому особливыми обстоятельствами, в рассуждении политического своего приращения весьма мало должна иметь просвещения в торговле. Одно из первых правил торговли есть то, что всегда надлежит вывозить по всей возможности утонченные товары. Сие утончение есть предмет прилежания, состоящего в искусной работе фабрикантов.

Сие правило, столь натуральное и столь нужное для выгодного торга нации, доставляет рукодельцам упражнение и приводит их в состояние умножать ветвь пропитания своего по мере вывоза и доводить свое прилежание всегда до высшего степени совершенства.

Здесь можно задать вопрос: торговля ли происходит от прилежания или сие от торговли? Мы ответствуем: обое имеют такое взаимное сопряжение, что всегда одно споспешествует приращению другого. Торговля занимает особенный класс людей, споспешествующих промену товаров, а рукоделец достает чрез то время на продолжение своея работы. Торговля может весьма споспешествовать прилежанию, облегчая расход его произведений; но можно сказать, что и торговля есть действие прилежания. Человеческие потребности ободряют прилежание, но без торговли не возможен никакой удобный промен произведений; и так торговля есть необходимое следствие прилежания. Стеварт сравнивает обое со движением сердца и крови. Оба движения сии столь неприметно происходят одно от другого, что не возможно определить, где каждое из них начинается. Между тем есть положение, что где обое находятся совокупно, там торговля скоро споспешествует прилежанию, а сне сохраняет успех торговли. Обое основываются на третием предполагаемом нами обстоятельстве, а именно, что должен быть вкус в излишних вещах, причиняющий расход произведениям.

Внешняя торговля, открываясь, производит сей расход в превосходном степени тем товарам, которые суть предмет ее, и чем на большее число ветвей прилежания распростирается торговля, тем более возвышается сей расход в целой своей обширности. Стечение покупщиков всегда увеличивается, даже до известной крайности, последующей тогда, когда расход останавливается, и от того стечение со стороны покупщиков и продавцов становится равно. Между тем прилежание от самой низшей точки своего начала всегда распространяется и возрастает, доколе не противодействуют ему никакие препятствия. При каждой произрастающей ветви упражнения незанятые граждане, находящие в том пропитание и выгоды свои или не имевшие прежде довольного упражнения, поспешают соревновать друг другу своими способностями, доколе расход их работы и прибыток, получаемый ими от оного, достаточно награждают рачительность и действенность их. Если торгующее государство богато жителями, то в оном все трудолюбивые, не находящие в противном случае выгодного упражнения, найдут довольно работы; если ж не довольно оно многонародно, то сие есть для него источник приобретения жителей: чужестранные рукодельцы принесут способности свои и поселятся в том государстве, если мудрое правительство не противопоставит им никакого препятствия и допустит их наслаждаться приманчивыми выгодами.

Голландия подает пример того, как рукоделия, находя чрез торговлю расход своим товарам, заводятся в какой-либо земле от чужестранцев; она подает пример мудрого правительства, сообщавшего нужные к тому свободы. Хотя республика сия и с начала своего имела некоторые мануфактуры, однако по справедливости можно назвать ее местом прибежища для чужестранных рукодельцев. Когда дом австрийский во всех подвластных себе землях хотел завести инквизиции и когда Гейнрих II во Франции зажег свои костры, тогда бесчисленное множество беглецов приехало в Голландию, привлеченное туда свободою совести, и принесло с собою свои искусства.

В 1614 году принято в Амстердам множество ткачей, прибегших туда из Аахена и других мест, с обещанием платить им по 50 гульденов за заведение каждого стана, каждому ткачу выдать в заем на 4-летний срок по 200 гульденов и за всякого работника заплатить по 30 штиверов. Также и скорое приращение торговли в обе Индии было причиною заведения разных новых фабрик в Голландии.

Красильни, сахарные варницы, полотняные белильни, разные заводы, изобретенные голландцами; книгопечатное искусство и все искусства, соединенные с оным; искусство гранить алмазы, возведенное новою роскошью и открытием бразильских алмазных мин на высочайший степень совершенства и соделанное одною из прибыльнейших ветвей торговли: все сие процветало в Голландии, и не оставалось ни одной ветви прилежания, которую не преселил бы наконец в Голландию дух гонения или которую не привлекла бы туда свобода.

Не должно опасаться, чтоб таким образом одна ветвь прилежания не процвела слишком к урону другого упражнения, чтоб не пренебрежено было земледелие и чрез то государство не лишено бы было довольного множества необходимого пропитания и чтоб всякий гражданин, желая приняться за упражнение, заставляющее при первом взоре надеяться знатной прибыли, не выступал из круга прежнего своего упражнения: всякая перемена во всеобщей мере трудолюбия влечет за собою новые перемены, которых действия содержат равновесие с первыми. Как скоро пренебрежено бывает земледелие, то дороговизна произведений, умноженная недостатком пропитания и долженствующая возвыситься еще более по мере умножения народа рукодельцами, приманивает паки людей к обработанию земли, которой награждающие плоды большую обещают тогда прибыль. Увеличение какой-либо ветви прилежания дотоле безвредно, пока она выгодна и приносит прибыль; стечение ищущих в оной упражнения уменьшает ее прибыльность, от чего наконец воспоследует равновесие между ею и другими ветвями, и так сии оживут снова. Еще другое обстоятельство приходит при сем в рассуждение. Прибыток, втекающий в государство посредством цветущих ветвей прилежания, разделяется паки по тем работникам, которые доставляют рукодельцам материалы и удовлетворяют их потребностям (если сии обработывают преимущественно домашние произведения). И так при открытии внешней торговли необходимо должно умножаться запасение жизненных потребностей соразмерно приращению мануфактур. Где земледелие можно еще исправлять, где не все еще земли населены, там по сему положению нужное равновесие последует само собою. Если ж никакое исправление уже не возможно, если земля не может пропитать большого множества народа, то заведение торга хлебом есть остальное средство к замене сего недостатка. В таком государстве, в котором принято положение доставать жизненные потребности из чужих стран, торг сей тем знатнее, том вернее, тем постояннее и часто может сделаться паки ветвию вывоза. Голландия и все торгующие земли, которые, не имея собственных произведений, должны вести посредническую торговлю, подают пример сего.

В торгующей нации всякий тот гражданин не получает успеха, который не старается рачительно пользоваться своими способностями; в такой нации бывает всеобщее соревнование, при котором самый прилежнейший, остроумнейший, бережливейший гражданин в каждом состоянии получает награду. И так внешняя торговля величайшее имеет влияние и в усовершение прилежания. В ней соединяются все обстоятельства, могущие произвести сие совершенство.

Действие соревнования, долгое упражнение возбуждает ум мануфактуристов и воздымает его скоро к совершенству. Всякий работник вымышляет себе выгоды для приготовления работы своея как возможно дешевее и совершеннее (сии два качества делают надежным расход товаров); привыкши чрез долгое время работать ежедневно одинакие произведения, необходимо должен он приобретать себе выгоды и присвоивать совершенства, которых всякий другой, менее упражнявшийся, иметь не может. Свойство внешнего торга требует и по другой причине утончения мануфактур или паче употребления прилежания на те рукодельные работы, которыми драгоценнейшие и более прочих утонченные приготовляются произведения. Те только товары пригодны к иностранной торговле, которых провоз дешевее прочих и которые в самомалейшем пространстве большую заключают цену. Грубые рукодельные товары не стоят иждивения на дальний провоз, и потому никогда не можно вывозить их с большого прибылью в отдаленные страны.

Когда какая-нибудь нация приготовляет товары, при которых дешевизна и доброта совокуплены, то одерживает она преимущество при всяком стечении, и торговля ее пребудет в цветущем состоянии дотоле, пока будет она довольствоваться частым повторением небольшой прибыли.— Колико различны рукоделия и рукодельцы торгующих государств от тех, которые не умеют нигде найти великий расход своим товарам; колико пространно их упражнение, колико совершенны произведения их искусства? Посмотрим на мануфактуры германских городов, как они упали, не имея прежнего того торга, какой имели они во времена Ганзы. Сравнив мануфактуры английские с прочими мануфактурами в Европе и даже во всем свете, неопровержимо усмотрим при том сильное влияние торговли. Но как же может рукоделец возбуждаться к работе и к предприятиям, не видя расхода своея работы, не видя прибыли? — Не говорим мы, будто торговля в чужие страны всегда нужна к произведению сего действия: обретаются мануфактуры, которых произведения расходятся на употребление в собственной их земле и которые могут при том быть в цветущем состоянии. Но сие собственное употребление есть также действие внутреннего торга; оно производит то, что в небольших областях должна производить внешняя торговля для процветения мануфактур. А если к великому собственному употреблению и внешняя присоединится торговля, то не увеличит ли и не в большее ли совершенство приведет она прилежание?

Наконец, находится еще целый класс мануфактур, совершенно от торговли зависящих, купно с нею происходящих или паки упадающих вместе с упадком торговли.— Коликое множество людей в мореходствующих нациях занимается строением и сооружением кораблей, промышлением корабельных материалов; либо при сухопутной торговле перевозами и укладками гуртовых товаров и другими принадлежностями? Все сии люди лишились бы всех своих путей ко пропитанию, если б разрушилась торговля.— Голландия в начале прошедшего столетия высылала из гаваней своих на ловлю сельдей около 3000 кораблей, а на ловлю китов от 160 до 200. Коликое множество народа получало пропитание от строения кораблей сих, служивших для единой только ветви голландской торговли? Коликое множество бочек, сундуков, железных утварей, канатов и т. п. должно приготовлено быть для сих кораблей? и сколь выгодное влияние имело все сие в произведение нужных к тому материалов?

В сем-то состоит основание выгоды, производимой для нации перевозом при торговле; в сем состоит великое преимущество собственной торговли пред чужестранническою. Многие тысячи граждан, остающиеся иначе без упражнения, находят при том свое пропитание; вредный иногда торговый баланс становится чрез то истинною для государства выгодою, и потеряние перевоза бывает часто столь же велико, как и совершенное потеряние торговли.

Под словом государственная экономия разумеем мы все те способы, которыми собираются жизненные потребности и необработанные материалы либо из земли, либо другим каким-нибудь образом для дальнейшего воспользования оными.

И так государственная экономия занимается снисканием всех натуральных произведений: царства животных, растений и минералов доставляют чрез нее свои сокровища, дабы отчасти беспосредственно, а отчасти посредством утончительного искусства художников сделаться частию торговли.

Мы показали уже, что торговля оживляет и распространяет прилежание; а потому действует она и в государственной экономии, доставляющей материалы на рукоделья.

Мы представляем себе государство, в котором собственная внешняя торговля открылась со благосклонным балансом: в оном скоро является знатное начало прилежания, возрастающего мало-помалу и восходящего всегда на высшие степени процветения, так, как и богатство прибавляется в награду остроумным и трудолюбивым работникам. Потребность необработанных земных произведений, утончаемых рукоделиями, прибавляется, и потому плата за оные становится лучше. Земледелец, видя верный расход и награду за свою работу, пробужается от унылого небрежения, усугубляет рачение и старается сколько возможно возвысить доход со своея пашни. Исправляя обстоятельства свои соразмерною прибылью, может он тогда сносить издержки земледелия; не удерживаем будучи другими препятствиями, может он предпринимать поправки и распространения в своей работе; добрые обстоятельства его имущества приводят его в состояние содержать лучше свою семью; класс земледельцев умножается и в лучшие приходит обстоятельства, а потому все годные к обработанию земли всевозможный приносят доход.

Исправление государственной экономии непосредственно может производимо быть и купцами. Часто богатство купеческое употребляется на покупку таких земель, которые без того по большей части не обработаны бы оставались. Богатые купцы обыкновенно стараются быть дворянами, а вступя в сие состояние, бывают важнейшими предприимцами и попечителями о исправлении земель. В больших торговых городах, лежащих на землях, мало еще обработанных, можно видеть, сколь отважнее предприемлют купцы исправление полей, нежели другие граждане, не имеющие ни бодрости, ни сил на такие важные предприятия; а потому такие страны и бывают по большей части обработаны совершеннее иных сколько позволяет то в них свойство земли и климата.

Если справедливо то, как исчисляет Зисмилх, что на одной квадратной немецкой миле 6000 людей могут пропитаться только экономиею, и если также справедливо, что ни в какой стране многонародие не возвысилось еще на сей степень: то экономия вообще способна ко чрезвычайному умножению, которое излишно для единого национального употребления в государстве и требует, чтоб торговля, присоединясь к сему, произвела расход, могущий причинить всевозможное исправление в государственной экономии.

Торговля непосредственно действует также и в расходе необработанных земных произведений. Торг хлебом, предмет наблюдений многих новейших писателей, либо беспредельную оного свободу, либо ограничение утверждающих, который по великому своему влиянию в первое основание благосостояния гражданского довольно важен, дабы установить правила его по здравой политике, торг хлебом заслуживает в сем рассуждении первое место. Мы намерены здесь показать только влияние его в распространение и процветение земледельства.

В государстве, которого граждане упражняются в земледелии, нужно привести в процветение сию ветвь торговли. Единая и достаточная пружина земледелия есть известный расход и соразмерно прибыльная цена жатвы земледельца. Без сея пружины работает он для собственной только своея необходимости, и государство лишается множества натуральных произведений, ибо внутреннее употребление редко столь возвышается, чтоб могло причинить посредственный расход произведениям плодоносной несколько земли. И так теряет оно чрез то либо часть возможного своего многонародия, либо по крайней мере вывоз сих произведений и чистую от оного прибыль; теряет действенность свою и ревность та часть граждан, которой оные нужнее всех прочих и к второй служат они основанием благосостояния всех других гражданских классов.

Долго исполняла правило сие Англия, представившаяся между европейскими государствами совершенным образцом не только в торговле и прилежании, но преимущественно и в земледелии. Она не только позволила свободный вывоз своего хлеба, но и определила еще в ободрительное награждение по 1 рейхсталеру и 10 грошей за вывоз каждого квартера пшеницы, когда ценна оной в государстве не выше 13 рейхсталеров и 16 грошей; также и за другие роды хлеба соразмерное назначила награждение. Сие учреждение о хлебе введено было с самолучшим успехом еще в 1689 году; но в новейшие времена разные претерпело перемены, а по упадку земледелия доныне и совсем не исполняемо.

Также и скорое приращение английских в Америке поселений может приписано быть единственно процветению земледелия составлявшего доныне главное оных упражнение, и преимущественно великому вывозу экономических их произведений, которыми почти одними со многих лет питается вся южная Европа.

Все натуральные произведения, которые может рождати земля, при процветении торговли произращаемы бывают во множестве, и потому земли всевозможную приносят прибыль. Жители монтрейльские от произращаемых ими груш с единой части поля получают около 6000 тысяч ливров; напротив того, в Польше, где земледелию не помогает торговля, 6000 таких частей едва ли принесут столько чистой прибыли.

Великое заведение хмеля, шафрана и т. п. в Англии принадлежит торговле, развозящей произведения сии во многие отдаленные страны.

Гелдрийцы и утрехтцы распложали прежде толикое множество табаку, продаваемого в Амстердам, что учрежденная в сем городе для оного фабрика занимала более 3000 людей, и голландские купцы снабжали табаком во множестве германские и северные народы.

Проходя прочие царства натуры, коликое множество предметов нам представляется, которые все составляют знатные ветви распространенной торговли: произведение их всегда возвышается купно с умножением торга; а, напротив того, там, где нет торговли, либо мало приносят они пользы, либо не приносят совсем.

Коликие миллионы шелковых червей разводятся во Франции и в Италии? коликое множество шелковичных дерев насаждается для пропитания сих червей? коль многие художники и рукодельцы работают над всеми произведениями искусства, на которые употребляется сия материя?

Англия и Испания собирают с овечьих своих заводов превеликое множество шерсти, которая рассылается по всему свету либо необработанная, либо обработанная. Самые золотые и серебряные рудокопни в испанской Америке, хотя скупость и корыстолюбие испанцев довольные суть побуждения к разрытию земли, самые сии рудокопни не приносили бы Испании никакой пользы, если бы золото, почитаемое простым произведением, посредством чужестраннической сего государства торговли не служило к уравнению противного баланса в торге испанцев с другими нациями и не разделялось бы по всем торгующим народам.— Англия имеет превеликое множество каменного уголья, отправляемого но большей части в Голландию и во Францию. Сей торг занимает более тысячи кораблей и служит купно для навыка морским служителям.— Ловля сельдей, принадлежавшая Голландии и бывшая золотым источником сея республики, столь известна, что надлежит только упомянуть о ней. — Швеция, Норвегия, большая часть северных государств, отчасти ж и Германия знатную производят торговлю, отпуская лес свой мореходствующим нациям для кораблестроения.

Не нужно приводить более примеров того, что торговля может служить пружиною пользы всех употребительных произведений. Довольно ясно, что расход какого-либо произведения и великая потребность оного причиняют соразмерное умножение сего произведения. Торгующий народ, оживленный действенным духом торговли, ничего не оставляет втуне; от всего достает он пользу. Счастливо то государство, в котором большая часть капитала употребляется на приращение собственных произведений: сие употребление есть самое выгоднейшее для общества, прибыльнее всех прочих, и более всех умножает вещественный доход граждан.

Роскошь есть слово столь многоразличного значения, что неудивительно, когда многие политические писатели либо похваляют ее, либо представляют чудовищем, разрушавшим целые монархии.

Политик рассуждает о роскоши единственно по политическим ее следствиям, и если сии выгодны, то она служит способом к политическому благополучию государства. В политическом смысле роскошь есть не что иное, как излишнее употребление ненеобходимых вещей, служащих к удобности и к удовлетворению владычествующему вкусу.

По сему понятию, если удовлетворяет роскошь удобности и владычествующему вкусу, то некоторый степень ее необходимо нужен в обществе, отступившем от простых потребностей натуры и во вкусе которого царствует некоторая суетность; а изгнание ее из такого общества ниспровергло бы прилежность художника, которого упражнение роскошью оживляется. Доставать себе по обстоятельствам своего имущества всякую удобность и спокойствие не почитается злом политическим; да не всегда бывает сие и моральным злом. Не вредно для государства то, что в нем всегда попеременно владычествует некоторый вкус или мода в уборах, платье, строениях и прочих до пышности касающихся вещах: все сие дает действенность прилежанию и приводит в обращение денежные суммы. Один известный писатель говорит: «Франция остроумна в изобретении платья и модных уборов; счастливая земля! Пруссия, подобная ныне в сем Франции и еще остроумнейшая в модах, вводящих новые работы, также в строении и увеличении городов по модам, еще счастливее. Чем более перемен в модах, тем более бывает работы; чем важнее предметы моды, то есть чем более доставляют они работы гражданам государства, тем полезнее такая перемена».

Роскошь тогда только вредна государству, когда предметы ее суть иностранные товары, потому что государство тогда оскудевает от выхода денег, обращение сих денег перестает, мануфактуры и фабрики приходят в упадок, большая часть ветвей торговли остановляется либо и совсем прекращается и, наконец, иссякают источники пропитания граждан. Для частного человека роскошь бывает злой тогда, когда расходы его превосходят его силы, когда он расточает свое имение; но сие не роскошь уже, а мотовство и расточение; да и самый упадок одной фамилии не важен для государства, ибо от оного получают пропитание десять других граждан, приготовляющих роскошные товары. Не роскошь, но чрезмерное расточение бывает причиною упадка частного человека; худое его домоводство разоряет его до основания, а государство может ли учредить домостроительство каждого своего гражданина? но может ли случай сей произойти при тысяче других обстоятельств, в которых и не владычествует роскошь? Наконец, остается еще сему несчастному один вспомогательный способ, то есть работа; а где роскошь основывается на торговле, там работа не бесчестна.

И так сия на торговле основывающаяся роскошь, которой материя производима собственною землею и утончаема собственными работниками, есть явное следствие торговли, действенности нации и трудолюбия рукодельцев. Торговля оживляет, распространяет, утончает прилежание; а из сего происходит то, что государство, в котором сие находится, изобильно бывает всякими способами к удобности, всякими искусственными работами, всякими потребностями владычествующего вкуса. Как сии предметы у богатых наций сделались необходимыми потребностями, ибо всякий гражданин имеет право и свободу доставать себе по мере имущества своего удобности и предметы вкуса и пышности: то не только внешнее употребление произведений принимаемой нами здесь нации (если чужестранцы получают от нее свои потребности), но и внутреннее умножится, многонародие увеличится по мере приращения работы, обращение денег сделается скорее, пути к пропитанию будут удобнее, и, наконец, множество людей найдет себе упражнение. И так неблагоразумно было бы запретить потребности роскоши, ставшие необходимыми всем просвещенным нациям, и чрез то подать повод ко вредному заповедному торгу; или, изгнавши насильственными запрещениями всю роскошь, заключить чрез то богатства граждан (которые, однако, скоро нашли бы другой путь и послужили бы на употребление чужестранцам); прервать обращение денег, существенное государств богатство: истребить ветви пропитания многих фамилий, должных лишиться чрез то своея работы; а чрез все сие ослабить и внешнюю торговлю.

Есть положение, что внутренняя роскошь, то есть употребление товаров, делаемых в собственной земле, должна никогда не быть вредна государству, но всегда приносить оному пользу. А к возвышению мануфактур никакое средство столь не натурально и не действительно, как внутреннее стечение; при нем только возможен вывоз и дальнейший расход искусственных товаров. И так внутренняя роскошь есть способ к исправлению и усовершению рукоделий, и чрез то утверждает она внешнюю торговлю и распространяет ее обширность. По сей причине процветение большей части мануфактур во Франции должно приписывать роскоши как собственной ее, так особенно и многих других европейских государств. Таким образом роскошь умножает удобности граждан, споспешествует умножению народа и приносит государству извне богатство, если, не требуя иностранных редкостей, довольствуется собственными товарами.

Такое великое государство, какова Франция, производящее в самом себе материю роскоши, утончающее оную своими художниками и рукодельцами, пребудет в цветущем состоянии посредством сея роскоши, умножающей внутреннее употребление, и еще более посредством внешней торговли; расточительность граждан его есть полезная и прибыльная расточительность. Но если б малое государство захотело подражать сему, не имея само в себе потребной начальной материи роскоши и собственных работников для обработания оной, или, не могши променивать иных излишних произведений, должно было бы получать роскошные товары от чужестранцев: то разорилось бы оно до основания, расточая национальное свое имущество, которое в сем случае не только не приносит прибытка, но еще сугубым бывает уроном.

В заключение сего рассуждения приводим мы здесь еще место из Антимахиавеля, в котором великий сей политик изъясняемся так: «Расточительность, происходящая от изобилия и разливающая богатство по всем жилам государства, приводит великое государство в цветущее состояние. Она умножает потребности богатых, дабы тем теснее связать их с бедными. Если б неосторожный политик вздумал изгнать роскошь из великого государства, то ослабло и обессилело бы оно».

Всеобщий опыт, пишет Монтескиэ, доказывает, что где владычествуют утонченные нравы, там процветает торговля; а где цветет она, там всегда соединено с нею бывает и утончение нравов.

Мы исследуем проявление сие в его источниках и покажем связь его с торговлею.— Человек в начальном состоянии натуры хотя имеет побуждение к сообществу, но сие побуждение весьма ограничено: оно простирается не на весь род человеческий, а на особенные только поколения и на меньшие общества. От сего происходит бесчисленное множество особливых поколений между дикими; от сего происходят и в образованных уже политических обществах столь многочисленные ордены, братства и другие подобные отделы. Доколе побуждение сие к сообществу в такие умеренные заключается пределы и притом всю свою силу якобы к единой привлекает точке, дотоле вражда против чужестранцев бывает владычествующею страстию всех сих малых обществ. Вечно не соединились бы сии многочисленные общества воедино, вечно бы род человеческий пребыл разделен на такие особенные отделы и в рассуждении нравов и просвещения всегда оставался бы на самом глубочайшем степене варварства и суровости, если бы другие причины не истребили национальную ненависть и не превратили ее во взаимную благосклонность и привязанность. Торговля издревле была один из первых и самых действительнейших способов к достижению сего предмета.— Посредством ее начинают человеки чувствовать новые взаимные потребности; общественный прибыток начинает соединять их теснее и истреблять натуральную их ненависть; совершеннее становится искусство одолевать ненавистные страсти и снискивать себе благосклонность от других; справедливость и добронравие возрастают мало-помалу: великие торговые города не могут процветать, не будучи верны в своих обязательствах и честны во своем торге.

Купцы, познакомясь со многими народами и узнавши нравы и обычаи оных, начинают сравнивать сии нравы, соединять их, а чрез то и собственный свой национальный характер переменять и делать общественнее. Не удивительно, говорит, потому, Монтескиэ, что нравы наши ныне не столь дики и суровы, как прежде: торговля доставила нам познание обычаев самых отдаленнейших народов; мы сравнивали их один с другим, и от того произошли важнейшие выгоды. История древнейших торговых народов научает, что национальные их обычаи прежде всех лишились своея суровости и ненависть к чужестранцам пременилась в благосклонность и ласковое обращение; что нравы их утончились, предрассуждения были откинуты, и науки и художества взошли на самый высший степень совершенства.

Свойство торговли производит все сии действия. Действенность и трудолюбие, новые потребности, большая удобность жизни, основывающаяся на них, суть основания торговли, которые многоразличными своими отношениями и обстоятельствами непременно должны производить образ жизни тончайший и просвещеннейший.

Действенность и трудолюбие, владычествующие преимущественно между рукодельцами, производят всегда некоторый степень просвещения, познаний и благонравия. Чистота жилищ, одежды и других жизненных принадлежностей зависит по большей части от высокого степеня трудолюбия и прилежности. Разность упражнений, перемена мод, дающих художникам всегда новую материю изобретения, приобучают и сих к такому же вкусу и к такой же тонкости. Чем в большие сношения приводит торговля художника, чем более имеет он различных случаев к изобретению, тем более такая рачительность возбудит в целой нации дух и ум.— Удивительно, сколь сильное действие над вкусом и нравами производит единое трудолюбие. Чрезвычайная чистота голландцем есть следствие только трудолюбия и прилежности сего народа. Англичане еще при Гейнрихе VIII столь были нечисты в домоводстве, что многие болезни, свирепствовавшие тогда между ими, сей приписываются причине; но прилежность в то время столь же редка была у них, как и чистота: а как в новейшие времена прилежность и трудолюбие получили успех от торговли, то и чистота достигла у сего народа до преимущественно высокого степени.

Богатство, умножающееся при торговле какой-нибудь нации, рождает роскошь, а чрез то производит единство во всех частям образа жизни. Пока роскошь не преступит надлежащих пределов, пока не погрузит она нацию совсем в леность и бездейственность, дотоле бывает она в другом рассуждении выгодна государству, а в рассуждении утончения нравов служит самою действительнейшею пружиною, проводящею людей из суровости в высшее образование. Франция бесспорно по сей причине взошла на высокий степень своего утончения и показывает ныне в сем пример просвещенной нации.

Изучение языков, искусств и наук также находит первое место себе у торгующих народов. Если не все они процветают, то по крайней мере те, которые связаны с торговлею и мореплаванием. Механические искусства, натуральная история, математические науки во всей своей обширности ревностно бывают изучаемы. Обретения неизвестных прежде земель и народов, познание о всем земном шаре суть плод торговых путешествий, возросший мало-помалу. Не единая только торговая нация, но все человечество просветилось от того и собрало от неизвестных земель и народов важнейшие и выгоднейшие познания. Торговой нации нужно изведывать нравы, вкус и потребности чужих народов и получать произведения их земель. Чрез сие рождается множество новых потребностей, и оным бывает удовлетворяемо; утончение и удобность жизни всего человеческого общества прибавляются. До открытия западного берега Африки и пути в Индию около мыса Доброй Надежды, а особенно до открытия Америки европейские народы едва знали один другого и не посещали друг друга почти никогда. Но удивительно ли, что Европа погружена была дотоле во всеобщее варварство, ибо все выгодные следствия прежних успехов торговли были разрушены и нации, жившие на суровом севере, ввели паки дух разногласия? удивительно ли, что состояние сие не прежде прекратилось, как голландцы свойственным себе духом торговли истребили сие разногласие народов; как прервали они пределы, в которых якобы заперты были сии, и привозом редкостей и драгоценностей из обеих Индий распространили изобилие товаров на всех европейских торжищах, всякой нации доставляли то, что ей недоставало, и брали от нее излишек ее произведений; как они чрез все сие паки соединили народы и удовлетворяли их потребностям.

Самое упражнение в торговле умножает проницание и благоразумие занимающегося оным. Дикий, имеющий нужду, например, в ноже, отдает за него все, что ему в то время не столько нужно. За сто лет пред сим можно было выменять у африканца фунт золотого песку на фунт железа, потому что не знал он ни цены, ни употребления обоего. Но сколь необыкновенен ныне такой род торговли, когда чрез опыт снисканное благоразумие научило людей знать лучше свои потребности и всякую вещь ценить по ее свойствам. Сие образует в торговых нациях особенный их характер. Они строги в наблюдении своих выгод, но не менее верны и совестны против торгующих с ними. Самое точное и строжайшее исполнение справедливости необходимо торгующим нациям и всегда находится у ник при цветущем их состоянии. Строгая жизнь, удовольствие меньшим прибытком, действенность в учащении оного, благоразумие пользоваться всякими обстоятельствами, искусство приобретать от всего всевозможную выгоду, все сие составляет купца. Сей дух торговли распространяется на всех членов государства, и всякий, вразумлен будучи собственными выгодами, научается употреблять имущество свое самолучшим образом. Земледелие, прилежание — все исправляется, от всего величайшая приобретается польза,— и народ, просветившийся в предметах политического своего блага, положил уже основание знатной доли счастия своего.

Если нужное упражнение граждан в государстве единое есть средство к умножению народа и если от сего единого зависит цветущее состояние всякого особенного гражданина, то, без сомнения, довольное упражнение граждан великая есть выгода для государства.

Понятие, соединяемое нами со словом упражнение, заключает такое состояние граждан, в котором всякий из них от надлежащей своей работы удобно и выгодно нужное получает пропитание. Пути к пропитанию вообще суть предмет сего упражнения, и как торговля распространяет оные и приводит в большее процветение, то из сего видна связь ее со всеобщим упражнением; видно, что цветущее состояние оной должно и сие доводить до совершенства. Государство, говорит Гум, много производящее и к другим нациям отсылающее, должно иметь пространнейшее упражнение, нежели то, которое довольствуется натуральными своими произведениями и употреблением оных, и потому оно богатее, могущественнее, благополучнее сего.— Когда видим мы скудость граждан и слабость и повреждение государств, последующие вообще от недостатка упражнения и путей к пропитанию; когда рассуждаем мы о печальном жребии бедных, которые, не могши найти работы, становятся тягостию государству либо частным ого гражданам и которых праздная и худая жизнь равную склонность к праздности и пороку вливает в потомство их, столько же сожаления достойное; когда, наконец, рассуждаем мы о гражданине, который с пролитием пота и со всею охотою к работе не может приобрести себе более, нежели сколько необходимо ему на содержание себя в домашних своих: то должны мы высоко ценить выгоды, доставляемые торговлею чрез открытие новых и удобных ветвей пропитания, и почитать счастливым то государство, которого граждане, одушевляемы будучи всеобщею действенностию, находят в работе своей обильные пропитания источники. Здесь всякому гражданину предлежат способы возвыситься прилежностию и предприимчивостию; здесь процветает многонародие, здесь богатство разделяется по всем частным членам государства, и менее чувствуемо здесь то вредное неравновесие в имуществе граждан, навлекающее на бедных все публичные тягости, которых, однако, не могут они сносить не разорясь совсем, и увольняющее богатых от принятия в том участия, ибо имеют они способы отвращать от себя все тягости. Государство, которого подданные довольным заняты упражнением, может надежно собирать подати, да еще и увеличивать оные, пока оставляет оно подданным способы к надлежащему приобретению. «Лудовик XI, будучи дофином, налагал подати на подати, и подвластная ему земля воздыхала. Король Kapл VII взял потом дофинскую провинцию себе и унизил подати. Но как собранные прежде и купно с посторонними доходами в сей провинции обращавшиеся деньги не употребляемы уже были в ней самой, то подданные испускали болезненный глас вместо воздыхания и оскудели от уменьшения сборов, ибо прежде не невозможно им было платить большие подати при обращении денег, умножающем пути к пропитанию. Есть положение, что великие налоги менее разоряют гражданина, нежели недостаток путей к приобретению. Налагай на него всегда тягости, он будет сносить их, доколе, с другое стороны, имеет к тому средства; а если лишить его сих, то и самый малейший налог сделается несносным для него бременем, которое разорит его совершенно.

Сказанное нами в 26 № сих «Прибавлений» хотим мы доказать примером. Положим, что гражданин может приобретать 1000; по заплате десятой части дохода, то есть 100, остается ему 900 на нужное содержание и на предприятия.

Когда в том же государстве, по исправлении путей к пропитанию, возможное приобретение будет 3000, при удвоении податей платит гражданин пятую часть целого своего приобретения, 600; и так остается еще ему 2400 на продолжение приобретения и на содержание. Сравним теперь обе сии суммы, 900 и 2400, остающиеся гражданину в обоих случаях: сколь удобно может последний заплатить сугубое число, когда у него втрое более остается на продолжение своего приобретения, нежели у первого.

Первый гражданин, употребя на приобретение свое 600, оставляет себе на содержание 300; напротив того, второй, которому хотя и втрое нужно употребить на приобретение (что, однако, редко случается), однако кроме 1800 остается ему 600 на содержание и при удвоении податей. Коль удобно сему содержать свою фамилию, когда тот едва может питаться, и сколь легко может он заплатить свою подать?

В сем состояла доныне великая выгода Англии пред другими нациями. Хотя государство сие давно уже почувствовало некоторый ущерб при внешнем своем торге, происходящий от дороговизны его товаров, которая есть следствие богатства ремесленников и многочисленности денег вообще; но сего не должно предпочесть счастию столь многих людей. Невзирая на великие налоги, не ущербило богатство граждан: благосостояние их должно остаться нерушимо, доколе процветает их торговля, доколе отверзты им пути ко приобретению.

Когда все просвещенные политики нашего времени утверждают положение, что многонародие составляет основание могущества и благополучия государства, то сие положение тогда только бывает истинно, когда разумеется в оном цветущее многонародие. Не множество людей, ни пропитания, ни работы не имеющих, не те члены государства, которые, отягощая трудящихся, сами не споспешествуют нисколько общему благосостоянию, не они составляют внешнее могущество и внутреннее благополучие государства: таких граждан надлежит почитать мертвыми в политическом смысле, бесполезными, отяготительными для государства, могущими истребить прочие его силы, получаемые им от полезных своих членов. В государстве должны быть такие граждане, которые имели бы случаи и способы силами своими и способностями содействовать общему благу; они должны быть нескудны, дабы приобретать себе пропитание и потребности самоудобнейшим и выгоднейшим образом; они должны иметь силы для продолжения, распространения и усовершения своего приобретения и для приведенная себя чрез то в состояние удовлетворять потребностям государства, удобно платить свои подати и, наконец, поддерживать взаимно благосостояние друг друга.

Не довольно того, чтоб иметь граждан и защищать их, говорит Русо; но должно помышлять и о содержании их и сберегать изобилие в таком пространстве, чтоб работа всегда была необходима и никогда не становилась бесполезною. Правила, по которым должна располагаема быть торговля, клонятся к занятию всевозможного множества людей. Мы показали выше сего, как торговля умножает государственную экономию, прилежание, обращение денег, кредит и всеобщую действенность; все сии предметы суть важнейшие пути к пропитанию и приобретению, все сии суть способы к упражнению, достигающие чрез торговлю до чрезвычайного степени совершенства, приводимые ею в состоящие высочайшего их процветения и могущие произвести всевозможное упражнение, доколе не противодействуют им существенное препятствия. Таким образом связывается торговля со всеобщим упражнением, а чрез сие со цветущим многонародием в государстве. В сем пункте соединяются якобы все выгодные ее действия со всех сторон, и сей есть высочайший и последний предмет политика. Достигаемо в нем благополучие общее и благополучие особенных частей столько, сколько оно достигнуто быть может. Не намерены мы писать здесь обстоятельное исследование о многонародии государства, но довольствуемся только показанием того, что торговля, распространяющая жизнь и действенность по всем ветвям пропитания, производящая новые потребности и удовлетворяющая оным, обращающая довольное число денег между работающими членами государства, чрез все сие производит цветущее состояние многонародия: помянутое положение, что благополучие государства состоит во множестве граждан, подтверждает выгодность цветущего сего многонародия. Все особенные силы государства, то есть граждане его, достигают до высочайшего степени своего количества и совершенства; а на сих одних силах основывается постоянное внешнее могущество и столь же твердое внутреннее его благополучие.

Блаженны государства, подобные здравому телу, в котором всякий член беспрепятственно и совершенно исправляет надлежащее! они возрастают дотоле, пока достигнут до самой вершины своего благосостояния; фамилии граждан их будут распространяться и умножаться, доколе предстоит им заслуга и приобретение. Чужестранцы, не находившие пищи в отечестве своем, не столько процветающем, спешат прияти участие в выгодах упражнения, доставляемых всякою вновь открывающеюся ветвию пропитания: купно со способностями своими и с трудолюбием приносят они выгоду своих потребностей и употребления произведений, распространяющихся неприметно даже на самые особенные части общества и производящих приращением своим умножение национального упражнения, которого польза всегда учащается рождением новых граждан, увеличением государственной экономии и распространением прилежания. Торговые республики, Тир, Карфагена, Голландия, наблюдали мудрые правила сии и принимали всякого, хотевшего в них работать и питаться трудолюбием своим; чрез то приращение благосостояния их скоро достигло до совершенства, и могущество их утвердилось.

[О НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ РАБОВЛАДЕНИЯ]

Мы сообщаем сие письмо наипаче для того, что оно писана благомыслящим очевидцем. Хотя и не выпустили мы предварительного защищения торга невольниками, однако не соглашаемся на оное, ибо оно утверждено на многих ложных заключениях. Здесь не место исследовать, не выкрадывают ли многих невольников из их земли; все ли невольники бывают преступники; в лучшее ли переходят они состояние; могут ли они когда-либо быть счастливы в невольничестве у европейцев, или обыкновенно поступают с ними ужаснейшим образом? Извинение, что мы в Европе делаем подобные несправедливости, что посредством торга невольников производится много добра, которое без оного должно бы оставлено быть,— все сии извинения не уважаются перед судилищем рассудка и человечества и не доказывают еще справедливости права, присвояемого белыми человеками над черными их собратьями.