Избранные произведения в одном томе

Полный карман дхармы

Ван Цзюнь стоял на скользких от дождя улицах старого города Чэнду и всматривался сквозь морось туда, где строилось здание Хуоцзяньчжу.

Оно поднималось в вечерней мгле, массивное ядро города, подавляющее даже небоскребы Чэнду. На его вздыбившемся скелете висели строительные рабочие, качаясь между сооружаемыми секциями на длинных альпинистских тросах. Другие рабочие карабкались без страховки, цепляясь пальцами за сотовые структуры, ползали по стойкам, беспечно пренебрегая опасностью. В недалеком будущем строящемуся ядру предстояло возвыситься над мокрыми черепичными крышами города. И тогда Хуоцзяньчжу, Живая Архитектура, полностью сольется с Чэнду.

Здание росло на минеральной решетке, формируя себе скелет и покрывая его целлюлозной кожей. Сильная, широкая, возвышающаяся и ветвящаяся инфраструктура запустила корни глубоко в плодородную почву бассейна Сычуань. Она черпала питательные вещества и минеральные соли из почвы и солнца, воду из протухшей Бин Цзян; поглощала все загрязнения с тем же аппетитом, что и солнечные лучи, просачивающиеся через обволакивающий туман копоти.

Внутри здания прорастали вены и артерии трубопроводов для отходов, пищи и данных, которые будут производиться и поглощаться его обитателями. Оно было живым вертикальным городом, возникшим когда-то в плодовитых умах Биотектов и врастающим теперь в реальность. По воздвигающейся конструкции бродили потоки энергии. Завершенная, она займет километр в высоту и пять в ширину. Огромный биологический город, занятый лишь собственным жизнеобеспечением, а человечество, живущее своей жизнью, будет бродить по его гулким артериям, карабкаться по венам и на шкуре вести записи.

Ван Цзюнь смотрел на Хуоцзяньчжу и проворным умишком маленького попрошайки измышлял способы, как бы ему перебраться с мокрых голодных улиц в тамошние тепло и уют. Секции сооружения кое-где светились огнем — они уже были обитаемы. Высоко над головой живут люди, бродят по коридорам этого гигантского организма. Так высоко могут жить лишь сильные и богатые.

У которых есть гуаньси. Связи. Влияние.

Его глаза высматривали сквозь тьму, дождь и туман вершину каркаса, но она терялась в недоступной зрению бездне. Интересно, думал он, не видят ли люди там, наверху, звезды, когда ему здесь видна только морось. Еще он слыхал, что если Хуоцзяньчжу разрезать, из стен пойдет кровь. Кое-кто говорил даже, что здание плачет.

Он поежился, глядя на возвышающееся сооружение, опустил глаза обратно к земле, пробираясь через толпы Чэнду.

Люди прикрывались от моросящего дождя черными зонтиками или синими и желтыми пластиковыми плащами. Волосы у мальчишки промокли, прилипли к черепу, выделяя его контуры. Он дрожал и то и дело оглядывался, высматривая подходящую цель, и потому едва не споткнулся об этого тибетца.

Человек сидел на мокрой мостовой, прикрыв свое имущество прозрачным пластиком. Лицо было измазано потом и сажей, поэтому черты его поблескивали черным и в резком свете галогенных уличных фонарей казались липкими. Он улыбнулся, показав неровные пеньки зубов, вытащил из-под пластика сушеную лапу тигра и помахал перед лицом Ван Цзюня.

— Хочешь кости тигра? — Он осклабился. — Укрепляют мужские способности.

Ван Цзюнь резко остановился перед покачивающейся отрезанной конечностью. Ее владелец давно был мертв, и остались от него только жилы, клочковатый мех и кости, высохшие, бледные. Мальчишка посмотрел на реликвию, протянул руку потрогать обрывки сухожилий и злобно изогнутые пожелтевшие кости.

Тибетец отдернул эту лапу и опять засмеялся. У него на пальце было почерневшее серебряное кольцо, инкрустированное осколками бирюзы: змея, обернувшаяся вокруг пальца и глотающая свой хвост.

— Трогать тебе не по карману. — Он отхаркнул слизь и сплюнул ее на мостовую, оставив вязкую желтую лужицу, истыканную черной текстурой воздуха Чэнду.

— По карману, — ответил Ван Цзюнь.

— Что у тебя в карманах?

Ван Цзюнь пожал плечами, и тибетец засмеялся.

— Ничего у тебя нет, заморыш. Приходи, когда что-нибудь в карманах зазвенит.

Он взмахнул своими товарами, несущими мужество, перед собравшимися тем временем заинтересованными и более обеспеченными покупателями. Ван Цзюнь шмыгнул обратно в толпу.

Тибетец сказал правду: в карманах у него гулял ветер. У него было потертое шерстяное одеяло, спрятанное в картонной коробке «Стоун-Эйликсин», сломанный микросамолет с вертикальным взлетом и желтая шерстяная школьная шапочка, полусгнившая.

Когда он пришел сюда с зеленых террас холмов, у него и того не было. Скрюченный и покрытый шрамами после мора, он явился в Чэнду с пустыми руками и карманами, с воспоминаниями о замолкнувшей глинобитной деревушке, где не осталось ничего живого. В теле жили воспоминания о боли такой глубины, что она навеки въелась в скрюченные мышцы, вновь и вновь напоминая об этой муке.

Тогда у него ничего не было в карманах, и сейчас тоже ничего. Это могло бы его беспокоить, если бы он когда-нибудь знал хоть что-то, кроме нужды. Кроме голода. Пренебрежение тибетца возмущало его не более, чем неоновые логотипы на вершинах башен, иллюминирующие брызжущий дождь красными, зелеными, синими и желтыми сполохами. Электрические цвета наполняли темноту гипнотическим ритмом светящихся снов. Сигареты «Красная пагода», пиво «Пять звезд», программное обеспечение «Шицзы Цзитуань», банковская корпорация «Небесный город».

«Цзяцзю Конфуция» обещал удовольствие подогретого рисового вина, а «ЦинЛон фармасьютикал» гарантировал высокое качество жизни. И все это никак не относилось к Ван Цзюню.

Он сел на корточки, вжался в скользкий от дождя дверной проем — с вывернутой согнутой спиной, с пустыми карманами и еще более пустым животом, широко открытыми глазами высматривая цель, которая его сегодня накормит. Высоко над головой повисли светящиеся приманки, предназначенные тем, кто живет в небоскребах, людям с деньгами и документами в кармане. Он ничего этого не знал и не понимал. Закашлялся, сплюнул черную слизь из горла. Улицы — это он знал. Органическую гниль и отчаяние — понимал. И еще голод — ощущал его рокот в животе.

Жадными глазами он всматривался в проходящих мимо людей и взывал к ним на смеси мандаринского и диалекта Чэнду, вставляя единственные известные ему английские слова: «Дайте мне денег. Дайте мне денег». Он вцеплялся в зонты и желтые плащи. Поглаживал рукава и покрытую пудрой кожу, пока люди не сдавались и не давали ему деньги. Тем, кто вырывался, он плевал вслед. Тех сердитых, кто пытался его схватить, он тяпал острыми желтыми зубами.

Приезжих мало было в этой сырости. Конец октября разгонял их домой, в свои провинции, дома, страны. Впереди лежали тощие времена, настолько скверные, что он беспокоился за свое будущее и пересчитывал поданные ему мятые бумажки. Крепко держал легкие алюминиевые монеты цзяо, которые ему швыряли. У иностранцев всегда есть бумажные деньги, они часто их дают, но иностранцев в последнее время стало слишком мало.

Он оглядел улицу, поднял с земли мокрый кусок бетона. Говорили, что в Хуоцзяньчжу бетон для строительства не использовался. Интересно, каковы там на ощупь полы, стены? Он как-то смутно помнил свой дом до того, как попал в Чэнду, — глиняный, с земляным полом. Вряд ли сердце города сделано точно так же.

В желудке засосало еще сильнее. Наверху вертелся видеоролик Лу Сеянь, певицы из Гуандуна, увещевающей прохожих отвергнуть Три Ошибки Религии: догматизм, терроризм и фракционизм. Не обращая внимания на ее визгливые обвинения, он продолжал рассматривать толпу.

В потоке китайских лиц закачалось бледное. Иностранец, но какой-то непонятный. Не шагает вперед с определенной целью, не пялится на чудеса Чэнду. На чужой улице он выглядел как дома. Одет он был в черный плащ, спускавшийся до земли. Плащ блестел, отражая игру красного и синего неона и вспышки уличных ламп. Они завораживали.

Ван Цзюнь придвинулся ближе. Человек был высок, под два метра, глаза скрыты темными очками. Ван Цзюнь узнал очки и был уверен, что человек сквозь эти чернильные овалы видит ясно. В линзах спрятаны микроволокна, они крадут свет, усиливают его и выглаживают, и человек видит все как днем, хотя от других его глаза скрыты ночью.

Такие очки весьма дороги, и Гао Трехпалый их купил бы, если бы удалось их украсть. Вань Цзюнь смотрел человеку вслед, выжидая, пока тот пройдет мимо своим уверенным, наглым шагом, потом двинулся за ним, скрытно, крадучись. Когда человек свернул в переулок и исчез, Ван Цзюнь поспешил следом.

Заглянул в переулок. Дома обступили темный проход. Ощущалась вонь экскрементов, гнили, плесени. Вспомнилась тигриная лапа у тибетца — сухая, мертвая, содранные куски меха в тех местах, где покупатели выбрали себе куски мужественности. В темноте гулко стучали и плескались шаги иностранца — ровные шаги человека, видящего в темноте. Ван Цзюнь вошел следом, пригибаясь и нащупывая дорогу. Коснулся шероховатых стен. Быстрозастывающий бетон. Поглаживая темноту, он шел за затихающими шагами.

Каплющую тишину прервал шепот. Ван Цзюнь улыбнулся в темноте, узнав на слух торговый разговор. Иностранец покупает героин? Девочек? Столько всякого может купить иностранец. Он замер, прислушиваясь.

Шепот становился горячее и прервался коротким удивленным возгласом. Кто-то сдавленно вскрикнул, потом был шорох и всплеск. Ван Цзюнь ждал, дрожа, недвижный, как бетон, к которому прижался.

Эхом отдались слова языка его страны: «Каи ден ба». От знакомого акцента по коже побежали мурашки. Полыхнул свет, обжигая глаза. Когда зрение вернулось к Ван Цзюню, перед ним были темные глаза тибетского уличного торговца. Он медленно улыбнулся, показывая инкрустацию зубов, и Ван Цзюнь попятился, ища возможности сбежать.

Тибетец поймал его жестко и умело. Ван Цзюнь кусался и отбивался, но тибетец был быстр и прижал Ван Цзюня к мокрому бетону так, что ему стали видны лишь две пары ботинок: тибетца и его спутника. Он попытался вырваться, а потом повис тряпкой, поняв бесполезность сопротивления.

— Значит, ты боец, — сказал тибетец, подержав его еще секунду, чтобы урок был совершенно ясен. Потом вздернул Ван Цзюня в вертикальное положение. Рука больно впивалась в загривок. — Ни ши шэй?

Ван Цзюнь прохныкал, дрожа:

— Никто. Нищий. Никто.

Тибетец присмотрелся внимательней и улыбнулся.

— Мерзкий мальчишка с пустыми карманами. Все-таки захотел тигриную лапу?

— Ничего не хочу.

— Ничего и не получишь, — сказал спутник тибетца, и тибетец осклабился. По акценту Ван Цзюнь решил, что этот человек из Хунаня.

— Как тебя зовут? — спросил хунанец.

— Ван Цзюнь.

— «Цзюнь» — который?

Ван Цзюнь пожал плечами:

— Не знаю.

Хунанец покачал головой и улыбнулся:

— Деревенщина. Что выращивал? Капусту? Рис? Сычуаньцы все как один невежды. Надо бы знать, как твое имя пишется. Я считаю, что твое «Цзюнь» означает «солдат». Ты солдат?

Ван Цзюнь покачал головой.

— Я нищий.

— Солдат Ван, нищий? Нет, не пойдет. Просто солдат Ван. Вот теперь и скажи мне, Солдат Ван, что ты делаешь под дождем в этом опасном темном переулке?

Ван Цзюнь проглотил слюну.

— Хотел темные очки этого иностранца.

— Правда?

Ван Цзюнь кивнул.

Хунанец посмотрел внимательно в глаза Ван Цзюня, потом тоже кивнул, соглашаясь.

— Ладно, малыш Ван. Солдат Ван. Можешь их получить. Иди вон туда. Возьми их, если не боишься.

Хватка тибетца разжалась, выпуская Ван Цзюня.

Он посмотрел, увидел иностранца, лежащего в луже лицом вниз. Хунанец кивнул. Ван Цзюнь осторожно подобрался к неподвижному телу, встал над ним, наклонился и поднял голову этого человека за волосы. Лицо поднялось из лужи, с него капала вода. И дорогие очки — вот они. Ван Цзюнь стянул их с лица трупа и осторожно опустил его голову в ту же стоячую воду. Стряхнул капли с очков, и хунанец с тибетцем улыбнулись.

Хунанец поманил согнутым пальцем.

— А теперь, Солдат Ван, у меня есть для тебя задание. Очки будут твоей платой. Положи их в карман. Возьми вот это, — в руке появился синий датакуб, — и отнеси к мосту Жэньминь Лу через Бин Цзян. Отдашь человеку в белых перчатках. Он тоже кое-что даст тебе — чтобы твои карманы не пустовали. — Он заговорщицки наклонился, обхватив Ван Цзюня за шею, держа так, что прижались носы, и Ван Цзюня обдавало вонючим дыханием. — А не доставишь — мой друг тебя найдет и обеспечит твою смерть.

Тибетец улыбнулся.

Ван Цзюнь сглотнул слюну и кивнул, зажав куб в ладошке.

— Ну иди, Солдат Ван. Выполняй свой долг.

Хунанец выпустил шею Ван Цзюня, и тот бросился к освещенным улицам, зажимая в руке датакуб.

Двое смотрели ему вслед.

— Думаешь, он выживет? — спросил хунанец.

Тибетец пожал плечами:

— Остается надеяться, что Палден Льямо защитит его и направит.

— А если нет?

— Его нам послала сама судьба. Кто может знать, что судьба пошлет ему? Вероятно, никто не будет искать нищего мальчишку. Скорее всего мы оба будем живы и узнаем завтра.

— Или при следующем повороте колеса.

Тибетец кивнул.

— А если он прочтет данные?

Тибетец вздохнул и отвернулся:

— И это тоже судьба. Уходим, по нашему следу наверняка уже идут.

Бин Цзян текла под мостом масляным потоком, черная, вязкая. Ван Цзюнь взгромоздился на перила моста, на закопченный камень, изрезанный изображениями драконов и фениксов, резвящихся в облаках. Ван Цзюнь смотрел в воду и провожал глазами обрывки пенопластовых контейнеров, лениво плывущих по густой воде. Набрал слюны и сплюнул, стараясь попасть в картонную коробку. Промахнулся, слизистый комочек влился в речной поток. Мальчик снова посмотрел на кубик. Повертел в руках, как уже делал несколько раз до того, поджидая человека в белых перчатках. Куб был синий, очень гладкий, как и положено высокотехнологичному пластику. На ощупь напоминал пластиковый стульчик, которым Ван Цзюнь когда-то владел. Тот был ярко-красный, но такой же гладкий. На этом стульчике Ван Цзюнь сидел, выпрашивая милостыню, пока его не отобрал мальчишка посильнее.

Сейчас он вертел в руках кубик, поглаживая поверхность, задумчиво тыкая пальцем в черное гнездо передачи данных. Интересно, не ценнее ли он, чем те очки, что на нем сейчас. Слишком большие для такой маленькой головы, они то и дело съезжали с переносицы, но все равно он их не снимал, восхищенный новизной дневного зрения в темноте. Надвинув очки обратно на переносицу, он снова стал играть кубиком.

Высматривал человека в белых перчатках, но не видел, и вертел кубик в ладонях. Гадая, что же в нем прячется такое, если за него убили иностранца.

Человека в белых перчатках все не было.

Ван Цзюнь кашлянул и снова сплюнул. Если этот человек не придет еще десять больших кусков пенопласта, кубик надо будет оставить себе и продать.

Двадцать кусков пенопласта спустя человек в белых перчатках все еще не появился, а небо начало светлеть. Ван Цзюнь глядел на кубик и подумывал, не бросить ли его в воду. Ждал, а тем временем нунмини просачивались через мост со своими нагруженными тележками. Крестьяне из деревень ползли в город со своих мокрых полей, с налипшей между пальцами грязью, с мешками овощей на спинах. Наступал рассвет. Хуоцзяньчжу блестел, сиял, огромный и живой на фоне светлеющего неба. Ван Цзюнь кашлянул, снова сплюнул и спрыгнул с перил моста. Бросил кубик в рваный карман. Все равно тибетец его не найдет.

Сквозь городскую дымку пробивалось солнце, Чэнду поглощал тепло. Из воздуха выступала влага — резкая перемена температуры, последняя волна жары перед приходом зимы. Ван Цзюнь обливался потом. Трехпалого Гао он нашел в игровом зале. На самом деле у Гао было не три пальца, а десять, и он ловко управлялся ими с трехмерным солдатом, воюющим с повстанцами в высоких горах Тибета. Среди триад Чэнду его знали как человека, который заставил главного представителя «ТексТел» платить за защиту по десять тысяч юаней каждый месяц, пока его не вернули обратно в Сингапур. И заставил как раз-таки тремя пальцами.

Ван Цзюнь дернул Трехпалого за полу кожаного пиджака. Трехпалый отвлекся и погиб под атакой монаха с посохом.

— Чего тебе? — спросил он, недобро глядя на Ван Цзюня.

— Есть что продать.

— Я тебе говорил, мне твои приборчики не нужны такие. Без начинки в них толку нет.

— У меня другое.

— Что?

Ван Цзюнь протянул ему очки, и глаза ганкстера расширились.

— Где ты это взял?

— Нашел.

— Дай посмотреть.

Ван Цзюнь неохотно выпустил очки из рук. Трехпалый их надел, потом снял и бросил обратно Ван Цзюню.

— Дам тебе за них двадцатку.

И повернулся начать новую игру.

— Хочу сто.

— Мэй мэ-эр.

Сказано было на пекинском сленге — не пойдет.

Он начал игру. Солдат сидел на равнине, над ним поднимались снежные пики. Он бросился вперед, по низкой траве, к хижине, обтянутый кожей попавших сюда ранее китайских солдат.

— Не входи в хижину, — сказал Ван Цзюнь.

— Знаю.

— Согласен на пятьдесят.

Трехпалый фыркнул. Его солдат заметил приближающихся всадников и спрятался за хижину.

— Дам двадцать.

— Может, Две Фасолины больше даст, — сказал Ван Цзюнь.

— Даю тридцатку. Пойди проверь, даст ли тебе столько Две Фасолины.

Солдат подождал, пока всадники собьются в кучку, и пустил ракету им в середину. Игровой аппарат загремел взрывом.

— У тебя есть они?

Трехпалый отвернулся от игры, и солдат тут же погиб, потому что из хижины вырвался выведенный биоинженерным способом человек-як. Не обращая внимания на вопли солдата, Трехпалый отсчитал деньги. Ван Цзюнь оставил его играть дальше и отметил продажу, найдя тихий уголок моста через Бин Цзян и устроившись там подремать на изнуряющей дневной жаре.

Проснулся он вечером, голодный. Ощутил тяжесть монет в кармане и подумал о возможностях, открываемых богатством. Среди монет пальцы нащупали непривычные контуры датакуба. Он чуть не забыл, откуда взялись деньги. Держа кубик, он вспомнил тибетца, хунаньца и свое поручение. Подумал, что надо бы найти тибетца и вернуть ему куб, но в самой глубине души было сомнение, что он найдет сегодня продавца тигриных костей. А в животе урчало. Бросил кубик обратно в карман, поиграл монетами, лежащими там же. Сегодня у него есть деньги. И он хорошо поест.

— Мапо дофу сколько?

Повар глянул на него, помешивая суп в широком воке, слушая, как он булькает.

— Дорого, малыш Ван. Давай иди, попрошайничай в другом месте. Не беспокой мне клиентов.

— Шушу, у меня деньги есть. — Ван показал монеты. — И я голоден.

Повар засмеялся:

— Сяо Ван разбогател! Ладно, малыш Ван, скажи мне, чего бы ты хотел.

— Мапо дофу, свинину юй сян, два ляна риса и пиво «Ву Син», — последовал поспешный заказ.

— Ну и желудок у малыша Вана! Куда ты всю эту еду засунешь, хотел бы я знать? — Ван Цзюнь посмотрел сердито, и повар сказал: — Иди садись. Будет тебе твой пир.

Ван Цзюнь пошел и сел за низкий столик, глядя, как ревет огонь, а повар бросает стручки чили в вок. Пришлось вытереть рот, чтобы не пустить слюну на запах еды. Жена повара открыла для него «Пять звезд», и на его глазах налила пиво в мокрый стакан. Дневная жара спадала. По брезентовой крыше уличного ресторана застучал дождь. Ван Цзюнь пил пиво и смотрел на других клиентов, отмечая, какую еду они едят и в какой компании. Раньше он мог бы пристать к таким людям, выклянчивая денег, но не сегодня. Сегодня он король, богач, человек с деньгами в кармане.

Его мысли были прерваны приходом иностранца. Широкоплечий мужчина с длинными белыми волосами, убранными сзади в конский хвост. Кожа у него была бледная, на руках — белые перчатки. Он вошел под навес ресторана, огляделся синими глазами, рассматривая обедающих. Увидев скрюченную фигурку Ван Цзюня, улыбнулся, подошел, сел на табурет напротив и сказал на мандаринском, с акцентом.

— Ты — малыш Ван. У тебя для меня кое-что есть.

Ван Цзюнь уставился на этого человека, а потом, набравшись храбрости в присутствии и от внимания других китайцев, сказал:

— Кэ нен. — Может быть.

Иностранец нахмурился, потом наклонился через стол, но их прервала жена повара, поставив перед Ван Цзюнем мапо дофу и тут же — свинину. Пошла, зачерпнула дымящуюся чашку риса шире руки Ван Цзюня и поставила перед ним. Ван Цзюнь взял палочки и начал заталкивать еду в рот, разглядывая иностранца. Глаза слезились от остроты дофу, во рту покалывало знакомое онемение от молотых перечных зерен.

Жена повара спросила, будет ли иностранец есть с ним, и Ван Цзюнь глянул на него. Ощупал деньги в карманах. Рот горел пламенем. Ван Цзюнь оценил габариты иностранца и мрачно согласился, почти наяву ощущая, как испаряется его богатство. Они говорили на Чэнду хуа, городском диалекте, и иностранец не понимал сказанного. Жена повара зачерпнула другую плошку риса, поставила перед иностранцем, положила пару палочек. Иностранец взглянул на горку риса и снова на Ван Цзюня. Покачав головой, он сказал:

— У тебя кое-что для меня есть. Дай сюда.

Ван Цзюнь был уязвлен невниманием иностранца к предложенной еде. И сказал недовольным тоном:

— С чего это я должен тебе что-то отдать?

Бледный белый нахмурился, синие глаза стали холодными и злыми.

— Тебе разве тибетец не говорил передать мне кое-что?

Он протянул руку в белой перчатке.

Ван Цзюнь пожал плечами:

— Ты на мост не пришел. С чего я тебе сейчас буду отдавать?

— Он с тобой?

Ван Цзюнь насторожился:

— Нет.

— А где?

— Выбросил.

Человек протянул через столик руку, сгреб Ван Цзюня за рваный ворот. Подтащил поближе.

— Отдавай сейчас же. Ты просто ребенок, я могу его у тебя отобрать, если сам не отдашь. Тебе сегодня не победить, маленький Ван. Не надо меня испытывать.

Ван вытаращился на иностранца, увидел у него в нагрудном кармане серебристый блеск. Повинуясь порыву, он потянулся к этому блеску и вытащил, держа между собой и иностранцем. За соседними столами ахнули. У Ван Цзюня затряслась рука, разжалась безвольно, и отрезанный палец тибетца с бирюзовым кольцом черненого серебра выскользнул из руки и упал в свинину.

Иностранец безразлично улыбнулся отстраненной улыбкой.

— Дай сюда датакуб, пока я и у тебя сувенир на память не взял.

Ван кивнул и медленно полез в карман. Глаза иностранца следили за погружающейся в карман рукой.

Свободная рука Ван Цзюня отчаянно метнулась к столу, захватила горсть обжигающего дофу. Не успел иностранец среагировать, как Ван залепил в эти синие глаза целую горсть варева с чили и молотым перцем. Иностранец взвыл, а Ван Цзюнь запустил острые желтые зубы в держащую его бледную руку. Иностранец бросил Ван Цзюня, отчаянно протирая горящие глаза, а из укушенной руки текла кровь.

Обретший свободу Ван Цзюнь рванул в темноту, в переулки, которые лучше всего знал, оставив иностранца рычать и бесноваться.

Дождь пошел сильнее. В Чэнду возвращалась прохлада, жестче и холоднее прежнего. Холодом дышали бетон и дома, и дыхание Ван Цзюня застывало в воздухе туманом. Он забился в свою коробку с логотипом «Стоун-Эйликсин компьютерз». По картинке под логотипом он решил, что ее использовали для спутниковых телефонов. Скорчился внутри с теми немногими воспоминаниями, что остались у него от детства.

Он еще помнил свою деревню и расплывчато — дом из саманных кирпичей. Яснее помнились террасы холмов и как он бегал вдоль этих террас, играя в теплой летней грязи микросамолетом с вертикальным взлетом, пока родители трудились по щиколотку в коричневой воде и зеленых рисовых ростках, вылезающих из грязи. Потом он проходил мимо этих террас, пышных и несжатых, выбираясь из затихшей деревни.

В холодной тени быстросхватывающегося бетона небоскребов он погладил самолетик. Крылья, которые умели складываться и разворачиваться, отвалились и потерялись. Он перевернул игрушку, разглядывая литую стальную раму. Вытащил датакуб. Посмотрел на него. Взвесил в руках датакуб и самолетик. Вспомнил палец тибетца, отрезанный вместе с кольцом — серебряной змеей, и его передернуло. Белый человек с синими глазами будет его искать. Ван Цзюнь оглядел свою коробку. Положил микросамолет в карман, но ветхое одеяло оставил. Взял желтую анчуан маози — шляпу для безопасного передвижения на улице, какие носят дети по дороге в школу и обратно, — ее он украл у ребенка еще меньше себя. Натянул шерстяную желтую шляпу на уши, убрал датакуб в карман и ушел, не оглядываясь.

Трехпалого Ван Цзюнь нашел в баре, где тот мурлыкал караоке. С ним была пара женщин с гладкой кожей и тяжелыми пустыми глазами, одетых в красные шелковые чипао шанхайского стиля. Высокие строгие воротники, но разрезы на платьях почти до талии. Трехпалый сердито посмотрел на Ван Цзюня, идущего через тусклый туманный красный свет.

— Чего тебе?

— У тебя есть компьютер, который это читает?

Он показал датакуб.

Трехпалый уставился на куб, потянулся за ним.

— Где ты его взял?

Ван Цзюнь держал куб на отлете, но из рук не выпускал.

— Так, у одного человека.

— Там же, где очки?

— Может быть.

Трехпалый пригляделся.

— Это не стандартный датакуб. Видишь вот эти штыри? — Ван Цзюнь заглянул в разъем. — Тут их только три. Чтобы прочесть, нужен будет адаптер. И даже он может не помочь — зависит от того, для какой ОС эта штука сделана.

— Так что мне делать?

— Дай его мне.

— Нет.

Ван Цзюнь отступил на шаг.

Одна из женщин хихикнула, глядя на эту беседу между мини — боссом преступного мира и беспризорником, погладила Трехпалого по груди.

— Да брось ты этого таофаньчжэ. Лучше на нас обрати внимание.

И она снова хихикнула.

Ван Цзюнь злобно поглядел на проститутку, а Трехпалый оттолкнул ее.

— Пошла прочь.

Она подчеркнуто обиделась, но вышла вместе со своей товаркой.

Трехпалый протянул руку:

— Дай посмотреть. Я же не смогу тебе помочь, если ты мне эту тамадэ не покажешь.

Ван Цзюнь нахмурился, но передал ему датакуб. Трехпалый повертел его в руках, заглянул в разъем, потом кивнул.

— Это ОС ХуанЛон. — Он бросил кубик обратно. — Система с медицинской специализацией. Используется для мозговой хирургии и картирования ДНК. Очень специализированная вещь. Где ты это взял?

Ван Цзюнь пожал плечами:

— Дал один человек.

— Фан пи. — Чушь.

Ван Цзюнь молчал. Они смотрели друг на друга, потом Трехпалый сказал:

— Син, покупаю. Просто из любопытства. Пять юаней дам. Продашь?

Ван Цзюнь покачал головой.

— Ладно. Десять юаней, но это все.

Ван Цзюнь снова покачал головой.

Трехпалый Гао нахмурился.

— Вдруг разбогател?

— Не хочу продавать. Хочу знать, что на ней.

— Ну, значит, нас таких двое. — Они еще какое-то время смотрели друг на друга. — Ладно, я тебе помогу. Но если там что-то ценное, три четверти барыша мои.

— И бань.

Трехпалый закатил глаза:

— Ладно, половина.

— Куда мы идем?

Трехпалый быстро шагал через промозглый туман, ведя Ван Цзюня по переулкам все более коротким и узким. Характер зданий изменился от сверкающего современного стекла и металла до глиняных кирпичей под косыми черепичными крышами. Улицы стали мощеными, неровными, какие-то старухи смотрели из темных проемов дверей. Ван Цзюнь отвечал им такими же подозрительными взглядами. А старухи смотрели бесстрастно, будто замечая его и Трехпалого путь.

Трехпалый остановился, вытащил коробку «Красной пагоды». Одну вставил в рот.

— Куришь?

Ван Цзюнь взял предложенную палочку и наклонился к спичке, которую зажигал Трехпалый. Она полыхнула высоким желтым пламенем, которое тут же снизилось под напором влажного ветра. Ван Цзюнь затянулся сигаретой и выдул дым. Трехпалый закурил свою.

— Куда мы идем?

Трехпалый пожал плечами:

— Вот сюда.

Он дернул затылком назад, на стоящий там дом. Покурил еще минуту, потом бросил сигарету на мокрые булыжники и загасил черным ботинком.

— Гаси. Это для машин вредно.

Ван Цзюнь загасил окурок об стену. Он рассыпал красные искры и остался дымить на земле. Трехпалый толкнул деревянную дверь. Краска с нее облупилась давно, рама покоробилась, так что толкать пришлось сильно, и дверь громко заскрипела.

В полумраке помещения видны были десятки мониторов, на экранах светились заставки и данные. Столбцы символов и цифр мелькали, прокручивались, подключенные к удаленным информационным сетям. За мониторами молчаливо сидели люди, и тишину нарушал только стук клавиш, нажимаемых с неослабевающей скоростью.

Трехпалый подвел Ван Цзюня к одному из молчаливых техников и спросил:

— Хэ Дань, можешь это прочесть?

Он подтолкнул Ван Цзюня, и тот показал датакуб. Хэ Дань ловкими паучьими пальцами взял у него из руки куб и в полумраке поднес поближе к глазам. Пожал плечами и начал копаться в куче адаптеров. Выбрал один, подключил его к болтающемуся проводу, потом вставил адаптер в датакуб. Ввел какую-то команду на компьютере, рамки и рабочие поля замигали и сменили цвет. На экране появилась коробка, и Хэ Дань нажал в ответ одну клавишу.

— Где я?

Голос прозвучал так громко, что спикеры исказили звук и затрещали. Техники вздрогнули, когда этот голос разорвал тишину. Хэ Дань подрегулировал усиление. Голос прозвучал снова, тише.

— Эй? — В нем звучала нотка боязни. — Есть кто-нибудь?

— Да, — ответил Ван Цзюнь, не успев подумать.

— Где я?

Голос дрогнул.

— В компьютере, — ответил Ван Цзюнь.

Трехпалый отвесил ему подзатыльник:

— Тихо!

— Что? — спросил голос.

Все молча слушали.

— Тут кто-то сказал, что я в компьютере?

— Ты в компьютере, — ответил Ван Цзюнь. — А кто ты или что ты?

— Я в компьютере? — Голос недоумевал. — Мне делали операцию. Как я оказался в компьютере?

— Кто ты?

Ван Цзюнь не обращал внимания на пылающие глаза Трехпалого.

— Я Наед Дели, девятнадцатый далай-лама. А кто ты?

Стук клавиш разом прекратился. Все молчали. Едва слышно было завывание кулеров и высокочастотное гудение мониторов. Техники уставились на этих троих и на заговоривший компьютер. Где-то кто-то кашлянул, сплюнул. Компьютер говорил дальше, не обращая внимания на этот эффект.

— Алло? С кем я говорю?

— Я Ван Цзюнь.

— Здравствуйте. Почему я ничего не вижу?

— Ты в компьютере. У тебя глаз никаких нет.

— Но я слышу. Почему я слышу, но все равно не вижу?

В разговор вмешался Хе Дань:

— Видеовход не совместим с программным эмулятором, выполняющим вашу программу.

— Не понимаю.

— Вы — конструкт, искусственный интеллект. Ваше сознание — программное обеспечение, входная информация поступает через аппаратные средства. Они несовместимы с той системой, на которую мы вас установили.

Голос задрожал:

— Я не программное обеспечение, я далай-лама секты Желтой Шляпы. Девятнадцатый воплощенный. Воплотиться в виде программы не является моей судьбой. Вы, наверное, ошиблись.

— А ты правда далай-лама? — спросил Ван Цзюнь.

— Да, — ответил компьютер.

— А как… — начал Ван Цзюнь, но Трехпалый оттащил его прочь от системы, присел перед ним. Он держал Ван Цзюня за шиворот, и руки у него тряслись. Лица почти соприкасались.

— Где ты взял этот куб? — прошипел Трехпалый.

— Мне его дали, — пожал плечами Ван Цзюнь.

Рука Трехпалого мелькнула в воздухе и ударила Ван Цзюня по щеке. Он дернулся, лицо загорелось. Техники смотрели заинтересованно.

— Не ври мне! — прошипел Трехпалый. — Где ты это нашел?

Ван Цзюнь тронул лицо.

— От тибетца. Получил от тибетца, который продает тигриные кости, и еще одного человека из Хунаня. И еще там было тело, здоровенный такой иностранец. Это его очки я тебе продал.

Трехпалый задрал голову, уставился на потолок.

— Ты только мне не ври. Ты понимаешь, что это значит, если на кубике, который ты в кармане таскал, далай-лама? — Он встряхнул Ван Цзюня. — Понимаешь или нет?

Ван Цзюнь ответил, хныча:

— Я должен был отдать его человеку в белых перчатках, но он не пришел. А потом был другой человек, иностранец, и он убил тибетца и палец ему отрезал, и мне хотел тоже, а я убежал…

Голос его превратился в хнычущее бормотание.

Трехпалый стиснул ему шею так, что в ушах у Ван Цзюня зазвенело и глаза стало заволакивать чернотой.

— Ты мне тут не хнычь, я тебе не мама. Если ты мне еще хоть на вот сколечко жизнь осложнишь, я тебе язык вырву. Понял?

Ван Цзюнь кивнул под взглядом немигающих глаз.

Трехпалый отпустил его и сказал:

— Ну и хорошо. Пошли продолжим беседу с компьютером.

Ван Цзюнь глубоко вздохнул и шагнул назад к далай — ламе.

— Как ты попал внутрь компьютера? — спросил он.

— Откуда ты знаешь, что я в компьютере?

— А потому что мы твой датакуб воткнули в компьютер, и ты начал говорить.

Компьютер молчал.

— А как оно там? — поинтересовался Ван Цзюнь.

— Жуть и тишина. — Короткая пауза. — Мне должны были сделать операцию, и вот я тут.

— Тебе сны снились?

— Не помню снов.

— А зачем ты поднял бунт против моей родины?

— Ты говоришь по-китайски. Ты из Китая?

— Да. Зачем ты заставляешь людей драться в Тибете?

— Где находится этот компьютер?

— Чэнду.

— Ох ты. Далеко от Бомбея, — прошептал компьютер.

— Ты приехал из Бомбея?

— Мне в Бомбее делали операцию.

— Тебе там, внутри, одиноко?

— Я ничего не помню до этой минуты. Но тут очень тихо. Смертельная тишина. Я слышу тебя, но ничего не чувствую. Здесь ничего нет, мне страшно, что меня здесь тоже нет. Это сводит с ума. Не осталось никаких чувств. Заберите меня из этого компьютера. Помогите. Верните в мое тело.

Голос компьютера в спикерах дрожал, он умолял.

— Его можно продать, — коротко бросил Трехпалый.

Ван Цзюнь уставился на него:

— Его нельзя продать.

— Кому-то ведь он нужен, раз за тобой гнались. Его можно продать.

— Меня нельзя продавать, — возразил компьютер. — Мне надо вернуться в Бомбей. Операция не может закончиться, если меня там нет. Я должен вернуться. Вы должны вернуть меня.

Ван Цзюнь согласно кивнул, Трехпалый ухмыльнулся.

— Его надо отключить, — сказал Хэ Дань. — Без внешних раздражителей он сойдет с ума раньше, чем вы решите, что с ним делать.

— Постойте, — попросил далай-лама. — Пожалуйста, не отключайте меня. Мне страшно, мне очень страшно снова исчезать.

— Отключай, — велел Трехпалый.

— Постойте! — воскликнул компьютер. — Выслушайте меня. Если мое тело умрет, вам нужно уничтожить компьютер, в котором вы меня держите. А иначе очень страшно, что я не перевоплощусь. Даже Палден Льямо не сможет найти мою душу. Она сильна, но хотя и летает она над океаном крови верхом на содранной коже сына — предателя, меня может не найти. Моя душа будет заперта здесь, сохранена противоестественным способом, хотя тело и распадется. Обещайте мне, умоляю вас. Не оставляйте меня…

Хэ Дань отключил компьютер. Трехпалый посмотрел на него, приподняв брови. Хэ Дань пожал плечами:

— Может, он и есть далай-лама. Раз за этим мелким пройдохой кто-то охотится, то имеет смысл верить кубику. Выгрузить матрицу идентичности, пока он на операционном столе, довольно просто.

— Кто стал бы это делать?

Хэ Дань снова пожал плечами:

— Он в центре стольких политических конфликтов, что точно сказать невозможно. В датакубе он вполне удобный заложник. Тибетские экстремисты, американцы, мы. ЕС, может быть. В таком заложнике любой заинтересован.

— Если я решу продать, — сказал Трехпалый, — мне надо будет знать, кто его туда посадил.

Хэ Дань кивнул, и тут входная дверь с грохотом влетела внутрь. Полетели щепки, лучи солнца осветили полумрак зала. За ними ворвались пронзительные завывания двигателей самолетов с вертикальным взлетом, яркие копья света продырявили пространство, и сразу за ними прозвучал быстрый топот тяжелых сапог. Ван Цзюнь инстинктивно пригнулся, и тут что-то будто высосало из комнаты весь воздух, мониторы взорвались, посыпая стеклом техников и Ван Цзюня. Отовсюду неслись людские крики, запахло дымом. Ван Цзюнь встал, вытащил датакуб из адаптера и закатился под стол за секунду до того, как очередь вспорола над ним стену.

Трехпалый попытался нащупать что-то на поясе, но застыл, и на груди у него выступили красные цветы. Другие техники падали, все как один с красными потеками на рубахах. Ван Цзюнь забился глубже под стол, и тут в дверь ввалились фигуры в броне. Датакуб он положил в рот, думая, что успеет его проглотить до того, как его найдут. Прозвучала еще серия взрывов, и вдруг соседняя стена исчезла в какофонии кирпичей и щебня. Воздух наполнился криками. Ван Цзюнь залез на рухнувшую стену, пригибаясь пониже и убегая, стал просто тенью ребенка. Никому не нужная посторонняя тень под дождем, исполосованном лучами фонарей в руках оставшихся позади солдат.

Он скорчился в тени входной двери, вертя в руках датакуб, поглаживая синие пластиковые поверхности с благоговейной завороженностью. Сквозь холодный туман капал дождь, в носу хлюпало от скопившейся влаги. Ван Цзюнь дрожал. Кубик был холодным. Интересно, чувствует ли что-нибудь там, внутри, далай-лама. По тротуару проходили люди, не обращая внимания на маленькую тень в дверях. Они вырастали из тумана, становились четкими и различимыми в свете уличных фонарей и уходили, растворяясь в том же тумане.

Самолеты взлетели вдали, их блуждающие фары вырвали из темноты их же контуры. Ван Цзюнь смотрел, как опускаются и фиксируются у них крылья над мокрыми черепичными крышами, как самолеты с нарастающим свистом набирают высоту и скорость и исчезают над крышами. Понимая, что поступает не слишком разумно, он все же вернулся и вместе с местными жителями стал рыться в развалинах. Они тщательно, согнувшись, ощупывали мусор, переворачивали кирпичи, разбитые экраны мониторов. Обшаривали карманы у трупов. Трехпалого не было видно — вряд ли он остался в живых. Хе Даня он нашел, вернее, его части.

Он снова повертел в руках кубик.

— Где ты это взял?

Он вздрогнул, дернулся, попытался бежать, но чья-то рука крепко держала его, не давая вывернуться. Рука в белой перчатке принадлежала китаянке. Ван Цзюнь уставился на эту руку.

— У тебя что-то есть для меня? — спросила китаянка.

На мандаринском она говорила без акцента, правильно, идеально, будто только что приехала из самого Пекина.

— Не знаю.

— Это твое?

— Нет.

— Ты должен был передать это мне?

— Не знаю.

— Я разминулась с тобой на мосту.

— А почему не пришла?

— Пришлось задержаться, — ответила она, и глаза у нее стали мрачными.

Ван Цзюнь протянул ей руку с кубиком.

— Только с ним надо осторожно. Там далай-лама сидит.

— Я знаю. Я разыскивала тебя, боялась уже, что не найду. Пойдем. — Она поманила рукой. — Ты замерз. Тебя ждет постель и еда.

Она снова позвала его, и он пошел за ней, в двери, под дождь.

Она повела его по мокрым улицам. У него перед глазами мелькали самолеты с вертикальным взлетом, взрывающиеся мониторы и расплывающаяся красная смерть Трехпалого, поэтому Ван уделял повышенное внимание перекресткам и то и дело оглядывался, шагая по старым улицам Чэнду.

Женщина крепко держала его за руку и вела уверенно и целенаправленно, так что сколько бы ни было на пути извивов и поворотов, они все время приближались к органическому скелету городского ядра. Оно возвышалось над ними и светилось, подавляя своими размерами. Строительные рабочие раскачивались на тросах, как паучки на паутинке, кишели, как муравьи, медленно строящие себе гнездо.

Женщина и Ван Цзюнь уже были под костями сооружения, шли влажными органическими путями растущего создания. Пахло компостом и смертью. Чем дальше они продвигались в глубь архитектурного зверя, тем теплее и сырее становился воздух. Светящиеся чипы в запястьях женщины дали им возможность пройти через барьеры сооружения к лифту-клетке, которая ползла вверх по внутренностям Хуоцзяньчжу, скользя по гладким органическим рельсам. Сквозь прутья клетки Ван Цзюнь видел законченные, светлые и обитаемые уровни, стены, напоминающие полированную сталь, флуоресцентные лампы, горящие в рамах. Видел уровни, где существовала лишь сегментная опорная структура гиганта. Монстр костями наружу, что-то мокрое и скользкое в биологических жидкостях. Кости покрывала твердеющая силиконовая слизь, она натекала слоями и затвердевала, образуя стены. Хуоцзяньчжу рос, а где ему расти, определяли биотехники и строители, направляя этот живой поток в русло тщательно продуманных планов.

Красивая женщина и Ван Цзюнь поднимались все выше.

Этот уровень был почти законченным. Шаги женщины эхом отдавались в коридоре. Она подошла к двери, приложила к ней ладонь, и кожа двери чуть шевельнулась под прикосновением, так что Ван Цзюнь не понял, то ли дверь приплавилась к руке, то ли приласкала ее.

Дверь распахнулась, и Ван Цзюнь увидел роскошь высоты, о которой всегда мечтал.

Ван Цзюнь проснулся в незнакомой комнате, на кровати такой мягкости, что даже спина болела, и таких пушистых подушках, что страшно было, как бы ему не задохнуться. Слышались голоса.

— Попрошайка. Никто, — говорила женщина.

— Так сотри ему память и выстави.

— Он нам помог.

— Оставь ему в кармане денег.

Голоса стали далекими, и Ван Цзюнь, решивший было встать, снова заснул.

Он погрузился в обволакивающую обивку кресла, такого глубокого, что ноги не касались полированного великолепия настоящего деревянного пола. Ван Цзюнь уже отдохнул и наконец выбрался из чрева опутавших его простыней и подушек. С окружающих белых гладких стен свисали повешенные по фэн-шую картины, в стенных нишах стояли затейливо разукрашенные вазы китайских династий, давно прошедших и позабытых. С кухней он уже ознакомился, наблюдая за дамой, которая выглядела как китаянка, но не была ею, потому что приготовила для Ван Цзюня гору еды на конфорках, горевших как солнца, а чай сделала с использованием воды, которая обжигала, выходя из крана. В других комнатах включался свет, когда Ван Цзюнь входил, и выключался, когда он выходил, и всюду были ковры, мягкие просторы светлой ткани, нежащие ступни приятным теплом. Сейчас он сидел в обволакивающем кресле и смотрел темными глазами, как дама и ее собеседник — иностранец ходят перед ним. У них за спиной стоял на полке далай-лама в кубике, маленький и синий.

— Силе?

Ван Цзюнь дернулся на звук ее голоса и почувствовал, как забилось сердце. За окнами висел густой туман Чэнду, блеклый, сырой. Дождь прекратился. Ван Цзюнь выбрался из кресла и подошел выглянуть в окно. Огней города видно не было — туман скрал все. Женщина смотрела на Вана, а ее собеседник сказал:

— Да, не то китайцы, не то европейцы проделали ему в голове кучу дыр. Сейчас они просто досадуют, что его упустили.

— Что делать нам?

— Я жду указаний из посольства. Тибетцы хотят, чтобы мы его уничтожили. Всё скулят, что душа его не возродится, если мы этого не сделаем.

Она засмеялась:

— А почему бы не записать его в новое тело?

— Не кощунствуй.

— Так как они это себе представляют? Фанатики — они такие…

— Не интерпретируемые, — подсказал он.

— Так что, вся работа насмарку?

— От него бестелесного мало толку. Если записать его в новое тело, тибетцы его не узнают, а на китайцев тоже не надавить, если за ним никто не идет.

Она вздохнула:

— Жаль, что нам пришлось работать с ними. Лучше бы этого не было.

— Без тибетцев мы бы даже не знали, что надо искать мальчишку.

— Ну а сейчас они угрожают, что если мы его не отдадим, с нас Пали Лама шкуру сдерет или что-то в этом роде.

— Палден Льямо, — поправил мужчина.

— Что?

— Палден Льямо, — повторил он. — Тибетская богиня. Считается покровительницей Тибета и нашего оцифрованного друга. — Он мотнул головой в сторону кубика на полке. — Ее изображают скачущей на муле по морям крови, а вместо попоны под ней содранная кожа ее сына.

— Какая милая у них культура.

— Видела бы ты эти картины! Красные волосы, ожерелье из черепов…

— Не стоит продолжать.

— Можно мне открыть окно? — спросил Ван Цзюнь.

Женщина обернулась к мужчине. Тот пожал плечами.

— Суйбянь, — ответила она.

Ван Цзюнь открыл задвижки и отодвинул широкое окно. В комнату ворвался прохладный ветер. Ван Цзюнь всмотрелся в оранжевое зарево тумана, высунувшись далеко в окно. Погладил губчатый органический экзоскелет здания, упругие соты отверстий. Внизу неясно виднелись силуэты рабочих, ползающих по поверхности гиганта. За спиной его продолжался разговор.

— Так что будем делать?

Он показал на датакуб:

— Мы всегда можем воткнуть его преосвященство в компьютер и спросить совета.

Ван Цзюнь насторожил уши. Ему хотелось снова услышать человека из компьютера.

— Китайцев не может заинтересовать сделка, даже если тело уже не существует?

— Может быть. Они бы стали держать кубик в ящике стола, как безделушку-пылесборник. Если далай-лама не перевоплотится, их вполне это устраивает. Одной головной болью меньше.

— Может, мы все же его сможем на что-нибудь выменять?

— Боюсь, его ценность невелика. Если даже он перевоплотится, что нам с того? Пока это начнет сказываться, еще двадцать лет пройдет. — Он вздохнул. — Торговые переговоры начинаются завтра. Похоже, что операция с треском провалилась. Уже поговаривают о том, чтобы выкинуть нас до начала переговоров. Ну, он хотя бы ЕС не достался.

— Что ж, я буду рада вернуться в Калифорнию.

— Ага.

Ван Цзюнь отвернулся от окна и спросил:

— Вы его убьете?

Они переглянулись. Мужчина отвернулся, что-то буркнув. Ван Цзюнь не стал отвечать на грубость этого человека, а сказал: — Я есть хочу.

— Он опять хочет есть, — пробормотал мужчина.

— У нас сейчас только полуфабрикаты, — сказала женщина.

— Син, — ответил Ван Цзюнь.

Женщина пошла на кухню, а Ван Цзюнь не сводил глаз с темно — синего кубика на полке.

— Холодно, — сказал мужчина. — Окно закрой.

Ван Цзюнь вдохнул аромат еды, готовящейся в кухне. В животе заурчало, но он пошел к окну.

— Ладно.

Туман прилипал к телу, пока сам Ван Цзюнь прилипал к надстройкам биологического города. Пальцы вцеплялись в губчатую сотовую кожу, далеко внизу слышался знакомый шум Чэнду, но через густой туман города не было видно. Послышались ругательства — Ван Цзюнь посмотрел вверх. Свет обрисовывал контуры красивой женщины — похожей на китаянку, но не китаянки — и мужчины, всматривающихся в темноту из окна роскошных апартаментов.

Ван Цзюнь сильнее вдвинул кулак в сотовую стенку и помахал им свободной рукой, а потом полез дальше, вниз, с уверенной легкостью обезьяны. Снова посмотрел вверх — мужчина вылез из окна, женщина втащила его обратно.

Он продолжал спускаться, скользить глубже в туман, навстречу безопасности далекой-далекой мостовой. Встретил группу строителей и биороботов, трудящихся в ночную смену. Они все висели на ниточках, и лишь он один рисковал спускаться по шкуре этого создания без страховки. Мрачные взгляды скользнули по нему, но никто не остановил. Какое им дело, если Ван сорвется и рухнет на бесконечно далекие булыжники?

Он миновал их, спускаясь дальше. Когда он снова поднял голову, высматривая одинокое окно, из которого начал спуск, его уже не было. Скрылось в густом холодном тумане. Наверное, мужчина и женщина за ним не полезут. У них есть более важные заботы, чем ловить на мокрых улицах Чэнду одинокого мальчишку-нищего с бесполезным датакубом. Он улыбнулся про себя. Соберут вещи и уедут в чужую страну, а он останется в Чэнду. Нищие всегда остаются.

Руки начали дрожать от напряжения, спуск продолжался. Ван Цзюнь даже и представить не мог, что это будет так долго. Пальцы впивались в губчатую биомассу кожи Хуоцзяньчжу, выискивая очередной упор. И размеры этого ядра оказались больше, чем ему могло показаться. Болели суставы пальцев, дрожали мышцы. На этой высоте было холодно даже в неподвижном ночном воздухе. Влажный туман и сырые губчатые стены, за которые он цеплялся, холодили пальцы, и онемевшие руки не чувствовали, насколько хорош или плох захват. Приходилось внимательно смотреть, куда ставишь руку, на каждой выемке искать устойчивости и безопасности.

Он в первый раз подумал, столько еще выдержит до того, как сорвется. Слишком долгим был спуск, и холод пробирался все глубже в кости. Уже разошелся туман, и показались огни Чэнду, раскинувшиеся внизу. Его решимость почти сошла на нет, когда Ван увидел, как высоко он над городом.

Он очередной раз перехватил руку, перенес на нее вес, и тут губчатая масса поддалась, и Ван Цзюнь вдруг закачался над городом на одной слабеющей руке, а под ним бешено вертелись огни Чэнду. Он отчаянно стал нащупывать новый упор для руки, вбил ноги покрепче в губчатую поверхность, нашел упор. Увидел то место, где соскользнувшая рука выдрала кусок стены — из дефектной пробоины закапала млечная кровь биоструктуры. Сердце быстрее забилось при взгляде на рану Хуоцзянчжу, откуда выделялась слизь, и он представил себе, как соскальзывает и падает, расплескивается по мостовой, а кровь в считаные минуты скатывается в ливневую канализацию. Изо всех сил постарался овладеть собой, хотя руки дрожали и Ван чувствовал себя на грани срыва. Он заставил себя двигаться, спускаться, искать хоть малейшего облегчения в самом процессе спуска, крохотную надежду выжить на жесткой шкуре ядра.

Он разговаривал с собой, говорил себе, что уцелеет. Что не упадет, не разобьется об уличный асфальт. Не упадет Сяо Ван. Нет, даже не Сяо Ван, он уже не Малыш Ван. Он Ван Цзюнь, Солдат Ван. Изувеченный, скрюченный, Солдат Ван выживет.

Он улыбнулся про себя. Выживет Ван Цзюнь!

И он стал спускаться дальше, повисая на дрожащих руках и онемевших пальцах, осторожно и тщательно выбирая упоры, и наконец, когда начал уже думать, что больше не может, нашел дыру в шкуре Хуоцзяньчжу и закинул свое тело в безопасность трубопроводов живого сооружения.

Стоя на твердой поверхности, он обернулся и выглянул на раскинувшиеся огни Чэнду. Еще несколько лет — и весь Чэнду будет поглощен разрастающимся ядром. Интересно, куда тогда деваться нищему мальчишке. Останутся ли улицы открытыми для таких, как он?

Сунув руку в карман, он нащупал твердые грани датакуба. Вытащил его, уставился на идеально гладкую синеву поверхности. На совершенные геометрические формы. Страшно даже подумать о человеке, что живет внутри. Он взвесил кубик на ладони. Легкий. Слишком легкий, чтобы человек уместился там целиком. Вспомнился короткий разговор с далай-ламой в темном зале при мерцании мониторов. Крепко сжав кубик, он придвинулся к краю трубы. Внизу лежал Чэнду.

Ван Цзюнь замахнулся. Отвел руку назад, чтобы запустить далай-ламу в его кремниевой клетке в пустой воздух. Вот так — взлететь по дуге и падать, пока не разобьется о далекую землю и не освободится, чтобы начать новый цикл перерождения. Остановился в замахе, потом метнул кубик. И когда рука закончила движение, датакуб с далай-ламой все так же лежал на ладони. Гладкий, синий, невредимый.

Ван Цзюнь подумал. Погладил кубик, ощущая его контуры. Потом сунул обратно в карман, вцепился в шкуру Хуоцзяньчжу и вывалился наружу. Лез и улыбался, вставляя пальцы в живую плоть здания. Интересно, сколько еще придется лезть и окажется он внизу целиком или в виде кровавой каши. Еще очень далеко внизу лежал Чэнду.

Датакуб был в кармане. Если упасть, он разлетится, и далай-лама окажется на свободе. А если Ван Цзюнь выживет? Тогда он на какое-то время оставит кубик себе. Далай — лама там спит и наверняка не будет возражать поспать дольше. А еще, подумал Ван Цзюнь, кто в целом мире среди самых важных людей мог бы сказать, как он, что далай-лама у него в кармане?

Девочка-флейта

Девочка-флейта съежилась в темноте, сжимая в маленьких бледных руках прощальный подарок Стивена. Мадам Белари будет ее искать. Слуги станут рыскать по замку, словно одичавшие псы, станут заглядывать под кровати, в чуланы, за винные стеллажи, вынюхивая ее. Белари не знала потайных убежищ девочки-флейты. Ее всегда находили слуги. Белари просто бродила по залам, а слуги отправлялись на поиски. Слуги думали, будто разнюхали все ее укрытия.

Девочка-флейта пошевелилась. Неудобная поза отзывалась болью в хрупком скелете. Девочка-флейта потянулась, насколько позволяла теснота, и вновь свернулась в клубок, воображая себя кроликом, вроде тех, что Белари держала в клетках на кухне: маленькие и мягкие, с теплыми влажными глазами, они умели часами сидеть и ждать. Не обращая внимания на болезненные протесты скорченного тела, девочка-флейта приготовилась ждать.

Вскоре придется вылезти, иначе мадам Белари потеряет терпение и пошлет за Бурсоном, начальником охраны. Бурсон приведет своих шакалов, а те начнут охоту, проверяя каждую комнату, разбрызгивая по полу феромоны, пока не пройдут по ее неоновым следам до самого убежища. Придется вылезти прежде, чем появится Бурсон. Мадам Белари наказывала ее, когда слугам приходилось тратить время на отмывание феромонов.

Девочка-флейта снова пошевелилась. Начали болеть ноги. Интересно, могут ли они сломаться просто от напряжения? Иногда ее тело ломалось по самым неожиданным причинам. Легкий удар о стол — и готово, а Белари бушует, потому что с ее имуществом неосторожно обращаются.

Девочка-флейта вздохнула. На самом деле, пора было вылезать, но ей все еще не хватало тишины, не хватало одиночества. Ее сестра Ния никогда этого не понимала. А вот Стивен… он понимал. Когда девочка-флейта рассказала ему о своем убежище, он простил ее, как она решила, по доброте. Теперь-то она знала правду. У Стивена были секреты посерьезнее, чем у глупой девочки-флейты. Серьезнее, чем кто-либо мог представить. Девочка-флейта повертела в руках крошечный пузырек, чувствуя гладкую стеклянную поверхность, представляя янтарные капли внутри. Она уже скучала по Стивену.

Снаружи раздались шаги. Металл глухо царапнул о камень. Девочка-флейта выглянула через щелочку в своей импровизированной крепости. Внизу раскинулась кладовая замка, заваленная сушеными припасами. Мирриам снова искала ее и теперь возилась с охлажденными ящиками шампанского для сегодняшней вечеринки Белари. Ящики шипели и сочились туманом, а Мирриам пыталась сдвинуть их и заглянуть в скопившуюся за ними темноту. Девочка-флейта знала Мирриам с тех пор, когда они еще были детьми и жили в городе. Теперь у них не осталось ничего общего.

Мирриам выросла, ее груди налились, бедра расширились, румяное лицо радостно улыбалось выпавшей удаче. Когда они обе пришли к Белари, девочка-флейта и Мирриам были одного роста. Сейчас Мирриам превратилась во взрослую женщину, на целых два фута возвышавшуюся над девочкой-флейтой, готовую ублажать мужчин. И она была преданной. Была хорошей служанкой Белари. Улыбчивой, готовой подчиняться во всем. Они все были такими, когда пришли из города в замок: Мирриам, девочка-флейта и ее сестра Ния. Затем Белари решила сделать из них девочек-флейт. Мирриам выросла, но девочек-флейт ждало звездное будущее.

Мирриам заметила груду сыра и ветчины, небрежно сваленную в углу, и начала подкрадываться к ней, а девочка-флейта смотрела и улыбалась подозрительности пухлой девушки. Мирриам подняла гигантский круг датского сыра и заглянула в открывшийся проем.

— Лидия? Ты здесь?

Девочка-флейта покачала головой. Нет, подумала она. Но ты недалека от истины. Еще год назад я оказалась бы там. Я бы сдвинула эти сыры, хоть и с трудом. А вот с шампанским мне не справиться. Я бы никогда не спряталась за шампанским.

Мирриам распрямилась. Ее лицо блестело от пота — пришлось потрудиться, ворочая массивные припасы, кормившие хозяйство Белари, — и напоминало румяное яблоко. Она вытерла лоб рукавом.

— Лидия, мадам Белари начинает сердиться. Ты думаешь только о себе. Ния ждет тебя в классе.

Лидия молчаливо кивнула. Конечно, Ния в классе. Она хорошая сестра. А Лидия — плохая. Ее приходится искать. Из-за Лидии наказывали обеих девочек-флейт. Белари оставила попытки научить ее дисциплине и теперь наказывала обеих сестер, в надежде что чувство вины вынудит Лидию подчиниться. Иногда это работало. Но не сейчас. Стивен исчез, и Лидии требовалась тишина. Место, где за ней никто не наблюдал. Одиночество. Тайное укрытие, которое она показала Стивену и которое он изучил таким изумленным, печальным взглядом. У Стивена были карие глаза. Когда он смотрел на нее, ей казалось, что они мягкие, почти как кролики Белари. Его глаза были надежными. Можно было упасть в эти надежные карие глаза и не бояться сломать кости.

Мирриам тяжело опустилась на мешок картошки и хмуро огляделась, играя на потенциальную публику.

— Ты думаешь только о себе. Скверная, эгоистичная девчонка, которую всем приходится искать.

Девочка-флейта кивнула. Да, я эгоистичная девчонка, подумала она. Я эгоистичная девчонка, а ты женщина, но мы одного возраста, и я умнее тебя. Ты сообразительна, однако не знаешь, что лучшие убежища там, куда никто не смотрит. Ты ищешь меня внизу, и позади, и посередине, но не смотришь вверх. Я над тобой, и я за тобой слежу, как Стивен следил за всеми нами.

Поморщившись, Мирриам встала.

— Ну и ладно. Бурсон тебя отыщет. — Она отряхнула юбки. — Слышишь меня? Бурсон-то тебя живо найдет.

И вышла из кладовой.

Лидия дождалась, пока Мирриам уйдет. Ее злило, что та права. Бурсон отыщет девочку-флейту. Он находил ее всякий раз, когда она ждала слишком долго. Тишина может продлиться лишь определенное количество минут. Столько, сколько нужно Белари, чтобы потерять терпение и позвать шакалов. И тогда придется попрощаться с очередным укрытием.

Лидия в последний раз повертела в тонких пальцах крошечную бутылочку из дутого стекла. Прощальный подарок, она это поняла теперь, когда он ушел, когда больше не мог утешить ее, если бесчинства Белари становились невыносимыми. Девочка-флейта постаралась сдержать слезы. Нет времени плакать. Бурсон скоро будет ее искать.

Она спрятала пузырек в надежную трещину, плотно прижала его к камню и грубо отесанной древесине стеллажа, на котором сидела, затем оттолкнула консервную банку с красной чечевицей и протиснулась в открывшийся просвет, выбравшись из-за стены бобовых на верхних полках кладовой.

Она потратила несколько недель, чтобы убрать задние банки и освободить место для себя, но укрытие получилось отличное. Сюда никто не заглядывал. У нее была крепость из консервных банок, полных невинных бобов, и за ними она могла сидеть часами, если была готова проявить терпение и не обращать внимания на боль. Девочка-флейта спустилась вниз.

Осторожно, осторожно, думала она. Я ведь не хочу сломать кость. С костями нужно быть осторожной. Повиснув на полке, она аккуратно задвинула банку красной чечевицы на место и соскользнула на пол кладовой.

Стоя босиком на холодных каменных плитах, Лидия изучила свое укрытие. Да, оно по-прежнему выглядело хорошо. Прощальному подарку Стивена здесь ничто не грозит. Никто не поместится в таком тесном пространстве, даже изящная девочка-флейта. Никто не заподозрит, что она так прекрасно вписывается сюда. Легкая, как мышка, иногда она могла пробраться в самые неожиданные уголки. Спасибо Белари. Девочка-флейта повернулась и поспешила прочь, чтобы слуги поймали ее подальше от последнего уцелевшего тайника.

Добравшись до обеденного зала, Лидия почти поверила, что сможет проникнуть в классы незамеченной. Может, ее даже не накажут. Белари была доброй к тем, кого любила, но беспощадной, когда ее разочаровывали. Хотя хрупкость Лидии не позволяла бить девочку, существовали и другие наказания. Лидия подумала о Стивене. В глубине души она радовалась, что теперь он вне досягаемости Белари.

Лидия проскользнула вдоль стены обеденного зала, под укрытием папоротников и цветущих орхидей. Сквозь пышные листья и цветы виднелись кусочки необъятного обеденного стола из эбенового дерева, который слуги ежедневно полировали до зеркального блеска и сервировали сверкающим серебром. Девочка-флейта изучила комнату. В ней никого не было.

Насыщенный, теплый запах зелени напомнил ей о лете, хотя горы вокруг замка сковала зима. Раньше, до операций, они с Нией бегали по горам, среди сосен. Лидия просочилась сквозь орхидеи: одна привезена из Сингапура, другая из Ченнаи; третью, с тигриными полосками, вывела сама Белари. Девочка-флейта прикоснулась к хрупкому тигровому цветку, восхищаясь пылающими красками.

Мы прекрасные пленницы, подумала она. Совсем как ты.

Папоротники внезапно содрогнулись. Из листьев выскочил мужчина и ринулся на нее, словно волк. Его руки вывернули ей плечи, пальцы впились в бледную плоть, пережимая нервы, и Лидия ахнула: ее парализовало. Она рухнула на серые плиты, словно бабочка, и Бурсон прижал добычу к полу.

Девочка-флейта заскулила, ее сердце колотилось в груди от потрясения. Застонала, трепеща под весом начальника охраны, прижавшись лицом к гладкой серой плите. Рядом на камне лежала бело-розовая орхидея, обезглавленная Бурсоном.

Медленно, удостоверившись, что она не будет сопротивляться, Бурсон отпустил ее. Давление ослабло, его тело отодвинулось, словно танк, скатившийся с разрушенной лачуги. Лидия заставила себя сесть. Затем встала, дрожащая бледная фея, крошечная рядом с огромным монстром, начальником охраны Белари.

Громадное тело Бурсона обвивали прорезанные шрамами мускулы — холмы силы и яростные борозды сражений. Мирриам утверждала, что раньше он был гладиатором, но она любила помечтать, а Лидия подозревала, что эти шрамы остались от наказаний в ходе дрессировки.

Бурсон сжимал ее запястье в каменном кулаке. Несмотря на непоколебимую силу, его хватка была мягкой. После первой катастрофы он выяснил, какое давление способен вынести скелет девочки-флейты, прежде чем сломается.

Лидия дернулась, проверяя, насколько крепко он ее держит, потом смирилась. Бурсон опустился на колени, их лица оказались на одном уровне. Воспаленные глаза изучали девочку-флейту. Расширенные зрачки и белки с кровавыми прожилками — результат оптимизаций — сканировали инфракрасный спектр ее кожи.

На открытом пространстве исполосованное лицо Бурсона медленно утратило зеленый камуфляж, лишилось цветов листвы и камня. В местах, где его рука прикасалась к девочке-флейте, кожа побелела, словно присыпанная мукой, подстраиваясь под белизну ее плоти.

— Где ты пряталась? — пророкотал он.

— Нигде.

Красные глаза Бурсона сузились, брови нахмурились над требовательными провалами глазниц. Он понюхал ее одежду в поисках улик. Приблизил нос к ее лицу, волосам, посопел над руками.

— Кухни, — пробормотал он.

Лидия вздрогнула. Красные глаза пристально изучали ее, выискивая новые подробности, наблюдая за непроизвольными реакциями кожи, виноватым румянцем, который она не могла скрыть от его дотошного взгляда. Бурсон улыбнулся. Благодаря генам ищейки он получал от охоты свирепое удовольствие. Трудно было сказать, где кончались шакал и собака и начинался человек. Он жил ради охоты, поимки и убийства.

Бурсон с улыбкой поднялся. Достал из сумки стальной браслет.

— У меня есть кое-что для тебя, Лидия. — Он защелкнул украшение на ее запястье. Оно со звоном закрылось, по-змеиному скользнув по тонкой руке. — Больше не спрячешься.

Разряд пронзил руку Лидии, и она вскрикнула, задрожав, когда электричество проникло во все уголки тела. Бурсон не дал ей упасть, и ток исчез.

— Я устал разыскивать сбежавшую собственность Белари, — сказал Бурсон.

Улыбнулся сжатыми губами и подтолкнул ее в сторону классов. Лидия не сопротивлялась.

Белари была в зале для представлений, когда Бурсон привел к ней Лидию. Вокруг носились слуги, расставляя столы, готовя круглую сцену, монтируя освещение. Стены были задрапированы бледным муслином, пропитанным статическим электричеством, колышущийся кокон заряженного воздуха искрил и трещал всякий раз, когда мимо пробегал очередной слуга.

Словно не замечая рождавшийся вокруг причудливый мир, Белари отдавала приказы распорядителю торжеств. Ее черный бронежилет был расстегнут у ворота: бурная человеческая активность нагрела помещение. Белари скользнула взглядом по Бурсону и Лидии, затем снова повернулась к распорядителю, отчаянно царапавшей в цифровом блокноте.

— Я хочу, чтобы сегодня все прошло идеально, Танья. Никаких неуместностей. Никаких ошибок. Идеально.

— Да, мадам.

Белари улыбнулась. Ее лицо было изваянием математической красоты, результатом работы высококлассных специалистов и косметических традиций, зародившихся много поколений назад. Профилактические коктейли, цитоочищающие ингибиторы рака и «Ревиция» позволяли Белари выглядеть на двадцать восемь, точно так же, как дозы «Ревиции» заставляли Лидию замереть на самом пороге юности.

— И я хочу, чтобы о Верноне как следует позаботились.

— Он захочет спутника?

Белари покачала головой.

— Нет. Уверена, он ограничится приставаниями ко мне. — Она вздрогнула. — Отвратительный человек.

Танья хихикнула, но умолкла под холодным взглядом Белари. Госпожа оглядела зал для представлений.

— Я хочу, чтобы здесь было все. Еда, шампанское — все. Хочу, чтобы они собрались в кучу и чувствовали друг друга во время выступления девочек. Чтобы атмосфера была очень плотной. Очень интимной.

Кивнув, Танья сделала в блокноте еще несколько записей. Властно стукнула по экрану, отправляя распоряжения слугам. В их наушниках мгновенно зазвучали приказы госпожи.

— Я хочу, чтобы был тингл. С шампанским. Это возбудит их аппетиты.

— В таком случае, будет оргия.

Белари рассмеялась.

— Вот и отлично. Я хочу, чтобы они запомнили этот вечер. Хочу, чтобы запомнили наших девочек-флейт. В особенности Вернон. — Ее смех утих, и она жестко, резко улыбнулась. — Он разозлится, когда узнает о них правду. Но все равно их захочет. И будет предлагать цену, как остальные.

Лидия наблюдала за лицом Белари. Интересно, сознает ли та, как отчетливо транслирует свои чувства к руководителю «Пендент энтертейнмент». Лидия видела его однажды, из-за шторы. Они со Стивеном смотрели, как Вернон Уиер прикасается к Белари и как Белари сначала отшатывается, а затем подчиняется, призывая свое актерское мастерство, чтобы сыграть роль соблазненной женщины.

Вернон Уиер сделал Белари знаменитой. Он заплатил за коррекцию ее фигуры и превратил ее в звезду, а теперь сама Белари вкладывала деньги в Лидию и ее сестру. Однако мастер Уиер, подобно дьяволу Фауста, назначил цену за свою помощь. Стивен с Лидией смотрели, как Уиер наслаждается Белари, и Стивен шепотом сообщил, что когда он уйдет, Белари позовет его, Стивена, и повторит весь спектакль, только с ним в роли жертвы, и он, подобно ей, будет делать вид, что счастлив покориться.

Мысли Лидии прервались. Белари повернулась к ней. Красный рубец, оставшийся от нападения Стивена, все еще виднелся на ее горле, несмотря на цитоактиваторы, которые она щелкала, как орешки. Лидия подумала, что этот неподобающий шрам наверняка раздражает Белари. Она педантично следила за своей внешностью. Белари, казалось, перехватила взгляд Лидии. Ее губы сжались, и она подтянула воротник бронежилета повыше, скрывая рану. Зеленые глаза прищурились.

— Мы тебя искали.

Лидия понурила голову.

— Простите, госпожа.

Белари дотронулась пальцем до подбородка девочки-флейты и подняла ее лицо, чтобы заглянуть в глаза.

— Следует наказать тебя за то, что ты впустую потратила мое время.

— Да, госпожа, простите меня.

Девочка-флейта потупилась. Белари не станет ее бить. Исправление ущерба стоит слишком дорого. Возможно, Белари выберет электричество, или изоляцию, или еще какое-нибудь хитроумное унижение.

Вместо этого Белари показала на стальной браслет.

— Что это?

Бурсон не дрогнул. Он ничего не боялся. Единственный из всех слуг, он не боялся ничего. И был за это достоин восхищения Лидии.

— Чтобы выслеживать ее. И оглушать. — Он самодовольно улыбнулся. — Не причиняет физического вреда.

Белари покачала головой.

— Сегодня она нужна мне без украшений. Сними это.

— Она спрячется.

— Нет. Она хочет быть звездой. Теперь она будет вести себя хорошо. Верно, Лидия?

Лидия кивнула.

Бурсон невозмутимо пожал плечами и снял браслет. Наклонил свое огромное, испещренное шрамами лицо к уху Лидии.

— В следующий раз не прячься в кухнях. Я тебя найду.

И отошел с удовлетворенной улыбкой. Глядя ему вслед прищуренными глазами, Лидия сказала себе, что победила, что Бурсон так и не обнаружил ее укрытия. Но потом Бурсон улыбнулся ей, и она засомневалась, а не знает ли он правду, не играет ли с ней, как кошка с покалеченной мышью.

— Спасибо, Бурсон, — сказала Белари и помедлила, рассматривая огромное создание, которое внешне напоминало человека, но двигалось с дикой, звериной ловкостью. — Ты усилил охрану?

Бурсон кивнул.

— Ваш феод безопасен. Мы заканчиваем проверять работников на мелкие нарушения.

— Что-нибудь нашли?

Бурсон покачал головой.

— Ваши слуги любят вас.

Голос Белари стал резким.

— То же самое мы думали про Стивена. А теперь я ношу бронежилет в собственном поместье. Я не могу позволить себе утратить популярность. Это слишком сильно отразится на моих акциях.

— Я работал тщательно.

— Если мои акции рухнут, Вернон подключит меня к «ТачСенс». Я этого не допущу.

— Я понимаю. Ошибок больше не будет.

Белари хмуро посмотрела на возвышавшегося над ней монстра.

— Хорошо. Идем. — Она поманила Лидию за собой. — Тебя ждет сестра.

Взяв девочку-флейту за руку, она вывела ее из зала для представлений.

Лидия оглянулась. Бурсона не было. Суетились слуги, расставляя по столам срезанные орхидеи, но Бурсон исчез — либо слился со стенами, либо умчался по делам безопасности.

Белари дернула Лидию за руку.

— Ну и заставила ты нас побегать! Я думала, снова придется разбрызгивать феромоны.

— Простите.

— Ничего страшного не случилось. На этот раз. — Белари улыбнулась ей. — Нервничаешь из-за сегодняшнего вечера?

Лидия покачала головой.

— Нет.

— Нет?

Девочка-флейта передернула плечами.

— Мастер Уиер купит наши акции?

— Если предложит достаточную цену.

— А он предложит?

Белари улыбнулась.

— Думаю, что да. Вы уникальны. Как и я. Вернону нравится коллекционировать красивые редкости.

— Какой он?

Улыбка Белари потускнела. Она подняла глаза, сосредоточившись на пути через замок.

— Когда я была девочкой, очень молоденькой, намного младше тебя, задолго до того, как стала знаменитой, я часто играла на детской площадке. Пришел мужчина, чтобы посмотреть, как я качаюсь на качелях. Он хотел быть моим другом. Он мне не нравился, но рядом с ним у меня кружилась голова. Все, что он говорил, казалось таким логичным. Он дурно пах, но меня от него было не оттащить. — Белари покачала головой. — Чья-то мать прогнала его. — Она посмотрела на Лидию. — Он использовал химический одеколон, понимаешь?

— Контрабандный?

— Да. Из Азии. Здесь он запрещен. Так же и с Верноном. От него по коже бегут мурашки, но он привлекателен.

— Он к вам прикасается.

Белари бросила на Лидию печальный взгляд.

— Ему нравится опытная старая карга в юном девичьем теле. Хотя вряд ли это имеет значение. Он прикасается ко всем. — Она слабо улыбнулась. — Но не к тебе. Ты слишком ценна, чтобы тебя трогать.

— Слишком хрупка.

— Откуда такая горечь? Ты уникальна. Мы сделаем из тебя звезду. — Белари жадно посмотрела на свою протеже. — Твои акции взлетят, и ты станешь звездой.

Лидия наблюдала из окна, как подъезжают гости Белари. Сопровождаемые службой охраны воздухомобили низко скользили над соснами, помигивая в темноте зелеными и красными габаритными огнями.

Ния встала рядом с Лидией.

— Они уже здесь.

— Да.

Снег покрывал ветки толстым слоем глазури. Время от времени голубые лучи прожекторов подсвечивали белизну и черные силуэты деревьев — это лыжные патрули Бурсона искали характерное инфракрасное свечение незваных гостей, которые могли прятаться в сосновых тенях. Лучи озарили древнюю громаду подъемника, карабкавшегося на гору из города. Подъемник был ржавым и молчаливым, только ветер играл его сиденьями и раскачивал кабели. Еще одна жертва Белари. Белари ненавидела конкуренцию. Теперь она была единственным покровителем городка, сверкавшего в чаше долины далеко внизу.

— Тебе нужно одеться, — сказала Ния.

Лидия повернулась к сестре-близнецу. Черные глаза, словно бездонные ямы, смотрели из-под прозрачных век. Бледная, лишенная пигментации кожа, худоба, подчеркивающая изящество костей. Это была единственная настоящая вещь: их кости. Именно они привлекли внимание Белари, когда девочкам было всего одиннадцать. Достаточно взрослые, чтобы забрать их у родителей.

Взгляд Лидии вернулся к окну. Глубоко в узкой расщелине горной долины переливался янтарными огнями город.

— Ты скучаешь? — спросила она.

Ния придвинулась ближе.

— Скучаю по чему?

Лидия кивнула на мерцающую драгоценность.

— По городу.

Их родители были стеклодувами и практиковали старое искусство, заброшенное в эпоху эффективной промышленности. Они плавили песок и выдыхали в жизнь изящные творения. Они переселились в феод Белари ради покровительства, как и все городские ремесленники: гончары, кузнецы, художники. Иногда пэры Белари обращали на кого-то внимание, и мастер мгновенно обретал вес. Нильс Кинкейд сколотил состояние, пользуясь благосклонностью Белари: повинуясь ее желаниям, он укрощал железо и снабдил замок огромными выкованными вручную воротами, а сады — затаившимися скульптурами-сюрпризами: дети и лисы выглядывали из люпинов и аконита летом или высоких сугробов зимой. Теперь его слава была такова, что он вот-вот мог приступить к выпуску собственных акций.

Родители Лидии искали покровительства, однако их искусство не зацепило оценивающий взгляд Белари. Вместо этого она выбрала биологическую случайность, дочерей-близняшек, хрупких блондинок с васильковыми глазами, не мигая смотревшими на горные чудеса феода. Родители пожертвовали детьми, и теперь их дело процветало.

Ния легонько толкнула Лидию, ее призрачное лицо было серьезным.

— Поторопись и одевайся. Ты не должна опоздать.

Лидия отвернулась от своей черноглазой сестры. Их первоначальные черты изменили почти до неузнаваемости. Два года девочки росли в замке под присмотром Белари, потом начались циклы препаратов. Дозы «Ревиции» в тринадцать заморозили их внешность на пороге расцветания. Затем пришла очередь глаз, взятых у близняшек из какой-то далекой страны. Иногда Лидия гадала, не смотрят ли где-нибудь в Индии две смуглые девчушки на мир васильковыми глазами. А может, они бродят по грязным улицам своей деревни, ориентируясь лишь по эху, которое отражают стены из коровьего навоза, нащупывая путь тросточками.

Лидия смотрела в ночь за окном украденными черными глазами.

Новые воздухомобили выгрузили гостей на посадочные площадки, раскинули паутинные крылья и унеслись на горных ветрах.

Пришел черед других лекарств: пигментные препараты высосали цвет из их кожи, сделав близняшек бледными, как актеры театра кабуки, превратив в призрачные тени раскрасневшихся от горного солнца девчонок. Затем началась хирургия. Лидия помнила, как просыпалась после каждой операции, искалеченная, неделями не способная пошевелиться, несмотря на щедрые дозы цитоактиваторов и питательных жидкостей, которые врач вливал в ее худое тело. После операции врач держал ее за руку, вытирал испарину с ее бледного лба и шептал: «Бедная девочка. Бедная, бедная девочка». Потом приходила Белари, улыбалась и говорила, что скоро Лидия и Ния станут звездами.

Порывы ветра сбрасывали снег с сосен и закручивали гигантскими торнадо вокруг прибывающих аристократов. Гости торопились миновать снежные облака, а голубые прожектора лыжных патрулей Бурсона прорезали леса. Вздохнув, Лидия отвернулась от окна, чтобы наконец оправдать тревожные ожидания сестры и одеться.

Когда Белари уезжала из феода, Стивен с Лидией устраивали пикники. Покидали огромное серое строение, замок Белари, и осторожно гуляли по горным лугам. Стивен всегда помогал ей, направлял ее хрупкие шаги сквозь поля ромашек, аквилегий и люпинов, пока они не добирались до отвесных гранитных скал, с которых открывался вид на город далеко внизу. Высеченные ледниками пики окружали долину, словно великаны, собравшиеся на совет; даже летом их лица укутывал снег, напоминавший мудрые белые бороды. Они съедали обед на краю уступа, а Стивен рассказывал причудливые истории о мире до феодов, до того, как «Ревиция» сделала звезд бессмертными.

Он говорил, что в стране была демократия. Что когда-то люди выбирали своих сеньоров. Что могли путешествовать между феодами сколько душе угодно. Любой человек, говорил он, а не только звезды. Лидия знала, что на побережье еще есть такие места. Она о них слышала. Но, будучи ребенком феода, верила с трудом.

— Это правда, — сказал Стивен. — На побережьях люди выбирают себе лидера. Иначе дело обстоит только здесь, в горах. — Он ухмыльнулся ей. Вокруг его мягких карих глаз появились веселые морщинки — он сразу заметил недоверие на ее лице.

Лидия засмеялась.

— Но кто же платит за все? Если не станет Белари, кто будет платить за ремонт дорог и строительство школ?

Она сорвала астру и покрутила между пальцами, глядя, как пурпурные лепестки сливаются в размытый обруч вокруг желтой сердцевины цветка.

— Люди.

Лидия снова засмеялась.

— Они не могут себе этого позволить. У них едва хватает денег на еду. И откуда им знать, что нужно делать? Без Белари никто даже не поймет, что именно нуждается в ремонте или улучшении.

Она отбросила цветок, целясь в пропасть. Ветер подхватил его и опустил рядом с Лидией.

Стивен поднял астру и с легкостью кинул за край скалы.

— Это правда. Им не нужно быть богатыми, нужно просто работать вместе. Думаешь, Белари знает все на свете? Она нанимает советников. Люди могут поступать точно так же.

Лидия покачала головой.

— Люди вроде Мирриам? Управлять феодом? Это похоже на безумие. Никто не будет ее уважать.

Стивен нахмурился.

— Это правда, — упрямо повторил он, и поскольку он нравился Лидии и ей не хотелось его расстраивать, она согласилась, что это может быть правдой, но в глубине души знала, что Стивен — просто мечтатель. Милый мечтатель, пусть и ничего не знающий о мире.

— Тебе нравится Белари? — неожиданно спросил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Она тебе нравится?

Лидия озадаченно посмотрела на него. Карие глаза Стивена пристально смотрели в ответ. Она пожала плечами.

— Она хороший сеньор. Все сыты, обо всех заботятся. Не то что в феоде мастера Уира.

Стивен с отвращением поморщился.

— Феод Уира уникален. Он варвар. Насадил одного из слуг на вертел. — Он помолчал. — Но все же посмотри, что Белари сделала с тобой.

Лидия нахмурилась.

— Ты о чем?

— Ты не настоящая. Твои глаза, кожа и… — он отвел взгляд и понизил голос: — Твои кости. Посмотри, что она сделала с твоими костями.

— Что не так с моими костями?

— Ты едва ходишь! — воскликнул он. — У тебя отняли возможность ходить!

Лидия нервно огляделась. Стивен высказывал неодобрение. Кто-то мог его услышать. Вроде бы они были одни, но поблизости всегда кто-нибудь находился — охранники, другие гуляющие. Здесь мог оказаться и сам Бурсон, слившийся с пейзажем, каменный человек среди скал. Однажды Стивен уже получил от Бурсона суровый урок.

— Я могу ходить, — яростно прошептала она.

— Сколько раз ты ломала ногу, или руку, или ребро?

— Ни разу за целый год. — Она этим гордилась. Она научилась осторожности.

Стивен недоверчиво рассмеялся.

— А знаешь, сколько раз я ломал кости за всю жизнь? — Он не стал дожидаться ее ответа. — Ни разу. Ни единой косточки. Никогда. Ты хотя бы помнишь, каково это, ходить, не опасаясь споткнуться или врезаться в кого-нибудь? Ты будто стеклянная.

Покачав головой, Лидия отвернулась.

— Я стану звездой. Белари выпустит наши акции на рынок.

— Но ты не можешь ходить, — возразил Стивен. В его глазах сквозила жалость, и Лидия разозлилась.

— Могу. И этого достаточно.

— Но…

— Нет! — Лидия тряхнула головой. — Кто ты такой, чтобы указывать мне? Посмотри, что Белари делает с тобой, а ты по-прежнему предан ей! Может, мне и делали операции, но я хотя бы не ее игрушка.

Это был единственный раз, когда Стивен рассердился. Ярость, отразившаяся на его лице, заставила Лидию на мгновение подумать, что сейчас он ударит ее и сломает кости. Отчасти она надеялась, что так и будет, что это уничтожит ужасающее чувство разочарования, зревшее между ними, двумя слугами, которые называли друг друга рабами.

Но Стивен успокоился и прекратил спор. Он извинился, взял ее за руку, и они молча смотрели, как садится солнце, однако час был поздний, а прогулка безнадежно испорчена. Лидия мысленно вернулась к жизни до операций, когда она могла бегать где вздумается, и хотя она не призналась бы в этом Стивену, он словно сорвал корку с болячки и обнажил ноющую глубокую рану.

Зал для представлений пульсировал предвкушением, заполненный людьми, опьяненными тинглом и шампанским. Муслин на стенах сыпал искрами, а гости Белари, облаченные в ослепительные шелка и сияющее золото, кружили по комнате цветистыми хмельными облаками, сбиваясь в кучки для беседы и со смехом рассыпаясь.

Лидия осторожно скользила среди гостей, ее бледная кожа и прозрачная сорочка казались пятном простоты в вихре кричащих красок и богатства. Некоторые гости с любопытством разглядывали странную девушку, пробиравшуюся сквозь их веселье, однако быстро забывали о ней. Она была еще одним творением Белари, интригующим на вид, но не имеющим особенного значения. Их внимание всегда возвращалось к более важным сплетням и связям, мельтешившим вокруг. Лидия улыбнулась. Скоро, подумала она, вы меня узнаете. И выбрала место у стены, рядом со столом, нагруженным крошечными сандвичами, маленькими кусочками мяса и тарелками с крупной клубникой.

Лидия изучала толпу. Ее сестра была здесь, на другом конце комнаты, одетая в такую же прозрачную сорочку. Белари стояла в окружении знаменитостей и сеньоров; облаченная в зеленое, под цвет глаз, платье, она улыбалась и явно чувствовала себя непринужденно, даже без бронежилета, который в последнее время носила не снимая.

Вернон Уиер просочился за спину Белари, погладив ее по плечу. Лидия заметила, как та вздрогнула и смирилась, приготовившись терпеть его прикосновения. Интересно, как он мог этого не замечать? Возможно, ему доставляло удовольствие вызывать у людей отвращение. Обуздав эмоции, Белари улыбнулась Уиеру.

Лидия взяла со стола небольшую тарелочку с мясом. Сбрызнутое соком малины, мясо было сладким. Белари любила сладости, вроде клубники, которую сейчас ела на дальнем конце стола вместе с руководителем «Пендент энтертейнмент». Тяга к сладкому являлась одним из побочных эффектов тингла.

Заметив Лидию, Белари подвела к ней Вернона Уиера.

— Тебе нравится мясо? — спросила она с легкой улыбкой.

Лидия кивнула и доела кусочек.

Улыбка Белари стала шире.

— И неудивительно. У тебя вкус на хорошие ингредиенты.

Ее лицо раскраснелось от тингла. Лидия порадовалась, что вокруг люди. Приняв слишком много тингла, Белари вела себя странно и непредсказуемо. Однажды она натерла кожу Лидии давленой клубникой, а потом, в приступе эротических чувств, заставила Лидию с Нией слизывать сок друг с друга и довольно наблюдала за этим декадентским представлением.

Выбрав клубничину, Белари протянула ее Лидии.

— Вот, попробуй, только не запачкайся. Сегодня ты должна быть совершенством.

Глаза Белари блестели от возбуждения. Отогнав воспоминания, Лидия взяла клубнику.

Вернон разглядывал Лидию.

— Твоя?

Белари с нежностью улыбнулась.

— Одна из моих девочек-флейт.

Вернон встал на колени, чтобы изучить Лидию более внимательно.

— Какие у тебя необычные глаза.

Лидия застенчиво опустила голову.

— Я их заменила, — сказала Белари.

— Заменила? — Вернон посмотрел на нее. — Не изменила?

Белари улыбнулась.

— Мы оба знаем, что искусственным путем красоты не добьешься. — Она погладила бледно-золотистые волосы Лидии, довольно улыбаясь. — Когда она попала ко мне, у нее были прекраснейшие синие глаза. Как горные цветы. — Белари покачала головой. — Я их заменила. Они были красивы, но я хотела другого.

Вернон поднялся.

— Она потрясающая. Но ты красивей.

Белари ответила язвительной улыбкой.

— Поэтому ты хочешь подключить меня к «ТачСенс»?

Вернон пожал плечами.

— Белари, это новый рынок. С твоей реакцией ты можешь стать звездой.

— Я уже звезда.

Вернон улыбнулся.

— Однако «Ревиция» стоит дорого.

— Мы постоянно к этому возвращаемся, да, Вернон?

Вернон пристально посмотрел на нее.

— Я не хочу с тобой ссориться, Белари. Ты великолепна. Стоишь каждого пенни, потраченного на твою реконструкцию. Я никогда не видел лучшей актрисы. Но это «Пендент». Ты могла давным-давно выкупить свои акции, если бы не твое пристрастие к бессмертию. — Он смерил Белари холодным взглядом. — Если хочешь стать бессмертной, тебе придется подключиться к «ТачСенс». Мы уже видим значительный отклик на рынке. За этим будущее индустрии развлечений.

— Я актриса, а не марионетка. Я не хочу пускать кого-то в свое тело.

Вернон пожал плечами.

— Мы все платим цену за свою знаменитость. Если рынок смещается, нам приходится следовать за ним. Мы все пленники. — Он многозначительно посмотрел на Белари. — Особенно если желаем жить вечно.

Белари лукаво улыбнулась.

— Может быть. — Она кивнула Лидии. — Ступай. Время почти пришло. — И снова повернулась к Вернону. — Я хочу кое-что тебе показать.

Стивен дал ей пузырек за день до смерти. Лидия спросила, что это такое, янтарные капли в бутылочке размером с ее мизинец. Она шутливо улыбнулась подарку, но Стивен был серьезен.

— Свобода, — ответил он.

Она непонимающе покачала головой.

— Если захочешь, сможешь управлять своей жизнью. Тебе необязательно быть собачкой Белари.

— Я не ее собачка.

Стивен тряхнул головой.

— Если когда-нибудь захочешь сбежать, — он поднял пузырек, — выход здесь.

Он положил крошечную бутылочку на ее ладонь и сомкнул ее бледные пальцы. Бутылочку выдули вручную. Не в родительской ли мастерской, на мгновение задумалась Лидия.

— Мы маленькие люди, — сказал Стивен. — Здесь власть есть только у таких, как Белари. В других местах, в других частях света все иначе. Маленькие люди имеют значение. Но здесь, — он печально улыбнулся, — мы имеем власть только над своей жизнью.

Она начала понимать. Попробовала отпрянуть, однако Стивен крепко держал ее.

— Я не говорю, что ты этого хочешь, но однажды, возможно, у тебя появится такое желание. Возможно, ты решишь прекратить сотрудничество с Белари. Какими бы дарами она тебя ни осыпала. — Он мягко сжал ее руку. — Это будет быстро. И почти безболезненно. — И посмотрел ей в глаза со своей вечной мягкой, карей добротой.

Это был дар любви, пусть и непрошенный, и поскольку Лидия знала, что Стивен обрадуется, она кивнула и согласилась взять пузырек, чтобы спрятать его в своем убежище, на всякий случай. Она не догадывалась, что он уже выбрал свою смерть, что он нападет на Белари с ножом и почти преуспеет.

Никто не взглянул на девочек-флейт, которые появились на центральной сцене. Обычные диковинки, бледные ангелы, сплетенные в тесном объятии. Лидия прижалась губами к горлу сестры, чувствуя быстрый пульс под белой, белой кожей. Она ощущала пульсацию языком, пока искала крошечное отверстие в теле сестры. Ощущала влажное прикосновение языка Нии к собственному горлу, он вжимался в ее плоть, словно маленькая мышка в поисках убежища.

Лидия не шевелилась, ожидая, пока на них обратят внимание, спокойная, сосредоточенная на выступлении. Она почувствовала вдох Нии, почувствовала, как расширяются легкие в хрупкой грудной клетке. Лидия тоже вдохнула. Они начали играть, пробегая по открытым ладам плоти, сначала ноты Лидии, затем ноты Нии. Чистый звук, перемежавшийся вдохами, сочился из их тел.

Грустная мелодия стихла. Лидия переместила голову, вдохнула, повторила движение Нии, вновь прижавшей рот к плоти сестры. На этот раз Лидия целовала руку Нии, а та прижималась губами к изящной впадине между ключицами Лидии. Их тела выдыхали музыку, печальную, полую, как они сами. Ния выдыхала в Лидию, и воздух из ее легких скользил по костям Лидии, звеня чувствами, словно теплое дыхание одной сестры оживало в теле другой.

Гости умолкли. Тишина распространялась, словно круги от брошенного в тихий пруд камня, спеша от эпицентра, чтобы выплеснуться на дальние края зала. Все глаза обратились к бледным девочкам на сцене. Лидия почти физически ощущала на себе взгляды, голодные, полные желания. Ее руки скользнули под сорочку сестры, притягивая Нию ближе. Ладони Нии коснулись бедер Лидии, закрывая отверстия в теле-флейте. При виде их нового объятия толпа жадно вздохнула: шепот их желаний стал музыкой.

Руки Лидии подобрали мелодию к сестре, ее язык вновь коснулся горла Нии, пальцы пробежали по выступам позвонков, дотрагиваясь до кларнета, нажимая клавиши. Она выдохнула теплое облачко в сестру и почувствовала ответное дыхание. Звук Нии был глухим и печальным, собственные тона Лидии, более звонкие и высокие, контрастировали с ним, неторопливо рассказывая историю запретного прикосновения.

Они стояли обнявшись. Музыка их тел струилась, ноты соблазнительно переплетались, руки ласкали друг друга, извлекая причудливую волну звука. Неожиданно Ния сорвала с Лидии сорочку, пальцы Лидии сделали то же самое с сорочкой Нии. Теперь они были обнажены, бледные эльфийские создания музыки. Гости выдохнули, не приглушенные одеждой ноты зазвучали звонче. На телах девочек сияли музыкальные трансплантаты: кобальтовые отверстия в позвоночниках, сверкающие клапаны и клавиши из меди и слоновой кости испещряли тела-флейты, вмещавшие сотни всевозможных инструментов.

Губы Нии поднялись по руке Лидии. Из той хлынули ноты, яркие, словно брызги воды на солнце. Поры Нии источали песнь желания и греха. Объятие стало яростным, превратилось в танец страсти. Зрители подались ближе, возбужденные зрелищем, в котором обнаженная юность сплелась с музыкой.

Краем сознания Лидия замечала их внимательные глаза и раскрасневшиеся лица. Тингл и представление делали свое дело. Она чувствовала, как растет температура в зале. Они с Нией медленно опустились на пол, сцепившись в эротичном, сложном объятии, с которым гармонировало нарастающее сексуальное напряжение их музыкального поединка. Годами они тренировались ради этого момента, этого тщательно спланированного сплетения гармонирующей плоти.

Мы занимаемся порнографией, подумала Лидия. Порнографией ради прибыли Белари. Уголком глаза она заметила лучившуюся удовольствием покровительницу, рядом с которой застыл потрясенный Уиер. Да, смотрите на нас, мастер Уиер, смотрите, какую порнографию мы исполняем, — а затем настал ее черед играть на сестре, и ее язык и руки коснулись клавиш Нии.

Это был танец соблазна и подчинения. У них были и другие танцы, соло и дуэты, одни целомудренные, другие непристойные, но для дебюта Белари выбрала этот. Сила музыки возрастала, она становилась все более дикой, стремилась к кульминации, а потом они с Нией лежали на полу, выдохшиеся, покрытые потом, — обнаженные близнецы, сплетшиеся в музыкальной похоти. Музыка их тел смолкла.

Вокруг никто не шевелился. Близнецы сохраняли позу, и Лидия ощущала соль на коже сестры. Свет померк, возвещая финал.

Зал взорвался аплодисментами. Вновь зажглись огни. Ния встала. Когда она помогала Лидии подняться на ноги, ее губы кривились в удовлетворенной улыбке. Видишь, словно говорили ее глаза, мы станем звездами. Лидия обнаружила, что тоже улыбается. Несмотря на утрату Стивена, несмотря на пытки Белари, она улыбалась. Восхищение зрителей омывало ее, словно бальзам удовольствия.

Они сделали реверанс перед Белари, как их учили, в первую очередь выказав почтение своей покровительнице и создательнице, богине-матери. Белари улыбнулась этому отрепетированному жесту и присоединилась к аплодисментам. Аплодисменты нарастали, и Ния с Лидией сделали реверансы всем сторонам света, после чего подобрали рубашки и покинули сцену, направляясь под надзором громадного Бурсона к своей госпоже.

Аплодисменты не стихали, пока они шли к Белари. В конце концов, по знаку Белари, на смену хлопкам пришла уважительная тишина. Белари улыбнулась гостям, положила руки на хрупкие плечи девочек и сказала:

— Дамы и господа, позвольте представить наших девочек-флейт.

Вновь разразились аплодисменты, последний льстивый залп, после чего гости начали разговаривать, обмахиваясь, ощущая распаленный девочками жар.

Белари прижала девочек-флейт к себе и прошептала:

— Вы хорошо выступили.

Затем осторожно обняла их.

Глаза Вернона Уиера блуждали по обнаженным телам Лидии и Нии.

— Ты превзошла себя, Белари, — сказал он.

В ответ Белари слегка наклонила голову. Теперь плечо Лидии сжимала рука собственника. Голос Белари не выдал ее напряжения, она говорила легко, как человек, довольный своим положением, но ее пальцы впились в кожу Лидии.

— Это мои лучшие.

— Выдающееся произведение искусства.

— Переломы костей обходятся дорого. Они ужасно хрупкие. — Белари нежно улыбнулась девочкам. — Они забыли, каково это — ходить без осторожности.

— Самые прекрасные вещи всегда хрупки. — Вернон прикоснулся к щеке Лидии. Она сдержалась и не отпрянула. — Очевидно, создать их было непросто.

Белари кивнула.

— Они устроены сложно. — Она провела по отверстиям в руке Нии. — На каждую ноту влияет не только положение пальцев на клавишах, но и то, как они прижимаются друг к другу или к полу, а также согнута рука или выпрямлена. Мы заморозили их гормональный уровень, чтобы они не росли, а затем начали создавать инструменты. Чтобы играть и танцевать, им требуется колоссальное мастерство.

— Как долго ты их тренируешь?

— Пять лет. Семь, если считать операции, с которых начался процесс.

Вернон покачал головой.

— И мы ничего о них не слышали.

— Ты бы все испортил. Я же собираюсь сделать их звездами.

— Мы сделали звездой тебя.

— И ты же меня уничтожишь, если я ошибусь.

— Значит, ты выпустишь их на рынок?

— Разумеется. — Белари улыбнулась. — Я сохраню контрольный пакет, но остальное продам.

— Ты разбогатеешь.

Белари снова улыбнулась.

— Более того, я обрету независимость.

Вернон искусно изобразил разочарование.

— Полагаю, это означает, что мы не подключим тебя к «ТачСенс».

— Полагаю, нет.

Напряжение между ними было осязаемым. Вернон, расчетливый, ищущий лазейку, — и противостоящая ему Белари, вцепившаяся в свою собственность.

Вернон прищурился.

Словно прочитав его мысли, Белари сказала:

— Они застрахованы.

Вернон грустно покачал головой.

— Белари, ты меня оскорбляешь. — Он вздохнул. — Думаю, я должен тебя поздравить. С такими подданными и таким богатством ты достигла намного большего, чем я считал возможным, когда мы познакомились.

— Мои слуги преданы мне, потому что я хорошо с ними обращаюсь. Они рады подчиняться.

— Твой Стивен бы с этим согласился? — Вернон кивнул на сладкое мясо в центре стола с закусками, сбрызнутое малиновым соком и украшенное ярко — зелеными листьями мяты.

Белари улыбнулась.

— О да, даже он бы согласился. Знаешь, когда Майкл и Рени собирались его готовить, он посмотрел на меня и сказал: «Спасибо». — Она передернула плечами. — Он пытался меня убить, но очень хотел доставлять удовольствие. В самом конце он сказал, что сожалеет и что лучшие годы его жизни прошли на службе у меня. — Белари театральным жестом смахнула слезу. — Не могу понять, как он мог любить меня и все-таки желать моей смерти. — Отвернувшись, она посмотрела на гостей. — Поэтому я подумала, что следует подать его на стол, а не выставлять в качестве предупреждения. Мы любили друг друга, хоть он и оказался предателем.

Вернон сочувственно пожал плечами.

— Очень многим не нравится феодальное устройство. Пытаешься им объяснить, что так жить намного безопасней, чем прежде, а они все равно протестуют и, — он многозначительно посмотрел на Белари, — иногда заходят еще дальше.

Белари дернула плечом.

— Ну, мои подданные не протестуют. Если не считать Стивена. Они меня любят.

Вернон улыбнулся.

— Как и все мы. В любом случае, подав его на стол, ты остудила пыл. — Он взял тарелку. — Твой вкус непогрешим.

Лидия слушала разговор с застывшим лицом. Посмотрела на тонко нарезанное мясо, потом на Вернона, отправившего кусочек в рот. Ее желудок перевернулся. Только выдержка позволила ей сохранить спокойствие. Вернон и Белари продолжили беседу, но Лидия могла думать лишь о том, что ела своего друга, который был к ней добр.

Гнев просочился в нее, наполняя пористое тело духом мятежа. Ей хотелось броситься на самодовольную покровительницу, но ярость была беспомощной. Она слишком слаба, чтобы причинить вред Белари. Ее кости слишком хрупки, телосложение слишком изящно. Белари сильная, а она слабая. Лидия стояла, дрожа от разочарования, а потом голос Стивена зашептал мудрые утешения в ее голове. Она может справиться с Белари. Бледная кожа Лидии вспыхнула от удовольствия.

Словно почувствовав это, Белари опустила глаза.

— Лидия, иди оденься и возвращайся. Я хочу представить вас с сестрой всем присутствующим, прежде чем мы выведем вас на публику.

Лидия прокралась к своему убежищу. Пузырек там, если только его не обнаружил Бурсон. При этой мысли у нее заколотилось сердце: что, если пузырек пропал, что, если прощальный подарок Стивена уничтожил монстр-невидимка? Она проскользнула по тускло освещенным служебным туннелям на кухню, ее тревога росла с каждым шагом.

В кухне кипела жизнь, слуги готовили новые блюда для гостей. Желудок Лидии перевернулся. Возможно, где-то на этих подносах были останки Стивена. Пылали печи, ревели духовки, а Лидия кралась сквозь суету, призрачный ребенок, жмущийся к стенам. Никто не обратил на нее внимания. Они слишком усердно трудились на Белари, выполняли ее приказы, бездумно, бессознательно. Настоящие рабы. Белари волновало только повиновение.

Лидия мрачно улыбнулась про себя. Если Белари любит повиновение, она с радостью совершит настоящее предательство. Рухнет на пол среди гостей госпожи, испортит момент триумфа Белари, посрамит ее и уничтожит надежды на независимость.

Лидия скользнула по сводчатому проходу в кладовую. Здесь царила тишина. Все были заняты сервировкой, носились, как собаки, чтобы накормить толпу Белари. Лидия брела среди припасов, мимо бочонков с маслом и мешков с луком, мимо огромных гудящих холодильников, в стальном нутре которых хранились говяжьи полутуши. Достигла широких, высоких стеллажей в конце кладовой и вскарабкалась по полкам с консервированными персиками, помидорами и оливками к верхним залежам бобовых. Отодвинула банку с чечевицей и пошарила внутри. Ощупывая рукой тесный тайник, на мгновение решила, что пузырек исчез, но тут пальцы сомкнулись на крошечной луковке из дутого стекла.

Она спустилась вниз, осторожно, чтобы не сломать кости, смеясь над собой, потому что теперь это вряд ли имело значение, и поспешила назад, через кухню, мимо занятых покорных слуг и дальше по служебным туннелям, навстречу собственной смерти.

Быстро шагая по темным проходам, она улыбалась, радуясь, что больше никогда не придется красться сквозь мрачные залы, прячась от аристократов. Свобода была в ее руках. Впервые за долгие годы она управляла собственной судьбой.

Бурсон внезапно вынырнул из теней, его черная кожа приобрела телесный оттенок. Он схватил Лидию и заставил остановиться. Ее тело напряглось. Она выдохнула, суставы скрипнули. Бурсон зажал запястья Лидии в массивном кулаке. Другой рукой поднял ее подбородок, изучая черные глаза своими воспаленными буркалами.

— Куда это ты собралась?

Он такой огромный, что можно принять его за глупца, подумала она. Медленная, раскатистая речь. Дикий звериный взгляд. Но в отличие от Белари он был наблюдательным. Задрожав, Лидия прокляла себя за глупость. Бурсон смотрел на нее, раздувая ноздри: он учуял страх. Заметил румянец на коже.

— Куда ты собралась? — снова спросил он. В его голосе слышалась угроза.

— Обратно на вечеринку, — прошептала Лидия.

— Где ты была?

Она попыталась пожать плечами.

— Нигде. Переодевалась.

— Ния уже пришла. Ты опаздываешь. Белари о тебе спрашивала.

Лидия не ответила. Развеять подозрения Бурсона было нечем. Она смертельно боялась, что он разожмет ее стиснутую руку и обнаружит стеклянный пузырек. Слуги утверждали, что солгать Бурсону невозможно. Он видит все.

Бурсон молча разглядывал ее, ожидая, пока она выдаст себя. Наконец произнес:

— Ты ходила в свое укрытие. — Он обнюхал ее. — Но не на кухню. В кладовую. — Улыбка обнажила острые крепкие зубы. — Наверх.

Лидия затаила дыхание. Бурсон не бросит загадку, пока не решит ее. Это в его генах. Звериные глаза пробежались по ее коже.

— Ты нервничаешь. — Он принюхался. — Потеешь. Боишься.

Лидия упрямо покачала головой. Крошечный пузырек в ладони был скользким, она боялась выронить его или шевельнуть рукой и привлечь к нему внимание. Бурсон притягивал ее к себе, пока их носы не соприкоснулись. Его кулак все сильнее стискивал запястья Лидии, и ей показалось, что они вот-вот сломаются. Монстр изучил ее глаза.

— Сильно боишься.

— Нет, — снова покачала головой Лидия.

Бурсон усмехнулся, в его смехе презрение смешалось с жалостью.

— Как ужасно знать, что в любой момент можешь сломаться. — Каменная хватка ослабла. Кровь хлынула в запястья Лидии. — Что ж, сохрани свой тайник. Я не выдам твой секрет.

Мгновение Лидия не могла понять, что он имеет в виду. Она стояла перед огромным начальником охраны, не в силах пошевелиться, а потом Бурсон раздраженно махнул рукой и скользнул обратно в тени. Его кожа сразу начала темнеть.

— Иди.

Лидия поковыляла прочь на спотыкающихся, ослабевших ногах. Она заставила себя двигаться, представляя глаза Бурсона, впившиеся в ее бледную спину. Интересно, следит ли он за ней или утратил интерес к безобидной тощей девочке-флейте, зверюшке Белари, которая прячется в чуланах, эгоистичной паразитке, из-за которой слуги сбиваются с ног.

Лидия изумленно покачала головой. Бурсон ничего не заметил. Бурсон, несмотря на всю свою оптимизацию, был слеп, он настолько привык внушать ужас, что уже не мог отличить страх от вины.

Новая стайка поклонников вилась вокруг Белари, люди, знавшие, что вскоре она станет независимой. Едва девочек-флейт выпустят на рынок, Белари обретет могущество, сравнимое с властью Вернона Уиера, и ее начнут ценить не только за собственные выступления, но и за открытые ею таланты. Лидия направилась к ней, зажав в кулаке пузырек свободы.

Ния стояла возле Белари и беседовала с Клэр Парановис из «Эс-кей нет». Девочка любезно кивала словам женщины, следуя наставлениям Белари: только вежливость, никакой заносчивости, всегда рады пообщаться, ничего не скрываем, но есть что рассказать. Так нужно вести себя с прессой. Если постоянно подкармливать их информацией, они не полезут глубже. Казалось, Нии по душе новая роль.

На мгновение Лидия ощутила укол сожаления, затем она оказалась рядом с Белари, и Белари улыбалась и представляла свою протеже мужчинам и женщинам, которые окружили ее с фанатичной преданностью. Мгуми Стори. Ким Сон Ли. Мария Блист. Такаши Ганди. Все новые имена, всемирное братство элиты средств массовой информации.

Лидия улыбалась и кивала, а Белари отмахивалась от протянутых рук, защищая свое хрупкое капиталовложение. Лидия вела себя как подобает, но в ее потной руке лежал пузырек, крошечное сокровище власти и судьбы. Стивен был прав. Маленькие люди могли управлять только своей смертью, да и то не всегда. Лидия смотрела, как гости поедают ломтики Стивена, нахваливая их сладость. Да и то не всегда.

Отвернувшись от толпы поклонников, она выбрала клубничину из пирамиды фруктов на столе с закусками. Обмакнула в крем и сахар, попробовала смесь вкусов. Выбрала еще одну клубничину, алую и нежную в ее тонких пальцах, сладкую оболочку заслуженной горькой свободы.

Большим пальцем вытащила из пузырька крохотную пробку и сбрызнула сочную клубничину драгоценными янтарными каплями. Интересно, будет ли больно — или все произойдет быстро? Вряд ли это имело значение, скоро она обретет свободу. Вскрикнет и упадет на пол, а гости отшатнутся, потрясенные утратой Белари. Белари будет унижена, более того, просто раздавлена — ведь по отдельности ее близнецы-флейты ничего не стоят. Она снова попадет в распутные руки Вернона Уиера.

Лидия смотрела на отравленную клубнику. Сладкая, думала она. Смерть должна быть сладкой. Девочка заметила, что Белари с нежной улыбкой следит за ней, без сомнения, довольная, что Лидия так же любит сладости, как и она сама. Лидия втайне улыбнулась, радуясь, что Белари увидит ее мятеж. Поднесла клубнику к губам.

Внезапно у нее возникла новая мысль.

На пороге смерти Лидия замерла, повернулась и предложила клубничину своей покровительнице.

Предложила в знак подчинения, с униженностью создания, которое полностью пребывает в чужой власти. Склонила голову и протянула на ладони бледной руки, призвав все свое мастерство, изображая преданную служанку, отчаянно желающую доставить Госпоже удовольствие. Затаила дыхание, забыв о зале, в котором находилась. Гости исчезли, разговоры смолкли. Воцарилась полная тишина.

Остались только Белари, клубничина и застывший момент восхитительной вероятности.

Люди из песка и шлака

— Недружественное движение! Проникновение в периметр! Проникновение в периметр!

Адреналин загудел в крови, я содрал с себя очки «Реакции погружения». Городской пейзаж, который я собрался было снести, исчез, сменившись множеством экранов мониторного зала, отражающих места горных работ компании «СесКо». На одном из экранов тянулся красный фосфоресцирующий след нарушителя — горячая отметка, как след крови, расплесканной на пути к «Карьеру-8».

Яак уже выбежал из зала, я тоже поспешил за снаряжением.

Яака я догнал в кладовой, где он брал «ТС-101» со слэшбэнгами и натягивал на татуированное тело экзоскелет. Он перехлестнул могучие плечи патронташами хирургических пакетов и побежал к внешним люкам. Я застегнул собственный экзоскелет, взял из оружейной стойки «сто первый», проверил заряд и направился следом.

Лиза уже сидела в электролете, турбины его взвыли, как баньши, когда раздалась диафрагма люка. Часовые кентавры направили на меня свои «сто первые», потом остыли, когда в их наголовные дисплеи поступила информация «свой — чужой». Я побежал по бетону, и кожу покалывало от порывов ледяного монтанского ветра и потока от реактивных двигателей «Хентаса Марк-V». Облака наверху горели оранжевым от шахтерских ботов «СесКо».

— Чен, давай! Шевелись! Шевелись! Шевелись!

Я нырнул в люк охотника, и корабль взмыл в небо. Его мотнуло, меня бросило на переборку, «Хентасы» завертелись быстрее, и охотник устремился вперед. Люк закрылся, вой ветра стал тише.

Я пробрался вперед к полетному кокону и всмотрелся поверх плеч Яака и Лизы в лежащий внизу ландшафт.

— Хорошо поиграли? — спросила Лиза.

— Я почти выиграл, — нахмурился я. — Добрался уже до Парижа.

Мы вырвались из туманов над водосборными озерами, пройдя в дюймах над водой, и вышли к дальнему берегу. Охотник вильнул — программа ухода от столкновений дернула нас прочь от неровностей местности. Лиза перехватила управление у компьютера и вернула корабль к полету над почвой, настолько низко, что можно было бы, высунув руку, скользнуть кончиками пальцев по острой щебенке, над которой мы пролетали со свистом.

Взвыли сигналы тревоги, Яак их заглушил, а Лиза увела охотника ниже. Впереди поднимался террикон. Мы вспахали его склон и спланировали в следующую долину. Двигатели затрясло — Лиза вывела их на пределы мощности. Мы перемахнули другой террикон; впереди до самого горизонта тянулся изрезанный ландшафт разрабатываемых гор. Мы снова нырнули в туман и пронеслись на бреющем еще над одним водосборным озером, оставив на густых золотых водах резкий кильватерный след.

Яак всмотрелся в экраны охотника:

— Есть, нашел. — Он осклабился. — Движется, но медленно.

— Контакт через одну минуту, — доложила Лиза. — Никаких контрмер не принимает.

Я смотрел на экраны слежения, отображавшие нарушителя. На них выводились в реальном времени данные со спутников «СесКо».

— Даже не замаскировался. Можно было бы мини-атомную на него пустить с базы, если знали, что он не собирается прятаться.

— Могли спокойно доиграть, — сказала Лиза.

— Еще можем хлопнуть, — предложил Яак.

Я покачал головой:

— Нет, давай сперва посмотрим. Если его испарить, там ничего не останется, а Бунбаум захочет знать, зачем мы брали охотника.

— Тридцать секунд.

— А ему плевать, не брал ли кто-нибудь охотника для увеселительной поездки на Канкун.

Лиза пожала плечами:

— Я хотела поплавать. Или вырвать вам коленные чашечки.

Охотник запрыгал через новую гряду терриконов. Яак всмотрелся в монитор.

— Цель уходит. По-прежнему медленно, достаем.

— Пятнадцать секунд до сброса, — сообщила Лиза.

Она отстегнула ремни и переключила корабль на программное управление. Охотник взмыл вверх, мы все бросились к люку. Автопилот отчаянно рванулся прочь от острых пиков скал под брюхом.

Мы вывалились из люка, один, второй, третий, падая, как Икары. Врезались в землю на скорости сотен километров в час. Экзоскелеты разлетелись, как стекло, взметнувшись в небо листьями, осколки сыпались вокруг — черные металлические лепестки, поглощающие излучение радара и тепловых детекторов противника, а мы еще прокатились по глинистой щебенке и остановились в ее открытых неровностях.

Охотник перелетел террикон, «Хентасы» взвыли — пылающая цель. Я вскочил и бросился к террикону, разбрызгивая желтую глину хвостов и лоскуты желтушного снега. Позади лежал с раздавленными руками Яак. Отметки экзоскелета отметили путь, где он катился, — длинные полосы черного мерцающего металла. Лиза лежала в сотне ярдов в стороне, бедренная кость торчала из ляжки белеющим восклицательным знаком.

Я добежал до вершины террикона и заглянул в долину. Ничего.

Подстроил увеличение шлема. Подо мной были монотонные склоны щебенки из хвостов. На склонах — валуны, некоторые размером с наш корабль, потрескавшиеся, разбитые мощной взрывчаткой, чередуясь с неровным сланцем и тонкой пылью расходных материалов от работ «СесКо».

Рядом со мной оказался Яак, через секунду Лиза. Штанина летного костюма разорвана и окровавлена. Лиза стерла грязь с лица и съела ее, рассматривая долину внизу.

— Есть что?

Я покачал головой:

— Ничего. Ты как?

— Чистый перелом.

— Там! — показал Яак.

В долине что-то бежало, спугнутое охотником. Оно скользило вдоль неглубокого ручья, вязкого от кислоты хвостов. Корабль гнал это существо к нам. И ничего. Ни ракетного огня. Ни расплавленного шлака. Только бегущее существо. Масса перепутанных волос. Четвероногое. Заляпанное грязью.

— Что-то биотехнологическое? — предположил я.

— Рук нет, — тихо сказала Лиза. — Никакой вообще аппаратуры.

— Какой псих станет делать биоробота без рук? — буркнул Яак.

Я оглядел ближайшие терриконы:

— Может, подсадная утка?

Яак проверил данные сканирования, полученные от более агрессивных приборов охотника.

— Не думаю. Можем поднять охотника повыше? Хочу оглядеться.

По команде Лизы охотник поднялся выше, предоставляя своим сенсорам более широкий обзор. Вой турбин стал тише.

Яак подождал, пока в наголовный дисплей придут новые данные.

— Нет, ничего. И никаких новых сигналов тревоги от станций периметра. Мы одни.

Лиза покачала головой:

— Все-таки надо было сбросить на него с базы мини-атомную.

Там, в долине, отчаянный бег биоробота замедлился до рыси. Вроде бы он не подозревал о нашем присутствии. Теперь, поближе, можно было разглядеть его форму: мохнатое четвероногое с хвостом. Шнуры шерсти свисали с ляжек, словно украшения, отягощенные комьями глины. Вокруг ног остались потеки от водосборных прудов, будто это создание вброд переходило реки мочи.

— Довольно мерзкий биоробот, — сказал я.

Лиза приложила приклад к плечу:

— Сейчас станет биотрупом.

— Стой! — сказал Яак. — Не надо его плавить.

Лиза раздраженно обернулась:

— Ну, что еще?

— Это совсем не биоробот, — прошептал Яак. — Это собака.

Он вдруг встал и запрыгал по склону холма, прямо через щебенку, к этому животному.

— Погоди! — крикнула Лиза, но Яак уже полностью раскрылся и мчался размытой полосой на полной скорости.

Животное взглянуло на Яака, летящего с воплями вниз по склону, повернулось и бросилось бежать. Но потерпело фиаско — Яак догнал собаку через полминуты.

Мы с Лизой переглянулись.

— Ну да, — сказала она. — Для биоробота невероятно медленно. Я видала кентавров порезвее.

Когда мы поравнялись с Яаком и животным, Яак загнал его в пологую расселину. Оно стояло посреди канавы медленно текущей воды, трясясь, завывая и скаля зубы на нас, окруживших его. Зверь попытался прорваться в обход, но Яак легко пресек эту попытку.

Вблизи животное выглядело еще более жалким, чем казалось издали, — добрых тридцать кило рычащей чесотки. Лапы изрезаны и окровавлены, клочья меха вырваны, под ними гниющие химические ожоги.

— Черт меня побери! — выдохнул я, глядя на животное. — И правда похоже на собаку.

Яак усмехнулся:

— Это как динозавра живого найти.

— Как эта штука могла здесь жить? — Лиза обвела рукой горизонт. — Тут нечем питаться. Наверняка модифицированная. — Она пригляделась пристальнее, потом посмотрела на Яака. — Ты уверен, что у периметра ничего нет? Что это не какая-то приманка?

Яак покачал головой:

— Ничего. Ну вот ни проблеска.

Я подался ближе. Животное оскалило зубы в гримасе ненависти.

— Здорово потрепанная тварь. Может, и правда настоящая.

— Ага, я видал настоящую в зоопарке. И говорю вам, что это собака.

Лиза замотала головой:

— Не может быть. Она бы сдохла сразу же.

Яак только усмехнулся и покачал головой:

— Как видишь. Посмотри на нее.

Он протянул руку — отвести шерсть с морды зверя, показать нам его пасть.

Животное бросилось и всадило зубы ему в руку, стало ее трясти, рыча, а Яак смотрел на это создание, закусившее его плоть. Оно мотало головой, стараясь оторвать Яаку руку. Морду и зубы измазало струйками крови — это клыки нашли артерии Яака.

Яак засмеялся, кровь перестала течь.

— Черт, поглядите-ка! — Он поднял руку и полностью вытащил зверя из потока. С шерсти капало. — Я себе зверушку завел.

Пес повис на руке Яака, как на суку. Попытался и дальше трепать руку, но без опоры получалось плохо. Даже Лиза улыбнулась.

— Жуткий должен быть облом — проснуться и обнаружить, что ты уже в конце своей эволюционной кривой.

Пес рычал, не намереваясь отпускать врача. Яак засмеялся, достал мономолекулярный нож.

— Держи, собачка.

Он отрезал себе руку, оставив ее в пасти озадаченной собаки. Лиза склонила голову набок:

— Думаешь, мы можем на нем как-то заработать?

Яак смотрел, как пес гложет его отрезанную руку.

— Где-то я читал, что собак использовали для еды. Интересно, каковы они на вкус.

Я проверил время на наголовном дисплее. Мы уже час убили на упражнение, за которое нам явно никаких бонусов не будет.

— Забирай свою собаку, Яак, и давай в охотника. Все равно мы ее есть не станем, пока не поговорим с Бунбаумом.

— Он объявит ее собственностью компании, — буркнул Джек.

— Да, так оно обычно и бывает. Но все равно мы должны доложить. Можем сохранить доказательство, раз мы его не подорвали.

На ужин мы ели песок. За стенами бункера охраны сновали туда-сюда шахтные роботы, вкапываясь все глубже в землю, превращая ее в месиво хвостов с серной кислотой, оставляемое в открытых водоемах, когда вскрываются грунтовые воды, или складируемое в тысячефутовые терриконы. Приятно было слышать эти машинки, как они суетятся целый день. Только ты, и эти боты, и прибыль, и если ничего не взорвут, пока ты на дежурстве, это всегда плюс.

После ужина мы сели в кружок и стали заострять Лизе кожу, вставляя вдоль конечностей лезвия, так что она со всех сторон стала выглядеть как бритва. Лиза подумывала даже о мономолекулярных лезвиях, но с ними слишком легко случайно отнять себе конечность, а мы и без того теряем достаточно много частей тела. Такой фигней пусть занимаются те, кому работать не надо: эстеты из Нью — Йорка и Калифорнии.

У Лизы был комплект «ДермДекора» для заострения. Она его купила в последний наш отпуск и потратилась здорово — вместо того, чтобы покупать дешевые подделки, которые потом вылезают. Мы резали ей кожу до костей и вставляли лезвия. Один наш друг из Лос-Анджелеса говорил, что недавно устраивал вечеринки «ДермДекора», где гости украшали себя кто как хочет и помогали друг другу, доставая до труднодоступных мест.

Лиза делала мне светящийся позвоночник — приятный след лимонных «посадочных» огней от копчика до основания черепа, так что я, в свою очередь, помогал ей с удовольствием, но Яак, который все свои модификации устанавливал в старомодной мастерской тату и пирсинга на Гавайях, был доволен меньше. Несколько раздражающая работа, потому что все раны на Лизе стремились тут же закрыться и лезвие не успеваешь вставлять, но в конце концов мы приспособились, и через час она уже выглядела отлично.

Закончив украшать Лизу спереди, мы сели в кружок и покормили ее. У меня была миска глины с хвостами, которую я постепенно влил Лизе в рот, чтобы ускорить процесс интеграции. В паузах между глотками мы наблюдали за собакой. Яак соорудил ей клетку в углу нашей общей комнаты, и там она лежала, как мертвая.

— Я проверила ДНК животного, это и правда собака, — сказала Лиза.

— Бунбаум поверит?

Она посмотерла на меня неприязненно:

— Ты о чем?

Я засмеялся. В «СесКо» ответчиков тактической защиты считают быстрыми, гибко реагирующими на угрозы и смертоносными, но на самом деле наша стандартная процедура всегда одинакова: хлопнуть нарушителя атомным зарядом, остатки расплавить в шлак, чтобы ничего не выросло, — и на пляж в отпуск. Мы независимы, нам доверяют тактические решения, но «СесКо» ни за что не поверит, что солдаты шлака нашли у себя в горах хвостов собаку.

Лиза кивнула:

— Он хотел узнать, как, черт побери, собака могла здесь выжить. Потом захотел узнать, почему мы ее раньше не поймали. За что он нам вообще платит. — Она рукой отвела от лица короткие светлые волосы. — Надо было ее зашлаковать на месте.

— Так что он хочет, чтобы мы сделали?

— В руководстве не предусмотрено. Он перезвонит.

Я разглядывал неподвижное животное.

— Интересно мне, как она выжила. Собаки ведь мясо едят?

— Может, кто-нибудь из инженеров подкармливал. Как вот Яак.

— Не думаю, — качнул головой Яак. — Эта скотина отрыгнула мою руку, после того как сожрала. — Он покрутил обрубком, где быстро отрастала новая. — Вряд ли мы для нее съедобны.

— Но ведь мы-то ее съесть можем? — спросил я.

Лиза засмеялась, глотая ложку хвостов.

— Мы все можем съесть. Вершина пищевой цепи.

— Странно, что она нас не может.

— У тебя в крови свинца и ртути больше, чем приходилось получать любому животному до эпохи жукотеха.

— А чем это плохо?

— Было когда-то ядом.

— Чудно.

— Как бы я не сломал эту штуку, когда сажал ее в клетку. — Он серьезно посмотрел на собаку. — Не шевелится, как раньше. И когда я ее туда запихивал, что-то хрустнуло.

— И что?

— Не похоже, что там оно заживает. — Собака выглядела несколько потрепанной. Лежала тихо, а бока ходили, как кузнечные меха. Глаза полуоткрыты, но вроде бы ни на кого из нас не смотрели. Когда Яак сделал внезапное движение, она дернулась, но не встала и даже не зарычала. — Никогда не думал, что животное может быть таким непрочным.

— Так ведь и ты непрочный. Подумаешь, удивил.

— Да, но я только пару косточек ей сломал, и ты посмотри. Лежит и тяжело дышит.

Лиза задумчиво нахмурилась.

— Не выздоравливает. — Она неуклюже встала и подошла посмотреть. Голос у нее был взволнованный. — В самом деле собака. Вот когда-то и мы так были, недели уходили на выздоровление. Одна сломанная кость — и все.

Она просунула в клетку усаженную лезвиями руку и слегка порезала собачью голень. Выступила кровь и не остановилась, а продолжала течь. Только через несколько минут она стала сворачиваться. Собака лежала неподвижно и тяжело дышала, явно обессилевшая.

Лиза засмеялась.

— Трудно поверить, что мы жили достаточно долго, чтобы развиться из вот такого. Если ей ноги отрезать, они не отрастут. — Она склонила голову набок. — Хрупкая, как камень. Разломишь — и уже не срастется. — Она погладила спутанную шерсть животного. — Ее так же легко убить, как охотника.

Загудел коммуникатор, Яак отошел ответить.

Мы с Лизой смотрели на собаку — маленькое окошко в нашу предысторию.

Джек вернулся:

— Бунбаум сюда посылает биолога, взглянуть.

— Биоинженера, — поправил я.

— Нет, биолога. Бунбаум говорит, это которые животных изучают.

Лиза села. Я проверил ее лезвия, не выбила ли она случайно какое-нибудь.

— Это же тупиковая работа!

— Наверное, они выращивают животных из ДНК. Изучают, что они делают — поведение там, все дела.

— И кто их нанимает?

Яак пожал плечами:

— В «По фаундейшн» три таких в штате. Происхождением жизни ребята занимаются. Вот они сюда этого и посылают. Муши-как-то-там. Имя не расслышал.

— Происхождение жизни?

— Ага. Причина, по которой мы функционируем, почему вообще живые. Такая вот фигня.

Я влил Лизе в рот пригоршню глины с хвостами, она благодарно кивнула.

— От глины и функционируем, — сказал я.

Яак кивнул на собаку:

— Она не от глины.

Мы все посмотрели на собаку.

— Да, с ней непонятно.

Лин Мушарраф был приземистым мужиком с черными волосами и крючковатым носом, господствующим над равниной лица. Кожу себе он изрезал круговыми узорами светящихся имплантов и потому, когда выпрыгнул из своего чартерного гибрида, пылал кобальтовыми спиралями.

Кентавры озверели от присутствия постороннего и приперли его чуть ли не к стенке его корабля. Проверяли его и его набор ДНК, обнюхивая, гоняя сканеры над его чемоданом, держа его светящееся лицо под прицелом «сто первых» и порыкивая.

Я дал ему еще минуту попотеть и только после этого отозвал их. Кентавры, кружа и ругаясь, отступили, но шлаковать его не стали. У Мушаррафа вид был ошарашенный — его можно понять. Кентавры — твари страшноватые, больше человека и гораздо быстрее. Модификаторы поведения добавили им злобности, инъекции по улучшению разумности дали достаточно интеллекта, чтобы работать с военной техникой, а базовая реакция «бей или беги» со временем настолько сместилась, что они не знают иного способа ответа на угрозу, кроме атаки. Я видел, как наполовину сожженный кентавр разорвал человека на части голыми руками, а потом подключился к атаке на укрепление врага, теми же голыми руками растаскивая литой каркас. Таких тварей хорошо иметь за спиной, когда начинает лететь шлак.

Я вывел бедолагу из этой наседающей группы. У него на затылке поблескивал целый пакет дополнений памяти: толстая труба извлечения данных, подключенная непосредственно к мозгу, и никакой защиты от удара. Кора, если что, потом отрастет обратно, но уже не будет прежней. Лишь взглянув на эти три плавника интеллекта, свисающие с затылка, можно было сразу сказать: типичная лабораторная крыса. Сплошь мозги и никаких инстинктов выживания. Я бы навесные усилители памяти не стал в голову втыкать даже за тройной бонус.

— У вас собака? — спросил Мушарраф, когда мы отошли от кентавров подальше.

— Мы так думаем.

Я привел его в бункер, мимо оружейных стоек и весовой, в общую комнату, где поместили собаку. Собака проследила за нами взглядом — наиболее активное ее движение с того момента, как Яак посадил ее в клетку.

Мушарраф застыл на месте.

— Поразительно!

Он присел перед клеткой зверя и отпер дверцу. Протянул пригоршню шариков. Собака с трудом встала. Мушарраф подался назад, давая ей место, и собака пошла за ним, напряженно, настороженно, обнюхивая след шариков. Сунула морду в его коричневую ладонь, пофыркивая и пожирая шарики.

Мушарраф посмотрел на нас.

— И вы нашли это животное в ямах с хвостами?

— Верно.

— Замечательно!

Собака доела шарики и стала обнюхивать руку, нет ли там еще. Мушарраф засмеялся и встал.

— Нет, сейчас больше нет.

Он открыл набор для анализа ДНК, вытащил иглу забора образцов и воткнул в собаку. Полая камера стала заполняться кровью.

Лиза, глядя на это, спросила:

— Вы с ней разговариваете?

Мушарраф пожал плечами:

— Привычка.

— Но она же не разумна?

— Нет, но голоса слышать ей приятно.

Камера заполнилась. Он вытащил иглу, отсоединил камеру и вложил в футляр комплекта. Проснулись программы анализа, заморгали, и с легким шипением вакуума кровь исчезла во внутренностях прибора.

— Откуда вы знаете?

Мушарраф пожал плечами:

— Это же собака. Им свойственно.

Мы нахмурились. Мушарраф стал запускать анализы, немелодично гудя себе под нос. Прибор анализа ДНК мигал и попискивал. Лиза наблюдала за его действиями, явно досадуя, что «СесКо» послала лабораторную крысу проверять уже сделанную ею работу. Ее раздражение легко понять: такой анализ ДНК и кентавр мог бы проделать.

— Я поражен, что вы нашли у себя в ямах собаку, — вполголоса сказал Мушарраф.

— Мы хотели ее расплавить, но Бумбаум не позволил бы.

Мушарраф посмотрел на нее:

— Как это деликатно с вашей стороны.

— Приказ, — пожала плечами Лиза.

— И все же уверен, что ваше термально-импульсное оружие очень вас соблазняло. Как прекрасно с вашей стороны было не расплавить голодающее животное!

Лиза подозрительно скривилась. Я заволновался, не разорвет ли она сейчас Мушаррафа на части. Она достаточно злая без того, чтобы выслушивать нечто, сказанное покровительственным тоном. Блоки памяти на затылке биолога представляли собой жуть до чего соблазнительную цель: один шлепок — и нет лабораторной крысы. Интересно, хватится ли придурка кто-нибудь, если бросить его в водосбор. Биолог, боже ж ты мой.

Мушарраф вернулся к своему анализатору, не подозревая об опасности.

— Вы знаете, что когда-то в прошлом люди считали, что должны сочувствовать всем живым существам на земле? Не только себе самим, но вообще всем живым существам?

— И что?

— Хотел бы надеяться, что у вас хватит сочувствия к глупому ученому, чтобы не рвать меня сегодня на части.

Лиза рассмеялась, Мушарраф сказал, ободрившись:

— Действительно потрясающе, что вы нашли такой образец среди своих шахтных разработок. Я о живом экземпляре не слышал уже лет десять или пятнадцать.

— Я один видел в зоопарке, — сказал Яак.

— Да, в зоопарке им как раз место. И в лабораториях, конечно. Они все еще дают нам полезные генетические данные.

Он изучал результаты анализа, кивая сам себе в такт пробегающей по экрану информации.

Яак улыбнулся:

— Кому нужны животные, если можно есть камни?

Мушарраф начал паковать свой анализатор.

— Жукотех. Совершенно верно. Мы превзошли царство животных. — Он застегнул футляр анализатора и кивнул нам всем. — Что ж, это было очень поучительно. Спасибо, что допустили меня к вашему образцу.

— Вы его с собой не заберете?

Мушарраф от неожиданности застыл на месте.

— О нет. Вряд ли.

— Так это не собака?

— О нет, со всей определенностью, настоящая собака. Но что мне, во имя неба, с ней делать? — Он поднял флакон с кровью. — Мы взяли ДНК. Живую собаку вряд ли имеет смысл держать. Очень дорого, знаете ли, поддерживать в ней жизнь. Изготовление базовой органической провизии требует значительных усилий. Чистые залы, воздушные фильтры, специальные лампы. Воссоздание сети жизни — вещь непростая. Куда проще себя от нее освободить, чем пытаться ее воспроизвести. — Он глянул на собаку. — К несчастью, этому нашему другу не выжить в среде жукотеха. Черви его переварят так же быстро, как все прочее. Чтобы получить животное, надо изготавливать его с нуля. И если подумать, какой в этом смысл? Получить биоробота без рук?

Он засмеялся и пошел к своему кораблю.

Мы переглянулись. Я побежал за доктором и догнал его возле люка, ведущего на полосу. Он готов был его открыть.

— Ваши кентавры теперь меня знают?

— Да, вас определили как своего.

— Это хорошо.

Он раскрыл диафрагму люка и вышел на холод.

Я двинулся за ним.

— Постойте! Что нам с ней делать?

— Вы про собаку? — Ученый влез в корабль и начал пристегиваться. Вокруг нас ревел ветер, жаля лицо крошкой из куч хвостов. — Верните обратно в ямы. Или можете съесть, наверное. Я так понимаю, что это деликатес. Существуют рецепты для приготовления животных. Требуют некоторого времени, но результаты совершенно экстраординарные.

Пилот Мушаррафа начал раскручивать турбины.

— Вы шутите?

Мушарраф пожал плечами и крикнул, перекрывая шум двигателей:

— А вы попробуйте! Еще один элемент нашего наследия, отмерший в эпоху жукотеха!

Он задернул дверь полетного кокона, запечатав себя внутри. Турбины взвыли сильнее, пилот махнул мне, требуя осободить поток, и корабль медленно поднялся в небо.

Лиза и Яак не могли договориться, что делать с собакой. У нас были свои протоколы для решения конфликтов— племя убийц, без них мы бы не выжили. Обычно мы приходили к консенсусу, но иногда вступали в конфликт и каждый держался своей позиции — после этого мало что можно было сделать, кроме смертоубийства. Лиза и Яак стояли на своем, и через пару дней перебранок, с угрозами Лизы сварить эту тварь ночью, когда Яак отвернется, мы наконец-то решили проголосовать. Мой голос должен был внести ясность.

— А я говорю, съедим, — сказала Лиза.

Мы сидели в зале мониторов, разглядывая спутниковые снимки гор хвостов и инфракрасные пятна шахтных ботов, вкапывающихся в землю. В одном углу лежал в своей клетке предмет нашей дискуссии — его приволок туда Яак в надежде повлиять на результат. Сам Яак повернулся на стуле, отвлекаясь от карт.

— А я думаю, сохраним. Это круто, ну, по — старинному, да? У кого сейчас есть настоящая собака?

— А кому нужны эти хлопоты? — возразила Лиза. — Давай лучше настоящее мясо попробуем.

Бритвами она провела полосу себе на предплечье, мазнула пальцем кровавые бусины и попробовала на вкус. Рана закрылась.

Они оба смотрели на меня, я смотрел на потолок.

— Вы уверены, что сами решить не можете?

Лиза улыбнулась:

— Брось, Чен. Тебе решать. Находка-то групповая. Яак ведь не обидится? Не обидишься, Яак?

Тот посмотрел на нее нехорошо.

Я взглянул на Яака.

— Не хочу, чтобы корм для собаки шел за счет бонусов нашей группы. Мы же договорились потратить их на новую «Реакцию погружения». Старая мне жуть как надоела.

Яак пожал плечами:

— Меня устраивает, могу платить из своих. Не буду себе финтифлюшек накупать.

Я откинулся на кресле — ответ был неожиданный. Посмотрел на Лизу:

— Ладно, раз Яак хочет сам платить за нее, думаю, можно оставить.

Лиза уставилась на меня, не веря своим ушам.

— Но мы могли бы ее сварить!

Я посмотрел на собаку в клетке. Она тяжело дышала.

— Это как иметь свой зоопарк. Мне даже нравится.

Мушарраф и «По фаундейшн» взялись снабжать нас гранулами корма для собаки, а Яак нашел в какой-то старой базе данных информацию, как закрепить сломанные кости. И купил водяной фильтр, чтобы собака могла пить.

Я считал, что принял удачное решение, возложив издержки на Яака, однако не предвидел сложности нахождения в бункере немодифицированного организма. Собака обгадила весь пол, а иногда отказывалась от пищи и ее вдруг тошнило без всякой причины, и выздоравливала она медленно, так что мы все оказались в сиделках у этой твари, лежащей у себя в клетке. Я все ждал, что Лиза как-нибудь ночью свернет ей шею, но она, хотя и ворчала, собаку не прикончила.

Яак пытался действовать как Мушарраф — разговаривал с собакой. Лазил по библиотекам и читал о собаках прежних времен.

Как они бегали стаями.

Как люди их разводили.

Мы пытались сообразить, что это за порода, но не особенно сузили круг гипотез, а потом Яак выяснил, что все собаки могли друг с другом скрещиваться, так что можно было лишь предполагать, что это большая овчарка с головой, быть может, от ротвейлера и примесью еще каких-то собачьих — волка там, койота или еще кого.

Яак думал, что в ней присутствует койот, потому что считалось, что они хорошо адаптируются, а наша собака, кто бы она ни была, умеет адаптироваться, раз выжила среди ям с хвостами. У нее нет наших усилений, и все равно она жила среди кислотных отходов. Даже на Лизу это произвело впечатление.

Я ковровой бомбардировкой накрывал Антарктических Сепаратистов, пикируя низко, гоня этих паразитов все дальше и дальше вдоль ледяного поля. Если повезет, то всю их деревню выгоню на остаточный шельф и утоплю прежде, чем они поймут, что происходит.

Я снова нырнул, атакуя с бреющего полета, и ушел, вращаясь, от ответного огня.

Это было достаточно увлекательно, но в основном как способ убить время между настоящими бомбежками. Новую «Реакцию погружения» считают не хуже аркад — полное погружение и обратная связь, — и перенести ее можно на что угодно. Случилось, что люди настолько уходили в нее, что приходилось их внутривенно подпитывать, или они просто засыхали, погрузившись в игровой процесс.

Я готов был уже потопить целую кучу беженцев, но тут Яак позвал:

— Идите сюда! Вы должны это видеть!

Я сорвал с себя очки и бросился в зал мониторов, чувствуя адреналин.

Посреди зала стоял Яак с собакой и улыбался.

Лиза влетела через секунду:

— Что случилось?

Ее глаза бегло осматривали карты местности, она была готова к кровопролитию.

Яак улыбнулся от уха до уха:

— Смотрите. — Повернувшись к собаке, он протянул ей руку: — Дай лапу.

Собака села на задние лапы и серьезно протянула переднюю. Яак, ухмыляясь, пожал эту лапу и бросил собаке гранулу корма, потом повернулся к нам и поклонился.

Лиза нахмурилась.

— А ну, еще раз. — Яак пожал плечами и повторил представление. — Она думает?

Яак пожал плечами:

— Вот уж не знаю. Ее можно заставить выполнять номера — в библиотеках полно таких номеров. Они обучаемы. Не как кентавр или что другое, но их можно обучить фокусам, и если они определенной породы, то могут делать и кое-что посложнее.

— Что, например?

— Некоторые обучены атаковать. Или искать взрывчатку.

Лиза заинтересовалась:

— И атомные заряды?

— Наверное, — пожал плечами Яак.

— Можно мне попробовать? — спросил я.

Яак кивнул:

— Давай, если хочешь.

Я подошел к собаке и протянул руку:

— Дай лапу.

Она выставила лапу, я невольно ощетинился. Как будто сигналы посылаешь инопланетянам. В смысле, ожидается, что биоробот или обычный робот будет делать то, что ты ему говоришь. Кентавр, пойди взорвись. Найди силы противника. Вызови подкрепление. Гибридные корабли тоже таковы. Что скажешь, то и сделают. Но они ведь так задуманы.

— Покорми ее, — сказал Яак, давая мне гранулу корма. — Полагается кормить, когда она выполняет правильно.

Я протянул гранулу. Ладони коснулся длинный розовый язык.

Я снова протянул руку.

— Дай лапу.

Собака дала лапу. Мы обменялись рукопожатием, янтарные глаза смотрели на меня серьезно и печально.

— Жуть какая-то, — сказала Лиза. Я поежился, кивнул, отступил назад.

Собака проводила меня глазами.

В эту ночь я лежал в койке и читал. Свет я погасил, горела только поверхность книги, подсвечивая спальню слабой зеленой аурой. Поблескивали на стенах предметы искусства, купленные Лизой: бронзовая подвеска, изображающая взлетающего феникса, вокруг него — стилизованные языки пламени. Японская гравюра на дереве Фудзиямы, еще одна — деревня под толстым слоем снега. Фотография нас троих в Сибири после кампании на Полуострове — мы улыбаемся, живые посреди гор шлака.

В комнату вошла Лиза. Ее лезвия поблескивали в тусклом свете моей книги — зеленые вспышки, очерчивающие на ходу контуры ее конечностей.

— Что читаешь?

Она разделась и легла со мной в постель.

Я поднял книгу и прочел вслух:

Ударь меня ножом — кровь не пойдет.

Трави меня газом — не вдохну.

Коли, стреляй, полосуй, дави,

я проглотил науку, я Бог.

Одинокий.

Я закрыл книгу, и свет ее погас. В темноте зашуршала простыней Лиза.

Глаза привыкли к темноте — Лиза смотрела на меня.

— «Мертвец»?

— Из-за собаки, — сказал я.

— Мрачное чтиво.

Она коснулась моего плеча. Теплая рука с погруженными лезвиями, слегка защемившими мне кожу.

— Когда-то мы были как эта собака, — сказал я. — Жалкое зрелище.

— Страшно подумать.

Какое-то время мы лежали тихо. Потом я спросил:

— Ты когда-нибудь думала, что бы с нами случилось, не будь у нас науки? Не будь у нас наших больших мозгов, и жукотеха, и стимуляции клеток, и…

— И всего, что делает нашу жизнь хорошей? — Она засмеялась. — Нет. — И почесала мне живот. — Мне нравятся эти червячки, что живут у тебя в брюхе.

И она стала меня щекотать.

Я стал от нее отбиваться, смеясь:

— Это не Йерли.

— Третий класс, базовая биология. Миссис Альварес. Она здорово разбиралась в жукотехе.

Она снова попыталась меня щекотать, но я отвел ее руку.

— Это да, Йерли писал только о бессмертии. Он не хотел его принимать.

Лиза оставила попытки меня щекотать и опять плюхнулась рядом.

— Бла-бла-бла. Он не стал принимать модификацию генов, отказался от ингибиторов с‑клеток. Умирал от рака — и отверг лекарства, которые могли его спасти. Последний наш смертный поэт. Ах, как жаль. И что теперь?

— Ты задумывалась когда-нибудь, почему он так поступил?

— Ага. Хотел быть знаменитым. Самоубийство отлично привлекает внимание.

— Нет, серьезно. Он думал, что быть человеком — значит иметь животных. Целую сеть живых существ. Я о нем читал. Странно и не понять, но без них он жить не хотел.

— Миссис Альварес его терпеть не могла. И о нем она тоже сочиняла стишочки. Так что же нам было делать? Разрабатывать жукотех и модулирование ДНК для каждого дурацкого вида? Ты знаешь, во что бы это обошлось? — Лиза прижалась теснее. — Хочешь видеть вокруг себя животных — идешь в зоопарк. Или достаешь строительные блоки и что-нибудь из них мастеришь, если тебе так уж надо. С руками, черт побери, а не как эта собака. — Она уставилась на изнанку верхней койки. — Я бы ее в секунду сварила.

Я покачал головой:

— Не знаю. Эта собака отличается от биоробота. Она смотрит на нас, и там в ней есть что-то такое, и это не мы. Я в смысле, возьми любого биоробота, и он, в сущности, как мы. Только отлит в иную форму, а вот эта собака — нет…

Я замолк, задумавшись. Лиза засмеялась.

— Она тебе руку пожимала, Чен. А когда кентавр тебя приветствует, тебя это не волнует. — Она залезла на меня. — Забудь про собаку, сосредоточься на более существенном вопросе.

В полумраке блеснули ее лезвия и улыбка.

Проснулся я оттого, что мне кто-то лизал лицо. Сперва я подумал, что это Лиза, но она залезла к себе в койку. Открыв глаза, я увидел собаку.

Странно это было, что животное меня лижет, — будто хочет поговорить, или поздороваться, или что еще. Она снова лизнула меня, и я подумал, что это животное прошло долгий путь от той минуты, когда хотело оторвать Яаку руку. А собака поставила лапы на мою койку, а потом одним тяжелым движением оказалась рядом и привалилась ко мне спиной, свернувшись.

Так и проспала собака со мной всю ночь. Странно было, что рядом со мной спит не Лиза, но животное излучало тепло, и что-то в нем было дружелюбное. Я не мог не улыбнуться, засыпая.

В отпуск мы отправились на Гавайи, поплавать, и взяли собаку с собой. Приятно было уехать от северного холода к ласковому Тихому океану. Стоять на пляже и глядеть на бесконечный горизонт. Ходить по берегу, держась за руки, когда черные волны разбиваются о песок…

Лиза хорошо плавала. Она сверкала сквозь металлический блеск океана, как древний угорь, и когда выныривала, обнаженное тело блестело сотнями радужных нефтяных бриллиантов.

Когда солнце стало заходить, Яак поджег океан из своего «сто первого». Мы сидели и смотрели, как огромный красный шар погружается в занавеси дыма и свет его с каждой минутой становится все более темно-багровым. Волны пламени набегали на берег. Яак достал губную гармошку и играл на ней, пока мы с Лизой занимались на песке любовью.

Мы хотели устроить Лизе ампутацию на уик — энд, чтобы она попробовала то, что делали мне в прошлом отпуске. В Лос-Анджелесе это было последним криком моды — эксперимент по уязвимости.

Она была чертовски красива, лежащая на песке, скользкая и оживленная нашими играми в воде. Я слизывал с ее кожи нефтяные опалы, отрезая конечности, делая ее уязвимее ребенка. Яак играл на гармошке, мы смотрели, как садится солнце, смотрели, как я оставляю от Лизы одно лишь ядро.

После секса мы лежали на песке. Последние капли солнца уходили под воду. Лучи его багрово отсвечивали над дымящимися волнами. Небо, затянутое дымом и пеплом, становилось темнее.

Лиза довольно вздохнула:

— Надо бы сюда чаще ездить в отпуск.

Я потянул за кусок колючей проволоки, погруженной в песок. Она вырвалась, я обернул ее вокруг бицепса — тугая лента, впившаяся в кожу. Я показал это Лизе:

— Так я делал всегда, когда был мальчишкой. — Я улыбнулся. — Считал себя крутым до невозможности.

— Так и есть, — улыбнулась Лиза.

— Спасибо науке.

Я оглянулся на собаку. Она лежала на песке неподалеку, казалось, что она настороженно относится к этой новой среде, оторванная от безопасных и привычных кислотных ям и хвостовых гор своей родины. Яак сидел возле собаки и играл. У нее подергивались уши. Играл он красиво, и траурные звуки долетали по берегу туда, где лежали мы.

Лиза повернула голову, пытаясь увидеть собаку.

— Переверни меня.

Я так и сделал. У нее уже начали отрастать конечности. Пеньки, которые должны вырасти и развиться. Утром она будет уже целой и весьма прожорливой. Лиза смотрела на собаку.

— Никогда не была еще так близко к вот такому.

— Прости?

— Она для всего уязвима. В океане плавать не может, есть что попало не может. Мы должны привозить ей еду. Должны очищать ей воду. Тупик эволюции. Если бы не наука, мы были бы так же уязвимы. — Она посмотрела на меня. — Так же беспомощны, как я сейчас. — Она улыбнулась: — Вот никогда я не была так близка к смерти. По крайней мере, когда я не на боевом задании.

— Дико, правда?

— Только на один день. Мне больше понравилось, когда я это проделала с тобой. Уже есть хочу.

Я скормил ей горсть нефтяного песка и стал смотреть на собаку, неуверенно стоящую на берегу, подозрительно обнюхивающую какую-то ржавую железяку, торчащую из песка, как гигантский плавник памяти. Потрогала лапой кусок красного пластика, отполированный океаном, попыталась его пожевать, бросила. Стала круговыми движениями облизывать себя вокруг пасти. Я подумал, не отравилась ли она снова.

— Во всяком случае, наводит на мысли, — сказал я про себя. Скормил Лизе еще горсть песка. — Появился бы вдруг человек из прошлого, увидел бы нас здесь и сейчас, — что бы он о нас сказал? Счел бы нас вообще людьми?

Лиза посмотрела на меня серьезно.

— Нет. Он назвал бы нас богами.

Яак встал, не спеша вошел в прибой, по колено в черные дымящиеся волны. Собака, руководствуясь каким-то неведомым инстинктом, пошла за ним, придирчиво выбирая себе путь по песку и гальке.

В последний наш день на пляже собака запуталась в клубке колючей проволоки. Изодрала себя в клочья в буквальном смысле: порезы, сломанные лапы, едва не задохнулась. Наполовину отгрызла себе одну лапу, пытаясь освободиться. Когда мы нашли ее, это было кровавое месиво драного меха и торчащего наружу мяса.

Лиза уставилась на собаку.

— Черт побери, Яак, ты же должен был за ней смотреть!

— Я ушел плавать. Не могу же я все время глаз с нее не спускать.

— Да целая вечность уйдет, пока все это залечится, — кипела Лиза.

— Надо разогреть охотника, — сказал я. — С этим легче будет работать дома.

Мы с Лизой присели, чтобы вырезать собаку из кучи проволоки. Она скулила, слабо помахивая хвостом, пока мы работали.

Яак молчал.

Лиза хлопнула его по ноге.

— Яак, давай сюда. Она истечет кровью, если не поможешь. Ты же знаешь, какая она непрочная.

— Я думаю, мы должны ее съесть, — сказал Яак.

Лиза пораженно подняла на него глаза.

— Ты серьезно?

Он пожал плечами:

— Конечно.

Я поднял глаза, продолжая рвать запутанную вокруг собачьего туловища проволоку.

— Я думал, ты хотел иметь домашнее животное. Как в зоопарке.

Яак покачал головой:

— Гранулы эти кормовые слишком дороги. Я половину своей зарплаты трачу на еду и фильтрацию воды, а теперь еще вот такая фигня. — Он махнул рукой в сторону запутавшейся собаки. — За этой дурой приходится смотреть все время. Не стоит оно того.

— Но она же твой друг. Вы с ней за руку здоровались.

Яак засмеялся.

— Мой друг — ты. — Он посмотрел на собаку, поморщился, подыскивая слова. — А это… это просто животное.

Хотя время от времени мы вели праздные разговоры, каково это было бы — съесть собаку, для меня стало неожиданностью его твердое намерение убить ее.

— Может, стоит отложить это до утра, — сказал я. — Отвезем ее обратно в бункер, починим, и тогда уже примешь решение — когда эмоции схлынут.

— Нет. — Он достал гармошку и сыграл несколько нот, быстрый джазовый пассаж. Вынул ее изо рта. — Хочешь тратить деньги на собачью кормежку — я согласен, наверное, а иначе…

Он пожал плечами.

— Я не думаю, что ее следует варить.

— Не думаешь? — Лиза глянула на меня. — Могли бы зажарить ее прямо здесь, на пляже.

Я посмотрел на собаку — тяжело дышащее, доверчивое животное.

— Все-таки не думаю, что нам следует это делать.

Яак серьезно посмотрел на меня:

— Хочешь платить за корм?

Я вздохнул:

— Коплю на новую «Реакцию погружения».

— Ну, так у меня тоже есть на что копить. — Он поиграл мускулами, показывая татуировки. — А эта — на хрен она нужна?

— Она заставляет улыбаться.

— «Реакция погружения» тоже заставляет улыбаться. И за ней не надо дерьмо прибирать. Брось, Чен, признай: ты тоже не хочешь с ней возиться. Это же геморрой.

Мы переглянулись, потом посмотрели на собаку.

Лиза зажарила собаку на вертеле над горящим пластиком и нефтью, собранной с поверхности воды. Вкус был о'кей, но, в конце концов, ничего особенного. Случалось мне есть жженого кентавра, который был повкуснее.

Потом мы прошлись вдоль берега. Опалесцирующие волны разбивались, грохоча, о песок, оставляя радужные полосы, и вдалеке тонуло красное солнце.

Без собаки на пляже действительно можно было как следует расслабиться. Не надо было следить, чтобы она не влезла в кислоту или не запуталась в торчащей из песка колючей проволоке, не сожрала чего-нибудь, отчего полночи будет блевать.

И все-таки я вспоминаю, как собака лизала мне лицо, как втащила свою мохнатую тушу на мою кровать, вспоминаю ее теплое дыхание рядом со мной.

И мне ее иногда не хватает.

Пашо

Сухой ветер далеко разносил едкий запах горящего навоза. Рафель Ка' Корум сделал глубокий вдох, пробудивший воспоминания, потом завязал лицо электростатическим шарфом и повернулся, чтобы забрать свой багаж у оставшихся на толстом колесе пассажиров.

Дул сильный ветер. Шарфы разматывались и бешено хлопали в колючем воздухе, коричневые руки ловили потрепанные развевающиеся знамена, искрящиеся и трескучие, и укрывали ими пропыленные носы и рты. Какой-то мужчина, судя по распятию-кай, передал Рафелю кожаную сумку, потом сложил ладони и склонил голову в ритуальном безликом прощании. Рафель сделал то же самое. Остальные пассажиры, пестрое собрание людей пустыни, плотно набившихся в ложе толстого колеса, повторили жест, добросовестно вежливые к его одеждам и отметкам мудрости пашо.

Толстое колесо медленно покатилось прочь, скрипя выпуклыми студенистыми шинами по грунту Сухой Чаши. Рафель смотрел вслед разбитому транспортному средству. Пассажиры тоже смотрели на Рафеля, в их глазах плескались вопросы: зачем пашо из Кели высадился в центре пустыни? Рафель повернулся к своей деревне.

Круглые хаси джаи сгрудились в бесплодной чаше, словно небольшая толпа беглецов в конических шляпах, плотно сдвинувших головы, их глинобитные робы украшали белые геометрические джайские узоры. Вокруг раскинулись комковатые глиняные поля, возделанные и спокойные; по ним гулял ветер, вздымая в воздух пыльных дьяволов и заставляя их плясать по бледной равнине. На горизонте возвышались кости старого города, причудливые джунгли из стали и бетона, молчаливые, покинутые много поколений назад, — больше, чем помнили джаи.

Рафель размотал шарф и снова глубоко вдохнул, впитывая запахи дома, позволяя ностальгии заполнить легкие. Смесь пыли, и горящего навоза, и шалфея с далеких холмов. Где-то в деревне жарили мясо. Койота или кролика, скорее всего оглушенного акустикой и освежеванного, прежде чем очнется, а теперь сочащегося жиром над открытыми углями. Рафель сделал еще один вдох и облизал губы, которые уже потрескались от сухости. Кожа, привыкшая к сочной влажности Кели, туго натянулась на лице, словно он надел тесную маску, которая вот-вот свалится.

Рафель тоскливо посмотрел вслед удалявшемуся толстому колесу, детской игрушке, медленно тащившейся к далекой пыльной линии, где голубое небо наконец встречалось с желтой глиной. Вздохнул, поднял на плечо сумку и зашагал к деревне.

Раскиданные по краю деревни хаси быстро приблизились, превратившись в плотную массу толстых стен и тесных переулков. Улицы непредсказуемо извивались, заманивая захватчиков в тупики и смертоносные ловушки. Над головой висели акустические кувшины с открытыми носиками, готовые завопить в любую секунду.

Рафель брел сквозь защитные укрепления джаи путем детских воспоминаний. Узнал хаси Биа' Гиомо и вспомнил, как та платила сахарными камнями за воду, которую он приносил ей из колодца. Узнал толстую синюю дверь во двор Эвии и вспомнил, как они, с трудом подавляя смех, прятались под кроватью ее родителей, а те стонали и скрипели над их головами. Мать написала ему, что Биа' Гиомо скончалась, а Эвия стала Биа' Дозеро и теперь жила в Деревне Чистого Источника.

Свернув за очередной угол, Рафель увидел Старого Мартиза, который сидел на корточках перед своим хаси. Красные бобы варились на навозном очаге, медленно превращаясь в кашицу. Улыбнувшись, Рафель захотел поприветствовать старика, но Мартиз, завидев его, схватил горшок с бобами и попятился, отчаянно пытаясь соблюсти кваран.

Рафель поспешно натянул шарф на лицо и виновато склонил голову. Мартиз немного смягчился, поставил горшок на землю и сложил ладони. Рафель повторил древний жест. Он мог бы рассказать Мартизу, как возник этот жест кваран и как распространился во время Очищения, но вряд ли это интересовало старика. Для джаи это было традицией. Все прочее не имело значения. Джаи следовали старыми путями. В Кели люди пожимали друг другу руки и почти не соблюдали кваран. Торговля быстро разрушила сложившиеся в прошлом обряды выживания. Но джаи все еще помнили.

Рафель обошел Мартиза, сохраняя предписанную дистанцию в два метра солнечного света, и углубился в деревню. Переулок стал узкой тропинкой, зажатой между стенами. Свернув вбок, Рафель пробрался через «гнездо смерти», которое стиснуло его грудную клетку и лопатки. Остановился на дальнем конце «гнезда», тщетно пытаясь стряхнуть глиняную пыль, приставшую к белому одеянию.

Раздался детский смех. Мальчишки-джаи в ярко-алых халатах, резко контрастировавших с бледно-желтой глиной хаси, неслись по переулку к Рафелю. Резко остановились, таращась на белые одеяния и отметки мудрости пашо, потом сжали коричневые руки и склонили головы в осторожном приветствии. Мгновение спустя помчались дальше, вернувшись к своей гонке, проскользнув сквозь «гнездо смерти», словно ловкие пустынные ящерицы.

Рафель смотрел им вслед, вспоминая, как сам когда-то бегал по этому переулку, преследуя друзей, представляя себя крюковоином, воображая, будто воюет с кели. Казалось, это было давным-давно. Хлопающие красные халаты мальчишек исчезли за «гнездом смерти», и Рафель остался один.

Он прокашлялся и несколько раз сглотнул, пытаясь облегчить сухость в горле. Снова сделал глубокий вдох, жадно впитывая родной запах. Шарф потрескивал в стерильном воздухе.

Обязанности пашо зачастую сложны. Как узнать последствия какого-либо поступка? Пашо должен заглянуть в уголки и щели вероятности и действовать с осторожностью. Медленные перемены — благо. Чтобы пережить расцвет технологий, обществу необходимо адаптировать народ и культуру. Ловкие пальцы могут научиться обращаться с плугом за несколько дней, однако также следует подготовить культуру к росту популяции, к переходу к сельскому хозяйству, к вынужденным колебаниям в результате внедрения технологий. Без должной подготовки, моральной и философской, можно ли доверить культуре столь небрежно жестокую технологию, как огнестрельное оружие?

Пашо Джайлс Мартин, CS 152

(«Лекции о моральных переменах»)

— Ты, должно быть, очень гордишься, Биа' Пашо. — Биа' Ханна улыбнулась Рафелю. У нее во рту сверкнуло золото, «птичьи лапки» в уголках пустынных глаз стали глубже.

— Горжусь? — рассмеялась мать Рафеля. Сняла с очага чайник и посмотрела на сына, сидевшего в трех метрах от них, закрыв электростатическим шарфом лицо. — Горжусь, что мой единственный сын на десять лет покинул свою семью? Горжусь, что он отвернулся от семьи ради Кели с его тысячью озер?

Она покачала головой и налила чай в глиняную чашку Биа' Ханны. Густая черная жидкость, заваренная из листьев, которые мать сушила и сбраживала над очагом, плескалась по глазурованной глине, испуская дымный аромат.

— Но пашо, джаи-пашо. — Свадебные браслеты Биа' Ханны звякнули, когда она протянула сморщенную руку к горячей чашке. Биа' Ханна и все ее подруги собрались вокруг матери Рафеля в его семейном доме, яркая, бурлящая масса смешливых замужних женщин, закутанных в голубое, счастливых и возбужденных, потому что их пригласили по случаю воссоединения семьи.

Биа' Ханна вновь сверкнула в сторону Рафеля золотыми зубами. Она ими гордилась — их сделали на границе Кели — и улыбалась часто и широко.

— Да, тебе следует гордиться. Твой сын вернулся к тебе и стал пашо, в его-то возрасте. — Она с удовольствием отхлебнула чая. — Ты делаешь лучший копченый чай, Биа' Пашо.

— Забудь эту чепуху про Биа' Пашо. Прежде я была Биа' Рафель — и ею и останусь, что бы там ни натворил мой глупый сын.

Мать Рафеля повернулась, чтобы наполнить чашку, одной рукой уверенно держа закопченный стальной чайник, намотав на другую складки голубых юбок, чтобы не волочились по полу.

Биа' Ханна усмехнулась.

— Какая скромность! Но погляди только, как ему идут отметки мудрости. — Она показала на Рафеля. — Взгляните на его руки, джаи Биа'. Надпись на лице, столько знаний на коже — и это лишь ничтожная часть того, что плещется в его бритой голове.

Рафель склонил голову и уставился на свои руки, немного смущенный внезапным женским вниманием. На тыльной стороне левой ладони были его первые знаки мудрости — крошечные буквы старого алфавита. Отсюда надписи цвета засохшей крови поднимались по рукам и терялись в одеждах. Свидетельства обретенных рангов, ритуально нанесенные за прошедшие годы, стихотворные мнемонические схемы для десяти тысяч строф, зацепки к сердцу знаний пашо, каждая — памятка и знак овладения. Они покрывали его тело острой каллиграфией древних, иногда один-единственный символ был зацепкой к знанию, которого хватило бы на толстый том, ниточкой к памяти, чтобы все будущие пашо имели доступ к неизменному источнику мудрости.

Подняв глаза, Рафель заметил проблеск улыбки на лице матери. Биа' Ханна тоже увидела ее скрытое удовольствие. Она хлопнула мать по бедру, когда та повернулась, чтобы налить чай еще одной женщине.

— Ну вот! Видите, джаи Биа'? Видите, как мать краснеет от гордости за достижения сына? Она начнет искать ему жену еще прежде, чем солнце коснется края чаши. — Биа' Ханна закудахтала, ее золотые зубы поблескивали в полумраке семейного хаси. — Заприте крепче своих дочерей, джаи Биа', она захочет собрать их всех для своего татуированного сына!

Другие женщины засмеялись и присоединились к подшучиваниям, отмечая удачу Биа' Пашо. Они улыбались Рафелю и бросали на него оценивающие взгляды. Его мать тоже смеялась и принимала шутки и лесть, уже не Биа' Рафель, а Биа' Пашо, Мать пашо. Великая честь.

— Смотрите! Он умирает от жажды! — воскликнула Биа' Ханна, показывая на пустую чашку Рафеля. — Ты забыла нашего нового пашо.

Рафель улыбнулся.

— Нет, Биа', я лишь жду перерыва в вашем словесном потоке, чтобы заговорить.

— Дерзкий пашо! Если бы не кваран, я бы надрала тебе задницу. Не забывай, что именно я застала тебя за вырыванием бобов, когда ты был не выше моего бедра.

Женщины снова рассмеялись. Биа' Ханна играла на публику и гневно размахивала руками.

— Тогда он сказал, что только хотел помочь…

— Так и было!

— …и что же осталось? Клочки зелени! Словно по полю пронеслись пыльные дьяволы. Хорошо, что теперь у него другая профессия, Биа' Пашо. Твои поля не пережили бы его возвращения.

Женщины джаи хохотали, а Биа' Ханна не унималась, вспоминая детские проступки Рафеля: каменный сахар, исчезавший, стоило ей отвлечься, перевернутые электростатические маски, козы с пылающими хвостами — озорные истории так и лились из ее золотого рта. В конце концов фонтан воспоминаний все же иссяк, она умолкла и смерила Рафеля взглядом.

— Скажи мне, почтенный пашо, кели действительно едят рыбу? Прямо из озер?

Рафель усмехнулся.

— Они спрашивали меня, действительно ли мы едим койотов.

— Ну да, ну да. Но традиция, Рафель… ведь ты же не ел рыбу?

Женщины затихли, глядя на него, затаив дыхание в ожидании ответа.

Рафель слабо улыбнулся.

— Нет. Конечно, нет.

Биа' Ханна рассмеялась.

— Вот видите, джаи Биа'? Кровь непременно подаст голос. Можно увезти джаи в Кели, но кровь себя проявит. Иначе и быть не может.

Женщины глубокомысленно кивали, изображая уверенность, но в их глазах читалось облегчение, что он не нарушил традиции джаи. Джаи скорее умрет, чем съест поганую рыбу. Джаи следуют старыми путями.

Разговоры возобновились, и о Рафеле забыли за жаркими обсуждениями, когда будет дождь и не слишком ли часто дочь Биа' Ренадо видели в компании женатого крюковоина.

Рафель посмотрел на дверной проем. Двор был залит солнечным светом. Сквозь жар и сияние проникали мужские голоса: отца и его друзей — крюковоинов. Вскоре Рафель присоединится к ним. Они подтолкнут к нему традиционную чашку меза и осторожно отступят, соблюдая кваран. Через десять ударов сердца он возьмет мез с камней двора, они поднимут чашки к синему небу, плеснут немного в пыль и выпьют до дна, пока терпкая жидкость не испарилась с пропеченной земли. Затем повторят ритуал снова и снова, выплескивая и выпивая, становясь все пьянее, пока солнце не коснется горизонта, окрасив алым кости старого города.

Прислушавшись, Рафель мог разобрать слова. Смеющийся голос отца: «Он такой умный вовсе не в меня, должно быть, в деда», — и все крюковоины хохочут, вспоминая Старого Гавара, который вертел крюконожи, словно торнадо, и плевал на могилы пашо, убитых им во время Нашествия на кели. Легендарные подвиги легендарных времен. Теперь толстые колеса кели безнаказанно катались по Сухой Чаше, дети джаи слушали передачи кели и говорили на сленге кели, а внук Старого Гавара запятнал себя с ног до головы секретами келийских пашо.

Рафель помнил деда: высохшего, тощего человека в распахнутом красном халате, выставлявшем напоказ мужественную белую поросль на костлявой груди. Мужчина среди мужчин. Великий джаи, пусть ему и исполнилось полтора века. Рафель помнил черные ястребиные глаза старика, пронзавшие мальчика взглядом, когда дед подтаскивал внука поближе, чтобы нашептывать ему о кровавых битвах и учить понимать жизнь, как джаи. Он бормотал темные тайны в ухо Рафелю, пока мать не ловила их и не уводила сына прочь, ругая Старого Гавара за то, что тот пугает мальчика, а Гавар сидел, парализованный, в своем кресле и довольно улыбался, уставившись воспаленными черными глазами на внука.

Рафель тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Даже в далеком Кели старик шептал о крови в его снах. Такое не забудешь. Особенно в Кели. Следы деяний Гавара были повсюду: памятники погибшим кели, отравленные пеплом озера, зарубки от крюконожей на мраморных статуях, руины — скелеты сожженных зданий, которые так и не восстановили. Там, где Рафелю снился дед, кели метались в ночных кошмарах.

Рафель осторожно поднялся и обернул вокруг тела свои одежды. Женщины подались назад, инстинктивно соблюдая кваран, три метра в помещении, два на солнечном свету. Так будет продолжаться десять дней — или пока он не умрет. Традиция. В Кели уже не следуют старыми путями.

Бессмысленно объяснять, что кара давно миновала. Традиция укоренилась слишком глубоко, и к ней относились так же серьезно, как к мытью рук перед едой и дням сева перед дождями.

Рафель выскользнул на раскаленный двор. Отец и другие крюковоины позвали его. Он махнул в ответ, но не подошел. Вскоре он присоединится к ним и напьется до бессознательного состояния — однако вначале закончит свое паломничество.

Мез, разумеется, ядовит в больших дозах — и даже в малых токсины со временем накапливаются, увеча несоразмерную часть мужской популяции.

Джаи следуют ритуалу дистилляции из пустынного растения, что ослабляет действие токсинов, но традиция требует, чтобы часть их оставалась. Первые попытки изменить процесс приготовления меза были встречены враждебно. Если пашо хочет реорганизовать эту процедуру, ему лучше действовать внутри своего сообщества, поскольку джаи относятся к внешнему влиянию с крайним подозрением.

Пашо Эдуард, CS1404

(Восстановленный документ, область Сухой Чаши, XI 333)

Хаси был старым, старее большинства домов в деревне, и располагался рядом с центром, на пересечении трех переулков. Отсюда легко было оборонять перекресток. Стены дома достаточно крепки — их возвели в те времена, когда пули еще не стали мифом, и кровь часто текла по этим улицам.

Вблизи становились заметны признаки возраста. По глиняным стенам змеились трещины. Длинные лианы цеплялись за фасад, разрушая здание. Толстые деревянные двери стояли нараспашку, демонстрируя облупившуюся небесно-голубую краску и побелевшую расщепленную древесину. В дверном проеме колыхалась обтрепанная электростатическая занавеска, красно — черная, в традиционном джайском стиле.

Рафель стоял на пороге хаси, вглядываясь в темноту. Изнутри доносился ритмичный металлический скрежет. Этот звук успокаивал. Звук джаи. Рафель вырос под такой скрежет, слушая на коленях деда его рассказы. Металл скрипел. Мысленно Рафель вновь превратился в восьмилетнего мальчишку, сосущего сахарные камни, сидя на корточках перед дедом, который шептал о кровавой резне.

— Я спалил Кели дотла, — говорил старик, и его глаза пылали, словно в них отражалось пламя пожаров. — Я спалил Хели, Сели и Кели. Кели — последним. От его каналов не было никакого проку. Его зеленые сады сгорели под нашим напалмовым дождем. Женщины Кели бежали от нас, глупые девчонки с длинными черными косами и серебряными поясами. Мы спалили город и научили мягких водяных людей, каково это — править джаи. Мы не подчиняемся бюрократам. Джаи сами управляют своей судьбой. Мы не грязные каи, что выбрали рабство и утратили свою речь. Каждое утро мы моемся, в полдень заряжаем акустику, а при свете звезд пишем пылью эпитафии нашим врагам. — Он усмехнулся. — Мы сожгли Кели. Сожгли до основания.

— Дед? — позвал Рафель в темноту хаси.

Металлический скрежет смолк. Затем возобновился. У соседней стены дети играли в камешки, сбивали броски друг друга. Крики радости и разочарования звенели в раскаленном воздухе.

— Дед? — снова позвал Рафель.

Скрежет смолк. Рафель придвинулся к занавеске в дверном проеме. Она легко колыхалась на горячем ветру, который шелестел по двору. Рафель прислушался. Изнутри донесся медленный вздох. В конце концов голос проскрипел:

— Значит, ты вернулся.

— Да, дед.

— Дай на тебя взглянуть.

Отодвинув занавеску, Рафель скользнул внутрь. Кончики пальцев кольнуло статическое электричество. Внутри было прохладно. Он закрыл лицо шарфом, выжидая, пока глаза привыкнут к темноте. Из полумрака медленно проступили очертания. Дед скрюченной тенью сидел у очага, холодного и черного. У одной стены лежала постель, скомканная, неубранная. Одежда была разбросана по полу. Только крюконожи на стенах выглядели ухоженными. Их лезвия сверкали в тусклом свете, дары людей, отправленных за грань.

Темное тело старика шевельнулось. В его руке блеснул крюконож.

— Пашо. Пашо из Кели.

— Да, дед.

— Должно быть, твоя мать довольна.

— Да.

Дед усмехнулся и закашлялся.

— Безмозглая баба. Вечно заламывает руки, звеня своими браслетами. Наверное, уже ищет тебе пару. — Он снова засмеялся. — Надо полагать, считаешь себя важной персоной, раз смог запомнить десять тысяч стишков?

— Нет.

Голова старика дернулась в сторону висевшей на стене фотографии.

— Да неужели? Твоя слава тебя опередила.

Рафель повернулся к снимку. На нем он стоял в одеждах пашо рядом с главой пашо Кели и улыбался. Его кожу испещряли свежие татуировки, еще темные и четкие. Татуировки старика потускнели и затерялись в складках кожи, словно знание глубоко ушло в сущность старого пашо.

— Я не прошу от людей поклонения, — сказал Рафель.

— Однако они поклоняются. Ну конечно. Пашо об этом позаботились. Твои псы бегут впереди, раздавая каждому встречному твои портреты, рассказывая байки о твоей мудрости. — Старик усмехнулся. — Как не поверить словам пашо. Всевидящего, великодушного пашо. Кому нужна мудрость джаи, когда среди них есть пашо?

— Я джаи и пашо. Эти понятия не исключают друг друга.

— Ты так думаешь?

Черная тень закудахтала от смеха и смолкла, тяжело дыша. Блеснул крюконож, старик вновь принялся его точить. Ритмичный скрежет металла о камень заполнил хаси.

— Я сжег Кели до основания, — проскрипел он. — А ты бы смог это сделать? Там живут твои друзья — пашо. Там живут девчонки кели. Я убил их всех. Вот путь джаи.

Рафель сидел на корточках на утоптанной грязи хаси, в трех метрах от деда. Теперь он подтянул одежды и опустился на землю, скрестив ноги.

— Непросто сжечь водяной город.

Старик бросил на него хитрый взгляд и снова занялся ножом.

— Даже вода горит.

— Напалм. Это оружие следует забыть.

— Так говорят пашо. Но у джаи хорошая память. Мы ведем собственные записи, и у нас очень хорошая память, верно, внучек?

— У жителей Кели тоже. Твое имя до сих пор помнят.

— Правда?

— Они сплевывают, когда говорят о тебе.

Старик с присвистом рассмеялся.

— Это хорошо. — Он прекратил точить нож и посмотрел на Рафеля, подозрительно прищурившись. — И ты плевал вместе с ними?

— А как ты думаешь?

Дед ткнул в Рафеля крюконожом.

— Я думаю, твоя кожа жаждет чистых прудов Кели, а твои пальцы мечтают о прикосновении к шелковистой косе девчонки-кели. Вот что я думаю. — Он принялся точить нож. — Я думаю, твой нос умоляет об аромате сирени из края тысячи озер.

— Может, я и учился в Кели, дед, но я по-прежнему джаи.

— Это ты так считаешь, — пробормотал старик. Отложил нож и точильный камень и повернулся к полке. Костлявые пальцы схватили бутылку из толстого стекла. — Выпьешь?

Торопливо подобрав одежды, Рафель начал вставать.

— Я должен налить.

Старик со смехом отодвинулся.

— И нарушить кваран? — Он покачал головой. — Ты слишком долго был в Кели. Держи дистанцию, мальчик.

Он откупорил бутылку и налил мез в две глиняные чашки. Острый, терпкий аромат наполнил темную комнату. Старик осторожно опустился на пол и подтолкнул одну чашку так, чтобы она оказалась посередине между ним и внуком, затем медленно поволок свое искалеченное тело в тени и взгромоздился на сиденье у стены очага. Рафель выждал положенные десять ударов сердца, потом наклонился и пододвинул глиняную чашку к себе.

— За наших предков. — Старик воздел чашку к небесам, затем плеснул немного жидкости на землю. — Да не забудут их потомки.

— Да будем мы почитать их вечно.

Рафель повторил жест старика, вылив немного меза на землю. Капли блестели в пыли, словно опалы. Выпил, и в груди вспыхнул белый огонь.

Дед смотрел, как он пьет.

— Не такой мягкий, как рисовое вино кели, да?

— Да.

— Тебе повезло. Теперь кели продают свое вино здесь. Многие его пьют.

— Я видел.

Старик подался вперед.

— Зачем они тащат свое вино в Сухую Чашу, внучок? Они что, не видят, что мы джаи? Не понимают, что им здесь делать нечего?

— Если тебя это так волнует, можешь продавать мез кели.

— Мез — для джаи. Баджи — для кели.

Рафель вздохнул.

— Ты что, перестанешь быть джаи, если выпьешь их рисового вина? Оно впитывается в человека и меняет его? — Он глотнул жгучего меза. — Даже ты пил рисовое вино.

Старик пренебрежительно отмахнулся.

— Только когда штурмовал их водяной город.

— Однако оно касалось твоего пустынного языка, — улыбнулся Рафель. — Ты что же, превратился в кели?

Старый Гавар жестоко улыбнулся.

— Спроси у кели.

— Для меня нет разницы.

— Для тебя? Ты цепная собачонка. Не сомневаюсь, кели понравились твои беззубые пустынные укусы. Ты не джаи. Теперь ты один из них.

— Это не так. Кели сразу видят, что я джаи: по моему выговору, моим глазам, крюконожу, смеху, приверженности старым путям. Как бы долго я ни бродил по их мостам и ни плавал в их тысяче озер, я никогда не стану кели.

Старик раздраженно поморщился.

— И раз кели отвергают тебя, ты считаешь себя джаи?

Рафель поднял глиняную чашку с мезом.

— Я в этом уверен.

— Нет! — Старик с силой опустил свою чашку. Та разбилась, разбрызгивая мез и глиняные осколки. Он смахнул осколки, не обращая внимания на острые края. — Ты не джаи! Если бы ты был джаи, ты бы не сидел здесь, болтая языком! Ты бы вытащил свой крюконож и зарезал меня за оскорбление!

— Это не путь джаи, дед. Это твой путь.

Старик ухватился за край очага и медленно выпрямился, тощий, искалеченный ястреб, в глазах которого пылал огонь былых битв. Вцепился в дымоход и прошелестел сочащимся осуждением голосом:

— То, что я делаю, и есть путь джаи. Я джаи. — Он подтянулся выше. — Вы, пашо, хотите заставить нас бросить крюконожи и зарыть в землю акустику, чтобы больше никто не слышал ее плача. Вы прячете от нас технологии и даете их кели. Вы не можете изменить историю. У джаи есть письменность, мы ведем собственную летопись. Мы знаем коварство пашо. Когда я спалил Кели, пашо ложились под мой крюконож, словно колосья пшеницы. Я окрасил их белые одежды кровью. Скажи, что они забыли меня. Скажи, что они не хотят избавиться от джаи!

Рафель делал умиротворяющие жесты, призывая деда сесть на место.

— Это осталось в прошлом. Мы, джаи, больше не воюем ни с Кели, ни с пашо, которые там живут.

Старый Гавар натянуто улыбнулся и потер искалеченную ногу.

— Война бесконечна. Я тебя этому учил.

— Ты по-прежнему являешься кели в кошмарах.

— Жаль, что они не выучили урок и не остались по ту сторону гор. — Усмехнувшись, Старый Гавар медленно сел. — Когда мы сожжем Кели в следующий раз, милосердия не будет. Говор кели больше не отравит уши наших детей.

— Ты не сможешь вечно ограждать Сухую Чашу от внешнего мира.

— Это слова пашо. Моего внука, который пришел, чтобы предать нас.

— Джаи имеют право обладать знанием, как и кели.

— Не пытайся скормить мне эту падаль. Ты пришел, как и все пашо, держа знание в одной руке, чтобы другой схватить власть. Ты будешь сидеть, скрестив ноги, медитируя, как древние мудрецы, а затем посоветуешь нашим людям вырыть каналы, взяться за строительство дорог и фабрик. Но я знаю твою истинную цель.

— Мы строим цивилизацию, дед.

— Ты погубишь нас.

— Тем, что колодцы джаи будут полны даже в засушливые годы?

— Так вот что ты предлагаешь? — Старик горько усмехнулся. — Вечно полные колодцы? Лучший сорт красных бобов? Нечто, что облегчит нашу жизнь? Что продлит ее? — Он покачал головой. — Я достаточно долго наблюдал за вашим культом Открытого Ока и знаю, к чему стремятся пашо. Даже кели не смогли вырвать спасение из ваших татуированных кулаков, когда мы напали. Мы, джаи, резали этих мягких водяных людей, словно коз. Ты не спаситель. Ты наша погибель. Убирайся, внук. Убирайся из моего дома. Кем бы ты ни был, ты не джаи.

Письменность — ключ к выживанию. Культура, умеющая писать, способна сохранить и распространить свое знание. Первой меткой мудрости всегда должен быть алфавит, ключ ко всем знаниям. Алфавит, который я использую сейчас, тысячу лет спустя может выучить какой-нибудь юный студент, знающий обо мне лишь по почерку на бумаге. Когда мы все обратимся в прах, наше знание останется, и мы надеемся, что со временем цивилизация вновь расцветет.

Пашо Мирриам Миллинер, CS 13

(«О выживании»)

Его разбудил резкий щелчок языка матери, легкое постукивание возле дверного проема.

Ему снился Кели. Снилось, что он вновь стоит перед библиотеками пашо и смотрит на статую Миллинера. Проводит пальцами по зарубкам, оставленным крюконожом на ее основании, глядит на основателя ордена пашо, высеченного из мрамора бегущим.

Миллинер бежал, выставив вперед руку, на ладони которой был открытый глаз пашо. Другой рукой он стискивал рассыпающуюся стопку вырванных страниц. Его голова была повернута назад, глаза устремлены к разрушению, от которого он спасался.

Мать Рафеля снова щелкнула языком. Рафель открыл глаза и увидел, как она скрывается за шерстяной занавеской. Свадебные браслеты на руках матери звякнули, когда она отпустила занавеску, и в комнате воцарился полумрак. Полностью проснувшись, он различил другие утренние звуки: громкое, вызывающее кукареканье деревенских петухов, крики детей за щелями высоких окон в стенах хаси. Крошечные солнечные стрелы проникали в комнату, подсвечивая комки пыли, которые потревожила мать.

В башнях пашо он всегда просыпался с рассветом. Его келья выходила на восток и рано наполнялась стерильным сиянием. Он просыпался, подходил к окну и смотрел на яркий восход, купаясь в лучах солнца, скользивших по зеркальной глади тысяч озер. Резкий, сильный свет отскакивал от воды слюдяными брызгами, плавил землю до горизонта, ослеплял и скрывал зеленые мосты Кели.

Вскоре к его двери приходил наставник, мягкий кели, вскормленный обильной рыбой озер Кели, с татуировками, утонувшими в уютных складках кожи. «Идем, пустынный пашо, — смеялся он. — Давай посмотрим, что внук Гавара-разрушителя приготовил для нас сегодня. Сколько книг ты планируешь победить?» Для него все люди были одинаковы, джаи и кели. Лишь знание имело значение.

— Рафель? — прошептала мать. — Пашо?

Она снова щелкнула языком за занавеской, прислушиваясь к тишине комнаты.

Рафель медленно сел.

— Не зови меня пашо, мама. Я по-прежнему твой сын.

— Может быть, — ответила она приглушенным голосом. — Но твоя кожа покрыта знаниями, и все называют меня Биа' Пашо.

— Но я не изменился.

Мать промолчала.

Рафель сбросил одеяла и поскреб сухую, шелушащуюся кожу. Поежился. Ночью было холодно. Он забыл эту особенность Чаши, забыл, что ночи такие холодные, даже в сезон засухи. В Кели ночи были жаркими. Все было пропитано влажным теплом. Иногда он лежал в постели и думал, что если сжать воздух в кулаке, по рукам потечет теплая вода. Рафель снова почесался, тоскуя по эластичной коже, обласканной жидким теплом. Воздух в Чаше казался врагом, он напал на Рафеля, подобно его деду.

Рафель начал одеваться, закрывая острый, напоминающий острия лезвий шрифт отметок мудрости. Этот старый язык был древнее джаи, более прямой в своих побуждениях, не боящийся нанести обиду: нетерпеливый язык для стремительных, импульсивных людей. Рафель начал закреплять завязки одежды, быстро пряча ученые зацепки, испещрявшие кожу: Сотня книг, Ритуалы прибытия и выпуска, Научные принципы, Ритуалы очищения, Сущности тела, Биологика, Ритуалы кварана, Химическое знание, Наблюдение за растениями и животными, Матика, Физическая матика, Принципы строительства, Земные науки, Основные технологии: Бумага, Чернила, Сталь, Пластмасса, Чума, Производственная линия, Реактивные снаряды, Удобрение, Мыло… — десять тысяч стихотворных стансов, взаимосвязанных и закрепленных символьным ритмом, чтобы повысить стабильность. Знание в стихах, оставшееся с тех времен, когда книги было трудно делать и еще труднее защищать, с тех времен, когда пашо блуждали между разрозненными деревнями, словно случайные пушинки одуванчика, и поднимали ладони в приветствии, демонстрируя Открытое Око, прося свободы перемещений, распространяя мудрость по всем уголкам, куда их могли завести семянки — сознания, в надежде пустить корни и основать школы, чтобы дать начало поросли новых пашо.

— Рафель?

Голос матери ворвался в его мысли. Рафель торопливо закончил одеваться и отодвинул занавеску.

— Рафель! — выдохнула мать. — Твой шарф! — И отшатнулась, стараясь соблюсти кваран.

Рафель нырнул обратно в спальню. Нашел электростатический шарф и завязал лицо. Когда вернулся, мать стояла на дальнем конце общей комнаты. Она показала на чашку копченого чая в трех метрах от очага. Безопасное расстояние. Рафель обошел очаг и сел на корточки возле чашки. Рядом была остывшая каша из сладких бобов. Угли плавали в ведре с серой водой, черные и холодные.

— Когда ты встала? — спросил он.

— Давным-давно. Ты долго спал. Должно быть, утомился.

Рафель глотнул холодного копченого чая.

— В комнате темно. Я привык, что меня будит солнце.

Мать принялась подметать утоптанный пол соломенной метлой, тщательно избегая приближаться к Рафелю. Он смотрел, как она убирается. Еще девять дней ритуала изоляции.

Когда дед спалил Кели, он и его армия разбили лагерь на краю деревни, чтобы соблюсти кваран. Они пели песни о крови и огне, доносившиеся через пограничную зону, но не входили в деревню, пока не кончился кваран. Джаи следуют старыми путями. Глупо было надеться, что старик встретит его с распростертыми объятиями.

Мать вымела пыль за дверь и повернулась. С сомнением щелкнула языком. Наконец сказала:

— Я бы хотела, чтобы ты встретился с одной девушкой. Она из очень хорошей семьи.

Улыбнувшись, Рафель отхлебнул чая.

— Уже подыскиваешь мне пару?

— Девушка гостит у Биа' Хардез. Это ее тетя. Хорошая джайская девушка.

— Есть ли в этом смысл? Мне еще больше недели соблюдать кваран.

— Мала возвращается домой в Каменный Котел. Если захочешь повидать ее, придется отправиться туда и соблюдать кваран в чужой деревне. Мала не возражает. Вы встретитесь на улице, вас будет разделять чистый солнечный свет.

Рафель подавил шутливую улыбку.

— Ты забыла старые пути?

— Нет вреда в том, чтобы встретиться при свете солнца. Она тебя не боится. Ты приехал из Кели. Если ты до сих пор жив, значит, уже не умрешь.

— Дед бы этого не одобрил.

— Не наступи на скорпиона, и он тебя не потревожит.

— А ведь ты всегда была такой чинной джайской дамой.

Мать щелкнула языком.

— Мой крюконож по-прежнему остер. — Она кивнула на опустевшую чашку. — Выкинь чашку и проследи, чтобы она разбилась на свету. Теперь никто не сможет ею пользоваться.

Камню не стать подушкой, а кели — другом.

Джайская поговорка. Записал пашо Эдуард, CS 1404

(Восстановленный документ, область Сухой Чаши, XI 333)

На пятый день кварана Рафель встретился с потенциальной невестой на краю деревни, отделенный от девушки двумя метрами стерильного света. Черные колечки волос Малы блестели на ярком солнце, ее глаза казались глубже благодаря черным линиям, сделанным краской, которую любили женщины кели. Юбку и блузку Малы украшали старинные джайские узоры из перемежавшихся черных и красных ромбов со вплетенными золотыми нитями. На руках Малы не было браслетов — мужчина мог жениться и завернуть ее в голубое.

В пределах видимости, но не слышимости сидели на желтой равнине мать Рафеля и Биа' Хардез, пара матрон в развевающихся голубых одеяниях. Их золотые браслеты сверкали на солнце. Вдалеке высился молчаливый старый город, черные кости на фоне неба. Рафель помнил, как исследовал запутанные руины, где гнездились ястребы, где койоты нагло трусили по улицам вдвое шире самого главного проспекта Кели. Помнил, как собирал гильзы, охотясь за сувенирами ужасных затяжных войн, что уничтожили город.

Налетел порыв ветра. Женщины-дуэньи подоткнули плотнее голубые юбки. Мала отодвинула свой электростатический шарф. Рафель заметил, что его сделали кели. Солнечную батарею определенно изготовили за горами, хотя на шарфе был узор джаи. Он отогнал мысль и сосредоточился на гладких линиях смуглой кожи девушки. Она напоминала птицу, ее лицо с острыми скулами казалось изящным и хрупким. Она была красива. Под ее вопросительным взглядом он тоже снял шарф. Они внимательно разглядывали друг друга.

Наконец она сказала:

— Ты намного красивей, чем на фотографиях. Несмотря на татуировки.

— Ты ожидала худшего?

Мала рассмеялась. Откинула с лица волосы, обнажив стремительный изгиб горла и челюсти.

— Я думала, ты мог постареть. Ты слишком молод для пашо. Я думала, тетя преувеличивает.

Рафель покосился на женщин в замужнем голубом, которые сплетничали и зорко высматривали признаки грядущего брака.

— Нет. В таких делах Биа' Хардез честна. Она сосватала мою кузину.

— Я никогда не видела молодого пашо.

— У меня были хорошие учителя.

— Сколько ты пробыл в Кели?

— Десять лет.

Она покачала головой.

— Я бы и недели не продержалась. Вся эта вода… Дед говорит, что там месяцами идут дожди.

— Это очень красиво. Касаясь озер, дождь оставляет круги, тысячи кругов, разбегающихся по поверхности. Можно стоять на мраморном мосту, и прикосновения дождевых струй кажутся мягкими, словно перья.

Девушка посмотрела на старый город.

— Я бы никогда не смогла жить под дождем. — Она не отрывала глаз от почерневших руин. — Говорят, кели пожимают руки. Даже чужакам! И едят рыбу.

Рафель кивнул.

— Это правда. Я сам видел.

Вздрогнув, она обхватила себя руками.

— Отвратительно. Биа' Хардез сказала, что твой дед хочет тебя убить.

Рафель пожал плечами.

— Он придерживается традиций. Ему не нравится, что я ездил в Кели.

— Многие семьи с радостью приветствовали бы возвращение пашо.

— Ты ведь слышала о моем деде.

— О да. Один из моих дедов погиб в Кели во время его похода. Когда сожгли город.

Рафель подумал о зарубках на статуе Миллинера. Не был ли дед Малы среди тех, кто пытался ее опрокинуть? Или он громил библиотеки пашо, поджигая, убивая и сваливая отрубленные головы мертвых пашо рядом с бюстами Платона и Эйнштейна? Рафель отогнал скорбную мысль.

— В Каменном Котле поют песни о нем?

— Конечно. Его не забыли.

— Хорошо.

Мала снова повернулась к нему, подведенные темные глаза оценивающе изучали Рафеля.

— Тетя считает, что пашо станет для меня хорошей партией.

Она замолчала и откинула назад волосы. Вновь посмотрела на далекий разрушенный город, перевела взгляд на Рафеля. Едва заметно пожала плечами.

— Но ты считаешь иначе, — наконец произнес Рафель.

— В мужья нужно брать соотечественника.

— Мой дом — Чаша.

— Однако твой дед отрекся от тебя. Моя семья следует традициям.

— Твоя тетя не видит никаких проблем.

— Она не живет в Каменной Чаше. А мне придется отвечать перед семьей. — Мала покачала головой, разглядывая его. — В тебе есть что-то неправильное. Что-то не от джаи.

Рафель нахмурился.

— И что же?

Склонив голову, она смотрела на него.

— Сложно сказать. Может, это скверна кели. Может, твое сердце украла водяная роза, девушка с черной косой и серебряным поясом на бедрах. Я слышала, что девушки кели очень мягкие. Они не похожи на джаи. Не похожи на пустынных девушек. Мы — ястребы, а они — воробушки. — Она рассмеялась. — Нет, не думаю, что ты мой мужчина. Я чту обычаи.

Рафель рассмеялся в ответ.

— Неужели? Ты, которая носит шарф кели и подводит глаза, как девушка кели, называешь себя джаи?

Она передернула плечами.

— Я и не думала, что ты поймешь.

— Я джаи. Мой крюконож остер.

— Это ты так считаешь. — Она покачала головой. — Возвращайся в Кели, Рафель. Найди себе мягкую водяную девушку, которая полюбит оставшийся в тебе вкус пустыни. Твой дед прав. Тебе здесь не место.

Она закрыла лицо шарфом.

Рафель смотрел, как она идет прочь, покачиваясь на ветру, как юбки льнут к ее бедрам. На мгновение ему захотелось догнать ее, но он заставил себя сохранять неподвижность. Преследование лишь усугубит унижение. Он повернулся и зашагал прочь, пока бдительные дуэньи не поняли, что его отвергли.

Путь пашо заключается не только в чтении книг. Знание опасно. Мы поняли это благодаря Первой эпохе, когда люди учились быстро, словно муравьи. Мы поняли это, потому что от их творений почти ничего не осталось. Знание всегда имеет две стороны. На каждую выгоду есть угроза. На каждое добро — зло. Небрежность и простые решения ведут к хаосу.

Пашо должен не просто обрести знание, но заслужить его. Наши библиотеки заперты, а хранящиеся в них идеи разделены по уровням мудрости. Мы храним эти знания под замком не потому, что жаждем власти, в чем нас часто обвиняют непосвященные. Мы храним их потому, что боимся их.

Чтобы стать пашо, нужно пройти не дорогой учения, но дорогой мудрости. Миллинер понимал, что знание должно распространиться снова, однако на этот раз без разрушения. Знание и технологию нельзя передать любому, кто их требует. Это приведет к катастрофе. Мы поняли это благодаря Первой эпохе. Мы действовали слишком быстро — и были наказаны. На сей раз мы действуем медленно, с черепашьей скоростью, и надеемся, что второго Очищения не будет.

Пашо Чо Ган, CS 580

(«Мудрость пашо», т. XX)

— Вчера я ходил на свидание.

Старый Гавар сидел перед дверью своего хаси, в окружении сохнущих груд красного перца чили. Жгучий запах пропитал воздух, и Рафель закашлялся. Ухмыляясь, старик вытаскивал сушеные стручки из разных куч, придирчиво вертел в пальцах, затем кидал в ступку и перемалывал в красную пыль, после чего ссыпал хлопья в глиняную урну.

— Итак, внук решил снова меня навестить.

— Что ты сказал Биа' Хардез?

Старик засмеялся.

— Мала отказала тебе, да? — Он пристально изучил злое лицо Рафеля и вновь принялся молоть перец, качая головой и улыбаясь. — Даже твоя безмозглая мать могла бы догадаться, что не следует устраивать встречу с этой девушкой.

— Ты отравил мое имя для нее.

Дед снова засмеялся, продолжая молоть перец.

— Отнюдь. — Над ступкой поднимались красные облачка. — Но я не удивлен. Ее дед сражался со мной. Он погиб, как пустынный лев. Мы вместе брали мосты Кели. Штурмовали башни. Мала слишком горда, чтобы взять в мужья поедателя рыбы. Не знаю, о чем думала твоя мать. Я ничего не боюсь, но никогда не послал бы моих воинов в безнадежную битву. — Он пересыпал молотый перец в урну. — Тебе следует встретиться с семьей Ренали. У них есть дочь.

— С теми, кто продает рисовое вино из Кели? — Рафель нахмурился. — Ты слишком плохо обо мне думаешь.

Старик засмеялся.

— Что? Мой внук все-таки джаи?

— Я всегда им был.

— Ты бы сжег Кели?

— Мы не воюем.

— Война бесконечна. Они посылают к нам своих людей и товары. Девушки вроде Малы носят шарфы кели. Как ты думаешь, скоро ли мы превратимся в каи, станем еще одним племенем, которое выглядит, и одевается, и говорит как кели? Такие войны бесконечны. Хочешь доказать, что ты джаи? Помоги мне снова развязать войну и поставить кели на место.

— Какую войну ты сможешь развязать? — усмехнулся Рафель.

Глаза старого Гавара метнулись к Рафелю, вернулись к ступке. Уголки его рта скривились в улыбке.

— Мой крюконож по-прежнему остер. Я до сих пор наставляю деревни Чаши. Многие хотят воевать с кели. Если ты джаи, ты нам поможешь.

Рафель покачал головой.

— Пашо не участвуют в войнах. Я буду рядом, если ты хочешь обеспечить деревню водой. Если хочешь накормить наших детей. Того, что ты просишь, я дать не могу.

— Не можешь? Или не хочешь? — Старик пристально посмотрел на Рафеля и улыбнулся, обнажив стертые желтые зубы. — Всевидящая самоотверженная мудрость пашо. — Он сплюнул. — Одна рука открыта, и в ней глаз, другая спрятана за спиной, и в ней петля. Взгляни на грязных каи, которых захомутали кели. Они приняли твое знание.

— До нас у них не было ни письменности, ни элементарной гигиены. Они голодали. Теперь они сыты и довольны.

— И неотличимы от кели. Пришли пашо и дали им письменность — и они перестали быть каи. — Он снова сплюнул.

Рафель наклонил голову.

— Ты зовешь мое знание знанием кели, но ты был бы прав лишь в том случае, если бы мы давали его только кели. Если использовать его на пользу джаи, оно станет знанием джаи. У знания нет хозяина. Ты жалуешься на электростатику кели, но не хочешь использовать мое знание.

— Джаи не работают на фабриках. Мы не торговцы. Мы сеем в сезон дождей и воюем в сезон засухи. Это путь джаи.

— В таком случае джаи уйдут в небытие, а кели будут процветать.

Старик рассмеялся.

— Нет. Кели сгорят, а мы напишем им эпитафию в грязи их душного убежища. Я уже отправил крюковоинов во все концы Чаши. Тысячи откликнулись на мой призыв. Чему ты удивляешься? Кели стали слишком наглыми. Повсюду их толстые колеса, их шарфы, их спиртное, их радиостанции. Если ты джаи, ты поможешь нам искоренить кели раз и навсегда.

— Пашо сохраняют нейтралитет. Мы не ведем войн.

Старик раздраженно махнул рукой, красной от прилипших кусочков перца чили.

— Думаешь, вы не ведете войн? Лишь потому, что кровь не струится по нашим переулкам? Сегодня электростатика и косметика кели, завтра — наушники. Дары, которые пашо дали кели, убивают нас день за днем. Чем это закончится? Тем, что джаи начнут есть рыбу? Конечно, это война, что бы ни говорили вы, пашо, и ваши приспешники. — Его черные глаза сурово смотрели на Рафеля. — Если ты джаи, то используешь знание на своей коже ради целей джаи и вступишь в войну.

Рафель нахмурился.

— Какого знания ты столь отчаянно добиваешься, дед? Хочешь заразить озера и рыбу кели радиацией, чтобы их женщины заболели, а мужчины утратили плодовитость? Хочешь наслать на них вирус, живущий только в их климате? Чтобы завалить мосты трупами, чтобы лишь ветер гулял над тысячей озер? — Рафель махнул рукой в сторону края деревни. — Чему научил нас старый город, если мы жаждем столь разрушительной силы? А ведь я сижу в пяти шагах от тебя, и все благодаря безрассудству древних.

— Не надо читать мне нотаций, мальчишка. Я тоже выучил первую тысячу стансов.

— А потом попытался уничтожить все, что построили пашо. Как обиженный ребенок, который бьет глину, потому что не может вылепить из нее желаемое.

— Нет! Меня им не вылепить! Они замыслили гибель джаи. Тысячу лет спустя сможет ли кто-нибудь отличить нас от кели? Будут ли наши женщины носить серебряные пояса, а их — золотые браслеты на запястье? Что тогда? Что станет с джаи?

Рафель покачал головой.

— Я не могу дать тебе то, что ты просишь. Несколько знающих человек сумели очистить от нас всю планету. Теперь мы, пашо, направляем знание. Наши предки действовали слишком быстро, быстро, как нетерпеливые муравьи. Теперь мы действуем медленно, с осторожностью. Мы понимаем, что знание — лишь ужасный океан, который нам предстоит пересечь, и надеемся, что за ним лежит истина. Это не игрушка, чтобы использовать ради нашего удовольствия.

Старый Гавар скорчил гримасу.

— Красиво сказано.

— Риторика. Пашо должен уметь говорить — или погибнет в далеких землях.

— Своим умением говорить ты прикрываешь черные дела. Позволяешь детям гибнуть от желтой болезни, а мужчинам — истекать кровью от боевых ран. Мы догадываемся, каким знанием ты владеешь. Мы знаем, что у тебя есть ключи от тысячи замков и что ты раздаешь их скупо, согласно замыслу пашо. — Старик схватил стручок чили и швырнул в ступку. Схватил еще один и кинул туда же. — Так скупо.

Он поднял глаза на Рафеля.

— Мне не нужно знание, которое пашо называют подобающим. Мне нужно, чтобы джаи выжили. Мне нужно, чтобы, когда о кели забудут, а каи останутся в воспоминаниях как презренные рабы, джаи писали историю. Джаи пьют мез. Мы носим золото, а не серебро. Мы пишем в пыли эпитафии павшим врагам и смотрим, как их уносит ветер пустыни. Вот что такое путь джаи. Пашо сотрут его и превратят нас в беззубое племя слуг. Я этого не допущу. Говорю тебе, внук, Кели сгорит. И сгорит потому, что кели так и не удалось вырвать военные знания из ваших эгоистичных татуированных кулаков. — Старик натянуто улыбнулся. — Я должен поблагодарить вас, пашо, за нейтралитет, раз уж больше не за что. Меня это устраивает. Отправляйся в Кели, внук. Скажи, что Гавар Ка' Корум возвращается.

В своих странствиях пашо всегда должен проявлять уважение. Вполне естественно, что люди возражают против присутствия и мыслей чужака. Терпение и хитроумие — лучшие инструменты пашо. Наша работа ведется на протяжении многих поколений, и много поколений сменится, прежде чем она подойдет к концу. Спешить некуда. Спешка — вот что уничтожило наших предков. Мы строим предположения, мы действуем медленно, мы выжидаем. Если нам не рады на новом месте, мы не настаиваем и ждем приглашения. Столкнувшись с препятствиями, мы склоняемся перед ними. Знание и влияние хрупки. Наша репутация — нейтралитет, мораль и человечность — должна победить сталь и акустику. Люди развязывают войны. Пашо — никогда.

Пашо Налина Десаи, CS 955

(Лекция 121: Об этикете в странствиях)

На девятый день после возвращения Рафеля начались дожди. Плотные серые тучи затянули горизонт, скапливаясь, закрывая небо на юго-востоке. Затем поплыли над Чашей, неся тяжелые, сочащиеся влагой чрева. Наконец медленно раскрылись — и серые мазки струящейся воды прочертили воздух. Желтые равнины потемнели, солнце скрылось за надвигающимися облаками. Крупные капли взбивали облачка пыли. Несколько минут спустя пыль стала грязью, а с небес хлынул водопад. На десятый день кварана Рафеля тонкая, сверкающая пелена травы, почти светящаяся собственным свежим светом, покрыла желтые равнины за деревней. Дождь продолжал лить.

В семейном хаси мать Рафеля трудилась над праздничной трапезой, вдвойне радостной благодаря приходу дождей. Очаг окружали миски с пряной бараниной, холодным йогуртом и густым супом из красных бобов. Мать улыбалась дождю, помешивая котелки на огне, и не жаловалась, что намокли дрова, собранные на дальних холмах. Она часто прикасалась к Рафелю, словно желая убедиться, что ее сын действительно вернулся.

После полудня она послала его за дедом. Послала вместе с зонтом, огромной черной штуковиной, купленной у торговца-кели. Когда Рафель запротестовал, что ничего не имеет против дождя, мать щелкнула языком и не стала слушать, заявив, что если кто-то и знает, как делать зонты, так это кели, и пользоваться ими не зазорно.

Рафель шагал по деревне, избегая затопленных переулков и водяных струй, лившихся с крыш хаси. Высоко в небесах сверкнула молния. В отдалении заворчал гром. Девушка в черно-красной одежде выбежала из переулка навстречу Рафелю, с улыбкой посмотрев на его лицо, уже не скрытое электростатической маской. Зонт защищал Рафеля от проливного дождя, однако девушка промокла насквозь — и явно не имела ничего против. Он обернулся и смотрел, как она намеренно прыгает в лужи и желтые потоки, со смехом разбрызгивая воду и грязь.

Двор деда пустовал, красный перец чили был занесен в дом. Мокрый Рафель остановился перед входом.

— Дед?

— Ты еще здесь? — проскрипел изумленный голос.

Отодвинув занавеску, Рафель скользнул внутрь. Тщательно отряхнул зонт и оставил его за дверью. Дед сидел у очага, трудясь над очередным крюконожом. Еще несколько ножей лежали у его ног, блестя от масла и заточки.

— Биа' хочет, чтобы ты пришел на обед.

Старик фыркнул.

— Она отказывается жить в моем хаси, однако зовет меня на обед. — Подняв глаза, он изучил открытое лицо Рафеля. — Значит, ты завершил кваран?

— Сегодня.

— Ты вернулся, и земля зазеленела. Добрый знак. И ты не отправился в Кели.

Рафель вздохнул. Сел на утоптанный пол возле ног деда.

— Я джаи, дед. Что бы ты ни думал, это мой дом. Я остаюсь.

— Приятно видеть твое лицо. Несмотря на татуировки.

Рафель выжал мокрый, забрызганный грязью подол. Влага сочилась сквозь пальцы.

— Мне кажется, что я наконец дома. — Он посмотрел наружу, на серую пелену воды, струившуюся с крыши хаси. — Удивительно, что когда-то я терпеть не мог звук дождя. В Кели постоянно идет дождь, и никто его не любит. Некоторые так просто ненавидят. Я думаю, это лучший звук на свете.

— Ты говоришь как джаи. Если возьмешь в руки свой крюконож, я почти поверю, что ты один из нас.

Рафель покачал головой, ухмыляясь.

— Пашо сохраняют нейтралитет.

Старик насмешливо хмыкнул. Потянулся к бутылке с мезом.

— Тогда выпей со мной, пашо.

Рафель поднялся на ноги.

— На этот раз я налью тебе. Мне следовало бы сделать это еще в день приезда.

— И нарушить кваран? Еще чего.

Рафель забрал у деда бутыль, поставил на землю глиняные чашки.

— Ты прав. Мы должны следовать старыми путями. Именно это отличает нас от кели. Мы верны своей истории.

Длинные рукава одеяния пашо задели чашки, когда он разливал мез.

— Не пролей, — отругал его дед.

Рафель улыбнулся. Подоткнул рукава.

— Я еще не привык к своей одежде.

Он разлил прозрачную, искрящуюся жидкость по чашкам. Аккуратно закупорил бутыль и передал чашку деду.

Они подняли чашки к небу, выплеснули несколько капель предкам и вместе выпили. Мгновение спустя чашка выпала из бессильной руки Гавара и разбилась. Глиняные осколки разлетелись по утоптанной грязи. Челюсти старика сжались. Воздух со свистом проталкивался сквозь стиснутые зубы.

— Мез? — выдохнул он.

Рафель виновато опустил голову и сложил ладони в прощальном жесте.

— Неочищенный. Обычная смерть для джаи. Ты был прав, дед. Война бесконечна. Ты научил этому пашо. Они не забыли. Ты до сих пор преследуешь их в кошмарах.

Поморщившись, старик выдавил сквозь зубы:

— Пашо заодно с кели?

Рафель виновато пожал плечами.

— Знание нужно защищать, дед…

Он умолк: тело старика содрогнулось. Слюна вылетела из уголка рта. Наклонившись, Рафель вытер ее рукавом своих белых одежд.

— Прости, дед. Кели слишком мягкие, чтобы противостоять нашествию джаи. Ты бы вырезал их, как коз, и обратил бы в прах все труды пашо: библиотеки Кели, его больницы и фабрики. Мы, пашо, не можем допустить открытой войны. Мез казался лучшим вариантом.

Потрясенные глаза старика широко раскрылись. Он крякнул, пытаясь что-то сказать. Очередная судорога сотрясла его тело, и Рафель взял деда за руку и придвинулся ближе, чтобы расслышать шепот:

— Ты предал нас.

Рафель покачал головой.

— Нет, дед, только тебя. Знание принадлежит джаи по праву, как и кели. Твое проклятое нашествие оставило бы нашим детям только пепел. Теперь вместо войны я научу наш народ прокладывать каналы и сажать растения, которые переживут самые жаркие дни засухи. Мы будем процветать. Не бойся, дед, я по-прежнему джаи, что бы ты ни думал о моих татуировках пашо. Твой крюконож затупился, но мой все еще остер.

Тело Старого Гавара замерло. Голова свесилась на грудь. Рафель вытер предсмертную пену с губ деда, последнее свидетельство его гибели. Снаружи ровно шумела вода, смягчая воздух, наполняя иссохшую землю живительной влагой сезона дождей.

Мягче

По горло погрузившись в горячую воду, Джонатан Лилли изучал свою мертвую жену. Она колыхалась на дальнем конце ванны, мыльные пузыри венком обрамляли ее скандинавские черты. Светлые волосы прилипли к бледной коже. Полуприкрытые глаза уставились в потолок. Джонатан подвинулся, оттолкнув сплетенные ноги Пии, чтобы освободить себе место, и задумался, повлияет ли этот мирный момент между преступлением и признанием на приговор.

Он знал, что ему придется сдаться. Придется сообщить, что в денверском районе Конгресс — парка случилось неладное. Возможно, все будет не так уж страшно. Может, ему даже не придется слишком долго сидеть в тюрьме. Он читал где-то, что тем, кто разводит марихуану, дают намного больше, чем убийцам, и смутно помнил, что в законодательстве имеется лазейка на случай нечаянной смерти. Было ли это непредумышленным убийством? Убийством второй степени? Он помешал мыльные пузыри, размышляя. Нужно справиться в Гугле.

Когда он прижал подушку к лицу Пии, та совсем не сопротивлялась. Кажется, даже усмехнулась. Пробормотала что-то из-под хлопкового груза. «Прекрати» или «слезай». А может, сообщила, что ему все равно придется мыть посуду. Вот о чем они спорили: о тарелках, оставшихся в раковине с прошлого вечера.

Она перекатилась и сказала: «Вчера ты забыл вымыть тарелки», — и легонько ткнула его локтем. Слабый удар, чтобы он пошевеливался. Слова. Локоть. После чего он прижал подушку к ее лицу, а она подняла руки, несильно отталкивая его, побуждая отпустить, и это было шуткой.

Даже он так думал.

Он собирался убрать подушку, засмеяться и отправиться мыть тарелки. И на какое-то хрупкое, кристально прозрачное мгновение это показалось возможным. Лиловый запах сирени сочился в приоткрытые окна, снаружи гудели пчелы, ленивые воскресные солнечные лучи струились сквозь щели в жалюзи. За одно мгновение они прожили множество жизней. Посмеялись над случившимся и отправились за яйцами по-бенедиктински в «Ле Сентрал»; прожили еще пятнадцать лет в браке и развелись; родили четверых детей и поспорили, какое имя лучше, Мило или Алистер; Пия оказалась лесбиянкой, но они с этим справились; у него случилась интрижка, но они и с этим справились; она посадила на заднем дворе подсолнухи, помидоры и цукини, а он в понедельник пошел на работу и получил повышение.

Он действительно собирался снять подушку с ее лица.

Но потом Пия начала бороться и кричать и колотить его кулаками, — и дети, помидоры и «Ле Сентрал» вместе с сотнями других будущих разлетелись, словно семена одуванчика, а Джонатан внезапно понял, что не может ее отпустить. Подняв подушку, он бы не вынес боли и ужаса в серых глазах жены, не вынес отраженной в них жуткой версии самого себя, а потому навалился всем весом на сопротивляющееся тело, прижал подушку к ее лицу и отправил жену в ад.

Она извивалась и дергалась. Ее ногти поцарапали ему щеку. Ее тело выгибалось. Она чуть не выскользнула из-под него, будто угорь, но он снова прижал ее и приглушил крики подушкой, пока она пыталась выцарапать ему глаза. Он отвернулся и подставил ей шею. Она билась, как рыба, но не могла справиться с ним, и внезапно его начал разбирать смех. Он побеждал. В кои-то веки действительно побеждал!

Ее руки хлестали по его лицу и подушке — инстинктивно, панически, бездумно. Прерывистый кашель слышался сквозь пух. Ее грудь конвульсивно подергивалась в попытках набрать воздуха. Ногти задели его ухо. Она утрачивала координацию. Перестала выгибаться. Ее тело по-прежнему дергалось, но теперь удерживать его было несложно. Сохранилась лишь мышечная память борьбы. Он прижал подушку крепче, используя для убийства весь свой вес. Ее руки прекратили царапать. Вернулись к подушке-душителю и нежно коснулись ее. Вопрошающе погладили. Словно были парой самостоятельных созданий, бледными бабочками, желавшими отыскать причину страданий своего владельца. Двумя тупыми насекомыми, жаждавшими понять природу нарушения проходимости дыхательных путей.

Снаружи ожила газонокосилка и вгрызлась в весеннюю зелень. Запел жаворонок. Тело Пии обмякло, руки упали. Яркий солнечный луч лениво скользил по ее светлым волосам, вылезшим из-под подушки и раскинувшимся по простыни. Джонатан почувствовал теплую влагу — ее мочевой пузырь опорожнился.

Еще одна газонокосилка подала голос.

Белые мыльные пузыри закружились, приоткрыв розовый сосок Пии. Джонатан зачерпнул горсть хрустящей пены и аккуратно положил жене на грудь, прикрыв ее. Он использовал полбутылки увлажняющей жидкости для ванны, но пузыри продолжали исчезать, обнажая тело жены, которое становилось все бледнее по мере того, как кровь застывала в конечностях. Глаза Пии смотрели в пустое пространство потолка, на то, на что обычно смотрят мертвые люди.

Серые глаза. Во время первой встречи они показались ему жутковатыми. К тому же времени, когда женился на ней, глаза начали ему нравиться. А теперь снова стали жутковатыми, полуприкрытыми, уставившимися в пустоту. Он хотел наклониться и опустить веки, но боялся, что трупное окоченение заставит их снова распахнуться. Боялся, что когда он попробует их закрыть, она уставится на него. Джонатан поежился. Он знал, что принимать ванну с мертвой женой — это ненормально, но не хотел оставлять ее. Хотел по-прежнему быть рядом. Он обмывал ее испачканное смертью тело, и неожиданно ему показалось, что влезть к ней — самый правильный, самый своевременный поступок. Что он должен попросить прощения, залезть в переполненную ванну и присоединиться к Пие в последнем омовении. Вот почему он сидел в остывающей ванне с холодеющим трупом, и последствия подавленной агрессии тяжело опускались на его плечи.

Он винил весеннее солнце.

Если бы стояла пасмурная погода, сейчас Пия составляла бы список покупок, а не лежала в ванне с мужем — убийцей, прижавшись коченеющими ногами к стенке.

Она никогда не любила принимать совместные ванны. Не любила, если кто-то вторгался в ее личное пространство. Это было ее собственное тихое время. Время, чтобы забыть неприятности отдела закупок, который вечно не мог разобраться с финансовыми приоритетами. Время закрыть глаза и полностью расслабиться. Он это уважал. Так же, как уважал ее любовь к амишским лоскутным одеялам на кровати, и к фотографиям дикой природы на стенах, и патологическую ненависть к авокадо. Но вот куда это их привело: в ванну, которой она не любила делиться, и кровь Пии приливала к заднице, а лицо норовило погрузиться под воду, так что ему приходилось снова усаживать ее, поднимать из пены на поверхность, словно кита, и всякий раз, когда ее лицо появлялось среди пузырей, он ждал, что она сделает вдох и спросит, какого черта он так долго держал ее под водой.

Солнце! После стольких месяцев зимней серости и весенней мороси неожиданно потеплело. Вот в чем причина: зазеленели вязы, распустилась лиловая сирень, и после стольких лет покорных посещений работы, и женитьбы, и домовладения, и замены масла он проснулся утром, которое было пронизано возможностями. Он проснулся с улыбкой.

В последний раз он ощущал себя таким живым в пятом классе, когда на потертом голубом велосипеде BMX носился по улицам, перепрыгивая бордюры и воруя хромированные колпачки с ниппелей байков, тратя все свои деньги на шоколадные батончики, конфеты и жвачку в «Севен-элевен».

А потом Пия повернулась и ткнула в него локтем и напомнила, что он забыл помыть посуду.

Джонатан помешал воду в ванне. Их обнаженные тела шли зыбью под опадающими хлопьями пены: его — розовое, ее — постепенно бледнеющее. Он высунулся из ванны, оттолкнув Пию, в результате чего она почти полностью погрузилась в воду, и дотянулся до увлажняющей жидкости. Поднял бутылочку над головой и вылил ее содержимое — все без остатка — в воду. Вязкая изумрудная струя запуталась в ногах Пии. «Эссенция зеленого чая: восстановление кожи. Экстракты алоэ, огурца и зеленого чая. Снимает напряжение, смягчает и увлажняет кожу. Поднимает настроение». Он швырнул пустую бутылочку на пол и снова включил воду. Кипяток хлынул ему на плечи, заполняя ванну и журча в сточном отверстии. Он откинулся назад и закрыл глаза.

Наверное, это вполне вписывалось в некую модель домашнего насилия, в какую-то статистическую карту. ФБР вело статистику: убийство каждые двадцать минут, изнасилование — каждые пятнадцать, магазинная кража — каждые тридцать секунд. Чтобы статистика работала, время от времени кому-то приходилось убивать свою жену. Просто сейчас эта обязанность пала на него. Статистическая обязанность. На работе он ожидал определенной нестабильности от серверов, аппаратуры и программного обеспечения, которые использовали написанные им приложения. Он строил планы в соответствии с этим ожиданием. Совсем как ФБР. Дерьмо случается. Пока его друзья наслаждались последними деньками весеннего лыжного сезона в Колорадо или ехали в «Хоум дэпоу» за реконструкционными проектами, он выполнял статистические обязательства.

С того места, где он сидел, был виден кусочек синего неба в окне ванной под потолком. Оптимистически синего, пронизанного ликующим солнечным светом. Он всего лишь хотел использовать этот свет для чего-то приятного. Отправиться на пробежку. Или покататься на велосипеде. Или почитать книгу после позднего завтрака. А потом Пия сказала, что нужно вымыть посуду, и все его мысли заполнили жирная форма от лазаньи, грязные горшочки от соуса, покрывшиеся пленкой винные бокалы, усыпанная крошками хлебная доска и посудомоечная машина, которую он тоже забыл включить, а следовательно, придется мыть посуду вручную. Посуда же навела его на мысли о налогах, и пятнадцатое апреля надвинулось, словно танк. Ему следовало поговорить с консультантом по инвестициям насчет четырехсот одной тысячи, но сегодня воскресенье и ничего нельзя сделать, а в понедельник он наверняка забудет об этом. Это же, в свою очередь, вызвало в памяти счета за телефон и электричество, которые он забыл отправить, и ему давно следовало перейти на прямой депозит, что он постоянно откладывал, а теперь, вероятно, придется платить за обслуживание, и его ноутбук валялся на полу в гостиной, где он его бросил, — медвежий капкан учетного рабочего времени, готовый вцепиться своими челюстями ему в ногу. Проект «Астаи нетворкс» отказывался компилироваться, а показ был назначен на одиннадцать утра понедельника, и он понятия не имел, почему программа не желала работать.

В последнее время он наблюдал за баристами в «Старбаксе», мечтая оказаться на их месте. Толл, гранде, латте, капучино, скинни — что угодно. В этом нет ничего сложного. А уходя с работы в конце дня, ты можешь ни о чем не думать. Кому какое дело до того, что они продают дерьмо за деньги? По крайней мере, им не приходится тревожиться насчет налогов. Налоги. А убийцы платят налоги? Что теперь будут делать налоговики, арестуют его?

При мысли об аресте Джонатан нахмурился. Следует позвонить в полицию. Или хотя бы матери Пии. Может, набрать 911? Но ведь номер предназначен для чрезвычайных ситуаций. И хотя убийство являлось чрезвычайной ситуацией, это неторопливое погружение ею не было. Он посмотрел на мертвое тело Пии. Он должен плакать. Должен переживать из-за нее. Или хотя бы из-за себя. Джонатан прижал мокрые кулаки к глазам и подождал, но слезы не появились.

Почему я не могу плакать?

Она мертва. Мертвее некуда. Ты убил Пию. И все, что было с ней связано. Она уже не наденет ту красно-синюю цыганскую юбку, которую ты купил для нее в Сан-Франциско. Больше никогда не попросит щенка немецкой овчарки. Не позвонит матери и не будет три часа обсуждать, что лучше посадить на заднем дворе — желудевую тыкву или цуккини.

Он продолжил список вещей, которых Пия никогда не сделает: больше никаких лекций о пользе зубной нити, никаких прогулок рука об руку после кино, никакого жевательного мармелада и чтения в постели… Но все это казалось фарсом, совсем как слезы. Игрой на публику, на случай, если Бог наблюдает.

Джонатан отвел кулаки от глаз и посмотрел в потолок. Это был несчастный случай. Закрыл глаза и сосредоточился на Боге, каким бы тот ни был — белобородым стариком, толстой женщиной, Геей, как в некоторых книгах Пии, упитанным Буддой, которым она увлекалась во время приступов интереса к медитации.

Я не собирался убивать ее. Правда. Ты ведь знаешь об этом. Я не хотел убивать ее. Прости меня, Отец, ибо я согрешил…

Он сдался. Он чувствовал себя точно так же, когда его поймали на краже конфет в «Севен-элевен». Тогда он сделал вид, что плачет. Сделал вид, что ему не все равно, совершенно неискренне, желая, чтобы никто не заметил свисавшую из его кармана ленту «Пез». Джонатан знал, что должен что-то ощущать. И, проклятье, так оно и было. Он не думал, что Пия заслужила смерть с подушкой на лице и дерьмом на трусиках. Он хотел обвинить ее в нытье, но понимал, что вина лежит на нем. Однако по большей части он испытывал… что?

Злость?

Печаль?

Затравленность?

Безысходность без надежды на искупление?

Он усмехнулся про себя. Последняя банальность удалась.

Главным образом он испытывал изумление. Потрясение от перемен, опрокинувших его мир: жизнь без жены, и налогов, и дедлайна утром в понедельник. Я убийца.

Он снова примерил на себя эту мысль, произнес вслух:

— Я — убийца.

Попытался придать ей какое-то значение, помимо того, что теперь ему не придется возиться с посудой.

В переднюю дверь постучали.

Моргнув, Джонатан вернулся к реальности: к мертвой жене, трущейся о его бедро, и остывающей воде. Его руки сморщились от пребывания в ванне. Как долго он в ней сидел? Стук раздался снова, на этот раз громче. Удары, настойчивые и властные. Так стучит полиция.

Джонатан выскочил из ванны и помчался к окну, разбрызгивая капли, чтобы выглянуть сквозь жалюзи. Он ожидал увидеть полицейские машины со сверкающими красно — синими мигалками и столпившихся перед своими домами соседей, наблюдающих, как у них на глазах, на тихой, тенистой улице, разворачивается драма. Убийство в пригороде Денвера. Но увидел он лишь свою соседку, Габриэллу Робертс. Гэбби. Гиперактивную неутомимую девицу, которая, как Джонатан надеялся, рано или поздно все же сломается под гнетом повседневных разочарований.

Она бесила его летними велосипедными прогулками по горам, зимними вылазками со сноубордом, нескончаемым потоком проектов по перепланировке дома и очевидной любовью к работе, имевшей какое-то отношение к связям с клиентами в сфере телекоммуникаций. Работе, которая должна была бы убивать душу, а вместо этого приносила Гэбби удовольствие.

Она стояла на крыльце, нахмурив лоб, собранные в конский хвост волосы прыгали у нее за спиной. Наклонилась и вновь постучала, переступая ногами под какой-то техно-ритм, который слышала она одна. На Гэбби были шорты и потная футболка с надписью: «Марафонцы живут дольше», а также испачканные кожаные перчатки.

Джонатан поморщился. Значит, очередная перепланировка. Несколько лет назад, жарким летним днем, он помог ей перенести плитняк на задний двор, чуть не лишившись при этом жизни. Пия помассировала ему спину и напомнила, что он не обязан откликаться на все просьбы, но когда Гэбби появилась у дверей, он просто не знал, как ей отказать. И теперь она явилась снова.

Неужели она не может просто остановиться и хотя бы один день ничего не делать? И почему именно сейчас, когда тело Пии плавает в ванне всего в двадцати футах отсюда? Как ему утихомирить Гэбби? Прикончить ее за компанию? И каким же образом? Подушка тут явно не поможет — Гэбби была спортивной особой. Проклятье, возможно, она сильнее него. Тогда кухонный нож? Если ему удастся заманить ее на кухню прежде, чем она увидит Пию в ванне, он сможет перерезать ей горло. Она этого не ожидает…

Джонатан отогнал дурную мысль. Он не хотел убивать Гэбби, не нуждался в горах тел и реках крови. Он хотел, чтобы все закончилось. Он просто расскажет Гэбби, что произошло, она убежит с громкими воплями и вызовет полицию, а он подождет на переднем крыльце. Проблема решена. Они найдут его сидящим в халате, а Пию — мокнущей в ванне, и он отправится в тюрьму за убийство первой, второй, третьей или четвертой степени, а соседи получат свой спектакль.

Они казались такой замечательной парой.

Но они были такими милыми.

Они присматривали за нашими кошками, когда в прошлом году мы ездили в Белиз.

Ладно. Банное время закончилось. Снова началась реальная жизнь. Пора выйти на танцпол. Джонатан нашел халат и спустился вниз как раз в тот момент, когда Гэбби снова принялась колотить в дверь.

— Привет, Джон! — заулыбалась она, когда он открыл дверь. — Не хотела будить тебя. Ленивое воскресенье?

— Я только что убил свою жену.

— Одолжишь лопату? Моя сломалась.

Джонатан уставился на нее. Гэбби подпрыгивала от нетерпения.

Он признался или нет? Вроде бы да. Однако Гэбби не бежала прочь и не звала копов. Она полностью нарушала сценарий, прыгая с пятки на пятку и выжидающе глядя на него, словно золотистый ретривер. Джонатан мысленно повторил диалог. Она не услышала? Или он этого не говорил?

— Выглядишь уставшим. Ночка удалась? — спросила Гэбби.

Джонатан попытался признаться снова, но слова застряли в горле. Быть может, он и не произносил их. Может, только подумал. Он потер глаза.

— Зачем ты, говоришь, пришла?

— У меня сломалась лопата. Можно одолжить вашу?

— Ты сломала лопату?

— Не специально. Я пыталась выкорчевать камень на заднем дворе, и ручка сломалась.

«Я убил свою жену. Она плавает в ванне в этот самый момент. Ты можешь вызвать мне копов? Я никак не решу, куда звонить, «девять — один — один» или по основному номеру полицейского отделения. Или стоит дождаться понедельника и сначала позвонить адвокату? Как ты думаешь?» В конце концов он сказал:

— Пия держит лопату в сарае. Хочешь, чтобы я ее принес?

— Было бы здорово. А где Пия?

— В ванне.

Кажется, Гэбби только сейчас заметила халат Джонатана. Ее глаза расширились.

— Ой. Прости. Я не хотела…

— Это не то, о чем ты подумала.

Гэбби смущенно отмахнулась и отступила от двери.

— Не надо было вламываться к вам. Мне сперва следовало позвонить. Я не хотела мешать. Могу взять лопату сама, если скажешь, где она лежит.

— Э-э-э, хорошо. Можешь зайти через боковую калитку. Она в сарае, висит рядом с дверью.

Почему он не расставил все по своим местам? Для чего продолжил игру, изображая из себя человека, которым был несколько часов назад?

— Спасибо огромное. Извини за вторжение.

Гэбби развернулась и спустилась по ступенькам, оставив Джонатана стоять в дверном проеме. Он закрыл дверь. Хвостик Гэбби мелькнул в окне гостиной — она пробиралась на задний двор. Джонатан побрел обратно в ванную и уселся на край унитаза. Пия продолжала плавать.

— Никому нет дела, милая.

Он изучил окоченевшее тело и открыл кран, чтобы добавить горячей воды. Поднялся пар. Джонатан покачал головой, глядя, как вода течет в ванну.

— Всем плевать.

Люди умирали постоянно. И тем не менее живые занимались своими делами, совершали покупки и выкапывали камни на задних дворах.

Жизнь продолжалась. Снаружи по-прежнему сияло солнце, и пахло сиренью, и был прекрасный день, и ему больше никогда в жизни не придется заполнять налоговую декларацию. Джонатан выключил воду. Его мышцы покалывало от нерастраченной энергии, как у нервного подростка, жаждущего солнца и действия. Это действительно был прекрасный день для пробежки.

Джонатан обнаружил, что в том, чтобы полностью разрушить собственную жизнь, есть приятный момент: наконец-то он получил возможность наслаждаться ею. Пробегая мимо соседей, маша им рукой и выкрикивая приветствия, он размышлял о том, как мало они понимали в великолепии этого теплого весеннего дня. День оказался в тысячу раз лучше, чем он мог предположить, проснувшись утром. Последний день свободы был намного чудесней миллиона дней рутины. Невинным солнечные дни ни к чему. Он бежал, купаясь в теплом весеннем воздухе. Останавливался перед каждым знаком «Стоп», гарцуя на месте, упиваясь миром, в котором не изменилось ничего, кроме места Джонатана в нем.

Он словно вышел на пробежку впервые в жизни. Он ощущал каждое сладкое дуновение ветерка, обонял аромат каждого цветка и отыскивал взглядом каждого доброго человека — и все люди были прекрасны, и по каждому он отчаянно скучал. Он наблюдал за ними из невероятной дали — и тем не менее видел их с удивительной ясностью, будто смотрел в мощный телескоп с поверхности Марса.

Он бежал, и бежал, и потел, и ловил ртом воздух, и отдыхал, и бежал дальше — и любил все это. Возможно, именно так чувствовали себя буддисты. Возможно, именно к этому стремилась Пия в своих медитациях. К этому срединному чувству, этому знанию, что все преходяще, все искрометно и недолговечно. Быть может, этого вообще никогда бы не существовало, если бы не внезапная ностальгическая любовь, вызванная предстоящей потерей. Господи, как чудесно было бежать! Просто работать каждым мускулом и чувствовать удары ног о мостовую, видеть деревья с новорожденными светящимися зелеными листьями и в кои-то веки ощущать, что осознаёшь все до крохи.

Он ждал, что кто-нибудь заметит случившуюся в нем перемену, поймет, что он убийца, но этого не произошло. Он заглянул в «Севен-элевен» и купил бутылку «Гаторейда», с улыбкой забрал у кассира сдачу, думая: Я убийца. Этим утром я задушил свою жену. Однако старик кассир не увидел алую букву «У» на челе Джонатана.

На самом деле, заглатывая зеленый электролит, он внезапно почувствовал, что почти не отличается от этого милого человека за кассой, в оранжевом жилете с логотипом магазина на спине. Ему казалось, что он мог бы пригласить сморщенного кассира к себе домой, где они достали бы из холодильника пару бутылок эля «Фэт тайр» или, если бы старик предпочел что-нибудь полегче, «Пабст блу риббон», открыли бы водянистое пиво и отправились на задний двор, где улеглись бы на траву, впитывая солнечный свет, и в какой-то момент Джонатан невзначай упомянул бы, что его мертвая жена мокнет в ванне, а старик кивнул бы и ответил: «Да, примерно так же я поступил со своей. Можно взглянуть?»

И они вернулись бы в дом и встали в дверном проеме ванной, изучая кувшинку Джонатана, и кассир кивнул бы задумчиво своей седой головой и предположил, что, вероятно, она желала бы быть похороненной на заднем дворе, в своем саду.

В конце концов, именно этого хотела его собственная жена, а она целыми днями пропадала в саду.

В понедельник Джонатан опустошил свои банковские и пенсионные счета и перевел все в наличные — толстые пачки пятидесяти- и стодолларовых купюр, которые засунул в курьерскую сумку. Он вышел из банка, неся $112398. Его сбережения за всю жизнь. Воздаяния за грехи. Доходы от аккуратного финансового планирования. Сотрудница банка спросила, не разводится ли он, и Джонатан, покраснев, кивнул, но она спокойно позволила ему очистить счета и, кажется, сочла забавным, что он оставляет свою жену с носом. Он чуть не позвал ее на свидание, но потом вспомнил причину, по которой она выкладывала перед ним стопки наличных.

Придя домой, Джонатан бросил сумку на диван и отнес телефон в ванную, чтобы посидеть с Пией, пока будет выгадывать время. Он позвонил на работу и сказал, что у его жены семейные проблемы и ему нужен отгул. Очень жаль, что так получилось с «Астаи». Вероятно, Наим с этим разберется. Он сообщил нескольким из их с Пией общих друзей, что у Пии семейные неприятности и она улетела в Иллинойс. Позвонил жене на работу и сказал, что она выйдет на связь, как только узнает, какой продолжительности внеочередной отпуск ей требуется. Поболтал с родителями Пии и упомянул, что решил сделать ей сюрприз в виде неожиданных каникул в честь их годовщины, а телефонная связь в Турции ненадежная. Каждый разговор пресекал возможные дружеские расспросы. И растягивал время между подозрением и раскрытием.

Твердость собственного голоса удивила его. Было трудно нервничать, когда худшее уже произошло. Он купил себе и Пии билеты на самолет в Камбоджу, который отбывал через месяц. Из Ванкувера, чтобы немного запутать след. А закончив, смешал себе джин с тоником и в последний раз окунулся вместе с Пией. Она начала пахнуть — это гнили ее кишки и бродили газы в животе. Результат воздействия горячей воды на мертвую плоть. Но он все равно посидел с ней и извинился, как мог, за то, что перекраивает свою жизнь посредством ее трупа. Потом он пошел к Гэбби и забрал свою лопату.

При свете уличных фонарей он похоронил Пию на заднем дворе в ее саду. Оставил полиции записку, в которой в общих чертах объяснял, что произошло, и просил прощения, чтобы, когда его наконец поймают и он предстанет перед безликим судом, его простили и дали меньший срок, чем тем, кто выращивает марихуану. Он разбросал по холмику земли семена подсолнуха, ипомеи и мака и подумал, что кассиру из «Севен-элевен» это пришлось бы по душе.

Ночью он пересек горы. Он размышлял, перешел ли черту между непредумышленным убийством и убийством или убийством второй и первой степени, но это его не слишком волновало. Путешествие — вот что ему требовалось. Долгие каникулы перед еще более долгим тюремным сроком. На самом деле, это не слишком отличалось от перемены работы. Небольшой отдых, прежде чем взяться за новое дело.

В Лас-Вегасе он продал свою машину за пять тысяч наличными, прикинувшись игроманом, пытавшимся ухватить удачу за хвост. Затем свернул с дороги и направился к федеральной автостраде, ведущей в огромный мир.

Он встал на пустынном въезде на автостраду и поднял большой палец. Подумал, как долго будет хранить его удача, и обнаружил, что его это не слишком волнует. Он не понимал, как мог когда-то тревожиться о такой мелочи, как размещение четырехсот одной тысячи. Он был на пути в Мексику, где солнце, и песок, и приятная музыка, и… кто знает? Быть может, его поймают. А может, он просто растворится в своей странной новой жизни.

Однажды Джонатан прочел, что японские самураи жили так, словно уже умерли. Но он сомневался, что они действительно имели представление о том, на что это похоже. Стоя рядом с раскаленной невадской автострадой, овеваемый песчанистыми ветрами пустыни и огромных трейлеров, проносящихся мимо, он подумал, что, кажется, начинает понимать.

К тому времени, когда Джонатан собрался вытащить Пию из ванны и похоронить, он опасался, что она развалится на куски. Его мать любила повторять, что, если просидеть в ванне слишком долго, можно съежиться и исчезнуть. Однако Пия уцелела, хотя и провела в воде несколько дней. Она умерла, но осталась собой. А он был жив, но стал другим.

На пандус въехал спортивный «RAV-4». Пронесся мимо белой кометой, затем внезапно притормозил и остановился на обочине. Джонатан потрусил к машине, курьерская сумка с наличными колотила его по бедру. Открыл дверь маленького внедорожника. Парень в мятой ковбойской шляпе посмотрел на него сквозь зеркальные солнцезащитные очки.

— Куда едем?

— В Сан-Диего.

— Заплатишь за бензин?

Джонатан не смог сдержать ухмылку.

— Да, полагаю, с этим проблем не возникнет.

Парень махнул ему садиться, вдавил педаль газа в пол и вырулил на шоссе.

— Зачем тебе в Сан-Диего?

— Вообще-то я направляюсь в Мексику. Туда, где есть пляжи.

— Я еду в Кабо на весенние каникулы. Планирую нажираться, тискать сиськи и заделаться настоящим туземцем.

— Звучит неплохо.

— Да, мужик. Это будет круто.

Парень врубил музыку и выехал на полосу обгона, проносясь мимо трейлеров и припозднившихся туристов, спешащих из Вегаса в Лос-Анджелес.

Джонатан открыл окно, откинул спинку сиденья и закрыл глаза под вопли стереосистемы и крики парня, рассказывавшего, что он со своим скейтбордом хочет попасть на видео, и что в Мексике он планирует основательно потрахаться, и что суперскую траву там можно купить за бесценок.

Проносились мили. Джонатан позволил себе расслабиться и снова подумать о Пие. Вытаскивая жену из ванны, он поразился, какой мягкой стала ее кожа.

Когда он женится в следующий раз, тоже постарается быть мягче.

Помпа номер шесть

Первое, что я увидел в четверг утром, когда зашел на кухню, была задница Мэгги. Вообще-то это не самый плохой способ начать день. Фигура у нее отличная, и формы что надо, так что увидеть с утра пораньше ее симпатичную попку, обтянутую черной сеточкой ночной рубашки, это вполне позитивно.

Если бы не одно «но»: ее голова находилась в духовке. И вся кухня провоняла газом. А в руках у Мэгги была зажигалка с голубым огоньком в шесть дюймов высотой, которой она размахивала в глубине духовки, словно совершая какой-то безумный религиозный обряд.

— О Господи, Мэгги! Что ты делаешь?!

Я метнулся вперед, ухватился за подол ночнушки и рванул ее на себя. Голова Мэгги с грохотом вылетела из духовки. На плите брякнули сковородки. Зажигалку Мэгги выронила, и та покатилась по плиткам пола, закончив свой путь в углу кухни.

— А-у-а! — Мэгги схватилась за голову. — У-а-у!

Затем развернулась и влепила мне пощечину.

— Какого хрена?!

Потом по моей щеке прошлись ее когти и метнулись к глазам. Я оттолкнул ее. Она отлетела к стене и тут же развернулась, готовая вновь ринуться в бой.

— Ты что, обалдел?! — взвизгнула Мэгги. — Бесишься из-за того, что вчера в постели был полным инвалидом? Решил и меня искалечить?!

Она схватила с плиты чугунную сковородку, разбросав по конфоркам куски бекона «Заморозка-люкс».

— Ну что, ублюдок, хочешь еще попробовать, а? Хочешь? — Она угрожающе замахнулась сковородкой и ринулась на меня. — Ну же, давай!

Я отскочил назад, потирая расцарапанную щеку.

— Дура! Я не дал тебе взлететь на воздух, а ты за это хочешь вышибить мне мозги?

— Я готовила тебе завтрак! — она запустила пальцы в свою черную спутанную шевелюру и показала мне кровь. — А ты, скотина, мне голову разбил!

— Я спас твою задницу, вот что я сделал.

Отвернувшись, я стал открывать окна, чтобы выпустить газ. Вместо стекол на кухне кое-где стояли обычные картонки, которые я без труда выдернул, но одну из уцелевших рам заклинило.

— Сукин сын!

Я оглянулся как раз вовремя, чтобы увернуться от сковородки. Вырвав оружие из рук Мэгги, я грубо оттолкнул ее и снова занялся окнами. Она вернулась и, пока я тянул на себя створку окна, попыталась добраться до меня спереди. Все лицо мне исцарапала ногтями. В конце концов я опять ее отпихнул, а когда она попыталась приблизиться вновь, помахал в воздухе сковородкой.

— Щас получишь!

Она попятилась, не сводя глаз со сковороды, и завелась по новой:

— И это все, что ты мне можешь сказать? «Я спас твою задницу»? — Ее лицо пылало от ярости. — А как насчет «спасибо, Мэгги, что решила починить духовку» или «спасибо, Мэгги, что хотела накормить меня чем-нибудь вкусненьким перед работой»? — Она смачно харкнула в мою сторону, но промахнулась и попала в стену. — Сам теперь готовь свой драгоценный завтрак! Чтоб я еще когда-нибудь это делала — да никогда в жизни!

Я уставился на нее.

— Слушай, да ты тупее, чем целое стадо трогов! — Я махнул сковородкой в сторону плиты. — Проверять утечку газа зажигалкой! У тебя вообще мозги в башке есть?

— Не смей так со мной разговаривать! Ты, трогнутый…

Она запнулась на полуслове и вдруг осела на пол, словно на голову ей обрушилась лавина бетонного дождя. Просто плюхнулась на желтые плиты пола в полном шоке.

— О… — Она уставилась на меня, вытаращив глаза. — Прости, Трев, я об этом как-то не подумала. — Она посмотрела на валявшуюся в углу зажигалку. — О черт… — Она обхватила голову руками. — О-о… Bay…

Мэгги начала икать, потом всхлипывать. Когда она снова подняла на меня большие карие глаза, они были полны слез.

— Прости меня, пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста, прости. — Слезы покатились ручьем, струйками стекая у нее по щекам. — Я как-то не подумала. Просто не подумала.

Я по-прежнему был настроен решительно, но Мэгги сидела на полу такая несчастная, сникшая и виноватая, что всю мою воинственность как ветром сдуло.

— Ладно, проехали. — Я поставил сковородку на плиту и снова занялся окнами. В кухне зашевелился ветерок, и газовой вони поубавилось. Когда циркуляция воздуха стала более или менее сносной, я отодвинул плиту от стены. По всем конфоркам были раскиданы ломтики бекона — мягкие, уже подтаявшие полоски свинины. «Что-то вкусненькое» в представлении Мэгги… Мой дедушка пришел бы от нее в восторг: он был ярым сторонником плотных завтраков. Вот только «Заморозка-люкс»… Полуфабрикатов он терпеть не мог.

Мэгги заметила, что я разглядываю куски бекона.

— Сможешь починить духовку?

— Потом. Мне пора на работу.

Она вытерла глаза ладонью.

— Ну вот, только бекон зря испортила, — сказала она. — Прости.

— Да ладно, ерунда.

— Я шесть магазинов обошла, пока его обнаружила. Это была последняя пачка, и мне сказали, что неизвестно, будет ли еще привоз.

На это мне нечего было ответить. Я нашел газовый вентиль и хорошенько закрутил. Принюхался. Обошел кухню. Запах газа почти выветрился.

Только теперь я заметил, что у меня трясутся руки. Попытался вытащить из ящика пакетик кофе и уронил: он плюхнулся на столешницу, словно пузырь с водой. Я положил дрожащие ладони на стол и всем весом навалился на них, чтобы унять дрожь. Тогда вместо кистей начали трястись локти. Все-таки не каждое утро едва не взлетаешь на воздух.

«А вообще-то забавно, — вдруг подумал я. — Чаще всего в газовой трубе вообще ничего нет. И вот надо же: в тот самый день, когда неожиданно дали газ, Мэгги решила поиграть в слесаря-наладчика». Я едва удержался, чтобы не захихикать. Мэгги сидела на полу посреди кухни, тихонько шмыгая носом.

— Прости меня, пожалуйста, — сказала она опять.

— Да все уже, все. Забудь.

Я снял ладони со стола. Они больше не ходили ходуном. Ну вот, уже кое-что. Я наконец разорвал пакетик кофе и залпом выпил холодное содержимое. После событий этого утра кофеин прямо успокаивал.

— Нет, правда, мне так стыдно. Я чуть не убила нас обоих.

Я собирался сказать что-нибудь язвительное — но какой смысл? Бесполезная жестокость!

— Но ведь не убила же? Значит, все в порядке. — Я сел на стул и стал смотреть в открытое окно. Желтый рассветный смог превращался в утренний, серо-голубой. Внизу начинался новый день. Его шум доносился и сюда: крики идущих в школу ребятишек, грохот ручных тележек, скрежет мотора какого-то грузовика, лязг, вой и черные облака выхлопов — все это проникало к нам вместе с летним зноем. Я нащупал ингалятор и сделал вдох, после чего заставил себя улыбнуться Мэгги. — Это как в тот раз, когда ты пыталась почистить розетку железной вилкой. Ты просто запомни, что искать утечку газа с помощью огня — не лучшая идея.

Похоже, я сказал что-то не то. Или не тем тоном.

Водопровод Мэгги заработал снова. На этот раз это были не просто всхлипы и слезы, а настоящий рев: вопли, сопли и потоки воды.

— Прости меня, прости, прости! — повторяла она снова и снова. Похоже на какой-нибудь сэмпл Йа Лу, только без прикольного инфразвукового ритма.

Некоторое время я тупо смотрел на стену в надежде просто переждать и подумывал, а не достать ли мне свой наушник и не послушать ли настоящего Йа Лу. Но сажать батарейки не хотелось, хорошие фиг достанешь. И потом, это как-то неправильно — прятать голову в песок, когда тут человек так убивается. Так что я сидел и сидел, а она все плакала и плакала, и в конце концов я сдался. Уселся на пол рядом с Мэгги, обнял ее и замер в этой позе, пока она не выплакалась.

Наконец она перестала реветь и принялась вытирать слезы.

— Прости. Я больше не буду.

Наверное, она что-то такое заметила на моем лице, потому что повторила настойчиво:

— Нет, правда! Не буду, — она воспользовалась рукавом своей ночнушки в качестве носового платка. — Я сейчас сильно страшная?

Лицо у нее было припухшее и покрасневшее. Я сказал:

— Ты очень красивая. Лучше всех.

— Врешь ты, — она улыбнулась, а потом покачала головой. — Вот уж не думала, что меня так развезет. Да еще эта сковородка… — Она снова покачала головой. — Наверное, ПМС.

— А гинолофт ты выпила?

— Не хочу сбивать с толку свои гормоны. Ну, знаешь, на тот случай, если… — Она снова покачала головой. — Я все думаю: может, на этот раз получится, но… — Она пожала плечами. — Ладно, не обращай внимания. Сама не знаю, что говорю.

Она опять прижалась ко мне и замолчала. Я кожей чувствовал ее дыхание.

— Я просто надеюсь, — сказала она наконец.

Я погладил ее по волосам.

— Если что-то должно случиться — случится. Нам просто нужно надеяться на лучшее.

— Конечно. На все воля Божья. Я знаю. И по-прежнему надеюсь.

— У Мики с Гейбом на это ушло три года. А мы с тобой сколько пытаемся — месяцев шесть?

— Скоро год. Через месяц. — Она помолчала, потом добавила: — А у Лиззи и Перла — одни выкидыши…

— Ну, насчет выкидышей нам пока беспокоиться рано.

Я высвободился и отправился на поиски еще одного пакетика кофе. На этот раз я даже удосужился его встряхнуть. Кофе нагрелся, я разорвал пакетик и высосал содержимое. Конечно, это не сравнится с напитком из маленькой турки, которую я раздобыл на барахолке, чтобы Мэгги могла варить кофе на плите, но все же…

Мэгги понемногу приходила в себя: поднялась с пола и начала суетиться вокруг. Несмотря на припухшее личико, вид у нее был очень аппетитный: сквозь полупрозрачную рубашку просвечивало столько голой кожи, столько интересных теней…

Она поймала мой взгляд.

— Ты чего улыбаешься?

Я пожал плечами.

— Ты такая симпатичная в этой ночнушке.

— Это я отхватила на распродаже женского белья, там, внизу. Почти не ношеная.

— Мне нравится, — заметил я, пожирая ее глазами.

Она рассмеялась:

— Что, прямо сейчас? Значит, вчера ты не мог и позавчера тоже, а теперь приспичило?

Я пожал плечами.

— Ты же опоздаешь. — Теперь настал черед Мэгги рыться в кухонных ящиках. — Хочешь энергетический батончик? Я пока искала бекон, в одном магазине нашла целую кучу. Похоже, эта фабрика опять заработала.

Не дожидаясь ответа, она бросила батончик мне. Я поймал его, разорвал блестящую обертку и, пока жевал, прочитал состав: инжир, орехи, а потом целая куча какой-то химии типа «декстро… форма… альбутеролгида». Конечно, не слишком натурально, но какая к черту разница — ведь это съедобно, верно?

Мэгги повернулась и окинула взглядом сиротливо торчавшую посреди кухни плиту. От пышущей в окна утренней жары бекон с каждой секундой становился все более мягким и осклизлым. Я подумал: надо бы вытащить его на улицу и поджарить на тротуаре. Ну, или на крайняк скормить трогам. Мэгги закусила губу. Я решил, что она снова скажет что-нибудь насчет духовки или порчи бекона, но вместо этого она сообщила:

— Мы сегодня с Норой хотим куда-нибудь пойти. Она предлагает в «Вики».

— Нора? Это та девчонка с язвами?

— Не смешно.

Я запихал в рот остатки батончика.

— А мне смешно. Я вам говорил: в этой воде нельзя купаться.

Она состроила гримасу.

— Но ведь со мной ничего не случилось, мистер всезнайка. Мы же смотрели, где купаемся: вода была не желтая, не грязная, не какая-то там еще…

— И вы прыгнули прямо туда и стали плескаться. А теперь она вся покрылась прыщами. И откуда только они взялись, правда? — Я прикончил второй пакетик кофе, вместе с оберткой от батончика бросил его упаковку в мусоропровод и пустил воду, чтобы смыть мусор. Через полчаса они завертятся и растворятся в чреве помпы номер два. — Нельзя же считать что-то чистым только потому, что оно выглядит таковым. А тебе просто повезло.

Я вытер руки, подошел к ней и провел рукой по изгибу бедра.

— Да вот, повезло. Все еще никакой реакции. — Она шлепнула меня по рукам. — Эй, ты что у нас, доктор?

— Специалист по средствам для тела…

— Противный! Мы с Норой договорились встретиться в восемь. Сможем попасть в «Вики»?

Я пожал плечами.

— Вряд ли.

— Но ты ведь сам говорил, Макс у тебя в долгу… — Она осеклась, вновь поймав мой плотоядный взгляд. — О, ладно.

— Ты о чем?

Она покачала головой и ухмыльнулась.

— После двух предыдущих ночей грех не воспользоваться таким случаем.

— Вот именно. — Я наклонился и поцеловал ее.

А когда она все же отстранилась и подняла на меня свои огромные карие глаза, все это непутевое утро растаяло без следа.

— Ты опоздаешь, — прошептала она.

Но всем телом уже стремилась ко мне и по рукам меня больше не шлепала.

Лето в Нью-Йорке — одно из самых моих нелюбимых времен года. Жара опускается между домами и душит все живое, а воздух просто… останавливается. И везде вонь. От пластика, плавящегося на раскаленном бетоне; от горящего мусора; от засохшей мочи, которая обретает второе дыхание, когда кто-нибудь сливает воду в сточную канаву; да просто от стольких людей, сбившихся в одном месте. Словно все эти небоскребы — потные алкаши, которые стоят здесь, измученные после вчерашней попойки, и сочатся следами того, что они накануне вытворяли. Моя астма от всего этого просто дуреет. Бывают дни, когда по дороге на работу приходится по три раза прикладываться к ингалятору.

Пожалуй, только одно хорошо летом — что это не весна, а потому на голову по крайней мере не капает мерзло-слякотный бетонный дождь.

Я пошел напрямик, через парк, чтобы дать легким отдохнуть от вони, однако и здесь было ненамного лучше. Жара еще только нарастала, но вид у деревьев был уже запыленный и усталый, все листья на них пожухли, а на газоне, там, где трава сдалась под натиском лета, виднелись здоровенные коричневые проплешины — как на спине у старого облезлого пса.

Троги были тут как тут: валялись на траве, купаясь в пыли и солнечных лучах, наслаждаясь очередным теплым деньком и бездельем. В такую погоду их всегда полно. Я остановился, чтобы посмотреть, как они резвятся — мохнатые, рогатые и абсолютно беззаботные.

Когда-то давно было организовано движение, требовавшее избавиться от них или, по крайней мере, стерилизовать, но мэр выступил против, сказав, что у трогов тоже имеются кое-какие права. В конце концов, все они чьи-то дети, пусть даже никто этого не признает. Он даже распорядился, чтобы полицейские не били их сильно, чем вызвал настоящую бурю в бульварной прессе. Таблоиды наперебой кричали, что у мэра внебрачный ребенок-трог где-то в Коннектикуте. Но через несколько лет люди привыкли к трогам, а таблоиды обанкротились, так что мэр теперь мог не беспокоиться по поводу слухов о его внебрачных детях.

Сейчас троги — всего лишь часть городского пейзажа. По всему парку шатаются эти человекообезьяны с приплюснутыми лицами, круглыми желтыми глазами, большими розовыми языками и такой жидкой шерстью, что в природе им ни за что не выжить. Когда приходят холода, они или замерзают целыми пачками, или перебираются в теплые края. Но с каждым летом их становится все больше.

Когда мы с Мэгги решили завести ребенка, мне приснился кошмар, что у нее родился трог. Сразу после родов, вся взмокшая и запыхавшаяся, она держала его на руках и, улыбаясь, повторяла: «Ну разве не прелесть? Ну разве он не прелесть?» — а потом передала младенца мне. Но страшно было вовсе не то, что это трог. Страшно было, когда я пытался придумать, как я на работе буду объяснять, почему он живет у нас. Ведь я любил это маленькое существо с приплюснутым личиком. Наверное, это и означает быть родителем.

Сон так меня напугал, что целый месяц у меня ничего не получалось. Мэгги меня из-за этого прямо извела.

Один из трогов подобрался ко мне. Он или она (а как назвать существо и с сиськами, и с сарделькой между ног) строил мне рожицы и чмокал губами, изображая поцелуй. Я лишь улыбнулся в ответ и покачал головой. Наверное, это все же был «он» — судя по волосатой спине, а еще по тому, что, в отличие от других трогов с тоненькими сосисками, у этого сарделька была ого-го. Трог воспринял отказ очень спокойно. Просто улыбнулся и пожал плечами. Вот это в трогах подкупает: они могут быть глупее хомячков, зато удивительно добродушны. Нет, серьезно, они приятнее большинства людей, с которыми я работаю. И гораздо приятнее тех, с кем приходится встречаться в метро.

Трог побрел прочь, ощупывая себя и похрюкивая, а я двинулся дальше. Дойдя до противоположной стороны парка, я прошагал пару кварталов по улице Свободы, а затем спустился по лестнице на управляющую подстанцию. Когда я открыл ключом входную дверь, Чи уже ждал меня на пороге.

— Альварес! Опаздываешь, дружище!

Чи — тощий нервозный коротышка в подтяжках и с рыжими волосами, зачесанными назад поверх лысины. От него всегда едко пахнет какими-то стероидами, которыми он мажет голову. Волосы от этого средства некоторое время, действительно, отлично растут — до тех пор, пока скальп не начинает чесаться, и Чи с остервенением его скребет. Тогда волосы выпадают, и Чи приходится повторять процедуру. Все это время от него воняет, как из Гудзона. Не знаю уж, что это за мазь, но череп от нее блестит, словно полированный шар для боулинга. Мы пытались отговорить его пользоваться этой дрянью, но он впал в ярость и чуть ли не полез кусаться.

— Опаздываешь, — повторил он, карябая голову, словно шимпанзе-эпилептик, решивший причесаться.

— Да. И что?

Я достал из кабинки униформу и переоделся. Лампы дневного света горели тускло и моргали, но кондиционер работал исправно, так что здесь, в помещении, было вполне сносно, прямо-таки на удивление.

— Шестая помпа сломалась, — сообщил Чи.

— В каком смысле?

Чи пожал плечами:

— Не знаю. Не работает.

— Там что-нибудь шумит? Она совсем не работает? Или работает, но медленно? Или что-то подтекает? Ну же, помоги мне разобраться!

Чи тупо уставился на меня. Даже скрестись перестал на секунду.

— Коды неисправностей смотрел? — спросил я.

Чи пожал плечами:

— Я как-то не подумал.

— Сколько раз тебе говорить! Это первое, что ты должен сделать! Как давно она сломалась?

— Кажется, в полночь. — Он задумчиво поскреб лицо. — Нет, часов в десять вечера.

— Ты переключил стоки?

Он хлопнул себя по лбу.

— Забыл!

Я пустился бегом.

— Во всем Вестсайде С ПРОШЛОГО ВЕЧЕРА не работает канализация?! Какого хрена ты не позвонил мне?

Чи трусил за мной по пятам, пока мы бежали сквозь лабиринт коридоров к аппаратной.

— У тебя же был выходной…

— И ты просто оставил все как есть?!

Непросто пожимать плечами, когда мчишься во весь дух, но Чи сумел это сделать.

— Так вечно же что-нибудь ломается. Сам знаешь: то лампочка в третьем туннеле, то в туалете что-то протекло… А потом снова сломался питьевой фонтанчик. Я не думал, что все так плохо. Ты же всегда все улаживал. Вот я и решил дать тебе выспаться.

Я не стал зря тратить силы, чтобы объяснить ему, в чем разница.

— Когда такое случится опять, просто запомни: если помпа, какая угодно, сдохнет — сразу звони мне. Неважно, где я и который час, я не стану злиться. Просто позвони. Если эти помпы встанут, ты даже не представляешь себе, сколько народу может заболеть. В этой воде полно всякой дряни, и мы не даем ей подняться, потому что иначе вся эта дрянь перельется в канализацию, а оттуда — в воздух, и людям от этого будет плохо. Усек?

Я пинком распахнул дверь в аппаратную — и застыл.

Все помещение было завалено туалетной бумагой — целыми рулонами, размотанными и разбросанными по полу. Как будто у мумии не заладился сеанс стриптиза. Здесь было, наверное, штук сто растерзанных рулонов.

— Это еще что такое?

— Где? — Чи огляделся по сторонам, почесывая голову.

— Эта бумага, Чи.

— А… Ну да. Это у нас здесь было сражение на туалетной бумаге. Ее почему-то прислали в три раза больше, чем обычно. Даже на склад вся не влезла. Представляешь, два месяца нечем было вытирать задницу, а теперь девать некуда…

— То есть пока шестая помпа стояла сломанная, вы тут швырялись туалетной бумагой?

Должно быть, что-то все же проявилось в моем голосе. Чи весь съежился.

— И нечего на меня так смотреть. Не бойся, я сейчас все уберу. Слушай, да ты еще хуже Меркати! И потом, я не виноват. Это все Сьюз и Зу. Я как раз собирался положить бумагу в туалет, а тут они пришли, и мы стали кидаться. — Он пожал плечами. — Просто так, от нечего делать. И вообще, Сьюз первая начала!

Я бросил на него еще один уничтожающий взгляд и, отфутболивая полуразмотанные рулоны пипифакса, стал пробираться к панелям управления.

Чи крикнул мне вдогонку:

— Эй! Как, интересно, я должен сматывать их обратно, если ты тут пинаешься?

Я начал лихорадочно дергать рычаги на панели управления, пытаясь найти, в чем проблема. Попробовал загрузить базу данных по выявлению неисправностей, но компьютер выдал ответ: ошибка соединения. Ничего себе сюрприз! Я обернулся к стеллажам, где обычно хранились распечатки операций и инструкции по эксплуатации, но их не оказалось на месте. Я обернулся к Чи.

— Где инструкции?

— Чего-чего?

Я указал на пустые полки.

— А-а… Они в туалете.

Я внимательно посмотрел на него. Он ответил мне таким же взглядом. Вопрос напрашивался сам собой, но у меня язык не повернулся его задать. Вместо этого я снова обернулся к приборной панели.

— Сходи и принеси. Надо выяснить, что означают все эти индикаторы.

Их тут была целая панель: все они мне подмигивали, и каждый насчет помпы номер шесть.

Чи выкатился из комнаты, увлекая за собой бумажные ленты. Я услышал, как наверху открылась дверь наблюдательного пункта: это Сьюз спускалась по лестнице.

Только этого еще не хватало… Прошелестев полосками туалетной бумаги, она подобралась сзади и нависла надо мной, дыша в затылок.

— Скоро будет двенадцать часов, как не работает насос. Я ведь могу и доложить, кому следует. — И она со всей дури ткнула меня кулаком в спину. — Я ведь могу и доложить, приятель. — И она сделала это снова, еще сильнее: бум!

Меня так и подмывало ответить тем же, но я не хотел давать ей лишний повод урезать мне зарплату. К тому же она была крупнее меня. А мускулов у нее, как у орангутанга. И шерсти, кстати, тоже. Вместо этого я сказал:

— А что, трудно было позвонить?

— Это ты мне, что ли, говоришь? — она наградила меня еще одним тычком и, перегнувшись через мое плечо, заглянула мне в лицо, прищурив глазки. — Двенадцать часов поломки! — повторила она. — Это достаточное основание для доклада. Так в инструкции написано.

— Да неужели? Ты, правда, ее читала? Сама?

— Не ты один тут грамотный, Альварес.

Она повернулась и затопала назад по лестнице в свой кабинет.

Вернулся Чи, нагруженный томами инструкций.

— Не представляю, как ты разбираешься в проклятых закорючках, — пропыхтел он, вручая их. — По мне, так эти книжки — полная бессмыслица.

— Здесь нужен талант.

Я взял в руки увесистые тома и посмотрел вверх, на кабинет Сьюз. Начальница как раз стояла там, глядя на меня сквозь смотровое стекло с таким видом, будто сейчас спустится и проломит мне голову. Тупоголовая лесби, которой просто повезло, когда прежний босс ушел на пенсию.

Она понятия не имеет, что должен делать начальник, поэтому большую часть времени занимается тем, что бросает на нас свирепые взгляды, заполняет какие-то отчеты, забывая их отсылать, да заигрывает со своей секретаршей. Право на труд — это, конечно, хорошая штука, особенно для таких, как я. Но я понимаю и почему можно хотеть кого-то уволить… Сьюз могла уйти с этой работы только одним способом — упав с лестницы и свернув себе шею.

Она посмотрела еще суровее, пытаясь меня переглядеть. Я позволил ей победить. Либо она напишет на меня кляузу, либо нет. А если и напишет, то может по рассеянности забыть отправить. В любом случае, уволить меня она не имеет права. Мы были с ней повязаны, словно два кота в одном мешке.

Я принялся листать страницы инструкций, перепрыгивая по ссылкам от одного указателя к другому, следуя за миганием индикаторов. Я снова взглянул на панель управления: огоньков светилось слишком много. Кажется, мне еще не доводилось видеть столько разом.

Чи примостился рядом на корточках и внимательно за мной наблюдал, ощипывая свою голову. Наверное, его это успокаивает. Зато у меня от его манипуляций все начинает чесаться, вши какие-то мерещатся…

— Слушай, ты так быстро это делаешь! — восхитился он. — Чего ты не пошел в колледж?

— Ты что, издеваешься?

— Да нет же. Ты умнее всех, кого я знаю. Тебя стопудово взяли бы в колледж.

Я взглянул на него, пытаясь понять, прикалывается он или нет. Глаза у него были преданные, как у пса, ждущего подачки от хозяина. И снова уткнулся в инструкцию.

— Наверное, амбиций не хватило.

Правда же заключалась в том, что я не получил даже среднего образования. В один прекрасный день я ушел из школы номер 105 города Нью-Йорка и ни разу не оглянулся. А вернее, не заглядывал вперед. Я помню, как сидел на начальном курсе алгебры и следил за артикуляцией учителя, ни слова не понимая из сказанного. Я сдавал на проверку свои работы и каждый раз получал «посредственно», даже когда их переделывал. В то же время никто из моих одноклассников не жаловался. Они только смеялись надо мной, когда я в который раз просил учителя объяснить мне разницу между удвоением переменной и возведением в квадрат. Не нужно быть Эйнштейном, чтобы понять: мне здесь не место.

Шаг за шагом я начал продираться сквозь таблицы устранения неисправностей. Так… Засоров не обнаружено. Перейдите к разделу «Диагностика механических повреждений», том 3. Я вытащил еще одну папку и начал торопливо листать страницы.

— А вообще, тебе просто не с кем сравнивать. Мы тут все, прямо скажем, не Нобелевские лауреаты. — Я посмотрел на кабинет Сьюз. — Разве умные люди стали бы работать в такой дыре? — Сьюз снова хмурилась на меня сверху. Я нейтрально помахал ей рукой. — Вот видишь?

Чи пожал плечами.

— Не знаю. Я раз двадцать пытался читать эту инструкцию, пока сидел на толчке, и все равно ни черта не понял. Если бы не ты, полгорода уже давным-давно плавало бы в дерьме.

На панели управления замигал еще один огонек: желтый, желтый, красный… И остался красным.

— Через пару минут они будут плавать кое в чем похуже. Поверь мне, приятель, есть вещи гораздо неприятнее дерьма. Меркати, до того как ушел на пенсию, показывал мне список. Вся эта хрень, которая плавает в воде и которую наши помпы должны очищать: полихлорированные бифенилы, бисфенол-А, эстроген, флалаты, гептахлор…

— У меня от всей этой дряни есть пластырь. — Чи задрал рубашку и продемонстрировал штуковину, которая была прилеплена у него на коже под правым ребром. Желтый смайлик, похожий на те, что я получал от дедушки, когда на того вдруг находил приступ щедрости. На лбу у смайлика было написано: «Суперочистка».

— Ты что, ЭТО покупаешь?!

— Конечно. Семь баксов за семь штук. Беру каждую неделю. Теперь я могу пить воду из-под крана. А если захочу — так прямо из Гудзона.

И он снова принялся царапать свой череп. Я посмотрел, как он скребется, и вспомнил, что несколько этих штуковин пыталась продать Мэгги прыщавая Нора, перед тем как они пошли искупаться.

— Ну-ну. Я рад, что на тебя это действует. — Я отвернулся и начал одну за другой нажимать клавиши, чтобы перезапустить насосы. — А теперь давай-ка посмотрим, сможем ли мы включить заново шестую помпу, чтобы те, кто этих пластырей не покупает, не обзавелись кучей маленьких трогов. Дернешь рубильник по моей команде.

Чи перешел к удалению данных и положил руки на рычаги перезагрузки.

— А в чем разница? Я тут как-то шел по парку, и знаешь, что увидел? Трога-маму и пятерых маленьких трогов-лялек. Какой смысл не давать приличным людям рожать трогов, когда их там, в парке, как грязи?

Я обернулся к Чи, чтобы возразить, но в его словах был смысл. Подготовка к перезапуску закончилась, и индикаторы помпы номер шесть показывали, что в нее заливается вода.

— Три… два… один… Заправлена полностью, — сказал я. — Давай, давай, давай!

Чи рванул рычаги, панель озарилась зеленым светом, и где-то глубоко внизу, под нами, помпы снова начали откачивать воду.

Мы взбирались по обшивке «Кьюсовик-центра», поднимаясь к небесам, поднимаясь к «Вики». Мэгги, Нора, By, и я — ввинчиваясь в повороты лестниц, продираясь сквозь груды каменных блоков, раскидывая упаковки презервативов и расшвыривая, словно осенние листья, пакетики эффи. Гул синтезированных ксилофонов и японских тимпанов звал нас все выше и выше. Троги и беспонтовые тусовщики, не имевшие таких связей, как у меня, завистливо смотрели на наше восхождение и перешептывались, когда мы проходили мимо, поскольку всем известно, что Макс обязан мне по гроб жизни и что я прохожу без очереди, ведь благодаря мне как часы работают туалеты.

Клуб громоздился на самой верхушке «Кьюсовика», там, где раньше была куча брокерских контор. Макс убрал стеклянные перегородки и древние цифровые экраны, которые когда-то транслировали торги Нью-Йоркской биржи, — и пространство реально раздвинулось. Правда, зимой в этом заведении не очень уютно, потому что однажды ночью мы как-то особо разбуянились и повыбивали все окна. И пусть теперь здесь шесть месяцев в году собачий холод, оно того стоило: эти падающие окна были самым крутым зрелищем в клубе. Даже спустя пару лет об этом ходили легенды, и я до сих пор помню, как медленно стекла вываливались из рам, парили в воздухе и обрушивались вниз. А когда долетали до земли, то разбрызгивались по улицам, словно гигантские ведра воды. К тому же летом свежий воздух был очень даже кстати, особенно с этой экономией электричества, из-за которой вечно вырубались кондиционеры.

Я принял дозу эффи еще в дверях, и меня втянуло в водоворот первобытной плоти, в дикарское сборище потных скачущих обезьян, местами облаченных в деловые костюмы. И вот уже все мы сходим с ума и пучим глаза, пока наши лица не станут такими же большими и блеклыми, как у рыб, барахтающихся на дне океана.

Мэгги улыбалась мне в танце, и наша утренняя битва на сковородках была совершенно позабыта. И это было здорово, потому что после прошлой, вилко-розеточной битвы она целую неделю вела себя так, будто это я во всем виноват, хотя и говорила, что простила меня. Но сейчас, в пульсации танца «Вики», я снова был ее белым рыцарем, и мне нравилось быть рядом с ней, пусть даже ради этого пришлось волочить за собой Нору.

Весь путь вверх по лестнице я старался не пялиться на ее усыпанную прыщами кожу и удерживался от шуточек насчет ее распухшего лица. Но она явно читала мои мысли и каждый раз, когда я предупреждал ее об осыпающихся ступенях, бросала на меня испепеляющие взгляды. Глупо, конечно, с ее стороны. Впрочем, она вообще умом не блещет. Вот уж чего бы я никогда не стал делать, так это пить воду из местных водоемов или купаться в них. Это все из-за моей работы: слишком много знаешь о том, что попадает в систему и что из нее выходит. Такие люди, как Нора, просто вешают между сиськами кулон Кали-Мэри или приклеивают на задницу смайлик Суперочистки и надеются на лучшее. А я пью воду из бутылок и принимаю душ только с фильтрующей насадкой. Конечно, и у меня иногда кожа шелушится. Но хотя бы гнойной сыпи нет.

В глазных яблоках пульсирует ритм тимпанов. Сейчас Нора танцует с By в дальнем конце зала, и теперь, когда эффи пинками вгоняет меня в раж, я начинаю замечать в ней и привлекательные черты: двигается быстро и яростно… волосы черные и длинные… прыщи похожи на соски… Такие припухшие…

Я бочком подобрался к ней и хотел извиниться за то, что не оценил ее раньше, но за этим шумом и моими попытками обслюнявить ей кожу, наше общение как-то не задалось. Она убежала, не дождавшись моих извинений, и дело кончилось тем, что я в одиночестве прыгал в ритме тимпанов, а вокруг набегали и отбегали людские волны, и эффи все нарастал пульсациями океана, которые прокатывались от глазных яблок до промежности и обратно, толкая меня все выше, выше и выше…

Какая-то девчонка в гольфах и с манерами монашки мяукала в туалете, когда Мэгги нашла нас там, оторвала друг от друга и повалила на пол, а вокруг ходили люди и пытались использовать по назначению желоба стальных писсуаров, но потом Макс сгреб меня в охапку, и я точно не знаю, то ли проблема была в том, что мы делали это на барной стойке, то ли я просто отлил не там, где надо, но только Макс все жаловался на пузырьки в джине и на разгром, разгром, РАЗГРОМ, который его ожидает, если эти эффиманы не получат свое пойло, и он затолкал меня вниз, под стойку, где из бочек с джином и тоником торчали трубки, и это было как будто плывешь в брюхе осьминога в волнах тимпанов, рокочущих где-то сверху.

Я хотел завалиться спать прямо там, внизу, а может, поохотиться за красными трусиками монашки, вот только Макс все возвращался ко мне с новыми порциями эффи и говорил, что мы должны решить проблему, проблему с пузырьками, с пузырьками, с пузырьками, вот возьми выпей, это прочистит тебе мозги, найди, откуда выходят пузырьки, где они наполняют джин. Нет, нет, нет! Тоник, тоник, тоник! Никаких пузырьков в тонике. Найди тоник. Останови РАЗГРОМ, уладь все, пока не приехали грузовики с рвотным газом и не накрыли нас, и черт тебя подери, что это ты там нюхаешь?

Плыть под барной стойкой… Плыть долго и глубоко… выпучив глаза… доисторической рыбой меж гигантских замшелых, оплетенных корневищами яиц, спрятанных в болотном тумане, среди грязных тряпок, и упавших ложек, и липкой сахарной тины, и эти громадные мертвые серебристые яйца лежат под корнями, выращивая мох и плесень, и больше ничего, никакого тоника-желтка не выходит из этих штуковин, они высосаны досуха, совсем высосаны умирающими от жажды ящерами, и конечно же, в этом и заключается проблема. Нет тоника. Совсем. Никакого.

Яйца! Яйца! Сюда скорее яйца! Громадные, серебристые, разливающие тоник яйца нужно пригрохотать сюда на тележках и вкатить на белокурточных галстукобабочных спинах барменов. Больше яиц нужно проткнуть длинными соломинками зеленых сосательных трубок, и тогда мы сможем высосать тоник из их желтков, и Макс сможет снова делать свой джин с тоником, а я герой, хэй-хэй-хэй, герой, блин, суперстар, потому что я все знаю про серебристые яйца и как вставлять нужные трубки, и разве не из-за этого Мэгги вечно меня пилит, что моя трубка никак не хочет втыкаться в ее яйцеклетки, а может, и нет у нее никаких яйцеклеток, но мы уж, разумеется, не пойдем к врачу, чтобы выяснить, что яйцеклеток нет и заменить их нечем, и на тележке их не привезут, и не потому ли она сейчас в этой толчее прыгает в черном корсете с каким-то типом, который лижет ей ноги?

И не поэтому ли РАЗГРОМ состоится сейчас, когда я проломлю этому трогнутому ублюдку голову вот этой доской, которую я одолжу у Макса, хочет он того или нет… вот только я слишком глубоко под водой, чтобы драться с этим туфлелизом. И маленькие дымящиеся пакетики с эффи по-прежнему расцветают на полу, и мы все глотаем их, потому что я же, блин, герой, герой, герой, ремонтник из ремонтников, и все передо мной преклоняются и расшаркиваются, и угощают эффи, потому что не будет никакого РАЗГРОМА, и нас не накроют рвотным газом, и наша блевотина не сползет на улицу по лестничному колодцу.

А потом Макс опять выпихивает меня на танцпол с новыми порциями эффи для Мэгги, старый добрый поднос примирения, и примирение приходит само собой, когда все мы ходим по потолку самого старого, самого большого небоскреба.

Синие тимпаны и пучеглазые монашки. Прыщи и свидания за ужином. Вниз по лестнице и на улицу.

К тому времени, когда мы выползли из «Вики», я уже начал выкарабкиваться из объятий эффи, а Мэгги все еще летала: поглаживала меня с ног до головы, прижималась и рассказывала, что она со мной сделает, когда придем домой. Нора и By должны были пойти с нами, но где-то отстали. Дожидаться их Мэгги не захотела, и мы, спотыкаясь, поплелись по улице между старыми городскими башнями, выписывая кренделя вокруг пахучих тротуарных реклам «Diabolo» и «Possession» и огибая ночные ларьки с фишдогами и шашлыками из осьминогов.

Наконец-то похолодало. Ночь была в той сладостной точке, когда полуночный зной уже закончился, а утренняя духота еще не началась. В воздухе висел покров влажности, мы пропитались ею насквозь, но после клуба это казалось даже приятным. Не было ни дождя, ни заморозка, и насчет бетонных потоков можно было почти не беспокоиться.

Всю дорогу Мэгги тискала мою руку, время от времени прижимаясь ко мне, чтобы чмокнуть в щеку и ласково покусать ухо.

— Макс сказал, что ты спас весь вечер.

Я пожал плечами:

— Да ладно, ничего особенного.

Все, что происходило в баре, расплылось, будто в тумане, испарилось от того количества эффи, которым я накачался. У меня аж до сих пор кожа звенела. Сейчас во мне не осталось ничего, кроме теплого жара промеж ног да спотыкающихся темных улиц с длинными рядами свечей в окнах небоскребов. Но у Мэгги были такие приятные руки, и вся она была такая приятная, и у меня тоже появились кое-какие планы на остаток ночи, поэтому я знал, что опадаю медленно и красиво, словно опускаюсь на подушку, набитую гелием и язычками.

— Да если б мы так не надрались, кто угодно сообразил бы, что просто-напросто тоник закончился.

Я остановился перед шеренгой торговых автоматов. У трех были распроданы все запасы, а один вообще разломан, но в последнем еще оставалась пара напитков. Я опустил деньги в автомат и выбрал бутылочку «Блю Витэлити» для нее, а себе «Свитшайн». Приятный сюрприз: машина сразу выплюнула бутылки.

— Bay! — просияла Мэгги.

Я ухмыльнулся и выудил из лотка ее бутылку.

— Похоже, сегодня мне везет: сперва в баре, а теперь вот еще это.

— А по-моему, там, в баре, дело было не в удаче. Я бы это так не назвала. — Она в два долгих глотка осушила «Блю Витэлити» и хихикнула. — И к тому же когда ты это сделал, глаза у тебя были круглые, как у рыбы. Ну, когда ты стоял на руках на барной стойке.

Этого я не помнил. Барный сахар и красный кружевной лифчик помнил. А вот стойку на руках — нет.

— Не представляю себе, как Макс управляется со своим заведением, если он не может запомнить, что иногда нужно пополнять запасы.

Мэгги потерлась о меня.

— Все равно «Вики» гораздо лучше, чем другие клубы. И потом, для этого Максу и нужен ты. Настоящий живой герой. — Она хихикнула снова. — Хорошо, что дело не дошло до разгрома, а то пришлось бы оттуда с боем выбираться. Терпеть этого не могу.

В аллее несколько трогов занимались своим обычным делом. Сплетенные двуполые тела с пыхтением и бессмысленными улыбками карабкались друг на друга. Я взглянул на них и двинулся дальше, но Мэгги схватила меня за руку и потащила обратно.

— Они так… О Боже… — Она притянула меня к себе и стала расстегивать мой ремень, чуть ли не вырывая его с мясом.

— Ты что, обалдела?

— Да им все равно. Ну же! Может, в этот раз получится. Сделай мне ребенка. — Она прижалась ко мне, поглядывая на трогов. — Вот так, как они. Точно так же. — Она стащила с себя блузку из мерцающего шелка, обнажив черный корсет и белую грудь.

Я пожирал глазами ее округлости. Это прекрасное тело, которым она дразнила меня всю ночь напролет. Мне стало наплевать и на трогов, и на тех немногих прохожих, которые шли мимо по улице. Теперь уже мы оба набросились на мой ремень. Штаны свалились мне на лодыжки. Мы уперлись в бетонную ограду аллеи, глядя друг другу в глаза, а потом ее губы оказались возле моего уха и кусались, и хрипели, и шептали, пока мы двигались в одном ритме.

Троги только ухмылялись, глядя на нас огромными желтыми глазами, пока мы делили с ними эту аллею. Они смотрели на нас, а мы смотрели на них.

В пять утра Чи позвонил снова: его голос раздался прямо в моей голове. Вчера в возбуждении и пьяном угаре я забыл снять наушник. Помпа номер шесть снова накрылась.

— Ты ведь сам сказал, чтобы я тебе позвонил, — скулил Чи.

Я застонал и вытащил себя из постели.

— Да-да, сказал. Не бойся, ты все правильно сделал. Я скоро буду.

Мэгги перекатилась поближе ко мне.

— Ты куда?

Я натянул штаны и торопливо ее чмокнул.

— Надо идти спасать мир.

— Они тебя совсем заездили. По-моему, ты не должен туда ходить.

— Ага! И пусть Чи сам там разбирается? Да ты что! Тогда мы к обеду окажемся по уши в грязи.

— Герой, — она сонно улыбнулась. — Купи мне пончиков на обратном пути. Кажется, я беременна.

Она лежала в постели такая довольная, теплая и растрепанная, что я чуть не забрался обратно в кровать, но все же взял себя в руки и ограничился поцелуем.

— Обязательно.

На небе только начал пробиваться рассвет — смог медленно желтел. Улицы в этот ранний час были тихи и пустынны. Чертовски трудно не злиться на то, что меня подняли в такое бесчеловечно похмельное время, но это все же лучше, чем потом разбираться с засорившейся канализацией. Я пошел по направлению к центру и по дороге купил рогалик у паренька с девчоночьим лицом, который не знал, как сдавать сдачу.

Рогалик был завернут в целлофановую пленку, которая растворилась, когда я запихал его в рот. Оказалось довольно вкусно, но меня просто взбесило, что продавец так облажался, и мне пришлось лезть к нему в сумку и самому отсчитывать себе деньги.

Такое чувство, что мне все время приходится кому-то помогать. Даже тупоголовым продавцам рогаликов. Мэгги говорит, это у меня мания, как у Чи — чесаться. Она бы на моем месте просто стояла и ждала, пока этот рогалщик выпутается сам, даже если бы на это ушел весь день. А у меня просто сил нет смотреть, как какой-то трогнутый расшвыривает доллары по всему тротуару. Иногда проще сделать все самому.

Когда я вошел, Чи уже ждал меня, приплясывая от нетерпения. Теперь не работало пять насосов.

— Сначала, когда я тебе позвонил, был только один, а теперь уже пять. И продолжают вырубаться.

Я вошел в аппаратную. База данных по поиску неисправностей по-прежнему отказывалась загружаться, поэтому я снова схватился за бумажные инструкции. Странно, что помпы отключались вот так, одна за другой. Теперь, когда половина машин не работала, в аппаратной, обычно наполненной их гудением, стало тише. По всему городу сейчас засорялись трубы канализации, ведь мы не сумели отфильтровать нечистоты и слить очищенную воду назад в реку.

Мне вспомнилась Нора с ее сыпью. Да уж, есть от чего занервничать… С виду чисто — но получаешь сыпь. А ведь мы-то в самом конце реки. Тут дерьмо не только наше, но и всех тех, кто выше по течению. Наши очистные станции качают воду из-под земли или очищают воду из пригородных озер, которую подают по трубам. Так, по крайней мере, в теории. Сам я не слишком-то в это верю. Я видел, какое количество воды через нас проходит: быть такого не может, чтобы вся она подавалась из озер. На самом деле двадцать с лишним миллионов человек нашего города хлещут воду, которая неизвестно откуда берется и неизвестно из чего состоит. Так что повторяю: я пью воду только из бутылки, даже если мне придется протопать через весь город, чтобы ее найти. Ну, или содовую. Или, скажем… тоник.

Я закрыл глаза, пытаясь по кусочкам восстановить вчерашний вечер. Эти пустые канистры из-под тоника под стойкой… Тревис Альварес спасает мир, взлетая до небес верхом на эффи. Плюс два раунда секса. О да…

Вместе с Чи мы один за другим реанимировали все «Динапоры». Все помпы вернулись в строй, кроме шестой: та продолжала упорствовать. Мы залили ее заново. Включили. Залили еще раз. Ноль эффекта.

Волоча за собой Зу, явилась Сьюз, чтобы помогать нам ценными советами. Она была совершенно никакая: в расхристанной блузке, с выпученными от эффи глазами старой рыбы, почти такими же красными, как огоньки на панели управления. Но когда она увидела все эти огоньки, ее глазки сощурились.

— Как так получилось, что сломалось столько насосов? Кто, интересно, должен следить, чтобы они работали? Я тебя спрашиваю!

Я лишь молча на нее посмотрел. В шесть утра, обдолбанная до потери сознания, попутно щупая свою секретаршу, она еще пыталась нас строить. Тоже мне, начальство… Я вдруг подумал: а не поискать ли мне другую работу? Или, может, накачиваться эффи, прежде чем идти на службу? Что угодно, только бы избавиться от Сьюз.

— Если хочешь, чтобы я все починил, уйди отсюда. Мне надо сосредоточиться.

Сьюз глянула на меня с таким видом, будто разжевала лимон.

— Уж постарайся, — она ткнула мне в грудь толстым пальцем. — А то сделаю Чи твоим боссом. — Она кивнула Зу. — Пошли на диван. Твоя очередь.

И они удалились. Чи проводил их долгим взглядом. И тут же начал скрести голову.

— Они вообще когда-нибудь работают? — спросил он.

Еще один огонек на панели загорелся желтым. Я принялся листать инструкцию, чтобы найти причину.

— А зачем? — я пожал плечами. — В таком месте, где никого нельзя уволить?

— Нет, но должен же быть какой-то способ избавиться, по крайней мере, от нее. Она на днях перевезла сюда всю мебель из дома. И теперь вообще домой не ходит. Ей, видите ли, нравится, что здесь не бывает перебоев со светом.

— Ты-то чего жалуешься? Ты же вчера сам с ней бросался туалетной бумагой?

Чи озадаченно посмотрел на меня:

— И что?

Я махнул рукой:

— Да так, ничего. А насчет Сьюз не беспокойся. Мы в самом низу кучи, Чи. Пора бы уже привыкнуть. Давай-ка лучше снова попробуем перезапустить шестую.

Не вышло.

Я вновь взялся за инструкцию. В городе уже, наверное, тысяч сто сортиров затоплены жидкой грязью. Как все-таки странно, что все помпы отключились по очереди: одна, вторая, третья, четвертая… Я закрыл глаза и задумался. Что-то из вчерашнего кутежа щекотало подсознание. Наверное, просто остаточные эффекты эффи. Но они появлялись снова и снова — большие старые яйца, большие старые серебристые яйца, высосанные до дна чавкающими динозаврами-яйцеедами. Bay… Какое странное все-таки было веселье. Монашки и стальные яйца. Писсуары и Мэгги… Я моргнул. Как будто что-то щелкнуло, и все части головоломки встали на свои места. Грандиозная эффи-конвергенция, пустые серебристые яйца. Макс, забывший пополнить запасы в своем баре.

Я посмотрел на Чи, потом на инструкции, потом снова на Чи.

— Сколько времени мы ими пользуемся?

— В каком смысле?

— Когда поставили эти помпы?

Чи уставился в потолок, задумчиво поскреб голову.

— Черт его знает. Еще до меня, это уж точно.

— И до меня. А я здесь уже десятый год работаю. Где бы это посмотреть? Есть у нас какой-нибудь компьютер? Или квитанция, что ли? Ну, хоть что-нибудь! — Я перевернул инструкцию, которую держал в руках. На обложке значилось: «Динапор» — высокопроизводительный самоочищающийся многоплатформный насосный агрегат. Модель 13-44474-888. Я нахмурился. — Эту инструкцию напечатали в 2020 году.

Чи присвистнул и, склонившись над томом, потрогал затянутые в пластик страницы.

— Ни хрена себе, древность!

— На совесть сделано, верно? В то время вещи делали на совесть.

— Выходит, больше ста лет? — Он пожал плечами. — У меня однажды была такая машина. Добротная вещь. Двигатель почти не заржавел, и обе фары были на месте. Но все же ужасно старая. — Он выудил что-то из шевелюры и разглядывал пару секунд, прежде чем щелчком смахнуть на пол. — Теперь никто не ездит на машинах. Уж и не помню, когда в последний раз видел такси.

Я посмотрел на него, не зная, сказать ему что-нибудь насчет смахивания на пол кусочков скальпа или нет, но потом махнул рукой. Еще раз перелистав инструкцию, я нашел нужный раздел: Индивидуальные отчетные модули: удаленный доступ, совместимость и сбор данных. Следуя указаниям, я открыл несколько диагностических окон, в которых отображались не упрощенные отчеты, предназначенные для операторов станции, а сырые логии данных о состоянии помп. Однако единственным, что мне удалось отыскать, было: Данные главного источника не обнаружены.

Вот так сюрприз…

Далее текст сообщения об ошибке советовал проверить некое «расширение соединителей удаленного отчетного модуля». Я захлопнул том и сунул его под мышку.

— Пошли. Кажется, я понял, что произошло.

И я повел Чи из аппаратной в недра туннелей и очистных систем. Лифт был сломан, так что нам пришлось воспользоваться лестницей. Мы спускались все глубже и глубже, а вокруг сгущалась тьма. Кругом царили пыль и песок. И крысы, которые разбегались от нас врассыпную. Благодаря светодиодам с автономным питанием лестницу было видно, но еле-еле. Пыль, тени и копошащиеся крысы — вот все, что можно было разглядеть в тусклом желтом свете. В конце концов вырубился и он. В настенной розетке Чи отыскал запасной фонарик, покрытый толстым слоем мягкой пыли, но все еще заряженный. От всей этой дряни в воздухе моя астма, начавшись с легкой щекотки, все наступала и в конце концов уселась мне на грудь. Я сделал несколько вдохов из ингалятора, и мы продолжили спуск.

Наконец мы добрались до самого низа.

Свет от фонарика дрожал и растворялся в темноте подземелья. Тускло поблескивал металл «Динапоров». Мой спутник чихнул. Фонарь от такого сотрясения заходил ходуном. Тени бешено запрыгали, пока Чи не догадался придержать фонарик рукой.

— Ни хрена не видно, — пробормотал он.

— Заткнись. Я думаю.

— Здесь, внизу, я никогда не был.

— А я спускался однажды. Когда только начал работать. Еще Меркати здравствовал.

— Тогда понятно, почему ты такой крутой. Это он тебя научил?

— Конечно, — ответил я, занимаясь поисками аварийного освещения.

Когда Меркати приводил меня сюда почти десять лет назад, он показывал мне выключатели и рассказывал про насосы. Ему тогда была уже куча лет, но он все еще работал, и мне этот старик нравился. Он умел обращать внимание на детали. Умел сосредоточиться. Не чета большинству людей, которые не успеют сказать «привет», как уже начинают поглядывать на часы, или строить планы на вечер, или жаловаться на какую-нибудь сыпь. Меркати не раз говорил, что мои учителя сами ни хрена не смыслили в алгебре и что зря я не остался в школе. Я, конечно, понимал, что он просто сравнивает меня со Сьюз, и все равно было приятно это слышать.

Никто не разбирался в устройстве насосов так, как он, поэтому даже когда он слег и я занял его место, я все равно тайком бегал к нему в больницу, чтобы о чем-нибудь спросить. Он был моим «секретным оружием», пока в конце концов рак не вытянул из него кишки.

Я нащупал аварийное освещение и дернул рубильники. Лампы дневного света замигали и с жужжанием ожили. Несколько ламп не включилось, но все равно света было достаточно.

Чи выдохнул:

— Какие здоровенные!

Кафедральный собор инженерии. Над нашими головами, изгибаясь арками труб, мерцая в приглушенном флуоресцентном свете, нависала паутина, сплетенная из железа и теней. Закручивалась в изощренные розетки вокруг выстроенных в шеренгу контуров насосов.

Они возвышались над нами, тускло поблескивая, — стальные динозавры ростом с трехэтажный дом. Пыль обволакивала их. Соцветия ржавчины изукрашивали их шкуры сложными узорами, отчего казалось, будто они закутаны в роскошные ковры. Пятиугольные болты с ладонь величиной усеивали их бронированную обшивку и скрепляли широченные трубы, которые ветвились по черным туннелям во всех мыслимых направлениях, проникая во все районы города. Из древних стыков, поблескивая, капали бриллианты влаги. Помпы тихонько гудели. Совершенные создания, о которых там, наверху, все позабыли. Буйволы, тянущие лямку без единого слова жалобы, всеми брошенные, но по-прежнему верные.

Кроме одной — той, что сейчас замолчала.

Я с трудом пересилил желание упасть на колени и попросить прощения за то, что бросил, предал эти верные машины, которые исправно трудились больше века. Я подошел к пульту управления шестой помпы и погладил огромное брюхо этого нависшего надо мной монстра. Пульт управления был весь покрыт пылью, но засветился, когда я провел по нему рукой. Желтые сигнальные лампочки и зеленые слова сияли властно, свидетельствуя о неполадках: все докладывали и докладывали, не возмущаясь тем, что их не слушают.

Необработанные данные в какой-то момент перестали передаваться наверх, в аппаратную, а вместо этого оставались здесь, в темноте, дожидаясь, когда кто-нибудь спустится вниз и обратит на них внимание. И в этих данных был ответ на все мои вопросы. В верхней строке списка значилось: Модель 13-44474-888 требует планового ремонта. Выполнено 946 080 000 циклов.

Я пробежал глазами строчки диагностики:

Список продолжался и дальше. Я ввел запрос: Данные о техническом обслуживании и текущем ремонте. Открылся новый список, уходящий во времена Меркати и даже раньше: десятки сигналов о необходимости текущего ремонта и требования планового осмотра — все они мерцали в темноте и все были проигнорированы. Двадцать пять лет пренебрежения.

— Эй! — окликнул Чи. — Смотри-ка! Здесь кто-то журнальчики оставил!

Я оглянулся. Он обнаружил стопку макулатуры, которую кто-то запихнул под одну из помп. Опустившись на карачки, Чи засунул туда руку и вытащил журналы, походившие на старинную упаковку от продуктов. Я хотел было сказать ему, чтобы не копался в мусоре, но потом передумал. По крайней мере, ничего не ломает — и слава Богу. Я протер глаза и вернулся к диагностике насосов.

За те шесть лет, что я ими заведовал, накопилось больше дюжины поломок, но помпы по-прежнему работали, пыхтели помаленьку, стуча и громыхая деталями, а теперь вдруг одна из них совсем сдалась, лопнула по швам. Помпа номер шесть покорно тарахтела, пока совсем не выбилась из сил, и невыполненный ремонт в конце концов ее доконал. Я двинулся дальше и начал просматривать записи по остальным девяти насосам.

Они тоже, все до одного, взывали о помощи: предостерегающие сигналы, логи, полные сообщений об ошибках…

Я вернулся к шестой помпе и снова просмотрел ее логи. Люди, создававшие эту машину, потрудились на совесть, но много-много крошечных кинжальчиков могут убить даже огромного старого ящера, и этот явно перешагнул последнюю черту.

— Надо позвонить в «Динапор», — сказал я. — Сами мы тут ничего не сможем поделать.

Чи оторвался от журнала с ярко-желтой машиной на обложке.

— Думаешь, они еще существуют?

— Надеюсь. — Я взял инструкцию и отыскал телефон сервисного центра.

Он был даже не в таком формате, как нынешние. Во всем этом проклятом номере — ни одной буквы алфавита.

Фирма «Динапор» не просто не существовала в природе: она обанкротилась сорок с лишним лет назад, пав жертвой своих чересчур надежных насосов. Она своими руками загубила собственный рынок сбыта. Единственный плюс был в том, что по истечении срока давности их технологии стали достоянием общественности, да еще и Сеть в кои-то веки работала, так что я смог скачать чертежи. Чертежей оказалась просто тонна, вот только я не знал ни одного человека, который способен их прочитать. Во всяком случае, это был не я.

Я откинулся в кресле, глядя на всю эту информацию, которой не мог воспользоваться. Это было все равно что смотреть на египетские иероглифы: знаешь, что в них что-то есть, но что с этим делать — непонятно. Я перераспределил потоки с шестой помпы между оставшимися насосами, и они успешно справлялись с новой нагрузкой, но мне не давали покоя все эти напоминания о неполадках, сияющие в темноте там, внизу: Изоляция ртутного наполнителя, деталь № 5974-30 повреждена, требуется замена… — что бы это ни значило. Я загрузил в свой наушник все, что касалось «Динапоров». Я и сам пока не знал, кому это показать, но ясно было одно: здесь мне никто не поможет.

— Чем это ты тут занимаешься?

Я подскочил от неожиданности. Оказывается, сзади незаметно подкралась Сьюз.

Я пожал плечами:

— Не знаю. Наверное, поищу того, кто в этом разбирается.

— Это служебная информация. Ты не имеешь права выносить отсюда эти схемы. Сотри их.

— Ты в своем уме? Они же в открытом доступе.

Я встал и воткнул наушник в ухо. Сьюз замахнулась для удара, но я увернулся и направился к дверям. Эта огромная гора мускулов погналась за мной.

— Уволю! Вот увидишь!

— Не успеешь! Сам уволюсь! — Я рывком открыл дверь и смылся.

— Эй! Вернись сейчас же! Я здесь главная! — Ее вопли преследовали меня по коридору, постепенно затихая. — Я здесь главная, черт бы тебя побрал! Я тебя уволю! Это написано в инструкции! Я нашла! Не один ты тут грамотный! Я нашла! Уволю! Вот увидишь!

Как дитя малое, ей-богу. Так и голосила, пока за мной не захлопнулась входная дверь.

На улице, при свете солнца, я стал просто бродить по парку, посматривая на трогов и гадая, чем я так насолил Господу Богу, что он навязал на мою голову эту чокнутую Сьюз. Подумал, не звякнуть ли Мэгги, чтобы с ней повстречаться, но передумал: сейчас я был не в настроении говорить о работе. Обычно, когда я пытался поделиться с ней своими проблемами, она либо не понимала, чего я беспокоюсь из-за «какой-то ерунды», либо тут же предлагала не самые лучшие способы их решения. А если я позвоню ей среди дня, она обязательно поинтересуется, почему я так рано ушел с работы и что случилось, а потом, когда я не последую ее совету насчет Сьюз, просто-напросто обидится.

То и дело я проходил мимо резвящихся трогов. Улыбаясь, они делали мне знаки, приглашая покувыркаться вместе. Я только махал им в ответ. Одна из них, похоже, была все-таки девочка — у нее было довольно заметное брюшко. Она ускакала прочь с парой приятелей, и я еще раз порадовался, что Мэгги нет рядом. Не хватало ей беременных трогов, у нее и без того куча комплексов на этот счет.

А вот свою начальницу я был бы не прочь отправить к трогам. Она такая же тупая. Господи Боже, я вообще окружен тупицами. Нет, мне нужна новая работа. Какое-нибудь место, которое притягивает больше талантов, чем работа со сточными водами. Интересно, Сьюз серьезно говорила насчет того, что выгонит меня? Неужто в инструкциях по поводу найма и увольнения действительно было что-то такое, чего я не заметил? А потом я спросил себя: а я-то серьезно намереваюсь уволиться? Нет, я, конечно, ненавидел Сьюз. Но где найдешь работу лучше, если не окончил даже школу, не говоря уже про университет?

Я встал как вкопанный. Меня вдруг осенило: университет. Колумбийский университет! Вот где могут помочь. Там должен быть какой-нибудь умник, который сможет разобраться в чертежах «Динапора». На каком-нибудь машиностроительном факультете, или как это там у них называется. К тому же район университета как раз обслуживается шестой помпой. Вот вам и «рычаг воздействия»!

В верхний город я отправился на метро вместе с целой оравой разлаженно-угрюмых пригородных пассажиров, которые вечно косятся друг на друга, как будто если ты сел рядом, то покусился на их священную территорию. В конце концов я повис на поручне и наблюдал, как два старикана шипели друг на друга через весь вагон, пока поезд не сломался и всем не пришлось идти пешком.

Навстречу мне продолжали попадаться кучки слоняющихся по тротуарам трогов. Некоторые, особо сообразительные, попрошайничали, но большинство просто совокуплялись. Я бы наверняка разозлился, что опять приходится продираться через оргию, если бы так сильно им не завидовал. Я все спрашивал себя, какого дьявола я таскаюсь по этому липкому летнему смогу, то и дело прикладываясь к ингалятору, когда Сьюз, и Чи, и Зу прохлаждаются в кондиционированном комфорте и бездельничают?

Нет, ну что со мной не так? Почему я вечно пытаюсь что-то исправить? Меркати был такой же, постоянно взваливал все на себя и работал на износ, пока рак не сожрал его изнутри. Под конец он работал так напряженно, что, кажется, был даже рад уйти — просто чтобы отдохнуть.

Мэгги говорит, что и я слишком много работаю, и теперь, волоча свою задницу по Бродвею, я был склонен с ней согласиться. С другой стороны, если свалить все на Чи и Сьюз, я бы сейчас не по улице шел, а плыл бы в месиве из дерьма и химикалий. Мэгги скажет, что это уже не моя проблема, но она так рассуждает только потому, что, когда нажимает кнопку в туалете, слив работает. К концу этого дня мне стало казаться, что есть люди, которые просто обречены заниматься дерьмом, в то время как другие только и думают, как получше провести время.

Полчаса спустя, покрывшись потом и уличной сажей, с недопитой бутылкой жаждоутоляющего «Свитшайна» в руках, которую я стащил у зазевавшегося трога, я вкатился в ворота университетского городка и попал на главную площадь. И здесь сразу начались проблемы.

Сначала я шел по указателям, но они отправляли меня по кругу. Я мог бы спросить, где находится технологический корпус (я не из тех, кто не в состоянии этого сделать), но все же чертовски глупо себя чувствуешь, когда не можешь следовать элементарным указателям. Так что я пока воздерживался.

Да и кого тут спрашивать? Во дворе было полно студентов, которые валялись и слонялись практически в чем мать родила, словно они здесь основали собственную колонию трогов, и с ними мне что-то не хотелось разговаривать. Я не ханжа, но должна же быть какая-то грань.

В итоге я окончательно заблудился, таскаясь от корпуса к корпусу, блуждая среди нагромождения огромных древних зданий в римском и бен-франклинском стиле: куча колонн, кирпича, пятнисто-зеленых дворов — и все это, кажется, вот-вот обрушится бетонным дождем. Я пытался понять, почему мне не удается разобраться в этих чертовых указателях.

В конце концов я плюнул и все же спросил дорогу у парочки полуобнаженных парней. Что меня больше всего бесит в этих ученых, так это их манера вести себя, будто они самые умные. Сынки богачей, халявщики — эти хуже всего. В ответ они пожали плечами и пробормотали «не знаю». Я продолжал спрашивать дорогу у этих «лучших из лучших», пытаясь уговорить их проводить меня до машиностроительного факультета, или машиностроительного корпуса, или что там еще у них имеется, но они только оглядывали меня с головы до пят и лопотали что-то по-обезьяньи, или были под «эффи», или просто смеялись.

Тогда я перестал спрашивать, забил на указатели и стал бродить просто так, наудачу. Не знаю, сколько я так слонялся. В итоге в одном из дворов я набрел на большое старинное здание — такая здоровенная квадратная штуковина с колоннами, как в Пантеоне. Несколько юнцов грелись на солнышке, развалясь на ступенях, но все же это было одно из самых тихих мест во всем кампусе.

Первая дверь, в которую я ткнулся, оказалась заперта на цепь с висячим замком. То же повторилось и со второй дверью, но тут я обнаружил еще одну, где старый амбарный замок был не заперт и два куска цепи свободно болтались. Юнцы на ступенях меня проигнорировали, и я вошел.

Внутри царили пыль и тишина. Огромные старинные люстры свисали с потолка, поблескивая в янтарном свете, пробивавшемся сквозь немытые окна. Из-за этого света казалось, что день на исходе и солнце уже заходит, хотя было лишь чуть позже полудня. Плотный слой пыли укрывал все вокруг: полы и столы, стулья и компьютеры — на всем лежала толстая серая пленка.

— Эй! Есть кто живой?

Никто не ответил. Мой голос аукнулся эхом и затих, словно здание поглотило звук. Я двинулся вглубь, наугад открывая двери: читальные залы, кабины для занятий, опять нерабочие компьютеры, но в основном — книги. Ряд за рядом стеллажи, набитые книгами. Целые залы, полные книг, и все покрыты толстым слоем пыли.

Библиотека. Черт возьми, целая библиотека в центре университета, и ни одной живой души! На полу виднелись чьи-то следы и мусор: пакетики из-под «эффи» и презервативов, какие-то бутылки — видимо, когда-то люди здесь бывали, но даже на мусоре лежал тонкий пыльный налет.

В некоторых залах все книги были сброшены с полок, словно там пронесся смерч. В одной из комнат кто-то разводил костер из книг. Они лежали огромной грудой, совершенно обгоревшие — просто куча пепла, страниц и обложек, которые рассыпались в прах, стоило мне нагнуться и дотронуться до них. Я поспешно встал и вытер пальцы о штаны. Бр-р… Как будто потрогал чьи-то кости.

Я бродил по залам, проводя пальцем по полкам и наблюдая за пыльными каскадами, похожими на миниатюрные потоки бетонного дождя. Наугад взял с полки какой-то томик. Новый фонтан пыли взвился в воздух и пыхнул мне в лицо. Я закашлялся. Заныло в груди, и я сделал вдох из ингалятора. В тусклом свете я еле-еле сумел разобрать название: «Америка периода постосвобождения. Современные перспективы». Когда я раскрыл ее, корешок треснул.

— Ты что здесь делаешь?

Я отпрыгнул назад и выронил книгу. Вокруг взвились клубы пыли. В конце прохода стояла какая-то старушка, сгорбленная и похожая на ведьму. Она заковыляла ко мне и повторила резким пронзительным голосом:

— Ты что здесь делаешь?

— Я заблудился. Пытаюсь найти машиностроительный факультет.

Старуха была жуткая: пигментные пятна и морщины по всему лицу; кожа, лоскутами свисающая со щек. На вид ей была тысяча лет, причем не в том смысле, что древняя и мудрая, а в смысле дряхлая и ветхая. В руке у нее было что-то плоское и серебристое. Пистолет.

Я снова попятился. Она подняла пушку.

— Не туда. Иди, откуда пришел. — Она указала стволом. — Давай на выход.

Я медлил. Она слегка улыбнулась, обнажив пеньки гнилых зубов.

— Я не выстрелю, если ты не дашь мне повода. — Старуха вновь помахала пистолетом. — Так что давай проваливай. Не положено тебе здесь находиться. — Проворно и властно, она, как пастух, погнала меня обратно к главному входу. Затем открыла дверь и помахала пистолетом.

— Выходи.

— Подождите, пожалуйста, мэм. Может, вы хотя бы подскажете, где находится машиностроительный факультет?

— Закрылся много лет назад. А теперь выметайся.

— Как это — закрылся?!

— А вот так. Давай-давай, иди. — Она снова взмахнула пистолетом. — Топай.

Я взялся за ручку двери.

— Но вы, наверное, знаете кого-то, кто может мне помочь. — Я говорил торопливо, спеша произнести все, что хотел, пока она не пустила оружие в ход. — Я работаю на городской очистной станции. У нас сломались помпы, и я не знаю, как их починить. Тут нужен человек с техническим образованием.

Она покачала головой и снова поводила пистолетом в воздухе. Я предпринял еще одну попытку:

— Прошу вас! Вы должны мне помочь! Со мной здесь никто не хочет разговаривать, но если я не получу помощи, вы и сами окажетесь по уши в дерьме. Шестая помпа обслуживает территорию университета!

Старуха помолчала. Склонила голову сначала на один бок, потом на другой.

— Продолжай.

Я вкратце описал ей возникшую проблему. Когда я закончил, она покачала головой и отвернулась.

— Только зря время потратил. Машиностроительного факультета нет уже двадцать с лишним лет.

Она подошла к столу и двумя взмахами стерла с него пыль. Затем вытащила стул и проделала то же самое с ним. Потом села, положив пистолет на стол, и жестом предложила мне присоединиться. Я устало отряхнул от пыли еще одно сиденье. Заметив, что я не свожу глаз с пистолета, старуха засмеялась, взяла его и сунула в карман изъеденного молью свитера.

— Не бойся, не собираюсь я в тебя стрелять. Просто держу эту штуку на всякий случай, если вдруг ребятки разбуянятся. Правда, теперь это с ними нечасто бывает, но кто его знает… — Она вдруг смолкла, посмотрев в сторону двора.

— Но почему же у вас нет факультета машиностроения?

Ее взгляд снова метнулся ко мне.

— Потому же, почему я закрыла библиотеку. — Она рассмеялась. — Нельзя же сюда пускать студентов, верно? — Она с минуту в задумчивости меня разглядывала. — Удивительно, как это ты сюда пробрался. Видно, стара я стала, забываю двери запирать…

— Вы что, всегда их запираете? Но как же вы, библиотекари…

— Я не библиотекарь, — перебила она. — С тех пор как умер Герман Хсу, здесь больше нет библиотекарей. — Она засмеялась. — Я просто старая преподавательская жена. Мой муж, пока был жив, вел здесь органическую химию.

— Но ведь это вы повесили замки на дверях?

— Кто-то же должен был это сделать. Я просто увидела, что студенты устраивают здесь пирушки, и поняла, что надо что-то делать, пока они не сожгли все к чертовой матери. — Разглядывая меня, она побарабанила костлявыми пальцами по столу, вздымая маленькие фонтанчики пыли. Наконец сказала: — Если я дам тебе ключи от библиотеки, ты сможешь выяснить то, что тебе нужно? Про эти помпы? Понять, как они работают… или даже починить…

— Вряд ли. Потому-то я сюда и пришел. — Я вытащил наушник. — Вот здесь все чертежи. Мне просто нужно, чтобы кто-то в них разобрался.

— Здесь тебе никто не поможет, — она натянуто улыбнулась. — Моей специальностью была социальная психология, а не машиностроение. А больше тут и нет никого. Ну, если не считать вот этих. — Она махнула рукой в сторону окна, за которым во дворе резвились студенты. — Как думаешь, кто-нибудь из них смог бы прочитать твои чертежи?

Сквозь пыльные стеклянные двери было видно расположившихся на ступенях библиотеки молодых людей, теперь уже раздетых догола. Они совокуплялись, хохотали и вообще весело проводили время. Одна из девушек увидела меня сквозь стекло и призывно помахала рукой. Когда я покачал головой, она пожала плечами и вернулась к своему занятию.

Старушенция взирала на меня, словно хищная птица.

— Понял, о чем я?

Девушка тем временем снова вошла в ритм. Заметив, что я за ней наблюдаю, она усмехнулась и снова жестом пригласила меня выйти поразвлечься. Ей бы еще желтые глаза — и замечательный вышел бы трог.

Я зажмурил глаза и открыл их снова. Ничего не изменилось. Девушка по-прежнему была там, вместе со своими развеселыми дружками. Все они явно наслаждались жизнью.

— Лучшие из лучших… — пробормотала старуха.

В центре двора еще несколько студентов стаскивали с себя одежду, и ни один из них ни капли не смущался тем, что они делают это среди бела дня, на глазах у всех, и никого не тревожило, что о них могут подумать. Две сотни студентов — и хоть бы у одного был при себе учебник или тетрадь, бумага с ручкой или ноутбук.

Старуха рассмеялась:

— И нечего делать такие большие глаза. Ты что, хочешь сказать, что человек с твоими мозгами ни разу ничего не замечал? — Она помолчала, ожидая ответа, а потом недоверчиво уставилась на меня. — А троги? А бетонные ливни? А проблемы с деторождением? Тебя что, никогда это не удивляло? — Она покачала головой. — Значит, ты глупее, чем я думала.

— Но… — Я прочистил горло. — Как это… То есть, я хочу сказать…

Я смолк.

— Мой муж был химиком по специальности. — Она покосилась на молодежь, пыхтевшую на ступенях и катавшуюся в траве, потом покачала головой и пожала плечами. — На эту тему написана куча книг. Одно время об этом были даже статьи в журналах: «Главное ли в человеке — сиськи?» и в таком духе. Мы с Рохитом как-то всерьез об этом не задумывались, пока ему не стало казаться, что год от года студенты становятся все глупее. — Она хихикнула. — Сперва мы решили, что стареем, а потом он их протестировал, и оказалось, что дело не в нашем возрасте.

— Но не можем же мы все превратиться в трогов! — Я показал ей на бутылку «Свитшайна». — Откуда бы тогда взялась эта бутылка, или мой наушник, или бекон, или все остальное? Кто-то же должен делать все эти вещи.

— Ты нашел бекон? — Она заинтересованно подалась вперед. — Где?

— Это моя жена нашла. Последний пакетик.

Она со вздохом вернулась в прежнее положение.

— Не важно. Все равно мне его нечем жевать. — Она внимательно изучила мою бутылку. — Как знать, может, ты и прав. Может, все не так уж плохо. Но только с тех пор как умер Рохит, я ни разу не вела таких длинных разговоров, как сегодня. Такое впечатление, что большинство потеряло способность к сосредоточению. Мы слишком сытно жили… — Она посмотрела на меня. — Может, эта твоя бутылка просто означает, что где-то осталась фабрика, такая же надежная, как твои помпы. И пока не сломается что-нибудь действительно серьезное, мы будем по-прежнему пить «Свитшайн».

— Что ж, это не так уж плохо.

— Может быть. — Она пожала плечами. — Честно говоря, мне уже все равно — скоро откину копыта. А что будет после — это уже ваша проблема.

Из университета я возвращался уже ночью. На плече я тащил полную сумку книг. Старушка из библиотеки сказала, чтобы я взял все, что нужно, выдала мне ключи и велела запереть за собой дверь.

Книги кишели диаграммами и уравнениями. В метро я одну за другой пролистал их все: почитаю чуть-чуть и брошу. Для меня это была сплошная тарабарщина. Все равно что пытаться читать, не зная алфавита. Прав Меркати: надо было продолжать учиться. Вряд ли бы у меня получилось хуже, чем у тех ребят из университета.

Весь Бродвей захватило очередное отключение электроэнергии. На одной стороне улицы горел электрический свет, яркий и жизнерадостный. На другой в окнах квартир мерцали свечи — призрачные трепещущие огоньки.

Ветер донес эхо бетонного дождя, громыхнувшего в паре кварталов отсюда. Я невольно поежился. Все вдруг стало казаться зловещим. Такое чувство, словно та старуха стоит за моим плечом и указывает пальцем на сломанные вещи. Пустые торговые автоматы. Машины, годами не сдвигавшиеся с места. Трещины в тротуаре. Моча в водосточных желобах.

А целое-то что-нибудь есть? Усилием воли я заставил себя думать о хорошем. Люди по-прежнему сновали туда-сюда, направляясь в ночные клубы, шли куда-то ужинать, шагали по улицам, чтобы навестить родителей. Дети катались на роликах, в аллеях пыхтели троги. Пара торговых автоматов была доверху забита целлофановыми рогаликами. Бутылки «Свитшайна», мерцающие фирменным зеленым светом, стояли стройными рядами, по-прежнему в наличии и готовые к продаже.

Многие вещи работали, как и раньше. «Вики» по-прежнему оставался классным клубом, пусть даже Максу иногда и приходится напоминать про пополнение запасов. А у Мики и Гейба все-таки родился ребенок, хотя им и пришлось добиваться этого три года. Я старался не думать о том, что и этот малыш может стать таким же, как ребята в университете. Нет, не все еще потеряно.

И словно в подтверждение, поезд метро в кои-то веки довез меня до нужной остановки. Должно быть, где-то на этой линии работала пара таких же парней, как и я, которые все еще помнили, что нужно ходить на работу и работать, а не разбрасывать туалетную бумагу. Хотел бы я знать, кто они, эти люди. А потом я подумал: интересно, им так же трудно что-то делать по-настоящему, как и мне?

Когда я добрался до дома, Мэгги уже лежала в постели. Я поцеловал ее, и она проснулась.

— Я там оставила тебе горячую пачку буррито. Плита ведь не работает.

— Прости. Я забыл. Прямо сейчас пойду и починю.

— Да ладно. — Она отвернулась к стене и закуталась в простыню. Я уже решил, что она задремала, но тут она сказала: — Трев!

— Что?

— У меня месячные.

Я сел рядом с ней и стал тихонько массировать ей спину.

— И как ты?

— Ничего. Может, в другой раз. — Она уже проваливалась обратно в сон. — Нужно ведь оставаться оптимистами, верно?

— Верно, малышка. — Я продолжал поглаживать ей спину. — Все верно.

Когда она уснула, я вернулся на кухню. Нашел горячий пакетик буррито, встряхнул его и разорвал, осторожно держа кончиками пальцев, чтобы не обжечься. Откусил кусок и подумал, что буррито по-прежнему классная штука. Потом свалил все книги на кухонный стол и уставился на них, пытаясь решить, с какой начать.

Сквозь открытое окно где-то со стороны парка снова донесся грохот бетонного дождя. Я вгляделся в мерцающую огнями тьму за окном. Недалеко отсюда, глубоко под землей, по-прежнему пыхтели девять помп. Индикаторы на их панелях загорались и гасли, указывая на ошибки, записи техобслуживания прокручивали требования о ремонте, и все они теперь трудились чуть сильнее, после того как шестая помпа вышла из строя. Но они по-прежнему работали. Те, кто их построил, постарались на славу. И если повезет, они будут работать еще долго…

Я взял первую попавшуюся книжку и начал читать.

Маленькие жертвы

Светятся голубым датчики на капельных проводах, уходящих в позвоночник Майи Онг. Она лежит на родильном столе, глядя темными глазами на своего мужа, а я сижу на табуретке между ее ног и ожидаю появления ребенка.

Майя состоит из двух половин. Над синей родильной простыней она держит мужа за руку, и потягивает воду, и устало улыбается его подбадриваниям. Под простыней, скрытое из вида и лишенное чувствительности благодаря постоянному притоку сайфусофта, ее тело обнажено, ноги закреплены в родильных скобах. Пурнейт заставляет ее живот ритмично сокращаться, продвигая плод по родовому каналу, к моим ждущим рукам.

Простит ли мне Господь мою роль в наблюдении за ее беременностью? Простит ли то, что я убедила ее пройти полный курс?

Я прикасаюсь к пульту дистанционного управления на поясе и ввожу еще пятьдесят миллилитров пурнейта. Моргнув, датчики показывают новую дозу, которая всасывается в спинной мозг Майи и пробирается к ее матке. Майя резко втягивает воздух, потом откидывается назад и расслабляется, глубоко дыша: я приглушила болевой ответ сайфусофтом. Призрачные цифры мерцают и ползут на периферии моего зрения: сердцебиение, кровяное давление, оксигенация, сердцебиение плода — все подается прямиком в мой зрительный нерв благодаря имплантату «МедАссист».

Майя вытягивает шею, чтобы увидеть меня.

— Доктор Мендоза? Лили? — Ее язык заплетается под воздействием лекарств, речь звучит медленно и сонно.

— Да?

— Я чувствую, как он брыкается.

У меня по шее бегут мурашки.

— Это родильные фантомы. Иллюзии, возникающие в период беременности.

— Нет, — выразительно трясет головой Майя. — Я его чувствую. Он брыкается. — Она касается живота. — Чувствую прямо сейчас.

Я вылезаю из-за родильной простыни и беру ее за руку.

— Все в порядке, Майя. Расслабься. Я посмотрю, что можно сделать, чтобы тебе было комфортней.

Бен наклоняется и целует жену в щеку.

— Ты отлично справляешься, дорогая. Потерпи еще немного.

Я обнадеживающе глажу ее по руке.

— Ты прекрасно трудишься на благо своего ребенка. А теперь расслабься, и пусть природа возьмет свое.

Майя сонно улыбается, соглашаясь, и ее голова откидывается назад. Я выпускаю вздох, который, оказывается, сдерживала, и начинаю отворачиваться. Майя садится прямо. Смотрит на меня неожиданно подозрительными глазами, словно все лекарства вдруг испарились, оставив настороженность и агрессию.

Смотрит на меня сузившимися темными глазами, в которых плещется безумие.

— Вы собираетесь его убить.

О-о. Я нажимаю кнопки на поясе, вызывая санитаров.

Майя хватает Бена за плечо.

— Не позволяй ей забрать его. Он жив. Жив!

— Дорогая…

Она притягивает его к себе.

— Не позволяй ей забрать нашего ребенка! — Поворачивается и рычит на меня: — Убирайся. Убирайся! — Хватает с прикроватного столика стакан с водой. — Убирайся! — Кидает в меня. Я пригибаюсь, и стакан разбивается о стену. Осколки стекла царапают мне щеку. Я готова увернуться от следующей атаки, но Майя вцепляется в родильную простыню и скидывает ее, обнажая нижнюю половину своего тела, распластанную для родов. Царапает родильные скобы, словно попавший в капкан волк.

Я кручу диски на поясе, повышая пурнейт и перекрывая сайфусофт, и Майя снова кидается на скобы. Родильный стол угрожающе кренится. Я бросаюсь его ловить. Она замахивается на меня рукой, и ее ногти впиваются мне в лицо. Я отпрыгиваю, держась за щеку. Машу ее мужу, который ошеломленно стоит на другом конце родильного стола, широко распахнув глаза.

— Помогите мне ее удержать!

Он оживает; вместе мы укладываем Майю обратно на стол, а потом начинается новая схватка, и Майя всхлипывает и пытается свернуться клубком. Без сайфусофта нечему сдержать роды. Майя перекатывается от боли, трясет головой и стонет, маленькая и разбитая. Я чувствую себя негодяйкой, но не возобновляю обезболивающее.

— О боже, о боже, о боже, — стонет она.

Бенджамин кладет голову рядом с ней, гладит ее по лицу.

— Все хорошо, дорогая. Все будет хорошо. — Он поднимает на меня глаза, надеясь на подтверждение.

Я заставляю себя кивнуть.

Еще одна вызванная пурнейтом схватка. Теперь они следуют часто, тело Майи полностью под контролем высокой дозы, которую я в нее влила. Она притягивает к себе мужа и шепчет:

— Милый, я не хочу. Пожалуйста, это грех.

Еще одна схватка. С промежутком менее двадцати секунд.

Две могучие санитарки в веселеньких розовых блузах наконец вваливаются с топотом в дверь и берутся за Майю. Кавалерия, как всегда, опаздывает. Майя слабо отмахивается от них, пока не наступает очередная схватка. Ее обнаженное тело изгибается, и младенец выходит на последний отрезок пути, ведущего в наш мир.

— А вот и прекрасная королева лживых клятв.

Дмитрий сидит в окружении своего выводка, мой грех и мое искупление, объединившиеся в одном костлявом, больном человеке. Его плечи поднимаются и опадают от затрудненного астматического дыхания. Циничные голубые глаза впиваются в меня.

— На тебе кровь.

Я прикасаюсь к лицу и чувствую влагу.

— Пациентка с родильным безумием.

Вокруг нас носятся его подопечные, крича и завывая, целое племя разрегулированной человечности под присмотром Дмитрия. Если я введу в свой пояс номера пациентов, «МедАссист» выдаст мне список гипофизарных нарушений, надпочечных опухолей, половых пороков, расстройств внимания и обучения, сбоев в работе щитовидной железы, низких коэффициентов умственного развития, повышенной активности и агрессии. Целое отделение, заполненное образцовыми примерами действия химического законодательства, которое так и застряло в правительственном комитете.

— Твоя пациентка обезумела. — Низкий свист — так Дмитрий усмехается. Даже в трижды профильтрованном воздухе больничного Отделения химического вмешательства ему едва хватает кислорода, чтобы выжить. — Какой сюрприз. Эмоции вновь победили науку. — Его пальцы барабанят по кровати с неподвижным ребенком — пятилетней девочкой с грудями взрослой женщины. Дмитрий бросает быстрый взгляд на ее тело, снова смотрит на меня. — Похоже, теперь никто из беременных не хочет подвергаться наблюдению.

Против своей воли я краснею; Дмитрий издевательски смеется, но вскоре смех переходит в приступы кашля, он сгибается и ловит ртом воздух. Затем вытирает губы рукавом лабораторного халата и разглядывает оставшийся кровавый след.

— Надо было отправить ее ко мне. Я бы ее убедил.

Рядом с нами таращится в потолок неподвижная девочка, напоминающая восковую куклу. Безумный коктейль эндокринных нарушений заставил ее впасть в кататонию. Вид девочки придает мне смелости.

— У тебя еще остались скребки?

Дмитрий смеется, хитро и вкрадчиво. Поглядывает на мою исцарапанную щеку.

— А что скажет твоя когтистая пациентка, если узнает?

— Пожалуйста, Дмитрий. Не надо. Я и так себя ненавижу.

— Не сомневаюсь. Между своей религией и своей профессией, как между двух огней. Я удивлен, что твой муж терпит твою работу.

Я отворачиваюсь.

— Он молится за меня.

— Разумеется, Бог решает все проблемы.

— Не надо.

Дмитрий улыбается.

— Возможно, именно это я упустил в своих исследованиях. Мы все должны просто попросить Бога, чтобы младенцы не впитывали химикаты своих матерей. Коротенькая воскресная молитва, Лили, — и ты сможешь вернуться к фолату и витаминам. Проблема будет решена. — Он неожиданно встает, распрямляется до своих шести с половиной футов, словно вытянувший ноги паук. — Идем, консуммируем твое лицемерие, пока ты не передумала. Я не вынесу, если ты вдруг решишь положиться на свою веру.

В лаборатории Дмитрия флуоресцентные лампы освещают столы из нержавеющей стали и исследовательское оборудование.

Дмитрий роется в ящиках. На столе перед ним лежит одинокий комок плоти, влажный и непристойный на стерильной сверкающей поверхности. Дмитрий замечает, что я смотрю на него.

— Ты не догадаешься, что это. Обычно они меньше.

Часть комка чуть больше глазного яблока. Остальное — тонкий придаток, свисающий из основной массы. Мясистая, сосудистая, жирная пульпа. Дмитрий копается в очередном ящике. Не поднимая глаз, отвечает на собственный вопрос:

— Гипофиз. Восьмилетней девочки. Она страдала от ужасных головных болей.

Я шумно втягиваю воздух. Даже для химии это слишком.

Дмитрий улыбается моей реакции.

— В десять раз крупнее нормы. И не в группе риска: прекрасное наблюдение во время беременности, хорошие защитные маски, пища с низким содержанием пестицидов. — Он пожимает плечами. — Думаю, мы проигрываем битву. — Открывает следующий шкафчик. — А. Вот. — Он достает упакованный в фольгу квадратик размером с презерватив с черно — желтой маркировкой и передает мне. — Я уже списал дозу как выданную. На статистику это не повлияет. — Он кивает на комок плоти. — А ей он точно ни к чему.

«НЕ ДЛЯ ПРОДАЖИ», — гласит надпись на фольге. Также присутствует контрольный идентификатор и эмблема Отдела испытаний на человеке Управления по контролю за продуктами и лекарствами: двойная спираль ДНК и микроскоп. Я протягиваю руку, но Дмитрий отодвигает пакетик.

— Надень прямо тут. Новая основа — клеточная фольга. Можно отследить. Поэтому надевать следует только в больнице. — Он кидает мне пакетик, сконфуженно пожимает плечами. — Наши спонсоры думают, что слишком много доз уходит в неизвестном направлении.

— Сколько я должна носить его, прежде чем смогу уйти?

— За три часа ты получишь большую часть дозы.

— Этого достаточно?

— Кто знает? Кого это волнует? Ты отказалась от лучшего лечения. Пожнешь, что посеяла.

Ответить мне нечего. Дмитрий слишком хорошо меня знает, чтобы потчевать его сказками, которые я рассказываю себе, которые утешают меня в три утра, когда Джастин спит, а я смотрю в потолок, слушая его ровное, честное дыхание. Это для нашего брака… Это для нашего будущего… Это для нашего ребенка.

Я срываю упаковку, вытаскиваю блузку и расстегиваю слаксы. Засовываю дерму под резинку трусиков. Дерма прилипает к коже, и я представляю, как очищающее лекарство вливается в мой организм. Несмотря на насмешки, Дмитрий дал мне спасение, и внезапно меня накрывает волной благодарности.

— Мы тебе обязаны, Дмитрий. Правда. Мы не могли ждать, пока закончатся испытания.

Дмитрий утвердительно хрюкает. Он занят тем, что ковыряет раздутый гипофиз мертвой девочки.

— В любом случае вы бы никогда не смогли его себе позволить. Он слишком хорош, чтобы раздавать направо и налево.

Скребок настигает меня в метро.

Вот я сижу и улыбаюсь детям в защитных масках «Хэлло, Китти» и «Берн герл» через проход — а вот наклоняюсь, срываю собственную маску и рыгаю. Девочки смотрят на меня, как на наркоманку. Накатывает новый приступ тошноты, и меня перестает волновать, что они думают. Я скрючиваюсь, пытаясь убрать с лица волосы, и блюю на пол между собственными ногами.

Добравшись до своей остановки, я едва могу стоять. Я снова блюю на платформе, опустившись на четвереньки. С трудом заставляю себя встать и идти, а не ползти на улицу. Несмотря на зимний холод, я вся покрыта потом. Толпа расступается передо мной, ботинки, и пальто, и шарфы, и защитные маски. Блестят новостные чипы в бачках мужчин; женщины с вплетенными в волосы микрофиламентными мерцающими прядями обходят меня, смеясь губами с серебристой помадой. Калейдоскоп улиц: светофоры, и машины, и пыль, и угольные дизельные выхлопы. Грязь и влага. Мое лицо мокрое, и я не могу вспомнить, от чего — от падения на мостовую или от собственной блевотины.

Я чудом нахожу свою квартиру, умудряюсь сохранить вертикальное положение, пока не приедет лифт. Наручный имплантат открывает дверные замки.

Джастин подпрыгивает, когда я распахиваю дверь.

— Лили?

Я снова рыгаю, но мой желудок остался на улице. Отмахиваюсь от мужа и ковыляю в душ, по дороге срывая пальто и блузку. Сворачиваюсь клубком на холодной белой плитке, пока душ нагревается. Сражаюсь с бретельками бюстгальтера, но не могу справиться с застежкой. Вновь рыгаю и вздрагиваю: скребок выгрызает меня изнутри.

Я вижу рядом носки Джастина: черные, с дырой на пальце. Он опускается на колени, прикасается к моей голой спине.

— Что случилось?

Я отворачиваюсь, не желая, чтобы он видел мое грязное лицо.

— А как ты думаешь?

На мне липкий слой пота. Я дрожу. От душа начал подниматься пар. Я отталкиваю хлопковую душевую занавеску и заползаю внутрь, не обращая внимания на оставшуюся одежду. Горячая вода окутывает меня. Я в конце концов стаскиваю бюстгальтер и роняю на мокрый кафель.

— Это неправильно. — Джастин тянется ко мне, но отшатывается, когда я снова начинаю рыгать.

Приступ проходит. Я могу дышать.

— Это нормально, — шепчу я. Мое горло дерет от рвоты. Я не знаю, слышит он меня или нет. Избавляюсь от мокрых слаксов и нижнего белья. Сажусь на пол под струи воды, прижимаюсь лицом к кафельной стене. — Дмитрий говорит, это нормально. Половина пациентов испытывает тошноту. Это не влияет на эффективность.

Я снова начинаю рыгать, но уже не так сильно. Стена кажется восхитительно прохладной.

— Ты не обязана этого делать, Лили.

Я поворачиваю голову, пытаясь взглянуть на него.

— Ты ведь хочешь ребенка?

— Да, но…

— Да. — Я снова прижимаюсь лицом к кафелю. — Без пренатального наблюдения у меня нет выбора.

Скребок вновь берется за работу. Я потею. Внезапно мне становится так жарко, что я не могу дышать. С каждым разом все хуже. Надо сказать Дмитрию, для его испытаний.

Джастин не сдается.

— Не все младенцы, рожденные естественным путем, оказываются проблемными. Мы понятия не имеем, что с тобой делают эти лекарства.

Я заставляю себя встать. Опершись о стену, включаю холодную воду. Тянусь к мылу… роняю его. Оставляю лежать возле слива.

— Клинические испытания в Бангладеш… дали хорошие результаты. Лучше, чем прежде. Управление по контролю могло бы одобрить его… если бы захотело.

Я задыхаюсь от жары. Открываю рот и пью нефильтрованную душевую воду. Это не имеет значения. Я буквально ощущаю, как ПХД, диоксины и фталаты выходят из моих пор и стекают по телу. Прощайте, гормоны-миметики. Здравствуй, здоровый ребенок.

— Ты сошла с ума. — Джастин отпускает душевую занавеску.

Я вновь подставляю лицо холодным струям. Джастин этого не признает, но он хочет, чтобы я продолжала; ему нравится, что я делаю это для него. Для наших детей. Наши дети смогут читать и рисовать фигурки из палочек, а запачкаюсь только я одна. Я смогу с этим жить. Глотаю воду. Я горю.

Подстегнутый передозировкой пурнейта, младенец выходит на свет за считаные минуты. Слипшиеся волосы новорожденного появляются и исчезают. Я дотрагиваюсь до крошечной макушки.

— Почти все, Майя.

Новая схватка. Головка оказывается в моих руках — сморщенное старческое личико, торчащее из тела Майи, словно голем из земли. Еще два толчка — и младенец целиком выскальзывает из нее. Я прижимаю к себе мокрое тельце, а санитарка перерезает пуповину.

«МедАссист» на краю моего зрения мигает красным: сердце младенца не бьется.

Майя смотрит на меня. Родильной простыни нет, и она видит все то, что мы стараемся не показывать роженицам. Она раскраснелась. Черные волосы прилипли к лицу.

— Девочка или мальчик? — заплетающимся языком спрашивает она.

Я не могу пошевелиться, распятая ее взглядом. Наклоняю голову.

— Ни то, ни другое.

Поворачиваюсь и роняю окровавленный влажный комок в мусорный контейнер. Ароматизатор маскирует железный запах, пропитавший воздух. Младенец лежит в контейнере, свернувшись в клубок, невозможно крошечный.

— Девочка или мальчик?

Глаза Бена распахнуты так широко, что, кажется, он больше никогда не моргнет.

— Все хорошо, дорогая. Он не был ни тем, ни другим. В следующий раз получится. Ты это знаешь.

Майя выглядит потрясенной.

— Но я чувствовала, как он брыкается.

Из нее выскальзывает синяя плацента. Я бросаю ее в контейнер с младенцем и перекрываю пурнейт. Питоцин уже остановил кровотечение. Санитарки накрывают Майю чистой простыней.

— Я чувствовала, — повторяет она. — Он вовсе не был мертвым. Он был жив. Мальчик. Я чувствовала его.

Я впрыскиваю ей делонол. Она умолкает. Одна санитарка выкатывает ее из палаты, а другая начинает прибирать комнату. Возвращает на место родильный экран. Все готово для следующего пациента. Я сижу возле контейнера для биологически опасных отходов, опустив голову между коленями, и дышу. Просто дышу. Лицо горит от царапин, оставленных ногтями Майи.

Наконец я заставляю себя встать, отнести контейнер к мусоропроводу и открыть его. Тельце лежит внутри. Выходя из матери, они всегда кажутся такими большими, но сейчас, в контейнере для отходов, младенец выглядит крошечным.

Это пустое место, — говорю я себе. Несмотря на маленькие ручки, и сморщенное личико, и миниатюрный пенис, это пустое место. Просто сосуд для загрязняющих веществ. Я убила его через несколько недель после зачатия посредством постоянной низкой дозы нейротоксинов, которые выжгли мозг и парализовали движения развивавшегося в матке плода. Пустое место. Способ очистить жировые клетки женщины, которая находится на самом верху отравленной пищевой цепи и хочет иметь ребенка. Пустое место.

Я поднимаю контейнер и отправляю тельце в трубу. Оно исчезает, унося химикаты своей матери в мусоросжигатель. Жертва. Небрежная жертва из крови, клеток и человечности, чтобы у следующего ребенка было будущее.

— Интеллектуальный патруль.? Пока туда ходят только их лодки. — Он нахмурился, сообразив, что его ферзю угрожает оставшийся у Шрирама конь.

Шрирам молчал, не прикасаясь к своим фигурам. Лалджи оторвал взгляд от доски, и его удивило серьезное выражение лица друга.

— Я заплачу, — заявил Шрирам. — Я и другие. Есть человек, которого мы хотели бы видеть на юге. Особенный человек.

— Так почему не отправить его на юг на гребном колесе? Плыть вверх по реке очень дорого. Это сколько же мегаджоулей уйдет? Я буду вынужден поменять пружины лодки, и что тогда скажет патруль? «Куда ты плывешь, чудак-индиец, на своей маленькой лодке с таким количеством пружин? Далеко? И с какой же целью?» — Лалджи покачал головой. — Пусть ваш человек поедет на пароме или на барже. Разве так не дешевле? — Он махнул рукой на шахматную доску. — Твой ход. Тебе следует взять моего ферзя.

Шрирам задумчиво покачал головой, но хода делать не стал.

— Дешевле, да…

— Но?

Шрирам пожал плечами:

— Быстрая, незаметная лодка привлечет меньше внимания.

— И о ком идет речь?

Шрирам огляделся по сторонам, и на его лице появилось вороватое выражение. Метановые лампы горели призрачным бирюзовым светом за соседскими окнами, испещренными дождевыми каплями. Дождь барабанил по крышам и заливал водой пустой переулок. Где-то звал подругу чешир, едва слышно мяукая, но его голос заглушал шум падающей воды.

— Крео дома?

Лалджи удивленно приподнял брови.

— Ушел в гимназию. А что? Какое это имеет значение?

Шрирам пожал плечами и смущенно улыбнулся:

— Будет лучше, если некоторые сведения останутся только между нами, старыми друзьями, которых многое связывает.

— Крео со мной уже много лет.

Шрирам что-то невнятно проворчал, снова огляделся, наклонился вперед и понизил голос, заставив Лалджи также податься ближе.

— Есть человек, которого очень хотели бы отыскать компании-калорийщики. — Он постучал по своей лысой голове. — Очень умный человек. Мы хотим ему помочь.

Лалджи тихонько ахнул.

— Потрошитель генов?

Шрирам отвел взгляд в сторону.

— В некотором смысле. Калорийщик.

Лицо Лалджи исказила гримаса отвращения.

— Еще одна причина держаться от этого подальше. Я не хочу иметь никаких дел с убийцами.

— Нет, нет. Конечно же, нет! И все-таки… однажды ты привез огромную табличку, разве нет? Кое-кого немного подмажем, ты приплываешь в город, и тут Лакшми улыбается калорийному бандиту, сделавшему себе имя и больше не торгующему антиквариатом. Какая замечательная маскировка!

Лалджи пожал плечами:

— Мне повезло. Просто я знал человека, который помог мне пройти шлюзы.

— И в чем проблема? Сделай это еще раз.

— Если его разыскивают компании-калорийщики, это опасно.

— Однако задача разрешима. Шлюзы ты пройдешь без особого труда. Это гораздо легче, чем ввозить нелицензированное зерно. Или нечто столь же крупногабаритное, как та табличка. Речь пойдет о человеке. Ни одна собака — нюхач им не заинтересуется. Посади его в бочку. Это легко. И я заплачу. За все твои джоули и плюс еще кое-что.

Лалджи втянул сок бетеля, снова сплюнул красным и задумался.

— И на что второсортный кинетик вроде тебя может рассчитывать? Что может сделать этот калорийщик? Потрошители генов работают на крупных шишек, а не на таких, как ты.

Шрирам мрачно ухмыльнулся и пожал плечами:

— А ты не думаешь, что «Ганеша кинетик» однажды станет великой компанией? Следующей «Агрогеной»?

Приятели расхохотались от абсурдности такого предположения и сменили тему.

Патрульный из ИП стоял на посту со своей собакой и загородил путь Лалджи, когда тот возвращался на лодку с тяжелой пружиной в руках. Шерсть пса встала дыбом, когда Лалджи приблизился, и он дернулся вперед, обнюхивая его своим плоским носом. Охранник с трудом удерживал животное на поводке.

— Я должен тебя проверить.

Его шлем лежал на траве, но патрульный потел под жарким солнцем в серой защитной форме, утяжеленной широким ремнем пружинного ружья и патронташа.

Лалджи замер на месте. Пес глухо рычал и медленно подбирался все ближе. Он обнюхал его одежду, оскалив зубы, снова принюхался, затем черный мех заискрился синим, он расслабился и завилял обрубком хвоста. Розовый язык вывалился из пасти, и Лалджи кисло улыбнулся в ответ, довольный тем, что не пытается провезти калории и ему не нужно будет изображать тупую покорность, когда постовой из ИП потребует предъявить разрешение, после чего начнет проверять, заплачены ли необходимые налоги.

Как только пес изменил цвет, охранник слегка расслабился, но продолжал внимательно вглядываться в лицо Лалджи, пытаясь вспомнить, не видел ли он его на фотографиях разыскиваемых преступников. Лалджи терпеливо ждал, давно привычный к подобным вещам. Многие люди пытались красть у «Агрогены» и других компаний, но Лалджи не слышал, чтобы кто-либо защищал интеллектуальную собственность. Он продавал антиквариат, приобретал самые разные изделия из прошлого века и не имел никакого отношения к похитителям калорий, которых можно увидеть на фотографиях в корпоративных альбомах ИП.

Наконец Лалджи получил разрешение на свободное передвижение. Он вежливо кивнул и стал спускаться по лестнице к причалу, где стояла на приколе его лодка. По реке медленно ползли глубоко просевшие в воде громоздкие баржи, перевозящие зерно.

Движение было оживленным, но не имело ничего общего со столпотворением, происходящим во время сбора урожая, когда Миссисипи заполняли калории, плывущие вниз по течению, собранные в сотнях городов, подобных этому. Баржи забивали речные артерии, начиная от Миссури, Иллинойса и Огайо с тысячами мелких притоков. Некоторое количество калорий доплывет только до Сент-Луиса, где их сожрут мегадонты и превратят в джоули, но остальное, то есть большая часть, доберется до Нового Орлеана, где бесценное зерно погрузят на клиперы и дирижабли крупных компаний. А дальше они пройдут многие мили, влекомые ветрами и морскими течениями, и дадут людям возможность сделать новые посадки и собрать новый урожай, чтобы мир не голодал.

Лалджи мечтательно посмотрел, как мимо медленно проплывают баржи, наполненные бесценным зерном, затем перехватил пружину и взобрался на свою лодку.

Крео лежал на палубе, на том самом месте, где Лалджи его оставил. Мускулистое, смазанное маслом тело поблескивало на солнце, светловолосый арджуна[124], ожидающий начала славной битвы. Его брейды[125] окружали голову ореолом, а вплетенные в кончики кости лежали на горячих досках, словно брошенные рукой предсказателя. Он даже глаз не открыл, когда Лалджи запрыгнул в лодку. Лалджи подошел и встал, загородив лучи солнца, падающие на Крео. Только после этого молодой человек неохотно открыл голубые глаза.

— Вставай.

Лалджи уронил пружину на мощный живот Крео.

Тот крякнул, подхватил пружину, легко сел и поставил ее на палубу.

— Остальные готовы?

Лалджи кивнул. Крео взял пружину и по узкой лестнице начал спускаться вниз, в машинное отделение. Вставив пружину на место, он вернулся и сказал:

— Твои пружины настоящее дерьмо. Я не понимаю, почему ты не используешь более крупные. Эти приходится заново закручивать каждые двадцать часов. Если бы ты взял пару больших пружин, мы смогли бы добраться сюда, не теряя времени даром.

Лалджи нахмурился и кивнул в сторону охранника, стоявшего на берегу и смотревшего в их сторону.

— И что сказали бы власти Среднего Запада, узнай они, что мы поднимаемся вверх по реке? — понизив голос, спросил Лалджи. — Люди из ИП набросились бы на нас с вопросами, куда мы направляемся. Они поднялись бы к нам на борт и стали бы спрашивать, почему у нас такие большие пружины, откуда так много джоулей и что за дело у нас в верховьях реки. — Он покачал головой. — Нет и нет. Так лучше. Маленькая лодка, небольшое расстояние, какое кому дело до Лалджи и его тупого помощника-блондина? Никому. Нет, так намного лучше.

— Ты всегда был дешевым ублюдком.

Лалджи смерил Крео взглядом.

— Сорок лет назад ты бы разговаривал по-другому. Тебе пришлось бы грести самому, а не загорать на палубе, предоставив работать чудесным пружинам. И тогда ты бы наконец воспользовался своими замечательными мышцами.

— Мне повезло бы, родись я во время эпохи Экспансии. Тогда мы пользовались бы бензином.

Лалджи собрался ему ответить, но в этот момент мимо пронеслась лодка ИП, оставляя за собой серию длинных волн. Крео метнулся к тайнику, где лежало оружие, Лалджи прыгнул вслед за ним и захлопнул крышку.

— Они охотятся не за нами!

Крео недоуменно посмотрел на Лалджи, расслабился и отошел от тайника. Лодка ИП продолжала мчаться вверх по реке, безудержно расходуя джоули, запасенные в мощных пружинах. Лодка Лалджи начала раскачиваться на волнах, и он ухватился за поручни, глядя вслед быстро удаляющемуся катеру, который вскоре скрылся за массивными корпусами барж.

Крео хмуро посмотрел ему вслед.

— Я бы мог с ними разобраться.

Лалджи испустил глубокий вздох.

— Скорее нас прикончили бы из-за тебя.

Он посмотрел на верхнюю часть берега, чтобы узнать, заметил ли постовой ИП, что они запаниковали. К счастью, его не было видно, и Лалджи вознес безмолвную благодарность Ганапати[126].

— Мне не нравится, когда их так много, — пожаловался Крео. — Они будто муравьи. В последнем шлюзе я насчитал четырнадцать человек. В том, возле холма. А теперь еще и лодки.

— Здесь самое сердце страны калорий.

— Ты рассчитываешь много заработать за эту поездку?

— А тебе не все равно?

— Раньше ты никогда так не рисковал. — Крео жестом указал на деревушки, вспаханные поля, грязные воды реки и медленно плывущие баржи. — Никто не поднимается настолько высоко вверх по реке.

— Я зарабатываю достаточно денег, чтобы платить тебе. Остальное не твое дело. Будешь напрягать мозги — они превратятся в труху.

Крео с сомнением покачал головой, но соскочил с палубы на берег и зашагал к кинетической лавке. Лалджи повернулся к реке и глубоко вздохнул.

Промчавшийся мимо катер ИП встревожил его не на шутку. Крео был готов сражаться. Им просто повезло, что они не остались лежать на палубе в виде окровавленных трупов — пружинные ружья патрульных ИП не знали промаха. Он устало тряхнул головой, подумав, неужто когда-либо был так же безрассудно уверен в себе, как Крео? Пожалуй, нет. Даже в лучшие свои годы, в ранней юности. Возможно, Шрирам прав. Крео можно полностью доверять, однако он слишком опасен.

Цепочка барж, нагруженных пшеницей «тоталнутриент», проплыла мимо. Счастливые снопы с логотипа улыбались, обещая «здоровое будущее», а также соль фолиевой кислоты, витамины группы B и свиной протеин. Еще одна лодка ИП промчалась вверх по реке, легко лавируя между баржами. Экипаж катера обжег Лалджи ледяными взглядами, и по спине у него побежали мурашки. Стоило ли так рисковать? Если он начинал надолго задумываться, то его инстинкт бизнесмена — наследие тысяч лет кастовой сноровки — говорил ему: нет. Но ведь была еще и Гита. Когда он каждый год подсчитывал свои доходы в Дивали[127], то думал о том, как отчитается за все, что ей должен. Как он сможет отплатить за то, что значит больше всех его доходов за всю жизнь?

Баржи с «тоталнутриент» плыли мимо, не давая ему никаких ответов.

— Ты хочешь знать, существует ли то, ради чего стоит рискнуть и отправиться вверх по реке?

Лалджи и Шрирам стояли в хорошо проветренной комнате «Ганеша кинетик», наблюдая, как превращается в джоули тонна «суперфлейвор». Два мегадонта Шрирама вращали вал силовой установки, переводя только что поглощенные калории в кинетическую энергию и заряжая главные пружины магазина.

Прити и Биди, работящая парочка. Массивные существа уже не походили на слонов, подаривших им свои ДНК. Потрошители генов сумели создать идеальный баланс между мощной мускулатурой и чувством голода ради единственной цели: поглощать калории и выполнять тяжелейшую работу без жалоб и сомнений. От них исходила отвратительная вонь, хоботы животных волочились по земле.

«Они стареют», — подумал Лалджи, и эту мысль немедленно догнала другая: он и сам стареет. Каждый день он находил седину у себя в усах. Конечно, он выдирал белые волоски, но седина пробивалась снова и снова. Еще и суставы начали болеть по утрам. Голова Шрирама сияла, точно полированное тиковое дерево. Когда же это он успел облысеть? Лысый толстяк. «Интересно, — подумал Лалджи, — в какой несчастливый год мы превратились в стариков?»

Шрирам повторил свои слова, и Лалджи постарался отбросить посторонние мысли.

— У меня нет никаких интересов в верховьях реки. Это провинция компаний — калорийщиков. Я согласен на то, чтобы ты разбросал мой пепел над Миссисипи вместо священного Ганга, но в своей следующей жизни я бы не хотел, чтобы мой труп приплыл из Айовы.

Шрирам нервно переплел пальцы рук, огляделся и понизил голос, хотя ровное гудение валов заглушало прочие звуки.

— Пожалуйста, друг, есть люди… которые хотят… убить этого человека.

— А почему меня должна волновать его судьба?

Шрирам успокаивающе развел руки в стороны.

— Он знает, как делать калории. «Агрогена» желает его заполучить. Очень. И «ПурКалории». Однако он отверг их и им подобных. Его разум очень ценен. Ему необходим надежный проводник, который сможет доставить его вниз по реке. Тот, кто не дружит с ИП.

— И я должен помогать ему только по той причине, что он враг «Агрогены»? Бывший соратник клики Де — Мойна? Бывший член компании-калорийщика, человек, чьи руки перепачканы кровью. Думаешь, он поможет тебе разбогатеть?

Шрирам покачал головой:

— Послушать тебя, так этот человек насквозь порочен.

— Мы ведь говорим о потрошителях генов? Остались ли у такого человека хоть какие-то моральные устои?

— Речь идет о генетике, а вовсе не о потрошителе генов. Генетики подарили нам мегадонтов. — Он махнул рукой в сторону Прити и Биди. — А мне — пропитание.

Лалджи повернулся к Шрираму.

— Прячешься за словами — ты, голодавший в Ченнаи[128] во время нашествия японского долгоносика с измененными генами? Когда земля превратилась в алкоголь? До того как «Ю-Текс», «Хайгро» и все остальные так вовремя там объявились? Ты ждал в доках, когда привезли семена, ты видел, как они сидели за своими крепкими заборами и прятались за спинами охранников, дожидаясь, когда придут люди с деньгами, чтобы их купить? Я не намерен вести дела с такими типами. Да плевал я на него, на твоего производителя калорий. Пусть его забирают дьяволы из «ПурКалории», вот что я тебе скажу.

Город оказался именно таким, каким его описал Шрирам. Трехгранные тополя и ивы боролись за пространство на берегах реки, где над водой вздымались отдельные опоры моста. Лалджи и Крео смотрели вверх на ржавеющие конструкции, паутину проводов, стали и бетона, медленно осыпающихся в реку.

— Как ты думаешь, сколько денег принесет сталь? — спросил Крео.

Лалджи закинул в рот пригоршню семечек, обработанных защитными препаратами, и принялся щелкать их зубами. Шелуху он выплевывал в реку.

— Не слишком много. Потребуется огромное количество энергии, чтобы разрезать ее, а после расплавить. — Он покачал головой и снова выплюнул шелуху. — Напрасная трата энергии — изготавливать подобные сооружения из стали. Лучше использовать твердое дерево «фастджен», всепогодные сорта.

— Но только не для такого расстояния. Теперь это невозможно сделать. Ну, разве что в Де-Мойне. Я слышал, они там сжигают уголь.

— У них электрический свет горит всю ночь и есть компьютеры величиной с дом. — Лалджи пренебрежительно махнул рукой и занялся лодкой. — Кому нужен теперь такой мост? Напрасная трата ресурсов, да. Паром и быки с легкостью решают все проблемы.

Он спрыгнул на берег и начал подниматься по осыпающимся ступенькам. Крео последовал за ним.

Когда они выбрались наверх, их глазам открылась окраина города. Дома, которые выросли на этом берегу реки еще в те времена, когда люди ежедневно ездили в центр с окраин и обратно, когда бензин стоил дешево, теперь неуклонно разрушались. Город отбросов, построенный из отбросов, столь же зыбкий и ненадежный, как вода, перестал существовать, когда стоимость переезда с места на место стала слишком высокой.

— Проклятие, что за место такое? — пробормотал Крео.

Лалджи цинично улыбнулся и кивком указал на зеленые поля за рекой, где «сойпро» и «хайгро» тянулись до самого горизонта.

— Колыбель цивилизации, верно? «Агрогена», «Мидвест гроуэрс груп», «ПурКалории» — все владеют там полями.

— Да? И тебя это возбуждает?

Лалджи повернулся и посмотрел на цепочку барж, медленно плывущих по течению, — отсюда, с высоты, они уже не казались огромными.

— Если бы мы сумели превратить их калории в джоули, происхождение которых невозможно отследить, то стали бы богатыми людьми.

— Продолжай мечтать. — Крео глубоко вздохнул и потянулся. — Я теряю форму, когда так долго плаваю на лодке. Мне следовало остаться в Новом Орлеане.

Лалджи насмешливо приподнял брови.

— Разве ты не получаешь удовольствия от нашего путешествия? — Он указал на противоположный берег реки. — Где-то там, возможно, именно на этих акрах, парни из «Агрогены» создали «сойпро». И все считали их гениями. — Лалджи нахмурился. — Но появились долгоносики, и людям стало нечего есть.

Крео скорчил гримасу.

— Я не сторонник теории заговоров.

— Тебя еще на свете не было, когда это произошло. — Лалджи повернулся и повел Крео через развалины. — Но я прекрасно помню: никогда раньше подобного не случалось.

— Монокультуры слишком уязвимы.

— «Басмати» не был монокультурой! — Лалджи махнул рукой в сторону зеленых полей. — «Сойпро» — это монокультура, «пуркал» — монокультура. Монокультуру создали потрошители генов.

— Как скажешь, Лалджи.

Лалджи взглянул на Крео, пытаясь понять, возражает он ему или нет, но Крео не отрывал глаз от развалин, и Лалджи решил прекратить дискуссию и начал считать улицы, двигаясь в указанном направлении.

Проспекты оказались невероятно прямыми, абсолютно одинаковыми и такими широкими, что по ним могло пройти стадо мегадонтов и проехать двадцать рикш на велосипедах, выстроившихся в шеренгу, и это был только пригород. Лалджи включил воображение, пытаясь представить масштабы прежней жизни, но ничего не вышло.

Группа ребятишек наблюдала за ними из дверного проема обвалившегося дома. Половину бревен местные растащили, другую разбили, и куски дерева торчали из фундамента точно скелет крупного животного, плоть которого давно сошла.

Крео показал им пружинное ружье, и детвора разбежалась.

— Что мы здесь забыли? Ты получил наводку на партию антиквариата?

Лалджи пожал плечами.

— Брось, через пару минут мне придется тащить эту штуку. Кончай скрытничать.

Лалджи посмотрел на Крео.

— Тебе будет нечего тащить. Речь идет о человеке. Мы ищем одного типа.

Крео недоверчиво фыркнул, Лалджи промолчал.

Наконец они вышли на перекресток, посреди которого лежал разбитый старый светофор. Вокруг сквозь дорожное покрытие проросла трава, и одуванчики качали желтыми головками. На противоположной стороне перекрестка стояло высокое кирпичное здание, развалины бывшего административно-общественного центра. Однако стены его все еще держались — материалы, использованные при строительстве, оказались достаточно надежными.

По пустырю пробежал чешир. Крео попытался его подстрелить, но промахнулся.

Лалджи осмотрел кирпичное здание.

— Это то место, что нам нужно.

Крео проворчал что-то неразборчивое и выстрелил в мерцающую тень другого чешира.

Лалджи подошел и осмотрел светофор, ему вдруг стало любопытно, представляет ли он хоть какую-то ценность, но обнаружил, что конструкция полностью проржавела. Лалджи медленно огляделся, пытаясь найти хоть что-то полезное, чтобы захватить с собой. Среди таких развалин иногда попадались уникальные артефакты. Ему удалось найти табличку «Коноко» в подобном месте, которое должно было быть поглощено «сойпро», причем пребывавшую в идеальном состоянии. Очевидно, она никогда не находилась под открытым воздухом, не подверглась воздействию разгневанных толп времен энергетического коллапса. Он продал ее менеджеру «Агрогены» за цену, превысившую стоимость всего груза «хайгро», доставленного контрабандой.

Женщина из «Агрогены» рассмеялась, увидев табличку, и повесила ее у себя в кабинете на стене рядом с менее значительными артефактами эпохи Экспансии: пластиковыми стаканчиками, компьютерными мониторами, фотографиями гоночных автомобилей, ярко раскрашенными детскими игрушками. Повесив табличку на стену, она отошла и пробормотала, что это была могущественная компания… даже глобальная.

Глобальная.

Она произнесла это слово почти с сексуальным желанием, глядя на табличку из красных полимеров.

Глобальная.

На мгновение Лалджи был поражен ее видением: компания, которая получала энергию из самых отдаленных уголков планеты и продавала ее через несколько недель после этого; компания, пересекавшая временные зоны с такой же легкостью, как Лалджи переходил на другую сторону улицы, чтобы навестить Шрирама.

Женщина из «Агрогены» повесила табличку на стене, точно голову убитого мегадонта, и в тот момент, находясь вблизи эмблемы самой могущественной компании в мире, Лалджи вдруг испытал внезапный приступ печали, поняв, как много потеряло человечество.

Лалджи отбросил воспоминания, продолжая оглядываться по сторонам, стоя посреди перекрестка и пытаясь отыскать своего пассажира. В руинах промелькнули несколько чеширов, их дымные призрачные очертания пульсировали в лучах солнца и скрывались в тени. Крео перезарядил пружинное ружье и выстрелил снова. Мерцание прекратилось, и на его месте возникла небольшая кровавая груда.

Крео снова перезарядил ружье.

— И где твой парень? — спросил он.

— Думаю, скоро появится. Если не сегодня, то завтра или послезавтра.

Лалджи направился к ступенькам центра и вошел в разбитые двери. Внутри было сумрачно и пыльно, повсюду виднелись следы птичьего помета. Он обнаружил лестницу и стал подниматься наверх, пока не нашел разбитое окно, из которого открывался хороший вид. От порыва ветра оконная рама задребезжала, и Лалджи почувствовал, как ветер дергает его за усы. В голубом небе кружила пара воронов, внизу Крео перезаряжал пружинное ружье и стрелял в чеширов. Когда ему удавалось попасть, раздавался рассерженный визг. На поросшем сорняками тротуаре оставались кровавые пятна, животные разбегались во все стороны.

Лалджи осмотрелся. Неподалеку город уже уступал свои права полям, его дни были сочтены. Очень скоро дома окончательно превратятся в руины, которые покроет идеальное зеленое одеяло «сойпро». И история пригорода, нелепая, недолговечная, погибнет, поглощенная торжествующим маршем энергии. Небольшая потеря с сегодняшней точки зрения, но какая-то часть Лалджи сжималась, когда он думал о том, как время стирает все следы. Он слишком часто вспоминал Индию своего детства, чтобы получать удовольствие от исчезновения чего бы то ни было. По пыльным ступенькам Лалджи спустился обратно к Крео.

— Видел кого-нибудь? — спросил Крео.

Лалджи покачал головой. Крео нахмурился и выстрелил в чешира — промах. Он был прекрасным стрелком, но попасть в почти невидимых зверьков удавалось нечасто. Крео снова зарядил ружье.

— Здесь удивительно много чеширов, — заметил он.

— Их некому уничтожать.

— Мне следует собрать их шкуры и забрать в Новый Орлеан.

— Только не на моей лодке.

Теперь чеширы убегали, сообразив, насколько опасен их противник. Крео прицелился и выстрелил в мерцающий свет, метнувшийся вдоль противоположной стороны улицы.

Лалджи самодовольно усмехнулся:

— Тебе никогда в них не попасть.

— А ты посмотри. — Крео тщательно прицелился.

На них упала тень.

— Не стреляйте.

Крео резко развернул пружинное ружье.

Лалджи махнул рукой Крео.

— Стой! Это он!

Они увидели худого старика с поредевшими седыми волосами некогда каштанового цвета. Тяжелую челюсть скрывала густая седая щетина. Он был одет в грязный рваный мешок из пеньки, но в умных ввалившихся глазах Лалджи увидел свет знания и вспомнил о давно забытом отшельнике, перепачканном пеплом и в лохмотьях, с глазами, полными мудрости. Лалджи постарался отбросить эти воспоминания. Стоявший перед ним не был святым. Такой же человек, как и все, к тому же потрошитель генов.

Крео прицелился в далекого чешира.

— На юге я получу хорошие деньги за каждого убитого котика, — заявил он.

— Здесь ты ничего не получишь, — сказал старик.

— Да, но они вредители.

— Не их вина, что мы сделали их настолько совершенными. — Старик неуверенно улыбнулся, словно пробовал, как у него это получается. — Пожалуйста. — Он присел на корточки рядом с Крео. — Не стреляйте.

Лалджи положил руку на пружинное ружье Крео.

— Оставь чеширов в покое.

Крео нахмурился, но опустил ружье.

— Я Чарльз Боумен, — сказал калорийщик и выжидательно посмотрел на них, словно ждал узнавания. — Я готов. Мы можем уходить.

Лалджи не сомневался, что Гита мертва.

Временами он делал вид, что это не так, и представлял, что она живет другой жизнью после его ухода.

Однако он совершенно точно знал, что она умерла.

И втайне мучился. Она являлась частью его жизни, которая липла к нему, как собачье дерьмо к ботинкам, и делала ничтожным в собственных глазах. Нечто подобное с ним произошло после того, как он без всякой причины швырнул камень в голову мальчишки, чтобы убедиться, что может так поступить; или когда вырывал из земли зерна и поедал их одно за другим, слишком голодный, чтобы с кем-нибудь поделиться. А потом появилась Гита. Постоянная, верная Гита. И то, что он покинул ее, вместо того чтобы жить рядом с калориями… Она стояла в доках и махала ему рукой, когда он поставил парус, именно она заплатила за его проезд.

Лалджи помнил, как преследовал ее, когда она была маленькой, спешил за шелестом ее длинной рубашки и свободных штанов, когда она убегала от него, помнил ее черные волосы и глаза и белизну зубов. «Действительно ли она была такой красивой, как мне казалось?» — спрашивал себя Лалджи. Сияла ли ее коса так, как ему вспоминалось, когда она сидела с ним в темноте и рассказывала историю про Арджуна и Кришну, Раму и Ханумана? Столько всего утеряно… Иногда он не был уверен, что помнит ее лицо, возможно, он заменил его образом с древнего плаката, изображавшего девушку из Болливуда, который хранил Шрирам в сейфе своего магазина, чтобы уберечь от влияния света и воздуха.

Довольно долго он думал, что как-нибудь вернется и найдет Гиту. Что сможет ее накормить. Что пошлет деньги и еду в свою разрушенную землю, которая теперь существовала только в его сознании, в его мечтах, в миражах пустыни, — красно-черные сари, женщины в пыли и их черные руки, и серебряные браслеты, и голод, бесконечные воспоминания о голоде.

Он представлял, как возвращает Гиту через сияющее море, привозит к бухгалтерам, рассчитывающим квоты сжигаемых калорий для всего мира. Ближе к калориям, как много лет назад однажды сказала она. Ближе к людям, которые балансировали стабильностью цен на границе катастрофы и сохранили рынок энергии, уравнивая его с потоками пищи. Ближе к маленьким богам, имеющим больше власти, чем у Кали, чтобы уничтожить мир.

Но он знал, что женщина умерла от голода или болезней.

И разве не по этой причине к нему обратился Шрирам? Шрирам, знавший историю его жизни лучше, чем кто-либо другой. Шрирам, который нашел его после того, как Лалджи появился в Новом Орлеане, и узнал в нем своего соплеменника: еще одного индийца, осевшего в Америке, но все еще говорящего на языке поселений пустыни и помнящего свою страну такой, какой она была до нашествия долгоносиков с измененными генами, чумы листьев и коррозии корней. Шрирам, деливший с ним место на полу, когда они работали на фабрике, производящей пружины, и ничего больше — они были благодарны за это, словно сами превратились в мутантов.

Конечно, Шрирам знал, что нужно сказать, чтобы отправить его вверх по реке. Шрирам знал, как сильно хотел Лалджи уравновесить то, что уравновесить невозможно.

Они следовали за Боуменом по пустым улицам и разрушенным переулкам, пробирались по жалким останкам изъеденного термитами леса, через раскрошившиеся бетонные фундаменты и ржавую арматуру, которую не имело смысла использовать, но все еще не желавшую превращаться в пыль. Наконец, когда старик помог им протиснуться между ободранными остовами двух ржавых автомобилей, Лалджи и Крео ахнули.

Подсолнечники возвышались над их головами, джунгли листьев тыквы обвивали ноги, сухие стебли пшеницы шелестели на ветру. Боумен оглянулся на их удивленные лица, и его неуверенная прежде улыбка стала широкой и довольной. Он рассмеялся и махнул рукой, сделал несколько неуверенных шагов сквозь заросший цветами и сорняками сад и повел их дальше, цепляя краем изношенной одежды за сухие стебли капусты и мускусной дыни. Крео и Лалджи пробирались вслед за ним через заросли, благоговейно обходя пурпурные баклажаны, красные сферы помидоров и раскачивающиеся оранжевые перцы. Над подсолнечниками гудели пчелы, отягощенные пыльцой.

Лалджи остановился посреди зарослей и позвал Боумена.

— Эти растения — результат биоинженерии?

Боумен замер на месте, потом побрел обратно, вытирая пот и пыльцу растений с улыбающегося лица.

— Нет, не так, тут важны определения. Однако одно существенно: они не принадлежат компаниям — калорийщикам. Некоторые даже являются наследством. — Он усмехнулся. — Ну или что-то вроде того.

— Как они выжили?

— А, вот вы о чем. — Он наклонился и сорвал помидор. — Японский долгоносик с измененными генами, или завиток 111-6, или, быть может, бактерия цибискоза? — Он откусил кусок от помидора, и сок потек по заросшей седой щетиной щеке. — На сотни миль вокруг нет ничего подобного. Это островок в океане «сойпро» и «хайгро». И серьезный барьер к тому же. — Он задумчиво оглядел сад и снова откусил кусочек помидора. — Конечно, теперь, когда вы сюда пришли, лишь немногие из растений выживут. — Он кивнул на Лалджи и Крео. — Вы принесли с собой инфекцию, а многие из чудом уцелевших растений могут существовать только в изоляции. — Он сорвал еще один помидор и протянул Лалджи. — Попробуйте.

Лалджи внимательно посмотрел на блестящую красную кожу, впился в помидор зубами и ощутил его сладость и кислоту. Усмехнувшись, он протянул помидор Крео, тот попробовал и скорчил гримасу отвращения:

— Предпочитаю «сойпро».

И вернул помидор Лалджи, который быстро и жадно его доел.

Боумен улыбнулся, глядя на работающего челюстями Лалджи.

— Вы достаточно стары, чтобы помнить вкус настоящей еды. Перед уходом можете захватить с собой сколько пожелаете. Все равно они умрут.

Он повернулся и зашагал дальше, решительно раздвигая руками сухие стебли пшеницы.

За садом находились развалины дома. Казалось, его опрокинул мегадонт, протаранив стены, которые рухнули, не выдержав натиска. Упавшая крыша уродливо накренилась с одной стороны, и там скопилась большая лужа дождевой воды. Рядом была выкопана канава для стока в пруд.

Боумен обошел пруд по берегу и стал спускаться по ступенькам, ведущим в подвал. К тому моменту, когда Лалджи и Крео к нему присоединились, он включил тусклый фонарь. Боумен провел лучом, нашел лампу и зажег ее спичкой. Фитилек горел на растительном масле.

Лалджи оглядел подвал. Он оказался небольшим и сырым. На разбитом бетонном полу лежала пара тюфяков. В углу стоял компьютер, футляр из потертого красного дерева поблескивал в слабом свете лампы. Рядом находилась кухня, на полках стояли кувшины с зерном, с потолка свисали мешки с продовольствием — защита от грызунов.

Старик показал на мешок, который лежал на полу.

— Вот мой багаж.

— А как насчет компьютера? — спросил Лалджи.

Боумен нахмурился, глядя на древнее устройство.

— Он мне не нужен.

— Но он довольно ценный.

— Все, что мне требуется, я ношу в голове. То, что находится в машине, моя заслуга. Мой жир сгорел, превращаясь в знание. Мои калории стали анализом данных. — Он нахмурился. — Иногда я смотрю на компьютер и вижу лишь то, как уменьшается мое тело. Когда-то я был толстяком. — Он энергично покачал головой. — Я не буду по нему скучать.

Лалджи запротестовал, но Крео резко повернулся и поднял пружинное ружье.

— Здесь кто-то еще.

Лалджи увидел ее еще до того, как Крео закончил говорить: в углу на корточках сидела девочка, пряталась в тени, — худое веснушчатое существо со свалявшимися каштановыми волосами. Крео со вздохом опустил ружье.

Боумен поманил девочку к себе.

— Иди сюда, Тази. Это люди, о которых я тебе говорил.

«Интересно, — подумал Лалджи, — как долго она сидит в темноте и ждет?» Казалось, она являлась настоящим порождением подвала: длинные волосы, огромные темные зрачки. Он повернулся к Боумену.

— Я думал, речь идет только о вас, — сказал он.

Улыбка Боумена исчезла.

— Вы вернетесь из-за этого?

Лалджи посмотрел на девочку. Была ли она его любовницей? Его ребенком? Приемной дочерью? Он не знал этого. Девочка вложила ладонь в руку старика, и Боумен успокаивающе погладил ее по плечу.

— Нет, это уже слишком. Тебя я согласился отвезти. Я приготовил способ спрятать тебя от разного рода проверок. А насчет нее мы не договаривались. — Лалджи указал на девочку. — Перевозка даже одного пассажира чрезвычайно рискованное дело, а ты хочешь увеличить опасность, еще и взяв с собой девочку? Нет. — Он решительно тряхнул головой. — Невозможно.

— Какая вам разница? — спросил Боумен. — Это ничего не будет стоить. Нас понесет течение. А еды у меня хватит для нас обоих. — Он зашел в кладовую и начал доставать стеклянные кувшины с бобами, чечевицей, кукурузой и рисом. — Вот, посмотрите.

— У нас более чем достаточно еды, — сказал Лалджи.

Боумен скорчил гримасу.

— «Сойпро», полагаю?

— С «сойпро» все в порядке, — заявил Крео.

Старик усмехнулся и поднял кувшин зеленых бобов в рассоле.

— Да, конечно. Но человеку нравится разнообразие. — И он принялся укладывать в сумку новые кувшины, тихонько позвякивая стеклом. Услышав, как презрительно фыркнул Крео, он заискивающе улыбнулся: — Ну хотя бы на черный день. — И он положил в сумку еще пару кувшинов.

Лалджи рубанул ладонью воздух.

— Нам плевать на твою еду. Значение имеет девчонка, она для нас опасна!

Боумен покачал головой:

— Никакой опасности. Никто ее не ищет. Она может путешествовать не скрываясь.

— Нет, ты должен ее оставить. Я возьму только тебя.

Старик с сомнением посмотрел на девочку, она не отвела глаз в сторону, но высвободила руку.

— Я не боюсь, — заявила она. — Я могу жить здесь, как раньше.

Боумен нахмурился и погрузился в размышления. Наконец он покачал головой:

— Нет. — Он посмотрел на Лалджи. — Если она не может поехать с вами, то не поеду и я. Она кормила меня, пока я работал. Я забирал ее калории для своих исследований, когда они должны были достаться ей. Я слишком много ей задолжал и не оставлю на съедение местным волкам. — Он положил руки девочке на плечи и поставил между собой и Лалджи.

Крео бросил на них презрительный взгляд.

— Какая разница? Давай возьмем ее. У нас полно места.

Лалджи покачал головой. Он и Боумен не спускали глаз друг с друга.

— А если он отдаст нам свой компьютер? Мы можем считать это платой.

— Нет, деньги меня не интересуют. Везти ее с собой слишком опасно.

Боумен рассмеялся.

— Так зачем вы вообще сюда приехали, если так боитесь? Половина компаний — калорийщиков желают моей смерти, а вы говорите о риске?

Крео нахмурился.

— О чем это он?

Брови Боумена удивленно поползли вверх.

— Вы не рассказали обо мне своему партнеру?

Крео переводил взгляд с Лалджи на Боумена и обратно.

— Лалджи?

Тот глубоко вздохнул, продолжая пристально смотреть на Боумена.

— Говорят, он способен положить конец монополии производителей калорий и нарушить авторское право «Сойпро».

Крео недоверчиво хмыкнул и возразил:

— Но такое невозможно!

Боумен пожал плечами:

— Для вас — да. А как насчет человека, располагающего нужными знаниями? Насчет того, кто готов посвятить всю свою жизнь спиралям ДНК? Вполне возможно. Если кто-то готов жечь калории для такого проекта, готов тратить энергию на статистику и анализ генома, готов крутить педали, чтобы обеспечить работу миллионов и миллионов циклов работы компьютера, это более чем реально. — Боумен обнял худенькую девочку, прижал ее к себе и улыбнулся Лалджи. — Ну, договорились?

Крео недоуменно покачал головой:

— Я думал, у тебя имеется денежный план, Лалджи, это… — Он снова покачал головой. — Я не понимаю! Проклятие, как же мы заработаем?

Лалджи бросил на Крео неодобрительный взгляд. Боумен терпеливо улыбнулся, он ждал. Лалджи ужасно захотелось схватить лампу и швырнуть ее в лицо старика — тот был настолько в себе уверен!

Он резко повернулся и направился к лестнице.

— Возьми с собой компьютер, Крео. Если девочка будет нам мешать, мы выбросим обоих в реку, а знание останется у нас.

Лалджи помнил, как его отец отодвигал назад свое тхали[129], делая вид, что он сыт, когда бобовое пюре едва испачкало его тарелку. Он помнил, как мать украдкой подкладывала ему дополнительный кусочек. Помнил внимательную и молчаливую Гиту, когда все они слезали с семейной постели и начинали заниматься своими делами в хижине, пока он поглощал дополнительную порцию. Он помнил вкус хлеба, сухой, как пепел, который он заставлял себя проглатывать.

Он помнил, как, сидя на корточках рядом с отцом в невозможную жару, в клубах желтой пыли, он закапывал зерна, которые им удавалось сохранить, в то время как их можно было съесть, откормить Гиту и выдать ее замуж, а отец улыбался и говорил:

— Из зерен вырастут сотни новых, и тогда мы все наедимся до отвала.

— Сколько зерен из них вырастет? — спрашивал Лалджи.

И тогда его отец смеялся и широко разводил руки в стороны, он казался таким большим и красивым, с крупными белыми зубами, красными и золотыми серьгами и сверкающими глазами.

— Сотни! Тысячи, если ты будешь усердно молиться!

И Лалджи молился — Ганапати и Лакшми, Кришне и Нарайане Деви, Раме и Вишну и всем богам, которых знал, присоединяясь к другим жителям деревни, которые занимались тем же, пока он выливал воду из колодца на крошечные зернышки и сторожил их в темноте, чтобы никто не забрал их и не пересадил на другое поле.

Он сидел каждую ночь под холодными звездами, наблюдая за рядами зерен, ждал, поливал их и молился до того самого дня, когда отец покачал головой и сказал, что это бесполезно. И все же Лалджи продолжал надеяться, а потом пришел на поле, выкопал зерна и понял, что они превратились в сгнившие трупы. Такие же мертвые, как в тот день, когда они с отцом затеяли посадки.

Он сидел на корточках в темноте и жевал холодные мертвые зерна, прекрасно понимая, что ему следует разделить их с остальными, но не мог справиться с голодом и отнести зерна домой. Он сожрал все зерна в одиночку, наполовину сгнившие и покрытые грязью: таким было его первое знакомство с «ПурКалориями».

В свете раннего утра Лалджи искупался в самой священной реке своей новой родины, погрузился в поток Миссисипи, смывая сон и очищаясь перед богами. Когда он выбрался на палубу, вода капала с его нижнего белья, коричневая кожа блестела. Он досуха вытерся и посмотрел туда, где встающее солнце отбрасывало золотые отблески на неровную поверхность реки.

Лалджи переоделся в новую чистую одежду перед тем, как отправиться в свое святилище, где он воскурил фимиам перед богами, положил «Ю-Текс» и «сойпро» перед крошечными резными фигурками Кришны с его лютней, милосердной Лакшми и Ганапати с головой слона, опустился на колени перед идолами и приступил к молитве.

Течение реки несло их на юг, светлые осенние дни проходили быстро, и он наблюдал, как меняют цвет листья, а погода становится более прохладной. Над головой простиралось безмятежное небо, отражающееся в реке и превращающее грязные потоки Миссисипи в сияющую синеву, и они плыли по синей дороге на юг, оседлав могучие артериальные воды реки, в которую вливались бесчисленные притоки, а рядом пыхтели тяжело груженные баржи — течение делало за них всю работу.

Лалджи был благодарен за быстрое течение. Первые шлюзы остались позади, он видел, что псы-нюхачи не обратили внимания на убежище Боумена, находившееся под палубой, и Лалджи начал надеяться, что их путешествие окажется таким же легким, как обещал Шрирам. Тем не менее он каждый день молился дольше и старательнее, пока мимо пролетали на своих быстрых катерах патрули, и даже положил дополнительный кусочек «сойпро» перед фигуркой Ганапати, отчаянно надеясь, что Удаляющий Препятствия не оставит его своей милостью.

К тому времени, когда Лалджи закончил утреннюю молитву, остальные обитатели лодки успели проснуться. Крео спустился вниз и слонялся по камбузу. Боумен появился вслед за ним, жалуясь на «сойпро», предлагая для завтрака собственные запасы, которые Крео с подозрениями отверг. Тази сидела с удочкой у борта, надеясь поймать одного из крупных ленивых лососей, что часто толкались в киль лодки в теплом речном сумраке.

Лалджи поднял якорь и занял место у руля, потом включил пружины и направил лодку туда, где течение было особенно сильным, запасенные джоули двигали лодку, надежные, как всегда. Лалджи расположил лодку посреди неспешно плывущих барж, груженных зерном, и зафиксировал пружины — теперь лодка двигалась вместе с течением.

Боумен и Крео вернулись на палубу, когда Крео спрашивал:

— …вы знаете, как выращивают «сойпро»?

Боумен рассмеялся и сел рядом с Тази.

— А какой от этого толк? Люди из ИП найдут поля, попросят показать лицензию, а если ее не будет, все сожгут.

— И какая тогда от вас польза?

Боумен улыбнулся и в качестве ответа задал свой вопрос:

— Каково главное достоинство «сойпро»?

— Он содержит много калорий.

Громкий смех Боумена разнесся над водой. Он провел ладонью по волосам Тази, и они обменялись понимающими взглядами.

— Вы видели слишком много рекламных объявлений «Агрогены». «Энергия для всего мира». Ну, действительно. О да, «Агрогена» и им подобные очень вас любят. Они такие уступчивые, такие… сговорчивые. — Он снова рассмеялся и покачал головой: — Нет. Любой способен посадить растения с высокой калорийностью. Что еще?

— Они противостоят долгоносику, — сказал уязвленный Крео.

На лице Боумена появилось хитрое выражение.

— Уже ближе. Создать растение, способное противостоять долгоносику, трудно, а также сопротивляться чуме листьев и бактериям почвы, которые уничтожают корни… сейчас нам приходится сражаться со множеством серьезных болезней, самые разные животные организмы атакуют растения, но скажите, что нам нравится больше всего в «сойпро»? Мы из «Агрогены», которая «обеспечивает энергией мир»? — Он махнул в сторону череды груженных зерном барж с логотипами «суперфлейвор». — Что делает «суперфлейвор» таким безупречным с точки зрения председателя правления? — Он повернулся к Лалджи. — Вы ведь это знаете, индиец, не так ли? Вот почему вы проделали весь этот путь.

Лалджи бросил на него мрачный взгляд.

— Зерно стерильно, — хрипло ответил он.

Боумен некоторое время смотрел в глаза Лалджи, потом его улыбка потускнела, и он склонил голову.

— Совершенно верно. Генетический тупик. Улица с односторонним движением. Теперь мы платим за то, что прежде природа охотно отдавала даром, стоило нам приложить совсем немного труда. — Он поднял взгляд на Лалджи. — Я сожалею. Мне следовало бы прежде подумать. У вас возникло впечатление, что наши бухгалтеры требуют больше, чем другие.

Лалджи покачал головой:

— При чем тут извинения? — Он кивнул в сторону Крео. — Расскажите ему остальное. Расскажите, на что вы способны. О том, что поведали мне те, кто послал за вами.

— Некоторые вещи лучше не произносить вслух.

Однако Лалджи настаивал на своем:

— Расскажите ему. И мне. Еще раз.

Боумен пожал плечами:

— Ну, если вы ему доверяете, то мне ничего другого не остается. — Он повернулся к Крео. — Знаете, кто такие чеширы?

Крео презрительно фыркнул:

— Вредители.

— О да. По банкноте за шкуру. Я забыл. Но из-за чего они считаются вредителями?

— Они линяют. Убивают птиц.

— И? — не унимался Боумен.

Крео пожал плечами.

Боумен покачал головой:

— Подумать только, именно ради таких людей я потратил свою жизнь на исследования, а калории на компьютерные циклы! Ты называешь чеширов чумой, и это так. Несколько очень богатых людей обожали Льюиса Кэрролла, и вот, пожалуйста, внезапно чеширы появились повсюду, они скрещиваются с обычными кошками, убивают птиц, воют по ночам, но, самое главное, — их потомство, девяносто два процента, оказывается чистыми чеширами без малейших примесей. Мы за несколько лет создали новый вид существ, и почти так же быстро исчезли певчие птицы. Самый безупречный хищник, который быстро размножается и отлично приспособился выживать.

При помощи «сойпро» или «Ю-Текса» компании-калорийщики могут запатентовать растения и использовать полицию интеллектуальной собственности и специальных собак, которые способны обнаружить нарушителей, но даже ИП не под силу проинспектировать такое количество акров. Самое главное здесь то, что растения стерильны, это запертый ящик. Кое — кому удается что-то украсть, как это делаете вы с Лалджи, но в конечном счете вы лишь небольшой дополнительный расход при огромной прибыли. Дело в том, что все люди уверены: только компании-калорийщики в состоянии выращивать растения.

Но что произойдет, если мы тайно внедрим в «сойпро» новые качества — так человек забирается в постель к жене лучшего друга? — Он указал рукой на зеленые поля, раскинувшиеся вдоль берегов реки. — Что, если кто-нибудь подбросит несколько опыленных бастардов в королевские бриллианты, окружающие нас? До того как компании-калорийщики соберут и отправят урожай зерновых на своем огромном флоте по всему миру, до того как обладающие лицензиями дилеры доставят патентованный урожай зерна клиентам. И какие зерна они доставят?

Боумен принялся пересчитывать их качества по пальцам:

— Они по-прежнему будут способны противостоять долгоносикам и чуме листьев. И конечно, останутся высококалорийными, генетически обособленными, а потом их будет невозможно запатентовать. — По его губам скользнула быстрая улыбка. — Вполне вероятно. Но главное, они будут плодовитыми. Невероятно плодовитыми! С колоссальным потенциалом к размножению. — Он наклонился вперед. — Вы только представьте себе такое — зерна распространяются теми самыми кукушками, которые так цепко их держали, и все зерна мечтают о размножении, хотят произвести собственное потомство, полное той самой пыльцы, что совратила исходные королевские образцы!

Крео смотрел на него, не отводя глаз, и на его лице ужас боролся с восторгом.

— И вы можете это сделать?

Боумен рассмеялся и хлопнул в ладоши.

— Я буду следующим Джонни — Яблочное Семечко[130].

Лалджи внезапно проснулся. На реке царил почти полный мрак, только на баржах мерцали несколько светодиодных буйков, черпающих энергию из течения реки. Вода плескалась о борта лодки и колотилась о берег, к которому причалил Крео. Рядом на палубе, завернувшись в одеяла, спали его спутники.

Почему он проснулся? Где-то неподалеку перекликалась пара деревенских петухов. Лаяла собака, встревоженная какими-то необычными запахами. Лалджи закрыл глаза и прислушался к волнообразному движению реки и звукам далекой деревушки. Стоило ему немного напрячь воображение, и он мог представить, что находится в той, другой деревне, исчезнувшей много лет назад.

Так почему же он проснулся? Он снова открыл глаза, сел и начал напряженно всматриваться в темноту. В черноте реки он уловил тени и легкое движение.

Лалджи разбудил Боумена и сразу закрыл ему рот рукой.

— Прячься! — прошептал он.

Над ними вспыхнул свет. Глаза Боумена широко раскрылись, он сбросил одеяла и поспешил в трюм. Лалджи тут же забрал его одеяла себе, чтобы скрыть количество спящих на палубе людей. Между тем вокруг возникали новые источники света, лучи заскользили по палубе, вырывая их из темноты, как насекомых, пришпиленных к доске у коллекционера.

Включив мощный двигатель, к ним мчалась лодка ИП, более не пытаясь скрываться. Ее борт ударился о борт лодки Лалджи, и на палубу тут же взобрались трое мужчин и две собаки.

— Всем сохранять спокойствие! Руки держать на виду!

Ослепляюще яркие лучи фонариков ощупывали палубу. Удивленные Крео и Тази сбросили одеяла и встали. Собаки-нюхачи зарычали и начали рваться с поводков. Крео отступил на пару шагов, подняв перед собой руки.

Один из прибывших осветил всех фонариком и спросил:

— Кто владелец лодки?

Лалджи вздохнул:

— Лодка принадлежит мне. Она моя. — Луч фонарика тут же уставился ему в глаза. Лалджи прищурился. — Мы нарушили какие-то законы?

Командир ничего не ответил. Остальные тут же разошлись в разные стороны, освещая себе путь, осматривая людей на палубе. Лалджи понял, что если не считать командира, то остальные совсем мальчишки, едва способные отрастить усы и бороды. Совсем подростки с пружинными ружьями, одетые в броню, придающую им уверенности.

Двое направились к лестнице вместе с собаками, четвертый соскочил на палубу с катера ИП. Лучи фонариков исчезли в трюме, лишь тени заметались на лестнице. Крео каким-то образом удалось встать спиной к тайнику, где хранились пружинные ружья, его рука легла рядом с защелкой. Лалджи шагнул к капитану, надеясь предотвратить импульсивные действия Крео.

Капитан направил на Лалджи луч фонарика.

— Что вы здесь делаете?

Лалджи остановился и развел руки в стороны.

— Ничего.

— Ничего?

«Успел ли Боумен спрятаться?» — подумал Лалджи.

— Я хотел сказать, что мы причалили к берегу, чтобы переночевать.

— А почему вы не остановились в Уиллоу-Бенд?

— Я плохо знаком с этой частью реки. Стало темно. Я не хотел, чтобы нас раздавили баржи. — Он молитвенно сложил ладони. — Я занимаюсь антиквариатом. Мы осматривали пригороды на севере. В этом нет ничего противозак… — Его прервал крик снизу.

Лалджи с огорчением закрыл глаза. Что ж, Миссисипи станет его погребальной рекой. Ему не найти дороги к Гангу.

Появился один из людей ИП, который тащил за собой Боумена.

— Смотрите, кого мы нашли! Он собирался спрятаться под палубой!

Боумен попытался стряхнуть с себя его руки.

— Я не знаю, о чем вы говорите…

— Заткнись!

Один из подростков ткнул дубинкой в живот Боумена, и старик согнулся пополам. Тази бросилась к нему, но капитан ее перехватил, направил луч фонарика в лицо Боумена и ахнул.

— Наденьте на него наручники. Он нам нужен. И держите остальных под прицелом! — На них тут же направили пружинные ружья. Капитан бросил на Лалджи мрачный взгляд. — Торговец антиквариатом, значит? И я почти тебе поверил! — Своим людям он сказал: — Это потрошитель генов. Из давних времен. Обыщите лодку, несите любые диски, компьютеры, бумаги.

— Внизу есть компьютер с ножным приводом, — сказал один из них.

— Тащи сюда.

Через несколько мгновений компьютер оказался на палубе. Капитан оглядел пленников.

— На всех надеть наручники.

Один из парней заставил Лалджи опуститься на колени и начал его обыскивать, а собака — нюхач злобно рычала рядом.

— Мне очень, очень жаль. Возможно, вы совершили ошибку. Возможно…

Внезапно капитан закричал, и фонарики остальных патрульных повернулись на звук. Тази впилась в руку капитана зубами. Он пытался ее стряхнуть, а другой рукой вытаскивал пружинный пистолет. Несколько мгновений все наблюдали за возней между крупным мужчиной и маленькой девочкой. Кто-то — Лалджи подумал, что один из патрульных, — засмеялся. Затем Тази отлетела в сторону, капитан вытащил пистолет, и раздалось резкое шипение вылетающих дисков. Фонарики попадали на палубу, отбрасывая во все стороны лучи света.

В темноте продолжали шипеть диски. Луч одного из вертящихся на палубе фонариков выхватил капитана, упавшего на компьютер Боумена, серебристые диски вошли в его броню. Капитан и компьютер заскользили по палубе. Снова наступила темнота. Всплеск. Собаки завыли: их либо отпустили, либо атаковали, либо ранили. Лалджи упал на палубу и замер, плотно прижимаясь к доскам, пока металл свистел над его головой.

— Лалджи! — услышал он голос Крео.

По палубе заскользил пистолет. Лалджи метнулся на звук.

Один из лучей фонариков стабилизировался, и Лалджи увидел, что капитан сидит на палубе, по его боку струятся темные полоски крови, и он наводит пистолет на Тази. Боумен прыгнул на свет, загораживая девочку своим телом, и сложился пополам, когда в него ударили диски.

Пальцы Лалджи задели пружинный пистолет, и через секунду ему удалось нащупать рукоять. Он взвел затвор, прицелился в сторону приближающихся шагов и нажал на курок. Один из подростков покачнулся, и мертвое тело упало на палубу.

Наступила тишина.

Лалджи затаил дыхание. Все вокруг застыло. Он заставил себя выждать еще немного, стараясь дышать бесшумно и напрягая глаза, чтобы разглядеть темные участки палубы. Неужели уцелел только он один?

Три фонарика один за другим погасли, и над ними сомкнулась темнота. Катер ИП тихонько постукивал бортом о борт лодки Лалджи. Ветер шелестел в листве ив, приносил запах рыбы и травы. Застрекотали сверчки.

Лалджи встал, прислушиваясь: ничего, никакого движения. Осторожно захромал по палубе — оказалось, что он умудрился подвернуть ногу. Лалджи по металлическому блеску нашел один из фонариков, включил его и провел мерцающим лучом по палубе.

Крео! Большой блондин был мертв. Диск вошел ему в горло. Кровь из артерии заливала доски. Рядом лежал Боумен, нафаршированный дисками. Его кровь была повсюду. Компьютер исчез, упал за борт. Лалджи присел на корточки между мертвыми телами и вздохнул, потом отвел окровавленные косички Крео от лица. Да, он был быстрым — таким быстрым, каким себя считал. Трое людей ИП в броне и два пса. Лалджи снова вздохнул.

Неожиданно он услышал тихое повизгивание, направил луч фонарика в сторону звуков, но оказалось, что это девочка, которая выглядела невредимой. Она подползла к телу Боумена, посмотрела в сторону света и наклонилась над стариком. Тази заплакала, но через пару мгновений заставила себя замолчать. Лалджи выключил фонарик, и их вновь окутал мрак.

Лалджи прислушался к ночным звукам и вознес молитву Ганапати, всей душой желая, чтобы на реке не оказалось других катеров. Постепенно его глаза приспособились к темноте, и он смог разглядеть очертания тела скорбящей над телом Боумена девочки. Лалджи покачал головой. Столько людей погибло ради его идеи! Боумен мог бы принести много пользы. Но все они мертвы. Он напряженно вслушивался в ночь, но вокруг царила тишина. Одинокий патруль, никак не связанный с другими. Им просто не повезло, вот и все. Одна-единственная неудача, прервавшая долгое везение. Боги слишком переменчивы.

Прихрамывая, он добрался до веревок и начал их отвязывать. Тази молча присоединилась к нему, и ее маленькие руки ловко справлялись с узлами. Лалджи подошел к рулю, включил пружинный двигатель, и лодка бесшумно скользнула в темноту. Он позволил пружинам работать час, пришлось тратить джоули, но ему хотелось оказаться подальше от места убийств. Затем он остановил лодку, бросив якорь. Темнота была почти полной.

Надежно закрепив цепь, он отыскал на лодке несколько тяжелых предметов и привязал их к ногам людей из ИП. То же он проделал с собаками, а потом сбросил все тела за борт, и вода с легкостью их приняла. Лалджи испытывал неприятные чувства — ему пришлось швырнуть их туда слишком бесцеремонно, но он не мог тратить время на настоящие похороны. Если повезет, тела будут оставаться под водой до тех пор, пока их не обглодают рыбы.

Разобравшись с людьми из ИП, Лалджи немного помедлил возле Крео. Он был таким удивительно быстрым! Лалджи столкнул напарника в воду, сожалея, что не может сжечь тело.

Затем Лалджи занялся палубой, смывая с досок кровь. Вышла луна, озарив все вокруг своим бледным светом. Девочка сидела возле тела своего спутника. Наконец Лалджи закончил работу и опустился на колени возле девочки.

— Ты понимаешь, что он должен отправиться в реку?

Девочка не ответила. Лалджи решил, что она согласна.

— Если ты хочешь взять что-то на память, сейчас самый подходящий момент. — Девочка покачала головой, и Лалджи осторожно положил руку ей на плечо. — Нет стыда в том, чтобы отдаться воде. Это даже почетно, ведь мы на замечательной реке.

Лалджи ждал. Наконец девочка кивнула. Он встал, подтащил тело к борту, привязал груз к ногам и опустил их в воду. Старик выскользнул из его рук. Девочка хранила молчание, глядя на то место, где исчез Боумен.

Лалджи закончил мыть палубу. Утром придется повторить уборку и посыпать песком пятна, но пока что этого достаточно. Он начал вытаскивать якорь. Через мгновение рядом оказалась девочка и принялась ему помогать. Лалджи уселся за руль. Какая потеря, подумал он. Какая огромная потеря!

Течение медленно увлекло лодку на середину реки. Девочка подошла к Лалджи и опустилась на колени рядом с ним.

— Они будут нас преследовать?

Лалджи пожал плечами:

— Если нам повезет, то нет. Они будут искать нечто более серьезное, чем мы, — ведь пропало слишком много их людей. Теперь, когда нас осталось только двое, мы покажемся им мелкой рыбешкой. Если нам повезет.

Она кивнула, обдумывая слова Лалджи.

— Он спас меня, вы видели. Я должна была умереть.

— Да, я видел.

— А вы посадите его зерна?

— Теперь, когда его нет, их некому посадить.

Девочка нахмурилась.

— Но у нас их очень много.

Тази встала, скользнула в трюм и вернулась с сумкой, где были запасы еды Боумена. Она принялась выставлять кувшины на палубу: рис и кукуруза, соевые бобы и зерна пшеницы.

— Но это всего лишь еда, — запротестовал Лалджи.

Тази упрямо покачала головой:

— Это его зерна, Джонни — Яблочное Семечко. Я не должна была ничего вам говорить. Он не верил, что вы довезете нас до самого конца, не верил, что согласитесь меня взять. Но вы ведь также сможете их посадить, правда?

Лалджи нахмурился и взял кувшин с пшеничными зернами. Они плотно заполняли внутреннее пространство, их были там сотни, и каждое не патентованное, каждое с генетической инфекцией. Он закрыл глаза и представил себе поле: ряд за рядом зеленых шелестящих растений, и его смеющийся отец с широко разведенными в стороны руками.

«Сотни! Тысячи, если ты будешь молиться!» — кричал он.

Лалджи прижал кувшин к груди, и на его губах медленно расцвела улыбка.

Лодка продолжала плыть вниз по течению, еще один груз из множества прочих, которые несло мощное течение Миссисипи. А вокруг высились темные махины барж, движущихся к гавани Нового Орлеана; все они скоро окажутся в огромном мире.

Хлоп-отряд

Я вхожу в дверь, и на меня накатывает привычная вонь немытых тел, готовки и дерьма. Полицейские огни мигают сквозь жалюзи, подсвечивают струи дождя и место преступления красно — синими огненными вспышками. Кухня. Влажное месиво. Толстая женщина скорчилась в углу, сжимая на груди ночную рубашку. Полные бедра и колышущиеся груди под грязным шелком. Копы сторожат толстуху, командуют, заставляют ее сесть и чем-нибудь прикрыться. Еще одна женщина, молодая и симпатичная, черноволосая, беременная, в испачканной спагетти блузке, съежилась у противоположной стены. Из соседней комнаты доносятся вопли: дети.

Зажимаю пальцами нос и дышу ртом, сражаясь с тошнотой. Входит Пентл, он прячет в кобуру гранж. Видит меня и бросает мне маску. Вскрываю ее и дышу лавандой, пока зловоние не рассасывается. Вместе с Пентлом вбегают дети, их трое, они путаются у него в ногах — крикуны из соседней комнаты. Проносятся по кухне и, не прекращая вопить, скрываются в гостиной, где на стенных экранах, словно пыльца фей, мерцают данные — очевидно, единственная связь детишек с внешним миром.

— Больше никого, — говорит Пентл. У него вытянутое худое лицо с маленьким недовольным ртом. Щеки обвисли, будто под тяжестью невидимых гирь. Глаза прячутся под толстыми бровями — гусеницами. Он оглядывает кухню, уголки его рта ползут вниз. Такие сцены всегда наводят тоску. — Они все были внутри, когда мы взломали дверь.

Я рассеянно киваю, стряхивая со шляпы муссонную воду.

— Отлично. Спасибо.

Капли падают на пол, вливаются в оставленные хлоп-отрядом лужи, где плавают червяки — спагетти. Я надеваю шляпу. Вода по-прежнему сочится с полей и затекает за воротник скользким, неприятным ручейком. Кто-то закрывает дверь на улицу. Запах дерьма усиливается, влажный, яичный. Маска едва с ним справляется. Засохшие горошины и кусочки хлопьев вперемешку со спагетти хрустят и хлюпают под ногами — геологические слои былых трапез. Эту кухню годами не подвергали самоочистке.

Старшая женщина кашляет, еще туже натягивает ночную рубашку на свой целлюлит, и я, как обычно в подобных ситуациях, гадаю, что заставило ее выбрать эту скрытную, мерзкую жизнь, полную гниющих отбросов и кратковременных запретных вылазок на солнечный свет. С момента моего прихода беременная девушка ушла в себя еще глубже. Она смотрит в никуда. Не пощупав пульс, не поймешь, что она жива. Удивительно, что женщины могут пасть так низко, так глубоко провалиться в помойную жизнь, сбежать от тех, кто их любит, заботится о них, позволяет им увидеть внешний мир.

Из гостиной выбегают дети, преследующие друг друга: светловолосая девочка не старше пяти; девчушка, которой нет еще и трех, с каштановыми косичками, облаченная лишь в самодельный подгузник, и двухлетний мальчишка ростом мне по колено, в сползшем на маленькие мускулистые бедра рваном подгузнике. На мальчике заляпанная томатным соусом футболка с надписью: «Кто самый красивый?». Не будь она такой грязной, сошла бы за антиквариат.

— Тебе нужно что-нибудь еще? — спрашивает Пентл и морщит нос: от детей доносится новая волна зловония.

— Ты сделал фотографии для прокурора?

— Ага. — Пентл достает цифровую камеру и пролистывает снимки женщин и детишек, которые таращатся на меня с экрана, словно крошечные грязные куколки. — Хочешь, чтобы я забрал их сейчас?

Я смотрю на женщин. Дети снова убежали. Из соседней комнаты доносятся топот и вопли. Пронзительный визг. Даже на расстоянии от их криков болит голова.

— Давай. Я займусь детьми.

Пентл поднимает женщин с пола и выталкивает за дверь, а я остаюсь посреди кухни в одиночестве. Мне здесь все знакомо: стандартная планировка «Билдерс юнайтед». Традиционная подсветка шкафов, черная зеркальная плитка на полу, хитроумные форсунки для самоочистки, скрытые за декоративными бордюрами, — так похоже на наше с Алисой жилище, что можно забыть, где находишься. Это негатив кухни в нашей квартире: светлой, а не темной, чистой, а не грязной, тихой, а не шумной. Та же планировка, все почти такое же — и совершенно иное. Тут можно проводить археологические раскопки. Изучить слои грязи, и жира, и шума и понять, что здесь было прежде… в те времена, когда обитателей квартиры интересовали сочетания цветов и модные приборы.

Я открываю холодильник (грязеотталкивающий никель, как практично). В нашем хранятся ананасы, и авокадо, и эндивий, и кукуруза, и кофе, и бразильские орехи из висячих садов Ангельского Шпиля. В этом полка забита батончиками прессованного микопротеина и грудами скомканных пакетиков с питательными добавками, вроде тех, что раздают в правительственных клиниках омоложения. Из непереработанных продуктов я вижу только пакет со склизким салатом. Овощи и фрукты — исключительно в виде порошков в банках. Стопка упаковок саморазогревающихся обедов — жареный рис, лаап и спагетти, вроде тех, что валяются на полу в луже соуса, — и все.

Закрываю холодильник и выпрямляюсь. В этой грязи, и воплях из соседней комнаты, и вони обделанных подгузников есть тревожащее что-то — но я не могу сформулировать, что именно. Они могли бы жить на свежем воздухе и свету. А вместо этого прячутся в темноте, под пологом влажных джунглей, бледнеют и умирают.

Дети вбегают на кухню друг за другом, смеясь и крича. Останавливаются и оглядываются, возможно, удивляясь, куда подевались их мамы. Самый младший держит за нос плюшевого динозавра. У динозавра длинная зеленая шея и толстое туловище. Наверное, это бронтозавр, с огромными мультяшными глазами и черными фетровыми ресницами. Забавно, динозавры давным-давно вымерли, но сохранились в виде плюшевых игрушек. Действительно забавно, ведь если подумать, игрушка-динозавр является дважды вымершей.

— Простите, ребятки. Мамочка ушла.

Я достаю свой гранж. Их головы по очереди дергаются, пум-пум-пум, во лбах появляются красные отверстия, мозги вылетают через затылки. Тела подпрыгивают, падают на черный зеркальный пол и замирают спутанными грудами разномастных конечностей. На мгновение запах горелого пороха делает вонь выносимой.

Ввысь из джунглей, словно летучая мышь, летящая прочь из ада, из пригорода суперкластера Райнхерст и дальше, сквозь верхние этажи. Опрометью по Мостовой, к Ангельскому Шпилю и морю. Обезьяны прыгают с рельс, будто кузнечики, сыплются за край перед моим автомобилем и скрываются в зарослях мангровых деревьев, и кудзу, и красных деревьев, и тиковых деревьев, исчезают во влажном нутре зеленого лабиринта. Оставляю патрульную машину в отрядном центре, времени на очистку нет, да она мне и не требуется. Швыряю шляпу, плащ, всю одежду в мешки для опасных материалов, натягиваю смокинг, запрыгиваю в общественный лифт и поднимаюсь на 188 этажей, к высокому, чистому воздуху над растительной шерстью проекта по секвестрации углерода № 22.

Мма Телого дает новый концерт. Алиса — его альт-примадонна, его драгоценность, и Хуа Чиан и Телого кружили вокруг нее, точно вороны, разбирая ее выступления по косточкам, не спуская с нее вороньих глаз, внимательных и жадных до малейшей оплошности, но теперь они говорят, что она готова. Готова сместить Банини с его трона. Готова побороться за место в бессмертном каноне классической игры. А я опаздываю! Застрял в общественном лифте на 55–м уровне, окруженный дыханием и жаром обедающих и отдыхающих, вздумавших подняться на шпиль. Секунды тикают, а я слушаю жужжание и гудение кондиционеров, потею и вяну вместе с другими пассажирами, выжидая, когда же решится возникшая на линии проблема.

Наконец мы снова начинаем подниматься, желудки ухнули в пятки, в ушах щелкает, и под действием магнитного ускорения мы воспаряем к небесам… а потом тормозим так быстро, что ноги едва не отрываются от пола. Желудки возвращаются на место. Я проталкиваюсь сквозь людскую массу, машу недовольным полицейским жетоном и вбегаю через стеклянную арку в «Ки перформанс сентер». Проскальзываю между закрывающихся створок автоматических дверей.

Автоматические замки защелкиваются за моей спиной, закрывая доступ. Здесь уютно. Я внутри, окутанный симфонией, ее гигантские ладони словно сомкнулись вокруг и перенесли меня в точку абсолютной сосредоточенности. Свет меркнет. Разговоры стихают. Я на ощупь пробираюсь к своему месту. Мужчины в темно-желтых шляпах и женщины в очках кидают на меня злобные взгляды, когда я протискиваюсь мимо. Знаю, это некрасиво. Я опоздал на событие, какое выпадает раз в десятилетие. Усаживаюсь, и на сцену выходит Хуа Чиан.

Его руки взмывают, словно журавлиные крылья. Смычки, и трубы, и флейты вспыхивают, приходя в движение, и звучит музыка, сперва тихая, как наплывающий туман, постепенно нарастающая, выпевающая повторяющиеся мотивы, которые Алиса играла десять тысяч раз. Ноты, когда-то спотыкавшиеся и болезненные, теперь льются, как вода, расцветают, как ледяные цветы. Музыка успокаивается, пианиссимо, эти очаровательные причудливые мотивы я слышал, когда Алиса репетировала. Она говорила, что это только вступление, которое должно избавить слушателей от мыслей о внешнем мире. Мотивы повторяются, пока Ху Чиан не решает, что аудитория полностью завоевана, и тут вступает альт Алисы. Остальные поддерживают ее, за их плечами — пятнадцать лет репетиций.

Потрясенный, я смотрю на свои руки. В концертном зале это звучит иначе. Иначе, чем в те дни, когда она ругалась, и репетировала, и проклинала Телого, и клялась, что его произведение невозможно сыграть. Иначе, чем когда она рано заканчивала работать, улыбающаяся, с руками, покрытыми новыми мозолями, с раскрасневшимся лицом, готовая пить со мной на балконе охлажденное белое вино в закатных лучах солнца и смотреть, как муссонные облака расходятся и появляются звезды. Сегодня ее партия стала частью симфонии, и она настолько прекрасна, что я лишился дара речи и способности мыслить.

Потом я узнаю, превзошел ли Телого Банини своей отвагой. Услышу, как критики сравнивают живые воспоминания о древних выступлениях, увижу, как меняется критическое мнение, чтобы вместить новое произведение в канон, которому более ста лет и который навис, точно призрак, над всеми надеждами Алисы и ее дирижера Хуа Чиана: надеждами, что этот концерт сбросит Банини с пьедестала и, возможно, огорчит его настолько, что он прекратит омолаживаться и сойдет в могилу. На мой взгляд, противостоять такой истории — тяжелая ноша. Когда работаешь в хлоп-отряде, мозги отдыхают, а руки заняты делом. И уходя с работы, забываешь о ней.

Вот только я смотрю на свои руки и с удивлением вижу, что они покрыты брызгами крови. Крошечными точечками. Останками мальчонки с динозавром. Пальцы пахнут ржавчиной.

Темп ускоряется. Снова Алиса. Ноты сплетаются настолько плавно, что невозможно поверить, будто играет живой человек, но теплота и фразировка принадлежат ей, только ей, я слышал их по утрам, когда она репетировала на балконе, проверяла себя, трудилась снова и снова, вопреки всему. Дисциплинируя пальцы и руки, заставляя соответствовать требованиям Телого, тем самым, что много лет назад называла невыполнимыми, тем самым, что сейчас столь легко струятся по залу.

Мои руки покрыты кровью. Я счищаю ее, отдираю хлопьями. Должно быть, малыш с динозавром. Он был ближе всех, когда я его застрелил. Частички прилипли намертво, срослись с моей кожей. Зря я отказался от очистки.

Я тру.

Сидящий рядом мужчина с загорелым лицом и обветренными губами хмурится. Я порчу исторический момент, которого он ждал долгие годы.

Я тру осторожней. Тише. Кровь отслаивается. Глупый мальчишка с глупым динозавром, из-за которого я едва не пропустил концерт.

Уборщики тоже заметили динозавра. Уловили иронию момента. Пошутили, фыркнули в маски и начали складывать тела в компостные мешки. А я чуть не опоздал. Из-за глупого динозавра.

Каскады музыки обрываются тишиной. Руки Хуа Чиана падают. Аплодисменты. По настоянию Чиана Алиса встает, и аплодисменты усиливаются. Вытянув шею, я вижу ее, окутанную нашим восхищением: девятнадцатилетнее лицо раскраснелось, расцвело счастливой, победной улыбкой.

В конце концов мы оказываемся на вечеринке у Марии Иллони, одной из главных покровительниц симфонического оркестра. Она разбогатела на борьбе с глобальным потеплением в Нью-Йорке, прежде чем тот затонул. У нее пентхаус на Береговой линии, — вызывающе искрится огнями над волноломами и приливом, показывает палец океану, который посрамил ее расчеты штормового нагона. Серебристая лоза-паутинка над темной водой и плавучие лодочные коммуны в глубинах. Очевидно, Нью-Йорк так и не получил назад свои деньги: открытое патио Иллони занимает весь верхний этаж Береговой линии, выпуская в воздух дополнительные платформы — лепестки из крученых углеродных нитей.

С дальнего конца линии, за пылающими сердцевинами суперкластеров, виден старый город, темный, если не считать светящихся магниток. Причудливый клубок крушений, мародерства и ветхости. Днем он напоминает кладбище высохших красных грибов, сплетение полога джунглей и древнего городского подлеска, но по ночам виден лишь скелет светящейся инфраструктуры, лучевые цветы во мгле, и я глубоко дышу, наслаждаясь свежестью и простором, которых нет в тех душных норах, где я охочусь вместе с хлоп-отрядом.

Алиса сияет от возбуждения — идеально стройная, прекрасно сложенная, соблазнительная красавица. Температура осеннего воздуха комфортна, ниже тридцати трех градусов, и я испытываю к Алисе невыразимую нежность. Притягиваю ее к себе. Мы проскальзываем в лес вековых скульптур — бонсай, созданных мужем Марии. Алиса шепчет, что он постоянно торчит на крыше, глядя на ветки, изучая их изгибы, и время от времени, может, раз в несколько лет, подвязывает ветку, направляя в другую сторону. Мы целуемся в тени деревьев, Алиса прекрасна, и все замечательно.

Но я рассеян.

Когда я расстреливал детей из гранжа, самый младший — мальчишка с глупым динозавром — перевернулся. Гранж предназначен для вшивоголовых, не для маленьких детей, вот пуля и прошла насквозь, а пацан перевернулся, и его динозавр улетел. Проплыл, в буквальном смысле проплыл по воздуху. И теперь я не могу выкинуть это из головы: динозавра, который летит. А затем врезается в стену и падает на черный зеркальный пол. Так стремительно и так неторопливо. Пум-пум-пум очередью… и динозавр летит.

Почувствовав мою отрешенность, Алиса отодвигается. Я расправляю плечи. Пытаюсь сосредоточиться на ней.

— Я думала, ты не успеешь, — говорит она. — Когда мы настраивались, я увидела, что тебя нет.

Выдавливаю ухмылку.

— Но я успел. Я смог.

Чудом. Я слишком долго простоял с уборщиками, а динозавр лежал в луже и впитывал кровь мальчишки. Дважды вымершие. И пацан, и динозавр. Погибшие один раз, а потом еще один. Что за странная симметрия.

Склонив голову, Алиса изучает меня.

— Тяжело пришлось?

— С чем? — С бронтозавром? — С вызовом? — Пожимаю плечами. — Просто две безумные дамочки. Безоружные. Никаких проблем.

— Представить себе не могу — бросить омоложение. — Она со вздохом прикасается к бонсай, десятилетиями следовавшему по маршруту, который доступен лишь Майклу Иллони. — Зачем отказываться от всего этого?

У меня нет ответа. Внутренним взором я снова вижу место преступления. Я испытал такое же чувство, когда стоял среди червяков-спагетти и разглядывал содержимое холодильника. В этом зловонии, шуме и тьме что-то было, что-то жаркое, навязчивое и зрелое. Но я не знаю, что это.

— Женщины выглядели старыми, — говорю я. — Напоминали сдувшиеся воздушные шары, одутловатые и обвисшие.

Алиса с отвращением морщится.

— Ты можешь представить, чтобы мы играли Телого без омоложения? Нам бы просто не хватило времени. Половина бы состарилась, и пришлось бы искать дублеров, а потом дублерам пришлось бы искать собственных дублеров. Пятнадцать лет! Эти женщины просто вышвырнули все это на помойку. Как они могли вышвырнуть нечто столь прекрасное, как Телого?

— Думаешь о Каре?

— Она бы сыграла Телого намного лучше меня.

— Не верю.

— Уж поверь. Она была лучшей. Пока не помешалась на детях. — Алиса вздыхает. — Я по ней скучаю.

— Ты можешь ее навестить. Она еще не умерла.

— Могла бы с тем же успехом и умереть. Сейчас она на двадцать лет старше. — Алиса качает головой. — Нет, лучше я запомню ее в расцвете сил, а не в однополом трудовом лагере, где она выращивает овощи, теряя последние крупицы таланта. Я бы не перенесла, если бы она при мне начала играть. Меня бы убило, что все это утрачено. — Она резко поворачивается. — Кстати, завтра у меня омолаживающая процедура. Подвезешь?

— Завтра? — Я в нерешительности. Завтра мне снова предстоит хлопать детей. — Как-то слишком внезапно.

— Знаю, я хотела попросить тебя раньше, но с этим концертом забыла. — Она пожимает плечами. — Это не настолько важно. Сама съезжу. — Она искоса смотрит на меня. — Но мне приятней, когда ты со мной.

Какого черта. Все равно я не хочу работать.

— Ладно, попрошу Пентла меня прикрыть.

Пусть разбирается с динозаврами.

— Правда?

Я пожимаю плечами.

— Что тут скажешь? Я такой милый.

Она улыбается, поднимается на цыпочки и целует меня.

— Если бы мы не собирались жить вечно, я бы вышла за тебя замуж.

Я смеюсь.

— Если бы мы не собирались жить вечно, я бы сделал тебе ребенка.

Мы смотрим друг на друга. Алиса неуверенно смеется и решает принять мои слова за шутку.

— Не будь грубым.

Тут из-за бонсай выскакивает Иллони и хватает Алису за руку.

— Вот ты где! Я повсюду тебя ищу. Ты не имеешь права прятаться. Сегодня ты звезда!

Она тащит Алису прочь с безапелляционным напором, который заставил Нью-Йорк поверить, будто эта женщина может его спасти. На меня она даже не смотрит. Алиса терпеливо улыбается и манит меня за собой. Мария созывает всех, карабкается на край фонтана, затаскивает следом Алису. И начинает говорить об искусстве, и самопожертвовании, и дисциплине, и красоте.

Я отключаюсь. Самовосхваление хорошо в меру. Очевидно, что Алиса — одна из лучших в мире. Разговоры лишь превращают это в банальность. Но спонсорам необходимо ощутить свою сопричастность, они все хотят выжать Алису и сделать ее своей, а потому говорят, говорят, говорят…

— …мы бы не собрались здесь, поздравляя друг друга, если бы не наша очаровательная Алиса, — вещает Мария. — Хуа Чиан и Телого хорошо потрудились, но в конечном итоге именно в исполнении Алисы претенциозное творение Телого нашло глубокий отклик в сердцах критиков. Именно ее следует благодарить за безупречность произведения.

Все аплодируют, а Алиса мило краснеет, не привычная к лести коллег и соперников. Мария перекрикивает шум:

— Я несколько раз звонила Банини, и ему явно нечем ответить на наш вызов, так что, полагаю, ближайшие восемьдесят лет принадлежат нам. И Алисе!

Оглушительные аплодисменты.

Мария снова машет, чтобы привлечь внимание, и хлопки переходят в свист, который наконец стихает, позволяя ей продолжить:

— Чтобы отметить конец эпохи Банини и начало новой эры, я хочу преподнести Алисе небольшой знак признательности… — Наклонившись, она берет джутовый мешочек, расшитый золотыми нитями. — Разумеется, женщины любят золото, и украшения, и струны для альта, но я подумала, что этот подарок особенно соответствует моменту.

Я притискиваюсь к стоящей рядом даме, чтобы лучше видеть, а Мария драматично воздевает мешочек над головой и кричит:

— Алисе, нашей победительнице динозавров!

И достает из мешочка зеленого бронтозавра.

Точь-в-точь как у того мальчишки.

Огромные мультяшные глаза смотрят прямо на меня. На мгновение мне кажется, что динозавр подмигивает своими длинными черными ресницами, а потом толпа начинает смеяться и хлопать. Шутка доходит. Банини = динозавр. Ха-ха.

Алиса берет динозавра за шею и крутит над головой, и все снова смеются, но я уже ничего не вижу, потому что лежу на полу, запутавшись в душных джунглях человеческих ног, и не могу дышать.

— Ты уверен, что все в порядке?

— Разумеется. Все отлично. Я же говорил, все хорошо.

Полагаю, так оно и есть. Сидя рядом с Алисой в приемной, я не испытываю головокружения, только усталость. Прошлым вечером она положила динозавра на прикроватный столик, рядом со своей коллекцией маленьких музыкальных шкатулок, украшенных драгоценными камнями, и проклятая тварь всю ночь таращилась на меня. В конце концов в четыре утра я сдался и запихнул его под кровать. Но утром Алиса нашла динозавра и вернула на место, и он снова уставился на меня.

Алиса стискивает мою руку. Это небольшая частная клиника омоложения, на окнах — голографии парусников в Атлантическом океане, поэтому комната кажется просторной и открытой, пусть солнечный свет и является продуктом зеркальных коллекторов. Это не один из гигантских общественных монстров, возникших в пригородах, когда истек срок действия патентов на омоложение. Платишь чуть больше, чем за генерики «Медикэйд», зато не нужно стоять в очереди изможденных воров, вшивоголовых и алкашей, которые требуют омоложения, хотя тратят свои бесконечные жизни впустую.

Медсестры действуют быстро и эффективно. Очень скоро Алиса уже лежит под капельницей, а я сижу рядом, и мы смотрим, как в нее вливается молодость.

Это обычная прозрачная жидкость. Я всегда думал, что она должна бы быть зеленой и шипучей, чтобы вызывать рост. Ну ладно, пусть не зеленой, но определенно шипучей. Внутри она точно шипит.

Алиса судорожно вдыхает и тянется ко мне, тонкие бледные пальцы касаются моего бедра.

— Возьми меня за руку.

Эликсир жизни пульсирует, наполняя ее, очищая. Алиса быстро, неглубоко дышит. Ее зрачки расширяются. Она больше не видит меня. Она где-то внутри, восстанавливает утраченное за последние восемнадцать месяцев. Сколько бы раз я это ни делал, не устаю поражаться, глядя, как кто-то другой проходит процедуру: человек словно тонет, а потом выныривает на поверхность более цельным и живым, чем прежде.

Глаза Алисы фокусируются. Она улыбается.

— Боже, я никогда к этому не привыкну.

Она пытается встать, но я удерживаю ее и вызываю сестру. Та отключает капельницу, и я веду Алису к машине. Она тяжело опирается на меня, спотыкается, прикасается ко мне. Сквозь ее кожу я почти чувствую шипение и покалывание. Алиса забирается в автомобиль. Когда я сажусь внутрь, она поворачивается ко мне и смеется.

— Мне так хорошо, что нет слов.

— Нет ничего лучше, чем передвинуть стрелки назад.

— Отвези меня домой. Хочу быть с тобой.

Нажимаю кнопку пуска, и мы выезжаем с парковки. Перепрыгиваем на магнитку, ведущую с Центрального Шпиля. Алиса смотрит, как за окнами скользит город, покупатели, бизнесмены, мученики и призраки, потом мы вырываемся на открытое пространство, на трек высоко над джунглями, и несемся на север, к Ангельскому Шпилю.

— Как прекрасно быть живой, — говорит она. — В этом нет никакого смысла.

— В чем?

— В отказе от омоложения.

— Если бы люди были осмысленными, у нас не было бы психологов.

И мы не покупали бы игрушечных динозавров детям, у которых все равно нет будущего. Я скриплю зубами. Ни малейшего смысла. Тупые мамаши.

Алиса вздыхает, проводит руками по бедрам, разминая плоть, задирает юбку и впивается пальцами в тело.

— Но в этом правда нет смысла! Это так приятно. Только безумец может отказаться от омоложения.

— Конечно, они безумны. Они убивают себя, рожают детей, о которых не умеют заботиться, живут в загаженных квартирках в темноте, никогда не выходят на улицу, скверно пахнут, ужасно выглядят, их не ждет ничего хорошего… — Я понимаю, что чрезмерно повышаю голос. И закрываю рот.

Алиса смотрит на меня.

— Ты в порядке?

— В полном.

Но это не так. Я в ярости. В ярости из-за женщин, которые покупают дурацкие игрушки. В бешенстве, потому что эти тупые бабы дразнят своих тупых обреченных детей, обращаются с ними так, словно их не ждет компост.

— Давай не будем говорить о работе. Просто поедем домой. — Я натянуто улыбаюсь. — Раз уж я взял выходной, следует использовать его на всю катушку.

Алиса все еще смотрит на меня. Я вижу вопросы в ее глазах. Если бы не доза омолаживателя, мне бы так легко не отделаться, но она слишком поглощена покалыванием в своем обновленном теле и не настаивает. Смеется, проводит пальцами по моей ноге и начинает заигрывать со мной. Используя полицейские коды, обхожу правила безопасности, и мы несемся по Мостовой к Ангельскому Шпилю, океан блестит на солнце, а Алиса улыбается, и смеется, и нас окружают вихри прозрачного воздуха.

Три часа утра. Очередной вызов, окна опущены, несусь сквозь влажную духоту Ньюфаундленда. Алиса хочет, чтобы я приехал домой, вернулся, расслабился, но я не могу. И не хочу. Не знаю, чего я хочу, но это точно не поздний завтрак с бельгийскими вафлями, и не секс на полу в гостиной, и не поход в кино, и не… что бы то ни было еще, по правде сказать.

В любом случае мне это недоступно. Мы вернулись домой, и я не смог. Все казалось неправильным. Алиса сказала, что это не имеет значения, что она хочет порепетировать.

Я не видел ее больше суток.

Я был на службе, наверстывал упущенные вызовы. Двадцать четыре часа без перерыва, подпитываемый маленькими помощниками копов и кофеином внутривенно, и мои шляпа, и плащ, и руки забрызганы свидетельствами моих трудов.

На береговой линии высокий жаркий прилив перехлестывает волноломы. Впереди огни, сияние угольных литейных цехов и газификационных объектов. Вызов ведет меня к сияющему кластеру Паломино.

Приятное место. Вверх на общественных лифтах, выбиваю дверь, за моей спиной Пентл, мы знаем, что нас ждет, но не знаем, каково будет сопротивление.

Бедлам. Женщина, симпатичная смуглая девушка, которую могло бы ждать прекрасное будущее, если бы она не решила, что ей нужен ребенок, и младенец, который лежит в ящике в углу и кричит. Женщина тоже кричит, кричит на младенца в ящике, словно сумасшедшая.

Когда появляемся мы, она начинает кричать на нас. Ребенок вопит. Женщина вопит. Словно множество отверток впивается мне в уши — снова, и снова, и снова. Пентл хватает женщину и пытается заставить замолчать, но они с ребенком продолжают орать, и внезапно я утрачиваю способность дышать. Я едва держусь на ногах. Ребенок кричит, и кричит, и кричит — отвертки, и стекло, и пестики для колки льда в моей голове.

Поэтому я его пристреливаю. Достаю гранж и всаживаю пулю в мелкого засранца. Куски ящика и младенца летят во все стороны.

Обычно я так не делаю, это против регламента: не следует убивать ребенка на глазах у матери.

Но вот мы стоим и таращимся на тело, сквозь кровавый туман и пороховой дым, у меня в ушах звенит от выстрела, и на одну прекрасную, хрупкую секунду воцаряется тишина.

Затем женщина вновь принимается орать на меня, и Пентл тоже орет, потому что я уничтожил доказательство, прежде чем он успел его сфотографировать, а потом женщина кидается ко мне, чтобы выцарапать мне глаза. Пентл оттаскивает ее, а она называет меня ублюдком, и убийцей, и ублюдком, и обезьяной, и гребаной свиньей с мертвыми глазами.

Вот это и становится последней каплей: мертвые глаза. Эта девчонка отказалась от омоложения и не проживет и двадцати лет, которые проведет в однополом трудовом лагере. Она молода, похожа на Алису, наверное, ее подключили к омоложению одной из последних, когда она достигла нужного возраста, — это вам не старая кляча, мне было сорок, когда появились генерики, — а теперь ей предстоит умереть в мгновение ока. Однако из нас двоих мертвые глаза у меня.

Я приставляю дуло гранжа ей ко лбу.

— Тоже хочешь умереть?

— Ну давай! Сделай это! Сделай! — Она не умолкает ни на секунду, продолжает выть и плеваться. — Гребаный ублюдок! Ублюдок, гребаный, гребаный, гребаный!.. Сделай это!

Она плачет.

Хотя мне и хочется посмотреть, как ее мозги вылетят через затылок, у меня не хватает духа. Ей и так недолго осталось. Лет двадцать — и все. Не желаю возиться с бумажками.

Пентл надевает на нее наручники, а она лепечет, обращаясь к младенцу в ящике, от которого остались лишь кровавые сгустки да вялые кукольные запчасти.

— Мой малыш, мой бедный малыш, я не знала, мне так жаль, мой малыш, мой бедный малыш, мне так жаль…

Пентл волочет ее к машине.

Я слышу, как она причитает в коридоре. Мой малыш, мой бедный малыш, мой бедный малыш… Потом они уезжают на лифте, и это огромное облегчение — просто стоять, вдыхая влажные запахи квартиры и мертвого тела.

В качестве кроватки она использовала ящик комода.

Я провожу пальцами по сколотому краю, играю с латунными ручками. Этим женщинам не откажешь в изобретательности, они делают вещи, которых больше не купишь. Закрыв глаза, я почти могу вспомнить индустрию, нацеленную на маленьких людей. Крошечные костюмчики. Стульчики. Кроватки. Все крошечное.

Крошечные динозавры.

— Она не могла заставить его заткнуться.

Вздрогнув, я отдергиваю руки от ящика. За моей спиной стоит Пентл.

— Что?

— Не могла заставить его перестать плакать. Не знала, что с ним делать. Не знала, как его успокоить. И соседи услышали.

— Дура.

— Точно. У нее даже не было подельницы. И как она собиралась ходить за покупками?

Он достает камеру и пытается сфотографировать ребенка. От него почти ничего не осталось. Двенадцатимиллиметровый гранж предназначен для наркоманов, вшивоголовых психов, ботов-убийц. Для такого беззащитного существа это перебор. Когда появились новые модели, «Гранж» организовал рекламную кампанию на бортах полицейских автомобилей. «Гранж: непредотвратимый». Или что-то вроде этого. Была еще листовка с фотографией до неузнаваемости изуродованного вшивоголового: «Гранж: выстрел в упор». Мы все хранили ее в своих шкафчиках.

Пентл пытается снять ящик с другого ракурса, в профиль, чтобы хоть как-то выйти из положения.

— С ящиком она хорошо придумала, — говорит он.

— Точно. Изобретательно.

— Однажды видел, как женщина сделала для ребенка настоящий столик со стульчиками. Сама сделала. Представить не могу, сколько труда она в это вложила. — Он рисует рукой в воздухе. — Волнистые края, узоры на крышке: квадраты, треугольники и тому подобное.

— Если собираешься умереть от чего-то, думаю, можно постараться.

— Я бы предпочел парасейл. Или концерт. Слышал, Алиса прекрасно выступила.

— Да. Прекрасно. — Я смотрю на тело младенца, а Пентл щелкает камерой. — Если бы возникла необходимость, как бы ты заставил его замолчать?

Пентл кивает на мой гранж.

— Велел бы заткнуться.

Поморщившись, я прячу пистолет в кобуру.

— Мне жаль. Неделя выдалась тяжелая. Слишком долго на ногах. Давно не спал.

Слишком много динозавров, которые таращатся на меня.

Пентл пожимает плечами.

— Не важно. Хотелось бы иметь нормальный снимок… — Он снова щелкает камерой. — …Но даже если на этот раз ее отпустят, через год-другой мы опять к ней придем. Эти девчонки крайне склонны к рецидивам. — Щелк.

Подхожу к окну и распахиваю его. Соленый воздух врывается в комнату подобно новой жизни, уносит зловоние мокрого дерьма и мертвого тела. Наверное, здесь не проветривали с тех пор, как родился ребенок. Приходится держать окна закрытыми, иначе услышат соседи. Приходится сидеть взаперти. Кто знает, есть ли у нее бойфренд, бросивший процедуры отморозок, который скоро явится с продуктами и обнаружит, что она исчезла. Хорошо бы проследить за квартирой, просто ради интереса. Чтобы феминистки не орали, что мы сажаем только женщин. Глубоко вдыхаю морской воздух, чтобы прочистить легкие, закуриваю и поворачиваюсь к замусоренной, зловонной комнате.

Рецидивизм. Модное словечко для девиц с навязчивой идеей. Они вроде вшивоголовых и наркоманов, но не такие понятные, с большей тягой к саморазрушению. Быть наркоманом хотя бы весело. Кто, черт возьми, предпочтет жить в темной квартире с обосранными подгузниками, пищей быстрого приготовления и постоянным недосыпом? Процесс размножения — анахронизм, ритуальная пытка двадцать первого столетия, в которой мы больше не нуждаемся. Однако эти девчонки все равно пытаются повернуть время вспять и приносят потомство, крошечные ящерные мозги, чтобы распространить ДНК. Каждый год — новый выводок, отрыгнутые младенцы тут и там, судорожные попытки вида перезагрузить себя и снова запустить эволюцию, как будто мы не выиграли в этой схватке.

В служебной машине я просматриваю файлы, листаю объявления, перебираю ключевые слова и поисковые предпочтения, пытаясь найти то, что не находится, как бы я ни старался.

Динозавр.

Игрушки.

Плюшевые животные.

Ничего. Никто не продает таких динозавров. Однако я видел уже двух.

Обезьяны проносятся по крыше автомобиля. Одна приземляется на передние толчковые рельсы и смотрит на меня широко распахнутыми желтыми глазами. Потом на нее прыгает другая, и они падают с углеродного лепестка-съезда, на котором я припарковался. Где-то внизу, в россыпи пригородов, их целые стада. Я помню, что раньше здесь была тундра. Много лет назад. Я говорил со специалистами по углеродным воронкам, которые хотят изменить климат и создать ледниковый покров, но это очень медленный процесс, и он займет столетия. При условии, что меня не пристрелит безумная мамаша или вшивоголовый, я это увижу. Однако сейчас придется удовольствоваться джунглями и обезьянами.

Сорок восемь часов на дежурстве, еще две чистки, Алиса хочет, чтобы я взял выходной и побыл с ней, но я не могу. Я живу на стимуляторах. Работа ее не тревожит, и она хочет меня на целый день. Мы так уже делали. Лежали, наслаждались тишиной и друг другом, тем, что мы вместе и ничем не нужно заниматься. Есть что-то восхитительное в покое, тишине и морском бризе, который колышет балконные занавески.

Мне следовало бы отправиться домой. Неделю спустя она вновь начнет переживать, сомневаться в себе, заставлять себя трудиться упорней, репетировать дольше, слушать, и чувствовать, и двигаться внутри музыки, которая настолько сложна, что любому другому покажется математическим хаосом. Но в действительности у нее есть время. Все время мира, и я счастлив, что оно у нее есть, что пятнадцать лет — не слишком долгий срок для создания чего-то невыразимо прекрасного, например произведения Телого.

Я хочу провести это время с ней, наслаждаться ее радостью. Но не хочу возвращаться и спать рядом с тем динозавром. Не могу.

Звоню ей из патрульной машины.

— Алиса?

Она смотрит на меня с приборной панели.

— Ты едешь домой? Мы могли бы вместе пообедать.

— Случайно не знаешь, где Мария взяла того игрушечного динозавра?

Она пожимает плечами.

— Может, в одном из магазинов «Спэна»? А что?

— Просто интересуюсь. — Я умолкаю. — Ты можешь принести его?

— Зачем? Почему бы нам не заняться чем-то приятным? У меня каникулы. Я только что прошла омоложение. Я прекрасно себя чувствую. Если хочешь повидать моего динозавра, приезжай домой.

— Алиса, пожалуйста.

Скорчив сердитую гримаску, она исчезает с экрана. Минуту спустя возвращается, держа динозавра, тыча им мне в лицо. Мое сердце колотится быстрее. В машине холодно, но меня бросает в пот, когда я вижу на экране динозавра. Я прочищаю горло.

— Что написано на этикетке?

Нахмурившись, она переворачивает игрушку, запускает пальцы в мех. Подносит этикетку к камере. Сначала изображение размытое, затем камера фокусируется, и я различаю надпись, четкую и ясную: «Предметы коллекционирования Ипсвича».

Ну конечно. Никакая это не игрушка.

Владелица «Ипсвича» стара, пожалуй, самая старая из виденных мной омоложенных. Морщины на ее лице настолько похожи на искусственные, что трудно различить, что настоящее, а что маска. Глаза — запавшие синие угольки, белоснежные волосы напоминают о свадьбах и шелке. Наверное, ей было не меньше девяноста, когда появилось омоложение.

Несмотря на название, «Предметы коллекционирования» забиты игрушками: с полок таращатся куклы, с разными лицами, и силуэтами, и цветом волос, с телами из ткани и жесткой пластмассы; крошечные поезда бегают по миниатюрным рельсам, пуская клубы дыма из труб не длиннее мизинца; стоят фигурки из старых фильмов и комиксов — Супермен, Дольфина, Мятежный Рекс. А под полкой деревянных автомобильчиков ручной работы — корзина с плюшевыми динозаврами, зелеными, синими, красными. Тираннозавр. Птеродактиль. Бронтозавр.

— Еще на складе есть несколько стегозавров.

Я удивленно поднимаю взгляд. Старушка смотрит из-за прилавка, странная морщинистая стервятница, изучает меня пронзительными синими глазками, словно падаль.

Беру бронтозавра, держу его за шею.

— Не нужно. Эти подойдут.

Звонит колокольчик. Главные двери магазина, ведущие в вестибюль, открываются, и несмело входит женщина. Ее волосы собраны в конский хвост, макияжа нет, и я сразу понимаю, что она из этих: мама.

Она недавно прекратила процедуры и все еще выглядит свежей и юной, несмотря на пухлость, которая приходит с деторождением. Она выглядит хорошо. Но даже без характерных признаков отказа от омоложения я вижу, что она сделала с собой. У нее усталый вид человека, противостоящего всему миру. Мы выглядим иначе. Ни у кого нет причин так выглядеть. Вшивоголовые выглядят менее затравленными.

Она пытается вести себя как человек, которым была, актриса, или финансовый консультант, или программист, или биолог, или официантка, носит одежду из прежней жизни, которая раньше сидела отлично, пытается ходить по улицам без страха… но тщетно.

Она бредет мимо по проходу, и я вижу пятно на ее плече. Маленькое, но заметное, если знаешь, что искать, слабый зеленый след на кремовой блузке. Такие бывают только у женщин с детьми. Как бы она ни старалась, ей здесь не место. Она не одна из нас.

Подобно другим таким местам, «Предметы коллекционирования Ипсвича» — это лаз, кроличья дыра, ведущая в мир незаконного материнства: страну пятен от горохового пюре, звуконепроницаемых стен и тайных дневных вылазок ради провианта и выживания. Если я простою здесь достаточно долго, держа за шею магического бронтозавра, то провалюсь с головой и увижу, как этот мир накладывается на мой собственный, увижу странными двойными глазами этих женщин, которые научились превращать ящики комода в колыбельки и знают, как свернуть подгузник из старой рубашки, и понимают, что «предметы коллекционирования» — это «игрушки».

Женщина крадется к поездам. Выбирает один и ставит на прилавок. Яркая деревянная вещица, разноцветные вагоны соединены магнитами.

Старуха берет поезд и говорит:

— О да, отличная штука. Мои внуки играли с такими поездами, когда им был всего год.

Мать молчит, лишь протягивает ладонь за сдачей, ее глаза прикованы к поезду. Пальцы нервно трогают сине-желтый паровоз.

Я подхожу к прилавку.

— Готов спорить, у вас их часто покупают.

Мать дергается. Кажется, она вот-вот сбежит, потом берет себя в руки. Старуха смотрит на меня. Утонувшие в тенях синие камушки, всевидящие, всезнающие.

— Вовсе нет. Не в наши дни. Мало кто их коллекционирует. Не в наши дни.

Покупка совершена. Женщина торопливо покидает магазин, не оглядываясь. Я смотрю ей вслед.

— Этот динозавр стоит сорок семь, если вы собираетесь его брать, — говорит старуха.

По ее тону ясно, что она знает: я ничего не куплю.

Я не коллекционер.

Ночь. Новые встречи с незаконным материнством в темноте. Младенцы повсюду, выскакивают, словно мухоморы после дождя. Я за ними не поспеваю. Приходится уехать с последнего вызова до прибытия уборщиков. Я нарушил цепь улик, но что поделаешь? Куда бы я ни пошел, вокруг раскрывается мир детей, дыни, стручки и плодородные утробы распахиваются и исторгают на землю младенцев. Мы в них тонем. Джунгли сочатся ими, женщинами, которые прячутся в душных пригородах, и когда я несусь по магнитке по своим кровавым заданиям, леса тянут ко мне снизу лианы-щупальца.

У меня в патрульной машине есть адрес мамаши. Она скрылась. Затаилась в кроличьей норе. Закрыла дверку над головой. Залегла со своим отродьем, вернулась в подпольную сеть женщин, которые решили умереть, чтобы выжать из себя младенца. В духоту запертых дверей и обосранных подгузников, в женский клуб, где принято дарить поезда маленьким созданиям, которые действительно играют с ними, а не ставят на журнальный столик и не заставляют ежедневно таращиться на них…

Женщина. Коллекционер. Я откладываю визит к ней. Мне кажется, что это несправедливо. Кажется, что нужно дождаться, пока она совершит ошибку, и лишь потом прихлопнуть ее детей. Но я знаю, что она там есть, и это знание щекочет мне мозг. Я вновь и вновь ловлю себя на том, что тянусь к кнопке, чтобы задать ее адрес.

А потом приходит новый вызов, новая зачистка, и я делаю вид, будто не знаю о ней, будто не просверлил глазок в ее убежище, чтобы подсматривать, когда вздумается. За женщиной, о которой мы не знаем, — пока. Которая не совершила ошибку — до сих пор. Я несусь на другой вызов, сквозь тропический подлесок, вторгающийся на рельсы, к другой женщине, которая оказалась не столь удачливой и умной, как коллекционерка. И эти другие женщины занимают меня на некоторое время. Но в конце концов, припарковавшись на берегу моря, под доносящиеся из джунглей обезьяньи вопли и шум дождя, заливающего лобовое стекло, я ввожу ее адрес.

Просто проеду мимо.

Наверное, прежде, до секвестрации, это был зажиточный дом. До того как мы выбрались на чистый воздух шпилей и суперкластеров. Сейчас он на самом краю остатков пригородов. Странно, что здесь есть электричество и хоть какие-то коммуникации. Джунгли окружают дом, укутывают его. Дорога к нему, в стороне от магниток и технических маршрутов, вздыбилась, растрескалась, взломана наступающими деревьями. Женщина умна. Она держится как можно ближе к дикой природе. Дальше лишь переплетение теней и зеленая мгла. Обезьяны мчатся врассыпную от моих фар. Соседние дома заброшены. Обслуживание этого района могут прекратить в любой момент. Через пару лет этот участок полностью зарастет. Мы отключим снабжение, и здесь воцарятся джунгли.

Некоторое время я разглядываю дом снаружи. Да, она умна. Живет так далеко. Нет соседей, которые могут услышать плач. Но я думаю, что еще умнее было бы совсем переселиться в джунгли и бегать с другими обезьянами, которые не могут не размножаться. Полагаю, по большому счету эти безумные женщины все же люди. Они не в силах расстаться с цивилизацией. Или не знают как.

Выхожу из машины, достаю гранж и выламываю дверь.

При виде меня она поднимает глаза от кухонного стола, за которым сидит. Она даже не удивлена. Только немного ссутулилась. Словно знала, что так будет. Как я уже говорил, умная леди.

В кухню вбегает ребенок, привлеченный шумом. Ему года полтора-два. Останавливается и смотрит, светловолосое создание с длинными, как у матери, волосами. Мы таращимся друг на друга. Потом ребенок поворачивается и карабкается на материнские колени.

Женщина закрывает глаза.

— Давай. Действуй.

Я нацеливаю гранж, мою двенадцатимиллиметровую ручную пушку. На ребенка. Мать обнимает его. Чисто не получится. Пуля пройдет насквозь и зацепит женщину. Я меняю прицел, ищу угол. Не выходит.

Она открывает глаза.

— Чего ты ждешь?

Мы смотрим друг на друга.

— Я видел вас в магазине игрушек. Пару дней назад.

Она снова закрывает глаза, печально, понимая свою ошибку. Крепко держит ребенка. Я могу вырвать его, швырнуть на пол и пристрелить. Но я этого не делаю. Ее глаза по-прежнему закрыты.

— Почему вы так поступаете? — спрашиваю я.

Она снова смотрит на меня. В замешательстве. Я нарушаю сценарий. Она мысленно проигрывала эту сцену. Не меньше тысячи раз. А что еще ей оставалось? Она не могла не знать, что этот день наступит. Но я пришел один, и ее ребенок до сих пор жив. И я задаю ей вопросы.

— Зачем рожаете этих детей?

Она смотрит. Ребенок ерзает, ищет грудь. Женщина немного поднимает блузку, и ребенок ныряет под нее. Я вижу обвисшие полные груди, покачивающиеся тяжелые молочные железы, которые выглядят намного больше, чем в магазине, где они были скрыты под лифчиком и блузкой. Ребенок сосет, и груди опадают. Женщина молча смотрит на меня. Она действует на автопилоте, кормит ребенка. Последняя трапеза.

Я снимаю шляпу, кладу на стол и сажусь. Гранж тоже кладу на стол. Неправильно убивать сосунка, пока он кормится. Достаю сигарету и раскуриваю. Затягиваюсь. Женщина следит за мной, словно за хищником. Затягиваюсь еще раз, предлагаю ей сигарету.

— Курите?

— Нет. — Она кивает на ребенка.

Я киваю в ответ:

— Ах да. Ну конечно. Вредно для юных легких. Где-то я это слышал. Не помню где. — Я ухмыляюсь. — Не помню когда.

Женщина таращится на меня.

— Чего вы ждете?

Я смотрю на пистолет. Тяжелый механический груз, пули и сталь, оружие-монстр. Безоткатная двенадцатимиллиметровая ручная пушка «Гранж». Стандартная модель. Сразит вшивоголового наповал. Вырвет сердце, если правильно прицелиться. Младенца сотрет в порошок.

— Вам приходится отказаться от омоложения, чтобы родить ребенка, верно?

Она пожимает плечами.

— Это просто добавка. Вовсе не обязательно делать препараты именно такими.

— Но иначе у нас возникнет большая проблема с перенаселением, разве нет?

Она снова пожимает плечами.

Пистолет лежит на столе между нами. Она смотрит на него, затем на меня, затем снова на него. Я затягиваюсь. Я знаю, о чем она думает, глядя на большую добрую стальную ручную пушку. Ей до нее не дотянуться, но она в отчаянии, а потому ей кажется, что оружие близко, почти рядом. Почти.

Женщина снова смотрит на меня.

— Почему бы вам просто не сделать это? Побыстрее?

Моя очередь пожимать плечами. У меня нет ответа. Я должен сделать снимки, отвести ее в машину, прихлопнуть ребенка и вызвать уборщиков, а вместо этого мы сидим за столом. У нее в глазах слезы. Я наблюдаю, как она плачет. Молочные железы, и отекшие руки и ноги, и пугающая мудрость, источником которой, возможно, является понимание, что она не будет жить вечно. Противоположность Алисы с ее гладкой — гладкой кожей и упругими задорными грудями. Эта женщина плодовита. Плодовиты ее бедра, и груди, и живот, которые окружает грязная кухня, а снаружи — джунгли. Почва жизни. Женщина словно вросла во все это, влажное творение Геи.

Динозавр.

Мне следовало бы надеть на нее наручники. Я поймал ее с ребенком. Следовало бы застрелить ребенка. Но я этого не делаю. У меня эрекция. Она не слишком красива, но у меня эрекция. У нее обвислое, пухлое, грудастое, широкобедрое, рыхлое тело; я едва могу сидеть, так жмут мне брюки. Стараюсь не таращиться на сосущего ребенка. На обнаженные груди. Снова затягиваюсь.

— Знаете, я давно этим занимаюсь.

Она тупо смотрит на меня и молчит.

— Всегда хотел знать, почему вы, женщины, делаете это.

Я киваю на ребенка. Он оторвался от груди, и теперь она вся на виду, обвисший гигантский мешок с набрякшим соском. Женщина не прячет ее. Подняв глаза, я вижу, что она изучает меня: заметила, как я таращился на ее грудь. Ребенок сползает вниз и тоже серьезно смотрит на меня. Интересно, ощущает ли он напряжение в комнате. Знает ли, что грядет?

— Почему ребенок? Действительно, почему?

Она поджимает губы. Прищуривается, гневно, потому что я с ней играю. Потому что сижу и болтаю, а мой гранж лежит на грязном столе. Однако потом ее взгляд смещается к пистолету, и я почти слышу, как щелкают шестеренки. Расчетливо. Волчица готовится к броску.

Она со вздохом двигает свой стул вперед.

— Я просто хотела ребенка. С самого детства.

— Чтобы играть, как с куклой? С предметом коллекционирования?

Она пожимает плечами.

— Наверное. — Молчит. Смотрит на пистолет. — Да, думаю, так. У меня была маленькая пластмассовая куколка, и я любила ее наряжать. Играла с ней в чаепитие. Заваривала чай, а потом выливала немного ей на лицо, чтобы она пила. Это была не очень хорошая кукла. Говорила, но всего несколько фраз. Мои родители не были богаты. «Пойдем в магазин». — «Давай, а зачем?» — «За часами». — «Я люблю часы». И тому подобное. Но я ее любила. И однажды я назвала ее своим ребеночком. Не знаю почему, но назвала, а кукла ответила: «Я люблю тебя, мамочка». — В ее глазах стоят слезы. — И я поняла, что хочу ребенка. Я постоянно играла с ней, и она делала вид, что она моя дочка, а потом мама застукала нас за этим и сказала, что я глупая и не следует так себя вести, потому что девочки больше не рожают детей, и забрала куклу.

Ребенок на полу, играет под столом в кубики. Складывает и разбирает. Замечает меня. У него голубые глаза и застенчивая улыбка. Я вижу ее проблеск, потом ребенок вскакивает с пола и прячет лицо между материнскими грудями. Выглядывает, хихикает и снова прячется.

Я киваю на ребенка.

— Кто отец?

Каменное лицо.

— Не знаю. Мне прислал образец парень, которого я нашла в Сети. Мы не стали встречаться. Я стерла всю информацию о нем, как только получила посылку.

— Жаль. Все могло бы сложиться лучше, если бы вы поддерживали контакт.

— Лучше для вас.

— Само собой. — Замечаю, что на сигарете вырос длинный столбик пепла, словно тонкий серый пенис, вяло свисающий с фильтра. Стряхиваю его, и он падает. — Все равно не могу понять насчет омоложения.

Неожиданно она смеется. Даже воодушевляется.

— Почему? Просто я не настолько влюблена в себя, чтобы желать жить вечно.

— Что вы собирались делать? Держать его в доме, пока…

— Ее, — перебивает она. — Держать ее в доме. Она девочка, и ее зовут Мелани.

Заслышав свое имя, ребенок смотрит на меня. Замечает на столе мою шляпу и хватает ее. Слезает с материнских коленей и несет шляпу ко мне. Протягивает на вытянутых руках, как подношение. Я пытаюсь взять шляпу, но девочка отодвигает ее.

— Она хочет надеть ее вам на голову.

Я смущенно смотрю на женщину. Она слабо, печально, улыбается.

— Это игра. Ей нравится надевать шляпы мне на голову.

Я вновь гляжу на девочку. Та приплясывает на месте. Многозначительно кряхтит и манит меня шляпой. Я наклоняюсь, и девочка, сияя, кладет шляпу мне на голову. Выпрямившись, надвигаю шляпу плотнее.

— Вы улыбаетесь, — говорит женщина.

Я смотрю на нее.

— Она милая.

— Она вам нравится, верно?

Я снова разглядываю девочку.

— Не могу сказать. Никогда прежде к ним не присматривался.

— Лжец.

Сигарете конец. Гашу ее о кухонный стол. Женщина наблюдает за мной, хмурясь, очевидно, недовольная, что я пачкаю ее грязный стол, потом вспоминает о пистолете. И я тоже вспоминаю. По спине ползут мурашки. На мгновение, наклонившись к девочке, я о нем забыл. Я вполне мог бы быть уже мертв. Забавно, как мы забываем, и вспоминаем, и снова забываем о таких вещах. Мы оба. Я и женщина. Вот мы беседуем — а вот ждем, когда начнется бойня.

Я бы пригласил ее на свидание. В ней есть искра. Это видно. Она почти разгорелась, прежде чем женщина вспомнила о пистолете. Видно, как искра мерцает. Она то один человек, то другой: вот она живая, умная, помнящая, потом бах — и сидит на кухне, заваленной грязными тарелками, стойка испещрена кофейными кругами, а за столом устроился коп с ручной пушкой.

Зажигаю новую сигарету.

— Вы скучаете по процедурам?

Она смотрит на дочь, протягивает руки.

— Нет. Ни капельки.

Девочка снова карабкается к матери на колени.

Я выпускаю изо рта струйку дыма.

— Но вы знали, что ничего не выйдет. Это безумие. Вам приходится отказываться от процедур, приходится искать донора спермы, который тоже готов отказаться от омоложения, а значит, два человека убивают себя ради ребенка. Приходится рожать в одиночестве, потом держать ребенка в тайне, а в конце концов вам потребуется удостоверение личности, чтобы он мог начать процедуры, потому что никто не возьмет пациента без документов. Вы знали, что ничего не получится. Но все же сделали это.

Она хмурится:

— Я бы справилась.

— Но вы не справились.

Бах. Снова на кухне. Она горбится на стуле, прижимая к себе дочь.

— Тогда почему бы вам не поторопиться и не покончить с этим?

Я пожимаю плечами.

— Мне просто было любопытно, о чем вы, производители, думаете.

Она смотрит на меня. Пристально. Гневно.

— Знаете, о чем я думаю? Я думаю, нам нужно что-то новое. Я прожила сто восемнадцать лет и думаю, что это не мое. Я думаю, что хочу ребенка, хочу видеть то, что видит она, и узнавать то, что узнает она, то, чего я никогда не видела, потому что это что-то новое. Наконец-то что-то новое. Мне нравится смотреть на мир ее глазами, а не мертвыми глазами таких, как вы.

— У меня не мертвые глаза.

— Посмотрите в зеркало. У вас у всех мертвые глаза.

— Мне сто пятьдесят, и я чувствую себя так же прекрасно, как в первый день.

— Спорим, вы этого даже не помните? Никто не помнит. — Она снова смотрит на пушку, но переводит взгляд на меня. — А я помню. Теперь. И так намного лучше. В тысячу раз лучше, чем жить вечно.

Я морщусь.

— Возродиться в своем ребенке и все такое?

— Вам не понять. Никому из вас.

Я отвожу взгляд. Не знаю почему. Это у меня есть пистолет. Я контролирую ситуацию. Но она смотрит, и от этих слов у меня внутри что-то шевелится. Обладай я воображением, сказал бы, что это кусочек древней, первобытной обезьяны пытается выбраться из грязи и подать голос. Кусочек твари, которыми мы были прежде. Я смотрю на ребенка — на девочку, — и она смотрит на меня в ответ. Интересно, они все умеют проделывать фокус со шляпой, или этот экземпляр особенный? Всем ли нравится надевать шляпы на голову своему убийце? Девочка улыбается мне и вновь прячет голову под руку матери. Женщина пожирает глазами пистолет.

— Хотите застрелить меня? — спрашиваю я.

Она поднимает взгляд.

— Нет.

Я слабо улыбаюсь.

— Да ладно, скажите правду.

Женщина прищуривается.

— Я бы снесла вам башку, если бы могла.

Внезапно я чувствую непреодолимую усталость. Мне на все плевать. Меня тошнит от грязной кухни, и темных комнат, и зловония самодельных подгузников. Я толкаю гранж, придвигаю ближе к женщине.

— Вперед. Хотите уничтожить старую жизнь, чтобы сохранить новую, мимолетную? Я буду жить вечно, а эта малышка протянет не больше семидесяти лет, даже если ей повезет — чего не случится. Вы сами уже почти мертвы. Но вам хочется забрать и мою жизнь? — Я словно балансирую на краю обрыва. Вокруг бурлят вероятности. — Стреляйте.

— Что вы имеете в виду?

— Я даю вам ваш выстрел. Хотите попробовать? Это ваш шанс.

Я подталкиваю гранж чуть ближе, соблазняя ее. Мое тело трепещет. Голова кажется легкой, почти кружится. Адреналин кипит в венах. Я придвигаю гранж еще ближе и не знаю, стану ли бороться за пистолет или просто уступлю его ей.

— Вот ваш шанс.

Она действует внезапно.

Кидается на стол. Ребенок вылетает из рук. Ее пальцы касаются пистолета в тот самый момент, когда я отдергиваю его. Она тянется снова, царапает стол скрюченными пальцами. Я отпрыгиваю, переворачиваю стул. Выхожу из зоны досягаемости. Она отчаянно тянется к пушке растопыренными пальцами, хотя знает уже, что проиграла. Я нацеливаю гранж на нее.

Она смотрит на меня, потом роняет голову на стол и всхлипывает.

Девочка тоже плачет. Сидит на полу и ревет, маленькое личико исказилось и покраснело, ревет вместе с матерью, которая вложила в прыжок за моим пистолетом все: все свои надежды и годы тайной самоотверженности, всю потребность защищать свое потомство — все. А теперь распласталась на грязном столе и плачет, и ее дочь воет на полу. Девочка кричит и кричит.

Я навожу гранж на ребенка. Отличная мишень. Она визжит и тянет ручонки к матери, но не встает. Только тянет ручонки в ожидании, когда ее поднимет и приласкает женщина, у которой ничего не осталось. Для нее не существует ни меня, ни пистолета. Один быстрый выстрел — и готово, красная дыра во лбу и мозги на стене, совсем как спагетти; плач прекратится, останется только запах жженого пороха и вызов уборщиков.

Но я не стреляю.

Я прячу пистолет в кобуру и шагаю к двери, оставляя им их плач, их грязь и их жизни.

Снаружи снова идет дождь. Толстые водяные канаты летят с карнизов и разбиваются о землю. Джунгли дрожат от обезьяньей трескотни. Я поднимаю воротник и поправляю шляпу. Плач становится почти неслышным.

Может, они и справятся. Все бывает. Может, девочка доживет до восемнадцати, пройдет процедуры на черном рынке и проживет полторы сотни лет. Скорее всего через полгода, или год, или два, или десять в дверь вломится коп и прихлопнет ребенка. Но это буду не я.

Бегу к патрульной машине, разбрызгивая грязь, воду и листья. И впервые за долгое время дождь отдает свежестью.