Избранные произведения в одном томе

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В личном общении я довольно жизнерадостный человек. Похоже, многих это удивляет.

Не знаю, чего они ожидали: наверное, какого-нибудь стареющего гота в черной коже и с подведенными глазами. Но если я вообще кому-то известен, то в основном как Чувак, Который Пишет Все Эти Депрессивные Истории. Мне больше всего нравится, как выразил эти настроения Джеймс Николл: «Когда я чувствую, что моя тяга к жизни становится слишком сильной, то перечитываю Питера Уоттса», — но вообще-то он тут далеко не одинок. Размышляя, что бы такого написать в этом эссе, я наскоро прошелся Гуглом по характеристикам, которые часто применяют к моей прозе. Для наглядности приведу некоторые из них:

• Брутальный

• Мрачный (зачастую «бескомпромиссно»)

• Параноидальный

• Кошмарный

• Беспощадный

• Самые темные уголки человеческой психики

• Уродливый

• Жестокий

• Человеконенавистнический (мизантропический)

• Антиутопический

Две последние очень популярны. По запросу моего имени в связке с «мизантропией» и её вариантами поиск выдает около десяти тысяч ссылок; «Питер Уоттс» совместно с «антиутопией» и «дистопией» приносит уже почти 150 000 (хотя, надо думать, не все из них по мою душу).

Берусь утверждать, что это серьезное искажение истины.

Один из сборников Харлана Эллисона[349] открывается гиперболизированным Авторским Предуведомлением о чувстве подавленности, которое грозит вам, если вы прочтете всю книгу за один присест. Я не такой. Я бы вам такую подлянку делать не стал — потому что, откровенно говоря, не считаю свои творения особо депрессивными.

Взять хотя бы истории в этом издании. «Ничтожества» — фанфик, дань уважения одному из моих любимых фильмов, а также — что удивило меня самого — размышление о психологии миссионеров. «Гром небесный» целиком высосан из пальца, без всякой подготовки; это спонтанно возникшая фантазия, начало которой дала моя бывшая девушка, выглянув как-то раз в окно и сказав: «Ух ты, да те тучи совсем как живые». «В глазах Господа» ставит вопрос о том, как нам определить в человеке монстра — по побуждениям или поступкам. А «Остров» возник как моё личное «фи» тем лентяям от литературы, которые уповают на звездные врата, решая проблему расстояний. Ни одна из этих вещей не приближается к антиутопии в том смысле, как, скажем, «Взглянули агнцы горе» Джона Браннера.

Есть в них место и чуду. Прозрачный организм, окруживший целую звезду; русалки, что парят близ океанского дна, среди ночных пейзажей и огней; вконец запутавшееся Нечто, чья эволюционная биология реабилитирует Ламарка. Даже в идее о колоссальном, медлительном разуме, якобы присущем облакам, таится некая ветхозаветная красота. Удались ли при этом сами истории, судить уже вам… но вещи, которые они стремятся описать, граничат — на мой взгляд, по крайней мере, — с возвышенным.

(Стоит также признать, что на этих страницах найдется и кой-какая паршивая писанина. В частности, плаксивая и перегруженная деталями «Плоть, ставшая словом» морально устарела. Меня слегка озадачило, что славные ребята из «Тахиона» решили включить её в сборник, который, теоретически, люди будут читать удовольствия ради. Ну что ж. Все с чего-то начинали.)

Мировоззрение, которое стоит за этими историями, может прийтись по вкусу не всем. К примеру, люди не привыкли видеть, как их самые благородные мечты и устремления сводят к детерминированному искрению химических веществ в черепной коробке. Некоторые могут воспротивиться идее, что музыку по-прежнему заказывает ствол мозга, в чем бы нас ни уверял избалованный, вздорный неокортекс. Самый фундаментальный принцип человеческой биологии — представление, что эволюция смастерила нас при помощи того же метода проб и ошибок, который породил и все без исключения остальные формы жизни на планете, — кое-кто и вовсе сочтет неприкрытым оскорблением. Но в кругах, в которых вращаюсь я, такие идеи не считаются мрачными. Это всего лишь биология: нейтральная, эмпиричная, практичная. Я вырос на этих идеях, мне они кажутся классными. У меня ни разу не возникало желания вскрыть вены, когда я что-нибудь такое сочинял. Если вы испытываете подобные чувства, читая написанное мной… ну что ж, это ваши проблемы.

Допускаю, что в некоторых из этих миров вам жить не захочется. Вот я бы тоже не хотел делить комнату с Уолтером Уайтом, но ведь это ещё не делает «Во все тяжкие» образцом антиутопии. Фон произведения — это не сюжет и даже не тема. Я пишу антиутопии? С тем же успехом можно настаивать, что «С. S. I. Место преступления» — это сериал про автомобилестроение, так как в каждом эпизоде активно задействованы автомобили.

Оно и к лучшему, потому что, по правде говоря, антиутопии даются мне не очень. Собственно, мои миры воплощают собой взгляд на человеческую природу едва ли не в духе Поллианны[350].

Судите сами: мы живем в мире, где финансовые организации планетарного масштаба выискивают в кандидатах на вакансии симптомы социопатии, — но не с целью отсеять социопатов, а чтобы взять их на работу. Даже после того как эти организации помогли глобальной экономике ухнуть с обрыва — и сознательно, как выясняется, — органы, учрежденные якобы как раз для того, чтобы контролировать их, однозначно заявляют, что в тюрьму никто не сядет, какие бы законы ни были нарушены, какой бы ни был причинен ущерб. Когда сумасшедшим домом правят деспоты, рассчитывать на большую откровенность не стоит — и это ещё хорошие ребята, лидеры так называемого «свободного мира».

Но в моих произведениях вы никаких «Голдман Саксов»[351] не найдете. Как и Диков Чейни с Усамами бен Ладенами. У меня никто не начинает войн под надуманными предлогами, чтобы обогатить своих дружков из нефтедобывающей отрасли; никто не оправдывает массовых убийств, ссылаясь на божественную волю. Папа римский удостаивается мимолетного упоминания в конце трилогии о рифтерах, но только в том ключе, что он пустился в бега, что его осуждают и преследуют за принятые в его организации надругательства над беззащитными: возможно, это очередной пример безоблачной наивности, присущей моему миростроению.

Разумеется, в Уоттсворлде происходит и кое-что плохое, но во имя того, как правило, чтобы избежать ещё худшего. Жасмин Фицджеральд потрошит своего мужа, как рыбу, но при этом лишь стремится спасти его жизнь. Безымянный рассказчик из «Повторения пройденного» умышленно провоцирует у внука ПТСР[352], но исключительно ради спасения его души. Может, Патриция Роуэн (опять-таки из «Рифтеров») и дает отмашку на уничтожение всего Тихоокеанского северо-запада, сопряженное с таким количеством жертв, что Ирак и рядом не стоял, но она это делает не ради того, чтобы подкормить свой банковский счет: она мир пытается спасти, черт возьми. Те полдюжины людей, что прочли «Бетагемот» — осторожно, сейчас будут классические злодеи из картона, — могли бы указать на Ахилла Дежардена с его безудержным сексуальным садизмом, но даже и его нельзя винить в том, что он натворил. Это высоконравственный человек, у которого нейрохимическим путем изъяли совесть, причём сделавшие это лишь хотели (опять-таки, из благих побуждений) освободить его.

Полноценные злодеи у меня не получаются. Хотя однажды я попробовал. Один из персонажей «Морских звёзд» списан с человека, которого я знал в реальной жизни. Никаких крайностей, конечно, он не насильник и не убийца — просто скользкий жалкий приспособленец, который сделал карьеру приписывая себе заслуги других людей и подгоняя свои научные воззрения под запросы тех, кто больше предлагал денег. Но у меня не вышло передать в прозе даже этот мелкий подвид человеческой подлости; пока я следовал своей изначальной задумке, у меня получался голый шаблон, зловеще накручивающий усы. Продать его самому себе я мог единственным способом — придав персонажу глубину, сделав его более заслуживающим сочувствия, чем его прототип из реальной жизни.

Фундаменталисты мне тоже даются так себе. Пытаюсь нарисовать библейского креациониста, а выходит снисходительная карикатура, набросанная самодовольным элитистом. Так что все герои, которые доживают-таки до публикации, представляют собой продукт некой параллельной действительности, где даже у мусорщиков есть степень бакалавра. Может, по сути Лени Кларк продвинутый слесарь и не более, но она в жизни не стала бы отрицать реальность глобального потепления. Родители из Ким и Эндрю Горавиц дерьмовые, но не настолько, чтобы ходить на митинги антивакцинаторов. Даже безымянный овдовевший отец Джесс — съежившийся в комок перед лицом грандиозных сил, которые понимает очень смутно, — воспринимает секс в до странности ученых терминах: «Мы были лишь парой млекопитающих, что пытаются довести свою приспособленность до максимума, пока от цветочков не дошло до ягодок».

Но мир сейчас в такой заднице во многом как раз потому, что реальные люди и в самом деле отрицают климатические изменения и эволюцию, что 85 % населения Северной Америки верят в невидимую фею на небесах, которая отправляет всех после смерти в Космический Диснейленд — ну и кого тогда колышет участь каких-то там жуков-скакунов?[353] В нашем мире такие люди составляют большинство; в Уоттсворлде их нет и следа[354]. Вы можете возразить, что я вообще не пишу про реальных людей. Какие бы демоны их ни осаждали, какая бы мерзость их ни окружала, мои персонажи скорее похожи на платоновские идеалы в человеческом обличье.

Ещё вы можете сказать вот что: поскольку я почти всю взрослую жизнь водился с учеными и научными работниками, мой кругозор попросту слишком узок, чтобы писать о персонажах иных типов. Что ж, справедливо.

Я вовсе не отрицаю, что рассказываю свои истории на антиутопическом фоне. Возьмем, например, трилогию о рифтерах. Безнадежная борьба против подступающей экологической катастрофы; нейрохимически порабощенные бюрократы, которые решают, какую часть света испепелить сегодня, чтобы сдержать очередную чуму; жертв насилия эксплуатируют, отправляя их обслуживать электростанции в океанских глубинах, — таких вещей не покажут в «Зале славы Hallmark»[355]. Только все это, строго говоря, не мои выдумки: это существенные элементы любой мало-мальски правдоподобной картины будущего. В конце концов, отличительная черта научной фантастики — то, что отграничивает её от магического реализма, хоррора и орды всех прочих нереалистических жанров, — состоит в том, что это фантастическая проза, основанная на науке. Её экстраполяции «отсюда» в «туда» должны сохранять хотя бы толику достоверности.

И к чему же мы можем прийти отсюда? Куда придут семь миллиардов гоминидов, которые не умеют сдерживать своих аппетитов, у которых под подошвами ботинок гибнет по тридцать видов в день, которые так заняты отрицанием эволюции и конструированием беспилотников-убийц, что не замечают, как тают полярные льды? Как написать правдоподобную историю о близком будущем, где мы каким-то образом положили конец затоплениям и войнам за водные ресурсы, где мы не вывели под ноль целые экосистемы и не обратили миллионы людей в экологических беженцев?

Никак. Этот корабль — этот громадный, неуклюжий корабль размером с целый мир — уже вышел в путь, и разворачивается он крайне медленно. Предотвратить такие последствия к 2050 году можно лишь в одном случае — в истории, где мы озаботились климатическими изменениями ещё в 1970-х, но здесь речь идёт уже не о научной фантастике, а о фэнтези.

Так что если моё творчество и тяготеет к антиутопиям, то не от горячей любви к ним: это сама реальность навязывает мне антиутопию. Если пишешь о близком будущем, то загубленная окружающая среда — уже не один вариант из множества. Мне остается только прикидывать, как мои персонажи разыграют ту колоду, что получат на руки. Суть антиутопии не в том, что кому-то внедряют ложные воспоминания, а служащих заковывают в неврологические кандалы. Антиутопия — это сама унаследованная ситуация, в которой все эти ужасные вещи становятся наилучшими из возможных вариантов, а все прочие ещё хуже; мир, где люди совершают массовые убийства не из-за своего садизма или социопатии, а потому лишь, что из всех зол выбирают меньшее. Не мои персонажи построили такой мир. Это мы им его завещали.

Настоящих злодеев в Уоттсворлде нет. Если вам нужны злодеи, вы знаете, где их искать.

В антиутопиях необязательно все грустно. Собственно, в некоторых есть все условия, чтобы существовать в полном довольстве. Огромные массы людей идут по жизни даже и не подозревая, что они в антиутопии; они могут в реальном времени пережить деградацию от свободы до тирании и не почувствовать разницы.

В основе своей все сводится к жажде странствий.

Представьте, что ваша жизнь — дорога, идущая через время и общество. По обе стороны тянутся заборы, увешанные знаками: «Посторонним вход запрещен», «По газонам не ходить», «Не убий». Это условия, ограничивающие ваше поведение, законные пределы приемлемых действий. Между ограждениями вы можете бродить сколько душе угодно — но выйдете хотя бы за одно и рискуете испытать на себе всю тяжесть закона.

Теперь представьте, что кто-то начинает эти заборы сдвигать ближе.

Ваша реакция — даже то, заметите вы происходящее или нет, — целиком зависит от того, часто ли вам доводилось сходить с дороги прежде. Многие люди никогда не отклоняются от середины тропы; не будь заборов вообще, они бы и то не отклонялись. Они из тех, кому никогда не понять, с чего воют все эти радикалы и маргиналы; как ни крути, а ведь их-то жизнь ни капельки не изменилась. Им без разницы, где находятся заборы — у самых их плеч или далеко на горизонте.

А вот для прочих из нас рано или поздно наступит момент, когда направишься к месту, где в прошлом можно было гулять без всяких ограничений, и внезапно наткнешься на забор. Это лишь вопрос времени.

Когда случается подобное, человека может удивить, насколько близко к нему подобрались эти штуки, а он даже и не заметил. Я вот точно был удивлен. Меня не назовешь закоренелым преступником. Я оказывался в маленькой белой комнатке на таможне США несколько чаще, чем можно ожидать при «случайном» отборе на контроль, но тут, подозреваю, дело в том, что среднестатистический таможенник не вполне понимает, как быть с людьми, которые работают не по найму («Консультант по биостатистике и писатель? Что ещё за хрень?»)[356]. Может, одно время я был повинен и в связях с теввовистами[357] — когда был жив мой отец, отошедший от дел священник и генеральный секретарь баптистского собрания Онтарио и Квебека; как мне рассказывали, в КСРБ[358] на него завели досье за деятельность в интересах непатриотичных организаций вроде «Международной амнистии», — но у летучих терминаторов Обамы вряд ли загорелись бы глазенки, если б они распознали моё лицо.

Сказанное не значит, что я умом пребывал в неведении относительно ослабления гражданских прав на этом континенте. Просто для меня, образованного белого типа с довольно защищенной жизнью, это понимание было скорее теоретическим, чем интуитивным, опосредованным, а не прямым. Поэтому, возвращаясь с другом в Торонто из поездки в Небраску, я ожидал, что меня досмотрят канадские таможенники на канадской же границе. Ещё я ожидал, что если они пожелают обыскать мой автомобиль, то сообщат мне об этом и попросят открыть багажник[359].

Когда же ничего из перечисленного не случилось — когда в двух километрах от границы с Канадой меня остановили американские пограничники, и я, оглянувшись, увидел, что они копошатся в нашем багаже, словно шайка бродячих муравьев, — я не ожидал особых проблем, выходя из машины с намерением спросить, что происходит.

Так и вижу, как на этих словах многие читатели закатывают глаза. «Ну да, естественно. Никогда не выходи из машины, если не велят. Никогда не смотри им в глаза. Никогда не задавай вопросов. Иначе пеняй на себя». Этим людям мне сказать нечего. Всем остальным скажу: смотрите, до чего мы дошли. Теперь у нас вне закона ожидать нормального общения с теми, кто в общем-то должен нас защищать. И люди это одобряют.

(Говоря о классическом романе Рэя Брэдбери «451° по Фаренгейту», мы все время забываем одну вещь: никакая тираническая сила не навязывала людям запрет на книги. Массы в этой антиутопии сами не хотели читать.)

В последующие месяцы я узнал о законодательстве штата Мичиган больше, чем хотелось бы. В частности, о чудесном маленьком нормативном акте номер 750.81(d), в котором всё, от убийства до «неподчинения законному требованию», уложено в один аккуратный уголовный пакет. В нем целая страница отведена под определение «лица», а вот, какое требование считать «законным», не указано. Если вам доведется пересекать границу, и какое-нибудь «лицо» прикажет вам встать на четвереньки и гавкать по-собачьи, имейте это в виду. (Любопытный факт: согласно законодательству США, «граница» — это на самом деле область, простирающаяся на сто миль от пресловутой линии на карте. Атмосфера бесправия, которую встречаешь на таможне — обыски безо всяких ордеров, безосновательные задержания и тому подобные удовольствия, — распространяется на всю эту зону. И если пограничникам вздумается вынести дверь какому-нибудь бедняге, живущему в Потсдаме[360], то с этим ничего особо не поделаешь: это «приграничный досмотр», существующий вне обычных сдержек и противовесов.)

Разумеется, в конце концов меня признали виновным. Но не в нападении, что бы вы там ни слышали. Суд установил, что агрессия с моей стороны отсутствовала, не было даже брани или разговора на повышенных тонах, несмотря на заявления прокурора, будто я «оказывал сопротивление» и «душил сотрудника пограничной службы»[361]. В итоге сторона обвинения сделала упор на тот факт, что я — уже словив несколько ударов в лицо, но ещё до того, как получил дозу слезоточивого газа, — не подчинился в ту же секунду, а спросил: «Да в чем дело-то?» И никого не волновало, что меня действительно били по лицу или что сами пограничники лгали под присягой. (Присяжные забраковали их показания всей пачкой, потому что — как официально объявил один из заседателей — те «не согласовывались между собой».) Никого не волновало и то, что представители самого МВБ[362], которых вызвали из Детройта в надежде добавить пунктов к обвинению (изначально в документе об аресте значилось «Нападение на государственного служащего»), отказались от участия в деле после беседы с причастными лицами. Никого не волновало даже и мнение, открыто высказанное присяжными, — что судить надо не меня, а пограничников. Акт 750.81(d) вынудил их вынести обвинительный вердикт вопреки всему.

Важно отметить, что случившееся со мной нарушением закона не было. Закон сработал именно так, как и предполагалось: предоставил карт-бланш властям, при этом приравняв к преступлению все прочие действия — даже заданный вопрос, — кроме немедленного и бездумного подчинения. Мы живем в обществе, где законы призваны защищать не население, а право третировать население практически в любых ситуациях.

Я делаю акцент на США, потому что именно там наткнулся на свой конкретный забор; там же живет и большинство из вас. Но, пока вы не приняли меня за очередного напыщенного канадишку, который, как это сейчас модно, поливает дерьмом Мерзких Американцев, позвольте подчеркнуть, что к собственной стране я питаю не больше уважения. Канадское правительство в повседневном порядке затыкает ученым рты и в данный момент трудится над уничтожением какой-никакой природоохранной системы, которая у нас хоть и в рудиментарном виде, но была. Во время саммита «Большой двадцатки» в 2010 году мой родной Торонто стал местом наиболее вопиющего нарушения гражданских прав в Канаде: были арестованы и удерживались под стражей свыше тысячи человек, причём большинству не предъявили обвинений[363]. Сотни людей часами мариновали под ледяным дождем: им приказывали разойтись, не давали этого сделать, затем задерживали за неподчинение. Проходили предупредительные аресты — иных под дулом пистолета заметали в собственных спальнях в четыре часа утра, дабы какой-нибудь активист не совершил потом преступлений в течение дня. Ну и что это была бы за вечеринка без традиционного избиения безоружных, не оказывающих сопротивления протестантов сотрудниками полиции с прикрытыми нагрудными знаками, причём затем они же и обвиняли своих жертв в «нападении на полицейских». Хвала богам за камеры в мобильных телефонах. Хвала богам за YouTube.

Если вас подмывает напомнить, что Северная Америка — невзирая на все эти авторитарные безобразия — остается образцом свободы в сравнении с Ираном, коммунистическим Китаем, Северной Кореей и иже с ними, я не стану спорить. Более того, охотно это акцентирую. Начиная с тотального видеонаблюдения в центре Лондона и заканчивая полицией Торонто, что арестовывает людей за неповиновение законодательству об обысках и выемках, которого вообще-то и не существует, систематическое нарушение гражданских прав является характерной чертой всех свободолюбивых демократий. Видимо, это лучшее, на что мы способны.

В личном общении я по-прежнему жизнерадостный человек. Похоже, людей это удивляет.

Особенно теперь.

Меня периодически спрашивают, сказалось ли пережитое на моем мировосприятии, не породит ли моё танго с юридической системой США ещё более мрачных видений будущего. Я так не думаю.

В конце концов, нельзя сказать, что я не подозревал о подобных вещах, прежде чем это случилось и со мной; один-два журналиста даже провели параллели между событиями из моей жизни и злоключениями, которым я подвергал своих выдуманных героев, как будто мои сцены с полицейскими зверствами были пророческими, поскольку впоследствии воплотились в реальность.

Впрочем, если уж на то пошло, моё восприятие изменилось в светлую сторону. Как-никак, я выбрался из передряги почти невредимым: да, меня признали виновным, но в тюрьму не засадили, несмотря на все усилия обвинения. В США мне путь закрыт — в обозримом будущем, а может, и навсегда, — но с некоторых пор это для меня скорее уже знак почета, а не помеха профессиональным делам. Я в полном смысле слова победил. А большинство бы проиграло. Большинство тех, кто бросил бы вызов враждебной бюрократии с её толстой мошной и чисто символической ответственностью, проглотили бы, не прожевывая. Им пришлось бы сдаться вне зависимости от степени вины; совершать сделки с правосудием, лишь бы избежать непосильных судебных издержек. Если обвиняемый чудом набрался бы дерзости, чтобы дать отпор, его ждали бы неравный бой, заточения и годы долговой кабалы. Штат Мичиган выставляет вам счет за время, проведенное за решеткой: тридцать баксов в день, как будто вы остановились в долбаном «Мотеле 6»[364], как будто вы сами решили поселиться в тюряге, соблазнившись обслуживанием номеров и бесплатным кабельным ТВ. Чем дольше вы просидите в заточении, тем больший счет вам сунут под нос, когда выйдете на свободу.

Мне перестали приходить по почте эти маленькие желтые квитанции. Может, в Мичигане махнули рукой, а может, потеряли мой след, когда я переехал, или же то обстоятельство, что я живу по другую сторону международной границы, делает попытки стрясти с меня стоимость одной жалкой ночи в каталажке неоправданными[365]. А вот те бедолаги, с которыми я делил фасоль и «Кул-Эйд»… Им не светит ни спасительных границ, ни убежищ, ни побегов. Год в тюрьме — и они выходят с долгом в десять тысяч на шее. И они даже ещё чертовски легко отделались по сравнению с подругой нашей семьи: её мужа-активиста «исчезнули» в Латинской Америке, а сама она подверглась групповому изнасилованию и родила в тюрьме. После разговоров с такими людьми желание поканючить о несправедливости юридических капканов штата Мичиган как-то немножко унимается.

Мне очень сильно помогли. Половина Интернета поднялась на мою защиту. Благодаря Дэйву Никлу, и Кори Доктороу, и Патрику Нилсену Хэйдену, и Джону Скальци — благодаря всем тем мириадам людей, что распространяли весть и скидывались в мой защитный фонд[366],— я вышел из суда не бедней, чем был. Я вышел окрыленным: вы только посмотрите, сколько у меня друзей, о которых я и не знал. Поглядите, какой порочной выставила себя власть в глазах общества. Поглядите, на что способны возмущение и гнев, когда переворачиваются валуны, и их скрытые стороны выставляются на свет (в Порт-Гуроне теперь стоят знаки, предупреждающие путешественников о предстоящих выездных досмотрах: уже что-то). Так много поводов не терять надежды, если ты белый, принадлежишь к среднему классу и у тебя влиятельные друзья.

Многие представители этой привилегированной прослойки и в самом деле полны надежд. Как-то раз я присутствовал на мероприятии, на котором Кори Доктороу и Чайна Мьевиль беседовали о доброте, изначально присущей человечеству, о своей общей вере в то, что люди в большинстве своем порядочны и честны. В другой раз на сцене был уже я, мы с Министером Фаустом[367] дискутировали о том, может ли фантастика быть «позитивной», и всплыла та же мысль: Министер заявил, что абсолютное большинство людей, которых встречал он, были хорошими. А проблемами, которые стоят перед нами как видом — нетерпимостью, близорукой алчностью, набирающими ход угрозами наподобие глобального потепления, гибели экосистем из-за открытой добычи ископаемых, наподобие плавучих островов из неразлагающегося пластмассового мусора, причём размером с Саргассово море, — мы обязаны немногочисленным деспотам и социопатам, что оседлали верхушки мировых властных структур и гадят на все ради собственной наживы.

Я принимаю эту точку зрения — по крайней мере отчасти; даже в самом чреве системы, ополчившейся на меня, порой обнаруживались положительные моменты, когда я совсем их не ждал. Например, та единственная пограничница, которая отказалась подыгрывать коллегам и засвидетельствовала, что не видела, чтобы я совершал вменяемые мне действия. Как присяжные, которые, хотя и вынесли обвинительный вердикт, публично высказывались в мою защиту (одна из их числа встала рядом со мной во время вынесения приговора, чтобы показать свою поддержку, и это стоило ей продолжительных притеснений со стороны полиции и незаконного вторжения в квартиру). Как судья, который освободил меня, наложив небольшой штраф, и признал, что с таким человеком, как я, он охотно посидел бы где-нибудь и выпил пива.

Поводы для надежды есть. Но остается и гнев, даже если все эти ребята правы насчет изначальной доброты человечества в целом. В особенности если они правы; потому что как ещё называть мир, где порядочные люди стонут под пятой деспотов и социопатов, если не антиутопией? Можно тешить себя простодушными сказками о добрых сердцах и личном спасении, можно поддерживать огонек надежды на первом этаже; но я не могу не замечать той тьмы, что давит на нас сверху, той глобальной дисфункции, из-за которой мир заваливается набок, несмотря на ангелов и лучшее в нас. Вообще, я не вполне убежден в существовании этих ангелов, даже на уровне счастливого мирка маленьких людей. Проводя свои нашумевшие эксперименты, Зимбардо и Милгрэм[368] не делали из людей отморозков и мучителей, а всего лишь выявляли их. И ведь не только психи с маньяками вырубают леса, смывают дерьмо в океаны и заводят свои внедорожники, сжигая ископаемые останки динозавров, ради поездки за два квартала в ближайший супермаркет. Все те пластмассовые острова в Тихом океане намыли простые люди.

В глубине моей души гнев никогда не утихает; и это говорит о том, чего вы вряд ли ожидали, потому что я не верю, что истинным мизантропам знакомы подобные чувства. Цинизм — да, в полной мере. Но гнев?

Может, вы и невысокого мнения о глистах, но едва ли злитесь на них. Вы бы, вероятно, стерли рак с лица земли, будь у вас такая возможность, но ведь не из-за того, что сама мысль о раке вселяет в вас ярость. Вы не порицаете что-то, если оно действует так, как ему присуще, как действовало всегда; так, как вы от него ждете.

Вы сердитесь лишь в том случае, если ждали лучшего.

Очевидно, для немалого числа читателей моё творчество идёт под грифом «мизантроп». Как мне кажется, мой гнев доказывает ложность этого ярлыка. Гнев пронизывает многие мои тексты: он в гибнущей цивилизации из рифтерской трилогии, в Острове, предавшем веру Санди, в мировоззренческой трансформации безымянного посла, осознавшего, что бить в спину — во всеобщей природе вещей. Вы бы не нашли похожего в произведениях настоящего мизантропа: такой человек просто сморщил бы нос, пожал плечами и с презрительным безразличием отвернулся. Ну да, конечно же. А вы чего ожидали?

Вот почему мне не удаются жизнеподобные злодеи. Вот почему в 2009-м я вышел из машины, хотя правила всем известны, хотя все мы наслушались чужих рассказов. «Не шутите с этими уродами на границе, даже не смотрите им в глаза. Вот послушайте, что случилось со мной в прошлом году…»

Все потому, что глубоко внутри я все ещё не верю, что злодеи и впрямь существуют. И неважно, чего там я начитался и наслушался: я просто не в силах поверить, что тебя могут избить за то, что ты задал простой, разумный вопрос.

Конечно же, чаще всего я оказываюсь в корне неправ. И тогда я злюсь, потому что ожидал лучшего. Я до сих пор ожидаю лучшего, даже и теперь. И пускай это можно расценить, мягко говоря, как затянувшийся случай благородного идиотизма, я по-прежнему веду себя так, как будто люди и вправду лучше, чем они есть, и в реальном мире, и в вымышленном.

Ну и знаете, кто я тогда такой, по определению?

Оптимист.