Избранные произведения. Том I

Глава 1

Один император, два короля и три маршала с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее.

Наполеон молча скинул шубу па лавку. Бертье смахнул мусор с крестьянского стола и раскатал перед властелином Европы упругий свиток походной карты.

Взгляд императора едва скользнул по ней.

— Можайск… Вязьма, — сказал он сипло от простуды. — Даст ли отдых нам Дорогобуж? Осторожность у нас выдается теперь за отвагу, а отвага происходит от осторожности…

Он медленно опустился на лавку, скрипнувшую под ним. Растопырив пальцы маленьких, изящных и давно не мытых рук, император надолго погрузил в них свою тяжелую голову.

«Великая армия» тянулась во мгле загадочных дорог, она пропадала и гибла в косых заснеженных перелесках. Сражение под Малоярославцем принесло Наполеону лишь отчаяние. Даже «старые ворчуны», как любил называть он свою гвардию, сегодня встретили его молчаливо… Наполеон глянул на соратников из-под пальцев — зорко, почти с опаскою. Вот они, делившие его славу: Мюрат, принц Евгений, Даву, Бессьер и неутомимый Бертье — его зеркало, гулкое эхо его приказов.

За мерзлым окном избы клубились синие вьюги.

Тихо, но озабоченно император спросил о курьере из Парижа.

Нет, отвечали ему, курьера сегодня не было.

Безмолвие затянулось…

За печкой таинственно шуршали мудреные русские тараканы. Мужиковатый Даву тяжело и хрипло дышал в потемках. Рассеивая мрак, принц Евгений (пасынок императора) задумчиво растапливал одну свечу от другой. В приделе избы, за стенкою, плакал разбуженный ребенок. Мюрат вдруг не выдержал и по-юношески легко пробежался вдоль широкой половицы.

— Мне надоело это! — выкрикнул он порывисто. — Кругом — леса, леса, леса… можно сойти с ума от этих бесконечных лесов. Но я, сир, презираю все и русских рабов, не знающих благородства, и эти леса, в которых они прячутся… Бессьер, дайте мне остатки вашей кавалерии. Я брошусь на русские батальоны, я открою любую дорогу… хоть до Варшавы!

— Ничего я не дам, — мрачно ответил Бессьер. Неаполитанский король промолчал, и тогда Наполеон медленно оторвал голову от стола.

— Довольно бравады, — сказал он внятно. — Мы и так слишком много сделали для славы Франции… Кажется, что именно теперь настало время задуматься о спасении чести!

Судьба армии была решена, и она покатилась по Большой смоленской дороге навстречу неизбежной гибели.

Иногда, уставая ехать в карете, Наполеон пересаживался в седло. Лошадь императора была одета в зеленую, расшитую золотыми галунами шубу. Нелепый меховой чепец укрывал ее голову от стужи.

Внешне император был спокоен, но часто спрашивал о курьерах из Парижа: проскочив через Вильно, они бесследно пропадали в русском безлюдье. Только в Михалевке, под Дорогобужем, ему доложили, что один из курьеров прорвался мимо платовских казаков. Наполеон заметно оживился.

Но из прибывших бумаг выяснилось, что 23 октября 1812 года Париж, столица его баснословной империи, принадлежал уже не ему, а — другому человеку…

Бертье, читая рапорт герцога Ровиго, запнулся.

— Имя? — грозно потребовал от него император. — Что вы примолкли? Скорее прочтите мне имя… Бертье выпрямился и четко выговорил:

— Клод Франсуа Мале!

Наполеон резко повернулся к свите:

— Разве моя армия знает об этом безумце?

Многие пожали плечами: одно имя мало что говорило.

Граф Филипп Сегюр, слывший за первого остроумца во Франции, поспешил отшутиться за всех.

— Сир, — улыбнулся он, легкомысленно шаркнув ногою, — всех безумцев Парижа знает один лишь доктор Дебюиссон!..

Наполеон был растерян, и это заметили все.

— Генерал Мале, кажется, принял меня за генерала Бонапарта, у которого можно отнять дивизию, между тем он забыл, что я — император, а моя империя не дивизия… Что ему было нужно, этому искателю приключений? — выкрикнул Наполеон. — Если мой скипетр, то он слишком тяжел для такого слабоумца!

— Вы ошибаетесь, сир, — ответил старый грубиян Даву. — Таким людям, как генерал Мале, ваш скипетр не нужен. Они переломили бы его о свое колено, словно палку…

Ночь в Дорогобуже была проведена неспокойно.

Париж был отнят у него. И кем же? — республиканцем в обветшалом мундире, который бежал из больницы для умалишенных.

«Где же предел моей власти и насколько она велика, если человек выбежал из бедлама — и столица могучей империи пала к его ногам?» Париж потускнел в его глазах. Правда, он еще не потерял своего очарования. Император испытывал к этому городу почти ревнивое чувство, как к любимой женщине, осквернившей себя в чересчур пылких объятиях другого…

— Генерал Мале, — бредово шептал Наполеон, — кто бы мог подумать? Бригадный генерал Мале… негодяй!

Армия наконец-то дотащила свои ноги до Смоленска. Комендант города поначалу даже не хотел открывать ворота: в толпе прозябших и нищих калек он не сразу признал бренные остатки когда-то Великой армии, наводившей ужас на всю Европу. Смоленск был выжжен — как и Москва! Среди обгорелых развалин кучами валялись непогребенные трупы завоевателей, бродили толпы дезертиров и мародеров. («Лица, закопченные дымом бивуаков, красные и свирепые глаза, всклокоченные волосы делали их всех похожими на преступников…») Наполеон, опираясь на плечо Армана Коленкура, пешком поднялся по взгорью от Московской заставы до Новой площади в центре города, где для него была приготовлена квартира. Все четыре дня подряд он не покидал своего убежища, а тяжкие раздумья императора иногда прерывались вспышками самого дикого, самого необузданного гнева…

Генерал Мале по-прежнему занимал его мысли!

— Неужели вся моя власть покоилась на песке? — спрашивал он. — Неужели достаточно одного слабого толчка, чтобы все мое величие оказалось прахом? Мне думалось, что искры революции уже затоптаны. Но… что скажут теперь в Европе?

Отсюда, из Смоленска, император слал письма (которые лишь в 1907 году появились в русской печати) министру полиции Савари — герцогу Ровиго. Наполеон спрашивал, как могло случиться, что на целых три часа Париж был отдан во власть республиканцев? Каждое письмо к Савари император заключал словами: «За сим молю Бога оградить Вас своим святым покровом». Удивительна фраза Наполеона из его смоленского письма от 11 ноября: «Господин герцог Ровиго, я желаю, чтобы все, что имеет отношение к делу Мале, было опубликовано… Это пустое дело, но убедить в этом публику можно лишь путем оглашения…» Коленкуру он сказал:

— С этими французами, как и с женщинами, нельзя разлучаться на долгое время: они обязательно изменят…

Наполеон все чаще возвращался в своих мыслях к Парижу, и в медвежьем захолустье Сморгони он покинул армию, устремившись во Францию. Сопутствовали ему, кроме Коленкура, польский офицер Вонсович и верный мамелюк Рустам. Забившись в глубину крытого возка. Наполеон бежал от армии тайно, неузнанный и таинственный. В дальнейшем же, если речь заходила о генерале Мале, император отзывался о нем с легким пренебрежением.

— Ах, этот жалкий маньяк! — отвечал он, как бы не сразу припомнив, о ком идет речь. — Но стоит ли говорить о нем?

Впрочем, и позднейшие историки еще долго спорили (и по ею пору спорят) был ли в полном разуме человек, пытавшийся отнять Париж у императора Наполеона, чтобы вернуть его законному владельцу — народу Франции!

Арман Коленкур четко зафиксировал фразу Наполеона, сказанную им еще в Михалевке. «Этот бунт, — говорил он, — не может быть делом одного человека…» Существенное признание!

Наполеон вроде бы желал оглашения всей процедуры заговора генерала Мале, но потом сам же утвердил версию, будто генерал Мале был лишь ненормальным одиночкой, ибо только безумный одиночка — в его понимании! — мог покуситься на власть императора. Между тем, как пишет советский историк А. З. Манфред, «он еще в России, под Дорогобужем, когда ему было доложено дело Мале, понял его истинный смысл. То был республиканский заговор, в том не могло быть сомнения…».

Наполеону было бы невыгодно (и даже опасно!) признать перед миром и Францией, что Мале не был одинок, что за ним стояли мощные подпольные силы той революции, которые еще действовали, которые ему. Наполеону, так и не удалось растоптать, — и потому лживая версия о Мале как о «безумном одиночке», очень удобная для императора, надолго утвердилась в литературе, поддерживаемая историками-бонапартистами.

Между тем Наполеон знал, что подлинная правда о заговоре Мале, страшная для империи, таила в себе угрозу всему его деспотизму…

Именно тогда Талейран и сказал:

— Ну, вот! Это уже начало конца…

Глава 2

Давно отошли в прошлое восторги тех славных дней, когда фунт бастильского камня стоил на рынке дороже фунта жирной говядины. Ах, какие чудовищные брошки мастерили тогда из него ювелиры — патриоты республики! Но булыжники тюрьмы Ла-Форс, разобранной в 1840 году, не попали в число священных реликвий и закончили свой век на мостовых Парижа, сухо громыхая под колесами спешащих дилижансов. Боже мой, как давно это было…

В эпоху наполеоновской империи улочка Паве еще хранила на фасадах домов вывески времен Рабле — золоченых рыб и волосы Дианы, бегущих оленей и завитые кренделя колбас. Старинный замок Ла-Форс тяжко осел в землю на перекрестке Паве, а новейшая улица Королей Сицилии срезала его сбоку наискосок, обнажив при этом застарелую копоть на стенах. Дожди быстро смыли ее, и в памяти парижан навсегда угасли отзвуки карнавалов, когда шуты в маскарадных платьях пылали живыми воющими факелами. Давняя старина… Потом здесь поселились короли Наваррские, и эти же камни по ночам прислушивались к шепоту Изабеллы, подсыпавшей яд в бокалы прискучившим любовникам. Под этой же вот крышей прозвучали и злоречивые наветы кардинала де Виражу, которому народная молва приписывает сооружение прохладного фонтана — несколько долгих-долгих веков тихо журчал он под самыми окнами замка Ла-Форс…

Майор Мишо де Бюгонь, комендант парижской тюрьмы Ла-Форс, был старым закаленным ветераном. Корявые пальцы его, приученные сливаться воедино с эфесом сабли, теперь тоскливо перебирали громыхающие ключи от секретных камер. Как бывалый солдат, комендант высоко ценил чужое мужество и потому отзывался о своих постояльцах с искренним уважением.

— Вот ключ от восьмой камеры, — говорил де Бюгонь своей толстухе жене. Разве я могу сказать что-либо скверное о генерале Лагори? Ведь это он был адъютантом у Моро, когда тот сорок дней пробивался через Шварцвальдское ущелье. Правда, тогда было время республики, и генерал Лагори доныне ей верен.

— Не забывай, что у нас император, — отвечала разумная жена, поворачивая над огнем камина вертел с индюшкою.

— Да, — вздыхал тюремщик, — сейчас император… А вот тебе и номер пятый, угловая камера южной башни! Поверь: мне стыдно глядеть в глаза генералу Гидалю, который сидит там. Ведь я служил сержантом в его полку, и он всегда был так добр с нами, солдатами… Это настоящий республиканец!

— Но сейчас у нас император, — снова напоминала жена.

— Великий император! — восторженно подхватывал де Бюгонь, и, волоча по камням ногу, помятую в атаке при Аустерлице, он уходил проверять запоры тюремных камер…

Говорливые прачки Парижа, полоскавшие белье возле фонтана, иногда видели в одном из окон замка лицо секретною узника. Повиснув на прутьях решетки, он спрашивал их:

— Француженки, в Париже ли сейчас император? И каждый раз прачки отвечали по-разному: Наполеон после Тильзита сражался в Испании, он охотился в Фонтенбло, ездил на торжества в Эрфурте и очень редко находился в столице. Но однажды, осмелев, женщины попросили узника назвать себя. И в ответ он крикнул им из окна тюремной башни:

— Слушайте: я — бригадный генерал Клод Франсуа Мале… Неужели же патриоты Франции забыли мое имя?

Но имя генерала Мале давно находилось под негласным запретом. Полицейский бюллетень гласил: «Мале упрям, он сторонник якобинства и недовольства, многие черты его характера говорят о том, что это человек очень решительный и всегда готов на любые авантюры». Министр полиции Савари — герцог Ровиго — внес свою лепту в характеристику нашего героя. «Мале, — писал он, — искренне вошел в революцию, с большим жаром исповедовал ее принципы. Для заговора он обладал тем характером, который отличал еще древних греков и римлян…»

Верно подмечено! Мале и сам говорил о себе:

— Мы не последние римляне, за нами идут другие…

Генералу было уже за пятьдесят. Сухощавый и ладно собранный, Мале казался даже несколько изящен, как юноша. Уроженец гористой Юры, он был стремителен в поступках и порывист в жестах, но поступь имел плавную, почти неслышную. Крупные, как миндалины, вишневого оттенка глаза, седые волосы, сочный смех. Речь его звучала всегда гортанно и певуче.

Он любил жену и был любим женою.

Старики надзиратели, ветераны войн революции, отзывались о Мале почти с нежностью: ведь этот узник был окружен для них ореолом героических битв за права Человека…

— Наш орел! — говорили они восхищенно. — Конечно, разве генерал Мале усидит в этой клетке?

Да, было время, когда француз спрашивал француза:

— Скажи, что ты сделал для республики такого, чтобы быть повешенным в случае, если победит контрреволюция?

Мале еще юношей, в мундире «черного мушкетера», прославился в салонах Парижа насмешливым умом и порицанием монархии. «Эти Капеты!» — говорил он о Бурбонах, презрительно именуя королей по фамилии. Во время казни Людовика XVI он сидел в кабачке перед открытым окном — как раз напротив эшафота; когда же голова короля выкатилась из-под ножа в корзину, Мале поднял бокал с легким вином:

— Вот так славно соскочила! Ну-ка, выпьем… Под знаменами обновленной Франции он сражался за республику в армиях Моро и Пишегрю; дым бивуачных костров, голодная жизнь солдата, громкие победы на маршах — он сроднился с этим и не мыслил судьбы иной. Париж, когда он снова появился в нем, показался генералу уже не тем городом, каким представлялся все эти годы, проведенные в дозорах и битвах. Было что-то подозрительное в обжорстве и веселости жителей, а генерал Бонапарт, первый из трех консулов, сразу насторожил Мале своим непомерным властолюбием зарвавшегося упрямца. Правда, консулов пока было трое, но…

— Что задумался, Мале? — спросил его однажды Бонапарт.

— Три консула, — ответил Мале. — Наверное, совсем неплохое издание короля в трех аккуратных томиках. Но читать-то их все равно приходится с первого тома, с первой страницы.

Бонапарт шутливо потянул его за яркую мочку уха, в которой висела круглая оловянная сережка.

— Как тебе не стыдно, Мале, — упрекнул, он его дружелюбно. — Ты же знаешь, что я отпетый республиканец.

— Впрочем, — заключил Мале, — три томика настолько плоски, что со временем их можно переплести в один том потолще.

— Шутишь, Мале?

— Нет, я уже вижу, как этот «толстяк» будет называться.

— Ну! Как же?

— Цезарь…

Виктор Гюго был в ту пору еще мальчиком.

Но много позже он вспоминал об этом времени:

— Я, — говорил Мале друзьям, — остаюсь верен идеалам республики и успокоюсь лишь в том случае, когда стану пить вино из черепа убитого мною деспота… Корсиканец ведет себя так, будто вся революция делалась ради его возвышения.

Мале уже распознал в молодом Бонапарте непомерное честолюбие и алчность к абсолютной власти; после 18 брюмера он, начальствуя в Дижоне, ожидал приезда первого консула, чтобы арестовать будущего властелина. В этом его поддерживал тогда Бернадот и другие офицеры-республиканцы. Кажется, Бонапарт догадался о ловушке и в Дижон не приехал…

Встреча меж ними все-таки состоялась.

— Мне, — сказал консул, — привелось служить в артиллерии с капитаном Мале… не ваш ли брат? Но он убежденный роялист, а почему же вы решили остаться якобинцем?

Ответ Мале был таков, что из дивизионного генерала его разжаловали в бригадные. Бонапарт перевел его комендантом в Бордо, но это не образумило Мале: в 1802 году он выступил с протестом против обращения первого консула в пожизненного.

— Веселенькая капуцинада! — гремел Мале в гарнизоне. — Однако в ней недостает сущего пустяка: всего лишь миллиона французов, сложивших головы за уничтожение как раз того, что ничтожный корсиканец так блистательно восстанавливает…

Наполеон понял: вот он — враг, которого следует или запугать, или подкупить. Но угрозы оказались бессильны:

Мале смолоду не боялся «чихнуть в мешок» (так говорили тогда о смерти на эшафоте). Титулы и богатство его не прельщали — он оставался, не в пример другим, убежденным якобинцем. Скоро в Париже состоялось первое вручение знаков Почетного легиона; не был забыт и Мале, которого Бонапарт возвел в командоры ордена. Тогда же Мале созвал друзей на веселую пирушку и торжественно возвел своего повара в кавалеры Почетной ложки…

Наконец, Бонапарт превратился в императора Наполеона, но Мале отказался присягать императору!

Вся Франция дала ему присягу, но только не Мале…

Он проживал тогда в Ангулеме, и префект донес императору слова генерала, сказанные им в частном порядке:

— Нация французов потеряла достоинство. Несчастные трусы, они уподобились тем лягушкам, которые на своем загнивающем болоте все-таки выквакали себе короля…

Префект доносил, что в день коронации Наполеона только один дом в Ангулеме не был празднично иллюминован — это был дом генерала Мале, из окон его дома весь день звучали возмутительные якобинские песни. «Даю слово чести, — сообщал префект, — что генерал Мале, несмотря на внешнюю любезность, является одним из главных противников правительства…» Префект просил сослать мятежного генерала куда-нибудь подальше, а гарнизон Ангулема, зараженный якобинством, раскассировать по дальним гарнизонам… Мале оставался верен себе:

— Мне ли бояться чихнуть в мешок?

Глава 3

Сейчас, когда споры о Мале затянулись почти на два столетия (в эти споры были вовлечены лучшие писатели Франции и наши лучшие историки, включая Евгения Тарле), когда было сломано немало копий в дискуссиях, а истина не раскрылась, лишь искуснее засекретилась под патиною безжалостного времени, — мне, конечно, не внести в эти разногласия предельной ясности — я способен лишь следовать фактам…

Фактов же почти нету! Остались одни догадки.

Говоря о филадельфах, историки активно оперируют словами: очевидно, вероятно, возможно, допустим, предположим, еще не доказано, надо полагать и так далее.

Итак, филадельфы! Что мы знаем о них?

Тайное «Общество филадельфов» во Франции ставило себе целью освобождение всех народов мира от тиранов, невзирая на то, в какие бы благородные тоги они ни рядились. Среди филадельфов были не только офицеры-республиканцы, давние враги Наполеона, но и простые рабочие, врачи, нотариусы, писатели, садовники, буржуа и рядовые солдаты. Французские филадельфы смыкались с «Обществом адельфов» в Италии, и здесь начинаются тайны движения карбонариев. Адельфами руководил знаменитый Филипп Буонаротти, потомок Микеланжело, величайший конспиратор своего века, провозвестник утопического коммунизма. Именно этот человек держал в своих руках неосязаемые для непосвященных тончайшие нити заговоров, подрывавших престолы венценосцев мира…

Да, Наполеон знал о существовании филадельфов и адельфов, но его изощренные в сыске шпионы оставались бессильны перед их идеальной конспирацией. Да, в Петербурге тоже были извещены о филадельфах, но император Александр I не мог предполагать, что таинственные связи Буонаротти дотянутся лаже до Петербурга… Догадки, предположения, гипотезы! О-о, как много их накопилось за эти годы. Итальянские и французские историки сколько уже лет перепахивают старинные архивы, отыскивая хоть какие-нибудь намеки, чтобы намеки обратились в нерушимые исторические факты.

Вот подлинный факт: генерал Мале, посланный сражаться в Италию, был принят в «Общество филадельфов» своим же адъютантом Жаком Уде, известным по кличке Фелипомен. Генерал Мале подчинился своему адъютанту, обретя подпольное имя Леонид. Кажется, это не укрылось от ищеек Наполеона, и тогдашний министр полиции Жозеф Фуше установил за генералом Мале негласное наблюдение.

В 1807 году Мале вышел в отставку и перебрался в Париж, чтобы готовить свержение Наполеона. Филадельфами был изготовлен поддельный указ сената, обращенный к народу:

Внешне же казалось, что империя процветала! Ее архиканцлер Камбасерес был избран почетным президентом «Общества наполеоновских гурманов». В быстро нищавшей стране бонапартисты обжирались лакомствами, похищенными у других народов, они со знанием дела запивали деликатесы благовонными винами.

— Ничего, — говорил Мале, — скоро мы заставим эту сволочь отрыгнуть на панель все сожранное и выпитое. А штаб восстания мы разместим именно во дворце Камбасереса.

— Но почему? — удивлялись друзья.

— Потому что этот ничтожный человек печатью архиканцлера утвердит все что угодно, лишь бы сохранить свое кресло, лишь бы у него не отняли тарелку, из которой он привык насыщаться… Будем учитывать и продажность казенной бюрократии!

Новое правительство должны были возглавить испытанные борцы — как Лафайет, как гонимый генерал Моро, как адмирал Трюге и прочие… Мале готовил декреты к армии и народу.

— «Солдаты! — диктовал он. — У вас нет больше тирана… В своем стремлении к власти Наполеон погиб. Сенат устраняет его нелепую династию. Вы больше не солдаты императора, отныне все вы служите только народу…» Что еще непонятно?

Непонятен был срок начала восстания, которое сулило несомненный успех лишь в отсутствие Наполеона, когда его не будет в столице. Франция вступала в 1808 год, уже обескровленная войнами, никто не верил в официальную радость рекрутов, призываемых на очередную бойню; леса по ночам освещались тысячами костров, возле которых грелись голодные дезертиры… Куда же теперь Наполеон развернет свои армии? Куда и когда? Где та добыча, которая соблазнит его грабительский вкус? Мале уже рисовал картины будущего демократической Франции:

— Народ пойдет за нами, ибо мы несем ему мир… вожделенный мир! Мы отменяем воинскую повинность, мы провозгласим свободу слова и культов, свободу прессы и театра. Политические узники, независимо от их убеждений, обретают свободу!

Наконец весною Наполеон поспешно отъехал в Байону, чтобы оттуда, со стороны Пиренеев, готовить вторжение своих полчищ в беззащитную Испанию… Кажется, момент назрел.

Генерал Мале сказал любимой жене:

— Если со мною что и случится в эти дни, ты не жалей обо мне… В этом мире насилия и лжи я не останусь последним римлянином! За мною пойдут другие, для которых чихнуть в мешок — пара пустяков. Береги себя и нашего сына Аристида…

Жозеф Фуше… В годы революции он сбросил с себя рясу священника, чтобы сделаться палачом. Фуше прислуживал чиновник Демаре, в прошлом тоже патер из провинции, который сбросил с себя личину якобинца, чтобы сделаться сыщиком. Но был в этой теплой компании официальных живодеров и подлинный интеллектуал политического надзора — Этьен Дени Паскье, пламенный оратор-юрист; потеряв отца на гильотине, сам он едва избежал гильотины, а при Наполеоне сделался префектом тайной полиции, обретя славу мастера по раскрытию заговоров.

Демаре навестил Паскье в его кабинете и спросил:

— Знаешь ли генерала Лемуана?

— Чуть-чуть, — сказал Паскье, все зная о Лемуане.

— Поговори с ним… со слезою в голосе.

Лемуан знал мало, но и того, что он знал о предстоящем восстании, оказалось достаточным для арестов среди филадельфов; на квартире Мале нашли груды сабель и карабинов. Фуше вызвал Паскье и выдрал его за ухо, как нашкодившего щенка:

— Что я скажу теперь в оправдание императору?

— То, что скажут нам арестованные филадельфы.

— Но они ничего не скажут ни мне, ни тебе… Так и случилось. Следствие сразу зашло в тупик. Полиция не имела главного для осуждения заговорщиков улик… Сабли и карабины в счет не шли: кто не имел их тогда? Однако Наполеон даже из отдаления Байоны четко выделил именно генерала Мале: «Трудно найти большего негодяя, чем этот Мале… надо выяснить его связи в этом заговоре», писал он Фуше. Среди многих имен, подозрительных для императора, мелькнуло имя и генерала Гидаля, служившего в Марселе… Фуше особым бюллетенем извещал императора: «Можно ли дать название заговора всем тем проискам, в которых нельзя раскрыть ни истинного вождя, ни способов исполнения, ни сообщников, ни собраний, ни переписки?..» Наконец, Фуше прямо объявил заговор генерала Мале «заговором предположений». Это слишком уж странно для инквизитора, который ясно видел цели филадельфов, который разгадал и сообщников Мале, но был явно заинтересован в том, чтобы скрыть все это от императора. Есть подозрение, что Фуше хотел использовать движение филадельфов в своих — корыстных! — целях. То, что было необъяснимо для министра полиции, то не казалось загадочным для самого Фуше, если знать звериное нутро этого страшного оборотня великой империи Наполеона… К его несчастью. Наполеон это понял! Понял и весь гнев, предназначенный для Мале, он обрушил на своего же министра. «Объясните мне роль Фуше в этих делах, — писал он канцлеру. — Что это? Сумасшествие? Или насмешка (надо мною) со стороны министра?» Фуше наградил верного Паскье пощечиной.

— Что новенького? — вежливо спросил он при этом.

— Молчат… никто ни в чем не сознается.

— Значит, они молодцы! — похвалил Фуше филадельфов.

Назначив своего брата Иосифа королем в Мадриде, а шурина Мюрата посадив на престол в Неаполе, император Наполеон вернулся в Париж — раздраженный, придирчивый, нетерпимый.

— Несносным шумом вокруг имени Мале, — заявил он Фуше, — вы создаете ему репутацию, какой он не заслуживает. Тем самым вы позволяете обществу думать, что мое положение и мой престол в опасности. Между тем французы должны знать, что они счастливы жить под моим скипетром, а недовольных средь них быть не может… Это я недоволен вами, Фуше!

Филадельфов и якобинцев подвергли превентивному заключению — без суда. Мале был водворен в Ла-Форс не за то, что он сделал, а лишь за то, что он мог бы сделать. А сделать он мог бы, конечно, многое. Удайся тогда мятеж в Париже, и, может быть, вся история Европы пошла бы иным путем — путем демократических преобразований; возможно — хочу я верить! — наша древняя Москва сохранилась бы до наших дней той «белокаменной», какой и была она до исторического пожара 1812 года…

Наверное, императору все-таки доложили, что не генерал Мале, а полковник Уде — великий архонт (глава филадельфов); именно этот Уде связан с Буонарроти! И наверное, император Наполеон как следует подумал, а потом уже четко решил:

— Полковник Уде умрет у меня в чине генерала. «Кем же умрет генерал Гидаль?» — мог бы спросить Фуше…

Глава 4

Генерал Гидаль был схвачен при попытке проникнуть в Ла-Форс, и Фуше небрежно спросил его на допросе:

— Вам хочется разделить участь Мале?

— Сидеть в камере с Мале, наверное, приятнее, нежели в вашем кабинете. Но… в чем же я провинился?

— В том, что вам не сидится спокойно в Марселе… Гидаль вернулся на юг Франции, где (если верить слухам) филадельфы имели тысячи сторонников с оружием, готовых на все ради новой революции. Между тем в поведении Мале ничего не изменилось. Обычно он просыпался средь ночи, с помощью дешевого телескопа наблюдал за движением небесных светил, а по утрам столярничал у самодельного верстака… Поручик Лакомте, служивший в тюрьме помощником коменданта, однажды привлек его внимание. Почти заботливо, как отец, Мале расправил на груди поручика жиденький аксельбантик и заглянул в глаза юноши:

— Вы еще очень молоды… Наверное, я думаю, сумели наделать немало долгов в Париже?

— Как и каждый офицер, живущий только службою.

— Так вот, — предупредил Мале. — Советую расплатиться с заимодавцами, ибо скоро вам предстоит дорога в Испанию.

— Какая чепуха! — расхохотался поручик…

Майор Мишо де Бюгонь потом спрашивал Лакомте:

— Что он сказал тебе, сынок?

— Советовал расплатиться с долгами в Париже, считая, что скоро мне предстоит сражаться с гверильясами в Испании.

— Конечно, чепуха! — согласился майор. — Прежде наш великий император покончит с блудливою Австрией…

По через неделю Лакомте уже отплывал в Барселону, чтобы погибнуть от руки партизан под стенами Сарагосы… Выходит, Мале знал гораздо больше того, что может знать узник Ла-Форса.

Демаре навестил Паскье, предупредив его:

— Когда наш император будет сражаться на подступах к Вене, от этого Мале, наверное, следует ожидать всяких дерзостей.

— Есть основания к таковым подозрениям? Демаре сказал, что итальянский бандит Сорби, сидя в тюрьме Ла-Форса, что-то пронюхал о планах Мале, а теперь желал бы продать генерала как можно дороже.

— В обмен на свободу, — заключил свой рассказ Демаре.

— Об этом стоит подумать, — ответил Паскье… На квартире коменданта де Бюгоня состоялась тайная встреча бандита Сорби с префектом тайной полиции.

— Ну что ж, — сказал Паскье. — Свобода — тоже товар, имеющий свою ценность. Ты даешь мне свой товар — сведения о Мале, я расплачиваюсь с тобой верной купюрой — амнистией…

Сорби выболтал ему такое, что Паскье поспешил к министру с невероятным известием: генерал Мале, даже в застенке Ла-Форса, снова готов выступить против Наполеона:

— Он ждет, когда императора не будет в Париже. Фуше нехотя разрешил освободить Сорби:

— Но он явно перестарался в сочинении своих фантазий! Сидя в замке Ла-Форса, невозможно свергать правительства. Впрочем, его величеству об этом будет мною доложено…

Пятого числа каждого месяца в пять часов вечера секретный узник поворачивался лицом в сторону заходящего солнца и пять минут посвящал размышлениям о том, что им сделано для пользы народа и что еще предстоит сделать. Так повелевал закон филадельфов, и одновременно с генералом Мале тысячи его соратников тоже обращали взоры к погасающему светилу… Мале, как и все якобинцы, постоянно был готов к смерти, естественной или насильственной это не так уж важно: «Если жизнь не удалась, человек погружается в смерть, как в летаргический сон, и, дождавшись в смерти лучших времен, он воскресает для новой жизни, которая будет лучше той, которую ранее он покинул…»

Мысли филадельфов точнее выразил поэт Гете: «Кто жил достойно в свое время, тот и останется жить во все времена!»

Поверим на слово Жозефу Фуше, писавшему, что вскоре любое упоминание о филадельфах приводило Наполеона в содрогание; император предполагал, что «эти люди имеют опасные разветвления в его армии». Кажется, полковник Жак Уде сознательно не был удален им из армии, чтобы следы великого архонта не затерялись в гуще народа. Между тем тюрьма на улице Паве, где сидел генерал Мале, явно привлекала филадельфов. Что-то слишком часто стали они наезжать в Париж, пытаясь обмануть бдительность стражей. В сферу наблюдения Паскье тогда попали многие филадельфы, ищущие личных контактов с узником. Не ощущать наличия крепкой и мыслящей организации, связанной с именем Мале, было уже нельзя, но лицо Жозефа Фуше по-прежнему оставалось бесстрастным, как гипсовая маска.

— Вы опять об этих фантазиях Сорби, — недовольно говорил он Паскье. — Но стоит ли придавать значение словам человека, который способен выдумать даже полет на Луну, только бы ему доставили сладкое блаженство личной свободы…

В мае 1809 года генерал Мале видел из окошка камеры прачек, которые горевали у фонтана Биражу, сидя на кучах белья. Они оплакивали мужей, пропавших без вести в Испании, сыновей, убитых в излучинах Дуная… В эту яркую весну армия императора безнадежно застряла напротив Вены, в бессмысленной бойне под Эйслингеном полегло сразу тридцать тысяч французских юношей, а Наполеон в хвастливом бюллетене распорядился считать эту сомнительную битву своей победой. Но истина дошла до Парижа, гарнизоны роптали, в народе Франции появилась растерянность. В следующей битве, при Ваграме, император обласкал полковника Жака Уде своим высочайшим вниманием:

— Полковник, отныне вы — мой бригадный генерал и подтвердите мужеством, что вы достойны этого высокого чина…

Уде и его полк были брошены в самое пекло битвы, а генерал Уде был жестоко изранен выстрелами в спину — из засады! Великий архонт успел продиктовать пять предсмертных писем, одно из которых было адресовано генералу Мале…

Тяжко было видеть тоскующих прачек у фонтана.

— Не плачьте! — крикнул им Мале. — Скоро придет мир…

Его схватили при попытке к бегству, когда в соборе Парижской богоматери готовились запеть благодарственный «Те Deum» в честь победы Наполеона над Австрией. Со взводом барабанщиков Мале хотел ворваться в собор, чтобы со священного алтаря провозгласить народу и всей Франции:

— Император убит… да здравствует Республика! Барабаны заглушили бы вопли отчаяния бонапартистов, а для легковерных парижан были заготовлены прокламации на бланках сената. Мале казалось, что французы устали приносить жертвы своему «Минотавру», он сумеет увлечь гарнизон за собой, а сам Бонапарт уже не осмелится вернуться в Париж, отвергающий его ради мирной жизни… Паскье навестил министра Фуше.

— Выходит, что Сорби был прав, — сказал он. — Генерал Мале имеет своих людей даже в сенате. Иначе откуда бы взялись эти официальные бланки, на которых напечатаны криминальные слова: «Бонапарта нет, долой корсиканца и его полицию, отворим все тюрьмы Франции настежь…» Что скажете вы теперь?

— Мале… спятил, — сказал ему Фуше.

— Напротив, — возразил Паскье. — Мале как раз очень здраво учитывал настроения публики в Париже…

Мале поместили в секретную камеру. Мишо де Бюгонь сам проверил засовы и с тех пор носил ключи от темницы мятежного генерала на груди — подле дешевого солдатского амулета.

— Бедный Мале, — признался он толстухе жене. — Конечно, он малость рехнулся: в самый-то торжественный момент, когда весь Париж возносит хвалу императору за его победу, и вдруг явиться в святом алтаре… с барабанным боем! Да, такое не каждый придумает. С этим Мале надо быть осторожнее…

Мягкими, но скорыми шагами горца Мале обходил камеру по диагонали крест-накрест. Он размышлял. Он анализировал.

Через год состоялось бракосочетание разведенного Наполеона с молоденькой австриячкой. По этому случаю была дарована амнистия, которая не коснулась ни Мале, ни его филадельфов. Жозеф Фуше получил титул герцога, но его подозрительные колебания уже не располагали Наполеона к доверию; на пост министра полиции выдвигался Савари (он же — герцог Ровиго).

Однако Мале до сих пор ни в чем не сознался, а упорство генерала смутило даже сановников империи, склонных поверить в его невиновность. Ощутив это, Мале личным посланием потревожил услады новобрачного. «Я постоянно жду Вашей справедливости, — писал он Наполеону, — но вот прошло уже два года, а я все еще в заключении». Одновременно с этим Савари получил ходатайство от мадам Мале о пересмотре дела ее мужа…

Между Савари и Демаре возник краткий диалог:

— Черт побери, так кто же этот Мале?

— Всего лишь бригадный генерал.

— Виноват он или оговорен? — спрашивал Савари… Не так давно в Ла-Форсе освободилась камера: Мале лишился приятного соседа, аббата Лафона, выступавшего в защиту папы римского; священника, как повредившегося в разуме, перевели в клинику Дебюиссона. В эти дни, составляя рапорты о поведении узников, де Бюгонь начал отмечать «ненормальную веселость бывшего бригадного генерала». Жене он говорил:

— И с чего бы ему веселиться? Впрочем, этот аббат Лафон тоже был хороший дурак… Я вот думаю: неплохо бы нам отправить и Мале на лечение, пока еще не поздно…

Однажды он еще не успел позавтракать, когда ему доложили, что генерал Мале выразил настоятельную необходимость видеть коменданта тюрьмы у себя в камере.

— В такую-то рань? Чего ему надобно? — Однако не поленился подняться в башню. — День добрый, генерал! Мале смахнул с колен курчавые стружки:

— Велите прибрать в моей камере, господин майор. Новый министр наверняка пожелает нанести мне визит…

— Герцог Ровиго? — изумился майор. — С чего бы это?

— Велите прибрать! — кратко закончил Мале… Спустившись в свою квартиру, старый комендант — в ответ на вопрос жены — лишь небрежно отмахнулся, как от мухи:

— Надоел он мне! Опять какие-то бредни… Но караульный уже дергал шнурок колокола, возвещая о прибытии в тюрьму высокого гостя. Мишо де Бюгонь жестоко поплатился за свою недоверчивость: он был вынужден встретить министра в халате, в туфлях на босу ногу. Герцог Ровиго (тоже старый республиканец!) похлопал коменданта по животу:

— Берите пример с меня: я давно уже на ногах… Министр действительно навестил генерала Мале, и тот встретил его за верстаком, стоя по колено в стружках.

— Вы, я вижу, — начал герцог любезно, — недаром проводите здесь время. Что это будет у вас — табуретка?

— Скорее, престол великой империи. Мне осталось только выдолбить круглую дырку посередине…

О чем они рассуждали затем, майор не все расслышал, но Мале дважды возвысил перед министром голос.

— Какие глупости! — фыркал он. — Изменить нации, к которой сам принадлежишь, нельзя. Изменить можно только правительству. Вам должна быть известна эта классическая формула. А о будущем человечества никак нельзя судить по его настоящему, ибо настоящее очень часто бывает обманчиво…

Ровиго что-то отвечал, но Мале взбунтовался снова.

— Пока нации имеют идолов, — гневно выговаривал он, — равенства быть не может, ибо властитель, хочет он того или не хочет, но он все равно стоит над судьбами людей…

Дверь с лязгом распахнулась, и герцог Ровиго, запахиваясь в малиновый плащ, поспешно выскочил из камеры Мале:

— Газеты не присылать. Верстак отберите.

— А… телескоп? — спросил де Бюгонь.

— Звезды тут ни при чем. Оставьте…

После этого случая майор де Бюгонь пригласил генерала Мале к себе на квартиру, они вместе хорошо поужинали.

— Услуга за услугу, — сказал комендант. — Вы предупредили меня о нечаянном визите Савари, а я сообщаю вам, что недавно арестован и заточен в ужасный Венсеннский замок генерал Виктор Лагори, приятель изгнанника Моро… Оба они, если я не ошибаюсь, как раз из вашей веселой компании!

Мале был подавлен этим известием (Лагори был необходим ему в Париже и непременно на свободе — для связи с эмигрантом Моро; в нужный момент оба они, Мале и Лагори, должны были выступить одновременно ради свержения Наполеона).

— Как он попался? — сухо спросил Мале.

— Дурак! Сам же явился в приемную герцога Ровиго, надеясь на указ императора об амнистии по случаю его свадьбы. А до этого Лагори скрывался на улице Фельянтинок, где давно проживала его любовница — мадам Софи Гюго с детьми…

Мале отпил вина из бокала, губы его порозовели.

— Я хотел бы видеть Лагори!

— Скоро, скоро, — утешил его де Бюгонь.

— Не понял.

— Сейчас поймете. Мадам Софи Гюго, помимо женских страстей, занята страстями и политическими. Она уже хлопочет, чтобы ее обожателя перевели из Венсеннского замка в Ла-Форс, который, благодаря моему доброму сердцу, славится на всю Францию мягкостью тюремного режима…

— Кто помогает ей в этом? — спросил Мале.

— Представьте, ваш бывший сосед — прелат Лафон, которого еще при Фуше сочли спятившим. У него какие-то связи…

Мале понятливо кивнул. Он-то знал, что цели роялистов и папистов иногда парадоксально смыкаются с целями революционеров — в общем негодовании против династии Бонапартов. (Андре Моруа писал, что Софи Гюго добилась свидания с возлюбленным: «Он сгорбился, исхудал, пожелтел, челюсти его судорожно сжимались… Савари говорил, что его только вышлют из Франции: изгнание — это милосердие тиранов. Вмешательство женщины сильного характера все изменило…») Лагори появился в Ла-Форсе вместе с фолиантами Вергилия и Горация, при встрече с Мале он сказал ему радостно:

— Надеюсь, тебе будет приятен горячий привет от генерала Моро из заокеанской Филадельфии…

Мале врезал сподвижнику такую крепкую затрещину, что голова Лагори жалко мотнулась в сторону.

— Меня, — жестко рассудил Мале, — более обрадовало бы, если бы ты остался на свободе… Что за глупость — поверить в амнистию императора? Как ты посмел явиться к Савари за отпущением грехов и принять на веру слова о милосердии императора? Тебя следовало бы расстрелять по суду филадельфов.

— Прости, Мале… я сплоховал, — покаялся Лагори. — Но я никогда не изменял делу, которому мы служим. Прости…

— Ладно. А что Гидаль?

— По-прежнему в Марселе. Там все готово… По таинственным каналам в камеру Мале притекали самые новейшие сведения о делах в империи; обо многом он узнавал даже раньше парижан. Свидания он имел (правда, частые) только с женою. Префект полиции заподозрил было мадам Мале и намекнул об этом майору, но де Бюгонь сразу вспылил:

— Обыскивать ее не стану! Лучше уж в отставку.

— Да, — согласился Паскье, поразмыслив. — Пожалуй, вы правы, майор: обыскивать женщину — верх безнравственности…

Комендант снова, в который уже раз, отметил в рапортах «ненормальную веселость» генерала Мале. А что он знал о нем? Да ничего… Три заговора прошли через жизнь генерала — три неудачи. Первый еще в Дижоне, на самом срезе веков, когда «шагал Наполеон вослед Бонапарту», второй заговор, когда Цезарь разбойничал в Байоне, не удался и третий, когда Наполеон сражался на полях Австрии… Но Мале не унывал.

— Будем считать, — говорил он Лагори, — что репетиций было уже достаточно и в финале этого грандиозного спектакля Наполеон лишится своего нескромного седалища — престола…

Возле фонтана Биражу на улице Паве иногда появлялась женщина с мальчиком. Печальным взором она скользила по окнам страшного тюремного замка, отыскивая в них лицо любимого человека. Это была мадам Софи Гюго, влюбленная в Лагори, а мальчик — ее сын, будущий писатель Франции, который почти не знал своего отца, зато обожал того самого человека, которого любила его несчастная мать.

Итак, три заговора — три трагические неудачи. Никто не знал, что здесь, в каменном застенке Ла-Форса, вызревает еще один — четвертый, и самый решительный!

Мадам Гюго с сыном уходила в даль тихой улицы Паве. В один из пасмурных дней Мале сказал Лагори:

— Слушай, а не пора ли мне сойти с ума?

Глава 5

В тюрьме появился новый узник — неистовый корсиканец Боккеямпе, имевший несчастие быть земляком самого императора. В семействе его, очевидно, сохранились какие-то предания о молодых годах Бонапарта, который, став владыкой Франции, категорически пожелал, чтобы люди имели короткую память. К сожалению, память у Боккеямпе была превосходной, и он никак не мог забыть того, что Наполеон предал свою маленькую родину.

Угодив в застенок, Боккеямпе создал для себя железный режим: с утра пораньше хватал в руки что попало, начиная высаживать двери камеры. Короткий перерыв на обед и прогулку, после чего Ла-Форс снова наполнялся чудовищным грохотом.

— Оставь. Что ты хочешь доказать этим? — говорил ему Мишо де Бюгонь. Успокойся, сынок.

— Я хочу доказать, — отвечал корсиканец с бранью, — что на этом свете должна быть христианская справедливость…

Однажды его должны были везти на набережную Малакке, где велось следствие. Боккеямпе стоял в коридоре, невдалеке от раскрытой камеры Мале, и зябко ежился от холода. Рука генерала показалась наружу, выбросив в коридор шинель.

— Да, сегодня прохладно, — прозвучал голос Мале…

Накинув шинель, Боккеямпе сунул руку в карман, ощутив шорох бумаги. В полицейском фиакре он сумел тайком развернуть записку. Прочел: «Не бойтесь! Вызов ничем не угрожает. Ваше дело застряло у префекта, назначенное для разбора не ранее весны. И прекратите, пожалуйста, стучать — вы мешаете не только мне…» Сказанное подтвердилось, и Боккеямпе, в знак уважения к генералу, перестал дубасить в двери. А через несколько дней узники Ла-Форса прогуливались внутри двора, с огородов парижских предместий доносились запахи чебреца и мяты.

Мале первым заметил котенка — всеобщего любимца, который застрял на карнизе, под самой крышей тюрьмы, жалко мяуча от страха и одиночества. Арестанты стали совещаться меж собой и не могли придумать способа выручить животное из беды.

Боккеямпе отошел в сторону, чтобы помолиться. Потом он сорвался с места и вдруг… пополз, будто ящерица, вверх по тюремной стене — выше, выше, выше! Почти прилипший к древним камням Ла-Форса, издали он казался распятьем, приколоченным к стене. Комендант тоже подбадривал корсиканца окриками:

— Так, так, сынок… Еще! Ну, немного…

Котенок, увидев лезущего к нему человека, закрутился на узком карнизе, прутиком вздыбливая хвостик. И вот, вскинув руки, корсиканец схватил его за шкирку — метнул в ближайшее окно камеры. Падая затем в колодец тюремного двора, Боккеямпе чудом вывернулся — полет! — и уже повис на ветвях дерева.

— Молодец, сынок! — похвалил его майор. Но ветви дерева снова качнулись, и земляк великого императора теперь явно удирал по гребню каменной стены.

Арестанты суматошно загалдели. Часовой вскинул ружье.

— Стреляй! — велел ему де Бюгонь.

Но тут Мале ударил ногой по ружью — роковая пуля, щелкая по булыжникам, запрыгала вдоль двора, поднимая пыльцу.

— Боккеямпе! — крикнул он в сторону беглеца. — Остановись и возвращайся обратно… слышишь? — Фигурка отчаянного парня застыла на фоне вечернего неба. — Ну же! — припечатал генерал Мале крепкой руганью. — Я кому сказал возвращайся…

Беглец сгорбился и, в раздумье помедлив, спрыгнул в глубину двора. Майор де Бюгонь протянул руку Мале:

— Благодарю вас, генерал… На старости лет вы благородно избавили меня от бесчестного убийства!

Когда арестантов разводили по камерам, Боккеямпе, едва не плача, вдруг задержался перед Мале.

— Я вам поверил, — сказал он. — Но… зачем? Зачем вы остановили меня? Сейчас я был бы уже на свободе… Мале обнял несчастного корсиканца:

— Ты ничего не понял и потому сердишься… Пойми же: скоро мне понадобятся такие отважные люди, как ты!

Было ясно — генерал Мале опять что-то задумал.

Неуловимые для полиции нити уже сошлись пучком в его камере — теперь Мале сплетал из них прозрачную паутину, чтобы набросить ее потом на громоздкую империю Наполеона.

Но герцог Ровиго в это время был озабочен тревожными докладами префекта Тибодо с юга Франции: там, в Марселе и Тулоне, оживились якобинские настроения, к недовольным примыкают итальянцы и даже испанцы, размещенные в гарнизонах Прованса. Тибодо сообщал, что готовится мятеж под руководством генерала Гидаля, но — по словам Тибодо — повстанцы не начнут мятежа до тех пор, пока не получат сигнала из Парижа…

Савари нервно отбросил со лба непокорную челку.

— Что за чушь! — сказал он себе. — Кто может дать сигнал из Парижа? Тибодо всегда мерещатся страхи…

В апреле 1811 года Тибодо настойчиво просил Савари, чтобы арестовали Гидаля, иначе он, префект, не ручался за спокойствие всего Прованса. Это вывело министра из терпения, в ответном письме он отчитал Тибодо за панику, Савари писал, что префект не смеет даже заикаться о том, будто «при режиме его императорского величества (Наполеона) возможно устраивать заговоры. Напротив, убедите себя, что это невозможно…»

Челка министра полиции была на манер наполеоновской!

Хороший лакей всегда подражает своему господину…

Тюремная надзирательница Аделаида Симоне тишком передала Мале крохотную записочку.

— Это вам… из Марселя, — шепнула она. Гидаль сообщал, что Наполеон, кажется, задумывает войну с Россией, а в Марселе все готово: «Наши дела идут успешно. Только что я получил известие из Германии (порабощенной Наполеоном), что и там имеем верных союзников. Я укрепляю наши позиции в Италии…» Прекрасно! Россия останется нерушима, а Италия с Испанией скоро обретут свободу от корсиканского деспотизма. Только бы не случилось беды с Гидалем: он слишком горяч, особенно когда заглянет в большую бутылку…

Однажды ночью майор Мишо де Бюгонь был разбужен по тревоге: в камере генерала Мале слышны чьи-то голоса. Накинув халат, ветеран поспешил в башню. Сомнений не было — Мале с кем-то разговаривал. «Неужели и правда спятил?..» Майор откинул шторку и в ужасе закричал:

— Боккеямпе! Вы-то как сюда попали?

Пока он возился с ключами, отпирая засовы, случилось чудесное превращение: мирно похрапывал Мале, а больше никого в камере не было. Комендант кинулся бежать на другой этаж, он открыл камеру корсиканца — тот дрыхнул, словно окаянный.

— Что за чертовщина! — перепугался майор… Утром он нанял трубочиста, которого и спустил в дымовую трубу. Но трубочист объявился лишь на следующий день — он вылез из подвала соседнего дома, отказавшись рассказывать что-либо. Очевидно, генерал Мале хорошо владел тайнами старинного замка. Майор даже не осмелился сделать ему выговор:

— Боже мой! Что еще вы задумали на мою седую голову?

Мале — благодушный и спокойный — сидел перед ним, раскладывая пасьянс на стареньких картах времен революции. В его колоде не было ни королей, ни дам, ни валетов — их заменяли яркие символы Свободы, Гения и Равенства.

— Что еще? — спросил он. — Скоро вы получите письмо с набережной Малакке, в котором будет говориться обо мне…

— Да? — вполголоса откликнулся де Бюгонь.

— Конечно! Без меня ведь никак не обойдется, — рассмеялся Мале, ловко тасуя картишки.

— Вы еще можете смеяться?

— И будет сказано, — пророчил Мале, — что я готовлю побег с целью перебраться под знамена России, которой уже многие служат… Но вы, майор, не верьте этому. Русская армия справится с нашим императором и без моих услуг. Вы меня поняли?

Майор вернулся на свою квартиру и выразительно покрутил перед женою пальцем возле своего виска. Она его поняла:

— Ну и пусть его заберут от нас… куда надо!

Всю зиму узник держал начальство в постоянном напряжении; по тюрьме ходили упорные слухи, будто по ночам генерал Мале вылезает гулять на крышу; караульные, простояв на посту в его башне с неделю, оказывались уже негодными — он успевал их распропагандировать, и приходилось менять их как перчатки.

— Сударь, — не раз упрекал де Бюгонь генерала, — за вашу судьбу я спокоен. Но, прошу, пожалейте хоть свою нежную супругу, которая так много лет страдает!

Мале отделывался шутками. Однако комендант не оценил юмора арестанта, приписывая его легкомыслие некоторой расстроенности разума. Он укрепился в этом мнении, когда Мале куском мела разрисовал стену своей камеры, точно воспроизведя на память план улиц Парижа. На месте же площадей с их казармами и правительственными учреждениями он изобразил головы собак, кабанов, шакалов и всяких гадов. Непонятные стрелы рассекали кошмарный чертеж, расходясь почему-то (тогда на это не обратили внимания!) от казарм Десятой когорты Национальной гвардии, размещенных на улице Попинкур.

— Я придумал новую игру, — пояснил Мале коменданту. — И сейчас ознакомлю вас с ее несложными правилами…

— Сотрите все! — велел де Бюгонь, не дослушав. — Сегодня к вам придет жена, а у вас не стена, а бред взбесившегося топографа. Лучше я велю приготовить для вас букет цветов.

Разрешая свидание мадам Мале с мужем, добряк де Бюгонь осторожно намекнул ей:

— Вы не сердитесь, мадам, на старого солдата, но мне кажется, что ваш почтенный супруг уже… Сами понимаете: он не всегда здраво располагает собой и своими поступками.

Жена генерала, еще моложавая женщина, в черных траурных одеждах, бегущих от плеч до полу, стояла перед ним — робкая и печальная, как олицетворение вечной скорби. Кажется, в этот момент они отлично поняли друг друга.

— Может, вы и правы, — произнесла жена генерала. — Но… что мы можем сделать для здоровья моего мужа?

— Я подумаю, — решил майор, сердечно жалея женщину.

Наступила зима. Поздним вечером во двор Ла-Форса въехал полицейский фургон, из него вывели генерала Гидаля… Увидев Мале, он сразу начал ругать префекта Тибодо:

— Эта сволочь все-таки допекла министра своими доносами, и вот я здесь… Но ты не волнуйся, Мале: Прованс начнет и без меня, когда начнется в Париже…

Мале шел навстречу обстоятельствам, а обстоятельства складывались в его пользу. Не только жена, он и сам ходатайствовал, чтобы его перевели в клинику доктора Дебюиссона. «Там, — писал он министру полиции, — я согласен ждать в менее неприятных условиях справедливости его величества…»

При свидании с мадам Мале герцог Ровиго сказал ей:

— Утешьтесь! Я не вижу особых причин, препятствующих перемещению вашего супруга в тюремную клинику…

Комендант тюрьмы до конца точно не знал, насколько он прав в своих догадках, но рехнувшихся, считал он, совсем незачем томить в тюрьмах. В рапортах он так и отписывал на набережную Малакке, что генералу Мале надо поправить мозги, а жена майора подзуживала его поскорее избавиться от генерала:

— Ты и так, бедный Мишо, бережешь этого Мале лучше яйца. Спятил он или не спятил, но без него нам будет спокойнее…

Действительно, с двумя остальными генералами в Ла-Форсе комендант управился бы: Лагори терпеливо выжидал перемен к лучшему, а воинственный Гидаль, поджидая сурового суда, напивался по вечерам, в минуты же ангельского смирения он вырезал ножницами из бумаги силуэты прекрасных женщин.

— Ты права, душа моя, — соглашался де Бюгонь с женою, — мы должны избавиться от этого шального якобинца. А то не только он, но скоро и мы с тобою окажемся в бедламе…

Собрался консилиум врачей, и генерала Мале было решено перевести из казематов Ла-Форса в пансион для умалишенных знаменитого психиатра доктора Дебюиссона.

— Там будет вам лучше, — сказал де Бюгонь.

— И я так думаю, — ответил Мале. — Благодарю вас за все. Наверное, я был слишком беспокойным постояльцем в вашей чудесной бесплатной гостинице для избранных.

— Ну что вы! — смутился старый драбант. — Извините меня тоже. Иногда я вмешивался в ваши дела не совсем кстати. Но у меня, поверьте, нет иных доходов, кроме этой проклятущей службы на благо нашего великого императора. Желаю вам как можно скорее поправиться, генерал!

Мале ответил майору учтивым поклоном:

— Я освобождаю камеру… Знаете, для кого?

— Для кого? — спросил майор.

— Для министра полиции Савари, герцога Ровиго… Вот тут бедный майор, кажется, окончательно поверил в «сумасшествие» генерала. Мале, покидая Ла-Форс, громким голосом обратился к окнам мрачной цитадели:

— Прощайте, мои друзья! И ты — Боккеямпе, и ты — Гидаль, и ты — Лагори! Прощайте все… скоро мы встретимся!

За углом улицы Паве карета замедлила ход, на подножку ее вскочила мадам Мале. Генерал подхватил ее в свои объятия.

— Сними перчатки, — сказал он жене, — и дай мне свои нежные руки… Любовь моя! Вспомни наше свадебное путешествие во Франшконте — мы не разнимали тогда рук всю дорогу…

Скоро карета вкатилась на улицу Святого Антония.

— Сейчас мы снова расстанемся, Клод.

— Да, милая Мадо. Но уже ненадолго…

Доктор Дебюиссон был психиатром новейшего, гуманного толка. Он отвергал варварские приемы лечения, практикуя обращение с больными мягкое и добросердечное.

Генерала Мале по прибытии в больницу лишь заставили окатиться ледяною водой, и он предстал перед Дебюиссоном нагишом, накинув на плечи только чистую простыню.

— Сбросьте ее, — велел Дебюиссон.

Простыня упала к ногам генерала, и Дебюиссон невольно вздрогнул. На груди пациента красовалась четкая татуировка: голова Людовика XVI, прижатая к плахе ножом гильотины.

Врач нацепил очки, попросил Мале подойти ближе.

— Что это у вас, генерал, за странный натюрморт? — спросил он. — Судя по тяжелой челюсти, это лицо из династии Бурбонов, а ножик отнюдь не для разрезания дичи.

— О да! — охотно отозвался Мале. — Изо всех способов народной медицины, чтобы избавиться от перхоти в голове, самый удачный пока придуман только один — это гильотина…

Дебюиссон властно поднял ладонь, сказав:

— Довольно! Я сразу разгадал вашу болезнь, Мале: вы — отчаянный якобинец. Так и запишем… для истории. Генерал Мале признательно склонил голову.

— Лучшей болезни, — отвечал он, — вы просто не могли бы придумать. Любопытно — каков же будет ваш диагноз? На грифельной дощечке Дебюиссон начертал крупно:

ГЕНЕРАЛ МАЛЕ — ОСТРОЕ ПОМЕШАТЕЛЬСТВО — Вот мой диагноз для каждого из якобинцев, — закончил он веско. — Можете повесить это на дверях своей комнаты.

— Благодарю вас, доктор. Теперь я спокоен: смерть от почтенного благоразумия мне, во всяком случае, отныне не угрожает.

Итак, генерал Мале сделался официальным сумасшедшим великой Французской империи. Пятого числа каждого месяца в пять часов вечера он на пять минут обращал свои взоры к заходящему солнцу: «О великое светило! Что я сделал на благо свободы?..»

Глава 6

Республика сняла оковы не только с узников Бастилии, но и с умалишенных знаменитого Бисетра. До падения королевского режима во Франции (впрочем, как и в других странах) психические больные считались опасными для общества, наравне с бандитами, и сажались на цепи в тюрьмы — с той лишь разницей, что охраняли их не солдаты, а капуцины. Дебюиссон считал себя учеником великого гуманиста Филиппа Пинеля, но пансион его скорее напоминал убежище для пройдох и авантюристов всякого рода, нежели клинику для умалишенных. Солидный «Maison de Sante», в котором только решетки на окнах свидетельствовали о лишении свободы, был окружен старинным садом; тихая улочка Святого Антония упиралась в глухое предместье Парижа, и тучи голубей вечно кружили над крышею пансиона.

Невольные (или слишком вольные) пациенты доктора Дебюиссона имели хороший стол, каждый — отдельную комнату и свободный доступ к ним родных и приятелей. «Сумасшедшие» же здесь пребывали особые, и с ума они сходили каждый на свой лад: так, например, чиновники проворовывались, генералы терпели поражения на полях битв, роялисты пламенно желали восстановления прежней династии, а придворные не умели угодить императору.

Это были настоящие «сумасшедшие» — не чета тем орущим дуракам, которых без лишних слов вяжут в смирительные рубахи!

Все эти люди, чтобы не сидеть в тюрьмах, предпочитали «лечиться» от подобных «сумасшествий» в пансионе доброго доктора Дебюиссона, стремительно богатевшего от наплыва великосветских гонораров. И министр полиции Фуше, конечно, догадывался об истинном значении пансиона. Почем знать! — может быть, он и сам рассчитывал когда-нибудь… подлечиться; всего ведь не предугадаешь, времена тяжелые. Так что лавочка эта не была прихлопнута и Савари, который требовал от больничной администрации одного: удерживать пациентов в пределах высокого забора, окружавшего этот странный бедлам эпохи Наполеона.

— Все-таки вы следите, — наказывал Ровиго врачам. — Не все же здесь хорошие симулянты. Наверное, бывают ведь и тяжелые случаи душевных заболеваний…

Из числа старых знакомцев Мале встретил здесь своих заклятых врагов роялистов, которые волею судеб отныне признавали его своим единомышленником. Это был чудовищный парадокс того безобразного времени, когда граф Жюль де Полиньяк приветствовал якобинца Мале радостным возгласом:

— А-а, вот мы и в одном «комплоте», мой любезный дегенерат! Не пора ли для начала составить партию в триктрак?

Маркиз де Пюивер, сидевший еще в тюрьмах Конвента, тоже был несказанно рад видеть генерала Мале.

— Я имею все основания, — заметил он кляузно, — быть недоволен вами: когда-то вы сажали меня, теперь сами выглядываете на мир через щелку. Учитесь же, генерал, логике событий…

Маркиз де Пюивер, братья Полиньяки, Бертье де Совиньи, испанский священник Каамано — они, как знойные мухи, кружились вокруг генерала. Их привлекало в нем мужество и стойкость убеждений, какими сами они не обладали. И он оказался снисходителен к роялистам — играл в триктрак, распивал по вечерам шамбертень, но оставался по-прежнему малодоступным и гордым. Вот он снова появился на дорожках больничного сада — быстроглазый, с ухмылкой на тонких губах; он ни перед кем не заискивал, первым разговора не начинал, одним кивком головы одинаково отвечая на приветствия маркизов и полупьяных могильщиков.

Иногда Мале присаживался к старенькому клавесину, тихо распевая давно забытый романс:

Свистнув, он подзывал больничного пуделя, гулял с собакой по саду, размышляя о чем-то в своем одиночестве. Тут однажды к нему подошел аббат Лафон, сказавший:

— Генерал, наши цели, кажется, совпадают? И мне и вам одинаково мешает жить один человек — император Наполеон, он же и генерал Бонапарт…

Скоро Мале уединился в своей комнате, и среди пансионеров «Maison de Sante» возникли слухи, будто генерал занят историей войн из эпохи Французской республики.

— Войн? — удивился маркиз Полиньяк. — Вот уж никогда не поверю… Не войн, господа, а демагогии, столь любезной его якобинскому сердцу. В дымящемся навозе революции он, как петух, будет выкапывать зерна, давно уже сгнившие.

Сплетни великосветских «идиотов» доходили до генерала, но он не придавал им значения. Мале трудился над книгой, которую ему хотелось бы назвать «ХРЕСТОМАТИЕЙ РЕВОЛЮЦИИ». Обращаясь к потомству, Мале хотел заранее предостеречь Революцию Будущего от скорбных ошибок великой Революции Прошлого:

— К сожалению, многие из нас считали революцию завершенной, когда они дорвались до высшей власти… Не в этом ли и таится печальная развязка нашей революции?

И вот однажды, фланируя по коридорам клиники, де Пюивер заметил краешек бумаги, торчавший из-под дверей комнаты Мале. Маркиз не отличался особой щепетильностью в вопросах чести и, потянув бумажку к себе, вытащил наружу всю страницу рукописи. С удивлением он прочел:

«Люди не хотят повиноваться прежним деспотам. Но, единожды вдохнув дурмана свободы, они уже забывают о мерах предосторожности. Скоро замешивают новую квашню из лести и славословий, чтобы слепить для себя из этого зловонного теста нового Идола. И власть этого искусственно созданного Идола бывает для нации гораздо опаснее, нежели примитивный деспотизм эпох, уже разрушенных Революцией…» В этих словах Мале разоблачал культ Наполеона!

Маркиз де Пюивер ворвался в комнату генерала.

— Поздравляю! — кричал он, размахивая листом бумаги. — И вы прозрели, мой генерал! Только побывав в море революций, мы поняли, как покоен был бережок старой монархии…

Мале вырвал из рук маркиза свою страницу и грубо отшвырнул от себя чересчур восторженного гостя.

— Убирайтесь вон! — зарычал он в бешенстве. — Вы ничего не поняли, светлейший скудоумец, и никогда меня не поймете…

Вечером того же дня Мале снова повстречался в саду с Лафоном; элегантный толстяк аббат носил под сутаной короткие штаны-culottes — из черной сверкающей парчи.

— Что-то вас давно не видно, — улыбнулся он генералу.

— Давно, — согласился Мале. — Но когда черт стареет, он всегда становится немножко отшельником…

Оба они, по уверению Паскье, «придумали себе душевные болезни и добились перевода в клинику». Генерал еще в тюрьме Ла-Форса обнаружил в соседе по камере изворотливый гибкий ум. Мале почему-то сразу решил, что аббату наверняка недостает личной храбрости, но зато Лафону нельзя было отказать в разумности. До ареста он был скромным кюре в приходе Бордо. Надо полагать, пастырь он был далеко не мирный, ибо радел больше всего о папе Пие VII, нежели о нуждах своей паствы. Римского папу из заточения Фонтенбло он не выручил (папа и не знал, что у него есть такой заступник), зато сам Лафон угодил под сень гостеприимного пансиона для сумасшедших.

— Здесь мне хорошо, — признался аббат со вздохом, — а мыслям моим просторно, как арабу в пустыне…

Вскоре к их обществу присоединился испанский священник Каамано. Три различных по духу человека, они ненавидели Наполеона в трех ипостасях: генерал Мале — как республиканец узурпатора, аббат Лафон — как страдалец за главу унижаемой церкви, а испанец Каамано — как патриот, родина которого была растоптана сапогами наполеоновской гвардии.

— Главное — выждать, — убеждал Лафон. — Наполеон тоже не вечен, когда-нибудь сдохнет. Даже одна случайная пуля может решить судьбу его самого, его империи и нас с вами!

— Значит, — вставил Мале, ухмыльнувшись, — дело только за императором? Надеюсь, я верно вас понял?

— Безусловно. Какие могут быть сомнения, генерал? Лафон, опытный прохиндей, и сам не заметил, как попался в ловко расставленные перед ним сети.

— Хорошо, аббат, — со значением намекнул Мале, — когда-нибудь я напомню вам об этом милом разговоре…

Рукопись «Хрестоматии Революции» на столе генерала медленно разбухала. Исписывая страницы безобразным почерком, Мале все перестрадал заново: победы и поражения, предательства и благородство, опьянение торжеством и даже нищенство в заброшенных гарнизонах возмущенной Вандеи.

— До каллиграфии мне очень далеко, — как-то сказал Мале аббату. — Нет ли у вас знакомого переписчика?

— А что вы сочиняете, коварный якобинец? — Лафон шутливо погрозил генералу пухлым пальцем. — В вашем возрасте писание любовных мадригалов для дам уже сомнительно.

— Согласен, что возраст критический для якобинца, а для поэта и подавно! В мои пятьдесят восемь лет неплохо бы качать на коленях сопливого внука или строить амуры с молоденькой кухаркой. Однако… — Тут генерал шлепнул ладонью по неряшливой рукописи. — Вот, разрешаю взглянуть…

Аббат раскрыл «Хрестоматию Революции» с удивительной поспешностью, словно только и ждал этого момента, но — странное дело! — начал с последней страницы. Дважды прочел ее.

— Ну? — спросил его генерал.

Медленным жестом аббат снял с переносицы очки.

— Но это же не конец! — сказал он. — Я думал, что вы пойдете много далее в разъяснении своих принципов. Если бы ваши идеалы, как и мои, оказались завершены, то вы (простите великодушно) не сидели бы здесь на правах помешанного!

Мале понял аббата с первых же слов.

— Я продолжу, — заявил он.

И он — продолжил… Теперь работали вместе. Генерал писал, коряво и грубо, а Лафон героически продирался сквозь заросли генеральских выводов, красивыми оборотами он старательно приукрашивал по-солдатски лапидарную речь генерала.

— Удивительно! — ворковал аббат. — Люди, владеющие речью, бывают скованы, как только сядут к столу. А прекрасно пишущие совсем беспомощны в разговоре. И только бездарности вроде меня умеют прилично делать и то и другое.

— Вы, кажется, льстите мне? Хотя ваша лесть и тонкая.

— Просто я хотел сделать вам приятное: вы же ведь, военные люди, всегда любите, чтобы оружие было хорошо заточено…

Были найдены толковые копиисты: капрал Рато, служивший в гарнизоне Парижа, и смышленый студент Бутри — приятель Каамано. Люди они были молодые, в заработке нуждались, а потому исполняли переписку бумаг генерала весьма охотно и бойко.

— Торопитесь, — наказывал им Мале…

В своих писаниях он рискованно зашел весьма далеко. Победно прошагав под возгласы «Марсельезы», Мале обрисовал худший вид «Карманьолы» — танец буржуазии, которая отплясывала на братских могилах, и в ушах распутных девок сверкали серьги, сделанные в форме крохотных гильотин. Мале уже подбирался к таинствам восшествия на престол Наполеона, к секретам его побед и власти… И теперь аббат Лафон с трусливой поспешностью разжижал страницы «Хрестоматии Революции».

— Эта фраза, — иногда говорил он, — звучит под вашим пером сразу на двадцать лет каторги в Кайенне. Я позволю себе исправить ее… вот так! Теперь вы получите за нее в худшем случае три года Венсеннского замка. Это уже не так страшно…

Капрал Рато и студент Бутри мало вдумывались в текст, который им давался для переписки. Но если бы они исполняли работу не машинально, то, пожалуй, могли бы заработать и больше, отнеся эту рукопись прямо на набережную Малакке — к министру полиции. С помощью жены Мале возобновил связи с бывшими друзьями в армии, и теперь Рато часто разносил по Парижу его письма, причем адресатами иногда были военачальники и с громкими именами. Пребывание в их богатых передних льстило захудалому капралу; уповая на связи опального Мале, честолюбивый Рато втуне надеялся устроить свою карьеру. Он был бы удивлен, узнай только, что Мале уже раскусил его хиленькое тщеславие; мало того! — он мысленно уже включил капрала Рато — как маленькое звено — в цепочку событий будущего…

Мадам Мале тем временем посетила ближние к Парижу города, где ее знали. В ответ на выраженные ей сожаления по поводу печальной участи мужа она как бы удивлялась:

— Вы ошибаетесь, мой супруг давно уже на свободе. Правда, он еще не совсем оправился после пережитого, но службе его болезнь помешать не может…

Досыта напитав провинциальное общество подобными слухами, она проверяла их действие в самом Париже, чаще прежнего появляясь в столичном свете. Иногда ее спрашивали:

— Вас можно поздравить, мадам Мале? Говорят, в Руане вас видели уже вместе с мужем? Каковы сейчас его планы?

Ответы умной женщины были весьма осторожны. Лишь скользящие полунамеки, которые можно истолковать двояко:

— Ну, у вас какие-то запоздалые сведения… Так постепенно, как бы исподволь, полуофициальное мнение Парижа было подготовлено к тому, что генерал Мале реабилитирован и бодрствует где-то в гарнизонах провинции. В эти же дни, подтверждая слухи, до Мале дошло известие из придворных кругов об увлечении Наполеона книгами о геройских походах короля Карла XII. Мале в гневе воскликнул:

— Значит, ему все еще мало! Так пусть же идет на Восток и пусть отыщет свою Полтаву, а русские позаботятся, чтобы свернуть ему разжиревшую шею. Великий Рим он превратил в никудышный департамент своей империи, но мы еще посмотрим, какой департамент получится у него из Москвы!

Франция не отвергала военный гений Наполеона, но французы не мирились с условиями империи того же Наполеона: личность императора они зачастую отделяли от государства… О хорошем правителе обычно говорят, что он «покрыл страну школами и больницами», а Наполеон покрыл Францию казармами и тюрьмами, которые строились на протяжении всего его правления. Для кого же столько тюрем? Для преступников? Нет. Сам император объяснял в указах, что тюрьмы создаются «для тех, кто не может быть осужден по недостатку улик, или же для тех, чей публичный процесс грозил спокойствию государства». Иначе говоря, варварское беззаконие возводилось в ранг абсолютной законности… Этого мало! Армия пожирала хлеб быстрее народа и с большей алчностью. Нехватка продуктов вызвала их чудовищную дороговизну. Страна зашаталась от голода. Лебеда, отруби, жмыхи и лесные орехи заменяли народу хлеб. А бунтующих бедняков расстреливали, не щадя при этом и женщин. «Забота» императора о голодных выразилась в его распоряжении: от каждой буханки хлеба богач обязан отрезать горбушку в пользу голодающих. Наконец в феврале 1812 года Наполеон, боясь народных волнений, повелел открыть в Париже бесплатные столовые, и тысячи парижан выстраивались в длинные очереди, чтобы получить от щедрот императора миску государственной баланды. А газеты Наполеона — без тени юмора — извещали читателей, что они благоденствуют под скипетром гениального вождя и полководца, во всем мире давно царит повальная нищета и все другие народы (читай: еще не покоренные Наполеоном) «завидуют счастливому жребию и довольству своих французских товарищей». В это же время, когда писались эти строчки, женщины Франции делали аборты, чтобы их дети не служили «пушечным мясом», а иные спешили вызвать преждевременные роды, дабы избавить своего мужа от рекрутчины. О том, что французам предстоит поход на Россию, поговаривали давно, и умные люди предчувствовали результат его:

— Стоит нашему императору лишь чуточку споткнуться на пороге России, и все народы подымутся против этого зарвавшегося гения… все-все — от Рейна до Сибири!

Генерал Мале тоже думал об этом, рассуждая:

— Почти двадцать лет подряд французы не вылезают из кровавой бани, и главное сейчас — вернуть всех наших солдат из тех стран, в которые они проникли ради грабежа и насилия, ради удовлетворения честолюбия императора…

Так он говорил. А так он писал: «Вот нам (филадельфам) и нужно поспешить… Французскому народу прежде всего необходимо свободное суждение о вещах. Нужно сделать так, чтобы он мог сказать: хочу или не хочу этого ребенка?..»

В канун вероломного нападения Наполеона на Россию между генералом и аббатом Лафоном состоялся короткий, но весьма значительный разговор. Начал его аббат — с вопроса:

— Не кажется ли вам, что карету империи Наполеона не так-то легко остановить, а еще труднее — направить по иному пути. Пока вы будете менять в упряжке лошадей…

— Лошади тут ни при чем! — перебил Мале. — Они только тянут, везет же кучер. Карета государства не должна замедлить ход, пока кнут одного кучера переходит в руки другого. Пассажиры спросонья и не заметят, что их повезли по новой дороге.

— Та-ак, — призадумался аббат. — Но охрану этого кнута, а иначе скипетра. Наполеон доверил самым верным церберам.

— Мне ли не знать об этом? Но у меня на каждого пса уже заготовлен ошейник. Вот, взгляните на этот брульон…

Мале протянул аббату список людей в Париже, которых следует изолировать в первую очередь: герцог Ровиго, генерал Гюллен, капитан Лаборд, Паскье, Демаре и прочие.

— О! Я вижу, что у вас все продумано… Они долго молчали. Больничный пудель царапался в дверь, тихо поскуливая. Со свечей капал прозрачный воск.

— Странно другое, — заметил аббат, стряхивая задумчивое оцепенение. Почему все заговоры последних лет, как справа, так и слева, заканчивались позорными провалами?

— Это потому, друг мой, — убежденно заверил его Мале, — что в числе сообщников всегда находились предатели.

— Какое же средство против этого бедствия?

— Возможно только одно средство: число лиц, посвященных в тайну заговора, следует сократить до минимума.

— Вы не ошибаетесь, мой генерал? — спросил аббат, и румяные брыли его щек утонули в черных кружевах пышного жабо.

— Верьте мне! — строго ответил Мале.

Этот разговор впоследствии сыграл немалую роль.

Священник Каамано вдруг «излечился» настолько, что это признал не только доктор Дебюиссон, но подтвердила и полиция. Однако возвращение в Испанию ему было запрещено, и он поселился на тихой улочке Нев-Сент-Жиль.

— Очень хорошо, что вы остаетесь в Париже, — сказал ему Лафон на прощание. — Времена переменчивы, и вы еще можете быть полезным во славу десницы божией.

Мале трудолюбиво копался на огороде, помогая садовникам, которые его боготворили. Горбатой жене больничного гробовщика, родившей девочку, он принес две влажные от росы камелии. Мале положил цветы на подушку, и лицо пожилой горбуньи вдруг похорошело от счастья. Глаза ее увлажнились от слез, и при отблеске свечей они вдруг сверкнули, как драгоценные камни.

— Вы прекрасны сейчас, мадам, — сказал ей Мале. — Желаю вам быть счастливой матерью.

Гробовщик наклонил кувшин, темное вино, глухо булькая, медленно заполнило две пузатые кружки.

— Генерал, я хочу угостить вас… Выпьем!

— За Францию, — отозвался Мале. — Простые люди, я сейчас уйду, но вы не забывайте меня, — неожиданно попросил он трогательно. — Помните меня, бедного генерала Мале…

Несмотря на позднее время, в вестибюле пансиона его поджидал капрал Рато с заплаканными глазами.

— Что с вами, юноша? — спросил генерал.

— Такое несчастье, — всхлипнул Рато. — Говорят, наш резервный батальон должен выступить из Парижа на Вильно.

— На Вильно? Значит, безумие продлевается…

Мале отвернулся к окну. Перед ним темнел ночной сад, и ветви деревьев таинственно шумели, вытягиваясь под ветром. Генерал барабанил пальцами по стеклу, раздумывая:

«Значит — Россия?.. Значит — исход!..»

Он повернулся к Рато даже с улыбкой.

— Не тревожьтесь, — утешил капрала. — Я замолвлю за вас словечко, и вы, как единственный сын у матери, не будете участвовать в этом последнем пиршестве Цезаря…

«Неужели Наполеон настолько уверен в своем счастье, что решится напасть на Россию?» — этот вопрос горячо обсуждался среди пациентов Дебюиссона, и вскоре сомнения подтвердились: Великая Армия вдруг шагнула за Неман, безлюдные печальные пространства поглотили ее в своих пределах За обеденным столом Мале торжественно поднял бокал. — «Мои любезные сумасшедшие, мои дорогие кретины, идиоты и просто дураки! Могу вас поздравить: отныне во Франции появился человек, который намного глупее генерала Бонапарта, а именно — император Наполеон. Надеюсь, что скоро наш доктор Дебюиссон будет иметь еще одного пациента! Ну-ка, выпьем…»

А что? Мале словно подслушал, что в эти дни говорил морской министр Декре архиканцлеру Камбасересу: «Император у нас рехнулся, положительно он сошел с ума. Он заставит всех нас полететь кувырком, и все это, вот увидите, кончится грандиозной катастрофой…» Камбасерес промолчал.

Молчание! Великое молчание нависло над Францией… Парижские газеты, не получая точной информации из России, заполняли страницы разной ерундой. Журналисты бесплодно спорили, какая пьеса нужна для развития героики, возникла глупейшая дискуссия, какое пение лучше — итальянское или французское? «После взятия Смоленска, — писал Савари, — все желали одного — заключения перемирия». Это мнение наблюдателя из окон набережной Малакке. Но до генерала Мале из далекой Америки дошел голос опытного стратега Моро. «Великий человек, — писал он о Наполеоне, — в России чрезвычайно унизился, и кажется, что в Смоленске он окончательно потерял свой разум…» Это правда, что продвижение Наполеона к Москве вызвало в кругах правительства почти панику. «Отныне император человек погибший» — именно так говорили о нем министры… Наконец, до Франции дошло известие о битве при Бородино, которую Наполеон повелел считать поражением русской армии, и на площади Инвалидов пушки Парижа салютовали сто раз подряд. В середине октября был распубликован очередной бюллетень Великой Армии, в котором сообщалось о занятии Москвы, покинутой жителями и охваченной грандиозным пожаром.

Роялисты приуныли, и только Мале оставался весел.

— Чему вы радуетесь? — обидчиво спросил его Бертье де Совиньи. — Гороскопы гадалки Кленорман подтвердились: Наполеон уже сидит в берлоге русского медведя.

— Ну, — отшутился Мале, — он свалился в эту берлогу по недоразумению. Посмотрим, каково-то он из нее выберется, когда одноглазый медведь проснется с рычанием.

— Вы имеете в виду Кутузова? — спрашивали его… Мале не поленился принести карту России.

— Смотрите! — сказал он. — Наполеон попал в условия, в каких ему бывать еще не приходилось… нигде в Европе. Отступление Барклая и Кутузова — не от страха и не от слабости россиян. Нет, — утверждал Мале, — это, скорее, великолепная западня, в которую наш император залезает сам, еще не догадываясь, куда и зачем он лезет… Москва для него и станет задвижкой, которая разом захлопнет эту западню!

В мемуарах людей того времени мы находим одно удивительное совпадение. Именно в эти дни умнейший человек Парижа, князь Талейран де Перигор, — в частной беседе с маркизою Куаньи — сказал буквально следующее:

— Вот самый удачный момент, чтобы ЕГО низвергнуть…

В лечебнице для душевнобольных, почти одновременно с Талейраном, точно так же думал и генерал Мале.

Глава 7

А затем всякие известия из России перестали поступать в Париж; по осенней, затянутой дождями Франции расползались мрачные слухи об ужасах русской зимы, о неизбежной гибели от русских дикарей самого императора и всей его армии…

Вечером 19 октября Мале без предупреждения вошел в комнату Лафона.

— У меня серьезный вопрос… Можете ли вы представить, что императора более не существует?

В поднятой руке Мале держал шандал со свечами.

— Разве получены новые депеши из России?

— Нет, — отчеканил Мале. — Но советую заранее проникнуться мыслью, что императора более не существует.

— Куда же он денется? — недоуменно спросил аббат.

— Наполеон уже пронзен пикою русского казака.

— Кто-нибудь во Франции знает об этом? Мале выступил из тени, задул пламя свечей.

— Пока что об этом знают только два человека: я и вы! Причем, — добавил он, — смерть императора наступит тогда, когда мы с вами определим ее дату… Готовьтесь!

Руки аббата судорожно дернулись, рванули нитку, и горошины четок вдруг весело закружились по комнате.

— Генерал… Что вы задумали, генерал?

— Восстановить лишь то, что разрушил император. — Аббат при этих словах обессиленно рухнул в кресло, но генерал Мале безжалостно закончил:

— Да, я понимаю, что республика вам не по душе, но все-таки вам предстоит примириться с нею…

Выступление было назначено на конец октября, о чем Аделаида Симоне и предупредила генералов Лагори и Гидаля в их заточении. Мале велел жене приготовить крупные боны государственного казначейства, вынуть из нафталина мундиры.

— Один мундир, — наказывал он, — с выпушкой и басонами, генеральский. Другой — адъютантский, с аксельбантами. Шпаги возьми у Роже, он тебе не откажет. Пистолеты зарядишь сама потуже, как перед боем. И раздобудь полицейский шарф. Все это привезешь на квартиру испанца Каамано…

Филадельфы уже заготовили поддельный «сенатус-консульт», в котором говорилось о гибели Наполеона 7 октября под Москвой, далее следовал декрет, гласивший: «Так как императорская власть не оправдала надежд тех, кто ждал от нее мира и счастья французам, эта власть с ее институтами упраздняется». К власти должно было прийти временное правительство с президентом — генералом Моро, вице-президентом назначался знаменитый республиканец и ученый-математик — Лазар Карно…

— Осечки не будет, — сказал Мале жене.

Осечка в заговоре возникла по вине герцога Ровиго, который посетил Ла-Форс, любезно побеседовав с узниками-генералами:

— Лагори, ваше дело закончено. Нет смысла томить вас по тюрьмам империи, и вы скоро вернетесь в Америку к своему генералу Моро. — После чего министр повернулся к Гидалю:

— Ас вами у нас сложнее. Вы предстанете перед судом военного трибунала в Марселе… Прошу вас, господа, заранее экипироваться для столь дальнего дорожного путешествия.

Гидаль и Лагори тревожно переглянулись: заговор трещал по всем швам, и они заявили почти в один голос:

— Просим повременить с нашим удалением из Парижа, ибо вы сами должны понять, что надо собрать вещи, вернуть белье из стирки… уладить кое-какие дела.

Савари разрешил им отсрочить отъезд, а надзирательница Симоне в тот же день повидалась с Мале, предупредив его, что сроки мятежа следует перенести на ближайшие дни. Мале взвесил все обстоятельства и наказал сообщнице:

— Передайте Лагори и Гидалю, что в ближайшую из ночей их сон будет мною потревожен… неожиданно!

Встретив аббата Лафона, который при виде генерала пытался шмыгнуть за угол, Мале остановил его сердитым окриком:

— Стойте! Куда вы спешите?

— Я хотел бы навестить цирюльника, — растерялся аббат. — У меня уже заросла тонзура, не мешает ее выбрить…

Генерал бесцеремонно обнажил его плешивую голову:

— О создании тонзуры, я вижу, давно озаботилась сама природа, и потому не советую тратиться на цирюльников. Вы, мой друг, от меня не отвертитесь. Укрепитесь в греховной мысли, что всевышний уже прибрал к себе вашего императора.

— Генерал, — понуро отозвался аббат, — не могли бы вы расправиться с его величеством без моего участия?

— Увы… но я спешу. И мне уже некогда подыскивать соратников более решительных. Придется брать за собой в бессмертие ту тряпку, из которой никак не выкроить знамени…

Днем 22 октября капрал Рато явился в больницу, выложив на стол генерала последние перебеленные им страницы «Хрестоматии Революции». Мале похвалил юношу:

— У вас отличный почерк. Если бы вы пошли по гражданской службе, из вас получился бы недурной канцелярист.

— Но я мечтаю быть офицером, — признался Рато.

— Вы заслуживаете этого. И скоро станете офицером.

— Я? Какое счастье… Да здравствует император!

— Не орите, — строго одернул его Мале. — Вы находитесь не в кабаке, а в приличном заведении для благородных психопатов. И здесь никому не позволяется выкрикивать глупости…

— Извините. Но я так рад, так рад… а мои сестры теперь будут приняты в обществе… Правда, что я буду офицером?

— Завтра, — ответил Мале уверенно. — А сейчас слушайте меня с крайним вниманием. Вечером, сразу после девяти часов, вы должны быть на улице Нев-Сент-Жиль у известного вам испанца Каамано, туда же приведете и студента Бутри.

Рато выслушал и подобострастно кивнул:

— Я с удовольствием исполнил бы вашу просьбу. Но мне, господин генерал, нельзя покидать казарму в столь позднее время.

— Повторяю, — отчеканил Мале, — к девяти часам вы будете на улице Нев-Сент-Жиль со студентом Бутри. А командир вашего батальона будет извещен мною о вашей отлучке.

— Благодарю вас, генерал!

Проводив капрала до ворот, Мале вдруг спросил:

— Постой, ведь ночью, когда будешь возвращаться от Каамано, тебя без пароля не пропустят в казарму… верно?

— Точно так, генерал.

— Ты недогадлив… Так вот, не забудь узнать пароль по гарнизону Парижа на сегодняшнюю ночь.

— Будет исполнено, генерал.

Лафон по собственному почину навестил Мале.

— Мне совсем не хотелось бы, — сказал он, — чтобы вы сочли меня тряпкой… Я имею вполне законное право быть крайне взволнованным. Как слуга церкви, я далек от дыма сражений, а звуки органа для меня всегда были милее рева воинских горнов. Так извините, генерал, мою минутную слабость…

Мале, распахнув объятия, привлек аббата к себе:

— Не будем ссориться. Впереди у нас целая ночь, каждое мгновенье которой будет расписано в легендарных хрониках.

Лафон действительно справился с трусостью, во время ужина оставался благодушно-покоен. Затем генерал Мале предложил ему партию в карты, и аббат не отказался. Мале несколько раз подряд обыграл священника, и Лафон в своих мемуарах не забыл отметить, что «генерал был абсолютно спокоен и настолько хорошо владел собою, что я ему постоянно проигрывал…». Но постепенно настроение аббата менялось, и Мале ощутил это:

— Чем объясните потерю бодрости? Неужели проигрышем?

— Да, генерал. Честно говоря, я не очень-то люблю оставаться в дураках, увильнул аббат от прямого ответа.

— Если так — отыгрывайтесь!

— Придется, — нехотя согласился аббат… Пальцы его мелко вздрагивали, когда он вскрывал свежую колоду, и Мале потребовал от него выдержки:

— Возьмите себя в руки. Надеюсь, если задрать на вас сутану, то я увижу под нею штаны бравого мужчины… Лафон молитвенно сложил ладони перед Мале, как перед святым распятием, он заговорил — порывисто и проникновенно:

— Послушайте, генерал: не может ли так быть, что мы оба настоящие сумасшедшие? Ведь иначе мы не сидели бы здесь. И, возможно, то, что нам кажется здраво, со стороны выглядит как поступок явно ненормальных людей.

— В истории деспотических государств нормальное всегда кроется в ненормальном. Поверьте мне, аббат, что тирания всегда ненормальными средствами преследует нормальные человеческие чувства… Мы сейчас самые здравые люди во всей Франции, ибо мы желаем свержения деспотизма!

— Ну, хорошо, — покорно согласился аббат. — Допускаю, что это так. Но… пойдет ли за вами гарнизон Парижа?

— Армия устала от избытка крови и славы, она, как и весь народ, жаждет мира. Неужели вы думаете, — усмехнулся Мале, — что я оставлю гарнизону время для рассуждений? Заговор будет стремителен, как полет метеора, — вдохновенно рассуждал Мале. — Когда нет времени для исполнения приказов, тогда не остается времени и для анализа своих поступков…

— Допустим, — сказал аббат, — императора не стало. Но префект департамента Сена, граф Фрошо, даже поверив в гибель Наполеона, сразу же вспомнит о его сыне — Римском короле!

— Ну и пусть. — Под испытующим взором аббата генерал невозмутимо прихлебывал вино. — Вспомнит и никому не скажет… Что бы ни случилось, Фрошо будет помнить только о своей карьере. Чиновники же за эти годы так хорошо выдрессированы императором, что любое, даже идиотское, распоряжение выполнят как надо, лишь бы оно имело официальный характер…

— Так ли? — попробовал усомниться Лафон.

— Так, — заверил его Мале. — Любой чиновник стремится к сохранению своего чина, своего стула, своего жалованья. Все они беспринципны! Власть может переходить из рук в руки, но бюрократия слепо придерживается любой власти.

— Боже мой, — начал вздыхать аббат. — Что-то будет с нашей Францией, когда император узнает всю правду?

— Я расскажу, что будет… Наполеон бросит остатки армии на своих маршалов и кинется в Париж. Но здесь хозяином страны будет уже народ, и только он!

Лафон выложил перед ним свой последний козырь:

— А куда же вы денете самого императора? У филадельфов все было продумано заранее: республиканский генерал Лекурб должен возглавить народную армию в Булони на Марне, и эта армия схватит Наполеона живьем, независимо от того, кем он вернется из России — побежденным или победителем.

Два заговорщика, генерал и аббат, тихо разошлись по своим спальням, чтобы снова сойтись в полночь — в этот роковой час всех классических заговоров. Наверное, есть что-то злодейское в том кратчайшем мгновении, когда часовая и минутная стрелки сливаются воедино, как в любовном экстазе. Но этим стрелкам не суждено было совместить две разные натуры — республиканца и роялиста! Сейчас мы это пронаблюдаем, читатель…

Ровно в полночь две неслышные тени проскользили во тьме и спустилась в сад. Из мрака выступила третья тень.

— Не пугайтесь, — шепнул Мале аббату. — Это садовник, которому я велел проводить нас… Дядюшка Суше, — окликнул его генерал, — где ты поставил лестницу?

— Как и договорились: вы соскочите с нее прямо в тень напротив часовни. А на улицах сейчас — ни души… В руке генерала раскачивался тяжелый портфель.

— Что у вас в нем? — спросил аббат.

— Будущее, — отвечал Мале…

Первые капли дождя застучали по листве деревьев. Гром в отдалении расколол небеса над предместьями Парижа.

— Ливень, — сказал Мале, поднимая лицо. — Сейчас хлынет ливень. Взгляните, какие тучи нависли над Парижем…

Лестница стояла, прислоненная к высокой каменной ограде. Не выпуская портфеля, Мале решительно вскарабкался наверх.

— Высоко ли нам прыгать? — спросил аббат снизу.

— Ерунда, — ответил Мале, уже взобравшись на стену. — Прыжок в бессмертие еще никому не ломал ноги…

Он бросился вниз. Мягкая трава смягчила падение. Наверху показался Лафон, подбиравший края сутаны.

— Нет, генерал, — сказал он вдруг. — Как хотите…

— Что? — обомлел Мале. — Не желаете ли вы здесь и попрощаться со мною? Прыгайте, черт вас побери…

— А если я разобьюсь?

— Чушь! — в ярости воскликнул Мале. — Разве не найдется в Париже часовщика, который бы не собрал ваши винтики?

— Так и быть, генерал, — рассудил аббат. — Я уступлю вам и прыгну, но обещайте сразу же отпустить меня на покаяние.

Мале с проклятьями потрясал внизу кулаками:

— Утром я отпущу вас куда угодно, хоть к черту на рога, но сейчас-то вы просто обязаны прыгнуть… Ну!

— Я не могу. Здесь очень высоко.

— Не врать! В монастырях стены еще выше, а вы сами рассказывали, как сигали через них, чтобы поспеть к девкам…

Этот довод подействовал: с жалобным писком, почти шарпая спиной по стене, кулем свалился на траву аббат Лафон.

— Я сломал себе ногу, — моментально придумал он. — Клянусь, я не сделаю больше ни шагу.

Мале взял его за ухо и оторвал от земли.

— Хитрый лис! — обозлился он. — Даже если и сломал ногу, ты все равно поковыляешь за мною…

С черного неба хлынули бурные потоки дождя.

— Прекрати хныкать, — всю дорогу ругался Мале. — Странные пошли люди: их надо силком тащить к славе! Вспомните хотя бы патриота Курция, бросающегося в пропасть…

В доме испанца Каамано их уже поджидали Рато и Бутри. Скинув промокший плащ, Мале сразу же спросил капрала:

— Ты узнал ли пароль, мой мальчик?

— Конечно. Не ночевать же мне на улице.

— Каков же сегодня пароль по гарнизону Парижа?

— «Конспирация», а отзыв — «кампания».

Глаза генерала невольно расширились:

— «Конспирация»? «Кампания»? Ты не ошибся ли?

— Нет, генерал.

— Ну, что ж! Тем лучше для всех нас…

В этом пароле Мале чудилось счастливое предзнаменование. Он вывернул поля треуголки, чтобы она скорее просохла.

Следующий его вопрос был обращен к Каамано:

— Была ли жена? Что оставила?

— Узел вещей, который я спрятал… вон там.

— Очень хорошо! — закрепил разговор Мале. — Значит, наше правительство уже распорядилось…

Вещи были на месте, жена его не подвела. Мале при всех встряхнул в руке толстую пачку банковских чеков.

— Капрал Рато! Утром получите патент на офицерский чин. А сейчас вот вам мундир — можете сразу переодеться. Увидев мундир поручика, Рато ошалел от счастья.

— Я уже офицер! — в восторге выкрикивал он. — Какое счастье! Вот не ожидал… Да здравствует наш император! Генерал Мале поднял ладонь, требуя тишины.

— Внимание. Я должен сообщить чрезвычайную новость: седьмого октября под стенами русского города Можайска император Бонапарт по имени Наполеон… убит.

— Какое горе для Франции! — разревелся Рато.

— Наоборот, — сурово продолжал Мале. — Это счастье для всей Европы… Сенат уже изменил форму правления, и вот тут, — генерал поднял над головой портфель, — уже лежат списки нового, республиканского правительства.

— Республика? — так и отшатнулся Бутри.

— Да. С империей покончено.

— Но…

— Молчать! — гаркнул Мале. — Слушайте далее… Сенат удаляет тех лиц, которые, занимая высокие посты, не могут отвечать требованиям нации. Так, например, сегодня же ночью будут арестованы министр полиции и комендант Парижа…

— Кто же заменит их? — удивился Бутри.

— Префект будет выбран народом, а комендантом Парижа назначен… я, господа! — Из портфеля был извлечен указ. — Вот бумага от сената, подтверждающая мое назначение. Мне, как вступившему в должность коменданта столицы, поручено арестовать вышепоименованных лиц… Поручик Рато!

Успев облачиться в новенький мундир, Рато исполнительно щелкнул каблуками сапожек, готовый на все.

— По моей просьбе вы назначены ко мне адъютантом.

— Повинуюсь, мой генерал!

Мале поднял кувшин с вином. При каждом глотке в мочке его уха качалась круглая тяжелая серьга из олова.

— Бутри! — позвал он, вытирая рот.

— Я, генерал…

— Мои полномочия в новой для меня должности вполне достаточны для назначения вас комиссаром полиции Парижа.

Бутри явно замялся. Испуг юного юриста перед Республикой был замечен генералом, но выбирать не приходилось:

Мале перебросил ему трехцветный шарф комиссара полиции.

— Наденьте эту роскошь по всей форме и будете следовать за мной во имя закона и справедливости… повинуйтесь!

— Клянусь! — Бутри оглядел себя в зеркале; в нем быстро появился апломб начальника. — Куда мы идем сначала?

— В казармы Десятой когорты на улицу Попинкур. Затем Мале повернулся к раскисшему толстяку Лафону, под которым растеклась большая лужа от мокрой одежды.

— А вы, дорогой аббат, нужны для секретного сообщения, ради чего и прошу вас выйти на лестницу… — На лестнице он влепил ему здоровую оплеуху. — Мне, — поморщился Мале с презрением, — просто не хотелось бесчестить вас при свидетелях. Черт с вами, дорогой святоша, не тряситесь от ужаса. Я отпускаю вас… Умоляю лишь об одном: если вы на старости лет задумаете писать мемуары, так не пишите, пожалуйста, что я был красавцем с огненными глазами. Прощайте, аббат…

Все ушли, и тогда Лафон сказал Каамано:

— Знаешь ли ты, кто был между нами?

— Ты говоришь о генерале Мале?

— Да, о нем… Это единственный сумасшедший, которого я встретил среди всех «сумасшедших» доктора Дебюиссона.

— Я не совсем понимаю тебя, — признался испанец. Аббат Лафон торопливо скинул сутану, схватил старый плащ капрала Рато, на самые глаза напялил плоскую шляпу.

— Что ты стоишь? — завопил он в отчаянии. — Через полчаса заставы Парижа будут перекрыты полицией… Бежим скорее!

— Куда же нам бежать?

— Не знаю. Но чем дальше — тем лучше. И аббат в ту же ночь улизнул из Парижа — пропал, исчез, будто его и не было, он навсегда растворился в бурлящем войнами котле Европы. Но мемуары после себя все-таки оставил.

Глава 8

А что же Наполеон? Что делал? Что думал? Россия не шла на мир с агрессором, она отвергала даже краткое перемирие и обмен военнопленными, и после поражения войск Мюрата при Тарутине! — Наполеон решил покинуть русскую столицу, которую осквернил своим вандализмом.

Это случилось за три дня до мятежа в Париже… Древнее московское «благолепие» не нравилось корсиканцу. Наполеону хотелось бы (и он сам говорил об этом), чтобы на месте русской столицы еще лет двести торчали одни обугленные руины… С этим он и вызвал маршала Мортье:

— Я ухожу. А вы еще побудете с дивизией в Москве, чтобы взорвать стены Кремля и дворцы его. Прошу вас уничтожить безобразные русские «мечети», эти русские святыни… Что вы так печальны, Мортье? Посмотрите на чистое небо. Разве не видите на нем прежний блеск моей счастливой звезды?

Он покинул Москву рано утром — с восклицанием:

— Горе тем, кто попадется мне на пути!.. Наполеон покидал Москву, имея еще большую армию, но эта армия влачила за собой такие громадные обозы награбленного добра, что напоминала дикую орду, которая скорее побросает в канавы оружие, но не расстанется с добычей… Наполеон, как тонкий психолог, отлично это понимал. Один солдат привлек особое внимание императора. Он был облачен в пышную «боярскую» шубу, уцелевшую с незапамятных времен, и Наполеон крикнул ему:

— Где ты раздобыл ее, приятель?

— Купил, — здравомысляще отвечал солдат.

Это вызвало бурное веселье Наполеона и его свиты;

— Купил? Интересно, у какого покойника? Первую остановку Наполеон сделал в селе Троицком, здесь он скромно отметил день рождения своей сестры — Полины Боргезе. 21 октября император завтракал с маршалами в Красной Пахре, где находилось имение Салтыковых. Наполеон был задумчиво-сосредоточен, но выглядел еще бодро. Однако мысли его витали в облаках былого величия, он не мог расстаться с миром призрачных иллюзий. Именно в эти дни французы сняли осаду с Риги, отступив к Митаве, а император еще грезил о набеге на Петербург, чтобы устроить там пожар, подобный московскому.

— На худой конец, — делился он замыслами с Бертье, — мы легко можем выйти к Туле, чтобы уничтожить там ружейный завод… Что скажете на это, дорогой кузен?

— Я озабочен другим: наши фланги уже стали обтекать русские отряды, а казаки Платова неотступно следуют нашим же маршрутом, и не учитывать их близости мы не имеем права.

— Была ли сегодня эстафета из Парижа?

— Нет. Очевидно, перехвачена казаками.

— О, боги! — возмутился император…

Арман Коленкур писал: «Запоздавшие эстафеты прибыли наконец, но они принесли нам известие, что казачий корпус и вооруженные крестьяне прерывают наши коммуникации за Гжатском, причем это зло, по-видимому, разрастается…»

Коленкур продолжал: «Мы были одни. У него был озабоченный вид, и, казалось, он чувствовал потребность излить Душу.

— Дело становится серьезным, — сказал он мне. — Я все время бью русских, но это не ведет ни к чему…»

После кошмарной битвы у Малоярославца император заночевал в деревне Городня. «Повелитель мира» в долгом оцепенении изучал карту русских поселков, затерянных в буреломах. Маршалы хранили траурное молчание. Наконец он встал:

— У меня нет решения. Хочу спать! Решать будем утром…

«Утром его разум ведет упорную борьбу с чувствами. В этой борьбе тают, как снег, его гигантские силы. Он, подобно женщине, падает в обморок, теряя сознание. Но вот он очнулся, и тут ему доносят, что у Боровска появились казачьи разъезды… более он не колеблется». От императора слышат:

— Наше спасение в Смоленске, на теплых квартирах… Филипп Сегюр заметил, что при оставлении Москвы император уже обладал недостатком благоразумия, но потом ему не стало хватать даже примитивной смелости: «Он устал. Эти два казацких налета вызвали в нем чувство омерзения…»

Осень же выдалась небывало затяжной, даже благодатной, а когда морозы нагрянули, с Великой Армией великого завоевателя было уже покончено, но силой русского оружия! Именно на дороге к Смоленску Наполеону и суждено было узнать, что Париж целых три часа принадлежал не ему…

Кутузов писал жене:

Глава 9

Было два часа ночи. Мале подошел к дверям кордегардии Десятой когорты Национальной гвардии Парижа.

— Кто идет? — окликнул часовой. — «Конспирация»…

— …«Кампания»! — ответил Мале, и перед ним широко распахнулись ворота столичной казармы.

Полковник Судье, командир Десятой когорты, хворал. Он лежал на низкой египетской тахте, посреди ковров и разбросанной вокруг кожуры апельсинов. Полковник мутно посмотрел на вошедшего генерала и, казалось, вовсе не удивился внезапному появлению своего давнего сослуживца.

— Что с тобою, бродяга Сулье?

— Да знаешь, — зябко простонал полковник, — опять треплет лихорадка, которую я подобрал по дороге, когда переходили через болота По… А я тебя давно не видел. Говорили, ты был сильно болен. Как твои неприятности кончились?

— Я уже выздоровел, а сейчас пронаблюдаю, как ты избавишься от своей болотной лихорадки. — Мале раскрыл портфель и бросил на тахту Сулье плотный пакет. — Для начала вот тебе чек Парижского банка на пятьдесят тысяч франков… Каково?

— Пора! — воскликнул Сулье, просияв. — Давно пора оценить заслуги таких старых драбантов, как я…

Командир когорты начал возиться с пакетом, распечатывая его, но Мале расчетливо опередил его словами:

— Послушай, ты, я вижу, еще ничего не знаешь.

— А что? — рассеянно спросил Сулье. — Разве что-нибудь случилось в Париже? Опять новости?

— Так знай, что император погиб под Москвою! Сулье отбросил пакет и даже прослезился:

— Я знал, что с Россией нам лучше не связываться… — Сейчас не время рыдать. Временное правительство уже готовит конституцию, а мир с Россией, а мир с Испанией — это ныне самое насущное в новой политике Франции…

— Скажи хоть, как все это случилось?

— Ты же, Сулье, хорошо знал нашего императора: он всегда крутился на своей кобыле где надо и не надо. Вот ему и досталось от какого-то казака из шайки атамана Платова.

Мале вслух прочитал командиру когорты указ сената о своем назначении комендантом всего Парижа.

— Рад за тебя, — ответил Сулье, вытирая слезы. — Наконец-то вспомнили о нас, ветеранах революции!

— А сейчас, — наказал ему Мале, — ты должен построить свою когорту полностью — как перед боем.

— Моя когорта всегда к услугам нации… — Сулье позвонил в колокольчик, вызвав дежурного капрала, чтобы тот пригласил капитана Пиккереля. — Сюда его, ко мне. И бейте сбор…

Пиккерель был помощником командира Десятой когорты.

— Милейший капитан, — сообщил ему Сулье, — радость всегда тащит за собой на аркане великое горе: меня наградили банковским чеком, а наш император пал у стен русской столицы…

И тут случилось невероятное — Пиккерель произнес:

— Ну, Сулье, у вас какие-то старые слухи! О смерти императора в Париже говорили давно. А сейчас солдаты только и болтают об этом… Неужели вы сами не слышали?

Мале с живостью повернулся к Пиккерелю:

— А что вы думаете по этому поводу, капитан? Пиккерель от груди до пяток прозвенел саблей и шпорами.

— Я думаю так: армия засорена случайными людьми и выскочками, а сейчас, со смертью императора, возникнет давно назревшее перемещение в офицерских кадрах.

— Это время уже наступило! — произнес Сулье, потрясая перед ним банковским чеком. — Видите?

— Но меня, — авторитетно продолжал капитан Пиккерель, — беспокоит сейчас одно: императора не стало, и… Что же все французы будут делать без великого императора?

— А что вы делали, Пиккерель, когда императора еще не было у французов? между делом обронил Мале.

— Я учился в Сорбонне, составляя атлас коровьих глистов.

— Вот и будете опять заниматься глистами… Но Сулье все еще не мог успокоиться:

— Его уже нет с нами, и нация осиротела. Но что станется с Великой Армией? Как она выберется из русских лесов?

— Армии не существует, — ответил Мале. — Кутузов разбил ее полностью, и часть ее, которая не погибла, разбрелась по ужасным пустыням, где ее ждет смерть от мужиков и медведей.

— Армия погибла? Вот как! — оживился Пиккерель. — Нет, — твердо решил он в эту минуту, — в таком случае глисты могут подождать, а я остаюсь в гарнизоне. Именно нехватка в армии офицеров даст всем нам очень скорое повышение в чине…

Когорта была построена и ждала одного — приказов!

Десятая когорта стояла под проливным дождем на казарменном дворе. Она стояла — четкая, невозмутимая, молчаливая.

— Бутри! — велел Мале. — Читайте указ неторопливо и выразительно, чтобы любой солдат проникся каждым словом…

Бутри встал под навес и развернул лист воззвания:

Бутри, кажется, и сам был потрясен прочитанным.

— Я закончил, господин комендант, — сказал он.

— Благодарю вас… Капитан Пиккерель, — напомнил Мале, — передайте Сулье, что я забираю его когорту, как и договорились. В начале дня солдаты вернутся в казармы.

— Пожалуйста, — равнодушно отвечал Пиккерель.

— Впрочем, вы тоже последуете за нами.

Пиккерель, забежав вперед, встал перед когортой.

— «Конспирация»! — А отзыв: «Кампания»!

Когорта окружила тюрьму Ла-Форс, и Мале велел открывать ворота. Караульный сержант, растерянный, впустил генерала, комиссара полиции Бутри и солдат в канцелярию замка.

— Сержант, сразу проведите нас к майору де Бюгоню… Коменданту тюрьмы снилось в эту ночь что угодно только не его бывший узник, от которого он так удачно избавился.

Стоя над его постелью, генерал Мале приказал:

— Комиссар, читайте указ сената…

Бутри, красуясь трехцветным шарфом, прочел указ об освобождении из-под ареста генералов Лагери с Гидалем и всех иных узников, на которых будет конкретно указано.

— Вы все поняли, майор? — спросил Мале.

— Какая-то галиматья, — отвечал комендант Ла-Форса. — Или вы разбудите меня, или читайте ваш указ снова.

— Хорошо, — сдержанно согласился Мале. — Вы, комиссар, читайте заново… Ну, теперь-то вы поняли, майор?

— Не понял! И, видать, никогда не пойму. Бутри, быстро входя в роль полицейского, схватил коменданта за редкие пряди волос, торчавшие из-под колпака:

— Проснулись, черт бы вас драл?

— Еще бы не проснуться, молодой человек…

— Тогда убедитесь своими глазами. Читайте сами! Де Бюгонь сам прочел указ сената, изготовленный в глубоком подполье филадельфов, колупнул пальцем поддельные печати.

— Ну? — настаивал Бутри. — Поверили?

— Нет.

— Вы что — неграмотный?

— Вот потому-то, что родители (вечная им память!) научили меня читать, я ничего и не понимаю…

— Объясняйтесь быстрее.

— Ваш указ фальшивый! — честно, даже не мигнув, заявил де Бюгонь. — Бумаги подобного рода скрепляются рукою министра полиции, а… Где же здесь подпись хотя бы префекта Паскье?

— Что за глупая формальность? — вмешался Мале. — Подписи Паскье вы не видите, но меня-то вы хорошо видите?

— Вас, да, вижу…

— Так какую же еще фурию вам надобно?

— Простите, генерал. Но, разбуди меня сегодня сама фурия, я бы удивился меньше, нежели увидев здесь вас, ибо никакая фурия не стала бы хлопотать об освобождении генералов Лагори и Гидаля. Потому сейчас я потребую от вас одного…

— Ну! Скорее, — торопили его.

— Скоро не получится. Я вынужден отправить посыльного на набережную Малакке, чтобы этот указ подтвердил сам министр.

Миг раздумья, и спальня наполнилась хохотом Мале:

— Вот задача, ха-ха! Сразу видно, что он только что проснулся… Какой министр? Да ведь герцог Ровиго уже объявлен сенатом вне закона, почему и подпись его не имеет значения. Наконец во Франции нет уже герцогов. Все французы с гордостью именуют себя свободными гражданами республики…

Мишо де Бюгонь был смелым человеком, но и он стал мелко дрожать под своим одеялом. Мале подал ему панталоны:

— Мы отвернемся, щадя вашу стыдливость. Одевайтесь, майор, поскорее. Сразу начнем открывать замки камер!

Первым делом он освободил корсиканца:

— Боккеямпе, выходи! Наступил час, когда ты сможешь отомстить за свое поруганное отечество…

Гидаль с вечера крепко подвыпил. Накануне Савари-Ровиго объявил, что в Марселе его ждут не дождутся инквизиторы трибунала. А потому, услышав лязг дверных запоров, рубака решил не сдаваться без драки. Фитиль ночника он сразу задул, и в темной и тесной камере началась страшная потасовка.

— Мой сатана сильнее вашего! — орал Гидаль, выкручиваясь из дружеских объятий. — Можете стрелять в меня, только бы все это кончилось! Плевал я на всех императоров…

— Опомнись, Гидаль, — говорил Мале. — Какой император? Его давно нет, а плюешься в меня… Хлебни вина и выслушай, — успокоил он друга. — Тебе командовать гвардией сената…

Два стражника уже вывели из камеры заспанного генерала Лагори, который держал в руках свои пожитки.

— Это ты, Мале? Чего будишь людей так рано?

— На том свете выспишься… Иди ближе, слушай: тебе предстоит сразу арестовать герцога Ровиго, ведь ты назначен на его пост — министром полиции.

— Я министр… вот как? — малость оторопел Лагори. — Вот поеду и наведу порядок. Теперь-то полиция не станет хватать людей прямо на улице… Где брать герцога Ровиго?

— В его же отеле на улице Святых Отцов. Поторопись, да прихвати с собою капитана Пиккереля с его солдатами. Лагори показал на свой узел с вещами:

— Не знаю, куда деть все это?

— А что у тебя там?

— Да всякое барахло бездомного солдата.

— Бросай все к дьяволу!

— Ладно. Я поехал.

— Торопись, торопись, — горячил друга Мале.

Вот она, улица Святых Отцов… В окнах кабинета герцога Ровиго всю ночь не угасал свет. Министр полиции торопливо дописывал очередное послание к Наполеону, чтобы утром оно с курьером уже полетело в глухие просторы России… Герцог писал размашисто и скоро, отбрасывая со лба косую челку; от его вещей и одежды сильно пахло мускусными духами. В кабинете с вечера было жарко натоплено, теперь между лопаток министра полиции выступал едучий пот, пропитавший его сорочку.

Донесение было обычным — в империи все спокойно! Закончив составление рапортов, герцог Ровиго откинулся в глубину кресла и, полузакрыв глаза, прослушал мелодию старинного менуэта, исполненного часами-курантами. Напряженная трудовая ночь была на исходе… Он встал и, собрав бумаги, вызвал секретаря.

— Все это можно отправлять с первым курьером, — наказал он. — Я чертовски утомлен и потому прошу передать моей жене, чтобы утром она воздержалась от посещения меня.

Секретарь сортировал бумаги. В неостывшие сургучные печати на пакетах он вставлял голубиные перья — как требование повышенной скорости, чтобы курьеров нигде не задерживали.

— Ваша светлость, не прикажете ли разбудить вас в том случае, если возникнет какое-либо неотложное дело?

— Я не вижу никаких причин для возникновения подобных дел, — ответил министр. — Сейчас лишь один пожар способен разбудить меня, настолько я устал сегодня… Идите, дружок!

Секретарь с поклонами удалился. Тщательно закрыв за ним двери с очень сложной системой замков, герцог разделся догола, накинул длинную сорочку и с блаженством окунулся в царство атласных пуховиков. Половинка страницы любовного романа на сон грядущий — и свет гаснет в окнах министра…

Это был час, когда Десятая когорта уже занимала Париж для будущей республики генерала Мале.

Герцог Ровиго крепко спал.

Не будем мешать ему — скоро его разбудят.

Три генерала, три республиканца, уже начали взламывать империю Наполеона, которая в Европе почиталась нерушимой. Совсем недавно Мале перемахнул через стену «Maison de Sante» — навстречу заветам своей якобинской юности.

Над спящим Парижем медленно поднимался занавес ночи. Десятая когорта острыми лучами расходилась по магистралям столицы, исполняя приказы нового коменданта. Все шло как нельзя лучше — без лишней суеты, с дальним прицелом на то будущее, которое обязано стать лучше настоящего.

Бутри охотно исполнял дела префекта полиции, а Рато, полный юного задора, направлялся к полковнику Раабе, чтобы вовлечь в заговор и корпус внутренней стражи Парижа.

Бум-бум… цок-цок! — шагали через город солдаты.

Люди, разбуженные этой ночью, уже начинали свыкаться с мыслью, что император Наполеон — этот великий из великих! — был убит под Москвою… И никто из французов, верных императору, не посмел даже заикнуться о верности династии Бонапартов — династии, имевшей законного наследника престола, которого недавно родила молоденькая Мария Луиза… Впрочем, наверное, так и надо! Зато всюду слышалось — четкое:

— «Конспирация» — «Кампания»! Можете проходить…

Глава 10

Рато довел свой отряд до улицы Миниме, где размещались казармы гвардии и внутренней стражи Парижа — А вы еще дрыхнете? — изругал он дежурного адъютанта. — Так дело не пойдет: солдат должен вставать пораньше.

— Извините, — вскочил адъютант. — С кем имею честь?.

— Ты еще спрашиваешь? Где полковник Раабе? Полковник Раабе, очевидно, тоже имел дурную привычку спать по ночам, но бывшего капрала это уже не устраивало.

— Колонель! — растолкал его Рато. — Пора вставать навстречу грядущему. Кто много спит, тот мало живет.

— У меня, — зевнул Раабе, — другое правило: лучше спать, чем жить. Тогда проживешь очень долго.

— Ладно. Прочтите-ка вот это.

Раабе едва нюхнул печати, сразу со всем согласился:

— Каковы будут распоряжения?

— Я забираю ваших солдат для нужд парижского коменданта, генерала Мале… А вы из казармы не отлучайтесь.

— Слушаюсь, — ответил полковник Раабе. Когда Рато удалился, он глянул на часы: было еще очень рано. — Что они там, с ума все посходили? — проворчал Раабе, и тут озорник Морфей снова повалил его на постель: это и спасло Раабе…

Дождь над Парижем уже стихал, когда отряды внутренней стражи строились на широком плацу. Рато тут же разбил когорту на части и, держа перед собой план действий, разработанный генералом Мале, быстро ориентировался:

— Лейтенант Пожо! Вы занимаете здание имперского банка… Капрал Бижу! Вам в парижское казначейство… Лейтенант Ренье! Вам состоять при ратуше на Гревской площади…

Батальоны выступили. Все заставы Парижа были закрыты, чтобы никто не смог убежать и никто бы не смог прийти на помощь бонапартистам в случае их сопротивления.

Бутри быстро разлакомился на власть. Нет, он — конечно же — не прогадал: к чертям всю гордую латынь, старикашку Цицерона и нудные лекции. Он дубасил в массивные двери:

— Откройте, или взломаем сами…

В сопровождении отряда полиции Бутри с ходу вломился в здание префектуры. Господин Паскье был отличным чиновником и потому всегда приступал к своей должности еще засветло. Сейчас он уже поучал секретаря, как правильнее чинить перья, чтобы они имели должное острие, не царапали бумагу:

— Тогда при нажиме перо скользит как по маслу, а спинки букв приобретают элегантную выпуклость… Тут же и ворвался к нему Бутри, словно бомба.

— А-а, ну, конечно! — заорал он с порога. — По всему видно, здесь еще блаженствуют при старом рухнувшем строе!

— Вы кто такой? Кто вас пустил сюда?

— Император убит! — выпалил Бутри, вскрывая пакет с указом. — Прочти, негодяй, и доверься благородству моих солдат, которые проводят тебя до казематов Ла-Форса…

Паскье всплеснул руками, как удивленная женщина:

— Но разве я виноват, что наш император скончался?

— Нечего было тебе торчать тут при живом императоре!

— Я вынужден протестовать. Это уже беззаконие.

— Эй, — повернулся Бутри к солдатам. — Ну-ка, тресните его по черепу, чтобы он не слишком заговаривался.

Один из солдат шагнул к префекту тайной полиции и буквально исполнил волю своего начальника. Паскье выпал из кресла.

— Тащите его, — велел Бутри; потом, распаляясь гневом, он обратился к солдатам с речью. — Граждане! — воззвал Бутри, указывая на хилого плачущего человека. — Вот он перед вами — душитель свободы, враг нации! Не верьте его слезам: сама история жестоко мстит ему сейчас за весь долгий перечень преступлений, свершенных им в угоду абсолютизма.

— Граждане, — вступился за себя Паскье. — Я не виноват… Клянусь своими детьми — это ошибка! Не виноват…

Но солдаты оказались решительны:

— Все так говорят, когда делать нечего! Пошли… Паскье увели, и Бутри присел к столу, блестящая крышка которого еще хранила тепло рук арестованного. С поклонами вошел секретарь, выложив перед Бутри горстку очиненных перьев.

— Заточил, как было ведено, — сказал он с подобострастием. — Какие у вас будут еще распоряжения?..

Одновременно был поднят из постели и Демаре, занимавший должность начальника Особого отдела при министерстве полиции. Обязанный вскрывать тайны заговоров, уж он-то, казалось бы, предвидел события заранее. Но Демаре не смог предвидеть, что его схватят за ноги и потащат из постели, как лягушку…

— Что ты делаешь? — заорал он на офицера Десятой когорты. — Какое ты имеешь право арестовывать меня, самого Демаре! Я тебя, сукина сына, завтра же отправлю в Кайенну!

У офицера отец умер в Кайенне, и это решило судьбу Демаре. Офицер схватил его за глотку:

— Придушу сразу! Довольно ты издевался над честными французами. Дайте ему штаны… и тащите прямо в Ла-Форс!

— Что случилось? — попятился Демаре.

— Республика! — гордо отвечал офицер когорты. — Ты арестован не мною, а народом… Посидишь — станешь умнее…

Демаре и Паскье встретились у ворот Ла-Форса.

— Паскье, ты что-нибудь понял в этой истории?

— Понял только одно — императора не стало.

— Для нас, Паскье, добром это не кончится.

— Да! Судьба империи была и нашей судьбой… Мишо де Бюгонь приветствовал их дружеским поклоном.

— Обещаю вам самые удобные камеры, — посулил он от чистого сердца. — До этого в них сидели два генерала — Гидаль и Лагори. Будьте любезны проследовать за мною…

Демаре отвечал майору бранью:

— Не издевайся! Неужели ты нас посадишь?

— Сажаю не я, — ответил комендант, — я лишь охраняю посаженных. Ничего, утешил он, — и здесь люди живут.

Перед взором Паскье, словно пасть чудовища, открылась скважина секретной камеры, и он в ужасе разрыдался:

— Боже милосердный, за что?.. За что мне это?

— Ну, сударь, — сказал де Бюгонь, — с таким настроением вступать в тюрьму не советую. Тут и без вас горя хватает…

Затем, оставив всякую сентиментальность, майор де Бюгонь достал ключи, и за верными псами империи сухо щелкнули замки. Дома коменданта ожидала жена.

— Бедный Мишо, ты сегодня еще не выпил кофе.

— Все некогда. Наливай поскорее… Чувствую, день будет горячий. Интересно, кого привезут следующим?

Итак, Париж понемногу уже переходил в его руки. Мале выслушал о занятии банка, казначейства и городской ратуши, велел Бутри оставаться на посту префекта, а сам верхом поскакал к Вандомской площади, где его ожидал Боккеямпе. На этой же площади размещался штаб парижского гарнизона, а неподалеку жил командующий войсками генерал Пьер Гюллен…

Скромный часовщик из Женевы, работавший потом в прачечных Парижа, этот Гюллен был когда-то приятелем Мале. Вместе ходили на штурм Бастилии, плечо к плечу шагали в боевых походах. Но теперь рубаха-парень стал графом империи Наполеона, женился на гордой аристократке, верой и правдой служил престолу, и Наполеон высоко ценил службу Гюллена; там, где требовались особая твердость и жесткие меры, там всегда появлялся граф Гюллен, рука которого карала беспощадно. Взята Вена — Гюллен губернатор Вены, пал Берлин — Гюллен комендант Берлина. «Я иду на Москву, — говорил Наполеон на прощание, — и ты оставайся комендантом Парижа… Если понадобится, я вызову тебя в Россию и отдам тебе азиатскую столицу». Но сейчас Гюллен охранял для Наполеона столицу Франции, и клыков этого зверя следовало бояться…

— Что будем делать с Гюлленом? — спросил Боккеямпе.

— Я решу с ним по совести, — ответил Мале… Первая торговка появилась на площади. Генерал купил у нее лепешку с тмином, жевал ее на ходу.

— Солдат выстроить перед штабом, — приказал он. — Ни единого человека не должно выйти оттуда. В каждого, кто осмелится выбежать на площадь, стрелять боевым патроном.

Солдаты повиновались беспрекословно, оцепив здание штаба парижского гарнизона. Мале откусывал от лепешки, издали наблюдая, как маршируют люди. Потом оглянулся, с тревогой посмотрев на восток, определяя время. Солнце наплывало на Европу — в России уже начался горячий боевой полдень. И генерал Мале вдруг ощутил себя ее союзником в этой великой битве. Союзником тех безымянных мужиков-партизан, выходивших против Наполеона с вилами и рогатиной, как на волка, забравшегося в мирную овчарню. Что-то неуловимое, но вполне реальное как бы протягивалось отсюда, от Вандомской площади в центре Парижа, в заснеженные просторы возмущенной России…

— Придвиньте барабан, — велел генерал.

Тут же, под открытым небом, Мале писал на барабане помощнику коменданта столицы — генералу Дузе. Он выражал в письме полное почтение к старому солдату, говорил, что ему приятно служить с таким славным воином…

— Беги и отдай Дузе, — наказал Мале корсиканцу. — Старик произведен в следующий чин. Я слышал, он разорен процессом: ордер на сто тысяч франков обрадует его.

— Что еще? — спросил Боккеямпе.

— Тут все сказано. Дузе сразу же оповестит войска в Версале, Сен-Дени и Сен-Жермене… Смена правления и республика должны обрадовать всех честных французов.

— А ты — к Гюллену?

Мале дожевал лепешку и поднялся с барабана.

— Да, — ответил он сумрачно. — Я решу с ним по совести, как этот ренегат и заслуживает от судьбы…

В это же время Мале вручил письмо с приказом об аресте капитана Лаборда: «Он слишком непопулярен, чтобы можно было оставлять его на свободе… Лаборда немедленно арестовать!»

— Этот вреднейший Лаборд, — добавил Мале на словах, — способен испортить любую музыку. Пусть Дузе не медлит…

Пышный золоченый альков в стиле ампир укрывал графа и графиню Гюллен. Нет, что ни говори, а бывший водонос из прачечной неплохо устроил свою жизнь. Горничная внесла на подносе свежий номер газеты «Монитор», графиня сразу же развернула ее листы, отыскивая сведения из России.

— Фи! — сказала она прислуге. — Опять неровно прогрели газету: с этой стороны холодная, а здесь обжигает, как утюг.

— Ты всегда к ней придираешься, — вступился Гюллен за горничную, как и подобает демократу (хотя бы в прошлом).

— А ты всегда ее защищаешь. Тебе кажется, что я не знаю всех твоих шашней?.. Отвернись от меня, не могу слышать запах паршивой мастики. Что за гадость ты пьешь?

— Прости, моя сладость. Буду дышать в сторонку… Он покорно отвернулся к стене и теперь едва-едва ощущал своим плоским задом нежный и горячий бок графини Гюллен.

— Опять победа! — сообщила супруга, пробегая газету. — Варвары бегут, а наш император, как всегда, торжествует!

В передней послышался странный шум, чьи-то голоса.

— Кто бы это мог быть? — насторожилась графиня. — Запрети своим подчиненным врываться в наш дом, когда они хотят.

— Это, наверное, Дузе, — вслух подумал Гюллен. — Старики, они очень любят начинать день пораньше.

— Но пускай не входит сюда, — заволновалась графиня. — Я не хочу, чтобы даже кастраты видели меня без парика…

Дверь с грохотом разлетелась. Раздались тяжелые шаги, а чьи-то руки бесцеремонно распахнули занавес алькова.

— Ты узнаешь меня, Пьеро? — раздался голос.

— Ай! — пискнула графиня, натянув на голову одеяло. Два коменданта Парижа смотрели один на другого: один должен уйти, а Мале должен заступить на его место. В окнах спальни уже забрезжил рассвет.

— Нет, — сказал Гюллен, — я тебя не знаю.

— Неужели не помнишь меня, «черного мушкетера»?

— Мале! — выкрикнул Гюллен. — Неужели ты, Мале?

— Да, это я.

— Но что привело тебя сюда… в такую рань?

— Вставай. Сейчас все узнаешь.

— Что такое? — побледнел Гюллен.

— Ты больше не комендант Парижа. Правительство назначило на этот пост меня… Поднимайся! И будь любезен отдать мне шпагу, а заодно выложи и печать штаба Первой дивизии.

Гюллен сел на роскошной постели.

— Я, кажется, служил исправно, — начал бормотать он. — Но если… Впрочем, я привык повиноваться… И если ты говоришь, что надо… Я ни в чем не виноват. Ты сам знаешь, моя верность императору никогда не вызывала подозрений. Нет ли ошибки?

Мале резким громовым голосом оборвал его:

— Хватит блудить словами о верности! Твой император убит в России… Вот тебе и указ сената, подтверждающий мои слова. Если хочешь, я прочту его вслух, а ты пока одевайся…

Мале прочел указ, Гюллен накинул халат. Руки его тряслись, и тут на помощь своему мужу пришла графиня Гюллен.

— А где же приказ? — выглянула она из-под одеяла. — Мой друг, у этого генерала, если он принимает у тебя пост, обязательно должен быть на руках и приказ военного министра графа Дежана… Скажи, чтобы он показал его тебе!

— Да, да, да! — ухватился за эту мысль Гюллен. — Как это я не подумал сразу? Потрудись, Мале, прежде показать мне бумагу от самого Дежана… почему я должен верить словам?

Мале почти с отвращением ответил ему:

— Напрасно не веришь мне, Гюллен. Ну, давай, пройдем в кабинет, и я покажу тебе приказ… от самого Дежана! Гюллен провел своего преемника в кабинет.

— Посмотрим… посмотрим, — жалко бубнил он. Когда же обернулся, прямо в лицо ему смотрело дуло громадного пистолета, направленного точно — в рот!

— Опомнись, — прошептал Гюллен, и, опрокидывая мебель, он начал отступать в глубину комнаты. — Пожалей меня, Мале…

— А ведь ты, Пьер, был якобинцем, — сказал Мале и выстрелил. — Так вот тебе… как и хотел ты… от Дежана!

Жестоко раненный в челюсть, Гюллен свалился на ковер. Полуголая графиня, забыв о приличии, рванулась в кабинет. Мале пропустил ее и, подумав, дважды повернул ключ в замке дверей.

Теперь генерал Гюллен был не опасен.

Гораздо позднее Савари вспоминал, что «планы Мале осуществлялись безукоризненно, ни один из батальонов Парижа не оказал сопротивления». Французам, особенно солдатам, была уже безразлична судьба Наполеона — великого из великих.

— Ну и черт с ним! — здраво рассуждали они. — Хоть развяжемся с этой войной да разойдемся все по своим домам…

На улицах слышались возбужденные голоса:

— Наша армия в России погибла полностью! Конечно, в «Мониторе» об этом писать не станут. Это надо соображать самому. Разве не знаете, что Кутузов уже вошел в Варшаву?..

Между тем генерал Дузе, недоумевающий, все еще изучал врученные ему приказы. Советовался с подчиненными:

— Я вижу ряды когорты из окон своего штаба. Да, вот они. Вот и приказы. Но кто мне объяснит, что все это значит?

По словам герцога Ровиго, «Дузе совсем потерял голову и, боясь ответственности, решил покориться» обстоятельствам. Но ему не хотелось подвергать аресту капитана Лаборда:

— Давно причислен к моему штабу! Такой милый, такой услужливый офицер… он ведь может обидеться.

Милый и услужливый офицер (об этом Дузе не ведал) был главным шпионом архитайной полиции Наполеона, которая возвышалась даже над министерством полиции, следила даже за Демаре, даже за Паскье и даже за этим старым дураком — Дузе…

Мале был прав в своих подозрениях: именно капитан Лаборд составлял секретные досье на врагов бонапартистского режима, и сам Мале был хорошо известен Лаборду как «предмет специального наблюдения за его опасным для государства умом…»

Сейчас капитан Лаборд стоял над душою генерала Дузе и несколько свысока внушал ему с приятной улыбочкой:

— Читайте, читайте. Интересно, что там пишут. Кажется, тут что-то и обо мне. Любопытно знать — что?

Глава 11

Улица Святых Отцов; время — начало седьмого часа… Герцог Ровиго (Савари) почивал на роскошной постели, когда услышал крики людей. В сознании министра, затуманенном усталым сном, почему-то возникло бредовое представление о пожаре. В двери спальни уже дубасили чем-то тяжелым.

— Я слышу, все понял, спасайте архивы! Сейчас отопру…

Он выпутался из одеяла, и в тот же момент между дверных досок вклинились плоские приклады ружей.

В потемках спальни министр метался, то хватая впопыхах одежду, то нашаривая под подушкой заряженный пистолет.

— Я все понял! — кричал он, еще ничего не понимая. — Я же сказал выносите архивы, спасайте дела… Ключи у меня!

Дверь вдребезги разлетелась, хлынул яркий свет, и на пороге спальни собственной персоной предстал генерал Лагори.

— Ну и ну! — сказал он, почесав за ухом — Я брал твой будуар, словно испанскую крепость… Признайся, Савари, по чести: ведь ты небось здорово удивлен?

Из мемуаров герцога Ровиго: «Лагори был моим боевым товарищем в нескольких походах во время революции, и, несмотря на разницу наших политических убеждений, мы дружили…» Но сейчас от дружбы ничего не осталось. При виде Лагори герцог Ровиго обмяк всем телом и вяло опустился на постель.

— Ты думаешь, я только удивлен? — спросил он. Лагори, стоя среди солдат когорты, весело улыбался.

— А я пришел к тебе, Савари, не просто так… По делу…

— Догадываюсь. Иначе бы не ломал двери!

— Ведь я пришел с одной радостной новостью.

— Какой же?

— Да ты арестован мною. Надеюсь, ты рад?

— Весьма, — и министр скривил тонкие губы. Челка на его лбу взмокла от пота.

— Я понимаю, — продолжал Лагори, — ты, должно быть, здорово радуешься, что попал именно в мои дружеские руки. Ведь ты имеешь дело с великодушным врагом, который еще никогда в жизни не мстил своему противнику!

— Спасибо, — скупо поблагодарил Ровиго. — Но, может быть, ты все-таки объяснишь мне, что происходит…

— За этим дело не станет, — отозвался Лагори. — Тебе, как министру полиции, конечно, хорошо известно, что твой бестолковый император седьмого октября погиб в России!

Герцог Ровиго понемногу приходил в себя, с некоторой надеждой он взирал на капитана Пиккереля.

— Седьмого? — переспросил он Лагори. — Но каким образом ты оказался здесь, а не в тюрьме Ла-Форс?

Рука его сунулась под подушку, где скрывался пистолет. Но Пиккерель с солдатами перехватили руку министра. От боли Ровиго совсем пригнулся к ковру, лицо его пошло пятнами. Однако он собрался с духом и заговорил снова:

— Послушай, Лагори! Ты напрасно дурачишь меня и этих солдат. Седьмого октября император был жив. Если хочешь, я покажу его письмо ко мне, датированное как раз этим числом.

— Ну, не ври! — ответил генерал спокойно. — Ты нас не проведешь. Это немыслимо. Понимаешь ли сам, что это немыслимо, — настойчиво (скорее, для солдат) повторил Лагори.

— А я еще раз говорю, что могу показать это письмо!

— А я тоже заявляю тебе, — настаивал Лагори в раздражении, — что император убит. Какое имеешь ты право не верить мне?

При этих словах Лагори слишком нервно подскочил к скрюченному министру, и герцог невольно испугался.

— Только не убивай, Лагори, — прохрипел он. — Хотя бы ради того пороха, которым дышали в одних сражениях… Вспомни об этом и не дай убить меня, как поганую собаку!

Благородный Лагори повернулся к солдатам:

— Ребята, разве мы с вами убийцы?

— Но здесь, — продолжал выхрипывать Савари, — сейчас здесь все говорит мне о грубейшем насилии и злодействе. — Лагори уже направился к выходу. — Не уходи! — призывал его герцог. — Не оставляй меня одного с этой казарменной швалью… Вспомни, что однажды я уже спас тебя! Неужели ты забыл, как я выкрутил твою судьбу из судебного процесса над генералом Моро?

Лагори вышел, а в спину ему еще летели слова:

— Ты помнишь?.. Ты не забыл?.. Не уходи!.. Повиснув на руках солдат, державших его, Ровиго бессильно затих, потом он поднял лицо к капитану Пиккерелю:

— Теперь я взываю к вам. Скорее!.. Как можно скорее отвезите меня в любую из тюрем Парижа… В этом мое спасение. И не только мое, но и ваше, капитан!

После расправы с графом Гюлленом генерал Мале скорым шагом пересек Вандомскую площадь и поднялся на второй этаж здания штаба внутренней стражи Парижа.

— А, и ты здесь, Боккеямпе! — задержался он на лестнице штаба. — Скажи, успели или нет арестовать гадину Лаборда?

— Наверное, старик Дузе все уже сделал… Дузе, оказывается, ничего не сделал. Когда Мале поднялся в его кабинет, генерал еще копался в полученных бумагах, а помогал ему в этом занятии… сам капитан Лаборд!

Мале подошел к столу и показал на Лаборда:

— Не я ли приказал арестовать этого человека?

— Где и когда? — притворился Дузе наивным малым.

— Здесь, в этих бумагах.

— Ну, значит, я еще не дочитал до этого места… Мале распахнул окна штаба на площадь:

— Чтобы у вас не оставалось дурных сомнений, можете выглянуть на улицы: и штаб и комендатура уже оцеплены войсками… Лаборд, я знаю — все это вам не по вкусу, но отечество в опасности, а потому извольте отправиться под арест.

— Так уж сразу? Поймите, что я еще не завтракал…

Стремительным шагом он покинул кабинет Дузе.

— Дузе, куда понесло твоего помощника?

— Откуда я знаю? Наверное, к завтраку…

Лагори удалился, и события в особняке министра на улице Святых Отцов непростительно затянулись. Герцог Ровиго — в ночной рубахе — стоял внаклонку, с вывернутыми назад руками, а солдатам уже надоело его держать в таком положении.

Люди не разговаривали — лишь старинные куранты, в бронзе и мраморе, не спеша отщелкивали роковое время, и того, а герцог, выждав удобный момент, снова обратился к Пиккерелю:

— А все-таки кто вы такой? И откуда ваши солдаты? Пиккерель охотно объяснил.

— Так, значит, вы не заговорщики?

— Да нет, — вразброд отвечали солдаты. — Нас привел сюда тот генерал, который накричал на вас и выскочил.

— Несчастные! Знаете ли вы этого генерала?

— Нет, — отозвались солдаты когорты. Герцог Ровиго вздохнул почти с облегчением:

— Зато я хорошо знаю: это приятель преступника Моро, изгнанного в Америку, он бежал из тюрьмы, куда я же посадил его… Он погубит себя и вас! Но меня-то вы знаете?

Увы, солдаты его не знали. Это на миг обескуражило министра, но он уже ковал железо, пока оно горячо.

— Взгляните на мраморный бюст в углу, — сказал Савари, — и сравните его с моим лицом… Разве это не я?

Солдаты посмотрели на голову человека, высеченную из белого каррара и увенчанную лавровым венком патриция.

— Ну, сударь, — ответили ему. — Этот истукан, сразу видно, из святых отцов церкви… Но вы-то ведь не святой!

Савари снова поник, а Пиккерель шепнул ему на ухо:

— Они не знают, но я вас знаю. Хотя, скромный офицер, я не имел чести быть представленным ранее… И тогда министр полиции обрушился на него:

— Ах, знаете? Если так, сразу арестуйте Лагори… Немедленно! — указывал герцог. — Стоит гвардии императора вскочить на коней и — горе вам всем. За неисполнение же моего приказа вы будете расстреляны мною через полчаса!

— Не слишком ли быстро сыплются ваши пули? — обиделся Пиккерель, задетый угрозами за живое.

— Нет! — орал герцог. — Всего четверть часа нужно конным гренадерам, чтобы доскакать сюда от казарм…

Пиккерель искоса глянул на часы, и Савари (опытный ученик Фуше) сразу же заметил в нем смену настроения. Ага! Теперь, после удара хлыстом, должна последовать ласка.

— Я же по глазам вижу, — ворковал министр, — вы честный и благородный человек. Так не марайте себя преступлением, цели которого, я уверен, вам даже неизвестны… Не лучше ли мы совместно спасем этих обманутых и несчастных солдат?

Пиккерель совсем уже было размяк от речей министра, но тут Ровиго совершил оплошность: он вдруг вцепился в эфес его шпаги. Пиккерель возмутился такой подлостью:

— Лестью не купите! Я честный солдат нации… Случайно бросив взгляд в окно, герцог Ровиго испугался. Он увидел, что возвращается Лагори, рядом с ним идет человек с обнаженной шпагой, а лицо его, как у палача, было закрыто капюшоном. Ровиго обратился к Пиккерелю:

— Не дайте меня убить… умоляю вас, капитан! Пиккерель тоже выглянул в окно и в человеке с капюшоном узнал генерала Гидаля. Лагори и Гидаль, писал Савари в своих мемуарах, «ворвались ко мне как бешеные… Лагори остался позади солдат, что произвело на меня отвратительное впечатление».

Да! Иметь дело с Гидалем было труднее…

Гидаль не мог пожаловаться на недостаток жизненной энергии и доказал это даже сейчас, успев где-то позавтракать и выпить. Он сразу приткнул к шее министра ледяное острие своей шпаги, речь его перемежалась марсельскими ругательствами.

— Попался! Так это тебе, подлецу, отсыпают денег только за то, чтобы ты сортировал французов по тюрьмам?

— Гидаль? — вроде не сразу припомнил его Ровиго. — Ведь я думал, что вы уже в Марселе… Надеюсь, вас помиловали?

От этих подлых слов Гидаль рассвирепел. Его шпага чиркнула по шее министра, оставив на ней красную борозду.

— Убью! Но сначала ты поедешь со мной в сенат.

— Зачем? Чтобы продлить мой позор?..

Гидаль велел камердинеру герцога принести одежды.

— Да шевелись! — цыкнул он на министра полиции. Но, выгадывая время, герцог Ровиго облачался в свой костюм нарочито медленно. Нечаянно он заметил секретаря, который заскочил в спальню и теперь растерянно торчал среди солдат. Надеясь на понятливость своего чиновника, министр сказал по-латыни — как бы в пустоту:

— Поспешите предупредить обо всем моего соседа. Пусть не тревожится. Заодно и жену… пусть она узнает.

Секретарь понял и помчался к дому члена Государственного совета — графа Реаля, который проживал по соседству на той же улице Святых Отцов. Однако молодой человек опоздал.

— Его сиятельство, — отвечал швейцар, — уже изволили отбыть. Великие времена уже наступили…

Глава 12

Ранним утром этого дня граф Николас Фрошо, префект департамента Сена, верхом на статной лошади не спеша возвращался в Париж от своей любовницы, которую он содержал на загородной вилле в предместье Ножан. Настроение было великолепное, пение птичек сопровождало его всю дорогу, и, впервые подумав о новом любовнике жены без неприязни, префект решил сегодня же обеспечить ему приличную должность в своей канцелярии. «Молодой человек стоит этого», рассудил граф Фрошо.

На улице Святого Антония, почти напротив лечебницы доктора Дебюиссона, Фрошо издали заметил верхового, скакавшего ему навстречу. Это был курьер префектуры.

— Что-нибудь экстренное? — обеспокоился Фрошо, для которого с этого момента пение птиц сразу же смолкло…

Курьер передал записку от одного из приятелей Фрошо, и префект узнал, что его с нетерпением ждут в ратуше на Гревской площади, а в конце писульки стоял жирный постскриптум, вселивший в графа тихий ужас: «Императора не стало…»

— Боже, что будет теперь с нашей империей? — воскликнул Фрошо, потрясенный, и вонзил шпоры в бока лошади.

Куда-то быстро прошли солдаты, во все горло распевая:

Липкий комок грязи пролетел над головою Фрошо, и он поскакал дальше. Песня санкюлотов напомнила ему былое. «Боже, — раздумывал он, прыгая в высоком седле, — я ведь не молод… Неужели всю карьеру начинать сначала?» Он придержал свою запаренную лошадь возле казарм Десятой когорты:

— Где полковник Сулье? Скажите, что я желаю срочно переговорить с ним о наведении образцового порядка… Ответ был для Фрошо обескураживающим:

— Сулье не усидел дома, он уже в ратуше Парижа готовит зал для размещения нового правительства… Разве вы не знаете сами, что великий час уже пробил!

И префект Фрошо далее пустил свою лошадь шагом. «В конце концов, можно неплохо устроиться и в республике…»

Министра полиции увели, и Лагори решил для начала обжиться в его кабинете — за тем самым столом, за которым герцог Ровиго совсем недавно дописывал свои депеши в Россию… На лбу министра, как известно, не написано, что он министр, — один лишь мундир закрепляет за человеком его высокое положение. Лагори был твердо уверен в успехе переворота.

— Эй! Не знаете ли хорошего портного? — спросил он, уже начиная изнывать от трагического безделья.

— Как же, — отозвался секретарь, — мсье Пти-Пти шил еще на герцога Отрантского (герцог Отрантский — это Фуше)…

Пти-Пти был доставлен в кабинет министра полиции, Лагори издал первое государственное распоряжение:

— Мундир должен быть готов к полудню. Ну-ка, не трясись от страха, а сними мерку и живо принимайся за дело…

Потом Лагори велел заложить герцогских лошадей в карету и поехал на Гревскую площадь — в ратушу, где, по расчетам генерала, уже должны были собраться члены комиссии правительства новой Французской республики. Лейтенант Ренье с почетом встретил нового министра, салютуя ему шпагой. Лагори еще раз обозрел список лиц, подлежащих немедленному аресту:

— Арестован ли, дружок, этот негодяй Лапиер?

— Я не получал такого приказа, — ответил Ренье.

— Так поди и сразу арестуй его.

— Слушаюсь, генерал!

— Постой. А префект Фрошо собирает комиссию?

— Еще нет, генерал. Фрошо ночевал сегодня в Ножане, и его ждут с минуты на минуту. Он должен скоро подъехать.

— Хорошо, — прикинул Лагори, — я сейчас вернусь в министерство, а ты хватай этого живодера Лапиера…

Холеные лошади герцога Ровиго развернули карету и покатили ее с Гревской площади обратно на набережную. Лейтенант Ренье взвел курок пистолета и поднялся в канцелярию префектуры, где свора чиновников шалела от непонимания событий.

— Господа! — привлек их внимание Ренье. — Кто среди вас по фамилии Лапиер? Сюда его — живого или мертвого.

Чиновники нестройной толпой отхлынули к окнам, похожие на скромных барашков, завидевших голодного волка.

— Лапиер! — помахал Ренье пистолетом, и толпа стала рассасываться перед ним, образуя трагическую пустоту вокруг затравленно глядевшего молодого франта в сиреневых панталонах. Чиновники выдавали его с головой, только б их не трогали…

— Иди-ка сюда, миляга Лапиер, — поманил его Ренье. Но Лапиер вдруг рванулся вперед, панически вытянув руки, и сиреневые панталоны мигом исчезли из канцелярии.

— Стой! — Ренье припустился за ним.

Коридор кончался тупиком, но быстро настигаемая жертва толкнула боковую дверцу. Ренье лишь успел заметить широкую фаянсовую вазу, расписанную нарциссами, назначение которой понятно каждому, — и… задвижка щелкнула изнутри.

Из-за двери слышались заклинания Лапиера.

— Клянусь, — бубнил он, — я ни в чем не виноват. Я всегда был недоволен этим сатрапским режимом императора. Не преследуйте меня, лейтенант. Я взволнован и не могу оправдаться.

Вылезай сюда, — говорил Ренье, силясь выломать дверь нужника. — Не позорь себя… от меня тебе не уйти!

Черта с два! Лапиер уже баррикадировался изнутри чем-то тяжелым. При этом он громко плакал, оправдываясь.

— Хватайте подлинных врагов нации! — кричал он. — А чего вы ко мне-то прицепились?

Впрочем, на Гревской площади граф Фрошо отчасти успокоился: его ждут, без него не начинают, значит, он нужен стране, он еще незаменим… Префект важно вступил в канцелярию.

— Господа, — уверенно начал он, — я этого давно ожидал. Поход в Россию не мог кончиться иначе. Но мы остаемся на своих местах, дабы исполнить гражданский долг перед нацией…

Перепуганные чиновники сообщили ему, что недавно приезжал некий Лагори, который…

— Кто приезжал? — не понял их Фрошо.

— Генерал Лагори.

— Я не знаю такого… Лапиера! — потребовал он. — Зовите ко мне Лапиера, и сейчас все сразу выяснится.

Ему объяснили, что господин Лапиер (правая рука Фрошо) заперся в туалете префектуры и не желает вылезать оттуда.

— Что за афронт! — возмутился префект и решительно отправился выручать своего любимца. Он долго барабанил в двери. — Это я, префект Фрошо… имейте мужество открыть двери…

Подошел с пистолетом Ренье и грубо вмешался:

— Занято. После него — я. А ты за мною.

— Помилуйте, как вы смеете… Я — граф Фрошо.

— Проваливай. Третий лишний.

— Лапиер, вы меня слышите? — взывал Фрошо.

— Да, господин префект, я слышу, что этот жестокий человек не уходит отсюда, а мне не оправдаться. Буду требовать открытого суда — с адвокатами и представителями сословий!

Фрошо в раздумье постоял перед дверью нужника:

— Ничего не поделаешь, милейший Лапиер: вам придется потерпеть, пока все разъяснится… Желаю мужества!

В кабинете графа поджидал бравый Сулье.

— Наконец-то и вы! — обрадовался он. — Такие великие события, что я не мог оставаться в постели.

— Да, да, конечно, — подхватил Фрошо. — Каждый честный патриот Франции на вашем месте поступил бы точно так же.

— Надеюсь, вы уже получили адрес на свое имя?

— Я только что вылез из седла, — ответил ошеломленный Фрошо. — Адреса не получал, но сейчас же велю предъявить таковой, если он на мое имя.

— Впрочем, это и не обязательно, — успокоил его Сулье. — Великие времена наступили, и вот… прочтите этот приказ. Я нахожусь здесь, чтобы охранять вас и ратушу, чтобы собрать побольше стульев для размещения нового правительства…

Фрошо прочел бумагу, но вместо привычной подписи коменданта Гюллена вдруг заметил росчерк — Malet.

— Мале? А где же Гюллен?

— Говорят, убит. Наповал.

— Простите, а этот Мале не тот ли… опасный заговорщик? Впрочем, угодливо-торопливо добавил Фрошо, — к этому человеку я давно питаю самое искреннее уважение.

— Да, это тот самый Мале! Ныне он комендант Парижа и гарнизона, временный командир Первой дивизии.

Сулье на минутку покинул кабинет. Фрошо перечитывал приказ заново, но тут вбежал запыхавшийся курьер префектуры:

— Господин Фрошо! С вами желает говорить министр полиции.

— Просите же. Немедленно.

Префект департамента Сена встал из-за стола и заранее направился к дверям, чтобы встретить столь высокого гостя. Но он так и застыл в неловком поклоне перед ним стоял не герцог Ровиго, а совершенно незнакомый человек. Правда, в петлице его сюртука броско выделялась ленточка Почетного легиона, и поклон графа, таким образом, все же не пропал даром.

— Вы ошиблись, — улыбнулся ему этот незнакомец. — Я лишь врач министерства общей государственной полиции, доктор Рену… Нет, нет, успокойтесь! Я прибыл сюда лишь затем, чтобы узнать, не скрывается ли у вас в ратуше герцог Ровиго?

Минутная пауза. Немая сцена.

— Простите меня, — продолжил Рену. — Я по вашему лицу уже догадался, что министра здесь нет. Но меня послала сюда герцогиня Ровиго — она в отчаянии.

— Что же случилось?

— Случилось… Сегодня на рассвете министр полиции был похищен из своего дворца, его нигде не могут отыскать.

Фрошо схватился за голову:

— Боже мой, мы уже не так молоды, чтобы испытывать подобные катаклизмы политики… Что же нам делать? Пятясь к дверям, доктор Рену откланялся:

— Позвольте мне продолжить поиски министра?

— Конечно, — рассеянно отозвался Фрошо. — И не забудьте выразить герцогине мое душевное соболезнование. Более я ничем не могу помочь! Но я всегда… запомните — я всегда готов к любым услугам его высокопревосходительства герцога Ровиго.

Герцог Ровиго, наспех одетый, восседал посредине наемного кабриолета. Слева от него сидел бранчливый генерал Гидаль, справа — не слишком-то трезвый кучер.

— Вы обещали доставить меня в сенат? — намекнул Ровиго с опаскою. — Но тогда не лучше ли сразу завернуть налево?

— Сначала, — ответил Гидаль, — ты посидишь у меня в Ла-Форсе на гороховой диете, а сената тебе и не нюхать.

Впереди кабриолета выступали солдаты с оружием, в арьергарде следовал прикрывающий с тыла пикет когорты.

— Заворачивай, — велел Гидаль кучеру. — Что ты пьешь, приятель, с утра? Дай-ка и мне хлебнуть…

Встречая на улице знакомых, Гидаль широким жестом приглашал их к обеду — в гости (так он был уверен в успехе переворота!). Кабриолет, развернувшись, выехал на набережную Люннет, где находилось министерство юстиции. Здесь герцог Ровиго совершил ошибку, которая едва не стоила ему жизни…

— Стой, стой! — закричал ему Гидаль.

Не министр полиции вырвался из экипажа, со всех ног кинувшись бежать под защиту имперской юстиции. Солдаты арьергардного пикета бросились за ним с воплями:

— Держи его! Французы, держите…

Прохожие приняли самое активное участие в погоне за министром. Чей-то возглас из толпы был подхвачен другими:

— Вора держите! Хватайте вора…

Герцога сбили с ног. Избитый и сильно помятый, как вор, министр полиции был тут же возвращен в объятия Гидаля.

Ворота тюрьмы Ла-Форс гостеприимно распахнулись.

— Здорово, майор! — весело сказал Гидаль. — Надеюсь, ты не откажешь в приюте этому человеку?

Майор де Бюгонь невольно съежился под взглядом арестованного министра. Перестрелка глазами длилась недолго.

— Вы слышали приказ, майор? — надменно вопросил его герцог. — Так исполняйте, что вам велит новый министр…

Сопровождая Ровиго, комендант сообщил, что Паскье и Демаре уже давно сидят в камерах, как голубки в клетках.

— Так что не вы первый, — утешил его тюремщик. В ответ герцог Ровиго озлобленно огрызнулся:

— Не первый… Зато, надеюсь, буду последним! Не знаю, что из этого выйдет, но безумие должно кончиться.

Он высидел в камере минут пять и стал дергать шнурок сонетки, срочно вызывая коменданта Ла-Форса.

Майор Мишо де Бюгонь не замедлил явиться:

— Что вам угодно, сударь? Параша поставлена…

— Открой двери, — строго повелел герцог. Майор открыл камеру и сам вошел внутрь. Щупая оторванный в уличной свалке ворот мундира, герцог Ровиго сказал:

— Есть ли в тюрьме такая секретная камера-одиночка, которую не сразу отыщут посторонние?

— Есть. В ней когда-то сидела принцесса Ламабль, в ней сидел и генерал Мале.

— Переведи меня туда… как можно быстрее! В новой камере герцог ощутил себя уверенней, кулаком он обстучал массивные, обитые листовым железом двери.

— Как раз то, что мне сейчас требуется, — сказал он. — А теперь слушай… Принеси мне еды со своего стола, запри за мной двери, поставь бутыль с водою, а ключи от камеры забрось куда-нибудь подальше… Есть ли во дворе колодец?

— Бездонный, сударь!

— Вот и отлично. Забрось ключи в этот колодец. Мишо де Бюгонь в точности исполнил приказ. Потом, крадучись, вышел на тюремный двор и, воровато оглядевшись, закинул ключи в мрачную скважину древнего колодца…

— Теперь можно и позавтракать, — решил герцог Ровиго, с большим аппетитом вгрызаясь в сочную куриную лапку.

Он плеснул себе вина, поднял кружку:

— За ваши успехи, генерал Мале! Не знаю, как вы, но я уже в безопасности… Теперь в опасности вы, генерал Мале.

Чего же боялся он? Народа, естественно.

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИМПЕРАТОР!»

Мале засел в кабинете Дузе, суммируя сведения о событиях, поступавшие от исполнителей его приказов. Заговор разворачивался весьма успешно, по плану: опасные лица уже находились под замком, гарнизон подчинился новой власти, государственная машина начинала вращать колеса истории в обратную сторону.

— Боккеямпе, — сказал Мале, — проверь, арестован ли капитан Лаборд? Меня эта гадина все еще тревожит…

Стремительно покинув кабинет Дузе, капитан Лаборд в нерешительности задержался на парадной лестнице штаба, присматриваясь ко всеобщей суматохе. Вдруг он случайно заметил инспектора парижской полиции — Фавье! Сержант Десятой когорты, стоя в дверях подъезда, не пропускал Фавье в здание. Лаборд, поразмыслив, величавой поступью спустился вниз:

— Фавье! Ради чего вы сюда пожаловали?

— Необходимо срочно выписать ордер на арест английского шпиона, но этот сукин сын ночью уже смотался из Парижа… А меня, как видите, почему-то не пропускают.

Лаборд властно и резко приказал:

— Сержант, не задерживайте человека, находящегося при исполнении государственных обязанностей! Пропустите его…

Офицерский шарф, авторитетный голос — все это подействовало на сержанта, и он откинул штык своего ружья, пропуская Фавье в помещение. С этого момента события в Париже стали разворачиваться совсем в другом порядке…

— Следуйте за мной, — решительно велел Лаборд инспектору, быстро увлекая его в глубины кривых коридоров штаба.

В укромном месте, где их никто не мог видеть, капитан Лаборд торопливо изложил перед Фавье свои соображения:

— Смерть императора — главный козырь в руках заговорщиков. Может, это и правда, что императора не стало. Но эти люди ввергают Францию в ужасы республиканского правления!

— Так, — сразу понял его Фавье. — Но что можно требовать сейчас от меня, если Париж уже весь в паутине заговора?

— Требуется лишь твердость духа…

— А-а, вот ты где! — раздался голос: их настигал разгневанный Боккеямпе с обнаженной шпагой.

Лаборд ударил корсиканца ногой, выбив оружие. Фавье накинулся сверху зажал Боккеямпе рот.

— Что с ним делать? — просипел он. — Сегодня я выскочил из дому, не захватив наручников… Может, прикончим его?

— Вяжите шарфами, — велел Лаборд.

— Вяжите сами: у вас это всегда лучше получалось… Совместными усилиями они перетянули корсиканца крепкими узлами, затискали в рот плотный кляп. Забросив связанного Боккеямпе в одну из пустовавших комнат штаба, полные отчаяния и решимости, они стали подниматься по лестнице.

— Начнете вы, Фавье, — диктовал Лаборд, — а я вас поддержу. Только не давайте Мале говорить — его речь всегда убедительна, и тогда солдаты выбросят нас с балкона на площадь…

Впрочем, солдаты когорты оставались внизу, на площади, и уже не могли вмешаться в заговор против заговора…

Мале сидел напротив генерала Дузе, когда двери распахнулись, выбитые ударом ноги, и в кабинет ворвались Лаборд и Фавье… Инспектор полиции Фавье уверенно заявил:

— Мале, всего два слова… Каким образом ты очутился здесь, а не в пансионе доктора Дебюиссона? Почему ты не в больничном халате, а в этом мундире?

Дузе с робостью поднимался из-за стола:

— Но я… позвольте… но моя честь…

— Сидеть, черт побери! — резко оборвал его Фавье. — Ваше поведение тем более странно… Вы оправдаете его, если сразу же велите солдатам арестовать генерала Мале.

Громадный абажур лампы, брызнув осколками, разлетелся вдребезги. Потоки чернил хлынули вдоль стола.

Короткое замешательство — то, что нужно сейчас.

Мале уже стоял возле камина, прижавшись спиною к решетке, расписанной порхающими пчелами наполеоновской символики — Ни с места! — грозно произнес он. Грянул выстрел — над головой Лаборда пуля разнесла курчавую голову мраморного купидончика.

— Караул, сюда! — завопил Фавье. — Скорее… Рука Мале потянулась за другим пистолетом, но этот жест отразился в зеркале, и Лаборд перехватил его руку.

— Драгуны… ко мне! На помощь, — звал капитан. Мале сбил его с ног, локтем высадил стеклянные двери на балкон — он не боялся прыгнуть со второго этажа прямо на Вандомскую площадь, но в кабинет уже ворвались драгуны. Падая на пол, генерал увлек за собой и драгун.

С грохотом рухнула каминная решетка — на ковер посыпались горящие угли, по комнате плыл сизый чад…

— Драгуны, — сказал Мале, — ваш император убит!

— Не верьте, — возразил Фавье. — Мале давно безумен, он говорит не правду. Это маньяк, помешавшийся на якобинстве.

— Прочь руки, — еще сопротивлялся Мале. — Лаборд, ты арестован мною, а я комендант Парижа и всего гарнизона.

— Заткните ему глотку! — неистово горланил Фавье. — Не слушайте, что он болтает. Он заговорщик и враг нации…

В кабинет нечаянно вбежал Рато.

— Кто посмел говорить о заговорщиках? — запальчиво произнес юноша, обнажая тонкую шпажонку. Лаборд звал на помощь жандармерию:

— Что вы раскисли? Скрутите и этого безумца тоже. Разве не видите, что он — эмигрант и разбойник из шуанов…

Жандармы свалили Рато, затиснув в рот ему конец шарфа.

Мале в бешенстве отшвырнул от себя драгун:

— Убирайтесь! Меня-то вам вязать не придется… Его отпустили, и он сразу посмотрел на часы:

— Что ж, и на этот раз сорвалось тоже… Однако Париж на целых три часа все-таки был нашим Парижем.

— Замолчите, безумец! — призывал Фавье. — Не губите себя далее словами. Или одной тюрьмы вам еще мало? Вы, кажется, захотели эшафота, чтобы чихнуть в мешок?

— Мне ли сейчас думать о своем спасении? — откровенно засмеялся Мале. Верьте, это еще не конец… Скоро сюда явится одноглазый Кутузов с казаками, и они доломают в Париже то, чего не удалось за эти три часа сломать мне.

— Поберегите красноречие для суда, — посоветовал ему Лаборд.

— Для вашей комедии? Но я сказал все… Dixi![58]

Народ Парижа стал собираться на площади, толпясь за линией оцепления, и генерал Мале вздохнул с огорчением:

— Теперь уже поздно… надо было раньше… Деятельный Лаборд отправил скорохода с приказом в тюрьму Ла-Форс, чтобы срочно освободили министра полиции и его чиновников. Демаре и Паскье были выпущены сразу, но герцог Ровиго пережил еще немало скверных минут. Услышав грохот взламываемой двери, Савари вспомнил свои молодые годы, когда патриоты врывались в тюрьмы, чтобы прикончить неугодных народу узников. Неужели и он пропадет в этой камере?..

— Где комендант? — орал герцог через двери. — Позовите майора! Я вынужден защищаться.

— Я здесь… уже здесь, — услужливо отозвался де Бюгонь. — Вам ничего более не угрожает. Но ключа от камеры у меня действительно нету. Нырять в колодец я не стану, но обещаю вашему высокопревосходительству сыскать проворного слесаря…

Мале был уже под арестом, хотя сеть заговора, раскинутая им над Парижем, была еще крепка. Расставленные по своим местам, солдаты Десятой когорты продолжали оказывать сопротивление. Освобожденный из тюрьмы Паскье подъехал к зданию префектуры, рассчитывая на почетную встречу. Но солдаты прикладами ружей вытолкали его обратно на улицу.

— Пошел прочь… изменник! — оскорбляли его. Паскье перебежал улицу и спрятался в аптеке. Знакомый фармацевт угостил его каплями для успокоения нервов:

— Выпейте, сударь. Эти капли освежают дыхание… Государственная машина империи Наполеона, который так любил хвалиться ее совершенством, была засыпана песком, отдельные части ее уже развалились, другие по привычке еще вращались, но со страшным скрежетом. (Наполеон позже и сам признал это: «Я думал, моя империя покоится на гранитном фундаменте, а на деле оказалось, что я все эти годы жил в кратере вулкана…») Учреждения империи потеряли свое былое значение, титулы не оказывали на людей своего прежнего влияния. И граф Реаль, бывший якобинец, а ныне член Государственного совета, никак не мог проникнуть в здание ратуши.

— Лейтенант, — убеждал он стражу, — я граф Реаль. Неужели вы не знаете меня? В любой книжной лавке вы можете купить гравюру с моим прекрасным изображением…

Лейтенант Ренье отвечал со смехом:

— Но теперь нет графов!

— Послушайте, вы ведь из Десятой когорты?

— И когорты нет тоже, — отвечал Ренье.

— Как же так? — не мог опомниться Реаль. — Императора нет, герцога нет, когорты нет… Что же осталось от Франции?

— Осталась — Франция!

— А кто же теперь я в этой Франции?

— Вы только гражданин Франции.

— Благодарю вас. Я немного разобрался в этом. Но мне нужно исполнить поручение его превосходительства.

— Убирайся отсюда! — вспылил Ренье. — Ты уже надоел мне. Я же сказал тебе, что республика не терпит никаких превосходительств. Все равны, и все граждане…

Заговор не был еще убит — заговор где-то даже продолжал развиваться, и Париж слышал стрельбу.

Капитан Лаборд мчался через площадь, а вдогонку ему летели шипящие пули. Заскочив в подворотню, он развел руками:

— Теперь и я ничего не понимаю.

— Кто там стреляет? — спросили его.

— Не знаю. Но это из здания префектуры. А мне надо срочно повидать Фрошо, чтобы тот не наделал глупостей… Граф верит всему, что писано на казенной бумаге и скреплено печатью.

Да, именно здесь, в префектуре Парижа, из последних догасающих искр заговора готов был вспыхнуть грандиозный пожар. Все объяснялось просто… Когда доктор Рену покинул кабинет префекта, Фрошо из полученных бумаг уяснил для себя, что с империей покончено, а сам он избран в состав нового временного правительства… Это его обрадовало:

— Меня не забыли — и очень хорошо.

Он двинулся напролом. Бюрократ до мозга костей, приученный не думать, а лишь повиноваться, Фрошо (невольно для себя) ковал железо, разогретое генералом Мале. Времени на размышление не оставалось, тем более что полковник Судье был весьма ретив в исполнении приказов.

— К девяти часам, — твердил он, — правительство должно открыть заседание. Как лучше оповестить об этом народ?

— Я думаю — набатом со всех церквей Парижа. Сулье в возбуждении потирал руки:

— Представляю, как заухает колокольня Нотр-Дам!

— Однако, — суетился Фрошо, — нам следует поторопиться, ибо любое промедление может вызвать волнения в Париже. Велю сразу открывать для депутатов парадные залы!

Сулье порывался грянуть над Парижем грозным набатом.

— Колокольный звон я беру на себя, — обещал он.

— День еще только начался, — жаловался Фрошо, — а я не чую под собой ног… Боже, — вдруг вспомнилось ему, — а какой чудесный рассвет был сегодня в Ножане!

Он вышел в соседнюю комнату, присел на софу, чтобы сменить сапоги на туфли, и тут к нему подошел один канцелярист:

— Ваше сиятельство, вы не ошибаетесь?

— В чем?

У подъезда снова вспыхнула стрельба.

— Знающие люди поговаривают, будто император нарочно и устроил этот заговор, чтобы проверить, насколько мы ему преданы.

— Вы старый фабулист, — отмахнулся Фрошо… Переобувшись, он вернулся обратно в свой кабинет, когда обстрелянный капитан Лаборд уже проник в здание префектуры и теперь ругался с упрямым Сулье.

— По приказу министра Дежана, — настаивал Лаборд, — ваша когорта более не охраняет государственных зданий.

Граф Фрошо навострил чуткое ухо.

— Как бы не так, — брюзжал в ответ Сулье. — Дежан, да будет известно, уже не министр, его заменил генерал Гидаль.

Фрошо собирался поддержать Сулье, но случайно вошел секретарь герцога Ровиго, и Фрошо кинулся к нему:

— Вот и вы, Солонье!.. У меня голова кругом идет. Может, хоть вы скажете подтвердилась ли эта ужасная новость?

— Что за новость?

— О гибели нашего императора.

— Это ложь. Ничего подобного.

— Значит, он жив? Уверены ли вы в этом?

— Несомненно!

Но полковник Сулье еще не сдавался.

— Кому верить? — рычал он из угла кабинета. — Вот у меня приказ, убедитесь сами… читайте. Ну?

— Вам всучили подделку, — ответил Лаборд. — Мале старый и опытный мистификатор, только и всего…

Граф Фрошо вдруг вспомнил, сколько он совершил сегодня преступных ошибок, и он широко открыл рот.

— Да здравствует император! — закричал граф, глядя в лицо капитану Лаборду, чтобы тот запомнил его восторг.

Сулье порывался что-то сказать о колокольном звоне над Парижем, но Лаборду этот дуралей уже надоел.

— Смиритесь перед очевидностью, — сказал он. — Вам и без того будет трудно реабилитировать себя…

Распахнув окна, граф Фрошо обратился к парижанам:

— Французы, наш великий император бессмертен! Тревожные слухи, возмутившие вас, порождены врагами порядка. Весть о гибели императора — провокация! Возвращайтесь к своим обычным занятиям. Каждый француз да останется на своем посту…

Сулье, опустив плечи, направился к дверям.

— Куда вы, полковник? — остановил его Лаборд.

— А что? — повернулся к нему Сулье.

— По-моему, вы и сами должны догадаться, что следует сейчас делать. Ну-ка! Начинайте просить о пощаде…

Сулье отцепил от пояса шпагу и брякнул ее на стол:

— Я не боюсь смерти. Достаточно послужил Франции — пора и на покой. Но все-таки в этом, наверное, моя единственная ошибка, я ведь так и не понял, что же случилось с нами?..

Инспектор полиции Фавье подошел к генералу Дузе, впавшему в столбняк, и вытер пот со лба генерала.

— Я выручу вас, — напрямик сказал он. — Но для этого вы должны слушать меня и повиноваться мне. Дузе поднял голову, но опустил глаза.

— Говорите, — согласился он заранее.

— Покажите сейчас Мале войскам и народу. Я мог бы и сам это сделать, но… мы предпочитаем оставаться в тени! Вас же знают парижане, и они любят вас, как старого драбанта.

— А что я скажу народу?

— От ваших слов будет зависеть и ваша судьба. Не торопитесь, генерал. Прежде подумайте…

Мале и капрал Рато были выведены на балкон. Площадь волновалась под ними, сдавленная отрядами жандармерии.

Сгорбленный Дузе обнажил голову.

— Ты прости меня, Мале, — успел шепнуть он.

— Ничего. Не ты — так другой… мне все равно.

— Честные парижане! — начал Дузе хрипло. — Вот они, эти отщепенцы нации, эти враги законности и порядка… Слава всевышнему, император жив, и да здравствует император!

До балкона долетали возгласы бонапартистов:

— Расстреляйте их… сразу, немедля!

— Нет, на гильотину их!

— А лучше зашить в мешок — ив Сену! Капрал Рато не выдержал угроз, по-мальчишески всхлипнул.

— Брат мой, — сказал ему Мале, — те люди, у которых уже есть имя, должны нести его с честью. А те, у кого еще нет славы, обретут ее сейчас на этой площади… Мужайтесь!

Лаборд отозвал Фавье, нашептывая ему:

— Я уже проверил: аббат Лафон и Каамано исчезли, нигде не найти и студента Бутри. Но самое странное, что куда-то провалился этот буйный Гидаль… Знать бы, где он спрятался?

Виктор Лагори был взят в своем кабинете, где он поджидал портного с мундиром, а дождался появления герцога Ровиго.

— Напрасно тратили время на такую ерунду, — сказал он. — Могли бы походить и в моем мундире…

К одиннадцати часам дня полиция в бешенстве затаптывала последние искры заговора. Но сыщики сбились с ног, не в силах сыскать нового военного министра — генерала Гидаля.

— Три тысячи франков за его поимку! — объявил Савари.

Через каждые полчаса к нему приходили с докладами; возникали предположения, строились догадки — куда мог деться этот буйный человек? Вскоре награда возросла до пяти тысяч франков — полиция покрывалась липким потом, то ли от жадности, то ли от усердия. В полдень герцог Ровиго объявил:

— Моя последняя цена — десять тысяч за одну лишь глупую голову Гидаля! Я сейчас еду обедать, скоро вернусь…

Он вернулся, но уже в веселом настроении:

— Отыскался ли генерал Гидаль?

— Нет, — ответили ему. — Сейчас посылаются конные разъезды по всем дорогам, начальники гаваней будут оповещены о задержке всех кораблей.

— Пусть казначей принесет сюда обещанную мною награду, — велел герцог Ровиго, и затем он потряс перед чиновниками пачкою ассигнаций. — Видите эти купюры? Я, министр полиции, честно их заработал! — Он швырнул деньги в ящик своего бюро. — Идите в Пале-Рояль, — засмеялся Ровиго, — генерал Гидаль обедает там. На моих же глазах он сожрал целого теленка…

Оказывается, Гидаль надолго застрял в ресторане, и ни один шпион не догадался бы искать его именно там, где полно всякой публики, где любой человек всегда на виду.

— Знаешь, — сказал он хозяину ресторана, — мне совсем недалеко от министерства до твоего ресторана, и ты поджидай меня теперь каждый день после полудня… Открой еще бутылочку и на этом закончим: у меня немало всяких дел!

Он не успел расправиться с бутылкой, когда к нему подошел скромно одетый пожилой человек и слегка коснулся груди генерала белой эмалевой палочкой:

— Прошу вытянуть руки перед собой. Вы арестованы.

— О, дьявол! — фыркнул Гидаль, но капкан уже захлопнулся. Он был арестован последним — глупцам иногда везет…

Глава 13

Мале не был одинок, и можно догадываться, что его поступками руководила изощренная в заговорах рука Буонарроти, жившего в Женеве на положении эмигранта. Заговор в Париже (и Савари понял это) не был обведен кружочком одного лишь города — в этот же день в Марселе собралась громадная толпа якобинцев. Но явился некто и объявил им:

— Братья! Только что стало известно, что в Париже все у нас сорвалось, а потому лучше всем разойтись…

Савари-Ровиго тогда же писал: «Это действительно более серьезно, чем я мог предполагать. Он (Буонарроти) имеет здесь мятежников, все якобинцы… а самый сумасшедший из них — Буонарроти!» Министр был недалек от истины, только вождь итальянских адельфов всегда был в здравом разуме.

Позже Буонарроти и сам признавался друзьям:

— Я уже готов был мчаться в Париж, когда в Женеве узнали, что там все нечаянно провалилось… Мале и его друзья умерли достойно, как подлинные революционеры как опытные конспираторы. Никто из наших людей не был скомпрометирован ими во время допросов, на суде они ничего не показали против нашей организации… Судьи Наполеона лишь подержались за хвост гремучей змеи, но головы ее не обнаружили.

В глубоком подполье затаился тогда и знаменитый певец французской революции — Руже де Лиль, и капитан Лаборд был возмущен, когда полиция не могла разыскать его убежища.

Герцог Ровиго недовольно заметил Лаборду:

— Не вмешивайтесь не в свое дело! Зачем министерству рыть землю Франции, чтобы выкопать какого-то жалкого музыканта?

Лаборд оказался осведомленнее министра:

— А вы разве не знали, что Руже де Лиль, автор «Марсельезы», двоюродный брат генерала Мале? От этой «Марсельезы» до парижских событий двадцать третьего октября якобинцы провели четкую прямую линию. И не она ли, эта линия, трагически рассекла ваш кабинет, заодно в комической форме задев и вашу спальню? Простите, — извинился Лаборд, — но мне кажется, что «Марсельеза» еще не снята с нашего репертуара…

23 октября 1812 года империя Наполеона была на три часа подорвана изнутри — в самом сердце Парижа, и власти хорошо понимали, что Наполеон не простит их слабости и растерянности, которые они обнаружили в день переворота. Теперь предстояло заново приводить к присяге колоссальный аппарат имперских чиновников и брать дополнительные клятвы с господ офицеров…

Впрочем, для генерала Мале теперь не было нужды анализировать события (хотя он твердо верил, что если бы Лагори и Гидаль оказались решительнее и не занимались пустяками, они могли бы еще освободить его из-под ареста, а империя встала бы перед угрозой возвращения Парижа к республике).

Но…

— К чему додумывать! — убеждал себя Мале, вышагивая по камере тюрьмы Аббатства. — Пора готовить себя к концу…

Обвинительные акты он не стал даже читать:

— Зачем? Вряд ли здесь кроется что-либо приятное для меня. В моем возрасте лучше поберечь себя от всякого вздора!..

В срочном порядке была образована военно-судебная комиссия, во главе которой был поставлен граф Дежан (тоже бывший республиканец — генералу Мале везло на них).

Мале первым и предстал перед своими судьями.

— Прошу учесть мое заявление, — начал он сразу, еще с порога, — виновником всего произошедшего в Париже я считаю только одного себя, и никто более в этом не виновен!

— Но заговор невозможен для одного человека, — допытывался граф Фрошо, тоже попавший в число судей. — Кто же ваши главные помощники?

— Странный вопрос, — хмыкнул Мале.

— Может, и странный. Но кто же ваши сообщники?

— ВСЯ ФРАНЦИЯ, — ответил Мале, — и даже вы, граф Фрошо, если бы мне и моим планам сопутствовал окончательный успех.

— Обвиняемый, — вступился Дежан в защиту префекта, — у вас отнято право говорить от имени империи… Франция — это наш император, это слава нашего императора!

— Вот именно, — согласился Мале. — Я всегда утверждал то же самое… Но куда делась слава французов? О-о, я понимаю теперь — она загнана вами в нищенские подвалы или на чердачные мансарды, униженная и ограбленная тем же императором, которого вы так восторженно прославляете. Впрочем, так и надо: порох ведь тоже хранят в подвалах.

— Остановитесь, Мале: у вас очень мало доказательств…

Мале почти беспечно рассмеялся в ответ:

— Какие же вам нужны еще доказательства? Разве мой заговор не доказал всю гнилость империи Наполеона? Я, один только я, бежавший ночью из бедлама, выхожу, почти безоружный, на улицы Парижа и за три кратких часа разваливаю весь государственный аппарат вашей хваленой и непобедимой империи…

Настал день суда… Большинство обвиняемых были офицерами Десятой когорты или войск парижского гарнизона.

— Эти люди ни в чем не виновны, — оправдывал их Мале. — Они, как честные солдаты, повиновались генеральским приказам, мало задумываясь над их смыслом…

Защита Мале не могла им помочь. Прокурор в своей речи назвал участников мятежа преступниками от рождения.

— Взгляните на этих разбойников! — призывал он публику. — Как выразительно сама природа начертала на их лицах следы всяческих пороков! Нет, для таких чудовищ не могут быть дороги заветы священной присяги, данной ими императору… Это они стремились ввергнуть Францию в ужасы новой революции!

Граф Дежан по очереди вызывал обвиняемых:

— Что вы можете заявить в свое оправдание? Пожилые служаки могли только перечислить перед судьями заслуги боевого прошлого, а граф Дежан кричал на них:

— Этого мало! Теперь каждый француз имеет заслуги… Бедный Сулье перечислял битвы, в которых участвовал; щупая свое тело, он вспоминал уже забытые контузии и раны.

Но граф Фрошо уже звонил в колокольчик.

— Слово предоставляется защите! — торжественно возвестил он и показал на пустые ряды адвокатских кресел.

— Стыдитесь! — выкрикнул Мале. — Ни один адвокат Парижа даже не явился на этот суд, все они придавлены страхом за свои лощеные шкуры… О какой защите может идти речь? Разве же человек, выступивший на защиту прав Человека, может нуждаться в какой-либо защите?

— Мале, замолчите, — потребовал Дежан.

— Нет, — возвысил голос Мале, — патриоты не нуждаются в адвокатах. Они торжествуют или же погибают…

Судебное заседание длилось весь день 27 октября, и только в четыре часа утра следующего дня был оглашен приговор. Из 24-х обвиняемых в заговоре против империи 14 человек были приговорены к смерти. Первым назвали Мале, вторым Лагори.

Лагори схватил толстую книгу, запустив ее в судей.

— Так, — выкрикнул он, — вы лучше запомните человека, которого посылаете в могилу!..

Далее следовали имена Гидаля, полковника Сулье, капитана Пиккереля (Ровиго лично отомстил ему), лейтенанта Ренье, капрала Рато и корсиканца Боккеямпе… Приговор по делу о мятеже читался очень долго, и Гидаль слушал его с большим вниманием, склонив набок голову. Лишь когда речь зашла о конфискации имущества приговоренных, он радостно загоготал.

— Вот ты, ворюга, и попался на этом! — громогласно заявил он, хлопнув себя по животу. — Смотри: вот здесь мое единственное имущество, и оно всегда при мне… На этот раз я обещаю оставить его специально для тебя — в параше! Бойся, как бы его не расхватали другие, более алчные…

В ночь накануне казни многие спать вообще не ложились и писали письма. Мале же сказал тюремщикам:

— Стоит ли отдыхать накануне вечности?.. О чем он думал в последние часы жизни, можно только догадываться: никаких записок после себя он не оставил. Около трех часов дня 29 октября перед тюрьмой Аббатства остановились шесть просторных экипажей. Смертников вывели во двор.

Мале сразу шагнул к Лагори и Гидалю:

— Не имеете ли зла на меня за всю эту историю? Лагори промолчал, Гидаль же хмуро ответил:

— История, конечно, с дерьмовым концом. Но надо же было показать этим выскочкам, на что мы, филадельфы, способны!

Боккеямпе, завидев Мале, крикнул ему:

— Скажите начальству, что священник забыл навестить меня! А я не могу умереть без святого причастия.

Мале, убежденный атеист, вступился за верующего:

— Дайте же корсиканцу священника!

— Прелат, — ответили ему, — ждет его у Военной школы.

Последние завещания — последние пожатья рук. Лагори просил опустить верх траурной колесницы.

— Ей-богу, — заявил он, — мы, наверное, стоим того, чтобы народ Франции посмотрел на нас напоследок! Не такие уж мы канальи, чтобы не заслужить этой маленькой чести…

Верха карет откинули, и мрачный кортеж тронулся к Гренельскому полю, окруженный по бокам конными жандармами. Одна из цветочниц бросила в экипаж Мале букетик запоздалых осенних цветов, и он рассыпался у ног генерала. Им встретились шумные толпы студентов, спешивших по домам после лекций.

— Молодые люди! — обратился к ним Мале. — Я верю, что вы не забудете двадцать третье октября…

Коляска уже выкатывалась на плац.

— Граждане Франции! Мы погибаем, но помните, что мы не последние римляне… за нами — легионы! И вот оно — жуткое Гренельское поле.

За шпалерами солдат глухо волновались толпы народа. Всех осужденных поставили к глухой стене здания Военной школы.

— Где же священник? — выкрикнул Боккеямпе, но тут барабаны забили частую дробь.

Мале расстегнул мундир, смело шагнув вперед. Лагори и Гидаль старались не отставать от него. За ними двигались остальные — тоже геройски. Старик Судье громко выкрикивал ругательства.

— К стене, назад… к стене! — командовали жандармы. Люди шли вперед, головы их были обнажены. Мале смотрел в небо, где кружились голуби. Боккеямпе продолжал просить о священнике. Очевидцы слышали гневный окрик Мале:

— Послушайте, у этого человека было так мало просьб в жизни — так не откажите ему в последней!.. Они остановились, когда барабаны смолкли.

— Прощайте, братья мои — Лагори и Гидаль.

— Прощай и ты, наш брат Мале…

С треуголкой, зажатой под локтем, появился секретарь военно-судебной комиссии. Снова зачитывался приговор.

Боккеямпе встал на колени — горячо молился.

Долго и нудно повторялись избитые слова:

— Высокий долг… священная обязанность… император…

Наконец секретарь свернул бумаги, надел треуголку. Качнулись ружья. И вдруг послышалось — резкое:

— Пли! — это скомандовал сам генерал Мале. Все его сообщники, как один человек, растопырив руки, упали ничком вперед. Но Мале продолжал стоять…

— Пли! — крикнул он снова.

Со второго залпа он тоже упал. В своем генеральском мундире Мале лежал среди разметавшихся тел ярким золотым пятном.

— Казнь окончена. Пригласите врача.

Через весь плац к убитым шагал доктор. Он проходил вдоль ряда мертвецов, нагибаясь над каждым. Тронул запястье Мале, и генерал Мале вдруг снова поднялся на ноги.

— Отойдите, — прохрипел он, — еще не все кончено…

Боясь нежданного залпа, врач пугливо отбежал в сторону.

Толпа в ужасе присела, когда на фоне кирпичной стены снова во весь рост вытянулась стройная фигура генерала Мале… Он что-то еще кричал — под грохот барабанов. До парижан едва долетали его слова:

— Франция… народ… гений… республика…

Последнее, что он запомнил в этом безбожном, сверкающем мире, — это шеренгу солдат, идущих прямо к нему… Генерал-республиканец Клод Франсуа Мале был добит штыками!

Имя этого удивительного человека очень редко встречается в нашей русской литературе.

Глава 14

Холодный туман, словно саван, покрыл улицы старого, но всегда прекрасного Парижа… На стенах домов и на заборах были расклеены списки казненных, в которых объявлялось, в чем они виноваты. Мадам Софи Гюго, давно брошенная мужем, шла по улице с сыном Виктором и тихо плакала.

— Прочти, — вдруг остановилась она.

Мальчик прочел список, запнувшись на имени Лагори.

— Их уже нет с нами… они ушли. Они ушли в историю, как в потемки, сказала мать. — Но ты обязан помнить их имена: на Гренельском поле были убиты великие французы…

И больше не плакала! Вместе с сыном она проводила до кладбища черные дроги, на которых отвозили тела казненных.

Из дешевых гробов, через плохо сбитые доски, на мостовые Парижа еще капала кровь, и мать с сыном, будущим писателем, ступали по красным булыжникам.

А дорога до кладбища была очень дальняя…

— Не отставай от меня, — говорила женщина сыну. — И никогда, прошу, не забудь, что ты наречен ради великого будущего именем человека, которого твоя мать всегда любила…

Филипп Буонарроти составил «Список великих людей». Он открывал его именами Христа и Пифагора, а в конце списка поместил двух генералов — генерала Моро, который в рядах русской армии пал за свободу народов Европы, и генерала Мале, «отважного республиканца-демократа, который из глубин темницы восстал во имя защиты прав свободного человека…».

В 1814 году скромную могилу генерала Мале посетили молодые русские офицеры — освободители Европы от наполеоновского ига. Они украсили его могилу свежими розами.

Это были будущие декабристы… Dixi!