Избранные произведения в одном томе

Глава 1

Предлагаемый вам текст составлен на основе аудиозаписей и документов, предоставленных анонимом компании «МакроНет». Поэтому едва ли возможно подтвердить большинство изложенных здесь фактов. Упомянутые в тексте корпорации и организации — от ООН до Пентагона, «КрайНет» и её дочерней мегакорпорации «Харгрив-Раш» — подлинность фактов яростно отрицают либо отмалчиваются. Но против «МакроНет» и «Дель Рей» было подано много исков с требованием раскрыть наши источники. Нам также угрожали административной и уголовной ответственностью в случае публикации, причём выдвигались всевозможные обвинения — от промышленного шпионажа до измены.

Тем не менее мы решили публиковать этот текст. Иски к нам безосновательны — мы не знаем, кто предоставил нам документы. Более того, он предпринял немалые усилия для сохранения анонимности — и эти меры включали, как нам кажется, даже уничтожение сервера Google на побережье острова Каталина. Если бы мы даже захотели сотрудничать с властями, нам нечего было бы им показать.

Что же касается возможных обвинений в измене и угрозе национальной безопасности, то, по мнению авторитетов, хотя нас и можно упрекнуть в нарушении буквы закона, вероятность преследования по таким обвинениям ничтожно мала. Власти целиком и полностью заняты тем, о чем рассказывается в этой книге. Нью-Йорк лежит в руинах, всем крупным городам угрожает та же судьба. И если хотя бы половина изложенного в книге — правда, то угроза нависла над всей планетой, суля неминуемую и скорую катастрофу. Хотя власти могут даже в таких условиях потратить драгоценные силы и средства на бессмысленную попытку цензуры и подавления свободы слова.

Но, по правде говоря, если б они могли бросить на нас толпу ребят с пушками и разнести нас в клочья, они бы давно уже это сделали.

А я-то думал: мы во всем виноваты.

Да ведь вонючки «зеленые» ныли про это чуть не весь прошлый век. Глобальное потепление, надо же. Нет, извини, «антропогенные климатические изменения». Приливные волны, уровень моря поднимается, половина населения планеты шляется туда-сюда, не зная, где приткнуться, — ведь их прежние дома затопило. Сейчас на Балтике — малярия! Представь себе: тропическая зараза — на гребаной Балтике! И глазом никто не моргнул, а Южная Америка вдруг сделалась хуже Сибири. Дескать, полярный лед растаял, океанские течения закоротило и все такое. Весь мир передрался за пресную воду, сцепились, как стая ошалевших сук, — и тут Бразилия начала дымить, выкидывать сульфаты в стратосферу, и какими темпами! В общем, писец пришел, точно как чокнутые «зеленые» предсказывали, только ещё хуже и гораздо скорее. Эта заварушка должна была случиться ещё лет через сорок — пятьдесят, правда же?

Нас поимели, причём вроде бы мы сами же себя и поимели, и все паникеры в белых халатах, которых заранее рассовали по кутузкам, чтоб не гнали волну, заверещали в один голос: уже поздно, дескать, «тепловая инерция планеты», «точки нестабильности», «большие корабли поворачивают медленно» и все такое. Ничего не поделаешь, мир разлетается на части, но, может, ещё не совсем поздно хоть пару частей попридержать? Ну, ты ж меня понимаешь: не доводить народ до смертоубийства, поделить между голодными то, что ещё осталось от чудесных хлебов и рыб, и не давать мировому безобразию стукнуть в полную силу по старым добрым Соединенным Штатам благословенной Америки. Порядок поддерживать, и все такое.

Потому-то я и пошел в морскую пехоту. Потому мы все пошли. Это ведь мы прогадили мир: жрали свинячьи чипсы и на компьютере гоняли, пока все вокруг летело и падало. Пойти в морскую пехоту было, ну, как покаяние, или будто капеллан сто раз помолиться назначил. Способ искупить, что-то вроде того.

Но оказалось: не мы это, ещё не мы. Это паршивые засранцы из космоса, с их паршивым криогенным оружием, с их грёбаными складами посреди Китая. Мы-то смогли б затормозить лавину, когда она только начала катиться, но Лингшан сделался тем снежком, с которого оно все и покатилось. Мать моя женщина, они даже подрались там, но чуть-чуть, мало и тихо, и сумели все покрыть. Пара директив сверху, несколько стратегических пульс-бомб, чтобы оглушить там и тут сейсмодатчики и спутники, может, прикончили ещё с дюжину корейцев, рыбачивших в неподходящее время в неподходящем месте — и все. Наружу просочились только невразумительные слухи, такие тупые и дикие, что даже «Фокс ньюс» не опустились до их пересказа.

Потом мир начал крениться на борт, все пошло наперекосяк, и виноваты, конечно, мы, жадные близорукие придурки с нашей убогой экономикой на ископаемой халяве.

Но они ж таки подрались, по-настоящему подрались, Роджер, — ты это знал?

С того оно все и пошло.

Глава 2

^{Расшифровка диктофонной записи}

^{Дебрифинг высадки на Манхэттен}

^{Личные данные субъекта: не установлены}

^{(условное именование «Алькатрас»)}

Если память не подводит, его звали Лоуренс Барнс. Пророк.

Меня, значит, окрестили Алькатрасом. Ну и ляд с ним. Конечно, имя свое ещё помню. Я хоть и мертвец, но из ума не выжил. Все помню: имя, звание, личный номер. Только что мне с них? Тот, кого они обозначали, умер.

А меня опрашивает мельчайшая из мелких сошек, потому что начальники все обделались со страху, в одной комнате со мной быть никто не хочет. И думаете, эта сошка сама вызвалась?

Сошка небось возомнила, что тебе оказали гребаное великое доверие? Думаешь, они не уверены, что я не слечу с катушек в любой момент, а ты, мать твою, великий герой-доброволец?

Врешь.

И это объективный факт. Ты вспотел, проводимость кожи подскочила на пятнадцать процентов, глазки забегали на двадцать четыре процента скорее. Про голосовые гармоники можно и не упоминать. Тебе кажется, что ты говоришь сурово и спокойно, но поверь мне: на верхних частотах визжишь, будто перепуганная девчонка.

Теперь я могу все это узнать, еле глянув на тебя. И это не из-за прибамбасов, я не с тактического дисплея читаю циферки, это теперь во мне. Просто знаю, и все. Я теперь много чего знаю, чего человеку знать не положено.

Но ты не бойся. Честное слово, не стоит. Если б я хотел тебя прикончить, ты б и за порог ступить не успел. Хоть это пойми.

Правда, утешение в том слабое.

Как же мне рассказать-то все, чтоб коротко и ясно?

Ладно, начну с погрузки. Нас загнали под воду, как только перекрыли все ТВ. Именно как только, так сразу: Чино смотрел себе «Бокс с подменными телами», и тут — оп! Пошел сигнал экстренного сообщения, и через минуту «МакроНет» уже вовсю трезвонила о страшном взрыве в Нью-Йорке, а ещё через две с хвостом минуты мы уже несемся как угорелые под воду. У причала вынырнула «меч-рыба», танки ещё не продула, а мы уже штабелями в нутро. Едва люк успели завинтить, и снова вниз.

Пристегнулись. По всей субмарине грохочет и скрежещет. «Меч-рыба» — она, по сути, жестянка для перевозки десанта, посудина с мощным движком и парой-тройкой ракетных шахт, чтоб совсем уж голыми себя не чувствовать перед шакалами противолодочными. У «меч-рыбы» есть обычные для подлодок средства маскировки, чтоб прошмыгнуть незамеченной, — но на этот раз их не включили. Куда бы мы ни двигали, видимо, шишек жаба душит — жалкие шесть процентов мощности на маскировку потратить.

Потом началась обычная нудная чересполосица: то несемся как угорелые, то ждем неизвестно чего. И тянется такое восемнадцать гребаных часов. Никто ни хрена не говорит, и «ни хрена» эти меняются час от часу. Сперва собираемся пристать к огромной надувной медузе, подвешенной в мезопелагическом слое; хотят подержать вояк в сохранности, пока не понадобятся. Думаю, ничего, там хоть места хватает, можно отдохнуть малость от жестянки — но нет, снова тащимся к берегу. А потом кружим и кружим в какой-то богом забытой яме, твою в бога душу мать, кружим и кружим. Парни хотят подавить массу, но шеф раздал обычный шестичасовой набор стимуляторов, все подвинтились на гамма-аминобутирате, трицикликах и супернефрине — от этой гадости потом две недели суставы ломит. У меня в заплечнике фляжка с текилой — для медицинских целей, конечно, — я и приложился, чтоб стресс унять. Предложил народу — никто не хочет. Говорят, плохо оно смешивается с нейротропными. Дристуны.

И вот сидим мы, пристегнутые, увинченные, на стенку лезем. И тут снова заскрежетало, ночной свет включился, кроваво-красный, как в азиатском некросалоне, где длинноволновым подсвечивают, чтоб трупы красивее выглядели. Искусственных разумов не требуется, чтобы вычислить: в Нью-Йорк идём, но шеф и того не говорит. Дескать, на месте нам всё и про всё скажут. Вот и сидим, окомбинезоненные, локтями пихаемся да гадаем, байки травим, чтоб ожидание скрасить. То вирусы синтетические, то ядерные заряды в туннелях, то заговор в центральном командовании. А Левенворт — кстати, знаете Левенворта? Нет, конечно, не знаете. Так вот, Левенворта опять понесло, у него крыша на роликах, говорит, мол, вентеровские биоморфы взбунтовались, устроили сущий «Скайнет». И не слушает, недоумок, что ему полкоманды твердит: вентеровские лаборатории черт-те знает где, в Калифорнии, и если нас на войну с репликантами отправляют, так не проще ли было нас по воздуху перебросить, а не гонять субмарину через гребаный Северо-Западный проход?

Кажется, Левенфорт и сам-то не верит в свой гон, но ему нравится подзуживать. Если только я снова научусь скучать, то буду скучать по этому засранцу.

Из переднего люка доносятся обрывки разговоров. Кажется, ещё самое малое шесть субмарин собралось, операция под командованием какого-то полковника Барклая — никогда о нем не слышал. И упс! — что за новость, идём по Ист-ривер к Манхэттену. Но вдруг уже не идём, оторвались от группы и направились к Бэттери-парку. Шеф говорит, мол, встретиться кое с кем надо втихую, спасти. Непонятно, то ли пробалтывается, то ли из пальца высасывает.

Народ снова принялся дико гнать, гадая, а Чино — вот же ушлый! — начал ставки принимать на этот гон, прямо вот так вот, в подлодке, а я сижу, и в голове у меня вертится одно…

Вы не знаете, наверное, я ж воды боюсь до чертиков. Ну я никому не говорил, но считал, что начальству известно. Я-то справлялся нормально, даже третье место взял на морском заплыве в прошлом году. Но когда мне было восемь, я чуть не утонул. И вроде как прицепилось ко мне. Не, бросьте, начальство обязано про такое знать. Тестов куча, мозги по полочкам раскладывают — должны ж были вычислить.

Ну, я так думаю.

В общем, все лезут с теориями, Чино принимает ставки, уже восемнадцать часов прошло, и самое малое десять из них я писаю кипятком. Парчман думает: у меня похмелье, а я сижу и чувствую, что между мною и целой Атлантикой жалких семь сантиметров биостали, и плевать мне, что про сталь эту пишут. Она всего лишь паутина, выдавленная из брюха генетически модифицированного паука. Думаете, ей удастся вечно выдерживать целый океан?

По-моему, это и была единственная верная моя догадка во всем предыдущем и последующем дерьме.

Наконец в наушниках голос: время пришло, седлайте, ребятки. А затем мы слышим эдакое «пам-м-м», будто щелбан по корпусу. Не как от сонара — во всяком случае, нашего сонара, — а один удар, аж корпус загудел. Все замолчали на секунду, потом Берендт огляделся и спрашивает: «Кто-нибудь это слышал?»

И тут нас грохают в борт.

Никакой тревоги, никаких сигналов — гигащелбан, грохот, и подлодка кренится на правый борт. И времени заорать нету, разве только выдохнуть: «Мать твою!» Корпус раскрывается, будто гигант приложился к нам консервным ножом, дальний край отсека просто сминается в бумагу. Берендту спину переломило, словно спичку, прям на глазах становится куклой тряпичной, а после балка или лонжерон, какая-то там хрень выдирается из передней переборки и плющит Бьюдри, как жука.

Мы летим вниз, палуба задралась под немыслимым углом, от носа хлещет вода, чертова жестянка скрежещет и воет, будто горбатый кит. О, вот теперь включилась тревога — или это орут все? Вокруг кровища. Думаете, её в красном свете не заметишь? Так нет, она прям по глазам бьет, на вид черная, плотная, блестящая. Вода уже не просто хлещет, она бежит приливной волной, будто разжижившийся пол вознамерился расплющить нас о потолок. Только теперь потолок — это стена, а крыша — задняя переборка, и…

На хрен «и». Субмарина утонула, и точка. Зачем детали-то? Ты что, документалку снимать собрался? Утонула, к чертям собачьим.

Баста.

И каждый сам за себя. Я чуть вдохнуть успел, а океан уже над головой плещется, я ныряю, распихивая приятелей и куски тел, перетрусил до смерти, не вижу ничего, кроме кровавого света в отсеке да голубеньких огоньков сгорающей электроники. Субмарина ещё стонет и кряхтит вокруг меня, сворачивается, будто лист бумаги, в комок. Слава богу, криков под водой не слышно, но металл о металл точно в мозгу скрежещет. Мы выбрались через передний люк, вокруг по-прежнему чернота, красным отсвечивает, голубым, и видна зияющая длинная дыра в боку, сине-черная расщелина, сочащаяся пузырями.

Протискиваюсь наружу, задираю голову — там бледный далекий свет. Гляжу вниз: мимо скользит огромная глыба металла, распоротая в хлам, испускающая потоки воздуха. Где-то там нос уже ткнулся в дно, оттуда поднимается, клубясь, облако черной грязи, охватывая лодку, будто живая — и очень голодная — заждавшаяся тварь.

Но я думаю только об одном: поскорей бы выбраться на поверхность.

Заметьте, ребята: там, в глубине, никакого вам выпендрючего геройства! Нет, ну я не против, но только если на мне реутилизатор дыхания, и не на один жалкий вдох при тридцати метрах до поверхности. Нет, может, я бы и стал геройствовать, если б не тот случай пятнадцать лет назад. К черту, вот вам прямо и просто: я не стал отыскивать застрявших, вытаскивать раненых на горбу. Я даже и не думал про это. Просто на моем пути помехи, одни твердые и с острыми краями, другие мягкие и пушистые, но я демократ до мозга костей, мне наплевать и на тех и на других, я распихиваю их с полным равнодушием. Мне снова восемь лет, я умираю, я знаю нутром, каково оно, умирать.

Только не это, ради бога, только не это снова!

И вот я изо всех сил толкаю себя наверх. У меня даже ума не хватило ласты подхватить, я просто бью по воде парой нелепых обезьяньих лап и знаю только: вон там посветлее, а в другой стороне — темнее, и грудь мою распирает, вот-вот взорвусь, будто целый отсек воздуха заглотнул. Я и в самом деле едва не взрываюсь, с эмболией шутки плохи, но наконец вспоминаю: последний-то вдох я сделал под давлением, и чем ближе я к поверхности, тем страшней меня давит изнутри. Потому открываю рот. Открываю, и выблевываю мой драгоценный воздух в океан, и барахтаюсь как могу, стараясь поспеть за пузырьками, и молюсь, чтоб воздух из меня выходил быстрей, чем изнутри распирает. Трепыхаюсь, загребаю, пихаю воду под себя, и вдруг свет над головой становится неоднородным, зеленоватое сияние рассыпается на лучи, и они танцуют, клянусь Господом, они танцуют! Вдруг над моей головой — потолок, корчащееся зеркало, будто ртуть, и я проламываюсь сквозь него и, кажется, могу заглотить сразу все это чертово небо, и я так рад, что живой, да ты не поверишь, охрененно рад.

Клал я с во-от таким прибором и на Берендта, и на Чино, и даже на старину Левенворта, повернутого на всемирном заговоре. Я так рад остаться в живых, что не сразу замечаю, в каком кошмаре оказался…

Кстати: ты заметил — я слегка красноречивее обычного. Местами. Подумать только, «лучи танцуют», «корчащееся зеркало». Я раньше так никогда не выражался. А теперь то и дело переключаюсь, сам того не замечая.

Но уж в этом ты рубишь, правда? Обогащение словарного запаса — лишь побочный эффект. Ещё одно напоминание, что я в своей голове больше не один.

А гнездятся там прежний «я», нынешний «я» и все, чем возомнили себя мои доспехи.

Ха-ха.

Имя нам — легион!

Я родился заново посреди ночи. Ещё с дюжину наших всплыли и озираются по сторонам, пока я глотаю небо. Я прихожу в себя, а на поверхность выскакивают ещё несколько, будто чертики из коробочки. Повсюду нефть, её лужи испятнали воду.

Нефть в воде, но пылает небо.

Нью-Йорк вокруг нас — огромная черная опухоль. Большинство домов без света, на десяток приходится от силы пара тех, где ещё светятся окна. Однако света хватает: лунное сияние пробивается сквозь облака, и сами они отсвечивают оранжевым, будто электрокамин. Если это от пожарищ, то, должно быть, полыхают целые кварталы. Даже с воды виден пылающий жилой дом вдалеке. Смотрится таким маленьким, спичечный коробок с ползающими по нему светляками. Невдалеке от берега офисная башня накренилась и уперлась в соседний дом, черный дым поднимается из сотни мест. С воды не разобрать, откуда именно, но вот куда он поднимается, видно хорошо: огромное черное покрывало над головой, на вид такое тяжеленное. Кажется: упадет наземь — расплющит напрочь все, ещё стоящее.

— Матерь божья! — восклицает кто-то. — Что здесь случилось?

Левенворт! Старина, выбрался, тебе повезло!

Я обернулся, стараясь разобрать, откуда голос, но рядом со мной плавает не Левенворт, а что-то не военное и явно неживое. Оно даже и на человека не слишком похоже: глядит серыми бесформенными наростами, торчащими из глазниц, со щек тянутся пучки переплетенных то ли вен, то ли сухожилий, приросших к плечам, и все это похоже на… ну… э-э…

Ну знаешь эти огромные мощные мясорубки в супермаркетах? Туда сгружают остатки, обрезки, обломки костей, пихают в воронку наверху, а внизу решетка, и будущий гамбургер выползает оттуда пучком дряблых красных червей.

Так вот, оно выглядело вроде того.

Я вдруг замечаю: гавань вся усеяна этими раздутыми плавающими монстрами, половина тех, кого я принял за товарищей по оружию, — это обезображенные трупы гражданских. Я обед едва наружу не выметал, и думаю: может, все наши были правы одновременно? Может, это и синтевирусы, и ядерный удар, и заговор с переворотом, мать твою, ну отчего за компанию не подкинуть и девенвортовских сбрендивших биоморфов? Может, кто-то решил все сразу в дело пустить, чтобы уж гарантированно нас доконать?

Только сдается мне, это далеко не все, ох не все!

Тут кто-то завопил, я оборачиваюсь, ожидая увидеть новый кусок мертвечины и гнили, но вместо того вижу бурлящую от множества пузырей воду. Сперва думаю: это предсмертный вздох «меч-рыбы» со дна Гудзона, но вода все бурлит, и у меня вдруг мелькает проблеск надежды. Может, это наша субмарина пришла на помощь, кавалерия примчалась спасать несчастных поселенцев? Темная металлическая штуковина уже различима под поверхностью воды, снизу просачивается красный свет, а крошечная, забившаяся от страха в нору часть моего рассудка шепчет: не слишком-то оно похоже на рубку подлодки. Никогда таких не видел.

Оно поднимается над водой, и поднимается, и поднимается, и вот уже целиком вылезло, и все поднимается, эдакий небоскребище, вода по нему стекает реками, аж море внизу ходуном ходит. И по-прежнему ни хрена не разобрать, только две штуки круглые вроде гимнастических обручей (и размером с них же) пылают оранжевым огнем, а между ними — темень. Одно ясно: чем бы эта штука ни была, она не отсюда.

И не успела эта мысль как следует обжиться в моей голове, летучая хрень врубила прожектора и начала отстрел.

Когда вижу бегущую ко мне череду всплесков, рефлексы срабатывают как часы. Их и под водой слышно, это «твип-твип-твип» стрельбы очередями, вот оно громче, вот ослабло, когда погружаешься. Но только всплываешь хватануть воздуха, сыграть с курносой в чет-нечет — снова вовсю. Не поймешь, куда плыть, — времени нет. Выскакиваешь, вдыхаешь, краем глаза подмечаешь, где над головой несется мелькающая дорожка трассеров. Оп — кто-то вскрикнул, проиграл свой раунд в чет-нечет, но ты уже снова под водой, надеясь не подгадать безносой, пока на берег не выберешься. Конечно, там не нырнешь, но, по крайней мере, земля под ногами. И можно спрятаться, а не болтаться на воде живой раскровяненной приманкой для акул.

Долой мозг, вся власть мозжечку, пусть мышцы решают сами, в какую сторону дернуться. Не пытайся думать, что перед тобой, — это не по твоему уму, времени нету. Думай, что оно делает. А оно стреляет! Никаких тебе фазеров, лучей смерти, оно, мать его, стреляет! И никаких целевых суперкомпьютеров, а то ты был бы уже трупом. Оно расшвыривает гребаные пули, будто заказало обычный боезапас с обычного склада армии США.

Конечно, и обычный боезапас подходит прекрасно, когда мишень — безоружный гамбургер, нелепо бултыхающийся посреди бухты. Выныривая, я слышу крики — воздушный урод косит нас как траву. Но я все кидаю кости, я в игре: дышу, ныряю, выныриваю, загребаю, дергаюсь влево, вправо — и летучий придурок меня не достал! Я добрался до берега и чуть не убился о кучу хлама, не заметил прибрежных камней, а торчащая у самой поверхности дреколина чуть не выбила мне глаз. Дно и камни скользкие, но ведь твердые! Ура! Карабкаюсь наверх и утыкаюсь в бетонную стену набережной. За долю секунды соображаю: без крючьев или перчаток-липучек никак не выбраться. Поскальзываюсь, валюсь навзничь, а из стены брызжет бетонная крошка, и я любуюсь на череду круглых выбоин там, где секунду назад была моя голова.

Я снова в воде, а прожектора в небе, поганые гляделки, так и шарят по бухте, выискивая мишени. Кто-то слева орет — мать честная, Левенворт, и не пришибло психа, вот же нашел место, где параноику самое раздолье. Он машет, показывает: неподалеку набережную разворотило, в парапете дыра в несколько метров. Он уже нырнул туда, я поспеваю следом. Ползем через небольшой такой каньончик ломаного бетона и спутанной драной арматуры, норовящей выпустить тебе кишки при каждом движении, будто рыбе. А в воздухе особая вонь — не масло и мазут с подлодки, не смрад от трупов и дерьма в бухте, а кислое такое, резкое. Аммиак — вокруг смердит аммиаком!

Наконец мы выбираемся к груде мусора, бывшей когда-то улицей, и прячемся под вздыбившимся пластом асфальта, похожим на детский шалаш. Но Глазки Небесные на месте не стоят, шарят, заходят сбоку — и мы у них как на ладони. Левенворт выскакивает и несется к ближайшему укрытию, старому развалившемуся дому метрах в пятидесяти, за автостоянкой. Я мчусь за ним, глаз от земли не отрываю, но помогает мало: все равно вижу, как Левенворт разлетается, будто шарик с водой, аккурат перед моим носом. Пули сыплются градом, нас приятненько так превращают в фарш, а тупой голосок в моей голове все не заткнется, все твердит: «Ну, по крайней мере, Левенворт умер счастливым, прав оказался напоследок, пришельцы из космоса его ухайдокали, и…»

И тут — хрясь! Будто тяжелым, тупым приложили, потянуло за все тело — и я уже никуда не бегу. Ног не чувствую, лежу мордой в щебенке, вокруг кровища — моя, не иначе, я прям чувствую, как из меня хлещет.

Но боли нету. То ли хребет перебило, то ли шок, боль ещё до мозгов не добралась. Хотя чувствую: ребятки, я подыхаю. Лежу и знаю: сейчас кончусь. И не больно совсем.

Но руками я ещё двигать могу. Неподалеку кто-то орет — значит, не один я ещё живой, не всех ухлопали. Переворачиваюсь на спину — а перед глазами дрожит, мушки плавают, все кровавым подернулось, но если уж мне кранты, так почему бы не взглянуть напоследок врагу в лицо. Вот он, огромней смерти, целый летучий Армагеддон, тёмный силуэт за слепящим светом, и я ничего не могу различить, но воображение услужливо рисует сотни дергающихся, выслеживающих стволов, ловящих цель, глядящих прямо на меня, мать твою, прямо в душу — и вдруг над головой эдакое «бу-умм!».

Небесные Глазки дергаются, будто промеж них отвесили хорошего пинка.

Мгновенно мелькает: «Ни хрена себе отдача». Но потом доходит: это ж в поганца ПОПАЛИ! Не знаю, кто у этой летучей махины вместо пилота — но и до него дошло, про меня сразу забыл, развернулся, отыскивая того парня, который осмелился дать сдачи.

И вот он стоит в перекрестье прожекторных лучей, как поп-звезда.

Похож на боевого робота: вроде циклопа, для лица места не осталось, полголовы — здоровенный кровавый глаз. Словно кто-то большую греческую статую ободрал до мышц и сухожилий, пучки мышц хорошо видны в прожекторном свете, цвета оружейной стали, глянцевые, маслянистые, обернутые вокруг торчащего там и сям скелета. Хребет хорошо заметен, высовывается, над плечами вроде черепа, костяшки пальцев, коленные чашечки и локти блестят хромом, но вряд ли это хром, им надо быть раз в тысячу крепче.

Клянусь, тогда мне показалось: он ростом метров десять! Идёт по развалинам, точно голем какой, мать его, а в руке пушку держит, в одной руке, будто перышко, будто она сто грамм весит. Мышцы сокращаются, трутся друг о дружку при каждом шаге, на вид совсем живые — но я никогда не видел, чтоб живое так двигалось.

И кажется: колосс этот одним ударом сметет паршивый Армагеддон с неба.

Но не сметает. Летучий снова разворачивается, стреляет, попадает голему в грудь, и — клянусь, не вру! — этот ободранный Зевс остается на ногах! Качнулся назад, зашатался, без малого грохнулся навзничь — но не грохнулся же. Устоял, снова поднял пушку — теперь её хорошо видно, вроде минигана, непомерная штука для простого смертного. Может, с беспилотника «таранис» содрал или ещё откуда, но таскает он её будто бумажный пистолетик, наставил и — о дивный звук! Волшебное пение, наверное, тысячи три выстрелов в минуту, лента свистит и летит, несется сквозь пулемет — прям телеграф тридцатого калибра.

Я хохочу, как Джокер из «Бэтмена», ошалело радуюсь и забываю напрочь, что я при смерти. Вот мой ангел-хранитель, вот Гавриил, вострубивший в трубу Судного дня, адский корабль дергается, качается, хочет удрать, но сейчас он в огне, блюет дымом, кренится на правый борт, кажется, уже и не может взять голема на мушку, палит наобум в ночь, полосует длинными очередями небо и море.

Наконец валится — и вовремя. Через две секунды пушка моего спасителя умолкает и крутится впустую.

А я отсмеялся навсегда. Мне и дышать-то тяжело. В глотку натекла кровь, едва могу её выкашлять. Но Гавриил меня слышит даже сквозь рев огня. Гавриил видит меня и приходит за мной сквозь дым и развалины, с миниганом, чьи стволы вращаются бешено, но уже бессильно, по инерции, неспособные глотать и выплевывать сталь. Гавриил наконец это замечает, равнодушно отшвыривает пушку прочь, становится на колени и смотрит на меня.

Я гляжу в ответ, в забрало цвета темной меди, блестящее, непроницаемое, на короткое металлическое рыло под ним, вроде как вделанный противогаз-респиратор, на жгуты серых мускулов на щеках. Мускулы держит металл вдоль края челюсти. Полосы металла смыкаются на месте, где положено быть рту, на манер жвал.

В общем, словно богомолу в морду смотришь. И он смотрит — молча.

Долго молчал. Чертовски долго. Я уже сам пытался заговорить, мол, «спасибо» и «хорошо пострелял» или хотя бы «мать твою», но говорильные части у меня больше не работают. Наконец слышу электрическое жужжание и голос: «Похоже, ты — мой билет отсюда!»

Голем, ангел, циклоп, робот — не могу понять, кто он такой и что он такое. Может, брежу наяву? Может, у меня предсмертные галлюцинации?

С высоты теперешнего опыта скажу: может, и не совсем галлюцинации, но уж точно предсмертные.

Он меня спас. Как долго спасал, не знаю — я был большей частью в отключке.

Движение помню, помню, как меня понесли на небо, взвалив на геройское плечо, словно мешок картошки. Помню, как прямо под моим брюхом ходили ходуном пучки кабелей, больно врезаясь. Наконец стало больно — это я хорошо помню. У-у, это была агония — оголенные нервы, переломанные кости, кишки, пропущенные сквозь дробилку. Я млел и терял сознание от боли, от боли же приходил в себя — и снова терял сознание.

Но был почти что доволен, верите? Почти счастлив. Жив курилка, не помер ещё! Я ещё здесь. Мне ещё больно!

Но кричать не могу. Ни звука не могу издать. Слышу, как он говорит из шлема. Голос пропущен через штуку вроде вокодера, жужжание электронное, машинное, но, похоже, внутри этой штуки — живой человек, и он пытается выбраться наружу. Кричит, беснуется. То и дело замолкает, будто прислушиваясь. Я тоже слушаю, но никаких ответов не слышу.

— Так вот оно зачем. Так вот он, твой гениальный план! У тебя всегда есть гениальный план, конечно!

— Ну да, ну да, у глины нет никакого права спрашивать, что и зачем делает гончар. Да только твои ноги тоже сделаны из обычных, земных, смертных частей, как и мои ноги, разве нет? Разве, спрашиваю, нет?!

— Да ты, засранец, вовсе не над всем этим стоишь. Ты не выше меня. Ты можешь быть во мне, но ты не выше меня!

— Черт бы тебя побрал, монстр, проклятый паразит! Черт бы тебя побрал!

И непонятно: молится он или проклинает.

Когда я прихожу в себя в следующий раз, кто-то визжит. Покамест не я — хоть и стараюсь изо всех сил, уж поверьте. Пока у меня только-только получается захрипеть. Но кто-то визжит, и звук отскакивает от потолка, от стен, валится на меня со всех сторон, и слышится в нем металл.

Значит, надежда и опора притащил меня в убежище.

Раскрываю глаза, пытаюсь сосредоточиться, что-нибудь рассмотреть — напрасно. Горит огонь — огромные тени корчатся на стене, все залито оранжевым светом, разве только правее что-то не так, не вписывается. Чуть поворачиваю голову, краем глаза вижу: мой голем играет с крошечным синим солнцем, пляшущим в ладони. «Лазер», — думаю я и отключаюсь снова.

— Проснись!

Ага, я ещё живой. Ещё.

— Просыпайся, солдат! Сейчас!

Место то же самое, время другое. Высоко над головой закрытые ставнями окна, в щели лезет яркое солнце, плещет на грязный пол.

Мне лучше. Боль кажется далекой, приглушенной. Это хорошо — значит, нервы, кричавшие из всех уголков моего поломанного тела, наконец заткнулись. Значит, есть надежда подохнуть спокойно.

— Мать твою, просыпайся!

Передо мной висит нечто огромное, темное, дряблое. Я заставляю себя прищуриться, заставляю мозги понять увиденное: ободранную тушу, распотрошенный…

Да это же голем!

Мой спаситель висит распотрошенный, будто рыба. Свисает, пустой и плоский, с балки над головой, рассеченный посередине и лишенный внутренностей. Все его чудо-мышцы цвета оружейной стали болтаются вялые, недвижные, внутренность блестит красным, влажным — будто сырое мясо… У меня опять глюки или эта пустая шкура и в самом деле кровоточит?

— Я тут.

Смотрю и вижу здоровенного черного мужика с бритой головой, одетого в тонкое облегающее черное трико, испещренное сетью белых прожилок, — вроде костюма аквалангиста с вентиляцией. Лицо в грязи и крови, и одно безумное сюрреалистическое мгновение в моей голове вертится мысль: «Да у него жабры!» Но это попросту кровоточащий порез вдоль челюсти. Я сосредотачиваюсь на эмблеме у мужика на плече, напрягаюсь. Та перестает скакать перед глазами, и могу прочитать: «ВДВ». Десантник, значит.

В руке у негра штука вроде шприца. Теперь чувствую зуд, покалывание — негр только что опорожнил эту штуковину в мою руку.

— Говорить не пытайся, — предупреждает черный.

Я пытаюсь рассмеяться, но боль тут же возвращается.

— Лежи тихо, пусть оно дойдет. Ты справишься, все будет нормально.

Странно — будто извиняется.

И сам-то выглядит не ахти. Из носу сочится кровь, на ногах стоит нетвердо, лицо серей бетона. Один глаз налит кровью, будто все капилляры полопались. Руки трясутся, глаза так и бегают туда-сюда, по-птичьи, будто в каждой здешней тени притаилось чудовище и вот-вот прыгнет, а теней тут хватает, пыльный свет, сочащийся из щелей в окнах, не рассеивает темноту, только добавляет теням контраста и силы. Кажется, серьезных ран у черного десантника нет и кости целы, но вот с головой… За последние пару часов я навидался дерьма и теперь смотрю костлявой в лицо, но этот черный — он жути навидался куда больше, глаза — пустые провалы в гребаный ледяной ад.

Что-то валится на крышу, скрежещет металлом о металл. Десантник глядит вверх, и его лицо бледнеет. Я имею в виду, по-настоящему бледнеет, клянусь, будто под кожей засветилось на секунду, но я сморгнул — и все, уже нету. Вверху шуршит, елозит, я всматриваюсь, но ничего разобрать не могу, только расплывчатые силуэты балок.

— Об этом не беспокойся. — Он кивком указывает на потолок. — Это самая меньшая из твоих проблем.

Снова звуки сверху, быстрый топот, сыплется неровно грубая пыль, танцует в лучах света. Потолочные балки похожи на ребра. В моей памяти всплывает библейская история, я видел её давно по ТВ, что-то про китов и богов. Может, какой инопланетный монстр заглотил нас целиком?

— Ты в полном дерьме, — изрекает десантник, и голос его совсем пустой, равнодушный.

Неживой даже. Будто человека уже нет, а осталась штука вроде автопилота, чтобы управлять телом.

— А времени не осталось, — продолжает десантник, и я вижу: ошибся, здесь ещё человек, не ушел.

В глазах его человечность осталась, в красном, налитом кровью, и в белом, в обоих судорожно дергающихся, беспокойных, живых глазах. Бьется, перепуганная, запертая, неспособная выбраться. А телом управляет автопилот, он хозяин, и выдает спокойно, бесстрастно: «Теперь дело за тобой, солдат. Я больше не могу».

Внезапно оба глаза — красный и белый — глядят прямо в мои. Вгрызаются, вворачиваются шурупами, сверлят, протыкают насквозь. Мне совсем не нравится глазеть в эти безумные зенки, я пытаюсь отвернуться — и от усилия снова уплываю. Черный опять светится, изнутри на щеках просвечивает сетка вроде сот. У мужика биолюминесцентное тату, ну, знаете, когда вводят под кожу светящиеся бактерии. Чем сильней возбуждаешься, тем сильней они светятся, это на приток крови завязано, растворенный кислород и все такое. А мужик, должно быть, возбудился на все сто. Мать его, сетка прям сияет под кожей, как в старой лампе, где видна накаленная спираль. Но я плыву, плыву, перед глазами все дрожит и мутнеет, в глазницах будто снежки какие, пятна скачут, все крутится, весь чертов мир несется в гребаный крутящийся туннель, водоворот, а в центре — безумные зенки негра, и мертвый холодный голос за ними говорит: «Это лучшее, что я могу сделать…»

И что-то обнимает меня сзади!

Ощущение, будто слизняк проглотил. Теплое, скользкое оборачивается вокруг рук, ног и груди, поначалу больно, мать твою, как больно! Но боль постепенно отступает. Что её прогнало — непонятно, однако же становится чертовски хорошо. Намного лучше, чем под морфином, — боль притуплена, но разум не дурманит, не тяжелит голову.

Наоборот, в голове ясно и светло, мысли новые появляются, а старые вроде как изменились. Беспрецедентно! Я могу думать словами вроде «беспрецедентно», не чувствуя себя при этом умствующим засранцем, хотя мне и не слишком нравится не чувствовать себя засранцем.

То бишь мозги не только заработали на всю катушку — но, как уже говорил, стало хорошо, стало прекрасно! Наверное, это от новых производных допамина, ну, ты про них слышал. Подумал — и тут же вспомнил, где про эти производные слышал: в просмотренном краем глаза макронетовском ролике, всего-то пятнадцать секунд целых два гребаных года назад! Одно из двух: или я умираю и насчет «всей жизни перед глазами» крупно наврали, или гигантский слизняк, меня проглотивший, непонятно усилил мою память.

Перед глазами плавает, крутится, и — оп! — фокусируется до невероятной, нереальной четкости, будто и не на реальный мир смотришь. Ну, ты ж знаешь, наверное, как оно в записях тактического симулятора на высоком разрешении или в дешевых видеоиграх? В поле зрения заползают ряды цифр: бутовый лог, анализ обстановки, но что интересно — они вроде бы внутри меня. Выглядит как обычный лицевой графический интерфейс, да только не обычный он вовсе. Циферки-то и закорючки прямо в моей голове, эдакий мозговой графический интерфейс.

Я снова чувствую ноги, я могу стоять, передвигаться. Пытаюсь поднять руку — и вот она, одетая в рубашку искусственных мышц, ползущих по руке осьминогом, когда сжимаю кулак. Сокращаются, расслабляются, отзываются на каждое движение. Я смотрю — а рука моя то пропадает, то появляется, по ней бегут волны света и темноты, словно тучи под ураганным ветром. По краям волны сверкают самоцветами: глубокой морской зеленью, темной лазурью стратосферы — не знаю, как ребятки из отдела продаж зовут такие цвета. Вдруг рука пропадает целиком, превращается в жидкое стекло, тает. Полосочка перед глазами растет, а под ней надпись: «Последовательность инициализации хроматофора», и полна уже на 87 %. Когда доходит до 100 %, рука появляется снова, обыденного, скучного, универсально-серого цвета, с едва заметной гексагональной сеточкой на ней, выглядящей точь-в-точь как татуировка десантника (у вэдэвэшников проблемы с воображением, что видят, то на себе и малюют). На дисплее надпись: «Режим невидимости».

Я теперь Гавриил. Я — голем, я — своя собственная надежда и опора. И хотя я по-прежнему — куча ломаных костей и рваных кишок внутри чудесной брони, чувствую себя охренительно. Мне хорошо. И десантник с ошалелыми глазами стоит передо мной на коленях, протянув руки в мольбе.

Только он не умоляет, конечно, — просто завинчивает меня в доспехи, затягивает последнюю пару креплений на грудине.

— Хорошо, правда? Я уж знаю, лучше не бывает. Да только ненадолго, уж ты поверь мне.

Что-то в негре изменилось. Судороги не прошли, и руки трясутся ещё сильнее прежнего, но ужас в глазах, безумие — оно ушло. Лицо вновь потемнело, татуировка погасла. Правый глаз теперь — сплошная красная муть, в нем ничего больше не видно, а левый нормален, и видится в нем покой, почти умиротворение. Смотрит на меня грустно и внимательно.

— Знаешь, оно живое, — говорит десантник. — И одержимое, так можно сказать, да — одержимое. Оно не двинется, пока я не двинусь, оно… вирусное. Но оно желает тебе добра, не забывай. Всегда желает. Помни об этом, и, может, тебе удастся провернуть дело и выбраться.

— Провернуть что? Выбраться откуда? — пытаюсь я спросить и не могу.

А он отвечает, будто расслышал:

— Отыщи Голда, Натана Голда. Это все, что я могу теперь сделать, ты — это все, что я могу сделать. Прости, брат, прости, я уже весь. Оно теперь на тебе, всё до конца.

Так дрожит — едва может стоять. В груди хрип, я столько раз его уже слышал. Шатаясь, поворачивается, глядит на грязь и развалины со всех сторон.

— Смотри на это гребаное место, смотри, — шепчет, едва шевеля губами.

Сквозь треск огня, скрежет чего-то рушащегося, доносящиеся издалека крики я слышу этот слабенький шепоток, слышу отчетливо. Клянусь, я могу слышать даже биение его сердца.

— Они звали меня Пророк. Помни обо мне.

Потом утыкает ствол табельного пистолета под челюсть и вышибает себе мозги.

Глава 3

Ерш твою медь.

И что мне делать?

Бля-а-а.

Кровь и мозги Пророка стекают по лицевому щитку, а перед глазами радостное такое объявленьице: «Боевые разработки КН, нанокомбинезон-2.0». И вдруг чувствую — я не могу двинуться. Вокруг идёт чертово побоище, всю мою команду расстреляло летающее блюдце с гребаной Зета Ретикули (вот оно, я это выговорил!). Единственный, кто мог ответить на мои вопросы, лежит с вышибленными мозгами, а моя чудесная волшебная новая броня не хочет двигаться, и я в ней будто муравей в янтаре. Кто-то топчется по крыше, нагло так, вовсе не заботясь о том, что его могут услышать. А я как раз наоборот, очень даже забочусь, потому что сижу мишень мишенью и двинуться не могу, весь на тарелочке.

С другой стороны — и мне трудно сказать, лучшая это сторона или нет, — я ещё жив. Согласно же диагностике, чьи результаты бегут сейчас перед моими глазами, живым я быть не должен. Хребет переломан в трех местах, горло раздавлено, порвана бедренная артерия, в легких больше крови, чем воздуха. Это далеко не все, список тянется и тянется. Судя по данным, у нанокомбинезона-2.0 способности к диагностике и лечению как у полноразмерного стационарного госпиталя. Торчу в нем на месте, будто садовый гном, зато получаю полной дозой антитела, автокаталитический фибриноген и дюжину разных искусственных остеобластов, чтоб мои кости поскорее срослись. Если рассудить здраво, висеть неподвижно в ультрасовременном лечебном футлярчике, подогнанном к телу, вовсе не так уж плохо — конечно, пока нехорошие типы не явятся проверить, кто там в футлярчике сидит.

Наконец данные биотелеметрии перестают нестись как угорелые, поле зрения проясняется, только по краям остается горстка иконок цвета зеленого льда. Нанокомбинезон-2.0 докладывает: «Новый профиль ДНК интегрирован» — и отключается.

Я могу двигаться снова.

А тварь на крыше только и ждёт этого. То и дело топает по железу — на случай, если я про неё позабыл. Так барабашка сильней давит на ступеньки скрипучей лестницы перед спальней, когда долго не обращают внимания. Хочет напомнить: здесь я, никуда не делся.

Я не позабыл, будьте уверены. Переступаю через останки Пророка, и от моей тени разбегаются тараканы. Их здесь полным-полно. Я поднимаю пистолет Пророка. Силуэт пистолета перед глазами обрисовывается светящейся линией, и система выдает опознание: «М-12 «Нова», легкий автоматический пистолет».

Пустой. Как же я ненавижу, когда люди берут машину и возвращают с пустым баком.

Топ-топ, с потолка сыплется пыль.

— Морпех, добро пожаловать на светопреставление!

Это электронный голосок процессора зажужжал в ухе — но я все равно шарахаюсь. Шарю глазами по тактическому дисплею, пытаюсь уразуметь, где сигнал связи. Когда смотрю на иконку, та светится. Интерфейс по движению глаз — умно.

— Все системы подключены, — сообщает электронный голос. — Эн-два работает в нормальном режиме параметров.

Это не связь — сам нанокомбинезон говорит, гребаные электронные мозги. Мутновато звучит на верхних регистрах — динамик поврежден, что ли?

А голос-то как у Пророка.

— Отмечаются небольшие структурные повреждения в межреберном пространстве и связях баллардовых топливных элементов, оценочное время ремонта нанокомбинезона — двадцать шесть минут. Оценочное время лечения оператора пока недоступно.

А-а, дерьмо какое, похоже, эта штука подделывается под голос Пророка. Интонации узнаваемые, но чуть прислушаешься, и ясно — не то.

Я гляжу по сторонам, отыскивая пистолет, нож или на худой конец подходящую дубину. И наконец понимаю, где я, — в здоровенном ангаре вроде портового склада. Стою я в проходе между рядами придвинутых к стене зеленых судовых контейнеров, они без маркировки, если не считать намалеванного по трафарету красного креста на дверце каждого. Оружия никакого, но пол усыпан гильзами — значит, есть надежда отыскать патроны. Проход через десять метров упирается в глухую стену, под ней тлеет огонек затухающего костра, сложенного из ломаных ящичных досок. Просочившийся солнечный свет падает на крыши контейнеров слева. Кажется, с другого конца есть выход, просвет между контейнерами с одной стороны и кучей здоровенных решетчатых клеток, похожих на гигантские тележки из супермаркета, набитые тряпьем. Судя по жужжанию, где-то там неисправный трансформатор или распределительный щит.

Я двигаюсь — и тварь на крыше тоже начинает двигаться.

Наверняка выслеживает.

И ещё — в клетках вовсе не тряпье.

И жужжит не трансформатор.

Бля.

Из этих клеток ноги высовываются. И руки. Некоторые с виду почти нормальные, а другие обезображены нарывами, наростами. Среди тряпок и трупов что-то блестит. Я ещё не успеваю подойти поближе, разглядеть, как уже знаю: оно на меня смотрит. Оно и в самом деле смотрит — только во лбу у него аккуратная круглая дыра. Повсюду мухи — ползают, жужжат, копошатся, выписывают радостные петли над нечаянным счастьем.

Я смотрю на пол, на гильзы, рассыпанные по полу осенними листьями. Гильзы от стандартных армейских патронов.

Ни на ком из лежащих в клетках нет военной формы. По меньшей мере двое одеты как врачи из операционной.

У меня в голове не укладывается. Злые инопланетяне, мой спаситель, вышибающий себе мозги, тварь на крыше… и вот теперь массовый забой чертовых штатских. Остолбенев, я не сразу обращаю внимание на новую яркую иконку, мигающую в левом верхнем углу. Ощущаю только легкое раздражение, будто вспомнить силюсь что-то и не могу. Секунд пять стою дурак дураком, пока наконец не догадываюсь глянуть на чертову иконку. Как только сосредотачиваюсь на ней, она прыгает в самый центр и принимается вещать: «Отыщи Голда, Натана Голда. Это все, что я могу теперь сделать, ты — это все, что я могу сделать. Прости, брат, прости, я уже весь. Оно теперь на тебе, всё до конца».

Ощущение, будто по глазному яблоку ползет:

Моя первая реакция: да вы что, спятили? Да какое мне дело?

Но ведь это последнее желание Пророка. Конечно, я могу просто развернуться и отправиться подальше. Но могу не развернуться и не отправиться. Я жив только благодаря человеку, чей труп лежит сейчас за моей спиной. За мной должок. Кроме того, у меня нет связи с начальством, команду мою перебили, и ни черта не понятно, как и почему. Так отчего бы не начать с Натана Голда? Наверняка он хоть что-то знает. В общем, пойду-ка поговорю с мистером Голдом.

А чем ещё заняться? Трупы подсчитывать?

Но тут оказывается: я заперт! Окна закрыты, да они и высоко под потолком, двери заварены и подперты тяжеленными контейнерами. Кое-где баррикады у дверей — попросту кучи мусора, но местами видно: специально городили, спасаясь от угрозы извне. Я карабкаюсь через мешки с песком и мешки с трупами, вышибаю двери контейнеров, копаюсь в ящиках. Нахожу два трупа в костюмах химзащиты, перевернутые столы, микроскопы, термоциклеры и эти крутящиеся штуки, как бишь их — да, центрифуги. Все размозжено, расплющено, разбросано по растрескавшемуся цементному полу. Нашел даже пару годных пистолетных магазинов. Куда ни двинусь, туда же и жуткие шаги над головой. Хотя не совсем шаги. Прислушавшись, понимаю: такт совсем другой, не ноги это, ступающие по очереди.

Но в конце-то концов, раз Пророк притащил меня внутрь, должен же быть лаз наружу? Только я найти его не могу.

Явно, нанокомбинезон-2.0 не совсем подходящий коктейль в мои мозги закачал. Ведь ответ-то очевиден, он прямо над моей бестолковой головой, минут двадцать уже стучится в рассудок. А я то ли безнадежно тупой, то ли ошалелый вконец.

Но все же дошло.

Богом клянусь, лезу по лестнице — а тварь на крыше прямо джигу отплясывает, радуется.

Вот оно теперь как. Ни тебе изощренного музыкального языка и знаков, ни парней с шишками на лбу, вещающих: «Сопротивление бесполезно!», «Склонись перед Гадом Великим!». Никаких сексуальных инопланетных королев улья, занимающих героя анальным сексом в то время, как её подручные шинкуют в котлету земных ребятишек. Вообще никакой болтовни, не считая вопля, испущенного при виде меня. Заикающийся такой гулкий хрип, будто дешевый синтезатор пытается булькнуть.

И затем инопланетный красавчик выдает все, на что способен!

В первую секунду я поражаюсь, насколько по-человечески оно выглядит. Конечно, в ногах чересчур много суставов, а в руках вообще нету — вроде сегментированных щупалец с кистями на концах, как у Доктора-Осьминога из фильма «Человек-Паук». Но их две, и на положенных местах. Наверху торчит что-то вроде шлема, со сгустками оранжевых огней на месте глаз. Оно целиком металлическое, и я думаю: «То ли доспехи, то ли боевой робот».

Оно стреляет в упор, и я валюсь на спину. Я уже должен быть трупом, но я не труп. Оно прыгает гребаной пантерой, миг — и уже нависло надо мной, и я вижу тело внутри доспехов: серое, полупрозрачное — ровно медуза. Расплывчатые оранжево-коричневые комки внутри — наверное, органы. Из спины высовываются четыре толстых щупальца, и шевелятся при том. Я думаю: «И что ж это за хренова броня, все брюхо наружу торчит», а другой частью мозгов в это же время сам себя урезониваю: «Придурок, да эти кишки — последнее, что ты в жизни увидишь, потому что уже грязь жуешь и лежишь на лопатках». Я и выстрелить не успел, оно застигло меня врасплох, сшибло, и я теперь как жук, перевернутый пузом кверху. И тут уже был бы конец игры, но тварь вдруг замешкалась.

Голову склонила, или как там называть эту клиновидную хрень с огоньками. Нам показалось: вроде принюхивается оно, втягивает воздух, стараясь распознать странный новый запах. А нам только того и надо: пара секунд промедления, нерешительности — и мы тут же быка за рога!

То бишь не мы — я себя одного имел в виду. Сую пистолет в серый студень и принимаюсь палить. Гад отскакивает, издает свист — холодный такой, будто от зимнего ветра, я на ногах в мгновение ока, тварь снова поднимает пушку, но я наготове, блокирую, бью в ответ — и не думаю даже, как оно получается. У комбинезона свои рефлексы, усилители, умножители движения. Дрожь в пальцах превращается в хук справа. Комбинезон почти и не ждёт моей реакции, клянусь — без малого, он двигает мною! Я хватаю инопланетного выродка, поднимаю над головой и швыряю с крыши, как тряпичный мячик.

Вот тебе, сука, будешь по крыше ходить, железом грохотать! Вот тебе, тварь клозетная, будешь знать, как за дверью прятаться!

И о чем Пророк трепался, а? Да этот комбинезон — потрясная штука!

Глава 4

Конечно, если бы я знал тогда, на что способен Н-2, то поисками лестницы не озаботился бы. Прошиб бы стену, да и вышел. Век живи — век учись.

И вот я один на крыше. Середина утра, солнце уже высоко, ветер разогнал облака. Мир вокруг меня дымится, дрожит и колышется и выглядит как сущая преисподняя. Внизу огни дотлевают, среди них пара танков явно не в боевой готовности, один ещё пылает вовсю, другой перевернут. На крошево смотрит позеленелая статуя конного солдата — памятник тому, как мы в очередной раз наваляли кому-то на его же задворках.

А барабашка мой исчез. То бишь после пуль, моей взбучки и падения с четвертого этажа запросто встал и ушел. Крепкий гад, хотя и студень.

Слева вверху я все ещё вижу заданьице: «Саут-стрит, 89, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк». Перед глазами маленький синий шестиугольник, магический компас, указывающий с неизменной точностью на Саут-стрит, куда б я ни повернул. И расстояние, какое нужно топать в указанном направлении.

Гляжу на иконку, и в левом нижнем углу разворачивается карта. Я все ещё в Бэттери-парке. Черт, я почти и не в нем, а на самой границе, у набережной. Если верить базе данных, на старом таможенном складе. Сразу к востоку парк заканчивается и начинается город. Чтоб отделить одно от другого, выстроили стену из бетонных блоков, эдакую пирамиду из серых глыб, наверху — спирали Бруно. С другой стороны на пятнадцатом этаже тридцатиэтажного здания между балконами натянута простыня с надписью: «Помогите!»

Я спускаюсь.

Я ещё многого не знаю про свою вторую кожу. Однако она помогает — режим у неё тренировочный, подключается по умолчанию, подменю мне подсказывает, как защиту усилить и как скорость увеличить. Таким образом, обучаясь на ходу, я и двигаюсь среди опустошения, произведенного врагами, умеющими летать между гребаных звёзд. Учусь красться незаметно. Светящиеся иконки и нити-указатели ведут меня среди воронок и трупов.

В углу мерцают новые иконки: голосовой интерфейс, если не ошибаюсь. Ну да, комбинезон голосом Пророка сообщает: парк, мол, целиком отгорожен. Ограда под высоким напряжением, ворота на запоре, у ворот автоматические пулеметы, запрограммированные стрелять без промедления. Намекает осторожно: дескать, и в нанокомбинезоне могу не выдержать, принимая во внимание моё, хм, «неоптимальное» состояние.

Светящие нити складываются в новую конфигурацию, указывают на древнее круглое строение посреди парка. База данных услужливо выдает название: «форт Клинтон». Это единственный путь наружу. Никогда раньше про такую хрень не слышал. Я и президента-то почти не помню.

Вы не забывайте: когда дело касается местной политики, я пока ещё лох полный. Знаю: в общем, дело дерьмо, но насколько оно дерьмо персонально для меня — понятия не имею. Ещё живу в розовеньком уютном мирке, где достаточно показаться на ближайшем КПП, намалевать на стене личный номер, и санитары резво притащат прямо к дверям Натана Голда. Я ещё думаю, что инопланетяне — откуда бы и зачем бы они ни явились — заставят нас позабыть о мелких дрязгах и объединиться против общего врага. Ну конечно, все мы теперь союзнички, если не закадычные приятели.

Но у Н-2 свой коммуникационный центр, и он может не только дешифровать трансляцию, но и сообразить, что из эфирной болтовни имеет прямое отношение к текущей миссии. Я по-настоящему впечатлился, когда Н-2 впервые начал такое выделывать, ничего себе техника реконструкции голосов, но экстаз мой испарился в одно мгновение, когда я понял: меня завалить собираются!

По правде говоря, убить хотят Пророка, но не знают, что он уже никому хлопот не причинит, и потому охота идёт на любого в комбинезоне с искусственными мышцами. Комбинезон числится «биоугрозой». Так Локхарт говорит. Не знаю, кто такой Локхарт, но он тут явно большая шишка. Да и большинство пехоты здешней, похоже, все равно начнёт по мне палить изо всех стволов — судя по трепу в эфире, Пророк их больше завалил, чем инопланетяне.

Голова кругом идёт: что тут вранье, что правда? Умеет фальшивый Пророк подслушивать, ничего не скажешь, но если б он ещё умел и пояснять… Гонит бодягу, я не разгребаю. Одно понял: со здешними ребятами особо не закорешишься. Может, залечь в дыре поглуше, связаться да и договориться обо всем с безопасного расстояния? Пытаюсь прокашляться, выговорить, пробы ради, пару слов. Из глотки — ни звука.

Интересно, как просемафорить «Не стреляйте»?

«Кобальт-4» не отвечает — и в этом тоже винят Пророка. «Кобальт-7» нашел тела на берегу, солдаты говорят, морпехов это, из частей спецназначения. Но больше выживших нет. Эй, недоноски, там же мои ребята, и насчет них мне известно доподлинно: что б ни делал Пророк до того, как мы обменялись жизнями, к их смертям он отношения не имеет.

Постойте-ка: больше выживших нет?

Если ещё кому из моей группы повезло спастись, разрулим дело запросто! Значит, айда в форт Клинтон!

На земле валяется разнообразный хлам. О, гляди-ка, дробовик «шакал», полуавтомат, с виду совсем непользованный. Пригодится! А вот и останки — рука и туловище — хозяина, его совсем не пользовавшего. Хозяин военной формы не носил, верней, носил что-то вроде, но не настоящее армейское.

А-а, это ЦЕЛЛ — крайнетовская служба безопасности и локальной транспортировки.

Знаю я этих парней. Психованные недокопы с амбициями и такой горой вооружения, что можно оснастить страну вроде Франции. По сравнению с ними любой «дикий гусь» — ура-патриот. Кто ж, интересно, им позволил здесь заправлять?

Пробираюсь через лабиринт палаток, пластиковых временных ангаров цвета малой нужды, на боках намалеваны красные кресты и эмблемы «скорой помощи». Заглядываю внутрь: несколько кушеток, на полу стойка для капельниц валяется, в углу — куча скомканных простыней, испачканных кровью и слизью.

Форт Клинтон торчит рыжим останцем сразу за брошенным госпиталем. Древняя кирпичная штука, явно видывала она и лучшие деньки, но ведь стоит ещё. Я приближаюсь к ней сзади. В эфире слышен женский голос, пустоватый такой, успокаивающий, бодренький — точно служба объявлений в супермаркете. Но разобрать не могу, что говорит, — эфир забит трепотней обо мне, как все меня в клочья раздерут, едва покажусь.

За углом чьи-то сапоги давят асфальт. Я ныряю за ещё один военный памятник, гранитный клин с дыркою посередине, и тут является хозяин сапог, на плечах его сидит паучья голова со светящимися оранжевыми глазами — новомодный шлем на всю голову с квадрооптическими линзами и встроенным респиратором. Не иначе, парнишка считает себя крутым стрелком, весь в патронташах, световых гранат понацепил — на лоточника больше смахивает, чем на машину для убийства. Расстегивается и начинает мочиться на стену. А я думаю: самое время испытать маскировку Н-2. Упираюсь взглядом в иконку и наблюдаю, как мои руки растворяются.

Но не только руки! Подобранный дробовик тоже растворяется!

Что это значит, доходит не сразу. Я с учебки покрытием камуфляжным не пользовался, не надевал, но принцип знаю: быстрая фрактальная подгонка контуров и цвета, байесовская свертка, размытие. В принципе, то же самое, что осьминог делает, когда хочет замаскироваться. Но на «шакале»-то покрытия нету, и на подобранных магазинах и прочем барахле тоже — а все вместе стало прозрачней стекла. Единственная штука, способная на такое — ну хотя бы теоретически, — это поле, изменяющее вокруг меня индекс преломления. Но чтоб искривлять свет настолько, нужны циклотронный магнит и ядерный реактор, выдающий нужную мощность.

Из какой же гребаной секретной лабы это чудо вылезло?

Выхожу из-за памятника (надпись на постаменте гласит: «УНИВЕРСАЛЬНЫЙ СОЛДАТ» — прям в тему, честное слово), а наемник как раз застегивается и оборачивается. Смотрит сквозь меня, потом топает, откуда пришел, невинно и безмятежно.

А я тем временем едва не попадаюсь. В левом нижнем углу есть полосочка маленькая, и становится она все меньше, краснеет. Когда совсем покраснела, я её и заметил, а тогда уже и тень начал отбрасывать. Едва успеваю спрятаться за клином, когда отключается невидимость.

Пописавший солдат замедляет шаг, оборачивается, нечленораздельно бурчит и движется дальше.

Ага, насколько нас хватает? На двадцать секунд? На тридцать? Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Хотя полосочка ползет обратно, комбинезон перезаряжается.

Кто-то вопит.

Нет, не просто «кто-то» — это Парчман, мой кореш, парень из моей команды! А потом стреляют, и он перестает кричать.

И крик, и выстрел донеслись из замка.

Комбинезон ещё не успел перезарядиться, но я уже двигаюсь, скольжу вдоль кирпичной стены. Задерживаю взгляд на открытой платформе, припаркованной перед входом, — на ней груда тел.

Некоторые — в камуфляже.

За поворотом лязгают тяжелые ворота, и я прижимаюсь к стене. Пара паукоголовых наемников стаскивают Парчмана по лестнице и вскидывают на платформу, будто гребаный мешок с песком. У Н-2 хорошая оптика, могу увеличить, но мне и без увеличения видны ожоги на руках Парчмана, порезы на босых ступнях. Я такие отметины видывал. Обычные следы допросов, не вполне вписывающиеся в международные правила. В учебке нам про них походя рассказывали. А что, дело обычное, плевое, все этим занимаются.

Правда, об аккуратных круглых дырах на виске не рассказывали ничего.

Наемники направляются домой, треплются по пути о «дерьмоголовых» и мокрощелках. Ворота оставляют открытыми: пара здоровенных створок, вделанных в арку, по сторонам большие прямоугольные колонны — будто из игры про гладиаторов. Такой у них персональный Колизей.

Ну, если уж они так захотели зрелищ…

Я снова включаю невидимость и шагаю прямо сквозь ворота форта Клинтон, сквозь кольцо разоренных офисов и разбитых ларьков. Оказываюсь в круглом внутреннем дворе, заставленном ящиками и коробками, с расставленными вдоль стен пушками восемнадцатого столетия — наследством туристского сезона, — парой испятнанных кровью дощатых лежаков с приделанными кожаными ремнями в местах, где должны быть руки и ноги лежащих. Рядом толпа «целлюлитов» — выпендриваются друг перед другом, кто, мол, первый засранца Пророка завалит.

Затем полосочка заряда краснеет, комбинезон делает «ш-ш-ш», и в мире становится очень тихо.

Я смотрю на себя — вот он, красавчик!

Не знаю, сколько здесь крайнетовских подонков. Дюжина, две — неважно. Да хоть гребаный полк — мне наплевать. Я — смерть, я — четыре всадника Апокалипсиса, меня невозможно остановить. Я — морская пехота, я годами тренировался сцепляться с врагом вплотную, и вот он, враг: тупоголовые недовояки, хорьки-наемники, выброшенные за профнепригодностью погранцы, задроты с непомерными амбициями, дрянь, никогда не клявшаяся в верности ни стране, ни делу, убивающая за того, кто даст больше денег. Я вспоминаю раздавленные палатки, поломанные носилки, клетки, полные трупами гражданских. Вспоминаю изувеченные тела моих братьев по оружию. Это не просто мой священный долг — избавить Землю от этих гадов — это удовольствие. Я могу разносить в клочья таких весь день, а потом всю ночь танцевать, я…

Я убью их всех, всех!

Подумать только: если б позволил комбинезону подзарядиться чуть дольше, если б невидимость требовала чуть меньше ресурсов или если бы я двигался чуть быстрее — я бы пропустил все это. Я бы прошмыгнул сквозь форт и выбрался из парка, не пролив и капли крови. А жалко было бы, правда?

…Это все комбинезон. Он во всем виноват.

Глава 5

Глава 6

Из Бэттери-парка я выбрался, как через китовые кишки прополз.

Сперва увидел загончики для гражданских, такие же, по каким коров на бойню гонят, штук пять или шесть. Надписи — ничего вызывающего, успокаивающие пастельные тона — обещают быструю и неизбежную эвакуацию всем, кто будет молодцом и терпеливо дождется своей очереди. Закольцованная запись с женским голосом — я её уже слышал — так же спокойно, уверенно, ободряюще и нудно вещает то же самое ради слепых, неграмотных и членов гильдии дикторов-озвучивателей.

— Если чувствуете себя неважно, немедленно покажитесь медицинскому персоналу. Успешное лечение манхэттенского патогена возможно лишь при ранней диагностике. Военное положение объявлено ради вашей защиты. Силы корпорации «КрайНет» действуют в рамках полномочий, данных им правительством США. Сохраняйте спокойствие! Сохраняйте спокойствие! Сохраняйте спокойствие!

Ну конечно, если какой гражданский вздумает артачиться, в запасе всегда имеются кардинальные меры. Видел я эти меры на складе в порту. По пути к выходу встретилась мне пара-тройка отставших «целлюлитов» — бедняги торопились на вечеринку в форт Клинтон. Со всех ног бежали, старались успеть.

Я им помог.

В конце скотозагончиков на столе мирно искрит рабочая станция для обработки документов. Если б они у меня и были, бедная машина явно не смогла бы их обработать. Световые указатели и веселенькие стрелки наводят на желтый люк с крошечным окошком на уровне глаз и значком биологической угрозы под ним. Заглядываю сквозь окошечко в туннель из блестящего пластика, тугой, округлый, как из надувного домика для игр. Богатенькие папы дарят такие четырехлетним балованным чудовищам.

На стене справа — электронный замок. Понятия не имею, каким кодом дверь открывается, но Н-2 поощряет применение грубой силы в тех случаях, когда без неё обойтись трудно. Выдираю дверь, меня обвевает потоком воздуха, а туннель начинает проседать.

Плохи дела. Я про надувные дезинфекционные туннели наслышан. Повышенное давление в туннеле предназначено всего лишь для защиты от нежелательных микробов, а не для поддержки всего строения. Между внешними и внутренними стенками туннеля должен быть накачан сжатый воздух. Если же туннель проседает от открытой двери, значит, стены дырявые.

Вид, как я уже говорил: будто ты в китовых кишках. Солнце через стенку кажется кроваво-оранжевым, как сквозь закрытые веки. Стены словно дышат вокруг, у ног вздуваются пузыри — мой вес перегоняет воздух. Иные секции почти целы, можно стоять выпрямившись, другие настолько сдуты, что приходится ползти на четвереньках через складки колышущегося ПВХ. Из запрятанных распылителей льется дезинфектант, заливает мне стекло шлема. Тут Успокаивающий Голос звучит уже по-новому, уговаривает «перейти в следующую комнату по звонку», затем «оставаться спокойным и следовать за докторами», если прозвучит сигнал тревоги. И намекает на серьезные последствия для того, кто будет «препятствовать медицинскому персоналу либо охране».

Но не слышно ни сигналов тревоги, ни звонков, только бесконечная, до белого каления доводящая тирада закольцованной Уверенной Спокойной Дамы, а в паузах — шорох сдувающегося туннеля да ещё быстрое шебуршение…

Стоп: шебуршение чего?

Что-то бежит по моей ноге. Что-то размером с буханку шлепается на лицо, и я успеваю на мгновение увидеть то ли миниатюрный пожарный шланг, то ли здоровенную иглу для инъекций, штуки вроде сверкающих скальпелей делают «тра-та-та» о мой шлем. Я поднимаю руку — понимаете, чисто защитная реакция — и едва не луплю себя по шлему. Не луплю, потому что вспоминаю древнюю мудрую загадку: «Если устрашающая мощь искусственных мышц Н-2 встретится с устрашающей же защитой лицевого щитка шлема Н-2, кто выиграет?» Честное слово, не знаю, кто выиграет, но уверен: проиграет именно тот, на ком нанокомбинезон Н-2. В лучшем случае размажу жучиные кишки по всему щитку, а «дворников» на нем я как-то не приметил. В худшем случае пробью щиток и размажу собственные мозги о шлем.

В последнюю микросекунду отвожу руку, дергаюсь влево, мои углеродистые наномышцы выдают черт-те знает сколько «же», тварь слетает с респиратора, я по инерции кручусь юлой, будто меня за пушку потянули и завертели, мать его, лечу наземь! Закручиваюсь, будто танцор балетный, в податливый обмяклый пластик, по всему туннелю лопается, рвется, и вот я на полу, завернутый в целлофанчик, эдакий подарочек на обед твари вроде гигантской блохи-мутанта из старого альбома Боуи.

Впрочем, блоха, не блоха, уже не важно: я на неё приземлился, и под моим задом она лопается с хрустом, точно буррито[3].

Я приподнимаюсь, сажусь, выдираю себя из пластика и проламываюсь к выходу. Кажется, за пластиком скользят тени чего-то величиной с тряпичный мяч, а то и с кокер-спаниеля. Или это моё воображение? Валиумная дама все так же убеждает меня оставаться спокойным, терпеливо ждать и двигаться вперёд по звонку. Но теперь её голос почему-то звучит чуточку злее. И когда я слышу в сотый раз: «Успешное лечение манхэттенского патогена возможно лишь при ранней диагностике», мне хочется расхохотаться. Да уж, оно отлично звучит, про «компетенцию медперсонала» и «эффективный карантин», когда прямо в центре дезинфекции гуляет стая чернобыльских кровососущих мутантов.

Эй, Роджер, оно не сработало — хотя попытка была неплохой.

Знаешь, я тебе верю. Я мгновенно догадываюсь, когда ты врешь, а если б и не мог, то твои боссы наверняка не сказали тебе почти ничего, потому что они боссы, а ты — мелкая сошка. Позволь объяснить: они только что попытались дистанционно отключить мой комбинезон через резервный оптический канал на длине волны две тысячи нанометров. Видишь вон там маленький зайчик от лазерного луча, мигающий в вентиляции?

Конечно не видишь — не можешь в инфракрасном свете.

Тут какая закавыка: волна у радиосигнала длинная, от неё всегда можно экранироваться. Вот с волной покороче намного трудней. Её с пути не собьешь — пучок света и в циклотроне едва отклоняется, — а мы пока ещё с черными дырами воевать не научились, пока что ты видишь мишень в прицел, и все ОК.

Потому «КрайНет» решила устроить канал аварийного отключения в инфракрасном свете, на тот случай, если чудесный нанокомбинезон попадет в руки злодею, ну станет служить злу вместо добра. В общем, посвети нехорошему дяде на лицевой щиток лазерком, и комбинезон скажет ему «до свидания».

Но мой не сказал. Ты, парень, не думай, что это они ради тебя старались. Если б они и вправду считали старину Роджера Джиллиса ценным кадром, они б тебя сюда не послали. Боссы твои попросту захотели взять ситуацию под контроль, но не учли милой особенности эвристических боевых систем: они сделаны для того, чтоб приспосабливаться к меняющейся обстановке, — вот они и приспосабливаются. Отвечают контрмерами на ваши контрмеры.

Да не тревожься ты так! Ты не виноват, ты и понятия не имел. Знаю я эту механику, поменял совсем немногое. Если б я был на месте твоих боссов, попробовал бы то же самое.

Посмотрим, учатся они на своих ошибках или нет.

Ох, мать, Бэттери-парк по сравнению с остальным Манхэттеном — будто выстриженный ухоженный газончик.

Огонь повсюду: горят заброшенные авто, по кюветам бежит горящая нефтянистая жижа, пламя вырывается из раскрошенного стеклянного фасада на пятнадцатом этаже, опаленные, почернелые деревья — два ряда обугленных скелетов вдоль тротуаров — трещат и хрустят. Одно валится на улицу, вздымая облако искр. Даже чертов асфальт дымится. За мной на Стейт-стрит остаются отпечатки, будто по пляжу иду.

И повсюду — тела.

Знаешь, видал я войну. Едва записался в морпехи, перед тем как случилась заварушка на Лингшане, нас послали на Шри-Ланку, хотели подчистить после бунтов. Я видел мертвецов, лежащих кучами выше человеческого роста, видел сгнившие страшные трупы и мух, которые на них расплодились, — на полметра ничего не видать в черной жужжащей туче. Дома я знавал парнишку, Ники, он нюхнул пороху во время Аризонского восстания. Его колотило от звука «молнии» всякий раз, как приятели застегивали ширинку, — вспоминал, как застегивается мешок для трупа. А я глумился: мол, девка ты сопливая. Тебе пришлось чехлить жмуров? Мешок на каждого? Да мы целые деревни сжигали, чтоб холеру опередить. Воняло так, что и респираторы не помогали. Приходилось кислород на хребте тащить, по земле шагать, будто астронавты гребаные.

Знаешь, Роджер, — в Манхэттене было хуже.

Ну, знаю, знаю, по записям так не кажется, и мне так не казалось вначале. Трупы валяются там и сям, будто палые листья или плавник на берегу. И вонь не то чтобы очень, конечно, сомнения нету — мертвечиной дышишь, но это не Шри-Ланка, ни по какому счету. Не так тепло, не так влажно, тела лежат редко, и не так уж тянет выметать обед наружу. Никакой критической дохлой биомассы, сваленной в одном месте.

Но это дерьмо будто подкрадывается сзади и шибает по мозгам. Сильно шибает.

Это от спор. «Манхэттенская дорожка», «синдром тряпичного мяча» и прочее, прочее — я слышал с дюжину названий этой гадости. Любит она глаза, рты, открытые раны, слизистые оболочки. Я видел бедолагу, буквально разорванного пополам, пузыри и выросты — мицелий они называются, так? — из него перли лавиной, прям оттуда, где легкие. А я, помню, думал: «Эх, братан, хоть бы эта гадость попала в тебя уже после смерти, медленно подыхать от удушья — очень уж невеселый путь на тот свет».

И не все они были мертвые, целиком мертвые, я имею в виду. Шевелились: то нога дернется, то пальцы, будто тик нервный. Может, это рефлексы остаточные, как у отрезанной лягушачьей ноги, когда батарейку подсоединишь. Может, споры просто закоротили двигательные нервы и заставили дергаться и корчиться, пока клетки не выработают всю энергию? Хотелось бы думать, что это не так. А-а, так или нет, я парень крепкий, я выдержу.

Знаешь, я ведь почти сломался. И что меня проняло хуже, чем на Шри-Ланке?

Их лица — конечно, у кого они ещё остались.

На стольких застыла счастливая улыбка…

Да, пардон — уплыл я, о своем задумался. Как у вас оно называется? Состояние фуги?

Ко всему привыкаешь, знаешь ли.

В общем, я в нескольких минутах от Бэттери-парка и слышу голос в голове: «Эй, Пророк? Братишка, ты здесь? Возвращайся!»

Первая мысль: пригнуться, бежать в укрытие. До сих пор я перехватывал только, мягко говоря, недружественные послания. В дупель и в бога душу мать. До меня и дошло не сразу, что на этот раз не мою задницу призывают рашпилем обработать — здороваются со мной.

— Эй, Пророк? Братишка, ты здесь? Возвращайся!

И я возвращаюсь в наш гребаный мир, возвращаюсь к полуразваленным каньонам Манхэттена. Оно и к лучшему — тут не место для галлюцинирующих психов, пусть и одетых в нанокомбинезон-2.0 от «Крайнетовских боевых проектов», крикнули, экран мигнул — и я снова дома.

— Эй, Пророк! Это Голд. Возвращайся!

Голд? Голд! Парень, я же ищу тебя. У меня для тебя послание от…

— Дрянная линия накрылась, ты из поля зрения выпал на целых четыре часа! Не знаю: или прототип глючит, или кто-то глушит частоту. У тебя в окрестности глушилки работают?

Ответить не могу, но и не требуется.

— Ладно, неважно, возвращайся в лабораторию как можно скорее. Тут дела пахнут настоящим дерьмом. Зараза повсюду, гражданских жалко. Крайнетовская команда отстреливает их, где только встретит. Я заметил и парочку цефов. Эй, если ты в центре, иди через метро, там безопаснее будет, чем на поверхности. Надеюсь, ты приведешь морпехов.

Наверное, кто-то и в самом деле глушит, потому что иконка Голда начинает мигать, и — упс: «Нет связи». Но магический шестиугольничек компаса ещё висит на прежнем месте и потихоньку смещается. Мне больше не нужно топать по догорающей Саут-стрит с валящимися деревьями, новый курс — на несколько градусов северо-западнее. Вижу на карте новое место назначения: судя по каркасу, бывший склад — наверное, теперь переоборудованный под лабораторию Голда. Ведь мельком только упомянул — а БОБРик мой уже все просчитал и маршрут уточнил.

Я слегка напуган мощью штуки, в которой сижу. И которая сидит во мне.

Не прохожу и пары кварталов, как натыкаюсь на группу зараженных. Эти уж точно живые — идут или, по крайней мере, пытаются идти. Один ползет на четвереньках, едва поспевая за остальными. Другая на ногах, но ступня оторвана, женщина ковыляет, опираясь на обрубок. Как-то они ведь договорились, куда идти, как-то определили направление. А иные и видеть-то не могут, у них жуткие выросты-клубни вместо глаз.

И крыша у них едет, это точно. Девчонка бормочет про «дурную наркоту», парень вопит непрестанно: «это не я это не я это не я». Но остальные-то улыбаются, мать вашу, как они улыбаются, добродушно так, умиротворенно, а другие разинули рты, похабно ржут, аж трясутся со смеху, и зубов у них не видно, во рту сплошь разросшаяся гниль. Шепчут то ли друг другу, то ли Господу, то ли уж не знаю кому про свет, про «возьми меня, Боже». У комбинезона есть опция «распознавание угроз», но я вижу этих бедолаг неподсвеченными — значит, безобидные. Хотя дробовик держу наготове — на всякий случай.

Фальшиво-пророческий голос вещает про «инфекцию в четвертой стадии», «клеточный автолиз», и я едва не разношу бедняг в клочья, понимаете, не от страха, от жалости. Мать моя женщина, за что ж так мучиться человеку, за что? С другой стороны, они вроде и не мучаются вовсе, и, может, не стоит патроны переводить на них?

Моя это мысль или комбинезон намекает — трудно сказать.

Тогда, вначале, различить было куда проще, чем теперь.

Глава 7

Знал бы ты, Роджер, что мне довелось повидать!

Города, превратившиеся в болото, пылающие океаны. Толпы людей, отчаянно пытающиеся выбраться из зоны карантина, не замечающие, как проволока заграждения полосует их тела. Отчаянно гонимые надеждой на глоток чистой воды, пригоршню порошкового «Спирулина», люди лезли по проволочной ограде под током, дергаясь как марионетки. Я видел, как на полпути у женщины вспыхнули волосы, а она продолжала лезть. В самом деле, что ей было терять? Я помогал стаскивать трупы к братским могилам столь огромным, что дальний их край был едва виден. Эти гребаные могилы было видно с орбиты!

А потом они послали меня в Манхэттен. С одной стороны, это вроде как облегчение, ну как если наконец сцепиться с равным по силе противником. Ну понимаешь, с тем, кто сдачи дать может. Мы, конечно, слабаки там были, чего уж, и передохли бы или чего хуже, но если б не передохли, если б выжили или даже победили — ну, впервые в жизни нам было бы хорошо от такой победы. Здорово было бы. Мы ж дрались с превосходящими силами, в кои-то веки. Мы не беженцев косили.

Только в Манхэттене это самое оно и вышло.

Я хорошо помню, как нарвался на первую «зачистку». Как бишь они это называют… а-а, «изоляция». Ещё одно словечко до кучи назначенных обелить гребаное массовое убийство. Я слез с крыши по пожарной лестнице и спрыгнул в тупичок около Вильям-стрит, и там среди улицы была яма, выстеленная ПВХ. У ямы стояла пара наемников из ЦЕЛЛ и отстреливала появляющихся гражданских. Я включил невидимость и смог близко подобраться, разговоры их послушать. Эти сволочи ржали — им даже охотиться не пришлось, бедолаги штатские сами ползли к ним упорно и тупо, как лососи вверх по течению…

Ну и что, если зараженные? Да мне плевать с телевышки! Они же гражданские, понимаешь, гражданские!

Да, убийцы в униформе всегда оправдываются: карантин, защита населения, пожертвовать немногими ради многих и прочее дерьмо с прицепом. Слушай сюда, Роджер: этих дятлов совсем не терзали угрызения совести за «необходимое зло», какое им, бедняжкам, приходилось причинять. Они ржали! Они в стрельбе практиковались по гражданским!

Конечно, на этот случай есть глушилка для мозгов, трюк старый как мир и действенный: научиться не звать их «гражданскими», не знать их имен. Трудно убить подобного себе. Мы изо всех сил стараемся не убивать подобных себе. Мы не людей убиваем, а «террористов», «ниггеров», «чалмоголовых». Эй, Роджер, знаешь, как они звали зараженных гражданских там, в зоне? Пицца-бомбы, пузыри дерьма. Это потому, что бедолаги взрывались, когда в них пуля попадала, у них внутренности все мягкие были, будто у фрукта гнилого.

Когда я впервые зараженных увидел, так и подумал: грибок инопланетный или вроде того, ну как плотоядные бактерии, некротизирующий фасциит. Но это ещё не все. Зараза не просто превращает человека в ходячий комок опухолей. Она перепрограммирует мозг, дает цель. Дает то, ради чего жить и умирать. Поглядеть на кое-кого из этих несчастных, так заражение — лучшее, что с ними в жизни произошло.

Иногда я им почти завидую.

Конечно, в зоне ошивались не только «целлюлиты». Там и нормальные ребята работали. Я то полицию военную видел, то медиков из «Красного Креста». Вмешаться пытались, увещевали. Дескать, парень, не ходи туда, там мясорубка, если пойдешь, осьминожка тебя скушает. Но зараженные внимания не обращали. Они хотели идти к осьминогам, хотели, чтобы их сожрали, будто каждому выпал счастливый билетик — дойти и сесть по правую руку от Иисуса Христа в невообразимо великой послежизни. Я даже видел парочку трясунов Библией, гребаных миссионеров, прошмыгнувших в зону на свой страх и риск. Было почти забавно наблюдать, как они пытаются уберечь от спасения несчастных обреченных бедолаг, уже попавших на вполне заоблачные небеса. Но эти громилы из ЦЕЛЛ, они уж точно души спасать не собирались. Только и хотели пристрелить кого-нибудь, не способного дать сдачи.

И как ты думаешь, что я сделал? Мы ведь должны защищать гражданских. Это ж профессиональное, в уставе прописано. Ну так я работу свою и сделал. Я этих недоносков разнес на мелкие вонючие клочья с величайшей злонамеренностью и непременно сделаю это снова.

Без приказа, говоришь?

И это все, в чем ты можешь меня упрекнуть?

Так или иначе, двигаюсь я, приближаясь к Голду! Он сказал, в подземке безопаснее, я и попробовал спуститься в метро. Не все зараженные становятся «пилигримами», и не все лезут на улицы. Некоторые сохраняют достаточно здравого смысла, чтоб перепугаться чуть не до смерти, другие хотят просто забиться в угол потемнее и тихо сгнить. В подземке их полно: всхлипывающих, мучающихся, рассказывающих любому готовому слушать, что им уже легче, что завтра к этому же времени они будут веселы и здоровы. Кто-то выглядит вполне нормально, кто-то — немногим лучше, чем бесформенные, булькающие комки слизи. И повсюду быстрое шуршание, повсюду носятся похожие на клопов твари вроде той, какую я раздавил в дезинфекционном туннеле. Они перебирают членистыми серебристыми ногами, «тук-тук-тук» по камню, подскакивают, втыкают в тела иглы-рыла. Наверное, впрыскивают кислоту или пищеварительный сок — высасывают не кровь с кишками, а что-то вроде гноя или семени. Раздавишь — брызгают гноем. Гнусные мелкие твари, прикончить их легко, пальцами можно раздавить. Но их столько! Тратить на них время и силы бессмысленно.

Меня хватило минут на пять, я пробрался к ближайшему выходу, выкарабкался на свет божий и оказался на пешеходном мосту, на уровне третьего этажа, соединявшего офисные высотки. Я был уже на середине и вдруг вижу: целый взвод «целлюлитов» несется по улице, тряся пушками. Не успели начать стрельбу, как я уже на брюхе и невидимый и успел отползти метров на десять, а потом дошло: «Они ж не в меня стреляют!»

Затем что-то врезается в мост, я в мгновение ока на земле, валяюсь на улице и про наемников забываю начисто.

Весь экран так и полыхает красным, я на спине, засыпанный и придавленный, меня подстрелили, сшибли, завалили, но никто не подходит, чтоб прикончить, я всего лишь случайная жертва. Настоящая цель воет в десяти метрах над головой, и если б я даже не смотрел на неё, если б даже ослеп, все равно бы узнал: этот вой я уже слышал восемь часов назад, отчаянно стараясь выжить, плавая в бухте среди трупов своих товарищей. Те же две светящиеся подковы торчат по бокам. Может, что-то вроде антигравитаторов, движков, создающих подъемную силу. Между ними два ряда модулей, размером и формой похожих на строительные бетономешалки, цилиндры с конусообразными верхушками, точно яйца в лотке. Летучая штука трясется и дрожит, дергается туда-сюда, и, чужепланетная она или нет, можно определить точно: подстрелили её. С таким же успехом она могла бы копотью в небе выписывать: «Вашу мать, меня трахнули!»

А потом является навалявший ей крутяк, и, мой бог, это ж наш чертов «апач»! И не новенький даже, старая модель 64-D. Ну, вы представьте только, мы ж тут про «летающее блюдце» говорим, про корабль, построенный тварями с другой гребаной планеты, — и ему задницу надрала кучка обезьян на вертолете десятилетней давности. О хрень! Подстреленная птичка сумела выровняться, снова поднимается, уже и над домом поднялась — да не тут-то было: стукнулась о карниз, отскочила, будто камень от воды, а на хвост ей тут же сели целых три «апача» и слазить не собираются. Скрылась за домом — и тут «апач» влепил ей ракету. Думаю, все, конец песням, но летучая дрянь через пару секунд появляется снова, проламываясь прямо через дом, оставив зияющую дыру в четыре этажа. Я сквозь неё вижу облака на той стороне. Нет, голубушка, тебе одна дорога — вниз! Летит налево, вдоль улицы между высотками, пролетает пару кварталов и — оранжевая вспышка! Из-за угла плывет дым.

Ну не забавно ли: будто ракету Х-35 сбили из рогатки.

Комбинезон перезагружается, и я снова слышу голос Голда:

— Эй, парень, ты это видел? Клянусь, оно грохнулось в пяти кварталах от тебя, не дальше!

Радости по уши, ни дать ни взять, восьмилетняя девчонка, получившая пони в подарок на день рождения.

— Парень, да ты понимаешь, что это значит? Никто раньше эти штуки не сбивал! Это шанс, наш долгожданный шанс! Это же будет… э-э… надо пораскинуть мозгами… э-э…

Тут и я малость раскидываю мозгами. По GPS, Голд сидит на складе на Ист-ривер, далековато отсюда. Конечно, есть некая исчезающая вероятность, что он случайно выглянул в окно и заметил падающую вдалеке точку, но как он моё положение по отношению к ней определил?

Нет, тут не в обычной трансляции дело. Или паршивец Голд к спутнику подключился и наблюдает меня в высоком разрешении, или Н-2 постоянно шлет Голду данные, вполне возможно зашифрованные. Интересно, Локхарт знал про это? Знал, как сигнал этот дешифровать, отключить?

— За дело взяться надо! — вещает тем временем Голд. — С выходом подожди — добудь-ка мне парочку образцов. Вон он, шанс остановить инфекцию — а возможно, и все вторжение. Здесь я тебя прикрою. Но шевелись побыстрее — скоро место падения будет кишеть людьми из ЦЕЛЛ.

Спереди ещё доносится рокот идущих над улицами вертолетов. А маленький синий шестиугольник, указывавший на лабораторию Голда, волшебно перескакивает на запад, наводя на место инопланетного крушения. Я б сейчас не отыскал Голда даже под угрозой смерти — привык полагаться на путеводный шестиугольник, маршрут и не старался запомнить.

Конечно, я, может, и управляю своими руками и ногами, но вот куда именно двигать их, непонятным образом решают Н-2 и Голд. А я, мать их за ногу, начинаю себя чувствовать пассажиром в собственной шкуре.

Но знаешь, Роджер, когда обведешь безносую вокруг пальца, трудно не радоваться. Всего несколько часов назад я был уверен, что умираю. Весь целиком, до последней клетки, ни апелляций, ни отсрочки, приговор подписан. И вот когда уткнешься в такое, когда посмотришь костлявой в морду и выберешься, выкарабкаешься, вопреки всему, сделаешь невозможное — тогда чувствуешь себя неуязвимым.

Вот оно, то самое слово, — неуязвимым.

В конце-то концов, Пророк в грудь получил с корабля и остался стоять. Мать вашу, я ж как последний сын гребаного Криптона, я все могу, а в нескольких кварталах сбитый инопланетный корабль. Да на это любой бы захотел глянуть хоть глазком!

Знаю, меня водят за нос. Но по правде, я все равно сходил бы туда посмотреть.

Манхэттен превратился в лабиринт.

Это не пришельцы учинили. Это не от хаоса обвалившихся зданий, не от подземных толчков — от нас. Десять тысяч бетонных блоков сложили и разбросали по городскому пейзажу, будто кучки перекрывающихся доминошных костяшек десятиметровой высоты, и на каждом написано «ЦЕЛЛ» большими черными буквами. Всю зону разделили на сотню ячеек, кривобоких четырехугольников. Последний раз я столько бетона в одном месте видел на границе Израиля с Палестиной, там кучу блоков выложили, чтоб евреи с арабами не порвали друг другу глотки.

Баррикада передо мной рассекает пополам Брод-стрит. Ближайший дождевой слив — метрах в двадцати от массивных ворот из гофрированного металла. Поверх них — бегущая по экрану надпись большими печатными буквами: «В Нижний Манхэттен прохода нет». Я сдираю решетку со слива и прыгаю вниз. Через пять минут я, укрытый невидимостью, стою, прижимаясь спиной к фасаду сберкассы на углу Ист-стрит и Хьюстон-стрит, слушая шум вертолетов и работающих вхолостую бронетранспортерных движков.

Эх, парни, насчет карантина с изоляцией вы слегка недосчитали.

Кажется мне, раньше там была площадь с кафешками и магазинчиками. Теперь — дымящаяся дыра, будто макет разодрали пополам, открыв изломанные ярусы подземного гаража. Если корабль и лежит там, внизу, мне его не разглядеть. Но замечаю три цилиндра, какими был утыкан корабль: один вдавился наполовину в асфальт, второй зарылся в клумбу, третий расплющил вдрызг дюжину столов маленького открытого кафе. Обдери чуточку инопланетного глянца с них — и точь-в-точь бетономешалка с грузовика. Над площадью висит вертолет, качается туда-сюда, перед рестораном стоит парочка транспортеров, на той стороне кратера у входа в лифт громоздятся полдюжины ящиков с амуницией и снаряжением — наверное, этот лифт был главным пешеходным входом на парковку, пока цефовский корабль не устроил проветривание. По периметру бродят с дюжину «целлюлитов». Ещё несколько волокут из бронетранспортеров ящики к лифту.

Время невидимости кончается. Я снова прячусь за угол, а Голд нудит, требует, чтоб я проверил те бетономешалки, дескать, нужны образцы тканей от погибшего экипажа.

Ну да, а дюжине разнокалиберных наемников нужен я, пусть у них под ногами и похоронено летающее блюдце. Я ж слышу: «Ребята, будьте начеку, как бы не появился этот засранец Пророк. Если про него правду говорят, он опаснее инопланетян».

Что ж, включаю невидимость, прохожу десять метров до знака «Дешевая парковка: въезд», перепрыгиваю через ограждение и оказываюсь перед уткнувшимися друг в дружку носами «таурусом» и «малибу» — так и не выяснили, бедняги, кому проехать первым и в какую сторону. Я решаю рискнуть и дать комбинезону подзарядиться, пока ничего не подозревающие наемники у меня над головой заполняют эфир болтовней.

— У тебя сканер берет что-нибудь?

— Не, похоже, твари катапультировались перед падением. Подождем, пока явится команда зачистки.

— Если катапультировались, то куда подевались?

— Хороший вопрос.

Да уж, хороший. Я обмусоливаю его, включив невидимость и направляясь вниз по съезду. Если бетономешалки пустые, может, спуститься и попытаться проникнуть к кораблю с нижних уровней гаража? Когда Н-2 перехватывает действительно важный кусок разговора, я уже глубоко. Ещё немного — и пропустил бы.

— Черт, эта дрянь глубоко залетела — её только через шахту лифта и достанешь.

Ага.

Хорошие новости: может, таки добуду Голду его образцы. Надо же: «Вон он, шанс остановить инфекцию — а возможно, и все вторжение». Бла-бла-бла.

Плохие новости: вход в шахту лифта — на другой стороне площади, рядом с толпой кровожадных наемников, а по соседству с ними — куча патронов и снаряжения. Наемникам же приказано валить меня изо всех стволов, как только попадусь на глаза.

Новости ещё хуже: слышу шаги по меньшей мере четырех человек, подходящих к въезду снизу, и я ну никак не успею выбраться наверх за время невидимости.

Ей же ей, нравится мне, когда остается один-единственный выход. Никаких тебе мучительных сомнений.

Они слышат меня перед тем, как увидеть. Невидимость хороша, но она не глушит звук сапог по бетону, топающих на скорости тридцать миль в час. Наемники замолкают, выставив пушки, но я уже рядом, луплю по их кевларовому тряпью из дробовика, бью прикладом по блестящим серым шлемам, хватаю одного за глотку, швыряю и смотрю, как он ударяется об опору, скользит вниз и мгновенно превращается в кучу изломанного хлама.

Снизу, от гаража, доносятся панические вопли. В эфире тоже вопят — помощи просят, знают: я по их души пришел.

Но я не тороплюсь. Снова делаюсь невидимым, меняю дробовик на недавно осиротевший автомат и направляюсь наверх. Комбинезон работает в режиме усиления. Я двигаюсь очень быстро, а ещё энергия расходуется и на невидимость — через три секунды батареи опустеют. Нет, через две: я прыгаю на усилении через подкрепление, спешащее вниз по пандусу, шестеро придурков, торопящихся пострелять, не видят, как я подбежал, и не видят, как я убежал, хотя последний могучий прыжок опустошил батареи вконец, и являюсь я во всей красе прямо над их головами. Они-то неслись, глядя вниз, ожидая встречи со мной, не озираясь, а я уже на поверхности. И вот там-то меня ожидает теплая встреча: вертолет над головой, и орава недоносков бежит по краю кратера, тряся пушками (два, четыре, семь, восемь, девять — БОБР насчитывает девять мишеней и тут же вешает треугольнички-целеуказатели на каждую, любезно отмечая расстояния). Я виляю, пригибаюсь, но все равно в меня попадают, и, хотя комбинезон с повреждениями справляется, на это уходит энергия, полосочка заряда замирает, батареи ещё пусты.

С вертолета лупит тяжелый пулемет. Я в ответ швыряю гранату, пилот дергается, отводит вертолет — напрасно, мой маленький разрывной ананасик может только попугать, — зато цель пулеметчик потерял. Я шлепаюсь наземь и закатываюсь за бетонный парапет, высотой где-то по пояс. На нем — рядок заморенных кривых деревьев в кадках. Граната отскакивает, катится, вышибает окна в кафе.

Самое большее секунд через восемь меня обойдут и прижучат.

Но полоска заряда уже подобралась к шести. Я включаю невидимость, откатываюсь от парапета, встаю. Заметил: невидимость держится куда дольше, когда комбинезону не нужно тратиться ни на что другое. Если стоять неподвижно, невидимости хватает на сорок пять секунд, может, даже и на минуту.

Может, почти на столько хватит, если начну двигаться медленно… очень медленно.

Эфир заполняется воплями: «Потерял цель! Он снова невидимый!» Я же тихонько отхожу в сторону и продумываю действие: пять длинных шагов до обрыва и метров пятнадцать по воздуху у левого края. Загоняю усиление на максимум — и ходу!

Полет начинается удачно: ботинки не скользят, отрываюсь сантиметрах в двадцати от края, сразу же сбрасываю усиление до минимума. Парю над дырою будто призрак.

А приземление ни к черту: ноги прямо на краю, за спиной — пропасть, я качаюсь над ней, махаю судорожно руками, пытаясь удержать равновесие. Тут уж не до заботы о тишине, о том, как грохочут мои сапоги; если сквозь вертолетный рокот, вопли и стрельбу наобум меня кто-то расслышит — все, кранты.

Но не слышат, и вот он я, стою в десяти метрах от лифта, и на пути моем лишь три «целлюлита», оставленные караулить припасы. Разбег и прыжок съели две трети заряда, но я пока ещё невидим.

«Целлюлиты» настороже. В последний раз меня видели на другой стороне площади, но теперь-то я могу быть где угодно, хоть прямо перед ними. Как им знать-то?

Ничего, скоро узнают. Через три секунды полоска заряда уже красная. Я берусь за автомат, за присвоенный «грендель». Точность у него не ахти, магазин смехотворно маленький, но титановые пули носорога бегущего остановят, а стреляю-то я в упор, руку вытяни — и дотронешься.

«Целлюлиты» видят меня — и это последнее, что они видят.

Что было потом, в моей голове не слишком хорошо уложилось. Приятели заваленных не захотели вежливо потерпеть, пока я скроюсь, двери лифта заклинило. Пришлось вламываться, а в процессе отбиваться от целого гребучего взвода. Когда наконец вломился, спустился на двадцать метров до дна шахты и позаботился обо всех, кто сунулся следом за резвым лазутчиком, финальный счет составлял, если не ошибаюсь, семнадцать — ноль.

Я уже говорил: когда кто-то подряжается стрелять с девяти до пяти за получку, так оно всегда и бывает.

На дне шахты по грудь стоячей нечистой воды, с северной стороны — служебный проход, загроможденный разодранными трубами, размокшими картонными ящиками и распухшими трупами. Над головой тускло светят лампочки, прикрытые проволочными сетками, древние лампочки накаливания, я даже вижу раскаленные спирали. Лампы, наверное, с двадцатого столетия не меняли. Но в конце прохода свет поярче. Я выхожу к пробитой в потолке дыре, ныряю под обвалившуюся двутавровую балку, карабкаюсь на груду шлакоблоков и крошеной плитки — и вижу очередную «бетономешалку». Она торчит под углом в сорок пять градусов, полузасыпанная обвалившейся крышей и вздыбленным полом.

И вроде подтекает инопланетной жижей.

«Бетономешалка» лопнула в нескольких местах. Из трещин сочится что-то, цветом похожее то ли на старый воск, то ли на сопли. Да эта дрянь повсюду: толстыми потеками-канатами по корпусу «бетономешалки»-гондолы, лужами на полу, висит сталактитами на разбитом потолке. И — она движется! Колышется — или это просто игра света и тени? Я наконец осматриваюсь и вижу: дальний край зала за моей спиной остался почти невредимым, помятая, перекошенная напольная лампа светит почти от пола, и все, что там находится, отбрасывает длинные, контрастные тени. Да, конечно, просто игра света и теней, обман зрения. Но трудно отделаться от мысли, что эти гигантские свисающие «козлики» всё-таки малость вздрагивают, корчатся. Будто они — кокон с тонкими стенками, а за ними дозревает, корчится личинка.

— Оно самое, — говорит Голд. — Теперь протестируй-ка это.

Тестировать? Бррр. Но БОБР тут же перехватывает инициативу: согласно выскочившим перед глазами картинкам на кончиках моих пальцев — химические сенсоры широкого профиля. Я гляжу на иконки справа, переключаюсь в тактический режим наблюдения — напоминаю себе, что это не мои пальцы, не моя плоть и кровь коснутся этой жижи, — и касаюсь.

Пальцы Н-2 оставляют вмятины на инопланетной слизи. И почти мгновенно через мозг начинает прокручиваться список ингредиентов, химические формулы. Хотя едва помню химию из курса средней школы, отчего-то распознаю их. Сплошь органика: аминные группы, полисахариды, гликолипиды.

И что это мне напоминает? Так сильно напоминает…

Голду напоминает тоже. Через весь эфир, через треск помех я слышу, как он пытается не выблевать ланч.

— Господи Иисусе, это ж люди! Расплавленные, разложенные — лизированные люди! Господи боже, да что ж это такое?

Я вспоминаю гной, брызгавший из раздавленных клопов. Странно, что Голд о них не знает.

— Бесполезно, с этим делать нечего. Тупик. Лучше убирайся оттуда, пока ЦЕЛЛ не явился. Возвращайся к плану А.

Даже про лабораторию не говорит. Указатели и ориентиры переключаются сами собою. Чертов Н-2 умен!

Идти назад, к шахте лифта, не слишком разумно. Перебираюсь через груды обломков на другую сторону зала. Там, судя по столу и шкафам, то ли офис местной секьюрити, то ли чулан уборщиков. На стене напротив ряд окон, выходящих на нижний уровень гаража — бывшего гаража, потому что сейчас там куча ломаного бетона, склон горы, уводящей наверх, к тонкой полоске неба. Стекло в окнах армированное, против грабителей.

Против грабителей, надо же.

Через полминуты я карабкаюсь по бетонному склону. В эфире странное затишье. Может, ЦЕЛЛ обнаружил, что я прослушиваю его частоты?

Но ведь и рокота вертолетного не слышно — и это ещё удивительней.

Осталось самую малость доверху, и я останавливаюсь осмотреться. Вправо, влево — ничего. Вверху — небо. Гляжу вперёд, и…

Ох, мать твою!

На меня прыгают из ниоткуда, тычут мордой в бетонное крошево, в мгновение ока переворачивают на спину и прижимают. Прыгнувшее — клубок черных голых хребтов, скрученный в отчетливо гуманоидную форму. У этой твари руки-хребты, колючие сегментированные штуки, оканчивающиеся чем-то вроде кистей. Нет, скорее не кистей — клешней. Я толком разглядеть не могу, они к плечам моим прижаты, но слишком они большие, вроде бейсбольных рукавиц у кэтчера. А на месте, где должен быть хребет, такая же колючая членистая штука, соединяющая «руки» с парой ног, похожих на собачьи, только суставов многовато. Сверху шлем вроде носа скоростного поезда, с пучками оранжевых глаз по обе стороны. А внутри этого колючего хитросплетения — комок бескостной серой слизи. Похож на моего первого, топтуна-барабашку с крыши, но все же другой. Скверней и страшней.

Пытаюсь двинуться, но тварь сильна, стряхнуть её не могу, а пушка моя валяется поодаль, среди хлама. Одна хребто-рука отпускает меня, сжимается, будто для удара, длинная металлическая перчатка-клешня раскрывается, и на свет появляется куча сверл, игл, пробников и ковыряльников, больше, чем у зубоврачебного кресла в приступе истерии. Что-то, жужжа, вылетает из этого скопления и врезается в мою грудь. Картинка перед глазами подпрыгивает, иконки перемешались, вижу сплошь мешанину цветов и форм.

Затем Н-2 говорит.

Не по-английски, фальшивым голосом Пророка. Даже не по-человечески, сплошная чушь: щелчки, икота, жуткие подвывания. А дерьмо на экране так и не разъясняется, зеленые контуры внезапно превращаются в оранжевые и фиолетовые, арабские цифры — в иероглифы и в те непонятные кляксы, какими доктора-мозговеды мучили пациентов, пока те их не засмеяли вконец. Да, из теста Роршаха кляксы. Весь чертов интерфейс — в никуда, я лежу, беспомощный, чертовски долго лежу, хотя на самом деле, наверное, всего несколько секунд.

Тут фальшивый Пророк заговаривает снова, и на этот раз, слава богу, по-человечески, хоть я и не понимаю о чем. Говорит: «Попытка активации интерфейса и коммуникации. Тканевый вектор одиннадцать процентов. Недостаточный общий код. В коммуникации отказано».

А чужак спрыгивает с меня и дает деру, словно я — барабашка из-под кровати.

Экран приходит в норму, и тут возвращается Голд: «Парень, ну ты крут! Ты включил сенсорную моду, но она не смогла… Слушай, Пророк, что б это ни было, сделай это ещё раз!»

Ага. Догнать этого монстра и ласково уговорить его проткнуть ещё раз. Так я и разогнался.

— Давай, парень, не болтайся без дела! У нас времени нет!

Кому я мозги пудрю, в самом-то деле? Хватаю автомат и пускаюсь в погоню. Все ресурсы перевожу на бег, то ускоряюсь турбореактивно, то шевелю своими жалкими мышцами, пока комбинезон перезаряжается. И посмотрите-ка, вот он, придурок инопланетный, то на двух ногах прыгает, то на четырех несется, словно гепард, то по улице мчится, то по стенам лезет, будто накофеиненный геккон. Тварь и не двуногая, и не четвероногая, и не бегун, и не лазун — все вместе. Оно меняет форму, перетекает из одной в другую с такой же легкостью, как я переставляю ноги. Это ж почти прекрасно, как оно движется. Оно прекрасно и стремительно, но знаете что? Уродливый Н-2, неуклюжая куча искусственных мышц и стали — не отстает, пусть шаг вперёд и два назад, но этот шаг вперёд стоит дюжины, и вдруг я рядом и могу схватить монстра за шиворот. Я уже в двадцати метрах, а он внезапно сворачивает направо и бросается на стену, лезет вверх. Благодаря неизвестному гению, спроектировавшему стабилизаторы движения на Н-2, стреляю на бегу. То ли попадаю удачно, то ли попросту старый цемент крошится под когтями монстра, но цеф валится со стены спиной назад, и механические щупальца, вперемешку с живыми, месят воздух впустую, и мерзкая машина со слизью внутри шлепается на асфальт в пяти метрах от меня. Тут же вскакивает, но я уже луплю по мягким частям внутри машинерии, и мне наплевать, как быстро ходят их корабли, — ничто сделанное из живой плоти не выживет после столкновения нос к носу с тяжелой штурмовой винтовкой «грендель».

На меня выплеснулось столько осьминожьей слизи, что и через экзоскелет пропихиваться не нужно. Всего лишь вытираю руку о грудь, и фальшивый Пророк издает писк: «Образец принят. Идёт анализ». Я наблюдаю, как кончики пальцев Н-2 впитывают инопланетную жижу, словно губка — пролитый кофе.

И слов нету, жутко оно выглядит.

Продолжаю ужасаться и не замечаю, как со всех сторон ко мне бегут такие же твари.

Глава 8

Может, слишком многие хотели меня прикончить? Может, и ЦЕЛЛ, и цефы рыскали в поисках меня и по большому везению наткнулись одновременно? Или песочили друг дружку по улицам, а я просто угодил под перекрестный огонь? Роджер, не просветишь ли?

Ну да, конечно же, это ведь ты здесь задаешь вопросы.

Клянусь, первая волна цефов удирала от чего-то. Неслись по стенам, по улице, целая толпа злобных барабашек, суставчатых топтунов. Я, недолго думая, принялся стрелять, завалил парочку, цефы начали отстреливаться из гребаных здоровенных рукопушек, но, кажется, особо я их не заинтересовал. Тут из-за угла вылетает ЦЕЛЛ, завывая, на «хамви», и я слышу только: «Мудак в комбинезоне! Синяя рота, в бой!» Бросаюсь наземь, мать вашу, в воздухе тесно от пуль и гранат. Долбаные «целлюлиты», наверное, и осьминожек сперва не заметили.

Но те быстро обратили на себя внимание. «Хамви» превращается в металлолом, и у «целлюлитов» появляется новое занятие.

Я лежу, надежно укрытый, никому не достать — если, конечно, ребята не решат шарахнуть ядерным микрозарядом, чтоб разнести укрывшую меня обваленную стену. Включаю невидимость, выглядываю из-за кучи шлакоблоков. Если встать, одни ноги по колено и останутся, остальное разнесет в клочья. Но к счастью, обе стороны слишком озабочены друг другом, им не до меня. Я ползком перебираюсь к магазину «H&M» по соседству, чьи двери, по счастливой случайности, выбиты.

Комбинезон продолжает выуживать из эфира воодушевляющие известия.

— Синий-восемнадцать, это Локхарт, подтвердите поражение цели!

Локхарт, надо же.

— Синий-восемнадцать, приказываю, докладывайте!

Я пробираюсь в отдел женского белья, там, за стойкой с мини-трусиками, служебный вход. Герой покидает поле боя.

— Можете подтвердить поражение?

Он по всему эфиру, моя немезида, клич моей погибели, — да только сейчас он больше похож на мамочку, потерявшую ребенка на детской площадке.

— Локхарт, и так ясно — не может.

Эта сухая насмешливая ремарка — ну просто моя озвученная мысль, и во мне мелькает подозрение: «Что, если фальшивый Пророк и мысли мои читать научился?» Но нет, это женский голос по коммуникатору, причём смешанный с вертолетным рокотом.

— Стрикланд, прочь с линии! Синий-восемнадцать, вы можете…

— Локхарт, они в ауте. Я ж говорила не слать отделение. Пророк в комбинезоне, возможно, сошел с ума. Если пустить меньше взвода, он их выпотрошит, как гризли отряд бойскаутов.

О, мне нравится эта цыпочка! Гризли и бойскауты — хорошо придумала. Живописное сравнение.

Локхарт так не считает.

— Стрикланд, ты слишком впечатлительная. Почему бы тебе не убраться и не заняться делами Харгрива? Оставь мне мою работу!

— Я уже занимаюсь его делами. Он послал меня проследить за возвращением комбинезона. И должна сказать, до сих пор твои ребята с работой не справлялись.

— Мы достанем сукина сына! И без твоей помощи, заметь!

— Харгрив больше так не считает.

— Тогда к черту Харгрива! Он понятия не имеет, что здесь делается!

Дисплей выдает мне координаты стрикландовского вертолета: 10–11.

— Локхарт, я не собираюсь препираться об этом в эфире. Встретимся на земле. Конец связи.

Координаты 10–11 — спускается. Я уже в квартале от разборки осьминогов с «целлюлитами» и хорошо различаю рокочущий звук «хуп-хуп-хуп», мечущийся между стенами слева. Моя погибель и погибель погибели собираются переговорить всего в паре кварталов отсюда. Если поспешу, возможно, выясню что-нибудь полезное.

Удивляешься, как же я помню все эти мелкие детали? Но знаешь, что самое удивительное? А то, что ещё на прошлой неделе у меня такой памяти и в помине не было.

Я нашел подходящее место у окна на третьем этаже разбомбленного старого особняка. Локхартовский «хамви» припаркован на боковой улочке за аптекой, будто майор собрался забежать за пачкой презервативов, но постеснялся заходить с главного входа. Стрикландовский вертолет стоит носом ко мне на заросшем травой пустыре за сберкассой, рядышком с парой передвижных нужников. То, как лопасти его винта рассекают воздух, напоминает мне разозленного кота: ленивого, вальяжного, но в то же время смертельно опасного.

Недруги встречаются на нейтральной территории, под охраной пары «целлюлитов» по периметру. Локхарт высокий, где-то метр девяносто, стандартный плоскоголовый дуболом армейского разлива, хоть сразу на плакат. Правда, наша братия и в самом деле частенько плосковата головой, а уж про дуболомность и слов нет.

Стрикланд же — ходячая мечта онаниста. На полголовы ниже Локхарта, кожа цвета капучино, темные волосы собраны в хвостик. По движениям Локхарта ясно: на него волнующие прелести Стрикланд впечатления не произвели. Моё аудио настраивается, и я слышу родственную свару во всей красе.

— …Взять живым! — огрызается Стрикланд.

— Приказ был завалить его! — рычит Локхарт. — Когда завалим, тогда и будем обсуждать гражданские права и легальные процедуры.

— Живым он полезнее.

— Да? И кому же? Мисс Стрикланд, этот парень только что завалил две дюжины моих людей. Я больше рисковать не хочу. Пророк сдохнет! Пусть Харгрив с его трупом балуется.

— Харгрив хочет…

— Он комбинезон хочет! Он его и получит.

— Ему это не понравится. И если я не ошибаюсь, мы оба ещё работаем на него.

О, кажется, в ход пошли козыри. Но Локхарт и глазом не моргнул.

— Ошибаешься, Стрикланд! Это ты на него работаешь, а я работаю на совет директоров ЦЕЛЛ и на министерство обороны! И мне плевать на то, что нравится, а что не нравится выжившему из ума престарелому держателю акций.

— Держателю большинства акций! И бывшему главе совета директоров. Локхарт, ты хорошенько подумай, каких врагов наживаешь.

Тот медлит с ответом. Может, Стрикланд таки нашла убедительный аргумент — уж про кого-кого, а про врагов Локхарт знает немало. Наверняка не одного и не двух заимел в свои-то годы. Может, он и пошлет Стрикланд на три буквы без особых сомнений — что какая-то сучка-выскочка матерому кобелю вроде него? Но поводок сучки держит кто-то куда матерее. Сколько же врагов он может себе позволить, на скольких фронтах сражаться?

— Разговор окончен, — объявляет Локхарт сухо и спокойно топчет чужую территорию, дерзко забирается в вертолет.

Эй, Стрикланд, чего тормозишь? Терпеть такое собралась? Ты ж можешь нос ему утереть, можешь! Это твоя вотчина, ты дело знаешь — я видел твои машины в работе, да чтобы тебе, бабе, подняться хотя б до половины нынешнего твоего положения, нужно вдвое лучше быть, чем засранцы типа Локхарта. Давай, вышвырни недоноска из вертушки, оплеухами загони в его недоделанный карамельный «хамви», покажи, кто здесь главный. За тобой же сам Харгрив!

Ну, мать твою, ты ж можешь подонка этого заткнуть, отозвать его частную армию.

Ты ж можешь!

Стрикланд качает головой и покорно забирается в кабину. Вертолет взлетает. Занавес.

Тут напрашивается хороший вопрос. Потом я частенько его задавал — себе самому задавал. Я ж тогда мог с легкостью ему башку оторвать. Да и ей тоже. Чего ж не оторвал?

Да потому, что не хотел доказать его правоту!

Он же сказал Стрикланд: «Этот парень только что завалил две дюжины моих людей». Хоть мне и пришлось плясать под чужую дудку, но я же не гребаный Пророк! Конечно, Локхарт — скотина полная, но ведь он прав. Я ж слышал трепотню в эфире, всех этих «кобальтов», «синих» и «лазурных». Ещё до встречи со мной Пророк зашиб половину «целлюлитной» радуги. Да все дерьмо заварилось потому, что меня принимают за Пророка, и если б я смог оповестить, дать понять: я не Пророк, а просто донашиваю его обноски, — может, дело бы и наладилось, мы снова встали бы на одну сторону.

Но пока я плачусь себе в жилетку, обижаюсь и пускаю сопли, голосочек в моей голове подсчитывает, сколько же я трупов наделал с тех пор, как нацепил эти самые обноски, — и сбивается со счета.

Но если подумать, это ж не я наделал, я причастен не больше, чем Пророк. Конечно, в нашей профессии найдется чертова уйма народу, готового и похлеще дельце учинить. Ты ж знаешь, в любой работе, где дают чины и стволы, с избытком хватает психов и засранцев, которым только позволь на глотку наступить да с пушкой покрасоваться. Но не я ж народ валил, не я, клянусь! Я подряжался не убивать живое, а улаживать дела, помогать. Да я никогда раньше и не думал так народ месить.

Это все Н-2. Он внутрь залазит, в голову, мысли меняет, превращает в…

Бля, наслушались, а? Я точно алкаш, спьяну лупящий жену, а потом ноющий: «Это не я, солнышко моё, это все зеленый змий в голове».

Пожалуйста, сделай одолжение: если я принесу цветы и пообещаю «никогда больше», просто пристрели меня.

И вот я мчусь на своих чертовых двоих по автостраде имени Франклина Делано Рузвельта, изо всех сил стараясь успеть к Натану Голду раньше, чем Локхартовы подручные доберутся до меня.

На первый взгляд они таки успеют раньше других, но, леди и джентльмены, ваш покорный слуга Пророк уже прошел огонь, воду и медные трубы, не менее дюжины раз оказываясь в ситуациях, когда выжить попросту невозможно. Но ведь он выжил и весьма активно шевелится. Так почему бы не поаплодировать слабейшему?

Но леди и джентльмены аплодировать не станут, поскольку чеки их жалованья подписывает служба безопасности и логистики компании «КрайНет». Некий «целлюлит» сформулировал свое видение меня, гонимого, весьма ясно и просто, полагая, что я не могу прослушивать его канал: «Этот кусок дерьма перебил половину отделения «Кобальт». Этот кусок дерьма — история».

Кстати, про дерьмо: вспоминается мне, что я не принимал никаких мер по его образованию уже целые сутки. Я не ел и не пил целый день, но отчего-то не чувствую ни голода, ни усталости с тех пор, как меня принял в свои объятия Н-2. Не знаю, как долго я смогу бегать на адреналине и прочей гадости, которой меня по уши накачал Н-2. Но следует признать: это наночудо очень помогает уравнять шансы в игре.

Есть ещё парочка факторов в мою пользу. Во-первых, частная компания платит намного больше, чем федеральное правительство. И хотя это позволяет им снимать сливки с когорты молодых и перспективных, это же привлекает прежде всего тех, кому интересны лишь деньги и выгода. Перетруждаться такие не любят. Именно потому их зовут наемниками. А борзеешь, работая с девяти до пяти, куда медленнее, чем когда вкалываешь от ноля до двадцати четырех семь дней в неделю. Я и без Н-2 круче девяноста процентов этих дятлов и уж куда опытнее.

Во-вторых, большие шишки опять начали препираться, и пехота слегка растерялась, не зная, что делать.

Оно началось, когда «Серый-7» добросовестно объявил о новом открытии — где они собираются меня перехватить. Тут его прервал знакомый голос: «Говорит Тара Стрикланд! Наша задача: захватить и допросить! Задача ликвидации откладывается, повторяю, откладывается!»

«Серые» не слишком довольны, им не нравится, когда спецсоветник Стрикланд дергает вожжи. Кажется, у «серых» были друзья в «Кобальте». Однако Стрикланд упорна. Она вмешивается, когда целловский «апач» накрывает меня к югу от Фултона, обваливая целое чертово шоссе на мою голову. Встревает, когда Локхартовы ребята гонят меня по канализации под Саут-стрит. Пытается вякать, когда «серые» хотят накрыть меня долбаным генератором импульсов.

Генератор мог бы и подействовать, если б «серые» пошевелили как следует извилиной и мощности набрали побольше. Н-2 покрыт новейшей фарадеевской сеткой, в данных по комбинезону значилось: можно шарахнуть локхидовским «разрушителем электроники», и хоть бы хны. Но совсем изолироваться от импульса невозможно, единственный способ — полностью блокировать излучение, но тогда ведь блокируются и вход, и выход. И становишься немым, слепым и глухим. Вот оно, слабое место Н-2. «Серые» могли бы его прижучить, если б шарахнули по полной.

А так… они б лучше тазером по мне, чем своей трещоткой с искрами. Долбанули, мои иконки подрожали с полсекунды, картинка поплыла. Я почти и не заметил.

А вот «серые» заметили, и ещё как. Я половину этих лохов отправил туда же, куда пошли их дружки из «Кобальта» чуть пораньше.

Но, скажу я вам, ещё не вечер. «Целлюлиты» лупят по мне всем, что под руку попадется, от кирпичей до бомб, и цефы по всей карте скачут. Отвлекают ЦЕЛЛ, и это хорошо, но и мне жизнь особо не облегчают. Стрикланд же постоянно орет на весь эфир: «Отставить! Стрелять, чтоб обездвижить!» Локхарт перебивает и голосит: «Приказ ликвидировать подтверждаю! Не принимать во внимание приказы советника Стрикланд! Да кто-нибудь, завалите эту долбаную жестянку!»

Надеюсь, они далеко друг от друга. Не завидую пилоту, если парочка до сих пор в одном вертолете.

И, не хватало мне проблем, так ещё Голд объявился и сообщает радостно свежие новости: весь Нижний Ист-Сайд кишит людьми Локхарта, меня ищут. Тоже мне, Америку открыл. Но потом они принимаются за душку нашего Голда, слышу, как ломятся в дверь, а я ещё в шести кварталах. Голд как-то дает деру, по пожарной лестнице линяет или вроде того, теперь голдовский склад — вражеская территория, а бывший хозяин мчится на хату прежней любовницы, где складывал лишнее оборудование и прочий хлам. Посылает мне новый адрес, и тут до него доходит: этот адрес оставил и на складе, ну в той самой его лабе, теперь кишащей «целлюлитами». Как только кто-нибудь додумается сесть за его компьютер и проверить адресную книгу — мы в полной жопе. А теперь догадайтесь, кому штурмовать гребаный склад и не допустить жопы?

Но к счастью, и у этой главы счастливый финал — а вы как думали? Скольких сразу я завалил, когда сшиб вертушку! Ребятки, что за чудесное зрелище! Конфетка с неба под Рождество, вся сверкает, стеклышки россыпью, звякает, будто колокольчики на санях папы Санты. Знаете, и не всех же сразу угробило падением, я видел сквозь стекла кабины, как девка рот разевала, вопила. Эй, Роджер, скажем вместе спасибо Господу нашему за реактивный гранатомет!

Ты этих ребяток предупреди, чтоб получше за ними следили. Если не в те руки попадут — дел наделают, не разгребешь.

Зачатие, рождение, мамочка то и мамочка это — твой народец тем и кормится.

Лабораторный народец, мозгодеры. Нейромеханики, психиатры, терапевты. А ты думал, я не пойму? Думал, я не раскусил в тот же момент, как ты открыл рот? Роджер, да мне плевать, сколько у тебя шевронов, — ты не солдат. Мозгодер. А кого ж ещё послать на сладкую беседу с комбинезончиком, полным непонятной хрени?

Ну так это ж твоя профессия. Твой народец жиреет на подобной хрени, да ещё на половых расстройствах. Жаль, Н-2 не оснастили гидравлическим членом. Правда, в моей заднице обрезиненный шланг — чтоб я комбинезон не испакостил, так что давай про него, если хочешь. Похихикаем, в дерьме поскребемся. Я, правда, не по таким делам. А ты, Роджер?

Ну да, я себе репутацию заработал, кроша все и вся направо и налево. Неудивительно, что у вашей братии подозрения возникли, когда я вздумал помочь мамочке и её малышке. Думаешь, это во мне детство отозвалось, тебе стоит подергать за память, выудить про мою мать и оп-ля? Мозгодерам только дай про матерей покопать.

Ну ладно. Я тебе расскажу про мою мать.

Она была полная сука. На все сто.

Но заметь: не всегда. Не с начала. Конечно, родителем года ей не стать, не тот сорт — тянуло её метать громы и молнии, если что не так. Суровая была женщина, типичная такая уроженка «Библейского пояса». Но не пила, не ширялась. Не била меня никогда, на карусели не забывала. Порядочная женщина, самая что ни есть. Никаких жалоб.

Но это пока я рос. А когда вырос, пришли тетя деменция, и полный писец.

Она стала монстром. Не все время, в особенности на ранней стадии, но иногда в ней попросту что-то не так поворачивалось, и — оп! — выскакивал бешеный рычащий зверь. Конечно, она тогда уже дома сидела, да и времена были не ахти. Мои предки здорово погорели на том кризисе, на «двойной депрессии». А это значит, не могли уже заменить те забавные старые тарелки из фарфора — мамочка пошвыряла их в меня при очередном припадке. И осталось нам дешевое пластиковое дерьмо, его с орбиты сбрось, и то царапины не останется. Ну, я уже тогда редко дома бывал, по очевидным причинам, так мамаша принялась орать на отца. Бедолага в ответ и слова не говорил, у него в голове сидело дерьмо старое, прошлого столетия, что-то навроде: «Недостойно бить женщину». Скажу тебе, в нынешней армии он бы и дня не протянул. Я как-то явился домой на выходные — увольнительную взял — и увидел: отец заперся в ванной, а она в дверь била гребаной отверткой, представляешь? Старик был весь с головы до ног один сплошной синяк, этот добрый, мягкий старикан, который в жизни никого не обидел. Да мать вашу, ему ж семьдесят пять лет было! И тогда я сказал себе: «Хватит!» И предложил старой суке выбирать: психушка или полиция. Сдал её в психушку и больше не видел. Ни разу.

Но кто меня по-настоящему достал, так это любители искать оправдания для неё.

Никто монстра не видел, все видели жертву болезни. Потому отец и не давал сдачи. Это не её вина, это ж деменция. Люди заходили проведать, а она вопила, плевалась и кричала гадости про отца, и все эти люди только качали головами и бубнили: «Это болезнь Альцгеймера кричит, это не твоя мать, как ты можешь её гнать, это ж твоя мать!»

Но тут они неправду говорили, тут или одна штука, или другая, не вместе. Если болезнь, то не моя мать орет, моя мать умерла годы назад, когда деменция перевернула в её мозгу все, что её моей матерью делало, и превратила в злобную страшную тварь, слепленную из второсортной мясной гнуси. А болезни я ничего не должен. Если же это моя мать, а не болезнь, то это бешеная сука, её нужно загнать в будку и приструнить, этой твари я тоже ничегошеньки не должен.

Тут, как ни посмотри, я прав, сделал что надо было. Переключи синапсы в мозгу, подкачай нейротрансмиттеров, и мать превращается в монстра. Роджер, да нигде в камне не высечено, кто мы и что мы. Если даже и выглядит тем же — оно не то. Мы такая же биологическая компьютерная дрянь, какую в лабораториях растят. Можно перепрограммировать, стереть, загрузить. Я это понял ещё ребенком, безо всяких там титулов ваших и степеней, без раскрашенных картинок из томографа.

И потому я смеюсь всякий раз, когда ты украдкой заглядываешь в папочку. Парень, да ты просто механик, спец по шестеренкам в голове. Тычешься со словами, дурью людей накачиваешь, а тебе сюда стоило явиться с маленькой такой — но настоящей — пушечкой. А ты всю жизнь свою потратил, пытаясь передвигать шестеренки в головах, сделать эти головы другими. Так на что ж ты ответы ищешь в моем деле? Я — больше не тот человек, я — совсем другой.

И уж поверь мне: у говорящего с тобой создания детских комплексов нет. Совсем никаких.

Глава 9

Двери лифта раскрываются, и передо мной тип в полевой военной форме, явно в жизни поля боя не видавший. Очки, бородка с проседью, толстенький животик выпирает над ремнем. Волосы сзади собраны в хвостик, вид тупейший — наверное, вроде хитрости, чтоб отвлечь от намечающейся лысины. Я его раньше не встречал, но при виде меня лицо его озаряется такой радостью, что пугаюсь: вдруг целоваться полезет?

— Парень! — орет он. — Ты это сделал! Сделал!

Натан Голд — жирный неряха, подвинутый на бумажках. Квартира от пола до потолка завалена разнообразнейшим барахлом, вокруг конторские шкафы, ящики торчат, будто языки из ртов, кучи газет (да откуда он газеты достал, в Манхэттене-то?), стопки древних оптических дисков. Старые бумажные карты растянуты на архитекторских наклонных столах, кульманы называются, их в кино прошлого века показывают, до компьютеров они были. Всякие карты: геологические, топографические, планы застройки. Кажется, Голд выбрал и распечатал все дерьмо, закачанное в базу данных по Манхэттену. Не знаю, зачем они ему, разве что пролитый кофе вытирать да кокаинчику при случае вынюхать (мои глаза в этом комбинезоне не обманешь, я вижу просыпанные кристаллики на другом конце комнаты).

— Ох, брат, не поверишь, сколько всякого случилось за последние двадцать четыре часа! Барклаевых ребят метелят на краю города, «КрайНет» — во всех прочих местах. Все валится, брат, повсюду — хаос.

Стены — по крайней мере, куски их, проглядывающие за грудами макулатуры, — смесь из пятен краски, пробковых досок для пришпиливания бумаг и старых плоских мониторов. На одной стене — в три слоя наклейки, картинки, прихваченные булавками обрывки бумаги, все, что только можно вообразить: от спутниковых снимков в псевдоцветах до скидочных двадцатипроцентных купонов на женские тампоны в «ФарМарте». В углу притаился древний коренастый мини-холодильник. Он даже без сетевого соединения, но на дверце — школьная доска для записей, и на ней кто-то по имени Анжи написал: «Нат, когда ты наконец выбросишь все это дерьмо из моей квартиры? Я 28-го въезжаю!»

Голд ведет меня через хаос, как абориген через джунгли, болтая без умолку: «Та дрянь, какую ты всосал на месте крушения, — о, она ж системы все твои переворошила! Точно вирусная, и базовая структура такая же, как у твоего наноплетения. Харгрив умом рехнулся, с такой штукой, будто с кевларом!» Я, в общем, внимания не обращаю. Заметил только: за баррикадой из старых книжек аквариум, здоровенная штука, на сотню галлонов, а внутри копошится что-то — со щупальцами, присосками. Сперва подумал: не иначе, Голд изловил себе детеныша цефов, но нет — всего лишь осьминог. Выглядит так же инопланетно, как и вся прочая мерзость, попадавшаяся мне за последние несколько часов, но, по крайней мере, оно с Земли.

Почему-то оттого все меняется. Я чувствую без малого приязнь, чуть не любовь к склизкой бесхребетной твари. Мы все сейчас в одном аквариуме, правда?

Голд ведет меня через зал:

— О, смотри, такой же стенд, как на острове, только причиндалов поменьше, — и заводит меня в комнату, достаточно пустую, чтобы оценить степень засаленности обоев. У дальней стены — гибрид шезлонга с крестом для распятия. Для распятия и сделано: углубление для комбинезона, руки, ноги вытянуты, место для тела. Садишься, и — судя по круглым маленьким штепселям вдоль рук, ног и хребта — прямо в тебя оно и подключается, соединяется. Пук провисших черных проводов идёт от шезлонга к серверу в углу.

— Давай, парень, нужно тебя проверить!

Я опускаюсь в кресло и — упс! Будто в камень заковало. Или комбинезон чертов, или Голд виной, но вот я лежу, парализованный, а пузатый извращенец среднего возраста перекатывается на конторском кресле и возится с чем-то непонятным.

— Ну, наворочено… — вздыхает и направляется к загроможденному древнему столу у стены, возится там с ноутбуком. — Хм, Харгрив… кто знает, что делается в его голове… так, посмотрим, посмотрим… Это странно, очень странно! Это…

И вдруг радость, бывшая на лице Голда при встрече, исчезает напрочь. А вместо неё — ужас, растерянность, гнев. Парень сейчас сорвется в припадок, я такое видывал, знаю.

В руке Голда — пистолет, и дуло смотрит мне в лицо.

— Ты не Пророк! — шипит Голд.

А я все так же не могу шевельнуться.

— Ты кто? Что ты с ним сделал? — шипит Голд, наклоняется ко мне. — Это Харгрив, да? Он любит концы подвязывать. Харгрив тебя послал убить меня!

Интересно, в таком неподвижном состоянии сколько сможет Н-2 вынести? Интересно, какие у Голда есть инструменты? И сколько времени ему потребуется, чтобы вскрыть комбинезон, будто устрицу, и добраться до мягких частей внутри? Успокойся, Натан, успокойся, ты сейчас главный, ты все можешь, не надо паниковать, не спеши!

Вот, именно так, возвращайся к ноутбуку, проверь черный ящик — должен же быть в этой махине черный ящик, — прокрути логи, собери факты.

Факты он, по-видимому, собрал. Откинулся на спинку кресла, задумался. Через пару секунд вспомнил про меня, щелкнул чем-то — и я свободен! Затем встал и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.

Иду за ним в гостиную. Там, среди куч хлама, непонятным чудом отыскалось кресло, не заваленное доверху старыми бумагами. В кресле сидит Натан, подперев голову руками, и смотрит в ковер.

— Не могу я больше так, — жалуется он ковру. — Я ж не отвязанный штурмовик, не спец по особым заданиям, крутой, как ты… э-э… как Пророк был. Я — разобиженный вялый ботаник с паранойей. Мать твою, вот я весь.

Замечаю краем глаза: осьминог корчится в аквариуме. Щупальца скручиваются, раскручиваются, зовут меня издалека.

— Пророк должен был нас вывести. Морская пехота и шла за мной. А теперь…

Присоски медленно прилепляются к стеклу, одна за другой, бесконечная череда круглых стоп, на моих глазах тело твари надувается, пухнет огромным мясистым баллоном, затем медленно сдувается, будто тварь испустила медленный усталый вздох. Золотой немигающий глаз смотрит сквозь горизонтальную щель зрачка.

— Это Гудини, — говорит Натан из-за спины и спрашивает с надеждой: — Знаешь что-нибудь про цефалоподов?

Но тут же уныло поправляет себя: «Конечно же нет». Мы с Гудини рассматриваем друг друга через стекло аквариума.

— Они ж умнейшие из беспозвоночных… хм, земных беспозвоночных, — выдает Голд. — Поразительные способности к решению задач, прекрасная память, физическая подвижность на порядок лучше всего, на что способны мы, позвоночные. Знаешь, они контролируют каждую присоску по отдельности. Могут передавать камешек от одной присоски к другой, от кончика щупальца до клюва, через голову на другое щупальце, до кончика, так сотню раз — и ни разу камешек не уронить… Представь только, что б они с клитором делали?

Я поворачиваюсь и успеваю заметить гаснущую на его лице улыбку.

— Знаешь, у него половина нервной системы — в щупальцах. Можно сказать, эти твари в буквальном смысле думают руками.

Гудини отступает к груде искусственных камней, вливается в щели между ними, как эпоксидная смола. Исчезает прямо перед глазами, его тело воспроизводит не только цвет, но и текстуру камней. Голд вздыхает.

Он ошибся. Может, я и тупой солдафон, но знал пару вещей про этих ползучих тварей и до его лекции. Неподалеку от родительского дома, близ набережной, аквариум был со всякими морскими животными, и там — здоровенный треугольный бак из плексигласа, вделанный в стену из искусственного камня, полную пещерок и расселин. Но сколько б раз ни ходил — а платить же приходилось за вход, — драный осьминог всегда прятался в стене. Иногда заметишь глаз, пару щупалец, и все. Жалкое зрелище.

Но однажды ночью я с парой приятелей нагло прошмыгнул в аквариум. В общем, плевое дело, охранник малость поднюхивал кайфа и постоянно забывал включить сигнализацию после обхода. Приятели отправились к баку с акулами, ну а я, непонятно отчего, — к осьминогу. В галерее было сумрачно, зеленый такой сумрак от аквариумов, и никого — здорово, скажу тебе. И представьте, гребаная тварь выползла из норы! Оказывается, осьминоги — ночные твари. Этот надулся и — пу-уфф! Выбросил струю воды, понесся в открытое море. Только там не море, а гребаный бак с водой, и бедолага хряпнулся о стекло, точно обвислый пузырь с водой. Потом, расстроенный, сдутый, опустился на дно, но быстро собрался с силами на ещё одну попытку, надулся и — пу-уфф! Понесся в открытое море. И снова шлепался о плексиглас, опускался на дно — чтоб повторить все заново. Я смотрел минут десять — тварь так ничему и не научилась.

В общем, я малость сомневаюсь в Голдовых дифирамбах великому разуму цефалоподов.

Но штука-то вот в чем: хоть тварь и не могла ничему научиться, она и не сдавалась. Я прямо пожалел гада: он же так хотел на свободу, вырваться хотел. Днем-то не видно, прячется, а ночью только слепой не заметил бы, как осьминог ненавидит плексигласовый бак. И вот смотрю на Гудини, думаю про цефов, и, знаете, подспудная такая мыслишка: эх, не видели мы ещё этих тварей ночью. В смысле, если невежественный засранец вроде меня ещё в нежные прыщавые годы смог почувствовать симпатию к разросшемуся комку слизи, почему бы людям со временем не найти общий язык с цефами?

Ну конечно нет.

А ты небось на мой гон повелся?

Голд несёт про древнюю историю, Гудини спрятался под камнем, и пришлось мне слушать про оспу и ацтеков.

— Задумывался, что бедные ацтеки чувствовали, впервые увидевши эти пустулы, увидевши, что эти выскакивающие пузыри делают? Одна из быстрейших в культурном развитии цивилизация на планете, отправленная в небытие существом в полмикрона размером? Удивительно, насколько часто подобное случается. Ты хоть задумывался, как бы история могла повернуться, будь у ацтеков вакцина?

Ясное дело, не задумывался. Но тут гением быть не надо, чтоб понять, куда Натан клонит.

— Пророк говорил: возможно, существует вакцина против спор. — Голд кивает мне. — Думаю, информация о ней теперь в комбинезоне, спрятана где-то. Потому-то Пророк и вернулся, он точно не доверяет — э-э… не доверял шельме Харгриву. Я даже удивлялся, не слишком ли Пророк параноидален. Но если долго комбинезон носить — это неизбежно, так или иначе. Твой поход к месту крушения того летающего блюдца показал главное: комбинезон — инопланетная технология. Да ни за что независимая разработка не дала бы такого сходства на молекулярном уровне. Кем бы ты ни был, ты, по сути, носишь цефовский экзоскелет. Мы всего лишь спилили серийные номера, перекрасили и налепили с дюжину крайнетовских патентов на черный ящик.

Голд вздыхает, качает головой.

— Давай-ка я тебе кое-что расскажу.

И рассказывает.

Оно больше похоже на теорию всемирного заговора. Левенворт такое любил гнать. Расскажи он неделю назад, я б глаза закатил и вздохнул — дескать, едет у парня крыша! А слушая Голда, подумывал: не мелковато ли, не слабо ли с градусом паранойи?

Взять для начала саму компанию, «Харгрив-Раш». Ей больше ста лет, а я никогда про неё не слышал. Очевидно, они предпочитали держаться в тени, «Харгрив-Раш» — компания за спиной компаний, темная сила, дергавшая за ниточки этих улыбающихся благодетелей нашего мира, «Монсанто», «Халлибертонов» и прочих в том же роде.

Вы только задумайтесь, вообразите компанию, по сравнению с которой «Халлибертон» выглядит народным благодетелем. Вообразите компанию, для которой «Монсанто» — солнечный благолепный фасад, прикрывающий темные делишки.

Да «Харгрив-Раш» и прятаться не нужно было. На такого жуткого монстра просто никто глянуть не смел.

Они владели здоровенной плантацией радиотелескопов на участке земли в Аризоне, прикупленном после Хиросимы. Как только появились коммерческие спутники, прикупили их парочку, повесили на стационарной орбите.

И все это время искали пришельцев.

Мы тут говорим не про школьный наивный проект вроде СЕТИ, не про дешевку, собранную с миру по нитке чудиками-энтузиастами. Никто не умолял народ выделить кроху ресурса с их «ай-боллов», чтоб расшифровать космический шум, не продавал пирожки ради сбора денег. У проекта «Харгрив-Раш» бюджет был как у банановой республики приличного калибра.

И согласно Голду, они знали, где искать и что. Правда, он не поведал мне, как они про это узнали.

Искали они больше полувека, небо чуть не насквозь проглядели, просеяли каждую гамма-вспышку, весь рентген-диапазон, прогнали каждый всплеск статики через лучшие алгоритмы и фильтры, доступные за деньги, — и не нашли и хрена собачьего. За годы потеряли миллиарды, но не сдались, не бросили дело. Понимаете ли, это была не азартная игра, не тыканье пальцем в небо. Харгрив — не мечтатель, он не просто надеялся отыскать — знал доподлинно.

Полгода назад они поймали сигнал с орбиты Марса. Голд не знал, что за сигнал и в чем дело — к тому времени уже не работал на ХР, ушел, как он выразился, из-за «творческих разногласий». Но так или иначе, через полгода после сигнала — бац! — пришельцы в Манхэттене!

— Силы небесные, в моей голове не укладывается, — заключил Голд. — А в твоей?

Если б мог говорить, сказал бы: «Само собой, ещё как укладывается». Я ж вам не гопник из подворотни, я солдат. Если б в жизни все было розовым и пушистым, во мне б нужды не было. Доктор Голд, у нас мир точно по Дарвину — ни места не хватает, ни жратвы, а если вдруг хватает, жрем до тех пор, пока не хватит. А потом деремся за остатки. Кто-кто, а уж ученый должен понимать такое дерьмо.

На что Харгрив надеялся, отправившись искать великих и могучих со звёзд? Думал, они пригласят нас в могучую, великую галактическую федерацию, вылечат от рака и подарят секрет бессмертия? А они должны были нам задницу надрать — и надрали. Да любой стоящий пайка служивый сразу бы сказал: если там, далеко, большое и сильное — так сиди, пригнувшись, и сопи в дырки. Молись, чтоб не заметило.

Я вот про что: если мы на самом деле сцепились с гребаными пришельцами, с тварями, способными летать между звёзд, так Голд ошибся, причём круто. Мы для них не как ацтеки для европейцев, мы будто киты для их китобоев. Мы пальмы для их гребаного напалма. Чего я понять не могу, так это как нам удается давать сдачи.

— Неизвестно даже, откуда они явились, — сообщает Голд. — Если у них корабль на орбите, то он защищен от всего, доступного нам. Если они раньше высадились — никто их не видел. А если они попросту телепортируются откуда-нибудь из-за Марса… спаси нас Господь!

Фыркнул, рассмеялся тихонько — смех висельника.

— И поступают же прямо по инструкции, по человеческому рецепту. Сперва пошли заразу, следом — конкистадоров. Майя хотя бы видели галеоны на горизонте.

Гудини вяло машет мне щупальцем через комнату. Над его аквариумом, слева, замечаю глянцевый снимок, подрисованное фото со спутника: побережье Восточного Китая, испещренное пунктирными линиями и надписями. Одна кажется знакомой. А-а, Лингшан.

Голд понял, что привлекло моё внимание.

— Конечно, конечно, постоянно забываю — Манхэттен-то не первая их остановка на экскурсии.

Да, слухи ползли. В начале десятилетия некая тайная операция пошла вразнос, как раз перед тем, как съехала с катушек погода и вся гребаная планета встала на рога. О чем только не болтали тогда — но вот слухов о пришельцах я не припомню.

— Там случилась… э-э… думаю, можно назвать это стычкой. Полагаю, мы повстречали именно цефов. Иначе, прикинь вероятность встречи с двумя разными расами инопланетян всего за три года? Пророк тогда играл первую скрипку. Ну, ты же с ним встретился. Он был главный в команде — но после Лингшана стал не тот.

Отвернулся, вздохнул.

— Нет, пожалуй, вру. Не он изменился — комбинезон его изменил. Теперешний твой комбинезон.

Медленно пожал плечами.

— Пророк в конце… э-э… наверное, отчасти повредился в уме, в последнее время уж точно. За определенный предел интеграции с Н-2 шагнуть трудно. Не всякий сможет. Тебе, наверное, пока беспокоиться не о чем. Пророк же носил его на себе слишком долго, я даже и не знаю в точности сколько. После Лингшана он исчез, испарился вчистую. Перестал доверять Харгриву, сумел отключить следящую схему и… — Голд поднес пальцы к губам, затем растопырил, помахал — будто воздушный поцелуй на прощание. — Конечно, туда послали команду. Но — ни пришельцев, ни наших парней, ни Пророка. А место спеклось до стекла. — Натан рассмеялся невесело. — Я так и не смог узнать, кто же это сделал… Думаю, Харгрив уже тогда винил меня. Не то чтобы я персонально отвечал за Пророка, но я был там, понимаешь? Неважно, сколько лабораторных симуляций прогонишь, прямо на поле боя прототип всегда дров наломает, это первейший закон любых испытаний. И вот я торчу в одной камере со всеми этими тяжеловесами от спецопераций, эдакий очкарик на побегушках, присмотреть, как там вводные для Н-2 и нет ли каких багов. Если комбинезон в аут уйдет, кого ещё винить? Меня и приставили, чтоб подобного не случилось. Потом мы все посчитали Пророка трупом, но это полбеды. Беда явилась, когда пошли сообщения от него. Текстовые, голосовые, отследить невозможно, каждые два-три месяца подарочек из ниоткуда. К примеру, «у меня тут рвануло, жаль, тебя здесь не было». И прочее в том же духе. Насколько мне известно, больше ничего никому, даже его оператору. Вот Харгрив и подумал, что я тут как-то замешан. Пророк хоть и оперативник первейшего разряда, но хапнуть комбинезон у него бы ума не хватило, это уж точно. Я сумел доказать, что вовсе не хочу украсть секретные технологии — правда, это было не так уж и трудно, у «Харгрив-Раш» есть машины, способные распознать ложь даже по частоте движения век, не говоря уже про многое другое. Но все равно моя карьера в «Призме» накрылась медным тазом. Ну, так или иначе, мы узнали, что Пророк не валяется трупом на дне какого-нибудь каньона в джунглях. Но мы его не видели, он никогда не появлялся, и я не представляю, сколько времени за прошлые три года он провел в комбинезоне. По-моему, он эту проклятую штуку так никогда и не снимал, а это значит… э-э…

Снаружи донесся грохот чего-то огромного, упавшего неподалеку. Голд потряс головой, пытаясь сосредоточиться.

— Самое главное, он захотел явиться сейчас, после такого долгого отсутствия. Я не работаю больше на ХР, но, кажется, он только мне и мог доверять. Потому и вошел в контакт. Говорил, несёт что-то, способное спасти наш несчастный, замученный мир. И вот передо мной ты, и в руках у тебя нет коробочки с ленточками и ключа от сейфа тоже нет. Ты притащил ко мне всего лишь дерьмовый комбинезон.

Я вспоминаю: «Отыщи Голда, Натана Голда. Это все, что я могу теперь сделать, ты — это все, что я могу сделать. Прости, брат, прости, я уже весь. Оно теперь на тебе, все до конца».

Очкарик из «Призмы» встает — медленно, будто на плечах вся тяжесть мира.

— Итак, начнем?

Оно где-то в комбинезоне, без сомнений. Как Натан говорит: «Информационный пакет, запрятанный в глубинных слоях памяти». Голд снова укладывает меня в кресло, тычет, ковыряет, пробует каждый интерфейс и, наверное, пробивает пару новых дырок, чтоб уж ничего не упустить.

И в конце концов выдает: «Бля!»

Я впечатлен краткостью его отчета об исследованиях. Жду разъяснений.

— Я нашел его, — сообщает уныло. — И это проклятый черный ящик. С классической электроникой я могу справиться, с квантовой — тоже, а вот с этим молекулярным форматом… Он уникален, только в нанокостюме и встретишь. Запатентованная чертовщина. Наверное, Пророк не понял, записывая, что я уже разбежался с «Харгрив-Раш». А может, просто ухватил, как оно было, в натуральном виде. Так или иначе, здесь я декодировать не могу, тебя нужно доставить в лабораторию ХР, в «Призму» на острове Рузвельта, но это за много миль отсюда. К тому же, когда меня уволили, пропуск отобрали…

Прямо над моей головой звучит сигнал тревоги. Когда прекращаю разглядывать, что же там воет, вижу уставившегося в монитор Голда. Монитор умощен на груде папок, едва держится, на экране — мозаика из картинок от камер внешнего обзора. Глаза у Натана по четвертаку, пялится на квадратик, где черные типы вроде Дарта Вейдера крадутся по лестнице. Выползают через левый бок квадратика, появляются на следующем, рассыпаются по залу.

— Боже мой! — стонет Натан. — ЦЕЛЛ!

Дартвейдеры осторожно пробуют дверь за дверью: прижимаются спинами к стене, протягивают руки, лепят на дверь магнитные мины. Иногда — видимо, из уважения к традициям — пробуют, закрыто ли.

Голд хватается за меня, поворачивает — я поражен силой его тщедушного тела.

— Они за мной пришли! И за тобой! Харгрив хочет убить нас!

Ну, здесь он ошибается. Кажется, недавно я слышал абсолютно недвусмысленный приказ доставить меня живым. Но едва ли стоит обижаться на Голда за попытку заинтересовать меня спасением его шкуры.

К тому же совершенно ясно: доставка живьем не сулит, мягко говоря, ничего хорошего.

Голд пихает меня к дверям, не обращая внимания на все, что мы задеваем, сбрасываем и разбиваем по дороге.

— Ты ж завалишь их всех, да? Ты точно их завалишь!

И вот я снова в зале, глазею на закрытую дверь и слушаю, как защелкивается дюжина замков и задвижек.

Храбрый, храбрый Натан Голд!

Но он меня не бросил. Спустя мгновение он снова на связи, моё недремлющее око, мой поводырь: «Лестница в конце зала блокирована, им придется входить с другой стороны… они ещё шестью этажами выше, у тебя есть несколько минут».

Я вызываю лифт и ставлю в дверях цветок в горшке. Если «целлюлиты» сдуру в лифт сунутся, придется им карабкаться по шахте. Из зала — проход в мезонин, тёмный как пещера, мест для прятанья там хоть отбавляй. Если Голд прав, дверь на другом конце зала — единственный вход. Отлично: меня не видят, дверь в узком месте, обзор великолепный. Плевое дело — если успею всех завалить, прежде чем они рассыплются по залу.

В ухе трещит голос Натана, перебиваемый помехами: «Эй, я их частоту хакнул — идиоты вздумали старые вектора инициализации использовать. Это ЦЕЛЛ, никаких сомнений».

Я рассматриваю дверь на другом конце зала, беру её на мушку, обостряю слуховое восприятие — несомненно, за дверью слышится движение. Прохаживаюсь туда-сюда, вслушиваясь, стараясь различить звуки за стенами. Ясно, «целлюлиты» стараются обойти с фланга. Я слышу шаги, шепот, шорох, и — будто скользит что-то в слизи!

И тут Голд выдыхает мне в ухо: «О мать… не-е-ет!»

Потом из-за стены доносится вопль, и, чтоб его расслышать, усилителей не нужно.

Сперва они взялись за ЦЕЛЛ. Даже из-за дальней закрытой двери я слышал, как они ломятся сквозь стены, слышал грохот выстрелов, щебетанье и щелканье инопланетного бормотания, слышал вопли, отдаваемые в панике приказы, мокрый хруст выдираемых из суставов костей. Затем на дальнем балконе распахивается дверь, и перед глазами веселая картинка из жизни скотобоен: кровища и ломаная биосталь.

Но любоваться некогда — и ко мне гости пожаловали через стены.

Не знаю, как они туда попали и почему Голдовы камеры не засекли их. Может, у них невидимость, может, они проломились через стены и потолки, обходя лестницы. Храбрый и отважный сир Натан уже не поводырь и не око — с воплем «Мать вашу, я линяю!» он и в самом деле исчезает. Мне до квартиры без стрельбы не добраться, и такой стрельбы, что ну его к черту. Все, тут осьминожки — хозяева.

Одно спасение — невидимость. Кажется, цефы могут сквозь неё видеть, но не очень хорошо, даже и близко не попадают, а «целлюлиты» рядом, и в них стрелять куда легче. Я не любитель ненужного геройства. Посудите сами: если враг моего врага — мой друг, то зачем вмешиваться в семейную ссору дорогих друзей? Пусть сами друг из дружки пыль выколачивают. Потому я прячусь и, невидимым, крадусь от колонны к углу. Временами один-другой осьминожек поворачивается в мою сторону, с подозрением щупает воздух склизким щупальцем, похожим на банан, но затем снова принимается палить по «целлюлитам».

Но пусть я и не стреляю, и не убиваю — опыта все равно поднабраться стоит. Наблюдая, можно вызнать многое. Потому внимательно смотрю по сторонам, удирая: вот «целлюлитка» отстрелила экзоскелету ногу, склизкая копошащая тварь выскакивает из своей упряжи и кидается врукопашную, размахивая щупальцами, будто дубинами. Вот наемник завалил инопланетную тварь, прилетевшую со звёзд, из дробовика, а через мгновение другая тварь разнесла наемника в клочья. Поразительно: драка почти на равных! Существа, развившиеся до возможности запросто скакать между солнечными системами, возятся с нами, примитивными хордовыми. В полутемном зале, ни дать ни взять, потасовка на танцульках. Они дерутся в точности как мы, и я не понимаю, зачем это им. Я вижу боевые экзоскелеты, оставляющие все мясо открытым, — и гребучие эти щупальца, антенны, пенисы и черт-те знает, что там ещё, — вихляются голые, не защищенные вовсе.

Роджер, знаешь, что я думаю?

Думаю: чего-то важного я не замечаю и не понимаю.

Роджер, а ты что про это думаешь? Должно же у тебя быть какое-то мнение?

Ну конечно, эти щупальца могут быть вроде жабр или легких, надо их держать на воздухе, чтобы дышать. Но зачем их подставлять под пули! Боже ж ты мой, цефы скачут между звездами и не могут прикрыться сраной кольчужкой? Воздушный насос — для них слишком сложно? Да какой смысл нестись в мочилово, вывалив хозяйство наружу?

А с другой стороны, может, в этом и дело?

Ты ж знаешь про кельтов, про знаменитых голых копейщиков? Жили в древности такие племена, с Римом цапались, может, и наемниками служили. Поверь, я не туфту гоню: эти придурки неслись в бой совершенно голые! Раскрашивались, волосы взъерошивали да мазали, чтоб торчало, как у панков, а концы оставляли болтаться у всех на виду. Устрашить хотели. Ну, чтоб враги неуверенность ощутили или что-то в этом роде и подумали: «Боже ж мой, этим парням и доспехи не нужны, уносим-ка лучше ноги подобру-поздорову». А были народы, носившие доспехи, но оставлявшие спины открытыми, хотя спереди навешивали столько, тараном не прошибешь. Ну, это понятно, чтоб с поля боя не удирали — три раза прикинешь, стоит ли удирать, когда спина открыта.

Но вот у осьминожков наших — у них же открыта как раз грудь, или что там у них вместо груди.

Пардон? Что ты сказал? Принцип гандикапа? Нет, раньше не слышал…

А, понял — это как у павлина хвост. Дескать, посмотрите на меня, я такой крутой, могу таскать эту хрень на хвосте, чтоб получше выглядеть, — и все равно никто не поймает. Ну да, похоже, то самое. Только павлины стараются на пав произвести впечатление, а цефы — на врагов. Выглядит не слишком разумно, однако это ж все не от головы, а от задницы, и не мне тебе объяснять, куда нас задница толкает. Во всякое тупейшее дерьмо, честно говоря.

Может, осьминожки не так уж и отличаются от нас?

Что? Да нет же, галлам задницу надрали по первое число. Сперва-то они римлян перепугали, но, в конце концов, какая разница, у кого член длиннее? Копье-то все равно больше. Как только кто-то перестал удирать, остановился да попробовал, насколько эти ребятки круты, — кончилась их лафа. Эй, бегите сюда, эти придурки с копьями попросту голые. Прибежали и наваляли. Конец фильма.

Жаль, что мы этот исторический урок повторить не можем.

Не можем, Роджер, не можем — уж я-то знаю.

Глава 10

Что? Думаешь, эта штука питает сама себя?

Думаешь, я могу прыгать с крыши на крышу, валять всем по первое число и расшвыривать «целлюлитов», будто котят, не перезаряжая батареи? Ты хоть глядел на эти гребаные характеристики?

Слушай сюда, этот чертов Н-2 — сплошной компромисс. Можно накачать броню чуть не до полной неуязвимости, но лишь на несколько секунд, и при том скорость падает вдвое. Можно исчезнуть целиком, просто испариться из видимой части спектра, но экранирующее поле съедает так много, что батареи пустеют мгновенно, не пробежишь и полквартала. А вместе и то и другое — лучше и не пытайся.

Конечно, в рекламной брошюрке про такое не упоминается. Если ей поверить, так можно напялить Н-2 и нестись шестьдесят миль в час, неуязвимым и невидимым, эдаким суперменом-на-все-сто. Но драные эти штуки гребут энергию лопатой, сам комбинезон, может, и на век опередил время, но батарейки… Слушай сюда, Роджер: да эта штука пашет всего от парочки пальчиковых ААА.

По рекламе, Н-2 при нормальных условиях работает без подзарядки целую неделю. Ну не мне говорить, что условия в Манхэттене нормальными назовет только псих. Я пробовал запитаться от сети — в тех редких случаях, когда мог найти работающий выход. И даже тогда бабушка надвое сказала — попробуй насосаться вдоволь, прежде чем предохранители выбьет в десятке кварталов вокруг. Нагрузка-то ого какая!

В комбинезоне есть штука для некроутилизации, чтоб запитаться прямо на поле боя. Оно того стоит: клеточные АТФ дают почти шестьдесят килоджоулей на моль, и это не считая огульной калорийности сырого мяса. Ну да, да — я пару раз штукой воспользовался, чтоб не свалиться, питался от мертвых, словно гребаный клещ. И гордиться тут нечем.

Но посуди сам, это ж очень разумно. Ведь и сеть может отказать, и солнце — спрятаться за облаками, а трупов на поле боя всегда хватит.

Голд всё-таки не исчез без следа. У меня такое чувство, что его целиком не уберешь, никуда не денешь, он будто неубиваемый триппер-мутант. Думаешь, уже залечил насмерть — и тут конец снова начинает сочиться гадостью.

Оп — и Голд выскакивает на связь, будто потасовки в его квартире и не случалось. Весь полон свеженьких новостей, выкраденных со взломанных чужих частот: оказывается, в Троице сейчас вроде полевого госпиталя. Думает, именно там ЦЕЛЛ планировало «допросить» Пророка. В общем, по словам Голда, хорошие новости: вся техника для взлома «черных ящиков» комбинезона на месте, на блюдечке с голубой каемочкой.

Плохие новости, однако: госпиталь этот придется штурмовать.

Драный Голд говорит: «Нам придется штурмовать». Надо же, «нам»! И ещё сообщает: «Я уже на полпути. Моему «харлею» булыжники на дороге нипочем, я б, если надо, и по кюветам скакал. Я подожду тебя поблизости, но ты уж пошевели задницей».

До четырнадцати лет я прилежно ходил в церковь, как подобает христианину. Церковь мне не слишком нравилась. Не думал, что и теперь понравится, но все же направился к Троице и нашел поблизости место с удобным обзором, чтобы обследовать территорию. Неплохое место, задрипанная жилая многоэтажка, такая убогая — не иначе, гнила без ремонта ещё с «двойной депрессии». С верхнего этажа прекрасный обзор. Напротив, через Бродвей, вздымается в небо здоровенное каменное дилдо с тысячами ребрышек, выступов и башенок, точно уговаривает нашу зеленую пятидесятифутовую даму: а ну-ка, попробуй! Главный вход: двойная дверь под аркой, в глубокой выемке, но я без труда различаю в тени парочку бойцов ЦЕЛЛ.

Включаю увеличение, обшариваю местность. Здравый смысл подсказывает: наверняка подходы кишат датчиками движения и автопушками. Здравый смысл не ошибается: я замечаю три автоснайпера вдобавок к двум гамбургерам на входе. И тут кто-то показывается из двери, гамбургеры мгновенно делают «смирно» и едят начальство глазами. Я прислушиваюсь, и…

— Господи боже, это ж Тара Стрикланд! — охает Голд. — Раньше служила в морпеховском спецназе, а как папаша умер, пошла в ЦЕЛЛ. Постарайся, чтоб она тебя не прикончила — и её не прикончи ненароком. Большая она рыбка; если её разговорить, похлеще будет чертова Розеттского камня.

Тара Стрикланд устроила головомойку бойцам за расхлябанность в зоне боевых действий, затем скрылась в церкви, оставив бедолаг стоять чуть ровнее прежнего.

— Насчет этих засранцев — их можешь всех под корень, — сообщает Голд.

Так и делаю — тремя выстрелами. Затем разбираюсь с автоснайперами. Ещё парочка гамбургеров выскакивает из тени, но сразу соображает, что благоразумие — лучшая доблесть. Поздно, однако: первого валю с одного выстрела, второй прячется за «фордом»-пикапом, на чьем бампере красуется наклейка с улыбающимся Усамой бен Ладеном и надписью: «Я ещё на свободе, а ты?» Боец понимает: если побежит, схватит пулю. Затем к нему летит моя граната, и до засранца доходит: прятаться за машиной тоже не лучшая идея. В последний момент он сигает к увешанной рекламой автобусной остановке, успевает заорать от ужаса — затем граната делает «бух». Боец умирает, озаренный кричаще-яркой рекламой карматовских искусственных почек: «Разве Ваша жизнь того не стоит?»

Я мчусь к лестнице и скачу вниз, по десять ступенек за прыжок, в тридцать секунд я на первом этаже и удивляюсь: ни рокота вертушки наверху, ни топота солдатских ботинок внизу. Ушам своим не верю: неужто штурмовой вертолет не прочесывает крыши? И с какой стати не пустили полдюжины головорезов отлавливать стрелка? Увы, не слышу ничегошеньки — кроме разве что внутреннего голоса, посмеивающегося и ехидничающего: оп-ля, к нам в гости заявились космические пришельцы с пушками, а мы по-прежнему убиваем друг друга.

Смешно, правда, но верно.

Я выглядываю, переключаюсь в тепловой диапазон, включаю невидимость и перехожу улицу. Каждую секунду ожидаю, что с неба прольется дождь свинца, — напрасно, тут даже надписи «Проход запрещен» нету. Подхожу к свежим трупам собственной выделки, избавляю их от оружия и амуниции — которые хозяевам так и не понадобились. Приятно думать, что уж я-то найду им применение. Прячусь, позволяю комбинезону перезарядиться, снова включаю невидимость. Тихонько приоткрываю дверь — огромную, массивную, чистая бронза, думаю, ей пара сотен лет — и проникаю в дом Господа аки гад ползучий, тайком.

До сих пор никто и камнем в меня не кинул, вокруг, если верить глазам и ушам, никого. Потому просто стою и глазею по сторонам. И, Роджер, скажу как на духу: это прекрасно! Это самое красивое, что я видел в жизни.

Не знаю даже, сумею ли описать. Минуту назад ты был посреди постапокалиптической пустыни, и вдруг — ты в огромной золотой пещере, свет тусклый, но отчего-то все видно до мельчайших деталей, даже присматриваться не нужно! Кажется, купол тянется чуть не до самых звёзд, а держат его массивные арки, в них поразительные окна из цветного стекла, и — клянусь, Роджер! — ни одно даже не поцарапано! Только вот скамейки — эти, для верующих, как бишь их, — выдрали, устроили госпиталь на их месте. Правда, теперь госпиталя нет, увезли, остались только койки да куча пустых ящиков с красными крестами. Арки вздымаются надо всем, будто секвойи лет под триста, колоссальные такие деревья, их фото временами попадаются в Сети. А за кафедрой, где-то на полвысоты стен, ряды маленьких ниш, а в них статуи в человеческий рост — святые, наверное, или мученики. За кафедрой ещё и огромнейшее, непомерное витражное окно, само больше любой церкви, какую я видел, и вдвое шире, и все оно — одна цельность под исполинской аркой, радуга в тысячу цветов и граней. Наверное, высотой оно этажей в шесть-семь, а краски такие, аж глазам больно. Я уже и забыл, сколько в мире красок. А свет… и описать не умею. Божий, божественный…

Я будто муравей в калейдоскопе. Богом клянусь, Роджер, церковь изнутри такая огромная — весь город бы впихнули, если б захотели. Места хоть отбавляй, потому что я там один, понимаешь, один. Ни «целлюлитных» головорезов, ни спецов в белых халатах, шмыгающих с пищащими коробочками в руках, ни крутых сук из спецназа, желающих всем оторвать яйца и по стенке размазать. Я подстегиваю акустику, проверяю каждую тень — ничего, одна лишь безумная, невероятно прекрасная карманная Вселенная, куда я по недоразумению провалился. Хоть бы остаться здесь, Армагеддон пусть без меня происходит, снаружи, далеко.

Как же, останешься… снаружи ревет мотоцикл, и Натан Голд вваливается, топая, — гребучий тупой варвар. Он даже и витражей-то не заметил, смотрит вокруг пустыми глазами, пинает койку.

— Бля! Опоздали!

Но все равно принимается рыскать по столам, по ящикам. Очарование ушло, и я уныло принимаюсь за поиски вместе с ним. Через пару минут Натан торжествующе ухает и трясет бумажками, словно скальпом поверженного врага.

— Они переехали! Перебрались через улицу, ближе к Уолл-стрит, там у них главная линия снабжения.

Выставил подбородок в сторону чудесного витража.

— Под лестницей, в подвале — туннель, он под улицей идёт. Я коды доступа хакну, но там потребуется сила, и немалая. Придется повозиться. Нам сейчас нужно, хм, — он смотрит по сторонам, кивает сам себе, — сделать обходной маневр, да-с!

И что ж я тогда чувствовал, мать твою, что ж я чувствовал? Бля, и что, по-твоему, я мог чувствовать?

Чувствовал себя преданным, вот что.

Знал ведь: дело плохо. Когда цефовский кораблик палил по мне в Бэттери-парке, знал: я труп. Но ведь явился Пророк, моя надежда и спасение, и я восстал из мертвых, как Лазарь. Конечно, понятия не имел, чинит меня Н-2 или просто законсервировал, пока парни из Сиракуз не заштопают. Но всегда считал: если уж выбрался из боя живым, так остается хоть маленький, но шанс — опять в своей собственной шкуре походить, нагишом на свободе. Я думал: хоть как-нибудь, да стану снова человеком.

Но мысли о самоубийстве и отчаяние из-за потерянной навсегда человечности поначалу меня не слишком занимали — я-то все пытался переварить бунт своих собственных доспехов. Н-2 не захотел подчиняться! Бля, он мой палец заморозил на крючке, не дал выстрелить, да ещё и выбранил за убийство «субъектов, принципиально важных для выполнения миссии». Я-то успел завалить лабораторную крысу, пытавшуюся дистанционно хакнуть Н-2, но ведь, как говорится, в наличии имелось ещё «четыре потенциальных враждебных комбатанта». И вот комбинезон — мать его за ногу! — говорит мне: нельзя угрозу ликвидировать!

А потом я наконец расслышал, как техник заявляет Голду: дескать, я мертвец, совсем мертвец.

Мертвец.

И вдруг — безумно, нелепо, внезапно — я и вправду ощутил себя мертвым. Клянусь, до этого момента я чувствовал, как воздух входит в мою грудь, как выходит. Когда цефы проломились сквозь стену, когда я дрался с наемниками у Троицы, я ж чувствовал биение сердца! Обычно про это не думаешь, но если уж нету, как не заметить? Но я ж не замечал ничего такого до момента, пока техник в рабочих перчатках чуть не по локоть не сказал: я в буквальном смысле мертв. И вдруг все живые чувства, биоритмы всякие, ну, понимаете, ощущения собственного тела — они испарились. Прислушиваюсь к биению сердца — и ничего. Пытаюсь задержать дыхание — и не могу. Не пугаюсь, не отчаиваюсь — я просто охреневаю, под черепушкой кипит: да как же все это исчезло, провалилось черт знает куда, а я — не замечал?

А потом во мне закипает ярость, убийственная злость на гребучего Натана мать его Голда.

Он же меня проверял всего пару часов назад! Конечно, его дерьмовое кресло безо всех здешних прибамбасов, но, драть-колотить, если уж кто-то мертвый, неужели не видно? Неужто трудно определить, когда нету не чего-нибудь, а самого гребучего сердца?

Голд, ты засранец, вонючий, жалкий мешок дерьма. Ты ж знал, знал наверняка, и пустил меня делать твою грязную работенку, и хоть бы словом обмолвился, Голд, падла ты, ты ж никогда…

Клянусь, если б я не был затиснут в кресло, я б его цыплячью шею из вертлюгов выдернул. Но я, как в тисках, лежу и слушаю лабораторных крыс, треплющихся обо мне, будто я плесень в чашке Петри.

Да конечно, Голду трижды наплевать на мои раны, он просто хочет знать, что ж лежит в глубинных слоях Н-2. Техники говорят ему: дескать, грузим быстро, быстрей не можем, нарочно внимания не обращают на странное подергивание в уголках моих глаз. Подергивание не прекращается, оно хуже и хуже, и я чувствую: не тело дергается, а мир вокруг него, сам воздух вокруг пляшет, а пытаюсь повернуть голову — черта лысого, я ж запряжен наглухо. Но это к лучшему, ведь дрожь ползет, растекается по полю зрения, как вода по полу, как земля навстречу, когда стабилизаторы на нуле, а скорость не погашена…

Наверное, меня закоротили. Кресло это закоротило. Вышибло меня из сейчас-и-здесь в черт-те знает что. В кошмар шизофреника. Я почти ничего не вижу, только формы и силуэты, обведенные сине-черным, темные, будто я в подводной пещере. Повсюду огромные машины — мне кажется, что это машины, судя по их очертаниям. И по ним ползут мерзкие твари, ползут по стенам, скользят по полу. Ко мне ползут — а я застыл в сиропе, у меня есть пушка, но поднять её нет сил, не то что защищаться.

Правда, классический кошмар? Сейчас вспоминаешь, и кажется: наверное, какой-то всплеск напряжения, когда кресло подключилось, активизировало часть мозга, работающую при паническом страхе. А-а, лимбическая система — так она называется. Амигдала. Но в тот момент я ни о чем эдаком не думал, перепугался насмерть, и вдруг — не поверишь — внезапно, как с неба, — оп! Невиданное такое счастье. Знаешь, почему?

Потому что я опять слышу, как бьется моё сердце. Могу слышать дыхание — отрывистое, неровное, быстрое, — ведь я перепуган до чертиков, я по-прежнему боюсь, но меня затопляет облегчение, невиданное, сладостное. Я снова настоящий, я живой, я чувствую себя живым! Словно наконец вернулся в реальность, а до того бродил среди кошмаров.

И тут гнусненький голосок откуда-то из темени сообщает: «Нет, солдат, это не твой пульс. И дыхание не твое. Ты даже видишь чужими глазами, ты жалкий труп, мешок с мясом, догнивающий зомби. Все, что у тебя есть, — от Пророка. Все. И ты это все украл».

Но другой голос выкрикнул: «На пик пошло!» А третий добавил: «Вы посмотрите на эти чертовы дельта-волны!» Кошмар теряет силу, превращается в обычный сон, монстры становятся людьми, вопят над головой и все портят. Мир снова превращается в дерьмо, я чувствую, как исчезает дыхание, руки и ноги делаются мертвым бесполезным мясом, я возвращаюсь на гребаную землю, но думать могу только о Пророке, старине Пророке, и последних его словах перед тем, как он вышиб себе мозги: «Запомни меня!»

Запомнить… надо же, одолжение!

Как будто у меня выбор есть, мать твою.

И вот я снова в реальности, лежу парализованный, а лабораторные крысы спорят с подлецами и обманщиками, как меня получше вспороть ради данных в моем нутре. Они и раньше спорили, но теперь вижу, дела им кажутся вовсе уж скверными.

Свет вокруг сделался красным, отовсюду искры сыплются, точно фейерверк, половина присоединенных к моему креслу коробок дымится, вторая работает лихорадочно. И я вижу в мельчайших деталях, как вертятся шестеренки в головах у техников. Я включаю зум и вижу, как бьется тревога в их глазах. А глаза у них, скажу тебе, прям сейчас вылезут и гулять пойдут. Ребятки перепугались до поноса.

Кто-то орет: «Перегрузка!» А бесстрастный машинный голос отвечает: «Зарегистрирована некалиброванная нанопроцедура. Вектор чужеродного материала: тридцать три процента».

— Оно в Сети! — блеет крыса, объявившая меня трупом. — Оно передает!

— Вешай процесс! — орет Голд.

— Я пытаюсь…

Вдали рокочут винты, рассекая воздух. Уверенно, по-командирски топают говнодавы. Вдруг кто-то появляется в комнате, распугивая лабораторных крыс, хватает Голда за шкирень и швыряет мордой в стену. Голд валится наземь, как мелочь в церковную кружку, а внезапный гость поворачивается ко мне и улыбается.

Локхарт.

Внезапно становится очень тихо. Винты снаружи прекращают месить воздух. Местное железо прекращает жужжать и щелкать — техник умудрился заглушить все до того, как Локхарт погнал крыс в угол. И наемники, набежавшие в комнату вслед за боссом, не треплются, по обыкновению. Мигает красный свет — тревога, — но звука нет, сигнал замолк.

У Локхарта в руке пистолет, Локхарт улыбается мне в лицевое стекло.

Блябляблябля…

Пытаюсь двинуться — черта лысого. Я в кресле сущий Иисусик на кресте, даже тактические данные не могу вызвать.

Локхарт неторопливо минует рабочие места персонала, заходит в мою клетку. Рукава его закатаны до бицепсов. Камуфляжный рисунок на ЦЕЛЛовской униформе — сетка гексагонов: серо-голубых, зелено-серых, коричнево-серых. Медовые соты — как татуировка Пророка. Странно, но такие мелочи подмечаешь в самый неподходящий момент.

— Отлично! — изрекает Локхарт.

Всего-то легкий пистолет, М-12 «Нова». Пока не уставится прямо в лицо, и не оценишь, насколько дрянная железка велика.

«Сейчас кранты, сдохну», — думаю и тут же поправляюсь: куда уж дальше сдыхать. Голду точно кранты. Если Локхарт любитель прятать концы в воду, и крысы лабораторные сдохнут. А я нет.

Я уже мертвый. Мертвый раз и навсегда. Уже сутки мертвый.

Локхарт наклоняется.

— Мои люди весь городской центр перерыли. Твою задницу искали, жестянка драная. А ты здесь, связанный по рукам и ногам.

— Что автоматически снижает его потенциальную опасность до нуля — и превращает тебя в убийцу, если нажмешь на крючок. Я уже не говорю про нарушение законов войны.

О, Тара Стрикланд собственной персоной — и как нельзя вовремя! Машет рукой — и пара «целлюлитов» вздергивают Натана Голда на ноги.

Однако же трудно не заметить: пушка коммандера Локхарта по-прежнему глядит мне в лицо. Тара Стрикланд расслабляться себе не позволяет и пушку не упускает из внимания.

— Коммандер Локхарт, отставить!!

Ах, как ему не хочется, как он ненавидит высокомерную сучку, возомнившую, будто имеет право приказывать ему, коммандеру Локхарту. Ненавидит военные законы, а больше всего ненавидит меня.

Но все же коммандер не стреляет, опускает пистолет.

Стрикланд уже занялась другими.

— Натан Голд! Какая приятная встреча!

— О господи, Тара! — Голд качает головой, вздыхает. — Работаешь с этими негодяями? Если б только отец тебя видел…

— Натан, мой отец умер, — отвечает она и дарит Голду милую, солнечную улыбку. — Пожалуйста, заткнись, а то я передумаю и отправлю тебя вслед за ним.

Кивает мордоворотам, держащим беднягу.

— Если начнёт брыкаться, постарайтесь не слишком его изувечить. Сохраните для допросов.

Повернулась к Локхарту.

— Заглуши его!

Швыряет коммандеру матово-черную штуковину размером в магазин на шестьдесят патронов. Тот нахлобучивает штуковину мне на голову, и перед глазами раздваивается: вижу двоих размытых Локхартов, рычащих подле меня, двух Стрикланд, ведущих двоих Голдов через два тамбура. Мир качается перед глазами, никак в фокус не может вплыть. В правом ухе жужжит пчелиный рой.

— Вставай!

Кресло выпускает меня, я встаю — верней, пытаюсь, едва не валюсь после первого же шага. Усилием воли заставляю зрение сфокусироваться, и, поколебавшись немного, мир сходится в одно целое. Однако все по-прежнему расплывчатое, замутненное. Почти бесцветное. Я слабей демократов на последних выборах.

— Пророк, не вздумай баловать со мной! Пошел!!!

В конце-то концов, «КрайНет» эту штуку соорудила. Само собой, придумала и аварийный выключатель.

Глава 11

Мы с Голдом ни дать ни взять — Пат и Паташон. Вышагиваем рядышком по коридору, пушки глядят в лицо, пушки глядят в спину, один сложен будто титан Атлас, второй — вылитый Чарли Браун. Один без пяти минут труп, второй — труп уже сутки.

Но молчу лишь я. Голд бормочет на ходу — я улавливаю что-то про Тару, её отца, поганый выбор карьеры — и вдруг пытается завязать разговор.

— Тара, думаешь, ты самая умная, всех к ногтю прижала и обвела вокруг пальца? Ты хоть понимаешь: это даже не Пророк, а какой-то безымянный солдафон!

— Господи, Натан, да заткнешься ты?

Заткнуться он не способен, но разговаривает только с собой, бормочет под нос.

А меня ноги не держат. Пол качается при каждом шаге, но лишь когда Стрикланд шипит: «Землетрясение!» — понимаю: не только во мне дело. И мы выходим в широкий зал как раз вовремя: обвешанный декоративной лепниной потолок вовсю трясется в восьми метрах над головой.

Из-за тряски дела идут быстрее.

Мордовороты обмениваются необыкновенно умными и полезными замечаниями вроде: «Гребаный потолок!» и «Щас грохнется!». Стрикланд приказывает всем убираться, причём немедленно — как будто мы и сами не понимаем. Одна из невсамделишных, навроде колизейных, колонн у входа звонко ломается посередке, и я снова на улице. Локхарт по-прежнему держит отупляющую комбинезон штуковину над моей головой, взвод наемников пятнает меня красными точками прицелов, и все мы дружной толпой ползем через улицу к «апачу». Голда не видно — а-а, вот он, беднягу заволокли в нагло припаркованный «хамви» дальше по улице. Пока-пока, Голд, ты уж извини — не сложилось. Рад, что хоть под конец ты не совсем тряпкой оказался.

А всё-таки какой же ты мудак!

Кажется, трясется уже вся улица. Меня заволакивают в двери вертушки, Локхарт вручает штуковину ближайшему наемнику и вопит: «Отвези его в «Призму»!» Затем удаляется со сцены налево. Вертушка карабкается наверх.

И тут гребаная земля вздыбливается, летит вслед и бьет наотмашь.

Я толком не понимаю, что же происходит. Со здания, откуда мы пять минут назад вышли, дождем сыплются стекла. Думаю — землетрясение, но здание разлетается вдребезги, и гигантская штука лезет прямиком из него, протыкает слои цемента и стали, будто сраную бумажку, лезет и лезет вверх — прямо за нами. Мы вверх — она за нами, и все лезет, лезет, не отстает. И вот — обогнала, я вижу бока этой гребаной дурынды, она мчится наверх как древняя лунная ракета из музея, Сатурн-5 какой-нибудь, только она вовсе не сверкает, и не белая, и не со звездно-полосатыми узорчиками. Мля, она черная как уголь и, мать её, костистая, и слова-то другого не найдешь, точно — костистая вся, будто патронные ленты скрутились с гусеницами от минного тральщика в тугую спираль. И она ещё светится изнутри, сияет сквозь расщелины и колодцы раскаленной лавой. Эта штука все лезет и лезет из пробитого здания, все не останавливается, и так быстро, мать твою, клянусь: кажется, не она лезет, а мы падаем. Нам справа по борту отвешивают звонкую оплеуху, и уже сомнений нет: падаем, валимся с гребаных небес, движок мертвее меня, лопасти ещё колотят воздух, но крутят их разве что инерция да желание выжить. Пилот не дрейфит, поставил на авторотацию — и оно, наверное, помогло. Когда, крутясь, подскакивает земля и хвостовой винт лопается, как хворостинка, когда вертушка катится, подпрыгивая, меня выбрасывает наружу, причём одним куском. Меня потрясло и отколотило, но — двигаюсь ведь, дышу!

Мля, дышу… ну ты понял, о чем я.

В общем, валяюсь я на спине, глядя на вылезший из-под земли шпиль, на гигантскую башню из перекрученных хребтов и машинерии, и в толк не возьму, как же оно так. Это ж космические пришельцы, правда? Не какие-нибудь там люди-кроты, ну как из комиксов. Ну серьезно, неужто они прям у нас под носом, из-за Марса явившись, под Манхэттен всякую хрень закапывали, и никто их не заметил?

И вот тогда я услышал это…

Мне показалось, что шпиль усиливает, ретранслирует особенный жуткий присвист, какой только цефы и выдают. У основания башни решетки торчат шпили, плавники или ласты, непонятные, но явно сложенные во много раз штуки, а за ними светится что-то вроде спирали домашнего нагревателя, но звук не оттуда. Он сверху. Я пытаюсь встать на ноги, но изображение дрожит и дергается — наверное, ещё не выветрился эффект той обессиливающей комбинезон штуковины. Поднимаюсь, но при каждом шаге все прыгает, перед глазами выскакивают иконки ошибок. Из пробитого шпилем здания выскакивает орда наемников, а я оглядываюсь по сторонам, надеясь отыскать базуку, винтовку или хотя бы подходящий камень… Когда же наконец этот гребаный нанокобинезон перезагрузится?

Но «целлюлиты» на меня внимания не обращают. Головы задрали, уставились на гигантский уродливый хер, изнасиловавший землю, пытаются определить, откуда звук. Я вдруг понимаю: он вовсе не от шпиля идёт, а с куда большей высоты, от маленькой стайки жуков, падающих с неба. Быстро падают — пара секунд, и уже назвать их жуками язык не поворачивается, теперь они гребаные гигантские стрекозы со светящимися кривыми косами вместо крыльев. Это летучие металлические клинья, проткнутые, перевитые арматурой и трубами, утыканные штуками вроде бетономешалок. В подшибленном утром корабле бетономешалки эти были налиты переваренной человечиной, но, клянусь, цефы их используют не только для того. Спорю на дерьмовую Локхартову жизнь: это десант!

И в самом деле. В десятке метров от земли бетономешалки отваливаются, падают россыпью огромных яиц, и вылупляются из них чудища, вовсе не похожие на свеженьких цыпляток. Топтунов-пехтуру уже видел, гнусные твари, но есть кое-кто и погнуснее, здоровенные угробища — втрое выше человека, ну прям ходячие танки. И не то что у них пушки в руках или к рукам приделаны, сами их руки — пушки, огромные гребаные стволы, прикрученные прямо к телу, калибр — шахта канализации. Шагают — земля трясется.

Снимаю шляпу перед «целлюлитами»: не разбежались, принялись отбиваться, давать сдачи. Не знаю, можно ли назвать это мужеством. Неплохо дрались. Но когда мои суставы наконец задвигались, я оказался среди очередного массового забоя хордовых беспозвоночными, и оставалось мне или ввязаться в драку и сдохнуть вместе с собратьями по биологии, или спрятаться — авось цефы, занятые разнесением в клочья банды наемников, меня не заметят.

И тут шпиль начал завывать. Наверху треснуло, лопнуло. Я смотрю — верхушка раскрылась, будто здоровенный черный цветок, а под его лепестками сплошь туры и трубы вроде вентиляционных выходов.

В полсекунды я подхватываю карабин у пришибленного горе-вояки, а затем пускаюсь со всех ног. Уже разворачиваясь, вижу изрыгнутый башней дым, черную гадость, темней нефти — и грубей, крупней частицами, чем обычный дым. Он тянется ко мне — не преувеличиваю, он не развеивается, но тянется, охотится. Толстые его щупальца — в фонарный столб, не меньше, — шарят вокруг, свиваются в кольца. Если б мы боевых нанороботов до ума довели, наверное, так бы они и выглядели.

Пришельцы своих, похоже, довели, и ещё как! Н-2 наконец-то в полной силе, я несусь во весь опор, оглянуться не смею, но чувствую: небо за мной темнеет. Тень моя на тротуаре гаснет — и чертов дым хватает, будто гребаный торнадо. Поднимает, шмякает о тротуар, крупные черные песчинки проносятся перед лицевым щитком — будто перцем обдали из пескоструйника. Пытаюсь встать, но суставы снова отказывают, перед глазами высыпают, точно болячки при герпесе, иконки ошибок и мгновенно гаснут. За ними сразу же исчезает тактический экран, а потом и весь мир. Я ослеп, движки мои ошалели и накрылись, темнота наплывает, я ещё успеваю расслышать голос Пророка, вещающий про системный сбой, про заражение — именно это слово он и употребил, «заражение», — нанокомбинезона и про начало тотальной перезагрузки с целью спасти системы жизнеобеспечения.

Он принимается рассчитывать шансы на успешную перезагрузку, и тут я отключаюсь.

Способ и степень интеграции «быстродействующего оптимизатора боевого регулирования» (БОБР) с носителем «нанокомбинезона-2.0» (ТМ) фирмы «КрайНет» — предмет чрезвычайного интереса с военной и научной точки зрения, весьма важный для национальной безопасности. Корпорация «Харгрив-Раш» упорно настаивает на частном характере данной технологии и связанных с ней разработок и до сих пор уклонялась от сотрудничества в исследованиях[6].

Однако становится все более ясным, что, хотя ХР способна предоставить ценнейшие сведения о дизайне и производстве нанокомбинезона, данному исследованию они могут способствовать в куда меньшей степени, чем предполагалось ранее. Попросту говоря, степень и природа наблюдаемой интеграции человека и механизма оказались столь же неожиданными для ХР, сколь и для нас. Хотя мы и не участвовали в проектировании нанокомбинезона, теперь он в нашем распоряжении. «Харгрив-Раш» знает лишь то, чем нанокомбинезон должен был, по их замыслу, стать, — нам же известно, во что он на самом деле превратился. Более того, ХР вряд ли начнёт добиваться возвращения нанокомбинезона по суду до тех пор, пока рассчитывает на нашу помощь в улаживании последствий недавнего фиаско в их исследовательском центре «Призма», выставившего компанию в невыгодном свете. Потому мы советуем не делать никаких уступок в обмен на технологические данные, которые, вероятно, мы сможем получить и сами, используя доступные ресурсы. К тому же велика вероятность того, что данные эти никак не помогут настоящему исследованию.

Методология и результаты:

Нанокомбинезон-2 (далее Н-2) после долговременного, но оказавшегося в конце концов неудачным симбиоза с коммандером Лоуренсом Барнсом в данное время интегрирован с пациентом А[7] (далее ПА) из корпуса морской пехоты вооруженных сил США. ПА настаивает, что получил смертельные ранения в процессе вторжения в Манхэттен и был встроен в Н-2 по инициативе коммандера Барнса (затем покончившего жизнь самоубийством). Эта история остается неподтвержденной и не стыкуется с данными экспертизы[8].

В настоящее время мы ищем её подтверждения из независимых источников и считаем нужным заметить: по крайней мере часть утверждений ПА может оказаться недостоверной.

Несмотря на продолжающееся вторжение, ПА был успешно выведен из Манхэттена и доставлен в безопасное место для допроса. Во время его мы смогли установить связь с Н-2 через оптический интерфейс, используя инфракрасный лазер. ПА сумел заметить начальный обмен информацией, но неверно интерпретировал его как неудачную попытку блокировать системы Н-2. Таким образом, мы смогли замерять в текущем режиме времени состояние ПА и Н-2, причём ПА об этом не догадывался. Биотелеметрические способности Н-2 оказались далеко превосходящими самые смелые наши догадки, обеспечивая разрешение в синоптической нейропроекции на уровне одного-двух вокселей (что сравнимо с разрешением стационарных сканеров, занимающих целые комнаты, — интеграция аппаратуры подобной чувствительности в боевой комбинезон по крайней мере на двадцать лет опережает наши нынешние возможности).

Для интервьюирования ПА был избран относительно малоквалифицированный чиновник низкого уровня, снабженный минимально возможным количеством информации. Это было сделано для укрепления у ПА уверенности в себе во время допроса, для стимулирования желания рассказать побольше, поделиться опытом[9].

Задавая общие и отвлеченные вопросы, далеко выходящие за рамки обычного разбора после миссии, поощряя отступления и пространные рассуждения, мы смогли локализовать функциональные кластеры, вовлеченные в различные когнитивные процессы, и сравнить их с нормальными человеческими. Мы также смогли влиять на информационный обмен и течение беседы, периодически подвергая ПА кратковременному воздействию изображений, проецируемых на лицевой щиток (из-за повышенной визуальной восприимчивости ПА длительность не превышала двадцати миллисекунд), и провоцируя ряд эмоциональных откликов.

Среди наиболее значительных явлений, обнаруженных в процессе допроса, следующие:

1. ПА не разговаривал в обычном смысле этого слова в течение всего интервью. Хоть это кажется очевидным — ведь голосовые связки ПА сильно повреждены, ему приходится прибегать к речевому синтезатору Н-2, — но отличия от нормального процесса человеческой речи заходят куда дальше. ПА разговаривает, практически не прибегая к помощи визуального текстового интерфейса, обязательного для нормального человека в подобной ситуации. Более того, речевые центры (зоны Брока и Верника) зачастую остаются неактивными в процессе разговора. Однако в этом случае регистрируется повышенная активность наноневральной сети, связывающей нервную систему ПА и БОБР.

2. Способность ПА помнить мельчайшие детали произошедших событий граничит с эйдетизмом. В течение интервью он часто полностью цитировал подслушанные диалоги. Мы сумели отыскать копии двух таких диалогов (из данных Центра безопасности Центрального вокзала Нью-Йорка) — и они совпали полностью с воспроизведенными ПА. То есть нет причин сомневаться в правдивости иных воспроизведенных им диалогов. Однако же в его личном деле военнослужащего корпуса морской пехоты США данных об эйдетической памяти нет.

3. При рассказе о событиях, предшествовавших интеграции с ПА (воспоминания детства, предыдущая служба), гиппокампус и префронтальная кора ПА возбуждаются, что характерно для активации долговременной памяти человека. Однако при воспоминаниях о событиях Манхэттенского вторжения активность в этих областях падает, но значительно возрастает активность БОБР и связанной с ней целомической сети.

4. При рассмотрении теоретических либо тактических проблем (таких, например, как поиск оптимального маршрута в сложной местности либо оценка безопасности возможного убежища) активность префронтальных областей мозга увеличивается незначительно. Однако при рассмотрении проблем со значительной морально-этической составляющей (например, летальной изоляции зараженных индивидуумов) передняя поясная кора ПА активизировалась так же, как и у обычного человека. Входные каналы БОБР при этом тоже активизировались, но обмен информацией с ПА не увеличивался, что вполне согласуется с обычным профилем «пассивного мониторинга» эвристического биопроцессора в режиме обучения.

5. Стиль и образ речи ПА существенно изменялись в зависимости от темы рассказа. О товарищах по оружию и «обычных» боевых ситуациях (будь то бой с военизированной службой безопасности ЦЕЛЛ либо цефами) он рассказывал, используя привычное ему арго, характерное для военнослужащего низкого ранга, и, хотя и выказывал интерес к науке, нетипичный для персоны его социального круга, познания его не выходили за рамки доступного из научно-популярных передач. Однако при описании нетипичных ситуаций — например, путешествия через модифицированную технологиями цефов местность либо видений, которые он приписывает предыдущему хозяину комбинезона, — его словарь становился заметно богаче, а конструкции фраз — формальней. Проще говоря, ПА становился красноречивее как раз в тех ситуациях, когда большинство людей его уровня образования затруднялись бы с выражением мыслей. Изменения стиля речи сопровождались увеличением активности нейросоматического комплекса БОБР (см. следующий параграф). В целом явление напоминает происходящее при шизофреническом синдроме множественных личностей, хотя и в куда менее выраженной стадии: ведь изменяются лишь языковые способности ПА, но не его личность.

6. Распределение задействованных ресурсов обработки информации по нейросоматическому комплексу БОБР (СКБ) менялось в процессе интервью. В некоторых случаях активность целиком локализовалась в мозгу ПА, в других — целиком в БОБР и ассоциированных с ним сетях, в третьих — распределялась более-менее равномерно по всей метасистеме. Обнаружена слабая, но тем не менее значимая корреляция между распределением активности и особенностями речи ПА. Наибольшим богатством речь ПА отличалась как раз тогда, когда обработка информации была распределена по метасистеме либо локализована в архитектуре Н-2. Наименее богатой (а также изобилующей вульгаризмами и сленгом) речь ПА была в том случае, когда активность целиком локализовалась в его мозгу. В общем, хотя и принимая во внимание весьма флуктуативный характер измеренных величин, можно с уверенностью утверждать: в процессе допроса средний словарный запас ПА и артикуляция увеличились, соответственно, на 7 % и 9 %. Это указывает на непрерывно происходящий процесс передачи операционной нагрузки от мозга к искусственной системе обработки информации.

7. Во многих случаях было отмечено присутствие сразу нескольких (а именно, двух и даже трех) центров высокой когнитивной активности в сети БОБР — и это в дополнение к центрам, зарегистрированным в мозгу ПА. Свойства внешних центров были подобны свойствам обычных кластеров когнитивной активности мозга, но отличались гораздо большими размерами. Значение этих «островков когниции» остается неясным. Возможно, они — артефакты средств безопасности системы, автозаписи процессов либо признаки возникающей у БОБР системы распараллеливания вычислительных процессов. В данное время мы исследуем эти возможности.

Предварительные заключения:

Значительная часть когнитивных процессов ПА «перемещена» в биопроцессор БОБР и ассоциированные с ним сети, охватывающие весь Н-2. Хотя подобный уровень интеграции, без сомнения, беспрецедентен количественно, качественно он не нов: мы каждодневно совершаем подобное, позволяя «ай-болам» планировать нашу дневную активность либо используя «облако» для записи важнейшей информации. Разница лишь в том, что мы сохраняем контроль над нашей активностью, отводя внешним вычислительным устройствам всего лишь роль секретаря, пусть и весьма продвинутого. В случае же пациента А затруднительно даже указать, где находятся центры контроля за активностью в данный конкретный момент. Вполне возможно, они могут находиться и за пределами мозга. Ситуация выглядит так, будто сознание ПА оторвалось от его прежнего носителя. В процесс допроса все трое исследователей, занимавшихся изучением активности когнитивной системы ПА, нередко обманывались — как только локус активности, казалось бы, попадал в фокус внимания, активности там не оказывалось. Создавалось такое впечатление, будто система перенастраивала себя в ответ на внешнее воздействие, передислоцируя важнейшую активность в ответ на замеченное постороннее присутствие.

В настоящее время неизвестны механизмы, способные позволить сознанию подобные действия. Скорее всего, умственные процессы ПА стали менее ограниченными просто вследствие больших ресурсов, доступных им (проще говоря, у мыслей больше мест, где они могут появиться). Но несомненно: большая часть того целого, какое можно называть «пациентом А», находится сейчас вне его головы. Более невозможно рассматривать ПА и нанокомбинезон как раздельные самостоятельные сущности.

Глава 12

Не могу различить, где реальность, а где горячечный бред моего воспаленного, смердящего, бредящего воображения. Я вижу Лингшан, хотя никогда там не был. Стоя среди инопланетного хлама, вижу созвездия на чужом небе, медленно вращающиеся, как на гигантском невидимом глобусе. Сквозь бред пробивается голос, ободряющий, дружеский — будто мы с кем-то давние друзья. Вот только слов не разобрать — и не слышал я раньше этот голос.

В уголке глаза поблескивает: «Запуск системы».

Боевые разработки «КрайНет».

Контроль синапсов…

Лог загрузки ползет перед глазами, кислотой въедается в мозг. Когда строчки отплясали, все загрузилось и отладилось, на визоре остаются два слова: «Фаг изолирован».

Теперь я различаю, что говорит мне голос: он велит проснуться. Он встревожен, этот голос.

Он зовет меня «сынок».

Я открываю глаза и смотрю на купол дыма над Манхэттеном. Что-то с ним не так, не подходит и не сочетается, какие-то прожилки голубого, желтого, пронизывающие дымный покров, будто кварцевые жилы — породу.

Вспоминаю не сразу, лишь через пару секунд доходит — а, это ж солнечный свет! Небо… Оно вдруг дергается, словно кто-то решил поиграть с горизонтом.

— Сынок, очнись! Сосредоточься, соберись!

Медленно и неуверенно возникают перед глазами тактические экраны, иконки мигают, пропадают, возникают снова — будто не уверены, на своем ли месте. Небо снова дергается, но на этот раз уже ясно — это не со зрением непорядок, что-то на самом деле дергает. Поднимаю голову.

Гребучие кровососы! Поганые твари — одна вцепилась в Н-2. Лучшего будильника и не нужно, я клещей ненавижу! Отшвыриваю гада, вскакиваю, тянусь за пушкой — а её, само собой, нет, осматриваюсь — мать твою! На улице — сплошной парад кровососов! Тащат свои раздувшиеся животы, а иные — и части тел, точно муравьи, тянущие крошки в гнездо.

Мой личный сосальщик не отстает, пытается в щиколотку вцепиться. Я наконец замечаю свой карабин: лежит в десятке метров. Но большому парню вроде меня не нужна пушка, чтоб справиться с клещом, — я поганца плющу как вонючую вошь. Другие внимания не обращают — похоже, они вообще безразличны ко всему, способному передвигаться самостоятельно.

— Данных с твоего комбинезона поступает маловато, — сетует голос, — но пока хватит.

В поле зрения открывается окошечко, и вот он, хозяин голоса: обычный седой старикан, лет шестидесяти пяти, выглядит будто вырезанный из черно-белого видео прошлого века.

— Полагаю, нас друг другу не представили. Что ж, Джейкоб Харгрив — к твоим услугам. Наверное, Натан Голд упоминал моё имя, хотя вряд ли он мною восхищался.

Ага, точно, старикан. Натан говорил, ты меня хочешь угробить.

С другой стороны, Тара Стрикланд говорила: ты меня хочешь заполучить живым. Кто на все сто хочет моей смерти, так это Локхарт, а он люто и бешено ненавидит мистера Дж. Харгрива.

— Пожалуйста, не спеши принимать на веру все слова Натана Голда. Он парень неплохой, я его очень высоко ценю, иначе не держал бы так долго. Но ведь он, прости за грубость, полный и невозможный разгильдяй. Пустился во все тяжкие на Западном побережье, а психотропные вещества, как известно, нехорошо сказываются на мозге. Увы, он уже не тот, далеко не прежний гениальный Натан Голд. Впрочем, о долгом и грустном союзе Джейкоба Харгрива и Натана Голда можно рассказывать часами — а сейчас есть дела поважнее. Сейчас ты стоишь неподалеку от бюрократического сердца этого города, уже переставшего биться. Быть может, ты считаешь, что политиков и чиновников как раз и стоило выкинуть отсюда раз и навсегда — но, увы, заменившие их отнюдь не чище и не лучше. Иди посмотри сам. Процессия клещей укажет путь.

Удивительно, он меня ещё по головке не погладил и шоколадку не подарил — наверное, дистанционно это сделать трудновато, а в Н-2 такие опции не встроены. В общем, я угрюмо отмалчиваюсь.

Харгрив выжидает пару секунд, убеждается, что щенячьего восторга не последует, и продолжает:

— Как я понимаю, кое-кто тебе сообщил: дескать, ты мертв. Но я попросил бы не придавать слишком большого значения медицинским определениям, сделанным прежде всего для нужд страховых компаний, всегда готовых ухватить лишний цент. Жизнь и смерть куда изменчивей и сложней, чем полагает большинство, и об этом убедительно свидетельствует твой пример. Возможно, в данный момент с медицинской точки зрения ты и относишься скорее к мертвым, нежели к живым, но я располагаю определенными, скажем так, средствами, недоступными большинству держателей страховых полисов. Сынок, не бойся: я тебя не оставлю, и если ты ради меня — нет, ради всей нашей планеты — совершишь нужное, я уж постараюсь тебя поставить на ноги. В конце концов, именно моя технология сделала тебя столь оживленным и активным трупом.

А ведь старикан прав: вся обернутая вокруг меня донельзя продвинутая чума — собственность Харгрива. Он построил эту охренительную штуку — или по меньшей мере спиратил. Он придумал вразумительный интерфейс между человеком и черт знает какой инопланетной начинкой — надеюсь, её хоть кто-нибудь толком понимает. Он меня не бросит, это уж точно. О, Джейкоб, ты мой повелитель и пастырь, наверное, не оставлявший меня с момента смерти. Односторонняя связь без возможности её отключить, должно быть, наименьшая из твоих божественных сил. Бьюсь об заклад, ты понавстраивал аварийных выключателей и дистанционных контролей во все гребаные контуры этой штуки.

Однако насчет смерти, которая не смерть, и насчет поставить на ноги — разве это не здорово?

В общем, Харгрив хочет, чтоб я побегал за клещами, — так я побегаю.

И вот я в неглубокой ложбине — уличный асфальт просел в подземную пустоту, — бреду по щиколотку в канализационной жиже, хлещущей из дюжины прорванных труб. Харгрив ведет меня по долине теней сквозь юдоль слез. Ведет через наспех собранные баррикады, мимо косяков замерших желтых такси, мимо горящих полицейских машин. Сверху — короткий вскрик. Я поднимаю голову и успеваю заметить кусок розовой фланели, несущийся к земле, — ребенок шлепается оземь и разлетается брызгами, словно перезрелый грейпфрут. Секундой спустя разлетается ошметками и его мать.

Заражены. Они все — заражены.

— Держись, сынок, — увещевает Харгрив печально. — Ты им ничем не поможешь.

На двенадцатом этаже над Либерти-стрит исходит криком о помощи женщина, высунувшаяся в разбитое окно. Мужчина с дочерью кричат с балкона над Фултоном. Иногда мне удается заметить несчастных прежде, чем они замечают меня, — тогда я включаю невидимость и прокрадываюсь мимо, не будя в них надежды.

Харгрив пытается развлечь меня байками про нашего общего знакомого.

— Не думай, что я такого уж плохого мнения о Натане — человек он хороший, все на месте, как говорится, порядочный и честный, каким и всегда был. Только мыслить по-прежнему он уже не может, потерял удивительную способность интуитивных прозрений, неожиданных, нетривиальных — именно таких, какие отличают гениальные умы от попросту компетентных. Ну вот, свежий пример: он видит «черный ящик» внутри комбинезона и тут же принимает находку за некую заготовку, грубо говоря, набор чертежей, по каким возможно изготовить средство против заразы…

Я осматриваюсь: на тротуаре валяются три пролета старой проржавленной пожарной лестницы, а на четвертом кто-то вывесил простыню с накорябанными словами: «Нужна еда и вода!» Должно быть, надеется на случайного курьера из пиццерии.

— Десять лет назад Натан мгновенно бы прозрел истину, — продолжает Харгрив. — Нанокомбинезон не содержит планы средства — он сам и есть средство. Его попросту нужно активировать.

Харгрив ведет меня через заброшенный полевой госпиталь — мобильные домишки-полуцилиндры выстроились рядами на подземной парковке, все койки пустые, рядом — аккуратные стопки нетронутых мешков для мертвых тел. В подземной череде ресторанчиков я утыкаюсь в заброшенный КПП: сетчатая изгородь, колючая лента. За ними — ряды столов, выпотрошенные чемоданы и рюкзаки, их содержимое валяется под ультрафиолетовыми светильниками. Рядом суетятся клещи, высасывая мертвых, а Харгрив деловито бормочет на манер диктора из «Дискавери ченнел»: «Вспомни об аргентинском «говяжьем кризисе» двухлетней давности или о британском «коровьем бешенстве» прошлого века. Проблема была не в убийстве животных — а в избавлении от мертвечины. Куда девать миллион гниющих трупов? И вот перед тобой ответ, найденный цефами: они нас уничтожают, разлагают — и никакого загрязнения окружающей среды. Образцово-показательно».

Колонна клещей сворачивает на Датч-авеню. Я вижу: моё путеводное шествие клещей — всего лишь крошечный ручеек, бегущий к огромному складу переработанной человечины. Множество таких ручейков сливаются в великую реку, а она стекает…

Куда она стекает, я вижу, повернув за угол.

Что здесь случилось — понятия не имею. По идее, на этом месте красовался Сити-холл, три этажа арочных окон, увенчанных куполом ещё в три этажа, а площадь перед ним, кажется, была обширной парковкой. Но ошалевший титан воткнул огромную лопату в земную кору, повернул — и передо мной провал, край глубоченного каньона. Улица утыкается в него, асфальт на краю висит клочьями, ошметками плоти на отрубленной руке. Здоровенная двухфургонная фура болтается на краю, свесила кабину, будто заглядывает из любопытства, склонив голову. Из обрыва торчат переломанные трубы канализации. Внизу под улицей проходило метро — его тоже разрубило надвое, как червя лопатой, рельсы вытащены на свет божий, разодраны, искривлены, вагоны валяются в провале, словно дешевые китайские игрушки. Повсюду из ломаных труб в провал хлещет вода и канализационная жижа, там и сям горит, и сквозь клубы густого дыма и пара я различаю контуры перевернутых, вывороченных с корнем деревьев и вздыбленных асфальтовых пластов.

Там есть кое-что ещё, вовсе не похожее на обломки человеческой архитектуры. Я вижу лишь отдельные детали, проглядывающие в мешанине бетонных блоков и обрывков асфальта, но членистый, костистый стиль иноземных строений распознаю мгновенно. Глубоко под едва ли не самым многолюдным городом мира покоятся чудовищные, уродливые конструкции, какие сомнительно что могли создать обладатели хоть чего-то похожего на руки.

Вдали, за Сити-холлом, вижу маячащий в дыму силуэт — он вдвое выше торчащего перед ним купола. А-а, ещё один цефовский шпиль. Молюсь гребаному Аллаху, чтоб эта цефовская дрянь оказалась порожней.

Вот она, Мекка клещей, цель их паломничества. Сюда они несут разжиженных мертвецов Манхэттена. Их щелкающая, клацающая река течет к центру Земли.

— Сынок, тебе туда, — печально возвещает Харгрив.

Джейкоб, я не твой гребаный сынок.

Но все равно спускаюсь.

А что случится, если откажешься?.. Хороший вопрос.

Знаете, я ж начеку — с того самого момента, как Н-2 взбунтовался под церковью Троицы. Вот уж точно было сапогом по яйцам — ну не так сурово, как узнать про свое трупное состояние, но тоже нехило. Будто меня на поводке все время держали, а я про то и не знал, пока БОБР не потянул и не приказал «к ноге».

Больше подобного дерьма Н-2 учинить не пытался — но ведь и я не пытался сделать по-своему. Н-2 снабжал меня директивами, я послушно исполнял. Да и если здраво рассудить, почему б не исполнять? На экране выскакивают вероятные локации оружия и боеприпасов — почему бы мне их не собрать? Харгрив предлагает мне жизнь, если побегу вслед за клещами, и с какой стати мне бежать в другую сторону? Зачем? Чтобы просто доказать — хочу и побегу?

Однако если вдруг попытаться?

Конечно, непонятки всякие случались в самом начале, пока Н-2 ещё меня толком не узнал. У нас теперь отношения намного лучше. Теперь он никогда против моей воли не идёт. Загодя заботится о том, чтоб я нужного хотел.

Ты ведь уже знаешь, Роджер, как эта штука работает? Хоть это тебе сказали?

Я ведь не из этих нынешних кибер-солдат с протезом на хребте. Моё устройство куда деликатнее: карбоновые нанотрубки, сверхпроводимость при комнатной температуре, синтетический миелин. Волокна тоньше человеческого волоса внедрились в меня, пролезли до самого хребта, расползлись по нему, протиснулись сквозь дыру, где спинной мозг соединяется с головным.

Н-2 не просто носят — с ним соединяются, сплавляются, срастаются. И ощущение поначалу — на все сто. Прямо кайф — но потом начинаешь себя спрашивать: а с какой стати кайф? Нейроны-то — они нейроны и есть, штука простая. Если рассудить: какая разница между посылкой сигналов визуальному кортексу и любой прочей части мозга? Экран может показывать мне ненастоящие, фальшивые картинки — так что мешает БОБРу внушать мне ненастоящие мысли и чувства? Внушить такое, знаешь, ледяное спокойствие, чтоб трезво прикинуть шансы перед очередной заварухой? И поддать чуточку ненависти, чтоб очередных засранцев перемолоть в муку?

Э-э, парень, избавь меня от своей гребаной жалости. Думаешь, ты лучше меня? Думаешь, от тебя зависит, что и как в твоих мозгах сработает? Думаешь, все эти возбуждения в склизкой жиже внутри головы, которые ты мыслями зовешь, — они сами по себе возникли? Эх, парень, для всякой вещи есть причина, и можно верить либо в свободную волю, либо в физику, но в то и другое разом — не получится. Разница между тобой и мной только в том, что я теперь — часть большего. Я и комбинезон — у нас цель. Роджер, она куда больше тебя, больше твоих боссов, ох, ты даже не представляешь, насколько больше. Ты б задумался, спросил себя: зачем ты слушаешь народец, который сейчас через камеры глазеет на нас. Стоит ли таким служить? Хорошенько задумайся, Роджер.

Знаешь, есть ведь и другие стороны. И возможно, ещё не слишком поздно перейти на правильную.

Конечно, конечно — «Сынок, тебе туда».

Оказывается — и кто б удивился? — он не мне первому такое говорит. Земля тряслась и раньше. Сейсмографы указали на странную тряску под Сити-холлом ещё до того, как земля разверзлась. Поэтому пару дней назад, когда открылась дыра, Харгрив отправил взвод вниз по метро. Сигналы от них пошли странные и непонятные, потом прервались. Не вернулся никто.

Харгрив и меня послал по тому же туннелю, по длинной грязной кишке с рельсами, вывернутой, вывихнутой, растрескавшейся — кое-где грязно-серый свет пробивался сверху. Иногда встречаю деловитых клещей, но им не до меня, пузо налито под завязку человечиной, торопятся слить. Я с удовольствием воображаю, как ступаю ногой, поганый кровосос делает «хрясь» — и разлетается брызгами. Пару раз, не в силах сдержаться, претворяю фантазию в жизнь. Метров через пятьдесят — станция. Стены растрескались, сочатся гнусью — трубы наверху полопались. На полу лужи, большинство ламп разнесено вдребезги, парочка свисает на проводах, мигает, искрит. По стенам граффити: «Еп твою!», «Тряси лохов!», «Боже помилуй!». Мусорки перевернуты, все поверхности изрыты выбоинами от крупнокалиберных пуль и картечи из дробовиков — эдакая свинцовая оспа. Впрочем, перед вторжением эта станция вряд ли выглядела намного лучше.

На плитках пола — кровавый след, тянется за угол, в захламленную полуразваленную служебную комнату. В дальнем её конце — три тела. Несомненно, «целлюлиты», но не обычной дешевой разновидности. Броня получше, знаки другие. Покруче ребятки были и, кажется, посекретней.

— Лучшие люди, — бормочет Харгрив, — а я так надеялся…

Ох ты, как печально. Почти искренне.

Я оставляю Харгрива наедине с его горем, а сам занимаюсь мародерством. Добыча: осколочные гранаты, лазерный прицел, магазины с патронами, винтовка «скарабей» с треснувшим ложем. И ещё чудесный гранатомет с самонаводящимися ракетами — рядовой пехтуре вроде меня редко удается на такое лапы наложить.

— Увы, на войне неизбежны потери. Приходится жертвовать лучшими, — заключает Харгрив умиротворенно.

Эк он быстро с горем справился. Вот уж не думал, что традиционная минута молчания может оказаться столь целебной.

— Однако я не вижу здесь Ривза — и сканирующего оборудования тоже. Попробуй его найти — со сканером у нас неплохой шанс узнать заранее, что там впереди.

Я нахожу Ривза, пройдя ржавую дверь пожарного выхода, в другом туннеле этой же станции. Платформа там сухая, а над рельсами по колено воды. Добитые вагоны, выброшенные с рельсов, торчат из неё, как гондолы из уродливейшего в мире «Туннеля любви».

Митчелл Ривз и пара его приятелей лежат замертво на платформе, дергаясь от усердного внимания дружной группки клещей. Я трачу пару патронов ради удовольствия увидеть, как разлетаются на части гнусные твари, и высвобождаю ноутбук из холодных мертвых пальцев Ривза. Штука странная, от экрана до клавиш — все так и отдает стецтехникой, но зато вход-выход — обычный вай-фай.

Пока БОБР устанавливает связь, Харгрив выдает пафосную эпитафию: «Как жаль! Не считая Тары Стрикланд, лучший из моих людей…»

Пока Ривзова машина связывается с Н-2, лучший из людей Харгрива смотрит на меня холодным стеклянным взглядом. Что ж, по крайней мере, у него ещё есть глаза.

Хоть их зараза пощадила.

Я направляюсь к тому, что Харгрив называет Ульем. Забавно звучит, правда? По Ривзову ноутбуку, это прямо на север. Туннель же метро изгибается на северо-восток. Что ж, и это неплохо.

Туннель древний, с арочным потолком, стены отделаны разноцветной плиткой. Если бы ободрать да отмыть вековой слой сажи, пыли и черной плесени, выглядело б, думаю, совсем неплохо. Кое-где попадаются световые люки, забранные узорчатыми железными решетками, просачивающийся в них серый свет кажется вполне натуральным. Там, где нет окон, туннель освещают желтые лампочки в дешевых жестяных плафонах. Я протискиваюсь среди трещин, провалов, застрявших, перекореженных составов, карабкаюсь по когда-то горизонтальным ровным рельсам — сейчас они похожи на американские горки. Мигающие флюоресцентные лампы, хаотически проблескивающие сигнальные огни — туннель весь в резких контрастах: свет, тень, колыхающиеся, зыбкие сумерки.

Харгрив ни на минуту не оставляет меня, шепчет на ухо. По туннелям шастает цефовская пехота, подвывая, ухая и вереща, стреляет по всему движущемуся. Наверное, правильно иду: чем дальше, тем больше этих засранцев. Слишком много, чтоб справиться в один присест. Думаю, Н-2 соглашается, потому и не спешит наполнить меня праведной яростью. Мы прикидываемся невидимками, пытаемся проскочить незаметно.

До поры до времени — получается.

Впереди — грохот, будто стальной кулак или стенобитный таран проломил потолок. С верхней линии валится вагон метро: прям Молот Тора прорвал дешевый кондом. Не знаю, кто эту штуку обвалил, не знаю, нападение это или случайность, понятия не имею, отчего гребаная машина запылала факелом. Но вот она, в сорока метрах, сотня тонн искореженного, визжащего железа, блюющего пламенем. Во все стороны летят осколки стекла, раскаленные куски железа с зазубренными краями, куски бетона рикошетят от растрескавшейся стены. Наверное, один попадает и в меня — вдруг я замечаю свою тень, пляшущую в отсветах пламени, похожую на здоровенный гребаный наконечник стрелы.

Все бронированные и до зубов вооруженные садовые слизни видят тоже. И бросаются со всех сторон: сзади, из-за угла горящего вагона, и сверху тоже, со служебных галерей под потолком, — я же, болван железный, даже заметить их не потрудился.

Стреляют из-за решеток и ограждений, щели узкие, толком в ответ не выстрелить. Мать их, даже рядовые топтуны куда крепче прежнего — и откуда они такие взялись? Я плююсь кусками свинца и стали, выдирающими куски из бетонных стен, а эти засранцы получают — и хоть бы хны. Четыре, пять пуль, чтоб завалить, — и это при всем болтающемся голом мясе. А патронов-то у меня кот наплакал.

За спиной дверь в служебную комнату, тяжеленная, с двумя замками, но пара шальных цефовских пуль управилась с замками до меня. Я успеваю запрыгнуть в комнату перед тем, как режим максимальной защиты насухо выедает батареи. Я укрыт, можно спокойно подзарядиться. Время от времени высовываюсь, палю из-за угла, чтоб не подлезали близко, но они — снаружи, а я в каменном мешке. Ситуация, мягко говоря, сплошное дерьмо.

Толика света просачивается от двери, но по углам — кромешная темень, я включаю усилитель разрешения и осматриваюсь. Вижу ведро и половую тряпку, вижу коробку распределителя на стене, полную переключателей и высоковольтных кабелей. В углу — распухший от заразы труп. Бедняга забрался в место поукромнее и дал дуба. Мне тут же вспоминаются все виденные зараженные горемыки, бедняги, сгнившие изнутри, матери-самоубийцы, дергающиеся на улице тела, будто безголовые лягушки под током…

И вдруг в голову приходит кое-что ещё — а именно, способ убраться отсюда.

Выглядываю из-за угла и щедро оделяю цефов свинцом — куда щедрее, чем могу себе позволить. Те бросаются врассыпную, я выцеливаю по меньшей мере парочку, отстреливаю к чертям собачьим червеобразные склизкие отростки. Они корчатся на полу, пока их хозяева прячутся по норам и расщелинам. Однако отстрелить-то отстрелил, а придурки словно и не заметили. Крепкие твари — если б мои руки-ноги поотрывать, вряд ли бы я бегал так невозмутимо.

Я вспоминаю вдруг про научно-популярные фильмы, про отношения «хищник — жертва» — и на пару мгновений кажется, что в идиотской цефовской броне, с мясом, выставленным напоказ, под огонь, — есть смысл.

Может, оно как с теми тропическими рыбками, у кого намалеван близ хвоста здоровенный фальшивый глаз, чтоб хищников обмануть — пускай не с того края хватают. Может, эти склизкие щупальца нарочно выставлены, может, они и не жабры, и не пенисы, а попросту пушечное мясо? Может, вся штука в том, чтобы выглядеть уязвимым, привлечь вражеский огонь к тем частям, какие можно отбросить навроде ящеричного хвоста? И пусть хищник давится чешуйчатой гадостью, пока жертва удирает почти невредимой.

Ну, как я понимаю, эта схемка — прямиком из «Энимал плэнет» — может и не сработать, когда дерутся создания с мало-мальски продвинутыми технологиями. Любой враг, способный выдумать гранату и смастерить автомат, такой простейший трюк разгадает быстро. Но если и разгадает — что с того? Зачем заслонять что-то, придуманное как раз для отстреливания? Если оно бесполезно, так не проще ли сохранить ресурсы для важного по-настоящему?

И какие из этого выводы? Да никаких. Просто примите к сведению на случай нечаянной встречи с парой склизких приятелей, у которых пенисы вместо ног.

Все эти мысли пронеслись в моей голове за доли секунды. Мозги балуются теориями, тело работает по заданному плану. Растрата патронов отогнала цефов, дала лишнюю пару секунд, чтоб доделать задуманное. Я раздираю коробку распределителя, выдираю кабеля, скручиваю и замыкаю. Восстановив заряд и прикрывшись невидимостью, прошмыгиваю в туннель, а цефы и ухом не ведут — потому что слышат меня, запертого в комнатушке, видят мою скачущую по стенам тень в голубом дрожащем свете высоковольтного разряда. А когда осьминожки наберутся храбрости ломануться в моё убежище, обнаружат у стены привязанный труп с оголенными кабелями под мышками, танцующий джигу под пятьдесят тысяч вольт. Я же в то время буду далеко за их спинами.

Остаточные рефлексы — вот в чем штука.

Честное слово, во всем моем взводе только я и мог бы до такого додуматься.

Призрак Митчелла Ривза приводит меня в глухой закоулок, где некогда ещё живое тело Митчелла Ривза установило канистры С-4, перед тем как пойти и умереть в километре от них. Понятия не имею, отчего он их не взорвал. Это полезное дело совершаю я и, когда оседает пыль, проползаю из человеческого туннеля в цефовский — в место, полное теней, членистых машин и тусклого, нездорового серого света.

Я сперва подумал, что попал в огромную пещеру, вырытую в скальных породах под Манхэттеном. Повсюду — здоровенные кривые хребтовины из темного металла, похожего на оружейную сталь, с каждого сочленения мигают оранжевые глаза. Впереди — огромные башни, полные колес, рычагов и зубастых балок, похожих на пилы. Целый гребаный подземный город. Но затем вижу, как из расщелины впереди поднимается настоящая летающая пушка, невообразимая мешанина из патронных лент и двигательных блоков, все механическое нутро вывалено наружу. Поднимают её обычные мигающие оранжевые левитаторы, и, следя за подъемом, понимаю: это не пещера. Над моей головой — настоящее небо, угрюмое, грязно-серое, но всё-таки небо, а не потолок пещеры. Я в огромной яме, и по краям её видны небоскребы Нью-Йорка.

И вдруг — будто конь лягнул в грудь, я валюсь на спину и глазею на грязные облака.

Только это не конь, а бронебойная пуля крупного калибра. Вспыхивает иконка системы обнаружения, на экране высвечивается место выстрела — стена обрыва. Слишком далеко, слишком много там укрытий. Кто стрелял — не разобрать. Но точно не человек.

— А-а, — бормочет Харгрив, — интересно, интересно.

Да уж — ведь система даже не предупредила. И сейчас молчит.

— Не двигайся! — предупреждает Харгрив. — Лежи спокойно. До сих пор эта тварь имела дело лишь с обычными солдатами, она считает тебя мертвым. Не разочаровывай её.

Я на всякий случай пробегаю взглядом диагностику комбинезона — вроде все в порядке, никаких красных огоньков.

Стрелок выползает из убежища — и БОБР прилежно держит засранца в треугольнике прицела. Тварь прыгает — немыслимо! Половину расстояния до меня в один присест! Ещё прыжок — уже рядом, в десяти шагах. Приближается ко мне странной походкой существа, не решившего, на двух оно ходит или на четырех. Клянусь, клиновидную башку-шлем, или что там у неё, повернула ко мне — всматривается.

В туннеле я мочил сплошь рядовых топтунов. Интересно, как мой карабин сработает против охотника?

Хорошо сработал. Но к сожалению, оповестил всех и каждого о моем прибытии.

Джейк Харгрив усердно набивает мою голову разнообразными знаниями, треплется о целях великой миссии. Я залез в самую адскую прорву, а он чешет про экологию и сообщества насекомых. Я смотрю на небо цвета грязной серы, а он щебечет про эволюцию и коралловые рифы. Он предупреждает: я в самом улье, заразы тут до фига и больше, следует быть «крайне осторожным».

Да видел я уже тысячи и тысячи умерших от заразы на улицах этого города, и наплевать мне на осторожность. И ещё три раза — на споры и заразу. Ну только увижу гадов этих головоногих, порву в клочья, пока могу держать в руках оружие, пока есть патроны — разнесу вдрабадан!

Господь меня услышал — тут будто вся гребучая осьминожья рать собралась.

Я ещё из ума не выжил, лоб в лоб не лезу — здесь полно охотников, стреляющих по-снайперски и скачущих, как блохи. А ещё есть тяжеловесы, которым нипочем прямое попадание осколочной гранаты. Я прячусь, бегу от укрытия к укрытию, стреляю на бегу, петляю. Но завелся по-настоящему. Вот упал передо мной покалеченный топтун — и я не достреливаю скотину, а поднимаю его над головой и с маху разбиваю вдребезги о его же машинерию. Иногда схвачу, запущу руку через дыру в броне и выдираю, к черту, полупрозрачную серую слизь. Иногда стреляю, иногда луплю винтовкой, будто дубиной.

Все на одно лицо, каждый новый топтун — копия предыдущего, новый охотник — будто воскресший старый. Не знаю, клоны они или роботы с конвейера — а может, Н-2 намеренно сглаживает различия, чтоб моя совесть, бог упаси, не пошевелилась, чтоб не отмечал, кого завалил, а кого нет. Но попадается наконец тяжеловес, не похожий на прочих. Валиться упорно не хочет, не отстает, лезет упрямо. Ковыляет хромой коровой, но умудряется не попасть под мои ракеты, и бронебойные пули его почему-то не берут.

Клянусь тебе, Роджер, потолочный кот мне судия — этот урод в такой же злобе на меня, как я на него. Видел, как я кладу его приятелей, как редеют ряды. И он не чирикает и не свиристит, как остальные цефы, — он ревет. Я с легкостью его обгоняю, он едва тащится, ну, я как заяц в сравнении с черепахой… Спасибо, Роджер, я знаю, кто выиграл то самое состязание, очень хорошо знаю. Но всякий раз, как я оставляю тварь за спиной, она умудряется оказаться впереди, всегда оказывается между мною и целью. Прицепился урод, как триппер, будто я мамашу его трахнул или вроде того, и умный, сволочь, — играет на слабине. Обгонять-то я его могу — но пока не попадется топтун или охотник, они тут на каждом шагу. А тяжелый все лезет и лезет, загоняет в укрытие, заставляет выдаивать досуха Н-2. Когда я вынужден едва ползти, шагать с обычной человеческой скоростью, его руки-пушки блюют сталью. Его гребаный патронташ, наверное, тянется в другое измерение, патронов — море разливанное. Пытаюсь держаться повыше — так непременно какой-нибудь охотник заберется наверх и поливает оттуда разрядами и плазмой. Прячусь внизу, среди обломков и перевернутых контейнеров, — тучей налетают топтуны, лютая гнусь.

В общем, сам не понимаю как, но гад тяжеловес застиг меня на открытом месте. Ракета шарахнула о скалу в пятке метров слева — не прямое попадание, но близко, ох как близко. Взрывной волной меня подбрасывает в воздух, как сухую траву, перед глазами — россыпь красных иконок. Мир бешено крутится, затем — бах! Остановился, но как-то слишком болезненно и рано. Лежу на спине, и не внизу, закинуло на вывороченный пласт асфальта. Рядом — добитое желтое такси. В этом гребаном городе тараканов было меньше, чем такси.

Где-то близко, но не видно — за краем вывороченного пласта, — тяжело топают. Вот же его мать! Карабин улетел, «скарабей» против этого гада бесполезен. Есть гранаты, но тяжеловес меня попросту закопает…

Ха, постойте-ка!

Полоска заряда едва подбирается к половине — но ничего, хватит. Шлепаю две дозы пластита спереди такси, ставлю таймер, чтоб мне прямо в харю не бабахнуло. Ну все, Н-2, теперь выжимай до последнего, давай, что можешь! Господи, укрепи!

Я бью ногой! Машина взлетает над краем, несется вниз по красивой арке и приземляется точно в башку этому траходрому. А-а, Роджер, что за божественный звук, когда две глыбы металла врезаются друг в дружку! Это класс!

Гад, однако же, не подыхает — но валится наземь под двумя тоннами «шевроле». Ревет, скотина, раскачивает такси, старается выбраться до того, как таймеры отмерят положенное.

Но липучку подорвать — проще простого. Если взрыватель поставить на чувствительность, сработает от звука шагов в паре метров. А этот громила трясет машину как погремушку. От нулевого отсчета до большого «бабах», до раскаленного облака из горящего бензина, взрывчатки и железа — от силы полсекунды. Невыносимо долгих полсекунды. Тяжеловес успевает скинуть машину и встать на ноги — но тут ноги ему и отрывает.

Да уж, против лома нет приема. Попал так попал.

И вот цефы больше не ломятся ко мне. Даже найти их стало трудновато. Но Джейкоб Харгрив по-прежнему со мной и нудит в уши, указывает, куда идти и что делать.

В центре ямы — сгусток инопланетной машинерии, нечто вроде чудовищного нервного узла, выпустившего по сторонам толстенные ганглии. Из центра выходит основание башни — той самой, которую я видел за Сити-холлом. Большинство ганглий выглядят хребтами исполинского киборга, у троих из каждого сочленения выходят по паре хребтиков поменьше, вроде ног, — все вместе похоже на гигантскую сороконожку.

— А-а, — охает Харгрив. — Ага, хм… да.

Я ожидаю чего-нибудь посодержательней. Я ожидаю, что через пару минут из-за стен выскочит полчище цефов и раздерет меня в клочья. Но вижу я только хребты, трубы, прозрачные панели-окна, похожие на иллюминаторы, а за ними крутится, плещется вихрь спор, будто кофе в кофемолке. Споры никуда не спешат, течение их бесцельно, хаотично. Они заперты, словно кипяток в кастрюле, — выход закрыт, лететь некуда.

— Насколько могу судить по твоим данным, споры здесь практически в неактивированном состоянии, — говорит наконец Харгрив. — Это надо исправить. Тут должны быть переключатели, но как они выглядят… хм, посмотрим, посмотрим…

Оказывается, ганглии-сороконожки и есть оно самое. Иду вдоль одной прочь от шпиля, через всю яму, к обрыву, где сороконожка уходит в конструкцию из пластин, хребтов и оранжевых светящихся щелей. Я нахожу интерфейс, вожусь с переключениями. Трубы дрожат под моими пальцами, в ближайшем иллюминаторе видно: споры задвигались к центру, к машинам у основания шпиля.

Так, с одной разделались, остались ещё две.

Что?

А-а, как я справился с управлением… Харгрив же, наверное, знал… ну конечно, это Харгрив мне сказал. Ну а откуда ещё мне знать? Я ничего подобного в жизни не видел, а он сказал, и я справился. Наверное.

Откуда он знал? Что за вопрос… У него спросите, хорошо?

А-а, ну да…

Роджер, тебе случалось общаться с Джейком Харгривом?

Ну конечно, куда тебе с ним встречаться лицом к лицу. Я спрашиваю про общение: пара строчек в чате, клуб по интересам, шахматы по Сети — вроде того.

Нет? Ну тогда, конечно, ты и не знаешь, насколько он скрытный, дальше некуда.

Я уже полдела сделал с цефовским пультом, когда наконец докумекал, что же именно я делаю. Харгрив мне и слова не сказал про свой гребаный план, я дошел сам. Дергал рычаги, отстреливался от топтунов и охотников чуть не каждую минуту и таки допер: мы ж насосы активируем, программируем башню выплюнуть огромную дозу спор на весь Центральный Манхэттен! На первый взгляд не слишком-то умно — мы на стороне человечества, как-никак. Но я ж помню слова Харгрива про то, что бедный затраханный наркотой Голд не смог домыслить: нанокомбинезон не прячет чертежи оружия, он и есть оружие! А Н-2 же спиратили, это ж цефовская разработка в нашем ошейнике. Я помню первого заваленного охотника: моя рука полезла в жижу, какая у этих недоносков вместо крови, — и гребаный Н-2 попытался связаться с цефом!

Вот я и допер, на все сто: Н-2 — не только оружие, на самом-то деле он — вирус. Ведь мне об этом Пророк и говорил перед тем, как вышибить себе мозги и оставить меня на побегушках. А Джейк Харгрив — охренительный мастер боевого дзюдо, десятый черный гребаный пояс, абсолютный спец по использованию силы врага против него же. В общем, я несу вирус, а споры и башня над головой — средство этот вирус распространить.

Просто, да?

Но разве ж такой укупоренный засранец, как Харгрив, придет и объяснит простыми словами? Никак нет, сэр! Да он за десятилетия до вашего и моего рождения понял: знание — сила. И за этот срок насобачился скрытничать, привык, проникся и закоренел — спроси, который час, и то не признается, хоть ты его за яйца тяни.

Ну вот, в промежутке между надиранием задниц пришельцам и возней с трубами я таки сделал как надо. И вот стою, вокруг дохлые цефы подтекают жижей, споры вовсю летят через три подстанции, а Харгрив приказывает: «Теперь — прямо в центр!»

Однако что-то я не заметил в основании шпиля живописной двери с неоновыми буквами: «Центр здесь». Харгрив предлагает такую дверку учинить самому: «Попробуй подорвать одно из сочленений ганглия и войди сквозь отверстие». Даже мне оно кажется дуболомством первейшего разряда, но поди ж ты, придумай чего получше. Потому нахожу место, где ганглий входит в основание шпиля — там вмятина с дырой и пар свищет — должно быть, в недавнем бою зацепило гранатой. В дыру я запихиваю пару ракет из гранатомета, молясь Летающему Макаронному Монстру, чтоб не похерить все башенное управление.

Буммм!

Пыль оседает мгновенно, втянутая в проделанную дыру. Надо же, там разрежение! Эта штука ещё и дышит. И я, учинивши трахеотомию инопланетной глотке, протискиваюсь внутрь, а там…

Вот они какие на деле, тентакли из комиксов!

Похоже, я в чем-то вроде зернохранилища. Повсюду вогнутые стекловидные панели, между ними снизу вверх — пылающие оранжевым огнем жилы. Я ползу вдоль них по вертикальной шахте, каждые пять — десять метров усиленной поддерживающими балками, охватившими её кольцом — будто хрящи вокруг трахеи. Высоко над головой посверкивают разряды статики. Дальше — дневной свет. А внизу, у основания, крутятся за стеклянными панелями споры, будто живые — и очень, очень недовольные твари. Я прямо нутром чую их злобу.

Харгрив говорит, мне нужно их отсюда выпустить наружу. А как? Ни терминалов тебе, ни люков, ни скважин. Ничегошеньки — разве что самому проделать? Хм, а ведь уже сработало раз…

Начинаю садить по панелям, и машинерия вокруг дико воет. Другого-то и слова не подберешь, форменный вой. То ли это тревога, то ли из-за усталости металла, от напряжения. А может, цефовская машинерия — живая, чует, как я делаю больно. Но своего я добился — вокруг аж потемнело от спор, в полуметре от лица уже руки своей не вижу. Из гребаных далей приносится довольное хрюканье Харгрива.

А БОБР пишет перед глазами:

Даже полосочку растущую показывает, демонстрирует, как светлая Харгривова наука движется к голубизне взаимопонимания. У моих предплечий вспыхивают оранжевые огоньки — не иначе, визуальный интерфейс. Мне уже кажется: все получилось, провернули!

Но похоже, споры припомнили: хордовые вроде меня для них — всего лишь завтрак. А если завтрак не прожевывается, лучше его выплюнуть.

Меня вдруг швыряет о стену, валюсь на пол, пару секунд копошусь и дергаюсь, будто галька в пустом кузове на ухабах, а потом шпиль раскрывает глотку и выстреливает меня вверх — словно струей реактивной шарахнул.

Требуха и сердце — в пятках, вокруг — только оранжевые и темные пятна, все размыто, несусь с жуткой скоростью. И — уже лечу по небу, выплюнутый на манер арбузной семечки. Подо мною — Манхэттен, чудный вид с высоты птичьего полета, крутится во все стороны, будто на тарелке, а из темной ямины внизу высунулся перст Господень, причём явно средний. Но в горних высях я недолго, земля тянет и готовит сокрушительную встречу. Шлепаюсь задницей о шпиль, качусь, снова в полете, на автомате хватаюсь за торчащую инопланетную хреновину — глаза её не уловили, но Н-2 сработал исправно. И вот вишу, покачиваясь, на тридцатиэтажной высоте. Чуть разжать пальчики — и фирменная тротуар-отбивная «Н-2» готова!

— Ах! — изрекает слегка разочарованный Харгрив. — Такого сопротивления я не ожидал.

Не ожидал он… издевается, что ли?

— Думаю, это можно назвать иммунной реакцией. Тебе лучше… э-э… Подожди-ка малость, хм…

И отключается. И даже не иронизирует, скотина. Да пошел он!

Я подтягиваюсь на карниз, остановивший мою задницу в полете, карабкаюсь снова по вентиляционной шахте, докуда могу, и обозреваю окрестности. Прямо слева обрывок улицы задирается в небо, словно лыжный трамплин, мешанина гнутых балок с асфальтовым покрытием, вспученная вылезшим из-под земли шпилем. Если подобраться ближе, на неё можно перепрыгнуть — но для этого надо сперва разбежаться.

Я перепрыгиваю — едва-едва. Срываюсь с места, соскальзываю на первом же шаге, ещё три под сорокаградусным углом — и лечу, машу дебильно руками-ногами. Но долетаю, шлепаюсь на асфальт, и я не пицца и не отбивная — целенький и весь ОК. Иду вниз, почти уже добираюсь — и тут в ушах трещит статика, затем пробивается голос Харгрива. В голосе нет фальши, и с первого же слова я решаю: старина не в себе. А со второго: да он подыхает со страху!

И говорит он, что Пентагон решился на крайние меры. Что бомбардировщики уже снялись с базы Макгуайр и направляются сюда.

Говорит: они решили затопить весь Нижний Манхэттен.

Глава 13

Роджер, ты видел когда-нибудь в действии чистильщика улиц?

Нет, не машину со щетками, какая обочины метет. Настоящего, живого чистильщика. Идея-то простейшая: шлепни бомбу в воду поблизости от мишени, и пусть цунами поработает за тебя. Куда чище наземного и воздушного взрывов, убойнее нейтронного заряда — минобороны даже пыталось её представить как «не вредящую окружающей среде». Ведь всего лишь вода, ну, пару рад к ней подмешали, но никакой гадости в воздухе не летает. Простая, чистая, природная вода.

А точнее, двадцатиметровая её стена, движущаяся со скоростью двести миль в час. Подарок на Судный день от матери-природы.

Роджер, а подарочек этот нам преподнесли твои боссы. Вот с чем пришлось иметь дело.

Сперва я не поверил. Думал, со связью непорядок — ну, старину Н-2 после всех передряг можно и простить за ляп-другой со связью. Досталось нам обоим по первое число. В общем, когда связь восстановилась и Харгрив принялся вопить о приливной волне, я не очень-то поверил. Какая, к херам собачьим, приливная волна? Джейк, ты шутишь? Но старикан не шутил, совсем не шутил. Оказывается, Роджер, по чьим-то расчетам, Манхэттену ещё мало досталось. И потому решили обрушить на пришельцев очистительное цунами. Любого хордового, кому не повезло оказаться под волной, списали как «побочные потери».

Но главное не в этом. Роджер, подумай, что тебе про цефов известно? Я не про всякие тайные данные из засекреченных лабораторий, генетику и прочее. Что любой мудила с улицы знает про цефов? Первое: им нужны экзоскелеты, значит, самим по себе им двигаться трудно — не приспособлены они к земной гравитации. Когда их вытащишь из скелета, они больше похожи на бескостных морских тварей, чем на ходящих по земле. Да мы и называем их «цефы», потому что они чертовски похожи на земных цефалоподов. А это как бы намекает на образ жизни если не водный, то по самой меньшей мере амфибийный. И чем же Пентагон собрался их сокрушить?

Морской водой!

Роджер, ради твоих тупоумных боссов, подглядывающих за нами, я повторю ещё раз: Пентагон решил, что лучший способ разделаться со сверхразвитой расой водных пришельцев — это утопить их.

Утопить!!!

Да, я говорил тебе про мою фобию? Ну, как я в детстве чуть не утонул? Клянусь, иногда мне хочется цефам поаплодировать, глядя, как они разносят вдребезги людскую тупость.

В общем, я услышал шум реактивного движка над головой и даже время не стал тратить, на небо глядя. У меня секунд двадцать, пока бомбер выйдет на позицию, и минут десять — если повезет, — пока волна пройдёт через пролив и устроит здесь горячие ванны. Харгрив орет: забирайся повыше! Но где ж найдешь «повыше» в центре Манхэттена?

Я несусь со всех ног по Бродвею.

Конечно, выбор не лучший. Да тут что ни делай, все дрянь. А ты бы что сделал, в контейнер спрятался? Забежал на пятидесятый этаж какой-нибудь офисной башни, уже донельзя покореженной и перекрученной, готовой свалиться от пинка? Да гребись оно раком!

Чем дальше от воды, тем и выше, тем больше построек между тобой и долбаной цефобойкой, придуманной мозгами из Пентагона. Конечно, если небоскреб прямо под тобой рушится, дело дрянь, но если рушится за тобой — оно куда приятнее. Даже разваленный на миллион обломков, все равно сработает как волнолом.

Поэтому несусь к бульвару со всей скоростью, на какую способны могучие нановолоконные мышцы старины Н-2. По пути ни цефа, ни «целлюлита», ни даже гражданских. Может, просто на Бродвей их выходить не тянуло, может, я их на бегу не заметил, или новость уже разнеслась и все попрятались как могли. Не знаю, но по пути попадаются только машины и трупы, а за спиной растет низкий тяжкий рокот. Я от волны не убегу — даже нанокомбинезон-2.0 цунами не перегонит, — но, может, она успеет выдохнуться, пока ко мне подберется, может, сделается не водяным кулаком, а обычным тихоньким наводнением. Поднимет меня, понесет легонько — как на плоту сплавляться по реке погожим летним деньком…

Ну да, как же. Разогнался.

Рокот сделался ревом, страшным, таким низким — кажется, его не ушами слышишь, а всем телом, отдается в костях. Земля дрожит без остановки, асфальт трясется под ногами. Одно за другим лопаются окна, включаются сигнализации машин, воют они на все голоса. И другие звуки за спиной, эдакие металлические щелчки с лязгом, но я не оглядываюсь, потому что не смею оглянуться — вся гребаная Атлантика встала на дыбы и глядит в спину, и я ни за какие коврижки тормозить не стану. Но оглядываться и не надо — с таким же лязгом впереди подлетает крышка канализационного люка, и ещё одна, и ещё, и ещё по улице — будто ряд шаттлов стартовал на тяге из белой бурлящей воды. Подбегаю к перекрестку, слева улица чем-то завалена, и этот завал ДВИЖЕТСЯ!!! О матерь Пророка и всех святых, это ж гребаный океан зашел с фланга, зашел сбоку, со всех сторон колоссальные серо-зеленые горы воды. Я ещё успеваю задрать голову и посмотреть на небо — крошечную полоску света, стиснутую темными громадами волн. Это словно быть проглоченным заживо и в последний раз увидеть небо меж смыкающихся челюстей.

А потом меня плющит, будто вошь на дне Марианской впадины.

Я просыпаюсь под мягкий далекий рокот — словно морскую раковину приложил к уху. Слышу: рядом мирно журчит река, сварливо и плаксиво орут чайки, а фальшивый Пророк бормочет на ухо про ресеквенсирование векторов. Доносятся и другие голоса.

— Да тут где-то он, тут…

— Это если голдовский треккер по-настоящему работает, а не гонит лабуду…

— И если волна его в океан не утянула… Гребаный Пентагон!

С последней оценкой я в последнее время склонен все с большим энтузиазмом соглашаться. Но голоса-то — неожиданно симпатичные такие, я б даже сказал — знакомые. Потому открываю глаза обнадеженный — ну, почти.

И что я вижу? Голубенькое такое небо, облачка на нем пушистые, курчавые. А надо мной — кулак с автобус, готовый опуститься и расплющить в фарш.

Сперва я подумал про Зеленого Великана, потом — про Халка. Затем в мои мысли приплыла статуя Свободы. Когда наконец смог присмотреться и мир сделался четким, третье оказалось первым — именно статуя Свободы. Здоровенная, лишенная тела рука лежала посреди превратившейся в реку улицы, бодро сжимая факел свободы, или какую уж там хрень эта зеленая елда должна символизировать. Увы, творцы подобных истуканов редко страдают чувством юмора.

Да, кстати, поблизости стреляют — как же без этого?

На этот раз свои — регулярная армия, никакой жучьей брони, обычный камуфляж. Банда своих в доску корешей мочит цефов, те лупят в ответ. Склизкие гады вовсе не кажутся утопленниками, но, вижу, жидкий пентагоновский сюрприз их слегка озадачил. Вялые какие-то, наша пехтура их гасит без особых проблем.

Приятно такое увидеть, очнувшись, — хотя я покамест чужой на празднике жизни, Н-2 ещё перезагружается заодно с моими мозгами. Честное слово, Роджер, — эта штука так часто и страшно зависает, можно подумать, Майкрософт ей операционку писал. Когда я наконец могу не просто валяться и дергаться, на поле боя двигаются только родные хордовые. Но тут мне награда — лучшее зрелище за весь гребаный день! Я вижу, кто ко мне подходит и помогает встать на ноги.

— Алькатрас, нехилый ты надыбал костюмчик! Шопился на Пятой авеню без меня?

Чино, воскресший из мертвых! Я ж думал, он вместе с «меч-рыбой» отправился на дно, думал, гниет паря на дне Гудзона. Если б не боялся раздавить все кости всмятку, обнял бы паршивца крепко-крепко.

— Ты ж меня не забыл, а, кореш? — спрашивает Чино с подозрением. — Голд сказал, тебе говорилку потрепали, но про побитости в мозгах ничего не рассказывал.

Нагибается, щурится, силясь разглядеть что-нибудь за лицевым щитком, но видит только свое отражение.

— Эй, кореш, что с тобой приключилось?

Чино прибился к разномастному случайному сборищу морпехов, десантуры и регулярных войск — остатку многих частей, брошенных в манхэттенское пекло. Собрал выживших воедино и сделал их полноценным боевым соединением полковник Барклай.

— Я с ним уже послужил, крепкий парень, — сообщил Чино. — Если кто и способен выдернуть козырь из кучи здешнего дерьма, так это он.

Штаб у полковника на Центральном вокзале — место достаточно высокое, далеко от воды. Команда его отбивает цефов, пока разворачиваются эвакуаторы.

Барклай, хм… Я слышал это имя в сотне метров под поверхностью Атлантики, в те невинные дни, когда мы считали модифицированный вирус Эбола или грязный ядерный заряд верхом ужаса, когда полагали себя хозяевами всего сотворенного мира, такими крутыми засранцами, что нарывались на драку друг с другом — больше никто нам в подметки не годился. Я слышал это имя сотню лет назад, когда ещё думал, что смерть и жизнь — вещи разные и отдельные.

И вот я слышу это имя снова.

Ага, есть ещё организация, есть друзья-хордовые, твердо знающие, на чьей они стороне. Есть командир, которому нужно докладывать, от кого получать приказы. Его имя — Барклай, рядом со мной — его люди, и они пришли забрать меня домой.

А пока великая противовирусная атака Джейкоба Харгрива застопорилась, делать мне нечего. Потому ноги в руки — и айда на праздник. Конечно, я уже растерял почти все, чем раньше запаковался, но у Чино с командой барахла вдосталь. Я вооружаюсь, заряжаюсь и по пути к начальству помогаю сдерживать траханых головоногих.

Ох, Роджер, ужели твои боссы не размыслили, что сотворили?

Улиц не осталось — реки. Половина первых этажей ещё под водой. Авеню раскололись посередине, под фундаментами образовалась трясина, просели и развалились целые кварталы. Из расщелин то тут, то там торчит цефовская машинерия — она повсюду под городом, протянулась, будто канализационная сеть. Мы идём по кромке пропастей и видим внизу уличные фонари и безлистные кроны деревьев, больше похожие на корни, а не на кроны. Дома за парком — сплошь стеллаж для писем, ряды за рядами дыр, пусто глядящих на нас. Выше пятого-шестого этажа — сухо. Ниже — подтекает вовсю, с верхних этажей ручейки, с нижних, только что вынырнувших, — целые каскады. Живописно, чего уж там: зрелище бесчисленных водопадов, ревущих, журчащих, звенящих, наполняющих воздух сверкающей под солнцем водяной пылью. Волна цефам ничего не сделала — но зато вычистила руины до блеска. Куда ни погляжу — радуги. Представляешь, Роджер, — радуги! Даже природа уборке радуется.

— Может, хоть кровососов малость пошерстило, — вздыхает Чино.

Город булькает вокруг нас, а мы бежим на север. Выгоняем по пути осьминожков из подтопленного кафе — да здравствует свободная инициатива, долой агрессора! Помогаем морпехам, прижученным цефовским кораблем на Мэдисон-сквер. Иногда топаем вместе, иногда — порознь, но всегда за нами след цефовской склизкой крови.

Эх, Роджер, все как в старые добрые времена. Это жизнь! Пару раз я таки припоминаю: я, в общем-то, мертвец — и мне почти наплевать. Сейчас от меня куда больше толку, чем во времена пульса и сердца под ребрами и в пятках. Даже Харгрив праздника не портит. Вылезает на линию пару раз, поворчать на меня, нерадивого, царапающего и портящего его, харгривовский, чудесный комбинезон, — но, оказывается, и у толстосума-небожителя вроде него бывают проблемы. Дескать, события выходят из-под его контроля. Эй, Джейк, добро пожаловать к простым смертным! Кажется, и он, и Н-2 по уши заняты выпечкой новой версии великого харгривовского интерфейса против башенной отрыжки, и, пока заняты, им все равно, шарашу я цефов или смотрю порнуху в Интернете. Да Харгрив и сам выдает: время ему нужно, больше времени, и если барклаевские крутые засранцы время выиграют, может, моя помощь им окупится сторицей.

Ну, в кои-то веки все, кажется, тянут канат в одну сторону. Правда, нутром чую: не все тут гладко. Некое странное ощущение, как бишь его… да, амбивалентное.

М-да, словечки вроде «амбивалентный» я при жизни не употреблял. Конечно, в последнее время немало поводов для амбивалентности. Знаешь, Роджер, какая самая яркая иллюстрация к этому дивному слову возникает в заверченном до охренения сверхпроводящем киселе, который за меня думает?

Мои же кореша, хордовые, с кем дерусь локоть к локтю. Простые бойцы, армейская косточка. Даже и Чино, хоть он ни за что не признается.

Я ж слышу, что они за моей спиной говорят.

— Ну, не знаю, ты ж на него посмотри — точь-в-точь как цефовская хрень.

— Думаешь, там внутри что-нибудь есть? Ну, человеческое что-нибудь?

— Этот парень в комбинезоне… Я понимаю, он наши задницы спас, но, боже ж мой, от него мурашки по коже!

Чино приходится постоянно твердить им, чтоб по мне не стреляли. Напоминать приходится, на чьей я стороне. Даже моя убойность не помогает — чем больше цефовских скальпов собираю, тем страшней становлюсь. Интересно, почему? Голем, неуязвимый монстр, кого даже цефы не могут завалить. Нанокрутизна. Наверное, если б сплоховал хоть разок — ну, если б руку оторвало или вроде того, — мне больше доверяли бы.

Хотя, конечно, доказать свою уязвимость нетрудно: дать им понять, что я уже мертвец. Впрочем, это вряд ли поможет. Скорее совсем наоборот.

Думаешь, я обиделся? Да вовсе нет. Конечно, может, какой-нибудь сгусток нейронов посреди мозга возбудился и выдал что-то похожее на обиду, ну и делов-то? Мне на это возбуждение трижды наплевать. Я ж совсем на цефа не похож. Конечно, там, на молекулярном уровне, технология цефовская, но морфология-то человечья. Я вовсе не выгляжу одним из них, я попросту человек в дурацкой броне.

Но бойцы-то нутром чуют, я уж не знаю как. Может, запах особый или вроде того, но они ж чувствуют то, чего их глаза распознать не в состоянии. Знают, кто я, носим одинаковые собачьи жетоны — но что-то эдакое просачивается и действует парням на нервы. Распознать не могут, но не по себе им. А оттого и я тревожусь.

Почему?

Да потому, Роджер, что нам ещё много сделать надо. А будет это куда трудней, если я и Н-2 не сможем втереться в доверие к людям вроде тебя.

И будь спок — большой дядя уж тут постарается.

Все хорошее рано или поздно заканчивается. Из чулана является Харгрив, и тут же начинается помойка.

— Надеюсь, меня слышат и твои товарищи, — бодренько объявляет старикан. — Я транслирую эту передачу из твоего комбинезона на их приемники.

Слышат, куда ж денутся: вон Чино стучит пальцем по микрофону, будто гниду вытряхивает.

— Что за хрень? — матерится растерянно.

— Моё имя Джейкоб Харгрив. Возможно, вам известно: комбинезон Алькатраса постепенно превращается в мощное биологическое оружие против пришельцев, с которыми вы боретесь. Но для завершения этого процесса необходим стабилизирующий фактор. В идеале, я бы попросил вас явиться на остров Рузвельта, но, в силу понятных причин, сейчас это невозможно.

Чино смотрит на меня, недоумевая.

— Это шутка такая?

Я чувствую себя так, будто в видеочате появилась мамаша, прямо перед всеми крутыми ребятами со двора, и потребовала убрать в комнате. Мамаша настойчива, лезет без мыла, говорит: один из первых прототипов стабилизатора есть под боком, в Миддлтауне, в самом гнезде «Харгрив-Раш». Выдает координаты: красная линия бежит по экрану через зигзаги расщелин и останавливается где-то на 36-й Ист-стрит.

— Бери коллег с собой — понадобится поддержка. И поторопитесь, цефы ждать не станут.

Никто и не двинулся. Потом кто-то обронил изумленно: «Вправду этот моржовый штатский хрен отдал нам приказ?»

Чино обвёл народ взглядом.

— По-моему, так это покорная просьба. Тут же дело в штуке, способной похоронить цефов.

Уставился на меня.

— Правда?

Вот же дерьмо!

Я киваю. Не знаю, как восприняла публика, но Чино истолковал как согласие.

Ну, мы и пошли. По пути Харгрив развлекает, занимает мои уши и глаза тактическим инфо по цели. Главный вход в «Харгрив-Раш» наглухо завален обломками, само здание аварийно заперто. Наверное, проломиться можно через подземный гараж, но исследовательские центры — на одиннадцатом этаже, а все лестницы и лифты заблокированы.

Харгрив жизнерадостно заверяет: никаких проблем! Пульт управления замками — в фойе у главного входа и ещё целехонек. Мы сможем перезагрузить систему оттуда.

Если рассудить здраво, продвигаемся мы очень даже неплохо. Конечно, волна пол-Манхэттена разнесла на кирпичики, но утащила обломки и всякую гадость в ямины, тупики и прочие закоулки. Если на пути такая куча хлама — хреново, что уж поделаешь, но, не считая этого, улицы стали чище, чем даже во времена, когда на них заправляли хордовые. Во-первых, трупы почти все унесло с глаз долой. А немногие застрявшие в кронах деревьев или нанизанные на всякие торчащие штуки так основательно, что даже двадцатиметровая волна не смогла выдрать, тоже вид не шибко портят благодаря неусыпным трудам бригады клещей.

Мы подходим с юга. Не знаю — местность поднялась или «Харгрив-Раш» опустился, но мы оказываемся высоко над входом, пройдя к южной стене здания по лабиринту изуродованных улиц и покосившихся домов. Харгрив не шутил про заблокированный вход: по обе стороны здания — упавшие, разломанные в крошево офисные башни, завалившие обломками весь фасад. Верхушка южной двери едва видна из-под кучи. Н-2 рисует мне на штрих-плане другой вход на северной стороне, у основания большой цилиндрической башни, вделанной в фасад. Кажется, это и есть главный вход, но туда никак не попасть с нашей стороны.

Правда, справа есть ещё пандус на парковку, он уходит вниз и скрывается из виду. Нам туда, в подземный гараж. Одна проблема: между пандусом и нами полсотни цефов, а над головой гигантским черным скорпионом болтается их десантная посудина.

— О, мать твою! — рычит Чино.

На наших глазах скорпион роняет ещё яйцо — оно несется метеоритом, грохается оземь. Любой землянин превратился бы в фарш, а появившийся из яйца тяжеловес не только на фарш не похож, но ещё и живенько шевелится.

Я вспоминаю, как цефовские топтуны замирали в нерешительности, учуяв мой запах, вспоминаю охотника, пытавшегося поговорить со мной на месте крушения, вспоминаю осьминожью орду, поджидавшую в засаде у квартиры Голда. И вот — снова подкараулили.

Интересно, они просто рыщут по городу, словно стаи крыс, или я у них давно примеченный лакомый кусочек?

— Лады. — Чино театрально вздыхает. — Мы прикроем. Валяй, парень, доставай свой кайф. Только побыстрее. А если таки выберешься живьем — с тебя выпивка до конца гребаной жизни!

Чино с корешами слов на ветер не бросают. Задают цефам жару, принимают все дерьмо на себя, и я крадусь от укрытия к укрытию, включая невидимость, когда нужно пересечь открытое пространство. Подзаряжаюсь за кучей бетона, за грузовичком из пекарни, затем — снова невидимость и пробежка до очередного укрытия. Иногда прохожу слишком близко, и топтун нервничает, сопит, выдает череду сухоньких приглушенных щелчков. Я цефам не показываюсь, а они мной не слишком интересуются — заняты очень, пытаются завалить Чино с приятелями.

Пандус быстро скрывает меня от цефовских глаз. Спускаюсь к двери из гофрированного железа, подхожу к ней по колено в воде. Она приоткрыта и заклинена. Пригибаюсь, прошмыгиваю — и воды уже по пояс. Пандус все вниз и вниз — шаг, и вода мне по грудь. Потолок впереди уходит в воду. Все, тупик.

Может, лучше помочь корешам разобраться с осьминожками?

Господи боже, все это двадцать лет назад случилось. А я, размазня сопливая, никак забыть не могу. Лезь, дурак!

Ныряю и отталкиваюсь — а вода отталкивает меня, темная, грязная, полная взвешенного дерьма. Чем сильней загребаю, тем гуще кажется вода — тормозит, замедляет, будто я в густом киселе. Гляжу вверх, но поверхности не вижу, только трубы, бетонные балки, пара серебристых пузырьков катится, будто ртуть. Восьмилетний мальчишка во мне трясется от ужаса, а прочие части надеются выбраться на поверхность прежде, чем системам Н-2 не хватит кислорода.

Прошло века два, не меньше, но вот впереди светлое пятно. Поверхность, лучи пыльного серого света падают на двухполосный проезд, выбирающийся из вод. Иду наверх, уже неглубоко — можно стоять. Сухого места нет, уровень подтоплен, но воды большей частью по колено. Я встаю, и восьмилетний мальчишка во мне наконец-то успокаивается. По часам Н-2, под водой я был всего сорок пять секунд, но клянусь, Роджер, по часам внутри меня за каждую секунду прошло минут пять, не меньше.

Слева — пилоны, места для парковки, справа — шлакоблочная стена служебки. Метрах в шестидесяти за ней лестница, ведущая прямиком в фойе.

И — я слышу голоса.

Что за мать твою? Харгрив же говорил: место закупорено наглухо!

Слов не разобрать. Болтают лениво, от скуки. Подойдя, вслушиваюсь: обычный бред про тачки, железо и девок. Может, Харгрив выслал пару бойцов меня встретить?

— Эй, ты слышал?

Я замираю, включаю невидимость.

— Пойду-ка проверю, а ты оставайся на позиции.

Чудный план: оставить напарника и пойти гулять в одиночестве. Не иначе, ЦЕЛЛ.

Ну конечно — вон, приковылял из-за угла, ствол МП-5 трясется, будто шмель после конопли. Пыхтит ко мне, минует, уже прошел, и…

Вдруг останавливается и пялится в упор.

Я-то уже давно приметил: невидимость не идеальна. Она делает тебя прозрачней стекла, но, если присмотреться, в ярком свете заметны искажения. Даже в полумраке можно заметить движение, дрожание сумрака — конечно, если знать, чего ищешь.

Скажу тебе, этот мужик зенки чуть не выглядел, и я догадываюсь, что он заметил за долю секунды до него самого: когда иду, от меня волна, бежит рябь по воде — и она ещё не успокоилась.

Он стреляет — и артефакты невидимости меня больше не заботят.

Итог: в меня попало, стрелок — труп, эхо нашего с ним общения ещё гуляет между стен, а за углом кто-то шлепает по водам. Увы, тут от невидимости проку мало. Рядом с позабытой «тойотой приус» на стене — распределительный щиток. Я отключаю свет.

Кто-то вопит: «Переключайтесь на инфракрасное!» БОБР услужливо передает чей-то рапорт по Сети: «Он в здании. Повторяю: Пророк в здании!»

Ну что, поиграем?

Я почти вижу, где лестница, — на её предполагаемом месте экран показывает кучу человекообразных пятен повышенной температуры. Сволочи, прижучили меня — ведь наверняка знают, куда направляюсь! Мать вашу, неужто Харгрив сдал? Кто ж ещё, это ж его дом родной, заманил, скотина, глаз положил…

— Вас понял! Стрелять на поражение!

…Не Харгрив это.

Локхарт.

Как-то он сюда пролез, под самым носом Харгрива, людей провел. Камеры наблюдения хакнул, или что-то в этом роде. Не Харгрив здесь тупой злобный придурок, а ты, скотина Локхарт.

Я обхожу лестницу стороной. Лифт охраняют гораздо меньше «целлюлитов», да и те разбредаются, прочесывают окрестности. Знают: только конченый идиот решится воспользоваться лифтом в таких условиях.

Я из таких, однако. Пара оставшихся у лифта недоносков остывают, подтекая красненьким, я в лифте, бодро жму на кнопку — и тут потасовка начинается уже в эфире. Харгрив проломился на коммуникационную частоту Локхарта с компанией и учинил недурную свару на тридцати восьми мегагерцах. Харгрив приказывает стоять и не стрелять, Локхарт посылает на три буквы. Нехорошо про меня говорит, скотина. Монстром обзывает. Впрочем, я не обижаюсь, слова меня не очень-то задевают — чего не скажешь про острые и твердые предметы. В особенности выделяемые парой старых дружков с именами Хеклер и Кох…

Лифт плавно тормозит на уровне фойе. Включаю невидимость и закручиваю броню на полную мощность, прижимаюсь к стенке, сажусь на корточки.

И все равно чуть не откидываю копыта. И все из-за чудесного заоконного вида.

Я под водой. Весь этот гребаный дом под водой. Я гляжу из лифта на фойе, на окна этой самой поганой башни, вделанные в фасад, а окна там повсюду. Здоровенная десятиэтажная хрень целиком из стекла. А за их огромной выгнутой аркой, уложенной набок, — дно озера. Покалеченные авто, ленивые облачка потревоженного ила, тусклые формы в мутно-зеленой воде. Смотрю выше, выше — волны лениво плещут о стекло метрах в тридцати надо мной. Там целый архипелаг плавучего дерьма: картонные коробки, офисная мебель, деревянные опоры для проводов — изрядные жердины, переломанные, как спички.

Гребаный домина, и дом рядом, и куча обломков, заваливших улицы по соседству, сотворили высоченную дамбу к северу от Тридцать шестой стрит, где скопилась отступающая вода. Мы пришли с тыльной стороны, и по чистому везению куча задержавшего воду хлама не развалилась и нас не смыло в Атлантику ещё на подходе, словно какашки в унитаз.

Интересно, сколько ж такое везение продлится? Сколько эти стекла выдержат? Наверху похрустывает — миллионы тонн Атлантики хотят в гости.

И в те мгновения, пока я стою, как дебил, рот раззявивши, в лифт сыплется столько свинца, что получаю пять доз в грудь.

Однако ни одна мою шкуру не пробивает. Грохаюсь спиной о стену, и голова включается снова. Похоже, «Коричневый-6» вызвал подмогу, и невидимость особо не в помощь, когда всякий мудак с автоматом знает: ты в коробке два на два метра. Я гоню силу на максимум и прыгаю в фойе, как лягушка с трамплина.

Срубаю пару недоумков ещё в полете. Но остаются шестеро, невидимость на нуле, а в фойе не скажу, чтоб очень много мест, где можно спрятаться.

Я отталкиваюсь от стены, прыгаю за стойку с мониторами, за которой обычно сидит охрана, но теперь там окопался «целлюлит», уверенный в отличном выборе позиции. Пришлось его разочаровать. Вокруг аж тесно от пуль, и мне почти хочется, чтоб эти недоумки мазали пореже — ведь половина летящего мимо врезается в окна. Повсюду, куда ни гляну, стекла покрыты паутинкой трещин. Невероятно — но окна ещё держатся.

К счастью, размазывание «целлюлитов» по полу — работа серьезная, требующая полной отдачи. Восьмилетний пацан внутри меня умолкает — не до него сейчас. И хотите — верьте, хотите — нет, когда все устаканивается и я остаюсь единственным, способным шевелиться, хотя и трупом, вся круглая стена изрешеченного стекла ещё держит воду. Полдюжины панелей почти матовые от трещин, ручейков, струек и фонтанчиков — не сосчитать. Однако целый беспризорный кусок Атлантики давит на эти гребаные стекла, и они, мать их за ногу, держат!

Локхарт отключился, а может, отмалчивается. Дуется сэр коммандер, обидно ему — нос я натянул его игрушечному войску. Харгрив же здоров и шевелится, нудит — дескать, мне нужно перезагрузить систему и задействовать лифты на верхние этажи. Я глаз не могу оторвать от стекол, от темной страшной массы за ними, но Харгрив воркует на ухо, успокаивая: бояться нечего, супернаностекло, безопасность от потопа гарантирована. Давай, спеши к стойке, перезагрузи систему. Чего боишься?

Я покорно иду к стойке. Пара мониторов, не получающих входного сигнала, показывают мне тестовые картинки.

А потом случается именно то, чего я боялся.

Я услышал раньше, чем увидел: будто стеклом по жести, лед потрескивает на замерзшем озере. Острый, режущий звук, полутреск-полулязг.

Полдюжины панелей лопаются, вода хлещет тонкой пеленой. За ними в мутной глубине движется что-то огромное. Я контуров разобрать не могу в облаках мути и дерьма, поднятых с улицы.

Прямо рядом с входной дверью со дна волшебно взмывают автомобили, крутятся медленно — задом вверх, носом вниз, — снова ложатся на дно, вздыбив тучи грязи.

Стекла лопаются и лопаются, пара ручейков становятся полноценными водопадами. Восьмилетний мальчишка во мне шалеет от ужаса, глядя, как вода бежит по внутренней поверхности стекол, но затем я подмечаю движение на затопленной улице. Там стоит кто-то — вплотную к окну. Огромная штуковина, далеко выступающая из облаков ила, клубящихся у ног. И смотрит на меня — сверху вниз смотрит — одним гребаным глазом, светящейся вертикальной щелью.

Тварь приседает.

Все окна перед ней одновременно разлетаются в мелкие брызги. Океан заносит надо мной огромный зеленый кулак, бьет — и хватает добычу.

На этот раз я сознания не теряю — а зря.

Я беспомощный отброс, мусор, никчемное барахло, муха в реактивной струе, и ничегошеньки не могу поделать.

Может, потому и выживаю. Может, если бы попробовал сопротивляться: скажем, ухватиться, задержаться, — закончил бы нанизанным на балку или намертво зажатым под автобусом и барахтался бы под водой, пока циркулятор дыхания не откажет. Но я просто пылинка среди миллионов тонн воды, ищущей путь наименьшего сопротивления, а вода имеет обыкновение обтекать камни, а не биться о них. Меня несёт через вышибленные двери, швыряет по залам, проталкивает в окна, мнет и крутит, будто тряпичную куклу, но не бьет меня ни обо что твердое или острое. Где-то в подвале вода подволакивает меня к дыре в полу, сует туда и несёт, будто навоз по сливу, затем выстреливает в проломленную канализационную трубу. По сторонам мелькают прутья арматуры, все тянется, тянется… пока наконец поток не выплевывает меня… не знаю, куда именно.

На плечи обрушивается грязный водопад, потом он слабеет, делается ручейком. Я лежу и смотрю на клочок неба между неровными стенами: земля и щебень сверху, снизу — твердая порода, солидный камень. Потоп схлынул, по тысячам расселин и ложбинок сбегают ручьи. Я — на дне мини-каньона, очередного разлома посреди манхэттенской улицы, просевшей и лопнувшей, лежу в расселине беспомощный, как жирный червяк под вывороченным трухлявым пнем.

В голове одна мысль: жив! Протащило под водой, под землей, без света, без воздуха, тупой восьмилетка внутри глотку надорвал, воя, но я заткнул ему пасть, выдержал. Я не паниковал! По второму разу оно уже не так страшно. Не сахар, конечно, но и не повод в штаны наложить.

Вот тебе и фобия утопления — глядишь, и привыкну тонуть.

Водичка мирно плещется о бетон, чайки вопят над головой, ссорятся. Хорошо, право слово. Благостно.

Я закрываю глаза…

— Боже, что за беспорядок! Вздумалось глупцам именно сейчас переворот устроить. Это не совет директоров, а стадо кретинов!

Я не открываю глаз. Может, если отвечать не стану, голос утихнет?

— Алькатрас, мне нужно управиться с заговором в совете директоров. Смута возникла в самое неподходящее время. Я более не способен контролировать Локхарта и его людей. По сути, я под домашним арестом. Цефы развернули неподалеку значительные силы. Пока не отыщу способ справиться с этой… э-э… мелкотравчатой революцией, наша встреча откладывается. Ты должен сдержать натиск цефов, пока я работаю над стабилизацией ситуации.

О, я должен! Надо же.

— Удачи, сынок, — я буду на связи.

Работай, папаша. И не торопись особо насчет меня.

Погодите: а как там Чино?

Если попал в потоп — от него сейчас разве что фарш остался, и тот по асфальту размазанный. Интересно, как…

Додумать не успеваю: на оперативный экран справа по центру выскакивает иконка: сообщение о передаче по спецканалу. Я стреляю глазами в команду «Воспроизвести».

— Алькатрас, слышь, братан, прости. Нам тут не удержаться, цефы молотят — не продохнуть. Повторяю: нам не удержаться. Я отвожу взвод назад, к Центральному вокзалу. Если сможешь, пробирайся туда — ты нам понадобишься.

Проверяю время: сообщение пришло за десять минут до потопа. Если кореша резво шевелились, то успели выбраться из опасной зоны. Хм, а ведь странно — не знал, что у Н-2 есть голосовая почта. Интересно, почему я не слышал послание от Чино в прямом эфире?

Мать вашу, а я ведь ничего не говорил и не пялился ни на какие иконки. Я подумал про Чино, и все!

Хотя, знаешь ли, к тому времени меня уже ничего не удивляло.

Глава 14

— «Дельта-шесть» базе: мы… отходим, отходим! С нами гражданские… много раненых… цефы подступают… тяжелой броне… акустическое оружие…

Арматура, кабель, тавровые балки. Кучи железа и камня вокруг блокируют сигнал, я ни хрена не слышу. И куда же «Дельта-6» залезла?

Приходиться шевелить задницей — снимаюсь и лезу наверх.

— «Дельта-шесть», это «Эхо-десять», слышу вас!

«Эхо» слышится отчетливо и ясно — и это плохие новости для «Дельты». Если такая разница в сигнале, значит, «Эхо» до «Дельты» топать и топать.

— Мы движемся к вашим позициям, но улицы завалены. Потребуется время…

Высовываю голову из расселины. Сигнал от «Дельты» слышится отчетливей.

— «Эхо-десять», у нас нет времени!

«Дельта-6» кончается, орет и стонет. А где-то неподалеку от бойцов «Дельты» явно вопит кое-кто ещё, и слышно вроде звона стекла о металл.

— «Эхо», вы нужны здесь и сейчас, сейчас! Если не поторопитесь, от нас и фарша не останется!

БОБР прокладывает дорогу, указывает ориентиры, вероятное положение. «Эхо-10» ещё у черта на куличках. А вот я могу и успеть.

Вот же дерьмо, однако.

Проверяю остатки арсенала, выкидываю «скарабей» — морская вода подпортила спуск. Прочее, кажется, в порядке. GPS указывает три-четыре мили до места действия, в зависимости от маршрута.

Пускаюсь бежать. Чем дальше от центра, тем выше местность. Временами приходится брести в воде, но когда ступни упираются в твердое и сухое, кварталы метеорами проносятся мимо. Топография тут, скажем прямо, экстремальная: многоэтажки уткнулись друг в друга, улицы смяты в гармошку, целые кварталы будто отодвинули, спихнули с места и вмяли в соседние. Мэдисон-сквер-парк выглядит парящей трясиной, крыши такси торчат из воды булыжниками. Огромная посудина — паром на Стейтен-Айленд — застряла между домами на краю площади и торчит под диким углом. Я и не представлял раньше, до чего эти колымаги здоровенные. Сколько ж домов эта хрень посносила, пока сюда плыла?

Двигаюсь на север, петляя среди завалов. Связь с «Дельтой-6» то пропадает, то появляется опять, когда выбираюсь на открытое место. С Центрального вокзала плохие новости — что-то не клеится там, но в чем дело, разобраться не могу. На востоке заваруха, кто-то отходит, кто-то давит и гонит, и новости оттуда, прямо скажем, невеселые. Но я не отчаиваюсь: в конце-то концов, ещё ж парни дерутся, ещё лупят в ответ. Не раздавили их, будто клопов сапогом, кое-кто по меньшей мере полчаса в самой гуще крутится и ещё жив-живехонек. Против цефов столько продержаться — немалое дело. Уж я-то знаю.

Но вскоре понял: не то знаю и не так.

Земля подрагивает — несильно, но вполне ощутимо. Скорей я вижу приметы дрожи, а не воспринимаю её телом. Бежит по лужам рябь, словно камень бросили, хотя никто, конечно, не бросал. Отражение моё подрагивает в чудом уцелевшем стекле. Наверное, вторичные толчки после взрыва. Я бегу слишком быстро, дрожь земли на таком ходу не уловишь, поэтому останавливаюсь, прислушиваюсь — и ничего. Земля под ногами мертвей мертвого, спокойствие полное — и это тоже странно.

Буммм!

На этот раз я уловил слабый толчок, дрожь асфальта, краткое, резкое содрогание. Вовсе не похоже на отголосок землетрясения — а я их немало видел, целый год по соседству с вулканами тянул лямку. Так земля дрожит, если грохнется об неё что-нибудь тяжелое.

Слышу, как звенит металл о стекло, а потом ничего не слышу. И «Дельты-6» не слышу. Может, опять развалины блокируют сигнал? На всякий случай прибавляю скорости. GPS ведет меня по Пятой авеню, сворачиваю за угол, и…

Гребаный тупик!

Нечего тут систему винить — откуда ей знать про завалившуюся многоэтажку. Спутниковые карты Google не обновлялись после волны. Немало надо, чтоб гугловские сервера завалить, но очень уж география окрестностей изменилась после пентагоновской шутки, сервера явно не справляются с потоком новых данных. А старый добрый GPS барахлит среди покосившихся небоскребов, закрывающих небо. Навигатор выдает только белый шум, извлекает карты из памяти, уже сколько часов проку от него никакого. Ну, так или иначе, я почти прибыл: вот за этой кучей хлама, бывшей когда-то небоскребом, место моего назначения.

Дом, в который эта куча хлама уперлась, ещё держится. В него и ломиться не надо — сбоку ворота для въезда в подвал, их перекосило от толчков, заклинило, оставив полуоткрытыми. Один прыжок — и я за ними.

Опять — стеклянное дзи-инннь!

На этот раз куда громче. И уже не похоже на дрожь от удара. Если б под водой, то походило бы на высокочастотный сонар. Ну, если помните, пару лет назад испытывали такие — ещё киты от них сходили с ума. Но я же не под водой, а воздух слишком разрежен, чтобы в нем звуковую волну такой мощности сгенерировать, и всё-таки чертовски напоминает радар, причём раскачанный до невероятия.

И отчего-то приходит на ум одноглазый монстр, пялившийся на меня из-за стекол подтопленной харгривовской резиденции.

Я в подвале дома, среди складов, захожу в контору, этим складом управлявшую… Эх, мать, я в таком подрабатывал в школьные деньки. Разве что в моей конторе журнальные развороты из «Золотого дождя» на стенах не висели. Качественная штучка: стереоэффект, да ещё и анимация. Вокруг темно, но когда подходишь к плакатику, писающая девица светится и раздвигает ножки. Если не врут про нынешние плоские батарейки, она ещё год такое проделывать сможет, цефам на радость.

Захожу в тёмный коридор, настоящий туннель. Впереди слышится быстрый перестук шажков — похоже на клеща, но никто на меня из темноты не прыгает. Трижды сворачиваю налево, дважды — направо, сворачиваю не туда и оказываюсь в женском нужнике, выхожу, сворачиваю в другую сторону, и — оп! Красный огонек аварийного выхода висит кровавым раздувшимся пузырем, нагло светит в глаза. Не спеши, родимый, до места боя ещё квартала три, а может, и все четыре. Я вышибаю дверь ногой.

Хм, а за дракой бежать вприпрыжку не пришлось — она тут как тут.

Роджер, ты наверняка помнишь слова из легендарного стишка: «Отдайте мне ваших утомленных, ваших бедных, несчастные отбросы ваших переполненных берегов, ваших наркотов, святош, педерастов, минетчиков и белые воротнички»[10].

Ну да, это я так, чуточку переврал. Но вот эта орава вся и явилась предо мной, гребаная лавина человеческого ничтожества, катящаяся из-за угла авеню Америк. Большинство — в крови, кровь сочится из ушей, носов, у некоторых даже из глаз. Почти все орут как сумасшедшие. И знаешь, что я почувствовал, едва их завидев?

Облегчение.

Понимаешь ли, никто из них не был заражен. Все перепуганные до охренения, все раненые, побитые, замученные — но, несмотря на дикие вопли и кровищу, все выглядят по-человечески. Не свисают дряблые бугристые мешки опухолей, из глазниц не лезут гнилые выросты, никакого безумного экстаза, восторженных песнопений по поводу тленной плоти. Сюда споры ещё не добрались, и передо мной обычнейшая толпа беженцев. Скорее всего, жить большинству из них осталось от силы час. Жутковато, конечно, но по сравнению с тем, что я успел повидать сегодня, это милый пустяк. И его я уж как-нибудь перенесу.

Бесконечная, обуянная паникой толпа рекой обтекает меня, люди несутся, сталкиваются, шатаются, падают. Так все знакомо — чуть ли не дома себя чувствую.

И вдруг — снова этот ЗВУК, сонар Годзиллы, я глохну, хоть и в комбинезоне. Люди по-прежнему орут, я вижу, как раскрываются рты, но слышать могу лишь странный низкий гул, словно сделалось разрежение, пустота, засасывающая все звуки после чудовищного ДЗИНННЬ.

У маленькой девочки прямо передо мной лопаются глаза. Ей восьми ещё нет, и она не перестает бежать, минует меня, мчится прочь вместе с толпой, и я даже не оборачиваюсь — какой же сволочью надо быть, чтоб смотреть, как затаптывают насмерть слепого ребенка?

А некая сволочная часть меня, всегда спокойная, уравновешенная и бесчувственная, подсчитывает, обдумывает: отчего же только у девочки и ни у кого другого? Ей-богу, не подозревал я до сегодняшнего дня, что в моей душе прячется такая холодная расчетливая гнусь. И она хладнокровно прикидывает: наверное, дело в размере головы, в отношении к длине волны — резонанс, не иначе. Но вблизи эта штука наверняка валит не только маленьких девочек — метрах в пятидесяти вокруг источника, должно быть, черепа у всех повзрывались.

Из-за угла выносится «бульдог», задравши колеса на повороте, визжит резиной, боец на крыше уцепился за пулемет как за спасательный круг и гасит вовсю. «Бульдог» шлепается на все четыре, боец удержаться не может, срывается и летит на тротуар, водитель изо всех сил старается не въехать в толпу, но, прежде чем врезать в ювелирный магазин, сметает полдюжины гражданских.

Из-за угла выползает нечто. И росту в нем метров восемь.

Я уже видел это, я знаю. Но вот так, при свете дня, прямо перед собой — вижу впервые.

Три ноги с двумя суставами каждая, ступни с металлическими когтями, коготь — в человеческий рост. Корпус — гибрид таракана и бомбардировщика B-2, вместо кабины — здоровенный клин, ощерившийся пушками, они торчат клыками из пасти. Но пушками оно не пользуется — поначалу.

Приседает, из спины выдвигается колонна: красный светящийся цилиндр, будто из пластинок плоских сложенный, эдакий радиатор величиной с беседку садовую. Медленно поднимается, почти лениво. Похоже, так натягивают тетиву на арбалете, перед тем как…

ДЗИНННЬ!

Все оконные стекла вокруг — пусть даже застрявшие в раме обломки — разлетаются вдребезги. На кварталы вокруг включается сигнализация — и у машин, и у магазинов, — завывает истошно. На улицу сыплется ураган стекла: мелкая пыль, острые клинья, здоровенные пластины с зазубренными краями — протыкают мертвых и живых, срезают руки-ноги чище, чем лазером. Кажется, адский стеклянный ливень длится часы — на многоэтажках Шестой авеню уцелело до хрена окон. А когда все кончилось, живые удрали, мертвые превратились в фарш, и стоять посреди улицы остался один я.

Монстр повернулся на своих огромных ходулях и нагнулся, чтобы посмотреть на меня.

До чего ж смышленый попался гад! Раскусывает лучшие мои трюки. Я включаю невидимость — а ему нипочем, стреляет в точности куда надо. Прячусь за колонны и рекламные щиты — а монстр лупит чем-то вроде плазменных гранат как раз в те места, какие разглядеть не может. Не гоняется за добычей по улочкам и аллеям, но спокойно выкуривает из укрытий.

И потому играем в пятнашки. Я, наверное, могу раз-другой выдержать его акустический луч смерти, не лопнув придавленным арбузом. Всё-таки у нас общие предки, у этого непомерного засранца и у меня, мы отчасти иммунные к ядам друг дружки. Но три импульса меня точно завалят, а четвертый прикончит — конечно, если монстр не решит попросту раздавить меня огромной когтистой ступней. А у меня в рукаве не козыри, а пузатая мелочь, я едва способен краску поцарапать на побрякушках гиганта. Что ж, делать нечего — приходится царапать. Поэтому швыряю мину-липучку и даю деру за угол, не посмотрев даже, попал или нет. Роняю перед ним сенсорную мину и ныряю в канализационный люк, пока на другой стороне улицы рассыпается в пыль офисная трехэтажка. Потихоньку доходит: у визгуна привычка раскидывать по окрестностям высокочастотные импульсы, в особенности когда меня не видит.

Эхолокация, дружок. Неудивительно, что моя сраная невидимость ему по фигу.

Это не в кошки-мышки игра — это саблезубый тигр против мышки, это гребаный тираннозавррекс против комка пуха. Но пусть у тираннозавра пушек в сотню раз больше, чем у меня, пусть он способен разнести меня в клочья за секунду, но он здоровенный и тяжеленный, а такие штуки поворачиваются ох как медленно. Пушки у него — ЦЕЛЛ половину годовой выручки отдала бы за одну такую. Но стреляют они только вперёд. Обогнать монстра не могу — зато я куда проворнее, ныряю, уклоняюсь, скачу с крыш и на крыши. Он бы меня уже дюжину раз уделал, если б я не удирал за доли секунды до того, как он шарахнет всем арсеналом.

И пока я уклоняюсь, удираю, прошмыгиваю меж ног — потихоньку царапаю краску. И потихоньку его бирюльки отваливаются. А тогда я принимаюсь царапать и прочие части.

Теперь и остальные мышки кажут мордочки из норок и царапают куда эффективней меня. Чудище сосредоточилось на мне, ломится за мной по улице, и в бок его врезается очередь из гранатомета, пущенная с другой стороны улицы, из магазина ковров. И какой-то свихнувшийся восхитительный засранец, кому и яйца прикрыть нечем, кроме камуфляжа и черных очков, выскакивает со второго этажа, показывает монстру палец — я не шучу! — и дает деру за угол. Визгун глотает наживку, топает за наглецом — и ступает на такие залежи наземных мин, какие даже израильтянам не снились, со всеми их арабскими передрягами и возмездиями.

Роджер, знаешь, что бывает, когда краску всю соскребешь? Тогда царапаешь уже металл под ней.

Долгая получилась драка, долгая и мучительная, наскочи — ударь — убегай, стадо мышей кусает динозавра, смерть от тысячи ранок. Но финальный удар точен и великолепен — честь и хвала гранатомету JAW! Единственная ракета точно под панцирь, в сочленение ног с корпусом. Роджер, ты б видел: это утренний цветок, распустившийся в огромный фиолетовый шар, пронизанный молниями, словно подкрашенный кровью сгусток полярного сияния. Визгун стонет, скрежещет, шатается, кренится набок, подставляет для опоры ногу — и та лопается, ломается пополам. Огромная груда металла валится оползнем в море.

«Дельта-6» готова носить меня на руках. Я доконал монстра, влепив последнюю ракету. Они меня любят, шлепают по спине, они восхищаются, говорят: на Центральном я бы здорово пригодился. Они зовут меня «парнем в комбо», и мы вместе с наслаждением язвим по поводу тупых дуболомов из Пентагона: «Ага, спасибо добрым дядям за потоп, он прямо языком слизал цефов, а то б нам, бедным, совсем тяжко пришлось с осьминожками».

А потом мы кое-что слышим.

Даже не знаю, как это описать… вроде гигантского выдоха, исполинского уханья, плывущего над крышами, петляющего меж небоскребов. Кажется, звук отовсюду — и ниоткуда, ледяной, мертвенный шепоток. От него мурашки стадами по шкуре и волосы дыбом.

Все затихают, точно кролики по норам. Когда звук утихает, кто-то шепчет: «Господи Иисусе, что это было?»

Пока манда не понеслась по кочкам, выступает командир и сурово пресекает панику: «Парни, кончайте дрочить! А ну, все на поиски выживших! Пятнадцать минут — не больше. Потом собираемся, идём искать того, кто так орет, и надерем ему задницу!»

Это он шутит, конечно. Но с таким серьезным лицом, мать его, — и не поверишь, что шутит.

М-да, но добраться до Центрального вокзала — это ещё полдела.

По пути я прислушиваюсь к новым приятелям и узнаю немало полезного. От местной вертикали власти остались жалкие ошметки. И армия, и десантура, и морпехи… да мать вашу, даже полиция с пожарными — в полном хаосе сверху донизу, обломки, развал и разброд. Остался народ из полудюжины разных контор, у всех приказы разные и разные полномочия, повсюду дезертирство, мародерство и разбой, но остались и честные ребята, кто сделает все как надо, пусть только прикажут, пусть найдется способный командовать, авторитетный, имеющий полномочия. Так вот, в последние пару дней такой батяня для всех потерянных и растерянных, хозяин, крепкая рука среди урагана апокалипсического дерьма — нашелся!

Я слышу его, когда ковыляю с ребятами мимо Двадцать шестой и Бродвея.

— Говорит полковник Барклай! Всем боевым частям морской пехоты на первичном и вторичном периметрах: слушай мою команду! Всем отходить к Центральному вокзалу, перегруппировываясь на ходу. Наша задача: полная эвакуация гражданского населения и раненых, — и мы будем держать вокзал, пока задачу не исполним! У вас один час, чтобы прибыть на вокзал. Не успевшие пойдут домой пешком.

Полковник отнюдь не похож на мессию Второго пришествия. Он из тех, кто считает: мир повиляет хвостом и побежит выполнять, как только сэр полковник выключит свои пятьдесят орущих приказы децибел. Но Чино чуть не молится на полковника, и все выжившие кореша, бойцы на все сто, горой за него, все твердят: только из-за Шермана Барклая цефам ещё противостоит организованное сопротивление. Без него все сгорит синим огнем.

До Центрального вокзала волна не добралась — к северу от Двадцать пятой местность повыше и там сухо. Слишком сухо: закатное солнце утонуло в облаках черного и белого дыма. Подойдя по Шестой, мы видим пылающие в пяти кварталах дома. Пересекаем Тридцать шестую — и парни кашляют, перхают.

— Эй, чуете, как смердит?

Активирую фильтр запахов — надо самому попробовать. Да, в самом деле — не похоже на обычный запах горящего города. Его я сотню раз чуял с тех пор, как в морпехи завербовался, он так знакомо дерет горло и щиплет глаза — старый приятель, с ним как дома. Вонь этого пожарища — другая, суше, кислее. Хотя — припоминаю, слышал я такое во время мятежа, учиненного сторонниками самостоятельности Техаса. Толпа сожгла склад издательства, полный научных книг.

О да, запашок знакомый.

— Говорит «Чарли-семь», подход с запада перекрыт, нас блокировали у библиотеки на перекрестке Пятой и Сорок второй. С нами десятки гражданских. Прошу огневой поддержки — иначе к вокзалу не прорвемся!

Да, запах горящих книг.

Пересекаем Сороковую и заходим в истерзанные останки зеленого сквера. GPS-навигатор выдает: Брайант-парк, когда-то широкое кольцо деревьев вокруг ровненького газончика, а теперь тут гарь, пепел, все выпахано и вытоптано, простреливаемое со всех сторон пространство, укрыться негде. За ним высится Библиотека Нью-Йорка, здоровенное казенное здание, изрезанное узкими окнами пятнадцатиметровой высоты, над ними — ещё ряд окон, арочных, огромных — восьмиметровых. Я вижу за стеклами множество лиц — библиотека полна людей.

Тем временем Барклай орет в микрофон — собирает к нам подкрепление.

Похоже, цефы занимаются тем же.

Влипли так влипли. В библиотеке полно солдат и гражданских, но мы даже через улицу не можем перебраться: цефовские корабли там и сыплют десант, поливая нас адским огнем. Мы прячемся в жилом комплексе напротив, и даже там по мне стреляют, и не кто-нибудь, а друг хордовый — оголтелый дебил из группы «Тормоза-6» думает, будто «выгляжу одним из этих».

Не знаю, сколько успело выбраться из библиотеки до того, как цефовский корабль разнес её к чертям собачьим. Может, никто и не успел — мы подошли сзади, главного входа не видели, и наблюдателей на той стороне не было. Внезапно вся домина — вдребезги, окна вылетают, крыша внутрь падает, везде огонь.

Не знал, что камень способен так гореть!

Но убило не всех — верней, не сразу, я слышал слабые крики из развалин. Нас уже должны прикрывать, рота «Чарли» разместила ракетную батарею за парком, но стрелки или перебиты, или отлучились в нужник, а всех, кто хочет парк пересечь, косят в момент. В конце концов мы подбираемся к батарее и пускаем её в дело, даже выносим траханый цефовский корабль — но голоса среди пламени к тому времени давно уже смолкли.

Мы все равно лезем к библиотеке. Во-первых, может, кто и остался, шанс всегда есть, а во-вторых, нас подгоняют, сзади просто ад, лупят во всю мочь. Отступаем через парк, отстреливаясь, и горстка морпехов — даже тот самый дебил из «Тормозов-6» добирается к черному входу вместе со мной. Но за порогом — гребаный адский ад, парням и двух шагов не сделать — обуглятся. Я оставляю парней выживать по собственному разумению и лезу внутрь.

Я в библиотеке впервые в жизни и честно скажу — мне там вовсе не нравится.

Местами даже мне не пройти: светится раскаленный докрасна камень, дым такой густой, что и лезть нет смысла. Переключаюсь на инфракрасное, но бесполезно — вокруг вихрь псевдоцветов, не разобрать ничегошеньки. Множество тел, чернее черного на любой длине волны, у некоторых изо рта — пар, они снаружи обуглились, а внутри ещё осталась влага, ещё кипит. Шипят на полу, будто бекон на сковородке, а иные уже целиком уголь, когда цепляешь — ломаются, рассыпаются на куски.

Но я слышу голоса. Поначалу думаю: галлюцинации, но все равно иду на них, к разломанной лестнице, где шальной сквозняк отдувает дым, и дает прохладу, и не позволяет сгрудившимся людям умереть быстро. Я нахожу дырку в стене, делаю её дырищей, и бедняги выползают наружу, кашляя, поиграть в кошки-мышки с цефами.

Гляжу на них, и в голову заползает идея: ищи не людей, ищи место, где они могут уцелеть! Не теряй времени, выискивая, где кто шевелится, ищи те немногие укромные закоулки, где жар не так убийствен. Я снова переключаюсь на инфракрасный диапазон, ураган псевдоцветов по-прежнему бушует вокруг, но теперь я знаю, что искать, — взяв мгновенную статическую картинку, можно различить так и сям темные пятнышки, редкие участки низкой температуры.

Роджер, представляешь: я их вытащил! Четырех морпехов, пару пожарных, с полдюжины гражданских. Всего меньше двух десятков — а сколько сгорело заживо, мать честная… Пока ходил, потерял счет трупам, а ведь я далеко не все обошел. Но ведь я спас людей, пусть мало, но спас, я их вывел!

Когда привыкнешь, и мертвецом быть не так плохо — даже есть чему радоваться.

Но радость моя недолговечна. Конечно, приятно разнообразия ради спасать жизни, а не пресекать, — но даже и это не заполнит пустоты внутри.

Да я не ною, это ж не метафора — оно и в самом деле так.

Думаешь, я не догадался? Ну да, да, в церкви Троицы до меня не сразу дошло, но с тех пор хватило времени поразмыслить и расставить все по местам. Немудрено — у меня теперь стало куда больше того, чем можно думать, и знаешь, что я вспомнил? Медики-технари в подвале говорили: у меня сердца нет.

Обидно, да?

Я расскажу тебе ещё кое-что: осьминожки выцелили меня точно в грудь, когда я в Бэттери-парк забежал. Хорошо помню: я тогда не сомневался, завалило насмерть, я подыхаю. Помню, Пророк тащит меня через поле боя, прячет на складе, вылезает из комбинезона и застегивает эту штуку на мне. Ведь на это все нужна куча времени! Когда меня завалили, ещё не рассвело, а очнулся я за полдень.

Скажи, Роджер, неужто столько времени можно протянуть с неработающим сердцем? Я б не смог, это точно. Как меня не искромсало тогда, но старый верный кровогон ещё тикал вовсю. Без него — никуда. А через полдня меня сканируют в Троице, и сердца — оп-ля — уже нету!

Может, сердцем-то и не ограничилось. Может, у меня и легких нет. А как начет требухи? Кишок всяких? Сколько настоящего меня осталось? Может, я просто оболочка из мускулов и костей, а внутри — пустота? Поставь «молнию» спереди, и будет куча места, куда барахло прятать.

Роджер, знаешь, что с моими потрохами сделалось? А-а, вижу, боссы тебе не сказали, совсем они просвещать тебя не хотят, нехорошие. Так вот, потроха мои у-ти-ли-зи-ро-ва-лись. Даже волшебный комбинезончик всего не может. Это чудо нанотехники делает кости из крови и вино из воды, но с чего-то ему надо начинать, сечешь? Сырье нужно. Материал из ниоткуда не наколдуешь.

Как я понимаю это дерьмо, чинить надо было много, а кирпичиков с цементом не хватало, и потому умная машинка отыскала компромисс. Скушала сердечко ради починки мозгов. Дырки-то заделать и сосуды заштопать — проще простого. Когда крайнетовский нанокомбинезон-2.0 берется за дело, бедняге Алькатрасу не нужна куча телесных труб и насосов. Но центральную нервную не тронь, это совсем другой коленкор. Её затронешь, и Алькатраса не останется, некому станет мозг компостировать. Поэтому магический комбинезончик и принялся выедать меня изнутри, используя лишнюю биомассу для починки важных систем — по его мнению, важных. Может, оно ещё продолжается и не остановится, пока не останутся лишь мозги с глазами плюс куча болтающихся снизу нервов.

Да, конечно, это, наверное, и не потребуется. Но ведь у Н-2 могут быть и другие причины, и починка моей тушки — не единственная его цель. Н-2 — штука ревнивая, а его уже бортанули однажды. Пророку пришлось в прямом смысле выдрать Н-2 из своего тела. Пророк мозги себе вышиб, чтобы выдрать Н-2 из них, избавиться от гребаной скорлупы. Может, Н-2 не хочет второй раз пройти через такое. Может, он меня точит и подгрызает, чтоб я никогда не смог уйти…

А-а, по-твоему, я заливаю? По-твоему, Н-2 — просто машина, и точка? Роджер, скажи мне, ты когда-нибудь видел машину, способную проделать то, что делает Н-2? Ты понимаешь, как она работает? Я гарантирую: даже Джейкоб Харгрив почти ни хрена в ней не понимает, а ведь он её спиратил.

Я злюсь?

Да с чего бы мне? Ведь подумай: в конце-то концов, я живой — ну или не такой мертвый, каким мог бы стать. Если прикинуть плюсы и минусы, я в изрядном выигрыше. И вообще, Роджер: глупость ты спросил, бессмыслицу. Мог бы уже понять: для штуки, способной превращать сердца в мозги, стереть из них злость проще простого.

И вот я наконец на Центральном вокзале. Но побездельничать мне не позволили.

От библиотеки мы народ довели: организовали конвой прямо от главного входа и покатили по Сорок второй. Конечно, цефы не спали — ну так мы к ним давно привыкли. Научились справляться. Весь путь перестрелка шла, но хордовые в кои-то веки нос утерли: подходим к Центральному, за нами чертова прорва мин, за минами — защитный периметр. В общем, вокруг вокзала мы — короли.

Жаль, цефам про это никто не сказал.

Оказывается, у осьминожек есть артиллерия или что-то очень на артиллерию похожее. На западных подходах к вокзалу просто дождь из мин. Мы бежим, увертываемся, прячемся, потом орем, чтоб не пристрелили свои же. Параноиков, готовых лупить по всему движущемуся, везде хватает. Приходится убеждать: мы свои, на одной стороне с вами. Наконец заползаем в безопасное укрытие, тянемся к дезинфекционному коридору. После я даже и присесть не успеваю — является штаб-сержант по имени Ранье и вежливо просит убираться. Оказывается, Барклай решил выкурить цефовских бомбардиров, решил небоскреб на них уронить или, по крайней мере, перекрыть линию стрельбы. Но план ушел вразнос: кто-то сдернул предохранители, программу на зарядах нужно переустанавливать вручную, а парень из «Эхо-15», посланный сделать дело, валяется на другой стороне улицы — полноги оторвало. Ранье осведомляется, не мог бы я сходить и переустановить заряды.

Нет, ну, сержант морпехов не так уж вежлив, металла в голосе достаточно, чтоб я понял: не просьба это — приказ.

Знаешь, Роджер, про любимую поговорку сержантов из учебки для новичков? Любят они орать: «В могиле отдохнешь!»

Полная ж херня, правда?

Я опять снаружи, усталый день отошел, и настала радость влюбленных. Ранье сама любезность: даже связался с «Эхо-15» и предупредил, попросил по мне не стрелять.

Роджер, ты не поверишь: прогулка по Парк-авеню — без малого прекрасна. Небо светится, закатный багрянец — кровь, подсвеченная ало-желтым, над горизонтом висит полукруг луны. Я иду вдоль выведенной на поверхность линии метро, и вид оттуда просто чудесный. Цефовские снаряды мчатся над головой, словно новорожденные кометы, освещая окрестности бело-голубым лучезарным сиянием. Парочка из них врезается в Метлайф-билдинг сразу за вокзалом, из разрывов вылетают ветвистые молнии разрядов — точно огни Святого Эльма тысяч на пятьдесят вольт.

Проблема одна: если цефы и получили вежливое предупреждение сержанта Ренье и просьбу в меня не стрелять, то дружно на это начхали. Сразу за нашим периметром начинается их зона, их периметр, и он тесный донельзя — аж по швам трещит. Пока я продирался там, исполнился глубочайшего уважения к «Эхо-15» — черта лысого я б прошел здесь без невидимости.

Ребят из «Эха» я нахожу, прикончив с десяток осьминожек и проползя несколько кварталов вдоль Парк-авеню. Парни сидят в изрешеченной забегаловке и наводят меня на их подрывника Торреса, застрявшего на пятом этаже отеля за три дома оттуда. Когда нахожу Торреса, он ещё держится за детонатор, валяясь на полу среди рассыпанных патронов и капсюлей, по соседству с парой пулеметов «брен». Выглядит он как единственный выживший после угарной высокооктановой вечеринки с девочками и дурью.

— Эй, парень, рад тебя видеть! — приветствует меня. — Не стесняйся, затоварься снаряжением!

На удивление хорошее настроение для бойца, застрявшего в тылу врага и неспособного передвигаться. Из бедра торчит шприц — не иначе, ширнулся веселеньким.

Мы сидим, скрючившись, в коридоре, идущем вдоль здания, за спинами — покрытая щербинами от пуль стена, перед нами — расквашенные окна и чудесный вид на главную цель — «ОНИКС электроникс», двенадцатиэтажный антикварный особняк с зияющей дырой в четыре этажа посреди фасада. Он наискось от нас, через перекресток, а улицы перед ним — сладкая мечта ниндзя, повсюду укрытия: машины, вздыбленные куски дорожного покрытия, даже парочка вагонов метро, ещё стоящих на рельсах близ края разваленного метромоста.

Торрес пренебрежительно машет рукой.

— Видок что надо. Как видишь, местечко в зале я присмотрел на «ять». А теперь такая хрень делается, я ведь из кожи вон лез ради билетов, и — обана — спектакль отменяется! Наверное, подземные толчки блокировали предохранители или что-то вроде того.

— Я б сам пошел и поставил их на место, но ты ж видишь. — Торрес выдергивает шприц из ноги, улыбается, сверкая отбеленными зубами и стильным золотым резцом — в него заделан то ли драгоценный камушек, то ли объектив, то ли ещё какая блестящая штучка.

— Мы установили там, в подземном гараже, три заряда. Как только у меня пойдет зеленый сигнал от всех трех, тебе — нью-йоркская минута, чтоб убраться подальше. Но не переживай — посмотри, сколько я укрытий для тебя наделал!

Жмет мне пять. Хм, похоже, Торрес куда старше, чем выглядит.

— Потом спасибо скажешь. Добраться туда, думаю, раз плюнуть.

Добраться-то — да. А вот потом… Эх, Торрес… «Потом спасибо скажешь» — не слишком ли оптимистично для парня с простреленной ногой, застрявшего на пятом этаже разбомбленного «Хилтона» и ожидающего, когда вернется кореш в чудесном комбинезоне?

Думаю, мне так легко удалось пробраться и туда и обратно, потому что каждый цеф в окрестности охотился за Торресом.

Логично, ничего не скажешь. Не знаю, чем и как эти бесхребетные твари мыслят, но именно Торрес установил заряды, у Торреса — детонаторы. Любой способный отличить черное от белого дотумкает — Торрес в деле главный. Он же — и самая уязвимая часть этого дела.

В общем, Торрес передает мне: «Эй, парень, зеленые зажглись», — и через две секунды по «Эхо-15» начинают лупить вовсю. Торрес связывается с Барклаем, передает: детонаторы почти готовы, но цефы идут в атаку, и нужно прикрытие. А остатки «Эха» не помогут — они в глухой обороне, цефы давят. Барклай звонит мне: давай, большой парень, разрули.

Нет проблем — я ж поблизости.

Но, едва выбравшись из «ОНИКС электроникс», понимаю: Торресу хана и делу хана. Пока он перепуган насмерть, не хочет подыхать. Боится, потому что верит в спасение, верит в жизнь. Вопит: «Мать их в рот, куча цефов прямо тут, прикройте меня, прикройте!»

Но прикрыть могу только я, а я застрял на земле, прижавшись спиной к изрешеченному такси, и осьминожки садят по мне с трех сторон. Пока я убираю двоих, Торрес уже понял правду жизни, смирился и обдумал последствия — все секунд за тридцать, минуту самое большее.

Больше прикрыть не просит и уже с нами не говорит — он им орет: «Давайте, уроды, подходите!»

А-а, мать его, плевать мне трижды, сколько их там на меня одного, и пусть меня ещё держат на мушке — вскакиваю и бегу, мечусь туда и сюда, подпрыгиваю и увертываюсь, пока вокруг свистит и сверкает, Торрес беснуется в эфире: одноногий Торрес, Торрес-калека в последнем бою. Я знаю эту леденящую, отчаянную ярость, когда солдат понимает: сделал все возможное, но этого мало, гады все лезут и лезут, и осталось только подохнуть, вцепившись зубами в чью-нибудь глотку.

Я почти успел к «Хилтону» — и Торрес явился встретить меня. Он падает на тротуар — с десяти метров я слышу, как лопается каждая кость в его теле, — и отскакивает. Переворачивается в воздухе, мотаясь, будто тряпичная кукла, снова шлепается оземь, врезается спиной в пожарный гидрант, брызжет кровью и кишками. Ломается пополам, точно сухая ветка, — мертвый, бессильный.

В эфире тесно от дебилов, повторяющих очевидное: «Торреса завалили! Мы потеряли Торреса!» Вот же недоноски! Я и так вижу, вот он, прямо передо мной. К хору присоединяется и Барклай: «Алькатрас, мы потеряли Торреса, тебе нужно отыскать детонатор!»

Тут полковник промазал — искать мне вовсе не нужно, я знаю, где детонатор, я смотрю прямо на него. Детонатор зажат в левой руке Торреса. Парень не расстался с самой главной штукой, даже отправившись в ад.

И он доставил её мне.

Я разгибаю мертвые пальцы, беру детонатор: мелкая вещица, размером с пачку сигарет. Торрес умер с пальцем на кнопке, но «ОНИКС» все ещё стоит на другой стороне улицы, хоть все три индикатора — зеленые. Я нажимаю на кнопку, как нажал бы человек, — и ничего. Заклинило.

Тогда нажимаю с силой голема, силой фальшивого Пророка. Что-то лопается, и я слышу: «Щелк!»

Под «ОНИКСом» — гулкий рокот. Снизу вырывается свет, будто от стен бьют молнии. Здание содрогается, дрожь бежит от подвалов до синей неоновой рекламы на крыше. Реклама складывается, испустив сноп неоновых брызг, ломается на три закорючки и гаснет. Весь гребаный особняк трескается пополам и падает, меча из оголенного нутра свет и искры от лопающихся кабелей.

А с моей стороны улицы гад, доконавший Торреса, прыгает с пятого этажа.

Под его ногами разлетается мостовая: это танк на ногах с пушками вместо рук, фасетчатые глаза, словно пучок прожекторов. Если эти садовые слизни могут испытывать хотя бы отдаленное подобие человеческих эмоций, то цеф-тяжеловес явно озлоблен до предела. Даже стрелять не стал из пушек — шарахнул меня с маху, и я улетел за пол-улицы. А за спиной цефа домина «ОНИКСа» превращается в кучу обломков. Тяжеловес поднимает руку-пушку, целится. Я гляжу прямо в дуло диаметром больше моей головы.

И тут вагон метро, окончательно выпихнутый с рельс предсмертными конвульсиями «ОНИКСа», валится с разломанного метромоста и плющит моего погубителя, будто вошь.

«Эхо» вопит, ликует и устраивает мне торжественный парад с чирлидерами на всем пути назад, до Центрального вокзала. А заодно прикрывает мою задницу от мстительного осьминожьего выцеливания — уж очень цефам не понравилось, что самая большая их пушка потеряла линию стрельбы. Но когда меня подводят к заднему входу, случается обычная неприятность с обычным взвинченным тупым недоноском. Снова прожектор в лицо, нацеленный ствол, снова мудацкая присказка «Выглядит точно как они». Ещё немного, и я б показал этому разнузданному пудельку, чего стоит его кривлянье с трещоткой против мертвеца, закатанного в крутейшие технологии, — ему таких не увидеть и в гребаный телескоп «Хаббл»! Но тут является начальник пудельков и недоноска утихомиривает. Вроде явился из ниоткуда Натан Голд и заверяет всех налево и направо, что я — хороший парень.

Я ухожу, оставляя пуделька в живых. Радуйся, засранец! Жаль, не всем быть сержантом Торресом.

В залах ещё перед дезинфекционной камерой — ряд за рядом лежат раненые. Какой-то гражданский, с душой явно больше и щедрее мозгов — а заодно и с очевидной инфекцией в первой стадии, — пытается прорваться к жене мимо морпехов на проходной. Морпехи отпихивают, бедняга шлепается на задницу. Вдалеке вопли: морпех переругивается с парой медиков, облаченных в полную химзащиту, орет: «Да со мной все в порядке! Я здоров как бык!» Прохожу мимо парня на кушетке, бормочущего: «Господи, оно поедает меня, я чувствую, оно поедает меня!» По мне, так он здоровый.

Иду дальше. Это дело медиков, чего мне соваться. Дело медиков, и точка.

Слышу я и разговорчики, за последние пару дней набившие оскомину:

…А там точно кто-то есть живой?

…Он же не по-человечески двигается!

…Что, за нас уже роботы дерутся?

Я спокойно иду дальше.

Все дороги здесь ведут в дезинфекционную камеру, где хозяйничают одетые в химзу гуманоиды. Мимо неё не пройти — колючая лента тянется между колонн и турникетов, в незапамятные счастливые деньки помогавших не толпиться орде прилежных тружеников, едущих на работу и с работы. Слева в клетке прохлаждается парочка «целлюлитов», болтая с морпехом по другую сторону решетки. Я прислушиваюсь, пока санитар водит над Н-2 ультрафиолетовым светильником. Наемник давит на слезу, говорит, сам в армии оттарабанил десять годков. Как и ты, братан. Но морпех не покупается. Говорит, кем ты раньше был, то быльем поросло. Сейчас ты салага, отсоси, дятел.

Так держать, сержант, так им и надо!

Похоже, теперь «целлюлитов» сразу по шее и под арест. Может, Харгрив таки добился своего?

Доктор Химза машет, разрешая проход, — ворота распахиваются. В герметичной дезинфекционной камере поливают бог знает чем, дальний выход с шипением открывается, и я узнаю залетевший в камеру голос. Он чуть хриплее прежнего, усталости побольше — но ведь жив-здоров огурчик!

Шагаю за дверь и упираюсь в Чино.

— Привет, кореш, здорово-то как видеть тебя снова!

Но я смотрю не на Чино, а на человека за его спиной — на полковника Барклая, стоящего в подземелье из растрескавшегося мрамора и бетона среди раскладушек, ящиков с амуницией и ломаных автоматов по продаже мусорной еды. Смотрит на меня искоса, но не отвлекается, занят подробным инструктированием Натана Голда касательно статуса гражданского лица в городе, находящемся на военном положении. Судя по интонациям и выражению полковничьего лица, до Натана доходит медленно.

Ко мне оба поворачиваются одновременно. Голд — само радушие, привет, как я рад и все такое. Надоело засранцу слушать полковничьи лекции. Барклай более сдержан.

— Морпех, рад видеть тебя на борту. Мои люди много и хорошо говорят о тебе. — Полковник без малого улыбается. — Хотя большинству ты кажешься жутким монстром.

Ну, в самом деле. А то я не заметил.

Полковник Шерман Барклай — воплощенная усталость.

От бойцов он её умеет спрятать, превращать её, смертельную и свинцовую, в видимость ледяного спокойствия, штиля посреди шторма, в остров уверенности и холодной рассудительности в пекле апокалипсиса. Его команда носится вокруг, будто муравьи под градусом, полковник спокойно отвечает на их вопросы, скармливает им приказы — весь собранный, деловитый, бесстрастный. Может, потому он так и вымотан, что вся перепуганная мелочь вокруг сосет из него силу, черпает его уверенность.

Это спектакль, но спектакль необходимый, чтоб держать в кулаке разномастную кучу солдат посреди тотального хаоса, замешанного на дерьме, — если б не Барклай, народ мгновенно обделался бы и припустил со всех ног куда подальше. Я один знаю, каково полковнику, я ж умею видеть, я различаю и морщинки от стресса в уголках глаз, и тепло от щек, покрытых трехдневной щетиной, подергивание в углу рта, легкий тик от перегруженных нервов. Барклай великолепен — но ему не провести Алькатраса с фальшивым Пророком и Святым Духом Н-2. Мы его видим насквозь.

И оставим увиденное при себе. Он усталый до смерти человек, вставший на пути инопланетных монстров, которые куда сильнее и сноровистее его. Но он держится, не жалуясь на судьбу, не проклиная боссов, стискивает зубы и делает дело как может — хоть дело это полная безнадега. Хорошо с таким человеком встретиться после типов вроде Натана Голда и Джейкоба Харгрива, не говоря уже о траханом коммандере Локхарте.

Господь его благослови, полковник не выходит из образа, даже слушая Голда, хотя б никто и слова не сказал, взорвись Барклай и отправь недоноска в страну гребаных ебеней. Вокруг толпы беженцев, бесконечные ряды самодельных лежанок для раненых, мы идём мимо заранее изготовленных крематориев и холодильников, ожидающих мертвой человечины, а полковник слушает и слушает распоясавшегося Голда, слушает, как ему, полковнику, делать полковничью работу, а Голд нудит: нужно отыскать Харгрива, Харгрив знает. Нужно идти на остров Рузвельта, любыми способами вытащить Харгрива. Харгрив, Харгрив, Харгрив.

Барклай качает головой, идёт молча. Голд вздымает руки в отчаянии, я его обгоняю — и вдруг Голд тычет чем-то в спину.

Разворачиваюсь, стискиваю кулаки, чувствую, как вздуваются синтетические мускулы на предплечьях. Голд ничего не замечает — всунул хрень с экранчиком в разъем на моем хребте и смотрит только на показания. Ворчит: «Вот тебе мозги, по-военному устроенные. Если слова не доходят, может, хоть сам увидит и поймет!»

Да, Голд, покажи ему «черный ящик» и запрятанные в глубинах протоколы, покажи тайное средство против спор.

— Я унес этот сканер из ЦЕЛЛовской лаборатории, стянул, когда работники отвлеклись. Мелочь, конечно, но хоть логи комбинезона почитаем…

Эй, Голд, не хочешь показать Барклаю, что осталось от моего сердца? Может, заодно продемонстрируешь и здоровенную гребаную дыру на месте левого легкого?

— Погоди-ка, это ж не так, не понимаю… — бормочет Натан.

Эй, Голд, покажи-ка ему: я на хрен мертвый, раз ты мне не сказал, когда мог, скажи полковнику, растрепи ему…

— Мать твою! Вот же, боже мой! — стонет изумленный Голд.

Наконец отрывает взгляд от сканера, но ещё ничего перед собой не видит: ни моего лица через визор, ни того, насколько я готов разбить его гребаную недогениальную голову о стену. Не понимаю я, что он видит и куда смотрит.

Что б это ни было, он в полном отпаде.

— Эй, парень, ты где умудрился побывать сегодня? — шепчет Голд изумленно, и слышатся в его голосе страх и восхищение.

И тут же пристает к Барклаю, обходящему меня с другой стороны.

— Вы должны отправить людей к «Призме»!

— Нет!

— Я знаю, как справиться с цефами!

Барклай задумывается.

— Я был полный идиот, — сознается Голд, и этого никто не оспаривает.

— И как же нам справиться с цефами? — вопрошает полковник.

— Заразить их СПИДом!

— Доктор Голд, это не смешно.

— Я не шучу. Заразить их волчанкой, ревматическим артритом. Да этот комбинезон и есть автоиммунная болезнь — во всяком случае, он в неё превращается.

Барклай молчит, затем выдает: «Хм».

— Уверяю вас — я серьезно! Смотрю прямо сейчас на логи — и вы не поверите, где Алькатрас успел побывать сегодня. У меня нет оборудования, чтобы все подтвердить, но эти телеметрические данные осмысленны лишь в том случае, если этот чертов комбинезон утыкан рецепторами! Мне раньше и в голову не приходило их искать, в самом-то деле, ведь он просто механизм для драки, боевые доспехи, а на деле…

— И что, доктор Голд? — прерывает его полковник.

— Полковник, дело в спорах! Разве я не говорил раньше? Смотрите! — Голд тычет пальцем, и почему-то ясно: в Н-2 тычет, а отнюдь не в лежащее внутри мясо! — Этот артефакт может взаимодействовать со спорами!

Вокруг вповалку — раненые и мертвые, а теми, кто ещё держится на ногах, нужно управлять. Но я замечаю в глазах полковника крохотную искорку интереса. Барклай готов выслушать.

— Может быть, споры — вовсе не биологическое оружие! — вываливает Голд. — Во всяком случае, не только биологическое оружие, как мы его понимаем. Если в логах Н-2 ничего не напутано, споры — это вроде мобильной экосистемы. Нет, чепуха — это внешняя иммунная система. Проще говоря, она делает местность благоприятной для цефов. Конечно, уничтожает и потенциально опасную макрофауну…

— Да уж, да уж, — бормочет Барклай.

— Но к тому же, думаю, уничтожает всех микробов, несовместимых с биологией цефов.

— Война миров, — замечает полковник вполголоса.

— А? — Голд моргает растерянно.

— Это роман девятнадцатого столетия, — поясняет Барклай. — Марсиане вторгаются на Землю, надирают нам задницу, а затем поголовно вымирают от обыкновенного гриппа. Иммунитета нет — и все. А цефы гнездились рядом с нами куда дольше, чем мы думали. Возможно, бесхребетные прочитали «Войну миров».

— Да-да, конечно, — поддакивает растерянный Голд. Военные шишки, читающие фантастику девятнадцатого столетия, не совсем укладываются в его картину мира. Но бравый доктор недолго мусолит непонятное — через секунду вдохновение на месте и красноречие опять бьет фонтаном: — Споры — часть сложной метасистемы, а Н-2 спроектирован на основе технологии, предназначенной взаимодействовать с этой метасистемой, и потому мы можем, мы можем… — Замирает, подыскивая слова, и вдруг выпаливает: — Это как гомонасилие у мух-скорпионниц!

В радиусе десяти метров вокруг нас все умолкают. Даже раненые перестают стонать.

— Прошу прощения, — выговаривает Барклай после мгновенного замешательства. — Если не ошибаюсь, вы сказали…

Но Голда уже не унять.

— Насекомые есть такие, мухи-скорпионницы! — тараторит он. — Иногда самец насилует другого самца, просто протыкает ему брюшко и эякулирует внутрь. Называется это «травматическим осеменением».

Не знаю, какие мои части отстрелили цефы и какие пошли в расход на ремонт оставшегося, но точно знаю: яйца мои в целости и сохранности, потому что от таких рассказов они леденеют и хочется их понадежней прикрыть.

— Но что здорово: на самом-то деле, это очень неплохая репродуктивная стратегия! Чужая сперма не болтается попусту, она активно выискивает гонады, проникает в тестикулы, и когда виктимизированный самец таки находит самку и совокупляется с ней, он впрыскивает чужую сперму! Размножение через посредника, использование чужой мобильности для разнесения своего генетического кода!

Барклай усмехается.

— Предлагаете использовать их башни против них же?

— Почему бы и нет? В конце-то концов, все мы из мяса сделаны!

Барклай глядит на меня, отворачивается.

— Полковник, проблема вот в чем: комбинезон ещё не готов, — вещает Голд. — Согласно логам, Проро… Э-э, Алькатрас уже пытался сегодня взаимодействовать с цефовской техникой, но протокол обмена оборвался. Система Н-2 пытается состряпать протокол входа как может, но без помощи она может немногое. Комбинезону нужен Харгрив, и нам нужен Харгрив. Он на три шага впереди нас и всегда был. Вот эта штуковина, — Голд машет украденным сканером, — не более чем ректальный термометр по сравнению с необходимой нам аппаратурой. В «Призме» — первокласснейший, уникальный госпиталь. Там оборудование, какого на нашей планете нигде больше не найдешь, там приборы, построенные специально для Н-2. Нам нужно войти в «Призму», взять штурмом, если потребуется, и если Джейк не захочет сотрудничать… думаю, в вашем штате есть специалисты по допросам.

Вот она, соломинка, протянутая утопающему, вот оазис, сверкнувший между барханами. Барклай не из тех, кто фантазии предпочитает удостоверенным фактам, но всем так нужны хорошие новости! На пару мгновений показалось: все, согласится.

Но полковник смотрит на толпы гражданских вокруг — под его, полковника, защитой, — на разномастную солдатню, на хлипкие проволочки и резинки, какими собрана воедино барклаевская команда, и я точно знаю, что именно крутится в его голове, какой урок из «Сто и одной стратегии» всплыл в его памяти: «Никогда не дерись на два фронта!» Оазис был всего лишь миражом.

Полковник качает головой.

Голд не сдается:

— Послушайте, полковник…

— Я выслушал вас, доктор Голд. У меня нет ресурсов для атаки на укрепленный комплекс с хорошо вооруженным гарнизоном — в особенности учитывая текущую ситуацию.

— Но вы же должны…

Барклай поворачивается, и в глазах его — приговор и Голду, и его делу.

— Доктор Голд, я должен защищать это здание от превосходящих сил противника, а они минут через десять могут обрушить весь вокзал нам на головы. Я хочу защитить десять тысяч гражданских — включая вас. Хочу доставить вас всех в безопасное место — причём живыми. А вот чего я не должен, так это оставлять людей без защиты ради теорий, могущих оказаться всего лишь красивым научным блудословием.

Его голос спокоен и холоден, как гребаный Плутон, не повышается ни на децибел, но Голд отступает, словно от оплеухи.

Полковник смотрит на меня.

— Морпех, ты нужен мне здесь. Пусть этот комбинезон работает по прямому назначению, в кои-то веки. А вы, — обращается он к Голду, — эвакуируетесь вместе с остальными гражданскими.

Но Голд ещё трепыхается, не хочет сдаваться.

— Но, полковник, я нужен вам здесь, я один понимаю, против кого и чего вы…

Барклай жестом подзывает Чино.

— Проводи доктора Голда вниз и проследи, чтоб он отбыл вместе со всеми.

Полковник уходит, стуча на ходу пальцем по сенсорному экрану на запястье.

Чино хватает Голда за руку, Голд хватает за руку меня.

— Он ошибается! — вопит Натан Голд. — Харгрив — наша единственная надежда! Пустите меня наверх!

Чино — парень некрупный, но с ним шутки плохи. Чино хочет, чтоб Голд двигался в нужную сторону, и Голд движется в нужную сторону. Но не сдался, кричит мне:

— Да не слушай его, делай по-своему! Расскажи про мух-скорпионниц! Это их убедит!

— Солдат! — вдруг раздается за спиной.

Я поворачиваюсь, почти напуганный.

Барклай смотрит на меня из-за трех рядов коек, полных искалеченными гражданскими.

— Ты — со мной, — говорит полковник.

Глава 15

Я следую за Барклаем к грузовому лифту, и мы спускаемся.

— Твой приятель — мешок с дерьмом, — замечает полковник.

Я за день не сказал и слова, но сейчас кажется важным поддакнуть полковнику, и я киваю.

— Говорит, в неразберихе удрал — то есть удрал от Тары Стрикланд. Я её знаю. Прежде чем сорваться с катушек, она была офицером «морских котиков», причём не из последних. От неё так просто не убегают. Она отпустила его.

Кабина дергается, останавливается, двери открываются со скрежетом.

— Вопрос: почему? — говорил полковник.

Я иду за ним к наблюдательной галерее. Несомненно, десятилетиями тут был просто глухой чулан, но недавно прорезали окна, вставили рамы, и теперь можно, топча сплошной ковер битого стекла, смотреть на перрон через дыры. Толпа гражданских нервничает у поезда метро. На всякий случай по соседству дюжина морпехов, но толпа выглядит не опаснее мышей в сарае.

Конечно, оно в мгновение ока переменится, если осьминожки вздумают заглянуть в гости. Видывал я, как старухи младенцев швыряли волкам, чтоб самим удрать.

— Посмотри на этих людей, — говорит Барклай, и я не уверен, ко мне ли он обращается. — Я вырос в Нью-Йорке. Любой из них может оказаться моим родственником. А если тут случится то же самое, что и на Лингшане…

Качает головой, идёт к решетчатой двери в дальнем конце галереи. Мы попадаем в комнату управления, явно не менявшуюся с прошлого столетия. С потолка свисает ржавый жестяной конус, под ним — ничем не прикрытая лампа накаливания. На стене — шеренга древних мониторов, на них подается изображение от видеокамер, натыканных по всему вокзалу. Пара бойцов сидит за старинным пультом управления — во всю длину комнаты, — и там куча кнопок, тумблеров и настоящие лампочки, мать их, крохотные лампочки накаливания, закрученные в схему нью-йоркского метро. Боец шлепает ладонью по пульту, ворчит: «Чтоб его, ничего ж не работает!»

Сочувствую. Я-то думал: прошло восемь лет всего с Черного вторника, и пять лет после кардинальной переделки Центрального, тут все должно быть с иголочки. Но техника здесь в одном шаге от дымовых костров и веревочных сигналов. Кажется, реконструкция вовсе не была великим и славным мегапроектом, как нам втирали: отстроили, что на поверхности торчать должно, и на том успокоились, а подвалы остались прежними.

— Я был на Лингшане, — говорит Барклай. — Видел, как умер Стрикланд — отец Тары. Когда она узнала… надломилось в ней что-то. Выпивка, дурь — и несколько не совсем умных приказов. Под трибунал пошла, уволили. А теперь она — королева в ЦЕЛЛ и получает раз в пять больше прежнего. Отец её, наверное, в могиле пере…

БУМММ!

С потолка сыплется песок, лампочка мотается туда-сюда, комнату заполняют кривляющиеся тени.

— Вот дерьмо! — шепчет кто-то, а на экране — когтистая тварь, ощерившаяся пушками.

— Сэр, они ворвались в главный зал!

Барклай выходит на связь: «Мартинес — на платформу! Скажи Дикерсону, пусть отправляет первый поезд. Все, наше время вышло».

— Сынок, тебе в главный зал, — говорит мне полковник Барклай. — Ради этих людей, задержи цефов хоть немного.

Я иду в зал. А там осьминожки резвятся вовсю, мелочь и тяжеловесы топают по полу, кроша мрамор, и косят Барклаевых людей направо и налево. По стенам и потолку лезут гигантские стальные тараканы — охотники, прыгающие на зазевавшихся людей и раздирающие их на части. Повсюду баррикады из мешков с песком — Роджер, честное слово, гребаные баррикады из песка! Те, кто за ними прячется, чуть меньше получают от цефов — но не потому, что дурацкая горстка грязи способна остановить цефовскую пулю. Просто цефы таких меньше замечают. Но это ненадолго.

Сзади доносят: раненых убрали с мезонина. Мы отступаем, перегруппируемся на лестницах, стараемся продержаться ещё немного, пока из туннелей под нами отходят поезда. А я спрашиваю себя: Барклай-то хоть знает про подземные осьминожьи гнездилища? Знает, какие линии ещё уцелели, а какие разорваны пополам? Не свалятся ли отправленные поезда на полном ходу в новоявленный каньон — их тут немало появилось, мода нынче проделывать дыры в местности. И отвечаю себе: не будь дятлом, все они продумали, делай что приказано и не лезь в дела начальства. Лучше о патронах подумай. К счастью, их тут завались, знай подбирай чужие магазины, погремушки и стволы — из большинства и выстрелить толком не успели, цефы их хозяев моментально превратили в отбивные. Стоило б подумать, какой такой гений тактики решил, что лучший способ обеспечить амуницией несчастных засранцев, оставшихся в живых после пяти минут боя, — это ободрать трупы товарищей, благо их повсюду навалом. Увы, способ на диво эффективен.

Мы отходим.

Отходим.

Отходим.

Нас осталось немного. Большинство лежат в зале и на лестницах, разодранные в лохмотья. Но ценой их жизней куплена отсрочка, выиграно время: мы теперь у северного края перронов, и ни единого гражданского не видно. Цефы наседают, но последний поезд ещё ждёт на платформе, и там для нас заказаны места. Барклай снова рядом, дерется как простой солдат, выжат как лимон, но видно — уже ничего не боится. Даже улыбается мне — чуть-чуть уголком рта. Мол, сынок, справились мы, эвакуировали гражданских.

Я улыбаюсь в ответ, хотя он, конечно, того не видит.

А потом на нас валится потолок.

Может, это цефовская артиллерия подсиропила или здание не выдержало пальбы и взрывов и что-то важное надломилось. Так или иначе, вокруг внезапно валятся камни, бетон и арматура, и все, кому ещё нужно, понимаешь ли, дышать, выкашливают пыль из легких, пыль столбом, и видимость как в супе — метра на три. Барклай орет: «Шевелите задницами, шевелите, не ждите нас!» Думаю, это первый за долгое время приказ, с удовольствием исполненный людьми при поезде, и вот он тю-тю, наш билетик домой, наша передышка на пару дней, часов или десяток гребаных минут, пока новая цефовская атака не загонит нас в тартарары, туда, где ни выиграть, ни убежать.

А за нами, в пыльном сумраке, я уже слышу возню, шорохи и полязгиванье подле оставленных нами трупов.

Негусто нас уцелело: мы с Барклаем да полдюжины бойцов, которым представить меня не потрудились. Кто-то из этих непредставленных вспоминает: наверху, в главном зале, припаркована пара джипов — если, конечно, цефы не разнесли их вдребезги.

Нам осталось всего-то протанцевать через стадо цефов и уехать на джипах.

По мне, идейка дерьмовая. Я б лучше попытал счастья, удираючи по туннелю. Безопасная ведь дорожка. Если не безопасная, что получается? Мы только что скормили тысячу гражданских осьминожкам, вот что получается, и начальство наше по уши в дерьме самого вонючего свойства. В общем, по туннелю мы пойдем к безопасному месту, отступим, огрызаясь, в гнездо цефовское не полезем, и ОК. Но Барклай решил атаковать и ведет нас вверх по лестницам. Может, знает больше меня. Надеюсь. На первый взгляд не похож он на идиота. Неприятно было б ошибиться, целый час проваландавшись с ним рядом.

На лестницах теряем бойца, рядовую первого класса Андреа Гамджи, разорванную чуть не пополам цефовской очередью. Я — последнее, что она увидела в этом мире. Вот смотрит на мой треклятый визор, и вот — пуфф, нет её, за тусклыми холодными гляделками уже ничегошеньки не осталось, пустые стекляшки. Прощай, Андреа Гамджи! Говорю себе: может, ей повезло, вот так и сразу, — а сам пригибаюсь, увертываюсь от цефовских гостинцев, а заодно обчищаю труп счастливицы Андреа.

Но секунд тридцать все идёт куда лучше, чем я полагал. В зале цефов всего ничего — наверно, остались только уборщики, подчистить за атакой. Хордовые убрались, а в пустом месте бесхребетные не слишком заинтересованы.

Застигаем их врасплох: выносим двух охотников, трех рядовых и тяжелого без потерь. Но боевой дух это не шибко поднимает: вокруг разбросаны наши потери с первой атаки — и некоторые ещё шевелятся.

Ага, и в самом деле снаружи припаркован «бульдог» — рядом со стеной, через дыру видно. Барклай отсылает пару бойцов завести и проверить машины и ещё пару — поискать раненых и рацию, чтоб вызвать эвакуационную вертушку. Остальные заняты перестрелкой, и я поражаюсь тому, как мало вдруг стало цефов на вокзале. Полчаса назад тучей налетали — и куда подевались?

Банальный ответ: убрались в безопасное место, чтоб тяжелая артиллерия пропахала место как следует.

Артиллерия явилась через забранное железной решеткой окно в южной стене — есть такие огромные, в три этажа, стекла. Тварь проламывает его, словно папиросную бумагу, прыгает на пол среди стеклянного ливня — исполинский красноглазый трехногий циклоп, вынюхивающий добычу. Даже в комбинезоне, барабанные перепонки чуть не лопаются от визга.

Думаю: старый знакомец.

Хоть в ушах звенит, слышу: «бульдог» зачихал, завелся, заглох. Слышу приглушенные ругательства тех, кто собрался подыхать здесь, и благодарю ещё раз рядовую первого класса Андреа Гамджи, оставившую мне в наследство единственное оружие, способное вынести гада-визгуна.

Я — крутой голем, зомби, убийца гигантов. Я целюсь из ракетомета JAW и молюсь Аллаху, чтоб смерть приходила лишь единожды.

Роджер, кое-что ты уже знаешь: сколько нас было, сколько осталось, скольких Барклай сумел вывести. Знаешь — Барклай просил выслать вертушку, и его послали на три буквы. Наверное, тогда слишком оживленное движение было над Мидлтауном, побоялись, суки, что вертушка в затор попадет, к нам не пропихнется. Ну а если ты этого не знаешь, какого хрена явился со мной разговаривать?

Есть ещё кое-что, чего ты знать не можешь и не имеешь права. Нельзя говорить тебе, что сказал мне один из наших, прежде чем я продырявил ему голову, и что сказал мне его кореш после. Уж не знаю, каким невидимым дятлам ты молишься — но помолись крепко, чтоб такого не слышать никогда в жизни.

Скажу тебе: не визгун нас чуть не ухайдокал. Цефовский десантный корабль лупил по нам через крышу, мотался туда-сюда, будто моль на колесах, попасть невозможно. Но и Н-2, знаешь ли, не собачьи консервы. Я бегу, уклоняюсь, прыгаю через кучи хлама и тел — и посреди суеты визгун валится наземь, выпустивши сноп красного огня, а у меня даже нет времени порадоваться — летучая инопланетная хрень над головой так и сыплет пулями и обломками стекла.

Не я его сбиваю — хоть я и помог, само собою. Подшибаю скотину, заставляю крутиться бессмысленно, и она врубается в метлайфовскую башню — молодчина Метлайф-билдинг доделывает остальное. Цефовский корабль рвется, как реактор «Пикеринг», чудное зрелище, волшебное, услада глазам, но и тут радость недолговечна — гребаный небоскреб кренится, нависает над вокзалом. Повезло ж барклаевким засранцам — сумели-таки завести джип, и мы едва успеваем запрыгнуть на борт, ухватиться за последнюю соломинку. Мчимся во весь опор, а гребаный Метлайф рушится на вокзал, хоронит его под туевой хучей стекла, бетона и стали. Бедняга Центральный, в лепешку во второй раз за восемь лет.

Несемся по Сорок третьей, а за спиной на месте Центрального — облако пыли и груда обломков. Барклай общается с начальством — увы, лететь вертушке к нам слишком стремно, но если выберемся на Таймс-сквер, там — возможно — нас и встретит одна-другая летучая задница. Но я почти не слышу барклаевских переговоров — истеричный нутряной голос так и вопит во мне: «Выбрались, выбрались, мы это сделали, мы выбрались!» Не помню, сколько раз эта идиотская пластинка прокрутилась, пока другой нутряной голос не спросил осторожно: «Что значит «мы»?»

И я наконец смотрю по сторонам. Вижу Барклая. Вижу водителя. И все. В машине больше никого нет.

Выбрались только трое.

Нам дают двадцать минут на то, чтобы пробиться к Таймс-сквер, прежде чем летучие задницы улетят. Заодно подбираем малость эскорта — пару потрепанных джипов с потрепанными ребятами на них, остатками десантного батальона, зажатого цефами на Уэст-Сайде, на Сорок третьей. Ребята чертовски рады, что мы случились поблизости и помогли. Когда утыкаемся в баррикаду из руин на Сорок третьей, уже без малого полночь и дождит. Бросаем джипы и ползем через гору хлама пешкодралом.

Я раньше не бывал на Таймс-сквер. Говорят, это самое сердце Города, Который не Спит, верно?

И точно, не спит.

Традиционная череда такси на месте, хотя большинство машин теперь — выгоревшие дымящиеся коробки. Половина окрестных зданий с проломами и выщербинами на фасадах, у одной башни пять этажей выдрано прямо посередине, у другой — дымящаяся дыра под крышей. Полицейский фургончик вынес фасад «Хард-рок-кафе», пожарная машина въехала прямо в витрину центра вербовки ВВС — правда, ВВС это вряд ли повредило, с добровольцами у них негусто. Смешно: посреди Армагеддона рекламные щиты и вывески полыхают вовсю, мигают веселенько: «Удвойте свои вкусовые сосочки!», «Бруклинский мост: только для военного транспорта!», «Этот апокалипсис принёс вам «Найк»!». Кроме реклам, свет лишь от шеренги галогеновых фонарей, полыхающих на быстросборных бетонных стенах, отгораживающих площадь от прочего Манхэттена. Тут любители поиграть в детский конструктор развлеклись вволю: закупорили все боковые улочки, проспекты перекрыли десятиметровыми стенами из бетонных блоков с закаленной поверхностью, плоской, монотонной — разве только кое-где укрепленная дверь, чтобы пропускать беженцев. Барьеры даже внутри периметра, добавочный уровень защиты между внешними стенами и эвакуационной площадкой у её северного края. Все вместе — вроде замка с центральной башней-цитаделью или сечение однокамерного рыбьего сердца, увеличенное в десять тысяч раз.

Мы шагаем сквозь причудливый лабиринт: стенки из мешков с песком, баррикады, укрытия, доты, установленные, чтобы простреливать главнейшие направления. Из-за внутренней стены доносятся голоса и звуки моторов СВВП. Барклай ведет меня внутрь, и я с удовольствием отмечаю: ко мне никто не пристает с идиотскими расспросами и в спину не шипит. Приятно быть в свите полковника Шермана Барклая! С другого края площадки натужно поднимается самолет вертикального взлета и посадки, полный гражданских, дико счастливых от возможности умереть где-нибудь ещё. Оставшиеся вопят, плачут, толкаются и теснят морпехов, чья жиденькая шеренга ограждает зону посадки. Гражданские умоляют забрать их, морпехи успокаивают, предупреждают и надеются изо всех сил, что до толпы не дойдет, насколько легко ей прорвать оцепление.

И вот тут цефы проламываются от Сорок второй и Бродвея. И все кувырком, все одновременно: я снова за внутренней стеной с группой из «Эхо-6» — должно быть, бедняги вытянули короткие соломинки. Мы рассаживаемся по дотам, держим пушки на изготовку и высвечиваем все ползущее или шагающее по авеню. Прожекторы из-за наших спин показывают цефов, ловят в яркие белые круги, а цефы методично прожекторы отстреливают. По крайней мере, не приходится собирать амуницию с мертвых — повсюду запас её, и сверху сыплется: по цепочке из-за внутренней стены передают магазины, ленты и целые РПГ. СВВП постоянно улетают-прилетают, приземляются пустыми за нашими спинами, взлетают, ревя натужно, дрожа от слишком большой массы человечьего мяса. Улетают большей частью успешно, скрываются в небе, но иногда спотыкаются о него, летят наземь, плюясь дымом, пламенем и обгорающими телами. Барклай выкрикивает по десять приказов одновременно. Непонятно как, но он удерживает видимость порядка среди полного хаоса.

Запаниковавший подросток кричит в микрофон, фраза обрывается на полуслове: по Бродвею идут тяжелые! Периметр давно прорван, но, как ни странно, стены ещё держатся — непонятно, надолго ли. Над площадью, за стенами, повисает цефовский корабль — и там бойня. Откуда-то слева на сцену выползает визгун, и трясутся крыши. Свет гаснет — весь без исключения, и прожектора на стенах, и рекламные щиты: «Хард-рок-кафе», «Найк», «БМГ», «Виаком», «Планета Голливуд», — тьма поглотила все.

Мэдисон-авеню пала.

Барклай приказывает — и мы отходим.

Когда я пролезаю в двери к северу от позиции, земля трясется. Дерзаю оглянуться — визгун ещё на подходе, ещё не начал приседать, готовясь выблевать очередной визг. Ковыляю за внутреннюю стену и вижу карабкающийся в небо СВВП. Осматриваюсь раз и другой для верности — вокруг пусто.

Ни гражданских, ни огней, земля сотрясается. С укреплений доносят: цефы отступают, — и мы следуем их примеру. Подлетающий СВВП запрашивает обстановку, и Барклай лично сообщает: ««Циклоп-четыре», вы последние — будет тесновато, но заберем всех».

Я слышу, как наше средство доставки домой месит воздух в отдалении, смотрю — и вот оно появляется из-за стены, красиво и плавно. А земля дрожит, и все сильнее.

Барклай замечает: ««Циклоп-четыре», примите к сведению: почва нестабильна…»

Называется, открыл Америку.

Земля под ногами встает на дыбы, асфальт на Седьмой лопается, будто зиппер раскрыли, и напиханное содержимое рвется наружу. Парни вопят: «Летит!» Зыркают по сторонам — ищут цефовский корабль. Болваны, под ноги нужно смотреть. В центре огороженной площади проламывается башня и лупит в небо, словно здоровенный кулак, по бокам её змеятся молнии. Джип взлетает, падает, едва не расплющив медика. «Циклоп-4» дергается назад, кренится и уносится прочь, будто игрушка, отброшенная недобрым балованным ребенком.

Я ожидал, что земля уйдет из-под ног, но она не уходит. Башня, дымя и скрежеща, останавливается.

— «Циклоп-четыре», можете приземлиться? Мы готовы к эвакуации, повторяю, готовы к эвакуации…

— Полковник, я решительно вам этого не советую, — раздается вдруг голос.

Это Харгрив.

Пару секунд все молчат. Шпиль высится над нами гигантским скрученным хребтом, пунктиром вдоль его спирали — оранжевые огни. Эдакая вулканическая ДНК.

— Да кто, черт побери, ты такой? — рычит Барклай.

— Джейкоб Харгрив. Полковник, сейчас не время…

— Это канал военной связи!

— Не время для представлений. Вы и ваши люди…

— Харгрив, не занимайте канал!

— Полковник, поверьте, я бы с удовольствием подчинился. У меня сейчас хватает проблем, и на эту чепуху тратить время не слишком охота, но заверяю вас: если вы позволите вертолету приблизиться, то погубите всех на борту, не говоря уже про остатки ваших войск на земле. У этой непомерной штуки есть рефлексы — нужно сперва разобраться с ней.

Барклай команду «Циклопу-4» не отдал, но я помимо воли примечаю: звук двигателей отдалился, ослаб, — в общем, кто-то принял слова Харгрива всерьез, даже если полковник против.

Но в конце концов не против и он. Стоит Барклай, охватив рукоять «мажестика», и на лице написано: если б только вместо рукояти была шея Харгрива! Но когда он снова говорит в эфир, спокойствие ледяное:

— «Циклоп-четыре», возвращайтесь на оперативную высоту.

Полковник ждёт, пока звук роторов не растворится вдали, не отрывая глаз от дымящегося шпиля посреди площади. Теребит микрофон и говорит медленно, заставляя себя оставаться спокойным:

— И что же наш самоназначенный эксперт предлагает?

— Башни, по сути, биологическое оружие, закрепляющее территорию за цефами, — сообщает Харгрив. — Их теперешняя версия делает территорию безопасной для проживания пришельцев.

У Барклая дергается уголок рта — ага, плюс очко Натану Голду.

— У них есть базовый подготовительный цикл обычного функционирования, но башни могут ускорить процесс в ответ на появление… э-э… биологической угрозы. Как только башня поднялась и начала работу, она воспринимает приближение любой чужеродной белковой формы как угрозу и выделяет споры раньше времени — разумеется, в ущерб площади покрытия. Но даже преждевременная, хм, эякуляция погубит всех ваших людей.

— Ваши рекомендации?

От Барклаева голоса пиво в бочках замерзло бы.

— Конечно же, вы должны нейтрализовать башню. — Харгрив делает паузу, будто записной комедиант после шутки. — К счастью, я снабдил вас всеми средствами для этого.

Все смотрят на меня.

Я уже побывал внутри — и кончилось оно невесело.

Харгрив настаивает, чтоб я вскарабкался по шпилю и залез сверху. Ага, аж два раза — не хочу ещё раз оказаться в роли вычихнутой сопли, если Харгрив опять напутает с предсказаниями. Значит, проламываться надо где-то внизу, на уровне земли. Как ни странно, я нахожу подходящее место. Бреду вокруг исполинской штуки, карабкаюсь через пласты вздыбленной мостовой, разорванные трубы, и, конечно, все с виду чужое, инопланетное, но…

Но всё-таки останавливаюсь перед сегментом, чуточку отличающимся от прочих: то ли сместился вбок, то ли сочленение не так соединилось, — в общем, как хотите, так и зовите. Большинство людей и не заметило б, а редкий человек с наметанным на стандартность глазом подметил бы разницу между сегментами, но не понял бы, к чему она. А мне будто знакомый голос шепчет: «Панель доступа». Я выжидаю, но чертов голос не говорит ничего вроде «код доступа» или «нажми там-то и там-то».

Приходится взрывать гранатой-липучкой.

В дыру тянет, засасывает: перепад давлений, как и в прошлом шпиле. Ей-богу, эти штуки работают на пневматике, заглатывают побольше воздуха, чтоб потом учинить гигантский выброс спор. А это значит, пока оно вдыхает, можно не бояться.

А вот когда замрет, ребятки, делайте ноги, и побыстрее.

Внутри такое же спорохранилище, как и в прошлой башне, вокруг изогнутые панели, за стеклами — вихри спор. Виртуальный Харгрив не отстает, будто стервятник от падали, напоминает, как мало осталось времени, как важно, чтоб я «нарушил процесс подготовки спор к распылению», как вероятен на этот раз «благоприятный исход». Я задумываюсь про дыру, только что проделанную в башенной шкуре: ведь открытая дверь — прямая дорожка спорам к незащищенному мясу вокруг. Пока есть разница давлений, споры наружу не пойдут — конечно, пока эта разница держится.

Но если стоять опустив руки, все вокруг покроется спорами, и тогда уж точно никто не выживет. Поэтому я принимаюсь за роль слона в посудной лавке, инопланетная машинерия визжит и стонет. Как и раньше, вокруг поднимается тайфун из спор, видимость нулевая, споры липнут к поверхности нанокомбинезона, словно миллионы ключей в поисках замочных скважин. Как и раньше, трещит статика. Как и раньше, бежит по экрану лог:

Но на этот раз выдает: «Интерфейс сгенерирован». И: «Выполняется!»

Внезапно споры искрятся снежно-белым, вокруг сплошь гудение, водопад, буря из миллионов крошечных голосов, выучивших новую песню и передавших её миллиардам других, песня миллиардов, научивших триллионы. Это звук цепной реакции, торжества мимесиса. Звук процесса, сосущего энергию, словно Нью-Йорк в новогоднюю ночь, звук тревоги в моей голове, множества красных иконок, вспыхнувших перед глазами.

Уровень энергии валится тонной кирпича с обрыва. Нужно убираться отсюда, и немедленно!

Карабкаюсь, пригнувшись, выпадаю из дыры, голодные споры несутся за мной хвостом кометы. Пытаюсь разогнуться — это трудно, почти невозможно, я снова человек со слабыми человечьими мускулами, шатаюсь под весом комбинезона. В ушах сумятица эфирных голосов, перелаиваются бойцы с земли и с вертушки, Харгрив, Барклай, все твердят моё имя: «Алькатрас, Алькатрас — где он, его нет!»

Вываливаюсь на покалеченную мостовую, лежу, глядя в небо. «Циклоп-4» удирает, нагруженный под завязку, растворяется в небе.

Надо мной наклоняются, вместо глаз — оранжевые пылающие огни. Меня поднимают, как пушинку. Тварь не одна — площадь кишит цефами.

И тут шпиль выстреливает. Сверху вьется удивительное, невиданное облако — белое, сверкающее, пушистое. Это наночастицы общаются друг с дружкой сразу во всем видимом спектре, передавая Евангелие от Харгрива, но про это я выяснил гораздо позже. А тогда увидел: чужеродная, заразная, перекрученная страшила выдохнула в небо галактику ярчайших звёзд, и так оно прекрасно, что я забываю о неминуемой и скорой смерти.

И тут до цефов доходит, что к чему. Топтун роняет меня и на полной скорости несется прочь — а белая лента из облака тянется вслед карающим пальцем Господним, касается легонько. Топтун просто плавится, вытекает жижей из экзоскелета — бледненькой, прозрачной, чистенькой. Экзоскелет же оседает нескладной грудой металлолома.

Охотник срывается со стены, шлепается, разливается лужей. Полукварталом дальше шатается визгун — топает ко мне, приседает, но визга испустить не может. Тварь не сдается — встает в полный рост, шагает медленно, целеустремленно, осторожно ставя ноги. В движениях видна отчаянная попытка сохранить лицо, обреченное достоинство, — и во мне пару мгновений шевелится жалость. В бок визгуну врезается ракета и взрывается, сшибая с ног. В эфире уханье и вопли, я поднимаю глаза к небесам и вижу «Циклопа-4», идущего на второй заход. Из турбины правого борта вырывается пламя. «Циклоп» качается, разворачивается, зависает в десяти метрах от меня и в паре над землей, не решаясь опуститься ниже.

Я не могу встать — нет сил. Поэтому ползу, волочу себя по мостовой, словно параплегий, к машущим рукам и призывным голосам. Меня подхватывают, отрывают от земли, закидывают наверх — и мостовая медленно удаляется. Индикатор заряда на экране постепенно желтеет, чувствую: система потихоньку приходит в себя. «Циклоп» уносится в небо, мне дают грузовую стропу, я ухватываюсь для страховки и выглядываю наружу, смотрю на поле боя, полное опустелой машинерии. Экзоскелеты и панцири валяются бессмысленными грудами металла, словно хозяева в мгновение ока унеслись на инопланетные небеса. Но ведь не унеслись же — вытекают потихоньку, капают из щелей чудо-оболочек, собираются в студенистые вязкие лужи.

— Взрывной каталитический аутолизинг, — формулирую вдруг и отчего-то понимаю смысл этих слов.

Мне случалось видеть биологическое оружие. Я был поблизости, когда в самом начале Водяных войн египтяне выпустили раскачанный до предела некротизирующий фасциит на сирийцев. Я видел, как эта гадость прямо на глазах жрала мясо, обнажая кости, — будто ролики из «Дискавери», где показывают в ускоренном темпе развитие болезни. Бедняги, которых угораздило заразиться, умирали за минуты, раны просто кипели, пуская пар, — так сильно раскручена была скорость стрептококкового метаболизма. Проектировщикам пришлось скроить новую серию бактериальных энзимов, способных переносить жар.

Но по сравнению с преображенными спорами те стрептококки — ноль без палочки. Я никогда не видел, чтоб микродрянь убивала с подобной скоростью.

Если Харгрив способен на подобное со связанными руками, так развяжите его, спустите с поводка, а сами убирайтесь с дороги.

Описать полковника Шермана Барклая можно двумя словами: усталость. И страх.

Но боится он не смерти — едва ли, нося столько шрамов, человек не установил ещё перемирие с личной смертностью. Он страшится неудачи. Он сейчас — глава окрестного человечества в центре апокалипсиса, взводы таращатся на него, затаив дыхание, ждут его слов: а что, если не справится, не вытянет ответственности? Мы обречены, такой Судный день нам и не снился, но к неизбежному проигрышу можно прийти по-разному. Шерман Барклай уже смирился, перепробовал все и убедился: искать нечего, нужно лишь стиснуть зубы и шагать к финалу, и бояться ему осталось не осьминожек, а разве что скверной позорной гибели.

Роджер, можешь вообразить, что же его по-настоящему испугало? Знаешь, чего он взаправду забоялся, увидевши, как взвод цефов превращается в говяжий холодец прямо на глазах? Я заметил, как только меня заволокли в СВВП, я смотрел на его лицо, когда мы снялись и взлетели.

Он испугался надежды.

Понял Барклай: Натан Голд оказался прав, — кто бы мог подумать? Полковнику больше не нужно решать: предпочесть дикую теорию или спасение человеческих жизней. Полковник видел Н-2 в действии, треклятая штука может сделаться настоящим бичом цефов, гребаной черной смертью всего осьминожества — если только сумеем её настроить, довести до ума. Комбинезон весь ход войны может повернуть.

Что будете делать, если уже смирились с неотвратимой гибелью, а кто-то вдруг предложил спасение? Любая надежда на спасение среди апокалипсиса неизбежно кажется фальшивкой, предназначенной лишь для того, чтобы подорвать веру в себя. Она искушает мечтами о воображаемом счастливом будущем, о жизни после того, как это все кончится, — а думать нужно о деле, ожидающем здесь и сейчас. Надежда отвлекает, надежда — это страх, подрывающий решимость, потому что надежда — самое ненужное и опасное на поле битвы чувство. Тебе снова есть что терять, поэтому ты хочешь сберечь себя — и ты слаб.

Полковник Шерман Барклай пытается решить, стоит ли ему надеяться, смеет ли он надеяться.

Таймс-сквер становится меньше и дальше. На ней снова движение — явилась новая команда цефов. Похоже, зараза их не берет — харгривовские споры-перебежчики, наверное, все уже израсходованы. Скверно, что он не напрограммировал им жизнь подольше. И совсем уж плохо, что не запрограммировал их размножаться, как и полагается приличной заразе Судного дня. То-то радости краснокожим, если б ветрянка косила бледнолицых чужаков, а своих не трогала.

Увы — хватит тешиться фантазиями, пора возвращаться к персональному апокалипсису. Он покамест в самом разгаре.

Я живее, чем показалось на первый взгляд: харгривовский микробный взлом забрал не так уж много энергии, но потребовал отдать её сразу и быстро, а у Н-2 невысокий предел по количеству джоулей в секунду. Приятель Н-2 не то чтобы много крови потерял и отключился — а вроде как разогнулся слишком резко и быстро. Теперь его силу не сосут миллиарды крошечных ртов — и старина опять восстановился, индикатор почти уже зеленый. Но дозаправиться не помешает, а под рукой прямо у хвостового люка две подходящие розетки. Я подключаюсь и позволяю комбинезону питаться, Барклай же отправляется в кабину пилотов. Четыре дюжины жадных глаз смотрят ему в спину, пара-другая — на меня.

Кто-то даже улыбается.

Иду в кокпит — и застаю Барклая препирающимся со знакомой физиономией, красующейся на экране видеосвязи.

— Мы пытались эвакуироваться, думаете, мы не пытались? — вопит Голд на экране. — Я ж говорю: они набросились как саранча. Да мы полпути к Гарлему не сделали, несчастный поезд с рельсов сошел! Хоть сейчас меня послушаете? Нам нужно пробиться к «Призме»! Это наша единственная надежда! Если у кого и есть ответы на все вопросы, так это у Харгрива. Я работал на старика всю жизнь, уж я-то знаю. Он точно самый дока по всем комбинезонным делам. Кто-то должен пойти к нему и привести сюда.

Полковник Барклай не любит гражданских, а уж этого — втрое. Харгрива же не любит ещё больше. Но куда денешься, когда только с ними связан его новый страх — и надежда. Потому полковник стискивает зубы, вдыхает глубоко и кивает. А после велит пилоту взять курс на «Призму».

Пилот смеется.

— Сэр, да машина чуть дышит. Масса повреждений: подача топлива нарушена, пробоины — мы течем как подколотая свинья. Теряем горючку.

— Насколько близко сможем подлететь?

Пара секунд задумчивости, лихорадочных прикидок в уме.

— Южный конец острова максимум — и то не факт.

— Сделай фактом, — велит полковник, и мы кренимся влево.

— Посмотри на них, — велит мне Барклай.

И я смотрю на солдат: ожоги, пулевые раны, отрешенные, безразличные взгляды. Половине этих людей нужно в терапевтическую кому. А остальным и вовсе в могилу.

— Пойдешь один, — говорит полковник.

Знаешь, Роджер, по мне, оно и лучше.

Достало меня — брести через ад в супершкуре, пока обычные солдаты — и лучшие, чем я, солдаты — сгорают, будто мотыльки, в пламени вокруг меня. Сколько б людей со мной ни отправили, я всегда в одиночестве.

— Встретим тебя на другой стороне, — говорит Барклай. — Прикроем выход. У нас в поезде крепкие ребята и девчата, они сейчас конвоируют гражданских, но скоро освободятся. Я вышлю команду встретить тебя и Харгрива на мосту Квинсборо.

Пожимает плечами и вздыхает, наверное, но я не слышу вздоха за рокотом движков.

— Пошлю с ними и Голда. Может, посоветует дельное.

На приборной доске мигает красный огонек, пищит.

— Прибыли, — сообщает пилот. — Если здесь его не высадим, домой не вернемся. Я спущусь, насколько смогу, но топлива у нас кот наплакал.

Снова топаю в хвост, Барклай уже впереди, нажимает кнопку — и хвостовой люк раскрывается, опускается подвесным мостом. Слева пляшут по ветру струи дыма — левый мотор горит вовсю.

— Удачи, морпех! Береги задницу!

Внизу катится Ист-ривер, на вид густо-черная, масляная — и спокойно-синяя в псевдоцветах инфракрасного. На мгновение кажется — реку полосуют очередями. Но нет, это всего лишь капли дождя.

Едва успеваю спрыгнуть — а СВВП уже направляется к берегу.

Вхожу в воду строго вертикально, ровно — идеальный прыжок. Река почти без всплеска смыкается над головой. Вокруг — кромешная темень, вода черным-черна, не видно руки, поднесенной вплотную к шлему, — и знаешь что, Роджер?

Мне абсолютно наплевать. Ни грамма страха, изводившего меня с восьмилетнего возраста. Ни проблеска.

Может, привыкаю — или Н-2 с БОБРом раскусили мою слабость и слегка помогли с самоконтролем.

И от этой мысли я пугаюсь — правда, на секунду, не больше. Я сижу в этой дряни уже часов двенадцать — или пятнадцать? И оно уже запустило щупальца так далеко, что способно управлять моими фобиями? Чего ж мне ожидать через день-два? Если задуматься, так особенными, не похожими друг на друга, уникальными нас делают именно наши маленькие прибамбасы, страхи и надежды. А если для выполнения миссии потребуется стереть моё «я»? Сколько правок мой рассудок вынесет, не переставая быть моим? А может, завтра проснусь вовсе не я, но нечто, всего лишь имеющее мою память?

Знаешь, Роджер, эта экзистенциальная муть вовсе не по мне, не привык я. Оно само по себе пробегает в мозгах за пару секунд между входом в воду и моментом, когда ноги касаются дна. Зависаю на мгновение в мутном черном потоке, затем, повинуясь физике в лице архимедовой силы, потихоньку всплываю — и страх начисто испаряется. Мысль остается, жуткий вывод о зыбкости моего «я» висит передо мной пугалом — но уже бесцветным, невыразительным, просто горстью слов. Могу спокойно созерцать перспективу быть стертым из моей же головы. Оно должно пугать до судорог — но не пугает. Я не ужасаюсь даже очевидной причине отсутствия страха.

Так или иначе — у меня есть задание, и его надо выполнять. И ко времени, когда я выныриваю — секунд через десять — двенадцать после соприкосновения с водой, — я уже целиком сосредоточен на миссии.

Глава 16

По шлему стучит дождь. На горизонте сверкают молнии, мир как в стробоскопе. Невдалеке медленно вертится в небе яркий луч — словно глаз Саурона методично обшаривает море и землю. Это маяк.

Я в сотне метров от южной оконечности острова Рузвельта. По GPS, «Призма» — рядом с мостом Квинсборо, чуть больше мили к северо-востоку.

Я ещё не выбрался на берег, а Харгрив уже нудит:

— Алькатрас, как хорошо, что ты идешь ко мне, но дальше, пожалуйста, осторожнее. Локхарт собрал здесь элитные силы. Я проведу тебя, как смогу, но мои возможности наблюдения здесь, скажем так, весьма ограниченны.

Маяк торчит передо мной каменным тортиком, слой за слоем: ограждение на широком нижнем уровне, словно узор из глазури, второй этаж поменьше, из центра торчит здоровенная свеча. Вдоль наружной стены вьется лестница, но, ещё не ступив на берег, вижу поблизости в инфракрасном диапазоне три светлых пятна. Наверняка внутри маяка есть ещё.

БОБР сканирует эфир, выдает:

— Видел ту летучую хреновину? Я думал, она гонять нас явилась.

— Да куда ей, такой побитой? Ты что, не заметил: она ж горит?! Через пять минут сама грохнется.

— «Шафрановый-три» и «Восемь», не забивайте линию! Работайте молча, прочешите периметр — я нутром чую, жестянка пожаловала!

А, папочка Локхарт, явился отчитать деток.

— Да, сэр!

Я уже на лестнице, прижимаюсь спиной к стене, пока третий и восьмой простодушно трясут мудями, прочесывая периметр. Подумать только, надеются, что я покажусь перед ними — у одного вроде был друг в «Кобальте».

Ожидаю, пока голоса затихнут вдалеке, включаю невидимость на время, достаточное, чтоб высунуть голову и осмотреться. Ничего и никого — только спины шафранного дуэта вдалеке. Глазам не верю: Локхарт хоть и сволочь, но вовсе не идиот и не мог оставить южные подходы без охраны.

Ну конечно, вскоре слышатся и новые голоса. Я крадусь, а там некий засранец объявляет: лучше б с цефами пошел драться, а не сидел здесь, грея задницу. Засранка номер два предпочла бы развлекаться дома, трахая бойфренда.

Сауроново око над головой мигает, гаснет. Пару секунд ночь освещают лишь огни за проливом. Я гляжу на прожектор маяка, и на фоне облака жара от погасшей лампы замечаю меньшее пятнышко наверху, чуть похолодней. Включаю усилитель разрешения.

Ага, сидит, родимый, — и со снайперской винтовкой. Запомним.

Лампа вспыхивает снова, в глубине, за камнями, скрежещет механизм — луч света опять метет горизонт.

— Вот же дерьмо! Опять электричество пропадает.

— Знаешь, кореш, по мне, так Локхарт наш хрень гонит. Слишком близко к сердцу принял, спокойно не может.

— Куда там спокойно, когда траханый киборг половину друзей в гробы запихал. Я жестяного гаденыша хочу пришить не меньше Локхарта.

— Да ему сюда не подобраться!

— Может, он уже здесь? У него ж невидимость!

Да, у меня невидимость. Незримым я крадусь вдоль стены, и вот передо мной трое засранцев в доспехах, похожие на жуков — и ни хрена не видящих.

— Может, он прямо сейчас на нас глядит!

Я могу вытянуть руку и коснуться бедняжки, тоскующей о бойфренде. Искушение прямо невыносимое.

Но поддаться ему не довелось, потому что из-за угла выходит наемник номер четыре и касается меня.

Хотя «касается» — не то слово. Скорее утыкается — я же в невидимости. Тупой козел врезается с ходу и валится на жопу, дрыгаясь. Его приятели ржут — примерно полсекунды.

— Да он же тут! Мать вашу, он тут!!!

— М-да, — замечает Харгрив утешительно. — Ничто хорошее не вечно.

Я дятлам развлекаться не мешаю — пока идиот номер четыре падал, я уже отпрыгнул подальше от дождика из пуль, превратившего стену в швейцарский сыр. Но толку с того мало — через две секунды палить начинают на звук моих шагов по бетону. А ещё через полсекунды невидимость выдыхается и пули сыплются на меня. Пару раз они успевают прошибить Н-2, прежде чем я закручиваю броню на максимум, но внутри-то для пули и целей нет, меня там почти не осталось, пуля отскочила от внутренней стенки, да и скатилась по ноге. Знаешь, Роджер, мне кажется, она до сих пор внутри болтается.

— Внимание, это «Шафрановый-два»! Огневой контакт в секторе «Браво»!

Я, само собой, контактирую в ответ, преподаю передовой линии «шафрановых» наглядный урок: при охоте на траханых киборгов хвастливой болтовни мало. Но потрепанные «шафраны» вызывают поддержку с воздуха и наземные резервы. Я луплю по башне маяка — надежды подшибить треклятого снайпера почти нет, но хоть заставлю его прикрыться, выскочу из перекрестья прицела. Подбираю у издохшего «шафрана» автомат «фелайн» — отличная машинка с малой отдачей и устрашающей скорострельностью — и направляюсь в глубь острова, стараясь сочетать незаметность и скорость.

Правда, на острове Рузвельта особо не спрячешься: от берега до берега сто пятьдесят метров, домов немного, а какие есть, разваливаться начали задолго до прилета цефов. Неподалеку высится одна такая развалина, и я тороплюсь к ней, попутно читая по GPS: «Больница «Ренвик»». Темновато для больницы: ни огней, ни хотя бы фонаря перед входом. Оно неудивительно, половина больниц накрылась к чертям собачьим после «двойной депрессии». Так или иначе, это здание — хорошее укрытие для меня. В инфракрасном свете не видно поджидающих за стенами синеватых теней, готовых взять меня на мушку и осыпать свинцом. Позади вопят, голосят в интерком, сверху, с большой высоты, доносится едва различимый рокот винтов. Меня отделяют от больницы смятая сетчатая изгородь да сорная трава — прятаться негде. Поэтому несусь со всех ног к больнице, ныряя и виляя, — вдруг чертов снайпер на крыше опомнился? Смотрю вперёд и…

И не вижу больницы.

Это похоже вовсе не на больницу, а на средневековый замок или вроде того. Темная громада высится под дождем, на мгновение освещаемая молниями: три этажа древней кирпичной кладки с зубцами поверх стен, меж зияющих пустотой окон — сплошная подушка вьющегося плюща. Я на секунду замираю, глядя сквозь провалы окон на задымленное небо, чувствуя, будто провалился на три столетия. Поразительное место, кусок восемнадцатого века, умудрившийся прокрасться в двадцать первый.

Не удивлюсь, если здесь водятся привидения.

Древние кирпичи брызжут осколками от вполне современного тридцатого калибра, и я ныряю внутрь, под защиту стен.

Оказывается, это всё-таки больница. Потом выяснил: в девятнадцатом веке тут собирали больных оспой — настоящей, исконной оспой, а не кубинским штаммом. Несколько лет больница считалась историческим памятником — прежде чем «Харгрив-Раш» выкупила остров с потрохами.

Больница задумывалась как место карантина, её и выстроили в конце острова, чтоб несчастные пациенты не общались со здоровым населением, никого не заражали. Славное местечко для содержания тех, кто слишком опасен для цивилизованного общества. Жаль, я тогда этого не знал, — мне было бы куда уютнее.

Конечно, тут умерло много народу. Несколько сотен, не меньше, а скорее несколько тысяч. Если б «шафраны» и «коричневые» это знали, может, и они вели бы себя поспокойнее, не переживали бы так?

Здание — пустая оболочка. Вместо пола — земля и обломки, переплетение кустов и молодых деревьев, половины потолка нет, над головой — перекрещенные балки. По стенам — пустые ржавые железные каркасы, лестницы без ступеней, этажи без половиц. Крыша давно уже обвалилась, но стены ещё крепкие — и, возможно, в достаточной мере толстые, чтобы обмануть дальнодействующий тепловой сканер, какие ставят на вертушках.

Конечно, внутри тоже особо не спрячешься, но — и это главное! — внутрь попадаешь лишь через узкие места: дверные проемы, пустые окна. Я распределяю оставшиеся мины-липучки со всей осторожностью, какую позволяет тридцатисекундный запас времени: в главных дверях, по окнам рядом с ними.

В эфире появляется Харгрив и делится сведениями: «Локхарт изготовил для тебя ловушку, ЭМП, — хочет накрыть мощным импульсом, когда зайдешь в нужное место».

Полезные сведения, слов нет. Прости, Джейк, я покамест слегка занят.

— Учитывая, как они перераспределяют ресурсы местной сети, мощность решили собрать немалую. Возможно, сумеют пробить и твою фарадеевскую решетку. Не исключено, сумеют зажарить нанокомбинезон — а с ним и твои синапсы, если интерфейс установился, э-э, на глубоком уровне…

К другим частям больничных внутренностей ведут два прохода, узких и почти невредимых, — ставлю на них последнюю пару липучек. Одна надежда: «целлюлитная» пехота явится сюда раньше своей вертушки. Перед вертолетным термосканером я все равно что голый на столе.

— От ловушки никуда не денешься, — вещает Харгрив. — Но нам-то и деваться незачем, мы сможем их перехитрить!

Я запрыгиваю на уцелевший клочок второго этажа — один из немногих, прикрытых к тому же и крышей. Из моего укрытия неплохой вид на южный вход. На экранчике GPS-а новая иконка, показывает насосную подстанцию на восточном берегу. Там сиська, питающая «Призму» водой, но времени разбираться и обдумывать нет.

В дверях показываются «шафраны»!

Парочка, в доспехах похожая на жуков, поводит «скарабеями», точно волшебными палочками. Круглая штуковина ударяется о провисший пол второго этажа, катится на середину зала — и я закрываю глаза.

Сквозь закрытые веки плещет кроваво-оранжевый свет — сработала светошумовая граната. Я слышу, как «шафран» молодецки ухает и прыгает за дверь.

Слышу, как детонирует липучка, и «шафран» превращается в изломанную куклу с фаршем внутри.

Открываю глаза. Мгновение назад, должно быть, тут плясало солнце — теперь лишь дым и языки оранжевого пламени. «Коричневый-8» и «Шафрановый-5» на весь эфир вопят о моем коварстве. Жукоголовый «целлюлит» ныряет в окно слева от двери, приземляется красиво, хоть в Голливуде снимай: перекатывается, вскакивает, и пушка мгновенно — на изготовку. Его приятель ныряет в правое окно — не столь артистично, — и липучка отрывает ему ногу. Акробат-прыгун в растерянности поворачивается к разодранному приятелю, забыв обо мне, — и тут я скакунчика чисто и гладко пристреливаю.

Сзади приглушенный «бубух»: оставленная липучка обвалила стену на подкрадывавшихся с севера (а-а, это «коричневые» вызвали подкрепление с другой части острова — решили меня в клещи взять, недоумки). А меня до сих пор так никто и не заметил.

Затем явилась с неба вертушка и принялась поливать мой убогий чердачок трассирующими пулями.

К счастью, я вовремя её услышал: загнал уровень защиты доверху, чтоб выдержать несколько секунд вертолетного угощения, включил невидимость и, надеясь, что заряда хватит ещё на пару секунд, скатился и шлепнулся наземь. Не успел я коснуться земли, как вступает в дело «фелайн», поливает сталью все вокруг, будто садовый душ. Невидимость выдыхается — но это уже неважно, в доме только мы, веселые трупы.

Один утрупился, сжимая «грендель». Хорошая машина — скорострельность вдвое меньше фелайновой, зато убойность вдвое больше. Да и «фелайн» уже пустой. Меняю оружие.

Вертушка качается где-то прямо за стенами, рыщет, ползает вдоль здания — и это замечательно. Не знает, сволочь, где я, не видит через стены. Подсуетиться надо, чтоб снова на глаза не попасться.

А «целлюлитные» жуки затихарились, отступили. Уцелела пара липучек, не больше, но жуки-то не знают, где именно. И больше не хотят своей задницей определять. Я на их месте тоже не спешил бы кидаться напролом. Установил бы периметр, удостоверился б, что мистер траханый киборг из периметра не вылез, а потом подкатил бы штуку потяжелее, обвалить всю гребаную руину жестянке на голову. Шарахнул бы из автоматического гранатомета или попросту вызвал ВВС и выжег место к чертям собачьим.

А значит, самое время менять дислокацию.

Крадусь вдоль стен, заслоняясь ими от вертушки, просматриваю окрестности в инфракрасном свете, слушаю внимательно эфир. Эх, сюда нельзя — тут моя же липучка. И туда нельзя — там жуки, вертушка и прочая «целлюлитная» хрень. Ага, вон окно на северо-восток, а оттуда прямая дорожка до здания из красного кирпича. Недалеко — метров девяносто. Но так запросто не выскочишь, они возьмут…

За моей спиной что-то явственно бронебойное проделывает вокруг меня вереницу округлых ямок. Едва успеваю шлепнуться наземь.

Мать вашу, зазевался.

Ладно, значит, сволочи, раскусили, где я. Остается либо ждать, пока подкатят тяжелое, либо выбираться наружу. И «целлюлиты», несомненно, это понимают.

Может, на этом и сыграть?

Ползу назад, к только что обобранному жуку. Сгодится жмурик — правда, с липучками получилось бы поэффектнее, красочнее. Но сойдет и так. Проверяю уровень энергии: комбинезон заряжен по полной, двадцать секунд гарантированной невидимости для жуков и вертушек. Если не буду особо дергаться, то и все сорок. А за стенами голубоглазенькие жукоголовые ребятки так и ждут, пока я выгляну.

Бывший хозяин «гренделя» с броней весит килограммов сто двадцать или сто тридцать. Но с помощью Н-2 могу швырнуть его, будто мячик для пинг-понга.

Именно это я и делаю. Узрите: сквозь дым, дождь и последние языки пламени летит зловещий, явно гуманоидный тип, пролетает в окно, темно, не видно почти ни хрена, а летит-то как быстро, и не разобрать, что такое, но, наверное ж, Пророк, кому ж ещё, я ж говорил: прорываться будет, вот он и прорывается, парни, да он прямо на нас прёт, выскочил из окна и прёт на нас…

— Вижу цель! — вопят придурки на весь эфир. — Юго-восточная сторона, юго-восточная сторона, он пошел на прорыв!!!

Когда ребятки наконец включают соображение, когда вертолет прекращает полосовать землю очередями, а жукоголовые — лупить почем зря, когда до всех потихоньку доходит, кого именно они превратили в губку для мытья посуды, я уже одолел полпути до вожделенного укрытия, одетый в невидимость и несущийся, как вонь от скунса. Вопли и стрельба стихают за спиной, я осмеливаюсь оглянуться и вижу качающийся в мерцающем буром небе вертолет, будто гребаный назгул, черный, голодный, полосующий воздух в ярости и отчаянии.

Направляюсь к восточному берегу — метров восемьсот или девятьсот по острову. Проблем по пути не возникает — во всяком случае, стоящих упоминания. Никто не успевает поднять тревогу.

Войти в подстанцию оказывается делом плевым до невероятия, почти смешным. Прямо «добро пожаловать»: двери нараспашку, сбоку пара «целлюлитов», понюхивающих порошочек и жалующихся на низкое напряжение в сети. Мол, при чем тут они, если напряжение скачет, и как это Локхарт хочет исправить, вот сам бы лез да исправлял, если такой умный.

— Ты что, думаешь лезть туда и все исправлять прямо с консоли? Это ж самоубийство, там же мышеловка настоящая.

— А что поделаешь? Надо лезть и исправлять. Локхарт и так уже писает кипятком.

Насчет самоубийства они, пожалуй, правы.

Про муниципальную сеть электроснабжения я не знаю ни хрена, мониторы внутри показывают туеву хучу мерцающих иконок. Но в конце-то концов, если те, нюхавшие дерьмо задроты могли в этом деле разобраться — не такое уж оно и сложное. Харгрив подробно меня инструктирует и наконец заявляет:

— Отлично! Локхарт и не догадается, что вся энергия для его импульсной ловушки пойдет через эту подстанцию, а она и так перегружена.

Работаем, работаем, выстраиваем красные иконки, перемещаем желтые.

— Давай, сынок, подвесь систему коротким замыканием; когда она перезагрузится, то не позволит мощности резко возрастать. На этих экранах ты ничего не увидишь — Локхарт первым делом убрал все предохранители, чтоб добиться максимальной мощности в импульсе, диагностические контуры на подстанции не сработают, — но когда наш коммандер нажмет на кнопку, поверь мне: не случится абсолютно ни-че-го.

Да уж, старина Джейк. Знал бы ты, как я тебе доверяю — на полкило дерьма больше, чем Локхарту.

— Отлично! — ликует Джейкоб Харгрив. — Теперь убирайся оттуда поскорее. ЦЕЛЛ, несомненно, заметило изменения в энергоснабжении и отправило людей выяснить причину.

Он что, идиот? Или меня за кретина держит? Он сам же про ловушку и рассказал! Великий Джейкоб Харгрив крадет волшебство со звёзд и не может дважды два высчитать? Он что, не понимает?

«Целлюлиты» вряд ли захотят меня на подстанции мочить, на фиг им больше за мной гоняться и палить в белый свет. Даже вертушка, парящая над крышами, «Лазурный-7», жадно всматривающаяся вниз, шевелящая тяжелыми пулеметами в носу, и та не желает меня прикончить, разве что случайно получится. Локхарту взбрело поменять стратегию — или он с самого начала так хотел поступить? В конце концов, особой гениальности не нужно, чтоб понять: слишком накладно гоняться за лососем в океане, проще подождать, пока чешуйчатый поплывет в речку, вверх по течению, и подкараулить его в теснине.

«Лазурный-7» обнаруживает меня на подстанции — и, само собой, ни черта не может поделать, не разнеся при том энергопитание «Призмы». Поэтому пробует задержать меня внутри и вызывает на подмогу наземных дуболомов. Увы, охраннику подстанции вздумалось таскать на себе гранатомет L-TAG, вовсе ему не пригодившийся, и «Лазурный-7» валится наземь, блюя огнем.

Эй, Локхарт, жалкий ты сукин сын, не хочешь больше гоняться за мной по треклятому городу? Хочешь, чтоб я к тебе пришел?

Так я приду, будь спок.

Давай посылай ко мне пушечное мясо, хоть весь свой резерв отправь. Отправь своих копов из супермаркета, жалких задротов и «шафранов», недоучек, не способных даже прицелиться. Но слишком уж легкой битву не делай — пусть мне будет пробиваться все труднее и труднее, пусть ни на минуту не зародится во мне мысль: пасут меня, ведут, направляют, будто тельца на убой. Не сомневайся — я подыграю, перемелю в порошок твоих ребят и девчат, чтоб игра казалась реалистичнее. Я изображу отчаянный прорыв, ты изобразишь отчаянные попытки меня задержать, а вожделенный плод, запретный мед все ближе. Эй, Локхарт, я его таки увидел, этот край волшебного королевства Джейкоба Харгрива, стена в десять метров с колючей проволокой поверху.

Внутрь ведет лишь один путь: через огромный воздушный шлюз — два «абрамса» поместятся гусеница к гусенице. Шлюз и не в королевстве, и не внутри — посередине, этакая привратная башня, ничейная земля, где взвешивают и судят желающих пройти. Это Чистилище, преддверие ада, Лимб.

И он открыт с обеих сторон.

Смотрю внутрь за шлюз, размышляю. Почему бы, в самом деле, не оставить дверь открытой? С тех пор как целлюлитный флаг болтается на маяке, весь гребаный остров — безраздельная вотчина ЦЕЛЛ. Зачем посты держать в своем же дворике?

Но я соблюдаю приличия: торчу под дождем, за угол заглядываю, переключаюсь с видимого на инфракрасный диапазон, увеличиваю разрешение, рассматриваю всякую мелочь. Наконец выхожу из укрытия.

— Это будет интересно, — бормочет Харгрив.

Бегу.

Очень быстро бегу — свои шансы надо отрабатывать честно. Но с таким же успехом мог бы и ползти: едва оказался в туннеле, как спереди обрушиваются тонны стали и бетона. Торможу, разворачиваюсь, отталкиваюсь и несусь назад, но стена стали и цемента мгновенно перекрывает выход.

Останавливаюсь, позволяю комбинезону дозарядиться. В лучшем случае в следующую минуту-две придется приложить изрядно усилий. В худшем случае — я труп. В смысле, чуть более труп, чем сейчас.

Осматриваюсь: в стенах — трубы-распылители, наверняка заряженные всем арсеналом приятных сюрпризов от галотана до нервно-паралитических средств. Но беспокоиться не о чем, мои фильтры совладают со всей этой гадостью, а если вдруг не совладают — переключусь на замкнутый цикл дыхания. В полу — утопленные решетки сливов. Под потолком в каждом углу — камеры.

Вот же дерьмо! Локхарт в точности узнает, как его импульс подействовал, только кнопку нажмет, так сразу и узнает, камеры-то останутся незатронутыми. Да уж, вот тебе и внезапное явление дядюшки Голема…

За ушами раздается «паммм», и во рту — привкус меди. Гаснет свет.

— Э-э, погоди-ка немного, — изрекает Харгрив.

Вокруг кромешная темнота, ни единый светодиод не зыркает красным глазком — значит, накрылись и камеры. Однако я в порядке, перед глазами по-прежнему множество иконок и схем. И я могу двигаться.

— Сынок, беспокоиться не о чем, — утешает Харгрив. — Небольшой импульс, накопилось немного энергии, пока контуры не вылетели. Свет отключило, но твою защиту пробить не смогло — ты гораздо более сильные импульсы можешь перенести без вреда.

Среди треска эфирной статики различаю слабые голоса: «Импульс прошел, мы его достали, у нас получилось…» Ну-ну.

— Слева от тебя — канализационный люк, — вещает Харгрив. — Разбей его, лезь по трубам до реки. Я укажу, где Локхарт.

«Целлюлиты» собираются у шлюза, готовятся.

— Давай! — командует Харгрив.

Лязгают задвижки, внутренняя дверь приподнимается на доли миллиметра. По локхартовскому каналу среди потрескивания статики раздается ясное и уверенное: «Джентльмены, как только увидите его — стреляйте на поражение. Его нельзя упустить. Я хочу, чтобы этот комбинезон превратился в решето!»

Но я уже в канализации.

За спиной — вопли и скрежет зубовный, жукоголовые вопят отчаянно, голоса несутся по эфиру и свободно проникают в мою канализационную трубу. Бедняги и не подозревают, что я прослушиваю все их частоты.

— Мать его, он невидимым сделался!

— Да нет, он удрал!

— Вон, слив поломан, в канализацию полез! Предупредите «Шафранового-десять»!

— Жестянка удрала! Жестянка в «Призме»!

— Вытащите его из канализации! Прикончите его!

А, это начальничек объявился, Локхарт командует. Харгрив посылает указатель, и на следующей развилке ползу налево.

— Мне что, самому все делать надо? — вопит эфир. — Вы же элитные солдаты! У вас же сна-ря-же-ни-е!

Это Локхарт писает кипятком. А я вижу перед собой свет, серый, тусклый, холодный.

— Хоть кто-нибудь наберется храбрости прибить жестянку? Да вы солдаты или крысы?

Я уже близ выходной решетки. За ней лениво плещет Ист-ривер, с водоворотиками и небольшими завихрениями от бетонного дока выше по течению.

— Да это ж всего один-единственный человек, один! Да за что я вам всем плачу?

Таким я Локхарта никогда ещё не слышал. Нервишки сдают, а, мистер коммандер?

И ведь понимает: за ним иду, — ох как понимает. Замечает меня на пирсе, вызывает новый вертолет — и тот валится в пролив, окутанный огнем и дымом. Локхартовские камеры засекают меня на крыше, и он вызывает наемников, но вскоре ему уже некого вызывать. Локхарт видит меня протискивающимся под землей, будто страшилище из детских сказок, пока я не разбиваю вдребезги линзы его камеры. Он видит меня у ворот, видит крадущимся через склады и понимает: теперь я позволяю ему видеть меня, хочу, чтоб он меня видел, — я все ближе, а ему остается все меньше места, ему некуда больше бежать. Я — загонщик, а он теперь — дичь.

Но бежать он не намерен, собирает всех оставшихся, скребет по сусекам: и пешек, и ферзей, и «шафрановых», и «коричневых». Он воет в пустеющий, шипящий эфир. Зовет всех, вплоть до траханого сынка непорочной Господней Девки, но в конце концов на призывы его откликаюсь лишь я, Алькатрас непобедимый, карабкающийся по лестницам к жалкому и хлипкому командному центру Локхарта под ливнем с неба и градом пуль, под аккомпанемент грома и молний.

Слушай, задрот, я у дверей. Я стучу — и двери летят с петель.

Локхарт не сдался, он стреляет, прижав к брюху гауссову волыну. Орет: «Давай, давай, посмотрим, какого цвета у тебя кишки!»

Глупая шутка. Мои внутренности и наружности теперь одного цвета, все в гексагональной решетке, пронизанной волокнами и трубами, все цвета стали. Я почти и не чувствую локхартовских попаданий.

— Сдохни, жестянка!

Ага, как же. Я даже стрелять не хочу. Хватаю его за глотку, поднимаю и стискиваю. Сперва думаю: это он умудряется так хрипеть, будто кашляет сухо, дергаясь, но затем понимаю: это Харгрив, невидимый и вездесущий.

Харгрив смеется.

Я вышвыриваю Локхарта из окна. Он описывает дугу в два этажа, пролетает над колючей проволокой, шлепается лицом вниз на гравийную дорожку метрах в десяти от стены.

— Отличная работа, сынок. — Харгрив по-отечески гладит меня по головке.

Локхарт же шевелится на гравии, ползет, волочит дюйм за дюймом искалеченное тело сквозь дождь.

— А теперь пора внутрь.

Я стою с пушкой в руках.

— Открываю вход в «Призму» прямо сейчас, поторопись! Иди к входу!

Я хочу выстрелить Локхарту в спину, но колеблюсь. И не понимаю, отчего хочу и отчего колеблюсь, я сам не знаю, какая часть меня этого хочет. Да наплевать! Целюсь и луплю до тех пор, пока магазин не пустеет. Тогда отшвыриваю «грендель» и подхватываю гауссову винтовку.

Пока двигаюсь по двору, держу её наготове, но никто мешать мне не пытается. Столько всего сложилось, чтобы приблизить этот момент, столько людей старалось. Позади Бэттери-парк, и Пророк, и Натан Голд, и чертово цунами, и вся возня вокруг Н-2. Едва выбравшись на берег, меня несло и крутило, мной вертели, я лез, исполнял, и вот — конец всему!

Впереди — бесформенная куча многоэтажек, под дождем они похожи на россыпь детских кубиков. Харгрив ожидает меня в самом высоком. Там — ответы на все вопросы. Там конец Дороги из Желтого Кирпича. Там Человек за Занавеской. Там победа над цефами. А может, если очень повезет, там и моё воскресение из мертвых. Там все будет хорошо.

Дверь открыта. Из неё льется теплый, добрый, приглашающий свет.

Я захожу.

В моей голове будто взрывается граната. Электричество плещет в мои кости, зудит и визжит. Я не ощущаю кожи — нет, не ощущаю комбинезона. Мы — я и комбинезон — теперь бесчувственны. Мы не можем двигаться.

— Атака электромагнитным импульсом, — говорит некая часть меня, не разберу уж какая. — Отключение системы.

— Да-с, — доносится голос Харгрива с другой стороны Вселенной. — Идеально. Благодарю вас, мисс Стрикланд.

Я ослеп. В глазах — мутная рябь, дикие всплески цвета. На экране мельтешение пикселей и полный хаос.

— Пожалуйста, проверьте параметры его жизнедеятельности, а затем препроводите в лабораторию. Следует освободить комбинезон как можно скорее.

Свет перед глазами гаснет — я вижу, как пол несется мне навстречу, будто пинок в лицо.

Что снаружи — не разобрать. В голове мешанина символов, FRDAY_WV, и FLXBL DPED-CRMC EPDRMS, и LMU/894411. Прямо на мозгах GPS чертит идиотские схемы, цифровой Манхэттен качается и корчится перед глазами, как настольная модель под качелями восьмилетнего пацана. Фальшивый Пророк зловеще читает пророчества Судного дня, речи его полны страшных «критических отказов» и «дезинтеграции лимбической системы». В конце концов вместо схем появляется нечто вроде электроэнцефалограммы, и речь фальшивого Пророка звучит как-то осмысленнее: видимо, переключаемся в базовый безопасный режим, главная цель — поддержание жизненных функций. Задействованы «протоколы глубинного уровня». Система начала перегруппировываться, стараясь выжить.

Ну и отлично. Перегруппируй-ка все подальше от меня, то-то будет здорово.

Слышу шаги по голым шлакоблокам — акустика хреновая. Над головой размытые, расплывчатые полосы яркого света. Закрыть глаза не получается, поэтому усилием воли фокусируюсь: флюоресцентные лампы. Эффект импульса уже проходит, но двинуться не могу — я прищелкнут к тележке на колесиках.

Подымаю голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как въезжаю через двустворчатую качающуюся дверь в просторный серый зал со стенами, облицованными керамической плиткой. Из пола торчат машинные блоки, гудящие и урчащие. Место это напоминает котельную или канализационно-насосную станцию, типичное унылое, грязное, скучное место, насквозь проткнутое ворохом труб и стоков — безрадостный подвальный аппендикс обычной офисной башни.

— Всего лишь солдафон, обычный рядовой солдафон, — вздыхает Харгрив, ещё скрытый за таинственной занавеской, общаясь с кем-то по соседству со мной. — Пророк бы рассказал намного, намного больше.

Увы, я не в котельной — в операционной. Лакей в синей хирургической ливрее стучит по клавиатуре, подле него — ухмыляющийся «целлюлит». И операционная эта смахивает на заводской цех — под потолком висит робот-резак, сверкающий эмалью металлический паук, в каждой членистой гидравлической лапе — лазер, скальпель и…

Честное слово, никогда не видел отвертку, совмещенную с иглой для инъекций.

— В конце концов, наномеханика осталась неповрежденной — и это главное. Остальное придется домысливать самому, уже оказавшись в нанокомбинезоне.

Паук падает, тихо застрекотав, останавливается в метре от груди. Ноги распрямляются, подрагивают, шевелятся — будто бегун разминается перед марафоном. Детали и приспособления пощелкивают, позвякивают — точно палочки для еды.

— Начнем!

Моё ложе шевелится подо мной, захватывает меня крепче. На концах паучьих лап вспыхивают огоньки, крошечные пилы визжат в ультразвуке, трясутся, клонятся и — ныряют в меня! Мои кости трясутся в скорлупе Н-2, и внезапно перед глазами — кровавая пелена.

Краем глаза вижу: лакей в халате уставился в монитор на столе, глазки так и сияют над хирургической маской. На меня — ни взгляда.

Да, да, мы просто исполняем приказы.

— О, мой юный друг! — Это Харгрив соизволил обратиться ко мне. — Я надеялся сохранить твое сознание, но, увы, нанокомбинезон оказался упрямее, чем я рассчитывал. Весьма сожалею о столь постыдном предательстве, но, опять-таки, увы — другого выхода не было. Этот комбинезон — единственный шанс победить цефов, а использовать его могу лишь я. У обычного солдата просто нет возможности это сделать.

Тело моё немеет. Зал ещё качается и дрожит перед глазами, но вибрации я не чувствую.

— Пойми меня правильно: я не сомневаюсь в тебе как в солдате. Ты проявил себя чудесно, оказался куда крепче и сноровистее, чем я ожидал. Ты чертовски хороший солдат, ценнейший кадр для отражения любой агрессии, земной либо инопланетной. Но позволь открыть тебе маленький секрет…

Прямо вижу, как Харгрив подмигивает, как заговорщицки склоняется над микрофоном.

— Сынок, это не вторжение. Совсем не вторжение.

Кажется, привязывать Н-2 к столу больше не нужно — по-моему, мне уже перерезали спинной мозг.

— Если задуматься, все совершенно очевидно. К чему расе, способной переделывать миры, планировать на миллионы лет и световые годы вперёд, строить на расстоянии парсеков от своей родины, к чему ей хвататься за вещь столь вульгарную, как территория одной небольшой и не слишком выдающейся планеты?

Зрение отключается. Я в черной пустоте, я не вижу индустриализированной бойни вокруг, не чувствую, как надо мной проводят вивисекцию, я отрезан от всего и слышу лишь голос Харгрива, визг режущих кости пил, шипение лазерных лучей, врезающихся в твердь.

— Сынок, когда-то люди хотели сохранить тропические джунгли. Да, те люди были большей частью эмоциональными крикунами, неорганизованными и с кашей в головах, но кое-кто из них уяснил: никак нельзя заинтересовать близорукую и равнодушную публику судьбой кучки деревьев за полмира от неё. Люди и ломаного гроша не дадут, если не сказать им четко и прямо, какая лично для них будет выгода.

Все, в моем мире больше нет лазеров, нет пил. Я глух, слеп, нем, бесчувствен, парализован. Но отчего-то ещё могу слушать голос Харгрива. Верный слову, он остается рядом со мной, ведет сквозь долину смертной тени. Джейкоб Харгрив теперь — вся моя Вселенная.

— И вот разумнейшие из защитников окружающей среды нашли, как продемонстрировать публике выгоду. Смотрите, господа, тропический лес дал нам таксол, дал антиоксиданты, лекарства от старения, в лесу отыщутся лекарства от рака и фильтры от любой гадости, выбрасываемой нами в атмосферу. В лесу — миллионы средств, миллионы важных ингредиентов, тропический лес, возможно, в один прекрасный момент сделает всех нас бессмертными, но если мы уничтожим его, не понимая, что же именно уничтожаем, — потеряем все.

Я соображаю, к чему он. Соображаю, зачем вся эта протяжная нудятина, бесконечный монолог, бессмысленная, невыносимая и неизбежная трепотня ополоумевшего дядюшки у камина. Это отвлечение, попытка заставить меня не думать о том, что происходит со мной. Это милосердие а-ля Джейкоб Харгрив.

Интересно, понял ли Пророк, что означает, когда тип вроде Харгрива зовет тебя «сынком»?

— Хорошая стратегия, в самом деле, и она, возможно, сработала бы, если б в один прекрасный день некая компания — кажется, одна из моих — не синтезировала таксол. А затем над нами встало прекрасное солнце синтетической биологии — и к чему оставлять неразвитыми и неразработанными миллионы гектаров земли, полагаясь на некое чудесное целительное снадобье в них, когда можно заставить микробы рожать любую гадость — только запрограммируй, и готово. И тропический лес стал всего лишь историей.

Кажется, голос Харгрива слабеет, тускнеет. Ощущение зыбкое, но сравнивать не с чем. Может, это лишь моё воображение?

— Но цефы намного, намного умнее нас. Они знают: мы видим лишь то, что готовы увидеть, и сделать можем лишь представимое для нас. А природа за четыре миллиарда лет бесконечного экспериментирования, мутаций, селекции, это дивное царство дарвиновского отбора во всей прелести и разнообразии, — она создала множество невообразимого, у неё для нас подарки, каких мы и представить себе не способны.

Да, голос и в самом деле ослабел.

— Цефы это хорошо понимают. Они являются на планеты, где родилась жизнь, оставляют наблюдательные станции, чтобы посмотреть, какие чудеса рождает эволюция, — и оставляют планеты в покое. А каждый миллион лет или около того заглядывают проверить, как растет их заброшенный сад. Заверяю тебя, мой юный друг: им вовсе не понравился рак, расползшийся по лицу нашей планеты с тех пор, как цефы побывали здесь в последний раз. Они увидели бесконтрольно растущее людское племя, уничтожающее все вокруг себя и слишком глупое, чтобы понять: тем самым уничтожает и самое себя.

Приходится напрягаться, чтоб его расслышать. Кажется, он в световых годах от меня.

— Мальчик мой, мы — воплощенные раковые метастазы. Мы — чума, сорняки на газоне, и перед нами вовсе не солдаты. Мы не видели ещё цефовских солдат, и молю бога, чтоб не увидели никогда. Нас подвергли обычной прополке, задницы нам надирает кучка садовников, импровизирующих ввиду неожиданной опасности.

Я почти не слышу его. Моя вселенная сжалась до едва различимого шепота.

— И в этом наша единственная надежда на победу.

Голос угас. Исчез.

Интересно, на сколько частей меня разрезали — и какие именно части думают вот эту мысль?

Из бездонного колодца кто-то глухо вещает: «Перегрузка клеточных соединений».

Если рассудить здраво, очень даже неплохо быть здесь, в черной немой пустоте, в нигде. Конечно, далековато от мест счастливой охоты и прочих райских чудес, но, по крайней мере, я не слышу ни сверл, ни пил. Не слышу моего Создателя и Мучителя. Знаю: меня разбирают по кусочкам, но не вижу и не слышу, как оно происходит. Нужно быть благодарным и за малейшую из доступных радостей.

— Проснись!

Ба, это не Харгрив. Это…

— Проснись, морпех!!!

Я знаю этот голос. Но я никак не должен был слышать его, это невозможно. Разве харгривовские лакеи не вырезали его из моей головы?

— Проснись, морпех! Не время умирать!!!

Да это ж фальшивый Пророк, тот самый фальшивый Пророк, его лицо возникает в пустоте передо мной. Оно не слишком похоже на настоящее и даже на имитацию едва тянет — сплошь пиксели и полигоны. Созвездие, тысячи светящихся точек, случайно собравшихся в подобие человеческого лица.

Да это треклятый комбинезон — он орет на меня!

— Морпех, поднимай задницу — и в бой!

Пошел вон, идиот. Ты сдох. Я видел, как ты сдыхал.

— Сам идиот. Думаешь, раз ты мертвый, это оправдание?

Может, это конвульсия БОБРа, тупой биочип старается вдохнуть хоть какое-нибудь желание жить в пассажира нанокостюма, давно поставившего на жизни крест. А может, система притворяется Пророком, потому что наткнулась на базу данных по психике и решила вдруг, что я лучше отреагирую на иллюзию живого голоса и лица. Мать вашу, а может, это и в самом деле Пророк, жалкий, убогий шарж, собранный из записанной болтовни, синаптического эха, застрявшего в системе и бродившего по памяти с тех пор, как родитель их, Пророк из мяса и крови, вышиб себе мозги, убил свой разум — настоящий, живой разум. Может, система свихнулась и думает: она и есть настоящий Пророк?

А может, все по-другому и передо мной попросту галлюцинации умирающего от кислородного голодания мозга — головной слизи мистера траханого киборга модели Мк2 — жестяная версия предсмертных ощущений, и смысла в ней не больше, чем у видений фанатиков из сект нью-эйджевского разлива, сладко себя удушающих и созерцающих ангелочков и райский свет? Кто знает, вдруг мозг мертв уже долгие часы, а мысли мои бегут по кластерам углеродных нанотрубок? Может, они уже распотрошили мой шлем и проблевались от вони давно перегнившей начинки?

Кто ты, говорящий со мной? Ты жив? Ты реален?

— Морпех, кончай в дерьме копаться!!! — вопит оно. — Хватит!!!

Мать твою, да кто ты? И кто я?

Я проснулся. Я вижу и слышу.

Где-то рядом вовсю трезвонит сигнал тревоги. Членистые лапы робота дергаются над головой. Мистер доктор с эластичной клятвой Гиппократа теперь не пытается на меня не смотреть, о нет — глядит, зенки вылупив, и, кажется, готов наложить в штаны от страха. По его лицу бегут отблески света, причудливые тени — отсветы быстро сменяющихся картинок на мониторе, отблески сигналов с оборудования. Слишком быстро оно все скачет и прыгает, очень уж стремительно меняется, но хотя обычному человеку и в голову не придет пытаться восстановить по бесформенным бликам изображение, родившее их, мне это удается без труда. Я вижу изображение монитора на лице доброго доктора, на его халате, маске, в темных зияющих зрачках — таких огромных, что и радужки вокруг них почти не видно.

Я понимаю происходящее ещё до того, как несчастный вопит в ужасе: «Это перегрузка — непонятно откуда и почему! Комбинезон — он сопротивляется вскрытию, он не желает…»

— Остановите его!!! — Харгрив берет верхние ноты. — Убейте, если надо, но не повредите комбинезон!

Что, никаких грустных расставаний? Никаких добрых слов на прощание бедному подыхающему сыночку?

Близ головы лязгают двери, ботинки шаркают о кирпичный пол.

— Только в голову! — орет Харгрив склонившемуся надо мной «целлюлиту».

— Понял! — «Целлюлит» передергивает затвор, приставляет дуло к моему лбу.

Жду, пока БОБР выдаст тактические данные: «Угроза: вражеский солдат, уровень угрозы: высокий, оружие: пистолет «AY-69 авто»». Но кажется, БОБР заткнулся навсегда. Наконец-то я в одиночестве.

И тут голова неудавшегося палача взрывается. И голова его приятеля — тоже.

За ними отправляются добрый доктор и бедолага-техник, мною ранее не замеченный. Четыре пули — четыре трупа. Я поворачиваю голову, почти заинтересованный, а Харгрив визжит в микрофон: «Тара, не надо! Тара, послушай…»

Тара глушит канал и склоняется над клавиатурой докторского компьютера, тычет пальцами в разлитое по ней глянцевитое, темное, липкое.

— ЦРУ, — бодро отвечает Тара Стрикланд. — Спецагент, завербована три года назад.

Интересно, какой у неё оперативный псевдоним? Бог из Машины? Или Красотка?

— Это мне ты обязан всем океаном дерьма, обвалившимся на твою голову, — сообщает спецагент Тара, не отрывая глаз от монитора, её окровавленные пальцы так и пляшут по клавиатуре. — Именно я приказала отправить твое подразделение, чтобы вывезти из зоны Пророка и Голда. Но человек предполагает, а Господь… да, Господь вертит как захочет.

Захваты раскрываются, в левом верхнем углу моего поля зрения выскакивают иконки. Стрикланд уже рядом, берет за локоть, подталкивает.

— Нужно убираться отсюда, и поскорее.

Я слегка удивляюсь, обнаружив все свои части на положенном месте. Свешиваю ноги с тележки, кручусь, принимаю сидячее положение. Перед глазами снова загораются иконки GPS и выбора образа действия. Над головой крутится мигалка аварийного сигнала, тычет в глаза желтым светом пять раз в секунду. Перекрещенные линии блуждают по полю зрения, и наконец перекрестье упирается в волыну, оброненную «целлюлитом» в процессе потери мозгов. Перед глазами тут же всплывает: «Тяжелая штурмовая винтовка «грендель»».

— Парень, торопись! Цефы на подходе, а нам ещё нужно вытащить Харгрива!

Она права. Вдруг я готов целиком и полностью, я здесь, все реально, тонны сюрреалистической чуши, наплывавшей минуты назад, тупое тягучее безразличие к собственной смерти исчезли к чертям собачьим. Туда им и дорога. Крошка, я вернулся, я силен как бык, заправлен до зубов и могу надирать зады хоть до следующего тысячелетия.

С возвращением, милашка БОБР! Мне тебя не хватало.

Думаю, старина Харгрив чуть ошибся. Нет, где-то полправды он таки выдал, додумал. Что же касается другой половины…

По мне, даже простые садовники куда лучше справились бы с работой. Это ж только вообразить, какое на самом деле неравенство сил! Роджер, может, ты это представляешь, как если бы толпа пещерных людей кинулась на «таранис» или Т-90 с активной броней? Не-а, даже близко не так. Пещерные люди — люди не хуже нас с тобой, и хотя у них технологии каменного века, мозги те же самые. А цефы — другой гребаный биологический вид! Ну, допустим, Харгрив прав и нам противостоят вовсе не солдаты. Думаешь, лемуры нашего мира имели бы хоть долю шанса против толпы садовников? Если садовники хотят перебить муравьев, они что, поливают их муравьиной кислотой и грызут титановыми мандибулами? Конечно же нет. У садовников яды, распылители, ловушки, ружья и ещё множество вещей, муравьям неизвестных. Муравьи и представить не могут, как от этих вещей защититься.

И скажи мне, Роджер, отчего цефовские корабли именно такие? Почему их экзоскелеты двигаются почти как мы, почему пушки стреляют почти как наши и гребаная их артиллерия работает на манер нашей? Отчего цефовское оружие и тактика настолько похожи на наши? Задумался?

Да просто они не садовники, вот и все. И не пришельцы — не настоящие, во всяком случае.

Они — инструменты садовников, ножницы для подрезки кустов, тяпки, грабли, оставленные ржаветь в сарае. Тупейшие из садовых инструментов, запрограммированные шляться по саду, выпалывать сорняки и подстригать газоны в отсутствие хозяев. Наша планетка чересчур захолустна, чтобы тратить на неё настоящий разум. Здешние цефы отчасти разумны просто потому, что там, откуда они прибыли, даже стулья в определенной степени разумны, но им никто не читал «Искусство войны». Граблям и тяпкам курсы военного дела не читают. Оттого им пришлось учиться на ходу. Их тактика и оружие похожи на наши, поскольку основаны на наших. Мы — единственный образец для подражания, найденный их дешевыми, убогими обучающимися процессорами. Лемуру глупо надеяться победить садовников, но у него есть неплохой шанс выстоять против кучи ржавых пылесосов.

Жизнь? Органическая? Роджер, ты серьезно? Парень, даже мы делаем процессоры из мяса, мы ещё в конце прошлого века научились прикручивать нейроны к машинам! С какой стати считать комки органики в экзоскелетах чем-то большим, чем роботы? С какой стати думать, что цефы — кто бы они на самом деле ни были — проводят хоть какое различие между мясом и железом? И то и другое для них — просто материалы для машин.

Скажу тебе, Роджер, положа руку на сердце: между тем и другим куда меньше различий, чем ты думаешь. Куда меньше.

Уж поверь мне.

Пока мы убираемся восвояси, Стрикланд обрисовывает состояние дел. По ней, Харгрив — целиком свихнувшийся извращенный придурок. Точнее, «полный безумец, считающий себя единственным разумным и компетентным человеком на планете». Но Голд прав: Харгрив знает про цефов больше любого другого хордового. История его знакомства с цефами началась куда раньше Лингшана, раньше Аризоны. Несомненно, Харгрив знал о цефах ещё до того, как умыкнул их технику из сибирской таежной глухомани в 1908 году (кстати, это значит: Харгриву по меньшей мере сто тридцать лет — удивительно, что Бюро переписи населения упустило столь чудный факт… хотя, наверное, Харгрив давно запустил волосатую жирную лапу в это самое Бюро).

Стрикланд небрежно роняет слово «Тунгуска» — как будто я сразу все должен понять. Оказывается, это место, где рвануло в воздухе мегатонн пятнадцать, причём за многие десятилетия до того, как человечество научилось делать атомные бомбы. Две тысячи квадратных километров тайги повалило в момент. И никто толком не выяснил, что там было: то ли обломок кометы, то ли метеорит, то ли микросингулярность. Никто не нашел ничего определенного, потому что Джейкоб Харгрив и Карл Раш успели раньше и вывезли все ценное.

И долгие десятилетия после этого Харгрив держал взаперти огонь, украденный у богов, дул на его угли, опасные и непредсказуемые, терпеливо выжидая, пока наша технология разовьется до уровня, позволяющего расшифровать коды и разгадать загадки. Может, и не всегда терпеливо выжидал — кто знает, сколько наших хваленых революционных технологий на самом деле разработано нами, а не подсунуто исподтишка озабоченным мегаломаньяком с коробочкой краденых сокровищ.

Судя по событиям последней пары дней, подсунул он их все же слишком мало.

В общем, три года назад харгривовские инженеры вздумали сунуться на цефовский форпост в Южно-Китайском море. Задумка вышла боком: цефы пробудились, и отец Тары Стрикланд не вернулся домой. С тех пор Харгрив ожидал, пока аукнется на другом конце Земли. Готовился он уже сотню лет, предупрежден был за три года и заранее выпек план победы над иноземными пришельцами. Хозяева Стрикланд хотят узнать, что за план.

Я-то план знаю, своей шкурой узнал. Главное: выдрать меня из Н-2, как выдирают человека из собственной кожи, выкинуть ненужные части и втиснуться в остальное. Насчет последующего не уверен. Но Стрикланд уже пустила под откос главную часть, так что можно без особой опаски узнавать о частях второстепенных. Может, в процессе и мир удастся спасти.

Мы снова едем вверх. Грузовой лифт — платформа без стен, с решетчатым полом; тавровые балки, пучки тросов и кабелей, жирно-белые шлакоблоки уныло проплывают мимо, пока Стрикланд читает лекцию:

— Он спрятался на этаже, где центры управления и комнаты директоров. Сопротивление будет ожесточенным. Никому не удавалось увидеть Харгрива воочию, даже мне. Поверь, я пыталась изо всех сил — а я ведь глава его службы безопасности. Тебе придется прорываться.

Кажется, Тара не замечает мертвого сотрудника «Призмы», лежащего подле нас на платформе лифта. На дуло его М-12 наверчен приличный глушитель. Сотруднику он уже ни к чему, и я с удовольствием прикарманиваю находку.

Дернувшись, лифт останавливается на уровне, явно не приспособленном для жилья: повсюду ящики с амуницией, шкафы, этажерки. И над головой — ещё одна крутящаяся желтая мигалка.

Ах да, не забудьте про камеры.

— Я замкнула местную беспроводную сеть — у тебя минут пять, прежде чем Харгрив взломает её и спустит на тебя всех собак. — Тара фыркает тихонько. — Не только на тебя — на нас. Попробую подняться наверх, на вертолетную площадку, и обеспечить нам с тобой путь отхода. Вытаскивай Харгрива и иди с ним на крышу. Мы его вытягиваем, увозим и заставляем разговориться. Иди!

Включаю невидимость. Бегу незримый мимо камер наблюдения к лестнице, а за спиной лифт снова приходит в движение.

На этот раз никаких указателей, никаких полезных стрелочек и дружеских голосов, указующих, куда идти и что делать. Лестницы, крутые повороты, а двумя-тремя этажами выше — встревоженные голоса.

— В зале, где жестянку потрошили, коммуникации до сих пор отключены.

— Куда Стрикланд подевалась?

— Наверное, отключилась — сам не могу достучаться.

— Дело хрень, и дерьмом пахнет.

Да, дело хрень, но быстрое и легкое. Никто не успел и вздохнуть, не то что выстрелить. Глушитель просто творит чудеса.

Я — акула, кружащая среди обломков кораблекрушения. Бедные наемники озадачены и растеряны, слишком много у них хозяев: и Локхарт, и Стрикланд, и Харгрив — и все говорят разное. Они не понимали, куда бежать и что делать, и до того, как Стрикланд перекрыла им коммуникации. А я тем временем перемещаюсь из убого и скудно обставленных складов на этажи безукоризненных офисов, конференц-залов, отделанных дубом и кожей. Каждый следующий этаж роскошнее предыдущего, отделан в более темных тонах, с мебелью древнее и солиднее — будто бредешь назад во времени. Тут курсоры и указатели не требуются — путь к Джейкобу Харгриву очевиден, просто иди к Викторианской эпохе.

Харгриву потребовалось почти десять минут, чтобы управиться с саботажем, и ещё тридцать секунд, чтобы передать всем приказ найти нас и пристрелить. Но я тем временем уже на нужном этаже. Жалкая группка наемников в боевых доспехах выключает свет и пытается охотиться за мной в инфракрасном свете, но бедолаги недаром провели последние тридцать шесть часов, наблюдая, как дядя Голем выбивает одного их приятеля за другим. Прошлой ночью они, может, и лелеяли мысль о мести, но теперь их можно выследить по звуку трясущихся поджилок.

Я бы их избавил от необходимости ждать и сходить с ума от ужаса, но цефы успевают раньше.

Не знаю, откуда они явились. С тех пор как я ступил на остров Рузвельта, осьминожек не видно было, но вот они здесь, во всей красе, наглая банда охотников, глаза пылают, щупальца так и машут во все стороны. Они ломятся сквозь стены и рвут людей на части, будто подрядились мне в помощники. Охотников лишь четверо — и быстро становится трое после удачного целлюлитского выстрела. Потом и я валю одного, ныряю в подвернувшийся лестничный пролет и оказываюсь этажом ниже. Забиваюсь в подходящий угол, обеспечивающий защиту и хороший обзор, наставляю пушку и жду.

Но цефы за мной не торопятся.

Это явно не атакующий отряд — всего-то четыре жалких охотника. Наверняка лишь разведка, но для чего? Стрикланд права: цефы хотят заявиться на остров Рузвельта.

И весьма благоразумно было бы унести Харгрива до того, как это произойдет.

— Я вижу, вопреки моему предательству, вопреки всем проблемам и опасностям, ты все же полон решимости унести меня отсюда. Замечательно! Можно сказать, геройски.

В голосе больше не слышится истерических ноток, злобы, гнева, но лишь усталость, решимость, нечто похожее на удовлетворенность — и даже тень радости.

— Но боюсь, наши головоногие друзья питают сходные надежды. Тебе лучше поторопиться, если хочешь опередить их.

Хм, а головоногие друзья уже смылись из зала, где была потасовка.

— Иди же ко мне, я больше не стану тебя сдерживать. Я даже отозвал приказ найти тебя и убить — ради моих солдат, ещё оставшихся в живых.

А-а, вот она, дорожка золотого пунктира на экране, цепочка хлебных крошек, ведущая в святая святых: через зал, затем налево, затем направо. Постучать.

— Настало время признать: наши цели едины и больше нет смысла во вражде. Мы должны встать заодно против общего врага.

Отчего-то — и только БОБР знает отчего — я наконец верю Харгриву.

Мраморные колонны, меж ними — двойные узорчатые двери с бронзовыми ручками. Высоченные, широченные двери — визгун пройдёт не сгибаясь.

Я вхожу без стука.

Распахиваясь, двери скрипят, нет — скрежещут, визжат и ноют. Неужто Харгрив, с его-то капиталами, сэкономил на банке смазки?

Но с другой стороны, какой смысл? Вряд ли эти двери открываются очень уж часто.

А за ними… там не просто комната, там гребаный собор, музейный зал, библиотека. Бесконечный кирпично-красный ковер трехметровой ширины рассекает центр этого исполинского мавзолея. Ряды мраморных колонн по обе стороны, в двадцати метрах над полом — тусклые лампы дневного света, между колоннами — рыцарские доспехи в стеклянных шкафах. У одной стены, едва различимые вдалеке, массивные этажерки с книгами, другие закрыты — бесконечными темными занавесами.

— Наконец-то, мой Тезей! Добро пожаловать!

Его голос не проносится по Сети среди шороха и потрескиваний — он грохочет, он заполняет зал.

Над головой щелкают контроллеры, вспыхивает свет, и улыбающееся четырехметровое лицо Джейкоба Харгрива смотрит на меня с экрана поверх огромной настенной карты нашей планеты, выполненной в старомодной равновеликой проекции. Её желто-голубые краски потускнели и поблекли.

Теперь вижу: в стеклянных шкафах не рыцарские доспехи, а нанокомбинезоны — прототипы моего Н-2. По части устаревания они ненамного отстали от рыцарских доспехов — закон Мура не спит, споро делает все новое ветхим.

— Понимаю, скудное вознаграждение за столько усилий. А так хочется, пройдя лабиринт, хотя б увидеть минотавра, перед тем как погибнуть от его рогов, — глумится Харгрив.

Перед картой стоит тяжеловесный деревянный стол, вокруг него — полдюжины древних мягких кресел с раздувшимися от набивки подлокотниками и спинками. Полированная поверхность стола девственно пуста.

— Что ж, настало время честности. Маски прочь, карты на стол.

Древняя машинерия скрежещет шестернями.

— Я здесь! — объявляет Джейкоб Харгрив.

Карта на стене раскалывается посередине и разъезжается в стороны, будто занавеска. За ней открывается одна-единственная штуковина, древняя и жуткая, и поначалу я даже не разберу, что это.

— Шокирован? Я бы тоже слегка удивился, — объявляет грохочущий голос.

Я вижу Джейкоба Харгрива, и он говорит:

— На твоем месте я б так радовался, я б наслаждался внезапным учащением пульса, выплеском гормонов, дрожью тела, готового драться и убегать. О, чудо телесности — я уже так давно не ощущал его!

Роджер, там было до невероятности чисто — девственная, антисептическая чистота. Огромные хромированные балки скользят, прячась в стену, сверкают эмалированные стены, рисунок кафеля на полу — концентрическая паутина, а в центре её капсула с Харгривом. Вокруг шипят и щелкают машины жизнеобеспечения, полдюжины эластичных трубок отходят от капсулы и прячутся в низкий потолок. По мониторам бегут строчки, словно котировки на бирже: биотелеметрия, уровень питательных веществ.

Капсула не глухая — сверху окно почти во всю длину. Видно все, до последней нелицеприятной мелочи. Капсула наполнена желто-зеленой жидкостью, похожей на воду в городском бассейне, куда написало слишком много первоклашек. Существо, лежащее в этой жиже, вовсе не похоже на Джейкоба Харгрива. Оно и на человека не слишком похоже.

— Уже больше столетия радости моей жизни сугубо духовны. Я ступил на дорогу, от которой отказался Карл Раш, — на холодный путь к бессмертию.

Губы существа неподвижны, а глаза его, яркие и твердые, как обсидиан, смотрят на меня неотрывно, не отпускают ни на мгновение.

— У меня в ушах ещё стоит его голос, проклинающий Тунгуску и все найденное там, называющий меня трусом и глупцом. И кто же из нас, в конце концов, оказался бо́льшим трусом?

Роджер, ты видел древних людей из болот — по «Нэшнл джиографик», в журналах, в Сети? Ну тех, кто умер много сотен лет назад то ли в Англии, то ли в Ирландии. Убийцы забросили их тела в торфяные болота, где полно танинов и лигнинов. Это природные консерванты, тела в таких болотах не гниют — сжимаются, морщатся. Становятся бурыми и морщинистыми, словно печеные яблоки, но — не гниют сотни лет напролёт. Их можно выудить из болот, и они, в общем… выглядят они в точности как Джейкоб Харгрив, плавающий в капсуле среди жижи.

— У нас осталось так мало времени.

У нас? Старина, не похоже, чтоб ты торопился.

— Я надеялся надеть нанокомбинезон Пророка, вооружиться тем, что он принёс нам, защититься его броней. Вступить в лабиринт и встретиться с минотавром. Но теперь — увы…

Губы Харгрива наконец шевелятся. Натягиваются, разделяются, приоткрываются, обнажая беззубые десны. Наверное, он считает эту гримасу улыбкой.

— Тебе суждено закончить начатое Пророком.

Посреди залившего зал света мелькает быстрая тень — не разберу, что именно.

— Натан? — взывает Джейк. — Ты здесь? Ты снова суешь нос в мои дела, снова подслушиваешь?

Ага, вот его иконка, всплыла прямо над левым глазом. В ушах звучит слабый голос, трескучий от статики, обрывистый, неровный: «Алькатрас, убирайся оттуда скорее!»

— Нет, подожди.

Темное снова — уже заметнее. Испорченная лампа, что ли?

— Подожди! — повторяет Харгрив. — Тебе нужен последний кусок головоломки. Посмотри на столе.

Я оборачиваюсь, смотрю в зал — темнота исходит оттуда, не из стерильного харгривовского склепа. Темнота угнездилась среди громоздких полок с книгами, мраморных колонн, закованных в стекло нанокомбинезонов.

— Иди же! — вещает мудрец из жижи. — Иди и возьми!

При моем приближении поверхность стола раскрывается, панели скользят вбок, открывая неглубокую выемку, тускло-серую, посреди неё — выгнутый диск, чьи края излучают голубой свет. На нем поджидает меня деревянный ящик для сигар.

Открываю.

— Это моя — нет, твоя судьба, Алькатрас. Возьми же её!

Похоже на сигару — но не сигара. Полнехонький шприц для инъекций.

— Вводи его куда угодно!.. Ты что, ищешь вену? Столько времени просидел в нанокомбинезоне и ещё не понял? Он сам знает, что делать! Алькатрас, позволь нанокомбинезону распорядиться самому.

Харгрив прав. Старина Алькатрас, конечно, три раза подумает, прежде чем ширяться неизвестной гадостью от бессмертного лживого старикашки, но нанокомбинезон знает лучше, чего ему надо. БОБР знает лучше.

Мы хватаемся за шприц и втыкаем.

— Да, да. — Харгривовский аватар чуть не мурлычет от удовольствия. — Тунгусская итерация!

Перед глазами мутнеет.

— Ключ ко всем вратам!

Я проваливаюсь в черноту.

В пустоте рядом со мной Натан Голд — и он хнычет.

— Они были здесь, прямо в Нью-Йорке, все это время?

— Да, Натан, их законсервированная техника была здесь. — Харгрив говорит медленно и терпеливо, будто разъясняя заторможенному ребенку необходимость вытирать попу. — Один из их рабочих сараев и квантовый телепорт для перемещений. Думаешь, я выстроил базу в гигантской сточной яме под названием Нью-Йорк из-за великой любви к ней?

Перед глазами дрожит и плавает кирпично-красный ковер, на нем узоры вроде птиц. Странно, до сих пор не замечал.

— Отчего ж ты никого не предупредил?

— Натан, кого предупреждать? Абстрактное человечество? Биологический вид, столько раз безоглядно обманывавший себя перед лицом неприятных фактов? Существ, столь радостно и безоговорочно принявших простые истины вроде необходимости контроля над рождаемостью, над расходом природных ресурсов, над изменениями климата? Нет уж, спасибо большое, я предпочитаю доверять себе и горстке отобранных мною людей.

Я становлюсь на колени, я поднимаюсь на ноги.

— Горстке отобранных людей. Просто чудесно. И куда ж эта отобранная горстка нас завела? Старик, задумайся, что ж ты наделал! Они же здесь, цефы — здесь!

— Конечно, Натан! Хозяева усадьбы вернулись.

Да, вернулись. Я теперь вижу, откуда темные пятна — с неба, от окон в потолке, вижу насекомые формы, четко выделяющиеся на фоне серой пелены облаков, дергающиеся, прыгающие, приближающиеся, вижу ослепительный голубой свет их дуговых резаков.

— Хозяева включают машины, прогревают котел отопления. Назревает большая весенняя уборка старого дома. Видишь ли, им не слишком понравился гниющий за холодильником мусор.

Над «Призмой» повисает цефовский корабль, похожий на членистое распятие, покачивается, выцеливая.

— И можно ли их винить за пристрастие к чистоте?

Корабль вздрагивает — и все харгривовские суперпрочные армированные стекла сыплются наземь дождем режущих осколков.

В резиденцию Харгрива врываются дождь, ветер и цефовская пехота. Мудрец в жиже приветствует их полоумным старческим хихиканьем: «А-а, наконец-то ангелы смерти, мой эскорт к человеческой бренности! Добро пожаловать! Вас уже заждались!»

Но, судя по тому, как цефы лупят по мне, Харгрив их не интересует.

Дело пахнет керосином. Пехота и охотники несутся ко мне через зал сворой голодных доберманов. Я бегу по железной лесенке на галерею у верхнего края книжных полок — оттуда хоть отстреливаться удобнее и умирать наверху приятней. Выход отыскать не надеюсь, но — вот он, между шкафами: черный аварийный ход, спасительная лестница, узкая нора со шлакоблочными стенами, ступенями из бетона и трубами вентиляции во всю длину, словно сухожилия.

Харгривовский аватар восторженно вещает: «Стань Пророком! Используй его доспехи, сражайся за человечество, за свой вид во всей его нелепой, никчемной и лживой красе! Иди же, спасай всех и вся!»

Я несусь по лестнице, над головой вертятся желтые мигалки, здание трясется подо мной.

— Говорит Джейкоб Харгрив. Персонал ЦЕЛЛ, слушайте: коммандер Локхарт погиб, я тоже вскоре погибну, а «Призма» самоуничтожится. Пророк сейчас — единственная ваша надежда победить вторгнувшихся пришельцев. Потому вы должны всеми силами способствовать его эвакуации с острова.

О, как любезно! Интересно, его кто-нибудь слушает?

Компьютерный голос — другой компьютерный голос, холодный, женственный, — начинает отсчет: «Все строения базы «Призма» эксплозивно изолируются через десять минут. Вы освобождаетесь от ваших обязанностей работников «Призмы». Пожалуйста, покиньте базу по обозначенным маршрутам».

Думаю, на крышу выбраться, к вертолетной площадке, времени предостаточно. И тут в эфире появляется Тара Стрикланд и озабочено сообщает: мол, вся крыша разнесена в хлам, ничего летающего там не осталось.

— Я направляюсь на мост Квинсборо, — говорит Тара. — Жду тебя там, на дальнем конце.

Цефы повсюду, «целлюлиты» тоже, и совсем неважно, слышали они последний харгривовский приказ или нет. Все мы сейчас звери перед лесным пожаром, все бежим, стараясь обогнать пламя. Когда налицо перспектива зажариться живьем, уже нет ни хищника, ни добычи. Бежим со всех ног, палим по цефам, встающим на пути. Отсчитывающая время девица то и дело выныривает в эфире, мило информируя о последних новостях. «Призма» эксплозивно изолируется через восемь минут, через семь, через шесть…

Честное слово, не стоит напоминать. Мы поняли.

Кто-то вспоминает про служебный лифт, про путь на мост Квинсборо. Не знаю, где этот лифт, никто стрелочек мне на экране не высвечивает, но сориентироваться легко — просто беги вместе с толпой. Правда, по толпе лупят сверху, изрядно её прореживая.

Лифт оказывается как раз там, где мост пересекает восточную оконечность острова. У нижней двери топчутся трое «целлюлитов», лихорадочно тыча в кнопку вызова. Завидев меня, вздергивают пушки — я наставляю свою. Так и стоим, тряся стволами, думая, как себя прилично вести в подобной ситуации. Отсчитывающая девица объявляет про две минуты.

Лифт приходит, и мы все вместе грузимся. Кто-то лихорадочно давит и давит на «ВВЕРХ», кто-то — на «ЗАКРЫТЬ ДВЕРЬ».

Трогаемся.

Над головой — старинный громкоговоритель, привинченный к потолку — ну, знаешь, вроде древнего мегафона с квадратным раструбом, оттуда бэкграундом тянется переложение «Nine Inch Nails» для скрипок и флейты. Отсчитывающая девица объявляет одноминутную готовность.

Поднимаю «грендель» и разношу громкоговоритель вдребезги. «Целлюлит» говорит: «Спасибо».

И вот мы на мосту, и снова каждый сам за себя.

Выжимаю из Н-2 все до последней капли, все — на скорость. Но двадцать секунд — и ресурс иссякает. По мосту лупят и сверху и снизу, цефовские трассеры прорезают воздух ярким пунктиром, вокруг полно брошенных авто, и выпотрошенных, и ещё горящих, стада легковушек, грузовичков, пикапов. Кажется, сквозь сеть балок и растяжек вижу подступающего визгуна и знаю, даже не глядя: над головой цефовский корабль заходит на атаку.

Отсчитывающей девице больше нечего сказать.

Оказывается, эта дама — мастерица недоговаривать. «Эксплозивно изолируется», надо же. «Призма» натурально взлетает к небесам и прихватывает мост с собой.

Он колышется подо мной, выгибается, понизу катится огонь, и все огромные стальные опоры, арки, тросы, утыканные желтым, двутавровые балки сминаются вокруг, словно оригами. Автоцистерна взлетает шаттлом и запутывается в паутине горящего металла. Я пытаюсь бежать, но устоять почти невозможно — как на спине загарпуненного кита. Мост разваливается на части, я падаю, успеваю схватиться за выступающую балку, а эйрстримовский трейлер величественно пролетает мимо и бухается в воду. Вишу на кончиках пальцев, подтянуться нет сил, и безнадежно надеюсь: Н-2 сумеет накопить заряд, прежде чем я спекусь в комок шлака. Зато предо мною чудесный вид на останки острова Рузвельта. Там — настоящий ад, пылает даже вода. Там ничего не узнать. Наверное, когда пламя уймется, там останется лишь гора оплавленного камня.

Интересно, получил Харгрив у муниципалитета разрешение на такую «эксплозивную самоизоляцию»?

Но долго размышлять над этой важной проблемой не пришлось. Желтое нью-йоркское такси выдирается из паутины искореженных балок, падает, отскакивает, катится по сорокаградусно наклоненному плоскому куску пылающего асфальта и смахивает меня в пролив, словно комара.

«Есть ли жизнь после смерти? Ожидает ли меня хор ангелов? А может, пылающая адская бездна? Взрослея, учишься не верить в благостную ложь, но детский страх перед адом не уходит никогда. Я уже по горло сыт посмертием, слишком похожим на чистилище.

Полвека неподвижности в переохлажденном геле, будто образчик для медицинского эксперимента, полвека мыслей, крадущихся стаей крыс по тесным кремниевым дорожкам компьютеров, полвека — пленник видеоэкранов и камер. Обреченный без сна, без отдыха, без перерыва мыслить о мире, уже чужом для меня.

Если это — жизнь после смерти, то я предпочитаю забвение».

Глава 17

Оно вирусное — так это назвал Пророк.

Я и слова лучше не подберу. Я чувствую это во мне, чувствую в нас обоих. Ощущаю, как оно ищет старые коды, щупает их, общается, контролирует, изменяет, перекраивает под свою мерку. Разносит хорошие новости от одной микрочастицы к другой. «Тунгусская итерация» переделывает меня изнутри.

Этакая добрая чума.

А может, мне просто кажется. Ну в самом деле, даже с цефовской техникой, как же возможно почувствовать перепрограммирование отдельных клеток? Мираж, блеф, морок, навеянный речами фальшивого Пророка. А он бормочет где-то в затылке: «Оценка жизнеспособности нанокатализатора завершена, итерация готова к развертыванию».

Но когда темень рассеивается, ощущение клеточных перемен исчезает. И я, болтаясь на дне пролива, слышу другие голоса, негромкие, но отчетливые. Они ясно различимы на фоне шипения респиратора.

— Так ты все это время скрывала цэрэушное нутро? Чего ж ты мне не сказала?

А-а, снова Голд. Мать его, этот засранец приклеился ко мне, будто ангел-хранитель.

— Отстань и заткнись!

Тара Стрикланд тоже здесь.

Сквозь грязную воду пробивается бледный свет. Настало очередное славное манхэттенское утро.

— Если хочешь помочь, помоги найти этого парня, — советует Стрикланд. — Ты ж так уверен, что он — ключ ко всему.

— Комбинезон — ключ ко всему. То бишь Алькатрас и комбинезон, вместе. Они — наше оружие.

Эх, Натан. То угодишь прямо в точку, то за километр мажешь. С таким же успехом можно сказать: «Он и его правая рука». Стал бы ты говорить про Тару Стрикланд, что, дескать, она и её спинной хребет — наше оружие?

— Не густо, да. Чино, у тебя хоть что-нибудь слышно?

— Нет, мэм. Прочесали полностью — и ничего. Снова пройдемся по берегу.

Чино, кореш, как приятно услышать тебя снова!

Я перекатываюсь, ползу. Дно задирается вверх — голый серый камень, отполированный потоком.

— Не думаю, что есть смысл…

— Вот! Вот его сигнал!

— Чино, мы нашли его! Назад, к машинам!

Я выползаю из воды, Стрикланд и Голд машут мне от искореженного, испещренного трещинами входа в туннель. В разломах бетона торчит арматурный скелет. Мост Квинсборо за моей спиной — груда перепутанных, изломанных деталек из «Лего». За ним, на дальнем берегу, остров Рузвельта дымится, словно Помпеи после везувиевского фейерверка.

Вот, называется, и восстал из мертвых, жизнь заново обрел. Ешкин кот! Эй, Оби-Ван Харгрив, помоги мне, ты — моя единственная надежда.

Пока поднимаюсь на ноги и спешу броситься в объятия родной команды засранцев, Тара докладывает по начальству: мол, это лейтенант Тара Стрикланд, командированная на спецзадание, сэр. Блудная дочь вернулась, сэр. Хочет поразвлечься с цефами в их штабе, в Центральном парке. Не желаете ли поучаствовать?

Но полковник Барклай непреклонен. Вещает о глупой героике и бессмысленном самоубийстве. Стрикланд возражает, указывает: Натан-де её убедил, и теперь у нас реальный шанс повернуть дела к лучшему (не уверен, что это лучшая тактика разговора с Барклаем, но тот, по крайней мере, не услал её подальше без лишних разговоров). Стрикланд просит поддержки с воздуха, Барклай обещает связаться позже.

Стрикланд ждать не хочет, и мы трогаемся.

По пути Голд пытается растолковать мне суть жизни. Рассказ выходит не слишком гладким, то и дело прерывается всякими «э-э», «хм» и «прячьтесь, цефы слева!». Однако усваиваю, скотина Н-2 передает не только мои координаты и базовые данные, он транслирует вокселы моего зрительного кортекса. Даже нет, он скорее сам вокселы и возбуждает, зажигает их в мозгу точно диоды на мониторе — так оно и с воспоминаниями Пророка, и с целеуказаниями, и с характеристиками оружия. И одновременно шлет все в тридцатигерцовую полосу.

Натан Голд шпионит за моими снами.

Воспоминания Пророка открыли ему больше, чем мне. Голд определил: центр наших осьминожек находится в точности под Центральным парком, под озером. Я подумал сперва: «Поразительное совпадение» — и лишь затем вспомнил про Харгрива с его корпорацией корпораций, с тайными связями во множестве дирекций и советов, с влиянием и махинациями, с умением незримо навязать свою волю. Гляди-ка, бабочка махнула крылышками в 1912-м, и век спустя ни преступность, ни депрессии, ни самые алчные застройщики не затронули и краешка священного зеленого пятна посреди города.

Харгрив же сказал Голду перед тем, как обрушился потолок: «Думаешь, я выстроил базу в гигантской сточной яме под названием Нью-Йорк из-за великой любви к ней?»

Задумайся, Роджер. Вспомни, насколько Нью-Йорк стар. Европейцы явились всего-то полтысячи лет тому, индейцы за тысячи лет до того. Все это время цефы спали у людей под ногами, и никто ни о чем не подозревал. Ну, почти никто: готов спорить, за столько лет один-другой бедолага забредал в неположенную пещеру в неположенное время, крался на цыпочках меж спящими гигантами, и, может, уносил вещичку-другую, вроде коробочки с салфетками, прикроватного будильника или источника вечной молодости.

В 1908-м Харгрив был уже взрослым — и в каком, интересно, возрасте? И была ли Тунгуска его первым опытом кражи огня у богов? Может, Харгрив стоял и за выселением сквоттеров из Центрального Манхэттена? Может, Харгрив уже был здесь в гребаном тысяча пятьсот каком-то, играя себе втихую и стараясь, чтоб самый большой на континенте город выстроился точно на крыше люциферовой дачи?

Само собою, Роджер, это всего лишь догадки, мысли от безделья в подпрыгивающем «бульдоге», спешащем на финальный спектакль. Харгрив не сидел сложа руки, наверняка совал нос к цефам и раньше, а на Лингшане хозяева наконец-то проснулись — и нашли незваного гостя в своей спальне.

Как я уже говорил, особо развлечься и отвлечься подобными соображениями не довелось, цефы мешали. Я никогда не видел больше одного их десантного корабля зараз, а тут не успели мы свернуть с Ист-ривер-драйв, как целых четыре скользят над водой. Лезу в башню, но подстрелить надежды почти нет, цефы летят слишком быстро, «бульдог» трясется и подпрыгивает, и признаюсь честно: у меня теплится надежда проскользнуть к Центральному парку незамеченным, если не станем задираться и позволим цефам улететь восвояси.

Но затем сворачиваем на Пятьдесят восьмую, и шансы проскочить мирно рассыпаются в пыль.

Вся гребаная авеню вдоль и поперек истыкана цефовскими трубами и акведуками. Они высовываются прямо из улицы, поднимаются этажей на пять-шесть, уходят в дыры, проделанные в витринах и небоскребах. Несчастная улица — лабиринт крошеного бетона, вывороченного из скального основания камня и колоссальной зазубренной, угловатой, шипастой инопланетной канализации. Завернув за угол, видим, что уже последний, четвертый корабль торопливо разгружается над Пятой авеню, роняет яйца-бетономешалки ровным пунктиром через проспект.

Нас ждут.

Первая пара «бульдогов» уже застряла и оказалась под огнем. Ещё за угол не успели завернуть, а один уже лежит вверх тормашками и колесами в воздухе крутит. Я делаю что могу, но даже Ист-ривер-драйв — сущее стекло по сравнению со здешней мостовой, перекрестья моего прицела скачут зайцем, пока наш водитель не бьет по тормозам. Правда, не по собственному почину — его грудную клетку плющит, будто коробку спичек, цефовский снаряд, влетевший сквозь лобовое стекло. Я успеваю выскочить за доли секунды до взрыва, но все равно мне крепко достается. Спасибо броне — выручила.

С таким цефовским напором мы ещё не встречались. Улица так и кишит пехотой, охотники скачут по стенам гигантскими кузнечиками, выцеливая жертву, и такими же скачками уходят, прежде чем их возьмут на мушку. Вижу по меньшей мере четырех тяжеловесов, топающих по улице, пушки их сверкают беспрерывно. Весь наш несчастный караван рассеян в клочья и разогнан по углам, три машины в ауте, их экипажи мертвы или прячутся, прочих не видно. Наверное, увидели выбоины и щербины на стенах и благоразумно решили сменить маршрут.

Я потерял своих, они потеряли меня, слишком много вокруг искореженных балок и закороченных, оборванных кабелей, связи хватает от силы на квартал-другой. На праздник жизни являются визгуны, краса и гордость любой вечеринки. Но в промежутке между вышибанием мозгов и увертыванием от попыток вышибить мозги мне я таки пробиваюсь на верхние этажи офисной башни. Не драпаю, а сознательно пробиваюсь наверх. Полдюжины цефовских десантных модулей проломились сквозь крышу и застряли на этажах, из модулей вылезла пехота и прочно окопалась.

Пока я заканчиваю их выковыривать, пол-этажа пылает, но усилия того стоят. С высоты я снова могу выйти на связь, и полковничьи ребята зря времени не теряют: оказывается, Голд сдал им мои частоты, и Барклай-команда может считывать прицельные данные с Н-2 и направлять на цель авиаподдержку, выпрошенную добрым полковником с базы Макгуайр.

Увы, этого слишком мало — и слишком поздно для большинства пошедших за Тарой Стрикланд. Её героическую команду выбили чуть не целиком.

Но все же не целиком. Горстка выживших прорвалась к Центральному парку.

Или, как наши друзья из Пентагона предпочитают называть его: «Граунд Зеро».

Ура! Доблестный коллектив, подаривший нам незабываемое «Плавание с цефами», теперь готовится обрадовать хитом «Нью-Йорк ньюкем».

Известие это настигает нас где-то между Ист-ривер-драйв и Пятой авеню. Точно сказать не могу, меня тогда интенсивно расстреливали. Но когда я нагнал стрикландовский конвой у Центрального парка, новость уже разнеслась.

Стрикланд в ярости. Барклай отбивался до последнего. Голд уверяет, мол, чего ещё ожидать, поставив начальством дебильных психопатов (засранец без малого злорадствует над военной тупостью и недостатком воображения — жаль, не довелось ему повстречать Левенворта).

А я что? А мне по барабану.

Может, я разучился сопереживать. А может, после нескольких лет службы привыкаешь к тому, насколько дешева человеческая жизнь, и примиряешься с её дешевизной. Не исключено, БОБР попросту удалил сопереживание из моих мозгов, пронизанных его нанонейронами. Или мне, уже двумя ногами стоящему по ту сторону жизни, наплевать на живущих? Слушаю яростное клокотанье Стрикланд: «О людях подумали?! О соседних районах?! О радиоактивных осадках?!» — и думаю: если б мог говорить, заткнул бы её другим вопросом.

Они о цефах-то подумали?

Не то что бы я соглашался с последними пентагоновскими выдумками. Из-за их ядерного цунами я вообще захотел уволиться из ведомства раз и навсегда. Но главная-то проблема в том, что оно не сработало. Никакая пентагоновская идея до сих пор не сработала — а когда отступать некуда, в дело идут самые отчаянные меры. В безвыходной ситуации годится и тактика выжженной земли. Тактический ядерный взрыв над Манхэттеном может стать единственным реальным способом остановить цефов. Не гарантированно, конечно, но на фоне провала всего остального попытаться стоит.

Конечно, провалилось не все. Проект «Алькатрас» ещё жив и дрыгает ножками. Но боссы в Пентагоне не такие уж дебилы, они судят по докладам с передовой и не могут оценить, что же творится здесь на самом деле. Скорее, они про «тунгусскую итерацию» знают лишь то, что она изобретена полубезумным гомункулусом, плавающим в рассольной жиже, а по словам Натана Голда, оно похоже на гомосексуальное насилие у мух-скорпионниц. Если б я знал про «тунгусскую итерацию» только это, тоже не шибко бы в неё поверил.

Над Центральным парком — желтое жуткое небо, прорезанное вспышками молний. Нас никто не ждёт: ни подкрепление, ни цефы, ни «пилигримы».

Никто.

Паркуемся среди низких кустов и зарослей сорной травы. Тишина мертвая, только вдалеке погромыхивает тяжко.

— Куда они все провалились? — интересуется кто-то.

— Может, на Пятьдесят восьмой они бросили на нас последние резервы и у них совсем пусто? — предполагает Чино, но сам себе не верит.

Молчат птицы, даже сверчки не стрекочут.

— Не нравится мне это, — бормочет Стрикланд угрюмо, оглядываясь.

Но птицы не улетели — мы убеждаемся в этом через пару секунд, когда они взлетают все разом, огромное порхающее облако, темное, как споры, — и ни одна не пискнула. Уносятся на восток, а земля под ногами начинает дрожать.

Ровная прежде линия деревьев выгибается, пучится, их верхушки мотаются туда-сюда при полном безветрии. Деревья поднимаются в сумерки, будто на гидравлике, на земле под ними вижу краткие вспышки голубых искр — рвутся подземные силовые кабели. Земля дыбится, проваливается, скалы вырастают среди леса прямо на глазах, стены грубого трещиноватого камня лезут наверх, унося деревья на горбу. «Бульдог» подпрыгивает на два метра, переворачивается, шлепается наземь. Ближайшая рощица клонится прямо на нас, задирается, валится. Пласты земли и камня громоздятся, мнутся, соскальзывают с боков чего-то необыкновенно огромного и древнего, проснувшегося после миллионнолетнего сна глубоко под землей.

Те, кто на машинах, разворачиваются и дают газу, пешие несутся со всех ног. Барклай вопит на весь эфир: «Стрикланд, Стрикланд?! Что за хрень у вас происходит? Мы считываем сейсмическую активность, это же…»

Я уже не вижу верхушки, а Штука из Земли все лезет и лезет — наверное, уже поднялась километра на два. Дюжина водопадиков срываются с её боков, рассыпаются водяной пылью высоко над головами.

— Сэр, нам необходима немедленная эвакуация, — заявляет Тара Стрикланд с восхитительным спокойствием. — А также активная поддержка с воздуха — и чем сильнее, тем лучше. Пожалуйста, бросьте сюда как можно больше сил. Ситуация… э-э… изменилась.

Это и мама, и папа, и дедушка, и даже пещерный пращур всех цефовских шпилей.

Это последняя страница Апокалипсиса, конец календаря майя, гибель мира в Рагнареке. Оно заняло и унесло с собой половину Центрального парка. Оно колоссально, оно закрывает небо. Не иначе, как с него и Канада видна.

Шпиль поднял половину парка, зацепил и унес ввысь всю массу, приставшую к невозможной колонне, глыбу земли размером в сотню городских кварталов, болтающуюся теперь над Манхэттеном, словно Эверест на кончике бильярдного кия. Острие шпиля — тёмный угрожающий обелиск, проткнувший унесенный парк, загарпунивший бродячий небесный остров, — поднимается ещё на половину расстояния от парка до земли. В сгущающемся сумраке громада кажется похожей на статую Свободы в каменной короне — если, конечно, не принимать во внимание пару километров высоты и начинку из спор.

Если у Барклая и были шансы отговорить начальство, то теперь они безвозвратно испарились. Будущее в виде ядерной зачистки стало неизбежным, и нам посулили несколько вертушек и столько искренней моральной поддержки, сколько можем унести.

А ещё нам дали полчаса до вылета бомбардировщиков.

Чем ближе мы к шпилю, тем сумрачнее вокруг. Вода стекает из прудов и озер, рассыпается в пыль, падая, небо застилает густой липкий туман. Кое-где среди тьмы — огоньки, мелькают языки пламени, оборванные кабели шипят, вспыхивают голубым, разбрасывают искры. Сквозь шум винтов я различаю стон и треск ломающегося гранита. Трубы газопроводов и канализации торчат разорванными венами, извергая пламя и грязную жижу.

Я ошибся. Это не остров среди неба — это опухоль. Если бы Господь болел раком, оно бы выглядело именно так: черным и комковатым, будто легкое шахтера. Приблизившись, вижу: это не цельная глыба, слитный силуэт распадается на множество глыб, мешанину обломков. Иные не больше дома, другие способны расплющить целые кварталы. Расщелины и провалы между ними испещрены черной хребтистой арматурой цефовской конструкции, сетью связей, удерживающей все в едином целом.

Ну, не совсем оно единое и не вполне целое. Пока пилот кружит, выбирая место посадки, гранитные глыбы откалываются, словно айсберги от ледника. Мы заходим с юга, зависаем в десяти метрах над верхушками деревьев. Под нами крошечные сверху вагончики и прицепчики техслужбы, раскрашенные в голубенький цвет, крошечные статуи, похожие на куклы, все освещено странно и криво уцелевшей пригоршней уличных фонарей, ещё работающих на солнечной энергии, запасенной батареями.

Вертолет болтается пробкой в аэродинамической трубе, чем ближе к шпилю, тем сильнее турбулентность. Если приблизимся ещё на сотню метров, нисходящий поток расплющит нас о камни. Приземляться здесь немыслимо. Даже отступив, не стоит и пытаться — вся масса земли и камня непрерывно шевелится, цефовская арматура её почти не фиксирует. Близ южной оконечности острова-опухоли пилот рискнул спуститься до восьми метров. Я благополучно падаю, а пилот ретируется на безопасное расстояние — правда, какое расстояние считать безопасным в наши веселые деньки, сказать затрудняюсь.

Рокот винтов растворяется в густом сумраке, и становится так мирно, спокойно…

Стою на траве. Ветер свирепый, но посвист его почти успокаивает. В пяти метрах передо мной километровая бездна, я различаю тусклые серые очертания нью-йоркского центра далеко внизу — точь-в-точь россыпь микрочипов на материнской плате.

А через секунду бездна уже в двух метрах, и я мчусь подальше от края, чтоб разваливающаяся груда камней и земли не прихватила и меня по пути на родину.

— Ты только глянь на трещины в этой штуковине! — вопит Голд. — Как от неё куски отваливаются!

Он на вертолете со Стрикланд, но ощущение, будто орет в самое ухо.

— Алькатрас, слушай, вся масса камня просто висит на шпиле, прицепилась походя. Нестабильность абсолютная, в любой момент может обвалиться. Смотри внимательно на трещины в земле!

Знаешь, приятель, я как-то и сам разобрался. На севере шпиль утыкается в ночь, словно церковная кафедра проповедников Сатаны. До плана «Б» — двадцать шесть минут. Н-2 несёт меня быстрее, чем разваливается земля под ногами.

А затем пилот вертушки выдает: «О господи, они ж повсюду!»

— Алькатрас, послушай! — Это опять Стрикланд. — Ребята Барклая вчера были в парке, хотя и не удержались. У ЦЕЛЛа там эвакуационная база. Там должны быть заначки с боеприпасами, тебе придется… в общем, патроны понадобятся.

Тара не успевает договорить, а головоногие друзья уже тут как тут.

Краем уха слышу, как она накручивает пилоту яйца, заставляет подлететь ближе и прикрыть меня с воздуха. Почти не слышу объявления фальшивого Пророка: дескать, он завершил локальное сканирование и обозначил вероятные места складов с боеприпасами. Зато отлично слышу набежавших цефов, квакающих по-лягушачьи, полосующих воздух трассерами. Не успеваю вовремя усилить броню, и получаю дважды по корпусу, и ещё пару раз после того, как прыгаю через движущуюся расселину (серый хаос, внизу — километровая пропасть) и удачно прячусь. Для цефовской пехоты разлом слишком большой, но одинокий охотник с легкостью перескакивает, летит над моим укрытием и приземляется на дерево в десяти метрах от меня. Дерево падает, выдранное из земли двумя центнерами металла и слизи на скорости в тридцать метров в секунду. Охотник перескакивает на выступ — и тот крошится под его ногами. Урод вскакивает на пикап — и тот обваливается с края разорванной улицы. Охотник скачет от места к месту, никогда не промахивается — и никак не может выбраться на твердую землю. Так и улетает в пустоту, скача меж падающим хламом.

Далеко на севере огромные сегментированные щупальца рассекают небо: башня выпустила их, и они свищут туда и сюда, будто кнуты. Из каждого сегмента торчит пара то ли шипов, то ли лап. Я уже видел такое: огромные металлические сороконожки, извивающиеся в небе.

Вижу я и кое-что другое, поменьше, но столь же монструозное, движущееся мне навстречу по разваливающейся местности. Мы стараемся обойти опасность, стреляем, прячемся, земля дрожит, кренится, валится. Два огромных куска лезут друг на друга словно континенты, «под гору» внезапно превращается «в гору», пруды и лужи растекаются, заливая поле боя, земля становится грязью, а трава — катком. Временами цефам почти удается завалить меня. Иногда они стреляют неожиданно, БОБР чертит направление, но я никого не вижу.

И все же, если судить по конечной цели наших танцев — а именно прикончить друг дружку, — я пока справляюсь лучше. Пока.

А между потасовками… в общем, есть моменты, про какие и вспоминать неловко. Дерусь за жизнь целой планеты, до ядерной бомбардировки — меньше получаса, к цели ещё и не подобрался, как я смею тратить секунды, мать их, на созерцание? Моменты прекрасного почти сюрреалистичны: плотный голубой ковер крошечных идеальных цветков, тянущийся посреди пешеходной улочки, древняя бронзовая статуя на гранитном пьедестале — давно позеленевшая, плечи и голова белы от голубиного помета. На траве стоит сиротливо покинутое такси, мягкий свет единственного уцелевшего уличного фонаря льется на него сквозь туман.

В проходе под террасой Вифезда вижу обшарпанные пластиковые ящики, которые громоздятся в сумрачном гроте, полном арок, золотых альковов и блестящих керамических плиток. Обложенный ими потолок похож на персидский ковер. Здесь же в заначке амуниции и убойной снасти на изрядных размеров бойню — вдосталь на оставшиеся двадцать минут. Подхватываю новую микроволновую пушку X43. Я видел сегодня, как парни ею работали: против брони бесполезна, но поджаривает слизняков прямо в скелетах. Только следить за собой надо, стрелять короткими импульсами. Чуть зазевался — и батарея пустая.

В общем, заправляюсь, снаряжаюсь и снова в бой. У северного края прохода включаю невидимость, высовываюсь: шпиль вонзается в мертвое серое небо, растрескавшийся фонтан передо мной кажется вошью в его тени. Потертая фигура среди фонтана задумана была как ангел, но теперь похожа скорее на зомби с крыльями.

Сороконожки перестали дергаться, вцепились в землю, укоренились, распрощались с буйными деньками юности и успокоились, превратившись в огромные шипастые арки, словно шпиль отрастил ноги.

Вот же дерьмо. Я-то уж понимаю, что это значит.

И Натан тут как тут, спешит поучать.

— Парень, оно уже отростки выпустило и закрепило — как тогда, с их гнездом на Таймс-сквер. Похоже, тебе нужно повторить то, что ты делал в прошлый раз.

Комбинезон выдает тактические данные, рисует цели. Что ж, цефовские конструкции на удивление однообразны: то ли форма подогнана под надобности, то ли у них воображения вовсе нет. Тот же план, те же пропорции — и та же уязвимость.

Пробиваться все труднее. У каждого отростка-подстанции торчит на страже тяжеловес, неповоротливый, но почти неуязвимый. С пары сотен метров от их ракет уклониться нетрудно, но чем ближе подходишь, тем быстрее надо увертываться — а эти хитрые гады знают, как обороняться. Понимают: мне к ним нужно вплотную подобраться — и пользуются.

К тому же вокруг, развлечения ради, кишат пехотинцы и охотники — их куда больше, чем кажется на первый взгляд. Я крадусь, невидимый, мимо удобных возвышенностей, мимо хороших мест для засады, и там пусто, никто меня не ждёт — а через пять секунд лупят в спину. Слышу, как чьи-то лапы хрустят по камням слева, как тихонько верещит охотник позади, оборачиваюсь — никого, а стреляют вдруг справа, где мгновение назад видны были только камень и пустое небо. Ветер разгоняет туман, но повсюду полно ям и впадин, где воздух застаивается и туман лежит плотным киселем.

Глаза почти бесполезны, включаю усиление, работаю в инфракрасном диапазоне, но все равно не могу различить цефов.

Наконец меня зажимают между пропастью и осыпающимся пешеходным мостиком, я чуть высовываюсь — и воздух разрезает густая чересполосица трассеров. Земля рассыпается прямо под ногами, и выбора нет: или летательное возвращение на мать сыру землю, или забег через убойную зону. Выскакиваю, поливаю огнем на бегу, бью в никуда — и вдруг прямо перед носом материализуется пехотинец и шлепается наземь, дергаясь.

Мать вашу за ногу, у здешних цефов — невидимость!

Я перебираюсь через полуразваленную армейскую баррикаду, размышляя, отчего ж цефы раньше её не включали?

Остается пятнадцать минут.

Новое оружие — новая тактика. Пара импульсов из микроволновой пушки — и средний пехотинец лопается вошью на сковородке, но на тяжеловеса уходит вся батарея — а он продолжает палить в ответ. Приходится выбросить микроволновку и взяться за L-TAG. Пара «умных» ракет — и дело сделано. На тяжеловеса у второй подстанции уходит целых четыре, но мне везет с третьим — хоть мажу постыдно, ракета сносит подпорку стандартной армейской баррикады, склонившейся над бедолагой-тяжеловесом, и на того валится десять метров упрочненного бетона — гробница производства самого Господа Бога. Через сорок секунд валится страж последней подстанции.

Чем я ближе к цели, тем сильнее ветер, и теперь он истошно, мучительно воет, будто пытают живую тварь. Но я уже рядом, и вблизи шпиль больше не кажется шпилем. Он колоссален: размером в целые кварталы, это настоящий вселенский собор всего подземного адского мира, в нем намешаны части всех копошащихся ночных отвратных исчадий Вселенной. Тут и колючие панцири, и суставчатые ноги, и членистые антенны, и несчетное множество острых мандибул, кроваво-красные плавники, жабры, дыхала и когти — все будто стиснуто в единое целое чудовищным прессом для мусора, загнано в форму башни, утыкающейся в стратосферу. В щелях между кусками пульсируют тусклые оранжевые сполохи — ни дать ни взять, кто-то дует на угли.

Впереди — яркий свет плещет в вывороченные глыбы камня. Я вжимаюсь в тень, словно отведавший яблока Адам, пытающийся укрыться от Господнего гнева. Ветер выпихивает меня на свет. Пальцы мои впиваются в трещины гранита, цепляются, сражаясь с ураганом. Прижимаюсь к скале, ползу вперёд.

В основании шпиля огромная дыра, которую загораживают колоссальные сегментированные колеса — ими можно было бы заткнуть Гудзонов туннель. За ними — портал, сияющий ослепительно-белым светом, ход, ведущий в башенное нутро. Это воздухозабор. Или, если уж потворствовать романтике, тот самый сияющий туннель в конце всех концов.

Да, самое время — я уже два дня как помер.

Вспоминаю уроки, усвоенные на харгривовской коленке: споры, в сущности, — антитела. Они слетаются к ране. И тут Натан Голд, великий специалист по особо гадким новостям, возвещает пискляво: «Парень, тебе внутрь!» Ветер воет, слов почти не разобрать.

Является Тара Стрикланд, специалист по новостям ещё горшим: «Черт возьми, они уже приказали бомбардировщикам сниматься! Алькатрас, ты опаздываешь! Спеши!»

Вот же дерьмо.

Я делаю шаг за камень — и даже прыгать не приходится. Сияющий туннель засасывает меня, как птицу — самолетный движок.

Буря, пожалуй, не совсем подходящее слово. Ураган — тоже как-то не так. Аэродинамическая труба — вот, наверное, ближе всего по свойствам, но это выражение техническое, упорядоченное, оно не передаст ощущения лютого неистовства воздушной стихии.

Да и вообще, словами здешние прелести не опишешь.

Башня вдыхает тебя, и на мгновение вокруг становится почти спокойно. Стены на бешеной скорости сливаются в расплывчатое однородное целое, и, пока безвольно несешься в потоке, проблем никаких. Но потом вытягиваешь руку, цепляешься за первый попавшийся выступ, и поток на скорости в две звуковых рушится на тебя гребаным Эверестом.

Без Н-2 я и уцепиться б не сумел, пальцы б из руки вырвало. А если бы чудом и зацепился, ни за что не удержался бы. Рука так и осталась бы висеть на стене, а остальное унеслось бы…

Кстати, а где я сейчас? Во всяком случае, далеко под гигантским нарывом в небе — мимо него я, наверное, пронесся за доли секунды после того, как меня засосало. Наверняка я снова на земле, а скорее, под нею, в подземном потаенном лабиринте, где варится поголовное истребление двуногих. Споры носятся вокруг меня сонмищем острых игл, дробью из двустволки. На экранах перед глазами — череда вспыхивающих желтых строчек, Н-2 непрерывно информирует о «целостности покровов» и «максимизации защиты». Но, кажется, это просто слова, комбинезон стирается в пыль прямо на мне, как оболочка космического корабля при возвращении на Землю.

Я не вижу, где я, вокруг проблески оранжевого и синего, все в высочайшем контрасте, мигает картинка из стробоскопа, видимость — пара сантиметров от лицевого щитка. Вдруг понимаю: за что б я ни держался, делаю это одной рукой, а вторая чудесным образом ещё удерживает гранатомет. Прижимаю его к груди будто младенца, держу изо всех сил. Пытаюсь нацелить вверх, но ветер не дает, направить ствол получается лишь вниз и чуть в сторону, к стене шахты. И под этой стеной могут быть трубопроводы, правильно? Могут быть силовые кабели, важные схемы. И я палю наугад, опустошаю магазин в неистовый вихрь, затем он выдирает иссякшее оружие из моей руки. Кажется, вдали слышится приглушенный грохот. А может, мне лишь кажется в завываниях ветра?

Но стены сотрясаются, уж в этом сомнений нет. Меня стряхивает, и я лечу по очередному бесконечному туннелю.

А он вдруг заканчивается.

Может, комбинезон смягчил удар, и потому я не превратился в кисель. А может, я уже кисель, залитый в человекоподобный контейнер. Но я теперь на горизонтальной поверхности, ветер дует вбок, а не вниз, и я умудряюсь закатиться за торчащий из стены кусок машинерии. Там не то чтобы тихо, от завихрений настоящего урагана меня дергает и колотит, но все же ветер здесь куда слабее, чем на открытом месте, и комбинезон, надеюсь, справится без труда — если его ещё не доломало вконец.

Атомная бомба могла бы уже взорваться — а я здесь ничего бы и не заметил.

Тут ко мне приходят мысли — то ли мои, то ли БОБРа, я больше разницы не ощущаю. В общем, кто-то из нас думает: «Скверно воздуховод сделан, слишком много турбулентности». Кто-то мыслит в ответ: «Может, это не главная шахта, а главные отключены или повреждены. А может, цефы вообще ламинарных потоков не любят?» Новая мысль: «Вокруг этого чертова комбинезона крутится столько спор, что ног не видать, — так почему ж оно не взаимодействует?» А-а, это точно моя личная мысль, потому что вопрос бестолковый. Ответ-то проще пареной репы.

Спора-то — антитело. Антитело стремится к ране. До сих пор я — просто инертная частица в чужом организме. Время пришло обернуться враждебной и агрессивной.

Всяких чудных пушек на мне больше нет, но у Н-2 отличная кунгфушная хватка. А тут, глубоко в фундаменте адской машины, обязана быть важная машинерия. Не обязательно жизненно важная, мне хватит и просто важной. Чтоб лейкоциты пришли в движение, можно и не повреждать сердце или мозг, любого участка живой ткани достаточно.

Например, того куска, за каким я спрятался.

Поднимаю кулак, бью — ничего.

Ещё раз — появляется вмятина. Кажется. Возможно, лишь рябь перед глазами.

Нахожу сочленение, запускаю пальцы под него, тяну — подается слегка. Тяну снова, изо всех сил.

Целая панель отдирается, словно крышка с банки кошачьего фарша. Сверкают голубые искры.

Оно самое.

Голубой свет угасает, разгорается оранжевый. После каждого удара трещат и сверкают ветвистые оранжевые разряды. За тридцать секунд вся отодранная полоса — один сплошной разряд.

Антителам и тридцати секунд не требуется. Они струятся от главного потока, будто вдруг продырявили невидимый шланг, черные сердитые облака в поисках места, где можно разразиться грозой. Им нипочем ветер, они летят поперек воющего кошмара, вовсе его не замечая. Они — не дым, не облако инертных частиц, они — коллектив, миллиарды единиц, действующих сообща. Смотрю в их клубящуюся тьму и вижу миллионы слабеньких искорок, перебегающих в облаке. Наниты общаются: договариваются, планируют. Дескать, структурное повреждение на уровне таком-то, ослабленное питание магической штуки номер такой-то.

Чужеродное тело.

Вторжение извне.

Вот он!

Меня окутывают целиком, колышутся вокруг чудовищной амебой. Комбинезон загорается: вид — словно с орбиты на пылающий тропический лес в Амазонии, когда половина Южной Америки одета в оранжевые сполохи. Однако дым не поднимается от множества крошечных огоньков на моем теле, но падает на них, проливается ливнем, конденсируется — как если бы ролик про бразильский лес прокрутили в обратную сторону. Комбинезон впитывает споры, сияние моих рук и ног угасает, и пару моментов не происходит ничего вообще.

В кончиках пальцев начинается покалывание, они светятся.

Сияние исходит от меня, рвется из глубин Н-2. Это возрожденные споры, пепел, обратившийся в пламя. Они исходят сонмищем звёзд из моих рук, ног, груди. Их такое множество, такая масса — они унесут всего меня с собой… Не мои ли молекулы разлетаются, не моё ли тело распадается в сияющий туман?

Вдруг я весь пылаю белым пламенем, словно гребаный ангелок.

Остальное, как говорится, история.

Конечно, шпиль выбросил свою дозу спор — на то мы и рассчитывали. Выбросил в положенное и предсказанное время, но уже после того, как мы гомотрахнули его скорпионное брюхо, и когда нанопыль разлетелась по Манхэттену, несла она наше семя, а не цефовское. Тунгусская итерация разнесла гадов, будто микроволновка козявок.

Оказалось, мы подошли к самому краю ближе, чем воображали. Все прочие шпили, выскакивавшие в Манхэттене, были всего лишь прототипами, бета-версиями. Тестировали, подгоняли, стреляли единственный раз и замирали навсегда. Но штука в Центральном парке была настоящая, массовая, жуткая погибель. Эта башня выстрелила бы спорами, способными размножаться в людских телах. А тогда уже не только Манхэттену была бы крышка, и не только Нью-Йорку, и не паре прилегающих штатов. Помахало бы ручкой все человечество на гребаной планетке Земля. Так яйцеголовые мне сказали. Правда, они на самом-то деле совсем фишки не рубят.

Роджер, мне кажется, они не совсем понимают даже это. Я не думаю, что мы выиграли. Уверен: все только начинается, и твои боссы тоже думают именно так.

Голд сумел заглянуть в харгривовские данные, в записи информации, шедшей от Н-2. Голд видел то же, что и я, Голд знает и то, что я тебе сегодня не рассказал, а доступное Голду доступно и твоим боссам.

Мне наши с цефами дела представляются неурядицей в доме с множеством комнат и жильцов. Вообрази: жилец просыпается среди ночи из-за шума над головой и отправляется выяснить, в чем дело. Соседей будить, конечно, не хочет — ведь, скорее всего, это белки, или кот лампу перевернул, или другая мелочь в этом роде. С чего ради соседей тревожить?

Но там не белки и не кот, а если и кот, то выучившийся обращаться с дробовиком, лежащим на каминной полке, — и теперь сверху раздается хороший «бу-бух». А ещё, возможно, стон или крик боли, призыв помочь. И вот прочие садовые инструменты, спящие в соседних комнатах, потихоньку просыпаются и хотят узнать, что же случилось. Хотят узнать, что с их приятелем, где он. Может, даже хотят позвонить хозяевам — пусть заглянут и разберутся.

Как думаешь, Харгрив сумел бы разъяснить сейчас, прав я или нет?

Ну да, ну да, старик всегда имел в запасе пару козырей. Но, Роджер, не спеши сожалеть о нем. Не забывай: Харгрив не в одиночку все проделал. Да все ж написано, в конце-то концов, прямо в названии его гребаной компании.

Скажи-ка, Роджер: что тебе известно о парне по имени Карл Раш?

Глава 18

Глава 19