Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания

Блокада. Ночь. Забитое окно.

Мигающих коптилок тусклый свет.

Из мрака возникает полотно.

Художник пишет женщины портрет.

Она сидела, голову склоня,

И думала в голодном полусне:

«Вот я умру… А что-то от меня

Останется на этом полотне».

А он писал в мигании огня

И думал: «На войне как на войне.

Пусть я умру! Но что-то от меня

Останется на этом полотне».

Когда вокруг тебя пустыня,

Когда еще далек привал,

В тебе рождается гордыня:

Вот, дескать, где я побывал!

И вдруг, как мудрую усмешку

Людей, что до тебя прошли,

То вышку, то простую вешку,

Смутясь, увидишь ты вдали.

Близкое порою нас не тронет,

А чужое кажется родным.

Не поймешь, хохочет или стонет

Дикий голубь голосом грудным.

Чуть примолк и начинает снова

И зовет меня в степную даль.

И душа по-прежнему готова

Все принять — и радость и печаль.

Как предтеча музыки и речи,

Речи, что не выльется в слова,

Рвется голос страсти человечьей

Из груди иного существа.

Вот и сам певец. Степенный, кроткий.

Кроток-кроток, а не приручен.

Ходит он пружинистой походкой,

В сложенные крылья облачен.

Лучшая одежда — это крылья;

Хорошо сидит, прочна, легка,

Не боится ни дождя, ни пыли

И уносит нас под облака.

Вот сейчас расправит крылья голубь,

И они послушно понесут

Радужною грудью скрытый голос,

Голосом наполненный сосуд.

Боролось море со скалой

Десятки тысяч лет.

Скала исчезла с глаз долой,

Скалы пропал и след.

Пропасть пропал, да не вполне.

Песок остался жив.

Песок, отрезав путь волне,

Загородил залив.

И не могла понять волна,

Ломая берега,

Что нажила себе она

Могучего врага.

И не могла узнать скала,

Утратив облик свой,

Что и она свое взяла

И что не кончен бой.

Нет ничего прочней,

Чем битая посуда.

Что происходит с ней?

С ней происходит чудо.

Хрупка и коротка

И стоит слишком мало

Жизнь чашки и горшка

И звонкого бокала.

Зато у черепков,

Осколков и обломков

В запасе даль веков,

Признание потомков.

Один портной на свете жил,

И, если верить слуху,

Собаке ногу он пришил

К передней части брюха.

Собаку пятая нога

Как будто подкосила,

Собаке пятая нога

Движенья тормозила.

Портной подумал: «Я не прав!

Но пусть увидит всякий,

Что, ногу лишнюю убрав,

Я жизнь верну собаке!»

Увы, нога уже была

Живою частью тела.

Собака боли не снесла,

Собака околела.

Как видно, пятая нога,

Пришитая искусно,

Бывает тоже дорога,

И это очень грустно!

На ромашке гадать,

Лепестки обрывать

Я не стану. Прошли времена…

Может, к сердцу прижать,

Может, к черту послать,

И не любит, и любит она.

Все ответы цветка совершенно верны.

Вот так нрав у моей у любимой жены!

Висела на стене картина.

И для хозяина она

Привычней стала, чем гардина,

Чем люстра и сама стена.

И те друзья, что навещали

Из года в год его жилье,

Ее совсем не замечали,

Совсем не видели ее.

Она, как спящая царевна

В плену у злого колдовства,

Забыта жизнью повседневной,

Ждала чего-то, чуть жива.

И может, ей хотелось крикнуть

Хоть раз, обиды не тая:

«Да как ты мог ко мне привыкнуть?

Вглядись, ведь я — любовь твоя!»

Я недостоин, может быть,

Твоей любви. Не мне судить.

Но ты пожертвовал мне годы

Своих трудов, своей свободы

И, верность истине храня,

Так много сделал для меня.

И вот, исполненный смущенья,

В твой юбилей на торжество

Явился я просить прощенья

И снисхожденья твоего.

Прости меня, что как попало

Я жил, рассеян, бестолков,

Что писем и черновиков

Тебе оставил слишком мало.

А Н.Ф.И.? Ты разгадал

Мою таинственную повесть,

Как я любил, за что страдал,

А все меня смущает совесть,

Что тайну эту, видит Бог,

Я сам раскрыть тебе не мог.

Ты проложил свой смелый след,

Где для орлов дороги нет

И дремлет гром над глубиною.

Мне больно, что тому виною

Был, к сожаленью, я один,

И ты прополз над бездной ада

Лишь потому, что я как надо

Не подписал своих картин.

Прости, что на твоем Кавказе

Мои писательские связи

Я столь бездумно утаил.

А ты? Ты годы посвятил

Тому, чтоб доказать научно

Родство живое братских душ.

А кто такой «великий муж»?

Я б написал собственноручно

Чаадаев это иль Барклай,

Да поленился. Ай-ай-ай!

Прости меня!

Если будешь пить чуть свет

Молоко с ватрушкой,

Будешь ты и в двести лет

Бодрою старушкой.

— Убери скорее прочь

Молоко с ватрушкой!

Не хочу, — сказала дочь, —

Делаться старушкой!

«Жить-жить-любить! Жить-жить-любить!» —

Звучит из черного куста.

«Жить-жить-любить! Жить-жить-любить!» —

Как эта песенка чиста.

А где ж певец? «Жить-жить-любить!»

Подходим ближе. Вот те раз!

А он свое «жить-жить-любить!»

Свистит и не боится нас.

Чего бояться? Жить-любить!

Любовь — и больше ничего!

Но погляди — «жить-жить-любить!» —

Кружит подружка близ него.

Пускай кружит! «Жить-жить-любить!» —

Он так искусством увлечен —

«Жить-жить-любить! Жить-жить-любить!» —

Что и ее не видит он!

Чем дальше едешь по Сибири,

Тем удивительней — в пути,

В открывшемся огромном мире

Свое, заветное найти.

Родной язык, родные песни,

Людей знакомые черты

И на неведомом разъезде

Родные травы и цветы.

И влажный зной. И ветер свежий,

И те же звезды в высоте,

Березки те же, сосны те же,

Ну, может быть, чуть-чуть не те.

Чуть-чуть не так, чуть-чуть иначе

За весь тысячеверстный путь.

И вдруг поймешь, как много значит

Вот это самое «чуть-чуть».

Как много стало молодежи!

Нет, это сам я старше стал.

Ведь многих, будь я помоложе,

Я б молодыми не считал.

Нет, я поэт ненастоящий,

Я все на свете упустил.

О молодости уходящей

И то в свой срок не погрустил.

А как грустят по ней поэты

Лет в двадцать или в двадцать пять!

Теперь не про меня все это.

Теперь мне нечего терять!

Как много стало молодежи!

День ото дня, день ото дня

Мир делается все моложе

И все новее для меня.

Недаром дети любят сказку.

Ведь сказка тем и хороша,

Что в ней счастливую развязку

Уже предчувствует душа.

И на любые испытанья

Согласны храбрые сердца

В нетерпеливом ожиданье

Благополучного конца.

В нелепо-радостной погоне

Прыжками, будто кенгуру,

Бегут стреноженные кони

И вьются гривы на ветру.

Покажем, мол, что мы не клячи,

Что наше место — на бегах.

На четырех, мол, всякий скачет,

А поскачи на трех ногах!

Сошла земляника. Черника поспела.

В лесу чистота и уют.

А птицы чирикают только по делу,

Но песен, увы, не поют.

Горит костер, и дремлет плоскодонка.

И слышится всю ночь из-за реки,

Как жалобно, взволнованно и тонко

Свое болото хвалят кулики.

Когда линяют раки,

Они боятся драки:

А вдруг в один присест

Одетый голых съест?

Глядится в воду сумрак бора.

Торжественно встает луна.

И слышу я сквозь шум мотора:

«Смотри, какая тишина!»

А что касается зеркал,

Не в них я верности искал.

Не нам, а этой вот минуте

Они верны. И все равно

Они не отражают сути

Того, что в них отражено.

Деревья все зазеленели.

Почти все птицы прилетели.

Все обновиться норовит.

А у колючей темной ели

Все тот же хмурый зимний вид.

Вся теплота, вся сила света

Ей, недоверчивой, нужна.

И, мягкой хвоей приодета,

Свою весну в расцвете лета

Смущенно празднует она.

Одуматься фантастам не пора ли?

Грядущее фантасты обобрали.

Теперь они за прошлое взялись.

История, фантастов берегись!

Широкой просеки пустырь.

Не дрогнут синих сосен иглы.

Тиха, бела, как монастырь,

Обитель атома возникла,

В ее таинственных стенах,

В ее молчании заклятом

Святою жизнью, как монах,

Живет затворник — грозный атом.

Здесь, адской силой наделен,

Но адской воле не послушен,

Земным трудом спасает он

Свою космическую душу.

Он гонит ток в село и в цех,

И на железную дорогу,

Свой страшный первородный грех

Замаливая понемногу.

Ну, как я без тебя живу?

Грущу во сне и наяву.

А как наш город? С каждым днем

Красивых женщин больше в нем.

— Дом пустой?

— Нет, эхом полон дом! —

Девочка смеется.

— А потом?

И ответ веселый, но зловещий:

— А потом его съедают вещи!

И снова лыжная стезя,

Как рельсы, врезанные в снег.

Отталкиваясь и скользя,

Бегу, не отстаю от всех.

Пусть мой последний лыжный след

Растаял столько лет назад,

Но память детства шепчет: «Нет,

Он здесь. Дела идут на лад».

Мне детство вдруг возвращено.

Оно, ликуя, движет мной,

Как будто вовсе не оно

Осталось где-то за войной.

Стареем мы… Любая чепуха

Для нас важней хорошего стиха.

Нам жалко дедушку Корнея.

В сравненье с нами он отстал,

Поскольку в детстве «Бармалея»

И «Мойдодыра» не читал,

Не восхищался «Телефоном»

И в «Тараканище» не вник.

Как вырос он таким ученым,

Не зная самых главных книг!

Две стороны, как у медали,

У нашей спутницы Луны.

Но лишь недавно увидали

Луну с обратной стороны.

Из века в век на небосклоне

Блестит все тот же круглый лик…

Как плохо, как односторонне

Мы знаем спутников своих!

Пухлый справочник Союза.

Телефоны. Адреса.

Хоть к кому-нибудь, о муза,

Загляни на полчаса!

Ах, весна, твоими чарами

Околдован наш отряд.

Черепахи ходят парами

И коробками гремят.

На барханчике тюльпанчики.

Не пески — цветущий луг.

Свищут суслики, тушканчики,

О любви мечтают вслух.

Ураганы вместе с пылью

Ароматы к нам несут,

И бараны щиплют лилии,

И фиалку ест верблюд.

Но кончается приволье.

Зной великий настает.

Кустик перекати-поля

Из себя корзину вьет.

Как я люблю рождение огня,

Моих костров скитальческих исток,

Когда дрожит в ладонях у меня

Нетерпеливый жаркий лепесток.

То ручейком, то мелкою речушкой,

Что не спеша по камешкам течет,

То чашей родника (с пробитым краем),

Чью гладь новорожденные ключи

Ребячьими вздымают кулачками, —

Водораздел лежит передо мной.

Извилисто, игриво, прихотливо

Бегут речушки и ручьи. Отсюда

Они сейчас расходятся навеки,

На много тысяч верст. Их разлучают

Не горные хребты и не ущелья,

А бугорки да мелкие лощины

Среди полей и в зелени лугов.

Такая бесконечная равнина,

Так все вокруг открыто и просторно,

Что веришь, будто речки и ручьи

Расходятся навек по доброй воле,

По прихоти дорогу избирают,

Текут себе куда кому охота,

В какие хочешь реки и моря.

Опять робея, веря и не веря,

Примчишься, под собой не чуя ног.

Не просто перед дверью, а в преддверье

Замрешь, нажать не смея на звонок.

Недолго нерешительность продлится.

Но молодость не кончилась, пока

Сначала сердце в двери постучится,

Потом к звонку потянется рука.

Писать стихи полезно для здоровья.

Пьян без вина. Прогулки дотемна.

А если их и вправду пишут кровью,

То написал — и кровь обновлена.

Ты распрямился. Ты глядишь победно.

Печататься — вот что бывает вредно.

Поздно ночью КГБ

Не ко мне пришло. К тебе!

За тобой, а не за мной!

Слава партии родной!

В гости едет Котофей,

Погоняет лошадей.

Он везет с собой котят,

Пусть их тоже угостят

Нет на земле теней

Послушней и верней,

Чем собственная тень.

Но лишь она одна,

Послушна и верна,

Не спрячет, не поможет,

Спасти тебя не может

В пустыне в жаркий день.

Опять кладу я компас на ладонь.

Щелчок — и стрелка чуткая на воле.

И, как от пут освобожденный конь,

Дрожит она в родном магнитном поле.

Фляга с черепахой очень схожи.

У обеих панцирь вместо кожи,

Обе круглобоки и плоски,

У обеих горлышки узки.

Фляга, фляга, странница, бродяга!

Черепахой будь, дрожи, как скряга,

Медленно отмеривав глотки.

Впереди — пески.

Болен. Лежу в палатке.

Читаю хорошую книгу.

Стол. Закопченный чайник.

Роза в помятой кружке.

Вдруг отрываюсь от книжки.

Что там случилось? Птица!

Птица на тонких ножках

В ярком просвете двери.

Крошки нашла, поклевала

И на меня взглянула

Выпуклым круглым глазом.

Птица в ярком просвете,

Роза в помятой кружке, —

Я этого мог не увидеть,

Читая хорошую книгу.

Пески преобразились в пляж.

Река блестит. Леса густые

В ней отражаются. Мираж!

Ты — память иль мечта пустыни?

Как ночные виденья, пугая

Нас во время размолвок и ссор,

Выплывает русалкой Другая

И крадется Другой, словно вор.

Вместе с ними Обида и Злоба,

И печали всех прожитых лет.

А потом зажигается свет —

И куда-то скрываются оба.

То обнимая, то браня,

Ты стать другим зовешь меня.

Все чаще на твоих устах:

«Другой бы то. Другой бы так.

Другой. Другим. Другого».

А нет другого слова?

Другому ты привет передала,

Другое имя крикнула смущенно.

И словно вспыхнул свет из-за стекла

Готового отправиться вагона.

Негаданно-нежданно встречен мной

И не ко мне стремился в час прощальный

Полузабытый, но такой родной

Горячий взгляд любви первоначальной.

Бессонница. Тоска. Ревнивый бред.

Кто говорит: любви на свете нет?

Каков же должен быть источник света,

Когда такою тенью мир одет?

Когда порою целый мир

Дарит нам радость и веселье,

В чужом дому нам — сладкий пир

И только в собственном — похмелье.

Ну что ж, нам слишком повезло.

И для порядка должен кто-то

Напомнить (странная забота!),

Что в мире существует зло.

Видно, от доски и до доски

Я перелистал словарь тоски,

Знал я все слова наперечет,

А теперь додумался до сути:

Скорбь и впрямь скребет,

Печаль печет,

Грусть грызет,

Беда наотмашь бьет,

Мука мутит, и кручина крутит.

С любовью тебя вспоминаю,

И дух мой исполнен тоской.

Но вот я тебя проклинаю,

И сразу приходит покой.

Разлюбила и сама же не заметила,

С виду тихая и милая жена.

Просто там не проводила, здесь не встретила,

Тем обижена, другим раздражена.

Обвиненья превратятся в оправдания,

И в семье себя почувствуешь как гость,

И покажется, что с первого свидания

Незаметно разлученье началось.

И значит, мысли, строчки,

Беседы, смех друзей

Шли не к тебе, а к дочке,

Молчавшей в уголочке

Над куклою своей.

В незнакомые города,

В горы, степи, тайгу и в море

Удаляешься иногда

С горя.

С горем я сжился вскоре:

Работал, пускался в путь.

Доброе утро, горе!

Я с тобою не спорю.

Ты мне даешь уснуть.

Рассвет. Сокольники. Поляна.

Нам вместе ровно сорок пять.

Когда уходишь, как-то странно

Такие вещи вспоминать.

На наши первые объятья

Глядит последняя звезда.

Пусть запоздалые проклятья

Их не коснутся никогда!

Что шепчет зеркалу она?

Речь потому и не слышна,

Что страх и скромность, даже стыд

Забыты! Зеркало простит.

Из глубины зеркал наружу

Не выходил тот разговор.

Его ни матери, ни мужу

Не доверяли до сих пор.

Теперь его признала пресса,

Его эстрада приняла.

И разболтала поэтесса,

О чем молчали зеркала.

«Как предан он! Как верен он!» —

Твердят о нем со всех сторон.

С восторгом. С удивленьем.

С усмешкой. С подозреньем.

«Приветлив. Мил. Не скуп на ласку».

«Да, он носить умеет маску!»

«Доверчив. Добр. Душою чист».

«Вот притворяется! Артист!»

Сынок поумнел и ворчит на отца:

— Ты глупости, папа, несешь без конца!

Соседи твердят, что отец — либерал,

Ни разу ремнем он сыночка не драл,

А если бы сына лупил он ремнем,

Получше бы тот отзывался о нем?!

Вот уж кто не певец никакой

И не тем, так сказать, интересен.

Дребезжащий, неверный, глухой,

Этот голос совсем не для песен.

Но пою. Понимаешь, пою,

(У тебя мои песни в почете),

Чтобы голову видеть твою

В горделивом ее повороте,

Чтоб в глаза поглядеться твои,

Чтоб они и сейчас заблистали,

Чтобы пусть не о нашей любви —

О любви твои губы шептали.

Вещь — это весть. С веками вещи

Приобретают голос вещий.

Телец Дракона забодал.

Грозит астрологам скандал.

Расположенье звезд угрозу

Несет любому их прогнозу.

Когда в вечернем небе звезд не счесть,

Что говорить! — величье в этом есть.

Но ведь оно и в том заключено,

Что все они сосчитаны давно,

Что в обозримом небе нет миров

Без имени, без цифр и номеров.

Незаметные бациллы

Нас доводят до могилы,

И ничтожнейший микроб

Отправляет прямо в гроб.

А скелет с косою длинной —

Образ грозный, но невинный.

Под забором у края степей

Сладко спал одинокий репей,

Спал и видел прекрасные сны,

Как он вцепится в чьи-то штаны,

В волчий хвост или в заячью грудь

И в далекий отправится путь.

Быть взрослым очень просто:

Ругайся, пей, кури,

А кто поменьше ростом,

Тех за уши дери!

Сегодня первое знакомство,

А завтра — дальнее потомство.

И эти мухи дрозофилы

Науке отдали все силы.

Геометр отправился в Египет

Посмотреть на параллелепипед.

И представьте вы его обиду,

Когда он увидел пирамиду.

Если сон сбывается,

Он не забывается.

Медведь ярославский кудлатый

Шагает, как знамя, подняв

Секиру, которой когда-то

Убил его князь Ярослав.

«Дана Козявке по заявке справка

В том, что она действительно Козявка

И за Козла не может отвечать».

Число и месяц. Подпись и печать.

Рост населения глобальный —

Факт, разумеется, печальный:

Планета не прокормит нас.

Но ведь и тех, кто гениальны,

На свете больше в сотни раз.

Когда их станет миллион,

Ужель не будет мир спасен?

Один укол стального жальца —

Анализ крови сделан мне.

Он, правда, высосан из пальца,

Но убедителен вполне.

Кто поезда на полустанке ждет,

Глядит назад, мечтой летя вперед.

Все, все до одного туда глядят,

Хоть никому не хочется назад.

«Собачья жизнь!» — сказала кошка.

И легче стало ей немножко.

Все на свете интерьеры

Начинаются с пещеры.

Нам веру подарили греки,

Варяги — княжескую власть.

— И эта вера не навеки!

— И эта власть перевелась!

Что сделал грек, а что — варяг,

Пришлось доспорить в лагерях.

Как изучают жизнь акул,

Привычки, нравы и повадки?

А вот как: крикнут караул

И удирают без оглядки.

Древним истинам не верьте:

Мир красивый, да не тот.

Называли небо твердью, —

Тверже камня небосвод.

Твердь наукою разбита, —

Пустота над высотой.

Лишь летят метеориты,

Как обломки тверди той.

Одет прилично. Гладко выбрит.

Кто знал, что он бумажник стибрит?

Действительность — не бред собачий.

Она сложнее и богаче.

Не все, что пишем и читаем,

Литературой мы считаем.

— Я — не канава, я — поток!

— Уж больно ты прямой, браток.

Поток свернет налево, вправо,

Крив да правдив. А ты — канава!

Сто лет погоду наблюдали.

Такой, как нынче, не видали.

Однажды микроорганизм

Решил построить коммунизм.

Его построил наш микроб.

Не веришь? Глянь-ка в микроскоп.

Почтительно мы посещаем дворцы,

Которые с яростью брали отцы.

Блещут перья на павлине —

Заглядение одно.

А прекрасной половине

Красоваться не дано.

Все — ему, а что же — ей?

Все не так, как у людей!

Один патологоанатом

Уж до того ругался матом,

Что, не стерпев, покойник ожил

И надавал ему по роже.

Что делать, чтоб младенец розовый

Не стал дубиной стоеросовой?

Все дорожают бомбы и ракеты.

Выходит так, что жителя планеты

Сегодняшним оружием убить

Дороже, чем одеть, обуть и накормить.

Кто мыслит не от сих до сих,

Тот — псих!

Чего не знал великий Пушкин?

Не знал он ни одной частушки,

Не видел ни одной матрешки

В их лакированной одежке.

Березу символом Руси

Не звал он. Боже упаси!

Она не шла для этой роли,

Поскольку ей тогда пороли.

В любви основа всех основ —

Осуществленье наших снов,

И самых поэтичных,

И самых неприличных.

Ведьма, сев на помело,

Превратилась в НЛО.

Снова леший козни строит,

Но теперь он — гуманоид.

Пересел в тарелку джинн, —

Устарел его кувшин.

Все живут в другой галактике

И летают к нам для практики.

«Земля имеет форму шара», —

Однажды заключил мудрец,

За что его постигла кара,

И страшен был его конец.

Мир оказался не готов

Жить без поддержки трех китов.

В запасе вечность у природы,

А у людей — лишь дни и годы,

Чтобы взглянуть на вечный путь

И разобраться, в чем тут суть.

Пусть будущие поколенья

Не скажут с болью сожаленья:

«Жил-был смешной пушной зверек,

Но мир его не уберег».

Таракан боится света,

Но его спасает это.

Когда и впрямь наступит Страшный суд,

Тогда ни принадлежность к поколенью,

Ни к нации какой, ни к учрежденью,

Ни членство в партии, ни должность,

к сожаленью,

Нас не погубят, но и не спасут.

Там каждому из нас по одному

За все ответить надо самому.

Соразмеряйте цель и средства,

Чтоб не дойти до людоедства.

Что такое «лирика постельная»?

Ну, конечно, песня колыбельная,

Что такое «бабник»? Знать пора б!

Тот малыш, кто лепит снежных баб.

Национальные идеи

Воспламеняют тьму людей.

«Мы — ангелы, а вы — злодеи!» —

Суть этих пламенных идей.

Он — ответчик, истица — я.

Рассуди нас, юстиция!