Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания

ДАВАЙТЕ ПОЗНАКОМИМСЯ

Для меня космическая эра началась за десять лет до запуска первого спутника. Это произошло совершенно случайно. Мне просто повезло. Мне вообще везет. Особенно с людьми.

Если я все-таки чего-то достиг в жизни, то этим я обязан людям, которые во мне ошибались. Заставь меня сейчас, через полмесяца после сессии, сдать те же экзамены — и я провалюсь с треском. Наспех, в одну-две бессонные ночи прочитанные «кирпичи»-учебники да чужие тетрадки с записями лекций — вот и вся моя эрудиция.

Предоставьте меня самому себе, и я буду валяться в постели чуть ли не до обеда, читать что попало, слоняться по городу и, если есть деньги, смотреть по три кинофильма в день. Вместо обеда я часто питаюсь пирожками и мороженым. Вместо того чтобы сходить в театр или на концерт, до глубокой ночи играю в домино. Вместо конспектов и записей лекций заполняю тетрадки бородатыми рожами и бессмысленными узорами. Зато, придя в гости, я копаюсь в книгах и отрываюсь от них только для того, чтобы попить чаю в обществе хозяев. На лекции по древней истории я готовлюсь к семинару, на семинаре — к английскому, на английском играю в «балду». Если вы видите меня задумчивым, то вполне возможно, что я размышляю, какие слова получатся из букв, составляющих вашу фамилию.

Между тем меня считают серьезным, вдумчивым человеком. Какая ошибка! Но лишь благодаря этой ошибке я время от времени берусь за ум и хочу быть тем, кем кажусь. Я завожу дневник. «С сегодняшнего дня — новая жизнь». У меня уже много старых блокнотов, которые начинаются этой фразой.

Сейчас я твердо решил стать другим человеком. Ведь мне уже скоро девятнадцать. Я окончил первый курс истфака, зачислен коллектором в археологическую экспедицию и перед ее началом еду в Ленинград, в гости к Лиле Мезенцевой.

Мы познакомились зимой за обедом у общих друзей. Я читал свои стихи. Несколько дней мы бродили по Москве. Чтобы согреться, спускались в метро, осматривали станцию за станцией… Вот и все знакомство. Вполне достаточно, чтобы понять, что Лиля умна, красива. А я рядом с ней… Что говорить? И вот совершенно неожиданно Лиля пригласила меня в Ленинград.

Я был счастлив, что со мной дружит такая девушка и что я, владея своими чувствами, не влюблен в нее. Влюбиться — значит все испортить и потерять ее дружбу.

ГОЛУБАЯ ФУТБОЛКА

Итак, лето 1947 года. Я занял место, как говорится, «по студенческой плацкарте» — на багажной полке. Мой собственный багаж уместился в потрепанном портфеле: мыло, зубная щетка, полотенце, толстая книга «Первобытное общество» и бублик. Милиционер спугнул базарчик на перекрестке, но я все-таки догнал одну торговку и купил этот бублик.

На мне новенькая голубая футболка с белым воротником, приобретенная специально для поездки в Ленинград. Чувствуя ее прикосновение к телу, я казался себе сильным, волевым, энергичным. Я устроился поудобнее, раскрыл «Первобытное общество» и начал новую жизнь, разумную и деятельную.

Проснулся я от того, что кто-то тянул меня за ногу. Проверяли билеты. «Первобытное общество» заменяло мне подушку. Я смущенно спустился, предъявил билет и вдруг обнаружил, что моя новенькая футболка покрыта серыми пятнами. Лежа на багажной полке, я вывалялся в пыли.

Был рассвет. Пассажиры укладывали чемоданы. К туалету стояла очередь. Значит, выстирать футболку я не успею. Но прийти к Лиле в таком виде было совершенно невозможно. Новая жизнь нелепо оборвалась, не успев начаться. Поезд неотвратимо приближался к Ленинграду.

И тут произошло первое из чудес, ожидавших меня в этом городе. Пожилая женщина в сером платке, спросив, к кому я еду, объявила, что не отпустит меня, пока не выстирает футболку.

Мы вместе вышли из вагона. Я нес ее чемодан. По радио передавали правила уличного движения в городе Ленинграде. Правила, прочитанные для пассажиров московского поезда, были самыми обыкновенными, и это задело мое самолюбие столичного жителя.

Мы штурмом взяли трамвай, приехали куда-то, пересели, потом опять пересели. И вот первый дом, первый двор, первая лестница, первая комната в Ленинграде. Железная кровать, старое зеркало, стол, накрытый клеенкой. К зеркалу прикреплена фотография стриженого парня в пилотке, похожего скорее на студента, чем на солдата. На потемневшем потолке у самой стены выступ лепного узора. Значит, эта комната — часть зала большой квартиры, принадлежавшей когда-то какому-нибудь питерскому купцу или чиновнику.

Хозяйка ушла стирать, а я сидел полуголый, поеживаясь от утреннего холода, и ел манную кашу с воблой.

Потом женщина выгладила еще сырую футболку, довела меня до трамвайной остановки и объяснила, как ехать дальше.

Я заметил надпись на стене дома: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».

— Вот какие правила уличного движения были в городе Ленинграде! — усмехнулась женщина.

Так я и не узнал ни ее имени, ни того, как она догадалась, что значит для меня моя смешная беда. Не узнал, чья была фотография, не запомнил адреса. Я просто привык, что мне везет.

Колеся по городу, я то и дело замечал здания, знакомые по книгам, в окружении множества незнакомых и не менее прекрасных. На улицах тихо и многолюдно. Развалин почти не было. Были пустыри с цветами и молодыми деревьями. Были старые дома в строительных лесах.

АНДАЛУЗСКИЙ АКЦЕНТ

— Так вот вы какой! — сказала Лилина бабушка, открыв мне дверь. — Милости просим! А наша барышня еще не встала.

— Здравствуйте! Наконец-то! — раздалось за стеной. Какой голос! И он звучит так радостно не для кого-нибудь, а для меня. Просто чудеса!

Оказывается, всю эту ночь Лиля провела на экскурсионном теплоходе. Было очень весело. Жаль, что я не приехал раньше. А то здесь были проводы белых ночей. Ну ничего. Я увижу в Ленинграде все, что захочу. Лиля уже составила программу, и мы ее выполним до моего отъезда. Если, конечно, я согласен бродить с утра до вечера.

Бабушка ввела меня в просторную светлую столовую и стала накрывать на стол. Дверь на балкон была открыта. Оттуда лился солнечный свет и доносились короткие гудки автомобилей, трамвайные звонки и дневное деловитое чириканье птиц. Ленинград оказался очень зеленым городом. (А я считал, что почти все деревья спилены во время блокады.)

Подумать только! Я в Ленинграде. И трамваи внизу ленинградские, и крыши домов ленинградские, и вон те огромные липы ленинградские. И самый воздух, свежий, влажный — тоже ленинградский. И, ей-богу, в этой светлой комнате, где все стены от пола до потолка заставлены книгами, вполне ощутимо пахнет морем.

— Здесь вы будете спать, — сказала бабушка, тронув спинку дивана. Над диваном тоже были книжные полки. Маленькие пестрые томики «Библиотеки поэта», фигурка обезьяны в позе роденовского «Мыслителя», уютная лампа, на круглом столике… Э, нет, насколько я себя знаю, спать я здесь не буду. И я улыбнулся книгам.

И вот Лиля вбежала в комнату. И я всем своим существом ощутил дружеский взгляд блестящих серых глаз. И почувствовал, как горят у меня щеки, как стесняется дыхание и бьется сердце. Вот что делает с человеком дружба, не отравленная глупой, никому не нужной влюбленностью.

— Да вы, кажется, выросли? — сказала Лиля и встала рядом со мной. Ну, конечно, выросли? Бабушка… он вырос?

— Да, — подтвердила бабушка. — Мы все заметили, что вы очень повзрослели. (Как это все? Я же здесь никого, кроме Лили, не знаю?) Мы заметили это по вашим письмам, — пояснила бабушка.

— Скажите, Сережа, вы удивились, когда я пригласила вас в Ленинград? — спросила Лиля. — Ведь мы, в сущности, мало знакомы.

— Нет, не удивился… А что? — выпалил я и покраснел.

— Я так и думала, что не удивились. Потому что вы человек будущего.

Так и есть. И она принимает меня за кого-то другого. Это я-то «человек будущего»? Я совсем смутился. Вдруг что-то живое коснулось моих ног под столом. Я вздрогнул.

— Молли! — крикнула Лиля. — Ну-ка, вылезай! Познакомься с Сережей. — Из-под скатерти вылезла черная лохматая морда медвежонка с печальными и, по-моему, даже виноватыми собачьими глазами. И снова скрылась под столом. — Это наш Молли, — сказала Лиля. — Шотландский терьер. Он был на собачьей выставке и схватил «посредственно». У бедняги обнаружили неправильный прикус. А теперь ему стыдно. Молли, тебе стыдно?

Из-под стола заскулили. И все мы расхохотались. А Лиля сообщила, что за год она неплохо изучила испанский. Один испанец даже нашел у нее андалузский акцент. И стала читать стихи по-испански. Федерико Гарсиа Лорка, убитый фашистами. Я слушал андалузский акцент, ел бутерброды и был совершенно счастлив.

МЫ — ОПТИМИСТЫ

Это был совершенно особенный телефонный звонок. Я никогда его не забуду. Хотя он звучал каких-нибудь несколько секунд. Но я успел заметить, что Лиля и ее бабушка насторожились, когда вдруг ожил телефон на столике перед балконной дверью. Что-то было в их отношении к такой обыкновенной вещи, как телефонный звонок, нервное, беспокойное, неясное. И когда Лиля взяла трубку, бабушка смотрела на нее с тревогой и желанием вмешаться.

— Да. Он только что приехал, — сказала Лиля в трубку каким-то чужим, раздраженным голосом. И повернулась ко мне. — Сережа, вас.

— Лилька, не смей! — испугалась бабушка. — Не смей впутывать сюда Сережу! Ты же знаешь, как папа относится к этим звонкам.

— Идите, Сережа, — шепнула Лиля. — Не обращайте внимания. Я ничего не успела вам объяснить. Я не знала, что они так быстро… Но вы сами разберетесь. Вы мужчина. Мужчинам легче…

Я взял трубку, теплую от Лилиной руки.

— Здравствуйте, Сергей! — сказал чей-то бесстрастный, лишенный интонаций голос. И начал неторопливо, четко, словно диктуя: — С вами говорят представители научного студенческого кружка «Ракета». Мы готовимся к космическому полету. Кружок объединяет людей различных специальностей. Нам рекомендовали вас. Когда мы можем встретиться?

Голос в трубке замер. Я не удивился, если б он во второй и в третий раз произнес этот текст, какой-то механический, заученный, как будто записанный на пленку. Лиля, стоя рядом со мной, прижала ухо к обратной стороне трубки.

Только теперь, когда я пишу эти строки и та эпоха ушла в прошлое, я могу разобраться в своих тогдашних чувствах или хотя бы просто признаться, что я их испытывал. Но в ту минуту я даже не хотел отдавать себе отчета в какой-то тревоге, подозрительности, в унизительном страхе, который зашевелился во мне.

Кто они? Те, кого нужно остерегаться, или другие, которые хотят меня проверить? Голос в трубке ждал ответа. Я решил быть мужчиной до конца.

— Что это за тайный кружок? — спросил я.

— Не совсем тайный, раз мы с вами о нем говорим, — ответил голос. — Но, разумеется, и не совсем открытый. Такова специфика нашего предмета.

Тут я разозлился.

— Не знаю, какая у вас специфика. Может, вы собираетесь и водку пьете. А может, еще чего и похуже.

Голос в трубке неожиданно потеплел.

— Чудак человек! Мы же оптимисты!

Это меня обезоружило. Я тоже оптимист. Мы решили встретиться в Летнем саду, у памятника Крылову. Ровно в пять. Через минуту опять звонок.

— Как мы вас узнаем?

Лиля сунула мне под мышку зеленую папку.

— Я буду с зеленой папкой под мышкой.

— Спасибо. Извините.

Лиля смотрела на меня с уважением. Бабушка махнула рукой и вышла из комнаты. Молли продолжал скулить под столом.

НЕЛЬЗЯ ПЕРЕГРУЖАТЬ РАКЕТУ

Лиля подвела меня к решетке Летнего сада, взяла за локоть, прижимавший зеленую папку, сжала его, последний раз глянула на часы.

— Без одной минуты пять. Ну, идите, идите. Я боюсь за вас. Вы такой доверчивый. Идите же!

На скамье у памятника Крылову сидели трое. Я понял, что это они, но, не решаясь подойти, медленно прошел мимо. Три взгляда следовали за зеленой палкой. Я остановился. Трое встали и подошли ко мне.

Старшему было лет двадцать. У него была необычная внешность: белые волосы, белые брови, красное, почти малиновое лицо, впалые щеки, обветренные скулы. Он носил потертый военный френч.

— Федя. Физик-атомщик.

Федя был небольшого роста, но попробуй посмотри на такого сверху вниз. В его подобранности, четких жестах и пружинистой походке, как мне показалось, было что-то птичье.

Второй космонавт, несмотря на высокий рост, казался рядом с ним совсем мальчишкой.

— Витя. Астроном. Будущий, конечно.

Он все время улыбался. Потом он как-то объяснил, что это ничего не значит. Улыбка — естественное состояние мускулов его лица, вот и все.

Третьим был Слава, крепкий парень спортивного вида. Специальность у него была странная: межпланетчик.

— Фантасты приучили нас, — начал Федя, — к мысли, что все необыкновенное случится только с нашими внуками и правнуками. Вот вы и шарахнулись, услышав про нас. Успокойтесь. Ничего фантастического нет. Кружком руководит профессор Борисоглебский. Мы — члены марсианской секции нашего кружка. Космические полеты с людьми станут возможны лет через пятнадцать — двадцать. То есть примерно через пять с половиной тысяч дней. Кто же полетит на Марс? Конечно, не старики. И не первокурсники. Полетят специально подготовленные лица лет тридцати трех — тридцати пяти. То есть мы. Космическими полетами занимаются многие науки. Нам нужны не только математики, физики, техники, но и биологи, медики… Мы приглашаем и вас.

Мне показалось, что даже дедушка Крылов, сидевший на пьедестале, оторвался от книги собственных басен.

— Не верите? — нахмурился Федя.

Я верил. И, пожалуй, больше, чем Федины слова, меня убеждало присутствие положительного Славы. Если он здесь и к тому же межпланетчик, значит, дело верное. А улыбка Вити и его огромные очки ободряли меня: он может, а почему я не могу?

— Хорошо, — сказал я. — А зачем вам нужен балласт?

— Совсем не балласт, — возмутился Витя. — Лоуэлл прав: каналы Марса проложены разумными существами. Непонятно, почему марсиане до сих пор не посетили нас. Неужели их не интересует жизнь на других планетах? А может, они погибли от какой-то катастрофы?

— Как бы то ни было, — вмешался Федя, — там для вас найдется работа. Полет в один конец займет 256 дней 20 часов 46 минут. На Марсе мы пробудем 454 дня 6 часов 25 минут. Таким образом, вы сможете не только произвести раскопки в разных точках Марса, но и вернуться на Землю с правильными обобщениями.

— Вы должны научиться по обломкам восстанавливать целые культуры, — продолжал Федя, — разгадывать всякие там древние письмена. Заодно изучите палеонтологию. Каждый из нас должен знать несколько специальностей: нельзя слишком перегружать ракету. Хорошо что вы еще и писатель. Научитесь писать просто и понятно даже о том, чего никто никогда не видел. Забудьте выражения: «это не поддается описанию», «нет слов, чтобы высказать» и тому подобное. Все поддается описанию, слова найдутся! Вы будете спецкорреспондентом всех земных газет. А если разумные существа еще живут на Марсе, то кому, как не вам, налаживать с ними первые контакты. Разумеется, за пятнадцать лет вы должны усовершенствоваться в русском языке. А то какой же вы писатель?

Стало ясно, что в космическом полете без меня не обойтись.

— И еще одна ваша задача, — закончил Федя. — Нужно зажечь молодежь. Напишите о нас роман и назовите его так: «Люди реальной мечты». И пожалуйста, сделайте это поскорей.

КАК МНОГО ЗНАЧИТ АТМОСФЕРА!

Мы шли по Летнему саду и ничего кругом не видели. Мелькали какие-то люди, статуи, белые в зеленом полумраке. Сквозь него уже просвечивал закат.

Космонавты не уговаривали меня, не спрашивали согласия. Они распоряжались моим будущим, как хозяева. И оказалось, что моя жизнь уже давно связана с космическими полетами. Ведь я из Калуги.

— Помните, что написано на могиле Циолковского?

— «Человечество не останется вечно на Земле, но, в погоне за светом и пространством, сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство!»

Я произнес эти слова, знакомые каждому калужскому мальчишке, почти без запинки. Мои собеседники стояли навытяжку, с таким видом, будто слушали гимн.

— Что я говорил? — улыбался Витя. — Он нам подходит!

Это было на балюстраде у Лебяжьей канавки. Сквозь черную стройную решетку в золотой пыли, охватившей полнеба, виднелись минареты мечети.

— Куда вы едете в экспедицию? — спросил Федя.

— В Новгород Великий.

— Поезжайте в Хорезм. Там пески, каналы и загадочная цивилизация. Условия, близкие к Марсу.

Закат стоял долго-долго, и только тихая вода Лебяжьей канавки становилась все темней.

— Да, удивительная планета Земля! — восхищался Витя. — Солнце давно закатилось, а небо горит. Как много значит атмосфера! Вот на Марсе короткие сумерки — и сразу ночь. А на Луне, если вы наполовину уйдете в тень, то этой вашей половины совсем не будет видно. Как будто ее отсекли.

Стемнело. Гуляющих почти не осталось. За черными кустами и деревьями блуждал мелодический звон.

— Какие странные, чудесные звуки!

— Еще бы не чудесные! — усмехнулся молчаливый Слава. — Это сигнал. Нас выпирают из Летнего сада.

А потом я шел один по Кировскому мосту. У нас в Москве такие мосты идут сразу над рекой и набережными, а здесь их хватает только на то, чтобы соединить оба берега. Мои щеки горели. Я мысленно делал доклад об археологии Марса. Я держался просто и даже немного застенчиво. Да, я побывал на Марсе. Но я никакой не герой. Я всего лишь по мере сил старался выполнить долг советского ученого. На меня наводят юпитеры. Зал стоя аплодирует.

Мне стало как-то неловко. Первый день в чужом городе, а возвращаюсь так поздно. Лиля, конечно, ждет, волнуется. Кстати, почему они даже не вспомнили про нее? Я прибавил шагу. Будь я в Москве, я бы побежал. Но здесь это, пожалуй, несолидно. Я же все-таки гость.

КАК УКРЕПИТЬ СИЛУ ВОЛИ?

Вместо того чтобы осматривать Ленинград, я спешил к Феде и к Вите. Славу я немного побаивался. Мне казалось, что деловитый межпланетчик не принимает меня всерьез, а только терпит из уважения к своим товарищам.

Я добрался до Фединой квартиры на речном трамвае. Огромная Нева, дымчато-серебряная в блестках мелких волн. Волшебные для глаз новичка слова: «Якорей не бросать». Ленинград дворцов, шпилей, колонн и статуй стал таким же прямым и стройным городом кирпичных труб, серых и черных домов. Я заметил на бревнах у берега белые комочки. Это лежали и стояли какие-то птицы вроде уточек. Вдруг две из них взлетели и оказались чайками.

Марсианская секция сняла для Феди квартиру у хозяйки, уехавшей на дачу. Подчеркивая прибранность его кабинета, на столе наискосок лежал лист бумаги. Федя составил для меня список литературы по космонавтике. Я подготовлюсь, а на зимних каникулах меня здесь, в Ленинграде, примут в кружок.

— Федя, — смущенно спросил я, — как укрепить силу воли?

— Может, прочитать вам лекцию на эту тему? — усмехнулся Федя. — Наверное, видели афиши? Я однажды чуть не пошел. А потом подумал: будь у лектора сила воли, он бы давно докторскую защитил. А можно благодаря сильной воле всю жизнь заниматься не тем, к чему вас влечет, и погубить свое призвание. Нет, скучно укреплять волю. Лучше, знаете ли, по уши влезть в работу и дружить со стоящими людьми. Совесть надо иметь. И, конечно, цель! А воля придет сама собой.

Кроме маленького Фединого кабинета, в квартире были еще большая комната и кухня. В большой комнате нельзя было ничего трогать и сдвигать с места. Облезлые ковры, зачехленные кресла, горки с посудой, на стенах множество пестрых тарелок.

— Музей обывательского быта. Эти тарелки пережили блокаду и чудом уцелели. Представляете, как теперь дрожит над ними хозяйка, — сказал Федя. — Здесь у меня зал заседаний, конструкторское бюро и ночлежка. Однажды засиделись, пока мосты не развели. Так здесь ночевало человек пятнадцать.

Присутствие космонавтов озаряло эту затхлую комнату. Две чертежные доски, множество свернутых в трубку листов ватманской бумаги, светлые логарифмические линейки, сверкающие циркули. Я начал было разглядывать веселые, наивные картинки на тарелках, но их надо было презирать. Так я и не узнал, что на них нарисовано…

А из окна были видны кусочек неба, соседняя крыша и сумрачный колодец двора.

Кухню хозяйка предоставила в полное распоряжение кружка. И космонавты распорядились. У окна — верстак, в углу — токарный станок с ножным приводом. На полу стружки и обрезки жести. На окне какие-то приборы. Федя сказал, что один из них уже дышит, а другой скоро начнет дышать. На громадной плите, от которой веяло застоявшимся холодком, — гнутые листы жести, два паяльника, всякие клещи, отвертки, напильники.

— Это все игрушки. Здесь упражняются новички. Вот вы бы посмотрели нашу институтскую лабораторию! Это вещь! — сказал Федя.

ИСКУССТВЕННАЯ СВИНЬЯ

Слава сидел на кухне и, положив блокнот на край холодной плиты, что-то писал. Он не принимал никакого участия в разговоре. Но я спиною, боком, смотря, с какой стороны от меня оказывался молчаливый положительный межпланетчик, ощущал, что он еле терпит мое присутствие и только мирится с ним как с непонятным капризом своего шефа.

Наконец Федя обратил на него внимание и стал о нем рассказывать. Слава молча вытерпел и это.

Оказалось, что межпланетчик поступает на химфак. Сейчас он занят проблемой питания в космическом корабле. Он категорически отказывается перегружать ракету консервами. Всякие таблетки ненавидит. Только свежие продукты. Ну, овощи там, конечно, будут. Об этом писал еще Циолковский. А мясо? Славка рассуждает так: лучшее мясо — свинина. А что такое свинья? Продукт обмена веществ. Помои, отбросы, солнечный свет, серия малоизученных химических процессов в животном организме — и вот вам результат: свинина во всех ее видах. Надо овладеть этими процессами, и тогда можно создать нечто вроде искусственной свиньи. Она будет расти, как тыква, под этакой аппетитной хрустящей корочкой. Ни хлопот, ни визга, и резать не жалко. Как тыкву.

Федя посмеивался, но Слава даже ухом не повел. Вдруг Федя выхватил из его рук блокнот. Слава покраснел и стал тянуть блокнот к себе.

— Да брось ты, Славка! — сказал Федя.

Слава выпустил блокнот и пробурчал:

— Читай, черт с тобой. Я все равно собирался посоветоваться. Это не для космоса, а пока для Земли. Так сказать, для народного хозяйства. У свиньи повышенная температура тела. Так? Вот тут расчеты, сколько нужно свиней, чтобы их собственным жаром в такой-то срок нагреть теплицу такой-то площади до такой-то температуры. Представляешь эффект? Свиньи нагревают теплицу, удобряют почву, а в результате мы имеем сразу и овощи и свинину.

— Они же у тебя все потопчут! — рассмеялся Федя.

— Мое дело — дать теоретическое обоснование, — проворчал межпланетчик. — Со свиньями пусть практики воюют.

Я не выдержал и расхохотался. Слава уже не просто покраснел, а побагровел, вырвал у Феди блокнот и сел на место. Его стриженый затылок выражал полнейшее презрение.

ЭТИ ГЛАЗА ВИДЕЛИ НЕВЕДОМОЕ

— Целый час я показывал вам приборы, модели, объяснял, втолковывал, — сказал Федя. — А вы не задали ни одного вопроса. Вам что, неинтересно?

Я ответил, что, наоборот, очень интересно. Только я стесняюсь спрашивать, так как мало знаю.

Федя заметил, что моя интеллигентность ему нравится, но если бы она была свойственна тем обезьянам, от которых произошел человек, то мы в своем развитии не дошли бы даже до питекантропа.

Свойство человека — задавать вопросы. Себе, людям, природе. Не так уж я мало знаю для того, чтобы спросить о чем угодно. Главное — правильно поставить вопрос. Правильно поставленный вопрос — половина ответа. В подтверждение Федя придумал целую историю. Вот она.

С Марса на Землю вернулась ракета, где находился один-единственный космонавт. Вопреки обычным представлениям о покорителях космоса он был маленьким и худым — наиболее удобный полетный вес. (Думаю, что Федя имел в виду себя.) При посадке ракета потерпела аварию. Погибли все фотографии, записи, приборы, сам космонавт потерял дар речи и лежал парализованный.

Один корреспондент сфотографировал его глаза. Снимок обошел все газеты мира: «Эти глаза видели неведомое». То были удивительные глаза. Когда хотят оттенить какую-то сильную человеческую черту, ее называют нечеловеческой. У Безмолвного были нечеловеческие глаза.

Человеческий взгляд текуч. Он меняется в зависимости от того, на что вы смотрите и что вам приходит в голову. (В сущности, нечеловеческие глаза — это глаза животного на человеческом лице. Говорят же «орлиный взор» или «взгляд газели». Или в «Хаджи-Мурате»: «Красивые бараньи глаза Эльдара». Красивые глаза у коров, грустные, большие, задумчивые. Со мной училась одна девушка. У нее были коровьи глаза. Это очень красиво.)

У Безмолвного был напряженный взор страдающего животного. Такой сильный, что врачи боялись, а вдруг он уже не человек, вдруг его покинул разум? Но оказалось не так. Космонавт страдал потому, что не мог рассказать об увиденном. И врачи разрешили ему раз в неделю давать пресс-конференцию, чтобы хоть немного утолить его жажду высказаться, жажду, которая переполняла и мучила его.

Разговор шел так. Еле заметно кивнув, космонавт говорил «да», чуть тряхнув головой — «нет». Важно было дорожить его временем и силами и правильно ставить вопросы. Для этого была создана специальная комиссия из лучших ученых всего мира. Конечно, первым делом спросили, есть ли жизнь на Марсе. «Да», — кивнул космонавт.

— А есть ли там виды или хотя бы роды и семейства живых организмов, похожих на земные?

«Да», — ответил космонавт. После этого биологам было поручено разработать программу для следующей пресс-конференции.

— Есть ли на Марсе разумные существа, грубо говоря — люди?

Вопрос был поставлен неправильно. Если бы космонавт ответил «да», он бы солгал, а если «нет», то его бы не стали больше спрашивать на эту тему и человечество надолго лишилось бы целой отрасли знаний. Космонавт молчал, но, когда его спросили, понимает ли он вопрос, утвердительно кивнул головой. Тогда вопрос был сформулирован по-другому.

— Можете ли вы на основании того, что вы видели, с какой-то степенью вероятности полагать, что на Марсе есть следы деятельности разумных существ?

«Да!» — ответил космонавт. После этого археологам, антропологам и прочим поручили разработать программу для новой беседы.

Конференции шли одна за другой. Вопросы заранее передавались по радио и печатались в прессе. Человечество затаив дыхание ожидало ответов. Смягчилась международная напряженность. Люди как бы посмотрели на свои дела со стороны вот этими нечеловеческими глазами. Сторонники войны выглядели теперь совершенными идиотами.

Школьники получали пятерки даже за диктанты — так вырос интерес к наукам и вообще ко всякому учению. Умирающие оставались жить, чтобы узнать, что ответит Безмолвный в следующую субботу.

Со всех концов Земли слали вопросы. Их сортировали специальными машинами. И иногда простым смертным удавалось спросить такое, до чего не додумывались академики. Словом, люди узнали то, о чем даже и не подозревали. Вопросы, которые пришлось задать, были иногда такими, какие людям до того и не снились. Не говоря уже об ответах.

Шло время. Бешено билась человеческая мысль, включая новые знания в общую связь и рождая все новые и новые вопросы. Лучшие писатели Земли и лучшие психиатры расспросили Безмолвного, что он пережил. Лучшие художники, оптики и метеорологи узнали, что он видел. Описание получилось настолько точным, что, пользуясь им, можно было рисовать марсианские пейзажи. Взгляд Безмолвного снова стал текучим, меняющимся, человеческим. Появилась надежда, что его вылечат. И врачи предписали ему полный покой. Последняя пресс-конференция. Последние вопросы.

— Как вы думаете, все ли существенное из того, что мы могли у вас спросить, мы спросили?

«Да», — ответил космонавт.

— А все ли существенное из того, что вы могли нам рассказать, вы рассказали?

«Нет! Нет!» — решительно ответил космонавт. И тогда ему задали два лишних вопроса.

— Как вы считаете, можем ли мы на основании тех данных, какими располагает земная наука, все-таки задать вам эти вопросы?

«Нет», — ответил космонавт.

— Значит, вы видели на Марсе нечто такое, чего и вообразить невозможно?

«Да», — ответил космонавт.

«УСПОКОЙТЕСЬ, СУДАРЫНЯ»

Из жести делались модели ракет. Я вспомнил, что видел жестяную ракету в музее Циолковского. Федя сразу заинтересовался:

— Форма? Размеры? Можете нарисовать?

Но я же не знал, что встречу космонавтов. Дрожащими руками я как бы лепил в воздухе невидимую ракету. Когда Федя убедился, что дальше мучить меня бесполезно, он попросил рассказать что-нибудь о Циолковском. Что я мог рассказать? Ведь я был совсем маленьким, когда умер Циолковский. Помню, как до войны в каждую годовщину его смерти мы всем городом ходили в бывший Загородный сад, ныне Парк Циолковского, как приезжали гости из Москвы в черных блестящих автомобилях, от которых мы, мальчишки, не могли глаз отвести, как однажды над Загородным садом летал дирижабль, как произносились речи и упоминались гордые маршруты: «Москва — Луна, Калуга — Марс…»

А моя учительница Ольга Васильевна, будучи гимназисткой, как-то сдавала Циолковскому экзамен по физике. Когда Циолковский приставил к уху свою слуховую трубку — большую жестяную воронку, которую я тоже видел в музее. — Ольга Васильевна расплакалась и не могла сказать ни слова. «Успокойтесь, сударыня, — попросил Константин Эдуардович. — Уверен, что вы превосходнейшим образом знаете предмет». И убедил комиссию поставить ей пятерку.

Мелкий случай, мне даже неловко было рассказывать. Но Федя, как видно, усмотрел в нем что-то важное. Он птичьими шагами ходил по кухне, потирая руки от удовольствия. А потом вдруг сказал:

— Знаете, я думаю, воля нужна таким людям только в одном случае — когда приходится по какой-то причине прервать работу.

Я понял это как намек и начал прощаться.

— Минутку, — сказал Федя и постучался в дверь ванной. Там была фотолаборатория. В ней работал Витя. Он вышел и протянул Феде портрет какой-то девушки, но, заметив меня, покраснел и потянул было портрет обратно. Поздно. С портрета глядели серые блестящие глаза Лили Мезенцевой. Я первый нарушил молчание.

— Что это у нее в руках? — спросил я. — Муфта?

— Какая муфта? — удивился Витя. — Собака!

— Надо сделать собаку по-человечески. — распорядился Федя. Витя взял портрет и что-то записал на обороте карандашиком.

— Ладно, — сказал он. — Я отретуширую.

Он показал Феде маленькую карточку. И я успел разглядеть на обороте надпись, сделанную Лилиным почерком: «Пусть эта фотография заменит вам меня живую». Федя побледнел. Витя пришел ему на выручку:

— Мы ее вовлекаем в кружок, а она не верит. Думает, кто-то в нее влюблен. Чудачка! Неужели ее не интересуют новые направления в науке?

— А зачем портрет?

— Надо продолжать игру. Иначе спугнем.

Федя с благодарностью посмотрел на товарища.

— В общем молодец! Нехудо получилось. Собака — деталь. Главное — глаза.

«Тут что-то не так», — думал я, сидя на палубе речного трамвайчика. И на секунду ощутил боль и неловкость в груди, которые у меня связаны с влюбленностью. И стыд. Словно я, думая об этом, вроде бы сплетничаю. И я стал смотреть на Неву.

КОШКА БЕЖИТ СО СКОРОСТЬЮ ЗВУКА

У меня так получается, что я либо сразу осваиваюсь с людьми, либо уж навсегда остаюсь в их присутствии застенчивым. Я знал, что с Лилей или, скажем, с Федей я всегда буду на «вы». Втайне я всегда буду считать их дружбу ко мне каким-то не вполне объяснимым подарком судьбы.

Другое дело — Витя. У меня такое чувство, будто я знал его с детства. И совсем не нужно каждый раз беспокоиться, нравлюсь я ему или нет. Мы с радостью открывали друг друга.

Мы с Лилей придумали игру: выбирали, какие десять романов взять с собой в космический полет. И никак не могли прийти к соглашению. Я рассказал об этом Вите.

— Что взять? Да хоть всю библиотеку имени Салтыкова-Щедрина. Мы возьмем микрофильмы. Знаешь, сколько их влезет в чемоданчик для коньков? А вот чего бы не забыть в спешке: музыку! Вообрази: летит ракета. В одном иллюминаторе черная ночь, звезды, в другом — яркое солнце. Кто стоит, вернее — сидит, на вахте, кто снимает показания приборов, кто спит, кто читает. И все время слышна тихая музыка. В ней — вся Земля!

Я решил обязательно научиться слушать серьезную музыку, чтобы не хлопать ушами в космическом корабле.

— А как ты определишь в ракете расстояние от Солнца? — продолжал Витя. — Очень просто. С помощью градусника. В космосе чем дальше от Солнца находится изолированное тело, тем меньше его температура. Только на нашем термометре вместо градусов будет шкала с единицами расстояния. Это изобрел ваш московский космонавт. Он живет на Новосущевской…

Где именно повесят такой градусник, спрашивать почему-то было неловко.

Был холодный, пасмурный день. Мы шли по песку вдоль Петропавловской крепости. Прошли мимо какой-то будочки. Оттуда выглянула женщина и потребовала денег. Дали ей по рублю и пошли дальше. Опять будочка.

— Слушай, за что с нас взяли деньги?

Витя поглядел на серую, неприветливую Неву, на полоску мокрого песка, и расхохотался.

— Мы с тобой прошли через пляж. Сейчас это самое безлюдное место в городе.

Полил дождь, и мы поехали в общежитие, где жил Витя.

— Как ты относишься к любви? — спросил Витя в трамвае.

— Не знаю, — честно ответил я. Он тоже не знал.

В общежитие меня пропустили не сразу.

— Ни паспорта, ни студенческого билета, — сказал пожилой комендант. — Вот ведь какой конгломерат получается. Ладно, проходи. Видно, что учебный парнишка.

И опять мне повезло. Опять этот вид, внушающий доверие. Витя жил один в опустевшей на лето комнате. Шесть кроватей, четыре тумбочки, полумрак и шум дождя за окном. Мы нашли копченую колбасу, запили ее кипятком и улеглись на кроватях поверх одеял.

— Реши физическую задачу, — предложил Витя. — Берем кошку, подвешиваем ей на хвост жестянку и, — Витя сделал движение ногой, — сообщаем кошке некоторое ускорение «а». Чем быстрее бежит кошка, тем громче звенит жестянка. Чем громче звенит жестянка, тем быстрее бежит кошка. Спрашивается: когда «а» будет равно нулю, то есть скорость кошки станет постоянной?

— Когда кошка сдохнет, — сообразил я.

— Нет, это идеальная кошка. Мы условились, что она физическое тело, способное передвигаться в пространстве с какой угодно скоростью и улавливать звуки любой интенсивности. Ну? Серый ты человек!

— Когда кошка будет бежать со скоростью звука, — радостно выпалил я.

Витя расхохотался, дал точный ответ, но, к стыду своему, я его тут же позабыл.

МОЛОДОЙ МОРЯК ВСЕЛЕННОЙ

Мы засиделись до ночи. Дождь не переставал. Возвращаться к Мезенцевым было поздно. Тогда Витя решил оставить меня ночевать. Он вызвался позвонить Лиле, чтобы та за меня не беспокоилась. Телефон Лили он помнил наизусть. «Что у них такое?» — подумал я и, как всегда, смутился.

— Федя — очень азартный человек, — сообщил Витя. — Идем мы с ним по Невскому. Навстречу девушка. Федя говорит: «Какое хорошее лицо! Спорим, что вовлеку ее в кружок!» Пошел за ней, выследил, где живет, цветы носил, в кино водил и, представь себе, вовлек! Она сначала решила, что Федя в нее влюблен, сама влюбилась, а потом поняла наши задачи и отлично сотрудничает. И даже не студентка. Ученица ремесленного училища. И вот чудачка — тоже шарахнулась, когда узнала, чем мы занимаемся. Фантастика, видите ли! Зато поверила, что человек влюбился в нее с первого взгляда. Это ей не показалось фантастикой. А что? Живешь-живешь, и вдруг кто-то тебя полюбит. Разве это не фантастика?

Уходя, Витя вынул из-под подушки тетрадь.

— Полистай для развлечения.

Среди стихов про Дедала и Икара, цитат из Циолковского и Сирано де Бержерака я нашел близкую моей душе запись:

«Свобода — осознанная необходимость. С сегодняшнего дня ввожу железный режим.

6 часов. Подъем.

6.00–6.30. Зарядка. Туалет. Чай.

6.30–7.00. Изучение иностранных языков.

7.00–8.00. Пешком до университета. Размышления.

8.00–15.00. Занятия в университете.

На неинтересных лекциях — сон и чтение художественной литературы.

15.00–16.00. Обед. Прогулка. Общение с людьми.

16.00–20.00. Занятия в библиотеках и научных кабинетах. Общественная работа.

20.00–23.00. Концерты. Театры. Общение с людьми. Астрономические наблюдения.

23.00–23.30. Домой трамваем. Чтение художественной литературы.

23.30–24.00. Чай. Изучение иностранных языков.

24.00. Отбой. Если не спится — размышления. Воскресенье. Режим дня произвольный».

А через несколько страниц — печальное признание: «Намеченный режим выполняю только в одном пункте — встаю в шесть. Страшно устал…»

Витя вернулся и сообщил, что Лиля разговаривала с ним сухо и завтра мне, конечно, влетит. Я-то знал, что не влетит, и от этого мне вдруг стало грустно.

В тетради была статейка о тропическом плоде авокадо. Какое отношение имеет он к космическим полетам?

— Самое прямое. Авокадо содержит влагу, сахар, витамины, превращает углекислоту в кислород. Вот бы люди были такими содержательными! Что ему нужно? Солнце. Солнца будет сколько угодно. Мы, брат, такие оранжереи заведем! Это я для Славки выписал.

Из поэтов Вите больше всех нравился Брюсов.

— «Древний дровосек» — это по твоей части. А «молодой моряк вселенной» — как сказано? Погоди, это еще до всех дойдет!

Следующее стихотворение показалось мне бледным и трескучим:

— Почему впервые? — удивился я. И почему такой стилист, как Брюсов, написал «вку́сят»? Надо говорить «вкуся́т».

Витя покраснел.

— Листай дальше. Это не Брюсов. Так… один… даже и не поэт.

ПЕРЕЖИТКИ ОБЕЗЬЯНЫ

Мы разговорились и долго не могли уснуть.

— Слушай, — шептал Витя. — У тебя бывали сны, будто ты летишь по воздуху? Свободно, знаешь ли, запросто: вправо, влево, вверх, вниз, просто паришь на месте. Это предчувствие состояния невесомости. Мы обязательно испытаем его в космосе. Чудесное состояние, хотя, конечно, оно может и надоесть. Невесомостью будут лечить болезни. Представь себе… санаторий «Астероид». Покой, тишина и абсолютная невесомость. Великолепно излечивает нервы! Впрочем, кто ее знает… Ну, давай спать! Слушай. Как ты думаешь, закончился процесс превращения обезьяны в человека? Ты смеешься, а я серьезно спрашиваю. Тогда откуда же безволие, лень, когда ходишь вокруг работы и ничего решительно не делаешь? А ведь знаешь, что увлечешься и будет очень приятно.

— Пережитки капитализма, — презрительно сказал я.

— Ну да! Капиталист от таких пережитков вылетит в трубу! Пережитки капитализма — это когда что-то делаешь ради корысти. А какая мне корысть, что я ничего не делаю? Если бы мне нравилось безделье! Если бы я к нему стремился! Но я его ненавижу! И себя в такие дни ненавижу! Значит, пережитки обезьяны. Наелась, опасности нет, и плевать ей на высшую нервную деятельность. Бесконтрольное поведение, ни работы, ни настоящего отдыха, а устаешь, как собака… Ладно, спим… Слушай… Ты не спишь? Мне в голову пришла смешная мысль: у обезьяны четыре руки. Человек отличается от обезьяны не тем, что у него есть руки, а тем, что у него есть ноги. Значит, ноги вывели человека в люди?

— Брось говорить ерунду! Спи! — сказал я. В конце концов мы дали друг другу честное комсомольское, что больше болтать не будем.

НЕ СЛИШКОМ ПРИВЯЗЫВАЙТЕСЬ К ЗЕМЛЕ

Помня о цели моего приезда, космонавты собирались показать мне город, но за разговорами мы все время об этом забывали. Даже Медного всадника я впервые увидел чуть ли не за день до отъезда, и то через Неву, с Васильевского острова.

Однажды мы с Федей и его молчаливым спутником Славой поехали на Кировские острова. (Меня удивило, что Слава поехал с нами.) Мы шли среди гуляющих, как по лесу, и разговаривали так, словно никого кругом не было. Межпланетчик, конечно, помалкивал.

— Сегодня я проснулся раньше обычного, — начал Федя, — и, лежа в постели, думал о власти. Будет ли власть при коммунизме?

— Конечно, нет, — сказал я. — Государство отомрет.

— Как это вы легко все решаете! Что такое власть? — рассуждал Федя. — Попросту говоря, власть — это когда у вас есть то, что мне остро необходимо. Приведу житейский пример. Вы прекрасная обаятельная девушка. Мне нужна ваша любовь; она, так сказать, вдохновляет меня, мне с вами, грубо говоря, хорошо. У вас надо мной власть. Еще лучше. Вы гениальный ученый или поэт. Вы великолепно знаете и выражаете то, к чему я только стремлюсь, что я смутно предчувствую. У вас надо мной власть. Вы властитель дум! А вы говорите, что власть при коммунизме отомрет!

Я вынул пачку папирос.

— Курить в космическом корабле?

Мы стояли у гранитного парапета набережной. Я швырнул пачку «Зенита» в воду и испытал гордое чувство освобождения.

— Вы говорили про балласт, — продолжал Федя. — Я думал об этом. Пусть мы возьмем лишь самый необходимый груз. Все равно в ракету может проникнуть балласт. Он будет внутри нас: дурные привычки, мелкие чувства, слабости. И в какой-то момент балласт может оказаться опасным. Отгоняйте отрицательные эмоции, как добрый конь отгоняет слепней. Видели, как он это делает? Он морщит и вновь расправляет кожу.

…В сущности, балласт нужно сбросить еще на Земле. Экипаж космического корабля — это маленький коммунистический мир. Тут без коммунизма не обойтись… А на Земле разве хуже станет, если все мы, люди, сбросим балласт?

Мы вышли к Стрелке. Перед нами лежал Финский залив. Вечерняя заря на горизонте своим длинным и широким отражением, играющим на волнах, дотягивалась до нас. Сзади, из темной гущи деревьев, тянуло вечерней сыростью. Слышалась музыка. Мы положили руки на гранит и вдруг ощутили тепло камня, разогретого только что закатившимся солнцем.

— Мы вспомним этот миг там, — произнес Федя, вскинув голову. Мы стояли молча, не давая граниту остывать под нашими руками. Федя весь подался вперед.

— Не слишком привязывайтесь к Земле, — сказал он тихо. И пояснил: — Я имею в виду любовь, семью. За пятнадцать лет вы станете отличным специалистом. Почти незаменимым. А в последний момент по семейным обстоятельствам откажетесь лететь. А если полетите, непременно будете тосковать. Вот вам и балласт. Хуже того. Разумеется, наш долг — обеспечить все условия для безопасности полета. Но вероятность аварии, пусть минимальная, останется. Для самого близкого вам на Земле человека это станет несчастьем всей жизни. А ожидание разлуки? Нет, надо быть гуманным! Я за любовь! Но ведь можно любить так, чтобы человек, которого вы любите, даже и не видел вас. Вы это знаете из художественной литературы.

— А когда мы вернемся, за нас любая девушка пойдет, — добавил молчаливый Слава.

Выслушав это, я почувствовал глубокое облегчение. Влюбляясь, я всегда знал, что взаимность исключена. Теперь от всего этого можно отрешиться. И снова, второй раз за этот вечер, я испытал гордое чувство освобождения.

НЕ ЛЮБЛЮ ГЕНИЕВ

Три таких же студента, как и мы, выкрикивали песню. И сразу исчезло очарование нашего разговора. Мы шли в свете фонарей. Их было столько, что наши тени ложились веером. На всех скамейках сидели пары. По две на каждой.

подпел Феди и даже причмокнул:

— А что? Лихо придумано!

Слава простился с нами и ушел.

А Федя предложил проводить меня. И вдруг я почувствовал странную власть над моим притихшим собеседником. Пользуясь ею, я расспрашивал Федю про его жизнь. Он отвечал скупо, отрывисто.

Пережил блокаду. Отец погиб. Сестра служила в госпитале. Голод. Дистрофия. Книги из библиотеки соседей, зубного врача, не дожившего даже до зимы. Проржавленная «буржуйка». Прежде чем сжечь книгу, Федя ее читал. Научился читать очень быстро.

Однажды, стоя у решетки Летнего сада, Федя смотрел на морозный закат. Вдруг почувствовал: кто-то треплет его по плечу. Очнулся неохотно. «Иди, мальчик, куда идешь, смотри не умирай». Так вот будили друг друга.

Потом Федя оживился: «Под Новый год я вспомнил, что на прошлой елке висели большие хлопушки из серебряной бумаги. Ох, и далекими же мне показались и детство и та елка. Я рассудил, что внутри хлопушек должны быть конфеты, залез в коробку с елочными украшениями. — И что же вы думаете? Там действительно были конфеты!»

Лейтенант, знакомый сестры, взял Федю к себе на батарею. Федя стал зенитчиком и до конца войны смотрел в небо.

Задача была такая: попасть из пушки в движущуюся по небу точку.

Мы незаметно дошли до дома, долго топтались на лестничной площадке. Я не решился привести Федю в квартиру Мезенцевых. Наконец мы простились, и он начал спускаться по лестнице. Я чуть было не бросился за ним вслед. Я живо представлял, как Федя пойдет один, морща и вновь расправляя кожу.

Когда за ним хлопнула дверь в подъезде, я позвонил. Лиля была в отличном настроении. Мы добыли холодный кофе и пили его чашка за чашкой. Я рассказал про Федю. Лиля подробно расспросила, как он выглядит, потом наморщила нос.

— Не люблю гениев. У них нет чувства юмора. Я бы вашего Федю задразнила.

Она была очень хороша, и я еще больше гордился, что не влюблен в нее.

«ЖЕЛАЮ КОСМОС ПОКОРИТЬ…»

Весь следующий день мы с Лилей провели вместе. Бродили до вечера. Когда вернулись, бабушка сообщила, что звонил Слава. Он ждет меня в филармонии. Если опоздаю, билет на контроле. Межпланетчик Слава?! Почему я должен идти с ним в филармонию? Я не пошел.

Лиля сбросила туфельки, забралась с ногами на диван и стала рассказывать смешные вещи:

— Как-то один кандидат наук испытал странное недомогание: щеки горят, глаза сверкают, ночами не спится, в голову лезет всякая всячина. Он пошел к невропатологу. Пил снотворное, принимал хвойные ванны, ездил на курорты и вылечился. Чем же он болел? Да ничем. Просто его единственный раз в жизни посетило вдохновение! Вот и у меня бывает вдохновение, и я долго не могу уснуть. Бабушка гонит меня к врачу, говорит: переутомление. А я лежу и думаю…

О чем она думает, я так и не узнал. Кто-то позвонил. Лиля открыла. И вошел… Нет, это невероятно! Вошел Витя, торжественный, нарядный, в белой рубашке с галстуком. Он нес громадный букет, завернутый в бумагу. И не улыбался.

— Опять? — нахмурилась Лиля. — Я спрашиваю, когда это кончится?

Витя положил букет на диван и раскрыл папку.

— Я посол. Мое дело — передать вот это. Я не уполномочен отвечать на вопросы. — Тут он заметил меня и страшно смутился. — Как? Ты не в филармонии?

Он передал Лиле уже знакомый мне портрет с собакой и незаметно подмигнул мне: дескать, помнишь тот разговор?

Лиля вслух прочла надпись:

— «Лиле в годовщину нашей встречи от незнакомца.

30-й год нашей (коммунистической) эры».

— Кто же он, ваш таинственный незнакомец? Может быть, это вы сами?

— Что вы! — вспыхнул Витя. — Я бы ни за что не решился. Понимаете, всегда легче хлопотать за другого. — Не выбрасывайте цветы, поставьте их в вазу. Вы даже не понимаете, как это важно.

— Хорошо. Но только потому, что об этом просите вы. Погодите, тут и другая надпись: «Сделать собаку по-человечески?» Нет, пусть уж так и останется.

Лиля смеялась. Горделивый посол смутился, мускулы его лица незаметно приняли их естественное положение. Перед нами был тот же милый Витька с его доброй улыбкой. Тогда Лиля перешла в наступление:

— А вы думаете, я ни о чем не догадываюсь? Думаете, я не заметила того мрачного белобрысого человечка, который весной ходил к нам на лекции? Его зовут…

— Лиля! — остановил я.

Вот почему она подробно расспрашивала, как выглядит Федя. Нет, она не должна называть его имя. Иначе я буду чувствовать себя предателем. Ведь я столько ей рассказал! Лиля поняла меня.

— Мальчики, хотите кофе? — неожиданно предложила она. На круглом столике у дивана появились три чашки и тарелка с бутербродами. Мы с Витей могли перевести дух. А Лиля как ни в чем не бывало занимала гостей разговорами:

— Я была в планетарии. Ей-богу, там и не пахло космическими полетами в недалеком будущем! Подумать только — через пятнадцать-двадцать лет полет на Марс!

Витя строго посмотрел на нас.

— Речь идет только о том, что такой полет станет практически возможен и надо к этому готовиться.

— Во всяком случае, там об этом не говорили, — продолжала Лиля. — Какой-то дядя водил фонариком, по куполу бегала стрелка. А дядя скучным голосом читал:

Витя отодвинул в сторону чашку, встал, подошел к окну и выключил свет. Над темными крышами в еще светлом небе сверкала звезда.

ЛЕВ ПЕРЕД ДЕВОЮ ИДЕТ

— Представь себе, — сказал Витя, обернувшись ко мне, — что мы все погибли и ты один в ракете. Ладно, не бойся. Мы просто больны или очень устали. Вся ответственность на тебе. А ты не знаешь даже знаков зодиака, не знаешь, когда, в каком созвездии находится Солнце. Вот тебе для начала шпаргалка — все знаки зодиака по порядку:

Лиля подошла и положила руки нам на плечи.

— Покажите Марс.

— Его отсюда не видно, — сказал Витя. — Лучше смотреть в телескоп. Обязательно посмотрите на Марс. На фотопластинке он маленький, ну, просто капелька. А когда смотришь глазами, он больше. И такой живой, разноцветный. Я увидел в первый раз и ахнул: одно полушарие — красное, другое — синее. Как на Земле: на одном преобладают материки, на другом — океанические впадины (я имею в виду, конечно, северное и южное полушария). Марсианская растительность тоже синего цвета. Знаете, один алма-атинский астроном даже подал докладную записку в президиум своей академии, чтобы учредили сектор астроботаники. Астроботаника!

— Вы говорите так, будто уже побывали на Марсе, — улыбнулась Лиля.

— Что вы! Вот ученые, которые из года в год наблюдают Марс, те действительно видят! Они видят оттенки розово-желтые, кирпично-красные, один даже разглядел какие-то алмазные точечки, они видят белые полярные шапки. Они видят, как в течение нескольких часов что-то приходит и что-то уходит — это вращается Марс. И они совершают кругосветные путешествия в другом мире, не отходя от своих телескопов. Если бы вы знали, как много они видят в этой, я бы сказал, величественной капельке! Вот начинает уменьшаться полярная шапка, и совсем не так, как у нас на Земле, — от Заполярья к тропикам, — вместе с водой идет весна. И проступают очертания каналов и оазисов. Все это синяя марсианская растительность. Но вот пятна и линии пропадают, растительность исчезает. Не знаю, косят ее там или жнут, но она исчезает. Вы представляете?

— Витя, почему сейчас мало звезд, а в небе такое странное сияние?

— Чудачка! Это же Луна светит. Ее можно наблюдать из вашей кухни.

— Вы, астрономы, наверное, любите Луну больше, чем влюбленные?

— Что вы! Мы ее терпеть не можем! Она мешает фотографировать звезды. И в то же время мы к ней, конечно, стремимся. Там идеальные условия — нет атмосферы. Это же великолепно! Можно наблюдать небо без всяких помех. А слабая сила тяготения! Может, с Луны будут брать разгон для полета на другие планеты. И, кроме того, Луна — превосходнейший космический заповедник! Ходи и подбирай метеориты. А ее невидимая сторона? Сколько еще может быть открытий! А возьмем Землю…

Но взять Землю Вите не удалось. Снизу донесся свист.

— Это меня, — сказал Витя и включил свет. Закрыв за ним дверь, Лиля вернулась в столовую и снова забралась на диван.

— Я бы на вашем месте задала им тысячу вопросов. Меня просто бесит их мальчишество: жестяные игрушки, красивые слова, эти нелепые букеты — одно стоит другого. А не изобретают ли они велосипеды? А какая практическая польза будет от их космических полетов? На чем они основываются, когда устанавливают срок пятнадцать лет? Только что прошла война. Полстраны в развалинах. Тут еще грозят новой войной. А они говорят «через пятнадцать лет»? Это же наивно! Вы, наверное, думаете, что я очень плохая, если не верю в их прекрасные мечты? Пусть мне докажут, тогда я поверю. Правда, что кружком руководит профессор Борисоглебский? Значит, он нарочно все это придумал, чтобы они увлеклись и лучше учились. Не хмурьтесь, пожалуйста. Я совсем не собиралась вас огорчить…

Все-таки какая она чуткая, эта Лиля! Сразу подобрела, стала меня успокаивать.

— Ваш Витя — замечательный мальчик. Он будет настоящим ученым. Может, новую звезду откроет. Тогда одной звездой станет больше. С вами и с ним я чувствую себя легко, как с подругами. От вас не ждешь никаких нелепостей. А это, может быть, дороже, чем так называемая любовь. Пойдемте завтра в Русский музей? Или на квартиру Пушкина?

— К сожалению, не могу. Я должен проститься с ними.

— Да, конечно. Я как-то не подумала об этом, — сухо сказала Лиля.

БОГ ВОЙНЫ ПОДАСТ В ОТСТАВКУ

Последний день. Последнее свидание с Федей на Марсовом поле. Вити и Славы не было. Они передавали приветы, но прийти не могли, так как были очень заняты.

— Пойдемте посмотрим, как говорят камни, — предложил Федя. Он повел меня к памятнику Борцам Революции.

Я прочел первую надпись:

Помните, мы говорили с власти? — спросил Федя. — А вот как говорят камни. Без лишних слов и знаков препинания. Телеграмма. Телеграмма в тысячелетия! — Вдруг Федя изменил тему: — Вы когда-нибудь думали о смерти?

— Думал, — ответил я. — И даже боялся. В школу я ходил мимо кладбища и никогда не смотрел в ту сторону, отводил глаза.

— Ну, это бывает у подростков. А я никогда не боялся. Страшна только смерть близких. Вы же не боитесь ложиться спать. Смерти практически нет. Сон без пробуждения, вот и все. Совсем не страшно. Впрочем, по теории вероятности можно предположить, что когда-нибудь, в очень отдаленном будущем, появится абсолютно точная комбинация тех свойств и особенностей, которые составляют, скажем, вашу или мою личность. То есть родится точно такой же человек, как вы или я. Конечно, другое время сделает его совсем другим. И он не вспомнит нас с вами, если, конечно, мы не сотворим чего-нибудь такого…

За каменными валами памятника играли дети.

— Я не понимаю тех, — продолжал Федя, — кто считает: «После нас хоть потоп». Они врут. На деле даже самый закоренелый эгоист так не думает. Приведу житейский пример. Представьте, что с какого-то дня на всей Земле перестали рождаться дети. Закрываются родильные дома. Прекращается продажа всяких там пеленок, распашонок, погремушек. Сдают в музей последнюю детскую колясочку (хотя зачем тогда музей?). Закрываются ясли, детские сады. Воспитатели ищут новую работу. Больше никто не играет в песочек. Исчезают с прилавков все эти зайчики, куклы, мишки, шары. На какое-то время остаются одни «конструкторы». Нет больше тоненьких и пестрых детских книжек. Газеты публикуют портрет последнего мальчишки, впервые пишущего букву «а». Навсегда закрываются первые, вторые, третьи классы… Навсегда! Перестают готовить учителей. Зачем они теперь? Больше не встретишь ни одного человека в коротеньких штанишках… Не буду продолжать. Страшно? Любому эгоисту станет страшно. Все теряет смысл. Человек — частица рода человеческого. И, значит, не страшно (я это могу доказать логически), не страшно погибнуть ради будущего за счастье людей.

Какая-то девушка списывала в блокнот надпись:

— Так напишут и про нас, если мы погибнем там, — сказал Федя. — Но разве смерть лежащих здесь и разве наша смерть (хоть я уверен, что все будет в порядке) остановит людей, рвущихся в неведомое и желанное? Нет! Наоборот!

За зеленью в углу Марсова поля виднелись красные стены и золотой шпиль Инженерного замка.

— Вот еще одна смерть — здесь убили Павла. А его милый наследник Александр хотел огородить замок со всех сторон, чтобы даже случайно не увидеть места, где с его согласия прикончили папашу. Отводил глаза, сукин сын! Но и папаша тоже был будь здоров! Откуда название Марсово поле? Помните? «Люблю воинственную живость потешных Марсовых полей». Потешались, готовили войну, будто в солдатиков играли! Правильно, что борцов революции похоронили именно здесь… чтобы тем убить «самое семя войны…»

Марс! Таинственная кровавая звезда войны. Вернее, планета, — шептал Федя. — Скорее, скорее вступить на его почву, красную, как в Сибири, в районах вечной мерзлоты, сухую, как в Каракумах. И тогда рассеется зловещее обаяние Марса. Люди увидят просто другой мир, во многом сходный с нашим. И бога войны не станет! Полеты в космосе — и война на Земле! Нет, это не вмещается в сознание! Этого не будет!

Белобровый, беловолосый, краснолицый пророк в выцветшем военном френче смутился и посмотрел на часы.

— У вас еще есть время до поезда? Хотите увидеть улицу Росси? У меня как раз там свидание.

«ВЫ УЖЕ НА НЕБЕ»

Улица Росси оказалась очень маленькой, вся в высоко поднятых полуколоннах, белых на желтом фоне. Она выходила на полукруглую площадь с памятником Ломоносову. Возле памятника стояла девушка, держа в руках нечто вроде пышного букета, завернутого в бумагу, Федя подошел к ней. Девушка покосилась в мою сторону.

— Свой! — бросил Федя.

Девушка приоткрыла «букет». Передо мной блеснуло острие жестяной ракеты.

— Последняя ступень пороховой ракеты. Потом она спустится на парашютике, — пояснил Федя. — Идите, Ира. Я скоро. Сегодня мы монтируем модель, а завтра, в воскресенье, испытываем ее за городом.

Ах, вот как! Они работают, они испытывают! Даже Витя не пришел проститься — значит, действительно занят. А со мной только разговаривают о высоких материях.

— Я мог и задержаться, если бы знал об испытании, — сухо заметил я. Федя поморщился:

— Ну вот, уже обида. Вы же еще не член кружка. Тайн у нас нет, но есть секреты. Знаете: капиталистическое окружение…

— Я не капиталистическое окружение. Зачем я вам нужен? Зачем секретные испытания жестяной игрушки?

— Чудак человек! Ну как вы не понимаете? Испытание не секретное. Но по нашим правилам на нем могут присутствовать только члены кружка. Эх, елки-палки, дать бы в газете объявление, что есть такой кружок, приглашаются все желающие! Вот бы все завертелось!

— Ну хорошо! А зачем Лиля? Зачем все эти звонки, портреты с собаками? Опять секреты?

— Это не секреты, — твердо ответил Федя. — Это уже тайна… — И опять перевел разговор на другую тему: — Как вы думаете, будет ли война?

— Честно говоря, боюсь, что будет.

— Эх, вы! А еще сторонник мира! Как вы будете бороться с войной, если считаете, что она неизбежна? У меня на этот счет есть рабочая гипотеза, в данном случае основанная скорее не на фактах, а на какой-то уверенности. Новая мировая война вряд ли начнется, пока человечество основательно не забудет старую, пока не подрастет молодежь, совсем не знавшая войны. Должен быть какой-то промежуток, как между двумя последними войнами. Лет двадцать, ну, хотя бы пятнадцать… А представляете, что можно сделать за пятнадцать лет? В наше-то время! Я не знаю, как все пойдет, но может получиться так, что день окончания последней войны в Европе не впереди, а позади — девятое мая сорок пятого года. Помните, какой был день?

…Вы историк. Чем кончилось татарское иго? Битвой? Нет! Стоянием на Угре! Стояли, стояли, ждали боя. А потом речка покрылась ледком, наши отступили, а татары ушли совсем. Вот и все. И салюта не за что давать! Решающая победа была одержана за сто лет до того на Куликовом поле… А что будет, когда начнется перелом от войны к миру?

— Люди обрадуются.

— Люди сначала ничего не заметят. Сознание отстанет от бытия. Вам снятся сны про войну?

— Да, очень часто.

— Они перестанут сниться.

Федя посмотрел на часы и сразу потерял ко мне всякий интерес.

— Мы заговорились, а дела не ждут. Ну, до зимы! Вас не пугает членский взнос — десять рублей в месяц?

— Что вы! У меня стипендия!

Федя сунул мне руку и легкими, птичьими шагами пошел к мосту. Я смотрел ему вслед, но Федя не оглянулся.

И я остался один, совсем один у памятника Ломоносову. Сомнения охватили меня. Пятнадцать лет! Ну, если бы лететь через три года, тогда бы я все бросил и занимался бы только подготовкой к полету. А высшая математика? Ведь я и в школе-то, когда проходили алгебру, не сразу понял, зачем нужно складывать «а» и «b». А мои очки? У меня же такая близорукость, что врачи запрещают поднимать тяжести, чтобы в глазу не лопнули сосудики. И вообще космонавты даже не спросили меня, согласен ли я лететь. Честное слово, не было такого вопроса! А вдруг на Марсе не нужен археолог? А вдруг полет задержится и сорокалетних не возьмут? А хочу ли я вообще лететь туда, за эту синюю непрочную оболочку земного неба, в черноту, в пустоту, к звездам?

Я обошел вокруг памятника. Спереди был небольшой барельеф: босоногий мальчик, сидя на сети с подвешенными поплавками, читает книгу. С другой стороны надпись:

— Иные заботы? Иные заботы? — шептал я, пораженный внезапно открывшимся мне смыслом двух этих слов.

Я едва успел забежать к Лиле, сунул в портфель мыло, зубную щетку, «Первобытное общество», полотенце. Лиля не пошла меня провожать, у нее были какие-то свои дела.

Я простился, поблагодарил и покраснел, будто в чем-то виноват.

— Скажите что-нибудь на прощанье!

— Ничего не надо говорить, ничего. Вы восторженный мальчик. Вы уже на небе. Идите скорее. Вы опаздываете.

С КОСМИЧЕСКИМ ПРИВЕТОМ!

Если вы одни, если вас никто не провожает, если вам очень жаль расставаться с городом, откуда вы уезжаете, и, наконец, если вы без вещей, то лучше всего явиться на вокзал перед самым отходом поезда. Уже проводники становятся на подножки, из вагонов вываливаются последние провожающие, а на перроне еще длятся прощальные поцелуи. И кто-то прижимается носом к стеклу, и кто-то уже машет рукой, и кто-то еще покупает мороженое. А вот идет межпланетчик Слава. Тоже, наверное, кого-то проводил. Я машу ему с подножки: «До свидания, Слава!» В конце концов он неплохой парень, хоть и сторонится меня. Но я, конечно, выше этого и от всей души приветствую его. Слава кидается ко мне.

— Вот здорово! Я все-таки тебя нашел! — И тянет мне какую-то записку. И крепко пожимает мою руку.

Поезд трогается. И Слава идет по перрону и машет, машет… Нет, он прямо-таки чудесный парень! Может, он просто стеснялся меня, как я его?

Очень быстро проходит Ленинград. Ничего, я еще увижу этот город. Каков он зимой? Теперь Лиля, конечно, не станет мне его показывать, и она будет по-своему права. И словно я что-то потерял в Ленинграде…

…Вот я опять на багажной полке. Я испытываю смущение, неловкость, стыд неизвестно за что. Раньше я в такие минуты курил, сейчас просто проглатываю слюну. А впереди первые в жизни археологические раскопки.

Я разворачиваю записку. Витин почерк: «Имей в виду, я к тебе привык. Пиши. Приезжай!!! С космическим приветом!»

— Да, иные заботы… А что такое мрежи?

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Они все нашлись, мои герои, после того как повесть была впервые опубликована. (Это произошло еще до полета Гагарина.) Один — просто физик, другой — химический физик, третий — астрофизик. А Лилю я и не терял из виду. Эта «филологичка» теперь причастна к математической лингвистике, то есть к кибернетике.

В один прекрасный день Витя (в жизни у него другое имя) прислал мне свою тетрадь, ту самую, с фруктом авокадо и режимом дня. К одной из последних страниц подклеено письмо, написанное моей рукой. Я прочел и не сразу поверил, что именно я написал его. Это был первый и единственный набросок романа «Люди реальной мечты». Им я и закончу свой рассказ:

«Как я хочу на Марс!

До него еще десять суток. Позади — 249 дней в космосе. Вертятся катушки магнитофона. На них беззвучно ложится мой голос. Но я предпочел бы не говорить, а что-нибудь послушать.

Забыл музыку! Ее особенно не хватает сейчас, когда так трудно налаживать связь с Землей.

Пускай другие возьмут с собой побольше музыки. Пусть прихватят в космос ленты, где записаны дождь, птицы, ветер, ребятишки на бульваре, ручьи или даже такие вещи, как мычание стада и отдаленный лай собак.

Я же довольствуюсь тем, что наговорил в магнитофон. Не могу привыкнуть к этому отдельному от меня голосу. Я и не я! Будто меня кто-то передразнивает. Все же магнитофонный голос меня развлекает. Я разговариваю с ним и сам его дразню. И становится смешно.

Испортил целую ленту: напел любимые мелодии. На Земле я стеснялся петь. Но — странное дело! — поющий голос оказался приятнее говорящего. Часто включаю его и, стыдно признаться, наслаждаюсь собственным пением.

Я уже много раз выражал свои восторги перед миром, сквозь который, если верить приборам, я несусь на второй космической скорости. Мне-то самому кажется, что я с кораблем подвешен среди звезд и не трогаюсь с места.

249 суток без передышки светит косматое Солнце. Здесь оно ничего не освещает. Кроме немногих пылинок. Планет. Из всех светил они мне удивительно близки. Потому что они освещены Солнцем.

Что испытывает человек, подлетая к чужой планете? А вот что. Я стремлюсь туда, как домой.

Какая ж это чужая планета, если на ней будет горизонт! Поуже, чем у нас, на Земле, но все-таки горизонт. И, должно быть, как в детстве, станет интересно, а что дальше, там, за чертой?.. Горизонт! Как я по нем соскучился!

Небо над головой и твердая почва под ногами. Верх и низ. Утро, день, вечер и ночь, сменяющие друг друга. Вот что ожидает меня на Марсе!

Мои дни и ночи условны. Я узнаю о них по часам, когда перехожу от работы к отдыху, от отдыха к новой работе.

Часы у меня особенные: на одном циферблате несколько пар стрелок. Белые показывают земное время, красные — марсианское. Красные потихоньку отстают — даже секунды на Марсе чуть-чуть длиннее земных.

Через десять дней красные стрелки сойдутся вместе. Наступит первый полдень на Марсе. Обязательно стану спиной к Солнцу и посмотрю, как моя коротышка тень укажет на север. И постепенно начнет удлиняться. Совсем как на Земле!

А тяготение? Вернется тяготение! Я сам, и моя голова, и каждая рука и нога, и какой-нибудь листок бумаги или карандашик — все обретет вес. Меньший, чем тот, к которому я привык. Но в такой дали от дома и это неплохо.

Чувствую себя превосходно. Если не считать, что разладился сон. Должно быть, от волнения…

Скоро я увижу, как сядет Солнце и над горизонтом взойдет вечерняя звезда, которая называется Земля. И наступит ночь. Я лягу по-человечески. Горизонтально, подложу руку под голову. И рука ощутит тяжесть головы. И я усну.

А утром меня разбудит Солнце. Оно поднимется в небе! На востоке! Над чертой горизонта!»

1960, Поленово