Избранные произведения в одном томе

Глава 1

Стоял один из дней конца лета. Птицы с удовольствием носились вокруг: одни летали аккуратными стайками, другие — сбившись в бесформенные стаи, похожие на низкие тучи, а выше, гораздо выше них, летали гордые одиночки.

Я отвернулся от окна. Мой посетитель, курьер из посольства, все еще жаловался. «Париж живет прошлым, — презрительно говорил он. — Мане в опере и Дега в балете. Эскофье варит. Эйфель строит. Слова Дюма, музыка Оффенбаха. О-ля-ля, наш Париж весел, мсье».

— Они не все такие, — сказал я. Несколько птиц кружились у окна, решая, стоит ли клевать зерно, которое я насыпал на подоконник.

— Все, кого я здесь встречал, такие, — возразил курьер.

Он высунулся наружу, глядя на горбатые крыши, а когда вернулся на место, заметил на рукаве белое пятно от штукатурки и принялся отчищать его с таким раздражением, будто Париж посягал на его персону. Одернув свой жилет — аккуратный, с широкими лацканами, связной, прежде чем сесть в кресло, внимательно осмотрел его. Теперь, когда человек отошел от окна, птицы вернулись и затеяли драку за зерна.

Я пододвинул к нему кофейник.

— Настоящий кофе, — отметил он. — Кажется, в наши дни французы пьют только растворимый.

Успокоенный тем, что я соблюдаю этикет, он открыл лежащий на коленях большой черный портфель, вмещающий кучу бумаг, и одну из бумаг передал мне.

— Прочтите, пока я здесь. Я не могу это вам оставить.

— Секретный документ?

— Нет, просто наш копировальный аппарат сломался, и у меня только один экземпляр.

Я прочел документ. Это был «Текущий отчет», не представляющий никакого интереса.

— Чепуха, — сказал я, возвращая бумагу. — Мне жаль, что вам пришлось прийти сюда из-за такой ерунды.

Он пожал плечами.

— Это дает мне возможность бывать за пределами офиса. В любом случае, людям, подобным вам, не годится часто посещать посольство.

Он был новым, этот связной. Все они так начинают. Крепкий молодой человек с глазами-бусинками, стремящийся доказать свою полезность. Слишком явно демонстрирующий, что Париж не представляет для него никакого интереса.

Неподалеку часы пробили два и распугали птиц.

— Романтично, — сказал он. — Не понимаю, что в Париже романтичного, кроме парочек, целующихся на улицах из-за того, что город переполнен и им некуда деться. — Он допил кофе. — Чертовски хороший кофе. Вы сегодня вечером ужинаете в городе?

— Да.

Я бросил на него взгляд, который англичане приберегают для своих соотечественников. Он смущенно поежился.

— Послушайте, — неловко сказал он, — я не подумал… Я имел в виду… мы не хотели… то есть…

— Не оправдывайтесь, — улыбнулся я. — Конечно, я под наблюдением.

— Я помню, вы говорили, что по понедельникам всегда ужинаете с Бирдом — художником, а на столе у вас лежит отложенная книга Скиры по искусству. Вот я и подумал, что вы собираетесь ее ему вернуть.

— Прелестно, — сказал я. — Вам следует делать мою работу.

Он улыбнулся и отрицательно покачал головой:

— Я этого терпеть не могу. Весь день иметь дело с французами, да еще и вечером общаться с ними…

— Французы нормальные люди, — возразил я.

— Вы сохраняете конверты? Я принес флакончик с йодом.

Я отдал ему все конверты, пришедшие по почте за минувшую неделю. Он вынул флакончик и тщательно обработал места склейки.

— Повторно заклеено крахмальным клеем. Вскрывалось каждое из этих чертовых писем. Должно быть, кто-то из здешних. Например, хозяйка. Слишком уж тщательно для удовлетворения простого любопытства. Prenez garde.[139]

Он сложил в портфель конверты, покрытые теперь коричневыми пятнами от химической реакции.

— Не хочу их оставлять.

— Да, — кивнул я, зевая.

— Не понимаю, чем вы занимаетесь целый день, — сказал он. — Как вы находите себе занятие?

— Я целыми днями только и делаю, что варю кофе людям, которые гадают, чем я занимаюсь целый день.

— О, большое спасибо за обед. Старая ведьма отлично готовит, даже если это она вскрывает над паром вашу корреспонденцию.

Он налил нам обоим еще кофе.

— Для вас есть новая работа.

Положив в чашку сахар, он протянул ее мне, не спуская с меня глаз:

— Дело касается человека по имени Дэтт, который ходит сюда, в «Маленький легионер», обедать. Тот самый, который сегодня сидел за столиком напротив нас.

Наступило молчание. Я спросил:

— Что вы хотите узнать о нем?

— Ничего, — ответил связной. — Мы ничего не хотим о нем узнать, мы хотим снабдить его информацией.

— Напишите адрес и отправьте по почте.

Он скорчил обиженную гримасу.

— Получив информацию, он должен быть уверен в ее достоверности.

— Что за информация?

— Это сведения о выпадении радиоактивных осадков, с момента начала работ в Нью-Мексико вплоть до последних испытаний, а также отчеты из госпиталя в Хиросиме, где лечатся жертвы атомной бомбардировки, и различные данные о воздействии радиоактивных осадков на клетки мозга и на растения. Для меня это слишком сложно, но вы можете прочитать, если ваши мозги в состоянии все это переварить.

— Что мы получим взамен?

— Ничего.

— Мне нужно знать, насколько сложно распознать фальшивку. Распознает ли ее эксперт, подержав бумаги в руках пару минут? Или целый комитет месяца за три? Если я устанавливаю такую бомбу, я должен знать, какова длина фитиля.

— Нет никаких оснований сомневаться в истинности данной информации. — Как бы в подтверждение своей мысли он щелкнул замком портфеля.

— Ну, хорошо, — сказал я. — А кому Дэтт передаст информацию?

— Это уж не мое дело, старина. Вы же знаете, я только посыльный: я отдаю портфель вам, вы отдаете его Дэтту, стараясь, чтобы Дэтт не узнал, откуда он взялся, этот портфель. Если хотите, можете намекнуть, что работаете на ЦРУ. Вы здесь человек новый, за вами ничего не числится, так что все должно сойти гладко.

Он побарабанил пальцами, давая понять, что ему пора уходить.

— Так что же я должен сделать с вашей кучей бумаг — оставить их ему на тарелке за обедом? — Не волнуйтесь, об этом позаботятся. Дэтт будет знать, что у вас есть документы, он с вами свяжется и спросит о них. Ваше дело просто дать ему возможность их получить… но вам следует сделать это с явной неохотой.

— Планировалось ли полгода назад, что именно мне придется выполнить эту работу?

Связной пожал плечами и положил кожаный портфель на стол.

— Это действительно важно? — спросил я.

Он, не отвечая, прошел к двери и неожиданно открыл ее, всем своим видом выражая разочарование, что за нею никого не оказалось.

— Чертовски хороший кофе, — сказал он.

— Ну он всегда такой.

Я услышал доносившиеся снизу звуки поп-музыки, передаваемой по радио. Потом музыка сменилась звоном и фанфарами рекламы шампуня.

— За ваше любимое радио, Джанни, — сказал диктор.

Был прекрасный день для работы на пиратских радиостанциях, находящихся на кораблях: солнечно и тепло, а три мили спокойного голубого моря, отделяющие их от берега, давали право на необлагаемые пошлиной сигареты и виски. Вот и еще одно занятие, достойное пополнить список работ, лучших, чем моя. Внизу за курьером захлопнулась дверь. Я вымыл кофейные чашки, дал Джою свежей воды и косточку для клюва, взял документы и отправился вниз выпить.

Глава 2

«Маленький легионер» («cuisine faite parle patron»[140]) представлял собой отделанный пластиком амбар с зеркалами, бутылками и стандартными столиками. Обычно его посетителями во время обеда были местные бизнесмены, клерки из ближайшего отеля, две немецкие девушки, работающие в бюро переводов, парочка музыкантов, обычно спавших допоздна, двое художников и человек по имени Дэтт, которому я должен был предложить свои приобретения в области радиоактивных осадков. Еда была хорошей. Ее готовил мой хозяин, известный всей округе как la voix[141] — существовавший отдельно от тела голос, рев которого был слышен даже в шахте лифта без всякого громкоговорителя.

Как рассказывали, la voix некогда владел на бульваре Мишель собственным рестораном, который был местом встреч для членов Национального фронта,[142] и едва не получил сертификат, подписанный генералом Эйзенхауэром, но когда его политическое прошлое стало известно американцам, то ресторан быстренько закрыли, а его самого в течение года искала военная полиция.

La voix не любил, когда ему в качестве основного блюда заказывали steck bien cuit, charcuterie[143] или когда просили полпорции чего-нибудь. Постоянные посетители получали большие порции. Кроме того, постоянные посетители получали полотняные салфетки, но предполагалось, что ими следует пользоваться в течение недели.

Время обеда закончилось. Из глубины кафе раздавались голоса: визгливый — хозяйки и тихий — мсье Дэтта, говорившего:

— Должно быть, вы ошибаетесь. Если вы заплатите десять тысяч сто франков на авеню Генри Мартина, то никогда не получите их обратно.

— Все-таки я использую свой шанс, — загорячилась хозяйка. — Выпейте еще коньяку.

Мсье Дэтт заговорил снова. У него был низкий вкрадчивый голос, он тщательно взвешивал каждое слово.

— Успокойтесь, мой друг. Не ищите неожиданной прибыли, которая повредит вашей репутации у соседей. Довольствуйтесь меньшими суммами, но неизменно двигайтесь навстречу успеху.

Я перестал подслушивать и прошел мимо бара за свой столик, стоящий на открытом воздухе. Легкая дымка, предваряющая в Париже каждый жаркий день, рассеялась. Теперь стоял невыносимый зной. На небе, приобретшем цвет хорошо выстиранной bleu de travail,[144] застыли едва заметные штрихи перистых облаков. От жары весь город, казалось, прокалился, и красиво расположенные зеленщиком на деревянных лотках груды фруктов и овощей добавляли свой аромат к запахам летнего дня. Официант со сморщенными руками тайком потягивал холодное пиво, старик под навесом грел свои старые кости, собаки весело махали хвостами, а юные девушки, оставив на лицах только самые легкие следы макияжа, переоделись в свободные хлопчатобумажные платья и скрепляли волосы эластичными лентами.

Молодой человек аккуратно прислонил свой мотоцикл к стене общественных бань, расположенных напротив, через дорогу, достал из багажника аэрозольный баллончик с красной краской и, встряхнув его, под тихий свист выходящего воздуха написал на стене: «Lisez l'Humanite nouvelle».[145] Потом, оглянувшись через плечо, добавил серп и молот, после чего вернулся к мотоциклу и сел верхом, любуясь своей работой. Густая красная капля побежала вниз от заглавной буквы Я. Молодой человек подскочил к стене и, вытерев лишнюю краску тряпкой, огляделся, но так как никто на него не закричал, то, прежде чем завернуть баллончик в тряпку и убрать, он добавил акцент над е. Затем нажал на стартер, и мотоцикл, изрыгнув облачко легкого голубого дыма, с неожиданным ревом двухцилиндрового мотора двинулся в сторону бульвара.

Я сел и махнул старому Жану, заказывая свой обычный «Сузе».

Стол блестел, освещаемый светильниками в стиле поп-арт, которые позвякивали и жужжали, когда металлические сферы идеально правильной формы касались друг друга, вращаясь. Зеркала, отражающие интерьер, зрительно расширяли пространство кафе, а отраженный солнечный свет, проникая с улицы в глубину, оживлял темное помещение.

Я открыл портфель с документами, курил, читал, пил и наблюдал за жизнью квартала. К моменту наступления часа пик, когда движение транспорта усилилось, я прочел девяносто три страницы и почти понял написанное. Поднявшись к себе, я спрятал документы в комнате. Пора было навестить Бирда.

Я жил в семнадцатом округе. Волна модернизации, которая пронеслась по авеню Нуийи и изрядно расширила Париж к западу, не затронула грязный квартал Терн. Я дошел пешком до авеню Великой армии. Был чудесный парижский вечер, в воздухе чувствовался легкий запах чеснока и сигарет «Галуаз». Площадь Звезды оседлала арка, и транспорт отчаянно пытался сквозь нее пробиться. Тысячи красных огней мигали, как кровавые звезды, в дымке выхлопных газов. В движении машин и людей было что-то истеричное, нечто такое, что французы называют elan.[146] Я припомнил разговор с человеком из британского посольства. Сегодня он выглядел расстроенным, удовлетворенно подумал я. Я был не прочь его расстроить. Точнее, я был бы не прочь расстроить их всех. Нет оснований считать, что они не настоящие. Я фыркнул достаточно громко, чтобы привлечь внимание. Каким дураком меня должен считать Лондон. И вся эта чепуха насчет Бирда. Откуда они знают, что я сегодня вечером с ним ужинаю? Бирд — и книги по искусству от Скиры… что за чушь? Я едва знал Бирда, несмотря на то что он был англичанином и приходил обедать в «Маленький легионер». В прошлый понедельник я с ним ужинал, но никому не говорил, что собираюсь ужинать с ним и сегодня вечером. Я профессионал. Я бы и матери не сказал, где я храню запал.

Глава 3

Когда я, миновав уличный рынок, подошел к дому Бирда, свет уже начал меркнуть. Дом был серым, с облупившейся краской, но такими же были и другие здания на этой улице. На самом деле такими были и почти все дома в Париже. Я толкнул задвижку. Внутри темного вестибюля двадцатипятиваттная лампочка тускло освещала несколько дюжин крошечных клеток — почтовых ящиков со щелями для корреспонденции. На некоторых клетках красовались грязные визитные карточки, на других имена были нацарапаны шариковой ручкой. В холле, густо опутанные хитросплетением проводов, стояли двадцать с лишним деревянных ящиков, при необходимости найти в них неисправность было бы нелегким делом. Дальний конец холла заканчивался дверью черного хода, которая вела во двор, вымощенный серым булыжником, блестевшим от капавшей откуда-то сверху воды. Это был уединенный дворик того типа, который у меня всегда ассоциировался с британской тюремной системой. Во дворе стояла консьержка, как будто собираясь мне жаловаться на окружающее запустение.

Если здесь начнется мятеж, то он начнется со двора. Наверх вела узкая скрипучая лестница — там и находилась студия Бирда. В студии царил хаос: не тот хаос, который получается в результате взрыва, но тот, для достижения которого требуются годы. Прячьте, теряйте и подпирайте чем-нибудь вещи, потом дайте года два для того, чтобы все покрылось толстым слоем пыли, — и вы получите студию Бирда.

Единственным действительно чистым объектом в ней было гигантское окно, через которое, согревая теплым светом все помещение, лился закат. Повсюду валялись книги, миски с застывшей штукатуркой, ведра с грязной водой и мольберты с большими неоконченными полотнами. На грязном диване лежали два экземпляра английских воскресных газет, девственно чистых и нечитанных. Огромный лакированный стол, который Бирд использовал в качестве палитры, был испачкан сгустками краски, а к одной из стен крепилась конструкция из картона в пятнадцать футов высотой, на которой Бирд занимался настенной живописью. Я вошел без стука, поскольку дверь была открыта.

— Ты мертва! — вскричал Бирд, стоя на лестнице и трудясь над фигурой, расположенной почти в самом верху пятнадцатифутовой картины.

— Я забываю, что я мертва, — ответила модель, обнаженная и причудливо простершаяся на ящике.

— Просто не двигай правой ногой, — воззвал к ней Бирд. — Можешь двигать руками.

Обнаженная девушка с благодарным стоном вытянула руки.

— Так хорошо? — спросила она.

— Ты немного передвинула колено, хитришь… Ну, пожалуй, мы на сегодня закончим. — Он опустил руку. — Одевайся, Анни.

Натурщица была высокой девушкой лет двадцати пяти, темноволосой и симпатичной, но красивой ее нельзя было назвать.

— Могу я принять душ? — спросила девушка.

— Боюсь, что вода не слишком теплая, — ответил Бирд, — но попробуй, может быть, она согрелась.

Девушка набросила на плечи потертый мужской халат и сунула ноги в шелковые домашние тапочки. Бирд медленно спустился с лестницы. В студии пахло льняным маслом и скипидаром. Он вытер тряпкой пучок кистей. Большая картина была почти окончена. Трудно было отнести ее к какому-то стилю; возможно, ближе всего она была к Кокошке и Сутину, но казалась более изящной и менее живой, чем роботы того и другого. Бирд похлопал ладонью по лесам, на которые опиралась лестница.

— Это я построил. Неплохо, а? Такие леса в Париже нигде не достанешь, и вообще нигде. Ты любишь сам мастерить, парень?

— Я люблю, когда за меня это делают другие.

— Вот как, — серьезно кивнул Бирд. — Ну что ж, уже восемь часов, верно?

— Уже полдевятого, — сказал я.

— Мне нужно выкурить трубку. — Он бросил кисти в ночной горшок с цветочками, в котором уже была сотня таких же. — Шерри? — Бирд развязал завязки, мешавшие нижней части его брюк пачкать огромную картину, и вновь оглядел свое творение, не в силах оторваться от него. — Свет начал меркнуть час назад. Завтра придется переписать эту часть заново.

Он снял стекло с масляной лампы, осторожно зажег фитиль и поправил пламя.

— Чудесный свет дают эти масляные лампы. Чудесный шелковый свет.

Он налил две рюмки сухого шерри, снял необъятный свитер и уселся, расслабившись, в потрепанное кресло. Потом поправил шелковый шарф, спускавшийся поверх клетчатой рубашки, и принялся копаться в своем кисете с табаком, как будто что-то в нем потерял.

Возраст Бирда не поддавался оценке. По-видимому, ему было около пятидесяти пяти лет. Густые волосы не имели ни малейших признаков седины; светлая кожа так крепко обтягивала лицо, что сквозь нее проступали мускулы, от скул до челюсти. Уши у него были крошечные и расположены необычно высоко, а глаза — яркие, живые и черные — всегда, когда вы к нему обращались, смотрели на вас, чтобы подтвердить, что он слушает серьезно. Если бы я не знал, что он служил офицером в военно-морском флоте до того, как восемь лет назад занялся живописью, я бы подумал, что он механик, который купил собственный гараж. Тщательно набив свою трубку, он медленно и осторожно раскурил ее. И только покончив с этим, заговорил вновь:

— Вы вообще-то ездите в Англию?

— Не часто, — ответил я.

— Я тоже. Мне нужно еще табаку; в следующий раз, когда поедете, имейте это в виду.

— Хорошо, — кивнул я.

— Вот этой марки. — Он протянул пакет, чтобы я взглянул. — Мне кажется, что здесь, во Франции, такого нет, а я только этот сорт и люблю.

У него были манеры старого служаки, локти обычно он держал у талии, а подбородок у шеи. Он употреблял такие слова, как «podctep», когда имел в виду рейдовое судно, и это говорило о том, что он давно не был в Англии.

— Хорошо бы сегодня закончить ужин пораньше, — сказал он. — Завтра тяжелый день. — И крикнул своей модели: — Завтра начнем рано утром, Анни.

— Ладно, — откликнулась она.

— Мы можем отменить ужин, если хотите, — предложил я.

— Нет, не стоит. По правде говоря, я ждал этого ужина. — Бирд почесал крыло носа.

— Вы знаете мсье Дэтта? — спросил я. — Он приходит обедать в «Маленький легионер». Крупный, совершенно седой мужчина.

— Нет, — ответил он и понюхал табак. Он был знаком со всеми оттенками запахов нюхательного табака. Этот был легким и вдыхался еле слышно.

Я тут же сменил тему, уходя от разговора о человеке с авеню Фош.

Бирд пригласил знакомого художника поужинать вместе с нами. Тот прибыл около половины десятого. Жан-Поль Паскаль, красивый мускулистый молодой человек с узким тазом, легко принимал вид ковбоя, которым так восхищаются французы. Его высокая поджарая фигура была полной противоположностью крепкой, грубоватой и коренастой фигуре Бирда. Загорелая кожа на лице Паскаля подчеркивала безупречность зубов. Он был одет в дорогой светло-голубой костюм и носил галстук с вышитым рисунком. Сняв темные очки, он положил их в карман.

— Вы английский друг мсье Бирда, — произнес молодой человек, пожимая мне руку. — Очень приятно.

Рукопожатие его было мягким, даже немного застенчивым, как будто он стеснялся того, что выглядит, как кинозвезда.

— Жан-Поль не говорит по-английски, — сказал Бирд.

— Не совсем так, — пояснил Жан-Поль. — Я немного говорю по-английски, но не понимаю того, что вы говорите в ответ.

— Верно, — подтвердил Бирд. — Такова идея английского языка. Иностранцы могут передавать нам информацию, но англичане все еще в состоянии говорить друг с другом так, что другие их не понимают. — Его лицо стало суровым, потом он чопорно улыбнулся. — Все равно Жан-Поль хороший парень: он художник. — Бирд обернулся к Паскалю: — У тебя был трудный день, Жан?

— Трудный, но сделал я немного.

— Ты должен себя заставлять, мой мальчик. Никогда не станешь великим художником, пока не научишься прилагать усилия.

— Да, но ведь каждый должен найти себя, продолжая работать со своей собственной скоростью, — возразил Жан-Поль.

— Ты работаешь слишком медленно, — провозгласил Бирд и передал Жану-Полю рюмку шерри, не спрашивая, хочет ли тот.

Жан обернулся ко мне, желая объяснить свою лень.

— Трудно начать писать, но когда начало положено, остается только добавлять мазки к начатому.

— Чушь, — возразил Бирд. — Начать — самое простое, продолжить гораздо труднее, а труднее всего закончить.

— Это похоже на любовный роман, — сказал я.

Жан засмеялся. Бирд вспыхнул и почесал крыло носа.

— О, работу и женщин нельзя смешивать. Женщины и свободная жизнь временами приятны, но в среднем возрасте обнаруживаешь, что женщины некрасивы, а мужчины не обладают необходимой квалификацией; результат самый печальный. Спросите об этом вашего друга мсье Дэтта.

— Месье Дэтт ваш друг? — спросил Жан-Поль.

— Я едва знаю его, — ответил я. — Просто я спрашивал о нем Бирда.

— Не задавайте слишком много вопросов, — сказал Жан. — Этот человек пользуется большим влиянием, про него говорят, что он граф Перигор и принадлежит к древнему роду, что он человек могущественный и крайне опасный. Он врач-психиатр. Говорят, он использует ЛСД в больших количествах. Его клиника такая же дорогая, как и все клиники в Париже, но только пользуется дурной славой.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Бирд. — Объясни.

— Так говорят, — пожал плечами Жан, смущенно улыбаясь, и замолчал, но Бирд сделал нетерпеливое движение рукой, и он продолжил: — Это история об игре на деньги, о высокопоставленных людях, которые попали в сложное финансовое положение и оказались… — Жан сделал паузу, — в ванне.

— Это означает «мертвы»?

— Это означает «в беде», это идиома, — объяснил мне Бирд по-английски.

— Одна или две высокопоставленные особы покончили с собой, — добавил Жан. — Говорят, они погрязли в долгах.

— Дураки проклятые, — сказал Бирд. — И такие люди сегодня занимают ответственные посты. Никакой стойкости, никакого характера! И этот парень, Дэтт, замешан в этом, да? Я так и думал. Ну, хватит о них. Говорят, лучше учиться на чужих ошибках. Выпьем еще шерри и пойдем ужинать. Что вы скажете о «Башне»? Это одно из немногих мест, где не нужно заранее заказывать столик.

В этот момент появилась Анни в простом зеленом платье спортивного покроя. Приветствуя нас, она фамильярно поцеловала Жана-Поля.

— Завтра рано утром, — повторил Бирд, расплачиваясь с ней. Она кивнула и улыбнулась.

— Привлекательная девушка, — сказал Жан-Поль, когда Анни ушла.

— Да, — подтвердил я.

— Бедное дитя, — вздохнул Бирд. — В этом городе трудно жить молодой девушке без денег.

Я обратил внимание на ее сумочку из крокодиловой кожи и на туфли от Шарля Журдена, но ничего не сказал.

— Хотите пойти в пятницу на открытие выставки искусств? Будет бесплатное шампанское. — Жан-Поль извлек полдюжины отпечатанных золотом приглашений, дал одно мне, а другое положил Бирду на мольберт.

— Да, пожалуй, мы туда сходим, — согласился Бирд, жаждующий организовать нас. — Ты на своей чудесной машине, Жан? — спросил он.

Жан кивнул.

Машина Паскаля оказалась белым «мерседесом» с откидным верхом. И мы поехали через Елисейские поля, наслаждаясь вечером.

Мы хорошо выпили и поужинали, и Жан-Поль замучил нас вопросами о том, правда ли, что американцы пьют кока-колу потому, что она полезна для печени.

Был уже почти час ночи, когда Жан забросил Бирда в студию и предложил отвезти меня домой, к «Маленькому легионеру», над которым находилась моя комната.

— Я был особенно рад с вами познакомиться, — сказал он. — Бирд думает, что он единственный серьезный художник в Париже, но нас здесь много — тех, кто так же упорно работает в своей собственной манере.

— Возможно, служба в военно-морском флоте не лучший способ учиться живописи.

— Живописи не нужно учиться. Во всяком случае, не больше, чем учиться жизни. Глубина суждений человека зависит от его способностей. Бирд человек искренний, жаждущий знаний, и у него есть способности к этому ремеслу. Уже сейчас здесь, в Париже, его работы вызывают серьезный интерес, а репутация в Париже обеспечит вам репутацию в мире.

Некоторое время я сидел, кивая, потом открыл дверь «мерседеса» и вышел из машины.

— Спасибо, что подвезли.

Жан-Поль потянулся через сиденье, протянул мне свою визитку и пожал руку.

— Позвоните мне, — сказал он, не выпуская моей руки, и добавил: — Если хотите попасть в дом на авеню Фош, могу устроить. Не уверен, что мне следует вам это предлагать, но, если у вас есть деньги, которые не жаль потерять, я вас представлю. Я близкий друг графа.

— Спасибо, — поблагодарил я и взял визитку.

Он нажал на акселератор, и мотор заурчал. Жан-Поль подмигнул и сказал:

— Но потом не жалуйтесь.

— Не буду, — пообещал я, и «мерседес» двинулся вперед.

Белая машина свернула за угол так резко, что скрипнули покрышки. «Маленький легионер» был закрыт. Я вошел через боковую дверь. Дэтт и мой хозяин все еще сидели за тем же столом, что и после обеда, все еще играя в «Монополию». Дэтт читал свою карту: «Allez en prison. Avancez tout droit en prison. Ne passez pas par la case «Depart». Ne recevez pas Frs 20 000».[147] Хозяин смеялся, мсье Дэтт тоже.

— Что скажут ваши пациенты? — спросил хозяин.

— Они меня хорошо понимают, — ответил Дэтт.

Казалось, он воспринимает игру всерьез. Возможно, так он больше выигрывает.

Я на цыпочках поднялся наверх. Из моего окна открывался хороший вид на Париж. Темный город пересекали красные неоновые артерии туристической индустрии, которые текли от площади Пигаль через Монмартр к бульвару Мишель. Казалось, Париж — большая незаживающая рана.

Джой попискивал. Я прочел вслух визитку Жана.

— «Жан-Поль Паскаль, художник». И добрый друг принцев, — добавил я.

Джой кивнул.

Глава 4

Два дня спустя меня пригласили присоединиться к игре в «Монополию». Я скупил отели на улице Лекурб и заплатил аренду за Северный вокзал. Старый Дэтт педантично отсчитывал игрушечные деньги и сообщал нам, когда мы становились банкротами.

Будучи кредитоспособным, Дэтт откидывался в кресле и задумчиво кивал, заменяя деревянные и бумажные фишки в коробке. Если вы были покупателем, Дэтт обращался к коробке, помеченной надписью «Белый, большой, смелый». Его глаза за тонированными стеклами очков были влажными, а губы мягкими и темными, как у девушки, впрочем, они только казались темными на фоне чистой белой кожи лица. С головы, имеющей форму сверкающего купола, свисали клочками мягкие белые волосы, как туман вокруг вершины горы. Улыбался он немного, но был добродушен, хотя манеры его отличались некоторой суетливостью, как у людей, которые долго живут одни.

Обанкротившись, мадам Тэстеви отправилась на кухню готовить ужин.

Я предложил сигареты Дэтту и хозяину. Тэстеви взял одну, а Дэтт театральным жестом отказался.

— Не вижу смысла в курении, — объявил он, делая рукой такое движение, будто благословлял толпу в Бенаре. Его речь как бы свидетельствовала о принадлежности к высшему классу, и такое впечатление создавалось не из-за лексики или правильных спряжений, но потому, что он выпевал слова, как это делают в Комеди Франсез, музыкально делая ударение на слове, а затем резко обрывая его, — так выбрасывают недокуренную сигарету «Галуаз». — Не вижу смысла, — повторил он.

— Прелесть, — сказал, попыхивая, Тэстеви. — Не вижу смысла! — голос его походил на скрежет ржавой газонокосилки.

— Поиск наслаждений, — пояснил Дэтт, — ложный путь.

Он снял свои очки без оправы и, мигая, посмотрел на меня.

— Вы судите по себе? — спросил я.

— Я перепробовал все, — ответил Дэтт. — Кое-что дважды. Жил в восьми странах на четырех континентах. Был нищим и вором. Был счастливым и несчастным, бедным, богатым, хозяином и слугой.

— А секрет счастья, — насмешливо сказал Тэстеви, — в том, чтобы воздерживаться от курения?

— Секрет счастья, — поправил Дэтт, — в том, чтобы воздерживаться от желания курить.

— Если вы так считаете, — спросил Тэстеви, — то почему почти каждый день приходите в мой ресторан?

В этот момент вошла мадам Тэстеви с подносом, на котором стоял кувшин с кофе и тарелки с холодным цыпленком и зайчатиной.

— Вот и причина для того, чтобы не курить, — сказал Дэтт. — Я бы никогда не позволил табаку портить вкус еды, которую здесь подают.

Мадам Тэстеви замурлыкала от удовольствия.

— Иногда мне кажется, что моя жизнь слишком хороша. Я получаю удовольствие от своей работы и не хотел бы, чтобы ее убавилось, и ем чудесную еду. Что за прекрасная жизнь!

— Но это потворство своим желаниям, — сказал Тэстеви.

— Может быть, ну и что? Разве ваша жизнь не потворство своим желаниям? Вы могли бы заработать гораздо больше денег, работая в трехзвездочном ресторане, а вы тратите жизнь на управление этим маленьким кафе — можно сказать, вы содержите его для своих друзей.

— Полагаю, что так, — согласился Тэстеви. — Мне нравится готовить, и, думаю, мои клиенты по достоинству ценят мою работу.

— Именно так. Вы разумный человек. Ведь чистое сумасшествие — каждый день ходить на работу, которая тебе не нравится.

— Но предположим, — вмешалась мадам Тэстеви, — что такая работа принесла бы нам много денег, которые дали бы ему возможность уйти на пенсию и делать то, что он хочет?

— Мадам, — сказал Дэтт. Голос его стал удивительно мелодичным, как у рассказчиков во французских художественных фильмах. — Мадам Тэстеви, — повторил он, — в Кашмире есть пещера, она называется Амарат. Для поклоняющихся индуистскому богу Шиве это самое святое место на земле. Паломники, направляющиеся к этой пещере, далеко не молоды, иногда они еще и очень больны. Многие из них умирают на высокогорных переходах, их крошечные палатки сметают ливни и ураганы. Но их родные не плачут, для них это не имеет значения. Даже сам факт достижения паломниками пещеры (а прибытие обязательно должно происходить в полнолуние) не является более важным, чем движение к ней. Многие знают, что никогда не достигнут цели, но священным является сам путь. Так и у экзистенциалистов: жизнь более важна, чем смерть. Чем бы ни занимались люди, они слишком обеспокоены тем, чтобы довести дело до конца. Половой акт, поглощение прекрасной еды, игра в гольф. Всегда есть искушение слишком поспешно действовать, слишком быстро и жадно есть или бежать. Это глупо, поскольку по жизни следует двигаться спокойно, выполняя ту работу, которая доставляет удовольствие, а не суматошно стремиться к неизбежной смерти под влиянием амбиций.

Тэстеви задумчиво кивнул, и я перестал увлеченно поедать холодного цыпленка. Дэтт засунул за воротник салфетку и с большим удовольствием отведал зайчатины, поджимая губы и отпуская замечания насчет количества соли в этом блюде. Закончив, он повернулся ко мне:

— Я уверен, у вас есть телефон. — И, не дожидаясь моего ответа, поднялся и направился к двери.

— В любом случае вы можете им воспользоваться, — сказал я ему в спину и развил изрядную скорость, чтобы подняться наверх раньше него.

Джой замигал от неожиданно включенного света. Дэтт, набрав номер, произнес:

— Привет, я в «Маленьком легионере» и готов выехать отсюда на машине через пять минут.

Опустив трубку, Дэтт подошел к клетке с Джоем, возле которой я стоял.

— Я уверен, — сказал Дэтт, — что вы наводили обо мне справки.

Я не ответил.

— Бесполезное занятие.

— Почему?

— Потому что вне зависимости от того, что вам удалось бы обнаружить, мне это не повредит.

— Искусство Дзен в тайной деятельности?

Дэтт улыбнулся.

— Искусство Дзен в том, чтобы иметь влиятельных друзей, — сказал он.

Я, не отвечая, толкнул ставни, и нам открылся вид на Париж. Теплые улицы, полицейский, двое влюбленных, четыре кошки, пятьдесят помятых deux-chevaux[148] и полный тротуар мусорных контейнеров. Жизнь парижских кварталов проходит на улицах; их обитатели сидят у окон и смотрят, как люди покупают, продают, воруют, ведут машину, дерутся, болтают, рисуются, обманывают или просто стоят, глазея вокруг. Их ярость слишком явно сконцентрирована на улицах. Прошлой ночью возле общественных бань был ограблен и порезан мсье Пикар, владелец прачечной. Он умер в судорогах, истекая кровью, и жуткие пятна его крови до сих пор оставались на рваных плакатах избирательной кампании, клочьями свисающих с древних ставен.

На дороге показался черный «даймлер», он подъехал и остановился с легким скрипом.

— Благодарю за предоставленную возможность воспользоваться вашим телефоном, — поблагодарил Дэтт. В дверях он обернулся. — На следующей неделе я хотел бы поговорить с вами еще раз. Вы должны рассказать мне, что вас интересует.

— В любое время, — согласился я. — Если хотите, давайте завтра.

Дэтт отрицательно покачал головой.

— На следующей неделе. Это будет достаточно скоро.

— Как хотите.

— Договорились, — сказал Дэтт и вышел, не пожелав мне спокойной ночи.

После ухода Дэтта Джой принялся раскачиваться, а я убедился, что документы все еще были там, где я их спрятал. Возможно, мне следовало отдать их Дэтту несколько минут назад, но я предвкушал встречу с ним на будущей неделе.

— Мне кажется, — сказал я Джою, — что во всем городе только мы двое не имеем влиятельных друзей. — И прежде, чем он успел ответить, накрыл его чехлом.

Глава 5

Предместье Сен-Оноре, полвосьмого вечера. Пятница. Крошечная галерея искусств трещит по швам. Шампанское, бесплатное шампанское, льется на высокие замшевые башмаки и поношенные сандалии. Двадцать пять минут я провел, добывая треугольные кусочки копченого лосося с круглых тостов, что не является похвальным занятием для взрослого мужчины. Бирд, постукивая по одному из абстрактных панно, разговаривал с Жаном-Полем. Я медленно пробивался к ним, но тут меня схватила за руку зеленоглазая молодая женщина.

— Где художник? — спросила она. — Кое-кто заинтересован в приобретении «Существа, которое боится машин», а я не знаю, стоит ли оно сто тысяч франков или пятьдесят.

Не успел я обернуться к ней, как она уже схватила кого-то другого… Когда я наконец добрался до Бирда и Жана-Поля, большая часть моего шампанского оказалась разлитой.

— Здесь есть несколько совершенно жутких людей, — сказал мне Жан-Поль.

— Пока снова не включат этот давящий на психику рок-н-ролл… — начал Бирд.

— Его уже танцевали? — спросил я.

Бирд кивнул.

— Терпеть не могу рок-н-ролл. Прошу меня извинить и все такое, но я его терпеть не могу.

Женщина с зелеными тенями вокруг глаз, помахав мне издали через море голов, крикнула:

— Они сломали один из золотых стульев. Это имеет значение?

Мне было жаль видеть ее столь расстроенной.

— Не беспокойтесь, — крикнул я.

Она кивнула и облегченно улыбнулась.

— Что происходит? — спросил Жан-Поль. — Вы владелец этой галереи?

— Дайте только время, — пообещал я, — и, может быть, я и вам предоставлю возможность устроить персональную выставку.

Жан-Поль улыбнулся, показывая, что оценил шутку.

— Послушай, Жан-Поль, — неожиданно сурово сказал неожиданно Бирд, взглянув на него, — персональная выставка сейчас может оказаться для тебя роковой. Ты совершенно к ней не готов. Тебе нужно время, мой мальчик, нужно время. Научись ходить, прежде чем научиться бегать. — Бирд повернулся ко мне. — Ходить учатся прежде, чем бегать, не так ли?

— Ну нет, — возразил я. — Любая мать скажет вам, что большинство детей начинают бегать раньше, чем ходить; трудно именно ходить.

Жан-Поль подмигнул мне:

— Я должен отказаться, но в любом случае спасибо.

Бирд продолжал гнуть свое:

— Он не готов. Вашим ребятишкам из галереи придется подождать. Не торопите молодых художников. Это несправедливо. Несправедливо по отношению к ним.

Только я собрался высказать все напрямик, как подошел невысокий коренастый француз и с чем-то обратился к Бирду.

— Позвольте прежде вас представить, — сказал Бирд, который не любил отступлений от правил. — Это главный инспектор Люазо. Полицейский. Я прошел с его братом большую часть войны.

Мы пожали друг другу руки, потом Люазо обменялся рукопожатием с Жаном-Полем, хотя ни один из них не проявил большого энтузиазма в связи с этим ритуалом.

Французы, в особенности мужчины, обзавелись такими ртами, которые дают им возможность легко и непринужденно пользоваться своим языком. Англичане же управляют своими ловкими острыми языками, и рты их становятся сжатыми. Французы пользуются губами, поэтому рты французов не напряжены, а губы выдаются вперед, Отчего их щеки немного западают и лица кажутся худыми, скошенными назад, как странные ведерки для угля. У Люазо было именно такое лицо.

— Что делает полицейский на выставке искусств? — спросил Бирд.

— Мы, полицейские, не такие уж невежды, — ответил Люазо с улыбкой. — Известно, что в свободное от работы время мы даже потребляем алкоголь.

— У вас ведь нет свободного от работы времени, — сказал Бирд. — В чем дело? Вы ждете, что кто-нибудь сбежит с ведерком от шампанского?

Люазо лукаво улыбнулся. Мимо прошел официант, держа поднос с шампанским.

— А нельзя ли узнать, что делаете здесь вы? — спросил Люазо Бирда. — Никогда бы не подумал, что это ваш жанр.

Он постучал по одному из больших панно, на котором изображалась прекрасно выписанная обнаженная фигура. Ее блестящая кожа казалась сделанной из полированного пластика. На заднем плане просматривались странные сюрреалистические объекты, большинство из которых рождало ассоциации, связанные с фрейдизмом.

— Яйца и змея написаны хорошо, — сказал Бирд. — А девушка получилась неудачно.

— Нога выходит за край рисунка, — объяснил Жан-Поль. — Ее плохо видно.

— Девушка, которая смогла принять такую позу, могла быть калекой, — предположил Бирд.

Теперь в комнате толпилось еще больше народу, и нас прижимали все ближе и ближе к стене.

Главный инспектор Люазо улыбнулся:

— Но poule,[149] которая смогла принять эту позу, могла бы заработать целое состояние на улице Годо де Моруа.

Люазо говорил, как любой полицейский офицер. Вы легко узнаете их по манере говорить. Жизнь, проведенная в погоне за уликами, придает их речи особую ясность. Факты упорядочиваются прежде, чем излагаются, как в письменном отчете, и некоторые ключевые слова — такие, как номера автобусных маршрутов и названия дорог, — подчеркиваются, так что их могут запомнить даже молодые полицейские.

Бирд отвернулся к Жану-Полю, ему хотелось обсудить картину.

— Все же следует отдать ему должное, техника trompe l'oeil[150] превосходна, мазки кисти крошечные. Взгляни на то, как выписана бутылка кока-колы.

— Он скопировал ее с фотографии, — фыркнул Жан-Поль.

Бирд наклонился, чтобы получше рассмотреть.

— Черт побери! Поганая свинья! — выругался он. — Это и в самом деле мерзкая фотография. Так и есть. Вы только посмотрите! — Бирд ткнул пальцем в уголок бутылки и обратился к стоящим вокруг людям: — Посмотрите, это вырезано из цветной рекламы. — Он принялся рассматривать другие части картины. — Пишущая машинка тоже, и девушка…

— Прекратите тыкать в сосок, — сердито сказала женщина с зелеными тенями. — Если вы еще раз дотронетесь до картины, вас попросят удалиться. — Она повернулась ко мне: — Как вы можете стоять спокойно и позволять им это вытворять? Если бы художник видел, он сошел бы с ума.

— Он уже сошел с ума, — резко ответил Бирд, — если думает, что люди собираются платить деньги за кусочки из книжки с картинками.

— Все вполне законно, — возразил Жан-Поль. — Это objet trouve.[151]

— Мерзость, — парировал Бирд. — Objet trouve — это кусок принесенного водой дерева или красивый камень — словом, нечто такое, что отыскал художник, чтобы показать другим незамеченную доселе красоту вещи. А что хорошего в рекламе? Что в ней можно найти, если эту чертову рекламу вам суют под нос каждый раз, стоит вам только куда-нибудь посмотреть?!

— Но у художника должна быть свобода, чтобы…

— У художника? — прорычал Бирд. — Наглый обман. Мерзкая, отвратительная свинья!

Мужчина в вечернем костюме с тремя шариковыми ручками в нагрудном кармане обернулся.

— Я не заметил, чтобы ты хоть раз сегодня отказался от предложенного шампанского, — сказал он Бирду.

Он обратился к Бирду на «ты». Хотя среди молодежи такое обращение было общепринятым, употребление его по отношению к Бирду воспринималось как оскорбление.

— Лично я, — вмешался Жан-Поль, чуть помедлив, прежде чем нанести удар, — пил сотерн с сельтерской водой.

Мужчина в вечернем костюме наклонился, чтобы схватить его, но главный инспектор Люазо бросился между ними, тут же получив удар по руке.

— Тысячу извинений, главный инспектор, — поспешил сказать мужчина в вечернем костюме.

— Ничего, — ответил Люазо. — Мне следовало быть более осмотрительным.

Жан-Поль толкал Бирда по направлению к двери, но продвигались они очень медленно. Мужчина в вечернем костюме склонился к женщине с зелеными тенями вокруг глаз и громко провозгласил:

— Они не имели в виду ничего дурного, они пьяны, но будь уверена, что им придется немедленно уйти.

Он оглянулся на Люазо, чтобы посмотреть, отметил ли тот его глубокое понимание человеческой природы.

— Он с ними, — сказала женщина, кивая на меня. — Стоило ему появиться, как я подумала, что это из страховой компании.

Я услышал, как Бирд сказал:

— Не собираюсь брать назад своих слов, он мерзкая свинья.

— Может быть, — тактично обратился ко мне мужчина в вечернем костюме, — вы будете добры убедиться в том, что ваши друзья благополучно достигли улицы?

— Если они выбрались отсюда вместе, то на улице смогут сами о себе позаботиться, — вежливо ответил я.

— Поскольку вы не понимаете намека, — продолжал вечерний костюм, — позвольте мне объяснить…

— Он со мной, — вмешался Люазо.

Мужчина отступил.

— Главный инспектор, — поморщился вечерний костюм, — я неутешен.

— Мы в любом случае уходим, — сказал Люазо, кивая мне.

Вечерний костюм улыбнулся и повернулся к женщине с зелеными тенями.

— Вы идите, куда хотите, я остаюсь здесь, — сказал я.

Вечерний костюм повернулся, как перчаточная марионетка.

Люазо положил руку мне на плечо.

— Мне казалось, что вы хотели поговорить о получении из префектуры вашего carte de sejour.[152]

— У меня нет проблем с получением carte de sejour, — заверил я.

— Именно так, — сказал Люазо и двинулся сквозь толпу по направлению к двери.

Я последовал за ним.

У входа стоял стол с книгой вырезок из журналов и каталогов. Женщина с зелеными тенями окликнула нас и протянула руку сначала Люазо, потом мне, слегка согнув при этом запястье, как делают женщины, когда надеются, что мужчина поцелует им руку.

— Пожалуйста, распишитесь в книге посетителей, — попросила она.

Люазо склонился над книгой и сделал запись аккуратным почерком невротика «Клод Люазо», а в графе для комментариев в качестве причины посещения поставил: «Стимулирующее».

Женщина пододвинула книгу мне. Я вписал свое имя, а в качестве комментария я привел слово, которое всегда пишу в тех случаях, когда не знаю, что сказать: «Бескомпромиссный».

Женщина кивнула.

— И ваш адрес, — добавила она.

Я уже был готов заметить, что никто не записывал свой адрес в книге, но когда моим адресом интересуется молодая женщина приятных форм, я не считаю нужным скрываться. Я записал адрес: «Для передачи адресату: «Маленький легионер», улица Сен-Фердинанд, семнадцатый округ».

Женщина фамильярно улыбнулась Люазо:

— Адрес главного инспектора я знаю: «Уголовный следственный отдел, Сюртэ Насьональ, улица Соссе».[153]

В офисе Люазо царила та суматошная, но преисполненная дружелюбия атмосфера, которой наслаждаются полицейские. В помещении на видном месте стояли два небольших серебряных кубка за победу в командных соревнованиях по стрельбе: Люазо привел свою команду к победе в 1959 году. На стенах висели несколько групповых фотографий, на одной из них был изображен Люазо в военной форме, стоящий перед танком.

Люазо снял с пояса большой автоматический M1950 и положил его в ящик.

— Нужно взять что-нибудь поменьше, — сказал он. — Этот портит мне костюм.

Тщательно заперев ящик, он просмотрел другие ящики своего письменного стола, перетасовывая их содержимое и со стуком захлопывая, пока не выудил и не положил перед собой регистрационный журнал-досье.

— Это ваше досье, — сообщил Люазо, вынимая оттуда фотоснимок, оказавшийся моим carte de sejour. — Занятие, — прочитал он вслух, — директор агентства путешествий. — Он взглянул на меня и кивнул. — Это хорошая работа?

— Мне подходит, — ответил я.

— Мне бы тоже подошла, — сказал Люазо. — Восемьсот новых франков в неделю, и большую часть времени вы тратите на развлечения.

— Вновь появился интерес к досугу, — пояснил я.

— Никогда не замечал подобной склонности у тех, кто работает на меня.

Он подтолкнул ко мне пачку сигарет «Галуаз». Мы закурили и взглянули друг на друга. Люазо было около пятидесяти лет. У него было короткое мускулистое тело с широкими плечами, лицо испещряли мелкие шрамы, части левого уха недоставало. Волосы совершенно седые и очень коротко подстрижены. В нем чувствовалась энергия, но он не был склонен тратить ее понапрасну. Люазо повесил пиджак на спинку стула и очень аккуратно закатал рукава рубашки, сразу став похожим не на полицейского, а, скорее, на полковника десантных войск, планирующего внезапный удар.

— Вы наводили справки о клинике Дэтта на авеню Фош.

— Все говорят мне об этом.

— Кто и почему?

Я сказал:

— Ничего не знаю о его клинике и не хочу знать.

— Я отношусь к вам, как к взрослому человеку, — сказал Люазо. — Если вы предпочитаете, чтобы я относился к вам, как к прыщавому юнцу, можно сделать и так. Мне хотелось бы знать, на кого вы работаете. Однако, чтобы вытянуть это из вас, потребовалось бы подержать вас пару часов в курятнике. Так что пока я скажу вам следующее: меня интересует дом на авеню Фош, и я не хочу, чтобы вы даже попытались выйти на него с подветренной стороны. Держитесь подальше. Скажите тем, на кого вы работаете, что этот дом — на авеню Фош — останется маленьким секретом главного инспектора Люазо. — Он сделал паузу, размышляя, что еще мне сказать. — В это дело вовлечены могущественные силы.

— Зачем вы мне все это говорите?

— Я думал, вам следует это знать. — Он пожал своими галльскими плечами.

— Почему?

— Вы не понимаете? Эти люди опасны.

— Тогда почему вы не притащите их в свой офис вместо меня?

— О, они слишком умны для нас. Кроме того, у них есть высокопоставленные друзья, чтобы защищать их интересы. И только если эти друзья их подводят, они могут прибегнуть к принуждению, шантажу и даже к убийству, но всегда делают это умело.

— Говорят, что лучше знать судью, чем знать закон.

— Кто говорит?

— Где-то слышал.

— Вы соглядатай, — сказал Люазо.

— Да, — согласился я. — И при том чертовски хороший соглядатай.

— Звучит так, будто вам это нравится, — мрачно заметил Люазо.

— Это мой любимый вид спорта. Динамичный и в то же время малоподвижный. Игра, требующая мастерства, в которой есть элемент везения. Игра, не зависящая от времени года, не требующая специального оборудования…

— Не умничайте, — печально сказал он. — Это политическое дело. Вы знаете, что это значит?

— Нет. Я не думаю о том, что это значит.

— Это значит, что, вполне возможно, в один из дней следующей недели утречком вас выудят из тихой заводи канала Сен-Мартин и отвезут в институт судебной медицины,[154] где обитают мальчики в передниках мясников и в резиновых сапогах. Они составят опись того, что найдут в ваших карманах, отошлют вашу одежду в Управление по делам неимущих, привяжут вам бирку с номером, заморозят до минус восьми градусов и сунут на полку с двумя такими же глупыми ребятами. Старший полицейский офицер позвонит мне, и я пойду и опознаю вас. Я этого терпеть не могу, потому что в это время года там тучи мух, огромных, как летучие мыши, а запах доносится аж до вокзала Аустерлиц. — Он сделал паузу. — И мы даже не станем расследовать ваше дело. Постарайтесь это понять.

Я сказал:

— Я понял. Я стал экспертом по распознаванию угроз вне зависимости от того, как они обставлены. Но прежде чем дать паре полицейских веревки, бирки и карты канала Сен-Мартин, убедитесь в том, что для участия в деле вы выбрали людей, не являющихся незаменимыми в вашей фирме.

— Увы, вы меня поняли неправильно, — произнес Люазо, но глаза его утверждали обратное. Он пристально смотрел на меня. — Мы оставим все, как есть, но…

— Просто оставьте все, как есть, — прервал его я. — Скажите своим полицейским, чтобы они захватили плащи с зашитой в край свинчаткой, а я возьму свои плавательные пузыри.

Люазо постарался придать своему лицу как можно более дружелюбное выражение.

— Не знаю, когда вы созреете для клиники Дэтта, но до тех пор я решил вести за вами постоянное наблюдение. Если это политическое дело, тогда пусть политический отдел запросит информацию. Нам нет смысла стремиться перерезать глотку друг другу. Согласны?

— Согласен.

— В последующие несколько дней с вами могут вступить в контакт люди, которые будут утверждать, что работают на меня. Не верьте им. Если вы захотите что-либо узнать, приходите прямо ко мне. Я 22–22.[155] Если не застанете меня, то здесь будут знать, где я. Скажите оператору: «Un sourire est different d'un rire».[156]

— Ладно, — ответил я. Французы все еще используют эти глупые кодовые слова, которые невозможно использовать, когда вас подслушивают.

— И последнее, — сказал Люазо. — Не знаю, что вам такое посоветовать, чтобы вы хорошенько запомнили, поэтому добавлю только одно: если вы разберетесь с этими людьми и благополучно не исчезнете… — он взглянул на меня, чтобы убедиться, внимательно ли я слушаю, — то я лично гарантирую, что обеспечу вам manger les haricots[157] лет на пять.

— По обвинению в…

— В том, что вы причинили главному инспектору Люазо хлопоты, превышающие его служебные обязанности.

— Вы могли бы пойти дальше, чем вам позволяют ваши полномочия, — сказал я, пытаясь создать впечатление, что и у меня могут быть влиятельные друзья.

Люазо улыбнулся.

— Конечно, я так и сделаю. Мое нынешнее положение я приобрел за счет того, что всегда процентов на десять превышал полномочия.

Он поднял телефонную трубку и тут же опустил ее. Где-то в соседнем помещении легонько звякнул звонок. Должно быть, это был заранее условленный сигнал, потому что тотчас появился его помощник. Люазо кивнул, показывая, что наша встреча окончена.

— До свидания, — сказал он. — Было приятно снова увидеть вас.

— Снова?

— Вспомните конференцию НАТО по вопросам фальсификации грузовых деклараций, которая проводилась в Бонне в апреле 1956 года. Вы там представляли одну известную организацию, если я правильно помню.

— Вы говорите загадками.

— Вы бойкий парень, — сказал Люазо. — Еще десять минут — и вы убедите меня в том, что я сам никогда там не был. — Он повернулся к помощнику, ожидающему меня, чтобы проводить вниз: — Пересчитайте огнетушители после того, как он уйдет. И ни в коем случае не пожимайте ему руку, иначе может случиться, что вас найдут где-нибудь в предместье Сен-Оноре.

Помощник Люазо проводил меня до двери — прыщеватый паренек в очках с круглой металлической оправой, которая слишком глубоко врезалась в его лицо, как пени, вросший в ствол дерева.

— До свидания, — сказал я, расставаясь с ним, и слегка улыбнулся.

Он посмотрел сквозь меня, кивнув часовому-полицейскому, который поправил автомат на плече.

Оставив в покое entente cordiale,[158] я пошел по направлению к предместью Сен-Оноре, пытаясь поймать такси. Сквозь решетки мостовой доносился звук поезда метро, слегка приглушенный телами четырех сгрудившихся clochards,[159] греющихся в теплом затхлом воздухе, выходящем из-под земли. Один из них, по-видимому, спавший, неожиданно закричал, разбуженный, вероятно, кошмаром, но тут же снова затих.

Недалеко от угла стоял припаркованный «ягуар». Когда я обогнул угол, фары вспыхнули, и машина двинулась мне навстречу. Я был еще на порядочном расстоянии, когда дверца открылась, женский голос сказал:

— Садитесь.

— В другой раз, — ответил я.

Глава 6

Марии Шове было тридцать два года. Она сохранила свою привлекательность, нежность, фигуру, сексуальный оптимизм, уважение к уму мужчин и привязанность к дому. Она утратила друзей юности, застенчивость, литературные устремления, одержимость одеждой и мужа. Это справедливый обмен, думала она. Время принесло ей изрядную долю независимости. Она оглядывала галерею искусств и не видела ни одного человека, которого ей хотелось бы увидеть вновь. И все же это были свои люди: те, кого она знала еще лет с двадцати, люди, разделявшие ее вкусы в отношении кино, путешествий, спорта и книг. Теперь, правда, ей уже не хотелось выслушивать их мнение о том, что нравилось ей самой, и лишь изредка она принимала во внимание их высказывания по поводу того, чего сама терпеть не могла. Картины здесь были ужасными, в них ничего не было от детского безудержного веселья, они были старыми, замученными и печальными. Она терпеть не могла того, что выглядело слишком реальным.

Реальным было старение. А по мере старения все становилось более реальным, и, хотя она не боялась старости, ей вовсе не хотелось спешить в этом направлении.

Мария надеялась, что Люазо не станет применять насилие к англичанину, которого увел с собой. Десять лет назад она бы что-нибудь сказала Люазо, но теперь научилась скрытности, и умение быть скрытной становилось все более и более важным в Париже. То же самое и с насилием, если уж говорить о нем.

Мария сосредоточенно вспоминала слова, сказанные ей художником: «…отношения между духом человека и материальными вещами, которыми он себя окружает…»

Мария почувствовала легкий приступ клаустрофобии. Кроме того, у нее заболела голова. Следовало бы принять аспирин, но нет, она не станет этого делать, хотя и знает, что он облегчит боль. Как-то раз, будучи ребенком, она пожаловалась на боль, и мать сказала ей, что жизнь женщины постоянно сопровождается болью. «Быть женщиной, — сказала ей мать, — значит, все время ощущать какую-нибудь боль». Ее мать находила в подобном утверждении своеобразное удовлетворение стоика, но Марию такая перспектива испугала, и она решила не верить этому. С тех пор она пыталась не обращать внимания на все виды болей, как будто, признав их, признала бы свою женскую слабость. Она не примет аспирин.

Мысли Марии обратились к десятилетнему сыну. Он жил с ее матерью во Фландрии. Нехорошо для ребенка проводить много времени со стариками, и хотя это была просто временная мера, она постоянно испытывала смутное чувство вины из-за того, что сама посещает обеды, кино или даже вечера, подобные нынешнему.

— Повесьте картину ближе к двери, — сказал художник. — Здесь у тебя стервятник, представляющий эфир…

Художник изрядно надоел Марии. Нелепый дурак. Она решила уйти. Теперь толпа стала еще менее подвижной, а это всегда усиливало у Марии приступ клаустрофобии, так же как и неподвижно стоящие люди в метро. Она взглянула на дряблое лицо художника, на его глаза, жадно смакующие восхищение этой толпы, толпы, которая восхищалась, по сути, самой собой.

— Я ухожу, — сказала она. — Не сомневаюсь, что выставка будет иметь большой успех.

— Подожди минуточку, — крикнул он, но она воспользовалась просветом в толпе, чтобы исчезнуть через запасной выход, пройдя через cour[160] на улицу.

Он не последовал за ней. Вероятно, он уже положил глаз на другую женщину, которая в ближайшую пару недель станет интересоваться искусством.

Мария любила свою машину, не греховно, но с гордостью, следила за ней и хорошо ею управляла. До улицы Соссе было недалеко. Она поставила машину со стороны министерства внутренних дел. Этим выходом пользовались по ночам. Она надеялась, что Люазо не станет держать англичанина слишком долго. В этом районе, у Елисейских полей, было много патрулей и громадных автобусов «Берлио», полных вооруженных полицейских. Несмотря на дороговизну бензина, здесь всю ночь ревели моторы. Конечно, ей ничего не сделают, но присутствие полиции ставило ее в неловкое положение. Она посмотрела на ручные часы. Англичанин находится там уже пятнадцать минут. Во двор выглянул часовой. Должно быть, тот человек идет. Она включила фары «ягуара». Как раз вовремя. Именно так, как велел ей Люазо.

Глава 7

Женщина засмеялась. Приятный музыкальный смех. Она сказала:

— Только не в «ягуаре». Наверняка не бывает проституток с «ягуарами». Разве такая машина для девушки?

Это была женщина из галереи искусств.

— Там, откуда я родом, — сказал я, — их называют машинами парикмахеров.

Она засмеялась. Мне показалось, ей понравилось, что я по ошибке принял ее за одну из моторизованных проституток, которых много было в этом районе. Я сел рядом с нею, и мы поехали мимо министерства внутренних дел и потом по направлению к Малешерб. Она сказала:

— Надеюсь, вы не слишком неприятно провели время с Люазо.

— У меня оказался просрочен вид на жительство.

— Фу! — насмешливо фыркнула она. — Вы считаете меня дурочкой? Если дело только в этом, вам бы пришлось идти в префектуру, а не в министерство внутренних дел.

— А как вы считаете, что ему было нужно?

Она сморщила нос.

— Кто знает? Жан-Поль сказал, что вы задавали вопросы о клинике на авеню Фош.

— Допустим, я сказал бы вам, что никогда ничего не хочу слышать об авеню Фош?

Она нажала ногой на педаль, и я наблюдал, как стрелка спидометра поползла по кругу. На бульваре Хоссман она повернула так, что скрипнули шины.

— Верю, — кивнула она. — Я сама хотела бы никогда о нем не слышать.

Я изучал ее. Она была уже не девушкой — вероятно, лет около тридцати, темные глаза и темные волосы, тщательно наложенный макияж; одежда на ней была такой же, как и ее машина: не идеально новой, но хорошего качества. Что-то в ее раскованной манере держаться, ее явное дружелюбие, говорили мне, что когда-то она была замужем, а сейчас — нет.

Она выехала на площадь Звезды, не снижая скорости, и без малейшего усилия вписалась в транспортный водоворот, помигала фарами таксисту, который шел таким курсом, что мог столкнуться с нами, и тот уклонился в сторону. На авеню Фош она свернула на подъездную аллею. Ворота открылись.

— Вот мы и приехали, — сказала она. — Давайте посмотрим.

Дом был большим и стоял на отдельном участке земли. В сумерках французы обычно запираются на ночь. Этот мрачный дом не был исключением.

Трещины в штукатурке походили на морщины лица с небрежно наложенным гримом. Транспорт, двигавшийся по авеню Фош, остался где-то за садовой стеной и потому казался далеким.

— Так это и есть дом на авеню Фош? — спросил я.

— Да.

Большие ворота закрылись за нами. Из темноты вышел мужчина с карманным фонариком. На цепи он держал собаку-дворняжку.

— Идите вперед, — сказал мужчина.

Не напрягаясь, он махнул рукой. Я догадался, что этот человек в прошлом был полицейским. Только полицейские могут неподвижно стоять без дела. Собака же в его душе была немецкой овчаркой.

Мы поехали по наклонной бетонированной дорожке в большой подземный гараж. Там стояло около двадцати различных машин дорогих зарубежных марок: спортивные двухместные «форды», «феррари», «бентли» с откидным верхом. Мужчина, стоявший возле лифта, крикнул:

— Оставьте ключи в машине.

Мария сменила мягкие автомобильные туфли на пару вечерних.

— Станьте ближе, — тихо сказала она.

Я легонько похлопал ее по плечу.

— Так достаточно близко, — шепнула она.

Когда мы вышли из лифта на первом этаже, все показалось мне сделанным из хрусталя и красного плюша — un decor maison-fin-de-siecle[161] — и все звенело: смех, медали, кубики льда, монеты, люстры. Основным источником света служили газовые лампы с розовыми стеклянными абажурами, многократно отраженные в огромных зеркалах и китайских вазах. Девушки в длинных вечерних платьях чинно сидели на широком изгибе лестницы, а в нише бармен невероятно быстро разливал напитки. Обстановка была на удивление великолепной, не хватало разве что молодцов из республиканской гвардии, в блестящих шлемах, с кривыми саблями, выстроенных вдоль лестницы, но казалось, что они вот-вот появятся.

Мария наклонилась, взяла два бокала шампанского и несколько бисквитов, на которых горкой лежала икра. Один из мужчин сказал:

— Давненько я вас не видел.

Мария кивнула, не выразив большого сожаления по этому поводу. Мужчина продолжил:

— Вам следовало быть здесь сегодня вечером. Один из них почти мертв. Он ранен, сильно ранен.

Мария снова кивнула. Я услышал, как позади меня женщина сказала:

— Он, должно быть, в агонии. Он бы так не стонал, если бы не был в агонии.

— Они всегда стонут, это ничего не значит.

— Я могу отличить настоящий стон от притворного, — настаивала женщина.

— Как?

— В настоящем стоне нет ничего музыкального, он невнятный, он… хриплый. Он отвратителен.

— Кухня, — произнес голос позади меня, — может быть превосходной. Нарезанная очень тонкими ломтиками копченая свинина, подаваемая горячей; холодные цитрусовые, разделенные на половинки; шарики из странных горячих зерен, политые кремом. И крупные яйца, которые есть здесь у них, в Европе, искусно поджаренные, с хрустящей корочкой снаружи и почти сырым желтком внутри. Иногда разнообразная копченая рыба.

Я обернулся. Говорил средних лет китаец в вечернем костюме. Он беседовал со своим приятелем-соотечественником и, перехватив мой взгляд, сказал:

— Я объясняю своему коллеге, что такое англосаксонский завтрак, который всегда доставляет мне большое удовольствие.

— Это мсье Куан-тьен, — назвала его Мария, представляя нас.

— А вы, Мария, просто великолепны сегодня, — сказал мсье Куан-тьен и произнес несколько стихотворных строк на удивительно мягком языке.

— Что это? — спросила Мария.

— Стихотворение Сао Сун Мея, поэта и эссеиста, который очень любил западных поэтов. Ваше платье заставило меня вспомнить это стихотворение.

— Переведите на французский, — попросила Мария.

— По-французски оно местами звучит не очень деликатно. — Китаец улыбнулся, извиняясь, и тихонько начал читать:

Мария засмеялась.

— Я подумала, вы собираетесь сказать: «Она должна быть краснее, чем Китайская Народная Республика».

— О! Это невозможно, — сказал мсье Куан-тьен и тихо засмеялся.

Мария повела меня прочь от китайцев.

— Увидимся позже, — уронила она им через плечо. — У меня от него мурашки по коже, — прошептала она.

— Почему?

— «Сладкие слезы», «Если она не белая, она будет красной от крови», «Смерть между грудей». — Она вздрогнула, как бы стряхивая с себя эти мысли. — В нем есть что-то болезненное, садистское, что пугает меня.

Сквозь толпу пробился мужчина.

— Кто ваш друг? — спросил он Марию.

— Англичанин, — ответила Мария. — Старый друг, — добавила она, солгав.

— Он выглядит неплохо, — одобрительно заметил мужчина. — Но я хотел бы видеть тебя в тех лакированных туфлях на высоких каблуках.

Он щелкнул языком и засмеялся, но Мария не засмеялась. Все гости вокруг нас взволнованно беседовали и пили.

— Великолепно, — произнес голос, который я тотчас узнал.

Это был мсье Дэтт. Он улыбнулся Марии. На Дэтте были темный пиджак, полосатые брюки и черный галстук. Он выглядел удивительно спокойным, чем разительно отличался от большей части своих гостей. Глаза его не пылали лихорадочным блеском, и воротник рубашки не был помят.

— Вы собираетесь войти? — спросил он Марию и взглянул на свои карманные часы. — Они начнут через две минуты.

— И не подумаю, — ответила Мария.

— Конечно, вы зайдете, — выразительно сказал Дэтт. — Вы же знаете, что получите от этого удовольствие.

— Только не сегодня вечером, — сказала Мария.

— Чушь, — мягко ответил Дэтт. — Еще три схватки. Один из них — гигантский негр. Великолепная мужская фигура с огромными руками.

Дэтт поднял руку, как бы наглядно демонстрируя свои слова, но глаза его очень внимательно следили за Марией. Под его взглядом она заволновалась, и я почувствовал, что ее рука крепко сжала мою руку, как будто от страха. Раздался звонок. Люди, быстро допивая напитки, направились к дальней двери.

Дэтт положил руки нам на плечи и подтолкнул нас в ту сторону, куда двигалась толпа. Когда мы добрались до больших двойных дверей, я заглянул в салон. В центре был установлен бойцовский ринг, и вокруг него рядами располагались складные стулья. Сам салон был великолепной комнатой с золочеными кариатидами, разукрашенным потолком, с невероятных размеров зеркалами, чудесными гобеленами и дорогим красным ковром. Когда зрители расселись, люстры начали меркнуть. В воздухе повисло ожидание.

— Присядьте, Мария, — сказал Дэтт. — Нас ждет прекрасный бой, море крови.

Лежащая в моей рука Марии была влажной.

— Не будьте таким ужасным, — сказала Мария, но высвободила свою руку из моей и направилась к стульям.

— Сядьте с Жаном-Полем, — велел Дэтт. — Я хочу поговорить с вашим другом.

Рука Марии задрожала. Я оглянулся по сторонам и впервые за сегодняшний день увидел Жана-Поля. Он сидел один.

— Идите к Жану-Полю, — мягко повторил Дэтт.

Увидев нас, Жан-Поль улыбнулся.

— Я посижу с Жаном-Полем, — сказала мне Мария.

— Ладно, — кивнул я.

К тому времени, как она уселась, первые двое борцов уже кружили вокруг друг друга. Один, как я догадывался, был алжирцем, у другого были крашеные ярко-желтые волосы. Мужчина с соломенными волосами сделал выпад вперед. Алжирец уклонился в сторону и сильно ударил его затылком. Треск головы, встретившейся с подбородком, сопровождался резким вздохом публики. В дальнем конце комнаты раздалось нервное хихиканье. Украшенные зеркалами стены многократно отражали борцов. Лившийся сверху свет оставлял глубокие тени у них под подбородками и под ягодицами, а их ноги то выступали на свету, то окрашивались тенью, когда они вновь начали кружить, отыскивая щели в защите друг друга. В каждом углу комнаты висели телевизионные камеры, связанные кабелем с экранами монитора, находящимися немного в стороне. На экранах показывали записанное изображение.

Было ясно, что экраны монитора воспроизводят запись, потому что картинки были не очень четкими и действие отставало от реальной борьбы на несколько секунд. Благодаря этой разнице во времени между реальным событием и его воспроизведением зрители могли переводить взгляды на мониторы после каждой атаки и вновь видеть ее повторенной на экране.

— Идемте наверх, — сказал Дэтт.

— Идемте.

Послышался шум падения. Соперники повалились на маты, и нога светловолосого оказалась зажатой в замке. Лицо его искажала боль. Дэтт заговорил, не оборачиваясь, чтобы взглянуть.

— Схватка отрепетирована заранее. Светловолосый выиграет, но после того, как его чуть не задушат в последнем раунде.

Я последовал за ним по великолепной лестнице на второй этаж. Мы оказались перед запертой дверью. Клиника. Частная. Он толкнул дверь и провел меня внутрь. В углу стояла старуха. Мне захотелось узнать, не прерываю ли я одну из бесконечных партий Дэтта в «Монополию».

— Вы должны были прийти на следующей неделе, — сказал мне Дэтт.

— Да, он должен был прийти, — сказала старуха, приглаживая передник на бедрах, как смущающаяся горничная.

— На следующей неделе было бы лучше, — сказал Дэтт.

— Верно. На следующей неделе — без гостей — было бы лучше, — согласилась старуха.

Я спросил:

— Почему все говорят в прошедшем времени?

Дверь отворилась, и вошли двое молодых людей, одетых в голубые джинсы и рубашки в тон, один был небрит.

— Что происходит? — спросил я.

— Лакеи, — ответил Дэтт. — Жюль слева, Альбер справа. Они здесь, чтобы посмотреть пьесу. Правильно?

Те кивнули, не улыбнувшись. Дэтт обернулся ко мне.

— Просто прилягте на кушетку.

— Нет.

— Что?

— Я сказал: «Нет, не лягу на кушетку».

Дэтт фыркнул. Он выглядел немного усталым. В его фырканье не было ни насмешки, ни садизма.

— Здесь нас четверо, — объяснил он. — Мы не просим вас делать ничего неразумного, не так ли? Пожалуйста, прилягте на кушетку.

Я отступил к боковому столику. Жюль пошел на меня, Альбер подбирался слева. Я отступал назад до тех пор, пока край стола не впился в мое правое бедро, так что я точно знал, как мое тело было расположено по отношению к столу. Я следил за их ногами. Многое можно сказать о человеке по тому, как он ставит ноги. Вы можете сказать, какую подготовку он получил, станет ли делать бросок или удар с места, станет ли он вас тянуть или попытается спровоцировать на движение вперед. Жюль все еще наступал, вытянув руки плашмя. С ним все ясно: около двадцати часов занятий каратэ в спортзале. Альбер же, чувствовалось, давно прошел курс борьбы и привык иметь дело с тяжелыми самоуверенными пьяницами. Ну, он еще узнает, подумал я, какой из меня тяжеловесный самоуверенный пьяница. Плотный Альбер двигался, как поезд. Боксер, судя по постановке ног. Опытный боксер, который будет нарушать все правила; он пускает в ход удары головой, удары по почкам и затылку, но воображает себя артистом по части коротких прямых ударов в корпус и движения назад. Я бы не удивился, увидев, что он в состоянии целиться в пах. Неожиданно он привел руки в положение спарринга, поджал подбородок и всем весом заплясал на ногах, как на шарнирах.

— Подсчитывал шансы, Альбер? — поддразнил его я.

Он прищурил глаза. Я хотел, чтобы он разозлился.

— Давай, милый мальчик, — сказал я. — Укуси кулак!

Уголком глаза я следил за хитрым маленьким Жюлем. Он улыбался и тоже наступал, дюйм за дюймом, держа руки плашмя и дрожа от желания нанести удар.

Я сделал легкое движение, чтобы сдержать их продвижение. Если им удастся расслабиться, выпрямиться и начать думать, то они могут разделаться со мной.

Руки тяжеловеса Альбера двигались, нога сместилась вперед, отыскивая устойчивое положение, правая рука низко опустилась — все готово для удара телом, в то время как Жюль нацелился на мою шею. Такова была теория. Я приготовил для Альбера сюрприз: моя металлическая набойка ударила его по подъему ноги.

Ты, Альбер, ожидал удара в корпус или в пах, поэтому удивлен, получив чудовищный удар по подъему ноги. При этом, конечно, трудно сохранить равновесие, и Альбер наклонился, чтобы потереть свою бедную больную ногу. Второй сюрприз для Альбера: свинг снизу рукой плашмя в нос. Отвратительно. Жюль наступает, проклиная Альбера за то, что тот сломал ему руку. Жюль вынужден встретить меня с опущенной головой. Я чувствую край стола на своем бедре. Жюль думает, что я собираюсь наклониться в его сторону. Сюрприз для Жюля: я отклоняюсь назад как раз в тот момент, когда он собирается нанести мне удар в шею краем руки. Второй сюрприз для Жюля: я действительно в конце концов наклоняюсь и наношу ему удар в ухо чудесным стеклянным пресс-папье с поверхностью примерно в восемнадцать квадратных дюймов. Кажется, для такого удара нет ничего хуже пресс-папье. Теперь ситуация меняется. Не подбирая пресс-папье, иду к Дэтту, он стоит, он в состоянии передвигаться, и он один из присутствующих в комнате в состоянии принимать решения.

Сбить Дэтта. Он старик, но нельзя его недооценивать: он большой и тяжелый, и он рядом. Более того, он может использовать все, что есть под рукой. Старая служанка осторожна, понимает, что к чему, и в основном не агрессивна. Двигайся к Дэтту. Альбер перекатился и может подобраться ко мне сбоку. Жюль неподвижен. Дэтт перемещается вокруг стола, значит, именно на столе может отыскаться снаряд. Чернильница довольно тяжелая — прибор с принадлежностями для письма разлетается на куски. Ваза: неразумно. Пепельница. Хватаю ее. Дэтт все еще движется, теперь очень медленно, внимательно следит за мною, его рот открыт, белые волосы в беспорядке, как будто он побывал в схватке. Пепельница тяжелая и послужит хорошим оружием. Осторожно — ты не собираешься его убивать.

— Подождите, — хрипло говорит Дэтт.

Я ждал. Я ждал около десяти секунд — достаточно долго для того, чтобы женщина могла подойти сзади и ударить меня подсвечником. В основном она была не агрессивна, эта служанка. Я был без сознания около тридцати минут, сказали они мне.

Глава 8

Приходя в сознание, я произносил:

— В сущности, вы не агрессивны.

— Нет, — сказала женщина, как будто я обвинял ее в серьезном недостатке. — Это верно.

Оттуда, где я лежал на спине, вытянувшись во всю длину, мне не было видно никого из них. Старуха включила магнитофон. Неожиданно раздался звук женского плача.

— Я хочу все записать, — сказала служанка, но плач девушки стал истеричным, она начала так стонать, будто ее пытали.

— Выключи эту чертову штуковину! — крикнул Дэтт.

Было странно видеть его обеспокоенным, обычно его спокойствие было нерушимым. Она неправильно повернула ручку управления громкостью, и стоны, заставившие задрожать пол, пошли мне прямо в голову.

— В другую сторону, — простонал Дэтт.

Звук уменьшился, но магнитофон продолжал работать, хотя рыдание девушки стало теперь еле слышным, но от этого отчаянный плач казался еще беспомощнее, словно кого-то покинули или заперли.

— Что это? — спросила служанка.

Голос ее дрожал, но она, казалось, не спешила выключать магнитофон. В конце концов бобины клацнули и замерли.

— На что похож этот звук? — уточнил Дэтт. — Обыкновенный девичий плач и стоны.

— Мой бог, — хрипло сказала служанка.

— Успокойтесь, — бросил ей Дэтт. — Это для любителей театра. Только для любителей театра, — пояснил он мне.

— Я вас не спрашивал, — сказал я.

— Ну, а я вам говорю.

Служанка перевернула кассету и перемотала ее. Теперь я был в полном сознании и сел так, что мог видеть комнату.

Мария в мужском плаще, накинутом на плечи, стояла у двери и держала туфли в руках. Она безучастно смотрела на происходящую сцену и выглядела несчастной. У зажженного огня сидел парень и курил небольшую манильскую сигару, покусывая конец, измочаленный, как конец веревки, поэтому каждый раз, когда парень вынимал сигару изо рта, он гримасничал, стаскивая с кончика языка кусочки табачного листа.

Дэтт и старая служанка оказались одетыми во французские медицинские халаты с высокими воротниками, застегнутые на пуговицы. Халаты выглядели очень старомодными. Дэтт стоял близко ко мне, рассортировывая полный поднос инструментов и изо всех сил изображая дипломированного врача.

— Ему сделали ЛСД? — спросил Дэтт.

— Да, — ответила женщина. — Он скоро начнет действовать.

— Вы ответите на любой вопрос, который мы вам зададим, — сказал мне Дэтт.

Я знал, что он прав: умело используемые барбитураты могли свести на нет годы моего обучения и весь мой опыт и сделать меня столь же разговорчивым и готовым к сотрудничеству, как малое дитя. А что делает ЛСД, все знают.

Что за невезение — потерпеть поражение и лежать обнаженным. Я дрожал. Дэтт похлопал меня по плечу. Старуха суетилась рядом.

— Амитал, — приказал Дэтт, — ампулу и шприц.

Она разбила ампулу и наполнила шприц.

— Работать надо быстро, — объяснил Дэтт. — Через тридцать минут все будет бесполезно: лекарство действует короткое время. Подвинь его вперед, Жюль, чтобы она могла зажать вену. Протри спиртом, Жюль, незачем поступать негуманно.

Когда Жюль послушно рассмеялся шуточке Дэтта, я почувствовал его горячее дыхание у себя на затылке.

— Теперь зажми вену, — велел Дэтт.

Женщина использовала мускулы плеча, чтобы сжать вену предплечья, и подождала некоторое время, пока вена набухнет. Я с интересом следил за этой процедурой, металлические предметы были блестящими и неестественно яркими. Дэтт взял шприц, и старуха сказала:

— На тыльной стороне руки вены неглубокие. Если образуется сгусток, то у нас еще останется много других.

— Хорошая мысль, — согласился Дэтт. — Он трижды прокалывал кожу в поисках вены, толкая шприц до тех пор, пока кровь не хлынула мощным красным фонтаном в стеклянный шприц для подкожных инъекций.

— Отпусти, — сказал Дэтт. — Отпусти, иначе у него будет синяк. Для нас важно, чтобы синяка не было.

Она перестала зажимать плечевую вену, и Дэтт посмотрел на часы, вводя лекарство в вену равномерно, со скоростью один кубический сантиметр в минуту.

— Скоро он почувствует сильное облегчение, почти оргазм. Приготовьте мегимид. Я хочу, чтобы он мог отвечать на вопросы, по крайней мере пятнадцать минут.

Мсье Дэтт взглянул на меня.

— Кто вы? — спросил он по-французски. — Где вы, какой сегодня день?

Я засмеялся. Казалось, его проклятая игла колола чужую руку, и это было смешно. Я снова засмеялся. Мне хотелось быть совершенно уверенным насчет руки, и я внимательно за ней наблюдал: в белой коже торчала игла, но рука не имела отношения к моему плечу. Создавалось полное впечатление, что Дэтт колет кого-то другого. Теперь мой смех стал безудержным, поэтому Жюль принялся успокаивать меня. Должно быть, я дергался, потому что Дэтту было нелегко ввести иглу.

— Держите наготове мегимид и цилиндр, — приказал мсье Дэтт, у которого были волосы — белые волосы — в ноздрях. — Не будьте излишне осторожны. Мария, быстро подойдите сюда, вы нам понадобитесь, и парня поближе — он будет свидетелем, если нам понадобится таковой.

Мсье Дэтт с жутким грохотом уронил что-то на эмалированный поднос. Теперь я не мог видеть Марию, но чувствовал запах ее духов.

Могу поспорить, что это Ma Griffe,[162] тяжелый экзотический запах. О, у запаха оранжевый цвет. Оранжевый цвет и что-то шелковистое проступало в этом запахе.

— Отлично, — сказал мсье Дэтт.

И я услышал, как Мария тоже что-то говорит оранжевым голосом. Все знают, подумал я, все знают цвет духов Ma Griffe.

Огромный стеклянный апельсин разбился на миллионы призм, каждая из которых была бриллиантом, подобным церкви Сен Шапель в разгар дня, и я скользил в этом сверкающем свете, как ялик скользит по сонной воде, белые облака висели низко, и краски сияли и музыкально журчали надо мной.

Я взглянул на мсье Дэтта и испугался. Его нос стал невероятных размеров, не просто большой, но чудовищный, больше, чем носы вообще могут быть. Я был напуган тем, что увидел, потому что знал: лицо мсье Дэтта было таким же самым, как всегда, исказилось только мое восприятие. Однако даже осознание того, что искажение происходит в моем мозгу, а не на лице мсье Дэтта, не изменило образа: нос мсье Дэтта вырос до гигантских размеров.

— Какой сегодня день? — спрашивала Мария.

Я ответил.

— Просто пулеметная очередь, — сказала она. — Слишком быстро, чтобы разобрать.

Я прислушался, но не смог услышать никого, кто говорил бы слишком быстро. Глаза ее были нежными и немигающими. Она спрашивала меня о моем возрасте, о дате рождения и задавала множество профессиональных вопросов. Я рассказал ей все, о чем она спрашивала, и даже больше. О шраме на моем колене и о дне, когда мой дядя всадил монетки в ствол дерева. Я хотел, чтобы она знала обо мне все. «Когда мы умрем, — говорила мне моя бабушка, — мы все попадем на небеса. — И, обозревая вокруг, добавляла: — Поскольку наверняка здесь — ад». У старого мастера Гарднера нога атлета, кому принадлежит другая нога? Цитата: «Пусть я паду, как солдат…»

— Желание, — сказал голос мсье Дэтта, — выразить себя, довериться…

— Да, — согласился я.

— Я приведу его в нужное состояние с помощью мегимида, если он зайдет слишком далеко, — сказал мсье Дэтт. — Сейчас он в нужном состоянии. Прекрасные ответы. Прекрасные ответы.

Мария повторяла все, что я говорил, как будто Дэтт не мог слышать этого сам. Она повторяла каждую фразу не один раз, а дважды. Сначала говорил я, потом она, потом опять говорила она, но как-то иначе; что-то отличалось, поэтому я поправлял ее, но она не воспринимала моих поправок и говорила своим чудесным голосом, гладким и звонким, как свирель, голосом, полным песен и печали, похожим на звук гобоя в ночи.

Время от времени слышался голос Дэтта, глубокий и отдаленный, возможно, из соседней комнаты. Меня удивляло, что они думали и говорили очень медленно. Я не спеша отвечал Марии, но проходила целая вечность, прежде чем звучал новый вопрос. В конце концов я устал от длинных пауз. Я заполнял паузы, рассказывая им анекдоты и всякую всячину, которую вычитал в книгах. У меня было ощущение, что я давным-давно знаю Марию и помню выражение «перенесение», Мария тоже его употребила, и Дэтт казался очень довольным. Я обнаружил, что легко составлять поэтичные ответы — не рифмованные, конечно, — но фразы я формулировал тщательно. Я мог мять эти проклятые слова, как воск, потом передавал их Марии, но она иногда роняла их на мраморный пол. Они падали бесшумно, но их тени отражались на дальних стенах и мебели. Я снова засмеялся и захотел узнать, на чью это голую руку я смотрю. Обратите внимание, запястье было моим: я узнал часы. Кто порвал рубашку? Мария продолжала что-то говорить и говорить, возможно, это были вопросы. Проклятая рубашка стоила мне три фунта десять шиллингов, а они ее порвали. Порванная ткань была красивой, с четким рисунком и походила на драгоценный камень. Голос Дэтта произнес: — Теперь он теряет сознание: очень короткое действие лекарства, вот в чем беда.

Мария сказала:

— Что-то насчет рубашки, я не могу понять, он говорит слишком быстро.

— Неважно, — сказал Дэтт. — Вы хорошо сделали дело. Слава Богу, что вы здесь оказались.

Мне было интересно, почему они говорят на иностранном языке. Я рассказал им все. Я предал тех, кто меня нанял, свою страну, свой департамент. Они вскрыли меня, как дешевые часы, потрогали главную пружину и посмеялись над простотой конструкции. Я потерпел неудачу, и эта неудача закрылась за мной, как опускаются жалюзи в темной комнате.

Темно. Голос Марии произнес:

— Он отключился.

И я отключился. Белая морская чайка скользила по черному небу, в то время как меня укачивало, маня в глубину еще более темное спокойное море. Глубже, глубже, еще глубже.

Глава 9

Мария посмотрела на англичанина, на его дергающееся в конвульсиях тело — жалкое зрелище. Ей захотелось крепко обнять его. Это было так же легко, как узнать тайные мысли человека при помощи химической реакции. Под действием амитала и ЛСД его душа лежала перед ней обнаженной, и теперь, как ни странно, она чувствовала себя ответственной — почти виноватой — за его благополучие. Он дрожал, и она накрыла его плащом, подоткнув поплотнее вокруг шеи. Оглянувшись на сырые стены темницы, куда их поместили, Мария тоже начала дрожать. Она достала пудреницу и радикально изменила грим: драматические тени, годившиеся для вчерашнего вечера, выглядели бы ужасно в холодном сумраке рассвета. Мария занималась этим, как кошка, которая лижется и моется в моменты страданий или потрясений. Комочком ваты удалив весь грим, стерев зеленые тени вокруг глаз и темно-красную помаду, она взглянула на себя и вытянула губы, отчего ее лицо сморщилось; она делала так только тогда, когда смотрелась в зеркало. Без грима она выглядела ужасно и походила на голландскую крестьянку. Она провела пальцем вдоль нижней челюсти, отыскивая крошечный промежуток на середине линии челюсти: именно там стареет лицо, этот промежуток становится провалом, неожиданно подбородок и челюсть разделяются — и у вас уже лицо старухи.

Мария втерла увлажняющий крем, использовала очень светлую пудру и помаду самого естественного цвета. Англичанин шевелился и дрожал; на этот раз дрожь сотрясала все его тело. Скоро он придет в сознание, надо скорее заканчивать краситься, он не должен видеть ее такой. Она испытывала странное физическое влечение к англичанину. Разве за тридцать с лишним лет ей не удалось понять, что такое физическая привлекательность? Она всегда думала, что красота и физическая привлекательность есть одно и то же, но теперь не была в этом уверена. Перед ней лежал грузный и немолодой человек, лет около сорока на вид, тело его было толстым и запущенным. Вот Жан-Поль считался воплощением мужской красоты: молодой, стройный, заботливо следивший за своим весом и за своими бедрами, прекрасно загоревший — целиком, как ей помнилось, — заботившийся о прическе, выставлявший напоказ часы и золотые кольца, а также белье, подогнанное точно по фигуре, накрахмаленное и белоснежное, как его улыбка.

А посмотрите на англичанина: плохо сидящая одежда помята и порвана, пухлое лицо, волосы с проседью, кожа бледная; посмотрите на этот кожаный ремешок от часов, на эти ужасные старомодные — такие английские — ботинки. Ботинки со шнурками. Она вспомнила ботинки со шнурками, которые носила в детстве. Они вызывали у нее ненависть. Это было первое проявление клаустрофобии — ее ненависть к ботинкам, хотя тогда она этого не понимала так, как сейчас. Ее мать завязывала шнурки узелками, крепкими и ограничивающими. Мария была чрезвычайно осторожна со своим сыном — он никогда не носил ботинок со шнурками. О Боже, теперь англичанин дрожит, как эпилептик. Подойдя ближе, она взяла его руки в свои и почувствовала запах эфира и пота.

Скоро он полностью проснется. Мужчины всегда так, они быстро просыпаются и говорят по телефону, будто не спят уже несколько часов. Мужчины по натуре охотники, подумала она, всегда в ожидании опасности, они не делают скидок. Так много ссор с мужчинами происходило в ее жизни из-за того, что она медленно просыпалась. Вес его тела волновал ее, она позволила ему навалиться на нее, чтобы почувствовать этот вес. Он большой некрасивый мужчина, подумала она и произнесла слово «некрасивый» вслух, и оно показалось ей привлекательным, так же как и «большой», так же, как и «мужчина», и она произнесла вслух:

— Большой некрасивый мужчина.

Я проснулся, но кошмар продолжался. Я находился в некоем подобии темницы, о которой мог только мечтать Уолт Дисней. И женщина вновь и вновь повторяла: «Большой некрасивый мужчина». Большое спасибо, подумал я, лесть тебя никуда не приведет. Я дрожал и осторожно просыпался, женщина крепко обнимала меня. Должно быть, я замерз, потому что чувствовал ее тепло. На это я согласен, подумал я, но если девушка начнет исчезать, то я опять закрою глаза, мне нужен сон.

Это была темница, вот что было ужасно.

— Это действительно темница, — сказал я.

— Да, — сказала Мария, — это темница.

— Тогда что вы здесь делаете? — спросил я, вполне допуская мысль, что сам я могу находиться в темнице.

— Я отвезу вас назад, — пояснила она. — Я пыталась поднять вас, чтобы погрузить в машину, но вы слишком тяжелый. Сколько вы весите?

— Не имеет значения, сколько я вешу, — ответил я. — Что происходит?

— Дэтт допрашивал вас. Теперь нам надо уходить.

— Я вам покажу, кому надо уходить, — процедил я, решив немедленно отыскать Дэтта и закончить упражнение с пепельницей, и вскочил с твердой скамейки, собираясь рывком открыть тяжелую дверь. Но у меня возникло ощущение, будто я спускаюсь по несуществующей лестнице, и к тому времени, как я добрался до двери, я уже сидел на сыром полу, а ноги мои бессмысленно дергались, не в состоянии удержать вес тела.

— Не думала, что вам удастся добраться так далеко, — сказала Мария, проходя через комнату ко мне.

Я с благодарностью взял ее руку и с ее помощью принял вертикальное положение, цепляясь за дверь. С трудом проделывая шаг за шагом, мы потихоньку продвигались по подвалу, мимо дыбы, щипцов, тисков для пыток и холодного камина с разбросанными в нем приспособлениями для клеймения.

— Кто здесь живет? — спросил я. — Франкенштейн?

— Тише, — сказала Мария. — Поберегите силы для ходьбы.

— Я видел жуткий сон, — сообщил я. — Это был сон об ужасном предательстве и о приближающейся гибели.

— Я знаю. Не думайте об этом.

Рассветное небо было бледным, как будто этой ночью его кровь высосали пиявки.

— Заря должна быть красивой, — сказал я Марии.

— Ну, вы и сами не очень хорошо выгладите, — вздохнула она, помогая мне сесть в машину.

Отъехав на пару кварталов от дома, она припарковалась под деревьями среди поломанных автомобилей, которые засоряют город, включила обогреватель, и теплый воздух наконец согрел мои конечности.

— Вы живете один? — спросила она.

— Это что, предложение?

— Вы достаточно хорошо себя чувствуете для того, чтобы вас можно было оставить одного?

— Ладно, — согласился я, не в силах отделаться от комы страха, голос Марии доносился до меня откуда-то издалека, как будто в кошмарном сне.

— Я отвезу вас к себе, это недалеко, — решила она.

— Хорошо, — кивнул я. — По-моему, дело стоит того, чтобы выбрать окольный путь.

— Дело стоит того, чтобы поехать. Еда и напитки, как в трехзвездочном отеле, — сказала она. — Как насчет «croque monsieur»[163] и «baby»?[164]

— «Croque monsieur» подойдет, — согласился я.

— Но вместе с виски было бы еще лучше.

Она не улыбнулась, нажала на акселератор, и машина рванулась с места, как кровь по моим оживающим конечностям.

Мария следила за дорогой, мигала фарами на каждом перекрестке и на свободных участках развивала такую скорость, что спидометр зашкаливало. Она любила машину и восхищалась ею, подобно опытной любовнице, терпеливо побуждая ее подчиниться своей воле без малейших усилий. Она выбрала путь через Елисейские поля, чтобы развить большую скорость, и, двигаясь по северной стороне Сены, скоро добралась до Чрева Парижа. Последние из грузчиков уже покончили со своим луковым супом и теперь разгружали грузовики. Fortes[165] работали, как грабители, складывая в штабеля упаковки с овощами и ящики с рыбой. Водители грузовиков покинули свои кабины, чтобы навестить бордели, которых было полно на улицах вокруг площади Невинных.

В крошечных желтых дверных проемах толпились размалеванные проститутки и спорящие мужчины в bleu de travail. Мария осторожно вела машину по узким улицам.

— Вы прежде бывали в этом районе? — спросила она.

— Нет, — ответил я, испытывая ощущение, что ей хотелось, чтобы я ответил именно так. У меня было чувство, будто ей доставляет своеобразное удовольствие привезти меня к себе домой именно этим путем.

— Десять новых франков, — сказала она, кивая на двух девушек, стоящих у сомнительного кафе. — Возможно, семь, если поторговаться.

— За двоих?

— Наверное, франков двенадцать, если вы захотите сразу обеих. — Она обернулась ко мне: — Вы шокированы?

— Я шокирован только тем, что вы хотите, чтобы я был шокирован.

Она закусила губу, свернула на бульвар Севастополя и на большой скорости выехала из этого района. Прошло три минуты, прежде чем она снова заговорила:

— Вы добры ко мне.

Я не был уверен в ее правоте, но спорить не стал.

В это раннее утро улица, на которой жила Мария, несколько отличалась от других улиц Парижа. Ставни повсюду были крепко закрыты, нигде не сверкало ни одно стеклышко, не выглядывала ни одна занавеска. Стены, бесцветные и невыразительные, создавали впечатление, будто все дома на этой улице носили траур из-за смерти члена семьи. О социальном статусе людей, населяющих древние разрушающиеся улочки Парижа, можно было судить лишь по припаркованным вдоль сточных канав автомобилям. Здесь стояли «триумфы», сморщенные deux-chevaux и поношенные «дофины», их численно превосходили сияющие новые «ягуары», «бьюики» и «мерседесы».

Внутри дома скрывали толстые ковры, пышные занавески, сияющие ручки дверей и мягкие стулья. Там же был символ статуса и влияния: телефон. Я выкупался в душистой горячей воде и потягивал ароматный мясной бульон, а потом был заботливо укутан в хрустящие простыни и вскоре погрузился в глубокий сон без сновидений.

Когда я проснулся, в соседней комнате по радио исполняли Франсуазу Харди, а на кровати сидела Мария, повернувшаяся ко мне, как только я пошевелился. Она переоделась в розовое хлопчатобумажное платье, и, похоже, на ней почти совсем не было косметики. Волосы были распущены и расчесаны простыми прядями — такая прическа требовала двух часов работы опытного парикмахера. Лицо выглядело добрым, но на нем проступали морщинки, которые обнаруживаются, если вы цинично улыбаетесь десять миллионов раз. Небольшой рот слегка полуоткрылся, как у куклы или у женщины, ждущей поцелуя.

— Сколько времени? — спросил я.

— Чуть больше полуночи, — ответила она. — Вы спали чуть ли не сутки.

— Выбросьте эту постель на помойку — что-то неладно. Мы выскочили из перьев?

— Мы выскочили из постельного белья, оно все обмоталось вокруг вас.

— Застелите постель и не забудьте выключить электрическое одеяло.

— Я занята приготовлением кофе. У меня нет времени играть в ваши игры.

Она приготовила кофе и принесла его, а сама уселась рядом в ожидании, пока я начну задавать вопросы, и потом ловко отвечала на них, рассказывая мне то, что хотела. Казалось, она не пытается уклониться от ответов.

— Мне приснился кошмар, и я проснулся в средневековой темнице.

— Так и есть, — ответила Мария.

— Лучше, если вы сами расскажете обо всем, — попросил я.

— Дэтт был напуган тем, что вы шпионили за ним. Он сказал, что у вас есть документы, которые ему нужны. И еще сказал, что вы наводили о нем справки, поэтому ему нужно знать все о вас.

— Что он со мной сделал?

— Он ввел вам амитал и ЛСД. Именно из-за ЛСД требуется время, чтобы прийти в нормальное состояние. Я задавала вам вопросы. Потом вы погрузились в глубокий сон и проснулись в подвале того дома, а я привезла вас сюда.

— Что я сказал?

— Не беспокойтесь. Никто из этих людей не говорит по-английски. Только одна я. Со мной ваши секреты в безопасности. Обычно Дэтт все продумывает, но он был смущен, когда вы залепетали по-английски. Я переводила.

Так вот почему я слышал, как она все повторяла дважды.

— Что я сказал?

— Успокойтесь. Меня это не интересует, но Дэтт остался удовлетворен.

Я хотел кое-что выяснить:

— Не думайте, что я не ценю вашего поступка, но почему вы сделали это для меня?

— Я ненавижу Дэтта. Я бы никогда не стала ему помогать, и, кроме того, именно я привезла вас в его дом, а потому чувствовала себя ответственной.

— И?..

— Если бы я рассказала ему то, что вы на самом деле говорили, он, несомненно, ввел бы вам амфетамин, чтобы узнать еще больше. Амфетамин — ужасная вещь, он очень опасен. Мне бы не доставило удовольствия видеть вас под действием амфетамина.

— Спасибо, — сказал я, потом придвинулся к ней и взял за руку, а она легла рядом со мной на кровать — без всякого кокетства, без ужимок. Это был скорее дружеский, чем сексуальный акт.

Она закурила и передала мне пачку и спички.

— Зажгите сами, вам полезно чем-нибудь занять руки.

— Что я рассказал? — небрежно спросил я. — Что я сказал такого, что вы не перевели Дэтту на французский?

— Ничего, — немедленно ответила Мария. — Ничего — и не потому, что вы ничего не сказали, но потому, что я ничего не слышала. Поняли? Меня не интересует, что вы такое, как вы зарабатываете себе на жизнь. Если вы делаете что-то незаконное или опасное, это ваше дело. В настоящий момент я чувствую некоторую ответственность за вас, но это ощущение уже почти прошло. Завтра вы можете начать лгать, и, уверена, прекрасно справитесь.

— Значит, от ворот поворот?

Она повернулась ко мне:

— Нет.

Потом наклонилась и поцеловала меня.

— Вы чудесно пахнете, — сказал я. — Что вы такое употребляете?

— «Агонию», — ответила Мария. — Духи дорогие, но почти нет людей, которым бы не нравился их запах.

Я попытался понять, не разыгрывает ли она меня, но не смог. Она была не из тех девушек, которые улыбкой помогают вам решить загадку.

Она встала с постели и оправила платье на бедрах.

— Вам нравится это платье?

— Великолепное, — ответил я.

— Какая одежда вам нравится на женщинах?

— Передники, — ответил я. — С жирными следами пальцев, остающимися после приготовления горячих блюд.

— Да, представляю, — кивнула она, гася свою сигарету. — Я помогу вам, если нужна помощь, но не просите слишком многого и помните, что я связана с теми людьми, что у меня только один паспорт, и тот французский.

Я подумал, не было ли это намеком на то, что я сказал под влиянием наркотика, но не стал ничего говорить.

Она взглянула на наручные часы.

— Уже очень поздно, — сказала она и, как бы поддразнивая, посмотрела на меня. — Здесь только одна кровать, и мне нужно выспаться.

Не закурить ли сигарету, подумал я, но потом положил пачку на столик возле кровати и подвинулся.

— Разделим постель, — пригласил я, — но сон не могу гарантировать.

— Не разыгрывайте любовника-мальчишку в духе Жана-Поля, это не ваш стиль, — сказала она, снимая свое хлопчатобумажное платье через голову.

— Каков же мой стиль? — Я почувствовал раздражение.

— Удержать меня утром, — ответила она и выключила свет, оставив включенным только радио.

Глава 10

Я остался в квартире Марии, но на следующий день после обеда Мария отправилась ко мне, чтобы покормить Джоя. Она вернулась до того, как начался ливень, вернулась, согревая дыханием руки и жалуясь на холод.

— Поменяли ли вы воду, положили ли ему рыбную косточку? — спросил я.

— Да.

— Это полезно для его клюва.

— Знаю, — кивнула она, стоя у окна и глядя на быстро темнеющие бульвары. — Это примитивно. — Она неотрывно смотрела в окно. — Небо темнеет, и ветер начинает поднимать шляпы, ящики и в конце концов крышки мусорных баков, и вы начинаете думать, что именно так наступит конец света.

— Мне кажется, у политиков другие планы насчет конца света, — хмыкнул я.

— Начинается дождь. Капли огромные, словно это дождь гигантов. Представьте муравья, которого ударит… — Зазвенел телефон. — …капля, подобная этой.

Мария, поспешно закончив предложение, подняла трубку. Она взяла ее так, словно это было ружье, которое могло неожиданно выстрелить.

— Да? — Голос был полон подозрительности. — Он здесь. — Она слушала, кивала и говорила «да». — Прогулка пойдет ему на пользу… Мы будем там примерно через час. — Она повернула ко мне огорченное лицо. — Да, — сказала она опять в трубку. — Вы можете просто пошептаться с ним, и я не услышу ваших маленьких секретов, не правда ли? — Потом треск возмущенной электроники, потом Мария сказала: — Мы отправимся прямо сейчас, иначе опоздаем. — И решительно положила трубку. — Бирд, — объявила она. — Ваш соотечественник Мартин Лэнгли Бирд жаждет перемолвиться с вами словечком в кафе «Бланк».

Шум дождя напоминал шум восторженно аплодирующей толпы.

— Бирд, — объяснил я, — это человек, который был со мной в галерее искусств. Люди искусства высокого мнения о нем.

— Он мне так и сказал.

— О, он хороший человек, — продолжал я. — Бывший военно-морской офицер, который пошел в богему, что кажется несколько странным.

— Жан-Поль его любит. — Тон Марии был таким, словно это означало посвящение в рыцари.

Я влез в свое свежевыстиранное белье и сморщенный костюм. Мария нашла крошечную розовато-лиловую бритву, я побрился, миллиметр за миллиметром, и протер порезы одеколоном. Как только дождь прекратился, мы покинули квартиру Марии. Консьержка собирала комнатные растения в горшках, стоявшие на тротуаре.

— Вы не берете плащ? — спросила она Марию.

— Нет, — ответила Мария.

— Значит, вы уходите ненадолго, — сделала вывод консьержка и, поправив очки на переносице, взглянула на меня.

— Возможно, — ответила Мария и взяла меня под руку, чтобы уйти.

— Дождь пойдет снова, — крикнула вслед консьержка.

— Да, — согласилась Мария.

— Будет сильный дождь, — еще громче закричала консьержка, поднимая новый горшок и проверяя пальцем почву.

Летний дождь более чистый, чем зимний: зимний тяжело падает на гранит, а летний тихо шелестит листьями. Эта гроза налетела второпях, как неопытный любовник, и так же неожиданно прошла. Листья задумчиво опустились, и воздух сиял зелеными отражениями.

Летний дождь легко забывается, как первая любовь, ложь во благо или лесть, в нем нет ничего плохого.

Бирд и Жан-Поль уже сидели в кафе. Жан-Поль был безупречен, как подделка в витрине магазина, но Бирд выглядел взволнованным и взъерошенным. Прическа его скособочилась, почти закрыв брови, как будто он побывал вблизи взорвавшегося кипятильника.

Они выбрали места сбоку. Бирд размахивал пальцем и что-то взволнованно говорил. Жан-Поль помахал нам и прикрыл ухо ладонью. Мария засмеялась. Бирд не мог понять, не шутит ли над ним Жан-Поль, но, решив, что не шутит, продолжил говорить.

— Их беспокоит простота, — горячился Бирд. — «Обыкновенный прямоугольник!» — возмущался один из них. Как будто был критерий искусства! Успех тоже их беспокоит. Даже несмотря на то, что мои картины почти не приносят мне денег, это не мешает критикам считать их плохими и рассматривать как вызов приличиям, как будто я преднамеренно решил делать плохие работы, чтобы заслужить наказание. Вы понимаете, в них нет ни доброты, ни сочувствия, вот почему их и называют критиками. Первоначально слово «критик» означало «придирчивый дурак». Если бы в критиках было сочувствие, они бы как-нибудь его проявили.

— Как? — спросила Мария.

— Посредством живописи. В том-то и смысл живописи — в выражении любви. Искусство есть любовь, строгая критика есть ненависть. Конечно, это очевидно. Вы понимаете, критик — просто человек, который восхищается художниками, он сам хочет быть художником, но ему нет дела до картин. С другой стороны, художник восхищается картинами, но не любит художников. — Покончив с этой проблемой, Бирд махнул официанту. — Четыре больших кофе со сливками и что-нибудь к кофе, — заказал он.

— Я хочу черный кофе, — попросила Мария.

— Я тоже предпочитаю черный, — поддержал Жан-Поль.

Бирд взглянул на меня и шумно подвигал губами.

— Вы тоже хотите черный?

— Мне лучше со сливками, — сказал я.

Он одобрительно кивнул лояльности соотечественника.

— Два со сливками — больших со сливками — и два маленьких черных, — заказал он.

Официант привел в порядок салфетки от пивных кружек, подобрал несколько древних чеков и разорвал их пополам. Когда он ушел, Бирд наклонился ко мне.

— Я рад, — сказал он, оглядываясь, чтобы убедиться, что двое других, занятых разговором друг с другом, нас не слышат. — Я рад, что вы пьете кофе со сливками. Пить слишком крепкий кофе вредно для нервов. — Он еще понизил голос. — Вот почему они все так любят спорить, — закончил он совсем шепотом.

Когда принесли кофе, Бирд расставил чашки на столе, разложил сахар, потом взял счет.

— Разрешите мне заплатить, — обратился к нему Жан-Поль. — Это ведь было мое приглашение.

— Нет, ни за что, — не согласился Бирд. — Предоставьте дело мне, Жан-Поль. Я знаю, как это делается, это моя часть корабля.

Я и Мария взглянули друг на друга без всякого выражения. Жан-Поль внимательно следил за нами, пытаясь понять, в каких мы отношениях.

Бирд наслаждался снобизмом некоторых французских фраз. Когда бы он ни переходил с французского на английский, я всегда знал, что он делает это только потому, что намеревается вставить в свою речь длинную французскую фразу и с важным видом кивнуть, многозначительно склонив голову, как будто мы с ним были единственными в мире людьми, понимающими французский язык.

— Относительно ваших расспросов об этом доме, — сказал Бирд. Он поднял указательный палец. — У Жана-Поля есть замечательные новости.

— Что такое? — спросил я.

— Мой дорогой, кажется, есть что-то загадочное, связанное с вашим другом Дэттом и тем домом.

— Он мне не друг.

— Конечно, конечно, — раздраженно сказал Бирд. — Это проклятое место — бордель и, более того…

— Это не бордель, — поправил Жан-Поль таким тоном, как будто уже объяснял раньше. — Это maison de passe,[166] то есть дом, в который приходят люди, когда у них уже есть с собой девушка.

— Оргии, — сказал Бирд. — Они там устраивают оргии. Жан-Поль рассказывал о происходящих там жутких безобразиях, о наркотике, который называется ЛСД, о порнографических фильмах, сексуальных демонстрациях…

Жан-Поль продолжил рассказ:

— Там есть приспособления для всякого рода извращений, есть потайные комнаты и даже подобие камеры пыток, где они устраивают спектакли…

— Для мазохистов, — перебил его Бирд. — Понимаете, для тех, кто ненормальный.

— Конечно, он понимает, — сказал Жан-Поль. — Все, кто живет в Париже, знают, как широко распространены такие сборища и демонстрации.

— Я не знаю, — оскорбился Бирд.

Жан-Поль ничего не ответил. Мария предложила всем свои сигареты и сказала Жану-Полю:

— Какой по счету вчера пришла лошадь Пьера?

— Речь идет об их друге, у которого есть лошади, — пояснил мне Бирд.

— Понятно, — сказал я.

— Безнадежно отстала, — поморщился Жан-Поль.

— Тогда я потеряла сотню новеньких, — сказала Мария.

— Глупость. — Бирд кивнул мне, поджав губы.

— Это моя вина, — сказал Жан-Поль.

— Да уж, не спорю, — согласилась Мария, — я бы не стала ставить на нее, если бы ты не сказал, что она наверняка победит.

Бирд бросил заговорщический взгляд через плечо.

— Вы, — ткнул он в меня пальцем, как будто неожиданно столкнулся со мной на тропе в джунглях, — работаете на немецкий журнал «Штерн».

— Я работаю на несколько немецких журналов, — признал я. — Но не так громко, я не все включаю в налоговую декларацию.

— Можете положиться на меня, — громким шепотом пообещал Бирд. — Ни гу-гу.

— Ни гу-гу, — повторил я, наслаждаясь архаичным словарем Бирда.

— Понимаете, — продолжал Бирд, — когда Жан-Поль рассказал мне всю эту обворожительную чушь насчет дома на авеню Фош, я намекнул, что вы, вероятно, смогли бы одолжить ему немного наличных, если бы он сообщил вам об этом доме побольше.

— Мог бы, — согласился я.

— Ручаюсь, — сказал Бирд, — что ваше жалованье в бюро путешествий да плюс еще заработки за статьи для журналов… вы должны грести деньги лопатой, просто купаться в золоте, верно?

— Я зарабатываю неплохо, — подтвердил я.

— Да. Уверен, так оно и есть. Не знаю, где вы все это копите, если не указываете в декларации о доходах. Что вы с ними делаете, прячете их под кроватью?

— Сказать по правде, я зашил деньги в сиденье кресла.

Бирд засмеялся.

— Старый Тэстеви будет искать, разорвет всю мебель.

— Это была его идея, — пошутил я.

Бирд снова засмеялся, поскольку у Тэстеви была репутация скряги.

— Пойдите на авеню Фош с камерой, — размышлял Бирд. — Получится замечательный рассказ. Более того, вы бы оказали услугу обществу: ведь Париж совершенно прогнил, пора его встряхнуть.

— Это мысль, — согласился я.

— Тысячи фунтов стерлингов за такую работу было бы не слишком много? — спросил он.

— Много, слишком много, — сказал я.

Бирд кивнул.

— Я так и думал, что это слишком много. Сотня больше подходит, да?

— Если представить хороший рассказ с картинками, то можно получить за него пятьсот фунтов. Я бы заплатил пятьдесят за представление и экскурсию с объяснениями, но, когда я был там в последний раз, мне дали понять, что я у них персона нон грата.

— Именно так, старина, — закивал Бирд. — Догадываюсь, что этот парень, Дэтт, с вами грубо обращался. Вышла ошибка, верно?

— Такова лишь моя точка зрения, — сказал я. — Но не знаю, что думает мсье Дэтт.

— Вероятно, он чувствует себя desole,[167] — сказал Бирд.

— Отличная мысль.

— Но, в самом деле, — продолжал Бирд, — Жан-Поль действительно многое знает и может устроить так, чтобы вы сделали рассказ, а я тем временем ни гу-гу, а? Никому ничего не скажем. Согласны?

— Вы меня разыгрываете? — спросил я. — С чего бы Дэтту соглашаться демонстрировать свою деятельность?

— Вы не понимаете французов, мой мальчик.

— Мне это постоянно говорят.

— Но послушайте. Этот дом принадлежит министерству внутренних дел и им контролируется. Они используют его для проверки и управления иностранцами, особенно когда дело касается дипломатов. Смахивает на шантаж. Гадкое дело, шокирует людей, да? Но такие уж они есть. Некоторые другие французы, состоящие на государственной службе, и один из них Люазо, хотели бы прикрыть эту лавочку. Теперь вы понимаете, мой друг, понимаете?

— Да, — ответил я. — Но какое вам дело?

— Не обижайтесь, старина, — сказал Бирд. — Вы спрашивали меня об этом доме, а Жану-Полю срочно нужна наличность. Вот я и хочу устроить дельце к вашей взаимной выгоде. — Он кивнул. — Допустим, мы положим пятьдесят сразу и тридцать, если пойдет в печать?

Огромный туристический автобус полз по бульвару, неоновые огни вспыхивали и гасли на его стеклах. Туристы внутри, кто тихо, кто беспокойно, сидели, прижавшись к своим громкоговорителям и вглядываясь в огромный грешный город.

— Ладно, — согласился я, немало удивленный тем, что он оказался столь удачливым посредником.

— В любом журнале, где угодно, — продолжал Бирд. — И десять процентов при передаче информации в другие агентства.

Я улыбнулся. Бирд самодовольно спросил:

— О, вы не ожидали, что я специалист по заключению сделок, да?

— Да, — не стал спорить я.

— Вам предстоит еще многое узнать обо мне. Официант, — позвал он, — четыре порции виски. — Он повернулся к Жану-Полю и Марии: — Мы пришли к соглашению и теперь немножко отпразднуем событие.

Принесли белое вино и черносмородинную наливку.

— Платить будете вы, — объявил мне Бирд. — Включите это в счет оговоренной оплаты.

— Мы заключили контракт? — спросил Жан-Поль.

— Конечно, нет, — отрезал Бирд. — Но слово англичанина можно считать распиской — вы же знаете, Жан-Поль. Суть любого контракта в том, что он должен быть взаимовыгоден, иначе никакая бумага в мире вас не спасет. Кроме того, — прошептал он мне по-английски, — дайте ему любой клочок бумаги, и он будет показывать его всем, он такой. Но вы ведь меньше всего этого хотите, да?

— Действительно, — согласился я. Что правда, то правда. Мои наниматели в немецких журналах — нехитрая выдумка лондонского руководства, которую они запасли на тот редкий случай, если им придется давать мне указания по почте. Никто не мог об этом узнать, если только не читал мою почту. Скажи такое Люазо — я бы не удивился, но Бирд!..

Бирд принялся объяснять Жану-Полю теорию пигмента тем пронзительным голосом, каким всегда говорил об искусстве. Я заказал им еще по порции виски, прежде чем мы с Марией покинули кафе и отправились пешком к ней домой.

Мы прокладывали путь сквозь переполненные транспортом бульвары.

— Не понимаю, как вы можете быть таким терпеливым с ними, — сказала Мария. — Этот помпезный англичанин Бирд и Жан-Поль со своим носовым платком, чтобы предохранить костюм от винных пятен…

— Я недостаточно хорошо их знаю, чтобы не любить, — объяснил я.

— Тогда не верьте ничему из того, что они говорят, — предупредила Мария.

— Мужчины всегда обманщики.

— Вы глупец, — сказала Мария. — Я говорю не о любви, я говорю о доме на авеню Фош. Бирд и Жан-Поль — ближайшие друзья Дэтта. Их водой не разольешь.

— А вы пробовали?

Дойдя до конца бульвара, я оглянулся назад. Маленький жилистый Бирд — такой же возбужденный, как и во время всей нашей встречи, — еще объяснял Жану-Полю теорию пигмента.

— Comediens,[168] — произнесла Мария.

Слово «актер» означает также притворщик и обманщик. Я постоял несколько минут, глядя на них. Большое кафе «Бланк» бы то единственным ярко освещенным местом на всем бульваре. Белые куртки официантов сияли, когда те лавировали между столиками, заставленными кофейниками, citron presse[169] и сифонами с содовой. Клиенты также вели себя активно: размахивали руками, кивали головами, окликали официантов и друг друга. В воздухе мелькали двадцатифранковые банкноты, позвякивали монеты. По крайней мере четверо целовались. Казалось, будто широкий темный бульвар был притихшим зрительным залом, откуда внимательная публика уважительно наблюдала за драмой, разворачивающейся на сцене, которой служило кафе «Бланк». Бирд наклонился поближе к Жану-Полю. Жан-Поль смеялся.

Глава 11

Мы шли и разговаривали, забыв о времени.

— Ваш дом, — сказал я наконец Марии. — У вас центральное отопление, раковина крепко прикреплена к стене, вам не приходится делить туалет с восемью другими людьми, у вас есть пластинки, названия которых я еще не прочитал. Давайте пойдем к вам.

— Ладно, — ответила она, — раз уж вы так красноречиво распространяетесь о преимуществах моей квартиры.

Я нежно поцеловал ее в ухо. Она сказала:

— Но, предположим, хозяин вас вышвырнет?

— У вас с хозяином любовь?

Она засмеялась и сильно меня стукнула. Многие французские женщины считают такие удары выражением привязанности.

— Снова стирать рубашки отказываюсь, — сказала она, — поэтому возьмем такси до вашего дома и заберем оттуда немного белья.

Их трех водителей такси после обсуждения, насколько нужное нам направление движения отвечает их желаниям, в конце концов один проявил слабость и согласился отвезти нас к «Маленькому легионеру».

Я вошел в свою комнату, Мария — следом за мной. Джой приветливо зачирикал, едва зажегся свет.

— Мой бог, — сказала Мария, — кто тут перевернул все вверх дном?

Я подобрал несколько рубашек, валявшихся возле камина.

— Да, — сказал я.

Все содержимое ящиков шкафа и буфета в беспорядке выкинули на пол. Письма и корешки чеков усеивали диван, даже совершенно новые вещи были сломаны. Я позволил рубашкам, которые держал в руке, опять упасть на пол и застыл, не зная, с чего начинать. Мария, более методичная, принялась сортировать одежду, складывая ее и развешивая пиджаки и брюки. Я подобрал телефон и набрал номер, который дал мне Люазо.

— Un sourire est different d'un rire, — сказал я и подумал, что Франция — единственная страна, где романтика шпионажа никогда не будет утрачена.

— Хелло. — Трубку взял сам Люазо.

— Это вы перевернули у меня все вверх дном, Люазо?

— Вы находите, что аборигены враждебны?

— Просто отвечайте на вопрос, — сказал я.

— Почему вы не отвечаете на мой? — спросил он.

— Это мой жетон, — сказал я. — Если вам нужны ответы, купите себе жетон и звоните сами.

— Если бы работали мои ребята, вы бы ничего не заметили.

— Не кипятитесь, Люазо. Когда ваши ребята были здесь в прошлый раз — пять недель назад, — я заметил. Скажите им, что, если они хотят покурить, нужно открывать окно: от дешевого трубочного табака у канарейки слезятся глаза.

— Но они очень аккуратны, — сказал Люазо. — Они бы не оставили беспорядка. Если вы жалуетесь на беспорядок.

— Я ни на что не жалуюсь. Просто пытаюсь получить прямой ответ на простой вопрос.

— Вы слишком многого требуете от полицейского. Но если что-нибудь повреждено, я пошлю счет Дэтту.

— Если что-нибудь повреждено, то, вероятно, это Дэтт, — сказал я.

— Вам не следовало говорить это мне, — сказал Люазо. — Неблагоразумно с вашей стороны, но все же bonne chance.[170]

— Спасибо. — Я повесил трубку.

— Так это не Люазо? — спросила Мария, слушавшая наш разговор.

— Что заставляет вас так думать?

Она пожала плечами:

— Здесь беспорядок. Полиция была бы осторожна. Кроме того, если Люазо признал, что полиция раньше обыскивала вашу комнату, почему бы ему не признать и в этот раз?

— Ваша догадка так же хороша, как и моя: возможно, Люазо преследовал цель, чтобы у меня возникло желание перерезать глотку Дэтту!

— Так вы намеренно были неосторожны, чтобы дать ему понять, что он преуспел в своем намерении?

— Может быть. — Мой взгляд упал на порванное сиденье кресла. Набивка из конского волоса была вспорота, и портфель с документами, которые мне дал курьер, исчез.

— Идем, — сказала Мария.

— Да, — ответил я. — Возможно, вы, в конце концов, правильно перевели мою исповедь.

— Это место просто напрашивается, чтобы его обыскали. В любом случае, не одна я знала ваш «секрет»: сегодня вечером вы сказали Бирду, что храните здесь деньги.

— Верно, но у кого было время успеть?

— Прошло уже два часа, — сказала Мария. — Он мог позвонить, времени было достаточно.

Мы начали разбирать свалку. Спустя пятнадцать минут раздался телефонный звонок. Звонил Жан-Поль:

— Рад, что застал вас дома. Вы один?

Я прижал палец к губам, чтобы предупредить Марию.

— Да. Я один. В чем дело?

— Мне бы хотелось сказать вам кое-что так, чтобы не слышал Бирд.

— Говорите.

— Во-первых, у меня хорошие связи на «дне» и в полиции. Я уверен, что где-то в течение ближайшего дня вас ждет ограбление. Если в доме есть что-нибудь ценное, нужно положить это на время в банковский сейф.

— Вы опоздали, — сказал я. — Они здесь уже были.

— Какой я дурак! Мне следовало предупредить вас раньше, сегодня вечером, было бы самое время.

— Неважно. Здесь не было ничего ценного, кроме пишущей машинки. — Я решил укрепить образ свободного писателя. — Это единственная важная вещь. Что еще вы хотите сказать?

— Ну, что полицейский Люазо — друг Бирда.

Глава 12

Мария неторопливо накладывала грим. Она ни в коей мере не была помешана на косметике, но сегодня ее пригласил на обед главный инспектор Люазо. Когда вы обедаете с бывшим мужем, вы должны быть совершенно уверены в том, что он понимает, что именно потерял. Она надела бледно-золотой английский шерстяной костюм, который купила в Лондоне. Он всегда считал ее легкомысленной дурочкой, поэтому следует выглядеть как можно более привлекательной и деловой. Новые туфли с незамысловатым верхом и никаких украшений. Она закончила подводить глаза, красить ресницы и начала накладывать тени вокруг глаз: не переборщить. В галерее искусств на ней было слишком много косметики. Ты истинный гений, сурово сказала она себе, по части оказываться втянутой в ситуации, где играешь незаметную роль, вместо того чтобы играть значительную. Она размазала тени, тихонько ругаясь, вытерла их и начала снова. Поймет ли англичанин, на какой риск она идет? Почему бы не сказать мсье Дэтту правду о том, что сказал англичанин? Англичанин интересуется только своей работой, Люазо тоже интересуется только своей работой. Правда, любовью он занимался с не меньшей страстью, чем работой. Но как может женщина состязаться с работой мужчины? Работа — нечто абстрактное и непостижимое, гипнотическое и вожделенное; женщина не может с ней состязаться. Она вспомнила ночи, когда пыталась победить работу Люазо, выиграть его для себя, оторвав от политики и бесконечной бумажной волокиты, вспомнила свои нескончаемые требования проводить время вместе и последний жестокий спор по этому поводу. Люазо целовал ее так страстно, как никогда прежде, и они занимались любовью, и она прижималась к нему, молча плача, ибо в этот момент напряжение оставило ее, и она поняла, что они разойдутся и разведутся, и оказалась права.

Часть ее все еще принадлежала Люазо, именно поэтому она продолжала с ним видеться. Сначала надо было юридически оформить развод и опеку над мальчиком, потом прийти к соглашению относительно дома. Потом Люазо просил ее выполнить несколько небольших заданий для полиции. Она знала, что он не желает и думать о том, чтобы полностью ее потерять. Они стали искренними и бесстрастными, поскольку она больше не боялась его утратить. Теперь они стали, как брат и сестра, и все же… Она вздохнула. Возможно, могло случиться иначе. В Люазо до сих пор сохранилась дерзкая самоуверенность, благодаря которой ей было приятно бывать в его обществе, она почти гордилась им, когда была рядом. Он был мужчиной в полном смысле слова.

Мужчины безрассудны. Работа для Сюртэ неожиданно оказалась очень важной: ей было приятно показать Люазо, сколь деловой и полезной она может быть. Но Люазо ничего этого не понимал. Мужчины неразумны. Все мужчины. Она вспомнила о некоторых его сексуальных особенностях и улыбнулась. Все мужчины любят создавать такие ситуации, в которых женщина, что бы она ни делала, ни думала и ни говорила, всегда будет неправа. Мужчины требуют, чтобы женщины были изобретательными, бесстыдными, как проститутки, а потом отвергают их под тем предлогом, что в них недостаточно материнских чувств. Они хотят, чтобы женщины завлекали их друзей-мужчин, а потом из-за этого ревнуют.

Мария припудрила губную помаду, чтобы та выглядела более темной, потом сморщила губы и нанесла последний, завершающий штрих, придавший лицу законченность и великолепие. Глаза ее были хороши, зрачки мягкие, белки глаз сияющие. Она отправилась на свидание со своим бывшим мужем.

Глава 13

Люазо слишком много курил и недостаточно спал. Сидя рядом с ней, он водил пальцем по металлическому браслету часов, и Мария вспомнила, как боялась этой его манеры, которая всегда предшествовала ссоре. Он предложил ей кофе, не забыв, сколько сахара она любит добавить. Он отметил ее костюм, прическу и незамысловатые туфли. Рано или поздно он упомянет англичанина.

— Тебя всегда привлекали люди одного и того же типа, — сказал он. — Ты золотоискатель по части мозгов, Мария. Тебя неодолимо влечет к мужчинам, которые думают только о своей работе.

— Ты имеешь в виду мужчин вроде тебя?

Люазо, кивнув, сказал:

— Он только навлечет на тебя неприятности, этот англичанин.

— Меня он не интересует.

— Не лги, — развеселился Люазо. — Доклады семисот полицейских проходят через меня каждую неделю. Кроме того, я получаю доклады информаторов, и твоя консьержка — из их числа.

— Ведьма!

— Это система, — пожал плечами Люазо. — Нам приходится бороться с преступниками их собственным оружием.

— Дэтт сделал ему инъекцию какого-то лекарства, чтобы допросить с пристрастием.

— Знаю, — кивнул Люазо.

— Это было ужасно.

— Да, я видел, как это делается.

— Похоже на пытку. Отвратительное занятие.

— Не читай мне нравоучений. Мне не нравятся инъекции амитала, и я не люблю ни мсье Дэтта, ни его клинику, но ничего не могу с этим поделать. — Люазо вздохнул. — Ты же знаешь, Мария, этот дом слишком крепкий орешек даже для моей власти.

Мария не ответила. Он улыбнулся так, словно сама мысль о том, что он может кому-то угрожать, была абсурдной.

— Ты, Мария, намеренно неправильно перевела признания англичанина, — обвинил ее Люазо.

Мария опять ничего не ответила. Люазо продолжал:

— Ты сказала мсье Дэтту, что англичанин работает на меня. Будь осторожна, когда что-нибудь говоришь или делаешь для этих людей. Они опасны, все опасны, и твой малоинтересный дружок — самый опасный из всех.

— Ты имеешь в виду Жана-Поля?

— Красавчика из «Бнот Шаман», — саркастически пояснил Люазо.

— Перестать называть его моим дружком, — вспыхнула Мария.

— Ну-ну, я все о тебе знаю, — сказал Люазо тоном, каким обычно вел допросы. — Ты не можешь противиться этим блестящим мальчишкам, и чем старше становишься, тем более уязвимой ты будешь.

Мария решила не показывать, что сердится, так как отлично знала: Люазо внимательно наблюдает за ней, но щеки ее горели от гнева и смущения.

— Он хочет работать на меня, — улыбнулся Люазо.

— Ему нравится ощущать свою значительность, — объяснила Мария, — как всем детям.

— Ты меня удивляешь, — сказал Люазо, стараясь не выдать удивления.

Он смотрел на нее так, как французы смотрят на улицах на хорошеньких девушек. Для нее не было секретом, что она для него сексуально привлекательна, и это ее утешало — не потому, что ей хотелось позлорадствовать, но потому, что представлять для него интерес было составной частью их новых отношений. Она чувствовала, что, в некотором смысле, это новое чувство к нему важнее, чем прежний брак, поскольку теперь они были друзьями, а дружба более прочна и менее хрупка, чем любовь.

— Ты не должен вредить Жану-Полю из-за меня, — сказала Мария.

— Меня не интересуют аптечные ковбои. — Люазо остался невозмутим. — По крайней мере, до тех пор, пока их не поймали на чем-нибудь незаконном.

Мария вынула сигареты и закурила так медленно, как умела она одна, ощущая, как в ней закипает прежний гнев. Перед ней был человек, с которым она развелась, — суровый, неуступчивый человек, который считал Жана-Поля женолюбивым сутенером только потому, что тот воспринимал себя менее серьезно, чем воспринимал себя Люазо. Люазо подавлял ее, сведя ее значимость до уровня предметов: мебели, досье — досье на Марию. И теперь, когда это досье принадлежало кому-то другому, Люазо считал, что тот человек разберется в нем не столь компетентно, как он. Прежде, давно, он иногда вызывал в ней холодное чувство, и теперь оно вспыхнуло снова. Та же ледяная насмешка, относившаяся ко всем, кто улыбался и не был напряжен; потворство своим желаниям, самодовольство, праздность — вот черты, которыми Люазо наделял всех, в ком не было такого, как у него самого, отношения к работе, да еще подкрепленного постоянным самобичеванием. Рядом с Люазо даже естественные функции ее тела казались чем-то незаконным. Она помнила времена, когда скрывала сроки своих месячных из опасения, что он заставит ее отчитаться за них так, словно они были отметкой прежнего греха.

Мария подняла глаза. Он все еще говорил о Жане-Поле. Сколько она пропустила — слово, предложение, целую жизнь? Ей было все равно. Неожиданно комната показалась тесной, и давящее чувство, мешавшее ей запирать ванную, несмотря на возмущение Люазо, сделало эту комнату невыносимо маленькой. Ей захотелось уйти.

— Я открою дверь, — сказала она. — Не хочу, чтобы тебя беспокоил дым.

— Сядь. — Сядь и расслабься.

Она чувствовала, что должна открыть дверь.

— Твой дружок Жан-Поль отвратительный маленький доносчик, — сказал Люазо, — и тебе следовало бы это понимать. Ты меня обвиняешь в том, что я сую нос в чужие дела. Может быть, и так, но знаешь ли ты, что я вижу в чужих жизнях? Я вижу такое, что шокирует и ужасает меня. Тот же Жан-Поль. Что он такое, как не коврик у ног Дэтта? Он бегает вокруг Дэтта, как маленький гадкий щенок. Он из тех людей, которые заставляют меня стыдиться того, что я француз. Целыми днями сидит в аптеке и в других местах, привлекающих иностранцев, держит иностранную газету, делая вид, что читает ее, хотя едва ли знает несколько слов на иностранном языке — в надежде вступить в разговор с какой-нибудь хорошенькой девушкой-секретарем, а лучше всего с девушкой-иностранкой, которая говорит по-французски. Разве это не жалкое зрелище в сердце одного из самых цивилизованных городов мира? Этот невежда сидит и жует голливудскую жевательную резинку, рассматривая картинки в «Плейбое». Заговорите с ним — и он расскажет вам, как презирает католическую церковь, однако каждое воскресенье, когда он сидит здесь со своим гамбургером и выглядит как transatlantigue, он только что вернулся с мессы. А девушек-иностранок предпочитает потому, что, во-первых, стыдится своего отца — рабочего-металлиста на предприятии по сбору и переработке металлолома, а во-вторых, девушки-иностранки вряд ли заметят его грубые манеры и фальшивый голос.

Мария потратила годы на то, чтобы заставить Люазо ревновать, и вот теперь, несколько лет спустя после развода, она в этом преуспела. Но почему-то успех не доставил ей удовольствия. Дело было даже не в том, что ей больше нравилась спокойная, холодная, логичная манера Люазо держаться, нет, ревность была слабостью, а Люазо несвойственны слабости.

Мария понимала, что должна немедленно открыть дверь, иначе упадет в обморок. Хотя ей было ясно, что легкое головокружение вызвано клаустрофобией, она отложила наполовину выкуренную сигарету в надежде, что почувствует себя лучше, и энергично погасила окурок. Примерно через две минуты ее самочувствие улучшилось. Голос Люазо звучал приглушенно. Как она ненавидела этот офис, фотографии из жизни Люазо, его армейские снимки: более стройный и красивый, улыбающийся фотографу и как будто говоривший: «Это лучшее время нашей жизни, никаких жен, никакой ответственности». На самом деле в офисе пахло работой Люазо, все пропиталось запахом коричневого картона обложек досье, запахом старой картотеки, исходившим из кладовой бог знает сколько лет. Здесь стоял застарелый запах уксуса и чего-то еще: должно быть, было что-то такое в бумагах или чернилах для снятия отпечатков пальцев.

— Жан-Поль — отвратительная часть моей работы, Мария, — продолжал Люазо. — Я бы даже сказал, ужасная ее часть. Он отвез трех немецких девушек в этот свой проклятый коттедж возле Барбизона. С ним была еще парочка его так называемых друзей-художников. Они изнасиловали этих девушек, Мария, но я не могу даже предъявить доказательства. Он порочный человек, и, к сожалению, в Париже много таких, как он.

Мария пожала плечами:

— Девушкам не следовало туда ехать, им следовало понимать, что их ждет. Девушки-туристки только для того сюда и приезжают, чтобы их изнасиловали. Они считают, что это романтично — быть изнасилованными в Париже.

— Двоим из этих девушек было по шестнадцать лет, Мария, — совсем еще дети, третьей — только восемнадцать. Они спросили у твоего дружка дорогу к отелю, и он предложил их подвезти. И все это случилось в нашем великом и прекрасном городе. Разве должно быть так, что чужестранец не может без опасности для себя узнать дорогу?

На улице было холодно. Хотя лето еще не кончилось, временами ветер казался ледяным. Зима приходит с каждым годом все раньше, подумала Мария. Мне тридцать два года, снова август, но листья уже желтеют и падают, ветер уносит их. Раньше август был серединой лета, теперь август — начало осени. Скоро смешаются все времена года, весна вообще не наступит, и мрак зимы займет половину жизни.

— Да, — сказала Мария. — Вот что случилось. — Она дрожала.

Глава 14

Мсье Дэтта я увидел два дня спустя. Связной должен был появиться в любой момент. Вероятно, он станет ворчать и потребует отчета о доме на авеню Фош. Стояло хмурое серое утро, но легкая дымка обещала жаркий день. В деятельности «Маленького легионера» наступила пауза. Последний petit dejeuner[171] был уже подан, а время обеда еще не настало. Полдюжины посетителей читали свои газеты или смотрели на улицу, наблюдая спор водителей за место парковки. Мсье Дэтт и семья Тэстеви сидели за своим обычным столом, на котором громоздились кофейники, чашки и крошечные рюмки кальвадоса. Двое водителей такси играли в настольный футбол, поворачивая крошечных деревянных футболистов так, чтобы запустить мяч по зеленому фетровому полю коробки. Мсье Дэтт окликнул меня, когда я спустился позавтракать.

— Вы чертовски поздно встаете для молодого человека, — весело приветствовал он меня. — Присаживайтесь к нам.

Я сел, удивляясь, почему вдруг мсье Дэтт стал таким дружелюбным. Позади меня игроки в настольный футбол зашумели: от неожиданного удара мяч со стуком прошел в ворота, и раздались насмешливо-радостные возгласы.

— Я очень виноват перед вами, — заявил мсье Дэтт. — Я хотел подождать несколько дней, прежде чем принести извинения, чтобы вы нашли в себе силы простить меня.

— Вам не идет столь смиренная роль, возьмите другую, которая вам больше подходит.

Мсье Дэтт открыл рот, потом тихо рассмеялся.

— У вас прекрасное чувство юмора, — одобрил он, беря себя в руки.

— Спасибо, — сказал я. — Вы и сам большой шутник.

Рот мсье Дэтта изобразил улыбку, похожую на небрежно выглаженный воротничок рубашки.

— О, я понимаю, что вы имеете в виду, — неожиданно засмеялся он. — Ха-ха-ха!

К тому времени мадам Тэстеви разложила картонку для игры в «Монополию» и, чтобы ускорить игру, раздала нам карточки, обозначающие собственность. Связной уже должен был прибыть, но стоило приложить усилия, чтобы приблизиться к мсье Дэтту.

— Отели на Лекурб и Беллевиль, — сказала мадам Тэстеви.

— Вы всегда действуете одинаково. — Голос мсье Дэтта выражал неодобрение. — Почему бы вам не купить железнодорожные вокзалы?

Мы бросили кости, и маленький деревянный диск пошел переваливаться по доске, выплачивая ренту, садясь в тюрьму и используя свои шансы, как человеческое существо.

— Разрушительный путь, — выразилась о нем мадам Тэстеви.

— Такова вся наша жизнь, — сказал мсье Дэтт. — Мы начинаем умирать с того дня, как родились.

Моя карта возможностей сообщила «Faites des reparations dans toutes vos maisons»,[172] и мне пришлось заплатить по две с половиной тысячи франков за каждый из моих домов. Это почти вывело меня из игры, но я боролся. Заканчивая рассчитываться, я увидел через терассу связного. Им оказался тот же самый человек, который приходил в прошлый раз. Он зашел неторопливо и устроился у стены, заказал кофе со сливками и медленным оценивающим взглядом обвел посетителей, прежде чем вступить в контакт со мной. Профессионал. Выявить хвост и избежать беды. Он меня видел, но не подал виду.

— Еще кофе для всех, — распорядилась мадам Тэстеви. Проследив за тем, как два официанта накрывают столы для ленча, она закричала: — Эта рюмка грязная. Используйте розовые салфетки, а белые оставьте на вечер. Убедитесь, что блюда из зайца достаточно. Я рассержусь, если его не хватит.

Официанты, очень не хотевшие сердить мадам, беспокойно задвигались, поправляя салфетки и внося микроскопические поправки в расположение ложек и вилок. Таксисты начали игру заново, и стук деревянных мячей раздался сразу после того, как монета вошла в щель.

Связной принес с собой экземпляр «Экспресс» и теперь читал его, рассеянно потягивая свой кофе. Возможно, он уйдет, подумал я, и тогда, может быть, мне не придется выслушивать его бесконечные официальные инструкции. Мадам Тэстеви находилась в очень трудном финансовом положении: ей пришлось заложить три объекта своей собственности.

На обложке «Экспресс» была фотография американского посла во Франции, пожимающего руку кинозвезде на фестивале.

Мсье Дэтт сказал:

— Не запах ли готовящегося teppune[173] я чувствую? Какой чудесный запах.

Мадам кивнула и улыбнулась.

— Когда я была девушкой, весь Париж переполняли запахи. Здесь были и запахи масляной краски, и лошадиного пота, и навоза, и протекающих газовых ламп, и повсюду пахло превосходной французской едой. Ах! — Она бросила кости. — Теперь же, — вздохнула она, — город пахнет бензином, искусственным чесноком, гамбургерами и деньгами.

Мсье Дэтт напомнил:

— Ваш ход.

— Да, да, — ответил я. — Но мне надо ненадолго подняться наверх. Нужно кое-что сделать, — сказал я достаточно громко, чтобы связной сообразил заказать вторую порцию кофе.

Передвинувшись на бульвар Капуцинов, мадам Тэстеви разорилась.

— Я ученый, — сказал мсье Дэтт, собирая карточки обанкротившейся мадам Тэстеви. — Научный метод верный и всегда побеждает.

— Верный для чего? — спросил я. — Верный для ученых, верный для истории, верный судьбе, верный чему?

— Верный себе. — Мсье Дэтт повернулся ко мне, изучил мое лицо и увлажнил свои губы, прежде чем заключить: — Мы начали плох… глупо.

В кафе вошел Жан-Поль — обычно он приходил на ленч несколько позже. Он беззаботно помахал нам и купил сигареты у стойки.

— Но есть некоторые вещи, которых я не понял, — продолжал Дэтт. — Для чего у вас полный портфель атомных секретов?

— А для чего вам их красть?

Жан-Поль прошел через зал к нашему столу, посмотрел на нас обоих и сел.

— Чтобы спасти, — ответил Дэтт. — Я спас эти бумаги для вас.

— Тогда позвольте Жану-Полю снять перчатки, — сказал я.

Жан-Поль обеспокоенно взглянул на мсье Дэтта.

— Он знает, — кивнул мсье Дэтт. — Признайте это, Жан-Поль.

Я объяснил Жану-Полю:

— Это по поводу того, что мы начали плохо и глупо.

— Это я так выразился, — сообщил мсье Дэтт Жану-Полю. — Я сказал, что мы начали плохо и глупо и что теперь хотим, чтобы все было иначе.

Я наклонился и отогнул на запястье перчатку Жана-Поля. Кожа его рук была фиолетовой от нингидрина.[174]

— Вы смущаете мальчика, — хихикнул мсье Дэтт.

Жан-Поль сердито посмотрел на него.

— Вы хотите купить документы? — спросил я.

Мсье Дэтт пожал плечами.

— Возможно. Я дам вам десять тысяч новых франков. Не хотите — как хотите, но за большую цену документы мне не нужны.

— Документы стоят вдвое дороже. — Мой голос звучал холодно.

— А если я откажусь?

— Вы не получите каждый второй лист. Эти листы я вынул и спрятал в другом месте.

— Вы не дурак, — кивнул мсье Дэтт. — Сказать по правде, документы были так доступны, что я усомнился в их подлинности. Рад узнать, что вы не дурак.

— Есть еще документы, — сказал я. — Большая часть их представляет собой ксерокопии, но вы, вероятно, не против. В первом пакете содержится большой процент оригиналов, чтобы вы могли убедиться в их подлинности, но делать это регулярно слишком рискованно.

— На кого вы работаете?

— Не имеет значения, на кого я работаю. Вам они нужны или нет?

Мсье Дэтт кивнул и мрачно улыбнулся.

— Согласен, мой друг. Согласен. — Он махнул рукой и заказал кофе. — Во мне говорит любопытство. Нельзя сказать, чтобы ваши документы соответствовали моим научным интересам, я буду пользоваться ими просто для стимулирования своего ума. Потом они будут уничтожены… или вы можете получить их обратно…

Связной допил кофе и пошел наверх, стараясь, чтобы все выглядело так, словно он идет не далее туалета на первом этаже.

Я шумно прочистил нос, потом раскурил сигарету.

— Мне все равно, что вы с ними сделаете, мсье. На документах нет отпечатков моих пальцев, и они не имеют ко мне никакого отношения, поступайте с ними, как хотите. Я не знаю, связаны ли эти документы с вашей работой. Я даже не знаю, в чем заключается ваша работа.

— Моя нынешняя работа — научная деятельность, — объяснил Дэтт. — Моя клиника предназначена для того, чтобы исследовать образцы человеческого поведения. Признаюсь, я мог бы заработать больше денег в другом месте, у меня хорошая квалификация. Я аналитик. К тому же, хороший врач. Могу читать лекции по нескольким различным дисциплинам: по восточному искусству, по буддизму или даже по теории марксизма. Считаюсь авторитетом в области философии экзистенциализма, особенно в области экзистенциальной психологии, но работа, которой я занимаюсь сейчас, — именно та работа, которая принесет мне известность. Мысль о том, чтобы тебя помнили после твоей смерти, становится важной по мере того, как мы стареем. — Он бросил кости и продвинулся мимо «Старта». — Дайте мне мои двадцать тысяч франков, — сказал он.

— Чем вы занимаетесь в своей клинике? — Я собрал игрушечные деньги и передал ему. Он, пересчитав, сложил их в кучу.

— Людей ослепляет то, что в основе моих исследований лежит секс. Они не в состоянии видеть мою работу в истинном свете, потому что думают только о сексуальной деятельности. — Он вздохнул. — Полагаю, это естественно. Моя работа важна потому, что люди не в состоянии объективно рассмотреть этот предмет. А я могу. Поэтому я один из немногих людей, которым по силам руководить таким проектом.

— Вы анализируете сексуальную деятельность?

— Да, — кивнул Дэтт. — Никто не делает того, чего не хочет. Мы действительно нанимаем девушек, но большинство людей, которые приходят в дом, приходят туда парами и остаются там парами. Я куплю еще два дома.

— Те же самые пары?

— Не всегда, — ответил Дэтт. — Но об этом не следует сожалеть. Люди связаны умственно, и сексуальная деятельность является шифром, который поможет объяснить их проблемы. Вы не собираете ренту. — Он подтолкнул фишки ко мне.

— Вам не кажется, что вы пытаетесь обосновать обладание публичным домом?

— Пойдемте туда — и вы увидите, — пригласил Дэтт. Так или иначе, но вы причалите к моим отелям на улице Республики, это лишь вопрос времени. — Он сложил вместе карточки, обозначающие его собственность. — И тогда с вами покончено.

— Вы имеете в виду, что клиника работает и днем?

— Человек — существо, — сказал Дэтт, — уникальное в том смысле, что его сексуальный цикл продолжается неослабно от половой зрелости до смерти. — Он сложил карточку для игры.

Становилось все жарче. Именно такие дни дают толчок ревматизму и увеличивают Эйфелеву башню на шесть дюймов.

— Подождите немного, — попросил я. — Я поднимусь наверх и побреюсь. Подождете пять минут?

— Хорошо, — согласился Дэтт. — Но на самом деле в бритье нет надобности, вас не будут приглашать участвовать. — Он улыбнулся.

Я поспешил наверх, связной ждал меня в комнате.

— Они купили документы?

— Да, — сказал я и повторил ему свой разговор с мсье Дэттом.

— Вы хорошо это проделали, — похвалил он.

— Вы мой руководитель? — Я осторожно натянул кожу на лице и начал бриться.

— Нет. Они узнали о документах благодаря утечке информации.

— Допустим. Тогда кто автор утечки?

— Вы знаете, что я не имею права ответить, не следует даже спрашивать меня. Очень умно с их стороны было заглянуть сюда.

— Я сам рассказал, где спрятаны документы. Так вот, прежде я никогда не говорил, но теперь скажу: тот, кто мной руководит, знает о том, что делают эти люди, раньше, чем узнаю я. Это кто-то, стоящий совсем близко, кто-то из тех, кого я знаю. Перестаньте соваться в это дело, иначе ваша топорная работа все испортит.

— Ну, вы не совсем правы, — сказал связной. — Это не тот, кого вы знаете, вы его никогда не встречали. Откуда вы знаете, кто взял портфель?

— Вы лжете. Говорю вам, не суйтесь не в свое дело. Нингидрин окрашивает кожу. Руки Жана-Поля им ярко окрашены.

— В какой цвет?

— Скоро узнаете сами, — сказал я. — Здесь еще полно нингидрина.

— Очень забавно.

— Ну, кто вам велел совать свои толстые крестьянские пальцы в мои дела! — бушевал я. — Ладно, перестаньте возмущаться и послушайте внимательно: Дэтт сейчас берет меня с собой в клинику, следуйте за мной туда.

— Хорошо, — сказал связной без энтузиазма, вытирая руки большим носовым платком.

— Убедитесь в том, что через час я выйду.

— Что, по-вашему, мне надо сделать, если через час вы не выйдете? — спросил он.

— Черт меня побери, если я знаю, — сказал я. В фильмах никогда не задают таких вопросов. — Наверняка, что-нибудь предусмотрено на крайний случай?

— Нет. — Связной говорил очень тихо. — Боюсь, мне об этом ничего не известно. Я только составляю отчеты и отправляю их в Лондон дипломатической почтой. Иногда это занимает три дня.

— Ну, теперь будет срочное сообщение, — сказал я. — Что-то ведь должно быть заготовлено заранее на подобный случай. — Я сполоснул остатки мыла, расчесал волосы на пробор и поправил галстук.

— Я в любом случае последую за вами, — ободряюще сказал связной. — Сегодня чудесное утро для прогулки.

— Ладно, — ответил я, испытывая ощущение, что, если бы шел дождь, он остался бы в кафе. Я смазал лицо лосьоном и спустился вниз к мсье Дэтту. На огромной куче игрушечных денег он оставил чаевые официанту: один франк.

Все еще стояло лето. Тротуары были горячими, улицы пыльными, и транспортная полиция щеголяла в белых кителях и в темных очках. Всюду толпились туристы, причем двух видов: или бородатые, с бумажными пакетами и в выгоревших джинсах, или в соломенных шляпах, с фотокамерами и в хлопчатобумажных жакетах. Они сидели на лавочках и громко разговаривали. «Итак, он объяснил, что сотня новых франков заменяет десять тысяч старых франков, — говорил один. — И я ему ответил, что теперь, понимаю, почему французы сделали революцию». Другой турист возразил: «Но вы же не говорите на этом языке». Первый мужчина ответил: «Мне не нужно говорить на этом языке для того, чтобы понять, что имеет в виду официант».

Когда мы прошли, я оглянулся, чтобы взглянуть на них, и успел увидеть связного, вышагивающего примерно в тридцать ярдах позади нас.

— Понадобится еще пять лет, чтобы завершить мою работу, — сказал Дэтт. — Человеческий ум и человеческое тело — замечательные механизмы, но иногда они плохо соответствуют друг другу.

— Очень интересно. — Дэтта было легко поощрить.

— В настоящее время мои исследования связаны с регистрацией боли, или, точнее, волнения, вызванного кем-нибудь, утверждающим, что он испытывает неожиданную физическую боль. Вы, вероятно, помните стоны, записанные на магнитофон. Такой звук вызывает замечательные изменения в мозге человека, если его использовать в подходящей ситуации.

— Подходящей ситуацией является та камера пыток, как будто нарочно созданная для киносъемок, куда меня засунули после инъекций?

— Именно так, — кивнул Дэтт. — Вы правильно поняли. Даже если люди понимают, что это запись, и даже если мы говорим им, что девушка — актриса, даже в этом случае волнение, которое они испытывают, ослабевает не очень заметно. Занятно, правда?

— Очень, — согласился я.

Дома авеню Фош дрожал в утреннем мареве. Листья на деревьях перед домом плавно двигались, как будто стремились сохранить солнечный жар. Дверь открыл дворецкий, и мы вошли в холл. Мрамор был холодным, и изгиб лестницы сверкал в тех местах, где солнечные лучи попадали на дорогой ковер. Высоко вверху люстры едва слышно позвякивали от сквозняка, которым тянуло от открытой двери.

Единственным отчетливым звуком был стон девушки. Я узнал магнитофонную запись, которую упоминал Дэтт. На мгновение стоны стали громче, когда где-то на втором этаже открылась и закрылась дверь, расположенная недалеко от верхней площадки.

— Кто там наверху? — спросил Дэтт, передавая дворецкому зонтик и шляпу.

— Мсье Куан-тьен, — ответил дворецкий.

— Обаятельный парень, — сказал Дэтт. — Мажордом китайского посольства в Париже.

Где-то в доме на фортепьяно играли Листа, или, возможно, это была запись.

Я посмотрел в сторону второго этажа. Стоны продолжались, но звук их гасила дверь, которая теперь была закрыта. Неожиданно, двигаясь бесшумно, как фигура во сне, вдоль балкона второго этажа пробежала молодая девушка и двинулась вниз по лестнице, спотыкаясь и цепляясь за перила. Рот ее был открыт в беззвучном стоне, какой бывает только в кошмарах, на обнаженном теле выступали свежие пятна крови. Должно быть, ее ударили ножом двадцать или тридцать раз, и ручейки вытекающей крови образовали сложный узор, похожий на красное кружево. Я вспомнил стихотворение, которое читал мсье Куан-тьен: «Если это не полностью белая роза, она должна быть краснее цвета крови».

Никто не пошевелился, пока Дэтт не попытался схватить ее, но он действовал так медленно, что она без малейших усилий увернулась и выбежала в дверь. Теперь я узнал ее лицо. Это была Анни, модель, которую рисовал Бирд.

— Догоните ее. — Дэтт привел в действие свой штат со спокойной точностью капитана лайнера, держащего курс. — Быстро наверх, обезоружьте Куан-тьена, вымойте нож и спрячьте. Возьмите его под стражу, потом позвоните представителю по связи с прессой из китайского посольства. Не говорите ему ничего, просто скажите, что он должен оставаться в своем офисе, пока я не позвоню ему, чтобы организовать встречу. Альбер, свяжитесь по моему личному телефону с министром внутренних дел и скажите, что нам здесь нужно несколько полицейских из РКБ. Я не хочу, чтобы муниципальная полиция совала нос в это дело. Жюль, возьмите мой портфель и ящик с лекарствами и приготовьте аппарат для переливания крови. Я пойду взгляну на девушку. — Дэтт повернулся, чтобы уйти, но остановился и тихо сказал: — И Бирд, немедленно доставьте сюда Бирда. Пошлите за ним машину.

Он поспешил вслед за лакеями и дворецким, которые побежали через лужайку за истекающей кровью девушкой. Она оглянулась через плечо, и близость преследователей добавила ей сил. Ухватившись за будку поста у ворот, она качнулась в сторону горячего пыльного тротуара. Ее сердце качало кровь, и та вырывалась наружу блестящими пузырями, которые надувались и лопались, растекаясь вертикальными струйками.

— Смотрите! — услышал я восклицания прохожих.

Кто-то крикнул: «Хелло, дорогая», и раздался восхищенный свист. Должно быть, это было последнее, что услышала девушка, замертво падая на горячий и пыльный парижский тротуар под деревьями на авеню Фош. Усатая старая карга, несшая два baguettes,[175] подошла, шаркая поношенными домашними тапочками. Она пробилась сквозь толпу зевак и низко склонилась над головой девушки.

— Не беспокойся, дорогая, я медсестра, — прокаркала старуха. — Все твои раны небольшие и поверхностные. — Она покрепче засунула батоны под мышку и подергала за нижнюю часть своего корсета. — Только поверхностные, — снова сказала она, — поэтому не из-за чего суетиться. — И очень медленно повернувшись, побрела по улице, что-то бормоча про себя.

К тому времени, когда я добрался до тела, вокруг девушки было человек десять — двенадцать. Прибыл дворецкий и набросил на нее автомобильный плед. Один из стоящих рядом произнес: «Tant pis»,[176] а другой сказал, что jolie pepee[177] хорошо забаррикадировалась. Его друг засмеялся.

В Париже полиция всегда поблизости, вот и теперь они прибыли быстро. Сине-белый рифленый вагончик высыпал полицейских, как игрок рассыпает веером карты. Еще до того, как вагончик остановился, полицейские уже пробивались через толпу, спрашивая документы, задерживая некоторых, отсылая прочь других. Лакеи завернули тело девушки в плед, подняли обмякший сверток и двинулись к воротам дома.

— Положите ее в фургон, — приказал Дэтт.

— Несите тело в дом, — велел один из полицейских.

Двое мужчин, несших тело, остановились в нерешительности.

— В фургон, — повторил Дэтт.

— У меня есть указания комиссара полиции, — настаивал полицейский. — Мы только что связались с ним по радио. — Он кивнул на фургон.

Дэтт был в ярости. Он ударил полицейского по плечу и, брызгая слюной, свистящим шепотом заорал на него.

— Вы, дурак, разве вы не понимаете, что привлекаете внимание?! Это политическое дело, министр внутренних дел в курсе. Кладите тело в фургон. Радио подтвердит мои указания. — Гнев Дэтта произвел впечатление на полицейского. Дэтт указал на меня. — Вот один из офицеров, работающих с главным инспектором Люазо из Сюртэ. Этого для вас достаточно?

— Очень хорошо, — пожал плечами полицейский. Он кивнул двум своим людям, те затолкали тело в полицейский фургон и закрыли дверь.

— Могут прибыть журналисты, — сказал Дэтт полицейскому. — Оставьте здесь пост из двух человек и убедитесь, что они знают десятую статью.

— Да, — покорно кивнул полицейский.

— Каким путем вы поедете? — спросил я водителя.

— Тело полагается отвезти в судебно-медицинский институт, — ответил он.

— Довезите меня до авеню Мариньи, — попросил я, — мне надо вернуться к себе в офис.

Старший из полицейского наряда был уже так запуган яростными приказаниями Дэтта, что не стал спорить и согласился, чтобы я поехал в фургоне. На углу авеню Мариньи я вышел. Мне требовалась большая порция бренди.

Глава 15

Я ждал, что связной из посольства свяжется со мной в тот же день, но он не появился до следующего утра, а появившись, положил портфель с документами на шкаф и плюхнулся в мое любимое кресло.

Он начал с ответа на вопрос, которого я ему не задавал:

— Это бордель. Он называет его клиникой, но это больше похоже на бордель.

— Спасибо за помощь.

— Не раздражайтесь. Ведь вы бы не хотели, чтобы я вам советовал, что сообщать в ваших отчетах?

— Это правда, — согласился я.

— Конечно, правда. Настоящий бордель, который посещает много народу из посольств. Не только наши люди, но и американцы и другие.

Я сказал:

— Поправьте меня, если я ошибусь. Один из сотрудников нашего посольства получает от Дэтта какие-то гадкие картинки? Или что-то в этом духе?

Курьер уставился на меня.

— Мне не разрешено говорить о таких вещах.

— Не городите чепухи, — сказал я. — Вчера они убили девушку.

— В момент страсти, — пояснил курьер. — Это было частью сексуального акта с отклонениями.

— Меня не интересует, было ли убийство трюком, рассчитанным на публику, — сказал я. — Она мертва, и мне нужно как можно больше информации, чтобы избежать неприятностей. И не ради моей собственной шкуры, я хочу избежать неприятностей для нашего департамента.

Связной ничего не ответил, но, по-моему, готов был уступить.

Я пригрозил:

— Если мне снова придется отправиться в этот дом — и всего лишь затем, чтобы раздобыть несколько фотографий сотрудников посольства, то, если я вернусь, я спущу с вас шкуру.

— Дайте еще немного кофе, — попросил связной, и я понял, что он решил рассказать мне все, что знал.

Я вскипятил чайник и сварил пинту крепкого черного кофе.

— Куан-тьен, — сказал курьер, — мужчина, который заколол девушку, — вы знаете, кто он такой?

— Дэтт сказал, что он мажордом в китайском посольстве.

— Это лишь прикрытие. Его действительно зовут Куан-тьен, но он один из пяти руководителей китайской атомной программы.

— Он чертовски хорошо говорит по-французски.

— Конечно, он говорит хорошо. Он проходил подготовку в лаборатории Кюри здесь, в Париже. Так же, как и его шеф, Цинь Сан Чинг, который возглавляет институт атомной энергии в Пекине.

— Похоже, вы неплохо осведомлены, — сказал я.

— Ровно год назад я занимался анализом данных.

— Расскажите мне еще об этом человеке, который смешивает секс и отточенные лезвия.

Он пододвинул к себе кофе, задумчиво его помешивая, и начал.

— Четыре года назад в процессе полетов U2 засекли расположенный на четырнадцати акрах газовый завод, который получал энергию от гидроэлектростанции на Желтой реке неподалеку от Ланчжоу. Эксперты предсказали, что китайцы будут делать свои бомбы так же, как их делают русские и французы, так же, как их делаем мы: получая плутоний в атомных реакторах. Но китайцы сделали не так. Наши люди были близко. Я видел фотографии, сделанные с очень близкого расстояния. Этот завод доказывает, что их ставка была на водород, и они на всех парах шли вперед, работая по своей водородной программе исследований. Сконцентрировавшись на легких элементах вообще и продвигая разработку мегатонной бомбы вместо килотонной, через восемь или десять лет, если водородные исследования окупятся, они будут ведущей ядерной державой. Этот Куан-тьен — их лучший специалист по водороду. Понимаете, что я имею в виду?

Подлив себе еще кофе, я обдумывал услышанное. Курьер достал свой портфель и копался в нем.

— Вчера, покинув клинику, вы уехали в полицейском фургоне?

— Да.

— Хм. Я так и думал, что вы вполне могли в нем уехать. Ловкий трюк. Ну, а я некоторое время поболтался вокруг, а потом, поняв, что вы уехали, вернулся сюда. Я надеялся, что вы тоже вернетесь.

— Зашел выпить, — сказал я. — На часок перевел свои мозги в нейтральное положение.

— И очень неудачно, — посетовал связной. — Потому что, пока вы отсутствовали, у вас был посетитель. Он спросил о вас у стойки, потом около часа поболтался вокруг, но, поскольку вы не появились, вернулся на такси вернулся в отель «Лотти».

— Как он выглядел?

Связной улыбнулся своей безрадостной улыбкой и извлек несколько глянцевых фотографий восемь на десять, где был изображен мужчина, пьющий кофе на послеполуденном солнце. Фотографии не отличались хорошим качеством, но все-таки позволяли рассмотреть человека около пятидесяти лет, одетого в легкий костюм и фетровую шляпу с узкими полями. Галстук перехватывала булавка с небольшой монограммой, которую нельзя было разобрать, запонки были большими и нарядными. Глаза человека прикрывали большие солнцезащитные очки, которые на одной из фотографий он, как будто из вежливости, снял. Держа чашку с кофе, он высоко поднимал мизинец и поджимал губы.

— Прямо в десятку! — восхитился я. — Хорошая идея — подождать, когда он снимет очки. Но вы могли бы использовать людей из Д и Р.

— Это просто грубые отпечатки, — объяснил курьер. — Негативы плохо откадрированы, но они хорошего качества.

— Вы настоящий секретный агент! — восхищенно сказал я. — Как вам удалось? Выстрелили ему в лодыжку или с помощью своего зуба послали сигнал в штаб и отыграли все на ручных часах?

Он снова порылся в фотографиях, потом бросил на стол экземпляр «Экспресс». В газете был снимок американского посла, приветствующего группу американских бизнесменов в аэропорту Орли. Связной бросил на меня быстрый взгляд.

— Пятьдесят процентов людей из этой группы американцев работают или работали на комиссию по атомной энергии. Большая часть остальных — эксперты в области атомной энергии или в родственных областях. Бертрам: занимался ядерной физикой в Массачусетском технологическом институте. Бестбридж: занимается лучевой болезнью с 1961 года. Вальдо: эксперименты с радиоактивными осадками и работа в госпитале в Хиросиме. Гудзон: водородные исследования, теперь он работает на американскую армию.

Он отметил ногтем лицо Гудзона. Это был человек с фотографии.

— Хорошо, — сказал я. — Что вы пытаетесь доказать?

— Ничего, просто ввожу вас в курс дела. Ведь вы этого хотели, не так ли?

— Да, — согласился я. — Спасибо.

— Я просто сопоставляю экспертов по водороду из Пекина с экспертами по водороду из Пентагона. Мне интересно, почему и те, и другие в одном и том же городе в одно и то же время пересекаются с вами. Это заставляет меня нервничать. — Он залпом выпил остаток кофе.

— Вам не следует пить так много крепкого черного кофе, — посоветовал я. — Вы не сможете уснуть ночью.

Связной собрал фотографии и экземпляр «Экспресс».

— У меня есть своя система, чтобы заснуть, — хмыкнул он. — Я читаю составленные мною отчеты.

— Следите за резидентами, неожиданно делающими выводы, — сказал я.

— Это не снотворное. — И добавил, вставая: — Самое важное я отложил напоследок.

— Разве? — спросил я и подумал о том, что может быть важнее Китайской Народной Республики, готовящейся к ядерной войне.

— Девушка была нашей.

— Какая девушка была чьей?

— Убитая девушка работала на нас, на наш отдел.

— Временно?

— Нет, постоянно, по официальному контракту. Такова судьба.

— Бедный ребенок, — вздохнул я. — Она вытягивала информацию у Куан-тьена?

— Ее информация не шла через посольство. Они там ничего о ней не знают.

— Но вы знаете?

— Да.

— Вы ведете двойную игру.

— Как и вы.

— Не совсем. Я работаю на Лондон, и работа, которую я делаю для посольства, — обыкновенная любезность. Я могу от нее отказаться, если захочу. Чего хочет от меня Лондон в отношении этой девушки?

— У нее есть квартира на левом берегу. Надо просто просмотреть ее личные бумаги и вещи. Вы знаете, как такие дела делаются. Это общий план, — сказал он, протягивая мне бумагу, но, возможно, вы что-нибудь найдете. Вот ее ключи — у нашего департамента есть дубликаты на крайний случай: маленький — от почтового ящика, большие — от входной двери и от квартиры.

— Вы сумасшедший. Через тридцать минут после ее смерти полиция, вероятно, там все перерыла.

— Конечно, полицейские там были, дом у меня под наблюдением. Вот почему я немного подождал, прежде чем сказать вам. Лондон совершенно уверен, что никто — ни Люазо, ни Дэтт — не знает, что девушка работала на нас. Вероятно, они провели обычный обыск.

— Если девушка была постоянным сотрудником, она ничего не оставила на виду, — сказал я.

— Конечно, не должна бы оставить, но все же могут найтись одна-две маленькие вещицы, способные всех нас смутить…

Он оглядел мрачные обои моей комнаты и толкнул древнюю кровать. Та затрещала.

— Даже самые осторожные работники подвержены искушению иметь кое-что под рукой.

— Это противоречит инструкциям.

— Безопасность стоит выше инструкций, — возразил он.

Я пожал плечами, неохотно соглашаясь.

— Ну, вот и хорошо, — сказал он. — Теперь вы понимаете, почему они хотят, чтобы вы пошли. Идите и обследуйте все вокруг так, как будто это ваша комната и это вы только что были убиты. Вы могли бы найти кое-что там, где больше никто не нашел бы. Есть страховка примерно в тридцать тысяч новых франков, если вы найдете кого-нибудь, кому, по вашему мнению, следовало бы ее получить. — Он записал адрес на клочке бумаги и положил его на стол. — Я буду поддерживать с вами связь, — сказал связной. — Спасибо за кофе, он очень хороший.

— Если я начну подавать растворимый кофе, — улыбнулся я, — возможно, у меня будет чуточку меньше работы.

Глава 16

Погибшую девушку звали Анни Казинс. Ей было двадцать четыре года, и она жила в новом многоэтажном доме недалеко от бульвара Мишель, в тесной комнатке с низкими потолками. То, что агенты описали, как квартиру-студию, оказалось крошечной однокомнатной квартирой, ванная и туалет напоминали большие шкафы. Большая часть денег, отпущенных на строительство этого здания, была потрачена на отделку вестибюля, щедро украшенного стеклянной плиткой, мрамором и зеркалами в рамках под бронзу, в которых каждый казался себе загорелым и немного не в фокусе.

Будь этот дом старым или хотя бы просто симпатичным, в нем, вероятно, могла бы сохраниться какая-то память об умершей девушке, но современная комната выглядела пустой и безжалостной. Я осмотрел замки и петли, ощупал матрац и плечики, скатал дешевый ковер и сунул нож между половиц. Ничего. Духи, белье, счета, поздравительная открытка из Ниццы, сборник снов, шесть экземпляров журнала «Она», развешенные лесенкой чулки, шесть средних по стоимости платьев, восемь с половиной пар обуви, хорошее английское шерстяное пальто, дорогой транзисторный радиоприемник, настроенный на волну «Французской музыки», банка кофе, банка сухого молока, сахарин, поломанная дамская сумочка с просыпанной в ней пудрой и разбитым зеркалом, новая кастрюля. Ничто не указывало на то, какой была погибшая, чего боялась, о чем мечтала или чего хотела.

Прозвенел звонок. В дверях стояла девушка. Судя по виду, ей могло быть лет двадцать пять, но трудно было сказать определенно. Большие города накладывают свой отпечаток на людей: глаза городских жителей скорее критически изучают, чем смотрят, они оценивают стоимость, состояние дел и пытаются отделить победителей от проигравших. Что и пыталась сделать эта девушка.

— Вы из полиции? — спросила она.

— Нет. А вы?

— Я Моник. Живу в соседней квартире под номером одиннадцать.

— Я кузен Анни, Пьер.

— У вас забавный акцент. Вы бельгиец? — Она хихикнула так, как будто быть бельгийцем — самое забавное из того, что может случиться с человеком на свете.

— Наполовину бельгиец, — дружелюбно солгал я.

— Я всегда могу это определить, я очень хорошо различаю акценты.

— Действительно. — Я изобразил восхищение. — Не многие люди догадываются, что я наполовину бельгиец.

— Какая из половин бельгийская?

— Передняя половина.

Она опять хихикнула:

— Я хотела спросить, у вас отец или мать были из бельгийцев?

— Мать. Отец был парижанином с велосипедом.

Она попыталась заглянуть в квартиру через мое плечо.

— Я бы пригласил вас на чашечку кофе, но не должен ничего трогать в квартире.

— Вы намекаете… Вы хотите, чтобы я пригласила вас на кофе?

— Черт меня побери, если не так. — Я осторожно закрыл дверь. — Я буду готов через пять минут.

Вернувшись назад, чтобы скрыть следы своих поисков, я бросил последний взгляд на тесную комнатку. Так когда-нибудь и я уйду из жизни, и кто-нибудь из нашего департамента придет убедиться в том, что я не оставил «одну-две вещицы, способных всех нас смутить». Прощай, Анни, я тебя не знал, но теперь знаю не хуже, чем как кто-нибудь знает меня. Ты не уйдешь на пенсию, чтобы жить в маленьком домике в Ницце, и не будешь получать ежемесячный чек от несуществующей страховой компании. Нет, ты станешь резидентом в аду, Анни, и твои боссы будут посылать тебе директивы с небес с указаниями сделать отчеты более ясными и уменьшить расходы.

Я отправился в квартиру номер одиннадцать. Комната оказалась похожей на комнату Анни: дешевая позолота и фотографии кинозвезд, ванное полотенце на полу, пепельницы, переполненные окурками с отметками губной помады, тарелка чесночной колбасы, которая закрутилась и засохла.

Когда я пришел, Моник уже приготовила кофе: вылила кипяток на сухое молоко, смешанное с растворимым кофе, и размешала все это пластмассовой ложкой. Под маской хохотушки скрывалась крепкая девушка, которая внимательно рассматривала меня сквозь трепещущие ресницы.

— Сначала я подумала, что вы грабитель, — сказала она, — а потом — что вы из полиции.

— А теперь?

— Вы кузен Анни, Пьер. Вы можете быть кем угодно — от Шарлеманя до Тин-Тина, это не мое дело, вы уже не можете обидеть Анни.

Я достал бумажник и, вытащив из него стофранковую банкноту, положил ее на низкий кофейный столик. Моник уставилась на меня, сочтя такой жест за своего рода сексуальное предложение.

— Работали вы когда-нибудь с Анни в клинике? — спросил я.

— Нет.

Я положил на стол вторую банкноту и повторил вопрос.

— Нет, — повторила она.

Я положил третью банкноту, внимательно наблюдая за ней. Когда она опять сказала «нет», я наклонился и грубо взял ее за руку.

— Не говорите мне «нет»! — рявкнул я. — Вы думаете, я пришел сюда, ничего предварительно не разузнав?

Она сердито уставилась на меня. Я продолжал держать ее руку.

— Иногда, — процедила она неохотно.

— Сколько раз?

— Раз восемь — двенадцать.

— Так-то лучше.

Я перевернул ее руку, нажал пальцами на тыльную сторону, чтобы пальцы разжались, и вложил банкноты в раскрывшуюся ладонь. Едва я отпустил девушку, она откинулась назад подальше от меня, чтобы я не мог ее достать, и стала потирать кожу там, где остались следы моих пальцев. У нее были изящные худенькие руки с розовыми косточками, знакомые с ведрами холодной воды и марсельским мылом. Она не любила свои руки. Она засовывала их внутрь вещей, прятала позади предметов или под прижатые к телу предплечья.

— Вы поставили мне синяк, — пожаловалась она.

— Потрите его деньгами.

— Десять — двенадцать раз, — уточнила она.

— Расскажите мне о доме. Что там происходило?

— Вы из полиции.

— Я заключу с вами сделку, Моник. Суньте мне три сотни, и я расскажу вам о том, что я делаю.

Она мрачно улыбнулась.

— Иногда Анни требовалось еще одна девушка, просто как распорядительница… деньги не бывают лишними.

— У Анни было много денег?

— Много? Я никогда не знала никого, у кого было бы много денег. А даже если у кого они и были бы, с ними в этом городе недалеко уйдешь. Она не ездила в банк в бронированном автомобиле, если вы это имеете в виду.

Я ничего не сказал. Моник продолжала:

— Она зарабатывала хорошо, но деньгами распоряжалась глупо, давала их всем, кто ни расскажет ей небылицу. Ее родители будут тосковать по ней, отец Маркони тоже, она всегда давала деньги на детей, и на миссии, и на инвалидов. Я всегда ей говорила, что она поступает глупо. Вы не кузен Анни, но для полиции выбросили слишком много денег.

— Теперь о мужчинах, которых вы там встречали. Вам говорили, чтобы вы их расспрашивали и запоминали, что они скажут?

— Я с ними не спала…

— Мне нет дела до того, пили ли вы с ними the anglais[178] и макали ли в него gateau sec,[179] каковы были инструкции?

Она колебалась, и я положил на стол еще пять стофранковых банкнот, но держал на них свои пальцы.

— Конечно, я занималась с мужчинами любовью, так же как и Анни, но это были утонченные люди. Люди, обладающие вкусом и культурой.

— Конечно, они такими и были, — согласился я. — Люди с настоящим вкусом и культурой.

— Все делалось с помощью магнитофонов. На лампах у кровати было два выключателя. Мне было велено побуждать их говорить о работе. Так скучно, когда мужчины говорят о работе…

— Но были ли они готовы это делать?

— Мой Бог, они шли на это охотно.

— Вы имели дело с кассетами?

— Нет, записывающие устройства находились в какой-то другой части клиники. — Она посмотрела на деньги.

— Но было кое-что сверх этого. Анни делала больше, чем вы рассказали.

— Анни была дурочкой. И видите, к чему это ее привело? Так будет и со мной, если я буду слишком много говорить.

— Вы меня не интересуете, — сказал я. — Меня интересует только Анни. Что еще делала Анни?

— Она заменяла кассеты. Иногда она делала свои собственные записи.

— Она приносила в дом магнитофон?

— Да. Один из самых маленьких. Такие стоят около четырехсот новых франков. Он был у нее в сумочке. Однажды я его обнаружила, когда хотела одолжить у нее губную помаду.

— Что сказала о нем Анни?

— Ничего. Я никогда не говорила ей об этом. И никогда больше не открывала ее сумочку. Это было ее дело, и ко мне не имело никакого отношения.

— Сейчас в ее квартире нет миниатюрного магнитофона.

— Я его не брала.

— Тогда кто, по-вашему, его взял?

— Я говорила ей, говорила тысячу раз…

— Что вы ей говорили?

Она в презрительном жесте поджала губы.

— Что, вы думаете, я могла ей сказать, мистер Пьер, кузен Анни? Я говорила, что записывать разговоры в таком доме опасно — в доме, который принадлежит таким людям, как эти.

— Каким людям?

— В Париже не говорят о таких вещах, но известно, что дом принадлежит министерству внутренних дел или же ВСДК[180] и используется для получения информации от чужестранцев. — Она всхлипнула, но тут же взяла себя в руки.

— Вы любили Анни?

— Я никогда не ладила с женщинами до тех пор, пока не познакомилась с ней. Когда мы познакомились, я была в трудном финансовом положении, у меня оставалось всего десять франков. Я убежала из дому и искала работу. В доме, где я жила, не было крана, поэтому я сдала одежду в прачечную, а потом попросила отменить заказ, потому что у меня не хватало денег заплатить. Анни одолжила мне денег на оплату всего счета — двадцать франков. Так что пока я искала работу, у меня была чистая одежда. Она дала мне первое в моей жизни теплое пальто. Она показала мне, как накладывать грим на глаза. Она слушала мои рассказы и давала мне выплакаться. Она велела мне не жить такой жизнью, какую вела сама, переходя от одного мужчины к другому. Она бы поделилась последней сигаретой с незнакомцем. Но она никогда не задавала мне вопросов. Анни была ангелом.

— Похоже, ваш рассказ подтверждает это.

— О, я знаю, что вы думаете. Вы думаете, что я и Анни были парой лесбиянок.

— Некоторые из моих лучших любовниц являются лесбиянками, — сказал я.

Моник улыбнулась. Я подумал, что она зальет меня всего слезами, но она пошмыгала носом и улыбнулась:

— Я не знаю, были ли мы лесбиянками или нет.

— Это имеет значение?

— Нет, не имеет. Все лучше, чем оставаться в доме, где я родилась, мои родители все еще там живут. Это все равно, что жить в осаде, быть осажденным нуждой. Они очень экономно используют порошок и кофе. Из еды — рис, томатная паста и картофельная приправа с крошечными кусочками мяса. Много хлеба. Мясо почитается, бумажные салфетки они не могут позволить себе иметь. Ненужный свет немедленно выключается. Вместо того чтобы обогревать комнату, они надевают свитер. В том же доме семьи теснятся в одной комнате, крысы прогрызают в деревянных перекрытиях огромные дыры — им больше нечего грызть, и туалет один на три семьи, слив, как правило, не работает. Людям, которые живут в верхней части дома, приходится спускаться на два этажа, чтобы воспользоваться краном с холодной водой. И это в том же городе, где меня угощали обедом в трехзвездочном ресторане, где счет за обед на двоих равен расходам моих родителей за год. В отеле «Риц» мой приятель-мужчина платит девять франков в день, чтобы кто-то присматривал за его собачкой. Это примерно половина пенсии, которую мой отец получает за то, что пострадал от взрыва на войне. Поэтому, когда вы приходите, шпионите, бахвалитесь своими деньгами и защищаете ракетную программу Французской Республики, атомные заводы, сверхзвуковые бомбардировщики и атомные подводные лодки или что там еще, не ждите слишком многого от моего патриотизма.

Она закусила губу и взглянула на меня, считая, что я стану ей возражать, но я не стал.

— Это мерзкий город, — согласился я.

— И опасный, — добавила она.

— Да, — сказал я. — В Париже все это есть.

Она засмеялась.

— Париж похож на меня, кузен Пьер: он больше не молод и слишком зависим от посетителей, которые приносят деньги. Париж — это женщина, в венах которой несколько больше алкоголя, чем нужно. Она говорит чуточку слишком громко и думает, что она молодая и веселая. Но она слишком часто улыбалась незнакомым мужчинам, и слова «я тебя люблю» слишком легко слетают с ее языка. Одежда шикарная, и грим использован щедро, но приглядитесь — и вы увидите пробивающиеся морщины.

Она встала, нащупала спички на столике у кровати и зажгла сигарету. Рука слегка дрожала. Моник обернулась ко мне.

— Я видела девушек, про которых знала, что они принимают предложения богатых мужчин, которых не могут полюбить. Я презирала этих девушек и хотела понять, как им удается заставить себя лечь в постель с такими непривлекательными партнерами. Ну, теперь поняла. Дым попадал ей в глаза. — Это страх. Страх быть женщиной — женщиной, чья привлекательность быстро проходит, оставляя ее одинокой и ненужной в этом отвратительном городе.

Теперь она плакала, и я, подойдя ближе, коснулся ее руки. Какое-то мгновение она, казалось, была готова опустить голову мне на плечо, но я почувствовал, что тело ее напряжено и неуступчиво. Я вынул из кармана визитную карточку и положил на ночной столик рядом с коробкой шоколадных конфет. Она раздраженно оттолкнула меня.

— Просто позвоните, если захотите еще поговорить, — сказал я.

— Вы англичанин, — неожиданно выпалила она.

Наверное, что-то было в моем произношении. Я кивнул.

— Это будет сугубо деловая встреча, — сказала она. — С оплатой наличными.

— Вам не следует быть столь суровой к себе.

Она ничего не ответила.

— И спасибо, — сказал я.

— Заткнитесь, — велела Моник.

Глава 17

Первым прибыл небольшой полицейский фургон с включенным клаксоном. Его сопровождал, то отставая, то опережая, мотоцикл, сирена которого ревела на полную мощность. Мотоциклом управлял мужчина в синей униформе. Он махал транспорту правой рукой с таким видом, будто создавал ветер, того и гляди сдующий припаркованные машины на тротуар. Шум стоял оглушительный. Транспорт уступал им дорогу. Некоторые машины делали это охотно, другие неохотно, но после пары сигналов и свистков они, как черепахи, взбирались на камни, на тротуары и на островки безопасности. Позади фургона шла колонна: три длинных синих автобуса, набитых мобильной гвардией, которая со скучающими лицами смотрела на раболепствующий транспорт. Колонну замыкала машина с динамиком. Люазо наблюдал за тем, как они исчезают в предместьях Сен-Оноре. Вскоре движение транспорта возобновилось. Инспектор отвернулся от окна и посмотрел на Марию.

— Этот человек опасен. Он ведет опасную игру. В его доме убита девушка, и Дэтт дергает за все политические нити, чтобы предотвратить расследование. Он об этом пожалеет. — Люазо встал и прошел через комнату.

— Сядь, дорогой, — сказала Мария. — Боюсь, ты напрасно теряешь калории.

— Я не мальчик на побегушках у Дэтта.

— А никто так и не думает, — сказала Мария, подумав о том, почему Люазо всегда кажется, что все угрожает его престижу.

— Дело девушки должно быть расследовано, — объяснил Люазо. — Именно поэтому я стал полицейским. Я верю в равенство перед законом. А теперь они пытаются связать мне руки. Это приводит меня в бешенство.

— Не кричи. — Голос Марии был спокоен. — Подумай, какое впечатление твои крики произведут на людей, с которыми ты работаешь.

— Ты права, — вздохнул Люазо. Мария любила его. Именно тогда, когда он чувствовал, что она сильно любит его, он охотно капитулировал. Она желала заботиться о нем и давать ему советы, ей хотелось, чтобы он стал лучшим преуспевающим полицейским в мире.

Мария сказала:

— Ты самый замечательный полицейский на свете.

Он улыбнулся:

— Ты имеешь в виду, что с твоей помощью я им буду.

Мария отрицательно покачала головой.

— Не спорь, — хмыкнул Люазо. — Я знаю, что у тебя в голове.

Мария тоже улыбнулась. Он действительно знал. Это было самым ужасным в их браке. Они слишком хорошо знали друг друга. Знать все — значит, не прощать ничего.

— Она была одной из моих девушек, — сказал Люазо.

Мария удивилась: Конечно, у Люазо были девушки, он не монах, но зачем рассказывать об этом ей?

— Одна из них? — произнесла она намеренно насмешливо.

— Не будь такой жутко хитрой, Мария. Терпеть не могу, когда ты поднимаешь одну бровь и говоришь таким покровительственным тоном. Одна из моих девушек, — повторил он медленно, чтобы ей было легче понять.

Люазо имел такой важный вид, что Мария почти хихикнула.

— Одна из девушек, работающих на меня в качестве информатора, — объяснил Люазо.

— Разве не все шлюхи это делают?

— Она не была шлюхой, она была интеллигентной девушкой, дающей первоклассную информацию.

— Согласись, дорогой, — проворковала Мария, — что ты был чуточку без ума от нее, — и вопросительно подняла бровь.

— Ты глупая корова, — сказал Люазо. — Бесполезно относиться к тебе, как к интеллектуальному человеческому существу.

Мария почувствовала себя шокированной этим выпадом, ржавое лезвие его ненависти оцарапало ее, хотя она всего лишь сделала доброжелательное, почти любовное замечание. Конечно, девушка вскружила голову Люазо, и он, в свою очередь, вскружил голову девушке. Гнев Люазо подтверждал этот факт. Но почему надо быть таким жестоким? Разве обязательно ранить ее, чтобы убедиться, что в ее жилах течет кровь?

Мария встала.

— Я ухожу. — И вспомнила, как Люазо однажды сказал, что один только Моцарт его понимает. Много времени спустя она пришла к выводу, что это похоже на правду.

— Ты сказала, что хочешь меня о чем-то попросить.

— Неважно.

— Конечно, важно. Присядь и расскажи.

Она отрицательно покачала головой.

— В другой раз.

— Почему ты должна относиться ко мне, как к монстру, только из-за того, что я не играю в ваши женские игры?

— Нет, — сказала она.

У Марии не было нужды жалеть Люазо. Он сам себя не жалел и редко жалел других. Он развалил их брак и теперь смотрел на него, как на поломанную игрушку, удивляясь, почему она не работает. «Бедный Люазо. Мой бедный, бедный, дорогой Люазо. Я, по крайней мере, могу построить все заново, но ты даже не знаешь, что такое ты сделал, что убило наш брак».

— Ты плачешь, Мария. Прости меня. Мне очень жаль.

— Я не плачу, и тебе не жаль. — Она улыбнулась. — Возможно, это всегда было нашей проблемой.

Люазо покачал головой, но как-то неубедительно.

Мария шла в сторону предместья Сен-Оноре, к своей машине, за рулем которой сидел Жан-Поль.

— Он довел тебя до слез. — сказал Жан-Поль. — Гадкая свинья.

— Я сама довела себя до слез.

Жан-Поль крепко обнял ее. Между нею и Жаном-Полем все было кончено, но прикосновение его рук было для нее как глоток коньяка. Она перестала себя жалеть и стала прихорашиваться, глядя себя в зеркало.

— Ты великолепно выглядишь. Я хотел бы тебя увезти и заняться с тобой любовью.

Было время, когда такие слова на нее действовали, но она уже давно поняла, что Жан-Поль редко хочет с кем-то заниматься любовью, хотя один бог знает, как часто он это делал. Но как приятно было услышать подобное признание после ссоры с бывшим мужем. Она улыбнулась Жану-Полю, и тот, взяв ее за пальцы своей загорелой рукой, повертел ее во все стороны, как скульптуру на вращающейся подставке, потом отпустил и схватился за рычаги управления машиной. Он не был таким хорошим водителем, как Мария, но сейчас ей не хотелось вести машину самой. Она откинулась назад и сделала вид, что считает Жана-Поля тем самым загорелым настоящим мужчиной, каким тот хотел казаться. Она рассматривала пешеходов и ловила завистливые взгляды. Вместе они являли собой идеальную картину современного Парижа: сверкающий автомобиль, раскованный привлекательный Жан-Поль в дорогой одежде и интересная женщина с ухоженной внешностью, ибо сейчас она была, как никогда, сексуально привлекательной. Склонив голову к плечу Жана-Поля, она чувствовала аромат его одеколона и роскошный запах кожаных сидений. Когда они с ревом неслись по площади Согласия, Жан-Поль переключил скорость, и у нее под щекой заиграли его мускулы.

— Ты его спросила? — задал вопрос Жан-Поль.

— Нет, — ответила она. — Я не могла. У него было неподходящее настроение.

— У него всегда неподходящее настроение, Мария. И никогда не будет подходящего. Люазо знает, о чем ты собираешься его попросить, и стремится создавать такие ситуации, чтобы ты никогда не решилась.

— Люазо не такой, — возразила Мария. Ей никогда не приходила в голову подобная точка зрения, но Люазо был умным и хитрым, так что, возможно, это и правда.

— Послушай, — сказал Жан-Поль, — в последний год в доме на авеню Фош проходили выставки, оргии с отклонениями, фильмы о голубых и все тому подобное, но Дэтт не имел никаких неприятностей с полицией. Даже когда там умирает девушка, неприятностей до сих пор все еще немного или вообще никаких. Почему? Потому, что он под защитой французского правительства. Почему его защищают? Потому, что происходящее в доме снимается на пленку и фотографируется для официальных досье.

— Не уверена, что ты прав. Дэтт намекает на это, но я не уверена.

— Ну, а я уверен, — сказал Жан-Поль. — Могу поспорить, что эти фильмы и фотографии находятся в распоряжении министерства внутренних дел. Вероятно, Люазо все их видел. Возможно, они каждую неделю устраивают просмотр для узкого круга. Может быть, Люазо видел фильм о нас с тобой не позже, чем через сутки после того, как тот был снят.

— Ты думаешь? — В ней поднялась волна страха, почти паники, ударившей как ток в два киловатта.

Большая прохладная рука Жана-Поля сжала ее плечо. Ей хотелось, чтобы он сжал еще крепче. Ей хотелось, чтобы он причинил ей такую боль, которая искупила бы все грехи. Она представила, как Люазо смотрит фильм в компании полицейских. Господи всемилостивый, этого не может быть. Пожалуйста, пожалуйста, Господи. Она вспомнила, что уже испытывала мучения от совершенных ею глупостей, но эта была самой ужасной из всех.

— Но зачем хранить фильмы? — спросила Мария, хотя и знала ответ.

— Дэтт отбирает людей, которые пользуются этим домом. Дэтт психиатр, он гений…

— Злой гений…

— Возможно, и злой. — Жан-Поль хотел быть объективным. — Возможно, он злой гений, но, собрав избранный круг людей, обладающих большим влиянием, имеющих большой вес и могущество в мире дипломатов, Дэтт может давать правильные оценки людям и предсказывать их поведение во всем, что они делают. Многие важные шаги французского правительства были предприняты благодаря дару предвидения Дэтта и его анализу сексуального поведения.

— Это подло, — сказала Мария.

— Таков современный мир.

— Вернее, современная Франция, — поправила Мария. — Гадкий человек.

— Он не гадкий, — не согласился Жан-Поль. — Он не отвечает за то, что делают другие люди. Он их даже не поощряет. Ведь его гости могли бы безукоризненно соблюдать правила приличия, и Дэтт был бы счастлив отмечать и анализировать их безупречное поведение.

— Voyeur.[181]

— Он даже не voyeur. Странная история. Но именно странность делает это дело таким важным для министерства. И именно поэтому твой бывший муж не может изъять фильм, даже если бы и захотел.

— А как насчет тебя? — небрежно спросила Мария.

— Будь благоразумной, — сказал Жан-Поль. — Это правда, что я выполняю небольшие поручения Дэтта, но я не являюсь его confidant.[182] У меня нет ни малейшего представления о том, что произошло с фильмом…

— Их иногда сжигают, — вспомнила Мария. — И очень часто их забирают люди, которых они касаются.

— Ты никогда не слышала о копиях?

Надежды Марии угасли.

— Почему ты не спросишь о фильме, который был снят о нас?

— Потому, что ты сказала: «Пусть они его хранят. Пусть показывают его каждую пятницу вечером». Ты так сказала.

— Я была пьяна, — сказала Мария. — Это была шутка.

— Шутка, за которую мы оба дорого платим.

Мария фыркнула.

— Тебе нравится мысль о том, что люди смотрят наш фильм. Это просто образ, который ты хотел бы воплотить. Великий любовник… — Она прикусила язык, чуть было не добавив, что фильм — единственное документальное доказательство его гетеросексуальности. — Люазо может изъять фильм, — сказала Мария, и хотя она была уверена, уверена, уверена, что Люазо не видел фильма, воспоминание о пережитом страхе оставалось. — Люазо мог бы достать его. — Отчаяние заставляло ее желать, чтобы Жан-Поль согласился с ней хотя бы в этом малозначительном вопросе.

— Но он не станет, — возразил Жан-Поль. — Не станет потому, что в нем замешан я, а твой бывший муж испытывает ко мне глубокую и нелогичную ненависть. Беда в том, что я могу понять, почему он так поступает: я недостаточно хорош для тебя, Мария. Вероятно, было бы лучше, если бы Люазо не ревновал тебя ко мне. Возможно, нам следует прекратить встречаться на несколько месяцев.

— Убеждена, что именно так и следует поступить.

— Но я не могу этого вынести, Мария.

— Какого черта не можешь! Мы не любим друг друга. Я для тебя только удобный компаньон, и у тебя столько других женщин, что ты просто не заметишь моего отсутствия. — Она начала презирать себя раньше, чем закончила предложение. Конечно, Жан-Поль тотчас же распознал ее мотив.

— Моя дорогая маленькая Мария. — Он легонько и несексуально коснулся ее ноги. — Ты отличаешься от других. Другие просто глупые девки, которые забавляют меня, как декорации. Они не женщины. Ты единственная настоящая женщина, которую я знаю. Ты женщина, которую я люблю, Мария.

— Сам мсье Дэтт, — сказала Мария, — мог взять фильм.

Жан-Поль свернул на обочину и остановился.

— Мы довольно долго играли в эту игру, Мария.

— В какую игру? — спросила Мария. Позади них водитель такси принялся жутко ругаться, как только понял, что они не собираются двигаться.

— Игра в то, как сильно ты ненавидишь Дэтта, — пояснил Жан-Поль.

— Я действительно его ненавижу.

— Он твой отец, Мария.

— Он мне не отец, это просто глупая история, которую он тебе рассказал из каких-то своих соображений.

— Тогда где твой отец?

— Его убили в 1940 году в Буйоне, в Бельгии, во время боев с немцами. При воздушном налете.

— Он был того же возраста, что и Дэтт.

— Как и миллионы других мужчин, — пожала плечами Мария. — Это настолько нелепая ложь, что не стоит и спорить из-за нее. Дэтт надеялся, что я проглочу эту историю, но даже он сам больше не упоминал о ней. Дурацкая ложь.

Жан-Поль неуверенно улыбнулся.

— Почему?

— О Жан-Поль! Почему! Ты же знаешь, как работает его маленький злой умишко. Я вышла замуж за важного человека из Сюртэ. Разве ты не понимаешь теперь, как удобно было бы заставить меня считать его моим отцом? Своего рода страховка, вот почему.

Спор утомил Жана-Поля.

— Ладно, пусть он не твой отец. Но я все же думаю, что тебе следует сотрудничать.

— Как сотрудничать?

— Делиться с ним информацией.

— Сможет он отдать фильм, если информация будет того стоить?

— Я могу его спросить. — Он улыбнулся. — Теперь ты разумна, любовь моя.

Мария кивнула, машина тронулась. Жан-Поль запечатлел быстрый поцелуй у нее на лбу. Таксист, увидев такое, издал клаксоном короткий запрещенный сигнал. Жан-Поль опять поцеловал лоб Марии, на этот раз несколько более страстно.

Огромная Триумфальная арка вырастала перед ними, когда они неслись по площади Звезды, как обмылки по кухонной раковине. Сотни шин скрипели в борьбе с центробежной силой. Поток вынес их на бульвар Великой армии. Транспорт замер по сигналу светофора.

Мужчина, ловко танцующий между машинами, собирал деньги, просовывая взамен газеты в окошки машин, его движения напоминали танец с веером. Когда сигнал светофора изменился, машины рванулись вперед. Мария развернула свою газету. Краска еще не высохла и размазалась под большим пальцем. Заголовок гласил: «Исчезают американские туристы». Там была фотография Гудзона, американского исследователя водорода. В газете говорилось о том, что, по сообщению американского посольства, он был руководителем проекта, связанного с замораживанием пищи, который назывался «Паркс». Ни лицо, ни имя человека ничего не говорили Марии.

— Есть что-нибудь интересное? — спросил Жан-Поль, который в это время состязался с «мини-купером».

— Нет, — ответила Мария, стирая типографскую краску с большого пальца. — В это время года никогда нет ничего интересного. Англичане называют это время глупым сезоном.

Глава 18

В «Собаках» был весь спектр удовольствий. В заведении было темно, жарко, и все корчились, как черви в банке с наживкой.

Музыка оглушала, а напитки стоили невероятно дорого даже для Парижа. Мы с Бирдом сидели в углу.

— Заведение совершенно не в моем вкусе, — заявил Бирд. — Но в некотором смысле оно мне нравится.

Девушка в золотой вышитой пижаме протискивалась между столиками. Проходя мимо нас, она наклонилась и поцеловала меня в ухо.

— Дорогой, — промурлыкала она, — давно не виделись. — И тем полностью исчерпала свой запас английских слов.

— Черт побери, — сказал Бирд, — просвечивает насквозь, черт побери.

Девушка признательно потрепала плечо Бирда и двинулась дальше.

— У вас действительно замечательные друзья. — Бирд перестал меня критиковать и стал рассматривать как социальную достопримечательность, которая стоит того, чтобы на нее посмотреть.

— У журналиста должны быть контакты, — объяснил я.

— Мой Бог, конечно! — воскликнул Бирд.

Музыка неожиданно прекратилась. Бирд вытер лицо красным шелковым платком.

— Похоже на кочегарку, — сказал он.

Клуб странно притих.

— Вы были военно-морским инженером?

— Я действительно закончил артиллерийскую школу и начал служить лейтенантом. Закончил службу капитаном третьего ранга. Мог стать капитаном первого ранга, если бы случилась хоть небольшая война, или контрадмиралом, если бы война была большая. Никаких иллюзий и неоправдавшихся ожиданий. Двадцати семи лет службы на флоте вполне достаточно. Я прошел через все. В моем послужном списке больше кораблей, чем я в состоянии запомнить.

— Вы должны скучать по службе.

— Никогда. Зачем мне скучать? Руководить кораблем — все равно что руководить небольшой фабрикой. И только временами это волнующее занятие, а большей частью скучное. Абсолютно никогда ни капли не скучаю по службе. По правде сказать, никогда о ней даже не вспоминаю.

— Разве вы не скучаете по морю, или по движению, или по погоде?

— Черт побери, парень, в вас чувствуется влияние Джозефа Конрада. Корабли, в особенности крейсеры, всего-навсего большие металлические фабрики, имеющие довольно большой крен в плохую погоду. Ничего хорошего в этом нет, старина. Чертовски неудобно, правда! Военно-морской флот был для меня просто местом работы, что меня вполне устраивало. Я ничего не имею против военно-морского флота, совсем ничего не имею, я ему многим обязан, нет сомнения, но это просто работа, такая же, как и любая другая, нет ничего романтического в профессии моряка.

Раздался треск, как будто кто-то включил усилитель, и поставили новую запись.

— Живопись — вот настоящее волшебство, — разошелся Бирд. — Перевести три измерения в два или, если вы мастер, в четыре! — Он неожиданно кивнул.

Раздалась громкая музыка. Посетители, в которых тишина вызывала скованность и беспокойство, улыбнулись и расслабились, ибо теперь от них не требовалось усилий по поддержанию беседы. В баре пара английских фотографов разговаривала на кокни, и английский писатель рассказывал о Джеймсе Бонде.

Официант поставил на столик перед нами четыре рюмки, полные кубиков льда, и полбутылки «Джонни Уолкера»

— Что это? — спросил я.

Официант отвернулся, не отвечая. Двое французов в баре затеяли спор с английским писателем и перевернули один из стульев, но шум был недостаточно громким для того, чтобы кто-нибудь его заметил. На танцевальной площадке девушка в блестящем синтетическом костюме ругалась с мужчиной, который сигаретой прожег в нем дырку. Я услышал, как английский писатель позади меня сказал:

— Но я всегда просто обожал насилие. Его насилие гуманно. Если вы этого не понимаете, вы не понимаете ничего. — Он сморщил нос и улыбнулся.

Один из французов ответил:

— Он страдает от перевода.

Фотограф пощелкивал пальцами в такт музыке.

— Разве не все мы таковы? — спросил английский писатель, оглядываясь вокруг.

Бирд сказал:

— Потрясающий шум.

— Не слушайте, — посоветовал я.

— Что? — переспросил Бирд.

Английский писатель тем временем продолжал:

— …Каждый неистовый человек в этом неистовом, но банальном, — последовала пауза, — банальном мире.

Он кивнул, соглашаясь сам с собой.

— Позвольте мне напомнить вам о Бодлере. Есть сонет, который начинается…

— Так эта птичка хочет выбраться из машины… — прорезался голос фотографа.

— Говорите чуточку тише, — сказал английский писатель. — Я собираюсь прочитать сонет.

— Выпей, — бросил через плечо фотограф. — Эта птичка хотела выбраться из машины…

— Бодлер, — произнес писатель. — Неистовый, мрачный, символичный…

— Да убирайся ты отсюда, — сказал фотограф, и его друг рассмеялся.

Писатель положил ему руку на плечо:

— Послушайте, мой друг…

Фотограф нанес ему точный удар в солнечное сплетение, даже не пролив ни капли из рюмки, которую держал. Писатель сложился, как шезлонг, и рухнул на пол. Официант попытался схватить фотографа, но запнулся о неподвижное тело английского писателя.

— Послушайте, — обратился Бирд, и проходивший мимо официант повернулся так быстро, что полбутылки виски и четыре рюмки со льдом опрокинулись. Кто-то нацелил удар в голову фотографа. Бирд вскочил и сказал тихо и убедительно: — Вы пролили виски на пол. Черт побери, лучше бы вам за него заплатить. Это единственное, что вам остается. Проклятые хулиганы…

Официант сильно толкнул Бирда, и тот упал на спину, тут же исчезнув в густой толпе танцующих. Двое или трое людей начали тузить друг друга. Меня сильно ударили пониже спины, но нападающий двинулся дальше. Я встал и прижался лопатками к стене, напрягая ступню правой ноги, чтобы использовать ее в качестве рычага. Один из фотографов двинулся в мою сторону, но сцепился с официантом. На верхней площадке лестницы происходила схватка, и насилие затопило заведение. Все толкали друг друга, девушки визжали, а музыка, казалось, звучала громче, чем прежде. Мужчина поспешно провел девушку по коридору мимо меня.

— Это все англичане затеяли, — пожаловался он.

— Да, — сказал я.

— Вы похожи на англичанина.

— Нет, я бельгиец.

Он поспешил вслед за девушкой. Когда я добрался до запасного выхода, путь мне преградил официант. Шум позади меня не ослабевал — там визжали, ругались, ломали. Кто-то включил музыку на полную громкость.

— Я хочу уйти, — сказал я официанту.

— Нет, — возразил он. — Никто не уйдет.

Невысокий мужчина быстро двинулся в мою сторону. Я уклонился, ожидая удара в плечо, но получил только ободряющее похлопывание. Мужчина сделал шаг вперед и свалил официанта двумя жесткими ударами каратэ.

— Они все чертовски грубые, — сказал он, переступая через простертого официанта. — Особенно официанты. Если бы у них были получше манеры, их клиенты вели бы себя тоже получше.

— Да, — согласился я.

— Идемте, — позвал Бирд. — Не болтайтесь. Держитесь ближе к стене. Следите за тылом. Эй, вы! — крикнул он мужчине в разорванном вечернем костюме, который пытался открыть запасной выход. — Толкайте щеколду вверх, дружище, и одновременно ослабьте паз. Не задерживайтесь здесь, мне не хотелось бы покалечить слишком многих, тем более, что я этой рукой рисую.

Мы выбрались на темную боковую улочку. Недалеко от выхода стояла машина Марии.

— Садитесь, — пригласила она.

— Вы были внутри? — спросил я удивленно. Она кивнула.

— Я ждала Жана-Поля.

— Ну, вы, двое, отправляйтесь, — скомандовал Бирд.

— Как насчет Жана-Поля? — спросила меня Мария.

— Отправляйтесь, — настаивал Бирд. — Он будет в полной безопасности.

— Хотите, мы вас подвезем? — предложила Мария.

— Я лучше вернусь и удостоверюсь, что с Жаном-Полем все в порядке, — ответил Бирд.

— Вас убьют, — сказала Мария.

— Я не могу оставить там Жана-Поя, — объяснил Бирд. — Жану-Полю пора прекратить болтаться по подобным заведениям и пораньше ложиться спать. Писать можно только при утреннем свете. Мне хотелось бы заставить его это понять.

Бирд поспешил обратно в клуб.

— Его убьют, — сказала Мария.

— Не думаю, — возразил я.

Мы сели в «ягуар» Марии.

Вдоль улицы спешили двое мужчин в плащах и фетровых шляпах.

— Из уголовного отдела полиции, — пояснила Мария.

Один из мужчин подал ей знак, и она опустила стекло. Он наклонился, приветственно приподняв шляпу.

— Я ищу Бирда, — сказал он Марии.

— Зачем? — спросил я, но Мария уже успела сказать, что это человек, который только что отошел от нас.

— Судебная полиция. Я намерен его арестовать за убийство Анни Казинс, — сообщил полицейский. — У меня есть показания свидетелей, данные под присягой.

— О Боже! — воскликнула Мария. — Я уверена, что он невиновен, он не относится к людям, склонным к насилию.

Я оглянулся на дверь заведения, но Бирд уже исчез внутри. Двое полицейских последовали туда же.

Мария завела мотор, мы отъехали от тротуара, объехали мотоцикл и понеслись по бульвару Сен-Жермен.

Небо было звездным, а воздух теплым. К этому времени приезжие растворились в Париже, очарованные, влюбленные, увлеченные и обманутые, готовые к самоубийству, воодушевленные, агрессивные, сокрушенные, в чистых хлопчатобумажных брюках, в запачканных вином свитерах. Бородатые, лысые, в очках, бронзовые. Угреватые девушки в мешковатых брюках, гибкие датчане, полные греки, нувориши-коммунисты, безграмотные писатели, будущие директора — все они летом в Париже, впрочем, как и всегда.

— Вы не вызвали у меня восхищения, — сказала Мария.

— Как это?

— Вы не поспешили на помощь дамам.

— Я точно не знал, кто там был дамами.

— И вы сделали все для спасения своей шкуры.

— У меня осталась только одна, — объяснил я. — Остальные я использовал для абажуров.

Удар, который пришелся по почкам, ощущался чертовски остро. Я становлюсь слишком старым для таких вещей.

— Кончается ваше веселое время, — сказала Мария.

— Не будьте агрессивны. — Мой голос источал понимание. — Сейчас неподходящий момент для того, чтобы просить об одолжении.

— Откуда вы знаете, что я собираюсь просить вас об одолжении?

— Умею читать мысли, Мария. Когда вы неправильно перевели Дэтту мои признания после инъекций, вы спасли меня не просто так, а ради чего-то.

— Вы думаете? — улыбнулась она. — Возможно, я спасла вас лишь для того, чтобы увезти домой и уложить с собой в постель.

— О нет, я не обольщаюсь. У вас были какие-то неприятности с Дэттом, и вы полагаете — возможно, ошибочно, — что я вам могу чем-нибудь помочь в этом деле.

— Что заставляет вас так думать?

В другом конце бульвара Сен-Жермен было потише. Мы миновали фасад министерства обороны со шрамом от бомб и переехали через реку. Площадь Согласия была бетонным полем, залитым светом, как съемочная площадка.

— В том, как вы говорите о Дэтте, что-то есть. Кроме того, той ночью, когда он сделал мне инъекции, вы все время двигались, стараясь, чтобы между вами и им было мое тело. По-моему, вы уже тогда решили использовать меня как средство против него.

— «Самоучитель психиатрии», том третий.

— Том пятый. Тот, где описан набор хирургических инструментов для операций на мозге самому себе.

— Люазо хочет увидеться с вами сегодня вечером. Он сказал, что это что-то такое, в чем вы с удовольствием ему поможете.

— Что он делает — потрошит себя? — спросил я.

Она кивнула.

— Авеню Фош. Встретите его на углу в полночь.

Она подъехала к кафе «Бланк».

— Выйдем, выпьем кофе, — предложил я.

— Нет, мне пора домой, — отказалась Мария.

Я вышел из машины, и она уехала. Жан-Поль сидел на террасе и пил кока-колу. Он махнул мне, и я подошел к нему.

— Вы были в «Собаках» сегодня вечером? — спросил я.

— Я там не был уже неделю, — ответил он. — Собирался сегодня, но передумал.

— Там был bagarre.[183] И там был Бирд.

Жан-Поль сделал гримасу, но, казалось, мне сообщение его не заинтересовало. Я заказал выпить и сел. Жан-Поль пристально смотрел на меня.

Глава 19

Жан-Поль смотрел на англичанина и думал о том, зачем тот его разыскал. Вряд ли это просто совпадение. Жан-Поль ему не доверял, тем более, что ему показалось, будто незадолго до появления англичанина в потоке транспорта мелькнула машина Марии. Что они оба замышляют? Жан-Поль знал, что женщинам нельзя доверять. Они только потребляют, высасывают силы и уверенность, не давая взамен утешения. Сама природа сделала женщин его… «врагом» — впрочем, не слишком сильно сказано? Нет, пожалуй, «враг» — все-таки слишком сильно. Они отбирали у него силы и требовали все больше физической любви. «Ненасытные» — вот единственно подходящее им определение. Все остальное не стоило того, чтобы о нем думать, — секс не был его сильной стороной. Нет. Женщины были горячими и похотливыми, и, по правде говоря, злыми. Вся его жизнь была бесконечным стремлением погасить похоть женщин, которые ему встречались. А если он когда-нибудь терпел неудачу, они его высмеивали и унижали. Женщины всегда только и ждали случая его унизить.

— Вы в последнее время видели Марию? — спросил Жан-Поль.

— Минуту назад. Она меня подвезла.

Жан-Поль улыбнулся, но ничего не сказал. Так и есть. По крайней мере, англичанин не посмел ему солгать. Должно быть, он прочел по глазам. Жан-Поль был сейчас не в настроении терпеть шутки по отношению к себе.

— Как продвигается работа? — спросил я Жана-Поля. — Как оценили критики выставку вашего друга?

— Критики, — сказал Жан-Поль, — находят невозможным отделить современную живопись от подростковой беременности, юношеской преступности и роста преступлений, связанных с насилием. Они считают, что, поддерживая скучные повторения и вышедший из моды неоригинальный тип представительской живописи, тем самым хранят верность флагу, дисциплине, чувству справедливости и ответственному использованию мирового превосходства.

Я усмехнулся.

— А как насчет людей, которые любят современную живопись?

— Люди, которые покупают современную живопись, часто интересуются только тем, чтобы получить доступ в мир молодых художников. Очень часто они богатые невежды, опасающиеся, что их сочтут старыми обывателями, а на деле доказывают, что так оно и есть, поскольку начинают восхищаться смышлеными оппортунистами, которые пишут современные — очень современные — картины. Они продолжают покупать картины ради того, чтобы их продолжали приглашать на вечера богемы.

— Разве нет художников-гениев?

— Их немного, — пожал плечами Жан-Поль. — Скажите мне, английский и американский — действительно один и тот же язык, в точности тот же самый?

— Да, — сказал я.

Жан-Поль посмотрел на меня.

— Мария очень увлечена вами.

Я ничего не ответил.

— Я презираю всех женщин.

— Почему?

— Потому что они презирают друг друга. Они относятся друг к другу с такой жестокостью, с какой никогда не относятся друг к другу мужчины. У них никогда не бывает подруг, о которых можно сказать с уверенностью, что те их не предадут.

— Хорошее основание для мужчин быть добрым к ним, — сказал я.

Жан-Поль улыбнулся. Он был уверен, что я шучу.

— Полиция арестовала Бирда за убийство, — сказал я.

Жан-Поль не был удивлен.

— Я всегда думал о нем как об убийце.

Я был потрясен.

— Они все такие, — пояснил Жан-Поль. — Они все готовы убить из-за своей работы. Бирд, Люазо, Дэтт, даже вы, мой друг, готовы убить, если потребует работа.

— О чем вы говорите? Кого убил Люазо?

— Он убил Марию. Или вы думаете, что она всегда была такой — предающей, смущенной и живущей в постоянном страхе перед всеми вами?

— Но вы не убийца?

— Нет, — сказал Жан-Поль. — Что бы мне ни ставили в вину, если только вы не имеете в виду… — Он сделал паузу, прежде чем тщательно выговорить слово «леди-киллер», что значит «сердцеед».

Жан-Поль улыбнулся и надел темные очки.

Глава 20

В полночь я отправился на авеню Фош.

На углу узкой улочки за домами стояли блестящие мотоциклы и четверо полицейских в побитых шлемах, защитных очках и коротких черных куртках. Они стояли так, как умеют стоять только полицейские: не ожидая, что может что-то случиться, не глядя на часы и не разговаривая, просто стояли и смотрели, как будто были единственными в мире людьми, имеющими право здесь быть. Позади полицейских стоял темно-зеленый DS-19 Люазо, а за ними выстроились красные ограждения, и прожекторы освещали закрытую для проезда часть дороги. У барьеров застыли еще несколько полицейских. Я заметил, что это была не транспортная полиция, а молодые, крепкие на вид ребята с беспокойными руками, которые постоянно постукивали по кобурам пистолетов, по поясам и дубинкам, желая удостовериться, что все в порядке. Внутри огороженного участка дороги двадцать широкоплечих мужчин склонились над дорожными отбойными молотками.

Звук оглушал, как будто пулемет стрелял длинными очередями. Грузовик с генератором издавал ровное гудение. Поблизости от меня работающий отбойным молотком человек поднял его и перенес на прогретый за день участок гудрона. Он дал очередь — металлический конец глубоко зарылся в почву, и кусок мостовой как бы со вздохом отвалился на разрытый участок. Человек велел напарнику продолжать, а сам повернулся в мою сторону, вытирая вспотевшую голову синим носовым платком. Под спецовкой у него виднелась чистая рубашка и шелковый галстук. Это был Люазо.

— Тяжелая работа, — сказал он.

— Вы собираетесь пробиться в подвалы?

— Не прямо в подвалы дома Дэтта, — объяснил мне Люазо. — Мы проделали дыру на две двери в сторону, и лишь потом уже через лаз попадем к Дэтту.

— Почему вы не обратились к соседям? — Я указал на дом позади участка, рядом с которым велись работы. — Почему бы не попросить их позволить вам пройти через их дом?

— Я так не работаю. Как только я прошу об одолжении, я раскрываю карты. Например, мне неприятна мысль о том, что вы знаете о наших действиях. А возможно, завтра я сам захочу от всего этого отпереться. — Он снова вытер лоб. — Да, я почти уверен, что завтра мне придется все отрицать.

Позади него вновь заработал отбойный молоток, и выбрасываемая им пыль сияла, как золотая, в лучах прожекторов, как на иллюстрации к волшебной сказке, но от сырой земли шел тот тяжелый запах смерти и бактерий, что стоит в разбомбленном городе.

— Пошли, — кивком позвал меня Люазо.

Мы миновали три больших автобуса «Берлио», набитых полицейскими. Большинство из них дремали, надвинув на глаза кепки. Двое ели хрустящие сэндвичи, несколько человек курили. Никто даже не взглянул на нас, когда мы проходили мимо. Они сидели, расслабив мышцы, ничего не видя и ни о чем не думая, как отдыхают между боями опытные воины.

Люазо подошел к четвертому автобусу, с окнами из темно-синего стекла, из салона по направлению к земле вился и исчезал в люке толстый кабель. Инспектор провел меня внутрь мимо стоящего у ступенек часового. Внутри автобус представлял собой ярко освещенный командный пункт. Двое полицейских сидели за радиопередатчиком и телетайпом. В глубине находилась стойка с автоматами МАТ-49, которую охранял мужчина в форменной фуражке, свидетельствующей о том, что ее владелец — офицер.

Люазо сел за стол, достал бутылку кальвадоса и две рюмки. Плеснув щедрую порцию, он подтолкнул рюмку мне, потом понюхал содержимое своей рюмки, будто дегустатор, и, отпив глоток, повернулся ко мне.

— Мы пробьем старую pave[184] прямо под поверхностью. Городские коммунальные службы ничего не поймут. Однако это тормозит нашу работу, иначе мы бы уже сейчас были в подвалах, и все было бы готово для вас.

— Все было бы готово для меня, — повторил я.

— Да, — кивнул Люазо. — Я хочу, чтобы вы вошли в дом первым.

— Почему?

— Есть много причин. Вы знаете расположение дома, знаете, как выглядит Дэтт. Вы не слишком похожи на полицейского, особенно когда открываете рот, и вы в состоянии позаботиться о себе. И если что-нибудь должно случиться с первым из вошедших, пусть это будет не кто-нибудь из моих ребят. — Он позволил себе немного улыбнуться.

— А настоящая причина?

Люазо сделал движение рукой, вытянув ее плашмя, будто опустил экран между нами.

— Я хочу, чтобы вы сделали телефонный звонок, находясь внутри дома. Ясный звонок для полиции, который оператор префектуры занесет в протокол. Мы пойдем сразу же следом за вами, конечно, чтобы помочь сделать правильную запись.

— Вы имеете в виду — неправильную, — уточнил я. — Всегда дело в том, чтобы сделать неправильную запись.

— Все зависит от того, где вы сидите, — сказал Люазо.

— Оттуда, где я сижу, я не чувствую большого желания расстраивать префектуру. В ее здании находятся renseignements generaux,[185] и там содержатся досье на всех иностранцев. После того как я сделаю этот звонок, он будет зафиксирован в моем досье, и в следующий раз, когда я обращусь за своим carte de sejour, меня захотят депортировать за аморальное поведение и бог знает еще за что. Я никогда вновь не получу разрешения на проживание.

— Сделайте то, что делают многие иностранцы, — посоветовал Люазо. — Берите билет в Брюссель туда и обратно во втором классе каждые девяносто дней. Есть иностранцы, которые, проживая здесь уже двадцать лет, проделывают это вместо того, чтобы по пять часов терять в префектуре для получения carte de sejour. — Он смотрел на меня, держа руку козырьком, будто заслонял глаза от яркого солнца.

— Очень забавно.

— Не беспокойтесь, — сказал Люазо. — Я не могу рисковать тем, что вы расскажете всей префектуре, будто Сюртэ зачислила вас в штат, — он улыбнулся. — Просто сделайте для меня доброе дело, и я гарантирую, что у вас не будет проблем с префектурой.

— Спасибо, — поблагодарил я. — А что, если кто-нибудь поджидает меня на другом конце лаза? Что, если мне на горло бросится один из сторожевых псов Дэтта с широко открытой пастью? Что тогда?

Люазо изобразил, что у него от ужаса перехватило дыхание. Он выдержал паузу.

— Тогда вы будете разорваны на куски. — Он засмеялся и резко, как гильотину, опустил руку.

— Что вы надеетесь там найти? — спросил я. — Здесь у вас дюжина полицейских, шум и свет — вам не кажется, что это нервирует весь дом?

— Вы думаете? — серьезно спросил Люазо.

— Некоторые, конечно, будут нервничать. И по крайней мере несколько человек, самых искушенных, заподозрят, что здесь что-то не так.

— Искушенных?

— Пойдемте, Люазо, — раздраженно сказал я. — Здесь поблизости должна быть куча народу, достаточно близко связанного с вашим департаментом, чтобы знать сигналы опасности.

Он кивнул и внимательно посмотрел на меня.

— Значит, так оно и есть. Вам приказано подать сигнал таким образом. Ваш департамент не может послать предупреждение связанным с ним людям, но он может, по крайней мере, предупредить их шумом.

— Дарвин назвал это естественным отбором, — сказал Люазо. — Самые умные уйдут. Вы, вероятно, догадываетесь о моей реакции, но дом, уж конечно, будет оцеплен, и я смогу схватить нескольких клиентов с более слабо развитым воображением. Еще немного кальвадоса? — Он налил вина.

Я не соглашался, но Люазо знал, что я пойду. Мы оба понимали, что во власти Люазо было сделать мое пребывание в Париже неуютным.

Прошло еще полчаса, прежде чем они добрались до подвалов под улицей, и потребовалось еще двадцать минут, чтобы проделать проход в дом Дэтта. На последнем этапе пришлось вынимать кирпич за кирпичом с парочкой парней, которые простукивали все в поисках возможной сигнализации.

Я переоделся в полицейскую спецодежду, прежде чем идти через пролом. Мы стояли в подвале, примыкающем к подвалу Дэтта. Помещение освещали переносные лампы, которые люди Люазо подключили к магистральному электропроводу. Ничем не затененная лампочка горела у самого лица Люазо, кожа его казалась сморщенной и серой от кирпичной пыли, сквозь которую ручейки пота пробили блестящие розовые дорожки.

— Мой помощник пойдет следом за вами на случай, если вам понадобится прикрытие. Если на вас бросятся собаки, он использует автомат, но только в случае реальной опасности, потому что распугает весь дом.

Помощник Люазо кивнул мне. Круглые линзы его очков вспыхнули в свете лампочки, и в них отразились два крохотных Люазо и сотни блестящих бутылок вина, сложенных в штабеля позади меня. Он проверил кассету в автомате, хотя зарядил его пять минут назад.

— Попав в дом, отдайте моему помощнику вашу спецодежду. Убедитесь, что вы не вооружены и что у вас нет компрометирующих бумаг, потому что, когда мы войдем, вас могут арестовать вместе с другими, и может случиться так, что один из моих самых ретивых офицеров захочет вас обыскать. Поэтому, если в ваших карманах есть что-нибудь, что может вас смущать…

— В моей зубной пломбе есть миниатюрный радиопередатчик.

— Избавьтесь от него.

— Шутка.

Люазо хмыкнул и сказал:

— АТС префектуры с этого момента открыта. — Он проверил часы, желая убедиться, что говорит правду. — Так что вы соединитесь очень быстро.

— Вы сообщили префектуре? — спросил я.

Я знал, что между двумя их департаментами существовало жестокое соперничество. Казалось маловероятным, что Люазо им доверился.

— Допустим, у меня есть друзья в подразделении связи, — сказал Люазо. — Ваш звонок поступит к нам сюда, на монитор командной машины в нашей сети.[186]

— Понял, — сказал я.

— Проходим последнюю стену, — раздался тихий голос из соседнего подвала.

Люазо легонько шлепнул меня по спине, и я пролез в дыру, которую его люди проделали в стене.

— Возьмите, — сказал он, протягивая мне серебряную ручку, толстую и неуклюжую. — Это газовый пистолет, — объяснил Люазо. — Используйте его в радиусе не более четырех метров и не менее одного метра, иначе могут пострадать глаза. Откиньте защелку назад — вот таким, и пистолет выстрелит. Прорезь служит для того, чтобы поставить пистолет на предохранитель. Но не думаю, что вам следует держать его на предохранителе.

— Да, — согласился я, — терпеть не могу находиться в безопасном положении.

Я шагнул в подвал и стал подниматься вверх.

На верхней площадке служебной лестницы дверь была замаскирована под стену. Помощник Люазо следовал за мной. Предполагалось, что он останется позади меня в подвале, но не мое дело следить за дисциплиной сотрудников Люазо. И в любом случае можно использовать парня с автоматом.

Я прошел в дверь.

В одной из моих детских книг была фотография глаза мухи, увеличенного в пятнадцать тысяч раз. Огромная стеклянная люстра — сверкающая, позвякивающая и не мигающая — висела над огромной парадной лестницей, живо напомнив мне тот глаз.

Проходя по похожему на зеркало деревянному полу, я чувствовал, что люстра следит за мной. Я открыл высокую золоченую дверь и заглянул внутрь. Борцовский ринг исчез, исчезли и металлические стулья; салон был похож на тщательно прибранную комнату музея: совершенную, но безжизненную. Все лампы ярко сияли, зеркала отражали нимф и обнаженные фигуры лепки потолка, а также украшенные картинами стены.

Я догадывался, что в это время люди Люазо уже пролезали сквозь отверстие в подвале, но не воспользовался телефоном, стоящим в нише, а прошел через холл и поднялся наверх. Комнаты, которые мсье Дэтт использовал как офисы, — те, в которых мне делали инъекции, — были заперты. Я шел по коридору, пробуя двери. Большинство из них оказались не на замке. За ними находились спальни, и все они были свободны. В комнатах, роскошно отделанных в стиле рококо, стояли огромные кровати под блестящими шелковыми балдахинами и по четыре-пять прямоугольных зеркал.

— Вы бы лучше позвонили, — сказал помощник Люазо.

— Как только я позвоню в префектуру, они начнут записывать весь этот рейд. Так что лучше, если мы сначала кое-что разузнаем.

— Я думаю…

— Не говорите мне о том, что вы думаете, или я напомню, что вам полагалось остаться внизу.

— Хорошо, — сказал он.

Мы оба на цыпочках прошли по маленькой лестнице, соединяющей второй этаж с третьим. Люди Люазо должны были уже забеспокоиться. На верхней площадке я осторожно заглянул за угол. Свою голову я повсюду совал осторожно, но в такой осторожности не было необходимости: дом был пуст.

— Позовите сюда Люазо, — распорядился я.

Люди Люазо вошли в дом, простукивая панели и пытаясь найти секретные двери. Ни документов, ни фильмов. Сначала показалось, будто дом вообще не имеет никаких секретов, кроме, разве что, того, что он сам представляет собой своего рода секрет: странные камеры с ужасными орудиями пыток; комнаты, отделанные, как купе роскошного поезда или как салон автомобиля «роллс-ройс»; всевозможные странные приспособления для половых актов, даже особые кровати.

Смотровые щели и вращающиеся телевизионные камеры были предназначены для мсье Дэтта и его «научных методов». Я подумал о том, что какие странные записи он накапливал, и недоумевал, куда он их дел, ибо самого мсье Дэтта нигде не было видно. Люазо страшно ругался.

— Кто-то, — бушевал он, — должно быть, сказал Дэтту о том, что мы собираемся прийти.

Люазо, пробыв в доме около десяти минут, позвал своего помощника, который остался на третьем этаже. Он звал его долго и громко, но тот не откликался. Когда мы подошли к нему, он стоял, склонившись, над черным металлическим устройством, похожим на египетскую мумию. По форме и размерам оно напоминало человеческое тело. Люазо надел хлопчатобумажные перчатки и осторожно дотронулся до объекта.

— Диаграмму Казинс, — потребовал он у помощника.

Тот откуда-то ее извлек, это было изображенное на бумаге тело Анни Казинс с отметками красными чернилами в тех местах, где были нанесены раны, рядом с каждой отметкой аккуратным бисерным почерком указывались размер и глубина раны.

Люазо открыл черный металлический ящик.

— То самое, — сказал он. — Именно так, как я и думал.

Внутри ящика, достаточно большого, чтобы вместить человеческое тело, концы ножей размещались точно в тех местах, которые были указаны на полицейской диаграмме. Люазо отдал множеством приказаний, и неожиданно комнату заполнили люди с сантиметрами, белым порошком и оборудованием для фотосъемки. Люазо отошел в сторону, чтобы не мешать им.

— По-моему, их называют железными девицами, — сказал Люазо. — Мне кажется, я читал о них в каком-то старом журнале для мальчиков-школьников.

— Что заставило ее залезть в эту чертову штуковину? — удивился я.

— Вы наивны. Когда я был молодым офицером, у нас было так много случаев смерти от ножевых ран в борделях, что мы ставили полицейского у дверей каждого борделя. Всех посетителей обыскивали. Любое приносимое оружие помечалось мелом и отбиралось. Когда мужчина уходил, он получал его обратно. Гарантирую, что полицейский у дверей оружия не пропускал, но девушки все же опять бывали ранены, иногда смертельно.

— Каким образом?

— Девушки-проститутки проносили оружие. Вы никогда не поймете женщин.

— Да, — согласился я.

— Я тоже, — сказал Люазо.

Глава 21

Суббота была солнечной, свет искрился и сиял так, как бывает делает только на картинах импрессионистов и в Париже. Бульвар полностью затопило солнце, в воздухе стоял запах хорошего хлеба и черного табака. Даже Люазо улыбался. Он галопом примчался ко мне наверх по лестнице в восемь тридцать утра. Я был удивлен. Он никогда прежде меня не посещал, по крайней мере, когда я был дома.

— Не стучите, входите.

Радио передавало классическую музыку с одного из пиратских радиосудов. Я выключил его.

— Извините, — улыбнулся Люазо, входя.

— Все дома открыты для полицейского в этой стране.

— Не сердитесь, — сказал Люазо. — Вот уж не думал, что найду вас в шелковом халате, кормящим птичку. Совершенно рождественский наряд. Если бы я описал эту сцену как типично английскую, люди обвинили бы меня в преувеличении. Вы разговаривали со своей канарейкой. Вы с ней действительно разговаривали!

— Я проверяю на Джое все мои шутки, — вежливо объяснил я. — Но довольно церемоний, продолжайте перерывать все вверх дном. Что вы ищете на этот раз?

— Я ведь принес извинения. Что еще я могу сделать?

— Можете убраться из моих ветхих, но очень дорогостоящих апартаментов и вообще держаться от меня подальше. И можете перестать совать свой толстый крестьянский палец в мой запас кофейных бобов.

— Я надеялся, что вы мне предложите немного. Такой слабо жареный кофе большая редкость во Франции.

— У меня куча вещей, которые являются большой редкостью во Франции.

— Вроде возможности сказать полицейскому «убирайся»?

— Вроде того.

— Ну, подождите упражняться в этом, пока мы не выпьем вместе кофе, даже если вы позволите мне купить его внизу.

— Ох, инспектор! Теперь я знаю, как вы занимаетесь вымогательством. Полицейские всегда стремятся поживиться, не желая получать счет даже за чашку кофе.

— Сегодня утром мне сообщили хорошие новости.

— Восстанавливают публичную казнь?

— Напротив. — Люазо пропустил мое замечание мимо ушей. — Произошла стычка между моим начальством и друзьями Дэтта, которые проиграли. Я уполномочен разыскать Дэтта и его коллекцию фильмов любым способом, какой сочту подходящим.

— Когда отправляется бронетанковая колонна? Каков план — вертолеты, огнеметы, а тот, что горит ярче всех, должно быть, понесет коробку с фильмом?

— Вы слишком суровы к полицейским методам во Франции. Если вы полагаете, что вся полиция состоит из одних постовых в остроконечных шлемах, которые носят деревянные жезлы, то позвольте заметить, мой друг: мы бы не продержались и двух минут. Я помню, какими были банды во времена моего детства, — мой отец был полицейским. И лучше всего я помню Корсику. Бандиты там, хорошо организованные и вооруженные, почти полностью контролировали острова, жандармов убивали безнаказанно. Они убивали полицейских и открыто хвастали этим в барах. В конце концов пришлось прибегнуть к решительным мерам. Мы направили несколько взводов республиканской гвардии и устроили небольшую войну. Возможно, это грубая работа, но другого пути не было. На карту был поставлен доход от всех парижских борделей. Они боролись и использовали все подлые трюки, какие только знали. Это была настоящая война.

— Но вы ее выиграли.

— Это была последняя война, которую мы выиграли, — горько сказал Люазо. — С тех пор мы вели войны в Ливане, в Сирии, в Индокитае, на Мадагаскаре, в Тунисе, на Суэце и в Алжире. Да, та война на Корсике была последней войной, которую мы выиграли.

— Пусть так. Но вернемся к вашим проблемам. Какая роль отводится в ваших планах мне?

— Та же самая, о которой я говорил вам раньше: вы иностранец, и никто не подумает, что вы полицейский. Вы прекрасно говорите по-французски и в состоянии позаботиться о себе. Существенно и то, что вы не из тех людей, которые откроют, откуда идут указания; даже под давлением.

— Звучит так, будто вы считаете, что у Дэтта еще остались силы.

— Силы у них остаются даже тогда, когда они висят с веревкой на шее. Я всегда по достоинству оценивал людей, с которыми мне приходилось иметь дело, потому что, когда дело идет к концу, они обычно оказываются убийцами. Каждый раз, когда я буду застигнут врасплох, не я, а кто-то из моих полицейских получит пулю в лоб. Поэтому я не должен быть застигнут врасплох. И поэтому у меня под началом крепкая, верная, уверенная в себе и во мне команда.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Итак, я обнаруживаю местонахождение Дэтта. Что дальше?

— Мы не должны потерпеть фиаско, как в прошлый раз. Теперь Дэтт подготовился лучше, чем прежде. Мне нужны его записи. Они нужны мне потому, что являются постоянной угрозой многим людям, включая глупцов из правительства моей страны. Мне нужны эти фильмы, потому что я ненавижу шантаж и ненавижу шантажистов — они самая отвратительная часть в помойной яме преступности.

— Но до сих пор ведь речь не шла о шантаже, не так ли?

— Я не могу стоять и ждать, пока произойдет очевидное. Я хочу, чтобы все материалы были уничтожены. Я не хочу услышать о том, что они уничтожены, я хочу сам их уничтожить.

— Предположим, я не захочу в это вмешиваться?

Люазо раскрыл ладонь.

— Во-первых, — сказал он, загибая пухлый палец, — вы уже вмешались. Во-вторых, — он загнул второй палец, — вы работаете на некий департамент британского правительства, у которого я могу найти поддержку. Они очень рассердятся, если вы откажетесь от возможности посмотреть, чем кончится это дело.

Думаю, выражение моего лица изменилось.

— О, знать такие вещи — моя работа, — пояснил Люазо. — В-третьих, Мария решила, что вам можно доверять, а я, несмотря на ее случайные промахи, высоко ценю ее мнение. В конце концов, она служит в Сюртэ.

Люазо загнул четвертый палец, но ничего не сказал. Он улыбался. У большинства людей улыбка или смех могут означать смущение или мольбу, уменьшать напряженность. Улыбка Люазо была спокойной и обдуманной.

— Вы полагаете, я буду угрожать тем, что случится, если вы мне не поможете. — Он пожал плечами и снова улыбнулся. — Тогда вы обернете против меня мои слова о шантаже, и вам будет легче отказаться мне помочь. Но я не стану угрожать. Поступайте, как хотите. Я из числа людей, совершенно не склонных к угрозам.

— Но при этом не перестаете оставаться полицейским, — сказал я.

— Да, — согласился Люазо, — даже будучи полицейским, я совершенно не склонен к угрозам.

Это было правдой.

— Хорошо, — сказал я после долгой паузы. — Но не ошибитесь в моих мотивах. Если говорить по существу, скажу, что мне действительно очень нравится Мария.

— Вы, может быть, думаете, что ваши слова меня раздражают? Вы невероятно викторианский в этих делах, поскольку решительно намерены играть по правилам, закусить губу и говорить по существу дела. Во Франции мы так не поступаем: жена другого человека — это дичь, на которую всем разрешено охотиться. Гибкость языка и проворство являются козырными картами. Благородство ума — неожиданная трудность.

— Я предпочитаю свой стиль.

Люазо взглянул на меня и улыбнулся своей медленной спокойной улыбкой.

— Я тоже, — сказал он.

— Люазо, — спросил я, внимательно наблюдая за ним, — как насчет клиники Дэтта — ею управляет ваше министерство?

— И вы попались на ту же удочку. Он заставил половину Парижа думать, что руководит клиникой для нас.

Кофе был все еще горячим. Люазо достал из буфета чашку и налил себе кофе.

— Он никак не связан с нами, — сказал Люазо. — Он преступник, преступник с хорошими связями, но все же просто преступник.

— Люазо, — сказал я, — вы не можете задержать Бирда за убийство девушки.

— Почему нет?

— Потому что он этого не делал, вот почему. Я в этот день был в клинике. Я стоял в холле и видел, как пробежала девушка и как она умерла. Я слышал, как Дэтт сказал: «Доставьте сюда Бирда». Это все сфабриковано.

Люазо потянулся за шляпой.

— Хороший кофе, — сказал он.

— Это фальшивка. Бирд не виноват.

— Это вы так говорите. Но предположим, что Бирд совершил убийство, а Дэтт намеренно сказал неправду, чтобы вы услышали? Ведь это снимает все подозрения с Куана, а?

— Возможно, если бы я слышал, что Бирд признался. Вы устроите мне встречу с Бирдом? При этом условии я согласен вам помочь.

Я ожидал, что Люазо станет протестовать, но он кивнул.

— Ладно, — решил он, — хотя не понимаю, почему вы о нем беспокоитесь. Он человек с преступными наклонностями, если я вообще что-нибудь в этом понимаю.

Я ничего не ответил, потому что у меня мелькнула неприятная мысль, что он прав.

— Ладно, — повторил Люазо. — Завтра на птичьем рынке в одиннадцать утра.

— Завтра воскресенье, — сказал я.

— Тем лучше. Во Дворце правосудия по воскресеньям потише. — Но снова улыбнулся. — Хороший кофе.

— Все так говорят, — ответил я.

Глава 22

Значительная часть большого острова на Сене служит закону в той или иной форме. Здесь находятся префектура и суды, муниципальная и судебная полиция, камеры для подследственных и полицейская столовая. По будним дням лестницы полны юристов в чёрных мундирах, сжимающих пластиковые портфели и суетящихся, как вспугнутые тараканы. Но по воскресеньям Дворец правосудия безмолвен. Заключенные спят допоздна, и офисы пусты. Единственное движение создает жиденький поток туристов, которые с уважением взирают на высокие своды церкви Сен Шапель, щелкают затворами фотоаппаратов и дивятся несимметричной красоте здания. У дворца Луи Лепэна под открытым небом на солнце щебечут несколько сотен птиц в клетках и столько же их свободных товарищей в листве деревьев. Диких птиц привлекают просыпанные зерна и общее оживление. Здесь продают ростки проса, косточки для клюва и новые яркие деревянные клетки, колокольчики, качели и зеркальца. Старики со сморщенными руками щупают зерно, нюхают его, обсуждают и разглядывают на свет, как будто это лучшее бургундское вино.

К тому времени, когда я попал на рынок для встречи с Люазо, там царило оживление.

Я припарковал машину напротив ворот Дворца правосудия и пошел по рынку. С глухим прерывистым шипением часы пробили одиннадцать. Люазо стоял перед клетками с надписью «Саillе reproductrice»[187] и, увидев меня, помахал рукой.

— Одну минутку, — извинился он, беря коробочку с надписью «Витаминизированный фосфат». Люазо прочел этикетку «Bicuits pouro iseaux»[188] и сказал: — Это я тоже возьму.

Женщина за столиком посоветовала:

— «Melange saxon»[189] очень хорош, он самый дорогой, но зато и самый лучший.

— Только пол-литра, — сказал Люазо.

Она отмерила зерно, тщательно завернула его и перевязала пакет. Люазо сказал мне:

— Я его не видел.

— Почему? — Я шел с ним через рынок.

— Его перевели в другое место. Не могу узнать, кто разрешил перевод и куда его перевели. Клерк из архива говорит, что в Лион, но это не может быть правдой. — Люазо остановился перед старой ручной тележкой с зеленым просом.

— Почему?

Люазо ответил не сразу. Он взял росток проса и понюхал его.

— Его перевели, этот факт. Какие-то указания сверху. Возможно, они хотят использовать какой-нибудь «juge d'instruction»,[190] который поступит так, как ему велят. Или, может быть, они уберут его с дороги до завершения enquetes officieuses.[191]

— Вы не думаете, что его перевели для того, чтобы осудить втихомолку?

Люазо помахал женщине, стоявшей за прилавком. Та медленно прошаркала к нам.

— Я разговариваю с вами, как со взрослым, — рассердился Люазо. — Вы же на самом деле не ждете, что я отвечу, правда?

Он повернулся и пристально посмотрел на меня.

— Возьму-ка я лучше проросшего зерна, — сообщил Люазо женщине. — Канарейка моего друга выглядела не слишком здоровой, когда я в последний раз ее видел.

— Джой хорошо себя чувствует, — возмутился я. — Оставьте его в покое.

— Поступайте, как знаете, — фыркнул Люазо, — но если он сильно похудеет, то сможет пролезть между прутьями клетки.

Я оставил последнее слово за ним. Он заплатил за просо и прошел мимо груды новых пустых клеток, пробуя прочность прутьев, постукивая по деревянным стенкам. На рынке продавались всевозможные птицы в клетках. Им давали зерно, просо, воду и косточку для клювов. Им подстригали коготки, и они были защищены от хищных птиц. Но пели те птицы, что сидели на деревьях.

Глава 23

Я вернулся домой около двенадцати часов. В двенадцать тридцать зазвонил телефон. Звонила Моник, соседка Анни.

— Хорошо, если бы, вы быстро пришли, — сказала она.

— Почему?

— Мне не разрешили говорить об этом по телефону. Здесь сидит один парень. Он не хочет больше ничего мне сообщать. Он спрашивал Анни, а мне ничего не скажет. Вы придете сейчас?

— Приду, — согласился я.

Глава 24

Было обеденное время. Когда Моник открыла дверь, на ней был пеньюар из подстриженных страусовых перьев.

— Англичане высадили десант. — Она хихикнула. — Вы бы лучше вошли, старуха попытается подслушать, если мы будем стоять здесь и разговаривать.

Она открыла дверь и провела меня в тесную комнату, набитую бамбуковой мебелью и столиками. На туалетном столике с пластиковым покрытием стояли четыре вращающихся зеркала и множество флаконов с духами, а также валялась куча косметических принадлежностей. Кровать была не застелена, покрывало закручено под подушки. Экземпляр «Salut les Copains» был разобран на отдельные листы и смят. Моник подошла к окну и толкнула ставни, те открылись с легким стуком.

Солнечный свет устремился в комнату, и стало видно, какая пыль лежит на всем вокруг. На столе валялся кусок розовой оберточной бумаги. Моник достала из него сваренное вкрутую яйцо, отколупнула скорлупу и надкусила.

— Терпеть не могу лето, — сообщила она. — Холмы и парки, открытые машины, из-за которых спутываются волосы, и жуткая холодная еда, которая выглядит, как недоеденные остатки. И солнце, старающееся заставить вас чувствовать себя виноватым, когда вы остаетесь дома. Я люблю быть дома. Я люблю быть в постели, это же не грех, правда, быть в постели?

— Просто дайте мне возможность узнать. Где он?

— Терпеть не могу лето.

— Ну, так поприветствуйте Деда Мороза, — предложил я. — Где он?

— Я пошла принимать душ. Вы сидите и ждите. У вас одни вопросы.

— Да, — согласился я. — Одни вопросы.

— Не представляю, как вы придумываете все эти вопросы. Вы, должно быть, умный.

— Так и есть, — сказал я.

— Честно говоря, просто не знаю, с чего начать. Единственный вопрос, который я до сих пор задавала, это «Вы женаты?», да еще «Что вы будете делать, если я забеременею?». Но даже и тогда мне не говорили правды.

— Вся беда в вопросах. Вы лучше подумайте об ответах.

— О, я знаю все ответы.

— Тогда, должно быть, вам задали все вопросы.

— Это так, — согласилась она.

Она выскользнула из пеньюара и крошечную долю секунды, до того как исчезнуть в ванной, стояла обнаженной. Взгляд ее глаз был насмешливым и не на шутку жестоким.

До ее появления в хлопчатобумажном платье и полотняных теннисных туфлях на босу ногу прошло много времени, заполненного плеском воды и ойканьем.

— Вода очень холодная, — коротко объяснила она. Пройдя мимо меня через комнату и открыв дверь из квартиры на лестницу, она склонилась через перила. — Ты, глупая корова, вода холодная, как лед, — крикнула она в лестничный колодец.

Откуда-то снизу ответил голос старой карги:

— Я не обязана обслуживать по десять человек в каждой квартире, ты, мерзкая маленькая потаскушка.

— У меня есть то, что нужно мужчинам, не то, что у тебя, старая свинья.

— И ты не устанешь отдавать это им, — прокудахтала в ответ карга. — Чем больше, тем веселее.

— Тьфу! — прокричала Моник и, прищурив глаза и тщательно прицелившись, сплюнула в лестничный колодец.

Должно быть, карга ожидала этого, потому что я услышал торжествующее кудахтанье.

Моник обернулась ко мне.

— Как я могу быть чистой, если вода холодная? Всегда холодная?

— Анни жаловалась на воду?

— Без конца, но у нее были не те манеры, чтобы это дало результаты. Я сержусь. Если она не обеспечит меня горячей водой, я сведу ее в могилу, эту высушенную старую ведьму. В любом случае я перееду отсюда, — сказала она.

— Куда вы переезжаете? — спросил я.

— Я съезжаюсь со своим постоянным поклонником. На Монмартр. Район ужасный, но поприятнее, чем тот, где я живу сейчас, по крайней мере, я нужна этому человеку.

— Чем он зарабатывает на жизнь?

— Работает в клубах. Он — не смейтесь! — фокусник. У него есть ловкий трюк: он запускает поющую канарейку в большую клетку и делает так, что та исчезает. Выглядит фантастически. Вы знаете, как это делается?

— Нет.

— Клетка складывается. Это легко, клетка специальная. Но птица оказывается раздавленной. Потом он делает так, что птица вновь появляется, это просто другая канарейка, точно такая же. На самом деле фокус очень легкий, никто из публики не подозревает, что он каждый раз убивает птицу, чтобы проделать свой трюк.

— Но вы догадались.

— Да. Я догадалась в первый же раз, как увидела. Он подумал, что я умная, раз догадалась. Но я спросила: «Сколько стоит канарейка?». Оказывается, три франка, самое большее четыре. Это довольно умно, не так ли? Вы должны согласиться, что это умно.

— Умно, — согласился я, — но я люблю канареек больше, чем искусство фокусников.

— Глупо. — Моник рассмеялась, не веря мне. — Удивительный граф Сзелл — называет он себя.

— Так вы будете графиней?

— Это сценическое имя, глупый. — Она взяла баночку с кремом для лица. — Я просто буду еще одной глупой женщиной, которая живет с женатым мужчиной.

Она втерла крем в лицо.

— Где он? — не выдержал я. — Где этот парень, о котором вы говорили, что он сидит здесь?

Я готов был услышать в ответ, что она все придумала.

— В кафе на углу. Он там обязательно будет. Он читает американские газеты. С ним все в порядке.

— Я пойду и поговорю с ним.

— Подождите меня. — Она вытерла крем салфеткой, повернулась ко мне и улыбнулась. — Я в порядке?

— В полном порядке, — ответил я ей.

Глава 25

Кафе находилось на бульваре Мишель, в самом сердце левого берега. Снаружи на ярком солнце сидели студенты. Косматые и серьезные, они приехали из Мюнхена и Лос-Анджелеса в уверенности, что Хемингуэй и Лотрек все еще живы и в один прекрасный день где-нибудь в кафе на левом берегу они их встретят. Но все, кого они когда-либо смогут встретить, — просто молодые люди, которые выглядят точно так же, как они сами, и с этим печальным открытием они в конце концов вернутся в Баварию или в Калифорнию и станут коммерсантами или служащими. А пока они сидят в этой горячей точке культуры, где бизнесмены становятся поэтами, поэты становятся алкоголиками, алкоголики становятся философами, а философы понимают, насколько лучше быть бизнесменами.

Это был Гудзон. У меня хорошая память на лица. Я увидел его сразу же, едва мы свернули за угол. Он сидел один за столиком в кафе, перед ним лежала сложенная газета, а сам он с интересом изучал посетителей. Я окликнул его.

— Жак Персиваль, — крикнул я. — Что за сюрприз!

Американский специалист по водороду выглядел удивленным, но для любителя он сыграл свою роль довольно хорошо. Мы сели за его столик. После скандала в дискотеке у меня болела спина. Прошло много времени, пока нас обслужили, потому что в глубине кафе было полно людей, которые, вместо того чтобы есть, наперебой пытались подозвать официанта, размахивая туго свернутыми газетами. В конце концов мне удалось привлечь внимание официанта.

— Три больших кофе со сливками, — заказал я.

Пока не прибыл кофе, Гудзон не сказал ни слова.

— Как насчет юной леди? — спросил Гудзон, опуская кубики сахара в кофе с таким видом, будто был потрясен. — Могу я говорить?

— Конечно, — ответил я. — Между Моник и мной нет секретов.

Я склонился к ней и понизил голос:

— Это очень конфиденциально, Моник. — Она кивнула и выглядела очень довольной. — В Гренобле есть небольшая фирма по выпуску пластмассовых бус. Некоторые из владельцев обычных акций продали свои акции фирме, которую я и этот джентльмен более или менее контролируем. Теперь на следующем собрании держателей акций мы будем…

— Перестаньте, — взмолилась Моник. — Я не могу выдержать деловых разговоров.

— Ну, погуляйте пока, — предложил я, с понимающей улыбкой даруя ей свободу.

— Вы не могли бы купить мне сигарет? — попросила она.

Я купил у официанта две пачки и обернул вокруг стофранковую купюру. Она ушла, и при этом у нее был вид, как у собаки, раздобывшей сочную кость.

— Я здесь не по поводу фабрики бус, — сказал мужчина.

— Фабрики бус не существует, — объяснил я.

— О! — Он нервно рассмеялся. — Предполагалось, что я свяжусь с Анни Казинс.

— Она умерла.

— Я узнал это сам.

— От Моник?

— Вы Т. Девис? — неожиданно спросил он.

— В квадрате, — сказал я и передал ему свою резидентскую карточку.

Неопрятный, постоянно улыбающийся мужчина переходил от стола к столу, заводя игрушки и ставя их на столы. Он ставил их везде — до тех пор, пока дергающиеся металлические фигурки не запрыгали между ножей, салфеток и пепельниц. Гудзон взял конвульсивно дергающегося маленького скрипача.

— Для чего это?

— Для продажи, — ответил мужчина.

Гудзон кивнул и поставил игрушку на стол.

— Все для продажи, — сказал он, возвращая мне мою резидентскую карточку. — Выглядит нормально. — Он сделал паузу. — В любом случае мне нельзя вернуться в посольство, они объяснили это крайне выразительно, поэтому придется отдать себя в ваши руки. Я скажу вам всю правду.

— Продолжайте.

— Я крупный специалист в области создания водородных бомб и совсем немного осведомлен о работах по атомной программе. По инструкции я должен передать в руки мсье Дэтта некую информацию об опасностях, связанных с радиоактивными осадками, хотя понимаю, что он связан с красным китайским правительством.

— А почему вы это делаете?

— Я думал, вы знаете. Случилась неприятность. Эта бедная девушка мертва. Такая трагедия. Я однажды с нею встречался. Такая юная, подумать только! Я думал, что вам об этом известно. Единственное имя, которое мне дали, — ваше. Кроме нее, конечно. Я действую согласно приказу американского правительства…

— Почему американское правительство хочет, чтобы вы передали данные о радиоактивном заражении? — спросил я его.

Он вновь опустился на плетеный стул, который затрещал под ним, как старые артритные суставы, и пододвинул к себе пепельницу.

— Все началось с ядерных испытаний на атолле Бикини, — начал он. — Комиссию по атомной энергии — КАЭ — много критиковали в связи с опасностью, которую представляют собой радиоактивные осадки из-за их влияния на дикую природу и растения. Комиссии нужны были проверенные данные, и она провела множество систематических испытаний на местах, пытаясь доказать, что опасность не так велика, как говорят паникеры. Я вам скажу, что эти паникеры, черт их побери, были почти правы. Мерзкая бомба около двадцати пяти мегатонн создает зону смертельной радиоактивности размером примерно в пятнадцать тысяч квадратных миль. Чтобы там выжить, нужно оставаться под землей месяцами. Некоторые говорят, что год или больше.

Теперь, когда мы будем вовлечены в войну с красным Китаем, а я этого страшно боюсь, нам придется использовать радиоактивные осадки как оружие, потому что только десять процентов населения Китая живет в больших городах, имеющих больше четверти миллиона жителей. В Соединенных Штатах в больших городах проживает свыше половины общего числа людей. Китай с его рассеянным по всей территории населением можно победить только радиоактивными осадками… — Он сделал паузу. — Но победить его можно. Наши эксперты утверждают, что около полумиллиарда людей сосредоточены на одной пятой части территории Китая. Там преобладают западные ветры. Четыреста бомб убьют пятьдесят миллионов за счет теплового эффекта взрыва, сто миллионов будут серьезно ранены, хотя госпитализация им не потребуется, а триста пятьдесят миллионов погибнут от принесенных ветром радиоактивных осадков.

КАЭ приуменьшила воздействие радиоактивных осадков в своих отчетах об испытаниях — на Бикини и других местах. Теперь большое количество китайских военных-ученых используют американские отчеты для того, чтобы доказать, что Китай может выжить в ядерной войне. Мы не можем ни изъять эти отчеты, ни сказать, что они неверны, пусть даже слегка неверны. Я здесь для того, чтобы обеспечить утечку информации китайским ученым. Вся операция началась около месяца назад. Потребовалось много времени, чтобы ввести в дело Анни Казинс.

— В клинику Дэтта.

— Именно так. По первоначальному плану предполагалось представить меня Дэтту и сказать, что я американский ученый с совестью.

— Это изобретение ЦРУ, если не ошибаюсь?

— Вы думаете, это вымершая разновидность?

— Неважно, что я думаю, но это не та информация, которую легко купит Дэтт.

— Если вы начнете изменять план теперь…

— План изменился, когда была убита девушка. Это беда. Я могу помочь здесь только своим способом.

— Хорошо, — кивнул Гудзон. Некоторое время он сидел молча.

Позади меня мужчина с рюкзаком сказал:

— Флоренция. Мы терпеть не могли Флоренцию.

— Мы терпеть не могли Триест, — возразила девушка.

— Да, — подтвердил мужчина с рюкзаком. — Мой друг ненавидел Триест в прошлом году.

— Человек, с которым я поддерживаю контакт, не знает, зачем вы прибыли в Париж, — неожиданно сказал я, пытаясь прощупать Гудзона, но он воспринял это спокойно.

— Надеюсь, действительно не знает, — сказал Гудзон. — Предполагалось, что все дело будет сверхсекретным. Мне крайне не хотелось идти к вам, но здесь у меня нет других связей.

— Вы остановились в отеле «Лотти»?

— Откуда вы знаете?

— Это напечатано в вашем экземпляре «Трибьюн» большими голубыми буквами.

Он кивнул. Я сказал:

— Вы прямо сейчас поедете в отель «Министр». Не забирайте ваш багаж из «Лотти». Купите зубную щетку и все, что нужно, на обратном пути.

Я ждал, что он воспротивится, но Гудзону эта игра понравилась.

— Я свяжусь с вами, — кивнул он. — Какое имя я должен использовать?

— Пусть будет Поттер, — сказал я. Он снова кивнул. — Будьте готовы выехать сразу, как получите уведомление. И еще, Гудзон, не звоните и не пишите никаких писем; вы знаете, что я имею в виду. Потому что иначе я стану вас сильно подозревать.

— Да, — согласился он.

— Я посажу вас в такси, — сказал я, вставая, чтобы уйти.

— Будьте любезны, а то их метро сводит меня с ума.

Мы пошли с ним по улице к остановке такси. Неожиданно он нырнул в магазин оптики. Я последовал за ним.

— Спросите, не могу ли я посмотреть очки, — попросил Гудзон.

— Покажите ему, пожалуйста, несколько пар очков, — сказал я продавцу.

Оптик, выложив на прилавок целую коробку очков в черепаховой оправе, сказал:

— Ему нужно проверить зрение. Если у него нет рецепта, ему нужно проверить зрение.

— Вам нужно проверить зрение или иметь рецепт, — перевел я Гудзону.

Гудзон выбрал оправу, которая ему понравилась.

— Простые стекла, — потребовал он.

— Для чего мне держать простые стекла? — спросил оптик.

— Для чего ему держать простые стекла? — спросил я Гудзона.

— Тогда самые слабые из тех, что есть, — сказал Гудзон.

— Самые слабые из тех, что есть, — сказал я оптику.

Примерно за минуту продавец вставил стекла в оправу. Гудзон надел очки, и мы возобновили свой путь к остановке такси. Мой спутник близоруко поглядывал вокруг и чувствовал себя несколько неуверенно.

— Маскировка, — объяснил Гудзон.

— Я и сам подумал, что, это, вероятно, маскировка.

— Из меня получился бы хороший шпион, — вздохнул Гудзон. — Я часто думал об этом.

— Да, — сказал я. — Ну, вот ваше такси. Я буду поддерживать с вами связь. Расплатитесь за «Лотти» в «Министре». Я напишу имя на визитке, они там меня знают. Постарайтесь не привлекать внимания. Держитесь в стороне.

— Где такси? — спросил Гудзон.

— Если вы снимете эти чертовы очки, — сказал я, — вы сможете его увидеть.

Глава 26

Я поспешил к Марии. Когда она открыла дверь, на ней были бриджи и пуловер.

— Я собиралась уходить, — сообщила она.

— Мне нужно повидать Дэтта, — сказал я и, отодвинув ее, закрыл за нами дверь. — Где он?

Она выдавила из себя ироническую улыбку, обдумывая уничтожающий ответ. Я схватил ее за плечо, и мои пальцы впились в ее тело.

— Не обманывайте меня, Мария. Я не в том настроении. Поверьте мне, или я вас ударю.

— Не сомневаюсь.

— Вы рассказали Дэтту о налете Люазо на дом на авеню Фош. В вас нет ни верности, ни преданности ни Сюртэ, ни Люазо. Просто выдаете информацию, как будто это игрушка из ящика.

— Я думала, вы собираетесь сказать, что я выдаю ее так же, как раздаю свою сексуальную благосклонность. — Она снова улыбнулась.

— Я мог бы это сказать.

— Вы не забыли, что я сохранила и не выдала ваш секрет? Никто не знает, что вы на самом деле сказали, когда Дэтт сделал вам инъекцию.

— Никто еще не знает. Подозреваю, вы сберегли этот секрет на какой-нибудь особый случай.

Она замахнулась на меня рукой, но я был вне досягаемости. Минуту она стояла с перекошенным от ярости лицом.

— Вы неблагодарный ублюдок, — сказала она наконец, взяв себя в руки. — Вы первый настоящий ублюдок, которого я встретила.

Я кивнул.

— Нас не много вокруг. Не благодарный за что? — спросил я ее. — Не благодарный за вашу лояльность? Но был ли ваш мотив именно лояльностью?

— Может быть, вы и правы, — тихо согласилась она. — Во мне нет лояльности ни к кому. Самостоятельно живущая женщина становится ужасно жесткой. Дэтт единственный, кто это понимает. Так или иначе, мне не хотелось, чтобы Люазо его арестовал. — Она взглянула на меня. — По этой и по многим другим причинам.

— Назовите хотя бы одну.

— Дэтт — один из старейших сотрудников французской разведки. Вот вам одна причина. Если Люазо столкнется с ним, он от этого только проиграет.

— Почему вы думаете, что Дэтт работает на французскую разведку?

— Многие это знают. Люазо не верит, но это правда.

— Люазо в это не верит потому, что в нем слишком много здравого смысла. Я наводил справки о Дэтте. Он никогда не имел ничего общего ни с одним из подразделений французской разведки. Но он знает, как полезно позволять людям так думать.

Она пожала плечами.

— Я знаю, что это правда. Дэтт работает в разведке.

Я обнял ее за плечи.

— Послушайте, Мария. Ну как вы не можете понять, что он обманщик? У него нет диплома психиатра, он никогда ничего не делал для французского правительства. Все, что он делает, — это прибегает к протекции своих друзей, убеждает даже таких людей, как вы, которая работает на Сюртэ, что он занимает высокое положение во французской разведке.

— И чего вы хотите? — спросила она.

— Я хочу, чтобы вы помогли мне найти Дэтта.

— Помощи, — сказала она. — Что-то новенькое. Вы врываетесь сюда и предъявляете свои требования. Приди вы сюда просить о помощи, я могла бы вам больше посочувствовать. Чего вы хотите от Дэтта?

— Мне нужен Куан. Именно он в тот день убил в клинике девушку. Я хочу его найти.

— Это не ваше дело — его искать.

— Вы правы, это дело Люазо, но за совершенное преступление Люазо держит в тюрьме Бирда, и будет продолжать держать его там.

— Люазо не станет задерживать невинного человека. Фу, вы не знаете, как он заботится о святости закона и тому подобных вещах.

— Я британский агент, — сказал я. — Вы и сами уже знаете, так что я не говорю вам ничего нового. Бирд — тоже.

— Вы уверены?

— Нет, не уверен. В любом случае, я буду последним, кому об этом скажут. Он не из тех, с кем я могу контактировать официально. Это просто моя догадка. Думаю, Люазо получил указания задержать Бирда за убийство, с доказательствами или без них, поэтому Бирд обречен, если я не передам Куана в руки Люазо.

Мария кивнула. Я продолжал:

— Ваша мать живет во Фландрии. Дэтт имеет дом по соседству и бывает там, верно? — Мария кивнула. — Я хочу, чтобы вы отвезли американца в дом своей матери и ждали, пока я вам не позвоню.

— У нее нет телефона.

— Ну-ну, Мария. Я проверял: у вашей матери есть телефон. Кроме того, я звонил своим людям здесь, в Париже. Они привезут в дом вашей матери кое-какие бумаги, для чего им понадобится пересечь границу. Независимо от того, что я скажу, не приходите без них к Дэтту.

Мария кивнула.

— Я помогу. Я помогу вам привлечь этого ужасного Куана. Я его ненавижу.

— А Дэтт, вы и его ненавидите?

Она бросила на меня изучающий взгляд.

— Иногда, но иначе, — сказала она. — Видите ли, я его незаконная дочь. Наверное, вы проверили и в это тоже?

Глава 27

Дорога была прямой. Ей нет дела до географии, геологии или истории. Вылизанное скоростное шоссе пугает детей и разделяет соседей, пролегая сквозь сердце самых маленьких деревень. Это логично, оно должно быть прямым. Мимо пролетали тщательно выполненные дорожные указатели — названия деревень и время церковной службы; потом потянулись пыльные группки домов, в которых редко были заметны признаки жизни. В Ле Шато я свернул с главной дороги и поехал по проселку. Увидев впереди знак с надписью «Плезир», я сбавил скорость. Это было нужное мне место.

Главная улица поселка отражала дух французской провинции: на ней лежал толстый слой пыли от проходящего транспорта. Ни одна из машин не останавливалась. На улице, достаточно широкой для того, чтобы по ней в ряд могли проехать четыре машины, почти не было движения.

Плезир стоял на дороге, ведущей в никуда. Только изредка забредал в Плезир водитель, неправильно выбравший путь на Сен-Квентин и пытающийся вернуться на дорогу Париж — Брюссель. Несколько лет назад, когда строили скоростную магистраль, тяжелые грузовики проходили через поселок, но ни один из них там не останавливался.

Жара сегодня была испепеляющей. Четыре шелудивые собаки, насобирав на помойках достаточно еды, наелись и теперь спали посреди дороги. Ставни всех домов были крепко закрыты, серые и пыльные под палящим полуденным солнцем, которое почти не оставляло тени.

Я вышел из машины возле заправочной станции — старой и обслуживаемой вручную. Оборудование еле держалось на бетонных столбах. Я подошел и сильно постучал в двери гаража, но ответа не дождался. Единственным транспортным средством в поле моего зрения оказался старый трактор, застывший в нескольких ярдах впереди меня. На другой стороне улицы стояла лошадь, привязанная к ржавому остову какого-то сельскохозяйственного орудия, лошадь отгоняла мух, махая хвостом. Мотор трактора был еще теплый, тогда я снова постучал в дверь гаража, но единственным ответным движением был взмах лошадиного хвоста. Я пошел по безмолвной улице, и камни жгли мне подошвы сквозь подметки обуви. Одна из собак, та, у которой не хватало левого уха, проснулась и отползла в тень трактора. Она неохотно тявкнула, когда я проходил мимо, и опять заснула. Из окна, уставленного горшками с аспидистрой, смотрели кошачьи глаза. Над окном висела старая деревянная вывеска, на которой едва различалась надпись «Кафе». Дверь была тугой и открывалась с шумом. Я вошел.

Возле бара стояло около полудюжины людей. Они не разговаривали, и у меня возникло было такое ощущение, что они следили за мной с того момента, как я вышел из машины. Теперь они уставились на меня.

— Красного вина, — сказал я. Старуха за стойкой бара, не мигая, посмотрела на меня и не двинулась. — И бутерброд с сыром, — добавил я.

Ей потребовалась еще минута, чтобы достать бутылку, ополоснуть рюмку и налить мне вина. Все это она проделала, не сходя с места. Я повернулся в сторону зала. Мужчины были в основном сельскохозяйственными рабочими, на сапогах налипли тяжелые комья грязи, грязь глубоко въелась в кожу их лиц.

Столик в углу занимали трое мужчин в костюмах и белых рубашках. Хотя время обеда давно уже прошло, у них за воротники были заткнуты салфетки, и они в больших количествах поглощали хлеб с сыром, запивая его красным вином. Они продолжали есть — единственные люди в зале, кто не смотрел на меня, не считая мужчину в дальнем конце комнаты, который, положив ноги на стул, увлеченно раскладывал пасьянс. Он вытаскивал карту из колоды, бесстрастно, как компьютер, разглядывал ее и укладывал лицевой стороной вверх на мраморный стол. Я следил за ним около минуты, но он даже не заметил.

Комната была темной: свет пробивался только через джунгли растений на окне, других источников света не было. На мраморных столешницах лежали салфетки, подкладываемые под кружки и рюмки, на них была реклама аперитивов. Салфетки использовались многократно. В баре, покрытом коричневым лаком, теснились ряды бутылок, а над ними громоздились старые часы, которые, давным-давно остановившись, показывали три часа тридцать семь минут. На стенах висели старые календари, под окном лежал аккуратно сложенный сломанный стол, половицы скрипели при каждом шаге.

Несмотря на жаркий день трое мужчин придвинули свои стулья поближе к угасшей плите в центре комнаты. Плита потрескалась, и из нее на пол просыпалась холодная зола. Один из мужчин выколачивал о плиту свою трубку, и падающий из нее пепел был похож на песок из песочных часов.

— Я ищу мсье Дэтта, — сказал я, обращаясь ко всем сразу. — Где здесь его дом?

Ни у кого даже не изменилось выражение лица. С улицы донесся испуганный собачий вопль. Из угла раздавалось ровное постукивание карт по мрамору стола. Других звуков не было.

Я сказал:

— У меня для него важные новости. Я знаю, что он живет где-то здесь, в деревне.

Взгляд мой перебегал от лица к лицу в поисках проблеска понимания, но ничего не находил. Собаки на улице затеяли драку: оттуда неслись звуки ярости, тихое рычание и неожиданные взвизгивания.

— Это Плезир? — спросил я. Ответа не было. Я повернулся к женщине за стойкой бара. — Эта деревня называется Плезир?

Она едва улыбнулась.

— Еще графин красного, — крикнул один из мужчин в белых рубашках.

Женщина за стойкой достала литровую бутылку вина, налила в графин и пододвинула его к краю. Мужчина, заказывавший вино, с салфеткой за воротничком и вилкой в руке, прошел к стойке. Схватив графин за горлышко и вернувшись на свое место, он налил себе рюмку вина и сделал большой глоток, затем, держа вино во рту, откинулся на спинку стула, встретился со мной глазами и проглотил вино. Собаки опять начали драться.

— Они становятся злобными, — заметил мужчина. — Похоже, пора избавиться от одной из них.

— Избавьтесь от всех, — посоветовал я.

Он кивнул. Я допил вино.

— Три франка, — сказала женщина.

— Как насчет бутерброда с сыром?

— Мы продаем только вино.

Я положил на стойку три франка. Мужчина в углу закончил раскладывать пасьянс и сложил потрепанные карты, потом допил вино и отнес пустую рюмку и засаленную колоду карт на стойку. Положив и то, и другое, он опустил сверху две двадцатифранковые банкноты, отер руки о полы своей рабочей куртки и несколько мгновений внимательно смотрел на меня. Глаза его были живыми и встревоженными. Он повернулся к двери.

— Вы можете сказать мне, как добраться до дома мсье Дэтта? — снова спросил я женщину.

— Мы только продаем вино, — буркнула она, сгребая монеты.

Я вышел на раскаленное полуденное солнце. Мужчина, раскладывавший пасьянс, медленно шел к трактору — высокий человек, который, похоже, лучше питался и казался более сообразительным, чем местные жители. Он выглядел лет на тридцать, и походка у него была, как у всадника. Дойдя до бензозаправки, он тихонько свистнул. Дверь немедленно отворилась, и вышел служащий.

— Десять литров.

Служащий, кивнув, сунул конец шланга в бак трактора и стал накачивать горючее. Я наблюдал за ними, подойдя совсем близко, но ни один из них не оглянулся. Когда стрелка показала десять литров, служащий прекратил подавать горючее и вытащил шланг.

— Увидимся завтра, — сказал высокий человек.

Он не заплатил. Просто забросил ногу на сиденье трактора и завел мотор. Звук включавшегося мотора разрывал уши. Высокий слишком быстро выжал сцепление, и большие колеса проскальзывали в пыли, не задевая pave, и вдруг трактор с ревом понесся прочь, оставляя позади шлейф синего дыма. Одноухая собака, снова проснувшаяся от шума и от солнечного жара, побежала по дороге, лая и рыча на тракторные колеса. В общей суматохе вскочили и другие собаки и тоже начали лаять. Высокий мужчина перегнулся через сиденье, как воин апачей, и достал одноухую собаку палкой. Та завопила от боли и отказалась от дальнейшего преследования. У других собак желание преследовать трактор тоже пропало, их энергию высасывала жара. Лай резко оборвался.

— Я собираюсь навестить дом Дэтта, — сказал я служащему бензоколонки, который смотрел вслед трактору.

— Он никогда не научится, — произнес служащий.

Собака похромала в тень бензоколонки. Служащий повернулся ко мне лицом.

— Некоторые собаки такие, — пояснил он, — никогда не учатся.

— Если я поеду к дому Дэтта, мне потребуется двадцать литров лучшего бензина.

— У нас бензин только одной марки.

— Мне понадобится двадцать литров, если вы будете добры показать мне дорогу к дому Дэтта.

— Вам лучше залить полный бак, — посоветовал мужчина и впервые посмотрел мне в глаза. — Вы ведь собираетесь вернуться, не так ли?

— Правильно, — подтвердил я. — И проверьте масло и воду. — Я вынул из кармана банкноту в десять франков. — Это для вас. За ваши хлопоты.

— Я посмотрю и аккумулятор, — сказал он.

— Я порекомендую вас туристическому бюро.

Он кивнул, взял шланг насоса и наполнил бак, после чего открыл капот и осмотрел аккумулятор.

— Все в порядке.

Я заплатил за бензин.

— Проверить шины? — Он пнул одну. — Они в порядке. Ехать вам недалеко — это здесь, вниз по дороге. Последний дом перед церковью. Вас ждут.

— Спасибо, — поблагодарил я, стараясь не выглядеть удивленным.

По длинной прямой дороге ехал автобус, таща за собой шлейф пыли. Он остановился на улице возле кафе. Посетители вышли посмотреть. Водитель взобрался на крышу автобуса и достал несколько ящиков и коробок. У одной из женщин были живые цыплята, у другой — птичья клетка. Все поправляли одежду и разминали затекшие ноги.

— Еще приезжие, — сказал я.

Служащий бензоколонки посмотрел на меня, и мы оба посмотрели на автобус. Пассажиры закончили разминаться и снова заняли свои места. Автобус уехал, оставив только четыре ящика и птичью клетку. Я взглянул на кафе и уловил движение глаз. Это мог быть кот, наблюдающий за трепыханием птицы в клетке. Этот кот был именно из таких.

Глава 28

Дом стоял последним на улице, если можно назвать улицей бесконечные изгороди и стены.

Я остановился у ворот. На них не было ни таблички, ни колокольчика. Позади дома ребенок, присматривающий за двумя привязанными козами, несколько мгновений молча смотрел на меня, потом убежал. Рядом с домом уцелела рощица, наполовину скрывающая большой серый бетонный блок — неразрушаемый вклад вермахта в европейскую архитектуру.

Маленькая шустрая женщина подлетела к воротам и распахнула их. Дом был высокий, узкий и не особенно красивый, был, однако, удачно поставлен на двадцати акрах земли. Справа к двум теплицам спускался огород, позади был крошечный парк, в котором статуи прятались за деревьями, как серые каменные дети, играющие в пятнашки, а между ними тянулись ровные ряды фруктовых деревьев, огораживая место, где хлопало на ветру свежевыстиранное белье.

Я медленно проехал мимо грязного плавательного бассейна, в котором плавали пляжный мяч и несколько оберток от мороженого. Крошечные мушки мерцали у поверхности воды. Вокруг бассейна стояла садовая мебель: кресла, табуретки и стол с порванным тентом. Женщина, отдуваясь, шла рядом с моей машиной. Я ее узнал — это была та самая, которая делала мне инъекцию. Я поставил машину на мощеном дворе, и женщина, отворив боковую дверь, провела меня через большую просторную кухню. En passant[192] она закрыла газовый кран, рывком открыла ящик, вытащила из него белый фартук и повязала вокруг бедер — и все это не замедляя движения. В холле пол был выложен каменными плитами, стены выбелены, и на них висело несколько мечей, щитов и знамен. Мебели там было немного: дубовый сундук, несколько неприятного вида стульев, несколько столов, на которых стояли большие вазы со свежесрезанными цветами. Из холла вел проход в бильярдную. Там горел свет, и ярко окрашенные шары неподвижно замерли на зеленом сукне, создавая впечатление картины в стиле поп-арт.

Маленькая женщина поспешала впереди меня, открывая двери, каждый раз копаясь в связке больших ключей, и, открыв, тут же их запирала, едва мы проходили. В конце концов она привела меня в гостиную. После суровости остальной части дома комната казалась яркой и приятной. В ней уместились четыре дивана с броским цветочным рисунком, растения в горшках, безделушки, античные ларцы, полные античной посуды, фотографии в серебряных рамках, парочка странных современных картин, выполненных красками основных цветов спектра, и бар в форме фасоли, оправленной в позолоченную жесть и пластик. В баре стояли бутылки с напитками, а в его верхней части размещались фильтры, шейкеры, ведерки для льда.

— Очень рад вас видеть, — сказал мсье Дэтт, поощрительно улыбаясь. — Как вы меня нашли?

— Мне об этом сообщила птичка.

— Черт побери таких птичек! — Дэтт все еще улыбался. — Но неважно, ведь скоро начинается охотничий сезон, не так ли?

— Может быть, вы окажетесь правы.

— Почему бы вам не присесть и не позволить мне предложить вам выпить? Чертовски жарко, не помню такой погоды.

— Ничего не изобретайте, — посоветовал я. — Мои ребята появятся на сцене, если я задержусь слишком долго.

— Фу, какие у вас грубые мысли. И все же, полагаю, в вульгарности вашего ума есть своя динамика. Но не бойтесь, вам не дадут отравленной еды или тому подобной чепухи. Напротив, я надеюсь доказать вам, сколь ошибочно ваше представление обо мне. — Он потянулся к набору хрустальных графинов.

— Я ничего не буду пить, — сказал я. — Совсем ничего.

— Вы правы.

Он прошел к окну. Я последовал за ним.

— Ничего так ничего, — сказал он. — Мы оба аскеты.

— Говорите только за себя, — возразил я. — Мне время от времени нравится потакать своим желаниям.

Окна выходили во двор, строгую геометрию его покрытых плющом стен подчеркивали белые ставни. Во дворе была голубятня, и белые голуби маршировали туда-сюда по булыжнику.

У ворот раздался гудок, и во двор въехал большой «ситроен» — машина скорой помощи. Над большим красным крестом было написано: «Клиника Парадиза». Машина, очень пыльная, проделала, казалось, долгий путь. С водительского места выбрался Жан-Поль. Он посигналил.

— Это моя карета скорой помощи, — сказал Дэтт.

— Да, — кивнул я. — С Жаном-Полем в качестве водителя.

— Он хороший парень.

— Позвольте мне рассказать вам, чего я хочу, — поспешно сказал я.

Дэтт сделал движение рукой.

— Я знаю, почему вы здесь. Не нужно ничего объяснять. — Он опустился в свое кресло.

— Откуда вы знаете, что я пришел не за тем, чтобы вас убить? — спросил я.

— Дорогой мой, вопрос о насилии не стоит по многим причинам.

— Например?

— Вы не из тех, кто без причины применяет насилие. Это во-первых. Вы могли бы применить насилие только в том случае, если бы оно вам что-нибудь дало. Во-вторых, силы у нас равны. Мы в одной весовой категории.

— Так же, как меч-рыба и удильщик. Но один сидит, прикрепленный ремнем к креслу, а другого тащат по океану с крючком во рту.

— Который из них я?

— Я здесь для того, чтобы в этом разобраться.

— Тогда начинайте, сэр.

— Давайте Куана.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду Куана. К. У. А. Н. Давайте его сюда.

Дэтт изменил свое решение насчет выпивки. Он налил себе рюмку вина и теперь потягивал его.

— Не стану отрицать, что он здесь, — сказал он наконец.

— Тогда почему бы не привести его?

Он нажал кнопку звонка, вошла горничная.

— Позовите мсье Куана, — распорядился Дэтт.

Старуха тихо удалилась и скоро вернулась с Куаном. На нем были серые фланелевые брюки, рубашка с расстегнутым воротником и пара грязных белых теннисных туфель. Он плеснул себе большую порцию виски и сел в кресло, вскинув ноги на подлокотники кресла.

— Ну? — сказал он мне.

— Я привезу вам для беседы американского эксперта по водородным бомбам.

Куан не выказал удивления.

— Петти, Бангс, Бертрам или Гудзон?

— Гудзон.

— Отлично, он один из ведущих специалистов.

— Мне это не нравится, — вмешался Дэтт.

— Вовсе не обязательно, чтобы вам это нравилось, — заметил я. — Если Куан и Гудзон хотят немного поговорить, то это не имеет к вам никакого отношения. — Я повернулся к Куану. — Сколько времени вам понадобится для разговора?

— Два часа, — ответил Куан. — В крайнем случае, три, если у него нет с собой подготовленных заранее материалов.

— Надеюсь, они у него будут, — сказал я. — Он полностью подготовлен.

— Мне это не нравится, — повторил Дэтт.

— Успокойтесь, — сказал Куан. Он повернулся ко мне: — Вы работаете на американцев?

— Нет, — ответил я. — Сейчас я действую в их интересах, но только на время одной операции.

Куан кивнул.

— В этом есть смысл. Они бы не захотели засветить одного из своих штатных сотрудников.

Я в гневе закусил губу. Конечно, Гудзон действовал по указанию американцев, а не по собственной инициативе. Это было спланировано — засветить меня, чтобы ЦРУ могло не раскрывать своих собственных сотрудников. Умные ублюдки. Ну, придется мне это пережить, не выдавая своих чувств, и попытаться извлечь пользу.

— Правильно, — согласился я.

— Так вы не заключили сделку?

— Мне не платят, — сказал я, — если вы это имеете в виду.

— Сколько вы хотите? — устало спросил Куан. — Но на многое не рассчитывайте.

— Сумму уточним после того, как вы повидаетесь с Гудзоном.

— Похвальная уверенность, — хмыкнул Куан. — А Дэтт заплатил вам за неполный комплект документов, которые мы получили благодаря вам?

— Нет.

— Теперь, когда наши карты раскрыты, я понимаю, что в действительности плата вам не нужна.

— Правильно, — снова согласился я.

— Хорошо, — сказал Куан.

Он снял ноги с подлокотников кресла и взял немного льда из серебряного ведерка. Прежде чем налить виски, он подтолкнул к себе телефон.

Мария ждала моего звонка у аппарата.

— Привози Гудзона сюда, — сказал я. — Ты знаешь дорогу.

— Да, — сказала Мария. — Дорогу я знаю.

Глава 29

Куан вышел, чтобы подготовиться к разговору с Гудзоном, а я снова уселся на жесткий стул. Дэтт заметил, что я поморщился.

— У вас боль в позвоночнике.

— Да, — не стал спорить я. — Заработал на дискотеке.

— По мне, так современные танцы требуют слишком большого напряжения.

— Этот действительно потребовал от меня слишком большого напряжения, — сказал я. — У моей партнерши были медные кулаки.

Дэтт, опустившись на колени, снял с моей ноги туфлю и ощупал мою пятку своими мощными пальцами, потом ощупал лодыжку и заахал так, как будто все было сделано неправильно. Неожиданно он сильно вонзил свои пальцы в мою пятку.

— Ах-х, — сказал он, но его голос утонул в моем крике боли.

Куан, открыв дверь и взглянув на нас, спросил:

— С вами все в порядке?

— У него зажатие мышц, — объяснил ему и повернулся ко мне: — Это акупунктура. Вскоре я избавлю вас от боли в спине.

— Ой, — сказал я, — если из-за этого я останусь хромым на всю жизнь, то лучше не надо.

Куан вернулся в свою комнату. Дэтт снова обследовал мою ногу и объявил, что все на месте.

— Боль скоро должна пройти, — сказал он. — Отдохните полчаса в кресле.

— Стало чуточку лучше, — признал я.

— Не удивляйтесь, — сказал Дэтт, — китайцы практиковали это искусство веками. Мышечная боль — простое дело.

— Вы практикуете акупунктуру?

— На самом деле нет, но всегда ею интересовался, — ответил Дэтт. — Тело и ум. Взаимодействие двух противоположных сил: тела и ума, эмоций и разума, двойственность природы. Мне всегда хотелось самому открыть что-нибудь новое о человеке. — Он опять устроился в кресле. — Вы просты. Это я говорю не в порядке критики, но, скорее, от восхищения. Простота — наиболее желанное качество и в искусстве, и в природе, но ваша простота побуждает вас видеть окружающий мир в черно-белых тонах. Вы не одобряете моих исследований человеческих мыслей и действий. Вследствие пуританского происхождения и англосаксонского воспитания вы считаете греховным слишком глубоко исследовать самого себя.

— Но вы исследуете не себя самого, вы исследуете других людей.

Он откинулся назад и улыбнулся.

— Дорогой мой, есть две причины, по которым я собираю информацию, составляю досье, делаю фильмы и записи, исследую личные секреты широкого круга людей, занимающих высокое положение. Во-первых, люди, занимающие высокое положение, управляют судьбой мира, и я хотел бы думать, что до некоторой степени могу повлиять на них. Во-вторых, я посвятил свою жизнь изучению человечества. Я люблю людей. У меня нет иллюзий по отношению к ним, это верно, но тем легче их любить. Я не перестаю изумляться странной скрытой работе их хитрых умов, их рациональности и предсказуемости их слабостей и неудач. Вот почему я так заинтересован в сексуальном аспекте моих исследований. Одно время я думал, что прекрасно понимаю своих друзей, когда видел их за игрой: трусость, доброта и страх были очевидны. В то время я был молодым человеком, жил в Ханое и видел одних и тех же людей в одних и тех же клубах. Они мне невероятно нравились. Важно, чтобы вы верили в это. — Он взглянул на меня.

Я пожал плечами:

— Верю.

— Мне они очень нравились, и я хотел лучше их понять. Для меня самого в игре не было ничего привлекательного: скучно, однообразно и тривиально. Но она высвобождала глубочайшие эмоции. От наблюдений за реакцией людей на игру я получал больше, чем от самой игры. Так я начал собирать досье на своих друзей. Без всякого злого умысла. Напротив, все было затеяно специально для того, чтобы лучше понять друзей и любить их больше, чем прежде.

— И вы стали их больше любить?

— В каком-то смысле. Конечно, мне пришлось расстаться с некоторыми иллюзиями, но человеческие неудачи гораздо привлекательнее успехов — любая женщина вам это скажет. Вскоре мне пришло в голову, что алкоголь может дать больше информации для досье, чем игра. Игра показывала враждебность и страх, а алкоголь выявлял слабости. Именно тогда, когда человек жалеет себя, мы видим щели в его броне. Посмотрите, как человек пьет, и вы будете знать его. Я говорил многим молодым девушкам: смотрите, как ваш мужчина пьет, и вы его узнаете. Хочет ли он накинуть на голову одеяло или ему приятнее выйти на улицу и побуянить? Хочет ли он, чтобы его ласкали, или ему хочется вас изнасиловать? Находит ли он все смешным или угрожающим? Не кажется ли ему, что мир втайне смеется над ним, или он обнимается с незнакомцем и кричит, что всех любит?

— Да. Это хороший признак.

— Но были и лучшие способы проникнуть в человеческое подсознание, и теперь я хотел не только понимать людей, но и попытаться заронить определенные идеи в их головы. Если бы я мог заполучить человека со слабостью и ранимостью пьяного, но без притупления и провалов памяти, вызываемых алкоголем, то я бы имел возможность действительно улучшить мои досье. Как я завидовал женщинам, которые имели доступ к моим друзьям в их наиболее ранимом — triste[193] — состоянии после соития. Секс, решил я, вот что движет человеком, и состояние после секса — самое уязвимое. Вот так развивались мои методы.

Теперь я расслабился, и Дэтт полностью увлекся своим рассказом. Он сидел здесь, в своем доме, размышляя о жизни и о том, что привело его к этому моменту высшей власти, которой он так наслаждался. Его было не остановить. Так бывает со многими сдержанными людьми, когда объяснения льются из них непрерывным потоком.

— Сейчас у меня восемьсот досье, и многие из них представляют собой анализы поведения, которыми мог бы гордиться психиатр.

— У вас есть квалификация для занятия психиатрией? — спросил я.

— А есть ли у кого-нибудь такая квалификация?

— Нет.

— Именно так, — улыбнулся Дэтт. — Ну, я немного способнее большинства людей. Я знаю, что можно делать, потому что я это сделал. Сделал восемьсот раз. Но без штата сотрудников мне никогда бы не добиться таких результатов. Возможно, качество было бы выше, если бы я все проделал сам, однако девушки были важной частью работы.

— Девушки действительно составляют досье?

— Мария могла бы, работай она со мной подольше. Девушка, которая умерла, Анни Казинс, была достаточно интеллектуальна, но по темпераменту не годилась для такого дела. Одно время я работал только с девушками, имеющими квалификацию в области юриспруденции, бухгалтерского или инженерного дела, но трудно найти девушек таких профессий, в то же время достаточно привлекательных и сексуально. Мне требовались девушки, которые могли бы понимать то, что им говорят. С более глупыми девушками я использовал магнитофон, но настоящие результаты давали только образованные.

— Девушки не скрывали, что они понимают то, что им говорят?

— Сначала скрывали. Я думал, как и вы сейчас, что мужчины с подозрением будут относиться к умным девушкам или станут их бояться, но этого, понимаете ли, не произошло. Напротив, мужчины любят умных женщин. Почему, когда муж сбегает к другой женщине, он жалуется, что «моя жена не понимает меня»? Потому, что он нуждается не в сексе, ему нужно с кем-нибудь поговорить.

— Разве нельзя поговорить с теми людьми, с которыми работает?

— Можно, но он их боится. Люди, с которыми он работает, пристально следят за ним, всегда готовы подметить его слабости.

— Так же, как и ваши девушки.

— Именно так, но он этого не понимает.

— В конце концов он поймет, правда?

— Но ему нет до этого дела — ему ясен лечебный аспект их отношений.

— Вы, шантажируя, вынуждаете его к сотрудничеству?

Дэтт пожал плечами.

— Что ж, это вполне осуществимо, если возникнет необходимость, но таких случаев не было. После того как я или мои девочки изучали пациента в течение шести месяцев, он уже нуждался в нас.

— Не понял.

— Вы не поняли, — терпеливо сказал Дэтт, — потому что упорно считаете меня злым монстром, питающимся кровью своих жертв. — Дэтт поднял руки. — То, что я делал для этих людей, было полезно для них. Я работал день и ночь, без отпусков, чтобы помочь им понять себя: свои мотивы, свои устремления, свои сильные и слабые стороны. Девушки были достаточно интеллектуальны для того, чтобы быть полезными и успокаивать. Все люди, которых я изучал, стали сильнее как личности.

— Станут, — поправил я. — Вы им обещали.

— В некоторых случаях нет.

— Но вы пытались усилить их зависимость от вас. Вы использовали свое искусство для того, чтобы заставить этих людей думать, будто что они нуждаются в вас.

— Вы придираетесь. Все психиатры поступают так. Именно это и означает слово «перенос».

— Но вы приобрели над ними власть. Ваши фильмы и записи показывают, какой тип власти вам нужен.

— Они ничего не показывают. Фильмы и все прочее ничего для меня не значат. Я ученый, а не шантажист. Я просто использую сексуальную активность моих пациентов как кратчайший путь к пониманию того, какого рода расстройством они, скорее всего, страдают. Когда мужчина находится в постели с женщиной, он сильно раскрывается, и это важная часть излечения, обычно распространяемая на все виды деятельности пациента. Он получает облегчение от разговоров со мной, в результате чего становится более свободным в сексуальных пристрастиях. Более активная и более разнообразная сексуальная деятельность, в свою очередь, требует более продолжительных разговоров со мной.

— Поэтому он с вами разговаривает.

— Конечно, разговаривает. Он становится все более и более свободным, более и более уверенным.

— Но вы единственный, перед кем он может хвастаться.

— Не хвастаться, а беседовать. Он хочет разделить с кем-нибудь впечатления от своей новой, более сильной и лучшей жизни, которую сам создал.

— Которую вы создали для него.

— Некоторые пациенты в порыве благодарности говорили мне о том, что до прихода в мою клинику они жили лишь на десять процентов своего потенциала. — Мсье Дэтт самодовольно улыбнулся. — Это жизненно важная работа — показывать людям, какой мощью ума они будут обладать, стоит им только набраться достаточно смелости воспользоваться им.

— Звучит как одно из маленьких рекламных объявлений с задней страницы обложки журнала. Нечто, втиснутое между кремом от угрей и бинокулярами радиолокатора.

— «Honi soit qui mal y pense».[194] Я знаю, что делаю.

Я сказал:

— Я действительно верю, что вы знаете, но мне это не нравится.

— Имейте в виду, — заторопился Дэтт, — ни на минуту не считайте меня фрейдистом. Я не его приверженец. Многие думают, что я фрейдист, потому что делаю упор на секс. Но я не фрейдист.

— Вы опубликуете свои результаты? — поинтересовался я.

— Заключения — возможно, но не истории болезней.

— В данном случае истории болезней гораздо важнее, — сказал я.

— Лишь для некоторых людей, — возразил Дэтт. — Именно поэтому мне приходится так тщательно их охранять.

— Люазо пытался их достать.

— Но он опоздал на несколько минут. — Дэтт налил себе еще рюмочку вина, посмотрел на свет и немного отпил. — Многие люди жаждут обладать моими досье, но я их тщательно охраняю. Вся округа под наблюдением. Я узнал о вас, как только вы появились в деревне и обратились за бензином.

Тихонько постучав, вошла старуха.

— Машина с парижским номером — похоже на мадам Люазо — проехала через деревню.

Дэтт кивнул.

— Скажите Роберту, что на «скорой помощи» нужно поставить бельгийские номера и что документы должны быть готовы. Жан-Поль может ему помочь. Нет, не говорите Жану-Полю, чтобы он помогал: по-моему, они плохо ладят друг с другом.

Старуха ничего не ответила.

— Это все.

Дэтт пересек комнату и подошел к окну. Послышался звук шин, движущихся по гравию.

— Машина Марии, — сообщил Дэтт.

— И ваша местная мафия ее не остановила?

— Они и не должны останавливать людей, — объяснил Дэтт. — Они не собирают денег за вход, они существуют, чтобы меня защитить.

— Это Куан так сказал? — спросил я. — А может быть ваша гвардия здесь для того, чтобы помешать вам уехать?

— Фу! — воскликнул Дэтт, но я знал, что у него зародилось подозрение. — Хотелось бы, чтобы она привезла с собой парня.

Я подлил масла в огонь:

— Главный здесь Куан. Он не стал спрашивать вашего согласия на то, чтобы привезти сюда Гудзона.

— У нас свои сферы влияния. — Голос Дэтта был холоден. — Все, что касается различного рода технических данных — тех данных, которые может сообщить Гудзон, — это дело Куана. — Неожиданно он вспыхнул от гнева. — Почему я должен вам объяснять?

— Я думал, вы объясняете себе, — любезно ответил я.

Дэтт резко сменил тему.

— Как вы думаете, Мария сказал Люазо, где я?

— Уверен, что не сказала. В следующий раз, когда она встретится с Люазо, ей придется многое объяснять. Ей придется объяснять, почему она предупредила вас о налете на клинику.

— Верно, — согласился Дэтт. — Он умный человек, этот Люазо. Одно время я думал, что вы его помощник.

— А теперь?

— Теперь я думаю, что вы его жертва или скоро ею станете.

Я ничего не ответил. Дэтт продолжал:

— На кого бы вы ни работали, вы работаете в одиночку. У Люазо нет причин вам симпатизировать. Он ревнует к вашему успеху у Марии — она, конечно, вас обожает. Люазо делает вид, что ему нужен я, но настоящим его врагом являетесь вы. У Люазо неприятности в департаменте, возможно, он решил, что вы могли бы быть козлом отпущения. Он посетил меня пару недель назад: хотел, чтобы я подписал документ, касающийся вас. Паутина лжи, но искусно приправленная полуправдой, которая может нанести вам вред. Нужна была только моя подпись. Но я отказался.

— Почему вы не подписали?

Мсье Дэтт сел напротив меня и взглянул мне прямо в глаза.

— Не потому, что особенно вас люблю. Я вас едва знаю. Но после того как я сделал вам инъекцию, я впервые заподозрил в вас провокатора, засланного Люазо. Однако если я человека лечу, он становится моим пациентом, я начинаю чувствовать ответственность за него. С гордостью могу сказать, что если даже один из моих пациентов совершит убийство, он придет и расскажет мне, доверительно. Таковы мои отношения с Куаном. Таковы должны быть мои отношения со всеми моими пациентами, но Люазо отказывается это понять. А так должно быть. — Он неожиданно встал и сказал: — Выпейте, теперь я настаиваю… Что это?

Дверь отворилась, и вошла Мария, сопровождаемая Гудзоном и Жаном-Полем. Мария улыбалась, но глаза ее оставались прищуренными и напряженными. Хотя ее старый пуловер и бриджи были забрызганы грязью и вином, она выглядела крепкой, элегантной и богатой. В комнату она вошла тихо и настороженно, как принюхивающаяся кошка, и двигалась крадучись, готовая отметить любой знак опасности. Она передала мне пакет документов — три паспорта: один для меня, другие два для Гудзона и Куана. Внутри паспортов лежали и некоторые другие бумаги, деньги, несколько карточек и конвертов, которые могли доказать, что у меня другое имя. Я сложил все в карман, даже не взглянув.

— Я хотел, чтобы ты привезла парня, — сказал мсье Дэтт Марии. Она не ответила. — Что вы будете пить, дорогие друзья? Может быть, аперитив? — Он обратился к женщине в белом переднике: — Обедать нас будет семь человек, но мистер Гудзон и мистер Куан будут обедать отдельно, в библиотеке. И проводите мистера Гудзона в библиотеку прямо сейчас, — добавил он. — Мистер Куан ждет его там.

— И оставьте дверь открытой, — любезно попросил я.

— И оставьте дверь открытой, — повторил за мной мсье Дэтт.

Гудзон улыбнулся, сунул портфель под руку и крепко прижал к себе, затем взглянул на Марию и Жана-Поля, кивнул и удалился, не произнеся ни слова. Я встал и прошел через комнату к окну, размышляя о том, будет ли сидеть с нами за обедом женщина в белом переднике, но тут увидел щербатый трактор, припаркованный вплотную за машиной Марии. Водитель трактора был на месте. При желании он легко мог помешать нам выехать.

Глава 30

— Читайте величайших мыслителей восемнадцатого века, — говорил мсье Дэтт, — и вы поймете, что до сих пор думают французы о женщинах.

С супом было покончено, и маленькая женщина, теперь одетая в обычную униформу горничной, собирала тарелки.

— Не ставьте тарелки одна на другую, — громко прошептал ей мсье Дэтт. — Они от этого бьются. Сходите дважды. Хорошо обученная горничная никогда не ставит тарелки одна на другую. — Он налил по рюмке белого вина каждому из нас. — Дидро считал, что женщины просто куртизанки, Монтескье говорил, что они просто дети. Для Руссо они существовали как дополнение к мужским удовольствиям, а для Вольтера они вообще не существовали. — Он пододвинул к себе копченую лососину и заточил длинный нож.

Жан-Поль, с пониманием улыбающийся, нервничал больше, чем обычно: гладил накрахмаленную манжету, украдкой поглядывал на часы марки «Картье», даже ощупал кружок лейкопластыря, прикрывающий на подбородке порез от бритья.

Мария сказала:

— Франция — страна, где мужчины командуют, а женщины подчиняются. «Она мне нравится» — величайший комплимент, который женщина может ждать от мужчины, при этом имеется в виду, что она подчиняется. Как может кто-нибудь называть Париж женским городом? Серьезную карьеру здесь могут сделать только проститутки. Потребовались две мировые войны, для того чтобы женщины получили право голоса.

Дэтт кивнул. Двумя взмахами ножа он удалил кости и твердую, сильно прокопченную часть лосося, размазал по рыбине жир и начал нарезать ломтиками; первую порцию он подал Марии. Мария ему улыбнулась. Как морщины на дорогом костюме не портят его, в отличие от дешевого, так и морщинки на лице Марии скорее добавляли ей привлекательности, чем убавляли. Я пристально смотрел на нее, пытаясь лучше ее понять. Была ли она предательницей, или ее эксплуатировали, или и то и другое?

— Все это хорошо для тебя, Мария, — сказал Жан-Поль. — Ты женщина, обладающая состоянием, положением, интеллектом… — Он сделал паузу. — И красотой.

— Я рада, что ты добавил красоту. — Она все еще улыбалась.

Жан-Поль взглянул на мсье Дэтта и на меня.

— Вот вам иллюстрация к моей точке зрения. Даже Мария предпочитает красоту уму. Когда мне было восемнадцать — десять лет назад, — я хотел дать женщинам, которых любил, то, чего хотел для себя: уважение, восхищение, хорошую еду, остроумную, содержательную беседу. Но женщины все это презирают. Страсть, напряжение чувств — вот что им нужно. Все те же банальные слова восхищения, повторяемые вновь и вновь. Им не нужна хорошая еда — у них плохой вкус. Остроумный разговор их раздражает — хуже того, он отвлекает внимание от них самих. Женщинам нужны мужчины, достаточно деспотичные для того, чтобы придать им уверенности, но в то же время не слишком хитрые — такие, которые не могли бы их перехитрить. Женщинам нужны мужчины с многочисленными недостатками, чтобы можно было их прощать. Им нужны мужчины, у которых проблемы с житейскими мелочами. Женщины превосходно разбираются в житейских мелочах. Кроме того, они помнят всякие пустяки. В их жизни не бывает случаев, начиная от конфирмации до восемнадцатого дня рождения, когда они не смогли бы припомнить какую-нибудь мелочь из того, что было на них надето.

Он осуждающе взглянул на Марию.

Мария засмеялась.

— По крайней мере, эта часть твоей тирады верна.

Мсье Дэтт спросил:

— В чем ты была одета в день конфирмации?

— Белый шелк, платье с удлиненной талией, белые шелковые туфельки с незамысловатым верхом и хлопчатобумажные перчатки, которые я терпеть не могла, — выпалила Мария.

— Очень хорошо. — Мсье Дэтт засмеялся. — Однако должен отметить, Жан-Поль, ты слишком суров к женщинам. Возьми эту девушку, Анни, которая работала на меня. У нее было очень основательное образование…

— Конечно, — перебила Мария, — женщины, заканчивающие университет, с таким трудом находят себе работу, что любой человек, достаточно просвещенный, чтобы нанять их, может требовать самой высокой квалификации.

— Именно так, — подтвердил мсье Дэтт. — Большинство девушек, которых я использовал в своих исследованиях, имели великолепную подготовку. Более того, цель исследования их глубоко увлекала. Только представьте себе ситуацию, когда требуется вовлечь мужчин-служащих в сексуальные отношения с пациентами. Несмотря на то, что на словах мужчины неразборчивы, когда доходит до дела, они выискивают кучу самых пуританских причин, чтобы этого не делать. Девушки же понимали, что это составляло существенную часть их отношений с пациентами. Одна из девушек была математическим гением и в то же время красавицей. Просто замечательной красавицей.

Жан-Поль спросил:

— Где сейчас этот математический гений? Я бы дорого дал за ее совет. Возможно, мне бы удалось улучшить технику общения с женщинами.

— Тебе бы не удалось, — сказала Мария. Она говорила цинично, не выказывая никаких чувств. — Твоя техника слишком совершенна. Впервые встречая женщин, ты льстишь им. Потом, когда решаешь, что время пришло, начинаешь подрывать их веру в себя, довольно умно и сочувственно отмечая их изъяны — до тех пор, пока они не начинают думать, что ты, должно быть, единственный мужчина, который снизошел до них. Ты разрушаешь женщин эрозией, потому что ненавидишь их.

— Нет, — возразил Жан-Поль. — Я люблю женщин. Я слишком люблю всех женщин, чтобы отвергнуть их, женившись на одной.

Он засмеялся.

— Жан-Поль считает своим долгом быть в распоряжении всех девушек от пятнадцати до пятидесяти, — тихо сказала Мария.

— Тогда ты скоро выйдешь за пределы моей активности, — заметил Жан-Поль.

Свечи догорали, и теперь их свет сквозь соломенного цвета вино золотом сиял на лицах и на потолке.

Мария потягивала вино. Все молчали. Она поставила рюмку на стол и встретилась глазами с Жаном-Полем.

— Мне жаль тебя, Жан-Поль, — сказала она.

Служанка внесла рыбное блюдо и подала каждому sole Dieppoise,[195] соус был густым и посыпан креветками и грибами. С нежным запахом рыбы смешивался запах горячего масла. Служанка удалилась, сознавая, что ее присутствие прервало разговор.

Мария выпила немного вина и, поставив рюмку, посмотрела на Жана-Поля. Тот не улыбался. Когда она заговорила, голос ее был мягким, из него ушла вся горечь.

— Когда я говорю, что мне тебя жаль, Жан-Поль, с твоими бесконечными любовными успехами, ты можешь надо мной смеяться. Но позволь сказать: краткость твоих отношений с женщинами является следствием твоей недостаточной гибкости. Ты не умеешь приспособиться, измениться, улучшиться, наслаждаться каждый день новым. Твои требования постоянны и становятся все уже. Все должны приспосабливаться к тебе, другого пути нет. По этой же причине разрушаются браки, и мой брак в том числе. И наполовину это моя вина: двое людей становятся неизменными в своих привычках, как растения. Антитезой такого чувства является любовь. Я полюбила тебя, Жан-Поль. Любить — значит, впитывать новые идеи, новые чувства, новые запахи, вкусы, новые танцы; кажется, даже вкус воздуха становится другим. Вот почему неверность является таким шоком. Жена, привыкшая к сырой, безжизненной рутине брака, неожиданно освобождается любовью, и муж ее в ужасе от происшедшей перемены, ибо, точно так же, как я сама почувствовала себя на десять лет моложе, мой муж показался мне на десять лет старше.

Жан-Поль спросил:

— А сейчас ты видишь таким меня?

— Именно. Просто смешно, как я некогда беспокоилась из-за того, что ты моложе меня. Сейчас ты вовсе не моложе меня. Ты старомоден. Теперь, когда я больше не люблю тебя, я это вижу. Ты старше двадцати восьми лет, а я молоденькая девочка тридцати двух лет.

— Ты ведьма.

— Мой бедняжка. Не сердись. Подумай о том, что я тебе сказала. Раскрой свою душу. Раскрой свою душу — и ты найдешь то, чего хочешь: как вечно быть молодым человеком.

Жан-Поль посмотрел на нее. Он был не столь сердит, как я ожидал.

— Возможно, я пустой самодовольный дурак, — сказал он. — Но когда я встретил тебя, Мария, я действительно тебя полюбил. Пусть мое состояние длилось не больше недели, но для меня оно было реальностью. Это был единственный раз в моей жизни, когда я поверил, что способен на что-нибудь стоящее. Ты была старше меня, но мне это нравилось. Я хотел, чтобы ты указала мне путь из глупого лабиринта жизни, которую я вел. У тебя высокий интеллект, и ты, думал я, сможешь указать мне, ради чего стоит жить. Но ты подвела меня, Мария. Как и все женщины, ты слабовольна и нерешительна. Ты можешь быть верна лишь на время и лишь тому, кто рядом с тобой. Ты не приняла ни одного правильного решения в своей жизни. Ты никогда по-настоящему не хотела быть сильной и свободной, никогда в жизни не совершила ни одного решительного поступка, в который сама бы по-настоящему верила. Ты марионетка, Мария. И многие кукловоды ссорятся из-за того, чтобы тобою управлять. — Последние его слова были резкими и горькими, и он пристально смотрел на Дэтта.

— Дети, — пожурил Дэтт. — Именно сейчас, когда нам так хорошо вместе, вы ссоритесь.

Жан-Поль улыбнулся своей улыбкой кинозвезды.

— Выключите свое обаяние, — сказал он Дэтту. — Вы всегда снисходительно относитесь ко мне.

— Если я сделал что-нибудь обидное… — Дэтт поднял брови и, не закончив предложения, оглядел своих гостей, изображая, как трудно даже представить такое.

— Вы думаете, что можете меня включать и выключать по своему усмотрению, — сказал Жан-Поль. — Вы думаете, что можете относиться ко мне, как к ребенку. Но так не пойдет. Если я от вас уйду, то у вас будут большие неприятности. Если бы я не сообщил вам информацию о налете Люазо на клинику, вы теперь были бы в тюрьме.

— Может быть, да, — прищурил глаза Дэтт, — а может быть, и нет.

— О, я знаю, вы хотите, чтобы люди этому верили! — воскликнул Жан-Поль. — Я знаю, вам хочется, чтобы люди думали, будто вы работаете на французскую разведку и на секретный отдел правительства, но мы с вами знаем истинное положение вещей. Я вас спас. Дважды: один раз с Анни, другой раз с Марией.

— Мария спасла меня, — возразил Дэтт, — если меня вообще кто-нибудь спас.

— Ваша драгоценная дочь, — выкрикнул Жан-Поль, — годится только для одного. — Он цинично улыбнулся. — И более того, она вас ненавидит. Она сказала, что вы гадкий и злой. Вот как сильно она хотела вас спасти до того, как я все-таки убедил ее это сделать.

— Ты сказала так обо мне? — спросил Дэтт Марию, но, когда та собралась ответить, поднял руку. — Нет, не отвечай. Я не имею права задавать тебе такой вопрос. Мы все говорим в гневе слова, о которых позже сожалеем. — Он улыбнулся Жану-Полю. — Расслабься, мой друг, и выпей еще рюмку вина.

Дэтт наполнил рюмку Жана-Поля, но тот ее не взял. Дэтт указал на нее горлышком бутылки.

— Пей. — Он взял рюмку и протянул Жану-Полю. — Выпей и скажи, что эти черные мысли вовсе не то, что ты на самом деле думаешь о старом Дэтте, который столько для тебя сделал.

Жан-Поль взмахнул кистью руки. Возможно, ему не нравилось, когда ему говорили, что он чем-то обязан Дэтту. Он схватил пустую рюмку и запустил ее через стол, выбив из рук Дэтта наполненную. Та, опрокинувшись, покатилась по столу, сбивая рюмки, как кегли, и заливая скатерть и приборы холодной светлой жидкостью. Дэтт встал, неловко отряхивая жилет салфеткой. Жан-Поль тоже встал. В наступившей тишине слышалось только бульканье вина, выливавшегося из бутылки.

— Salaud![196] — сказал Дэтт. — Ты нападаешь на меня в моем собственном доме! Ты, casse-pieds![197] Ты оскорбил меня в присутствии моих гостей и ударил меня, когда я предлагал тебе вино! — Он слегка ударил себя в грудь и швырнул влажную салфетку через стол в знак того, что обед не может быть продолжен. Приборы печально звякнули. — Тебе нужно преподать урок, — холодно заключил Дэтт. — И ты его получишь, притом немедленно.

Жан-Поль наконец-то понял, какое осиное гнездо в голове Дэтта он растревожил, но выражение его лица оставалось упрямым и вызывающим, хотя не надо было быть большим психологом, чтобы понять: он сожалеет о том, что сделал.

— Не прикасайтесь ко мне, — сказал Жан-Поль. — У меня, как и у вас, тоже есть могущественные друзья, и я могу погубить вас, Дэтт. Я знаю все о вас, об Анни Казинс и о том, почему она была убита. Есть в этом деле кое-что, чего вы не знаете. А еще больше есть такого, что хотела бы узнать полиция. Дотроньтесь до меня, вы, старая жирная свинья, — и вы умрете, и это так же верно, как то, что девушка мертва. — Он оглядел всех нас. Лоб его был влажен от напряжения и беспокойства. Ему удалось выдавить из себя мрачную улыбку. — Только дотроньтесь до меня, только попробуйте!..

Ни Дэтт, ни остальные не сказали ничего. Жан-Поль продолжал говорить, пока из него не вышел пар.

— Я вам нужен, — заявил он наконец Дэтту, но Дэтт в нем больше не нуждался, и все присутствующие это понимали.

— Роберт! — крикнул Дэтт.

Не знаю, прятался ли Роберт в шкафу или в трещине пола, но он появился мгновенно, оказавшись тем самым водителем трактора, что стукнул одноухую собаку. Он был высоким и широкоплечим, как Жан-Поль, но на этом сходство кончалось: Роберт казался сделанным из тикового дерева, в то время как Жан-Поль — из папье-маше.

Сразу позади Роберта встала женщина в белом переднике. Теперь, когда они стояли рядом, стало заметно семейное сходство: Роберт явно был ее сыном. Он прошел вперед и остановился перед Дэттом с видом человека, который ждет, что его наградят медалью. Старуха стояла в дверях, крепко сжимая в руках дробовик двенадцатого калибра — довольно потрепанный предмет антиквариата. Приклад его был обожжен и покрыт пятнами, а ствол проржавел, будто дробовик держали в луже. Именно такое оружие могло храниться в прихожей деревенского дома как средство против крыс и кроликов: некачественное массовое изделие, не претендующее ни на какой стиль. Но лично мне меньше всего хотелось, чтобы меня застрелили из такого ружья. Именно поэтому я вел себя очень, очень тихо.

Дэтт кивнул на меня, и Роберт, подойдя, обыскал меня легонько, но в то же время ощутимо.

— Ничего, — сказал он.

Роберт перешел к Жану-Полю, в костюме которого обнаружился автоматический маузер калибра 6.35. Роберт понюхал оружие, открыл его, высыпал на ладонь пули и передал пистолет, магазин и пули Дэтту. Дэтт взял их так, словно это было нечто вроде вируса, и неохотно опустил к себе в карман.

— Уведи его, Роберт, — приказал Дэтт. — Он здесь слишком шумит. Терпеть не могу, когда люди кричат.

Роберт кивнул и повернулся к Жану-Полю, сделав движение подбородком и издав щелчок вроде того, каким подбадривают лошадей. Жан-Поль тщательно застегнул свой пиджак и пошел к двери.

— Теперь пора подавать мясное блюдо, — сказал Дэтт женщине.

Та улыбнулась, скорее, из уважения, чем из-за того, что ей было смешно, и удалилась, пятясь. Дуло исчезло последним.

— Уведи его, Роберт, — повторил Дэтт.

— Может быть, вы считаете, что вам это сойдет с рук, — серьезно сказал Жан-Поль, — но вы узнаете…

Последних слов не было слышно, потому что Роберт тихонько протолкнул его в дверь и закрыл ее.

— Что вы собираетесь с ним делать? — спросила Мария.

— Ничего, моя дорогая. Но он становится все более и более надоедливым. Пора преподать ему урок. Мы должны его напугать, так будет лучше для всех.

— Ты собираешься убить его, — сказала Мария.

— Нет, моя дорогая. — Он стоял у камина и ободряюще улыбался.

— Нет, собираешься, я чувствую.

Дэтт, повернувшись к нам спиной, поиграл стоявшими на камине часами, нашел ключ и начал заводить часы. Раздалось громкое пощелкивание.

Мария обернулась ко мне.

— Они убьют его? — спросила она.

— Думаю, что да, — ответил я.

Она прошла через комнату к Дэтту и схватила его за Руку.

— Ты не должен его убивать, — взмолилась она. — Это слишком ужасно. Пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста, отец, не делай этого, если любишь меня.

Дэтт отечески обнял ее, но ничего не сказал.

— Он замечательный, — умоляла Мария. — Он никогда не предаст тебя. Скажите ему, — попросила она меня, — он не должен убивать Жана-Поля.

— Вы не должны его убивать, — сказал я.

— Вам следует более убедительно мотивировать свою просьбу, — сказал мне Дэтт и потрепал Марию по плечу. Если наш друг может предложить нам, как гарантировать молчание Жана-Поля, то я соглашусь.

Он ждал, но я ничего не сказал.

— То-то же, — сказал Дэтт.

— Но я люблю его, — просила Мария.

— Это ничего не меняет, — ответил Дэтт. — Я ведь не полномочный представитель Господа Бога. У меня нет ни нимба, ни цитат для распространения. Он мешает — не мне, но тому, во что я верю: он мешает потому, что он глупый и злопамятный. Я уверен, Мария, что, окажись даже ты на его месте, это ничего бы не изменило.

Мария перестала умолять. Она вдруг обрела то ледяное спокойствие, которое бывает в женщинах перед тем, как они пускают в ход свои когти.

— Я люблю его, — сказала Мария тоном, как будто это означало, что его не следует наказывать ни за какие проступки, кроме неверности. Она взглянула на меня. — Это по вашей вине я здесь.

Дэтт вздохнул и вышел из комнаты.

— И это ваша вина, что он в опасности, — продолжала она.

— Хорошо, — сказал я, — обвиняйте меня, если хотите. «У меня душа такого цвета, что пятна на ней не видны».

— Вы не можете им помешать? — спросила она.

— Нет, — ответил я ей, — это не тот фильм.

Лицо Марии исказилось так, словно ей в глаза попал дым сигареты. Дым был густым, и она начала рыдать. Ее горе не было притворным, когда слезы выдавливают из глаз уголком крошечного кружевного платочка и одновременно краешком глаза наблюдают в зеркало за тем, как это выглядит. Она рыдала, и лицо ее осунулось. Рот запал, кожа сморщилась. Отвратительное зрелище и отвратительный звук.

— Он умрет, — сказала она странным слабым голосом.

Не знаю, что случилось потом. Не знаю, начала ли Мария двигаться до прозвучавшего выстрела или позже, как не знаю, в самом ли деле Жан-Поль бросился на Роберта, о чем тот позже сказал нам. Но я стоял непосредственно за спиной Марии, когда она открыла дверь. Автоматический пистолет сорок пятого калибра — мощное оружие. Первый выстрел ударил по кухонному столику, пробив столешницу и разбив полдюжины тарелок. Они еще падали, когда прозвучал второй выстрел. Я услышал, как Дэтт кричит насчет своих тарелок, и увидел, что Жан-Поль раскачивается, как волчок. Потом он упал на кухонный стол, поддерживая себя рукой и глядя на меня широко раскрытыми глазами. Лицо его искажала гримаса ненависти и боли, щеки были раздуты, как будто он высматривал место, где бы его могло вырвать. Он ухватился за свою белую рубашку и потащил ее из брюк. Он дернул ее так сильно, что пуговицы оторвались и покатились по комнате. Теперь у него в руке был зажат большой клок рубашки, и он затолкал его в рот, как фокусник, выполняющий трюк под названием «как проглотить мою белую рубашку». Или «как проглотить рубашку в розовую крапинку». «Как проглотить мою розовую рубашку, мою красную, мою темно-красную рубашку». Но ему так и не удалось выполнить этот трюк. Клочок ткани выпал изо рта, и кровь полилась ему на подбородок, окрасив зубы в розовый цвет, закапала на шею и испортила рубашку. Он стал на колени, как будто для молитвы, но упал на пол лицом вниз и умер, не произнеся ни слова, и ухо его прижалось к полу так, словно он прислушивался к стуку копыт, уносивших его в другой мир.

Он был мертв. Трудно ранить человека из пистолета сорок пятого калибра: вы либо промажете, либо разнесете его на части.

В наследство умершие оставляют нам свои скульптурные изображения — в полный рост, которые лишь отдаленно напоминают живые оригиналы. Окровавленное тело Жана-Поля мало походило на него живого: тонкие губы сжаты, и только на подбородке был по-прежнему нелепо торчал кружок лейкопластыря.

Роберт был ошеломлен. Он в ужасе смотрел на свой пистолет. Я подошел к нему и отобрал оружие.

Я сказал:

— Вам должно быть стыдно.

Дэтт повторил эти слова.

Неожиданно дверь отворилась, и в кухню вошли Гудзон и Куан. Прямо перед ними лежало тело Жана-Поля — смесь из крови и внутренностей.

Все молчали, ждали, пока заговорю я. Я вспомнил, что только я один держу оружие.

— Я забираю Куана и Гудзона и уезжаю, — сказал я.

Через открытую дверь в холл просматривалась часть библиотеки. Стол был задавлен научной документацией, фотографиями, картами, засохшими растениями с большими этикетками на них.

— О нет, вы этого не сделаете, — сказал Дэтт.

— Я должен вернуть Гудзона в целости и сохранности, потому что таковы условия сделки: Информацию, которую он сообщил Куану, нужно передать китайскому правительству, иначе не было смысла ее получать. Поэтому я обязан забрать и Куана тоже.

— Мне кажется, он прав, — поддержал Куан. — В том, что он говорит, есть смысл.

— Откуда вы знаете, в чем есть смысл? — спросил Дэтт. — Я организую ваше передвижение, а не этот дурак. Как мы можем ему доверять? Он признает, что старается это для американцев.

— В этом есть смысл, — повторил Куан. — Информация Гудзона подлинная, не сомневаюсь: она дополняет то, что я узнал из неполного комплекта документов, который вы передали мне на прошлой неделе. Если американцы хотят, чтобы я получил информацию, то они должны хотеть вернуть Гудзона домой.

— Разве вы не понимаете, что, вполне возможно, они хотят захватить вас, чтобы допросить? — сказал Дэтт.

— Чушь! — прервал его я. — Я мог бы организовать акцию в Париже в любой момент, не рискуя привозить Гудзона сюда, в эту тьмутаракань.

— Вероятно, они ждут внизу на дороге, — продолжал развивать свою мысль Дэтт. — Через пять минут вы можете быть мертвы и похоронены. Здесь глухомань, никто не услышит и не увидит, где вас закопают.

— Все же попробую воспользоваться представившимся шансом, — решил Куан. — Если он смог доставить Гудзона во Францию по фальшивым документам, то сможет аналогичным образом вывезти меня из этой страны.

Я следил за Гудзоном, опасаясь, как бы тот не сказал, что я ничего подобного не делал, но благоразумно кивнул, и Куан, похоже, успокоился.

— Идемте с нами, — пригласил Гудзон, и Куан согласился. Казалось, что из всех присутствующих в комнате только двое ученых испытывали взаимное доверие.

Мне не хотелось покидать Марию, но она только махнула рукой и сказала, что с ней будет все в порядке. Она не могла оторвать глаз от тела Жана-Поля.

— Накрой его, Роберт, — сказал Дэтт.

Роберт вынул скатерть и накрыл тело.

— Идем, — позвала меня Мария и заплакала.

Дэтт обнял ее и притянул к себе.

Гудзон и Куан собрали свои документы, и я, все еще размахивая пистолетом, сделал им знак выйти и последовал за ними.

Когда мы проходили через холл, появилась старуха, несущая тяжело нагруженный поднос.

— Там еще осталось poulet saute chasseur,[198] — объявила старуха.

— Да здравствует спорт, — сказал я.

Глава 31

Из гаража мы взяли фургончик — крошечный серый металлический фургончик, потому что дороги Франции полны таких фургончиков. Мотор оказался маломощным, и мне приходилось все время переключать скорости, а свет крошечных фар едва доставал до живых изгородей. Ночь была холодная, и я завидовал мрачным пассажирам больших теплых «мерседесов» и «ситроенов», которые с ревом проносились мимо, лишь слегка сигналя при обгоне.

Казалось, Куан всем вполне доволен и полностью полагается на то, что я сумею вывезти его из Франции. Он откинулся назад на жесткое сиденье с прямой спинкой, сложил руки и закрыл глаза, как будто выполнял какой-то восточный ритуал. Время от времени он что-нибудь произносил. Обычно это была просьба дать сигарету.

Переезд через границу оказался немногим сложнее простой формальности. Мы могли гордиться работой своего парижского офиса: три хороших британских паспорта, хотя Гудзон был не слишком похож на свою фотографию, двадцать пять фунтов небольшими купюрами — бельгийскими и французскими — и несколько счетов и квитанций, соответствующих каждому паспорту. Когда мы прошли проверку документов, я испытал облегчение. Хотя при заключении сделки Люазо и гарантировал, что неприятностей не будет, но все же, когда мы миновали границу, я радостно вздохнул.

Гудзон, лежащий в глубине фургончика на груде старых одеял, вскоре начал храпеть. Куан заговорил:

— Мы остановимся в отеле, или вы собираетесь использовать одного из своих агентов, чтобы обеспечить мне укрытие?

— Это Бельгия, — объяснил я. — Пойти в отель — все равно что пойти в полицейский участок.

— Что будет с ним?

— С агентом? — Я колебался. — Его отправят на пенсию. Жаль, конечно, но именно его надо было использовать в последний раз.

— Из-за возраста?

— Да, — ответил я.

— А у вас есть в этом районе кто-нибудь получше?

— Вы же знаете, что мы не имеем права это обсуждать, — сказал я.

— У меня не профессиональный интерес, — пояснил Куан. — Я ученый. То, что британцы делают во Франции, не имеет ко мне отношения, но если мы подведем этого человека, я обязан обеспечить его работой.

— Вы ничем ему не обязаны, — ответил я. — Какого черта вы об этом думаете? Это его работа. Так же, как я сопровождаю вас потому, что это моя работа, а не одолжение вам. Вы никому ничем не обязаны, так что забудьте обо всем. Что до меня, так вы для меня просто пакет.

Куан, глубоко затянувшись сигаретой, вынул ее изо рта своими изящными длинными пальцами и затушил в пепельнице.

Я представил, как он убивает Анни Казинс. Страсть или политика? Он стряхнул с пальцев крошки табака такими движениями, как пианист, исполняющий прелюдию.

Когда мы проезжали через деревни с наглухо закрытыми ставнями, стуча по грубым pave, яркоглазые коты разбегались при свете наших фар. Один из котов, не такой шустрый, как другие, был раздавлен и остался лежать на мостовой, напоминая чернильное пятно. Колеса каждого нового автомобиля вносили свой вклад в маленькую трагедию, которая обнаружится утром.

Я вел фургончик на предельной скорости. Стрелки приборов не двигались, и мотор звучал ровно. Ничего не менялось, кроме внезапных выстрелов гравия, или неожиданного запаха гудрона, или сигнала обгоняющей машины.

— Мы возле Ипра, — сказал Куан.

— Здесь был Ипрский клин, — уточнил я.

Гудзон попросил сигарету. Должно быть, он проснулся некоторое время назад.

— Ипр, — сказал Гудзон, раскуривая сигарету, — был местом той знаменитой битвы времен первой мировой войны.

— Одной из крупнейших, — кивнул я. — Вряд ли есть хоть один англичанин, у которого здесь не погиб родственник. Возможно, здесь погибла и часть Британии.

Гудзон выглянул из заднего окна фургончика.

— Подходящее место, чтобы умереть, — сказал он.

Глава 32

Над Ипрским клином низкое небо было черным и становилось все ниже и чернее. Это был мрачный район, похожий на плохо освещенную территорию воинской части, тянущейся на много миль. Местность пересекали дороги — узкие полоски бетона не шире садовой дорожки, и казалось, что, свернув на обочину, попадешь в бездонную грязь. Через каждые несколько ярдов зелено-белые бусинки табличек указывали путь к военным кладбищам, где выстроились, как на параде, белые могильные камни. Смерть пропитала пахотный слой, но неопрятные маленькие фермы продолжали функционировать, сажая свою капусту. Живые коровы и мертвые солдаты делили одну и ту же землю и не ссорились. Сейчас вечнозеленые растения изгородей гнулись под тяжестью крошечных красных ягод, как будто из земли выступил кровавый пот. Я остановил машину. Впереди полого поднимался склон.

— В какую сторону лицом стояли ваши солдаты? — спросил Куан.

— Лицом к склону, — ответил я. — Они двигались вверх по склону с шестьюдесятью фунтами груза на спине и винтовкой на шее.

Куан открыл окно и выбросил на дорогу окурок. Внутрь ворвался ледяной ветер.

— Холодно, — поежился Куан. — Когда ветер стихнет, будет дождь.

Гудзон вновь приник к окну.

— О, ребята, — удивился он, — да здесь окопы. — И, когда ответа не последовало, покачал головой. — Им, наверно, казалось, что это будет длиться вечность.

— Для многих из них это и стало вечностью, — сказал я. — Они все еще здесь.

— В Хиросиме умерло еще больше людей, — заметил Куан.

— Я не меряю смерть цифрами, — ответил я.

— Тогда жаль, что вы были слишком осторожны и не попробовали свою атомную бомбу на немцах или итальянцах, — сказал Куан.

Я снова завел мотор и включил обогреватель салона, но Куан вышел и затопал вокруг машины по бетонному покрытию дороги. Казалось, он не возражал против холодного ветра и дождя. Подобрав кусок блестящей, тяжелой, как глина, почвы, характерной для этого региона, он рассмотрел его, разломил и потом запустил в капустное поле.

— Мы ждем встречи в другой машиной? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Должно быть, вы были очень уверены в том, что я поеду с вами.

— Да, — подтвердил я. — Был уверен. Это логично.

Куан кивнул:

— Не дадите ли вы мне еще сигарету?

Я дал.

— Мы слишком рано приехали, — пожаловался Гудзон. — Верный способ привлечь внимание.

— Гудзон подсчитывает свои шансы на роль секретного агента, — сказал я Куану.

— Не понимаю вашего сарказма, — обиделся Гудзон.

— Ну, не расстраивайтесь, обыкновенное старомодное невезение, Гудзон, — сказал я, — и все потому, что вы ввязались в это дело.

Через клин мчались серые облака. Тут и там на горизонте торчали ветряные мельницы, неподвижные, несмотря на ветер, похожие на кресты, ждущие, что кто-то будет распят на них. Из-за холма показалась машина с включенными фарами.

Они опоздали на тридцать минут. Двое мужчин в «Рено-16», отец и сын. Они не представились. Фактически они вообще не очень-то стремились показать свои лица. Старший вышел из машины и, подойдя к нам, сплюнул на дорогу и прочистил горло.

— Вы двое перейдите в другую машину. Американец останется в этой. С мальчиком не разговаривайте. — Он рассмеялся трескучим невеселым смехом. — В общем-то, и со мной тоже нельзя разговаривать. Там, на щитке, крупномасштабная карта. Убедитесь что это то, что вам нужно. — Мужчина схватил меня за руку. — Мальчик поведет фургончик и бросит его где-нибудь у границы с Нидерландами. Там его и американца кто-то встретит. Все улажено.

Гудзон сказал мне:

— Ехать с вами — это одно, а отправляться неизвестно куда с ребенком — совсем другое. Думаю, я сумею добраться сам…

— И не думайте, — сказал я ему. — Мы просто следуем полученным указаниям. Поступайте и вы так же. И потерпите.

Гудзон кивнул.

Мы с Куаном вышли из своей машины, а мальчик направился к ней, медленно обходя нас и отворачивая лицо, как, видимо, велел ему отец. «Рено» был симпатичным и теплым внутри. Я сунул руку в отделение для перчаток и обнаружил там не только карту, но и пистолет.

— И не оставляйте никаких следов, — крикнул я молодому фламандцу. — Никаких оберток от конфет или носовых платков!

— Ладно, — ответил отец мальчика. — И ни одной из тех особых сигарет, которые делают специально для меня в одном из магазинчиков на улице Жермин. — Он саркастически улыбнулся. — Он все это знает.

У него был такой сильный акцент, что трудно было разобрать слова. Я догадывался, что обычно он говорит по-фламандски и французским пользуется редко. Мужчина вновь сплюнул на дорогу, прежде чем взобраться на место водителя рядом с нами.

— Он хороший парень, — сказал мужчина. — Он знает, что делать.

К тому времени, как «рено» завелся, фургончик уже скрылся из виду. Предстояла наиболее беспокойная часть пути.

— Вы взяли свои заметки? — неожиданно спросил я Куана. Он посмотрел на меня и не ответил. — Будьте благоразумны, — сказал я. — Мне следует знать, не везете ли вы что-нибудь такое, что должно быть уничтожено. Мне известно, что Гудзон дал вам коробку с документами. — Я постучал по коробке. — Есть что-нибудь еще?

— Маленькая записная книжка, примотанная к ноге. Это тоненькая книжечка. Если меня обыщут, то ее не найдут.

Я согласно кивнул. У меня было достаточно других поводов для беспокойства.

Машина мчалась на большой скорости по узкой полоске бетона. Вскоре мы свернули на более широкую основную дорогу, которая вела на север, к Остенду, оставив за спиной переудобренный клин Ипра. Ужасные названия деревушек исчезли позади, так же, как они исчезли из памяти, ибо прошло пятьдесят лет, и женщины, оплакивающие бессчетное число погибших, тоже умерли. Время и телевидение, замороженные продукты и транзисторные приемники исцелили раны и заполнили пробелы, некогда казавшиеся невосполнимыми.

— Что случилось? — спросил я водителя. Он был из породы людей, которых надо спрашивать, иначе вообще не получишь никакой информации.

— Его люди, — кивнул он в сторону Куана, — ждут его в Остенде. Вечером, в двадцать три часа, в гавани. Я покажу вам план города.

— В гавани? Что происходит? Сегодня вечером он поднимется на борт корабля?

— Ничего такого мне не говорили, — сказал мужчина. — Я лишь сопровождаю вас к себе в качестве офицера поддержки, потом еду в Остенд, чтобы встретиться с другим офицером поддержки. Чертовски скучное занятие. Устали? — Я кивнул. — Мы едем в удачное время, это наше преимущество, в ранние утренние часы движение слабое. И коммерческого транспорта немного, если избегать внутригородских магистралей.

— Тихо! — Я прижал палец к губам. Время от времени по небу проносились стайки птиц, выискивающих себе корм в свете утра, тела их ослабели от холодного ночного воздуха.

— Совсем мало полиции, — сказал мужчина. — Машины придерживаются больших магистралей. Скоро будет дождь, а в дождь мало велосипедистов. Это будет первый дождь за две недели.

— Не беспокойтесь, — сказал я. — С вашим мальчиком будет все в порядке.

— Он знает, что делать, — согласился мужчина.

Глава 33

Фламандцу принадлежал отель недалеко от Остенда. Машина свернула в крытый проезд, который вел на мощеный внутренний двор. Пока мы парковались, закудахтала парочка кур и зарычала собака.

— Здесь трудно что-нибудь утаить, — сказал мужчина.

Он был невысоким и широкоплечим, с желтоватой кожей, которая, по-видимому, всегда выглядела грязной, что бы он с ней ни делал. Высокая переносица образовывала прямую линию со лбом, как на средневековых шлемах. Тонкие губы небольшого рта он держал крепко сжатыми, чтобы скрыть плохие зубы. Вокруг рта змеились шрамы, которые можно получить только в том случае, если пробить головой ветровое стекло. Он улыбнулся, давая мне понять, что пошутил, шрамы вокруг его рта сложились в рисунок, напоминающий натянутую сетку для волос.

Боковая дверь отеля открылась, оттуда вышла женщина в черном платье и белом переднике и внимательно посмотрела на нас.

— Они приехали, — сказал мужчина.

— Вижу, — ответила она. — Багажа нет?

— Багажа нет, — подтвердил мужчина.

Казалось, женщина ждала какого-то объяснения, как будто мы были мужчиной и девушкой, пытающимися снять смежные комнаты.

— Им нужно отдохнуть, ma jolie mome,[199] — обратился к ней мужчина.

Она ни в коей мере не походила на хорошенького ребенка, но комплимент умиротворил ее на некоторое время.

— Комната номер четыре, — сказала она.

— Полиция была?

— Да.

— Они не вернутся до ночи, — объяснил нам мужчина. — А может, не придут и ночью. Они проверяют книгу. Это скорее из-за налогов, чем в надежде обнаружить преступников.

— Не расходуйте всю горячую воду, — сказала женщина.

Мы последовали за ней через боковую дверь с облупившейся краской в вестибюль отеля. Возле плохо покрашенной фанерной стойки прилепилась полка с висящими на ней восемью ключами. Линолеум имел рисунок в большую клетку — предполагалось, что пол должен выглядеть, как инкрустированный мрамором. По краям линолеум закручивался, а что-то горячее оставило на нем, недалеко от двери, круглый отпечаток.

— Имя? — мрачно спросила женщина, как будто собираясь записать нас в журнал.

— Не задавайте вопросов, — велел мужчина. — И они не будут интересоваться нашими именами.

Он улыбнулся, словно это была шутка, и обеспокоенно оглянулся на жену, надеясь, что она присоединится. Та пожала плечами и потянулась за ключом, потом положила его на стойку — очень осторожно, чтобы ее нельзя было обвинить в том, что она сердится.

— Им нужно два ключа, Сибил.

Она бросила на него сердитый взгляд.

— Они заплатят за комнаты, — сказал он.

— Мы заплатим, — подтвердил я.

Снаружи начался дождь. Он стучал в окно и барабанил по двери, как будто пытаясь войти внутрь.

Женщина швырнула на стойку второй ключ.

— Тебе следовало взять ту машину, — сказала она. — А Рик привез бы этих двоих сюда.

— Это важный этап, — оправдывался мужчина.

— Ты ленивая свинья, — отчеканила его жена. — Если машину ищут и Рика остановят, когда он будет за рулем, тогда мы посмотрим, какой этап важнее.

Мужчина, не отвечая и не взглянув на меня, взял ключи и пошел наверх по скрипучей лестнице.

— Осторожнее с перилами, — предупредил он. — Они не закреплены, как следует.

— Здесь ничто не закреплено, — крикнула женщина нам вдогонку. — Весь дом не достроен.

Мужчина провел нас в наши комнаты, пахнущие быстро сохнущей краской, тесные и довольно унылые, хотя и сияющие желтым пластиком. Через стену я слышал, как Куан задернул занавеску, снял пиджак и повесил в шкаф. Потом неожиданно затарахтел водопровод — Куан наполнял раковину для умывания. Мужчина все еще стоял позади меня и, казалось, чего-то ждал. Я оттянул пальцем к виску краешек глаза, указывая другой рукой на комнату Куана. Мужчина кивнул.

— Машина будет готова к двадцати двум часам. Остенд недалеко отсюда.

— Хорошо, — сказал я, надеясь, что он уйдет, но он остался.

— Мы раньше жили в Остенде. — Он не собирался уходить. — Моя жена хотела бы туда вернуться. Там была жизнь. Деревня — слишком тихое место для нее. — Он повертел сломанную задвижку, обе части которой, нелепо покрашенные сверху, болтались отдельно друг от друга. Он соединил их, потом отпустил, и они закачались порознь.

Я выглянул из окна. Оно выходило на юго-восток, в ту сторону, откуда мы приехали. Дождь продолжался, на дороге стояли лужи, поля превратились в грязь, и там гулял ветер. Неожиданные порывы ветра переворачивали цветочные горшки под распятием, и вода, бежавшая по сточным канавам, была ярко-красной от примеси почвы, которую она приносила откуда-то издалека.

— Я не мог позволить мальчику привезти вас, — все пытался зачем-то объяснить мне мужчина. — Именно мне полагалось сопровождать вас. Разве мог я допустить, чтобы это сделал кто-то другой, даже из членов моей семьи? — Он так сильно потер лицо, как будто надеялся, что это простимулирует мышление. — Для успеха дела тот, другой этап, менее важен, а эта часть дела — жизненно важная. — Он выглянул из окна. — Нам давно нужен дождь, — сказал он, желая получить мое согласие.

— Вы поступили правильно, — подтвердил я.

Он так подобострастно кивнул, как будто я дал ему на чай десять фунтов, потом улыбнулся и попятился к двери.

— Я знаю, что я поступил правильно, — сказал он.

Глава 34

Мой офицер поддержки прибыл примерно в одиннадцать часов утра. В здании пахло готовящейся едой. Большой черный «Хамбер» въехал во двор и остановился. Из него вышел Бирд.

— Подождите, — бросил он водителю.

На нем было короткое твидовое пальто и кепка в тон. На ботинках налипла грязь, а нижняя часть брюк была подвернута, чтобы не запачкать. Он тяжело протопал наверх, в мою комнату, и, ворча, велел фламандцу удалиться.

— Вы мой офицер поддержки?

— Именно так.

Он снял кепку и положил ее на кровать. Глаза его блестели, а рот был тверд, и это дело его похожим на ловкого торговца, оценивающего перспективу.

— Вы меня дурачили, — пожаловался я.

— Ну, ну, не выдумывайте, старина. Об этом не может быть и речи. Я уверен, вы действовали хорошо. Люазо сказал, что вы за меня ходатайствовали.

Он вновь слегка улыбнулся, бросил взгляд на свое отражение в зеркале над раковиной и привел в порядок разлохмаченные волосы.

— Я сказал ему, что вы не убивали девушку, если вы это имеете в виду.

— А, ну… — Он выглядел смущенным. — Чертовски любезно с вашей стороны. — Он вынул изо рта трубку и ощупал языком зубы. — Чертовски любезно, но, по правде говоря, я это сделал.

Должно быть, я выглядел удивленным.

— Чертовски неприятное дело, конечно, но она все о нас узнала. Обо всех нас. Они нашли к ней подход.

— С помощью денег?

— Нет, деньги здесь ни причем, здесь замешан мужчина. — Бирд положил трубку в пепельницу. — Мужчины были ее слабым местом. Жан-Поль ее приручил. Вот почему они не подходят для такого рода работы, благослови их Господь. Мужчины всегда обманщики, а? Девушки позволяют себя вовлечь, а? И все же кто мы такие, чтобы жаловаться, лично я не хотел бы, чтобы они были другими.

Поскольку я не отвечал, Бирд продолжал:

— Поначалу план был сделать из Куана этакого восточного Джека Потрошителя — чтобы дать нам возможность его задержать, поговорить с ним, обсудить, если понадобится. Но планы изменились. С планами такое часто случается, и это доставляет нам кучу хлопот, а?

— Жан-Поль больше не доставит вам никаких хлопот: он мертв.

— Я слышал.

— Вы и это устроили? — спросил я.

— Ну, ну, не злитесь. Я понимаю, что вы чувствуете. Я проворонил это дело, признаю, я планировал провести его быстро, чисто и безболезненно. Но теперь поздно быть сентиментальным или злиться.

— Если вы действительно убили девушку, то как вы выбрались из тюрьмы?

— Все было подготовлено заранее. Помогла французская полиция. Мне дали возможность исчезнуть, поговорить с бельгийцами. Они очень охотно сотрудничают, поэтому помогут и в деле с этим чертовым судном, которое китайские ребята поставили на якорь в трех милях от берега. Вы же понимаете, на законном основании их не достать. Это пиратская радиостанция. Подумайте, что будет, если все выяснится. Такая мысль для меня невыносима.

— Да, понимаю. Что может случиться?

— Теперь все развивается на правительственном уровне, старина. Дело ушло из рук таких типов, как вы и я.

Он подошел к окну, рассматривая грязь и капустные кочерыжки. Белый туман катился по равнине, и его движение напоминало газовую атаку.

— Взгляните на этот свет, — показал Бирд. — Вы только посмотрите на него: он положительно неземной, но, тем не менее, вы можете уловить и запечатлеть его. Разве вы не чувствуете, как до боли хочется схватить кисть?

— Нет, — сказал я.

— Ну, а мне хочется. Художников прежде всего интересует форма. Именно о ней они говорят в первую очередь. Но все дело в том, как падает свет. Я всегда говорю: нет света — нет формы. Свет — единственное, о чем должен беспокоиться художник. Все великие художники об этом знали: Гойя, Эль Греко, Ван Гог. — Он замолчал, повернувшись ко мне спиной и разглядывая туман. Затем с явным удовольствием продолжил: — Или Тернер. Тернер в большей степени, чем другие, возьмите Тернера в любой день… — Теперь он замолк, но смотрел на меня.

Я не задавал ему вопросов, но он и так понимал, что мне хотелось спросить.

— Живопись для меня все, — заявил он. — Если я что-нибудь делаю, то лишь ради того, чтобы заработать достаточно денег и продолжать заниматься живописью. Это пожирает меня. Думаю, вам не понять, что может сделать с человеком искусство.

— По-моему, я уже начинаю понимать, — сказал я.

Бирд внимательно меня разглядывал.

— Рад это слышать, старина. — Он вынул из портфеля коричневый конверт и положил на стол.

— Вы хотите, чтобы я доставил Куана на корабль?

— Да, согласно плану. Куан здесь, и мы хотели бы, чтобы он попал на борт. Дэтт тоже попытается попасть на борт, хорошо бы, чтобы он оказался здесь, но это менее важно. Доставьте Куана в Остенд. Там рандеву с его офицером поддержки — пастором Ченом, ему и передайте Куана.

— А девушка, Мария?

— Дочь Дэтта, внебрачная, работает на два фронта. Одержима мыслью о снятом с ней и Жаном-Полем фильме и делает все, чтобы его заполучить. Дэтт этим воспользуется, помяните мое слово. Он использует Марию, чтобы переправить весь свой хлам.

Бирд разорвал коричневый конверт.

— И вы попытаетесь ей помешать?

— Не я, старина. Эти досье — не моя часть корабля и не ваша тоже. Доставьте Куана в Остенд и забудьте обо всем остальном. Доставьте Куана на корабль, и мы укажем вам, куда удрать.

Он пересчитал бельгийские деньги и дал мне карточку представителя прессы, удостоверение личности, аккредитив и два телефонных номера, чтобы позвонить в случае крайней необходимости.

— Распишитесь здесь, — показал он.

Я расписался на квитанциях.

— Досье — забота Люазо, — счел нужным объяснить Бирд. — Предоставьте все ему. Он хороший парень, этот Люазо.

Бирд, продолжая двигаться, как легковес в первом раунде, собрал квитанции, подул на них и помахал в воздухе, чтобы высушить чернила.

— Вы меня используете в своих целях, Бирд, — сказал я. — Вы прислали ко мне Гудзона со сфабрикованной историей неудачника. Вы не позаботились о том, чтобы меня не продырявили после того, как весь план будет благополучно выполнен.

— Так решил Лондон, — мягко поправил меня Бирд.

— Все восемь миллионов его жителей?

— Так решило руководство, — терпеливо сказал он. — Лично я был против.

— Во всем мире люди против того, что считают плохим, но они его все-таки совершают, потому что вина ляжет не на них — корпоративное решение безлико.

Бирд полуобернулся к окну, чтобы посмотреть на туман.

— Нюрнбергский процесс, в частности, показал, что, на кого бы вы не работали — на фирму «Кока-кола», Бюро наемных убийц или на Генеральный штаб Вермахта, — вы несете ответственность за свои действия.

— Должно быть, я пропустил эту часть процесса, — беззаботно ответил Бирд. Он убрал квитанции в бумажник, взял свои кепку и трубку и пошел к двери.

— Ну, тогда позвольте мне освежить вашу память, — сказал я, когда он поравнялся со мной, хватая его за грудки и легонько постукивая по нему правой рукой, что не причинило ему боли, но подпортило величественный вид.

Он попятился от меня, пригладил пальто и поправил узел галстука, который исчез под воротником рубашки.

Бирд, видимо, убивал много раз. Это оставляет след в глазах, и у Бирда такой след был. Он провел правой рукой по задней части воротника, и я подумал, что он бросит нож или выкинет другой фокус, но он просто поправил свою рубашку.

— Вы слишком циничны, — заключил Бирд. — Мне следовало ожидать, что вы на меня наброситесь. — Он внимательно посмотрел на меня. — Циники — это разочаровавшиеся романтики; они продолжают искать кого-нибудь, кто бы ими восхищался, и никого не могут найти. Вы это перерастете.

— Никак не могу перерасти, — пожаловался я.

Бирд мрачно улыбнулся. Он обследовал кожу в том месте, где его ударила моя рука, он сказал, все еще касаясь пальцами лица:

— Никто из нас не может.

Он кивнул и вышел.

Глава 35

После ухода Бирда я обнаружил, что мне трудно заснуть, но в то же время было слишком уютно, чтобы двигаться. Я лежал и слушал отчетливо доносившийся шум грузовиков, проезжающих через деревню: треск переключения скорости, когда они доезжают до угла, скрип тормозов на перекрестках и восходящие ноты, когда водители, видя, что дорога чиста, набирают скорость, и, наконец, плеск, когда они въезжают в лужу возле знака «Осторожно, дети». Каждые несколько минут с магистрали спускалась новая машина, зловещая сила, которая никогда не останавливалась и казалась чуждой жителям деревни. Я взглянул на часы. Пять тридцать. В отеле было тихо, только дождь легонько стучал в окно. Похоже, ветер стих, но моросящий дождь казался нескончаемым, подобно бегуну на дальние дистанции, который только что обрел второе дыхание… Я долгое время лежал без сна, обдумывая ситуацию. Неожиданно в коридоре послышались тихие шаги. Потом наступила тишина, и затем я увидел, как дверная ручка начала поворачиваться.

— Вы спите? — тихо позвал Куан.

Я подумал о том, не разбудил ли его мой разговор с Бирдом, стенки были такие тонкие. Он вошел.

— Нет ли у вас сигареты? Никак не могу заснуть. Я был внизу, но там никого нет. Машины тоже нет.

Я дал ему пачку «Плейерс». Он достал сигарету и закурил, но, казалось, не спешил уходить.

— Никак не могу заснуть, — повторил он.

Куан сел в отделанное синтетикой кресло и смотрел, как дождь стучит в окно. Ландшафт был неподвижен. Мы долгое время сидели молча, потом я спросил:

— Когда вы впервые встретили Дэтта?

Казалось, он был рад поговорить.

— Во Вьетнаме, в 1954 году. В те дни Вьетнам был кошмаром. Французские colons[200] все еще находились там, но уже начали осознавать неизбежность потери. Не важно, что у них был опыт практической деятельности, все равно они не умеют проигрывать. Вы, британцы, владеете искусством проигрывать. В Индии вы показали, что понимаете кое-что в компромиссах, чему французы никогда не научатся. Они, зная, что им предстоит, и становятся все злее и злее, все больше теряют рассудок. Они полны решимости ничего не потерять — ни больничного одеяла, ни доброго слова.

К началу пятидесятых годов Вьетнам представлял собой китайскую Испанию. Исход был ясен, и мы, члены партии, считали делом чести поехать туда. Это означало, что партия нас высоко ценит. Я вырос в Париже, в совершенстве владею французским и мог свободно передвигаться по стране. В то время я работал на старика по имени де Буа. Он был чистокровным вьетнамцем. Большинство членов партии взяли себе вьетнамские имена, но де Буа подобные мелочи не беспокоили. Такой уж это был человек. Член партии с детства, советник коммунистической партии, он занимался чистой политикой, не имея ничего общего с армией. Я служил его секретарем — мне была оказана своего рода честь. И хотя он использовал меня как посыльного, — меня, ученого, чей склад ума не годится для солдатской службы, — но все же это была честь.

Дэтт жил в небольшом городке. Мне было приказано с ним связаться. Мы хотели завязать контакт с буддистами в том районе. Буддисты были хорошо организованы и, как нам сказали, в то время и нам симпатизировали. Позднее характер войны стал более определенным: Вьетконг против американских марионеток, — но в то время в стране было множество различных фракций, и мы пытались их организовать. Единственное, что у них было общего, — все они выступали против колониализма, против французского колониализма. Таким образом, французы сделали за нас нашу работу. Дэтт был умеренным либералом, но имел влияние на буддистов: он был чем-то вроде ученого-буддиста, и они уважали его за ученость. И, самое важное для нас, он не был католиком.

Поэтому я сел на велосипед и проехал шестьдесят километров, чтобы повидаться с Дэттом. Но в городе как-то не принято появляться с винтовкой, поэтому за две мили до города, где жил Дэтт, я остановился в небольшой деревушке. Деревушка была такая маленькая, что у нее не было названия. Правда, это необычно, что деревня такая маленькая и что у нее нет названия, но я остановился в деревне и отдал винтовку на сохранение одному из молодых жителей. Он был одним из нас, коммунист — насколько человек, живущий в деревушке без названия, может быть коммунистом. С ним проживала его сестра — невысокая девушка с бронзовой, почти красной, кожей. Она все время улыбалась и пряталась за брата, выглядывая, чтобы меня рассмотреть. Лица китайцев-хань[201] были нетипичны для этого района. Я отдал им винтовку — старую, оставшуюся после вторжения японцев, из которой я не сделал ни одного выстрела. Оба они помахали мне вслед, когда я уезжал.

Я нашел Дэтта. Он дал мне бренди и манильскую сигару и прочитал длинную лекцию по истории демократического правления. Затем мы выяснили, что некогда жили в Париже неподалеку друг от друга, и некоторое время поговорили об этом. Я хотел, чтобы он вернулся со мной и встретился с де Буа. Для меня это был долгий путь, но я знал, что у Дэтта есть старая машина, то есть, если бы я уговорил его вернуться со мной, я бы тоже поехал на машине. Кроме того, я устал с ним спорить, мне хотелось, чтобы этим занялся старый де Буа, они вполне подходили друг другу. У меня же была подготовка ученого, я не был силен в такого рода дискуссиях, которые предлагал вести Дэтт.

Он поехал. Мы положили мой велосипед в заднюю часть его старого «паккарда» и отправились на запад. Стояла ясная лунная ночь, и вскоре мы прибыли в деревушку, которая без названия.

— Я знаю эту деревню, — сказал Дэтт. — Иногда я прогуливался до нее. Местные жители разводят фазанов.

Когда я заметил, что опасно прогуливаться так далеко от города, он улыбнулся и ответил, что для человека доброй воли не может быть ничего опасного.

Едва мы остановились, я понял: что-то неладно. Потому что обычно кто-нибудь выбегал и если даже не улыбался приехавшим, то уж внимательно рассматривал. Пахло гниющим мусором и горящим деревом, как во всех деревнях, но не было слышно ни звука. Молчал даже ручей, а за деревней клочок рисового поля блестел, как пролитое молоко. Ни собаки, ни курицы. Все ушли. Там были только люди из Сюртэ. Они нашли винтовку. Кто-то донес — кто его знает, кто ее нашел? Была там и улыбающаяся девушка — мертвая. Ее обнаженное тело было покрыто крошечными ожогами — такие ожоги может оставить только зажженная сигарета. Двое мужчин сделали знак Дэтту. Он вышел из машины. На меня они не обратили особого внимания, лишь сбили с ног пистолетом. И стали пинать Дэтта. Они его пинали, пинали и пинали. Потом отдыхали и курили сигареты «Галуаз», потом опять некоторое время его пинали. Оба были французами не старше двадцати лет, а Дэтт даже и в то время не был юным, но били они его безжалостно. Он стонал. Не думаю, что они считали, будто кто-то из нас связан с Вьетконгом. Просто они несколько часов ждали, что кто-то придет за винтовкой, а когда мы остановились поблизости, то нас и схватили. Они даже не захотели узнать, не за винтовкой ли мы пришли. Они его били, писали на него и смеялись, потом опять закурили, сели в свой «ситроен» и уехали.

В этот раз я пострадал не сильно. Я всю свою жизнь жил не с тем цветом кожи, поэтому многое знал о том, как избежать повреждений, когда тебя пинают, но Дэтт этого не знал. Я отнес его в машину — он потерял много крови. Он был тяжелым, даже тогда он был тяжелым.

— Куда вы хотите, чтобы я вас отвез? — спросил я. В городе был госпиталь, и я мог отвезти его туда.

Дэтт сказал:

— Везите меня к товарищу де Буа.

Я говорил «товарищ» все время, пока разговаривал с Дэттом, но, возможно, именно тогда Дэтт впервые использовал это слово. Когда человека пинают в живот, он начинает понимать, где его товарищи. Дэтт сильно пострадал.

— Кажется, теперь он выздоровел, — сказал я, — если не считать хромоты.

— Теперь он выздоровел, если не считать хромоты, — подтвердил Куан. — И если не считать того, что он не может иметь дело с женщинами.

Куан изучающе посмотрел на меня, ожидая ответа.

— Это многое объясняет, — сказал я.

— Разве? — голос Куана был насмешлив.

— Нет, — сказал я. — Какое он имеет право отождествлять бандитизм с капитализмом?

Куан не ответил. На его сигарете скопился толстый слой пепла, и он прошел через комнату, чтобы стряхнуть его в раковину.

Я спросил:

— Почему он считает, что у него есть право совать нос в жизни других людей и предоставлять результаты в ваше распоряжение?

— Вы ничего не поняли, — сказал Куан, склонившись над раковиной и улыбаясь мне. — Мой дед родился в 1878 году. В тот год умерло от голода тринадцать миллионов китайцев. Мой второй брат родился в 1928 году. В тот год от голода умерло пять миллионов китайцев. Мы потеряли двадцать миллионов убитыми в японско-китайской войне, да еще националисты убили два с половиной миллиона. Но нас семьсот миллионов, и прирост составляет четырнадцать или пятнадцать миллионов в год. Мы не страна или партия, мы целая цивилизация, и мы движемся вперед со скоростью, равной которой не было в истории. Сравните индустриальный рост в Индии и наш. Нас не остановить.

Я ждал, что он продолжит, но он молчал.

— Ну так что? — спросил я.

— То, что нам не нужны клиники для изучения нашей глупости или слабости. Нас не интересуют ваши небольшие психологические неудачи. Мой народ не интересует этот аспект деятельности Дэтта.

— Тогда зачем вы его поощряете?

— Ничего подобного мы не делали. Все это дело он финансировал сам. Мы никогда ему не помогали, ничего не приказывали, не брали от него никаких записей. Нас это не интересует. Он был нам добрым другом, но ни один европеец не может понять наших проблем.

— Вы просто использовали его для того, чтобы причинять нам неприятности.

— Вполне допускаю. Мы не мешали ему причинять вам неприятности. Зачем нам это нужно? Может быть, мы поступили с ним жестоко, но революция должна использовать так каждого. — Он вернул мне пачку сигарет.

— Оставьте ее себе, — сказал я.

— Вы очень любезны. — Там осталось еще десять штук.

— Не так уж много для ваших семисот миллионов, — заметил я.

— Это верно, — улыбнулся он и закурил еще одну.

Глава 36

Меня разбудили в девять тридцать. Это была la patronne.[202]

— Пора принять ванну и поесть, — сказала она. — Мой муж предпочитает выезжать рано, поскольку может заглянуть полицейский, чтобы что-нибудь выпить. Было бы лучше, если б к тому времени вас здесь не оказалось.

Думаю, она заметила, что я смотрю в сторону соседней комнаты.

— Ваш коллега проснулся, — сообщила она. — Ванная в конце коридора. Я там положила мыло, и в это время у нас много горячей воды.

— Спасибо, — сказал я. Она вышла, ничего не ответив.

Во время еды мы почти все время молчали. На столе стояли тарелки с копченой ветчиной, форелью meuniere[203] и открытый пирог с рисовой кашей. Фламандец, сидя за столом напротив нас, уминал хлеб и выпил рюмку красного вина, чтобы составить нам компанию.

— Сегодня вас сопровождаю я.

— Хорошо, — сказал я. Куан кивнул.

— Вы не возражаете? — спросил меня фламандец. Он не хотел показать Куану, что я здесь старший, поэтому сделал вид, что это как бы договоренность между друзьями.

— Меня устраивает, — ответил я.

— Меня тоже, — поддержал Куан.

— Я принес для вас пару шарфов и два толстых шерстяных свитера. Мы встречаемся с его офицером поддержки прямо на набережной. Вероятно, придется плыть на моей лодке.

— Только не мне, — возразил я. — Я сразу возвращаюсь назад.

— Нет, — сказал фламандец. — В плане операции ясно сказано. — Он потер лицо, наверное, для того, чтобы получше вспомнить. — Вы поступаете под начало его офицера поддержки — майора Чена, точно так же, как он в данный момент получает указания от меня.

Куан безучастно смотрел на нас. Фламандец продолжал:

— Вы им можете понадобиться, если они наткнутся на береговую охрану, или рыболовецкий патруль, или на что-то неожиданное. Все эти предосторожности необходимы только в пределах территориальных вод. Вскоре вы узнаете от офицера поддержки, что от вас требуется.

— Это все равно, что пойти в рефрижератор проверить, гаснет ли свет, — сказал я.

— Они обязаны были что-нибудь придумать, — заверил фламандец. — Лондон должен… — Он осекся и вновь потер лицо.

— Ничего, — сказал я. — Он знает, что мы представляем Лондон.

— Кажется, Лондон считает, что все в порядке.

— Это меня очень успокаивает. — Я улыбнулся.

Мужчина фыркнул.

— Да, — сказал он, — да.

И опять принялся тереть свое лицо до тех пор, пока на глазах не выступили слезы.

— Ну, думаю, что теперь я буду отстранен, — сказал он.

— Боюсь, что так, — согласился я. — Это будет последнее дело, которое вы делаете для нас.

Он кивнул.

— Мне не хватает денег. — Голос его был печален. — Именно тогда, когда с их помощью мы столько могли бы сделать.

Глава 37

Мария продолжала думать о смерти Жана-Поля, выбившей ее из равновесия. Теперь она чувствовала себя как человек, несущий тяжелый чемодан.

— Какая ужасная утрата, — громко произнесла она.

Еще со времен глубокого детства у нее сохранилась привычка разговаривать вслух. Ее смущало, когда люди, случайно оказавшиеся поблизости, слышали, как она сама с собой обсуждала вслух свои детские нужды и желания. Мать никогда не ругала ее за это, говоря, что важно не то, что она сама с собой разговаривает, а то, что именно она говорит.

Мария пыталась мысленно посмотреть со стороны на стоящую перед ней проблему.

— Странно, — заключила она, — вся моя жизнь была чем-то вроде пантомимы, но вести нагруженную машину «скорой помощи» по северной Франции — это больше, чем она могла вообразить. Машину, нагруженную восьмьюстами досье и сексуальными фильмами. Она чуть не рассмеялась.

Дорога была извилистой, и колеса то и дело проскальзывали. Мария выровняла машину, но одна из коробок упала, увлекая за собой другую. Мария, дотянувшись, подняла их и покрепче сдвинула стоящие одна на другой металлические коробки, сложенные на аккуратно заправленной койке и тихонько позвякивающие.

Обычно вождение машины доставляло ей удовольствие, но гнать этот старенький фургончик по плохим дорогам северной Франции не доставляло большого удовольствия. Следует избегать больших дорог, потому что, как она понимала, почти инстинктивно, они патрулируются. Она знала, что дорожный патруль выполнит приказание Люазо перехватить досье и фильмы Дэтта, Марию, Куана, англичанина или все перечисленное в любом сочетании. Ее пальцы в третий раз нащупали приборную доску. Она включила стеклоочистители, выругалась, выключила их, нащупала дроссель, затем зажигалку. Где-то должен быть выключатель, который уберет этот проклятый оранжевый свет, из-за которого наваленные друг на друга ящики, коробки и жестянки отражались в ветровом стекле. Ехать с таким отражением было опасно, но останавливаться не хотелось. Времени на остановку вполне бы хватило, но она решила не останавливаться до тех пор, пока не покончит со всем этим делом. Тогда, наконец, она сможет остановиться и отдохнуть, тогда, вероятно, она сможет вновь соединиться с Люазо. Она покачала головой, не вполне уверенная в том, что хочет вновь соединиться с Люазо. Хорошо было думать о нем отвлеченно, вот так, как сейчас. Мысли о нем ассоциируются с грязными тарелками, дырками в носках. О нем думалось только как о печальном и одиноком. Но если смотреть правде в глаза, он не был ни печальным, ни одиноким. Он был сдержанным, безжалостным и удручающе самодовольным. Это было неестественно, но так же неестественно быть полицейским.

Мария вспомнила, как в первый раз встретила Люазо. В деревне в Перигоре. На ней было жуткое розовое хлопчатобумажное платье, которое ей продала подруга. Она вернулась туда много лет спустя. «Ты надеешься, что его призрак будет сопровождать тебя туда и что некое колдовство подействует на него и он вернется к тебе и вы будете сходить с ума от любви, вы оба, как некогда прежде. Но когда ты добралась туда, ты оказалась там чужой. Люди, официанты, музыка, танцы — все они были новыми, и никто тебя не помнил».

Проклятая тяжелая машина. Тормоза и рулевое управление грубые, как у грузовика. За машиной плохо ухаживали, думала она, шины были лысыми. Когда Мария въезжала в крохотные деревушки, шины скользили по камням мостовой, а сами деревушки, старые и серые, ничем не привлекали внимания, только в одной или в двух горела ярко раскрашенная реклама пива и friture.[204] В одной из деревень ей бросились в глаза яркие вспышки сварки — это деревенский кузнец заработался допоздна. Сзади Мария услышала настойчивые сигналы обгоняющей машины. Она взяла правее, и мимо проревел синий «лендровер», посигналив фарами и благодарно прогудев. На крыше у него вспыхивал синий огонь, освещающий призрачным светом темный ландшафт, и исчез. Мария сбавила скорость. Она не ожидала на этой дороге никаких полицейских патрулей и неожиданно почувствовала, как бьется сердце. Ее сигареты лежали в глубоком мягком кармане замшевого пальто, но, когда она вытащила пачку, сигареты высыпались на колени. Успев ухватить одну, она сунула ее в рот. Теперь она ехала медленно, уделяя дороге только часть своего внимания. Пламя зажигалки вспыхивало и дрожало, но, когда она его отрегулировала, гораздо более сильное пламя вспыхнуло на горизонте. Вспышек последовало шесть или семь, напомнив ей пламя вечного огня на могиле неизвестного солдата. Поверхность дороги казалась черной и блестела, как глубокое озеро, но это не могла быть вода, потому что дождя не было уже неделю. Она представила, что вода затопит машину, если не остановиться, но не остановилась. Передние колеса разбрызгивали воду. Мария представила, что черная вода смыкается над нею, и вздрогнула. Начинался приступ клаустрофобии. Она опустила окно и отшатнулась, почувствовав запах vin rouge.[205] Сквозь вспышки пламени виднелись горящие лампы и цепочка фар. Еще дальше вокруг небольшого здания толпились люди.

Здание стояло поперек дороги. Сначала она подумала, что это был домик поста таможенного контроля, но потом увидела: это вовсе не здание, это огромная цистерна, опрокинутая на бок и развернутая поперек дороги. Вино лилось через пробоины. Передняя часть машины зависла над канавой. Огни вспыхивали за расколотым стеклом, когда мужчины пытались извлечь водителя.

Она снизила скорость. Полицейский, энергично кивая, знаком велел ей съехать на обочину.

— Вы приехали вовремя, — сказал полицейский. — Здесь четверо мертвых и один раненый. Он жалуется, но, я думаю, он только поцарапан.

К ним спешил другой полицейский.

— Подгоните вашу машину задом к опрокинутой, и мы внесем пострадавшего вовнутрь.

Сначала Мария собиралась сразу уехать, но потом ей удалось немного успокоиться. Она затянулась сигаретой.

— Сейчас придет другая машина «скорой помощи», — сказала она, сообразив, что они вызвали машину и вот-вот появится настоящая «скорая».

— Зачем? — спросил полицейский. — Сколько пострадавших они назвали по телефону?

— Шесть, — солгала Мария.

— Нет, — сказал полицейский. — Только один раненый и четверо мертвых. Ранен водитель легкового автомобиля, четверо в автоцистерне умерли мгновенно: двое водителей и двое путешествовавших на попутных машинах.

Вдоль дороги полицейские выставили обувь, радиоприемник, карты, одежду и полотняную сумку, причем все выстроили строго по прямой.

Мария вышла из машины.

— Разрешите мне взглянуть на пассажиров, — попросила она.

— Они мертвы, — сказал полицейский. — Я знаю, что они мертвы, поверьте мне.

— Дайте мне взглянуть, — снова попросила Мария, бросая взгляд на темную дорогу и опасаясь, что покажутся огни «скорой помощи».

Полицейский прошел к куче в центре дороги. Там из-под брезента, который полиция возит специально для таких случаев, торчали четыре пары ног. Он поднял край брезента. Мария взглянула, готовая увидеть помятые останки англичанина и Куана, но погибшими оказались молодые люди, бородатые, в хлопчатобумажных костюмах. На одном из лиц застыла усмешка. Она в сердцах бросила сигарету.

— Я же говорил, — сказал полицейский, — они мертвы.

— Раненого я оставлю для, следующей машины, — заявила Мария.

— Чтобы я ехал с четырьмя трупами? Ни за что! — возмутился полицейский. — Вы его возьмете.

Красное вино все еще текло на дорогу. Послушался звук разрываемого металла, когда гидравлические домкраты разорвали кабину, чтобы освободить тело водителя.

— Послушайте, — в отчаянии сказала Мария. — У меня ночная смена. Я не смогу уйти, если не зарегистрирую пострадавших. Другая машина «скорой помощи» будет не против.

— Ты, милашка! — рявкнул полицейский. — Ты вообще не понимаешь, что делаешь!

— Пожалуйста. — Мария изобразила, что у нее дрожат веки.

— Нет, не могу, дорогая, в самом деле не могу, — сказал полицейский. — Вы возьмете с собой одного раненого. На мертвых я, так и быть, не настаиваю, раз вы говорите, что придет еще одна машина. Я подожду. Но только не с пострадавшим. — Он протянул ей маленький сверток. — Его личные вещи. Здесь его паспорт, не потеряйте.

— Нет, я не говорю по-французски, — громко произнес голос по-английски. — И отпустите меня, я дойду сам, спасибо.

Полицейский, который пытался нести парня, отпустил его и смотрел, как тот забирается в «скорую помощь» через заднюю дверь. Другой полицейский, вошедший туда первым, убрал металлические коробки с койки.

— Полно хлама, — сказал он, беря коробку с фильмом и рассматривая ее.

— Это больничные учетные карточки, — объяснила ему Мария. — Пациенты переданы в другие заведения. Документы отсняты на пленку, и утром я передам их в другие больницы.

Английский турист — высокий парень в черной шерстяной рубашке и розовых полотняных брюках — вытянулся на койке во всю длину.

— Вот это работа! — признательно вздохнул он.

Полицейский тщательно закрыл за собой заднюю дверь. Мария слышала, как он говорил: «Оставим мертвых там, где они есть, их заберет вторая «скорая», а сами займемся дорожными пробками. Чего только не случилось сегодня ночью! Несчастный случай, дорожные пробки, поиск контрабанды, и в конце концов нас еще попросят задержаться на пару часов сверхурочно».

— Пусть «скорая помощь» отправляется, — распорядился второй полицейский. — Ни к чему, чтобы она сообщила, что мы покинули место происшествия до прибытия второй машины.

— Ленивая ведьма, — буркнул первый полицейский. И, стукнув кулаком по крыше машины, крикнул: — Ну, давай, отправляйся!

Мария повернулась на сиденье в поисках выключателя внутреннего света. Найдя его, она выключила оранжевую лампу. Полицейский бросил злобный взгляд в окно.

— Смотри, не перетрудись, — проворчал он.

— Полицейский, — сказала Мария с таким видом, будто выругалась, и полицейского передернуло. Он, удивленный глубиной ее ненависти, заговорил тихо и сердито:

— Вечно неприятности с вами, работниками больниц. Вы думаете, будто вы единственные из живущих нормальные люди.

Мария, не найдя, что ответить, молча рванула машину с места. Позади нее раздался голос англичанина.

— Извините, что доставляю вам хлопоты. — Он говорил по-английски, надеясь, что его поймут по тону голоса.

— Все в порядке, — сказала Мария.

— Вы говорите по-английски! — обрадовался мужчина. — Просто замечательно!

— Ваша нога вас беспокоит? — Она постаралась, чтобы ее вопрос прозвучал как можно более профессионально.

— Ничего страшного. Я повредил ее, когда бежал по дороге к телефону. В самом деле забавно: те четверо мертвы, а я даже не поцарапан, если не считать растяжения в колене, когда бежал по дороге.

— А ваша машина?

— С ней покончено. Дешевая была машина, «форд-Англия». Картер ударил по задней оси, когда я видел ее в последний раз. С ней все. Водитель грузовика не виноват, бедняга. Но это и не моя вина, разве что я ехал слишком быстро. Я всегда езжу слишком быстро, все говорят. Но от судьбы не уйдешь. Он стоял прямо посреди дороги — так бывает при крутом повороте. Я его не виню. Надеюсь, он тоже не очень меня винит.

Мария не ответила. Ей хотелось, чтобы он уснул, и тогда она сможет обдумать ситуацию.

— Вы не могли бы закрыть окно? — попросил он.

Она немного прикрыла окно, но не до конца: возобновился приступ клаустрофобии. Мария потолкала локтем оконную ручку, надеясь, что парень не заметит.

— Вы были несколько резки с полицейским, — сказал он. И, когда Мария утвердительно хмыкнула, спросил: — Почему? Вы не любите полицейских?

— Я вышла замуж за полицейского.

— Вот как, — кивнул мальчик, обдумывая ее слова. — А я никогда не был женат. Я жил с девушкой пару лет… — Он осекся.

— Что случилось? — спросила Мария.

На самом деле ее это не интересовало. Ее беспокоило то, что происходило на дороге впереди них. Сколько раз будет сегодня ночью перегорожена дорога? Насколько тщательно они будут проверять документы и груз?

— Она бросила меня, — сказал парень.

— Бросила?

— Отказала мне. А как у вас?

— Мне кажется, я сама себя бросила, — сказала Мария.

— И вы стали водителем «скорой помощи», — заключил парень с юношеским простодушием.

— Да, — сказала Мария и громко рассмеялась.

— С вами все в порядке? — обеспокоенно спросил молодой человек.

— Со мной все в порядке, — кивнула Мария. — Но ближайшая приличная больница находится за границей, в Бельгии. Когда мы будем пересекать границу, вы ложитесь на спину и стоните, делая вид, что сильно пострадали. Понимаете?

— А, если они закрыли границы? — спросил парень.

— Предоставьте все мне, — ответила Мария.

Она срезала путь, свернув на узкую улочку, поблагодарив Бога за то, что было сухо. В этой части света грунтовая дорога становится непроезжей после получасового дождя.

— Вы, определенно, знаете здесь все дороги, — сказал парень. — Вы живете поблизости?

— Моя мать все еще живет поблизости.

— А ваш отец?

— Да, он тоже здесь живет. — Мария засмеялась.

— С вами все в порядке? — снова спросил парень.

— Вы пострадавший, — напомнила Мария. — Прилягте и усните.

— Извините, что беспокою вас, — смутился тот.

«Извините, что дышу», — подумала Мария. Англичане всегда склонны извиняться.

Глава 38

В больших отелях летний сезон уже почти закончился. Некоторые ставни были закрыты, и официанты распространяли приглашения на работу на зимних курортах. Дорога вилась мимо гольф-клуба и военного госпиталя. Огромные белые дюны, сияющие в лунном свете, как алебастровые дворцы, надвигались на серые доты вермахта. Между границей песка и бетонными кубами сидели с открытыми ртами козодои, охотившиеся за мошками и другими насекомыми. Теперь красное сияние Остенда стало ближе, и желтые трамваи позвякивали, двигаясь по автостраде и по мосту у королевского яхт-клуба, где белые яхты с аккуратно скрученными и привязанными парусами спали, нахохлившись, как чайки, на серой воде.

— Извините, — сказал я. — Я думал, они приедут раньше.

— Полицейские привыкли стоять на посту, — ответил Люазо.

Он двинулся назад по камням и битому стеклу, по разнородному мусору и старым кабелям, осторожно переступая через ржавые железнодорожные рельсы. Убедившись, что Люазо скрылся из виду, я пошел назад вдоль набережной. Внизу тихо шелестело море, звук его напоминал возню множества змей в ванне. С моря доносился треск снастей четырех старых рыболовецких судов. Я прошел к Куану.

— Он опаздывает, — сказал я.

Куан не ответил. За его спиной, дальше, у набережной, огромный шагающий кран переносил груз на грузовое судно. Прожекторы на кране освещали береговую линию. Не заметил ли крановщик Люазо и не испугался ли его?

Прошло пятнадцать минут после встречи. По инструкции полагалось ждать только четыре минуты, затем уйти и вернуться сюда снова через двадцать четыре часа, но я продолжал ждать.

Инструкции составлялись прилежными людьми в чистых рубашках и в теплых офисах. Я остался. Казалось, Куан чувствовал, как бежит время, и, можно даже сказать, наслаждался ожиданием. Он стоял терпеливо, не топал ногами, не согревал руки дыханием, не курил. Когда я подошел к нему, он не стал вопросительно поднимать бровь, не сделал замечания относительно холода и даже не поглядел на часы. Он смотрел на воду, и только на мгновение оторвался, чтобы взглянуть на меня, но, убедившись, что я не собираюсь снова заговорить, вновь принял прежнюю позу.

— Мы дадим ему еще десять минут, — сказал я.

Куан поднял на меня глаза, я повернулся и пошел назад вдоль набережной.

Желтые фары слишком поспешно свернули с главной дороги, и тут же раздался треск. Заднее крыло зацепило одну из бочек из-под масла, которые были сложены штабелями у дороги. Огни приближались, включенные на всю мощь. Фары ярко осветили Куана, и между ним и проволочным забором, окружавшим кучу песка, оставалась всего пара футов. Куан перепрыгнул дорожку перед носом автомобиля, задев полой пальто по фаре, моментально заслонив ее свет.

Раздался скрип тормозов, и двигатель заглох. Неожиданно стало тихо, лишь море упорно билось о мол. Когда я встал у бочки из-под масла, Куан посасывал большой палец. Машина, которая нас едва не сбила, оказалась «скорой помощью».

Из машины вышла Мария.

— Что происходит? — спросил я.

— Я майор Чен, — сказала Мария.

— Вы? — Было ясно, что Куан ей не поверил.

— Вы майор Чен, офицер поддержки Куана? — переспросил я.

— В наших общих интересах я — майор Чен, — повторила она.

— Что это за ответ? — спросил я.

— Какой ни есть, — огрызнулась Мария, — придется довольствоваться этим.

— Ладно, — кивнул я. — Он весь ваш.

— Я с ней не пойду, — заявил Куан. — Она пыталась меня сбить. Вы сами видели.

— Я достаточно хорошо ее знаю, чтобы понимать: если бы она хотела, она бы это сделала, — сказал я.

— Что-то вы не продемонстрировали такой уверенности пару минут назад, — съязвила Мария, — когда отпрыгнули с дороги, будто я в самом деле собиралась сбить вас.

— Какая уж тут уверенность? — Я пожал плечами. — Улыбаться, когда падаешь со скалы, чтобы показать, будто ты с нее прыгаешь?

— Почему бы и нет, — сказала Мария, наклоняясь вперед, чтобы легонько поцеловать меня, но я не захотел успокаиваться.

— Где человек, с которым вы должны вступить в контакт?

— Он здесь, — ответила Мария, пытаясь выиграть время.

Я схватил ее за предплечье и крепко сжал.

— Не пытайтесь выиграть время, — сказал я ей. — Вы заявили, что вы офицер поддержки. Так берите Куана и начинайте им руководить.

Она бросила на меня ничего не выражающий взгляд. Я потряс ее за плечо.

— Они должны быть здесь. В лодке. — Она указала в сторону мола.

Мы всмотрелись в темноту: маленькая лодка входила в световое пятно, отбрасываемое стоящим под погрузкой грузовым судном. Лодка направлялась к нам.

— Они должны погрузить коробки из «скорой помощи».

— Не спешите, — сказал я. — Сначала получите плату за свою работу.

— Откуда вы знаете?

— Ведь это очевидно, не правда ли? Вы привезли досье Дэтта аж сюда, используя свою изобретательность, знание полицейских методов и дорог. На худой конец, вы бы воспользовались своим влиянием на бывшего мужа. Для чего? Чтобы за это Дэтт отдал вам ваше собственное досье и снятый о вас фильм. Я прав?

— Да. — Мария наклонила голову.

— Тогда пусть они позаботятся о погрузке.

Лодка приближалась — быстроходный катер, на корме которого стояли четверо мужчин в горохового цвета жакетах. Они смотрели в нашу сторону, но молчали и не шевелились. Когда судно поравнялось с каменными ступенями, один из мужчин спрыгнул на берег, взял канат и привязал его к кольцу, укрепленному на молу.

— Коробки, — крикнул я им. — Ваши бумаги здесь.

— Сначала грузите бумаги, — распорядился моряк, спрыгнувший на берег.

— Сначала дайте коробки мне, — велел я.

Моряки посмотрели поочередно на меня и на Куана. Один из оставшихся на катере сделал движение рукой, и другие, поняв снизу две металлические коробки, украшенные красными печатями, передали их первому, и тот понес их по ступеням в нашу сторону.

— Помогите мне с коробками, — попросила Мария моряка-китайца.

Я все еще держал ее за предплечье.

— Возвращайтесь в «скорую помощь» и заприте дверь изнутри, — приказал я Марии.

— Вы сказали, что я должна начать…

Я грубо толкнул ее к дверце водителя. Не отрывая взгляда от Марии, краешком правого глаза я видел, что вдоль машины ко мне движется мужчина. Ладонью одной руки он провел по кузову, постучал по большому красному кресту, словно проверяя, не сырая ли краска. Я позволил ему подойти на расстояние вытянутой руки и, даже не качнув головой, выбросил вперед руки, так что кончики моих пальцев хлестнули его по лицу, заставив заморгать и отступить назад. Я наклонился на несколько дюймов в его сторону и не сильно ударил по щеке.

— Перестаньте! — закричал он по-английски. — Какого черта?

— Вернитесь в машину, — крикнула ему Мария. — Он безвреден, — сказала она мне. — Столкновение, несчастный случай на дороге. Именно поэтому я так легко прошла все препятствия.

— Вы говорили об Остендской больнице. — Парень нервничал.

— Не вмешивайся в это дело, сынок, — посоветовал я. — Ты в опасности даже тогда, когда твой рот закрыт. Открой его — и ты мертв.

— Я офицер поддержки, — настаивала Мария.

— Вы… что? — спросил я и успокаивающе улыбнулся, но увидел, что Марии моя улыбка показалась насмешкой. — Вы ребенок, Мария, вы и понятия не имеете, о чем говорите. Идите в машину, — велел я ей. — Ваш экс-муж ждет там, на молу. Если у вас полная машина документов, то, когда он вас арестует, вам это поможет.

— Вы слышали, что он сказал? — спросила Мария моряка и Куана. — Заберите документы и возьмите с собой меня — он нас всех выдал полиции. — Голос ее был тихим, но в нем чувствовалась истерическая нота.

Моряк остался беспристрастен, Куан даже не взглянул на нее.

— Вы слышали? — в отчаянии спросила она.

Никто не произнес ни слова. В районе яхт-клуба двигалась весельная лодка. Взмах весел, с которых стекала вода, и резкое их погружение в воду создавали определенный ритм, чем-то похожий на ритм женского плача, потому что каждый раз движение сопровождалось вздохом.

Я сказал:

— Вы не понимаете, что говорите. Задача этого человека — привезти Куана на корабль. У него есть также указание забрать меня. Кроме того, он попытается забрать документы. Но он не изменит своих планов из-за ваших криков о том, что Люазо вас ждет и хочет арестовать. Фактически есть все основания отправляться немедленно, потому что для них главное — не навлечь на себя неприятности. Так дело не пойдет.

Я дал знак Куану спуститься в катер, и моряк провел его по узкой металлической лесенке. Неожиданно и резко я ударил Марию по руке.

— Мария, если вы будете настаивать на своем, я ударю вас так, что вы потеряете сознание.

Я улыбался, но я бы это сделал.

— Мне нельзя встречать с Люазо. И не только из-за этого дела. — Она открыла дверцу водителя и забралась на сиденье. Мария скорей предпочла бы встретиться бы с Дэттом, чем с Люазо. Ее била дрожь.

Парень сказал:

— Кажется, я причинил вам кучу неприятностей, извините.

Из кабины донеслись слова Марии:

— Просто больше не извиняйтесь.

— Давайте на катер! — крикнул я моряку. — Полиция вот-вот будет здесь. Нет времени грузить коробки.

Он стоял у основания лестницы, а на мне были тяжелые ботинки. Оценив ситуацию, он пожал плечами и шагнул на катер. Я отвязал канат, и кто-то завел мотор. Вода сильно забурлила, и катер быстро, зигзагами рванулся вперед.

В конце мола что-то вспыхивало и двигалось. Я подумал, не свистят ли оттуда, но из-за шума подвесного мотора ничего нельзя было расслышать. Вспышки света неожиданно отразились в стекле водительской дверцы «скорой помощи».

Когда мы покинули гавань и вышли в открытое море, катер сильно накренился. Я посмотрел на стоявшего за рулем китайского моряка. Тот не казался испуганным, но невозможно было представить, как бы он выглядел, если бы и был испуган. Я оглянулся назад. Фигуры на набережной стали крошечными и плохо различимыми. Часы показывали два часа десять минут утра. Несравненный граф Сзелл только что убил еще одну канарейку, они стоят всего лишь три франка.

Самое большее — четыре.

Глава 39

В трех милях от Остенда море было спокойным, и над ним висел туман. Казалось, что в прохладном утреннем воздухе остывал бездонный открытый котел с супом. Из тумана показался корабль мсье Дэтта — старое, неопрятное грузовое судно водоизмещением примерно в десять тысяч тонн. Грузовая стрела у него на корме была сломана, одна из сторон мостика повреждена в каком-то давно забытом происшествии, на сером потрепанном корпусе с облупившейся краской там и тут выступали старые рыжие пятна ржавчины, выступали везде — от перлиня до якорной бухты. Судно, давно стоявшее на якоре здесь, в Дуврском проливе, привлекало внимание необычными деталями: его грот-мачта была в три раза выше, чем обычно, а свежевыкрашенные белые буквы на корпусе — «Радио Жанин» — достигали десяти футов в высоту.

Двигатели не работали, на судне было тихо, только волны лизали на носу цифры, показывающие осадку судна, да якорная цепь стонала и дергалась — так ребенок, которому скучно, дергает руку матери. На палубе не было заметно никакого движения, но, когда мы подошли ближе, я уловил блеск стекла в рубке.

Сбоку на корпусе прилепилась уродливая металлическая лестница, похожая на пожарную. На уровне воды ее ступеньки заканчивались широкой площадкой. К этой площадке мы и устремились. Мсье Дэтт махал нам с борта.

Едва мы ступили на металлические ступеньки, Дэтт крикнул:

— Где они?

Никто не ответил, никто даже не взглянул на него.

— Где пакеты с документами — моя работа? Где они?

— Это всего лишь я, — сказал я.

— Я вам говорил… — закричал Дэтт на одного из моряков.

— Ничего нельзя было сделать, — сказал ему Куан. — Полиция шла по пятам. Нам еще повезло, что мы выбрались.

— Досье очень важны! — кричал Дэтт. — Вы что, даже не дождались девушки?

Никто не ответил.

— Ну, говорите!

— Полиция почти наверняка ее схватила, — сказал Куан. — Они были совсем близко.

— А мои документы? — спросил Дэтт.

— Что ж, всякое бывает, — попытался успокоить его Куан, не выказывая особого огорчения по этому поводу.

— Бедная Мария, — шумно вздохнул Дэтт. — Моя дочь.

— Вас интересуют только досье, — спокойно сказал Куан. — Вам дела нет до девушки.

— Мне до всех есть дело, — огрызнулся Дэтт. — Я забочусь даже об англичанине. Я забочусь обо всех вас.

— Вы дурак, — сказал Куан.

— Я сообщу об этом, когда мы будем в Пекине.

— Интересно, что же вы сообщите? — спросил Куан. — Скажете, что отдали документы девушке и возложили на нее заботу о моей безопасности, потому что сами оказались недостаточно смелы, чтобы выполнить свои обязанности офицера поддержки? Вы позволили девушке прикинуться майором Ченом, в то время как сами быстро удрали в одиночку и без помех. Вы передали ей пароль, и можно только гадать, какие еще секреты вы ей передали. И после этого у вас хватает наглости жаловаться, что результаты ваших дурацких исследований не доставлены сюда, на борт, в целости и сохранности? — Куан улыбнулся.

Дэтт отвернулся от нас и отошел. Внутри корабль выглядел лучше, чем снаружи, и был лучше освещен. Ровно гудели генераторы, и откуда-то из глубины корабля доносился звук хлопающей двери. Дэтт пинком открыл дверь и щелкнул выключателем. Стало удивительно светло. Мужчина, стоящий на мостике, перегнулся и взглянул на нас, но Дэтт махнул ему, чтобы он продолжал заниматься своим делом, и сам начал подниматься на мостик по расположенному ниже трапу. Я последовал за ним, а Куан остался у основания трапа.

— Я голоден, — сказал Куан. — Слышал я уже достаточно, а теперь собираюсь спуститься вниз и поесть.

— Очень хорошо, — сказал Дэтт, не оглядываясь. Он открыл дверь того, что некогда было капитанской каютой, и махнул мне, чтобы я прошел вперед. Каюта оказалась теплой и удобной. Небольшая койка была смята. На письменном столе валялись в беспорядке куча бумаг, конверты, большая стопка граммофонных пластинок и термос. Дэтт открыл буфет, расположенный над письменным столом, и, достав две чашки, налил в них горячий кофе из термоса, а также бренди в две рюмки в форме тюльпана. Я положил себе в кофе две ложки сахару и вылил туда же бренди, затем проглотил эту горячую смесь и почувствовал, что она творит чудеса в моем организме.

Дэтт предложил мне сигарету.

— Ошибка. Глупая ошибка. Вы когда-нибудь делаете глупые ошибки? — спросил он.

— Это одно из направлений моей бурной деятельности. — Я махнул рукой, отказываясь от его сигарет.

— Забавно, — сказал Дэтт. — Я был уверен, что Люазо не станет ничего предпринимать против меня, ведь я имел влияние на его жену — она была у меня в руках, она не могла действовать против меня.

— Вы только из-за этого вовлекли Марию?

— Сказать по правде, да.

— Тогда жаль, что ваши расчеты оказались неверными. Было бы лучше не вмешивать сюда Марию.

— Моя работа была почти закончена, это ведь не вечный процесс. — Лицо его просветлело. — Ну что ж, в течение года мы вновь проделаем то же самое.

Я спросил:

— Еще одно психологическое исследование со скрытыми камерами и магнитофонами и доступными женщинами для влиятельных мужчин-европейцев? Другой большой дом со всеми приспособлениями в фешенебельном районе Парижа?

Дэтт кивнул:

— Или в фешенебельном районе Буэнос-Айреса, Токио, Вашингтона или Лондона.

— Не думаю, что вы настоящий марксист, — сказал я. — Вы просто жаждете поражения Запада. Марксисты, по крайней мере, утешают себя мыслью о единении пролетариата независимо от границ государств, но вы, китайские коммунисты, получаете удовольствие от агрессивного национализма как раз в тот момент, когда мир созрел для того, чтобы его отвергнуть.

— Я ничем не наслаждаюсь. Я просто записываю, — возразил Дэтт. — Но можно сказать, что для Западной Европы, сохранением которой вы так обеспокоены, лучше реальная бескомпромиссная мощь китайского коммунизма, чем ситуация, когда Запад расколется на государства, ведущие междоусобную войну. Франция, например, очень быстро движется по этому пути. Что она сохранит на Западе, если будет сброшена атомная бомба? Мы завоюем, мы и сохраним. Только мы можем создать настоящий порядок в мире, порядок, который поддержат семьсот миллионов истинных приверженцев.

— Это настоящий «1984 год», — сказал я. — Вся постановка дела, как у Оруэлла.

— Оруэлл, — возразил Дэтт, — был наивным простаком. Слабовольный представитель среднего класса, запуганный реальностями социальной революции. Он не обладал большим талантом и остался бы неизвестным, если бы реакционная пресса не увидела в нем мощное орудие пропаганды. Они сделали из него гуру, ученого мужа, пророка, но их усилия ударили по ним самим, ибо долгое время Оруэлл был величайшим из всех союзником коммунистического движения. Он предупреждал буржуазию о необходимости следить за воинственностью, организацией, фанатизмом, планированием мышления, в то время как семена разрушения сеялись их собственными неадекватностью, апатией и бессмысленным насилием. Их гибель в надежных руках: в их собственных. Перестройка — это будет наше дело. Мои собственные произведения лягут в основу нашего управления Европой и Америкой. Наш контроль будет базироваться на их собственных самых насущных потребностях. Неизбежно появится новая разновидность европейца.

— История, — сказал я, — это всегда алиби.

— Прогресс возможен только в том случае, если мы извлекаем уроки из истории.

— Не верьте этому. Прогресс — безразличие человека к урокам истории.

— Вы столь же циничны, сколь и невежественны, — заключил Дэтт с таким видом, словно совершил открытие. — Познайте себя — вот мой совет. Познайте себя.

— Я уже знаю достаточно ужасных людей, — сказал я.

— Вам жаль людей, которые посещали мою клинику. А все потому, что на самом деле вам жаль самого себя. Но эти люди не заслуживают сочувствия. Рационализм — их гибель. Рационализм — это аспирин для умственного здоровья, и, как и в случае с настоящим аспирином, передозировка смертельна. Они попадают в рабство, все больше и больше ограничивая себя многочисленными табу, и в то же время на каждой стадии их путь описывается как величайшая свобода. — Он мрачно рассмеялся. — Дозволенность — это рабство. Но такова всегда была история. Ваша унылая, перекормленная часть света сравнима с древними городами-государствами Среднего Востока. За воротами жестокие кочевники только и ждали возможности наброситься на богатых, вырождающихся жителей городов. И, в свою очередь, кочевники завоевав, поселялись в захваченных городах и сами становились мягкотелыми, так что другие свирепые глаза уже следили за ними из голой каменной пустыни — до тех пор, пока не приходило их время. Так жестокие, сильные, амбициозные, идеалистичные народы Китая следят за перезревшей Европой и Соединенными Штатами. Они принюхиваются, и до них доносится аромат переполненных мусорных бачков, праздных рук, деформированных умов — ищущих и необычных, противоестественных развлечений. Они чувствуют запах насилия, которое пахнет не гневом, а скукой, они вдыхают запах правительственной коррупции и едкой плоти фашизма. Они, мой друг, обнюхивают — вас!

Я, ничего не отвечая, ждал. Дэтт, потягивая свой кофе и бренди, взглянул на меня:

— Снимите плащ.

— Я не остаюсь.

— Не остаетесь? — Он фыркнул. — Куда же вы идете?

— Обратно в Остенд, — сказал я. — И вы пойдете со мной.

— Опять насилие? — Он насмешливо поднял руки в знак того, что сдается.

Я покачал головой:

— Вы же знаете, что вам придется вернуться. Или вы собираетесь оставить все свои досье на набережной, менее чем в четырех милях отсюда?

— Вы отдадите их мне?

— Ничего не могу обещать, — сказал я ему, — но знаю, что вам придется туда вернуться. Выбора нет. — Я подлил себе еще кофе и жестом указал на кофейник.

— Да. — Он рассеянно покачал головой. — Еще кофе.

— Вы не из тех людей, кто оставляет за собой мосты. Я знаю вас мсье Дэтт. Вы могли бы пережить, если бы ваши документы оказались на пути в Китай, а вы — в руках Люазо, но наоборот — нет, вы не переживете.

— Вы ждете, что я вернусь и сдамся Люазо?

— Уверен, вы так и сделаете, — сказал я. — Или всю оставшуюся жизнь будете жалеть, что не сделали этого. Вы вернете всю свою работу и записи и переживете этот момент миллионы раз. Конечно, вы должны вернуться вместе со мной. Люазо — человек, а человеческая деятельность — ваша специальность. У вас есть высокопоставленные друзья, будет трудно осудить вас за какое-нибудь преступление, включенное в свод законов…

— Законы — очень плохая защита во Франции.

— Остенд — это Бельгия, — сказал я. — Бельгия не признает Пекин. Люазо работает здесь только с молчаливого согласия властей. С Люазо очень легко совладать тем искусством ведения спора, которым вы владеете. Люазо боится политического скандала, который может произойти, если человека насильно увезут из чужой страны.

— Вы бойкий. Слишком бойкий, — сказал Дэтт. — Все же риск остается слишком большим.

— Как хотите. — Я допил кофе и отвернулся от него.

— Я буду дураком, если вернусь за документами. Здесь Люазо меня не достанет. — Он подошел к барометру и постучал по нему. — Поднимается.

Я ничего не ответил.

Он сказал:

— Это была моя идея — сделать центр управления на пиратском радиосудне. Мы не подвергаемся досмотру и не находимся под юрисдикцией никакого правительства в мире. На этом корабле мы фактически нация в себе. Так же, как и другие пиратские радиостанции на кораблях.

— Да, верно, — согласился я. — Вы здесь в безопасности. — Я встал. — Мне не следовало ничего говорить, — сказал я. — Это меня не касается, я свое дело сделал.

Я застегнул плащ и благословил мужчину из Остенда за то, что он снабдил меня дополнительным толстым свитером.

— Вы меня презираете? — спросил Дэтт. В голосе его чувствовалась сердитая нотка.

Шагнув к нему, я взял его руку в свою.

— Нет, — сказал я сочувственно. — Ваше решение так же правильно, как и мое. Правильнее сказать, что только вы в состоянии оценить свою работу и свою свободу.

Я крепко сжал его руку в стереотипном ободряющем жесте.

— Моя работа представляет огромную ценность, — сказал он. Можно даже сказать «прорыв». Кажется, некоторые из моих исследований имеют…

Теперь он был обеспокоен тем, чтобы убедить меня в важности своей работы. Но я, осторожно высвободив свою руку, кивнул, улыбнулся и отвернулся.

— Мне пора должен идти. Я привез сюда Куана, мое дело сделано. Возможно, один из ваших моряков доставит меня в О стенд.

Дэтт кивнул. Я полностью ушел в себя: я устал от этой игры, и мне хотелось понять, действительно ли я желал забрать с собой этого старого больного человека и сдать его на милость французскому правительству.

Говорят, решительность мужчины проявляется в том, как он держит плечи. Дэтт прочел безразличие на моем лице.

— Подождите! — крикнул он. — Я поеду с вами.

— Хорошо, — сказал я. — У вас будет вам время подумать.

Дэтт лихорадочно оглядел каюту. Облизнув губы и ладонью пригладив волосы, он просмотрел пачку бумаг, сунул две из них в карман и собрал немногочисленные пожитки.

Странные вещи взял с собой Дэтт: пресс-папье с гравировкой на нем, полбутылки бренди, дешевую записную книжку и, наконец, старую авторучку, которую он осмотрел, вытер и тщательно закрыл, прежде чем сунуть в карман жилета.

— Я сам отвезу вас назад, — сказал он. — Как вы думаете, Люазо разрешит мне просмотреть мои документы?

— Я не могу отвечать за Люазо, — ответил я, — но знаю, что он четыре месяца добивался разрешения совершить налет на ваш дом на авеню Фош. Он направлял доклад за докладом, излишне упорно доказывая, что вы представляете угрозу для безопасности Франции. И знаете, какой ответ он получил? Они ему сказали, что вы агент X, выпускник политехнической школы, принадлежите к правящему классу, к элите Франции. Вы можете быть на «ты» с министром и половину кабинета называть «мой дорогой». Вы привилегированное лицо, неприкосновенное для дерзких требований Люазо и его людей. Но он настаивал и, в конце концов, показал им, что вы такое, мсье Дэтт. И теперь, возможно, он захочет, чтобы они заплатили по счету. Я бы сказал, что Люазо мог бы воспользоваться случаем подлить немного вашего яду в их систему кровообращения. Возможно, он мог бы пожелать им кое-что припомнить, когда они в следующий раз станут ему препятствовать или поучать его, или в пятидесятый раз спрашивать, не ошибается ли он. Позволить вам сохранить досье и записи? — Я улыбнулся. — Он мог бы настоять на этом.

Дэтт кивнул, снял ручку древнего настенного телефона и что-то быстро сказал на китайском диалекте. Я обратил внимание на его большие белые пальцы, похожие на корни какого-то растения, которое никогда не было на свету.

Он сказал:

— Вы правы, несомненно. Я должен быть там, где результаты моих исследований. Мне не следует никогда с ними расставаться.

Некоторое время он с рассеянным видом бесцельно бродил по комнате, взял в руки доску от «Монополии».

— Вы должны успокоить меня в одном отношении, — сказал он, опуская доску на место. — В отношении девушки. Вы убедитесь, что с девушкой все в порядке?

— С ней будет все в порядке.

— Вы позаботитесь об этом? Я плохо к ней относился.

— Да, — подтвердил я.

— Я угрожал ей, знаете ли. Я угрожал ей тем, что у меня собрана информация о ней, ее фотографии. Не следовало этого делать, но я заботился только о своей работе. Это ведь не преступление — правда? — беспокоиться о своей работе?

— Все зависит от содержания работы.

— Имейте в виду, — оправдывался Дэтт, — я давал ей деньги. И машину.

— Легко отдавать то, что вам не нужно, — сказал я. — А богатым людям, которые дают деньги, нужно быть совершенно уверенными в том, что они не пытаются что-нибудь купить.

— Я плохо относился к ней. — Он кивнул сам себе. — А еще есть мальчик, мой внук.

Я поспешил вниз по железным ступеням, желая выбраться с судна до того, как Куан поймет, что случилось. И все же вряд ли Куан стал бы нам мешать: когда Дэтт уйдет с дороги, единственным докладом в Пекин будет доклад Куана.

— Вы сделали мне одолжение, — сказал Дэтт, заводя подвесной мотор.

— Верно, — согласился я.

Глава 40

Англичанин велел ей запереть дверь «скорой помощи». Она попыталась, но, пока пальцы нащупывали защелку, ее замутило от страха. Только на мгновение представив себе весь ужас заточения, она вновь попыталась, но безуспешно, и пока она вновь и вновь пробовала защелкнуть замок, англичанин с поврежденным коленом наклонился и закрыл дверь. Она опустила оконное стекло, стараясь побыстрее подавить приступ клаустрофобии, с закрытыми глазами наклонилась вперед и прижалась головой к холодному ветровому стеклу. Что она натворила? Все казалось таким правильным, когда об этом говорил Дэтт: если она возьмет основную массу документов и магнитофонных пленок и встретится с ним, то он будет ее ждать с ее собственным фильмом и с досье. Справедливый обмен, сказал он. Она коснулась замка портфеля, который привезли с судна. Внутри его должны были быть документы, но неожиданно ей стало безразлично. Мелкие капельки дождя бусинками лежали на ветровом стекле, похожие на маленькие линзы. Где-то вдалеке послышался звук моторки.

— С вами все в порядке? — спросил парень. — Вы плохо выглядите.

Она не ответила.

— Послушайте, — сказал он. — Мне хотелось бы, чтобы вы сказали, что происходит. Я знаю, что причинил вам много неприятностей, вы понимаете…

— Оставайтесь в машине, — велела Мария. — Ни до чего не дотрагивайтесь и не позволяйте это делать другим. Обещаете?

— Хорошо. Обещаю.

Она со вздохом облегчения открыла дверь и вышла на холодный, соленый воздух. Машина стояла у самой кромки воды, и Мария осторожно ступала по гладким камням. Внезапно из дверей складов вдоль всей набережной показались люди — не обычные люди, а люди в беретах. Они двигались тихо, и почти у всех у них были автоматические винтовки. Ближайшая к ней группа вступила в освещенную часть причала, и сверкнули эмблемы десантников.

Люди напугали Марию. Она остановилась у задней двери «скорой помощи» и оглянулась назад. Поверх металлических коробок на нее смотрел парень. Он улыбнулся и кивнул ей, чтобы заверить, что ни до чего не дотронется. Какое ей дело, будет он что-нибудь трогать или нет? От ближайшей группы десантников отделился человек в гражданской одежде — в черном кожаном пальто и в старомодной черной шляпе. Он сделал только один шаг — и она узнала Люазо.

— Мария, ты?

— Да, это я.

Он поспешил к ней, но, не доходя шага, остановился. Она ждала, что он обнимет ее, ей хотелось прижаться к нему и почувствовать, как его рука неуклюже похлопывает ее по спине — обычный его способ утешать ее при разного рода невзгодах.

— Здесь много народу, — сказала она. — Это военные?

— Да, армия, — ответил Люазо. — Батальон десантников. Бельгийцы обеспечили мне поддержку во всем.

Марию возмутило. Это его обычное выражение: он, бывало, говорил, что она не обеспечивает ему поддержку во всем.

— Только для того чтобы посадить меня в камеру предварительного заключения, вызван целый батальон бельгийских десантников? Ты, должно быть, переборщил.

— Здесь неподалеку стоит корабль. Трудно сказать, сколько людей у него на борту. Дэтт мог решить взять документы силой.

Он стремился объясниться, словно маленький мальчик, который заранее ищет свои карманные деньги. Люазо не улыбался, потому что искаженная правда — это не то, чем можно гордиться, но в данном случае необходимо исключить любую случайность. Лучше выглядеть слишком подготовленным дураком, чем недостаточно готовым. Несколько минут они стояли и смотрели друг на друга.

— Документы в машине? — спросил Люазо.

— Да, — ответила она. — И фильм обо мне тоже там.

— Как насчет записи англичанина? Того допроса, который ты переводила, после того как ему ввели лекарство?

— Он тоже там, в зеленой железной коробке, номер четырнадцать В. — Она коснулась его руки. — Что ты сделаешь с записью англичанина? — О своей она не смела спросить.

— Уничтожу, — ответил Люазо. — У меня нет оснований ему вредить.

— Это часть твоего соглашения с ним, — обвинила его Мария.

Люазо кивнул.

— А моя лента?

— Я уничтожу и ее.

— Это не идет вразрез с твоими принципами? Разве уничтожение вещественных доказательств не самый серьезный грех полицейского?

— Что бы ни говорили нам церковь, политики и юристы, нет свода правил, по которому можно было бы проконсультироваться. Полицейские силы, правительство и армия — это всего лишь группы людей. Каждый человек должен поступать так, как ему велит его совесть. Человек не должен подчиняться беспрекословно, иначе он вовсе не человек.

Мария сжала его руку и на мгновение представила, что никогда ее не отпустит.

— Лейтенант! — крикнул Люазо в сторону причала.

Один из десантников, щелкнув каблуками в знак того, что услышал, быстро двинулся вдоль кромки воды.

— Мне придется тебя арестовать, — тихо сказал Люазо Марии.

— Мои документы на переднем сиденье машины, — поспешно сказала она, прежде чем лейтенант подошел к ним.

— Лейтенант, — распорядился Люазо, — заберите из «скорой помощи» коробки и отнесите их в сарай. Кстати, составьте список ящиков и коробок, и пометьте их мелом. На время операции установите вооруженную охрану: возможно нападение.

Лейтенант отдал честь Люазо, бросив любопытный взгляд на Марию.

— Пошли, Мария, — сказал Люазо.

Он повернулся и пошел к сараю. Мария поправила волосы и пошла следом.

Сарай оказался деревянной хижиной, построенной во время второй мировой войны. Во всю длину домика тянулся длинный, плохо освещенный коридор, остальная часть была разделена на четыре небольших неудобных клетушки. Мария в третий раз решила поправить свой грим, как следует занявшись каждым глазом, чтобы они получились действительно хорошо.

— Ну как, надо длиннее? — спросила она Люазо, проведя линию поверх правого глаза. Лицо ее было напряжено.

— Еще час, — сказал Люазо, не отвечая на ее вопрос.

Раздался стук в дверь, и вошел лейтенант десантников, одновременно отдавая честь Люазо и бросая быстрый взгляд на Марию.

— У нас небольшие неприятности, сэр, из-за коробок в машине.

— Неприятности? — удивился Люазо.

— Там один сумасшедший с поврежденной ногой. Он рычит, злится и оказывает сопротивление, когда солдаты пытаются разгрузить машину.

— Вы не можете с ним справиться?

— Конечно, я могу с ним справиться, — ответил офицер-десантник, и Люазо уловил в его голосе нотку раздражения. — Просто я не знаю, что это за тип.

— Я подобрала его на дороге, — вмешалась Мария. — Он пострадал в дорожной аварии. И, выходя из машины, я велела ему присматривать за документами… Он не имеет ничего общего с… он просто пострадавший.

— Просто пострадавший, — выразительно повторил Люазо лейтенанту, и тот улыбнулся. — Давайте его сюда, — сказал Люазо.

— Его надо в больницу, — настаивала Мария. — Все должно быть на своих местах.

— Есть, сэр, — сказал лейтенант, излишне энергично отдавая честь, желая показать, что пренебрегает словами женщины. Он бросил на женщину неодобрительный взгляд, повернулся и вышел.

— У тебя появился еще один новообращенный.

Мария хихикнула, рассматривая в зеркале накрашенный глаз, слегка отклонилась, чтобы другой глаз не попадал в поле зрения, и сильно запрокинула голову, изучая линию подбородка. Солдаты складывали коробки в коридоре.

— Я хочу есть, — сказала она спустя некоторое время.

— Можно послать за едой, — кивнул Люазо — У солдат полный грузовик кофе и сосисок, и чего-то еще жутко жареного.

— Кофе и сосиску.

— Принесите две порции сладкого кофе и несколько сэндвичей с сосисками, — сказал Люазо юному часовому.

— Капрал уже пошел за кофе. — Солдат был в нерешительности.

— Не беспокойтесь, — сказал Люазо. — Я присмотрю за коробками.

— Он присмотрит за коробками, — повторила Мария невыразительным голосом, глядя в зеркало.

Солдат взглянул на нее, но Люазо кивнул, и солдат повернулся, чтобы пойти за кофе.

— Можете оставить автомат мне, — предложил Люазо. — Неудобно нести кофе с висящим на шее автоматом, а оставлять его в коридоре не стоит.

— Я справлюсь и с кофе, и с автоматом, — сказал солдат.

Он сказал это вызывающе и перебросил ремень автомата через голову, показывая, как именно он справится.

— Вы хороший солдат, — похвалил Люазо.

— Я мигом, — сказал солдат.

Люазо повернулся на вращающемся кресле, побарабанил пальцами по письменному столу и, заняв прежнее положение, наклонился к окну. Стекло запотело, и Люазо протер кружок, чтобы видеть кромку воды. Он обещал англичанину, что будет ждать, а жаль: это нарушало его планы, из-за этого он вынужден сидеть здесь с Марией, а он испытывал в ее присутствии некоторую неловкость. Нельзя же отправить ее в местный полицейский участок, придется ей ждать здесь, с ним. Конечно, ничего не поделаешь, но ситуация не из приятных. Однако спорить с англичанином было не в его интересах: англичанин предложил ему все документы, а также сопровождающего офицера красного Китая. Более того, пообещал, что, если Люазо подождет, он доставит Дэтта с корабля, прямо сюда, на набережную. Люазо фыркнул. У Дэтта не было никаких разумных причин покидать корабль радиопиратов: за пределами трехмильной зоны ему ничего не грозило, и он знал это. Там находились все корабли радиопиратов, и все были в безопасности. Дэтту стоило только настроиться на волну любого из них, чтобы убедиться в этом.

— Ты простыл? — спросила Мария, все еще критически рассматривая свой накрашенный глаз.

— Нет.

— А судя по голосу, простыл. У тебя нос заложен. Ты же знаешь, это обычно первый признак простуды, а все из-за открытого окна в спальне, я тебе сто раз говорила.

— А я хочу, чтобы ты, наконец, перестала об этом говорить.

— Как хочешь.

Она поскребла содержимое баночки с краской для глаз и плюнула туда, потом сняла косметику с левого глаза и вытерла его дочиста, так что стала выглядеть забавно кривобокой: один глаз драматически накрашен, а другой голый и бесцветный.

— Извини, — сказала она. — В самом деле, извини.

— Ладно, все в порядке, — буркнул Люазо. — Что-нибудь придумаю.

— Я люблю тебя.

— Может быть. — Его глаза глубоко запали на сером лице.

Так бывало, когда он долго не досыпал. Они — Люазо и ее отец — занимали одно и то же место в ее мыслях, ни теперь неожиданно она увидела Люазо таким, каким тот был в действительности: не суперменом, а человеком средних лет, которому свойственно ошибаться, человеком, неизменно суровым по отношению к самому себе. Мария поставила баночку с краской и, подойдя к окну, встала рядом с Люазо.

— Я люблю тебя, — повторила она.

— Знаю, что любишь, — сказал Люазо. — Мне повезло.

— Пожалуйста, помоги мне, — попросила Мария, и Люазо удивился, потому что никогда не мог себе представить ее в роли просительницы. Мария и сама была поражена тем, что просит помощи.

Люазо прижал нос к запотевшему стеклу, по нему стекали капли, и было трудно что-нибудь разглядеть.

— Я помогу тебе, — сказал Люазо.

Мария протерла участок стекла и взглянула вдоль кромки воды.

— Чертовски долго мальчишка ходит за кофе, — проворчал Люазо.

— Там англичанин, — сказала Мария. — И Дэтт.

— Черт возьми, — сказал Люазо. — Все-таки он его привел!

Дверь домика распахнулась, и голос Дэтта зазвучал в коридоре.

— Вот они, — взволнованно говорил он. — Все мои документы. Цветные печати означают год, буквы индексов — закодированные имена. — Он гордо постучал по коробке. — Где же Люазо? — спросил Дэтт англичанина, медленно проходя мимо ряда ящиков и металлических банок, любовно поглаживая их и читая вслух номера кодов.

— Вторая дверь, — сказал англичанин, идя следом за Дэттом.

Мария точно знала, что ей следует делать, зря Жан-Поль сказал, что она никогда в жизни не принимала ни одного ответственного решения. Ею владела не истерика, не напряжение чувств, просто она приняла решение. Ее отец стоял в дверном проеме, держа в руках коробки с документами и баюкая их, как новорожденное дитя. Тело его раскачивалось, как у канатоходца, готового ступить с платформы на канат. На этот раз он использует свой дар убеждать и влиять на людей во всей полноте и, наверняка, преуспеет. Против метода Дэтта не устоит даже Люазо, ее кукловод. Она знала, что такое ум Дэтта, и могла предсказать, какое оружие он применит сейчас: Дэтт использует тот факт, что он ее отец и дед ребенка Люазо, использует свое влияние на многих высокопоставленных особ, использует все, чем располагает, и победит.

Дэтт улыбнулся и протянул руку.

— Главный инспектор Люазо, полагаю, что смогу оказать огромную помощь вам — и Франции.

Теперь сумочка Марии была открыта. Никто не смотрел на нее.

Люазо знаком указал на стул. Англичанин отошел в сторону и быстро оглядел комнату.

Теперь ее рука сжимала рукоять пистолета, предохранитель бесшумно сдвинулся. Она опустила сумку и села на пистолет, как стеганая кукла на чайник.

— Положение корабля, — Дэтт показал на карте, — указано вот здесь. Мне кажется, мой долг прикинуться, что я им помогаю.

— Минутку, — устало сказал Люазо.

Англичанин заметил, как Мария спрятала пистолет, и бросился к сумочке. Дэтт все понял в тот самый момент, как только увидел пистолет. Она поспешно нажала на спуск. Люазо схватил ее за шею, а англичанин толкнул руку. Сумка упала. Дэтт бросился к двери и, выскочив, попытался запереть ее снаружи, чтобы его не догнали, но не смог справиться с замком и побежал по коридору. Он уже открывал наружную дверь, когда Марии удавалось вырваться, и она помчалась следом за Дэттом, все еще держа пистолет в руке. Все закричали. Она услышала, как позади нее Люазо крикнул:

— Лейтенант, остановите этого человека.

Неизвестно, что больше подействовало на солдата, который наконец вернулся с кофе, но одновременно услышав крик Люазо, увидев Марию и размахивающего пистолетом англичанина, он отбросил в сторону поднос с кофе и крутнул автомат, как хула-хуп. Звук выстрела, эхом отразившийся от воды, слился со звуком разбивающихся чашек.

Всем известно действие скорострельного оружия, когда облако частиц крови появляется в воздухе подобно пару. Дэтт с грудой пленок, фильмов и бумаг был отброшен от берега, как мяч во время игры в гольф.

— Туда! — крикнул Люазо.

Мощные прожекторы, направляемые солдатами, нащупали мешанину магнитофонных лент и кинопленок, покрывавших воду, как водоросли в Саргассовом море. Большой пузырь воздуха всплыл на поверхность, и кучка порнографических фотографий, развалившись веером, поплыла прочь. Среди этого разорения лежал Дэтт, и на какое-то мгновение показалось, что он все еще жив, когда тело медленно и тяжело перевернулось в воде, а рука взметнулась вверх, как у пловца, плывущего кролем. Долю секунды чудилось, будто он смотрит на нас, пытаясь освободить запутавшуюся в магнитофонную ленту. Солдат передернуло.

— Он перевернулся, вот и все, — сказал Люазо. — Мужчины плавают лицом вниз, женщины — лицом вверх. Зацепите крючок за его воротник, он не призрак, а просто труп, труп преступника.

Солдат попытался достать тело штыком, но лейтенант его остановил:

— Если на теле будут штыковые раны, скажут, что это мы сделали. Скажут, что мы его пытали.

Люазо повернулся ко мне и передал небольшую магнитофонную кассету в коробке.

— Вот, — сказал он. — Уверен, что это ваша исповедь, хотя я ее и не прослушивал.

— Спасибо.

— Таков был уговор, — сказал Люазо.

— Да, — подтвердил я, — таков был уговор.

Теперь тело Дэтта отплыло на более глубокое место и еще сильнее запуталось в клубке пленок.

Мария спрятала пистолет, а может быть, выбросила — Люазо не смотрел на нее, его беспокоило тело Дэтта.

Я спросил:

— Это ваша «скорая помощь», Мария?

Она кивнула. Люазо слушал, но не оборачивался.

— Дурацкое место! Нашли, где ставить машину! Вам придется убрать ее. — Я повернулся к бельгийскому лейтенанту-десантнику: — Пусть она уберет машину.

Люазо кивнул.

— Как далеко убрать? — спросил офицер. Голова у него работала, как у Люазо.

Вероятно, Люазо прочел мои мысли, потому что усмехнулся и отдал распоряжение:

— Все в порядке, женщина может идти.

Лейтенант почувствовал облегчение, получив прямой приказ.

— Есть, сэр, — сказал он, отдавая честь Люазо, и направился к «скорой помощи».

Мария притронулась к руке Люазо.

— Я поеду к матери. Поеду к мальчику.

Люазо кивнул. Лицо Марии выглядело странно, потому что был накрашен только один глаз. Она улыбнулась и пошла вслед за офицером.

— Зачем вы это сделали? — спросил Люазо.

— Я не мог допустить, чтобы это сделали вы, — ответил я. — Вы бы никогда себе этого не простили.

Светало. Море сверкало, отражая сияние зари, и птицы начали подумывать о еде. Серебристые чайки летали вдоль берега в поисках моллюсков, оставленных приливом, а найдя, поднимали их высоко над дюнами и бросали на бетонные доты. Некоторые из моллюсков падали мимо, в песок, другие, ударяясь о древние сооружения, раскрывались, третьи, хотя и попадали на бетон, не раскалывались и тогда опять подбирались чайками, чтобы вновь и вновь быть сброшенными вниз. Верхняя часть дотов была усеяна крошечными осколками раковин, потому что в конце концов каждая из них разбивалась.

Дальше вдоль берега в дюнах бродил ежик. Он часто принюхивался, царапал бесцветную траву и, следя за игрой чаек, думал о том, что полетел бы выше и дальше, чем птицы, но не знал — как.