По солнцу я видел, что обедать им еще рано, хотя для меня — самое время, потому что мы с Фалькенбергом обычно обедали в полдень. И я поехал дальше.


— Что же вы не останавливаетесь! — крикнули дамы.


— Да ведь вы обедаете в три… Вот я и подумал…


— Но мы проголодались.


Я съехал на обочину, в ыпряг лошадей, задал им корму и напоил их. Как странно, неужели эти женщины решили обедать раньше времени ради меня?


— Пожалуйте сюда! — крикнули мне.


Я не хотел их стеснять и остался подле лошадей.


— Ну что же вы? — спросила фру Фалькенберг.


— Если уж вы так любезны, уделите мне кусочек, — сказал я.


Они стали наперебой потчевать меня, и им все каза лось мало; откупоривая бутылки, я выпил немного пива, и этот пикник у дороги запомнился мне на всю жизнь. На фру Фалькенберг я избегал смотреть, чтобы не смущать ее.


Дамы болтали меж собой и время от времени ласково обращались ко мне. Фрекен Элисабет ска зала:


— Правда, приятно закусить вот так на свежем воз духе? Как вы находите?


Она не сказала мне «ты», как раньше.


— Для него это привычно, — заметила фру Фалькен берг. — Он каждый день обедает в лесу.


Ах, этот голос, эти глаза, эта нежная женственная рука, которая протягивала мне стакан…


Я тоже мог бы рассказать кое-что интересное о том, как живут люди на белом свете, поправить их, когда они болтали всякий вздор, понятия не имея, как ездят верхом на верблюдах или собирают виноград.


Но я поспешил кончить еду, взял ведро и пошел за водой, чтобы еще раз напоить лошадей, хотя надобности в этом никакой не было; дойдя до ручья, я уселся на берегу.


Немного погодя фру Фалькенберг крикнула мне:


— Подите, пожалуйста, к лошадям! Мы хотим на рвать хмеля или каких-нибудь красивых листьев,


Но когда я подошел к коляске, они передумали, по тому что хмель уже осыпался, а рябины и красивых листьев не было.


— В эту пору лес совсем голый, — сказала фрекен. И спросила, пристально глядя на меня: — Послушайте, ведь здесь нет кладбища и вам негде бродить?


— Кажется, нет…


— Как же вы обходитесь?


И она рассказала фру Фалькенберг, что я такой странный, каждую ночь ходил на кладбище и разгова ривал с мертвецами. Там-то я и придумывал все свои машины.


Я не знал, что на это сказать, и спросил, как здоро вье Эрика.


— Помнится, лошади понесли, он расшибся и харкал кровью.


— Ему лучше, — коротко ответила фрекен. — Но не пора ли в путь, Ловиса?


— Можем мы ехать дальше?


— Когда вам будет угодно, — ответил я.


И мы поехали.


Час проходит за часом, солнце клонится к закату, свежеет, тянет сыростью: понемногу поднимается ветер, начинает падать мокрый снег. Остаются позади приход ская церковь, лавки, хутора.


И вдруг мне стучат в стекло.


— Не здесь ли вы катались ночью на чужих лоша дях? — спрашивает фрекен со смехом. — Вообразите, до нас дошел слух об этом.


Обе дамы принялись смеяться.


Я ответил, нимало не смутившись:


— И все же ваш отец хочет взять меня в работники, не так ли?


— Так.


— Ну, раз уж мы заговорили об этом, позвольте вас спросить, фрекен, откуда ваш отец узнал, что я работаю у капитана Фалькенберга? Ведь вы, кажется, сами уди вились, когда меня увидели?


Она подумала немного, взглянула на свою подругу и ответила:


— Я написала об этом домой.


Фру Фалькенберг опустила глаза.


Я заподозрил, что фрекен солгала. Но она так ловко вывернулась, что мне нельзя было ее уличить. Вполне вероятно, что она написала домой что-нибудь в таком роде: «А знаете, кого я здесь встретила? Того самого человека, который сделал нам водопровод, теперь он работает у капитана лесорубом…»


Но когда мы приехали, оказалось, что пастор вот уж три недели как нанял работника. Этот новый работник вышел подержать лошадей.


Я ломал себе голову и никак не мог понять, почему же в таком случае именно меня попросили ехать сюда? Может быть, чтобы мне было не так обидно, что Фаль кенберга позвали в гостиную и попросили спеть? Но как они не понимают, что я в скором времени закончу ра боту над своим изобретением и милость их мне не нужна?


Я молчал, хмурился и был недоволен собой; на кухне, когда я ужинал, Олина долго благодарила меня за водопровод, потом я пошел присмотреть за лошадьми. А ко гда стемнело, я взял одеяло и отправился на сеновал…


Я проснулся от чьего-то прикосновения.


— Зачем ты лег здесь, ведь так можно простудить ся насмерть, — сказала жена пастора. — Пойдем, я уложу тебя в доме.


Мы начали спорить, потому что я не хотел идти в дом, и заставил ее сесть рядом со мной. Эта женщина была полна страсти, а может быть, она просто была дитя природы. В ней звучала чудесная мелодия, и я за кружился в вихре этой музыки.

XXIV


С утра я был настроен уже не так мрачно, поостыл, успокоился и стал рассуждать здраво. Конечно, для моего блага лучше было и не уходить отсюда, наняться к пастору в работники, стать первым среди равных.


Ведь я уже успел привыкнуть к тихой деревенской жизни.


Фру Фалькенберг стояла посреди двора. Золотоволосая, с непокрытой головой, она была высокая и стройная, как колонна.


Я пожелал ей доброго утра.


— Доброе утро, — ответила она и, легко ступая, подошла ко мне. Понизив голос, она сказала: — Вчера вечером я очень хотела поглядеть, как вас устроили на ночлег, но мне нельзя было выйти. Впрочем, выйти было можно, только… Вы ведь легли на сеновале?


Я слушал ее, как во сне, и не в силах был от ветить.


— Что же вы молчите?


— Спал ли я на сеновале? Да.


— Вот как? И хорошо ли вам спалось?


— Да.


— Так. Ну что ж. Сегодня мы едем домой.


Она повернулась и пошла прочь, покраснев до кор ней волос…


Прибежал Харальд и попросил меня сделать ему змей.


— Ладно, так и быть, — сказал я, стараясь совла дать с собой. — Сделаю тебе большой-пребольшой змей, он взлетит к самым облакам. Непременно сделаю.


Мы с Харальдом мастерили змей часа два, этот славный мальчик старался от души, а я думал совсем о другом. Мы сплели из бечевки длинный хвост, привязали его к змею да еще приклеили для прочности; фрекен Элисабет два раза подходила к нам и смотрела, как мы справляемся с делом, вид у нее был уже не такой свежий и оживленный, как раньше, но меня это не трогало, я ее будто и не замечал.


Но вот мне велено запрягать. И хотя нужно поторапливаться, потому что дорога предстоит дальняя, все же я посылаю Харальда с просьбой повременить полчаса. Мы трудимся в поте лица, и наконец все готово. Завтра, когда клей подсохнет, Харальд запустит змей и будет провожать его взглядом, и в его душе всколыхнется такое же неведомое волнение, какое сейчас вско лыхнулось во мне.


Лошади запряжены.


Фру Фалькенберг выходит из дома, и все пасторское семейство провожает ее.


Пастор и его жена узнали меня, они отвечают на мой поклон и говорят мне несколько любезных слов; но они даже не обмолвились о том, что хотели взять меня в работники. Голубоглазая пасторша стоит и лу каво поглядывает на меня искоса, будто накануне она меня и в глаза не видела.


Фрекен Элисабет приносит корзинку с припасами и помогает своей подруге усесться поудобнее.


— Может быть, все-таки дать тебе еще что-нибудь теплое? — спрашивает она в который уж раз.


— Нет, спасибо, я не озябну. До свиданья, до сви данья!


— Будьте таким же молодцом, как вчера, — говорит фрекен и кивает мне на прощание.


Мы трогаемся.


День стоит сырой и холодный, я сразу вижу, что фру Фалькенберг плохо укутана и ей холодно.


Мы едем час за часом, лошади, чувствуя, что мы возвращаемся домой, сами бегут рысью, я держу вож жи, и руки мои стынут без рукавиц. Завидев домик неподалеку от дороги, хозяйка стучит в стекло и гово рит, что время обедать. Она выходит из коляски, вся посиневшая от холода.


— Пообедаем в этом домике, — говорит она. — Как управитесь с лошадьми, приходите туда, да не забудьте прихватить корзинку.


И она поднимается по косогору.


«Она решила обедать у чужих людей, потому что за мерзла, — думаю я. — Ведь не меня же она в самом деле боится…» Я привязал лошадей и задал им корму; по хоже было, что пойдет снег, поэтому я накрыл их кус ком промасленного холста, похлопал по крупам и, за хватив корзинку, пошел к домику.


Старушка, хлопотавшая над кофейником, подняла голову, пригласила нас войти и снова занялась своим делом. Фру Фалькенберг распаковала корзинку и ска зала, не глядя на меня:


— Ну как, уделить вам кусочек и сегодня?


— Да, спасибо большое.


Мы едим молча. Я сижу на скамеечке у двери, по ставив тарелку подле себя; а фру Фалькенберг устро илась у стола, она не отрываясь смотрит в окно и почти ничего не ест. Время от времени она перебрасывается словом со старухой и поглядывает, не опустела ли моя тарелка. В домике тесно, от меня до окна не больше двух шагов, и мы сидим все равно что рядом.


Кофе готов, но на моей скамеечке нет места для чашки, и я держу ее в руке. Вдруг фру Фалькенберг поворачивается ко мне и говорит, не поднимая глаз:


— За столом есть место.


Я слышу, как громко колотится мое сердце, и бор мочу:


— Спасибо, мне и здесь удобно… Я уж лучше…


Сомнений нет — она взволнована, опасается, как бы я чего-нибудь не сказал или не сделал; тотчас она сно ва отворачивается, но я вижу, как бурно вздымается ее грудь. «Не бойся, — думаю я, — скорей я откушу себе язык, чем скажу хоть слово!»


Мне нужно поставить пустую тарелку и чашку на стол, но я боюсь ее испугать, а она сидит все так же, отвернувшись. Я тихонько звякнул чашкой, чтобы при влечь к себе ее внимание, поставил посуду на стол и поблагодарил.


Она спрашивает меня, словно я гость:


— Вы сыты? Может быть, еще?..


— Нет, спасибо большое… Позвольте, я уложу все обратно в корзинку? Боюсь только, что я не сумею сде лать это как следует.


И я гляжу на свои руки, — в тепле они распухли, стали неловкими и толстыми, так что мне никак не возможно уложить корзинку. Она догадалась, о чем я думаю, тоже взглянула на мои руки, опустила глаза в пол и сказала, пряча улыбку:


— Разве у вас нет рукавиц?


— Нет, они ведь мне ни к чему.


Я вернулся на скамеечку и ждал, пока фру Фаль кенберг уложит припасы, чтобы отнести корзинку. Но она вдруг снова повернулась ко мне и спросила, все так же не поднимая глаз:


— Откуда вы родом?


— Из Нурланна.


Пауза.


Немного погодя я сам осмелился спросить:


— Фру бывала там?


— Да, в детстве.


Она поглядела на часы, как бы пресекая дальней шие вопросы и напоминая мне в то же время, что надо торопиться. Я тотчас встал и пошел к лошадям.


Уже смерклось, небо потемнело, пошел мокрый снег. Я потихоньку взял с козел свое одеяло и спрятал его под переднее сиденье коляски, потом напоил и запряг лошадей. Увидев хозяйку, я пошел ей навстречу, чтобы взять у нее корзинку.


— Куда вы?


— Хотел вам помочь.


— Благодарю вас, это лишнее. Корзинка ведь почти пустая.


Мы подошли к коляске, она села, и я стал помогать ей укутаться потеплее. Я нашарил под сиденьем одеяло и вытащил его, держа так, чтобы не видна была кайма.


— А х, как это удачно! — сказала фру Фалькен берг. — Где же оно было?


— Здесь.


— У пастора мне предлагали целый ворох одеял, но ведь потом у меня так долго не было бы случая их вер нуть… Нет, спасибо, я сама… Нет, нет, спасибо… Са дитесь.


Я захлопнул дверцу и влез на козлы.


«Если она еще постучит в окошко, это будет озна чать, что она хочет вернуть мне одеяло, но я ни за что не остановлюсь», — подумал я.


Час проходит за часом, темно, хоть глаз выколи, мок рый снег валит все сильней, и дорогу вконец развезло. Время от времени я спрыгиваю с козел и бегу рядом с коляской, чтобы согреться; я вымок до нитки.


Мы уже почти дома.


«Если окна освещены, она может узнать мое одея ло», — подумал я.


Как на грех, в окнах горел свет, хозяйку ждали.


Поневоле я остановил лошадей, не доезжая крыльца, и открыл дверцу.


— Что там у вас случилось?


— К сожалению, мне придется просить вас выйти здесь. Такая грязь… колеса вязнут…


Наверное, ей представилось, будто я невесть что за мышляю, и она воскликнула:


— Да езжайте вы, ради всех святых!


Лошади дружно взяли с места, и я осадил их у ярко освещенного крыльца.


Из дома вышла Эмма. Хозяйка отдала ей одеяла, которые свернула еще в коляске.


— Спасибо, что довезли, — сказала она мне. — Боже мой, как вы промокли!

XXV


Неожиданная новость свалилась на меня, как снег на голову: Фалькенберг нанялся к капитану в работники.


Стало быть, он нарушил наш уговор и бросил меня на произвол судьбы. Я совершенно сбит с толку. Что ж, ладно, утро вечера мудренее. Но уже два часа ночи, а мне никак не уснуть, я дрожу от холода и думаю. Тянутся часы, я не могу согреться, и меня начинает трепать лихорадка, я мечусь в жару… Как она меня боялась, не решилась даже пообедать на воздухе и за весь день не взглянула на меня ни разу…


Но вот мысли мои проясняются, я понимаю, что могу разбудить Фалькенберга, могу проговориться в бреду, и, стиснув зубы, я вскакиваю с постели. Натянув одеж ду, я кое-как сползаю с лестницы и бегу прочь от усадь бы. Понемногу я согреваюсь и сворачиваю к лесу, туда, где мы работали, а по лицу моему катятся капли пота и дождя. Только бы мне отыскать пилу, и я живо избав люсь от лихорадки; это старое, испытанное средство. Пилы мне никак не найти, зато нашелся топор, который я спрятал в субботу вечером, и я принимаюсь рубить. Вокруг темень, я ничего не вижу, но работаю наощупь и валю дерево за деревом. Пот заливает мне лицо.


Наконец, выбившись из сил, я кладу топор на преж нее место; уже светает, и я спешу вернуться домой.


— Где тебя черти носили? — спрашивает Фалькен берг.


Я не хочу объяснять ему, что вчера простудился, ведь он все разболтает на кухне, и бормочу, что сам не знаю.


— Ты, верно, был у Рённауг, — говорит он.


Я отвечаю, что он угадал, да, я был у Рённауг.


— Ну, это не мудрено угадать, — говорит он. — А я вот больше к девчонкам ни ногой.


— Значит, ты женишься на Эмме?


— Да, может статься. А, право слово, досадно, что тебя не было. Ты тоже мог бы присвататься к которой- нибудь из служанок.


И он пускается в рассуждения о том, что любая из них пошла бы за меня, но я больше не нужен капитану. Назавтра мне незачем даже идти в лес… Голос Фаль кенберга доносится словно бы издалека, я погружаюсь в глубины сна.


К утру лихорадка отпускает меня, я еще чувствую слабость, но все равно собираюсь в лес.


— Тебе незачем надевать рабочую блузу, — говорит Фалькенберг. — Я ведь тебе сказал.


Что же, он прав. И все-таки я надеваю блузу, пото му что вся остальная моя одежда мокрая. Фалькенберг сконфужен, ведь он нарушил наш уговор; в свое оправ дание он говорит, будто думал, что я наймусь к пастору.


— Стало быть, ты не пойдешь на железную доро гу? — спрашиваю я.


— Гм. Нет, пожалуй, это не годится. Посуди сам, сил моих больше нет бродяжничать. А лучшего места, чем здесь, не сыщешь.


Я притворяюсь равнодушным и перевожу разговор на Петтера, словно его судьба вызывает у меня горячее участие — бедняга, вот кому хуже всех придется, его теперь вышвырнут вон, останется без крова.


— Скажешь тоже — без крова! — возражает Фаль кенберг. — Он провалялся здесь законный срок, сколько положено по болезни, и теперь вернется восвояси. Ведь у его отца собственный хутор.


И Фалькенберг признается, что с тех пор, как мы расстались, его мучит совесть. Если б не Эмма, он плю нул бы на капитана.


— Вот, возьми, — говорит он.


— Что это?


— Рекомендации. Мне они уже не нужны, а тебе пригодятся при случае. Вдруг ты надумаешь стать на стройщиком.


Он протягивает мне бумаги и ключ для настройки.


Но у меня не такой хороший слух, как у Фалькен берга, мне все это ни к чему, и я говорю, что мне легче точило настроить, чем пианино.


Фалькенберг смеется, у него камень с души свалил ся, когда он увидел, что я не унываю…


Фалькенберг ушел. А мне спешить некуда, я ложусь одетый на постель, лежу и думаю. Что ж, работа все равно кончена, так или иначе надо уходить, не век же здесь жить, в самом деле. Только вот никак я не ожи дал, что Фалькенберг останется. О господи, если б капи тан взял меня, я работал бы за двоих! А может быть, попробовать как-нибудь отговорить Фалькенберга? В конце концов, замечал же я, что капитану не очень-то приятно держать работника, который носит его фами лию. Но, видно, я все-таки ошибался.


Мысли теснились у меня в голове. Ведь мне не в чем себя упрекнуть, я работал на совесть и, занимаясь сво им изобретением, не украл у капитана ни секунды вре мени…


Потом я задремал, и меня разбудили шаги на лестнице. Не успел я встать, как капитан уже появился в дверях.


— Нет, нет, лежите, пожалуйста, — сказал он ласково и хотел уйти. — Или ладно, раз уж я вас разбудил, может быть, мы с вами сочтемся?


— Да, конечно. Если капитану угодно…


— Откровенно говоря, мы с вашим товарищем пола гали, что вы останетесь у пастора, и потому… А сезон кончился, и в лесу невозможно работать. Впрочем, там еще остается небольшой участок. Но вот какое дело — с вашим товарищем я уже рассчитался, и не знаю те перь…


— Само собой, я согласен на ту же плату.


— Но мы с ним рассудили, что вам полагается при бавка.


Фалькенберг не говорил про это ни слова, и я сразу понял, что капитан все решил сам.


— У нас с ним был уговор получать поровну, — сказал я.


— Но ведь он работал у вас под началом. И по спра ведливости я должен накинуть вам по пятьдесят эре за день.


Поскольку он не оценил мое великодушие, я перестал спорить и взял деньги. При этом я обмолвился, что ожи дал получить куда меньше.


Капитан сказал:


— Ну и прекрасно. А вот вам рекомендация, в кото рой сказано, как добросовестно вы работали.


И он протянул мне бумагу.


Это был простой и добрый человек. И если он ни сло ва не сказал о водопроводе, который предполагалось проложить весной, значит, у него были на то свои при чины, и я не хотел задавать ему неприятные вопросы.


Он спросил:


— Итак, вы идете на железную дорогу?


— Право, я сам еще не решил.


— Ну что ж, спасибо за все.


Он пошел к двери.


И тут я, болван этакий, не удержался:


— А не найдется ли у капитана какой работы попоз же, весной?


— Не знаю, там видно будет. Я… Это зависит… А как вы намерены распорядиться своей пилой?


— Если позволите, я пока оставлю ее здесь.


— Разумеется.


Капитан ушел, и я остался сидеть на постели. Ну вот, все кончено. Господи, господи, помилуй нас, грешных! Сейчас девять часов, она уже встала, она там, в доме, который виден отсюда через окно. Надо мне уходить.


Я отыскал свой мешок, уложил вещи, натянул поверх блузы мокрую куртку и собрался идти. Но вместо этого я снова сел.


Вошла Эмма и сказала:


— Иди завтракать! — Я увидел у нее в руках свое одеяло, и меня охватил ужас. — А еще фру велела спросить, не твое ли это одеяло.


— Это? Нет. Мое у меня в мешке,


И Эмма унесла одеяло.


Я ни за что на свете не мог сознаться. Пропади оно пропадом, это одеяло!.. Может, мне спуститься вниз и позавтракать? Это прекрасный случай проститься с нею и поблагодарить. Все получится как бы само собой.


Эмма снова приносит аккуратно сложенное одеяло и кладет его на табурет.


— Иди скорей, кофе простынет, — говорит она.


— А зачем ты положила здесь одеяло?


— Хозяйка велела.


— Наверное, оно Фалькенбергово, — бормочу я.


Эмма спрашивает:


— Ну как, ты уходишь?


— Да, ухожу, раз ты знать меня не хочешь.


— Ишь ты какой! — говорит Эмма, бросив на меня быстрый взгляд.


Я спускаюсь следом за ней на кухню; через окно я вижу, как капитан идет по дороге в лес. Я рад, что он ушел. Может быть, теперь его жена выйдет из спальни.


Позавтракав, я встаю из-за стола. Не лучше сразу же уйти? Да, так будет лучше. Я прощаюсь со служанками и шучу с каждой по очереди.


— Надо бы и с госпожой проститься, только вот не знаю…


— Она у себя, я сейчас спрошу.


Эмма уходит, но тотчас возвращается. Госпожа прилегла, у нее разболелась голова. Но она велела кланяться.


— Заходите к нам, — говорят мне на прощанье слу жанки.


Держа мешок под мышкой, я покидаю усадьбу. Но тут я вспоминаю про топор, ведь Фалькенберг, наверно, будет его искать и не сможет найти. Я возвращаюсь, сту чу в окошко кухни и объясняю, где лежит топор.


По дороге я несколько раз оборачиваюсь и гляжу на окна дома. Но вот усадьба скрывается из виду.

XXVI


Целый день бродил я вокруг Эвребё, заходил на ближние хутора, справлялся насчет работы, и шел дальше, несчастный скиталец. Погода стояла сырая и холод ная, я только тем и согревался, что шагал без устали.


К вечеру я набрел на то место в лесу, где мы работа ли. Стука топора не было слышно, Фалькенберг уже ушел домой. Я отыскал деревья, которые свалил ночью, и за смеялся, глядя на уродливые пни, которые остались пос ле меня. Наверное, Фалькенберг, увидев такое опусто шение, не мог взять в толк, кто все это натворил. Бед няга, он решил, пожалуй, что это дело лешего, оттого и поспешил убраться домой до темноты. Ха-ха-ха!


Но мне было совсем не весело, просто в бреду я разразился лихорадочным смехом, а потом вконец осла бел; и тотчас тоска снова сжала мне сердце. Вот здесь, на этом самом месте, она стояла, когда пришла со своей подругой к нам в лес, и они болтали с нами…


Когда стемнело, я побрел назад к усадьбе. Отчего бы мне не переночевать на чердаке, а утром, когда у нее пройдет головная боль, она выйдет… Но, завидев освещенные окна, я вдруг повернул назад. Нет, пожалуй, еще слишком рано.


Прошло, как мне кажется, часа два, а я все иду, при саживаюсь на землю, и снова иду, и снова присаживаюсь, и вот уже снова передо мной усадьба. Никто не помешает мне подняться на чердак и лечь, пускай этот жалкий трус Фалькенберг только пикнет! Я уже знаю, как быть, надо спрятать мешок в лесу, а потом подняться на чердак, тогда в случае чего можно сделать вид, будто я позабыл какую-нибудь мелочь и поэтому вернулся.


Я иду назад, к лесу.


Там я прячу мешок и вдруг понимаю, что не нужен мне ни Фалькенберг, ни чердак, ни ночлег. Дурак ты, дурак, ругаю я себя, тебе же вовсе не хочется спать, а хо чется повидать одного-единственного человека, а потом уйти отсюда хоть на край света. «Милостивый госу дарь, — обращаюсь я к себе, — не вы ли искали тихой жиз ни и людей, здравых умом, дабы обрести вновь утерян ный покой?»


Я достаю мешок, закидываю его за спину и в третий раз подхожу к усадьбе. Я обхожу флигель стороной и приближаюсь к господскому дому с юга. В окнах горит свет.


И хотя уже темно, я скидываю мешок, чтобы не быть похожим на нищего, беру его под мышку и тихонько иду к дому. Но, подойдя совсем близко, я останавливаюсь. Я стою столбом под окнами, обнажив голову, и не двигаюсь с места. В доме никого не видно, даже тень не мельк нет. В столовой темно, господа отужинали. «Значит, час уже поздний», — думаю я.


Вдруг свет гаснет, и дом погружается в темноту. Толь ко наверху одиноко светится огонек. «Это в ее комнате!» — думаю я. Огонек горит с полчаса и гаснет. Она легла. Спокойной ночи.


Спокойной ночи, и прощай навек.


Я, конечно, не вернусь сюда весной. Ни за что на свете.


Выйдя на шоссе, я снова вскидываю мешок за спину, и снова начинаются мои скитания…


Наутро я продолжаю путь. Ночевал я на сеновале и весь продрог, потому что мне нечем было укрыться, и к тому же пришлось уйти крадучись, на заре, в самую холодную пору.


Я прошел уже немало. Хвойные леса сменяются берез няком; и когда попадается можжевельник с красивыми прямыми ветвями, я вырезаю себе палку, сажусь на опуш ке и остругиваю ее. Кое-где на ветвях еще дрожит золо той листок; а березы до сих пор красуются в сережках, унизанные, как жемчужинками, каплями дождя. Иногда на такую березу садится птичья стайка, они склевывают сережки, а потом чистят липкие клювики о камни или шероховатую кору. Они не хотят уступать друг дружке, носятся взапуски, гонят одна другую прочь, хотя сере жек кругом видимо-невидимо. И та, которую гонят, поко ряется и улетает. Маленькая пташка теснит большую, и большая уступает; даже крупный дрозд и не думает противиться воробью, а обращается в бегство. «Навер ное, это потому, что натиск воробья так стремителен», — думаю я.


Мало-помалу озноб и тоскливое настроение, охватив шие меня с утра, проходят, я с удовольствием разгляды ваю все, что попадается на пути, и обо всем раздумы ваю понемногу. Особенно радуют меня птицы. Впрочем, и деньги, которые лежат у меня в кармане, тоже вызыва ют приятные чувства.


Прошлым утром Фалькенберг сказал мне про хутор, который принадлежит отцу Петтера, и я решил пойти туда. Хутор, правда, невелик и едва ли там найдется ра бота, но у меня есть деньги, и меня интересует совсем другое. Ведь Петтер скоро должен вернуться домой, и я смогу кое-что у него выспросить.


Я подгадал так, чтобы прийти на хутор к вечеру. Я пе редал родителям поклон от сына, сказал, что ему уже лучше и он скоро вернется. А потом попросился пе реночевать.

XXVII


Я прожил на хуторе несколько дней; Петтер вернул ся, но не рассказал мне ничего интересного.


— Все ли благополучно в Эвребё?


— Да, слава богу.


— Ты со всеми простился, когда уходил? С капита ном, с его супругой?


— Да.


— Все ли здоровы?


— Все. Кому там болеть?


— Да хоть и Фалькенбергу, — говорю. — Он жало вался, что вывихнул руку. Но, стало быть, все уже прошло…


Дом был богатый, но неуютный. Хозяин, депутат стор тинга, завел привычку читать по вечерам вслух газеты. Ох уж эти газеты, из-за них страдало все семейство, а дочки, те просто умирали со скуки. Когда вернулся Пет тер, они все вместе принялись подсчитывать, сполна ли он получил деньги с капитана и отлежал ли весь поло женный срок — «предусмотренный законом срок», как выразился депутат. А накануне я по нечаянности раз бил стекло, которое гроша ломаного не стоит, и все потом долго перешептывались и косо смотрели на ме ня; я сходил в лавку, купил новое стекло, вставил его на место прежнего и тщательно укрепил замазкой. Де путат сказал:


— Стоило ли беспокоиться из-за какого-то стекла.


Но я ходил не только за стеклом, я купил несколько бутылок вина, чтобы лавочник не подумал, будто я при шел только за стеклом, и еще купил швейную машинку, которую решил подарить перед уходом хозяйским доч кам. День был субботний, вечером не грех выпить и как следует выспаться в воскресенье. А в понедельник с утра я собирался уйти.


Но все вышло совсем не так, как я думал. Обе хозяй ские дочки залезли на чердак и обшарили мой мешок; швейная машина и бутылки возбудили у них жгучее лю бопытство, они не могли умолчать и донимали меня на меками. «Имейте терпение, — подумал я, — придется вам обождать до поры до времени».


Вечером я вместе со всеми сидел за столом и прини мал участие в общем разговоре. Мы только что поужина ли, хозяин нацепил очки и взялся за газету. Вдруг под окном послышался кашель.


— Кажется, кто-то пришел, — сказал я.


Девушки переглянулись и вышли. Немного погодя они отворили дверь и ввели в дом двух молодых парней.


— Садитесь, пожалуйста, — пригласила их хозяйка. Я сразу заподозрил, что эти парни — женихи хозяйских дочек и их позвали выпить за мой счет. Вот так де вицы из молодых, да ранние, одной всего восемнадцать, а другой — девятнадцать. Ладно же, раз такое дело, не будет им ни капли вина…


Мы разговаривали о погоде, о том, что теперь уж не приходится ждать теплых дней, только вот снег, к сожалению, может помешать осенней пахоте. Разговор шел вяло, и одна из девиц спросила, почему я такой скучный.


— Потому, что мне надо уходить, — отвечаю я. — В понедельник утром я буду уже в двух милях от сюда.


— Тогда не выпить ли нам на прощанье?


Кто-то фыркнул, и я понял, что это по моему адресу, — мол, я жадничаю и мне жалко вина. Но я просто-напросто знать не хотел этих девчонок, они меня нисколько не интересовали, в этом и было все дело.


— Выпить на прощанье? — сказал я. — У меня есть, правда, три бутылки вина, но я купил их на дорогу,


— Зачем же тебе тащить вино с собой целых две ми ли? — спросила одна под громкий смех. — Разве мало лавок по дороге?


— Фрекен забыла, что завтра воскресенье и все лав ки будут закрыты, — возразил я.


Смех умолк, но после того, как я высказался напря мик, они были на меня в обиде. Тогда я спросил у хо зяйки, сколько с меня причитается.


— Но к чему такая спешка? Утром успеется.


— Нет, мне надо торопиться. Я прожил у вас два дня, скажите, сколько с меня.


Она довольно долго раздумывала, а потом пошла посоветоваться с мужем.


Дело принимало долгий оборот, поэтому я поднялся н а чердак, уложил свой мешок и снес его вниз, к двери. Я совсем разобиделся и решил уйти нынче же вечером. Мне казалось, что так будет лучше всего.


Когда я вернулся к столу, Петтер сказал:


— Уж не собираешься ли ты уйти на ночь глядя?


— Да. Собираюсь.


— Но это же глупо, стоит ли обращать внимание на бабью болтовню!


— Господи, да не удерживай этого старикашку! — сказала ему сестра.


Наконец явился хозяин с хозяйкой.


— Ну, сколько же с меня?


— Гм… Да уж ладно, сколько дадите.


Мне было не по себе среди этих отвратительных людей, я вытащил из кармана бумажку, какая попалась под руку, и сунул ее хозяйке.


— Хватит с вас?


— Гм… Конечно, это не худо, но все же… А впрочем, пускай будет по-вашему.


— Сколько я вам дал?


— Пять крон.


— Что ж, это, пожалуй, маловато. И я снова полез за деньгами.


— Нет, мама, он уплатил десять, — вмешался Петтер. — Это слишком много, надо дать ему сдачи.


Старуха разжала руку, взглянула на деньги и сказа ла с удивлением:


— A х, право, я и не заметила, что это десятка! Я ведь даже не посмотрела. Раз так, большое спасибо.


Депутат смутился и стал рассказывать парням о том, что прочитал в сегодняшней газете: с одним человеком произошел несчастный случай, молотилка оторвала ему руку. Девицы притворялись, будто не замечают меня, но сидели надутые, и глаза у них горели, как у разъяренных кошек. Мне нечего было здесь делать.


— Прощайте! — сказал я.


Хозяйка проводила меня до двери и сказала ласково:


— Сделай милость, одолжи нам бутылку вина. Пра во, такая досада, у нас, как на грех, гости.


— Прощайте, — повторил я таким тоном, что она не посмела настаивать.


За спиной у меня был мешок, в руках — швейная ма шина; ноша была тяжелая, а дорогу развезло; но, несмотря на это, я шагал с легким сердцем. Конечно, вышла не приятная история, и я готов был признать, что поступил нехорошо. Нехорошо? Пустое! Ведь я же, можно сказать, учинил дознание и выяснил, что эти дрянные девчонки хотели за мой счет угостить своих женихов. Положим, это так. Но ведь я только потому и обиделся, что они уязви ли мою мужскую гордость: ведь пригласи они не этих парней, а каких-нибудь девушек, разве вино не потекло бы рекой? Еще как! И к тому же она назвала меня старикашкой. Но разве это не правда? Видно, я и впрямь уже стар, если обиделся, что мне предпочли ка кого-то мужика…


Ходьба утомила меня, и досада понемногу рассеялась, я бросил чинить дознание, я брел по дороге вот уже сколько часов со своей дурацкой ношей — тремя бутыл ками вина и швейной машиной. День был теплый, окрест ные хутора тонули в тумане, и только подойдя совсем близко, я мог видеть, горит ли в окнах свет, а тут еще собаки не давали мне пробраться на сеновал. Подкралась ночь, я изнемог и совсем упал духом, будущее представлялось мне в самом мрачном свете. И зачем только я выбросил на ветер такую кучу денег! Я решил продать швейную машину и выручить то, что за нее уплатил.


Наконец я набрел на хутор, где собак не было. В окошке еще горел свет, я без колебаний постучал и попросился переночевать.

XXVIII


У стола сидела молоденькая девушка, которая, должно быть, совсем недавно конфирмовалась, и что-то шила. Когда я попросился на ночлег, она нисколько не испугалась, сказала, что сейчас спросит, и вышла в боковую дверь. Я крикнул ей вслед, что с меня довольно будет, если мне позволят посидеть до утра у печки.


Вскоре девушка вернулась, и следом за ней вошла ее мать, поспешно застегивая пуговицы.


Она поздоровалась и сказала, что не может, к сожалению, предложить мне особых удобств, но охотно уступит свою постель в боковой комнатке.


— А сами вы как же?


— Да ведь скоро уж утро. И к тому же дочке надо еще посидеть над шитьем.


— А что она шьет? Платье?


— Нет, только блузку. Хочет надеть ее завтра в церковь, я вот думала ей помочь, да она решила все сама сделать.


Я поставил на стол швейную машину и сказал, что на такой машине сшить блузку легче легкого. Вот я сейчас покажу, как это делается!


— Вы, стало быть, портной?


— Нет. Просто я торгую швейными машинами.


Тут я достаю руководство и читаю вслух, как пользо ваться машиной, а девушка внимательно слушает, она совсем еще ребенок, и ее тонкие пальчики все си ние от линючей материи. Они такие жалкие, эти паль чики, я гляжу на них, вынимаю бутылку вина и пред лагаю всем выпить. Потом мы снова принимаемся за шитье, я читаю руководство, а девушка крутит ручку машины. Она в совершенном восторге, и глаза ее ярко блестят.


Сколько ей лет?


— Шестнадцать. В прошлом году она конфирмова лась.


А как ее зовут?


— Ольга.


Мать стоит, глядя на нас, ей тоже хочется покрутить машину, но e д в а она протягивает руку, Ольга всякий раз ее останавливает:


— Нет, мама, не надо, а то сломаешь!


Когда мы перематываем нитки, мать хочет подержать челнок, но Ольга снова ее отстраняет, боясь, как бы она что-нибудь не испортила.


Хозяйка ставит на огонь кофейник, в домике становится тепло и уютно, мать с дочерью забывают о своем одиночестве, на душе у них легко и спокойно, я поте шаюсь над машиной, и Ольга весело смеется всякой моей шутке. Я замечаю, что они даже не спрашивают о цене, хотя знают, что машина продается, — такая рос кошь им не по средствам. Посмотреть, как на ней шьют, и то для них праздник!


— Ольге непременно нужна такая машина. Погля дите, как ловко у нее все получается.


Мать отвечает, что надо повременить, вот скоро Оль га поступит в услужение и заработает немного.


— Так она хочет поступить в услужение?


— Да, мы надеемся найти для нее место. Две стар шие дочери уже пристроены. И живется им, слава богу, не худо. Завтра они тоже будут в церкви, Ольга с ними там увидится.


На одной стене висит треснутое зеркальце, к другой прибиты гвоздиками грошовые картинки, на которых красуются конные гвардейцы и принц с принцессой в роскошных одеждах. Одна, совсем выцветшая, изобра жает императрицу Евгению, я вижу, что эта картинка ви сит здесь уже давно, и спрашиваю, откуда она у них,


— Да разве упомнишь? Муж как-то принес.


— А где он ее достал?


— Кажется, в Херсете, он там работал в молодости? Тому уж лет тридцать минуло.


Я уже решил, как мне быть, и говорю:


— Да ведь этой картине цены нет.


Хозяйка думает, что я над ней смеюсь, но я долго рассматриваю картину и с уверенностью заявляю, что она стоит больших денег.


Но хозяйка не так проста, она говорит:


— А вы не ошибаетесь? Ведь она висит здесь с тех самых пор, как мы этот дом поставили. И Ольга с ма лых лет называет ее своей.


Я напускаю на себя таинственность и спрашиваю с видом знатока, которого интересуют все подробности:


— А где это — Херсет?


— Да тут, неподалеку. В двух милях от нас. Это имение ленсмана…


Кофе поспел, и мы с Ольгой прерываем работу. Остается только пришить крючки. Я прошу показать мне жакет, под который она наденет блузку, и тут ока зывается, что никакого жакета нет, вместо него Ольга просто накинет шерстяной платок. H о старшая сестра подарила ей старую кофту, которую она наденет сверху и скроет все недостатки.


— Ольга растет так быстро, нет смысла покупать ей хороший жакет раньше, чем через год, — слышу я.


Ольга пришивает крючки, дело спорится в ее руках. Но вид у нее такой сонный, что просто жалко смотреть, и я с притворной строгостью велю ей ложиться спать, Хозяйка под благовидным предлогом остается сидеть со мной, хоть я и уговариваю ее тоже лечь.


— Поблагодари же этого господина, — говорит она Ольге.


Ольга подходит ко мне, подает руку и благодарит. Я пользуюсь этим и отвожу ее в боковушку.


— Ложитесь и вы, — говорю я матери. — У меня от усталости уже язык заплетается.


Я располагаюсь у печки, подмостив под голову ме шок вместо подушки, и она, видя это, с улыбкой качает головой и уходит.

XXIX


Наутро я бодр и полон сил, в окна заглядывает солнце. Ольга и ее мать уже причесаны, их влажные волосы так блестят, что просто смотреть приятно.


Мы завтракаем все втроем, а после кофе Ольга щеголяет передо мной в новой блузке, вязаном платке и кофте. Ах, эта невообразимая кофта с атласной оторочкой и атласными же пуговицами в два ряда, ворот и рукава у нее отделаны тесьмой; маленькая Ольга совсем утонула в ней. Это никуда не годится. Девочка со всем крошечная, как птенчик.


— А не ушить ли нам кофту? — предлагаю я. — Время ведь еще есть.


Но мать с дочерью только переглядываются — нын че ведь воскресенье, нельзя брать в руки ни иголки, ни ножниц. Я без труда угадываю их мысли, потому что меня самого так приучили в детстве, но теперь я позво ляю себе маленькую еретическую хитрость: шить-то будет машина, а это совсем другое дело, ведь ездят же люди по воскресеньям в каретах.


Но им таких тонкостей не понять. Да и кофта взята на вырост, годика через два она будет Ольге в самую пору.


Мне хочется подарить что-нибудь Ольге на прощание, но у меня ничего нет, и я протягиваю ей крону. Она подает мне руку, благодарит, потом показывает монету матери, и глаза у нее сияют, она говорит шепотом, что, когда придет в церковь, отдаст деньги сестре. Мать, тоже сияя, соглашается, что так будет лучше всего.


Ольга в своей мешковатой кофте уходит в церковь, она спускается с холма и при этом смешно косолапит. Господи, какая она милая и забавная…


— А что, Херсет — большое имение?


— Большое.


Я сижу, сонно хлопая глазами, и раздумываю, что же означает слово Херсет. Может быть, это фамилия хо зяина? Или имя владельца здешних земель? А его дочь — красавица, которой нет равных, и вот сам ярл приезжает просить ее руки. А через год она родит сына, которого возведут на трон…


В общем, я собираюсь в Херсет. Мне ведь все равно, куда идти, и я решаю направиться туда. Может, у ленсмана случится для меня работа, может, подвернется не одно, так другое, — как бы там ни было, я повстречаю новых людей. Теперь, когда я принял это решение, у меня появилась какая-то цель.


После бессонной ночи глаза мои слипаются, поэтому я прошу у хозяйки разрешения прилечь, и она предлагает мне свою постель. Голубой паучок ползет вверх по стене, а я лежу, провожая его взглядом, покуда не за сыпаю.


Я проспал часа два и проснулся, отдохнувший, све жий, полный сил. Старуха стряпает обед. Я укладываю мешок, даю ей денег за хлопоты, а потом предлагаю мену: я возьму Ольгину картину, а швейная машинка пускай остается ей.


Старуха снова не верит мне.


— Ничего, — говорю я, — только бы она была доволь на, а меня это вполне устраивает. Картина очень цен ная, я знаю, что делаю.


Я снимаю картину со стены, сдуваю пыль и осторож но свертываю ее трубкой; на бревенчатой стене остается светлый квадрат. Я прощаюсь.


Старуха выходит вслед за мной и просит подождать Ольгу, пускай она хоть поблагодарит меня.


— Ах, милок, ну пожалуйста!


Но я тороплюсь.


— Кланяйтесь Ольге, а если будут какие затрудне ния с машиной, поглядите в руководство.


Она долго смотрит мне вслед. Я удаляюсь с важ ностью и насвистываю, очень довольный собой. Я от дохнул, мешок у меня теперь совсем легкий, а солнце ярко светит и уже подсушило дорогу. Я так доволен со бой, что распеваю на ходу.


Нервы…


До Херсета я добрался на другой день. Имение пока залось мне таким большим и богатым, что я хотел было пройти мимо; но мне попался навстречу один из работ ников, я потолковал с ним и решился предложить ленсману свои услуги. Мне ведь уже приходилось работать у богатых людей, взять хоть капитана из Эвребё…


Ленсман был приземистый, плечистый человек с длин ной седой бородой и лохматыми темными бровями. Он разговаривал со мной строго, но я по глазам видел, что он добряк; и в самом деле, потом оказалось, он не прочь при случае поболтать и посмеяться от души. Но иной раз он напускал на себя важность, подобающую его чину и состоянию, бывал заносчив.


— Нет у меня работы. А вы, собственно, откуда?


Я назвал несколько хуторов, куда заходил по до роге.


— Стало быть, вы нищий и клянчите милостыню?


— Нет, я не нищий, у меня есть деньги.


— Тогда ступайте своей дорогой. Работы для вас у меня нет, осенняя пахота кончена. А что, могли бы вы нарубить жердей для изгороди?


— Да.


— Так-с. Но мне ни к чему деревянные изгороди, они у меня теперь проволочные. И каменщиком могли бы работать?


— Да.


— Очень жаль. У меня в c ю осень работали каменщи ки, для нас тоже нашлось бы дело. Он поковырял землю палкой.


— А почему, собственно, вы пришли ко мне?


— Все говорят, что надо только попросить ленсмана, у него всегда найдется работа.


— Вот как? Да, у меня и в самом деле постоянно кто-нибудь работает, вот осенью я нанимал каменщиков. А загон для кур вы можете сделать? Ну уж на это мастера днем с огнем не сыскать, ха-ха-ха! Так вы говорите, что работали в Эвребё у капитана Фалькенберга?


— Да.


— А что вы там делали?


— Рубил лес.


— Я этого человека не знаю, очень уж далеко отсюда его усадьба, но кое-что я о нем слышал. А есть у вас рекомендация?


Я подал бумагу.


— Ну, так уж и быть, оставайтесь у меня, — сказал ленсман, прекратив расспросы.


И он повел меня с заднего крыльца на кухню.


— Этот человек пришел издалека, накормите его хо рошенько, — сказал он.


Я сижу в просторной, светлой кухне, и мне подали такой чудесный обед, какого я давно не пробовал. Не успел я поесть, как ленсман пришел снова.


— Ну вот что… — говорит он.


Вскочив с места, я вытягиваюсь в струйку, и ленсману, видно, по душе этот небольшой знак почтенья.


— Пожалуйста, доедайте. Ах, вы уже кончили? Я тут вот что надумал… Пойдемте-ка со мной.


Он повел меня к сараю.


— Если вы не против, я пошлю вас в лес за дровами У меня два работника, но одного я должен буду взять в понятые, а со вторым вы отправитесь в лес. Дров у меня, как видите, много, но лучше заготовлять их впрок, про запас. Вы, кажется, сказали, что у вас есть деньги, так нельзя ли полюбопытствовать…


Я показал деньги.


— Превосходно. Видите ли, я занимаю ответствен ный пост и должен знать людей, которые у меня работают. Но у вас, надо полагать, совесть чиста, раз вы пришли к ленсману, ха-ха-ха! Итак, сегодня отдыхайте, а назавтра отправляйтесь в лес за дровами.


Я стал готовиться к завтрашней работе, осмотрел свою одежду, наточил пилу и топор. Рукавиц у меня не было, но морозы еще не ударили, и я мог обойтись без них, а все остальное у меня было.


Ленсман еще не раз приходил ко мне поговорить о том, о сем, ему было интересно потолковать со свежим человеком.


— Маргарита, поди сюда! — окликнул он жену, проходившую по двору. — Это новый работник, я посылаю его в лес за дровами.

XXX


Хотя нам не было дано никаких распоряжений, мы по собственному почину стали рубить только деревья с сухими верхушками, и вечером ленсман похвалил нас за это. Впрочем, он обещал назавтра прийти сам и все нам показать.


Я сразу увидел, что работы в лесу не хватит и до рождества. Ночами подмораживало, но снег все не выпадал, поэтому дело спорилось, мы валили одно дерево за другим, и сам ленсман сказал, что мы работаем как одержимые, ха-ха-ха! Славно работалось мне у этого старика, он часто наведывался в лес, весело шутил и, когда я пропускал его шутки мимо ушей, думал, наверное, что я очень скучный человек, хоть на меня и можно положиться. Со временем он поручил мне носить письма на почту.


В имении совсем не было детей, меня окружали пожилые люди, если не считать служанок и одного работника, долгими вечерами я не знал, как убить время. Чтобы развлечься, я достал кислоты и олова и при нялся лудить старые кухонные котлы. Но этого занятия мне хватило ненадолго.


Как-то вечером я сел и написал такое письмо:


«Ах, если б я был подле вас, то работал бы за двоих!»


Утром, когда ленсман послал меня на почту, я захва тил письмо и отправил его. Меня беспокоило, что письмо имеет такой неприглядный вид — бумагу я взял у ленсмана и его фамилию на конверте пришлось сплошь заклеить марками. Бог весть, что она подумает, когда получит письмо! Ни подписи, ни обратного адреса.


Мы по-прежнему рубим вдвоем дрова, болтаем о всякой всячине, чувствуем здоровую усталость и отлично ладим между собой. Дни идут, я с огорчением вижу, как мало остается работы, но все же надеюсь, что, когда заготовка дров будет закончена, у ленсмана найдется для меня еще какое-нибудь дело. Вот было бы хорошо. Мне вовсе не улыбается опять бродяжничать, да еще на святки.


Когда я снова побывал на почте, мне вручили письмо. Я не сразу понял, что это мне, и в нерешимости вертел его так и эдак; но почтмейстер, который знал меня в лицо, взглянул на конверт и показал мне, что там стоит мое имя, а пониже — адрес ленсмана. Тогда я со образил, в чем дело, и схватил письмо.


— Да, конечно, я совсем забыл… ведь я же посылал…


В ушах у меня звенит, я выбегаю на двор, вскры ваю конверт и читаю:


«Не пишите мне…»


Ни подписи, ни обратного адреса, но как просто и ясно. Второе слово подчеркнуто.


Не знаю, как я добрался до дома. Помню, я сел на придорожный камень и перечел письмо, потом сунул его в карман, добрел до следующего камня, снова вынул письмо и перечел его. «Не пишите». Но, может быть, в таком случае мне можно прийти туда и даже поговорить с ней? Тонкий красивый листок, торопливый, изящный почерк! Она держала это письмо в руках; оно было перед ее глазами, на него веяло ее дыханием. И многоточие в конце могло обозначать все, что угодно.


Я пришел домой, отдал ленсману его письма и отправился в лес. Мой товарищ не мог понять, что со мной творится, — я был погружен в раздумье, без конца перечитывал письмо и снова прятал его на груди, где у меня хранились деньги.


Какая она умница, что разыскала меня! Наверное, посмотрела конверт на свет и прочла фамилию ленсмана под марками, а потом слегка склонила свою милую головку, прищурила глаза и подумала: «Он сейчас работает у ленсмана в Херсете…»


Вечером, когда мы вернулись домой, ленсман вышел к нам, поговорил немного о пустяках, а потом спросил:


— Так вы говорите, что работали у капитана Фалькенберга в Эвребё?


— Да, а что?


— Мне стало известно, что он изобрел машину.


— Машину?


— Ну, механическую пилу. Так написано в газетах.


Я пожал плечами. Как это он мог изобрести пилу, которую изобрел я?


— Наверное, это ошибка, — говорю я. — Пилу изобрел вовсе не он.


— Не он?


— Нет, Правда, сейчас пила у него.


И я рассказал ленсману все как было. Он принес газету, и мы стали читать вместе: «Новейшее изобретение… Наш корреспондент сообщает… пила особой конструкции может оказаться весьма полезной в лесном хозяйстве… устроена она следующим образом…»


— Уж не хотите ли вы сказать, что это ваше изоб ретение?


— Вот именно.


— Стало быть, капитан задумал его украсть? Веселое дело, ничего не скажешь. Ладно, предоставьте все мне. Кто-нибудь знает, что вы работали над пилой?


— Да, там это всякий подтвердит.


— Клянусь богом, дело просто неслыханное, — украсть чужое изобретение! Да и деньги… ведь тут мил лионом пахнет!


— Право, я не понимаю капитана.


— Зато я все понимаю, недаром я ленсман. Он у меня давно на подозрении, ведь он не так уж богат и только прикидывается богачом. Вот я пошлю ему письме цо от своего имени, совсем коротенькое письмецо, что вы на это скажете? Ха-ха-ха! Уж положитесь на меня.


Но я в нерешимости — слишком рьяно хочет ленсман взяться за дело, а капитан, может статься, вовсе и не виноват, просто газетчик что-нибудь напутал. И я прошу у ленсмана разрешения самому написать капитану.


— Значит, вы хотите снюхаться с этим негодяем? Ну нет! Я этим займусь сам. Помимо всего прочего, сами вы никогда не сможете написать в таком решитель ном тоне, как я.


Но я долго изворачивался и в конце концов добился того, что он позволил мне написать письмо, с тем чтобы потом я все предоставил ему. Бумагу я снова взял у ленсмана.


После всех этих волнений я долго не мог успокоиться, и в тот вечер не сумел написать ни строчки. Я раз думывал: мне нельзя писать капитану — это может поставить в неловкое положение его жену, стало быть, нужно написать моему приятелю Фалькенбергу и попросить его, чтобы он присмотрел за моим изобретеньем.


А ночью мне снова явилась покойница, скорбная фигура в длинном одеянии, она никак не хотела отвязаться от меня и требовала свой ноготь с большого пальца. И явилась она в самое неподходящее время, когда я еще не оправился от недавних волнений. Леденея от ужаса, я видел, как она проскользнула в дверь, остановилась посреди комнаты и простерла ко мне руки. У противоположной стены спал мой напарник, и я испытал необычайное облегчение, когда услышал, как он стонет и мечется на постели, — значит, он тоже был объят ужасом. Я покачал головой, давая ей понять, что похоронил ноготь в укромном месте и ничего больше сделать не могу. Но покойница не уходила. Тогда я стал вымаливать у нее прощение; и тут меня вдруг охватила злоба, я не выдержал и прямо сказал, что не намерен больше вести с ней пустые разговоры. Да, я по глупости взял на время ее ноготь, но вот уже который месяц пошел с тех пор, как я приделал к трубке ракушку, а ее ноготь снова предал земле… Тогда она скользнула к моему изголовью, чтобы накинуться н а меня сзади. С отчаянным воплем я подскочил на по стели.


— Ты что? — испуганно спросил мой напарник.


Я протер глаза и объяснил, что просто мне приснил ся дурной сон.


— А кто тут сейчас был? — спросил он.


— Не знаю. Да разве был кто-нибудь?


— Я видел, как кто-то выскользнул за дверь…

XXXI


Прошло несколько дней, я собрался с мыслями и сел писать письмо Фалькенбергу. «У меня в Эвребё осталось небольшое лесопильное приспособление, — писал я, — возможно, со временем оно пригодится в лесном хо зяйстве, и я хотел бы забрать его при случае. Будь так любезен, присматривай за ним, чтобы оно не про пало».


Я выбирал самые вежливые выражения. Мне нельзя было уронить достоинство. Ведь Фалькенберг, конечно, расскажет о моем письме на кухне, а может быть даже прочтет его вслух, поэтому нужно быть на высоте. Но я не ограничился одной вежливостью и назначил точ ный срок: в понедельник одиннадцатого декабря я приду и заберу свою пилу.


Я подумал: ну вот, срок поставлен твердо; если в назначенный понедельник пилы там не окажется, я дол жен буду что-то предпринять.


Я сам снес письмо на почту и заклеил конверт мар ками…


Смятение не покидало меня, ведь я получил такое чудесное письмо, оно прислано на мое имя и хранится у меня на груди. «Не пишите». Что ж, зато я могу пойти туда. И не зря она поставила многоточие…


А если одно слово подчеркнуто, это вовсе не значит, что она сердится: возможно, это сделано просто для того, чтобы усилить впечатление? Женщины так любят подчеркивать слова и так часто ставят многоточие. Но ведь на нее это совсем не похоже!


Через несколько дней я закончу работу у ленсмана. Все идет как по маслу, я рассчитал правильно, и одиннадцатого числа буду в Эвребё! Мешкать незачем. Если капитан действительно позарился на мою пилу, надо действовать сразу. С какой стати я позволю этому чело веку украсть миллион, который достался мне с таким трудом? Разве я не работал в поте лица? Теперь я уже жалел, что написал Фалькенбергу такое вежливое пись мо, надо было проявить твердость, а то он, чего доброго, думает, что я тряпка. Возьмет еще да засвидетель ствует, что вовсе не я изобрел пилу. Эге, дружище Фаль кенберг, этого только не хватает! Смотри, погубишь свою бессмертную душу; ну, а если это тебя не пугает, учти, что я притяну тебя к ответу за лжесвидетельство, ведь ленсман — мой друг и благодетель. Знаешь, чем это пахнет?


— Ну конечно, вам надо туда пойти, — сказал ленс ман, когда я в се ему рассказал. — А потом возвра щайтесь с пилой ко мне. Надо быть твердым, шутка ли, ведь речь идет о целом состоянии.


Но с утренней почтой пришла новость, которая ра зом все изменила: капитан Фалькенберг написал в га зету, что произошло недоразумение и пилу изобрел во все не он. Это изобретение принадлежит человеку, кото рый одно время работал у него. Но о самой пиле он ничего определенного сообщить не может. Под заметкой стояла подпись: капитан Фалькенберг.


— Во всяком случае, капитан ни в чем не повинен.


— М-да. А хотите вы знать мое мнение?


Мы помолчали. Ленсман всегда остается ленсма ном, он, конечно, во всем выискивает мошенничество.


— Сомнительно, чтобы капитан был ни в чем не повинен, — заявил он.


— Разве?


— Видел я таких людей. Теперь-то он на попятный. Прочел ваше письмо и испугался. Ха-ха-ха!


Пришлось мне сознаться, что я вовсе не посылал письма капитану, а просто написал несколько слов одному его работнику, но и это письмо еще не могло дой ти, потому что было отправлено только накануне.


Тогда ленсман умолк и уже не выискивал во всем мошенничества. Напротив, теперь он стал сомневаться в ценности моего изобретения.


— Очень может быть, что вся эта штука никуда не годится, — сказал он. Но тут же добавил снисходитедьно: — То есть я хотел сказать, что там, наверно, многое еще нужно доделать и усовершенствовать. Взять, к примеру, хоть военные суда и аэропланы — их ведь тоже постоянно приходится совершенствовать… Так вы твердо решили идти?


Ленсман уже не предлагал мне вернуться с пилой; зато он написал мне прекрасную рекомендацию. Он с удовольствием оставил бы меня у себя, — говорилось там, но работу пришлось прервать ввиду того, что дела потребовали моего присутствия в другом месте…


Наутро я собираюсь в путь и вдруг вижу, что у ворот меня дожидается худенькая девушка. Это Ольга. Бедное дитя, ей, верно, пришлось встать в полночь, чтобы поспеть сюда в такую рань. Она стоит в своей синей юбке и широкой кофте.


— Ольга? Куда это ты?


Оказывается, она пришла ко мне.


— Но как же ты узнала, что я здесь?


Ей люди сказали. Правда ли, что она может считать швейную машину своей? Смеет ли она думать…


— Да, можешь считать ее своей, ведь я взял в об мен картину. Хорошо ли машина шьет?


— Еще бы, очень хорошо.


Разговор наш был недолгим, я хотел, чтобы она поскорей ушла, потому что ленсман мог увидеть ее и стал бы допытываться, в чем дело.


— Ступай-ка домой, девочка. Путь не близкий.


Ольга протягивает мне свою маленькую ручку, которая совсем теряется в моей, и не отнимает, пока я сам не отпускаю ее. Она благодарит меня и уходит, счастли вая. При этом она все так же смешно косолапит.

XXXII


Скоро я буду у цели.


В воскресенье я заночевал у одного арендатора неподалеку от Эвребё, чтобы прийти к капитану в понедельник с самого утра. В девять часов все уже встанут, и, быть может, мне посчастливится увидеть ту, о кото рой я мечтал!


Нервы мои напряжены до крайности, и все пред ставляется мне в самом мрачном свете: хотя в моем письме Фалькенбергу не было ни единого резкого слова, капитан все же мог оскорбиться, потому что я назначил срок, дернул же меня черт сделать такую глупость. Гос поди, и зачем вообще было писать!


С каждым шагом я все больше втягиваю голову в плечи, все сильней съеживаюсь, хоть и не знаю за собой никакой вины. Я сворачиваю с дороги и делаю крюк, чтобы выйти к флигелю и первым делом пови дать Фалькенберга. Он моет коляску. Мы с ним здоро ваемся по-дружески, словно между нами ничего и не произошло.


— Куда это ты собираешься?


— Да никуда, я только вернулся вчера вечером. Ез дил на станцию.


— И кого ты туда возил?


— Хозяйку.


— Хозяйку?


— Ну да, хозяйку.


Пауза.


— Вон что. И куда же она уехала?


— В город, погостить.


Пауза.


— Тут к нам приходил какой-то человек, он про печатал в газете про твою пилу, — говорит Фалькен берг.


— А капитан тоже уехал?


— Нет, капитан дома. Знаешь, когда получилось твое письмо, он поморщился.


Я зазываю Фалькенберга на наш чердак и преподно шу ему две бутылки вина, которые достаю из мешка. Эти бутылки я носил с собой в такую даль, старался их не разбить, и вот теперь они пригодились. У Фалькен берга сразу развязался язык.


— Почему капитан поморщился? Ты дал ему про честь письмо?


— Вот как все получилось, — говорит Фалькенберг. — Когда я принес письма, хозяйка была на кухне. «Что это за конверт, на котором столько марок?» — спраши вает она. Ну, я вскрыл письмо и говорю, что оно от тебя и ты придешь одиннадцатого.


— А она что?


— Да ничего. «Стало быть, одиннадцатого он будет здесь?» — спрашивает. «Да, говорю, будет».


— А через два дня тебе было велено отвезти ее на станцию?


— Вот именно, через два дня. Я ведь как рассудил: ежели хозяйка знает о письме, то и капитану тоже надо знать. И как ты думаешь, что он сказал, когда я принес ему письмо?


Я промолчал, поглощенный своими мыслями. Тут что-то не так. Уж не от меня ли она убежала? Но нет, видно, я не в своем уме, станет супруга капитана из Эвребё бегать от какого-то работника! Однако вся эта история казалась мне странной. Ведь я надеялся, что хоть она и запретила мне писать, я смогу с ней пого ворить.


Фалькенберг был огорчен.


— Наверно, зря я показал капитану письмо без твоего ведома. Наверно, не надо было так делать?


— Нет, это не важно. Но что же он сказал?


— Ты, говорит, непременно присматривай за пи лой, — а сам поморщился. — Не то, говорит, чего добро го, кто-нибудь ее утащит.


— Выходит, он на меня сердится?


— Нет, этого я не скажу. С тех пор я от него ни слова об этом не слыхал.


Но мне нет дела до капитана. Дождавшись, когда Фалькенберг совсем захмелел, я спрашиваю, не знает ли он городского адреса хозяйки. Нет, он не знает, но можно спросить у Эммы. Мы позвали Эмму, угостили ее вином, поболтали немного о пустяках, а потом исподволь приступили к делу. Нет, Эмма адреса не знает. Но хозяйка поехала делать покупки к рождеству не одна, а с фрекен Элисабет, пасторской дочкой, и ее родители, конечно, знают адрес. Впрочем, зачем это мне?


— Да я тут купил по случаю старинную брошь и хотел уступить ее госпоже.


— Покажи-ка.


К счастью, у меня действительно была старинная и очень красивая брошь, я купил ее у одной служанки в Херсете и теперь показал Эмме.


— Не возьмет ее госпожа, — сказала Эмма, — даже мне и то она даром не нужна.


— Ну уж если и ты, Эмма, против меня, тогда, ко нечно, — говорю я, принуждая себя шутить.


Эмма уходит. А я снова подступаю с расспросами к Фалькенбергу. У него редкостный нюх, порой он непло хо разбирается в людях.


А что, госпожа, просила его петь в последнее время?


Нет. Теперь Фалькенберг жалеет, что нанялся сюда в работники, столько здесь слез и горя.


— Слез и горя? Да разве капитан и его жена не в самых добрых отношениях?


— Какие там, к черту, добрые отношения! У них все по-прежнему. Прошлую субботу она целый день плакала.


— Подумать только, какая неожиданность, ведь так дружно жили, наглядеться друг на друга не могли, — говорю я с притворным простодушием и жду, что он на это скажет.


— Черт ихней жизни рад, — отвечает Фалькенберг на в альдреский манер. — Ты вот ушел, а она с той са мой поры вконец извелась.


Я просидел у чердачного окна часа два, не спуская глаз с крыльца господского дома, но капитан не показывался. Почему он прячется? Дожидаться было бессмысленно, и я решил уйти, не объяснившись с ним. А ведь оправдание у меня было, я мог бы ему сказать, не покривив душой, что после первой статьи в газете слишком много возомнил о себе. Но теперь мне оставалось лишь упаковать пилу, обернув ее, сколько возможно мешком, и уйти отсюда.


Эмма была на кухне и тайком покормила меня на дорогу.


Дорога предстояла дальняя, — первым делом надо было зайти в пасторскую усадьбу, сделав небольшой крюк, а уж потом идти на станцию. Выпал снег, идти было трудно, а мешкать я не мог, приходилось наверстывать время: они ведь поехали в город ненадолго, за рождественскими покупками, и далеко опередили меня.


На исходе следующего дня я добрался до пасторской усадьбы. Поразмыслив, я рассудил, что лучше все го поговорить с самой хозяйкой.


— Вот зашел к вам по дороге в город, — сказал я ей. — Приходится тащить с собой пилу, так нельзя ли пока оставить здесь хоть деревянный каркас, сами ви дите, какая это тяжесть.


— Стало быть, ты собрался в город? — переспросила она. — Но почему бы тебе в таком случае не переночевать у нас?


— Нет, спасибо. Завтра к утру мне непременно надо в город.


Она поразмыслила и говорит:


— Элисабет сейчас в городе. Она забыла кое-что взять, может, захватишь для нее небольшой пакетик? «Вот и адрес!» — подумал я.


— Но посылку нужно еще приготовить.


— А вдруг я не застану фрекен Элисабет?


— Нет, они с фру Фалькенберг пробудут там до кон ца недели.


Как я обрадовался, как счастлив был услышать это. Теперь я знал, что получу адрес и приеду вовремя.


А она поглядела на меня искоса и говорит:


— Так ты побудешь у нас до утра? Право, раньше мне никак нельзя успеть…


Меня поместили в доме, потому что уже стояли холода и ночевать на сеновале было невозможно. А ночью, когда все в доме заснули, она пришла ко мне с пакетиком и сказала:


— Прости, что я в такое время… Но ведь ты уйдешь спозаранку, когда я буду еще спать.

XXXIII


И вот я снова среди городской суеты, и толчеи, и газет, и многолюдства, но прошли долгие месяцы, и я уже не испытываю перед этим отвращения. Все утро я брожу по городу, потом покупаю себе новое платье и отправляюсь к фрекен Элисабет. Она живет у родствен ников.


Но посчастливится ли мне увидеть ту, другую? Я волнуюсь, как мальчишка. Перчатки мешают мне, и я стягиваю их; но, уже поднимаясь по лестнице, я заме чаю, что при городском платье мои огрубевшие руки выглядят неприлично, и снова поспешно надеваю пер чатки. Нажимаю кнопку звонка.


— Вам фрекен Элисабет? Сию минуту.


Фрекен выходит.


— Добрый день. Вы спрашивали меня… Ах, боже мой, кого я вижу!


— Я привез посылку от вашей матушки. Вот, прошу вас.


Она надрывает обертку и заглядывает в пакет.


— Нет, мама просто неподражаема! Театральный би нокль! Да ведь мы уже были в театре… А вас я сразу и не узнала.


— Разве? Ведь мы виделись не так давно.


— Разумеется, и все же… Но вам, наверное, не тер пится узнать о некой особе? Ха-ха-ха!


— Да, — ответил я.


— Она живет не здесь. Я остановилась у родствен ников. А она — в «Виктории».


— Что ж, мне ведь нужно было только передать вам посылку, — говорю я, не без труда скрывая разоча рование.


— Подождите, у меня дела в городе, пойдемте вместе.


Фрекен Элисабет надевает пальто, кричит кому-то в дверь «до свидания!» и выходит вместе со мной. Мы берем извозчика и едем в какое-то скромное кафе. Фрекен Элисабет говорит, что любит бывать в кафе. Но здесь ужасно скучно.


— В таком случае, не поехать ли куда-нибудь еще?


— Да. Поедемте в «Гранд».


Я боюсь, что мне там будет неловко, я отвык о т всего этого, а ведь придется раскланиваться со знако мыми. Но фрекен непременно хочется в «Гранд». Она в городе всего несколько дней, но уже приноровилась к здешней жизни и ничуть не робеет. Прежде она мне больше нравилась.


Мы снова берем извозчика и едем в «Гранд». Уже вечер. Фрекен садится за ярко освещенный столик и вся сияет от удовольствия. Подают вино.


— Какой вы нарядный, — говорит она и смеется.


— Не мог же я прийти сюда в рабочей блузе.


— Нет, разумеется. Но, откровенно говоря, блуза… Сказать вам мое мнение?


— Сделайте милость.


— Блуза вам больше к лицу.


— В таком случае ну его к дьяволу, это городское платье!


Я сижу как на иголках, не слушая ее болтовни, и на уме у меня совсем другое.


— А вы надолго в город? — спрашиваю я.


— Мы уже сделали все покупки и уедем вместе с Ловисой. К сожалению, это будет скоро. — Она опеча лилась, но тотчас снова повеселела и спросила со смехом. — А скажите, правда у нас на хуторе было хорошо?


— Да. Просто чудесно.


— Значит, вы вскорости вернетесь к нам? Ха-ха-ха!


Конечно, она надо мной подшучивала. Ей хотелось показать, что она видит меня насквозь и от нее не укрылось, как неудачно я сыграл свою роль. Глупый ребенок, она не знает, что я мог бы поучить иного мастера и справиться почти со всяким делом. Только вот в глав ном деле своей жизни я никак не могу достичь предела мечтаний.


— А не попросить ли мне папу вывесить весной на столбе объявление, что вы прекрасный водопроводчик и предлагаете свои услуги?


Она заливается смехом и щурит глаза.


Я еле сдерживаюсь, как ни беззлобны ее шутки, меня они задевают. Чтобы немного успокоиться, я обво жу кафе взглядом, кое-кто приподнимает шляпу, я рас кланиваюсь в ответ, но мысли мои далеко отсюда. Кра сивая девушка, сидящая за моим столиком, привлекает общее внимание.


— Неужели у вас столько знакомых, что вы в се время раскланиваетесь?


— Да, кое-кого я знаю… А скажите, вы хорошо про вели здесь время?


— Чудо как хорошо. У меня здесь два кузена, они познакомили меня со своими друзьями.


— А бедняга Эрик скучает сейчас в глуши! — шучу я.


— Ах, оставьте меня со своим Эриком. Понимаете, тут есть один человек по фамилии Бевер. Только мы с ним сейчас в ссоре.


— Ничего, помиритесь.


— Вы полагаете? H ет, это довольно серьезно. Скажу вам по секрету, у меня есть надежда, что он придет сюда.


— В таком случае он увидит вас со мной.


— Мы для того сюда и приехали, чтобы он прирев новал меня к вам.


— Что ж, постараемся.


— Да, но все-таки… все-таки не мешало бы вам быть помоложе. То есть я хотела сказать…


Я принужденно улыбаюсь.


— Ну, это ничего. Вы напрасно презираете нас, стариков, мы прожили долгую жизнь и не ударим лицом в грязь. Позвольте-ка, я пересяду на диван поближе к вам, тогда моя плешь не бросится ему сразу в глаза.


Да, нелегко переступить порог старости красиво и с достоинством. Человек становится сам не свой, крив ляется, паясничает, не хочет отстать от молодых, зави дует им.


— Фрекен Элисабет, — говорю я с горячей моль бой, — не могли бы вы позвонить фру Фалькенберг и попросить ее приехать?


Она задумывается.


— Отчего ж, это можно, — говорит она сочувственно. Мы идем к телефону, она вызывает гостиницу «Вик тория» и просит позвать фру Фалькенберг.


— Это ты, Ловиса? Если б ты только знала, кто стоит рядом со мной! Ты не могла бы приехать? Вот и прекрасно. Мы в «Гранде». Нет, этого я тебе не скажу. Ну конечно, мужчина, он теперь стал благородным гос подином, но ни слова больше. Так ты приедешь? Как, уже передумала? Нужно навестить родственников? Что ж, как знаешь. Да, он здесь, подле меня. С чего это ты так заторопилась? Ну, в таком случае до сви дания.


Фрекен Элисабет вешает трубку и говорит коротко:


— Ее ждут у родственников.


Мы возвращаемся к столику. Нам подают еще вина; я стараюсь казаться веселым и предлагаю выпить шам панского.


— С удовольствием, — отвечает фрекен.


Когда мы усаживаемся, она говорит:


— А вот и Бевер. Как хорошо, что мы потребовали шампанского.


Я могу думать лишь об одном, но нужно показать, на что я способен, приходится ухаживать за фрекен, хотя мне это ни к чему, я говорю одно, а на уме у меня другое. Как бы не сказать чего невпопад. У меня из головы не идет этот телефонный разговор: она, конечно, догадалась, что это я хочу ее видеть, но в чем же я провинился? Почему мне так решительно отказали от места в Эвребё и взяли Фалькенберга? Капитан с женой не очень-то ладят, но когда он понял, что меня следует опасаться, то решил уберечь жену от столь смехотворного грехопадения. Вот она и приехала сюда, ей стыдно теперь, что я жил у них, возил ее к пастору и она дважды обедала со мной по дороге. Ей стыдно, что я уже немолод…


— Нет, так у нас ничего не выйдет, — говорит фре кен Элисабет.


И я снова принимаюсь усердно болтать всякий вздор, а она слушает меня и смеется. Я много пью, отпускаю дерзкие шутки, и она, кажется, начинает верить, что я всерьез за н ей ухаживаю. Она все чаще поглядывает на меня.


— А я вам и в самом деле немножко нравлюсь?


— Бога ради, поймите… Я же не вам это говорю, а фру Фалькенберг.


— Тс! — останавливает меня фрекен. — Конечно, я знаю, что вы это говорите ей, но не подавайте вида… Кажется, он уже ревнует. Попробуем еще, притворим ся, будто мы совершенно поглощены друг другом.


Значит, она вовсе не поверила, что я всерьез за ней ухаживаю. Ну конечно, какой из меня соблазнитель, я слишком стар для этого.


— Но ведь с фру Фалькенберг у вас ничего не выйдет, — говорит она. — Напрасны все ваши надежды.


— Да, у меня с ней ничего не выйдет. И с вами тоже.


— Это вы опять ей говорите?


— Нет, это я вам.


Пауза.


— А знаете ли вы, что я была в вас влюблена? Да, да, в ту пору, когда вы жили у нас.


— Это презабавно, — говорю я и пододвигаюсь к ней поближе. — Ну, держись, Бевер!


— Поверите ли, я ходила но вечерам на кладбище, потому что искала встречи с вами. По вы были так глу пы и ничего не поняли.


— Это вы, конечно, говорите Беверу, — замечаю я.


— Нет, поверьте, я серьезно. А один раз я пришла к вам в поле. К вам, а вовсе не к вашему Эрику.


— Неужели ко мне? — говорю я и делаю вид, будто мне стало грустно.


— Вам это, наверное, кажется странным. Но пойми те, ведь и нам, в нашей глуши, надо в кого-нибудь влюбляться.


— И фру Фалькенберг тоже так полагает?


— Ф ру Фалькенберг… Нет, она говорит, что ни когда не влюбится, а будет только играть на рояле, и все такое. Но я говорю о себе. Знаете, что я однажды сделала? Право, стоит ли и говорить? Хотите, скажу?


— Да, любопытно будет послушать.


— Конечно, по сравнению с вами я совсем девчон ка, и это все пустое; но вы тогда ночевали у нас на чердаке, я прокралась туда потихоньку и застелила вашу постель.


— Так это были вы! — Я удивлен от души и забы ваю с в ою роль.


— Поглядели бы вы, как я туда кралась, ха-ха-ха!


Но бедняжка еще не научилась притворяться, после этого маленького признания она краснеет и принужден но смеется, стараясь скрыть смущение.


Я спешу прийти ей на помощь.


— Ну что ж, у вас добрая душа. Ведь фру Фаль кенберг на такое не способна.


— Конечно, нет, но она же старше. А вы-то, верно, думали, что мы с ней ровесницы!


— Стало быть, фру Фалькенберг говорит, что ни когда не влюбится?


— Да. А впрочем, не знаю. Она ведь замужем, и у нас об этом речи не было. Поговорите лучше со мной… Помните, как мы с вами ходили в ла в ку? Я на рочно шла все тише и тише, хотела, чтоб вы меня догнали.


— Вы были очень добры ко мне. И теперь моя очередь.


Я встаю, иду к Беверу и приглашаю его выпить с нами, стаканчик. Мы подходим к нашему столику; при этом фрекен Элисабет краснеет до ушей. Я завожу лег кий разговор, а когда вижу, что молодые люди увлек лись друг другом, вспоминаю про одно неотложное дело, — к сожалению, друзья мои, мне придется вас оста вить, право, это необходимо. Поверьте, фрекен, я совер шенно очарован вами, но ведь все равно у меня ничего не выйдет. А впрочем, как знать…

XXXIV


Кривыми улицами я спускаюсь к ратуше, оста навливаюсь у извозчичьей биржи и гляжу на подъезд «Виктории». Может быть, она и вправду сегодня у родственников… Я захожу в гостиницу и справляюсь у портье.


— Фру Фалькенберг у себя. Номер двенадцатый, второй этаж.


— Значит, она не ушла?


— Нет.


— А когда она уезжает?


— На этот счет она ничего не говорила.


Я снова выхожу на улицу, извозчики откидывают кожаные полости, каждый зазывает меня к себе. Я вы бираю пролетку и сажусь.


— Куда прикажете?


— Постоим пока здесь. Я беру вас на время.


Извозчики перешептываются, судачат меж собой: этот человек следит за гостиницей, там, наверное, его жена с заезжим торговцем.


Да, я слежу за гостиницей. Кое-где в номерах горит свет, и у меня мелькает мысль, что она, быть может. стоит у окна и видит меня.


— Подождите здесь, — говорю я извозчику и снова вхожу в гостиницу.


— Где номер двенадцатый?


— Во втором этаже.


— А окна выходят к ратуше?


— Да.


— Значит, я не ошибся, это моя сестра махнула мне рукой, — солгал я и проскользнул мимо портье.


Я поднимаюсь по лестнице и, отыскав нужную дверь, тотчас стучу, чувствуя, что готов уже повернуть обрат но. Ответа нет. Я стучу снова.


— Кто там, горничная? — спрашивают из-за двери.


Мне нельзя ответить «да», ведь мой голос сразу меня выдаст. Пробую дверную ручку: заперто. Навер ное, она давно опасается моего прихода, а может быть, даже видела меня из окна.


— Нет, это не горничная, — говорю я и сам слышу, как дрожит мой голос.


Я долго стою, прислушиваясь; изнутри доносится шорох, но дверь не отпирают. А потом внизу, у портье, раздаются два резких звонка. «Это она, — думаю я. — Наверное, испугалась и зовет горничную». Чтобы ее не подвести, я отхожу от двери, а когда приходит горничная, быстро спускаюсь по лестнице. Мне слышно, как горничная отвечает: «Да, это я». Дверь от воряется.


«Нет, — слышу я снова голос горничной, — просто тут сейчас был какой-то господин, он спустился вниз».


Я хотел было снять комнату в гостинице, но раздумал: она ведь не из тех, кто станет встречаться в номерах с заезжим человеком. У двери я говорю портье, что сестра моя, должно быть, уже легла.


Я выхожу и снова усаживаюсь в пролетку. Час проходит за часом, извозчик спрашивает, не замерз ли я. Да, немножко. Я кого-нибудь жду? Да… Он снимает с козел одеяло и протягивает мне, а я, чтобы не остаться в долгу, даю ему на водку.


Время идет. Час проходит за часом. Извозчики уже, не стесняясь, толкуют между собой, что этак и лошадь замерзнет.


Нет, дольше ждать нет смысла. Я расплачиваюсь с извозчиком, иду домой и сажусь сочинять письмо.


«Вы запретили писать вам, но нельзя ли мне увидеть вас хоть на миг? Я справлюсь насчет ответа в гостинице завтра в пять часов».


Не слишком ли поздний час я назначил? Но ведь я взволнован, лицо у меня перекошено, и среди бела дня я выглядел бы просто ужасно.


Я сам отнес письмо в «Викторию» и вернулся к себе.


Как долго тянется ночь, как мучительно медленно ползут часы! Мне необходимо выспаться, отдохнуть, со браться с силами, а я не могу. Встаю я на рассвете. Долго брожу по улицам, потом возвращаюсь домой, ложусь и засыпаю.


Проходят часы. Я просыпаюсь и, едва придя в себя, спешу к телефону. Звоню в гостиницу, спрашиваю, не уехала ли фру Фалькенберг.


— Нет, не уехала.


Слава богу, она не намерена бежать от меня, ведь письмо ей, конечно, передали уже давно. Просто-напрос то вчера я пришел в неудачное время.


Поев, я снова лег, а когда проснулся, было уже за полдень, и я снова бросился к телефону.


— Нет, фру Фалькенберг не уехала. Но ве щ и ее уже уложены. А сама она куда-то отлучилась.


Я наспех одеваюсь, бегу к ратуше и стою т ам, не спуская глаз с подъезда гостиницы. За полчаса входит и выходит немало людей, но ее все нет. Вот уж наконец пять часов, и я подхожу к портье.


— Фру Фалькенберг уехала.


— Как уехала?


— Это вы звонили? Она пришла через минуту после звонка и забрала чемоданы. А вам велела передать письмо.


Я беру письмо и, не распечатывая его, спрашиваю, когда отходит поезд.


— Поезд ушел в пять без четверти, — отвечает пор тье и смотрит на часы.


Стрелки показывают ровно пять.


Дожидаясь на улице, я потерял драгоценные пол часа.


Понурив голову, я сажусь на ступеньку лестницы. Портье не отходит от меня. Он отлично понимает, что эта дама мне вовсе не сестра.


— Я сказал фру, что ей звонил какой-то господин. А она ответила, что у нее нет времени, и попросила передать вам письмо.


— Она уехала одна или вместе с другой дамой?


— Одна.


Я встаю и иду к дверям. На улице я вскрываю, кон верт и читаю:


«Вы не должны более меня преследовать…»


Я равнодушно кладу письмо в карман. В душе моей нет удивления, ведь все это для меня не ново. Женщи на всегда остается женщиной, вот она под влиянием ми нутного порыва написала несколько слов, два из них подчеркнула и поставила многоточие…


У меня остается еще последняя надежда, и я иду на квартиру к фрекен Элисабет; нажимаю кнопку звонка. Я стою, прислушиваясь, у двери, но мне нет ответа, как в пустыне, печальной и дикой.


Фрекен Элисабет уехала час назад.


Сначала я пил вино, потом виски. Я выпил целое море виски. Три недели подряд я пьянствовал и топил свою тоску в бесчувствии. И среди бесчувствия мне вздумалось послать в один бедный домик зеркало в красивой золоченой раме. Там живет девушка по имени Ольга, такая ласковая и крошечная, как птенчик.


Да, видно, нервы мои все еще не в порядке.


А в комнате у меня лежит пила. Собрать я ее не могу, потому что почти весь деревянный каркас остался у пастора. Но теперь я равнодушен к своему изобре тению и нисколько им не дорожу. Милостивые государи неврастеники, мы с вами прескверные люди и, пожалуй, бываем похуже зверей.


Но в один прекрасный день мне опротивеет эта нелепая жизнь, и я снова отправлюсь на какой-нибудь остров.

Странник играет под сурдинку

ВСТУПЛЕНИЕ


Год наверняка будет ягодный. Брусника, голубика, морошка. Правда, ягодами сыт не будешь, что и говорить. Но они радуют сердце и тешат глаз. И если человек томим голодом и жаждой, они могут осве жить его.


Вот о чем я думал вчера вечером.


До того, как поспеют осенние, поздние ягоды, пройдет месяца два, а то и три, мне это хорошо известно. H о не одними ягодами красна земля. Весной и летом ягоды только зацветают; зато есть колокольчики и лядвенец, есть глубокие, безветренные леса, есть тишина и аромат деревьев. Будто дальний шепот речных струй доносится с неба; нет на свете звука более протяжного. И когда дрозд заводит свою песню, одному только богу ведомо, до каких высот поднимается птичий голос; достигнув вершины, голос вдруг отвесно падает вниз, словно алма зом прочерчивая свой путь; и вот уже звучат, снова зву чат на самых низких нотах нежные и сладостные пере ливы. H а взморье кипит своя жизнь, там снуют чисти ки, вороны и крачки; трясогузка вылетела искать корм, она летит ры в ками, размашисто, стремительно, легко, по том садится на изгородь и тоже поет-заливается. А когда солнце близится к закату, гагара уныло выкрикивает свое приветствие с высокогорного озера. Это последняя песня дня. Затем остается только кузнечик. Ну, об этом сказать нечего — глазом его не увидишь, и проку в нем никакого. Притаился и знай себе наканифоливает.


Я сидел и думал, что и лето дарит страннику свои радости, стало быть, незачем дожидаться осени.


Теперь же я думаю о другом, что вот я сижу и пишу спокойные слова о всяких безобидных делах, — будто мне никогда не придется писать о событиях бурных и грозных. Но это такая уловка — я перенял ее у человека из южного полушария, у мексиканца Роу. Края его необъятной шляпы были сплошь унизаны медными по брякушками, почему я, собственно, и запомнил Роу, а всего лучше запомнил я, как он спокойно рассказывал о своем первом убийстве. Была у меня когда-то девушка по имени Мария, — так рассказывал Роу со смирен ным видом, — было ей в ту пору всего шестнадцать лет, а мне девятнадцать. И у нее были такие крохотные ручки, что когда она благодарила меня за что-нибудь или здоровалась со мной, мне казалось, что в ладони у меня зажаты два тоненьких пальчика, не больше того. Однажды вечером наш хозяин позвал ее с поля к себе и велел что-то сшить для него. Никто не мог этому поме шать, и на другой день он снова вызвал ее за тем же. Так продолжалось несколько недель, потом все кончи лось.


Семь месяцев спустя Мария умерла. Мы засыпали ее землей, и маленькие ручки мы тоже засыпали землей. Тогда я пошел к Инесу, брату Марии, и сказал: «Завтра в шесть утра наш хозяин один едет в город». — «Знаю», — ответил Инес. «Дай мне твою винтовку, я пристрелю его завтра утром», — сказал я. «Винтовка мне и самому понадобится», — сказал он. Потом мы заговорили о другом, об осени и о новом колодце, что мы вырыли, а уходя, я снял со стены винтовку и унес ее. Но Инес живо схватился и крикнул подождать его. Мы сели, потолковали о том, о сем. Инес забрал у меня винтовку и вернулся домой. Поутру я стоял у ворот, чтобы открыть их хозяину, а Инес залег рядом в кустах. Я ему сказал: «Ступай отсюда, не то мы будем двое против одного». «У него пистолеты за поясом, а у тебя что?» — спросил Инес. «У меня ничего, — ответил я, — но зато у меня в руке свинчатка, а от свинчатки не бы вает шума». Инес поглядел на свинчатку, подумал, кив нул и ушел. А тут подъехал верхом наш хозяин, он был седой и старый, лет шестьдесят, не меньше. «Отвори ворота!» — приказал он. Я не отворил. Он, наверно, подумал, что я рехнулся. Он вытянул меня кнутом, но я на это ноль внимания. Тогда он спешился, решил сам открыть ворота. Тут я нанес ему первый удар. Удар пришелся над глазом и пробил дыру в черепе. «О!» — простонал он и упал. Я сказал ему несколько слов, он ничего не понимал, я ударил его еще раз, и он умер. В кармане у него было много денег, я взял немножко, сколько мне надо было на дорогу, вскочил в седло и ускакал. Когда я проезжал мимо, Инес стоял у дверей. «До границы три с половиной дня пути», — сказал он.


Так рассказал об этом случае Роу, а кончив, пре спокойно огляделся.


Я не собираюсь рассказывать об убийстве, я расска жу о радостях и страданиях, о любви. А любовь — она бурная и грозная, как убийство.


Сейчас все леса зеленые, так думал я сегодня утром, пока одевался. Гляди, как тает снег в горах, и скоти на рвется из хлева на волю, и в людских жилищах раскрыты настежь все окна. Я распахиваю рубашку, пусть меня обдувает ветер, я вижу, как разгораются звезды и чувствую восторг мятежа в своей душе, о, этот миг от носит меня на много лет назад, когда я был моложе и неистовее, чем сейчас. Где-нибудь, то ли к востоку, то ли к западу есть, быть может, такой лес, где старику живется привольно, как молодому, — вот туда я и пойду.


Чередуются дождь, и солнце, и ветер; я иду уже мно го дней, пока еще слишком холодно, чтобы ночевать в лесу, но я без труда нахожу приют в крестьянских дво рах. Один человек удивляется, что я хожу и хожу без всякого дела, должно быть, я не тот, за кого себя выдаю, и просто хочу прославиться вроде поэта Вергеланна. Этот человек не знает моих планов, не знает, что я дер жу путь к знакомым местам, где живут люди, которых мне хотелось бы повидать. Но ему не откажешь в сообразительности, и я невольно киваю в знак согласия. Как много лицедейства заложено в нас: всякому лестно, когда его принимают за персону более значительную, чем он есть. Но приходят хозяйка с дочерью и преры вают нашу беседу обычной добродушной болтовней; ты не думай, он вовсе не попрошайка, говорят женщины, он заплатил за ужин. Тут я вновь проявляю извечную слабость характера, я оставляю их слова без ответа, а когда этот человек навешивает на меня еще больше грехов, я и его слова оставляю без ответа. Мы трое, люди чувства, одерживаем победу над его разумом, ему приходится сказать, что он просто пошутил, неужто мы не понимаем шуток! В этом дворе я провел целые сутки, хорошенько смазал свои башмаки и привел в по рядок свое платье.


Тут у хозяина снова возникли подозрения. «Смотри, когда уйдешь, не забудь как следует заплатить моей дочери», — сказал он. Я сделал вид, будто ко мне это вовсе не относится, и с улыбкой ответил: «Да что ты говоришь!» — «А вот то, что ты слышишь, — сказал он, — и тогда мы будем думать, что ты важная птица».


Господи, до чего же он был несносный.


Я сделал единственное, что мог сделать, я пропустил мимо ушей все его колкости и спросил, нет ли у него для меня работы. Уж очень мне здесь по душе, — сказал я, — да и ему я пригожусь, меня можно поставить на ка кие угодно полевые работы. «По мне шел бы ты лучше своей дорогой, — сказал он, — дурак ты, и больше ничего!»


Было ясно, что он меня возненавидел, а поблизости не случилось никого из женщин, чтобы прийти мне на помощь. Я глядел на него и не мог понять, в чем дело. Взгляд у него был твердый, и мне почудилось, что я в жизни не видел таких умных глаз. Только он слишком уж отдался своей ненависти и сам себе навредил. Он спросил: «Что говорить людям, как тебя зовут?» — «А ничего не говорить», — ответил я. «Странствующий Эйлерт Сунд?» — допытывался он. Я поддержал шутку: «А почему бы и нет?» H о мой ответ его только раззадорил и усугубил его язвительность. Он сказал: «Жалко бедную фру Сунд!» Я пожал плечами и ответил: «Ты ошибаешься, я не женат!» — и хотел уйти. Но он нашелся с редкостной быстротой и крикнул мне вслед: «Это ты ошибаешься, а не я, я говорил про твою мамашу!»


Отойдя немного, я оглянулся и увидел, что жена и дочь увели его в дом. И я подумал про себя: «Нет, не одними розами устлан путь странника!»


В соседней усадьбе я узнал, что этот человек — отставной фуражир, что он побывал в лечебнице для душевнобольных, когда проиграл какой-то процесс в Верховном суде. Нынешней весной болезнь вернулась, может быть, именно мой приход явился последним толчком, который вывел его из душевного равновесия. Но бог ты мой, каким умом светились его глаза, когда безумие вновь им овладело. Я и теперь при случае о нем вспоми наю, он дал мне хороший урок: нелегко угадать, кто безумен, а кто нет! И еще: избавь нас боже от людей слишком проницательных!


В тот же день я проходил мимо одного дома, на пороге которого сидел молодой человек и играл на губ ной гармошке.


По игре было видно, что никакой он не музыкант, просто, должно быть, добрая и веселая душа, — сидит и играет для собственного удовольствия; поэтому я лишь издали поклонился, а ближе подходить не стал, чтоб не спугнуть его. Он не обратил на меня никакого вни мания, вытер гармошку и опять поднес ее к губам. Прошло немало времени, когда он снова вытирал ее, я воспользовался случаем и кашлянул: «Это ты, Инге борг?» — спросил он. Я решил, что он разговаривает с какой-то женщиной в доме, и потому не ответил. «Кто там?» — спросил он. Я растерялся: «Ты про меня? Раз ве ты меня не видишь?» На это он не ответил. Он стал шарить руками вокруг себя, потом встал, и тут я увидел, что он слепой. «Не вставай, я не хотел тебе поме шать», — сказал я и сел рядом.


Мы потолковали о том, о сем, я узнал, что ему восем надцать, что ослеп он на четырнадцатом году, в остальном вполне здоров; его щеки и подбородок были покрыты первым пушком. Еще слава богу, что здоровье у него хорошее, сказал он. Ну, а зрение… И я полюбопытствовал, помнит ли он, как выглядит мир. Да, ко нечно, он сохранил немало приятных воспоминаний с той поры. Вообще он казался довольным и спокойным. Весной его повезут в Христианию, к профессору, сдела ют операцию, может, зрение и вернется, хотя бы на столько, чтобы ходить без посторонней помощи. Авось как-нибудь все и уладится. Умом он, конечно, не блистал, видно было, что он много ест и поэтому очень упитанный и сильный, как зверь. Но что-то в нем чувствовалось нездоровое, какое-то слабоумие — иначе нельзя понять такую покорность судьбе. Столь наивная вера в будущее может покоиться только на глупости, подумал я, только при известной неполноценности человек может быть не просто доволен жизнью, но даже ожидать в будущем счастливых перемен.


Но я загодя настроился извлекать хоть малые уроки из всего, что ни встречу по пути; даже этот несчастный, сидя на пороге своего дома, кой-чему научил меня. Ведь отчего он не признал меня и окликнул Ингеборг, жен щину? Значит, я шел слишком тихо, забыл, что надо топать, значит, у меня слишком легкая обувь. Меня испортили все зти тонкости, к которым я привык, теперь мне надо снова переучиваться на крестьянина.


Три дня ходу осталось до цели, к которой влечет меня любопытство, до Эвребё, до капитана Фалькенбер га. Хорошо бы прийти туда пешком и спросить, нет ли у них работы, хозяйство большое, а впереди долгая ве сенняя страда. Шесть лет наза д был я здесь в послед ний раз. Прошло мног o времени, а я уже несколько недель не бреюсь, значит, никто меня не узнает.


Была середина недели, я хотел подгадать так, чтобы заявиться туда в субботу вечером. Тогда капитан разре шит мне остаться на воскресенье, подумает над моей просьбой, а в понедельник придет и скажет: да или нет.


Может показаться странным, но я не испытывал ни какой тревоги при мысли о том, что меня ожидает, ни какого беспокойства, я шел себе и шел потихоньку мимо усадеб, через леса и поля. Про себя я думал: в этом самом Эвребё я провел когда-то несколько недель, бога тых событиями, я даже был влюблен в хозяйку, в фру Ловису. Да, влюблен. У нее были светлые волосы и серые темные глаза, она казалась молоденькой девуш кой. Это было шесть лет назад, — так давно, — измени лась ли она с тех пор? Меня время не пощадило, я поглупел и отцвел, я стал равнодушным, нынче я смот рю на женщину как на книжную выдумку. Мне конец. Что с того? Все на свете имеет конец. Когда это ощуще ние возникло впервые, я испытал такое чувство, будто у меня что-то пропало, будто мои карманы обчистил вор. И я задумался — могу ли я перенести случившее ся, могу ли примириться с собой самим. Отчего же нет. Я не тот, что прежде, но это совершилось бесшум но, совершилось мирно и неотвратимо. Все на свете имеет конец.


В преклонном возрасте человек не живет настоящей жизнью, он питается воспоминаниями. Мы подобны разосланным письмам, мы уже доставлены, мы достиг ли цели. Не все ли равно, принесли мы радость или горе тем, кто нас прочел, или вообще не вызвали ника ких чувств. Я благодарен за жизнь, жить было инте ресно!


Но эта женщина, она была такой, каких издавна знают мудрецы: беспредельно малый разум, беспредель но великая безответственность, легкомыслие, суетность.


В ней многое было от ребенка, но ничего — от дет ской невинности.


Я стою у придорожного столба, здесь поворот на Эвребё. Я не испытываю волнения. Огромный и светлый день лежит над лесами и лугами, в полях там и сям пашут и боронят, работа на солнцепеке идет ни шатко ни валко, словно в полуденной истоме. Я прохожу мимо столба, мне надо как-то протянуть время, а уж потом сворачивать. Час спустя я углубляюсь в лес и брожу там; цветет ягодник, благоухает молодая листва. Стая дроздов гонит перед собой по небу одинокую в оро н у, они галдят что есть мочи. Это похоже на беспорядочный стук негодных кастаньет. Я ложусь на спину, подкладываю мешок под голову и засыпаю.


Потом я просыпаюсь и иду к ближайшему пахарю, мне хочется расспросить его о Фалькенбергах из Эвре бё, живы ли они и как у них дела. Пахарь дает мне уклончивые ответы, он стоит, при щ урив глаза, и гово рит с хитрецой: «Еще вопрос, дома ли капитан». — «А что, он часто уезжает?» — «Да нет, наверное, дома». — «Он уже отсеялся?» Пахарь с ухмылочкой: «Пожалуй, что и нет». — «У него людей не хватает?» — «А мне почем знать, пожалуй, что и хватает. И отсеяться он давно отсеялся. Навоз еще когда вывозили. Так-то».


Он прикрикнул на лошадей и снова взялся за плуг, а я пошел следом. У такого много не узнаешь. Но когда он во второй раз дал отдых лошадям, я сумел вытянуть из него еще несколько противоречивых фраз о хозяевах Эвребё. «Капитан каждое лето уезжает на учения, ну, а фру тем временем сидит без него. Гостей-то у них всегда полон дом, но самого капитана нет. Не подумайте плохого, дома ему быть приятнее, но ведь на ученья-то надо ездить, куда денешься. Нет, детей у них покамест нет и навряд ли будут. Хотя, что это я, может, еще и дети будут, целая куча, если понадобится. Н-но, ка торжные!»


Мы снова пашем и снова отдыхаем. Мне не хоте лось бы попасть в Эвребё некстати, и я выспрашиваю, есть ли сегодня гости у Фалькенбергов. «Сегодня, по жалуй что, и нет. Они там частенько бывают, а так-то… Играют, поют во всякое время, а так-то… Спору нет, Фалькенберги — люди благородные и денег у них хва тает, а уж до чего там богато и пышно…»


Горе мне с этим пахарем. Теперь я пытаюсь раз узнать хоть немного о другом Фалькенберге, старом моем товарище, который вместе со мной валил лес, а при нужде настраивал рояли, о Ларсе Фалькенберге. Вот когда ответы пахаря становятся вполне определенными. Да, Ларс здесь. Еще бы ему не знать Ларса! Ларс взял расчет в Эвребё, а капитан отвел ему для жилья ма ленькую вырубку. Ларс женился на служанке по имени Эмма, и у них двое детей. Люди они работящие и расто ропные, держат на той же вырубке двух коров.


Борозда кончается, пахарь разворачивает лошадей, я говорю: до свидания — и ухожу.


Вот я стою перед усадьбой в Эвребё, я узнаю все постройки, хотя они облиняли и выцвели. Еще я вижу, что флагшток, который я устанавливал шесть лет назад, стоит где стоял, но на нем уже нет ни каната, ни блоков.


Вот я и достиг цели. Время — четыре часа пополу дни, двадцать шестое апреля.


В старости хорошо запоминаешь даты.

I


Все вышло не так, как я предполагал: капитан Фалькенберг спустился ко мне, выслушал мою прось бу и не сходя с места, отказал: людей у него до статочно, а пахота почти закончена.


Ладно. А нельзя. ли мне посидеть в людской и отдох нуть немного?


Это пожалуйста.


Капитан не предложил мне остаться на воскресенье, он повернулся и ушел. Вид у него был такой, будто он только что встал, на нем была нижняя рубашка, он даже жилета не надел, а поверх рубашки набросил курт ку. У него поседели волосы на висках и в бороде.


Я сидел в людской и ждал, когда батраки соберутся к полднику. Пришел один взрослый батрак и один маль чишка, я поговорил с ними и узнал, что капитан ошибся, когда сказал, будто пахота почти закончена. Пусть так! Я не скрываю от них, что ищу работы, а если они хотят знать, чего я стою, то вот, пожалуйста, хороший отзыв, который я давным-давно получил от херсетского ленсмана. Когда батраки снова идут в поле, я вскидываю на плечи мешок и иду за ними. Я заглядываю в конюшню и вижу там непривычно много лошадей, я за глядываю в коровник, курятник, свинарник и вижу, что прошлогодний навоз лежит в куче и до сих пор не вывезен на поле.


Как же это?


— А мы чем виноваты? — отвечает батрак. — Я с конца зимы начал возить, а был один. Сейчас нас, можно сказать, двое, но уже приспело время пахать и боро нить.


Пусть так!


— Счастливо оставаться, — говорю я и иду прочь. Я хочу побывать у своего дружка, у Ларса Фалькенбер га, но об этом я ничего им не говорю. Высоко, по-над лесом я вижу несколько новых домиков и понимаю, что это, должно быть, и есть вырубка.


Батрак явно встревожился при мысли, что капитан упускает рабочую силу, оглядываясь на ходу, я вижу, как он мчится через двор к господскому дому.


Я успеваю отойти шагов эдак на двести, когда бат рак догоняет меня и говорит, что меня все-таки в зяли, он переговорил с капитаном, и капитан предоставил ему распоряжаться п о-своему. «До понедельника тебе все равно делать нечего, ступай пока в людскую, тебе дадут поесть».


Батрак вообще неплохой парень. Он идет за мной на кухню и говорит: «Накормите этого человека, он будет у нас работать».


Незнакомая стряпуха, незнакомые служанки, я съедаю свою порцию и выхожу во двор. Из господ никого не видать.


Мне тошно целый вечер сидеть без дела в людской, и я иду за батраками в поле. Мы разговариваем. Бат рак родом из крестьянской семьи, их хутор в северной части прихода, но раз он не старший сын, хутор к нему не перейдет, вот он и решил на время наняться в батра ки. Ей-же-ей, он мог сделать выбор и похуже. Нельзя сказать, что капитан с каждым годом все больше и больше занимается хозяйством, напротив, он все больше и больше его запускает, дома он теперь бывает ред ко, и батрак действует по своему усмотрению. Вот, к примеру, в прошлую осень он поднял большие участки заболоченной целины, в этом году он будет там сеять, батрак показывает: вот здесь он распахал, здесь еще со бирается распахать, а погляди-ка на озимые, ишь как поднялись.


Видно было, что этот молодой человек хорошо знает свое дело, и я не без удовольствия слушал его разум ную речь. Он, оказывается, кончил школу, выучился там вести хозяйственный календарь и заносить количество копен в одну графу, а дни отела — в другую. Пусть так. Раньше крестьянин держал такие выкладки в голове, а его жена знала с точностью до одного дня, когда должна отелиться любая из ее двадцати или пятидесяти коров.


Вообще же парень он толковый и от работы не бе гает, просто за последнее время он малость оплошал под бременем всех дел, навалившихся на него в капитан ской усадьбе.


Найдя помощника, он заметно взыграл духом. С по недельника возьмешь лошадь возить навоз, приказывает он, а мальчик пусть возьмет одну из двух выездных ло шадей капитана и встанет за борону, а сам он как па хал, так и будет пахать! Помяните мое слово, мы еще управимся с севом день в день.


Воскресенье.


Я слежу за собой, чтобы не показывать, что уже давно знаю эту усадьбу, знаю, например, где конча ются капитанские леса, где расположены дома, надворн ые постройки, колодцы и дороги. Я старательно готов люсь к завтрашнему утру — я смазал колеса и сбрую и на отличку вычистил лошадь. После обеда я часа на че тыре — на пять отправляюсь бродить по капитанским лесам, я миную Ларсову вырубку, в дом к нему не за хожу, а достигнув границы прихода, поворачиваю об ратно. Мне бросается в глаза, что лес изрядно поредел. Когда я возвращаюсь, батрак спрашивает меня:


— Ты слышал ночью песни и крики?


— Слышал. А кто это пел?


— Гости, — с улыбкой отвечает батрак.


Ах да, гости! Их теперь в Эвребё всегда полно. Сре ди них на редкость толстый и шустрый господин с за крученными кверху усами, он тоже капитан и служит в одной части с Фалькенбергом; я видел его вчера вече ром, когда гости высыпали из дома. Еще среди них есть господин, которого они называют инженером. Этот молодой — ему лет двадцать с небольшим, — он среднего роста, смуглый и безбородый. И еще Элисабет, пастор ская дочка. Я сохранил в памяти черты Элисабет, по этому сразу узнал ее, хотя прошло шесть лет и она стала зрелой дамой. Маленькая Элисабет прошлых дней теперь уже не девочка, у нее пышная грудь, свидетель ствующая об отменном здоровье; батрак сказал мне, что Элисабет замужем, она все-таки вышла за сына хуторя нина, того самого Эрика, которого любила с детских лет. Она по-прежнему дружит с фру Фалькенберг и часто наезжает в Эвребё. Но мужа ни разу с собой не при возила.


Теперь Элисабет стоит у флагштока, и капитан под ходит к ней. Они о чем-то говорят и очень заняты разговором: капитан всякий раз оглядывается, перед тем как сказать что-нибудь, должно быть, речь идет не о безразличных предметах, а напротив, о таких, которые требуют осторожности.


А вот и толстый весельчак, даже в людской слышно, как он смеется и потом зовет куда-то Фалькенберга, но получа e т лишь короткий и небрежный ответ. Каменная лестница ведет в заросли сирени, толстый капитан устремляется туда, горничная несет следом вино и ста каны. Замыкает шествие инженер.


Батрак, сидящий подле меня, громко хохочет:


— Ну и капитан!


— Как его зовут?


— Они его называют Братцем, и в прошлом году так же называли. А чтоб по имени — я ни разу не слышал.


— А инженера как?


— Этого Лассен, я слышал. При мне он здесь вто рой раз.


Теперь из дому выходит фру Фалькенберг, она замедляет шаг на верхней ступеньке и бросает взгляд в сторону флагштока, где стоят те двое. Фигура у нее та кая же стройная и красивая, но лицо увяло — впечатление такое, будто щеки у нее раньше были наливные, а теперь запали. Она тоже идет к кустам сирени, я узнаю ее походку, спокойную и плавную, как встарь. Но, конечно, красота ее за минувшие годы заметно поблекла.


Еще какие-то люди выходят из дому, немолодая дама с шалью на плечах, за ней два господина.


Батрак рассказывает, что обычно гостей бывает меньше, но позавчера капитан справлял день рождения, и гости приехали в двух экипажах; на конюш н е до сих пор стоят четыре чужие лошади.


Тех двоих, что у флагштока, зовут теперь настойчивее, и капитан отвечает с досадой: «Иду, иду!» — но не трогается с места. Он то снимет соринку с плеча Элисабет, то оглянется по сторонам и возьмет ее за локоток, а сам что-то ей втолковывает.


Батрак говорит:


— Эти двое всегда найдут о чем поговорить. Она как приедет, оба сразу отправляются гулять куда-ни будь подальше.


— И фру Фалькенберг не возражает?


— Не слыхал, чтоб возражала.


— А у Элисабет тоже нет детей?


— Отчего же, у нее много детей.


— Как же тогда она может так часто оставлять без призора детей и хозяйство?


— Покуда жива мать Эрика, это дело нетрудное, уезжай, сколько хочешь.


Батрак выходит, и я остаюсь один в людской. Здесь я сидел когда-то и мастерил механическую пилу. До чего ж я был увлечен своим делом! За стеной лежал больной Петтер. Разгорячась от усердия, я бегал в амбар всякий раз, когда мне надо было приколотить что-нибудь. Теперь я и пилу эту вспоминаю, как книжную выдумку. Так разделываются с нами годы.


Возвращается батрак.


— Если гости к завтрему не разъедутся, я возьму двух гостевых лошадей и буду на них пахать, — гово рит он, занятый исключительно хозяйственными забо тами.


Я выглядываю в окно. Наконец-то двое у флагшто ка отправились вслед за остальными.


Чем ближе к вечеру, тем шумней веселье в зарослях сирени. Горничные снуют с подносами взад и вперед, — на подносах не только вино, но и закуски, господа за теяли обедать под сенью ветвей. То и дело раздается: «Братец! Братец!», но всех громче кричит и хохочет сам Братец. Один стул уже рухнул под его непомерной тяжестью. Братец посылает в людскую, чтоб ему прислали добротный деревянный стул, который его выдержит. Да, в зарослях сирени не скучно. Капитан Фалькенберг время от времени показывается во дворе, чтобы все видели, что он твердо держится на ногах и не упускает из виду хозяйственные дела.


— За нашего я ручаюсь! — говорит батрак. — Его легко не свалишь. Помнится, о прошлом годе я вез его, так он пил всю дорогу — и ни в одном глазу.


Солнце заходит. В кустах сирени теперь, должно быть, стало прохладно — господа перебираются в дом. Но большие окна распахнуты, и мы слышим, как бла гозвучно поет рояль под руками фру Фалькенберг. Потом до нас доносится танцевальная музыка. Это, долж но быть, играет толстый капитан Братец.


— Ну и народ, — ворчит батрак. — Поют и пляшут ночи напролет, а днем отсыпаются. Ладно, я пошел спать.


Я остаюсь у окна и вижу, как мой дружок, Ларс Фалькенберг, спешит через двор и скрывается и господ ском доме. Его пригласили петь перед господами. Потом капитан Братец и другие начинают подтягивать, полу чается громко и весело. Немного спустя Ларс Фалькенберг входит в людскую. Из кармана у него торчит бутылка как плата за беспокойство. Увидев, что в людской сижу только я, незнакомый человек, он проходит к Нильсу, чтобы пропустить с ним по одной. Потом туда же приглашают и меня. Я остерегаюсь много говорить, как бы меня не признали, но перед уходом Ларс вдруг просит меня немного проводить его. Тут по дороге вы ясняется, что меня давным-давно раскусили. Ларс знает, что я его прежний напарник.


Это сказал ему капитан.


Ладно же, думаю я. Коли так, все мои предосторож ности ни к чему. Я, признаться, даже доволен таким оборотом дела. Значит, капитану наплевать, чем я за нимаюсь у него в усадьбе.


Я проводил Ларса Фалькенберга до самого дома, мы вспоминали былые дни, говорили о Ларсовом хозяйстве и о всяких здешних делах: капитан давно уже не поль зуется прежним уважением, он теперь не председатель ствует в общине, люди перестали приходить к нему за советом. «Видишь дорогу — это он велел довести ее до самого шоссе, а больше он ничего не делал, хотя с тех пор уже минуло целых пять лет. Дом п ора красить, а ему и горя мало, п оля запущены, лес повырублен». — «Уж не пьет ли он, часом?» — «Поговаривают, но на верняка сказать нельзя, черт бы побрал всех сплетни ков. Выпивает, не без того, и из дому он часто уезжает и не скоро возвращается, а хоть и вернется, у него к хозяйству душа не лежит, вот в чем горе. Не иначе в него вселился злой дух», — рассказывает Ларс.


— А фру Фалькенберг?


— Она-то? Она-то не переменилась, играет на рояле, и уж такая обходительная, что лучше и желать нельзя. Дом у них гостеприимный, гостей всегда полно: а нало ги большие и расходы большие. Чтобы хоть как-то со держать в порядке все постройки, нужна уйма денег. Жалко сердечных, и капитана, и его супругу, они так друг другу осточертели! Да где ж такое видано! Если они и перекинутся когда словечком, так не гля дят друг на друга и губ почти не разжимают. Они по нескольку месяцев подряд только с чужими и раз говаривают. Летом капитан уезжает на учения, домой не наведывается, за женой не следит, да и за хозяй ством тоже. «Детей у них нет — вот в чем беда», — гово рит Ларс.


Из дома выглядывает Эмма и подходит к нам. Она все так же мила и привлекательна, о чем я ей и говорю. «Да, моя Эмма хоть куда, — подтверждает Ларс, — вот только рожать она больно горазда». Он и ей наливает из своей бутылочки и заставляет ее выпить. Эмма при глашает нас войти, — чем так стоять перед дверью, луч ше посидеть за столом. «Эка важность, лето на дво ре!» — отвечает Ларс, он и не думает впускать меня в дом. Когда я ухожу, он идет немного проводить меня и по дороге показывает, где он копал канаву, где пахал, где ставил изгородь. Он неплохо и очень толково потру дился на своем маленьком участке, вид этого уютного домика в лесу наполняет меня удивительным спокойст вием. Чуть поодаль, за домом и коровником, негромко шумит лес, здесь все больше лиственные деревья, и осиновая листва издает шелковистый шорох.


Я ухожу. Близится вечер, замолкли птицы, погода мягкая, голубые нежные сумерки.


— Сегодня вечером мы все будем молоды! — гром ко и отчетливо говорит мужской голос в кустах сире ни. — Пойдемте танцевать на выгон.


— А помните, какой вы были в прошлом году? — отвечает голос фру Фалькенберг. — Вы были милый и юный и ничего подобного не говорили.


— Да, в прошлом году я ничего подобного не гово рил. Подумать только, что вы это запомнили. H о и в прошлом году вы однажды выбранили меня. «Как вы прекрасны сегодня вечером», — сказал я. «Нет, — отве тили вы, — моя красота давно ушла, но вы совсем как дитя, и я прошу вас не пить так много», — сказали вы.


— Да, так я говорила, — с улыбкой признается фру Фалькенберг.


— Так вы говорили. Но это неправда: мне лучше знать, прекрасны вы или нет, недаром я целый вечер лю бовался вами.


— О, дитя, дитя!


— А сегодня вечером вы еще прекраснее.


— Кто-то идет.


В кустах сирени двое — фру Фалькенберг с приез жим инженером. Увидев, что это всего-навсего я, они как ни в чем не бывало возобновляют прерванный разговор, будто меня здесь нет. Так уж устроен ум челове ческий. Хотя я только о том и мечтал, чтобы меня оста вили в покое, теперь мне досадно, что эти двое так от кровенно мной пренебрегают. У меня уже седая голова, думается мне, неужели мои седины не заслуживают уважения?


— Да, сегодня вечером вы еще прекраснее, — по вторяет инженер.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги