Избранные произведения

Да здравствует днесь императрикс Анна

На престол седша увенчанна,

Краснейше солнца и звезд сияюща ныне!

Да здравствует на многа лета,

Порфирою златой одета,

В императорском чине.

Се благодать всем от небес лиется:

Что днесь венцем Анна вязется.

Бегут к нам из всей мочи сатурновы веки!

Мир, обилие, счастье полно

Всегда будет у нас довольно;

Радуйтесь, человеки.

Небо все ныне весело играет,

Солнце на нем лучше катает,

Земля при Анне везде плодовита будет!

Воздух всегда в России здравы,

Переменятся злые нравы,

И всяк нужду избудет.

Речные в брегах станут своих токи,

Выбегут все мерзки пороки.

Правда, Благочестие Анну окружают.

Любовь к подданным, Суд и Милость

Из всех сердец гонят унылость;

Тем Анну прославляют.

Прочь все отсюду враждебные ссоры:

Анна краснейша Ауроры

Всех в любовь себе сердца преклонила вечну!

Всё почитает до́лжно Анну,

Самодержицу богом данну,

Верность имать сердечну.

Торжествуйте вси российсти народы:

У нас идут златые годы.

Восприимем с радости полные стаканы,

Восплещем громко и руками,

Заскачем весело ногами

Мы, верные гражданы.

Имеем мы днесь радость учреждену,

Повсюду славно разнесенну:

Анна над Россиею воцарилась всею!

То-то есть прямая царица!

То-то бодра императрица!

Признают все душею.

Да здравствует нам императрикс Анна

На престол седша, увенчанна,

Краснейше солнца и звезд сияюща ныне!

Да здравствует на многа лета,

Порфирою златой одета,

В императорском чине.

Что за печаль повсюду слышится ужасно?

Ах! знать Россия плачет в многолюдстве гласно!

Где ж повседневных торжеств, радостей громады?

Слышь, не токмо едина; плачут уж и чады!

Се она то мещется, потом недвижима,

Вопиет, слезит, стенет, в печали всем зрима,

«Что то за причина?» (лишь рекла то Вселенна)

Летит, ах горесть! Слава весьма огорченна,

Вопиет тако всюду, но вопиет право,

Ах! позабыла ль она сказывать не здраво?

О когда хоть бы и в сем была та неверна!

Но вопиет, вопиет в печали безмерна:

«Петр, ах! Алексиевич, вящий человека,

Петр, глаголю, российский отбыл с сего века».

Не внушила Вселенна сие необычно,

Ибо вещала Слава уж сипко, не зычно.

Паки Слава: «Российский император славный,

Всяку граду в мудрости и в храбрости явный.

Того правда, тою милость тако украси́ла,

Что всю тебя Вселенну весьма удивила.

Кто когда во искусстве? кто лучший в науке?

Любовь ко отечеству дала ль место скуке?

Что же бодрость? что промысл? православна вера?

Ах! не имам горести ныне я примера!»

Паче грома и молни се Мир устрашило,

И почитай вне себя той весь преложило.

Но по удивлении в незапной причине,

Со стенанием в слезах Вселенная ныне:

«Увы, мой Петре! Петре верх царския славы!

Увы, предрагоценный! о судеб державы!

Увы, вселенныя ты едина добро́та!

Увы, моя надежда! тяжка мне сухота!

Увы, цвете и свете! увы, мой единый!

Почто весьма сиру мя оставил, любимый?

Кто мя Вселенну тако иный царь прославит?

Кто толики походы во весь свет уставит?

Всюду тебе не могла сама надивиться.

Но уже Петр во мне днесь, Петр живый, не зрится!

Ах, увяде! ах, уже и сей помрачися!

Праведно Россия днесь тако огорчися».

Се бегут: Паллада, Марс, Нептун, Полити́ка,

Убоявшеся громка Вселенныя крика.

«Что тако (глаголют), мати, ты затела?»

Но Паллада прежде всех тут оцепенела,

Уразумевши, яко Петра уж не стало;

Петра, но российска: «Ах! — рече, — все пропало».

Падает, обмирает, власы себе ко́мит,

Всё на себе терзает, руки себе ломит,

Зияет, воздыхает, мутится очи́ма,

Бездыханна, как мертва не слышит ушима,

Всех чувств лишенна, мало зде в себя приходит,

Тихо, непостоянно, так гласом заводит:

«Мое солнце и слава! моя ты Паллада!

Куды ныне убегала? до коего града?

Я прочих мудрости всех мною наставляла;

А тебя я сама в той слышати желала.

О премудрый Петре! ты ль не живеши ныне?

Кая без тебя мудрость уставится в чине?

Плачь, винословна, плачи, плачь, философия,

Плачьте со мною ныне, науки драгие.

Стени, механика, вся математи́ка,

Возопии прежалостно и ты, Полити́ка.

Но тебе плакать будет в своем свое время,

Оставь мя ныне мое оплакать зол бремя.

Плачь со мною, искусство, но плачи чрезмерно:

Оставил нас Петр, что я узнала ей верно.

Ах! покинул всех нас Петр, мудростей хранитель,

Своего государства новый сотворитель».

Марс: «Не о российском ли, мати, Петре слово,

Нарицаемом Марсе во всем свете ново,

Ему же в храбрости я не могу сравниться,

Разве только сень его могу похвалиться?»

Сказала Вселенна. Марс завопил жестоко;

Пал было, но встал зараз; на небо взвел око:

«О небесни! небесни! и вы зависть взяли,

Что толика прехрабра у земных отняли?

Большу же мне нанесли ныне вы обиду.

Попротивился бы вам без почтенна виду.

Но отдайте мне Петра, Петра в мощных славна,

В храбрости, в бодрости, и в поле исправна».

В большу пришед Марс ярость, кинув шлем и саблю;

«Дела, — рече, — храбра я один не исправлю.

О Петре! Петре! Петре! воине сильный!

При градех, и во градех, и в поле весь дивный.

Возвратись моя радость, Марсова защита:

Марс, не Марс без тебя есмь, ах! но волокита.

Увы, мой Петре! како возмогу стерпети

Тебе не сущу, в слезах чтобы не кипети?

Вем, что не должно храбру; но быти не можно,

Егда вем, яко уснул ныне ты не ложно.

Уснул сном, но по веках возбнуться имущим.

Уснул сном, но нам многи печали несущим.

Впрочем пойду скитаться, лишившись клеврета.

Оплачу Петра, всегда землею одета».

Починает по том здесь Политика стужна

Рыдати не инако как жена безмужна:

«Дайте, — глаголет, — плачу мому место, други:

Не могу бо забыти Петра мне услуги.

Кто ин тако первее скрасил Полити́ку!

Кто меня в конец достигл толь весьма велику?

Рассмотри́л, ввел, пременил, укрепил он нравы,

Много о том глаголют изданные правы.

Но о и его правивш, боже ты державный!

Почто мне Петра отнял? тем подал плач главный.

Я толи́ку на него надежду имела,

Чтоб воистину в первом месте уж сидела

Предо всеми; но твоя то божия сила:

Хотя сия причина весьма мне не мила».

Се под Нептуном моря страшно закипели,

Се купно с ветры волны громко заревели!

Стонет Океан, что уж другого не стало

Любителя. Балтийско — что близко то стало

Несчастье при берегах. Каспийско же ныне

Больше всех — что однажды плавал по нем сильне.

Всюду плач, всюду туга презельна бывает.

Но у бога велика радость процветает:

Яко Петр пребывает весел ныне в небе,

Ибо по заслугам там ему быти требе.

Начну на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальны:

Ибо все днесь мне ее доброты

Мыслить умам есть много охоты.

Россия мати! свет мой безмерный!

Позволь то, чадо прошу твой верный,

Ах, как сидишь ты на троне красно!

Небо российску ты солнце ясно!

Красят иных всех златые скиптры,

И драгоценна порфира, митры;

Ты собой скипетр твой украси́ла,

И лицем светлым венец почтила.

О благородстве твоем высоком

Кто бы не ведал в свете широком?

Прямое сама вся благородство:

Божие ты, ей! светло изводство.

В тебе вся вера благочестивым,

К тебе примесу нет нечестивым;

В тебе не будет веры двойныя,

К тебе не смеют приступить злые.

Твои все люди суть православны

И храбростию повсюду славны;

Чада достойны таковой мати,

Везде готовы за тебя стати.

Чем ты, Россия, не изобильна?

Где ты, Россия, не была сильна?

Сокровище всех добр ты едина,

Всегда богата, славе причина.

Коль в тебе звезды все здравьем блещут!

И россияне коль громко плещут:

Виват Россия! виват драгая!

Виват надежда! виват благая.

Скончу на флейте стихи печальны,

Зря на Россию чрез страны дальны:

Сто мне язы́ков надобно б было

Прославить всё то, что в тебе мило!

Во един день прошлого в город Гамбург лета

При самом ясном небе от солнечна света

Влетел вестник Меркурий; но весь запыхался,

Так что, смотря на него, и я испужался,

Мысля, что б за причина его чрезвычайна

Учинила уставша? Беда ль неначайна

Над кем стряслася, что ли? Вижу, что непросто:

Ибо таков он не был, говорят, лет со сто.

Стал я, нетерпеливный, Меркура улещать,

То гладким, то сердитым его словом прельщать:

«Что, сударь, тебе сталось, министр перва бога!

Или тебе некошна вся была дорога!

Пожалуйста, скажи мне, благодарен буду,

И как Аполлона, так тебя не забуду».

Дышит Меркурий, а я: «Эх, сударь, уж скучишь!

Что хорошею? Почто долго меня мучишь?

Ведь я равно и тебе, как и Аполлону,

Служу, не больше чести имам твоей ону.

Так-то, право, служи вам, а вы не глядите,

Несмотря на верность, в смех всё становите.

Ну, сударь, ведь таки мне сказать случай надо,

И недаром ты прибыл до сего днесь града?»

Молчит Меркурий; только кажет мне рукою

На одного мальчика прекрасна собою,

Которой недалеко весел стоял тамо,

Маленькой сайдак его украшал всё рамо,

Колчан ему каленых висел стрел за плечьми,

Быстрехонек казался, как бы река течьми.

Узнал я зараз, что то Купидон воришка:

Ибо у меня таки столько есть умишка.

Тогда хоть еще сердце мое трепетало,

Но, видев Купидона, легче ему стало;

Уже я стал ожидать всё благополучно,

И молчание о́но не так было скучно

Меркуриево; к тому ж, что я строй великой

Издали увидел со сладкой музы́кой,

На которой дивяся не мог насмотреться,

Так хорошему нельзя в Пруссии иметься

Гимен на торжественной ехал колеснице,

Купидушки ту везли, прочие шли сице:

Любовь, держа два сердца, пламенем горящи,

Цепочкой золотою связаны блещащи,

Шла за Гименом; близко потом Верность мила,

С ней Постоянство, Радость всё в ладоши била.

Корнукопиа везде по дороге цве́ты

Бросала, которыми, богато одеты,

Подбирая, меж собой деточки играли,

А все-таки за строем оным те бежали.

Мужеска все казались пола княжичами,

А женска прекрасными виделись княжнами.

По обеим сторонам много Купидонов,

Где воздух разбегался от их крыльных звонов,

Всех прохлаждая, из них держал в руке всякой

Факел с огнем яра воску, неинакой.

Все восклицали вкупе согласно устами:

«Брякнули княжескими на любовь руками!

Брякнули, гей!» Но больше еще я дивился,

Как там Аполлон с скрипкой появился,

Весь статнее Гинниона, также и Батиста,[1]

И всяк бы его назвал тогда божка иста,

Которой смычком весьма так начал красно,

Так же приговаривать и язы́ком ясно

(Когда он пел и играл, музы́ка молчала,

Но только в удивлени се своем внимала):

«Брякнули княжескими на любовь руками,

Юже, чтоб никакой день расторгл! Ни косами

Смерть сурова! Брякнули, гей! в княжеском чине:

Счастливо век вам златой встает в благостыне!

О вас новобрачный! О с надеждой многи

Потомки! О и чада! О брачни чертоги!

Зрите все люди ныне на отроковицы

Посягающей лице, чистой голубицы:

Палладийской вся ее красота есть равна,

Власами ни Венера толь чисто приправна,

Таковыми Юнона очесы блистает,

Или Диана, когда колчаны скидает,

Из лесов на небо та прибыти хотяща,

Красится, но сия в сей красоте есть вяща.

Такая то у нас есть княгиня! Днесь тыя

Божески дары, князю, зри вся, а благия

Свет души видя в оной, смертну тую быти

Не речеши, и счастьем богам ся сравнити

Не устыдишься. Она поступь твою равно,

И златом блещущую одежду всю славно,

И светлые пламенем наичистым оки

Зрети любит, тя любя, а мысльми глубоки

В себе изображает: как то с ней любо

Поступишь! и как то ей вместе быть не грубо!

И как то славна всюду узрится с тобою!

И еще боится, что мысль та не ветр ли с тщетою?

Но не бойся, не бойся, о красна княгиня!

Тебя любит Юпитер, Юнона богиня:

Не бо во сне зрится ти такова днесь радость.

Истинна то самая, истинна то сладость.

Любовь князя вся к тебе будет благородна,

Со мною всем богам ты о совсем угодна!

Ныне воскликните вси согласно устами:

Брякнули княжескими на любовь руками!

Брякнули, гей! руками, княгиня прекрасна

С князем таким, какова зарница есть ясна,

Что в небе равных своих весь свет погашает,

А сама едина там паче всех блистает».

Тут замолчал Аполлон. Но купиды сами:

«Брякнули княжескими на любовь руками!»

Как всё в удивление сие мя привело!

Как велико веселье всё мне сердце развело!

Тотчас я узнал, что строй весь тот шел от брака

Князя, но Александра: ибо то мне всяка

В оном строю особа известно казала,

Что свадьба Александры так быть надлежала!

Увидев тогда Меркур, что то я догадался,

Стал уж мне то ж подтверждать; но я рассмеялся:

«Молчи, Меркурий, пожалуйста молчи,

Сказывать то другим лети, иль поскачи».

Выговорив, не мог я с радости усидеть,

Чтоб следующу песню весело не запеть.

Flambeau des cieux!

Redoubles ta clarte brillante:

l’Hymen regne enfin dans ces lieux.

Tout nous enchante

dans ce sejour:

le Dieu des coeurs y tient sa cour.

Heureux Amans!

soyez toujours tendres et constans;

vivez unis cent et cent ans.

Votre sort coule doucement

sans vous causer aucun tourment!

Tout le monde

vous seconde!

tout vous cherit tendrement.

Tout le beau sexe (et c’est partout constant)

paye les feux des coeurs de cent manieres.

Une coquette, apres tout, rend a l’instant

amant l’heureux par la faveur derniere.

Douce faveur, quand elle est la premiere!

L’autre a la fin tient quelque doux discours

au coeur soumis, qui lui fait bien sa cour.

Cela n’est rien; mais c’est la recompense:

Jamais sans prix on ne reste en amour.

Il est enfin l’ultieme complaisance.

Cupidon va quelque fois a pas lent,

lors qu’il rencontre une Prude a cythere.

Et si jamais il ne cede en aimant,

il est bien vrai, qu’il ne reste en arriere.

Bien qu’elle lui fasse par tout la guerre,

qu’il ne craint point tout ce bruit du Tambour,

s’il ne parvient jusqu’a quelque fauxbourg,

il en aura du moins une assurance:

toujours les soins sont payes de retour.

Il est enfin l’ultieme complaisance.

L’on croit en vain, que c’est perdre son temps,

que d’en vouloir a la beaute trop fiere;

quand elle voit que son fidel galant

par chaque endroit tache de lui plaire,

bien qu’elle ait sa vertu trop severe.

Je gagerai ma tete, qu’a son tour,

apres plusieurs fins et ruses detours,

elle en aura quelque reconnoissance:

l’on n’est jamais pour rien en son debours.

Il est enfin l’ultieme complaisance.

Toy, Belle Iris, que le ciel fit au tour!

Quand tu changeas de ton avis un jour

pour satisfaire a ma tres humble instance,

plus que content dans ce monde je cours:

ce fut enfin l’ultieme complaisance.

Un jour Damon le plus tendre berger

revint chez lui tout joyeux d’un verger,

ou sa Daphne lui fut tres favorable.

Croyant ce sort etre a jamais durable

le lendemain il y hata ses pas.

Qu’y fit Daphne fiere de ses appas?

Elle l’evite, et prend une autre route.

Damon la suit n’etant de rien en doute.

Il la salue en termes fort polis,

dont il faisoit ses complimens jolis;

il s’informoit, comment elle se porte,

pour lui prouver son zele de la sorte.

Puis franchement il commence a causer

avant de lui donner aucun baiser,

en lui faisant la suivante demande:

est ce pour moy, que vous quitez la bande?

Vous etes seule! Est ce de votre ardeur

pour m’assurer, dont je fais mon bonheur?

Sera ce donc pour m’exposer vos charmes,

afin de jouir des plaisirs sans allarmes?

Alors enfin il se mit en devoir

de l’embrasser, et de la faire asseoir.

Tout doucement, lui dit elle, en colere,

de tous vos soins vraiment je n’ai que faire.

Comment Daphne? lui repliqua Damon,

que voulez vous? est ce enfin tout de bon?

puis-je du moins scavoir quel est mon crime?

offense-t-on par un exces d’estime?

Eh! laissez moi, repond elle, en repos.

Et tout d’abord elle tourna le dos.

Damon surpris d’une action si dure

crut que ce fut une illusion pure.

Mais c’est en vain qu’il vouloit la toucher!

Lors tout en pleurs il ne put s’empecher

de s’ecrier avec raison, ce semble:

un jour suit l’autre, et point ne lui ressemble,

Vous etes belle, il faut dire vraiment;

je le dis donc, mais avec tout le monde.

J’ajoute a part, qu’il n’est point de seconde.

En doutez vous? pour le coup, franchement,

c’est etre bien rebelle;

vous etes pourtant belle.

Consultez bien votre cheri miroir;

il vous fait voir dans la sincere glace,

qu’on vous prendroit aisement pour la Grace.

Mirez vous y du matin jusqu’au soir,

de plus, a la chandelle,

vous etes toujours belle.

Balancez vous encor? voici mon coeur,

dont, je suis sur, qu’il n’a fiate personne,

qui tout entier a vos charmes se donne.

Mais vous direz, que c’est un grand flateur;

non, non, c’est avec zele:

vous etes, dit il, belle.

Il est un berger sincere

Delicat, constant, discret,

Qui vous adore en secret,

Et qui mourroit pour vous plaire.

Je n’en dirai pas le Nom:

Je crains toujours votre colere

Je n’en dirai pas le nom:

Mais ecoutez ma chanson.

Si tot qu’il vous voit paroitre,

La joie eclate en ses yeux.

Tout lui paroit ennuyeux,

Ou vous ne pouvez pas etre.

Je n’en dirai pas le Nom:

Vous m’exileriez peut etre.

Je n’en dirai pas le nom.

Mais ecoutez ma chanson.

Quand de la faveur supreme

Vous auriez paye ses feux,

A son air respectueux

Vous en douteriez vous meme.

Je n’en dirai pas le Nom.

Peu d’amans feroient de meme.

Je n’en dirai pas le nom.

Mais ecoutez ma chanson.

Si sensible au caractere

De l’auteur de ces couplets,

Vous voulez savoir qui c’est;

Je peux seul vous satisfaire.

Je n’en dirai pas le Nom.

Sachez moi gre du mystere.

Je n’en dirai pas le nom.

Mais retenez ma chanson.

Qu’il soit un berger sincere,

Delicat, constant, discret,

Je vous dirai sans secret,

Qu’il ne sauroit point me plaire.

Ne m’en dites pas le Nom:

Craignez toujours ma colere.

Ne m’en dites pas le nom.

Peste soit de sa chanson!

Sitot qu’il me voit paroitre,

Qu’il se derobe a mes yeux:

Tout me paroitra joyeux,

Ou lui ne pourra pas etre.

Ne m’en dites pas le Nom:

Je m’en moquerai peut etre.

Ne m’en dites pas le nom.

Peste soit de sa chanson!

Treve de faveur supreme

Je donne au Diable ses feux:

Il est fort audacieux,

Je crois qu’il le voit lui meme.

Ne m’en dites pas le Nom.

Un sot amant fait de meme.

Ne m’en dites pas le nom.

Peste soit de sa chanson!

Quelque soit le caractere

De l’auteur de vos couplets;

Mais si je savois qui c’est,

Je lui dirois de se taire.

Ne m’en dites pas le Nom.

Gardez en bien le mystere.

Ne m’en dites pas le nom.

Peste soit de sa chanson!

Покинь, Купи́до, стрелы:

Уже мы все не целы,

Но сладко уязвлены

Любовною стрелою

Твоею золотою;

Все любви покорены.

К чему нас ранить больше?

Себя лишь мучишь дольше.

Кто любовью не дышит?

Любовь всем нам не скучит,

Хоть нас тая и мучит.

Ах сей огнь сладко пышет!

Соизволь опочинуть

И сайдак свой покинуть:

Мы любви сами ищем.

Ту ища, не устали,

А сласть ее познали,

Вскачь и пеши к той рыщем.

За любовь (не будь дивно)

Не емлем, что противно

Ей над всеми царице:

Та везде светло блещет,

Так что всяк громко плещет,

Видеть рад любовь сице.

Стрел к любви уж не надо:

Воля всех любить рада.

Ах, любовь дорогая!

Любовь язвит едину,

Другой ранен чрез ину.

Буди ненависть злая!

Красот умильна!

Паче всех сильна!

Уже склонивши,

Уж победивши,

Изволь сотворить

Милость, мя любить:

Люблю, драгая,

Тя, сам весь тая.

Ну ж умилися,

Сердцем склонися;

Не будь жестока

Мне паче рока:

Сличью обидно

То твому стыдно.

Люблю, драгая,

Тя, сам весь тая.

Так в очах ясных!

Так в словах красных!

В устах саха́рных,

Так в краснозарных!

Милости нету,

Ниже привету?

Люблю, драгая,

Тя, сам весь тая.

Ах! я не знаю,

Так умираю,

Что за причина

Тебе едина

Любовь уносит?

А сердце просит:

Люби, драгая,

Мя поминая.

Красное место! Драгой берег Сенски!

Тебя не лучше поля Элисейски:

Всех радостей дом и сла́дка покоя,

Где ни зимня нет, ни летнего зноя.

Над тобой солнце по небу катает

Смеясь, а лучше нигде не блистает.

Зефир приятный одевает цве́ты

Красны и во́нны чрез многие леты.

Чрез тебя лимфы текут все прохладны,

Нимфы гуляя поют песни складны.

Любо играет и Аполлон с музы

В лиры и в гусли, также и в флейдузы.

Красное место! Драгой берег Сенски!

Где быть не смеет манер деревенски:

Ибо всё держишь в себе благородно,

Богам, богиням ты место природно.

Лавр напояют твои сладко воды!

В тебе желают всегда быть все роды:

Точишь млеко, мед и веселье мило,

Какого нигде истинно не было.

Красное место! Драгой берег Сенски!

Кто тя не любит? разве был дух зверски!

А я не могу никогда забыти,

Пока имею здесь на земли быти.

Стой кто хочет на скользкой придворной дороге,

Будь сильным и любимым при царском чертоге;

Старайся иной всяко о высокой чести,

Ищи другой, чтоб выше всех при царе сести;

Пускай сей любит славу и убор богатый,

Палаты высоки, двор полем необъятый,

Слуг стадо, села, замки, суды позлащенны,

Одежду дорогую, власы намащенны,

Той — богатство, веселье, также поступь смелу;

Заживай приятелей сильных на жизнь целу.

Но мне в убогой жизни люб есть покой сладки,

Дом простой, и чин низкой, к тому ж убор гладки;

А компания с музы веселит мя смала,

Покорность уж святою казаться мне стала.

Тако, когда мои дни пробегут без шума

(Приятна во дни, в ночи, сия мне есть дума!),

Простачком и старичком весел приду к гробу,

Оставивши на свете всю светскую злобу.

Тот, кто очень всем знатен в сей жизни бывает,

Часто не знатен себе горько умирает.

Где бодрость! где надея!

Откуду дики мысли?

Что случилось всех злея?

Мир сей из сердца вышли,

Все зло отстанет.

Так малая премена,

В сердце взявши начало,

В теле всем размножена,

Хоть мучит и немало,

Будь терпеливый.

Что в мире постоянно?

Сие всем очень знатно.

Смотри на всё созданно,

Не всё ли есть превратно?

Кой цвет не вянет?

Весну сжигает лето,

Осень то пременяет;

Плодом древо одето

Зима нам отнимает,

А ветр гневливый

Уносит у нас тихость,

Боится свет ненастья,

. . . . . . . . . .

В счастьи много несчастья,

Скорый припадок!

Бой у черного с белым,

У сухого есть с влажным.

Младое? потом спелым,

Бывает ле́гко важным,

Низким — высо́ко.

Не больше есть дня ночи,

Ни ночи есть дня больше;

Сила? ан и нет мочи.

Жизнь? но не ста лет дольше.

В чести упадок!

То стоит, то восходит,

Сие тут пребывает;

Глядишь, другое сходит,

Иное пропадает

В ничто глубоко!

Словом, нет и не будет

Ничего, кроме бога

(Который не избудет,

Ни милость его многа),

Что б было вечно.

Сей единый, сей вечный,

Сей сильный, сей правдивый,

Благий и бесконечный,

Всеведущ прозорливый,

Вся управляет.

Сего должно едина

Повиноваться воли:

Первая [он] причина,

Дарующая доли.

Примем сердечно

Что б от него ни было;

Которой не даст злаго.

О великая сило!

В тебе мне есть всё благо,

Сердце вещает.

Point de courage! Point d’espoir!

mille objets obsedent mon ame!

Mais, d’ou me vient ce penser noir?

Ah! l’amour du monde m’enflamme

depuis le matin jusqu’au soir!

Quoique ce petit changement

n’ayant que dans mon coeur sa source

abat le corps cruellement

et me fasse etre sans resource,

que je le souffre constament!

Que voit on au monde, apres tout?

Qui soit dans la meme constance?

Tout fuit, tout fuit, rien n’est debout,

tout y vacille, tout balance,

tout est sujet aux mortels coups.

Le printemps se cache a l’ete,

l’ete se derobe a l’automne;

mais d’abord l’hyver entete

avec les rudes froids se donne,

et tout raisin est arrete.

Les vents, quand ils sont en fureur,

otent l’agreable bonace;

la noir malice avec ardeur

poursuit la bonte, la menace,

apres l’heur on a le malheur.

Le noir dispute aves le blanc,

le sec de meme avec l’humide,

le leger cede au lourd son rang,

le beau jeune au vieux incipide;

en vaste mer change un etang.

L’effroyable nuit a son tour

nous prive tous de la lumiere.

Je suis? et je perds tot le jour.

Je puis? d’abord etant par terre

personne ne me fait sa cour.

L’un s’arrete, et l’autre descend,

un autre tombe, un autre monte;

l’autre recoit tous les encens;

l’un s’abaisse, l’autre surmonte,

un autre perit sans accents.

En un mot, au monde il n’est rien

de stable, que l’etre supreme,

qui fut toujours riche en tout bien,

il est le premier, et l’extreme,

a lui la constance convient.

Il est seul, il est eternel,

il est tout puissant, il est juste,

il voit tout, entend notre appel,

il sait tout, il est tout auguste,

il est eternellement tel.

On doit obeir a lui seul:

car il est la premiere cause,

il fait la joie, il fait le deuil,

et comme il lui plait il dispose,

ainsi recevons sans orgueil.

Tout ce qu’il nous voudroit donner,

il n’est jamais que favorable.

O dieu! veuille donc m’ordonner,

ce qu’il te convient, adorable!

mon coeur autrement faconner.

Accidit id linguis Tibi (Homero ex urbibus olim

Quas septem numerant) has numerare licet.

Itala vult sermone suo fieri Italum amoenum;

Et Germanica vox te facit esse suum;

Illustris Gallum ore, sono quoque Gallia adoptat.

Quae spectanda Polo Bella novi generis!

Sed cessare licet nunc hic de lite perenni:

Nomine nam ROSSY Tu mihi Rossus eris.

Можно сказать всякому смело,

Что любовь есть велико дело:

Быть над всеми и везде сильну,

А казаться всегда умильну —

Кому бы случилось?

В любви совершилось.

Кто б смел встать на Иовиша славна?

Любовь его, княгиня главна,

Принудила взять виды разны

Птичьи, скотски, красны, злобразны;

Иовиш не гордился,

Охотно склонился.

Трудно Марса победить было;

У всех сердце с страха застыло

Перед ним. Любовь только едина

Победивши (смешна причина)

Его оковала,

Плененным звать стала.

Что больше? та царит царями,

Старых чинит та ж молодцами,

Любовь правит всеми гражда́ны,

Ту чтят везде и поселяны,

Та всчинает брани,

Налагает дани.

Не без любви мир, договоры;

А прекращал кто б иной ссоры?

Словом, чинит по своей воле

Что захочет где се ли то ли;

И девиц склоняет,

А нас запаляет.

Не убежишь той в монастырях,

Любовь во всех председит пирах.

Для любви все танцевать любят,

И музыку, чтоб играть, нудят.

Все ей угождают,

Все любви желают.

Vous avez un petit Cerbere

des plus mal nes, des mieux appris

A garder, charmante bergere,

chez vous les jardins de Cypris.

L’exemple de fidelite

peut bien se trouver dans tout autre;

mais celui de sa cruaute,

certe, il n’en est point que la votre.

Or comment vous faire l’eloge

de ce noir petit loup garou?

qui pres de votre coeur ne loge

que pour y servir de verrou.

S’il a de la fidelite,

la mienne est encore toute autre;

mais pour applaudir la fierte,

il n’a qu’une voix, c’est la votre.

Que le ciel vous donne un amant

Toujours tendre, fidel, constant;

Et que dans cent ans d’ici,

Vous puissiez dire cecy:

J’ignore le soucy!

Accourrez plaisirs,

calmez les soupirs

d’un couple si tendre!

hatez le rendre

heureux, sans desirs:

ils n’ont qu’une ame,

et leur pure flamme

ressemble aux Zephirs.

Chantons leur bonheur

devant tout le monde.

Leur sort le seconde!

Eux deux n’ont qu’un coeur.

Celebrons tous

ce lien si doux:

elle est sans pareille!

il est la merveille!

tous deux charment nous.

Douce union!

puisse etre eternelle;

mais, c’est tout de bon.

Quel hymen! quel fidel amour!

En si bel age

Susanne s’engage.

Quel hymen! quel fidel amour!

Tous les plaisirs ici font leur sejour.

Jeunes coeurs!

Vos tendres ardeurs

Vous promettent mille douceurs:

Le ciel vous fit en tout pour ses faveurs.

Tout seconde ces deux amans,

Tout conspire,

Tout vous desire

Un siecle entier de doux ravissemens.

Rien ne peut sur moi l’absence

meme de cent milles jours:

j’aime constament Constance,

je l’adorerai toujours.

Par un destin necessaire,

Elle seule aura mon coeur:

Elle seule m’a scu plaire,

Elle seule est mon vainqueur.

Qu’elle est en tout sans pareille!

Il n’est point de si doux traits;

son esprit est la merveille,

tout adore ses attraits.

Par un destin necessaire,

Elle seule aura mon coeur:

Elle seule m’a scu plaire;

Elle seule est mon vainqueur.

Bel objet de ma tendresse!

approuves donc mes beaux feux:

a toi mon ardeur sans cesse

aspire par mille voeux.

Par un destin necessaire,

Tu dois seule avoir mon coeur:

Car tu seule m’a scu plaire,

Et tu seule es mon vainqueur.

Si par quelque circonstance

Tu t’engages promptement

Helas! ma chere Constance

Tu me perdra surement.

Par un destin necessaire,

Tu dois seule avoir mon coeur:

Car tu seule m’a scu plaire,

Et tu seule es mon vainqueur.

Divin objet d’un feu pur et celeste,

a qui mon coeur adressoit tous ses voeux,

ce jour funeste,

mais precieux,

ou je te fais mes eternels adieux

est le seul prix, le seul bien qui m’en reste.

A ses rigueurs, helas! livre sans crime,

Amour, j’etois encore trop heureux,

et dans l’abyme

de mille feux,

me faire en vain soupirer sous ses yeux,

c’etoit de fleurs couroner sa victime.

Quoi que a mes yeux, la Parque qui m’entraine,

ait deja mis un funebre bandeau;

chere inhumaine!

c’est ton flambeau

qui me conduit au dela du tombeau;

j’y vais porter ton adorable chaine.

Trop cher objet, a qui me sacrifie

l’affreux instant d’un depart si cruel,

adieu! j’essuye

le coup mortel.

Mais, pourquoi donc frappe sur ton autel

en d’autre lieux t’aller rendre ma vie?

Eh! destin cruel,

arraches donc mon ame:

je ne vois plus, ah! mon amant fidel.

Rien n’eteindra ma flamme!

Mais, toi sort,

jusqu’au Port

et sur le bord ne lui fais aucun tort.

Eh! cruel destin

arraches donc mon ame:

En vain tu veux renverser mon dessein.

Rien n’eteindra ma flamme!

En tous lieux

les beaux yeux

de ma Philis font allumer ses feux.

Ах! невозможно сердцу пробыть без печали,

Хоть уж и глаза мои плакать перестали:

Ибо сердечна друга не могу забыта,

Без которого всегда принужден я быти.

Но, принужден судьбою или непременной,

И от всея вечности тако положенной,

Или насильно волей во всем нерассудной,

И в порыве склониться на иное трудной.

Ну! что ж мне ныне делать? коли так уж стало?

Расстался я с сердечным другом не на мало.

Увы! с ним разделили страны мя далеки,

Моря, лесы дремучи, горы, быстры реки.

Ах, всякая вещь из глаз мне его уносит,

И кажется, что всяка за него поносит

Меня, сим разлученьем страшно обвиняя,

И надежду, чтоб видеть, сладку отнимая.

Однак вижу, что с ними один сон глубоки

Не согласился; мнить ли, что то ему роки

Представлять мила друга велели пред очи,

И то в темноту саму половины ночи!

Свет любимое лице! чья и стень приятна!

И речь хотя мнимая в самом сне есть внятна!

Уже поне мне чаще по ночам кажися,

И к спящему без чувства ходить не стыдися.

, Il faut un repos court ou la virgule arrete.

; Mais la virgule et point brouille certe la tete.

Coupez, sans balancer, la moitie de tout sens

Par la virgule et point; la grammaire y consent.

: On veut rendre raison dans chaque periode

En y mettant deux point; en prose ou bien en ode.

L'on scait qu'il est aise a la fin du discour

. De poser un grand point; c'est sans faire l'amour:

Car l'on dit qu'il est bien expert en toutes choses,

Qu'il se mele de tout, jusqu'a plaider les causes.

! Par un longue et ronde il faut marquer du coeur

Toutes les passions; le ton aussi moqueur,

? Ronde et courbe se met apres chaque demande,

Soit qu'elle soit petite, ou bien qu'elle soit grande.

Весна катит,

Зиму валит,

И уж листик с древом шумит.

Поют птички

Со синички,

Хвостом машут и лисички.

Взрыты брозды,

Цветут грозды,

Кличет щеглик, свищут дрозды,

Льются воды,

И погоды;

Да ведь знатны нам походы.

Канат рвется,

Якорь бьется,

Знать, кораблик понесется.

Ну ж плынь спешно,

Не помешно,

Плыви смело, то успешно.

Ах! широки

И глубоки

Воды морски, разбьют боки.

Вось заставят,

Не оставят

Добры ветры и приставят.

Плюнь на суку

Морску скуку,

Держись черней, а знай штуку:

Стать отишно

И не пышно;

Так не будет волн и слышно.

С одной страны гром,

С другой страны гром,

Смутно в возду́хе!

Ужасно в ухе!

Набегли тучи

Воду несучи,

Небо закрыли,

В страх помутили!

Молнии сверкают,

Страхом поражают,

Треск в лесу с перуна,

И темнеет лу́на,

Вихри бегут с прахом,

Полоса рвет махом,

Страшно ревут воды

От той непогоды.

Ночь наступила,

День изменила,

Сердце упало:

Всё зло настало!

Пролил дождь в крышки,

Трясутся вышки,

Сыплются грады,

Бьют вертограды.

Все животны рыщут,

Покоя не сыщут,

Биют себя в груди

Виноваты люди,

Бояся напасти

И чтоб не пропасти,

Руки воздевают,

На небо глашают:

«О солнце красно!

Стань опять ясно,

Разжени тучи,

Слезы горючи,

Столкай премену

Отсель за Вену.

Дхнуть бы зефиром

С тишайшим миром!

А вы, аквилоны,

Будьте как и оны;

Лютость отложите,

Только прохладите.

Побеги вся злоба

До вечного гроба:

Дни нам надо красны,

Приятны и ясны».

Aimable delire

d’un songe amoureux!

Seul prix du martyre,

de mes tendres feux!

Instant, ou ma belle

me serroit si fort,

tu fuis avec elle!

vraiment elle a tort.

Sa langue a ma bouche

repondoit si bien,

son coeur si farouche

se changeoit au mien;

nos bras pele mele

Se serroient si fort.

Ou s’envole-t-elle?

vraiment elle a tort.

Est il bien possible,

disois-je en son sein,

que tu sois sensible,

que tu m’aime enfin?

Iris moins cruelle

ne veut plus ma mort!

Ah! repondoit elle:

vraiment elle a tort.

Je l’entendois dire

D’un ton plein d’amour,

Cruel, tu peut rire,

Je souffre a mon tour.

Sa tendre prunelle

Le disoit encore.

Que n’attendoit elle?

vraiment elle a tort.

Tandis que mes larmes

Couloient de plaisirs,Par quelles alarmes

Se met elle a fuir?

Pour fruit de mon zele

Quand je mouille au Port,

Ou s’envole-t-elle?

vraiment elle a tort.

Cette enchanteresse

Change en se moment

Ma tendre allegresse

En affreux tourment.

Comme une hyrondelle

Qui prend son essort

Ou s’envole-t-elle?

vraiment elle a tort.

Mais par quelle route

La suivre en ces lieux?

Je n’y vois plus goute

En ouvrant les yeux.

A demi pucelle

Qu’elle etoit encor,

Ou s’envole-t-elle?

vraiment elle a tort.

Много на многи книги вас, братец, бывало,

А на эту неужли вас таки не стало?

Душа моя, спрячь всю мою скорбь хоть на время,

Умальте, мои очи, слезных поток бремя;

Перестань жаловаться на несчастье, мой глас;

Позабудь и ты, сердце, кручину на мал час.

Знаю, что вы в несчасти, и то чрез жестоту,

Варварской и несклонной судьбины в долготу.

Будьте в малой роскоши, хоть и все постыли,

И помните, что долго вы счастливы были.

Нас близко теперь держит при себе Афри́ка,

Около мест прекрасных моря Атланти́ка.

А сей остров есть Любви, и так он зовется,

Куды всякой человек в свое время шлется.

Стары и молодые, князья и подда́нны,

Дабы видеть сей остров, волили быть странны.

Здесь на земли́ со времям всё что уж ни было,

То в сих местах имело желание мило.

Разно сухой путь сюды ведет, также водный,

И от всех стран в сей остров есть вход пресвободный.

Стать, любовность, прикраса, приязнь с красотою

Имеют все пристани сия за собою.

И, привлекая всяка чрез любовны средства,

Никто их не убегнет, вышедчи из детства.

В сем месте море не лихо,

Как бы самой малой поток.

А пресладкий зефир тихо,

Дыша от воды не высок,

Чинит шум приятной весьма

Во игрании с волнами.

И можно сказать, что сама

Там покоится с вещами

Натура, дая всем покой.

Премногие красят цве́ты

Чрез себя прекрасный брег той.

И хотя чрез многи леты,

Но всегда не увядают;

Розы, тюлипы, жасмины

Благовонность испускают,

Ольеты, также и крины.

Правда, что нет во всем свете

Сих цветов лучше и краше;

Но в том месте в самом лете

Не на них зрит око наше.

Купид чрез свои стрелы ранит человеков,

И понеже он есть всех царей сильнейший,

Признан в небе, на земли, в мори, от всех веков,

Под разным видом той же свой старейший

Дает закон, и часто для отмщенья скора

Над беспристрастным ко всем женским лицам

Употребляет своей силой без разбора,

Дав его сердце не красным девицам.

Пристающих к земли той един бог любезный,

И умам чувствительным всегда он полезный.

Разум, что имать очи живы, прозорливы,

Гласом громким идущих и речьми учтивы

Остановляет; стоя при самом том входе,

Запрещает дорогу, кричит, что есть годе.

Но чувствия его зрак не зрят, ослепленны.

И будучи един он с недруги смертельны

Не может биться. Тако никто его гласа

Не слушает, и всяк там идет без опаса.

Сей, что ты видишь так важна,

Назван от всех Почтение;

Мать его есть Любовь кажна;

Отец — само Любление.

Много другов он имеет

При дворе сем августейшем.

А кто ему не умеет

Угождать, то тот во злейшем

Несчастии остается

При всех наших девах красных.

Буде в милости иметься

Его хочешь, то слов ясных

Мало употреблять треба:

А лучше при нем всё молчать,

Глазы, хоть бы были с неба,

Так же ничего не смечать.

Сия ж, что видишь, другая,

Котора есть при нем всегда,

Предосторожность драгая.

Любовник без ней никогда

Счастливым себя не найдет.

А во своей жаркой страсти

С Предосторожностью зайдет

Куды хочет без напасти.

Что бы я ныне ни вещал,

Но словом вздохи мешают;

Чую, что вольность потерял;

Мысли, где сердце, не знают.

Не ты ль, Аминта, то скрала?

Я, не видав твою младость,

С самого жизни начала

Не имел такову слабость.

Туды на всяк день любовники спешно

Сходятся многи весьма беспомешно,

Дабы посмотреть любви на причину,

То есть на свою красную едину.

С утра до ночи тамо пребывают,

О любви одной токмо помышляют.

Все тамо домы украшены цве́ты,

Все и жители богато одеты.

Всё там смеется, всё в радости зрится,

Всё там нравится, всему ум дивится.

Танцы и песни, пиры и музы́ка

Не впускают скорбь до своего лика.

Все суть изгнаны оттуду пороки,

И всяк угрюмой чинит весел скоки.

Всяк скупой сыплет сокровище вольно.

Всяк молчаливый говорит довольно.

Всякой безумной бывает многоумным,

Сладкие музы поют гласом шумным.

Наконец всякой со тщанием чини́т,

Что лучше девам ко веселию мнит.

Виделось мне, кабы тая

В моих прекрасная дева

Умре руках вся нагая,

Не чиня ни мала зева.

Но смерть так гибель напрасну

Видя, ту в мир возвратила

В тысячу раз паче красну;

А за плач меня журила.

Я видел, что ясны очи

Ее на меня глядели,

Хотя и в темноту ночи,

И нимало не смертвели.

«Ах! — вскричал я велегласно,

Схвативши ее рукою,

Как бы то наяву власно, —

Вас было, Мила, косою

Ссечь жестока смерть дерзнула!

Ох! и мне бы не миновать,

Коли б вечно вы уснула!»

Потом я стал ту обнимать.

Я узнал, как пробудился,

Что то есть насмешка грезы.

Сим паче я огорчился,

Многи проливая слезы.

Что это? всё ли вздыхать с мучением вечным?

Всё ли страдать? всё ль любить с жаром бесконечным?

Наконец и умереть придет нам, может быть,

А о любви ничего не надо объявить?

И не знать, когда смерть скосит нас нахальна,

Будет ли о том мила хоть мало печальна?

Надо ль, чтоб быть счастливу, ждать слепа случа́я?

Так что, когда свою жизнь на весь век кончая,

Тогда хотя и любить тебя станет мила,

Но ведь не мысля, что уж поздо залюбила?

Дворы там весьма суть уединенны

И в тихости все с собой неотменны.

Никогда тамо не увидишь сбору:

Всяк ходит в ночи без криклива здору.

Всяк свои дела сам един справляет,

А секретарям оны не вверяет.

Встречаться тамо часто невозможно.

Несвободну быть надо неотложно,

И всегда терпеть без всякой докуки,

Хоть как ни будут жестокие муки.

В сей то крепости все употребляют

Языком немым, а о всем все знают:

Ибо хоть без слов всегда он вещает,

Но что в сердце есть, всё он открывает;

И по желанью что всяку творити

Сказует, скорбну ль, радостну ли быти.

Проливать слезы только мне там было дела.

Часто расстаться <с> телом вся душа хотела.

Но никакой Аминте не имел докуки,

Хоть и жестоки меня погубляли скуки.

С трепетом от Аминты для почетна взора,

Иль от смерти несчастью ждал я конца скора.

Только за моей милой следовал повсюду,

Говорил глазы, сердце, что страждет внутрь уду.

Мои частые вздохи и печаль постыла

Казали ей, что меня она победила.

Сему потоку быть стало

С слез любовничьих начало,

Которые чрез их плач смешенный со стоном

Стремляют с камня воду в бель с кипящим звоном.

Вода камень умягчает,

Шум всюду слышим бывает;

Древеса и все цветы в сожалени зрятся,

Одна только Жестокость ничем может смяться.

Увы, Аминта жестока!

Не могу ль я при смерти вас моей смягчити?

Сей лес и всё не может без жалости быти.

Ах, Аминта, жестче рока!

Сей камень, ежели бы имел столько мо́чи,

Восхотел бы утереть мои слезны очи.

Ах, Аминта! без порока

Можете ль вы быть смерти моея виною?

Пока щититься, увы! вам зде жестотою?

Ах, Аминта! нет ли срока?

В сем озере бедные любовники присны

Престают быть в сем свете милым ненавистны:

Отчаяваясь всегда от них любимы быть,

И не могуще на час во свете без них жить;

Препроводивши многи свои дни в печали,

Приходят к тому они, дабы жизнь скончали.

Тамо находятся все птицы злопророчны,

Там плавают лебеди весьма диким точны,

И чрез свои печальны песни и негласны

Плачут о любовниках, которы бесчастны.

Ах! так верный мой Тирсис! твоя страсть горя́ча

нравится мне ныне.

Благодари Жалости, перестань от плача,

будь во благостыне.

Сия Жалость чрез свои пресладкие речи

вложила мне в душу,

Чтоб утереть при глазех твоих слезны течи,

ввесть в радости сушу.

Горю о тебе сердцем, болю всей утробой,

и чувствую сладость,

Что вижу любви твоей знак ко мне особой.

Стреги твою младость.

Живи, мой драгой Тирсис, я повелеваю,

и надежду сладку

Восприими отныне: ибо я начаю

без ложна припадку,

Что в некоторо время Аминта ти дружна,

ради постоянства

Твоего чрезвычайна, явится услужна

даже до подданства.

Радуйся, сердце! Аминта смягчилась,

Так что предо мной самым прослезилась.

Не воспоминай о твоем несчасти.

И без напасти

Начни твою жизнь отныне любити:

Ибо Аминта подкрепою быти

Той восхотела от сердца усердна

И благосердна.

Когда хотело ты сойти до гроба,

К обывателям подземного глоба,

Та белой ручкой тебя подхватила

И не пустила.

Что она спасла, то отдать ей надо,

Мое сердце, ах! душа моя рада:

Ибо надлежит сие ей по праву

И по уставу.

О коль мне тамо сладка веселия было!

С каким довольством прошло мое время!

Всё в восхищени мое сердце себя зрило!

С радости к небу бралось мое темя!

О ежели бы я там взнуздал мою похоть!

Всё зрил Аминту! везде радость многа!

И не было ни о чем, ах! мне тамо охать:

Всегда с ней речи, нигде нет подлога.

Я был довольно любим, чтоб мне не крушиться;

Надобно ль было, увы! мыслить тамо,

Чтоб при ней еще лучше тогда мне найтиться,

Когда веселье приплывало са́мо?

Ныне уже надлежит, увы! мне умереть:

Мои все скорби цельбы не могут здесь иметь.

Все мое старание, чтоб их облегчити,

Не может как еще их больше растравити.

В скуке, которая всегда меня здесь обдержи́т,

Могу ли я жить больше? ах! умереть надлежит.

Радости твои, сердце, пропали безвеста:

Ибо Аминта ушла вовсе с сего места.

Но к чему вопить ныне не имея мочи?

Отстать от всего лучше, стратив ее очи.

Без моей милой, в ней же вся мне есть утеха,

Ах! душа моя рвется страстьми без успеха.

Не осталось от моей горячей мне страсти,

Как раскаянье, скука, печаль и напасти.

Во всех моих днех нужных слабость бесконечна

Шлет меня скоро к смерти, что бесчеловечна.

Долгая, можешь ли ты из сердца, Разлука,

Вынять любви всё и память, есть ли ты сторука?

Ах! проклята, в тебе ли мне искать помоги:

Ты мне чинишь, ты, ныне смертны налоги.

Ты отняла Аминту, разговоров сладость,

Ласковые приветы и всю мою радость.

Но она в моем сердце вся есть с красотою,

К умноженью печалей в мысли есть со мною.

Там всяк друг на друга злится,

Нет почести отцу, брату,

Ни князь, ниже́ царь не чтится;

Всяк хочет биться до мату.

Всяк не желает как смерти.

В ярости, в гневе, в подзоре,

Сам пропасть, иль друга стерти.

Там надо быть в смуте, в ссоре.

Она есть мучения в любви враг смертельный.

И котора, когда кто зле с ней поступает,

При помощи своея ярости презельной

Тотчас с глаз как молния быстра пропадает.

Случается иногда сим ей избавляти

Любовника погибла почти всеконечно

От той гибели целой и противустати

Любви и злой ревности чрез весь живот вечно.

Оная моей милой неверность мне мнима

Дала вину не любить в моих ту обетах.

А досада казалась так весьма любима,

Что чрез девять дней целых я был у ней в нетах.

Но печаль не отошла и скука намало,

А сердце стерпевало так велики казни,

Что с любовью Аминты смерть лучше желало,

Нежели б мне лишиться ее всей приязни.

Будь жестока, будь упорна,

Будь спесива, несговорна;

Буде отныне могу еще осердиться,

То мой гнев в моем сердце имеет храниться.

Ах, нет! хоть в какой напасти

Глаза явят мои страсти.

Но вы не увидите мое сердце смело,

Чтоб оно противу вас когда зашумело.

Я вас имею умолять,

Дабы ко мне милость являть.

Буде отныне могу еще осердиться,

То мой гнев в моем сердце имеет храниться.

Изволь ведать, что скорбь есть смертельная всяко,

Когда кто любит верно,

Но жестоку безмерно,

И котора смеется над ним всюду тако.

Можно ль жить любовнику, чтоб милу не видеть?

Могу ль я в надежде быть,

Чтоб вас ныне умолить?

Но ежели я како возмог вас обидеть,

За то я чрез мою скорбь довольно наказан.

Извольте умилиться,

Со мною помириться:

Ибо я к тебе вечно чрез любовь привязан.

Роскоши всякой недруг превеликой,

Ненавистница любви хоть коликой,

Мучительница страстей и всей ласки,

Так что ссекла бы всё тое на часки.

Много за нею следует народу,

Которой ее любя всю науку,

Обещает нам вечную всем муку

За саму нашу малую выгоду.

Плачьте днесь, мол очи, вашу участь злую,

Плачьте ныне, ах! плачьте, без вопроса вскую:

Аминта не желает зрети на вас больше

И дабы со мною сердце ее было дольше.

Буде вы, ее видя, счастливыми были,

Буде с весельем себя в ее очах зрили, —

То плачьте, мои очи, в горькой днесь печали:

Не видеть вам драгих дней, ибо все пропали.

Вечная весна тамо хранит воздух чистый,

Небо кажет светлейше цвет очам свой истый.

Цветы во всяко время там не увядают,

И на всякий час новы везде процветают.

Всегда древа имеют плоды свои спелы,

Ветви всегда зелены, поля с цветы целы.

В отдалении многи пещеры чудесны,

Где ликуют радости, смех, игры нелестны.

Свет туды не заходит чрез ветви сплетены,

Сия пещеры с веку любви посвящены.

Сама натура оным листья украси́ла,

Сама всех птиц поющих туды приманила,

Которы, чрез сладко свое щебетанье,

Поют в песнях о любви, о ее игранье.

И сим своим примером дают всем законы,

Чтоб слово в слово тамо чинить, как и оны.

А по траве зеленой малые потоки

Льются с шумом приятным чисты, неглубоки.

Нощь, и все элементы, тихость без помехи

Всем любящимся много придают потехи.

Красны в желани девы любятся сердечном,

О роке нет там слова пребесчеловечном.

Тамо-то любовники после всех вздыханий

Вкушают те сладости, что выше желаний.

Тамо всё то, что небо, воздух, земля, воды

Произвели лучшее людей для породы,

В чувствительной похоти весело играет,

И в руках любящего с любовью вздыхает.

Се воспомяновенье прешедшия славы,

Что мучит меня больно.

Ежели бы не имел памяти я правы,

Я б жил здесь своевольно.

В несчасти, что до конца меня здесь сматило,

Я мышлю, что вкусити

Мне многу сладость время на то допустило,

Чтоб больше бедным быти.

Знаю, что б ко мне мой рок не так был злосливым,

Ежели б я иногда не так был счастливым.

Прешедше мое счастье

Умножает мне муку.

О весьма зло ненастье

(Будь сие всем в науку),

Что на доброжеланно я стал быть гневливым!

Я уж ныне не люблю, как похвальбу красну;

Она токмо заняла мою душу власну.

Я из памяти изгнал

Всех моих ныне Филис,

И якобы я не знал

Ни Аминт, ниже Ирис.

Я насладился потех любовных премного,

При любви сердце было мое неубого.

А что ж она иногда

В муках меня держала,

Тем наибольшу мне всегда

Утеху умножала.

То мне поминать мило, и о том не каюсь;

Но навсегда с любовью ныне я прощаюсь.

Похвальбу токмо красну,

Чрез все мои обеты,

За богиню мне власну

Признаю во вся леты.

Три славных красот ко мне любовью горели,

В любви за небесчастна все меня имели.

Я знал побеждать сердца всем непобедимы,

Все желания концем счастливым блажимы.

Ты, мое сердце, ныне

Любя хвальбу едину,

О прошлой в благосты́не

Торжествуй любви выну.

Для того, что велику могл я любовь иметь,

Что ж ты не допустила с миром мне умереть?

Неблагодарна! могла б без вины безмерной

Пождать еще ты два дни, чтоб не быть неверной

И не отдать жестоте меня бесприкладной

Видеть твою неверность прежде смерти хладной:

Видя мя в скорби, душу расстаться готову,

Не могла ли б потаить любовь твою нову?

И не достоин ли я чрез услуги задни,

Чтоб тебя видеть в любви ко мне только с два дни?

Там сей любовник, могл ей который угодить,

Счастию небо чиня всё зависно,

В жаре любовном целовал ю присно;

А неверна ему всё попускала чинить!

Вся кипящая похоть в лице его зрилась;

Как угль горящий всё оно краснело.

Руки ей давил, щупал и всё тело.

А неверна о всем том весьма веселилась!

Я хотел там убиться, известно вам буди:

Вся она была тогда в его воли,

Чинил как хотел он с ней се ли, то ли;

А неверна, как и мне, открыла все груди!

Что это чинишь ты, друг мой?

По Аминтиной измене

Ты еще крушишься о той?

Весь в слезах, как море в пене?

О неверной ты воздыхаешь?

И что та неблагодарна

Того желает, ты чаешь?

Сладка тебе, как саха́рна!

По ее сердцу чтоб болеть

По безвери та не просит.

Но чтоб в забытии иметь

Ее, пока жизнь тя носит.

Ну, прости, моя Любовь, утеха драгая!

В тебе была надежда мне сладка.

Даром что ты мучила иногда мя злая,

Я тя любил, и всегда с тобой мне речь гладка.

Ну, прости, моя Любовь, утеха драгая!

Аминта не есть в согласии с нами:

Мне во всем изменила, весьма мя ругая

Всеми своими худыми делами.

И тако за неверность сию ее злобну

Хощу, чтоб в сердце моем ей не быти.

Но тебя для всех утех по постелю гробну

Я не имею никогда забыти.

Невозможно быть довольным,

Когда красота едина

Под законом своевольным

Содержит сердце без чина.

Чтоб быть счастливу всецело

Чрез всей жизни само время,

Треба, чтоб сердце имело

Всегда свободу без бремя.

Без любви и без страсти

Все дни суть неприятны:

Вздыхать надо, чтоб сласти

Любовны были знатны.

Чем день всякой провождать,

Ежели без любви жить?

Буде престать угождать,

То что ж надлежит чинить?

Ох, коль жизнь есть несносна,

Кто страсти не имеет!

А душа, к любви косна,

Без потех вся стареет.

Чем день всякой провождать,

Ежели без любви жить?

Буде престать угождать,

То что ж надлежит чинить?

Видеть все женски лицы

Без любви беспристрастно;

Спо́знать нову с девицы

Учинять повсечасно;

Казать всем то ж учтивство,

Всё искать свою радость.

Такову то любимство

Дает в жизни всем сладость!

Перестань противляться сугубому жару:

Две девы в твоем сердце вместятся без свару,

Ибо ежель без любви нельзя быть счастливу,

То кто залюбит больше,

Тот счастлив есть надольше.

Люби Сильвию красну, Ирису учтиву,

И еще мало двух, быть коли надо чиву.

Мощной богини любви сладость так есть многа,

Что на ста олтарях ей жертва есть убога.

Ах! коль есть сладко сердцу на то попуститься!

Одна любить не рада?

То другу искать надо,

Дабы не престать когда в похоти любиться

И не позабыть того, что в любви чинится.

Не печалься, что будешь столько любви иметь:

Ибо можно с услугой к той и другой поспеть.

Льзя удоволить одну, так же и другую;

Часов во дни довольно,

От той с другой быть вольно.

Удоволив первую, доволь и вторую,

А хотя и десяток, немного сказую!

Царица сердец, видя, что из ее царства

Всякий день любовников много исходило

И после первой любви долгого коварства

Сердце устало паки там быть не любило,

Велела сей град здати,

Любовников изъяти

От жестоких законов,

Чтоб в нем быти без стонов.

И чтоб они, находя любовь зде способну,

Без жестоты, без муки, без всякой страсти,

По своим мыслям ведя жизнь свою удобну,

Побывав зде, въезжали паки без напасти.

Зде царствует нетрудна

Любовь приятна, чудна.

Та велит всем любити,

Всегда в радости быти.

Котора прогоняла печальные муки,

Смятение, гнев, ревность и жаркую ярость.

Бесчеловечным много не чинит докуки.

А кто любится при ней, тот саму пьет сладость.

Множество в ней успеху,

Подает всем потеху,

Все роскоши здесь многи,

Всем свободны дороги.

К почтению, льзя объявить любовь, без презора,

Буде хочешь на сердце держать твою тайну,

То к цельбе твоей страсти нету средства скора.

Ах! не надлежит молчу иметь чрезвычайну.

Что ни говорят красны, но весьма им мило

Видеть пред собою всегда в страсти на коленах

Любяща, чье бы сердце оным знать чинило,

Что вздохи постоянны и жар не в пременах.

Они никогда за то нигде не гневятся,

Что их находят красных, что им объявляют

Любовь к ним и что они всем любимы зрятся;

Наконец, что все у них любви же прошают.

При Сильвии красной

Всё мое сердце тогда, горящи желаньми,

Чтоб похоти сласной

Моей тамо угодить, кипело вздыханьми.

Что она причиной,

Когда я о сем при ней чрез всё клялся свято,

Была в том единой,

Казалось, что то в самом сердце было взято,

Но Ирисе другой,

Когда я там объявлял ту ж любовь саму́ю,

Будучи един с той,

Мнилось, что я предлагал истину ж прямую.

О коль сладости сердце, чувствуя, имеет,

Видеть противность всегда красоты любовну,

Что, в благородной спеси чрез жестокость несловну,

Сладку огня в нем наглость зажещи умеет!

О коль сердце для гнева сего веселится!

О коль сей ее отказ кажет ему следу

Возыметь победу!

О коль торжество само сладко ему зрится,

Что много трудится!

Ну, так уже я не стал быть вашим отныне:

Ибо надо оставить вас мне наеди́не.

Днесь ваши очи черны и все лице красно

Не чинят мне никакой муки занапрасно.

Правда, что вы безмерно находитесь слична,

И смягчить ваше сердце — похвальба есть зычна.

Но, Ириса, вы лих быть хотите жестокой,

А любовь снесть не может так спеси высокой.

Я пред тобой и слезы имел и унылость,

И всё что бы вас могло преложить на милость.

Вы зрели вздыхающа по вашей красоте,

Просяща на коленах в сердечной тесноте.

Но понеже ваше сердце так ожесточенно,

Что ни от чего быти не может смягченно,

Так прости уж, жестока, я вас покидаю:

И мое сердце от вас вовсе отнимаю.

Вы ко мне не хотите милости показать,

А я не хочу также от того пропадать.

Это напрасно, что кто, будучи в разлуке,

Хочет пребыть навсегда в мучительской скуке.

Начто быти в печали,

Чрез все дни, чрез все ночи,

Когда те дни настали,

В которых из всей мочи

Хотя бы кто всё кричал, но то безуспешно?

Тирсис, имей отныне сердце ти утешно;

Скорбь хотя как чрезмерна,

Любовника всё страстна

От сердца его верна

Не сделать паче счастна.

О коль сердцу есть приятно

Видеть за неверну мниму,

Речи нам предлагать внятно

К оправданию любиму,

Тысящи извинений

Искать, и своей рукою

От стужных сердца кипений

Утирать плач, а собою

Чрез великие милости

Платить за горькие очам

Слезы и за унылости,

Что были по дням, по ночам.

Токмо бы нам божились, что любят нас о́ны,

Что боятся оскорбить и чинить нам споны,

И что потом все тщатся всяко утаити

Свою неверность, любя с другим в любви жити.

Впрочем, буде улестить сладко нам умеют,

И, обманывая нас, хитрость всю имеют,

То для чего так долго с сердца на них дуться.

И кто бы не хотел так сладко обмануться?

Мое сердце всё было в страсти,

С моей наедине был милой,

Сведем получить всё не силой:

Но со всем я сим не был в счасти.

Дабы то вполне получити,

Я принуждал, но вотще всегда.

Я токмо познал, что никогда

Так ту красну не видел быти.

Назавтре увидел я себя,

Что я сто раз паче был в страсти.

Всегда в скорби, всегда в напасти,

А всегда оную же любя.

В белости ее румяной,

Также в очах ее ясных

Не много хоти желанной

Видел я и в речах красных.

И едва было то не сталось,

Имея охоты больше,

А я нудя тую дольше,

Что в любви сладко казалось.

Выди, Тирсис, отсюду, пора любовь кинуть:

Довольно и долго зде в любви могл ты гинуть.

Не в сем то острове, где мысль бывает уныла,

Находится честь, что всем добрым людем мила.

Надо любить было: Любовь учит жити,

Той огнь без света в сердце не возможет быти.

Но уже, Тирсис, за мной следовать есть время,

И знай, что мое сличье не от смертна племя.

Не кажи больше моей днесь памяти слабкой,

Что невозможно в свете жить без любви сладкой,

Не кажи, мое сердце, надобно чтоб Слава

Больше тысячи Филис возымела права.

Ступай и не противься куды ведет тая:

Сей любви не может быть лучше иная.

Ты выграшь сей пременой: Слава паче красна,

Нежель сто Аминт, Ирис, Сильвий, и всем ясна.

Простите вы ныне все, хоро́ши! пригожи!

Ваш пленник я долго был, и на вашем ложе.

Вы мною владели все, но без всяка права;

Вы везде всему миру велика отрава!

Простите вы ныне все; любить не имею:

Зная, что есть любовь, ту ненавидеть смею.

Все наши в ней похоти во всем бесконечны,

А в сластех ее муки пребесчеловечны,

Хотя много радости та всем обещает,

Но чрез свои потехи всех она прельщает.

Я уж ныне не люблю, как похвальбу красну:

Она только заняла мою душу власну.

Я из памяти изгнал

Всех моих ныне Филис,

И якобы я не знал

Ни Аминт, ниже́ Ирис.

И хотя страсть прешедша чрез нечто любовно

Услаждает мне память часто и способно;

Однак сие есть только

Как сон весьма приятный,

Кого помнить не горько,

Хоть обман его знатный.

О императрице велика!

Падающего века Атлас!

Священны вознесшися крилы

Над всем светом простираешься.

Тебе поют гусли, кимвалы,

Тебе славят трубы громъгласны.

Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну.

Излий на нас днесь благодати,

Возведи в лице на нас светлом

Зрака твоего сияние:

Милостию всех нас осени,

И покрой щедротою купно:

От тебе мы вечно зависим.

Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну.

Изгнанны призовешь науки,

И святые сохранишь музы,

Подая им места покойна.

Се уж оные и приходят,

Се от тебе и приемлются,

Се поют благодарственная.

Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну.

Княгиня христианска света!

Тела славна уме преславный!

Мы тобою живем и есмы,

Движемся мы на твоем мире,

Крилами покрыты твоими,

Обняты твоими руками.

Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну.

Тебе живущей, всё здесь цветет,

Тебе хранящей, всё радуется,

Тебе бдящей, всё поспешает,

Тебе велящей, всё слушает;

И колико в нас есть здравия,

О твоем то здравии живет.

Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну.

Твое имя в веки пребудет,

Чрез неисчетны веков круги,

Чрез удаленные народы,

И чрез всю имать цвести вечность.

Тебе бог, венцем земным славну,

И небесным прославит вечно!

Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну.

Пускай те злато, други честь высоку

Любят, те иметь во всем власть широку.

Но мне сей токмо верх есть славы данный

Что величества вашего подданный.

Жаль, что не говорят человеча сердца!

Обычное бо наше не довольно слово

Всю великость радости тебе изъявити,

Что ваше высочество здесь изволит быти,

И что тем причиняет счастие нам ново.

Жаль, что не говорят человеча сердца!

Лишь твое пришествие слышно нам быть стало,

Всех сердца закипели, мысли заиграли,

И веселие токмо всяку обещали,

И что то есть прямое наших благ начало.

Жаль, что не говорят человеча сердца!

Иной кинулся спешно тебе усретати,

Другой начал пастися пред тебе с дарами,

Третий какими б, думал, почтить тя словами;

А все тя веселяся стали ожидати.

Жаль, что не говорят человеча сердца!

Были же и такие, которы не зная

Радости, что на сердце у них есть, причины,

«Не приезд ли царевны к нам Екатерины?» —

Вопияли от сердца, у всех вопрошая!

Жаль, что не говорят человеча сердца!

Но когда им сказано, что то правда суща,

Всяк всплескал тако себе споздравив тобою:

«Здравствуй государыня!», кланясь меж собою,

«Здравствуй государыня славою цветуща!»

Жаль, что не говорят человеча сердца!

Кою и все имеют при тебе зде радость!

Как целого здравия всяк тебе желает!

Как благополучна всяк себе нарицает!

Кою чувствуют в сердце, тебе видя, сладость!

Жаль, что не говорят человеча сердца!

Ты наша прозовешься светлая денница

Уже солнца, как видно, се к нам восходяща

(Но того чувственного дражайша и вяща),

Которое есть сама свет императрица.

Жаль, что не говорят человеча сердца!

Обычное бо наше не довольно слово

Всю великость радости тебе изъявити,

Что ваше высочество здесь изволит быти

И что тем причиняет счастие нам ново.

Жаль, что не говорят человеча сердца!

Кое трезвое мне пианство

Слово дает к славной причине?

Чистое Парнаса убранство,

Музы! не вас ли вижу ныне?

И звон ваших струн сладкогласных,

И силу ликов слышу красных;

Все чинит во мне речь избранну.

Народы! радостно внемлите;

Бурливые ветры! молчите:

Храбру прославлять хощу Анну.

В своих песнях, в вечность преславных,

Пиндар, Гораций несравненны

Взнеслися до звезд в небе явных,

Как орлы быстры, дерзновенны

Но буде б ревности сердечной,

Что имеет к Анне жар вечный,

Моея глас лиры сравнился,

То бы сам и Орфей фракийский,

Амфион купно б и фивийский

Сладости ее удивился.

Воспевай же, лира, песнь сладку,

Анну, то есть благополучну,

К вящему всех врагов упадку,

К несчастию в веки тем, скучну.

О ее и храбрость, и сила!

О всех подданных радость мила!

Страшит храбрость, всё побеждая,

В дивный восторг радость приводит,

Печальну и мысль нам отводит,

Все наши сердца расширяя.

Не сам ли Нептун строил стены,

Что при близком толь горды море?

Нет ли троянским к ним примены,

Что хотели быть долго в споре

С оружием в действе пресильным,

И с воином в бой неумильным?

Все Вислою ныне рекою

Не Скамандр ли называют?

Не Иде ль имя налагают

Столценбергом тамо горою?

То не Троя басней причина:

Не один Ахиллес воюет;

Всяк Фетидина воин сына

Мужественнее тут штурмует.

Что ж чудным за власть шлемом блещет?

Не Минерва ль копие мещет?

Явно, что от небес посланна,

И богиня со всего вида,

Страшна и без щита эгида?

Императрица есть то Анна.

И воин то росский на мало

Окружил Гданск, город противный,

Марсом кажда назвать пристало,

В силе ж всяк паче Марса дивный;

Готов и кровь пролити смело,

Иль о Анне победить цело:

Счастием Анны все крепятся.

Анна токмо надежда тверда;

И что Анна к ним милосерда,

На ее врагов больше злятся.

Европска неба и азийска

Солнце красно, благоприятно!

О самодержица российска!

Благополучна многократно!

Что тако поданным любезна,

Что владеешь толь им полезна!

Имя уж страшно твое свету,

А славы не вместит вселенна,

Желая ти быть покоренна,

Красоты вся дивится цвету.

Но что вижу? не льстит ли око?

Отрок Геркулеса противу,

Подъемля бровь горду высоко,

Хочет стать всего света к диву!

Гданск, то есть, с помыслом неумным,

Будто б упившись питьем шумным,

Противится, и уже явно,

Императрице многомочной;

Не видит бездны, как в тьме ночной,

Рассуждаючи неисправно.

В нутр самый своего округа,

Ищущего дважды корону

Станислава берет за друга;

Уповает на оборону

Чрез поля льющася Нептуна;

Но бояся ж росска Перуна,

Ищет и помощи в народе,

Что живет при брегах Секваны;

Тот в свой проигрыш барабаны

Се Вексельминды бьет в пригоде.

Гордый огнем Гданск и железом,

Купно воинами повсюду,

Уж махины ставит разрезом

В россов на раскатах вне уду;

И что богат многим припасом,

«Виват Станислав», — кричит гласом.

Ободряет в воинах злобу,

Храброго сердца не имущих,

Едино токмо стерегущих,

Соблюсти б ногами жизнь собу.

Ах! Гданск, ах! на что ты дерзаешь?

Воззови ум, с ним соберися:

К напасти себя приближаешь.

Что стал? что медлишь? покорися.

Откуда ты смелость имеешь,

Что пред Анною не бледнеешь?

Народы поддаются целы,

Своевольно, без всякой брани;

Чтоб не давать когда ей дани,

Чтут дважды ту хински пределы.

В милости нет Анне подобной,

Кто милости у нее просит;

К миру нет толико удобной

С тем, кто войны ей не наносит.

Меч ее, оливой обвитый,

Не в мире, но в брани сердитый.

Покинь, Гданск, покинь мысль ту злую;

Видишь, что Алциды готовы;

Жителей зришь беды суровы;

Гневну слышишь Анну саму́ю.

Тысячами храбрых атлетов

Окружен ты отвсюду тесно,

Молнии от частых полетов,

Что разбивает всё известно,

Устоять весьма ти не можно;

И что гром готов, то не ложно:

На раскатах нет уж защиты,

Земля пропасти растворяет;

Здание в воздух улетает;

И ограды многи отбиты.

Хотя б все государи стали

За тебя, Гданск, ныне сердечно;

Хоть бы стихии защищали;

Всего хоть бы света конечно

Солдаты храбры в тебе были

И кровь бы свою щедро лили, —

Но все оны тебя защитить,

Ей! не могут уже никако,

Старалися хотя бы всяко,

И из рук Анниных похити́ть.

Смотрите, противны народы,

Коль храбры российские люди!

Огнь не вредит им, ниже́ во́ды,

На всё открыты у них груди;

Зрите, как спешат до приступа!

Как и ломятся без отступа!

Не страшатся пушечна грома,

Лезут, как танцевать на браки,

И сквозь дымные видно мраки,

Кому вся храбрость есть знакома.

Еще умножаются страхи

При стенах бедна Гданска града:

Здания ломаются в прахи;

Премогает везде осада.

Магистрат, зря с стены последней,

Что им в помощи несоседней

И что в приятстве Станислава

Суетная была надежда,

Стоя без смысла, как невежда,

«Ах! — кричит, — пала наша слава».

Хочет сбыться, что я пророчил:

Начинает Гданск уж трястися;

Всяк сдаться так, биться как прочил,

Мыслит, купно чрез то спастися

От бомб летящих по возду́ху

И от смертоносного духу.

Всяк кричит: пора начинати, —

Всем несносно было то бремя;

Ах! все врата у града время

Аннину войску отворяти.

Сталося так. Видно знак к сдаче:

Повергся Гданск Анне под ноги;

Воин рад стал быть о удаче;

Огнь погас; всем вольны дороги.

Повсюду и Слава паряща

Се летит трубою гласяща:

«Анна счастием превосходна!

Анна, о наша! всех храбрейша!

Анна Августа августейша!

Красота и честь всенародна!»

Престань, лира! время скончити:

Великую Анну достойно

Кто может хваля возносити

И храбрость свыше при той стройно?

В сем хвала Анне есть многа,

Что любима от вышня бога.

О сем побеждать ей желаю,

И побеждать всегда имеет,

Кто противен быть ни посмеет.

Тем «виват Анна!» восклицаю.

Устрой, молчаща давно лира,

В громкий глас ныне твои струны,

Чтоб услышаться ти от мира,

Вознеси до стран, где перуны,

Светлый твой купно звон приятный,

Да будет сей и грому внятный;

Но сладостна несись в чертоги,

Поя Элисавету красно,

Отныне в том долг твой всечасно,

И ей повергаясь под ноги.

О матерь Отчества Российска!

О императрица! о дева!

О эвропска честь и азийска!

О Петрова чистый плод древа!

Кому можно воспеть пристойно,

Чтобы того было достойно,

Который на главе ти зрится

Се венец от каменя честна?

Песнь моя к тому есть безместна:

Красно все пред тобой стыдится.

Всуе восхищаюсь на горы,

Где лик нежных муз обитает,

Всуе песнописцев соборы

Ум в помощь себе призывает;

Аполлин с хором неисправен,

Ни Пиндар, ни Гораций равен

К должной Элисаветы славе,

Днесь монархини увенчанны,

Милостей в знак от бога данны,

Освященны в вечном уставе.

Тако ли, молчащ, покорюся

Просто сил моих недостатку?

Или тем и винен явлюся,

Что трепещу, да не к упадку

Похвал воспеть что-либ имею,

И, неискусен, онемею?

Всеми ж славится в граде, в поле

Элисавета несравненна,

Тем вся песнь и неукрашенна

Красна́ по одной к тому воле.

Зефирный дух ветры да веют,

Реки да текут млеком, медом,

Все плоды скоряе да спеют,

Цветы да прорастают следом,

Да льют стихии силу нову,

К безвредию тварей готову:

В Элисавете обновились

Российски небеса с светилы,

Для Элисаветы толь милы

И зе́мли ее пременились.

Сим ли наши сердца едины

К общей премене не имели,

В глубокости чувствий, причины,

Что необычно вспламенели?

Зрим, что глава законна ныне

Красится венцом в благосты́не;

Видим, Элисавета сладость,

Престол, скипетр, власть и державу —

Всё же то имеет по праву, —

А мы тем из печали в радость.

Давно на престоле сидети

Элисавете подобало,

Давно в руках скипетр имети

Державу купно надлежало,

Сама главы ее корона,

Бедра́ ж искал меч оборона,

Давно порфира также тщилась

На раменах ее быть всяко;

Чтоб не девические тако,

Но от них сама б украси́лась.

Колики народ тогда бедный

Проливал к вышнему молитвы,

Да на трон та взыдет наследный!

Просил и боялся ловитвы.

Вы, о толь храбрые солдаты,

Монархини сея коль краты

Всем сердцем и словом желали?

Вы, империи стена тверда,

Уже от бога милосерда

Ту достойну и мы прияли.

И се ныне Элисавета

И лицем и венцем сияет,

Се и порфирою одета,

Руками скипетр обращает,

Милостива и правосудна,

Елеем и мечом есть чу́дна.

Коль светло сидит на престоле!

Величество в императрице,

Красоту же мы зря в девице,

С почтением падаем доле.

Но, о сердец наших всех пламень!

О Элисавета Петровна!

Почто сердце ти было камень,

Зря росса толь к тебе любовна?

Почто не скоряй воцарилась?

Ни в венце скоряе явилась?

Просьба молчаща и уж явна

Объявляла тебе довольно,

Что если б тобой было вольно,

Тогда б еще была нам главна.

Сети поставлены уж были,

Глубина же ям оказалась,

Беды и напасти губили,

Ненависть, как огнь, разгоралась,

Змииным блевала злость ядом

И всем уж подымалась адом;

Россия горестно стенала,

Нет защиты, много навета;

Но ты, зря, о Элисавета,

Токмо в жалости воздыхала.

Твоя ли особа дражайша

Пребывала тогда безбедно?

О дщерь! дщерь отца величайша,

Никому не было толь вредно;

Везде обида, везде страхи,

Да уже и самые прахи

Презирали небом любезну;

И сие хотя досаждало,

Однако тя не возбуждало

Взяться за часть тебе полезну.

Чин, благородство, воин, грады,

Здания, корабли, науки,

Купечество и вертограды,

Добрый нрав, искусные руки,

Всё, что в виде чрез Петра новом,

Молило тя молчащим словом:

«О бу́ди, время, наша мати!

Твои и от твоих неложно,

Ах! потщися, дело возможно,

Престань, всех нас радость, рыдати».

Сим дух твой непоколебимый

Хотя и не мог не терзаться,

Но так изволил обращаться,

Будто б народ не был любимый.

Великодушия пределы

И тогда б могли быти целы;

Еще ль бо́льших бед дожидалась?

Шли почти к смерти всех нас ноги,

Спастись не имели дороги,

Тем что тогда не увенчалась.

Что сие? В ревнительном жаре

Куда песнь мою направляю?

Зрюсь безумно в дерзком быть сваре,

Что терпение обвиняю.

Чад российских о матерь высока!

Не отврати от раба ока!

Радость чи́ста и непритворна

Хоть моя то и произносит,

Но подданнейше верить просит,

Что мудрости твоей покорна.

Вышня судеб глубину бога

Чту токмо, страхом одержася,

Ту испытывать дерзость многа,

Бегу потопа, не стыдяся;

Премудр ведал он точно время,

В которо тя, Петрово семя,

Десницею благословити

Полезнее для нас ти было;

Средство же весь свет удивило,

Коим на трон повелел взыти.

Уже зришь, коль народ подданный

Веселий своих веселяе,

Всячески красясь, непопранный,

Ныне и смелости смеляе;

Радости же его причина,

Ты, о монархиня, едина,

Твоим он скипетром восставлен,

Утвержден есть твоим престолом,

Нет в нем места фортуне с ко́лом,

Вечно твоим венцем прославлен.

Тобою мы благополучны

Толь состоянии во всяком,

Что ни случаи нам не скучны,

Всем залога венец твой знаком,

Заключаешь ли мир с другами?

Дары с неба несутся сами:

Льется обилие, богатство,

Внутрь вселяется дух покойный,

Порядок зрится всюду стройный,

Искренность, любовь, верно братство.

Враги ли тя нудят ко брани?

Остряе мечи становятся,

Скоро до́лжны несутся дани,

Храбрость, сердца́ больше ярятся;

Где ни идет воин — успехи,

Реки и моря́ без помехи,

Побеждает сама победа,

Скоряе птицы слава мчется,

И токмо что триумф поется,

Противный полк гибнет без следа.

Здравствуй ввеки, о увенчанна!

Пользуйся благодатьми сими,

Императорствуй, богом званна,

С цветами благостий твоими!

В милости, суде превосходна,

И добродетельми толь пло́дна,

Ликуй, матерь благословенна!

Вкушай плод намерений чистых

В Петре с отраслей Петра истых!

В дар же тебе? — Мысль покоренна.

Не презри и моея музы,

Молчавшия чрез время много,

Днесь расторгла немоты узы,

Да тя славит, хотя убого,

Не достойна твоего слуха,

Но песнь чи́ста се́рдца и духа;

Воззри на искренность желаний

И на должность верну подданства:

Сим счастлив, без красна убранства,

Конец творю лирных играний.

Крепкий, чудный, бесконечный,

Поли хвалы, преславный весь,

Боже! ты един превечный,

Сый господь вчера и днесь:

Непостижный, неизменный,

Совершенств пресовершенный,

Неприступна окружен

Сам величества лучами

И огньпальных слуг зарями,

О! будь ввек благословен.

Кто бы толь предивно ру́ки

Без тебя мне ополчил?

Кто бы пра́щу, а не луки

В брань направить научил?

Ей бы, меч извлек я тщетно,

Ни копьем сразил бы метно,

Буде б ты мне не помог,

Перстов трепет ободряя,

Слабость мышцы укрепляя,

Сил господь и правды бог.

Ныне круг земный да знает

Милость всю ко мне его;

Дух мой твердо уповает

На заступника сего:

Он защитник, покровитель,

Он прибежище, хранитель.

Повинуя род людей,

Дал он крайно мне владети,

Дал правительство имети,

Чтоб народ прославить сей.

Но смотря мою на подлость

И на то, что бедн и мал,

Прочих видя верьх и годность,

Что ж их жребий не избрал,

Вышнего судьбе дивлюся,

Так глася, в себе стыжуся:

Боже! кто я, нища тварь?

От кого ж и порожденный?

Пастухом определенный!

Как? О! как могу быть царь?

Толь ничтожну, а познался!

Червя точно, а возвел!

Благ и щедр мне показался!

И по сердцу изобрел!

Лучше ль добрых и великих?

Лучше ль я мужей толиких?

Ах! и весь род смертных нас

Гниль и прах есть пред тобою;

Жизнь его тень с суетою,

Дни и ста лет — токмо час.

Ей! злых всяко истребляешь:

Преклони же звездный свод

И, коль яро гром катаешь,

Осмотри, снисшед, злой род;

Лишь коснись горам — вздымятся;

Лишь пролей гнев — убоятся;

Грозну молнию блесни —

Тотчас сонм их разженеши,

Тучей бурных стрел смятеши:

Возъярись, не укосни.

На защиту мне смиренну

Руку сам простри с высот,

От врагов же толь презренну,

По великости щедрот,

Даруй способ — и избавлюсь;

Вознеси рог — и прославлюсь;

Род чужих, как буйн вод шум,

Быстро с воплем набегает,

Немощь он мою ругает

И приемлет в баснь и глум.

Так языком и устами

Сей злословит в суете;

Злый скрежещет и зубами,

Слепо зрясь на высоте;

Смело множеством гордится;

Храбро воружен красится:

А десница хищных сих

Есть десница неправдива;

Душ их скверность нечестива:

Тем спаси мя от таких.

Боже! воспою песнь нову,

Ввек тебе благодаря,

Арфу се держу готову,

Звон внуши и глас царя:

Десять струн на ней звенящих,

Стройно и красно́ гласящих

Славу спаса всех царей;

Спаса и рабу Давиду,

Смертну страждущу обиду

Лютых от меча людей.

Преклонись еще мольбою,

Ту к тебе теперь лию,

Сокрушен пад ниц главою,

Перси, зри, мои бию:

О! чужих мя от полчища

Сам избави скоро нища.

Резв язык их суета,

В праву руку к ним вселилась

И лукавно расширилась

Хищна вся неправота.

Сии славу полагают

Токмо в множестве богатств,

Дух свой гордо напыщают

Велелепных от изрядств:

Все красуются сынами,

Больше как весна цветами;

Дщерей всех прекрасных зрят,

В злате, нежно намащенных,

Толь нет храмов испещренных:

Тем о вышнем не радят.

Их сокровище обильно,

Недостатка нет при нем,

Льет довольство всюду сильно,

А избыток есть во всем:

Овцы в поле многоплодны

И волов стада породны;

Их оградам нельзя пасть;

Татью вкрасться в те не можно;

Всё там тихо, осторожно;

Не страшит путей напасть.

Вас, толь счастием цветущих,

Всяк излишно здесь блажит;

Мал чтит и велик идущих,

Уступая ж путь, дрожит.

О! не вы, не вы блаженны,

Вы коль ни обогащенны:

Токмо тот народ блажен,

Бог с которым пребывает

И который вечна знает,

Сей есть всем преукрашен.

Не всегда дожди льют наводнение;

Ни в морях от бурь за́все волнение;

С полго́да лед в странах армянских;

Ветр престает на горах Гарганских.

Кедры не всегда вихрем ломаются;

Ли́ста не в весь год рощи лишаются:

И ве́дро после туч бывает;

В весну и дерево процветает.

Вальгий! Ты ж всегда вне утешения:

Сын скончался! мнишь: нет украшения!

Сражен тем, в вечер слезы то́чишь,

В утро слезами ж лице всё мочишь.

Нестор века с три пребыл ли слезнейшим,

Разлучившись сам с чадом любезнейшим?

Приам на всяк день по Троиле

Плакал ли горько в такой же силе?

Время отложить слабость сердечную;

Лучше прославлять честь долговечную:

Наш Кесарь Август победитель,

Тигра, Евфрата есть укротитель.

Скифов огласим оба всеместнейших:

Им в пределах он такожде теснейших

Велел быть, покоренным с бою,

Не преходить же за них ногою.

Первый Феб, говорят, любодейство с Венерою Марса

Мог усмотреть: сей бог зрит всё, что случается, первый.

Видя ж то поскорбел, и Вулкану, Венерину мужу

Ложа неверность притом показал и неверности место.

Ум пораженный того, и держал что в руках он работу,

Вымыслил в тот же час сковать претонкие цепи;

Уж совершил он сеть, совершил и невидимы узлы.

Дело тончайше сие основы всякия было,

Также тончайше оно паутин попремногу имелось;

А и сработано так: прикоснуться только — попасться;

Всё ж разложил по местам он вкруг кровати пристойно.

Вот же как скоро легла с любодеем супруга на ложе,

Оба тотчас они попались в новые узы,

Ими при самых своих объятиях связаны стали.

Спешно Вулкан растворил слоновые створчаты двери,

Всех и богов туда впустил. Лежат те бесчестно;

Хоть и желал бы другой быть бог в бесчестии равном,

Боги все, животы надрывая, смеялись, и долго

Был сей случай везде всеведомым смехом на небе.

Клиа точны бытия

В память предает, поя.

Мелпомена восклицает

И в трагедии рыдает.

Талия, да будет прав,

Осмехает в людях нрав.

Пажить, равно жатву се́рпа,

Во свирель гласит Эвтерпа.

Гуслей Терпсихора звук

Соглашает разный вдруг.

Эрата смычком, ногами

Скачет, также и стихами.

Урани́я звезд предел

Знает, свойство и раздел.

Каллиопа всех трубою

Чтит героев всезлатою.

Упражняясь наконец

В преклонении сердец,

Полигимния нарядно

И вещает всё изрядно.

Движет превыспренний ум

Муз сих, купно оных шум:

Посредине Феб сам внемлет,

А собою вся объемлет.

Красная Фебу сестра! ты всё по горам и по дебрям

Бегаешь, а иногда быстролетными ранишь стрелами,

Серну ль случай подаст, твоего ль от острейшего гнева

Все разбегаются, коль ни свирепствуют, сами львы наши.

О, божество дубрав! О, если тебе и подругам

Чистый угоден сей дом и усердия чистого роща,

То умоляющих нас услышь, призрев милосердно:

Здесь никогда б не быть своевольству мерзкому леших.

Рощу сию тебе посвящаем, и да возрастает

В славу твою лес цел: приими ты дар благосклонно.

А как пенистых мы вепрей в тенета погоним,

Купно и жертву тебе приносить на полях сих имеем,

То к нам явно приди; мы буде ж излишнего просим,

То прииди как тебе угодно, и рыском твоих псов,

Также и лаяньем их наполняй нам слухи почасту.

Здесь каравод собирай дриад, и ореады многи

Да окружают тебя. Вы то под сению леса,

То ликовствуйте здесь при водах, то в горных пещерах,

Где истекают ключи прохладны из камней песчаных;

Там и купаться в жары вам обнаженным пристойно:

Актеон в тех струях укрываться тайно не будет

И превращать самой в еленя некого тамо;

Также и ни скорпий не убьет у тебя Ориона,

Коему б от земли вознестись и быть уж звездою;

Сам потому ж с твоим колчаном охотником Йовиш

Здесь не яви́тся, чтоб дать другую медведицу небу.

Токмо, богиня, ты причислить к острову Делу

Рощу сию удостой, и к полям снежистым в Ликии;

Чаще и не живи при Эвроте, ни больше при Пинде.

А уж котора из нимф препроводит лета довольны,

В новый вид хотя превратится, и деревом будет,

Вверьх и ветви она вознесет, опушившись листами,

Дубом ли станет та, иль лавром, — то умножать ей

Ты сама повели сей лес: не ссечет Эризихтон,

И никогда ничьей не познает роща секиры.

Победитель, о! щедрый отец Сицилийский, грядеши преславно;

С тобою мир возвращенный в одежде златой;

И с неба крилами летит благочестие белыми явно.

Воззри, как тебя осеняет бог в силе святой!

Воззри, коль землю твою согласие всю пременяет!

Непорочный покой, с пребогатым содружно трудом,

По всем пространным полям с веселием ныне гуляет.

Полна́ там цветов, изобильна там нива плодом.

Исчезни война и злодейств все гро́зы в неистовстве бледном;

Совокупно молчи беззаконный оружия звон:

Ты сядешь един, отец, возносясь на престоле наследном,

И токмо уже воруженный с тобою закон.

Отвергни уж печаль: довольно ты крушилась;

И красота твоя чрез бледность повредилась.

О! я благодарю за милость всем богам:

Вот ожерелье уж пришло к моим рукам!

Ей! как желала я, успех так получила.

Теперь я высока и к небу доступила!

Венера и сама вздевала сей наряд,

Как Марса побеждал ее умильный взгляд;

Дивился изумлен тирийский зять богатством,

Что шея у жены сияла ж тем изрядством.

Какой же чистый луч играет толь огнем?

Сравниться Феб своим не может ясным днем.

Но чем, безумна, ты себя, смотри, прельщаешь?

Дом, верность и любовь за мзду пренебрегаешь.

Ах, горе! что чинить? то ожерелье мне

Придет уж посему весьма в драгой цене.

Бесчастна! ты на брань, вот та твоя услуга,

Возможешь осудить любезного супруга?

Все птицы вещи брань, Дельфийский сам отец,

Претят все и скоты пожерты наконец.

О! коль смертельный дар, с смертельною и мздою:

Ты, счастлива, чрез то возможешь быть вдовою?

Ах, жалость! ах! убор весь лучше тот откинь;

Супруг пускай живет; а ожерелье сгинь.

Сомнение мою так грудь всю раздирает,

Как наглый судно вихрь во все страны́ бросает.

О! столько ль ты проста! то в пользу ты себе

Не хочешь обратить, твое что по судьбе?

На что бояться птиц всегда пустых и тщетных?

Без брани б быть; богатств лишишься ты несчетных?

Так ожерелье пусть приятое воюет:

То лучше всех мне царств; дух с ним мой ликовствует.

Пророчество еще пришло на ум ко мне,

И сердцу паки жаль: но мысль и внутрь и вне.

Что делать? О! беда, когда того боится,

В желаниях своих чем сердце веселится!

Но если ты себя достойною мнишь быть,

Небесное тебе чтоб золото носить,

И ежели к лицу пристал наряд прелестный,

То дар сей от богов взимай уму невместный:

Быть может, что тебя не любит уж супруг;

Дерзай мстить не боясь, и успокой твой дух;

А буде ж он всегда тебя толь почитает,

Что, сколько у богинь, иметь тебе желает,

То добровольно сам угодность он сию

Отважится тебе купить чрез кровь свою.

Все вы сча́стливы седмь крат солнцем освещенны,

О! прекрасные древа́, здесь произращенны:

Вы, качаясь буйно в царских древле сих местах,

Кажете приятно зелень на своих листах!

Сам Хаонский к вам и лес, голубина слава,

И Нисейская еще дальная дубрава

Неприменны всяко; ни жилище и богов

Главнейшия Иды; ни дремучий Пинд с верьхов.

Кто стихами воспоет сей лесок достойно?

Кто блаженство всё его? кто всех нимф пристойно?

Здесь береза, ольха, ясень, ель, шумит и клен;

Здесь тополь и липа; странных род совокуплен;

Всяк невреден дуб всегда; бук толь престарелый;

Друг и виноградный вяз; кедр младый, созрелый.

Каждого приятен собственный во всем убор;

В каждом лист различен, веселят все купно взор

Много кипарисов толь нежно вознесенных,

А на знак, в гульбище сем, ростом отмененных;

Сосны обычайны, и фригийские притом,

Грозный их минует и перун, когда есть гром.

Здесь как Аполлинов лавр, дар так вседражайший,

Кой Минерва подала мира в знак блажайший.

Но внизу орешник; а густый кустарник там

При ручьях, подобных кристалю, сплелся и сам:

Вся ж земля лице свое цветом устилает,

Роды сих производить Зе́фир токмо знает;

Те и Прозерпину могут ныне утешать:

Уж ее Стигийску мужу здесь не похищать.

Смелых сей волков лесок вовсе не имеет;

Ни войти в него и вепрь всячески не смеет;

В нем не слышно всюду ни блеяния овец,

Лев когда заблуждших пожирает их вконец,

С голода или страшит хриплым о́даль рыком,

Ближний весь округ таким оглашая криком.

Всяк здесь коз игривых токмо видит повсегда;

Быстрых и еленей доброродные стада́:

Видит тех всяк и других, как иль отдыхают,

Иль от страха по леску́ бегая мелькают,

Те когда заслышат восклицание и плеск;

Ветры ль к ним приносят мнимый в бодры слухи треск.

Что ж до вас, любезный род! сладостны певички!

Не обманет ни одно в роще древо, птички;

При струях журчащих не находится ж силков,

Коим бы на ваши строить ножки лесть и ков:

Вольно вам летать вверьх, вниз, в воздухе тончайшем;

Вольно на сучках сидеть, на кустке нижайшем.

О! коль любо сердцу, в ризе как златой заря

Пташек собирает: из сих множеством паря,

То садится всяка там, кри́ла оправляет,

То всходящу уже дню песньми поздравляет!

О! коль любо сердцу слышать в разни стройный глас!

О! коль любо в роще находиться в оный час!

Малое то говорю. Пребывать в лесочке

Многим и богиням здесь мило при поточке:

Прочь, прочь нечестивы от леска сего глаза!

В святолепной роще любопытным смерть гроза.

Но за что леску сему честь дана толика,

Божеска в нем и почто сила так велика;

Вы, богини, сами удостойте объявить,

На корах причину перстом нежно вобразить.

Сиесть: посещать его царска непорочно

Приобыкла часто дщерь, а с собою точно

Хор девиц прекрасных совокупно иногда

Весть благоволяет, славно шествуя туда.

Для того здесь естество землю одарило

И блаженством райским толь всю преукрасило;

Нимфы ж, да умножат препроводниц должных ей,

Сердцем восхотели в сени водвориться сей.

О! державных, дева, верьх! свыше, о! хранима,

Вниди в рощу, нимф там зри; им да будешь зрима,

Сами те желают. Ныне удостой, гряди;

Лик твой благочинный велелепно в ту веди.

След весь чистые поля, пойдешь где стопами,

Там означат на траве распестрив цветами;

Тот услужны нимфы невредимо сохранят,

Лобызать хотящих оный сами предварят.

Но не рощица одна, о! да место всяко

Здесь присутствием твоим просветится ж тако:

Ты едина в милость можешь небеса склонить,

Благ виновна многих, скверность зол искоренить.

Что Ливийская страна жаром вся сгорает;

Что с трескучих брег иной мразов умирает, —

Буде ж ты восхощешь и туда пойти, везде

Укротится воздух, сколько б ни был вреден где;

Нива тотчас процветет, пле́вы потребятся;

В лучшее и времена все возобновятся.

Зря, пришедший, гроб недавный,

Зришь раскаяний вид славный.

Кто, по совести своей,

Быть не должен в жизни сей,

На себя так и взирает;

Тот здесь дважды умирает.

Ты ж ни клятв не говори;

Ни молитвы не твори;

Будь молчащий осторожно:

Погребенной тут не можно

Ни добра, ни зла желать.

Разве сей привет послать:

«Тень! чего сама достойна;

Так бы там была спокойна.

Селенисса есть она!

Вещь сомнения полна,

Больше ль верность повредила,

Иль за то себе отметила».

Бакх прибыл, прибыл сам в торжественном к нам шуме!

Прекрасного сюда, в веселой токмо думе,

Коляска в четверне на тиграх привезла,

И с ним ту всю корысть, что Индия дала.

Звени ж медь и струна; красись чело венками;

Да наполняют ночь и бубны стуком сами.

Бакх прибыл, прибыл сам! Он сильно все мутит:

Тут ссора; инде мир; всяк тихо не сидит;

Здесь песню все гласят; а там все пляшут, скачут,

Те спорят о делах; те по-пустому плачут.

Не больше от бакхант, по каждых трех годах,

Нелепых воплей в ночь бывает на лугах.

Всяк кубок пьет до дна; все пенятся стаканы;

Еще ж не полно пить, хотя уже все пьяны.

Однак убийства Бакх с собою не привез,

Ни приключений злых, ни также горьких слез, —

Но шаткий ход ногам и сон в глаза покойный;

Притом у всех сердец страх отнял он пристойный;

А выгнанна из них дивится уж печаль,

Что каждому всего и ни себя не жаль.

Вот кучи без меча, без крови всюду пали;

От одолевша всех сном отдуваться стали.

Так, о! плененным сей весьма есть склонен бог:

А толь бы паче был прибыток не убог,

Когда б не исчезал по мраке на рассвете

И долее в своем он пребывал бы цвете.

Снесшийся с кругов небесных

На презнаменитый брак,

Где в пресветлостях чудесных

От зениц гоня весь мрак,

Лучезарною порфирою

Феб явил присутство с лирою.

О! вас, боги, можем зреть

Мы и всех уже пред нами:

С горнейших престолов сами

Вы потщались к нам приспеть.

Как уже Гимен преславно

Брачные вжигал свещи́,

То богов царица равно

Восхотевши помощи,

Распещряла всеконечное

Велелепие венечное,

А Пафийска чрева сын

Метно и слегка златою

Поражал сердца стрелою,

Малый оный Купидин.

Се и гуслем бог прекрасный

Начал радость прославлять;

По стопам звон доброгласный

Так речами оживлять:

«Дайте руки сердцем искренним,

В твердый знак любви пред выспренним!

Червленеясь, все зари

Дней вам ясность возвещают;

Их судьбы не сокращают:

Дайте руки! о! цари.

Час, обеты исполняя,

Веки счастием дарит;

Гименей всё уясняя,

Чистым пламенем горит;

Лавром и чертог красуется;

Звук всклицаний согласуется:

«Галлический славный род,

Красный же Сицильский браком

Счетаваются со знаком

Предержавных их пород».

Зри, жених всем одаренный,

В предызбранной красоте

Зрак Минервин озаренный;

Взор Юнонин в высоте;

Цитереины приятности,

Что превыше вероятности;

Зри, невеста коль твоя

И Диану превосходит,

Из дубрав в эфир как всходит

Девства с честию сия.

Толь блистающа денница,

Сладковонный тварей цвет,

Благолепная девица

Уж грядет к тебе в совет.

Ты ж, о! верьх царей явленнейший,

Чти в ней дар еще нетленнейший:

Мысль на свет ума взнеси,

И поемля героиню,

Точно мудрости богиню,

В жребии твоем гласи.

Видеть и само́й ей мило

Бодрость в нежностях твоих,

Зрящей лучше есть и было

Всё в тебе богов самих;

Зрит главу и уст смеяние,

Жар очей и тех сияние,

Зрит, и чувства в глубине

С удовольством помышляет,

И твоих сил похваляет,

Тайно ж, храбрость на войне.

Иногда: коль светл явишься

При встречании полков,

В отчество как возвратишься,

В них и будешь там каков;

И сама коль почитаема,

И с тобою усретаема

Будет всюду по градам.

Но еще она боится:

Ах! не тщетно ль, мнит, ум льстится?

Ах! не ра́вен ли вид снам?

Прочь, боязнь, прочь! Бодрствуй, дева;

Бытие то, не мечта;

Ни судеб, ни хитрость гнева,

Ни желаний суета.

Всё, что зришь, есть достоверное;

Торжество нелицемерное!

Страх и трепет твой исчез,

С ними горесть и печали:

Ликовство предобручали

Оны времена и слез.

Все со мною силы брачны;

Здесь веселие крася́т

Три богини доброзрачны,

Кои вкупе вам гласят:

Даше руки сердцем искренним,

В твердый знак любви пред выспренним!

Дайте руки, наконец,

Ты, о! дев верьховных слава,

О! и ты, мужей держава,

И светило, и венец.

К ним, спокойствие святое,

Вожделенно ты гряди,

Житие их предрагое

Всё тобою огради:

Много было им томления,

И довольно с них медления.

Нерешимый уж союз

Их совокупляет ныне:

Чувствовали б не в пелыне

Множимую сладость уз.

Без трудов премногих в боги

Не причтен и Геркулес:

Бремена ему дороги

И отверзли дверь небес.

Дайте руки сердцем искренним,

В твердый знак любви пред выспренним!

Дайте руки: всё прошло,

Коль ни долго вы имели,

Коль взаимно ни терпели

Неблагополучий зло.

Дышет воздух вам прохладом;

Осеняют боги вас,

Чад, сладчайшим виноградом,

Общий вознося свой глас:

Дайте руки сердцем искренним,

В твердый знак любви пред выспренним!

Дайте руки. О! всегда

Добродетели начало

В бедствиях себя венчало;

Но не гибнет никогда».

По случаю всю ночь без сна так пребыла,

Что больше уж я быть на ложе не могла.

Чего для, на заре восставши, нарядилась,

А ожидая дня, всходящему молилась.

Но вот внезапу вшел не Пирра — Пирр ко мне,

С чела, с очей, с лица умилен весь отвне.

Поздравившего я поздравила ответом:

Он показался тем доволен быть приветом.

Тогда в нем сильный жар с румянцем так играл,

Что мил он был глазам, а жалок, что вздыхал.

Поистине сказать, в себе я сожалела,

Что был прекрасен толь, и завистью горела!

Коль счастливым она того мня учинит,

В супругу кто ее себе соединит.

Он на колена пад, мою ж схвативши руку:

«Ах, Навплия! — сказал, — пока страдать мне муку?»

— «Какую, — говорю! — что, Пирра? что вы так?»

И купно в том меня страх обнял, очи ж мрак!

«Люблю, — он говорил, — люблю уж больше года;

Меня страсть премогла, я равного вам рода!

И льщу себя, что ваш! О нежных цвет красот!

Един суровый вид, явленный от высот

Как грозного чела, так вашего и ока,

Мне здесь не изречет погибельного рока!

Не можно, видя вас, всем сердцем не любить,

Не можно сердца внутрь в любви от вас таить.

Ах! не́льзя, по себе то всё я примечаю!

В прекрайней страсти к вам, всю тайну вам сообщаю.

Однако дерзость мне оставить вас молю!

Любовь причина ей, иль жизнь в казнь потреблю».

Я думала тогда, что Пирра тем играет,

Сказала: «Не в одних вас сердце обмирает.

Есть, кои с вами так быть счастливы хотят,

Но ах! им в том судьбы естественны претят.

Вы встаньте, с вас сего довольно будет слова,

Когда б не тот предел, я б ваша быть готова!»

Скоряе речи он, с земли вскочивши, встал;

«О вы уже моя! и я ваш, — так сказал, —

Позволено теперь от вас мне быть в надежде?

Я Пиррою у всех по сей моей одежде.

Не Пирра я, но Пирр и юноша и князь,

Еще не из простых, по правде не гордясь,

Я прислан так сюда от брега чужестранна,

Прислала ж мать меня в княгинях преизбранна;

Считали девять всех тогда мне только лет,

Ах! лучше малым быть, любви не зная бед;

Но случаю сему укрытия подлогу

И принят для чего я к царскому чертогу,

Причина от меня совсем закрыта есть,

Чего для не могу и вам о том донесть».

Сказав то, паки он упал вдруг на колена:

«Люблю! любите ж вы, я вечно в узах плена».

Деревенела я и такова была,

Царевна! какова вы быть уж начала!

То приходила в страх, то странности дивилась,

То на себя, ах зло! то на него сердилась.

Была я не в себе, была как истукан,

Один был на уме, как пагубный обман;

А к прочему всему без чувства пребывала,

Что делать я должна, куда уйти не знала!

Однако от него я вырвавшись там вдруг

(Он за руки держал и не пускал из рук),

Вбежала я сюда, вбежала изумленна,

Что от лестца того смертельно оскорбленна.

Подумайте ж теперь, царевна! как нам быть,

Не всем ли, больше ж вам в бесчестии пребыть,

Что юноша при нас, девицах, обитает?

Ах! что, как государь, родитель ваш, узнает?

Деидами́я! что твоим внушила слухом,

И как спокойна ты пребудешь ныне духом?

Кто твой, того могла другая уж пленить.

Ах! плачьте, плачьте вы потоком слезным, очи,

Веселий свет померк, вас кроет мрак, тьма ночи,

Когда любезный мой возмог так изменить!

Всю внутренность мою лютейший яд терзает,

И кажется, что смерть меня уже лобзает;

Мне бремени сего ни снесть, ни пременить,

Недвижима стою, все члены уж слабеют,

Душевны силы все ж и мысли цепенеют,

Когда любезный мой возмог так изменить!

Коль чувствую весьма я много поражений,

И делается коль смертельных внутрь сражений!

Досада кажет месть, любовь же преклонить

Повелевает вновь мягчайшими словами.

Ах очи! плачьте вы обильными слезами,

Когда любезный мой возмог так изменить!

Где святость страшных клятв? богов где имя многих?

Где совесть, честь и стыд? Любовь! ты сих бед строгих

Не чувствуешь еще, еще и можешь мнить,

Что толь неверный твой к тебе сам обратится!

Ах! сердце в суете и безуспешно льститься,

Когда любезный мой возмог так изменить.

Богиня красоты! о! кипрянам священна!

И ты сама, любовь, что всем не запрещенна!

Пожершуюся вам так праведно ль казнить?

Но случай сей почто ж меня так уязвляет?

Соперница! ах! всё меня уж умерщвляет,

Когда любезный мой возмог так изменить.

Куда ни обращусь, всё в злобе негодует,

Стихии мне грозят, и естество враждует.

О боги! вы на то ль могли меня хранить?

Ах нет! избрала ту злочастную я долю,

Склонила я сама на то мою всю волю, —

А мне любезный мой возмог так изменить.

О бедна! ласкам я поверила прелестным,

Поверила его поступкам мнимо честным,

Слезам его тогда, теперь их мне б ронить,

Я данной мне руке поверила и роду,

Еще и не смотря на собственну безгоду, —

А мне любезный мой возмог так изменить.

Надеялась не так, не так и помышляла,

Достоинство его умом усугубляла,

Сея надежды как драгою не ценить?

Достоинство когда надежду в вас рождает,

Сомнения оно собою побеждает, —

А мне любезный мой возмог так изменить.

Природна сердца страсть! поверенность пустая!

И ты, ков и подлог! вам слава в том какая,

Что можете, прельстив, девицу обвинить?

Ах! искренность моя, сие ль ты заслужила?

Но простота сама меня и погубила,

Что мне любезный мой возмог так изменить

Довольно мне беды; родителю молчала,

Но втайне грех пред ним слезами омывала.

Неверности ж был спех зло злейшим изъяснить.

Вот мне уж срамота! вот явна казнь готова.

О! стыд, о! срам, и смерть не столько есть сурова.

Однак любезный мой возмог так изменить.

Земля! меня пожри, жить больше мне не можно,

Когда он тайну всю нарушил толь подложно;

Тем начал рок уже к погибели гонить.

Хоть горы на меня падите, хоть ты, море,

Пучины в глубину подмыв низринь, ах горе!

Уж мне любезный мой возмог так изменить.

Но прежде нежель вы смерть люту устремите,

Моление сие от бедныя примите,

Чтоб речь мою с его могла соединить

Ах! можно ль думать, как толикая неверность

Умела, чтоб себя таить чрез лицемерность,

И чтоб любезный мой возмог так изменить.

...Как Навплии дерзнуть восстать на нас бедою?

Я сын, я внук богам, я правнук им судьбою.

Но вы едина дщерь родителю, он царь

И подданным своим великий государь.

Что ж Навплия? раба есть ваша по природе,

Тем не захочет быть за свой донос в безгоде.

Какая ж есть и мзда клевет за неприязнь?

Мучение сперьва, потом и смертна казнь

Оставьте все свои напрасные печали:

Уж много крат твержу, что радости настали.

Агамемнон царь, вождь пела́згических сил,

Которые союз всеобщий ополчил

Фригийския Трои́ к насильнейшей осаде

И на царя ее Приама, седша в граде,

Державному царю здесь Ликодему, вам,

Изустно чрез меня, но равно как бы сам,

И здравия всегда и многих лет желает,

А дружбы своея в знак да́ры посылает,

Вам копие и щит и свой любезный шлем,

Что воинству всему был виден часто в нем,

Но цве́ты и плоды царевне и девицам,

Пред солнцем вами всем прекрасным, как зарницам.

Что ж до меня посла: толикому царю

Вручив себя в любовь, почтение творю.

И так донесть при том от искренности смею,

Что видеть ваш престол за счастие имею.

Той воле прежде вас я должен быть и верен,

Которыя есть суд всегда нелицемерен.

Судьбе послушен есть бесспорно Ахиллес,

У коея престол превыше есть небес,

Где гро́знейший Перун весь оный окружает

И приступить к нему собой не допущает;

Та прежде тварей всех и прежде всех веков,

Как был ее предел, пребудет ввек таков;

Пред ней сил многи тьмы сияниями блещут,

И в пламени своем ее ж они трепещут;

Желание та всем, та всем любовь и страх;

Светил число пред ней тень токмо, самый прах, —

Так о судьбе Хирон, чудясь сам, мне представил,

Ее знать, ей служить всегда меня наставил.

Что ж бы делать мне! Не пойду и званый!

Иль тех лучше женских не терпеть обид!

Не пустила; ждет: возвращусь отгнанный?

Нет, нет! Коль ни просит, не уговорит.

Если можно так сделать, как хотите,

То не будет лучше этого ничто.

Буде ж и начав, да не совершите,

И, по ней тоскуя, а просить никто

Уж не станет к ней, сам, не изъяснившись,

Просто там явитесь, и дадите знать,

Что вся ваша страсть в сердце вкоренившись,

Без нее не может в жизни пребывать, —

То вам доношу, что уж вы пропали.

Будет та стараться, чтоб вас обмануть,

Как увидит впрямь, что без ней в пень стали,

И что вам уж не́льзя не по ней вздохнуть.

Для того теперь, есть пока вам время,

Не однажды, сотью думайте, сударь.

Этих больше дел тяжело тем бремя,

Как что под лад, под меру не идут, лоб хоть спарь.

Всё то есть в любви; именно ж обиды,

Злобы, ревность, ссоры, подозрений сбор,

Перемирье там, и умильны виды,

Там опять брань, паки ж мирный договор.

Так что буде б вы все те непорядки

Разумом исправить пожелали тут,

То б вы согласить тщались, без оглядки,

С разумом безумство, с добрым — кто век плут.

Что ж до мыслей сих, кои в вас с досады:

«Я ль к ней уж ногою?.. с ним та... не моя?..

Коя так со мной?.. коей мы как смрады?

Умереть мне лучше! Будет знать, кто я!»

Эти все слова слезкою одною,

Вытерши насилу из своих двух глаз,

Тотчас утолят; хитростью ж такою

До того способно приведет и вас,

Что сам пред ней станете виниться,

Чем и не захочет наказать она,

Должны будут вам казни полюбиться,

Скажете, что ваша больше тех вина.

О! зло, я теперь чувствую уж ясно,

Что она плутовка, и что мне беда.

И сержусь на ту, и люблю пристрастно

Знаю, смышлю вживе, вижу без труда,

А однак и с тем только погибаю!

Что мне делать ныне, и куда пристать;

Нет на то ума, и отнюдь не знаю

Что вам делать надо? От нее отстать;

Пула ж и не дав, из такой неволи

Уходить как можно; иль уж малым чем

Выкупить себя. Буде ж не на голи

Откупаться должно, скольким можно, тем

Откупайтесь вы; больше ж не печальтесь.

Добр совет твой прямо ль?

Лучшей изо всех.

Но притом еще по себе вы сжальтесь,

Не давайте сердцу новых как прорех,

Язвы так любви сильно все сносите.

Но вот пропасть статкам нашим всем идет,

Прямо ж и сюды, сами посмотрите:

Та одна доходы собственны нам жрет.

Горе мне! Боюсь, чтоб как не противно

Федрию то стало, и чтоб не туда

Не причел всего, нежель как, нельстивно

В том с ним поступивши, у ворот когда

Он вчера моих стукался довольно,

Я его нарочно не пустила в дом:

То меня крушит, не играя, больно.

Парменон, все члены так дрожат, что льдом

Стал теперь я весь, та лишь показалась!

Будьте смелы; ближе станьте вы к огню;

Хоть какая б к вам стужа привязалась,

От жару растаять можете, как мню.

Кто там говорит! А! Мой Федрий, надо

Чтоб была вам ну́жда долго здесь стоять;

Я сему, что вас вижу, очень рада.

Иль внутрь неугодно прямо загулять?

Об отказе нет, впрочем, ни словечка.

Что ж вы мне молчите?

Правда! ворота

Мне отворены завсе! Да и встречка

Вшедшему бывает с ласкою кота,

Нет пока у вас лучшего здесь друга.

Слов сих, я просила б, не распространять.

Как! мне этих слов?.. О! дабы заслуга

Столько ж ваша мало возмогла склонять

Сердце к вам в любовь, сколько вы сердечно,

Таида, хитра Таида, любите меня!

Иль чтоб эта страсть также всеконечно

Вам самой давала чувствовать себя,

Как во мне она в лютости ярится!

Иль вы уж обиду, сделанну от вас,

Коея чело ваше не стыдится,

Мне возможно было позабыть тотчас!

Свет мой, Федрий мой, сердце, жизнь и сладость!

Вы себя не мучьте, душенька, прошу:

Сделала не в том, чтоб другого, радость,

Больше вас любила; верьте, доношу,

Надо было то.

Думаю, что бедна

От любви безмерной, обычайно как,

Выбила его.

И твоя столь вредна,

Парменон, насмешка? Ну, добро; быть так!

Но, дражайший мой, вы всю силу дела

Выслушать извольте, для чего сюда

Облегчиться вас я просить велела.

Говорите.

Только ж нету, мню, труда

Прежде объявить: этот ваш, порою

Добрый человек может ли молчать.

Я ль? Ни камень так. Только ж вам с такою

Речь опасностию надо здесь начать,

Именно ж, то всё, что есть правда суща,

Содержу я тайно и вовек молчу.

Ежели ж да ложь, пустошь, сказка вруща

И другие враки, в миг те вон мечу:

Я, как решето, весь в дыра́х, оттуду,

И отсюду также, до суха теку.

Потому-то вы, что я слышать буду,

Говорите правду, а не ложь каку.

Матушка моя родилась в Самосе,

А потом уж должно стало жизнь скончать

Пребывшей ей в острове Родосе.

Первое все ладно; можно мне смолчать.

Матушке моей маненьку дево́чку

Там, какой не знаю, подарил купец,

От Афин вблизи скрадену.

Чью дочку?

Да и не дворянку ль?

Так мню, наконец.

Впрочем, мы о всем прямо том не знали.

Та сама нам только рассказать могла,

Как ее там мать и отца как звали;

Виду ж, и откуда родиной была,

Как не знала, так по своим и летам

Конче в состояни не была сказать.

Только что купец, ни к каким приметам,

Захотел в прибавок глухо показать,

Говоря, что он будто известился

От воров, у коих оную купил,

Тем и господин ей уж учинился,

Что ее мызе́ Сунии дом был.

Как то все ни есть, но когда досталась

Матушке та в руки, всячески тогда

Научить ее доброму потщалась,

Не жалея платы, ни сама труда;

Так что как бы дочь ей была прямая;

Да почти и люди мнили все у нас,

Что она сестра мне была родная.

Я ж тогда спознавшись, в самый первый раз,

С молодцом, одним только, чужестранным,

Хаживал который ежедневно к нам,

И могу сказать, по всему избранным,

Прибыла в сей город вместе с ним же к вам:

Всё мне на все он, у меня что ныне,

По себе оставил.

Обе сказки в том

Ложны по всему; а по той причине

Из меня наружу вытекут гужом.

Почему ж бы так?

Потому то ложно:

Быть один и вами не возмог любим,

Также и тому статься невозможно,

Чтоб вам всё богатство снесено одним:

К вам и сей наш сам часть того большую

Наносил, как знаю.

Правда есть твоя:

Но придти мне дай на тропу прямую.

Тот между тем воин, коему здесь я

Стала толь мила, в Карию за делом

Из Афин отъехал. В те то времена,

Федрий мой драгой, в счастии всецелом

Дружба вот меж нами тесно сведена.

Знаете вы то, сколь уж мне любезны:

Сколь вам открываюсь искренно во всем!

Парменон сих слов, коль мне ни полезны,

Умолчать не может.

О! им быть ли в нем?

Но я вас прошу потерпеть намало.

Там, еще недавно, матушки моей

В летах не весьма старых, ах! не стало.

Брат ее, мой дядя, видя, что по ней

Много и добра, много и богатства,

Будучи излишно серебролюбив,

Захватил себе всё по праву братства,

Он как был с природы превесьма нечив,

Видячи тае девушку прекрасну,

Пети, на инстру́ментах знающу играть,

Вывел сам на торг за свою уж власну,

И ее ценою захотел продать.

Сталось так, что тут воин мой случился,

Сей ту мне в подарок у того купил,

Ничего отнюдь, как купить срядился,

Что до ней, не зная, цену заплатил;

Возвратившись, здесь он когда увидел,

Что дружусь я с вами, басни говорит,

Ищет, чтоб хитрей тем меня обидел,

И той мне девицы ныне не дарит,

Впрочем, в ней меня удостоверяет,

Вам его я в дружбе если предпочту;

И нака ж, в нем страх, что он потеряет

Оный свой подарок втуне за мечту.

Я помнила б так, что та не противна,

Как достоинств многих, стала самому.

Только ль бы всего?

Вещь однак же дивна,

От самой то знаю, что не потому

Держится ее, Федрий мой дражайший,

Многие причины, чтоб вам то донесть,

Возбуждают жар страсти не тишайший,

Получить девицу. Первая ж вот: честь,

Что звана от всех мне она сестрою,

Сверх того, ее ж бы возвратить родне;

Я сама одна; нет родных со мною.

Для того есть нужно, чтоб зажить здесь мне

Несколько друзей по моей услуге.

Вы в том не оставьте, Федрий, светик мой;

Попустите быть в первейшем мне друге

Воину, хоть только на день, на другой.

Что ж на то нет слов?

О! тварь нечестива:

Что теперь возможно стало отвечать?

Вот хвалю, сударь: заслужила льстива;

В мужестве извольте сильно потачать.

Иль мнишь, все слова знать мне не давали,

Что хотела ими и куда ты шла?

«Маленьку вблизи от Афин украли;

Мать за дочь вспитала; и сестрой была;

Хочется ее получить мне в руки,

Чтоб отдать ту кровным в скорости потом».

Вот в словах твоих крылись что за штуки:

Я чтоб ни ногою, а ходил тот в дом.

Для чего ж? Затем, что его ты больше

И вернее любишь, нежели меня;

А о той вот чем страх в тебе есть горше,

Чтоб не разлучила с ним она тебя.

Я ль того боюсь?

Что ж тебе заботно?

Иль один подарки носит он тебе?

Я ль из кошелька сыплю не охотно?

Не сыскал ли вскоре, чуть лишь о рабе,

Мне о рабке ты выпустила слово?

Ты ж еще евнуха, для того что им

Только у одних барынь быть не ново,

Пожелала также комнатным твоим;

Тотчас и того я тебе промыслил,

Угодить желая; а за обоих

Двести я вчера рубликов отчислил.

Но тебе в услугах нужды нет моих:

Как я ни служу, вся ни во́ что служба.

Что за речи, Федрий? Я хоть получить

Оную хочу, только ж ваша служба

(Даром что тот способ может ту ссачить

Лучше всех других) мне всего дороже:

Вы извольте очень подлинным иметь,

Что мне поступать и милей и схоже

Так, как вам угодно будет повелеть.

О! когда б слова искренни те были,

Чтоб мою дороже дружбу вы всего

И угодность мне стольким же ценили, —

Я б понесть приятно не возмог чего!

Вот почти словцо вдруг поколебало!

Он переменился! побежден совсем!

Бедное ль мое сердце вам бы лгало?

Было ль что, я вам бы не служила тем?

Горькой мне однак выпросить не можно

Двух деньков тех только.

Буде точно двух;

Лишь не двадцатью б стать им не нарочно.

Только в двух, иль в силу...

«Иль»? в нем дурен дух:

Ни на час уже.

Ин сверх двух ни столько:

Можно быть уж склонным!

Это значит то

Сделать должно мне, коль оно ни горько,

Как вам захотелось и угодно что.

Правда, вас любить по всему достойно!

Сердцем благодарен! на два ж сии дня

Я в деревню сам съеду беспокойно,

Таиде послушен, сбившей с глаз меня.

Ты здесь, Парменон, постарайся верно:

Приведи евнуха с девкою сюда.

Не оставлю я сделать так, всемерно.

На два дни прощайте, сердце! Я туда

Добрый путь, душа! нет ли ж мне какого

Вашего приказу?

Как нет? та моим

Просьба словом есть вам всегда готова:

Будучи с ним купно, не были б вы с ним;

Каждый день и ночь вы б меня любили;

Всё б меня желали; видели б во сне.

Ждали б вы меня, обо мне б и мнили;

Был бы я надежда; точно б вам по мне;

Мною бы одним только веселились;

Были б вы со мною духом каждый час.

Словом, как душа вы б в меня вселились,

Тем что я быть вечно не могу без вас

Горе, ах, мое. Может быть, не верит

И самой мне Федрий, и моим речам;

А поступки он все мои, знать, мерит

По другим премногим в мысли госпожам.

В совести моей подлинно то знаю,

Что я не солгала Федрию ни в чем.

И что сердцем я больше не сгораю,

Как по нем, не лестно, только по одном.

Что произошло от меня дел ныне,

То всё для девицы делала так я:

Кажется уж мне, что к моей причине

Ей нашла усердность брата здесь моя,

Кой есть маладенец и богат и знатен.

Он ко мне сегодня обещал быть сам;

Я теперь пойду, был бы дом опрятен;

И пока он придет, подожду внутри там.

Прокляни, Евсевий, нечестивых слепоту:

Сии, видя мира благостройну лепоту,

Не хотят усмотревать ту ему подавша

И всемощием своим велий свет создавша.

Мрака их храниться не бывай слаб никогда;

Толь безверных мнений пагубна есть тьма всегда.

Виждь и проповедуй зря первое начало:

Следом действия его в бытность всё восстало.

Неисчетны ми́ры по всемудрию бог знал,

¹⁰ Но состав сей точно благостию предызбрал.

Всё хранит, всем правит сам: будем же покорны

Изволениям святым, а не богоборны.

Вся тварь возвещает самобытного творца,

Безначальна прежде, суща после без конца;

И в себе того ж всегда, и преудобренна,

Всем владыку, ни чией длани покоренна;

Всяческим подавша естество и бытие,

А собой имуща по вседолгу обое́.

Показует нам его сама вещь малейша:

²⁰ Ясность истины сея солнца есть светлейша.

Всё являет бога, в веществе что купно есть,

Зримо и незримо, коему число сам весть.

Верно кажет общий круг мыслей сверьх обширный,

Что зиждитель есть ему и что сей премирный.

Всё его ж являет развиваясь, что цветет

И, приятну зелень различая толь, растет.

Все, что, с чувствием дыша, ходит иль летает,

Ползает, или себя, плавая, питает.

Самый из животных, двусоставный человек,

³⁰ Провождая в мире, миру как бы царь, свой век

И составом дивным всем собственного тела,

Зная сам, что вещь сия не его есть дела,

И союзом оным, дивнейшим еще, ума,

Кой, с тем сопряженный, сведом о себе весьма,

Человек, я говорю, весь являя бога,

Проявляет, что Его и Премудрость многа;

Так что бесконечно совершен есть бог един,

И причина перва к действию вторых всех вин.

Разум, здраво мысль свою внутрь производящий,

⁴⁰ И в познании таком достодолжно бдящий,

И не ослепленный грубых заблуждений тьмой,

Весь в природном свете пребывающий с собой,

Гнусными ниже́ страстьми сердца восхищенный,

Ни пороками, ни злом скотства развращенный,

Не возможет тотчас бога жива не познать,

А безбожных мыслей из среды той не изгнать;

Он понятие в себе божества имеет,

Кое и довольным толь называть он смеет,

Что им познавает совершенств всех существо

⁵⁰ И что в нем вседолжно бытность купно естество

Заключает потому, что бог есть превечный;

Что как безначальный сей, так и бесконечный,

Что различен с миром, и не то что вещный свет:

Бог простый, мир сложный купно мог и быть и нет.

О! вы, кои, буйно мчась в дерзости проклятой,

Страхом совести, ниже́ правдою за пя́той,

От святых святого внутренния силы взгляд

Отвращая смело, изрыгаете ваш яд;

Говорите, что сей мир, с чином, с красотою,

⁶⁰ Вечен состоит и есть искони собою;

Тьма ль вас прегустая, беззаконий ли всех сласть,

Гордость ли безумна, затвердела ль коя страсть

К утверждению сему побуждает ложну,

И не токмо полну лжи, но и невозможну.

Рассмотрите, можно ли от доводов устоять

И еще упорно лжею адскою зиять;

Можно ль, коль бы вам во мрак слепо ни стремиться,

Чтоб от истинных зарей в том не просветиться:

Разве вы нарочно восхотите затворить

⁷⁰ Очи внутрь душевны, света б правды вам не зрить.

Инако преодолеть не́льзя всем предлога,

Кой доказывает вам присносущна бога,

Разного от мира, миру здателя сему,

Всяких благ начало и виновника всему.

Действом ныне вещи суть есть и пребывают,

Но что действом суть теперь, то предполагают

Нечто бывше прежде от превечности всея,

Для действительныя бытности так своея:

Инак иль от Ничего, иль собой предстали.

⁸⁰ Может что ж безместней быть, если б вы сказали,

Что Ничто пустое вещи все произвело,

В коем сил и средствий никаких быть не могло?

Как им быть и от себя, всем вельми пресложным

И к небытию притом всячески возможным?

Посему превечно сотворило существо,

В коем не собою не могло быть естество:

И сие ж то обще мы называем богом,

В почитании творца всяческих премногом.

Человечь ум сведом, что он есть и состоит,

⁹⁰ Совершенств от смысла многих добрых не таит,

Коих сам в себе тогда ж внутрь не обретает,

Об изрядстве их хотя достоверно знает.

От сего ль не ясно, что не от себя ум есть,

И другой, что должен в бытность оного известь?

Если существо возмог сам себе дать делом,

Без сомнения б уж он, в том господстве смелом,

Понимаемые совершенства дал себе:

С ним никто об оных не был бы отнюдь в борьбе;

Сам же, с большее возмогшь, дать себе ту бытность,

¹⁰⁰ Меньшего б не положил для себя в забытность,

Произвел бы оны совершенства в красоту

И чрез те б умножил собственную высоту.

И когда б ум стал собой, то б не союзился

С телом человечим он: в тело б не вдрузился,

В коем терпит много неспокойств и невыгод;

С час терпеть бы сии не всхотел, не с век, не с год.

Положите ж: волей сам тот союз имеет,

Как же волею раздрать он уж не умеет?

Человечь ум сделан, следовательно, другим.

¹¹⁰ Но другой сей здатель, сотворен наш ум каким,

Мог себе дать бытие всячески собою

И своею быть всегда собственно судьбою.

Кто сам быть вседолжно с вечности всея возмог,

Нами тот преславно нарицаемый есть бог.

Всем известно вещество грубых тел тримерных,

Нет о бытности его сцептиков неверных.

В веществе том самом, из которого весь свет,

Праздность токмо грунтом, действенности сроду нет.

От сего я навожу следствие бесспорно,

¹²⁰ Что собой стать вещество было непроворно.

Силе изводящей не великой токмо слыть,

Ей притом всемерно бесконечной должно быть:

Тем что от Небытия к Бытию, не пречно,

Расстояние лежит также бесконечно.

Кто когда в едино сводит сей и тот предел,

Надобно, чтоб силу пребезмерну он имел.

Но понеже в веществе и в уме всем точно

Нет причины той отнюдь, прямо и побочно,

По которой делом, из возможных толь вещей,

¹³⁰ Многие восстали в бытность из пустых нощей:

Следует, что та вина, в существе беспраздном,

Как всесильном по себе, так от света разном,

Вся есть содержима, кое самый бог и есть,

Всем безбожным людям приуготовляяй месть.

Буде б я был от себя, стал и быть собою,

Что понеже действо есть сущее со мною;

То мой ум, как сведем обо всем, что есть во мне,

Ведал бы, что сделал и себя сам не извне;

Невозможно, чтоб чему бывшая причина

¹⁴⁰ Производствия его ни не знала чина.

И как понимаю явственно весьма сие,

Что во мне не мною сделано есть бытие;

Да и знаю я притом, что Ничто пустое

Не возможет произвесть Существо какое, —

Заключаю твердо, что был некто предо мной,

Кой есть мне зиждитель и предсудствует собой.

Кто других производить в бытие умеет,

Тот конечно от себя оное имеет.

Но сего мы точно богом и творцом зовем,

¹⁵⁰ И по правде са̀мой тварию его слывем.

Тщетно возразили б вы, что нас породили

Всех родители во свет; сих — свои плодили;

Равно так и прочих, дале то ж до без конца,

Всяк из нас имеет особливого отца;

Бесконечный сей возврат, коль он вам ни дивен,

Есть всемерно по себе разуму противен.

Буде нет Начала самобытного того,

То всему быть должно от пустого Ничего.

Что ж безумней утверждать? Видите вы сами:

¹⁶⁰ Я свидетельствуюсь в том всенадежно вами.

Вещество есть праздно, потому не можеть быть

Ни виной движений, ни Началом оных слыть.

Но движению собой также быть не можно:

Свойство б было тем честняй вещи, что есть ложно.

Есть затем Начало, разное от вещества

И совсем другого, нежель оное, родства,

Кое в вещество сие двиги впечатлело

И чрез те обратну быть оному велело.

Ум наш хоть имеет силу в двиг вещь приводить,

¹⁷⁰ Но не мог законов двигам мудрых утвердить.

В способах бы веществу теми различаться

И чрез многи веки толь твердо обращаться.

Всё то полагает, и необходимо, нам,

Что Правитель вышний и безмерный есть в том сам.

Вещество не от себя: скажет ли ж кто смело,

Что движение собой собственно и дело?

Двиг есть только свойством в праздном оном веществе,

Случаем бывает оного и в естестве;

Но хотя б и положить — вещество превечно,

¹⁸⁰ О движении сказать не́льзя толь конечно:

Не с природы в оном, ни бывает в нем всегда,

Есть двизатель вольный, точно есть и двиг тогда

С пребыванием сие вечным необходно,

Может явственно всяк зреть, сколько есть несходно,

Ежели ж припадком в двиги вещество пришло,

Сохранить законов долго б оных не могло:

Что припадком в веществе иногда бывает,

То припадком также в нем всё и пропадает.

Посему премудрый некто те уставы дал:

¹⁹⁰ Сей премудрый богом и зово́м от нас быть стал.

Бесконечный вспять возврат есть непонимаем,

Как противный весь уму: то мы утверждаем,

Заключая прямо, что порядок есть причин,

Так что есть меж ними первейший пределов чин.

Например, есть человек самый первый в роде,

А по нем вторый, и так далей в производе.

Но вины вторые, опыт как то учит нас,

Все имеют явно должные границы враз.

Тем граничащу их признают причину,

²⁰⁰ Благороднейшу себя: та есть бог по чину.

Не простый мир, сложный. От сего как не навесть,

Что не необходно, да случайно оный есть?

Сиречь, мог не быть, и быть неиссчетно разно,

Сверьх, что вещество его по себе есть праздно.

Что в себе случайно, не уставлено быть так,

Чтоб уж быть, конечно, и конечно есть то как.

Следует, что мир вины требовал природно,

Да его так изведет, как самой угодно.

Та есть бог премудрый, всеблагий в нем произвол,

²¹⁰ Преисполнен мощи, содевающий Глагол.

Се уж как вам называть вещество всевечным,

А припадок всех вещей здателем вдруг встречным?

Что припадок в деле? Сама суща слепота,

Скудная причина и недостаточна та.

Нет в ней смысла и ума, способов нет прочных,

Ни намерения нет, ни избраний точных.

Не готовит случай и не учреждает он:

Весь беспроизвольный, без искусства с всех сторон.

Словом, никакого в нем совершенства нету,

²²⁰ Самому себе всегда сам он не в примету:

Слеп, глух и бесчувствен, почитай ничто, так хил,

Да и не имущий особливых к действу сил.

Как ему сей произвесть Мир в таком пространстве,

Мир в различии таком и в таком убранстве?

Где не токмо сила бесконечныя вины,

Но и мудрость зрится, но и благость без цены.

Где толика красота, где и чин толь стройный,

Мера, вес, число, округ весь творца достойный.

Всяк, едва на твари с примечанием воззрит,

²³⁰ То творцом премудрым разум свой и озарит.

Если ж кто б сказал ему: сделайте припадок,

Вдруг покажется такой сам и глуп, и гадок.

Кто когда поверит, что Гомеровы стихи,

Кои в «Илиаде», глупости где нет крохи,

Не великим счинены смыслом стихотворца,

Украшений и высот многих толь приборца?

Кто поверить может, что припадок всех букв смесь

В тот привел порядок и союз составил весь?

А прибрав слова к словам и сцепив стопами,

²⁴⁰ Громогласнейшими толь так воспел стихами?

Пусть в «Энеиде» счислил кто-нибудь все буквы сам,

Сколько ж а, б, прочих, будет всех и z-тов там;

Пусть наделает себе столько ж всех их точно

И в одну смешает их кучку все нарочно.

Пусть потом он кинет совокупно всех из рук,

Чтоб ему «Энейду» сочинить броском тем вдруг.

Верно, что не ляжет враз та «Энейда» прямо.

Пусть же мечет много крат, пусть всю жизнь упрямо:

Не укинет трудник и ни первых всех стишков,

²⁵⁰ Не укинет токмо и ли маленьких клочков.

А однак припадок тут есть совсем возможный:

Мы в Виргилии уж чтем тех букв ряд неложный.

Без ума быть должно, если так то утверждать

И состав стиховный случаю то отдавать.

Цицерон «Летописе́й» Энниевых только

Об одном стишке сказал, не о всех в них столько,

Что не мог припадок сочинить там и того,

А не стихотворства совершенного всего.

Так почто ж безумно толь утверждать о целом,

²⁶⁰ Благолепотнейшем сем мире, в буйстве смелом,

Что его припадок не нарочно сотворил,

Толь и многим разно совершенством одарил,

Смысл когда и о стихах мнить не попущает

И всемерно верить тем ставших запрещает?

Не стихами только можно доказать все то;

Тысящи прилогов утверждают, а не сто.

Как не зрим органа мы сладостно гудуща,

Иль за за́весом, или́ в темном храме суща,

Можно ль нам подумать, что орган собой поет

²⁷⁰ И с тремя гласами в сходстве звон осмый дает,

А что то не человек, и еще искусный,

Кой глас то веселый в слух, то влагает грустный?

Так что тот руками не биет там клавитур,

Что согласность, бе́мол делается сам и дур,

И что там не дует тот ни мехо́в ногами,

Но что ме́хи вверьх и вниз движутся те сами?

Можно ль верить дельно, видя самый тот орга́н,

Что состав весь в оном, и что весь его тот стан

Стройно так расположе́н случаем бездумным?

²⁸⁰ Ненарочным и слепым и совсем безумным?

А однак припало, без предмысливших причин,

Что распорядилось прямо всё в свой должный чин.

Чтоб пищанию тому быть всегда согласну,

И различну без числа, и умильно красну?

Махина органа должный вид себе взяла?

Каждая пристойно трубка место заняла?

И прибравшись меж собой и разбравшись стали,

Да и разный себе голосы все дали?

Сделали и мехи на низу себе свой путь,

²⁹⁰ Чтоб им в трубки трубкой, надобно когда, ветр дуть?

Клавиту́ры наверху рядом сочетались

И к закрышечкам ладо́в стрункой привязались,

Чтоб им, опускаясь, крышечки те открывать,

Но не все вдруг, только должно кои подымать;

Словом, весь тот сам орга́н слепо учредился

И нечаянно гласить складно возбудился?

Не безумну ль должно человеку быть сему,

Кои б об орга́не случай утверждал кому?

Тотчас заключает всяк, что то совершенный

³⁰⁰ Механист и музыкант, кой толь украшенный

Тот орган соделал, прежде вымыслив умом,

А искусством в дело произвед уже потом.

И понеже разум сам, просвещенный чисто,

Рассуждением своим действуя внутрь исто,

Токмо об органе заключает твердо так,

Что ему припадком не́льзя сделаться никак,

То уж вам, о! мудрецы, только ж мудрым мнимо,

Мира здание сие, обще всеми зримо,

С разумом как можно дерзновенно утверждать,

³¹⁰ Что оно припадком возмогло в порядок стать?

Можно ль сомневаться впрямь, что свет не всесильным,

Не всемудрым сотворен, не всеизобильным?

Если кто увидит марморный весь истукан

На пустом конечно острове с четырех стран

И давно-давно уже людям не знакомом,

Да и без следов, чтоб он был когда им домом,

Тот необходимо скажет, оный зря кумир:

Тут живал всемерно человечий прежде мир;

Здесь ваятелево зрю мастерское дело

³²⁰ И дивлюсь, коль нежно он вырезал всё тело!

Оказал составы и обратов нежность их;

Выразил искусно в двигах мышицы своих;

Он прицелы различил, купно действий живность;

Он другое всё привел в совершенну дивность;

Наконец, представил живо все в лице черты,

Бодрость, и осанку, и похвальны красоты́!

Сей ответствовал бы что, мните вы, другому,

Кой, в противность бы его мнению такому,

Выговорил смело, что болван не резчико́м

³³⁰ Сделан сей здесь зримый, но припадок ни при ком

Ненароком учинил статуу так власно,

Как бы человек была и тому согласно,

А орудий всяких к делу не приложено́,

Ни из рук художных теми то не кружено́?

Он не назвал ли б того прямо сумасбродом,

Иль из глупых всех людей страннейшим уродом?

Толь еще и паче поносил его б в укор,

Слыша так твердяща, что та камня часть, от гор

Отделившись, там собой сделалась толь стройно;

³⁴⁰ Истуканом от себя, как ей быть пристойно.

И что буйны вихри, подхвативши оный вдруг,

Понесли так бурей, а принесши в сей округ,

Здесь поставили его на подстав сей плотно,

Так что никакой руке не было работно;

И конечно зная, что то быть не может быль

И что все те речи только пустота иль пыль.

Бельведерский Аполлин и Венера славна,

Медицейской что слывет, в статуах как главна;

Наконец, фарнезский оный дивный Геркулес,

³⁵⁰ Статуа и Веры, кою Петр в свой сад привез,

Без искусныя руки и не заложились,

А не то чтоб сами все дивно совершились.

Как же, по примеру, можем вам мы отвечать,

Кои дерзновенно не стыдитесь так кричать,

Что припадком весь сей свет и собою стался,

А премудрым он никем в чин не созидался?

Буде есть хоть капля разума природно в вас,

То вам должно вскоре пременить нелепый глас

И от сердца признавать бога купно с нами,

³⁶⁰ Коему незриму быть не́льзя всеми вами:

Всяка тварь во свете проявляет вам его,

Кажет всё, что стало бытием от самого.

Ибо утвердить чего не́льзя о кумире,

Как возможно то с умом говорить о Мире?

Напоследок: буде некто обходя везде

В любопытстве хвальном, на стене усмотрит где

Преизрядную во всем живопись картины,

Мечущиеся в глаза с своея холстины, —

Я кладу, на коей проведение людей

³⁷⁰ Всех израилетских по пучине без ладей

Моисеем иногда, написал художник,

Славный в мастерстве своем том трудоположник.

Там одних увидит, в радости по глубине

Шествующих сонмом и на самом бездны дне

Воздевающих к творцу в выспренняя руки,

От египетския их спасшему всех муки,

И благодарящих за избаву ту себе,

Бывших прежде в лютой у мучителей гоньбе;

Но с другой там стороны узрит он тристатов

³⁸⁰ Фараона самого, всех же супостатов,

Колесницы, коней и всё войско без числа,

Гнавшее за теми, но пришедшее до зла

Потопления в водах и затем всех в страхе,

Видящих, что волны их поглощают в махе.

Скажет ли тот некто, живопись сию смотря,

А художникова имени при том не зря,

Что вальком то полотно прачка поражавши,

И из оного всю грязь при реке где жавши,

Вдруг там усмотрела, что собою краски все

³⁹⁰ Прибрались различно, да и в самом том часе

Лица вмиг на полотне те изобразили,

Тень и свет в местах своих чинно союзили;

Словом, все что может живописец учредить,

Чтоб ему картину совершенством расцветить?

Если б наша пря была, силы ж не в премене,

Об одной явленной там в конской морде пене,

Коя ненарочным случаем произошла

И себе в вид сходство надлежащее нашла,

То б возмог признать и сам делом я возможным,

⁴⁰⁰ Вероятным потому и затем неложным,

Что там живописец с сердца кистию тряхнул,

Коею он краски преизлишно зачерпнул

И чрез то однажды в жизнь, самому на диво,

Конскую изобразить пену смог и живо.

Как то повествуют, что Родийский Протоген

Пены только псовы не возмог, коль не вперен,

На картине написать, где изображенный

Был Иа́лис и со псом, — чем вот раздраженный,

Бросил с гнева губку, коей краски он стирал,

⁴¹⁰ А броском не токмо живописства не смарал,

Но еще впрямь изразил ону пену чудно,

Кою мастерством ему сделать было трудно.

Пен же ль сих примером заключить возможно нам,

Что сей мир припадком так же сделаться мог сам?

Коль различно то с другим! Краски уж составил

Живописец сам себе, лица все представил,

Пеночки он только не возмог там написать,

Как ему хотелось, чтоб ту живо показать.

Пенку посему одну там свершил припадок,

⁴²⁰ Коя от искусных уж начата догадок:

Но картину ль целу без всего свершить он мог,

Как всегда бессмыслен и всегда во всем убог?

И от целой далека той картинки пена,

А с огромным миром всем нет в ней ни примена!

Что уже оскудно к доказанию вообще

Бога суща, жива и зиждителя еще?

Что к разгнанию в вас тьмы? Мрака что густого?

Что нечестия? Что — лжи? Мнения пустого?

Кой есть недостаток, просветиться б вам лучом?

⁴³⁰ Все уж плетни ваши правды ссечены мечом.

Что вам надобно ко всей ясности о боге,

Чтоб уж больше не стоять в лажном толь подлоге?

Как и быть в упрямстве блядословствуя всё тож,

Тварь что самозданна? видите вы всю в том ложь

Перестаньте: полно вам в бреде утверждаться

И мечтами, как вещьми, мнимо услаждаться;

Вымышлять доводы, а о твердости сих всех

Не радеть нимало, не хотеть лжи видеть в тех.

Токмо говорить на ветр басни толь злобожны,

⁴⁴⁰ Басни нечестивы толь, да и невозможны;

Иль неистовствовать прямо в обществе боясь

И по-змийски хитро в мнениях своих таясь,

Утверждать, что бог хоть есть, но не промышляет

И создание свое просто оставляет.

Мнение такое с первых по всему одно,

То нам в Эпикуре хитрость ведома давно:

Кто не хочет в боге знать действа ни едина,

Самым тем не признает свету господина.

Существительное свойство отрицая так,

⁴⁵⁰ Существа самого не приемлет тот никак

Он духовну божеству образ причитает

Человеческий и взор; паки отметает

Сим премирна бога, неописанна притом,

Признавая только лицемерствующим ртом.

И Спиноза поступил хитростию ж в слове,

А от эпикурской в вид как иною внове.

По его: не можно существу другое здать,

Следственно, собою должно зданиям всем стать.

Не хотя, за сласти речь, быть эпикуристом,

⁴⁶⁰ Стал злобожнейшим еще жид сей пантеистом.

Что ж всесовершенну помешает существу

Быть творцом другому, но в границах, естеству?

Бесконечное во всем совершенство, силы

Тварей к зданию других не творил ведь гнилы:

Исключает равных, но неравных всех себе

Произвесть бог мощен, по своей благой судьбе.

Долго ль блядословить вам? Наше слово твердо.

Бог вас сам да просветит правдой милосердо!

Извини, Евсевий, устремление мое,

⁴⁷⁰ Что, начертавая к другу я письмо сие,

К атеистам обратил дело в ней и речи,

А тебя вдруг судией сделал после встречи.

Ты, как благосклонный, в дружестве отнюдь не льстив,

К богу ж весь усерден и к нему благочестив,

По приятству не причтешь мне сего в погрешность.

Зря на внутренность мою, не чинов на внешность.

Свел борьбу я с теми, кои бога быть не мнят

Иль, чтоб был зиждитель миру, всяко не хотят.

Пред собой представил их, въявь изображая

⁴⁸⁰ И как прямо и в лице истиной сражая.

Видел ты, как зритель, что стоять не можно им

И что должно бога людям признавать таким.

Чем еще я не могу доказать им бога?

Что не объясняет нам твердого предлога?

Существа такого разум наш в идее зрит,

Что преки идеа оному та не творит,

И как он собою нам тож изобразует,

Так и целость мира вся равно показует:

Чин и строй являют вышня существа извол

⁴⁹⁰ И в животных разный, мужеский и женский, пол.

Роды всех веков и мест, коль они друг другу

Ни противны по себе и страны по кругу;

Сколько ни отменны в нравах, в склонностях своих,

Коль ни различает собственное свойство их,

Все однак согласны в том, чтоб сердец внутрь к богу

Почитание иметь, объявлять честь многу

Оному снаружи действием покорства в вид

И его звать в помощь от напастей и обид.

Кто ни станет где из стран, всюду он обрящет

⁵⁰⁰ Богу посвященных слуг, жертвенники срящет,

Узрит купно жертвы, храмы, празднований ряд

И великолепный, по богатству там, обряд.

Служба всюду божеству, страх повсюду божий;

Каждый человек с другим в чувствии сем схожий.

Неспособны ведать будущу себе судьбу,

Умилостивляют бога чрез свою мольбу;

Под его покровом быть, да и без наветов,

Коих не приносят где божеству обетов?

Печатлеют сею преверьховною они

⁵¹⁰ Властию союзы обществ разных искони;

Обещания присяг ею утверждают,

Ей в казнь оставляют злых, коих проклинают

В особливых нуждах, в сочетаниях, в пути,

В скорби, иль в печали каковы кто мог прийти,

В бедствия ль попал, в том всем божество зовется,

Да пособство от него вскоре низведется.

Начинают богом и окончавают пир;

Божеством воюют, божеством и славят мир.

Нет строений, нет отнюдь предприятий важных;

⁵²⁰ Купли, ни товаров нет без того продажных

Словом, ни малейших, в обществе полезных, дел,

Чтоб без бога оны начинать когда был смел.

Слава ж за успех всегда, с чувствием природным,

Восписуется ему гласом всенародным,

Купно благодарством и приносом предрагих

Всяческих корыстей, полученных от других.

Хоть бы любопытен был кто-нибудь без меры,

В грунте разностей сея он не узрит веры.

Общего толико, неразрывного нигде

⁵³⁰ И единовидна сходствия сего везде,

Польза ни страстей, ниже́ умствований ложных

Мнима твердость, и ни власть некоих вельможных

В слабость, в разность мнений, не могли никак привесть:

Всюду отдается божеству вседолжна честь.

Отчего ж сие взялось сходствие толико

В людях, коих есть число в свете превелико,

Как не от начала внутреннейшего того,

Кое человека частию есть самого?

Как и не от чувства внутрь в сердце положенна

⁵⁴⁰ И создателем его в том изображенна?

И как не от первых самых тех преданий след,

Столько ж точно древних, сколько есть и самый свет?

Веру, бога быть, к тому ж са́ма безопасность

Утверждает, как трубы громка велегласность;

Положив, что бога и зиждителя всему

Нет и не бывало, вера наша, посему,

Утверждающая быть, ложна непреречно.

Правосудный кто ж за ложь показнит нас вечно?

Но противну веру положа во лжи теперь,

⁵⁵⁰ К милости всемерно заключается уж дверь.

Мнит та вера: бога нет, кой есть пребываяй;

Ясно, веруяй не быть, так и утверждаяй,

Восприимет казни за лжесловие и лесть:

Бог, кой правосудный, не отметит ли, ибо есть?

Есть всеведый! Всеблагий! Есть бог всемогущий!

Без начала, без конца, есть везде присущий!

Есть бог, о! Евсевий: всяка проявляет тварь,

Что он есть создатель и верьховный мира царь.

Вообще, что утвердил и в веки утверждаю,

В особности о том теперь здесь рассуждаю.

Не всякому легки дово́ды, признаю,

Читающему ту эпистолу мою.

Но твой, Евсевий, смысл толико просвещенный

От тонкости вещей не мог быть воспященный:

Ты, мню, употребил природну остроту,

Проник во глубину, взлетел на высоту.

И, распростершись там, объял собой пространность,

¹⁰ А тем и твердость их, и видел всю избранность.

Довольны для тебя тебе ум показал;

Не сомневаюсь я, ты ж словом то ж сказал.

Однак, как ве́сно мне, другим то всё собщаешь,

Что истинным себе и твердым ощущаешь.

Но всяк ли из других тебе подобен есть,

Хотя и многим в том я отдаю всю честь?

Поистине из них не все с тобою равны

И быть не возмогли рассудком толь исправны,

Ни столько ж о вещах понятия иметь,

²⁰ Чтоб вещи без труда им суще разуметь.

Для сих теперь пойду гладчайшею стезею

И поведу с собой их к той же правде ею.

Всем сла́бейшим в себе способнейша она

И точно для таких давно проложена,

Но равно приведет к создателю и к богу,

Как и идущих всех в ту первую дорогу.

На весь чин естества вперяя внешний глаз,

Представлю ону внутрь я божества показ.

Такая мудрость всем всегда есть не закрыта,

³⁰ Да разве от страстей в жар может быть забыта.

Едва кто всех вещей воззрил на всяк конец,

Не может не узреть, что их премудр творец,

Что купно он всеблаг, что всемогущ, строитель

И есть он по судьбам своим всему правитель.

Не долг уж тонку быть вещей зря на убор,

Единственно простый доволен токмо взор,

При чем однак всегда потребна есть прилежность,

Не та ж, от коей прочь бежит роскошна нежность,

Но некая, с какой возможет каждый вдруг

⁴⁰ Приметить, как его и всё объемлет круг.

Воззрим сначала мы на всю огромность света,

На весь округ его, достигнет сколь примета.

Воззрим на дол земли, на коей мы живем,

По коей ходим все, где смертными слывем.

Воззрим выспрь к небесам на толь далеки своды,

Которы кровом нам чрез толь премноги годы.

Воззрим на полноту и воздуха и вод;

Сей окружает нас вещей отвсюду род.

Воззрим мы, наконец, на звезды, на светила

⁵⁰ И узрим, что зарей сих неисчетна сила.

Не рассуждаяй всяк чрез жизнь свою о сих,

Здесь мыслит о вещах единственно таких,

Которы, суть к нему иль ближе, иль на нужды

Зрит кои быть себе потребны и не чужды.

Он из всея Земли ту знает токмо часть,

На коей дом его и где ему вся власть.

Сей знает по тому о солнце и с зарями,

Что от него светло ему бывает днями;

Так равно, как себе, во мраке и в нощи́,

⁶⁰ Он получает свет довольный от свещи;

Его мысль за места, на коих пребывает

И ходит он куда, отнюдь не залетает.

Но каждый человек, обыкший рассуждать

И разбирая всё о правде утверждать,

Иль отрицать ему покажется что ложным,

Невероятным что или и невозможным,

Весь простирает вдаль в себе сам помысл свой

И тщится рассмотреть и все познать собой

Те виды, что его отвсюду окружают,

⁷⁰ Различием себя несчетно размножают

И зрятся пребывать в пространстве вкруг таком,

Которого конец ни мыслям не знаком.

Не может он тогда пространнейшего царства,

Без равного во всей вселенной государства,

Не положить в уме за малый уголок

Обширныя Земли; а Землю всю за клок

Или за облачко во всем пространстве круга.

Дивится, зря себя и зря подобна друга,

Что жителем он с ним находится на ней,

⁸⁰ Старается понять, в мир как введен есть сей.

В том восклицает: кто сие всё, что поемлю,

Создал? и на вода́х кто всю повесил Землю?

Заклепы кто ее толь твердо положил?

И кто водами ж ту отвсюду окружил?

Когда б Земля была везде претвердый камень,

Не можно б было уж, ниже́ чрез сильный пламень,

Терзать ее отвне и в недра к ней входить

Нам сеять бы нельзя, а ей бы клас родить.

Но если б вещество в ней мягче некак было,

⁹⁰ Иль только б что песок и сыпко также плыло,

То не могла б она носить поверьх людей,

Нельзя б и никаким быть тягостям на ней:

Повсюду б мы в нее и грузы б все тонули,

Когда б произошли, тогда ж мы б и гонзнули.

Се ж равномерна в том есть обоем она,

Притом и всех выго́д та мать есть нам одна.

Сокровища свои нам все она собщает

И грязь и пыль свою в богатство превращает.

Приемлет на себя несметно разный вид,

¹⁰⁰ Творя, чтоб всюду быть на ней нам без обид.

Земля нам подает чего мы ни желаем,

Как всё что нужно есть, так мы и чем играем.

Болотна где она и также где пуста,

Где непроходны суть от дебрей в ней места, —

Всё пременяет то и скоро и чудесно,

И делает уж там видение прелестно:

То с полем зрятся луг и сочная трава,

То цве́ты и плоды, то рощи и древа.

Везде являет та всем только что доброты,

¹¹⁰ На жителей своих премноги лья щедроты.

Всегда она к ним всем и по всему добра

И так, что описать есть трудно, коль щедра;

Источника ее, обильного не ложно,

Исчерпать никогда и никому не можно:

Утробу мы ее терзаем болей чем,

Богатства больше нам она приносит тем;

Не стареется вся, ни убывая тлеет,

Всегда млада в себе и бодрость всю имеет.

Все чезнет из нее, под старость всяк в нас хил,

¹²⁰ Едина токмо та вся не теряет сил:

При каждой и весне в жизнь будто воскресает,

В чем дух и есть в чем раст, от пагуб то спасает.

Обилен человек так от нее всегда,

Что недостатка нет ни в чем ему когда.

От лености его приходит недостаток,

Как к деланию той в нем труд бывает краток;

Нетщание людей причина пустоты,

И терний, и волчцов, и гнусны наготы.

Еще ту пустошат и кроволитны брани,

¹³⁰ Отъемлются когда чужие сильно грани,

А вместо чтоб ее доброте споспешить,

Кровь тем людей смогла и весь тук иссушить:

Един сей плод всегда от славных всех героев,

От действий громких тех и от несчетных воев.

Полезней людям всем оратай и пастух,

Неж вознесенный тот граблений лютых дух:

Герой всяк для себя, и то с чужим, воюет,

Да всех земли делец трудясь, себе горюет.

О! коль плодов, когда б престали быть бойцы,

¹⁴⁰ А токмо б нежил всяк своих земель концы!

Но лютая уже, оружий толь обильных,

Вражда воюет в казнь за все неправды сильных!

Порокам и страстям отверзла та ж врата,

Отнеле же во всех погибла простота!

Неравности Земли быть мнятся не услужны,

Но те к ее красе, а к пользе нашей нужны.

Где идут гор хребты, долины стольки ж там,

На пищу в них трава преславная скотам.

За ними вкруг поля и нив бразды желтеют,

¹⁵⁰ Богатых класы жатв волнуются и спеют.

С одной страны их край и цветен и травист,

И древом плодовит, и духом здрав и чист;

С другой — верьхи свои до облак взносят горы,

Дивят нас высотой, увеселяя взоры.

Расселин дичь и всех в них каменистых гряд

Взнесенну землю ту в свой утверждает ряд,

Подобно как крепят нас кости внутрь и жилы,

И твердость придают, приводят нас и в силы:

Дичь тягость держит там ужасных тех громад,

¹⁶⁰ Сцепляет их перед между собой и зад.

Различие сие всю Землю украшает

И совокупно нам при нуждах споспешает:

Убежище в вертеп от зноя и дождей,

Убежище на холм от наглости людей.

Во всей вселенной нет, ниже́ едины, нивы,

Без некоих доброт, когда мы не ленивы.

Не только долы те, не только чернозем,

Но и болотный низ, но и пески по сем

Оратаю за труд мзду воздают напольну,

¹⁷⁰ Пшеницу принося на сжатие довольну.

Болото всё когда осушится трудом,

По тучности внутри, роскошствует плодом.

В безмерну глубину песков нигде нет в свете:

Когда делец земель в одном очистит лете

Всю землю под песком, лежащу впусте там,

И силу солнца даст очищенным местам,

То на другое он, как пойдет полосами,

Увидит весь тот грунт играющ колосами.

Удо́бренный чредом кряж всякий мест пустых

¹⁸⁰ Не хуже будет сам плодами нив густых.

Но токмо принесет, что изращать способен.

Грунт на пшеницу есть, грунт на ячмень особен.

Среди расселин гор, на каменных горах

Бывает пажить так добра, как и в борах.

Есть скважины и там, чтоб солнцу в них лучами

Проникнуть и чтоб быть испарине ночами.

Сим способом оно, смягчая твердый бок

И растворяя в нем сгустелый хладом сок,

Там производит корм и паству летобытну,

¹⁹⁰ Которая творит собой скотину сытну.

Непроходима дебрь, неплодна с века степь,

Лежит ли в знойных та, в краях ли мразных цепь, —

Родят, как книги нам знать подают учебны,

То сладкий плоды, то зелия врачебны,

Которых инде нет в обильнейших местах,

Иль недостаток там великий в тех кустах.

Всё есть, но не во всех землях, что людям нужно!

Не явно ль хощет бог нам меж собой жить дружно?

Не сим ли нас всхотел к собщению привесть,

²⁰⁰ Дабы взаимно брать кому в чем нужда есть?

Се нужда, коих край далекий разделяет,

Тех в общество одно путем совокупляет:

Без ней не знать бы нам людей Земли всея,

Ниже́ б за океан шла дерзка ладия.

Земля из недр своих всё что ни произносит,

По времени она в себя назад то просит:

От целости оно испарь уже своей,

И ноя, свой возврат творит опять внутрь к ней.

Во внутренностях там, побыв чрез должно время,

²¹⁰ От семени потом несет плодов к нам бремя.

Предивен есть весьма сей непрестанный круг:

Земля что нам ни даст, в себя ж приемлет вдруг,

Приемлет, но затем, чтоб нам подать то паки,

А как подать? О! чин, из сгнивших свежи злаки,

Из всех уж как совсем умерших тех родов

В десятерицу к нам шлет более плодов.

Питающийся скот весь от земных имений,

Происходящих вновь от престарелых тлений,

Питает землю сам изверженным своим

²²⁰ И помощь подает к обилию он сим.

Земля ж то нам дарит, то вземлет всё обратно,

То паки к нам несет сугубя многократно,

И никогда ни в чем не может оскудеть,

Лишения чтоб нам ни в чем же не иметь.

Исходит из ее обильно всё утробы

И так же входит всё к ней внутрь, как будто в гробы.

Зерно в нее вложи — от одного зерна,

Как любяща мать чад, даст десять зерн она.

Разверзи чресла в ней — обрящешь камни, злато,

²³⁰ Обрящешь мармор внутрь на здание богато,

Железо, медь, свинец и с оловом сребро,

Обрящешь и других сокровищ в ней добро.

Кто ж скрыл в нее то всё толикое богатство?

Кто умножает в ней сие всё толь изрядство,

Что нельзя никогда, колико ни тощить,

В ней скрытого всего конечно истощить?

Кого не удивит на всё сие смотряща,

И как и что земля обильно есть родяща?

Не пищу человек одну себе от ней

²⁴⁰ И помощь от недуг всех получает сей.

Коль многи корни суть! колики трав всех роды!

Коль неисчетны их доброты и пригоды!

Коль благовонных тех в различии цветов!

Коль сладостнейших мы вкушаем и плодов!

Как на дремучий лес по случаю взираем,

За старость сверсным мы тот миру полагаем:

Древес всех корни в нем, все ж углубившись к дну,

В безмерную почти спустились глубину:

Сплетением своим, потом же и длиною,

²⁵⁰ Как держит корень всяк всё дерево собою

И не дает ему от сильных ветров пасть,

Чтоб падшему не сгнить и вскоре не пропасть;

Так равно тем же он и ищет под землею

Пристойных соков там, а трубкою своею

Втянув в себя внизу, шлет в верьх те до вершин

Не на четве́рть одну, ни на один аршин.

Предивный механизм сей в жилках всяка листа

Предивного всем нам являет механиста!

Но и радящий сей в строителе совет,

²⁶⁰ Что на листах вобще зеленый токмо цвет,

Сей зрению очей цвет наших споспешает,

Те ж более, неж взор, собою утешает.

По той причине, сей к листам цвет предызбран,

Зеленый зрим всегда с обеих листа стран.

А зелень кто ж одну, которая толь слична,

Исчислит, коль есть та, по зелени, различна?

Распростирает сок все ветви в вышину

И в широту собой, и также в толщину.

Но дередуб от стуж и жара защититься,

²⁷⁰ Или б от сильных тех в себе не повредиться,

Корой одето всё от низа до верьха.

И сим же отрасль в нем есть кажда не суха:

Идущий сок наверьх, по внутренности в древе,

Содержится корой в нем равно как во чреве;

Иль сердце в древе том ему реке как ров,

А оная кора вкруг вместо берегов.

Раскинувшись на все страны древа суками

И сделавшись чрез то как некими шатрами,

От зною подают прохладную нам сень,

²⁸⁰ А птицам на отдох насести в оных лень.

Что ж вещество дерев горит огнем природно,

То нас зимою греть весьма оно пригодно

И теплоту хранить естественную в нас

Печальныя зимы в трескучий самый мраз.

О! промысл, стужа где несноснейше ярится,

В тех более странах густых лесов и зрится.

Не токмо ж тем одним лес служит нам сперва,

Что получать бы в нем на топку всем дрова,

Но вещество дубрав, хоть твердо есть и тельно,

²⁹⁰ Выделываем всяк вид из того мы цельно:

Мы делаем из древ себе в жилище дом

И строим ладии и корабли притом,

А красный взору сад, плодом обремененный,

Тем самым есть на низ довольно наклоненный,

Чтоб, как нарочно, он плод подносил свой в дар,

Пока тот свеж и спел, и вкусен, и не стар.

Между тем в дол земны́й плоды те упадая,

У матери ж земли на лоне согнивая,

От семени опять свой оживляют род

³⁰⁰ И умножают тот на следующий год.

Всё примет что земля, в себе так сохраняет,

Что, пременяя то, себя не пременяет!

Прилежно рассуждай, Евсевий, и внемли,

Что вся земля собой и всё, что из земли,

И что растет на ней, и коль же всё богатно

И как то тлеет всё, выходит и возвратно,

И сколько пользы нам бывает из всего,

Показывает всем сотворша самого,

Что он премудр, всеблаг, что всемогущ и силен,

³¹⁰ Что по судьбе своей нас всем снабдить обилен,

Что обо всех из нас печется, наконец,

И что премилосерд нам в истине отец.

К другой уж обрати стихии взор со мною,

Которую зовем по-нашему водою,

Прозрачен жидкий сей и зыбок есть состав,

Имеет он себе особенный устав:

С одной страны течет и быстро уплывает,

С другой — во все себя он виды изгибает,

Обходят кои вне с сторон весь тот кругом,

³²⁰ А нет ни одного в нем образа самом.

Когда б вода была пожиже и не сдобна,

То б сделалась она вся воздуху подобна.

Везде б иссохла уж в бесплодности земля,

Животных бы на ней сразила обща тля.

Одним бы разве жить возможно было птицам,

А человечим всем погибнуть бы долг лицам.

Жилища б не нашлось и рыбам уж нигде,

Съезжаться б не могли взаимно мы везде.

Кто ж густу сотворил толь равномерно воду?

³³⁰ Кто жидких в свете двух составов сих разводу

Дал меру, их между собою различив,

И в обоем конец намерный получив?

Хотя б немного быть воде в себе пожиже,

Уже б она, что к нам принадлежит всем ближе,

Великих тех судов сдержать не возмогла

И мала б тягость к дну, вдруг погружаясь, шла.

Кто учредил так в чин те две стихии точно

И дал составы им различный нарочно?

³⁴⁰ Кто воду так создал, что жидкость, быстрина,

Да и прозрачность в ней до самого есть дна?

Кто, твердости в себе отнюдь ту не имущу,

А бремена поднять огромные могущу?

Помысли, сколько нам послушна есть вода:

Мы можем ону взвесть в прилежности труда,

На превысокий холм горы с сторон крутыя,

Откуду ток ее, тем образом взнятыя,

Спускаем и велим ей так вниз упадать,

Чтоб в стольку ж высоту самой ей возлетать,

³⁵⁰ Со сколькия на низ мы оную пустили

И, разводя концы, тем под гребло сводили.

Но человек хоть так и властен над водой,

Однако больше сил пред ним есть в ней самой:

Что движется, того вода всего сильняе.

Не может быть, как мню, сего ничто дивняе,

Что сила о́на вся испытана ея

Есть человеку так, как собственна своя:

На пользу он себе той так повелевает,

Что всяку тягость тем, и скоро, премогает.

³⁶⁰ Прибавь, на всякий смрад, на всю нечистоту,

Да смоются они, употребляем ту:

Водою иногда всё омываем тело,

Но частее лице, от сна встая на дело;

Полощем ею мы, как нагорят, уста,

Разводим ею ж смесь, которая густа;

Премного от воды пособия имеем,

Чрез соки и в плодах мы воду ж разумеем.

Хоть жидко вся вода исперва потекла,

Однак она весьма по весу тяжела.

³⁷⁰ И в тяжести своей, вздымаясь вверьх, над нами

Огромными висит преиспещренно днами.

Воззри на облака: о! чудо из чудес,

Как ветров на крилах летают у небес,

А в тяжести такой на низ не упадают,

Да только друга друг, сливаясь там, сретают?

Когда б столпами те на низ упали враз,

То б потопили край весь тот земли у нас

И, потопляя так, упали б вдруг недаром,

Но повредили б всю ту землю тем ударом,

³⁸⁰ А прочих бы частей край сделался высок

И принял бы за тук как сухость, так песок.

Чья ж держит их рука на воздухе висящи,

А каплями весь низ в потребности росящи?

И отчего то, где почти дождя нет в год,

Там сильный толь росы бывает ночью род,

Что сливным как дождем всю землю наводняет

И жаждущия сушь обильно напояет?

Египетскому кто так Нилу повелел,

Чтоб разливался он в назначенный предел?

³⁹⁰ И на землях, собой там омоченных, тину

По стоке в берега тот оставлял едину?

Строения сего что может дивней быть,

Бесплодием везде дабы землям не ныть?

Не токмо жажда в нас всех гасится водою,

Но и земли всяк кряж сухой поится тою.

Тещи пустил водам премудрый всех творец

От края по земле на самый в ней конец,

Подобно как в саду, особенном и малом,

Пускается та вкруг ископанным каналом.

⁴⁰⁰ Ключи гремящи, вниз с крутых стекая гор,

Наш поражая слух, а веселя тем взор,

Сбираются внизу в разложистой долине,

Способно где уж пить возможно есть скотине.

Протекши реки близ градов и по полям,

Струями в быстрине стремятся уж к морям.

Великий Океан — дивлюсь, как то поемлю, —

Объемлющий вокруг и на́полы всю землю,

Так разлился собой как будто для того,

Чтоб разделиться ввек Земле всей от него,

⁴¹⁰ Но напротив мы зрим, то способ сокращенный,

Чтоб меж собой весь род был человеч собщенный.

От края человек не мог без моря в край

Земли дойти по свой, толь скоро, нужный пай.

Потребностей всегда б премногих тем лишался,

Ни с дальними б людьми, за трудностьми, собщался:

Единым сим путем есть найден Новый свет,

К Америке пловцам лег океаном след,

Из коея богатств мы много получаем,

А инде таковых найти себе не чаем;

⁴²⁰ Взаимно ж мы туда привозим и свои

И также богати́м те нашими краи.

Разлитием своим вода в земном сем круге

В подобном действе есть и в равной же услуге,

Как в теле нашем кровь, кружащая всегда,

И не могуща в нем без крайня стать вреда.

Но сверх ее притом кружания обычна,

Как тих ведуща ток, так шумом инде звучна,

Урочный ко брегам прилив есть от пучин

И от брегов отлив в известный час и чин.

⁴³⁰ Я действию сему вины не предлагаю:

Довольно с нас, что есть то так, как утверждаю.

Премудрости того и власти я дивлюсь

И от него, смотря на всё, не удалюсь,

Который в таковом порядке то приводит

И в равном же назад отливы те отводит.

Движения воде немного болей дать,

То от вреда сего Земле б всей пропадать:

Производила б та чрез нагло быстры сопы

Повсюдны почитай поверьх земли потопы.

⁴⁴⁰ Кто ж меру дал тому? Кто чин сей учредил?

Границей Океан кто твердой оградил,

За кою преступить он никогда не смеет,

Хоть грозно иногда волна́ми сам и вреет?

Текущая вода зимой кристалл тверд есть

И может без плотов все бремена понесть.

Но гор верьхи лучам хоть солнечным открыты,

Во всяко время льдом и снегом зрятся сыты.

С них в напряженный зной течет шумящий ток

И, чистясь по кремням, стекает в дол глубок:

⁴⁵⁰ Тем пажити поит и производит реки,

Влекущие струю к морям в концы далеки.

Здесь вся пресна вода и здрава к питию,

Тут растворила соль, и круто уж сию.

Однак для пользы ж нам, для нашей и выго́ды,

Мы солию крепим сладя всех ядей роды.

Всё что вода, и как вся действует она,

И сколько есть притом по действию сильна,

Провозвещает всем повсюду велегласно,

Что в естестве вещей она есть не напрасно.

⁴⁶⁰ Но возвожду как выспрь мои глаза и зрю

Там плавающих вод громады, говорю,

Что, рассуждая так и здраво и набо́жно,

Всем надивиться нам тому отнюдь не можно.

О! промысла сего премудр толико строй:

Повесил воду он, в вид грозно надо мной,

Не в том, чтоб здесь меня так придавить мог ею,

Но сыростию ей и влагою своею

Чтоб в мерность воздух весь вокруг нас приводить,

Чтоб на землю еще по временам дождить

⁴⁷⁰ И чтоб зной прохлаждать лучей толь раскаленный,

Который должен быть всегда в ней преломленный.

Оставим водный род; на воздух уж воззрим:

О благости творца и в нем поговорим.

Пространнее воды и также есть он жиже,

От нас вод естества и далее и ближе;

Нас окружает всех собой со всех сторон,

Разверст и до высот почти безмерных он.

Всегда в нем трех родов находятся частицы:

Эфир, тончайши те пылинки и крупицы,

⁴⁸⁰ Пары, а сии все суть сродственны воде,

В величине своей различны там везде;

Курения, извнутрь земли происходящи,

Сгустевши ж, разны в нем мете́оры плодящи;

Эле́ктрических сил особо ль вещество,

Иль трением, в том спор, родит их естество.

Весь воздух тонок, чист и так есть проницаем,

Что шлемый от планет легко свет созерцаем,

Поставленных от нас в ужасной вышине,

А шлют лучи свои в мгновение оне.

⁴⁹⁰ Однак в себе упруг, как сжатый он стеснится,

Но то, что жмет, лишь прочь — тотчас распространится;

Притом тяжел и сам: с верьхов в своем котле

И равно со сторон всё давит он к земле.

Когда б тончае был состав сей хоть немного,

Сияние планет к нам шло б в лучах убого:

Мы получали б тем себе примрачный свет,

Который бы всегда не ясен был, но блед.

Когда ж бы гуще был наш воздух и сыряе,

То б задыхаться нам чрез то пришло скоряе.

⁵⁰⁰ Как в тине б мы какой уж углебали в нем,

Страдали ж бы то зло и нощию и днем,

Два б тем произошли нам пагубные бедства,

От густоты одной и от ее последства.

Кто ж воздух весь привел в умеренность сию,

Что продолжаем в нем, дыша тем, жизнь свою?

Какая сильна власть в нем бури ободряет

И буйность оных всю способно усмиряет?

Волнений всех морских не можно уж сравнить

С дыханием от бурь, ни к сим тех применить:

⁵¹⁰ Волнение в морях есть следство ветров сильных

И наглых тех погод и вихрей неумильных.

В сокровищах каких все ветры взяты суть,

С четырех коим стран повелено здесь дуть?

От севера на юг, от запада к востоку

Вращаться и впреки по кругу дуя сбоку?

Повелено притом весь воздух очищать

Во всяки времена и оному собщать

Расположений чин в частицах по природе,

Дабы всегда нам быть в приятнейшей выгоде?

⁵²⁰ Кто утоляет в них и лютости зимы?

Небесны виды кто, на кои зрели мы,

В мгновение одно по бе́гам пременяет,

Разносит облака и оны съединяет?

И кто отъемлет свет чрез тучи влаги в знак

И свет нам отдает, вдруг разгоняя мрак?

Суть ветры на морях, уж ныне нам известных,

Которы длятся там, как бы в границах местных,

Чрез несколько не дней, но месяцов самих,

Сменяемы потом на столько ж от других.

⁵³⁰ Не промысл ли есть в сем, для плаваний податных,

Чрез полгода в страну, чрез столько ж вспять обратных?

Когда б те возмогли, случилось коим плыть,

Коль постоянен ветр, толь терпеливы быть,

То б далей ход морский произвели пловущи

И болей бы плода везли назад идущи.

Посмотрим и на огнь, в дневном светиле кой

Пылает, подая вселенной всей луч свой.

И возведем еще мы любопытны взоры

На дыщущи огнем и пламенисты горы.

⁵⁴⁰ Питаясь сей огонь в них серой от земли,

Таится прежде внутрь земного лона в тли,

Приумножает там сил остроту преяру

И пребывает в нем без всяких искр и жару,

Пока, столкнувшись с ним, других тел тверд укрух

Ударом тем его не взбудит вспыхнуть вдруг.

Огонь сей, естеству единому известный,

Зиждителем зажжен и скрыт как в ров кой тесный

Бездвижностию там покой его таит;

Тем к сферам выспрь огней, хоть быстрый, не парит,

⁵⁵⁰ Начало где его и собственно родство

И где исток ему и перво существо;

Так укрывает он там род свой погребенный;

Но сшибкою когда бывает устремленный,

То вспархивает светл из гроба своего,

Бессмертныя души как образ от того.

Но мы и грозным сим составом овладели,

Как спе́рва о своих потребностях радели:

Употребляем огнь мы в нашу пользу весь,

Преобораем тем вещей упрямство днесь;

⁵⁶⁰ Тончим в них грубу часть, ничтожим праздну дивно

И побеждаем тем, что нам есть сопротивно.

Умеет человек им твердость умягчать

И мягкость иногда огнем ожесточать.

Возжегши дров костер, себя он жаром греет,

Как удаленный луч греть силы не имеет.

Всё поглощает сей возжженный так огонь,

Ничто уж от его не у́йдет в бег погонь;

Он разливает свой, как крилами, весь пламень,

Проникнет и в крушец и в твердый самый камень.

⁵⁷⁰ Так, проницая, огнь иное пепелит,

Иное ж, проходя, совсем не попалит;

Другое только тем на части раздробляет,

С того, очистив грязь, в цвет паки поновляет.

Пришедшим в слабость нам огнь силу придает;

Не разрешит чего ж собой иль не скует?

Вода по своему, что студена, есть роду,

А нам, как нужда в том, огнь разогреет воду;

Не здраву в пище нам он сырость растворит,

И, растворяя ту, как хочет, так варит.

⁵⁸⁰ Всего дражайше огнь зимою, равно летом,

Единственным всегда всем пребывает светом;

Не токмо ж и в нощи нам от огня светло,

Но от огня еще приемлем и тепло.

Потребность от огня словами необъятна,

Довольно, что его есть вещность всем приятна.

Премудро нас огнем снабдило божество:

Замерзло б без него всё на́ все естество.

Язычники затем драгим огнь полагали,

Что лучшим для себя сокровищем познали,

⁵⁹⁰ Какое человек похитить выспрь возмог

И в дол земный унесть: был без огня убог.

Но баснь поганска прочь; по правде, несравненно

Сокровище сие и есть неоцененно!

Довольно об огне: другие чудеса

Взор поражают наш; а те суть — небеса.

Огромностям дивясь пречудным, познаваю

Всесильну руку я: ту в них усмотреваю,

Которая свод сей в окружности такой,

Что равную понять не может здесь ум мой,

⁶⁰⁰ Над нашими с верьхов главами утвердила

И чашею к бокам в пространстве ж ниспустила;

Мятется разум наш, к сим высота́м паря,

На множество и тел и на далекость зря.

Се виды каковы! и зрим мы их колики!

Различные те коль! и разно коль велики!

Поистине на то, как древний муж сказал.

Бог человека сам единственно создал,

От прочих тварей всех отменна и отлична,

Чтоб красоту небес ему, зря, знать коль слична,

⁶¹⁰ Свободно очи выспрь возможет он возвесть

И видеть над его главою, что́ там есть.

Мы видим иногда там синету примрачну,

Но сквозь и темноты видению ту взрачну,

В которой блещет свет небесного огня

И не отъемлет тем приятного нам дня:

Зрим небо иногда толь чистое над нами,

С узорными еще толико облаками,

Что никакой зограф того изобразить

Не может так отнюдь, глаз столь же б поразить,

⁶²⁰ А иногда зрим там мы виды озаренны

И разно в облаках цветами испещренны,

Которы образ свой меняют повсегда,

Хотя ж различно все, но хуже никогда.

Возможно ль изъяснить прекрасный вид речами,

Кой мы на небе зрим немглистыми ночами?

Коль неиссчетный лик златых блистает звезд,

Являющихся нам как неподвижных с гнезд!

Ум не мятется ль наш, зря млечную дорогу,

А блеск янтарный в ней чрез искру вдруг премногу?

⁶³⁰ Чудимся превесьма и видя сей убор;

Но как? Что знаем уж, коль тот непраздно хор!

Чин дивный смену дня и ночи уставляет,

Премудрость вышню тем довольно проявляет:

Чрез многи веки свет от солнца для людей,

Без солнца и побыть не может весь мир сей.

Чрез тысящи уж лет заря пред солнца ходит

И в свой исправно срок она его выводит;

А ни однажды та его ж превозвещать

Не позабыла нам и вдруг себя собщать.

⁶⁴⁰ С Полудня солнце сшед свой Запад познавает,

Тогда день у других, у нас ночь наступает;

Сим образом оно вселенной подает

Луч светозарный свой, как тут и там встает.

В собщение взаем приводит день живущих,

Взаимны, сей в другом, потребности имущих.

Всю Землю темнотой своей покрывши, нощь

Конец творит трудам, нас ободряя в мощь;

Отдохновений час ведет к нам утомленным,

Как от работы всем дает быть удаленным.

⁶⁵⁰ Нощь вводит сладкий сон, покой и тишину,

Дает вещей забыть нам низ и вышину,

Отъявши в те часы у нас из рук всё дело,

На ложах наших всё ж приводит в слабость тело,

Но ободряет дух тогда ж в нас спящих так

И силы отдает встающим утра в зрак.

Четыре в сутках суть несходственные части,

А кажда перва мать другой творца по власти:

Родится утром день, от вечера уж тьма,

Без утра вдруг мы дня, без вечера весьма

⁶⁶⁰ Не можем вдруг же снесть и темныя толь ночи:

В том сильный свет, в той мрак вредили б наши очи.

Не пекся ль сим о нас премудрый всех творец?

Не по всему ль нам есть хранитель и отец?

Дивна премена дней с ночами в нощеденстве:

Так стар, так прежде муж, так отрок, пчак, в младенстве,

Степенями идущ, бывает человек

И провождает свой весь до кончины век.

Но и времен дивна не меньше есть премена:

Делится солнцем год весь на четыре члена.

⁶⁷⁰ Шесть месяцев идя к теплу, и сколько ж крат!

Творит и к хладу свой степенями ж возврат.

Так Есень, не Зима, сперва Весна, не Лето,

Да вдруг ни мраз сразит, ни жаром разогрето,

Несносным обоим в нас будет естество:

Всегда о всех и всём печется божество.

Толь постоянный ход толикого в том чина

Есть несомненна всем и видами причина,

Что есть довольно так светила одного,

Чтоб освещать Земли шар круга в ней всего.

⁶⁸⁰ Но в расстояни сем когда б то больше было,

То пламенем бы всё, что на Земле, уж плыло,

И в пепел бы сама давно обращена

И так бы жаром тем была поглощена.

А если б меньше то окружности имело,

То б и земля и всё ж на ней оледенело:

Ненаселенной бы при том быть хладе ей,

Намерений творца не полнил бы вред сей.

Хотя ж когда и вдаль зрим Солнце мы идущим,

Однак не меньше польз есть и тогда живущим:

⁶⁹⁰ Лучи его в местах которых ни горят,

То плодовитым весь тот кряж они творят,

Без равной той для дней и без возвратной точки

В трех на земле б частях не процветали почки.

Что ж начетверо те эклиптику секут,

То растворенны к нам тем времена текут,

Приводят в равность две — и дни и также нощи,

Две ж в мерность зной и мраз, не сгибли б наши рощи,

И не погибли б мы от сильных тех притом,

И кои на земле животны и́мут дом.

⁷⁰⁰ Весна студеный ветр и холод умягчает,

Роскошствуя ж в цветах, плоды нам обещает,

Зернистых класы жатв пред наш представив глаз,

Всех Лето веселит обилием тем нас.

Плод Есень раздает прещедрою рукою,

Кой обеща́н был нам прохладною весною.

Подобна ночи есть бесплодная зима,

Погод как старость тех, так дряхлость их сама:

Свободен человек в ней от трудов напольных,

Покоен по большой есть части и в довольных,

⁷¹⁰ То расточает всё, что в Есень приобрел,

И только прилежит, чтоб в мраз себя согрел,

А иждивает всё толь больше и скоряе,

Что уж, в надежде быть, весна велит щедряе.

Красуясь естество различием времен

И то веля в делах, то быть нам без бремен,

Один вид подает во всё, что есть созда́нно,

Другого лучший весь всегда и непрестанно;

Сие ж нарочно всё, без скук чтоб были мы

От одновидна в жизнь иль света, иль и тьмы;

⁷²⁰ Хладок чтоб прохлаждал, тепло б нас согревало.

Различие везде б приятность подавало,

Чтоб веселила нас обильность по чредам

И самый чтоб покой всех возбуждал к трудам.

Но Солнце отчего в себе толь постоянно?

Оно, как зрится нам, есть пламя разлиянно;

Оно как море есть, как зыбкий и состав.

Кто ж твердый толь ему преднаписал устав,

Что волны то свои включило свет в границы?

И от чией же в них так держится десницы?

⁷³⁰ Кто водит шар его в порядочный толь круг?

И сбиться кто ж с путей не допускает вдруг?

Иль прикреплен к чему зад у сего светила?

Но чья ж и прикрепить превозмогла так сила?

Твердыню всяку то могуще есть раздрать

И всяку сокрушить и до конца пожрать,

Которая б когда к нему ни прилепилась,

Иль в ходе б от него ближайше нагонилась.

Кто ж научил ходить пространнейшим путем,

Людей всех освещать и множество греть тем?

⁷⁴⁰ Но буде, напроти́в, мы вкруг его вертимся,

Чему, поемля то, безмерно мы чудимся,

То кем в средине той поставлено оно?

И равно так к чему ж собой прикреплено?

И как? есть жидко всё и пламенно с природы.

Вот сам и круг земный, не жидок, как то воды,

Да груб собой и тверд, вертится отчего

В пространстве таковом светила вкруг того,

А твердый никакой состав ему препоны

Не сделал никогда ни встречу, ни в нагоны?

⁷⁵⁰ Пусть будет механисм, пусть пла́стический дух,

Кой постоянно толь наш обращает круг;

Пусть что влечет спереди, пусть с тыла подвигает, —

Верьховну силу всё и ум предполагает.

Что болей сила та, весь движущая свет,

В которой ни следов к непостоянству нет,

Полезна миру есть, живущим всем выго́дна,

Повсюду в грунте та ж, но в розни многоплодна, —

То больше человек есть должен познавать

Создание творца, его разумевать

⁷⁶⁰ И предержавну власть в правлении всем света.

А разуметь чего не может в нас примета,

Его премудрым то да отдаем судьбам:

Бог зная восхотел, что знать, не знать ли нам.

Еще помедлим зреть на голубыи своды,

На коих блещут звезд бесчисленные роды.

Когда суть тверды все огибы те собой,

То оны сотворил кто плотными судьбой?

Кто легионам звезд места дал пригвожденны?

А ниже вкруг послал планеты учрежденны?

⁷⁷⁰ Измерил точно всё, как оным расстоять?

От злата тем велел, сим от сребра сиять?

Кто чашам оным двиг разложистым собщает?

И свод огромный весь кругом нас обращает?

Но буде небо есть состав из жидких тел,

Какой в родстве себе наш воздух возымел,

То твердые тела на чем там пребывают?

Как в тягости своей ко дну не утопают?

И меж собою как не токмо не сплылись,

Но ни от стезь своих намало подались?

⁷⁸⁰ И то ж еще веков чрез многи толь округи

Отнеле же свой свет нам подают в услуги?

От наблюдений всех, от первых их начал,

Блюститель никакой отнюдь не примечал,

Чтоб беспорядок в чем малейшем там явился,

Но, напроти́в, всегда исправности дивился;

А смысл нам говорит, что невозможно есть,

Чтоб жидкость возмогла в себе чиновно весть

Твердыню, ту ж в округ одним путем плывущу

И беспрерывно так и без препон идущу.

⁷⁹⁰ Да и к чему огней бесчисленный собор,

Тот адамантов блеск, тот и́лектров убор,

Тот весь полк, кой творец толь щедрою рукою

Рассыпал по лицу небес, смотримых мною?

Мнят каждую из звезд, лучей их по огню,

Подобну солнцу быть и солнечному дню,

А каждую притом подобному ж светящу

Ту миру там сему и также свой плодящу.

То правдой положив, не удивится ль ум?

И не смятется ль он от собственных внутрь дум,

⁸⁰⁰ Приемля в помысл свой толь силу превелику,

Премудрость такову и благость в нем толику,

Который без числа Земель толь сотворил

И равным благом те, сей нашей, одарил?

Колико зримых Солнц! Земель колико нижных!

Колико тварей всех! родов коль непостижных!

Счетаний коль взаем! колик исправный чин!

Различных сколько действ! и коль вторых причин!

Всему един чертеж! но коль по виду разно!

О! промысл, всё ж со всем не втуне и не праздно!

⁸¹⁰ А под одною всё то хлубию на взгляд!

Объемлется одним тот о́быдом весь ряд!

Разлитие то всё! прекрасное убранство!

Темнеет свет ума: нет сил обнять пространство!

Но буде звезды все имеют только свет,

А множества Земель, подобных нашей, нет;

И если токмо круг земный сей освещают,

И силу и совет творца провозвещают,

То должен всяк и в том его власть признавать

И славу здесь ему приличну воздавать,

⁸²⁰ Зря в малом уголке толь зрелище прекрасно,

А всё учреждено не просто, не напрасно.

Кто велий толь иный, коль велий есть наш бог!

О! боже, чудеса творишь един в предлог:

Нет слова, нет речей в язы́ке земнородных,

Ни мыслей нет у нас пристойно благородных

К понятию всему пречудных дел твоих,

Дабы изобразить довольно силу их!

Небесных мы светил в числе Луну зрим ближе,

Ходящу за Землей, стоящу прочих ниже.

⁸³⁰ Как силою сия отъемлет свет Луна

У Солнца, чтоб тот в нощь нам подала она.

В урочный всходит час та с прочими звездами,

Покроет нощь когда густыми наш круг тьмами,

В конечном мраке так не быть чтоб и ночам,

Луна приятный свет в нощь нашим шлет очам.

От Солнца емлет тот, с ним дружески собщаясь,

И, как учась светить, помалу просвещаясь,

Идет полскрыта прочь, вдали ж проти́в него

Уж кажет всё лице округа своего.

⁸⁴⁰ Но и опять к нему ж подкрадываясь близко

И престая́ ходить над нами в понте низко,

Показывает серп и на обрат рога:

Так и́з круга еще́ по виду есть дуга.

Во всем премудрый чин сего мы видим света,

Являющий творца великого совета!

Луна, как и Земля, толста есть и тверда,

Свет взявши в долг сама, должит нас тем всегда.

Движение планет есть чин необходимый,

Устав претвердый то и непоколебимый, —

⁸⁵⁰ Противники сие на всякий час твердят,

Божественный чрез то сбить промысл гордо мнят.

Не споря, говорю: устав тот тверд беспречно,

Но ненару́шим есть он так не всеконечно.

Избранный чин вещей и купный оных слог

Не может, данных сверьх, иметь себе дорог;

Движение планет есть посему подвластно,

Стать не могло собой, а став, быть несогласно

И непослушно той начальнейшей вине,

Что действовать дала в телах ему отвне.

⁸⁶⁰ Я напротив спрошу: кто ж он, толико сильный,

Который естеству закон дал толь обильный?

Толь постоянный тот? и нужный толь закон?

Да сказывают мне, премудрый, кто есть он?

Устав, которым всё чиновно толь вертится,

Без наших мыслей сам на пользу нам трудится!

Хотя б частица где отторглась от шаров,

Низвергла б Землю всю ударом бездны в ров.

Хранение кому ж мы всех вещей присвоим?

Кого началом всех уставом удостоим?

⁸⁷⁰ Премудр в Земле, в воде, в возду́хе, в небесах,

В огне, в растущем всем, премудр во всех красах.

Который произвел все естество зиждитель

И продолжает быть тому един правитель,

Прекрасное подав позорище выспрь всем!

Достойно восклицать в восторге нам затем,

По одному с царем, то ж возгласившим, праву:

Вещают небеса божественную славу!

Творца зрим от стихий, творца и от небес,

От трав, от древ его ж, в премножестве чудес.

Посмотрим уж на всё, что с чувством есть животно, -

Не меньше от сего строение добротно

Создавшего во всем, кой бытствует везде,

Возможем мы узреть, коль и от зарь в звезде.

Итак, Евсевий, здесь я делом постараюсь,

К чему, коль можно мне, толь с силами сбираюсь,

Различный род живых и вид их примечать,

¹⁰ А третие письмо к тебе тем и начать.

Одни в животных суть, из зримых нам, двуножны;

Другие, были б их прескоки все возможны,

Четыре у себя имеют уж ноги́;

В иных и больше ног на сродны им шаги.

Те и́дут, те ползут, те пресмыкаться знают;

Те плавают в водах, те в воздухе летают;

Иные как летать, так могут и ходить,

Чтоб с мест себя одних к другим производить;

А в сем хотя они с природы все исправны,

²⁰ Однак движений тех в них скорости неравны.

Всем птицам два крила к летению даны;

А перия у рыб с обоея ж страны.

Но что с двух сии стран, то столько есть услужно,

Что им и на красу и на потребность нужно:

Как весла у ладей, так точно те с боков.

И ход у них у всех бывает в даль таков.

О воздух опершись, те оный разделяют,

А сии то ж с водой чинят, что населяют;

Так производят путь они, куда хотят,

³⁰ Одни из них плывут, другие все летят.

У птиц перо в крилах не только что есть густо,

Но и притом еще во всю длину там пусто,

На воздухе оно надуто без вреда,

Отягощает же не сродна то вода.

А рыбие перо есть птичьему противно,

Как и во всем другом различие предивно:

То сухо есть в воде, всегда и твердо там,

Делится водный ток без трудности им сам

И так послушен в плывь малейшим есть плотицам,

⁴⁰ Как воздух никогда непрекословен птицам.

Которые из птиц живут и на водах,

У оных кри́ла зрим струй выше при хребтах;

Они их никогда внутрь вод не опущают,

Сим способом пустых пер не отягощают,

Но коим в глубину природно есть нырять,

Тех плотности перу дана особа прядь

И масляная толь, что сквозь ее пробиться

Не может мокрота, ни сверху некак влиться.

Есть в лапках у других и кожица еще,

⁵⁰ В промежках коя тех простерта не вотще:

На самой держит их мест тонких та средине,

На всяких и грязях, на жидкой также тине;

Чрез то способно им по тем везде ступать,

Да и не можно там ходящим утопать.

Есть много и зверей, в них лютости немилы,

Свирепы рожи их и чрезвычайны силы;

Их челюсти весь зев велик и грозен есть,

Их пазногти остры в оружие и в месть,

Терзают те других зверей бессильных ими,

⁶⁰ А пожирают уж зубами их своими.

В парящих много есть преславных как певиц,

Так мног же видим сонм и хищных люто птиц;

У каждой сих нос остр, остры весьма и когти,

Подобный серпам, на них еще и ногти.

Других птиц сии бьют и хитят их в корысть;

Тверда у них вельми и вся ножная лысть.

Их также взгляд свиреп, их кровопивна рожа,

А кры́лам их дана в покрышку толста кожа,

Чтоб их полету быть на воздухе ярчай

⁷⁰ И опускаться б им на лов свой в дол шибчай;

Подъемлются они вверьх хоть других тяжеле,

Но ки́даются вниз быстрее тех при деле.

Скоты и звери суть, даны которым в часть

Рога для оборон, случится как напасть.

Суть, кои то гнездо, в котором породились,

Носить всё на себе как будто осудились

Из птиц и из зверков иныи на горах

И на вершинах древ, в подземных и норах

Вьют гнезда для себя, иль строят их, иль роют,

⁸⁰ Иль их в густой траве, в густом иль листе кроют,

Чтоб от нападок те злодейских их спасти

И без вреда б и зла там молодых взвести.

Бобр в водной глубине творит себе жилище,

То осыпью от волн хранит он логови́ще

Два устья у иных в гнезде или в норе,

Не тем, ин чтоб другим уйти от бед в поре.

Суть многи из живых, что так, как человеки,

Корм на зиму себе пасут, кладя в сусеки.

Отменно сотворен весь ползающий гад;

⁹⁰ Отлично их родство других живых от стад:

Сгибаются они, землею пресмыкаясь,

И и́дут так вперед, улиткой разгибаясь.

Составы у иных толь все оживлены,

Что движутся особ, когда разделены.

Колико тех ни есть, которы долгоноги,

Незлобны ль по себе, или они суть с роги,

То дивно, что у них и шея уж длинна,

Чтоб на низу достать могла им корм она:

Журавль есть и верблюд в пример тому собою.

¹⁰⁰ Однак произведен слон инако судьбою:

В нем шее так себя когда б распространить,

То б та могла собой его обременить;

Затем то дан ему тот хобот от природы,

Он сыскивает им все, как рукой, выгоды.

Премножество зверей мы видим и скотов,

Из коих каждый нам служить всегда готов:

Для нас сотворены те будто как нарочно

И на работы нам как подданы оброчно.

Пес будто для того, чтоб нам всегда ласкать,

¹¹⁰ Терпел бы зной и хлад, хранить и ночь не спать;

Приказы б исполнять все наши научился,

Не то чтоб он от нас собою подичился,

Но, напроти́в, чтоб нам и образ показал

Приветов и приятств, почти б не обязал,

Чрез верные свои и чрез усердны службы,

К хранению всегда и верности и дружбы,

Различных бы зверей с охотою ловил

И что ни приобрел, то нам же уступил.

Конь, меск и всякий скот, зовущийся работным,

¹²⁰ Наш облегчал бы труд, под игом был бы потным,

Пособствовал бы нам, когда ни повелим,

Тянул бы, на него кой груз мы навалим,

И на себя как нас, так наше вдруг и бремя

Бесспорно возлагал во всякое и время;

На то он сотворен, чтоб тягости носил

Не легкие всегда, чтоб клади нам возил

И дал бы отдыхать толь слабым нашим силам,

Подверженный всегда бича ременным жилам,

Как лености его наш недоволен глас

¹³⁰ Иль тихий и простый взбуждения приказ.

Вол в крепости своей трудится терпеливо:

Употреблен от нас он к плугу особливо.

Насытивши в полях иль снопиком где трав,

Мы получаем уж за то млеко́ от крав.

Излишнее руно есть у овец природно,

Которое растет на них всех ежегодно;

В потребность нашу то должны мы остригать,

А из прядей уже в одежду сукна ткать.

Мы из звериных кож себе шьем шубны мехи,

¹⁴⁰ Дабы зимой от стуж нам не иметь помехи.

Зиждитель повелел и так расположил,

Чтоб и по смерти зверь полезно нам служил.

Без шерсти, как без пер тварь коя, то примета,

Вся толстою вельми та кожею одета,

Иль черепом каким снабдена есть она,

Во вред ей не была б жаров и стуж страна.

Всё, что живет и дух что жизненный имеет,

На пользу нашу тем создатель нам радеет.

При многих тьмах примет, сия будь в образ нам:

¹⁵⁰ Рцет? Рыбы из морей станицами к рекам

Плывут, чтоб их ловить тогда почти рукою,

Как в пресной там воде стеснятся густотою.

Зверь лютый самый нам подвластен есть всегда,

Хотя и восстает как будто иногда;

В те самы времена с природы он покорен

И, коль ни дик сперва, потом бывает дворен.

Творец, хотя добро от зла нам различить,

А зрением на тварь нас благу научить,

Животным свойства дал и склонности различны

¹⁶⁰ И предложил нам всем в них образы приличны

Премногим, жизни сей пристойным, должностям,

Чтоб нам те исполнять всегда не по страстям;

Вложил, при добрых, в них и качества худые,

Да убегаем мы от тех, которы злые.

Так изображена́ есть в агнце простота

И тихость, а во псе другая добр чета,

Котора есть любовь и искренняя верность,

Но, напротив, во льве хищения безмерность

И лютость и еще зол множество таких,

¹⁷⁰ То ж в волке, в тигре то ж, в подобных то ж других.

Наставить восхотел он тем нас чрезвычайно

И тем же укорять готов есть некак тайно,

Как свойства сии мы без чувства можем зреть,

К которым не́льзя нам любви внутрь не иметь,

Иль не гнушаться, зря в самих животных, ими

Не научаясь так, нам должно быть какими.

Все разумеем сей, коль ни немый, язык,

И чувствия сего прегромок в сердце зык!

С другой страны, когда б везде сельбу имела

¹⁸⁰ Земля вся на себе и жительми кипела,

То не было б нигде, для множества людей,

На всем лице Земли вредительных зверей,

Кроме что превесьма в дубравах отдаленных,

Иль в диких где местах, еще не населенных

И разве ж бы на то, могли чтоб оказать

В забаве храбрость мы: нужд не было терзать

Войной себя и весть брань меж собой несносну,

Долгопротяжну ту и обще смертоносну.

Но должно примечать, в чем есть не без выго́д,

¹⁹⁰ Что вредных нам зверей не преобильный род:

Тех больше есть везде, который нам дружны

Иль на потребы всем необходимо нужны.

Бьют более овец, овнов, коз и быков,

А нежель тигров, львов, медведей и волков,

Однак последних сих повсюду меньше зрится —

От голода ль число, от рока ль то морится,

Иль промысл их от нас всех удаляет прочь,

В глубокую от глаз ссылая жить их ночь.

Как овцы нам дают в потребность нашу во́лну,

²⁰⁰ Так, будто напрерыв пред ними, черви полну

Чудес способность всю к мягчайшим тем шелкам,

Достаточну весьма, оказывают нам.

Предивно! какову в себе являют силу!

Готовят как свою богатую могилу!

От семени опять рождаются те как!

И на себя потом берут червиный зрак!

Червяк собою тот нам кажется толь гнусен,

А делать нежный шелк на щегольство искусен!

Не меньше дивно есть, летит что на цветок

²¹⁰ Пчела, по сластий в нем, росистый оный сок,

Сбирает кой она всечасными трудами

И в восковый прудок сливает то сотами.

Премудро вышня власть сдружает пчельный рой

Как в общество, иль в град единый меж собой:

Имеет и царя себе сие гражданство

И знает наблюдать послушное подданство;

Производя ж особь для общей пользы труд,

На тунеядцев в них казнь делает и суд.

Исследовать всего подробнейше не можно,

²²⁰ Что действует пчела, как с разумом, не ложно.

Коль в муравье труда! коль мудр есть и паук!

Бог не явил ли их для наших здесь наук?

Смотря на обои́х, трудиться б научились

И, как на мать всех зол, на праздность ополчились.

Мы о животных сих известных говорим,

Но сколько есть в вещах, которых мы не зрим,

И действий, потому, отнюдь мы их не знаем?

Довольно ж и по сим премудрость познаваем.

Несчетный род живых меняется в червей

²³⁰ И в бабочек и в мшиц во время летних дней.

Хотя ж в них пользы нет, по-видимому, с века,

Однако нужны все и тем для человека,

Что к любопытству нам причину подают,

В различии таком круг нас когда снуют,

А взор наш веселя, прилежность пригвождают

И рассуждать о всех внутрь мысли возбуждают.

Мы заключений сих не можем произвесть,

Что зримое то нам во свете втуне есть:

Не знаем, склепан как мир цепию своею

²⁴⁰ И как краи всех звен впреде и заде ею

Сцепляются с собой по слогу своему

И и́дут все к концу последнему тому,

Который положил всеобщим быть создатель.

Никто из человек, хоть коль ни остр снискатель,

Постигнет здесь когда всех действие причин,

Не разберет вконец счетанный вкупе чин;

Бог бесконечен есть, на действия обилен

И так, что всё понять всяк человек не силен.

Когда ж мой разум мал к познанию конца,

²⁵⁰ Кой в каждой твари вкруг предписан от творца,

То всё, что в мире мне творец ни представляет,

Смотрящего меня безмерно удивляет:

Премудростию как он грубость вещества

В тончайшую ту жизнь меняет существа;

Дая ж им двиги все, творит их как игрушки.

Чудесно оку зреть и малые те мушки!

Но некие из них что беспокоят нас,

То помнить должно всем на всякий твердо час,

Что нам повелено́ иметь, и при покое,

²⁶⁰ Подвижный труд всегда, чтоб не лежать, как в гное,

Заплесневши без дел и без стремлений быть.

Могли б мы ослабеть иль и себя забыть,

Роскошствуя все дни в сей жизни без печали,

А так бы живучи, без всех польз изветшали,

Которы ныне мы приемлем от трудов

Снисканием добра, а бегством от вредов;

Избывши ж тем от зол, красуемся благими

И веселимся уж сугубо в сердце ими.

Размыслим обо всей премудрости, что здесь

²⁷⁰ Мы видим как в большом, так в малом не чрез смесь.

Мы Солнце зрим, оно (в колико ж верст мильонов?)

Есть более Земли и обществом законов

Иль ходит, иль стоит в пространствии таком,

При коем то в себе есть маленьким кружком.

Мы множество зрим звезд; сим, в оке б разверстаться,

И больше солнца быть собой могло податься:

Те расстоят от нас в далекостях таких,

Что меры положить не можно есть до них.

Сих выше звезды зрим еще, хотя и мрачно,

²⁸⁰ Затем и различать не можем их удачно.

Пред всем, что зрим, земля есть точечка уже

И в ней с тем мер почти нет никаких ниже.

Всё ж то сопряжено толь чинно меж собою,

Что меньше стать в себе ни частию одною,

Хотя б она во всем, велика иль мала,

Иль предняя, или там задняя была,

Не может без того, чтоб вдруг не сокрушился

Исправных бегов ряд и свет не низложился.

Поистине, рука содержит весь одна

²⁹⁰ Зиждителева мир, с высот его до дна;

Его повсюду толь в нем персты всем играют,

Что, разбирая всё, в союз тверд собирают.

Но целого сего ж и обща естества

Не меньше дивны суть малейши существа;

Всесильный и по сих не менее нам зрится,

Коль по огромном всем наш ум им светл творится.

То ж в малой мошке есть, что в ките и слоне;

Есть голова, глаза и тела слог отвне.

Ряд внутренних частей есть в них и кровь и жилы,

³⁰⁰ Утробы, сердце есть и равномерны силы;

Но в малости такой, что все сие наш ум

Поемлющий мятет и весь мрачит от дум.

Чрез микроскоп живых мы тьмы усмотреваем,

Которых чрез простый глаз зреть не возмогаем,

Но в каждом и из сих премноги ж части суть,

И малы толь они, что не лежит к ним путь

Ниже́ чрез микроскоп, чтоб видеть их раздельны;

Однак различны все они в себе и тельны.

А что ж бы мы еще увидеть возмогли,

³¹⁰ По счастию когда б здесь способы нашли

Орудия привесть в последню тонкость исто,

Что зрение очей, не крайно кое чисто

(Ни прямо для того и ни исправно есть,

Хоть оная вся в том не всеконечна лесть),

Пособствуя ему, собою направляют

И видеть чудеса несчетны сподобляют?

Но в случае таком образований мощь

Возможет просветить видения в нас нощь:

От видимых не всех, но ведомых неложно,

³²⁰ Незримых уж отнюдь мечтать нам тьмы возможно,

А оны тьмы в вещах так должно полагать,

Что сокровенны в тех от нас их признавать.

Животное себе представим всякородно,

Зря, что их те́ла есть в составе всё природно;

И узрим мы во всех троякое сие,

Что крайнейше дивит познание мое.

Зрим первое в скоте, чем может борониться

И от нападок тем и наглостей храниться;

Второе, пищу чем он может потреблять

³³⁰ И оною себя так в силы укреплять;

А третие в нем есть, чем может умножаться

И родом быть своим и оным продолжаться.

Четвертое внутрь есть, что дивнейше еще,

Которое зовем побудком мы вобще;

Чрез сей побудок скот, ему в чем нужда, знает

И от вреда и зла чрез сей же убегает.

Умом сей не хочу, то ложно, величать;

Довольно мне его здесь действо примечать.

Зрим агнца, мать свою вдали еще познавша

³⁴⁰ И в самой быстроте того к ней побежавша.

Незлобивая вдруг почувствует овца

Хотяща волка к ней приближиться бойца:

Всё стадо от того, те зная неприязни,

В смятения в себе приходит и в боязни.

Доволен есть для пса один от зверя дух,

Чтоб в тех местах его найти ему те вдруг.

Не вем какой в скоте мех надувает жилы

И умножает в нем невероятно силы,

Проворным быть дает и резвым сей устав,

³⁵⁰ И каждый в нем творит толь гибким он состав.

Но нужное себе что знает тем животно,

К приятному всему что клонится охотно,

Что от ловца бежит и настигает лов,

То много на сие хотя теряют слов,

Которыи скотам иль смысл дать поспешают,

Иль и мечтаний уж конечно их лишают;

Однак я не сужду за благо здесь вступать

В те тонкости и глубь бездонную копать.

Довольствуюсь сказать, что тела их обраты

³⁶⁰ Не можно утвердить впрямь чести без утраты.

На верви пляшет кто из нас в руках с шестом,

А станет говорить, толкуя сам о том,

Что держит там его на той веревке тряской,

Коль ни вертится он на ней различно пляской,

То вринет разговор тотчас его в напасть

И приведет на низ стремглав с нее упасть.

Пусть говорят, что скот смысл подлинный имеет,

Но опровергнуть кто сие мое посмеет,

Что смысл не может тот сказать нам о вине

³⁷⁰ Движений оных всех, мы кои зрим отвне?

Твердят пусть о скоте, что правила он знает

Меха́нически все и точно поступает

По них во всем своем, по них его весь двиг,

По них бежит, плывет, по них вертится вмиг,

И прячется по них, и след по них хоронит,

По них он, наконец, от зла себя боронит;

Я, слыша всё сие, вот только что смеюсь,

А говорить о том столь подлинно боюсь.

Хоть математик толь скот есть, пусть также бают,

³⁸⁰ Что столько сих наук ни люди сами знают,

Но найдется ль из нас толико некто смел,

Который бы сказать так в истину имел,

Что производит скот, с искусством толь успешным,

Все двиги, рассудив те помыслом поспешным?