Избранные произведения в одном томе

Пролог

Личинка, черва, куколка — зародыш крылатого существа, а еще — нового творения (по крайней мере, такую надежду лелеет всякий автор). Но в английском есть иное, полузабытое значение этого слова: причуда, блажь, фантазия. В конце семнадцатого и начале восемнадцатого века иногда так обозначали мелодии, не имевшие точного определения: «Фантазия мистера Бевериджа», «Фантазия милорда Байрона», «Фантазия Карпентеров» и так далее. Моя литературная фантазия родилась по той же причине, что и ее старинные музыкальные тезки — навязчивая тема. Задолго да того, как я взялся за перо, в моем воображении беспричинно возникала картинка: маленькая кавалькада безликих путников, явно из давних времен. Но кроме этого весьма незатейливого образа — всадники в пустынной местности, — больше ничего не было. Не знаю, откуда он взялся и почему назойливо меня преследовал. Всадники никуда не стремились, но просто ехали себе вдоль линии горизонта; в голове моей видение беспрестанно прокручивалось, точно закольцованная кинопленка или стихотворная строка, хвостик забытой легенды.

Но потом один из путников обрел лицо. По случаю я купил портрет девушки, выполненный карандашом и акварелью. Имя художника не значилось, лишь в уголке стояла пометка тушью (вроде бы по-итальянски): «16 июля 1683». Сперва этакая точность впечатлила не больше самого непримечательного портрета, но потом что-то в лице давно сгинувшей девушки — необъяснимая живость взгляда, неприятие тлена — меня проняло. Возможно, именно сопротивление смерти связало эту реальную женщину с другой — той, что жила гораздо позже и к кому я проникся глубокой симпатией.

Мой вымысел ни в коей мере не являет собой жизнеописание той другой женщины, хотя заканчивается ее рождением, по времени почти совпадающим с ее реальным появлением на свет. Я дал новорожденной ее подлинное имя, но не считаю свое произведение историческим романом. Это куколка.

~~~

На закате последнего дня давнего апреля одинокая вереница путников пересекает плоскогорье в дальнем уголке Юго-Западной Англии. Всадники шагом едут по тропе в вересковых зарослях. Пейзаж уныл, на здешней высоте весна еще не чувствуется; впечатлению гнетущего однообразия способствуют серое небо, наглухо затянутое облаками, неизбежная усталость от дороги и погода. Торфяная тропа бежит через пустошь в иссохшем вереске; ниже, в обрывистой долине, темная стена деревьев с набухшими, но еще не лопнувшими почками. Все, что дальше, окутано дымкой и блекло, как одежда путников. Ни ветерка, вокруг все хмуро и будто затаилось. Лишь на самом западе тонкая полоска желтого света вселяет надежду, что днями распогодится.

Череду безмолвных всадников возглавляет мужчина лет под тридцать; он в темно-коричневом рединготе, сапогах и треуголке, загнутые поля которой обшиты скромной серебристой тесьмой. Брюхо гнедой лошади и полы редингота забрызганы грязью, словно перед тем путь этого человека и его спутников пролегал через топь. Бросив повод, он чуть ссутулился и невидяще смотрит перед собой. На невысокой упитанной лошадке за ним следует мужчина в годах, одетый в темно-серый редингот и простую черную шляпу. Он тоже не смотрит по сторонам, но читает книжицу, которую держит в свободной руке, доверив мирному одру самому выбирать дорогу. Следом ступает конь-крепыш, который несет двоих: одетый в блузу с широкими рукавами, тяжелый драгетовый камзол и кожаные штаны, простоволосый мужчина, чьи длинные пряди собраны в хвост, поддерживает молодую женщину, что амазонкой сидит перед ним, уронив голову на его грудь. Из-под капюшона бурой накидки видны лишь ее глаза и носик. Замыкает процессию вьючная лошадь под багажной рамой: к одному боку коняги приторочен внушительный кожаный баул, к другому — деревянный, в углах окованный медью сундучок, а на спине ее громоздятся узлы и дорожные мешки, прикрытые веревочной сеткой. Обремененная поклажей скотина понуро бредет в поводу, задавая темп всей кавалькаде.

Путники безмолвны, однако их приметили. За долиной, круто уходящей к скалам и невысоким утесам, стоит хриплый зловещий гвалт недовольных вторжением в их владения. Кричит встревоженное воронье. В те времена ворон еще не превратился в нынешнего редкого одиночку; обширные колонии этих птиц обитали в уединенных предместьях и даже во многих городах. До черных крапин, беспокойно кружащих в небе, не меньше мили, но их враждебная сторожкость несет в себе дурное предзнаменование. Во многом столь разные, все путники знакомы с репутацией птиц, а потому втайне страшатся их гортанных криков.

Можно подумать, два первых конника и тот, что с женщиной, по виду скромный ремесленник, встретились случайно и держатся вместе лишь оттого, что так безопаснее в здешних пустынных местах. Причиной их решения не одни вороны, о чем свидетельствует экипировка головного всадника. Из-под полы его редингота выглядывает кончик шпажных ножен, а другая пола эдак топорщится, делая вполне законной догадку о пистоле в седельной кобуре. У ремесленника тоже наготове пистоль с латунной рукояткой, а из багажной сетки на спине унылой вьючной лошади торчит длинноствольный мушкет. Лишь второй всадник, что постарше, безоружен. Исключительная редкость для тех времен. Но если путники встретились случайно, джентльмены непременно вступили бы в беседу и ехали рядком, что позволяет ширина тропы. Однако оба не проронили ни слова, как и пара, следующая за ними. Похоже, каждый углублен в себя.

Но вот тропа наискось сбегает к леску в долине. Примерно через милю деревья уступают место лугам другой долины, затянутой печным дымком из еле видной горстки домов, над которыми высится статная колокольня. На западе невидимые прорехи в облаках чуть наливаются янтарным светом. Иные путники радостно вздохнули бы и обменялись репликами, но в наших сия метаморфоза не находит отклика.

Нежданно-негаданно из леска появляется еще один конник — кряжистый мужчина неопределенных лет и в густых усах. Одеяние его весьма живописно: выгоревшая алая тужурка и некое подобие драгунского кивера. Притороченные к седлу длинная сабля и мушкетон с массивным прикладом, а также воинственная манера, в какой он пришпоривает коня навстречу приближающейся кавалькаде, словно желая преградить ей путь, говорят о его привычке к риску. Однако путники не выказывают ни тревоги, ни волнения. Лишь всадник, читающий книжку, спокойно ее закрывает и прячет в карман редингота. Натянув повод, усач осаживает коня ярдах в десяти от джентльмена, возглавляющего процессию, и, коснувшись кивера, пристраивается с ним рядом. Он что-то говорит, вожак, не поднимая глаз, кивает. Усач вновь козыряет и, отъехав в сторону, поджидает верховую пару. Та притормаживает, и он, перегнувшись с седла, отвязывает повод вьючной лошади. Даже сейчас не сказано ни единого дружеского слова. Усач занимает место в арьергарде — теперь он ведет вьючную бедолагу; вскоре все так, словно он всегда был безмолвным членом сей бесстрастной компании.

Процессия въезжает в голый лесок. Тропа, которая зимой служит временным руслом потоку, рожденному дождями, становится круче и жестче. Все чаще подковы звонко цокают о камень. Вот путники достигают лощины, где через нагроможденье валунов, торчащих из земли, нелегко перебраться даже пешему. Вожак будто не замечает камней, но конь его мешкает, а затем опасливо выбирает меж ними дорогу. Задние ноги его скользят, вот-вот он рухнет, придавив седока. Каким-то чудом лошади и наезднику удается сохранить равновесие. Конь ступает медленнее, вновь оскальзывается, всхрапывает и неистовым усилием выбирается из каменной ловушки, испустив тихое ржание. Всадник устремляется вперед, даже не взглянув, как другие одолеют препятствие.

Его старший товарищ оглядывается на ремесленника, который жестом предлагает спешиться и провести коней в поводу. Усач в алой тужурке, недавно здесь проезжавший, уже на земле и привязывает вьючную лошадь к торчащему корню. Пожилой спешивается. Освободив ногу из правого стремени, мастеровой одним махом перебрасывает ее через спину лошади и ловко соскакивает наземь. Женщина соскальзывает в его протянутые руки и тоже благополучно приземляется.

С лошадкой в поводу пожилой опасливо входит в лощину, за ним следуют простоволосый в камзоле и его жеребец. Третьей — женщина, чуть вздернувшая подол, чтобы видеть дорогу; замыкает шествие усач в линялой тужурке. Одолев лощину, он передает повод своего коня ремесленнику и, пыхтя, возвращается за вьючной лошадью. Пожилой неловко забирается в седло и продолжает путь. Женщина откидывает капюшон и распускает белую холстину, прикрывающую нижнюю часть ее лица. Теперь видно, что она очень юна, совсем еще девица: бледное личико, темные волосы зачесаны назад и скрыты плоской соломенной шляпкой «молочница», которая поверху туго перехвачена голубой лентой, завязанной под подбородком, и оттого смахивает на капор. В этаких плетеных шляпках щеголяют многие английские простолюдинки. Из-под накидки выглядывает белая оборка фартука. Стало быть, прислуга.

Ослабив шнурок накидки и ленту, девушка проходит чуть вперед и наклоняется к обочине, где еще не отцвели душистые фиалки. Спутник ее следит за тем, как она, осторожно отводя сердцевидные лепестки, под которыми прячутся темно-лиловые цветки, собирает букетик, и вид его выражает полнейшее недоумение.

Не поймешь, что скрыто за безучастностью мастерового: мужицкая невежественность, тупая покорность судьбе, роднящая его с лошадьми, которых он держит под уздцы, или нечто иное — глубокое отвращение к красоте, нездоровая подозрительность к тому, что хорошенькая бабенка тратит время на ерунду. В то же время черты его удивительно правильны и соразмерны, что вкупе с ладным крепким телом придает этому человеку, определенно подлого сословия, нелепое сходство с классической статуей. Пожалуй, сравнение с греческим Аполлоном не годится, ибо самое удивительное в лице ремесленника — его глаза — прозрачно-голубые, точно у слепца, хотя он явно зрячий. Они не выдают никаких чувств, словно их обладатель витает в иных сферах. Взгляд окуляров, но никак не человечьих глаз.

Девушка вдыхает аромат пурпурных цветков в оранжевых и серебристых прожилках, затем подходит к своему спутнику и важно протягивает ему букетик — мол, понюхай. На миг их взгляды встречаются. Темно-карие, чуть шалые глаза девушки искрятся озорством, но она не улыбается, суя цветки под нос ремесленнику. Коротко нюхнув, тот нетерпеливо кивает и с прежней лихостью взлетает в седло, не выпуская повод второй лошади. Еще секунду девушка его разглядывает, а затем вновь укутывает рот и подбородок белой холстиной, за край которой втыкает букетик, устроив его возле самого носа.

Возвращается усач в военной тужурке; перед тем он помочился, спрятавшись за вьючную лошадь, и теперь привязывает ее повод к седлу своего коня. Похоже, далее следует привычный ритуал: усач подставляет девушке сцепленные руки, и та, ступив в них левой ногой, легко вспархивает на попону, постеленную перед ее бесстрастным спутником. Сверху она поглядывает на своего помощника, букетик фиалок возле ее носа выглядит нелепыми усиками. Человек в тужурке нехотя козыряет и подмигивает. Девушка отворачивается. Ремесленник, все это видевший, пришпоривает коня. Жеребец срывается в неуклюжую рысь, но всадник резко осаживает, вынуждая девушку ухватиться за его камзол. Подбоченившись, усач наблюдает за парой, потом садится в седло и пускается следом.

В лесу тихий звук достигает его ушей — девушка поет, вернее, мурлычет старинный печальный напев «Дафна», уже в те дни казавшийся древним. Вторжение человеческого голоса в доселе нерушимую тишину выглядит слегка дерзким. Чтобы лучше расслышать, усач подъезжает ближе. Цокают копыта, поскрипывают седла, тихонько звякает сбруя, шумит вода; из долины доносятся трели дрозда, столь же обрывочные, как и чуть слышное пение девушки. Впереди сквозь голые ветви мерцает золотистый свет заходящего солнца, отыскавшего проталину в облаках.

Шум воды становится громче. Путники недолго едут вдоль бурной стремнины, поросшей вереском и яркой зеленью: тут фиалки, кислица, побеги папоротника, очажки примулы, изумрудный тростник и молодая травка. Тропа выходит на маленькую опушку и спускается к броду, где поток спокойнее. На другом берегу два первых всадника поджидают товарищей, как хозяева — нерасторопных слуг. За спиной вожака пожилой берет понюшку табаку. Девушка смолкает. Нащупывая дорогу в каменистом дне резвого потока, три коня шумно пробираются по броду, означенному рядом валунов. Молодой джентльмен смотрит на девушку в фиалковых усиках, словно она виновница задержки. Та не поднимает взгляд, но лишь теснее жмется к спутнику, чьи объятья страхуют ее от падения. Когда вся троица благополучно выбирается на берег, вожак трогает повод; поход продолжается в прежнем порядке и безмолвии.

Вскоре строй угрюмых конников покинул лес, выехав на широкий простор долины. Чуть под уклон, тропа бежала через необъятную луговину. В те времена сельское хозяйство Западной Англии подстраивалось под нужды своей главной персоны — овцы. Пейзаж создавали не нынешние латки полей, размежеванных живыми изгородями, но бескрайние пастбища. Вдали маячил поселок, колокольня которого просматривалась со взгорья. По вытянутому лугу разбрелись три-четыре отары; темные войлочные бурки и крючковатые посохи придавали монолитным фигурам чабанов сходство с первыми христианскими пастырями. Возле одного пастуха крутилась пара ребятишек. Те густошерстые овцы эксмурской породы были мельче и тощее нынешних. Слева от путников у подножья холма виднелся обширный каменный загон, чуть дальше — еще один.

Молодой джентльмен придержал коня, позволив второму всаднику поравняться с ним; теперь они ехали рядом, но по-прежнему молчали. Стремглав пролетев по общипанной стерне, пастушата выскочили к обочине дороги, таращась на приближавшихся сказочных существ, для которых сами оставались невидимками. Задрав головы, босоногие брат и сестра безмолвно пялились на чужаков, тоже молчавших. Вожак их просто не заметил, пожилой мазнул по ним равнодушным взглядом. Мастеровой также не удостоил их вниманием, а вот усач не побрезговал даже столь малочисленной публикой: приосанился и в манере заправского кавалериста вперил взор вдаль. Лишь взгляд служанки, обращенный на девчушку, потеплел.

Ярдов триста ребятишки вприпрыжку бежали рядом с путниками, а затем паренек наддал к насыпной изгороди с воротами, пересекавшей дорогу. Откинув запор, он распахнул створки ворот и, глядя в землю, протянул руку. Пожилой бросил фартинг, который нашарил в кармане редингота. Дети кинулись за покатившейся монетой, паренек успел первым. Потом оба вскочили и, понурившись, протянули ладошки к путникам в конце процессии. Служанка кинула девочке фиалки, которые, скользнув по явно завшивленной головенке, упали на землю. Малышка уронила руку, озадаченная непостижимым, бесполезным подарком.

Четверть часа спустя пятеро путешественников въехали на окраину маленького города К. По нынешним меркам обычный поселок, статус города он обрел благодаря тому, что в нем обитало на пару сотен человек больше, чем в любой близлежащей деревеньке той малолюдной округи, а также благодаря древней хартии, пожалованной ему в более удачливые времена (лет четыреста назад), однако и теперь позволявшей сонному мэру и крохотному муниципалитету избирать двух представителей в парламент. Городишко мог похвастать кое-каким числом купцов и ремесленников, еженедельным рынком, постоялым двором и двумя-тремя пивными, а также старинной школой, если дряхлого учителя (по совместительству приходского писца) и семерых учеников счесть учебным заведением. Во всем прочем он оставался деревней.

Величавый вид средневековой церкви был обманчив, ибо ее остроконечная зубчатая колокольня обозревала уже не столь процветающую округу, нежели та, в какой ее возвели почти три века назад, и являла собой скорее реликвию, нежели показатель благополучия. В городке никто из знати постоянно не проживал, хотя усадьба имелась. Как во всякой английской глубинке, в округе не было приличных дорог. А главное, на дворе стояла эпоха, когда вкус к природным красотам (тех немногих, у кого он был развит вообще) ограничивался симметричными французскими или итальянскими садами и оголенными, но художественно облагороженными ландшафтами — классикой заморской Южной Европы.

В родных диких просторах, а уж тем более в тесных домишках затрапезных городков вроде К. просвещенный английский путешественник не видел ничего романтического и живописного. Всякий с претензией на вкус считал их напрочь безликими. Неухоженная первобытная природа не пользовалась симпатией того времени. На пороге торгашеского века ее благоуханная бесполезность, буйность и некрасивость казались досужим напоминанием (в первую очередь нации корыстных пуритан) о грехопадении человека и его вечной ссылке из Эдемского сада. Всякая древность, не имевшая касательства к Греции и Риму, считалась бессмысленной всеми, кроме немногих ученых-книжников; даже естественные науки вроде давно известной ботаники были чрезвычайно враждебны к дикой природе, видя в ней лишь то, что следует укротить, классифицировать, утилизировать и использовать. Узкие улочки и проулки, толкотня домов в тюдорском стиле выражали собой лишь одно допотопное варварство, какое нынче встретишь в самых отсталых чужеземных краях — африканской деревне, да еще, может, на восточном базаре.

Если б человек двадцатого века совершил скачок в прошлое и взглянул на тогдашнюю жизнь глазами двух благородных путников, въезжавших в городок, он бы решил, что угодил в странную космическую дыру, где время, пространство и смысл заштилели, а Клио топчется на месте и скребет во взъерошенном затылке, гадая, куда же, черт возьми, двинуть дальше. Тот последний апрельский день пришелся на год, почти в равной мере отстоящий от 1689-го, пика Английской революции, и 1789-го, начала Французской революции, — этакого застоя (предсказанного теми, кто верит в эволюцию всплесками), сонной мертвой точки между символическими вехами. Оголтелый радикализм предыдущего столетия был отторгнут, и уже проклюнулись семена грядущих мировых перемен (возможно, в образе брошенного фартинга и фиалок). Разумеется, Англия в целом предалась извечно любимой национальной утехе: объединенная одной лишь непереваренной ненавистью к любым переменам, глубоко погрузилась в самое себя.

Подобно многим историческим затишьям, сей внешне вялый временной отрезок был не столь уж плох для почти шести миллионов англичан, даже самых незнатных. Ребятишки, что попрошайничали у приезжих, носили латанную одежонку, однако не казались заморенными голодом. Нынешние заработки превосходили те, что были в прошлых веках, и те, что будут в ближайшие два столетия. Право, для Девоншира наступило благодатное время. Последние полтысячи лет его порты и корабли, города и поселки процветали благодаря одному великому сырью — шерсти. Очень скоро, в какие-нибудь семьдесят лет, сей промысел потихоньку начнет хиреть, а потом и вовсе зачахнет, поскольку общественный вкус переметнется к тканям полегче, которые предложит более разворотливый английский Север, но пока половина Европы, колониальная Америка и даже имперская Россия закупали прославленное «аглицкое сукно».

В городке К. текстильным ремеслом занимались почти за каждой дверью и незаставленным окошком крытых соломой хибар: пряли женщины, пряли мужчины, пряли дети. Если руки их, сами выполнявшие привычную работу, предоставляя полную свободу глазам и языкам, не сучили пряжу, то мыли и чесали овечью шерсть. Изредка в темном нутре домишки мелькнет ткацкий станок, но в основном жужжали прялки. До внедрения прядильных машин оставалась еще пара десятилетий, и пока пряжу для ненасытных ткацких фабрик, рынков и богатых мануфактурщиков Тивертона и Эксетера по старинке сучили вручную. Бесконечное движение педалей, круговерть колес и веретен, а также запах сырой шерсти ничуть не впечатлили наших путников — по всей стране прядение пока что оставалось надомной работой.

На спесивую слепоту пришлых местные ответили иным. Повозка, запряженная снулыми волами, еле-еле плелась перед всадниками, не давая себя обогнать; прохожие, зеваки в дверных проемах и окнах, привлеченные цокотом копыт, и пряхи одаривали незваных гостей насупленными взглядами, словно подозрительных чужеземцев. Такая отчужденность объяснялась еще и сословной рознью, полувеком раньше четко проявившейся в соседних графствах Сомерсет и Дорсет: почти половина примкнувших к Монмутскому мятежу^{108} была из текстильных ремесленников, остальные из крестьян, однако ни единого человека из помещиков. Ошибочно говорить о зачатках цехового сознания или даже стадности черни, уже опасно обозначившихся в больших городах, однако врожденная неприязнь к выходцам из мира, где правил не текстиль, была налицо.

Суровая важность обоих джентльменов, старательно избегавших внимательных глаз, отсекала возможность всяких приветствий, вопросов и даже реплик шепотком. Временами девушка робко поглядывала на зевак, озадаченных ее чудным закутанным видом. Лишь усач в линялой тужурке выглядел обычным путешественником. Он отвечал взглядом на взгляд и даже козырнул двум молодухам, застывшим в дверном проеме.

Вдруг из-за откоса, подпиравшего кособокую стену глиняной хибары, выскочил малый в длинной рубахе и, размахивая ивовым обручем с нанизанными мертвыми птицами, подбежал к усачу. По придурковатому лицу парня бродила хитрая ухмылка юродивого.

— Купи, мистер! Пенс за птичку!

Усач отмахнулся, но парень, пятясь перед ним, все пихал ему связку мертвых снегирей с малиновыми грудками и угольно-черными головками (тогда церковные приходы платили за каждую убитую птицу^{109}).

— Кудой едешь, мистер?

Помолчав, усач буркнул:

— Блох кормить в вашем гадюшнике.

— Пошто?

Усач даже не глянул:

— Не твоего ума.

Воловья упряжка свернула к кузне, и кавалькада смогла прибавить шагу. Ярдов через сто всадники выехали на маленькую площадь, по краю вымощенную брусчаткой. Хоть солнце село, на западе разъяснело. В медовом свете плыли розовые перистые облака, окрашивая багрянцем синеватый небесный свод. Посреди окруженной строениями рыночной площади высился крытый сланцем покатый навес, сколоченный из массивных дубовых бревен. Здесь разместились портняжья мастерская, лавки шорника, бакалейщика, аптекаря, цирюльника-костоправа (единственного местного лекаря) и сапожника. На краю площади кучка народу лентами украшала лежавшее на земле Майское дерево — главный элемент завтрашнего праздника^{110}.

Неподалеку от навеса ребячьи стайки шумно играли в салочки и лапту. Нынешние фанаты бейсбола были бы потрясены тем, что лаптой больше увлекались девочки, а лучший игрок в награду получал не миллионный контракт, а всего лишь пудинг, приправленный пижмой. Ребята постарше, в чью компанию затесалась пара мужиков, поочередно швыряли увесистые шишкастые дубинки из падуба и боярышника в странное чучело, сооруженное из замызганной красной тряпицы и отдаленно смахивавшее на птицу. Наши путники тотчас смекнули, что идет упражнение в исконно английской благородной забаве, которая состоится завтра: убой петухов метанием тяжеленных «костыг». Главные состязания традиционно приходились на Масленицу, однако в Девоншире сей вид спорта был популярен так же, как петушиные бои на праздниках знати. Минует ночь, и место тряпичного чучела займут охваченные паникой живые птицы, брусчатка окропится кровью. В восемнадцатом столетии истинный христианин был жесток к этим тварям. Ведь именно нечестивец петух трижды прокукарекал, знаменуя каждое отречение апостола Петра! А потому насмерть забить его потомков — высшая добродетель!

Оба всадника натянули поводья, будто слегка опешив от неожиданной кутерьмы на площади, но метатели уже побросали биты, а детишки свернули игры. Вожак обернулся к усачу, и тот кивнул на обветшалый каменный дом, над крыльцом которого был намалеван черный олень, а рядом виднелся арочный въезд в конюшню.

Кавалькада процокала по уклонистой площади. Ради столь увлекательного зрелища на время было забыто Майское дерево, зеваки образовали небольшой кортеж, в котором насчитывалось под сотню любопытных. У постоялого двора вожак учтивым жестом пропустил пожилого вперед. На крыльцо высыпали краснощекий пузан, служанка и мальчишка-половой, со двора суетливо прихромал конюх и ухватил под уздцы лошадь пожилого, который, кряхтя, спешился. Половой придержал коня вожака.

— Милости просим, господа, — поклонился толстобрюхий хозяин. — Паддикоум, к вашим услугам. Льщу надежду, путешествие не доставило утомлений.

— Все готово? — спросил пожилой.

— Как приказано, сэр. Согласно уведомленью.

— Ну так проводите нас в покои. Мы очень устали.

Хозяин попятился, уступая дорогу, но молодой джентльмен замешкался, провожая взглядом остальных всадников, прямиком направившихся во двор. Покосившись на кордон зевак, пожилой чуть сварливо приказал:

— Идем же, племянник. Хватит потакать досужему любопытству.

С тем он вошел в дом, спутник его последовал за ним.

Лучшие покои верхнего этажа; дядюшка и племянник только что отужинали. Горят свечи в настенном канделябре у двери и трехрогом оловянном подсвечнике на столе. Трепещущие тени старой залы пропитаны чуть едким дымом из большого открытого камина, где потрескивают ясеневые поленья. Напротив кровать под балдахином и тумбочка, на которой таз и кувшин. Возле окна столик и стул. По бокам очага два источенных жучком старинных кресла: деревянные подлокотники, кожаные сиденья; изножье кровати охраняет длинная столетняя скамеечка. Вот и вся обстановка. Окна заставлены, стены голы, лишь над камином обрамленная гравюра — портрет предпоследней монархини королевы Анны да подле канделябра маленькое помутневшее зеркало.

На полу возле двери раскрытый кожаный баул с одеждой и окованный медью сундучок. Огонь в камине, мерцающие свечи и тени скрадывают убогость комнаты, где стены лишь до середины облицованы панелями, а широкие половицы ничем не покрыты, но выскоблены и теплы.

Из сине-белого фарфорового графина племянник наливает себе мадеры и со стаканом отходит к камину. Молча смотрит на огонь. Он уже снял аскот, сколотый брошью, и облачился в парчовый халат (в те дни так называли свободный домашний сюртук), накинув его поверх длинного жилета и панталон. Парик он тоже снял, и потому даже в тусклом освещении хорошо видна его налысо обритая голова (если б не одеяние — вылитый нынешний скинхед). Возле двери на крючках висят его редингот, фрак и модный короткий парик, в углу — сапоги и шпага. Дядюшка все еще во фраке, шляпе и длинном парике, локоны которого примостились на его плечи. Между родственниками мало внешнего сходства. Племянник субтилен, на лице его в отблесках пламени печать высокомерной непреклонности. Орлиный нос и четко очерченные губы не лишены привлекательности, но чем-то это лицо настораживает. Видно, что человек получил хорошее воспитание и, несмотря на относительную молодость, имеет твердую жизненную позицию и уверенный взгляд на мир. В нем безошибочно угадываешь волевую натуру, равнодушную ко всему, что противоречит ее желаниям.

Задумчивый племянник составляет разительный контраст тучному дядюшке, чья брыластая, густобровая, подвижная физиономия тотчас выдает в нем человека иного склада. Однако в отличие от компаньона, который задумчиво созерцает огонь, солидному дядюшке явно не по себе. В его взглядах исподтишка сквозит какое-то нетерпение. Наконец он опускает глаза к тарелке, но тотчас вскидывает голову, услышав голос племянника, который по-прежнему не отрывает взгляда от огня; похоже, трапеза, как и поездка, проходила в молчании.

— Я благодарен тебе за терпенье, Лейси. Меня будто нет.

— Так вы ж заранее уведомили, сэр. И щедро заплатили.

— Все равно. Для того, кто болтовней зарабатывает на хлеб насущный… Боюсь, из меня плохой партнер.

Чудной разговор для дяди и племянника. Мазнув по собеседнику лукавым взглядом исподлобья, пожилой достает табакерку.

— Случалось, за мою болтовню доставалось тухлой капустой. — Он берет понюшку. — А вознагражденья только на капусту и хватало.

Молодой джентльмен усмехается:

— Бьюсь об заклад, таких ролей еще не было?

— Спору нет, сэр. Такого не игрывал.

— Я признателен. Ты справился с ролью.

Толстяк отвешивает нарочито глубокий поклон:

— Я б еще лучше сыграл, ежели б… — Всплеснув руками, он осекается.

— Ежели б крепче верил драматургу?

— В его замысел, мистер Бартоломью. Не гневайтесь.

Молодой человек вновь смотрит в огонь.

— Так всякий может сказать. Об комедии жизни.

— Верно, сэр. — Кружевным платком Лейси подтирает нос. — Только у нашего ремесла свои законы. Желательно знать, что будет дальше. На сем зиждется наше искусство. Иначе исполненье теряет половину мощи.

— По тебе не скажешь.

Ухмыльнувшись, комедиант защелкивает табакерку. Молодой джентльмен задумчиво проходит к окну и открывает скрипучий ставень. Выглядывает наружу, будто надеясь увидеть кого-то на рыночной площади. Но там пусто и темно. Кое-где в окнах соседних домов мерцает пламя свечи. На западе небо еще чуть подсвечено испустившим дух солнцем, низкие звезды возвещают, что разъяснело и на востоке. Закрыв ставень, молодой человек поворачивается к актеру:

— Завтра поедем той же дорогой. Через час расстанемся.

Понурившись, вскидывает бровь и нехотя кивает, точно шахматист, вынужденный признать мастерство соперника.

— Позвольте хотя бы надеяться на встречу с вами в более благоприятных обстоятельствах.

— Если будет угодно судьбе.

Актер одаривает компаньона пристальным взглядом:

— Полноте, сэр. Все ладно… Давеча не вы ль потешались над суеверием? А теперь словно боитесь озлить фортуну.

— Игра с ней не суеверие, Лейси.

— Пожалуй, ежели только раз метнуть кости. Но у вас-то в запасе еще бросок.

— Дважды Рубикон не переходят.

— Однако юная леди…

— Теперь… иль никогда.

Лейси помолчал.

— При всем почтенье, любезный сэр, вы слишком трагично смотрите на вещи. Вы ж не Ромео, приговоренный к колесованию судьбой^{111}. Шекспир горазд на этакие выдумки, ему лишь бы поэффектней. — Не дождавшись ответа, актер продолжает: — Ладно, пусть ваша затея снова не удастся. Пробуйте еще раз, как надлежит истинному влюбленному. Не зря ж говорят: попытка не пытка.

Молодой джентльмен садится в кресло и долго смотрит на огонь.

— Что, ежели в этой пьесе нет ни Ромео, ни Джульетты? И финал ее скрыт в кромешной тьме? — Он поднимает голову, взгляд его тверд и прям. — Что тогда, Лейси?

— Бог с ними, с пьесами, сэр. Когда вы так говорите, я сам будто в кромешной тьме.

Вновь повисает молчание.

— Позволь предложить тебе чудную задачку, — наконец говорит молодой джентльмен. — Давеча ты сказал — мол, желательно знать, что будет дальше. Вообрази: к тебе, именно к тебе, явился человек, кто уверяет, будто проник в тайны будущего — не загробного, а нашего земного мира. Ему удалось тебя убедить, что он не балаганный шарлатан, но ученый, посредством математики, астрологии и всяческих тайных знаний сделавший подлинное открытие. Далее он рассказывает об том, что произойдет завтра, в нынешнем месяце, на будущий год, через сто и тысячу лет. Выкладывает всю историю. Как ты поступишь: станешь бегать по улицам, всех оповещая, иль затаишься?

— Сперва выясню, не рехнулся ль я.

— Твои сомненья развеяны неопровержимым доказательством.

— Тогда упрежу своих близких. Чтоб избегли возможных бед.

— Чудесно. Но представь, что пророк сулит сплошь пожары и чуму, смуты, бесконечные несчастья. Как тогда? Поступишь так же?

— Что-то я в толк не возьму, сэр. Откуда ему знать?

— Не фордыбачь. Мы всего лишь фантазируем. Допустим, он сумел тебя убедить.

— Шибко мудрёно для меня, мистер Бартоломью. Ежели судьба, чтоб завтра мой дом спалила молния, тут уж никуда не денешься. Но коли суждено загодя об том узнать, вполне могу переждать в сторонке.

— А ежели молния поразит, где бы ты ни был? Хоть беги, хоть сиди дома? Кроме того, предсказатель может и не знать, как именно ты умрешь иль когда на человечество обрушится та или иная напасть. Он просто знает, что рано иль поздно многие от нее пострадают. Вот что я хочу спросить, Лейси: если б пророк заранее уведомил тебя об цели своего визита, дав время подумать и обуздать естественное любопытство, не благоразумней ли уклониться от встречи с ним?

— Пожалуй. Может статься.

— И не лучше ль ему, буде он любого сорта христианин, оставить при себе свои тайны, пусть даже его оракульская наука предсказала, что в один прекрасный день сей жестокий растленный мир обретет изобилье и нерушимый покой? Ибо кто станет утруждаться добродетелью и благочестьем, ежели всем без разбору уготован рай?

— Я уловил вашу мысль, сэр. Только не разумею, почему об том вы заговорили именно сейчас.

— Вот почему: предположим, ты, Лейси, тот самый пророк, кому открылись предписанные нам беды. Не лучше ль стать единственной жертвой сего знанья? Может быть, ценой молчанья — нет, собственной жизни! — удастся смягчить праведный гнев Небес на богохульника, взломавшего печати времени?

— Ответить затруднительно… Вы касаетесь предметов… Негоже посягать на то, что подвластно одному Создателю нашему.

Глядя в огонь, молодой джентльмен согласно кивает:

— Я лишь фантазирую. Никакого богохульства.

Он умолкает, будто жалея, что затронул сию тему вообще. Но актер не удовлетворен исходом беседы: уложив руки за спину, он медленно вышагивает к заставленному окну. Потом крепче стискивает пальцы и адресуется к лысому силуэту, маячащему на фоне камина:

— Коль завтра мы расстаемся, буду откровенен, мистер Бартоломью. В моем занятье обретаешь навык по наружности распознавать человека. Лицо, походка, манеры все об нем скажут. Сложилось мненье и об вас, сэр. Крайне благоприятное. Вопреки давешним недомолвкам я считаю вас джентльменом честным и благородным. Надеюсь, вы достаточно хорошо меня знаете, чтоб поверить моим словам: я б в жизнь не примкнул к вашей затее, ежели б сомневался, что за вами правда.

Мистер Бартоломью не оборачивается.

— И что? — сухо спрашивает он.

— Я могу простить, сэр, что вы умолчали об кое-каких деталях нашего предприятия. Допускаю, необходимость сия продиктована здравым смыслом. Однако под маской здравого смысла вы утаили саму суть нашей затеи. Не скрою, сэр, сие непростительно. Вольно вам фантазировать, но что прикажете мне…

Мистер Бартоломью вскакивает; похоже, он взбешен, но лишь в упор смотрит на спутника.

— Поверь мне на слово, Лейси. Да, я непокорный сын, да, я не все тебе поведал. Ежели в том грешен, каюсь. Но даю слово, законов я не нарушал. — Он подходит к актеру и протягивает ему руку. — Прошу мне верить.

Помешкав, Лейси отвечает рукопожатием.

— Честью клянусь, ты во мне не ошибся. — Молодой джентльмен сверлит актера взглядом. — Заклинаю помнить об том, что бы ни случилось. — Убрав руку, он отворачивается к камину, но тотчас вновь взглядывает на Лейси. — Во многом я тебя обманул, но, поверь, ради твоего же блага. Коль что неладно, ты — всего лишь слепое орудье.

Взгляд комедианта неуступчив.

— Однако ж происходит вовсе не то, в чем вы меня убеждали, верно?

Молодой джентльмен отводит глаза:

— Я ищу одной встречи. Вот она, правда.

— Но не с тем, об ком говорили?

Ответа нет.

— Дело чести?

Мистер Бартоломью усмехается:

— Тогда б я был с секундантом. Да и не стоило тащиться в этакую даль ради того, что можно решить в окрестностях Лондона.

Актер собирается что-то сказать, но не успевает. На площадке слышны шаги, затем стучат в дверь. Мистер Бартоломью откликается. Входит хозяин Паддикоум.

— Внизу господин дожидаючись, мистер Браун, — обращается он к мнимому дядюшке. — Шлет вам свое почтенье, сэр. Извиняйте за беспокойство.

Лейси бросает взгляд на «племянника», но по тому не скажешь, что он ждал именно этого визита, хотя в вопросе его слышится нетерпение:

— Кто такой?

— Мистер Бекфорд, сэр.

— Какой еще мистер Бекфорд?

— Наш пастор, сэр.

Молодой джентльмен облегченно вздыхает и обращается к актеру:

— Прошу прощенья, дядюшка, я утомился. Не стану вам мешать.

Чуть замешкавшись, лицедей плавно входит в роль:

— Скажите преподобному, сейчас я с ним повидаюсь. Племянник просит не серчать — притомился.

— Слушаюсь, сэр. Немедля. Ваш покорный.

Хозяин уходит.

— Мужайся, приятель, — кривится мистер Бартоломью. — Уж напоследок пусти пыль в глаза.

— Наш разговор не окончен, сэр.

— Поскорее спровадь его, но учтиво.

Актер поправляет шарф и шляпу, одергивает фрак:

— Слушаюсь.

Лейси отвешивает легкий поклон и направляется к двери. Он уже взялся за ручку, когда мистер Бартоломью вдогонку бросает:

— Будь любезен, скажи нашему дражайшему хозяину, чтоб дал еще своих паршивых свечей. Я почитаю.

Актер безмолвно кивает и выходит из комнаты. Мистер Бартоломью замирает, уставив взгляд в пол, затем встает, переносит столик от окна к креслу возле камина и ставит на него трехрогий подсвечник. Потом роется в жилетном кармане, находит ключ и, присев на корточки, отпирает окованный медью сундучок, в котором, похоже, одни книги и пухлые рукописи. Молодой джентльмен выуживает связку бумаг, садится в кресло и начинает читать.

Немного погодя стучат в дверь. Горничная вносит зажженный канделябр; по знаку постояльца опускает его на столик возле камина, затем прибирает остатки ужина. Мистер Бартоломью на нее не смотрит, будто из восемнадцатого столетия перенесся на пять веков вперед, где всю нудную лакейскую работу исполняют машины. Горничная собирает тарелки на поднос; у порога делает неуклюжий книксен перед фигурой в кресле, увлеченной бумагами. Вероятно, охваченная суеверным страхом, ибо чтение почиталось бесовским занятием, и в глубине души уязвленная этаким равнодушием, ибо уже в те времена гостиничная прислуга отличалась смазливостью, девица бесшумно покидает комнату.

В углу еще более убогой мансарды без потолка, куда не достает свет единственной свечи на столике под слуховым окошком, на низенькой узкой койке прикорнула юная путница, укрытая дорожной накидкой. Свернувшись калачиком, она обнимает жесткую подушку, простеленную холстиной, что в дороге служила ей повязкой. В лице и позе девушки есть что-то детское: чуть вздернутый носик, пушистые ресницы, кулачок, зажавший былинки поникших фиалок. Под столом туда-сюда снует и шебаршит мышь.

На спинке стула подле кровати висит «молочница», отвергнутая ради неоспоримой ценности, кою извлекли из распущенного и брошенного на пол узла: верхом на шляпке восседает белый батистовый чепец с длинными лентами, со лба и боков собранный в мелкую складку. В простецкой комнатушке сей изящный головной убор выглядит неуместно и даже слегка нелепо. В былые времена подобные чепцы, только без лент, служили отличительной деталью горничных и подавальщиц, но потом в сии уборы, наряду с фартуком, обрядились все модницы, независимо от их социального статуса. Слуг-мужчин, рабов ливреи, отличить было легко, а вот служанки имели относительную свободу в выборе одежды, о чем, пытаясь тому воспрепятствовать, неодобрительно свидетельствует некий современник^{112}. Нередко случалось, что в гостиной джентльмен расшаркивался перед дамой, которую принимал за наперсницу хозяйки, а затем с досадой понимал: учтивость растранжирена перед обычной прислугой.

Впрочем, обладательница сего изящного, но обманчивого чепчика вовсе не спит. Заслышав шаги на лестнице, она открывает глаза. Перед дверью шаги замирают, а затем кто-то дважды пинает нижнюю филенку. Отбросив накидку, девушка садится на кровати. Она в темно-зеленом «английском» платье на желтой подкладке и длинном белом фартуке. Из-за корсета верх ее выглядит неестественно плоским, смахивая на перевернутый конус. Сунув обтянутые чулками ноги в старенькие домашние туфли, девушка отпирает дверь.

На пороге ее спутник, едва различимый в темноте; в руках у него большой медный кувшин с теплой водой и глазурованный фаянсовый таз. Увидев девушку, гость словно коченеет, но она приглашает его войти, кивнув на столик под окошком. Кувшин и таз мужчина ставит рядом со свечой, однако к хозяйке комнаты не поворачивается и вновь застывает, опустив голову.

Юная особа перекладывает с пола на кровать узел, где в ворохе одежды и лент, укрытом вышитым платком, покоится сверток с множеством керамических баночек, закупоренных, точно горшочки с вареньем, самодельными крышками из вощеной бумаги и бечевки; там же синие стеклянные флаконы под пробкой, а еще гребень, щетка и ручное зеркальце. Потом девушка бросает взгляд на гостя, отметив его странную неподвижность.

Помедлив, она подходит к спутнику и тянет его за руку, заставляя обернуться. Лицо мужчины спокойно, однако выглядит он измученным загнанным зверем, в глазах которого застыли беспросветное отчаяние и немой вопрос: за что так со мной? Взгляд девушки тверд. Она качает головой, и безучастные голубые глаза мужчины уходят от ее карих глаз, взор его направлен в стенку за ее головой, но сам он не шевельнется. Девушка берет его ладонь и разглядывает ее, поглаживая пальцами. С полминуты, может, больше оба пребывают в странной безмолвной неподвижности, словно чего-то ожидая. Наконец девушка выпускает мужскую руку, отходит к двери и запирает ее на щеколду; затем поворачивается к спутнику, чей взгляд неотступно следует за ней. Девушка показывает на пол перед собой, будто ласкою, но властно подзывая домашнюю собаку. Мужчина подходит, ловя ее взгляд. Она вновь касается его руки, но теперь лишь коротко ее пожимает. Девушка возвращается к столу и развязывает фартук. Потом, словно что-то вспомнив, делает шаг к кровати и, порывшись в свертке, достает баночку, флакончик и застиранную тряпицу, явно приспособленную под полотенце. С ними возвращается к столику и, секунду подумав, сдергивает бумажную крышку с баночки.

Девушка начинает раздеваться. Сняв фартук, вешает его на деревянный гвоздок возле окошка. Затем избавляется от зеленого роба на желтой подкладке, являя на свет стеганую каламянковую нижнюю юбку (в нынешнем понимании — подол платья). Сливового цвета, она странно поблескивает — в ткань примешан атлас. Распустив поясные завязки, девушка вешает юбку на соседний гвоздок и снимает корсаж. Под ним лишь белая короткая сорочка, которую благопристойность требует оставить. Однако, стянутая через голову, сорочка отправляется к прочей одежде. Девушка по пояс голая, на ней лишь исподние юбки, фланелевая и полотняная.

Все делается быстро и естественно, словно рядом никого нет. На мужчину раздевание производит странный эффект: он опасливо пятится, и лишь оштукатуренная стена прекращает его отступление.

Девушка наливает воду в таз и, достав из баночки пахнущий левкоем кругляш, намыливает лицо, шею, грудь и руки. Пламя свечи слегка колеблется, играя бликами на мокрой коже; временами девушка чуть изгибается, и тогда видна размытая световая грань между белым животом и темной спиной. На стропилах огромным пауком копошится зловещая тень, передразнивая купальщицу. Тем паче зловещая, что девушка — левша^{113}. Временами она поглядывает на своего безмолвного зрителя, который тотчас отводит глаза от ее полуобнаженного тела.

Но вот мытье закончено; жидкостью из синего флакона смочив край полотенца, девушка протирает шею, грудь и подмышки. Комнату наполняет аромат «Венгерской воды».

Девушка надевает сорочку и, прихватив свечу, отходит к кровати. Усаживается. Прячет тщательно отертый обмылок и открывает баночку со свинцовыми белилами — тогдашним универсальным косметическим средством и зачастую смертельной отравой. Кончиком пальца наносит мазь на щеки, а затем круговыми движениями растирает ее по лицу. Не забыты шея и плечи. Потом девушка достает зеркало и синий флакончик с пробкой. Разглядывает свое отражение, однако свеча слишком далеко от импровизированного туалетного столика. Девушка протягивает подсвечник мужчине — мол, подержи.

Теперь источник света рядом. Она застилает полотенцем колени и аккуратно распечатывает баночку с кармином. Пожевав сомкнутыми губами капельку краски, девушка проводит по ним пальцем, а затем им же пошлепывает себя по скулам, используя средство как помаду и румяна. Довольная результатом, она убирает зеркало и косметику и, мягко отпихнув свой живой канделябр, достает еще один синий флакон, к пробке которого снизу приделан кусочек гусиного пера. Откинув голову, девушка закапывает в глаза бесцветную жидкость, которая, видимо, щиплет, заставляя часто моргать. Девушка закупоривает флакон и лишь тогда взглядывает на мужчину.

Теперь ясно, что никакая она не служанка, хотя сияющие глаза с расширенными от белладонны зрачками, неестественно яркие губы и румяные щеки придают ей скорее вид куклы, нежели обольстительницы. От былой простушки, что четверть часа назад дремала на койке, осталась лишь кареглазость. В уголках рта затаилась легкая усмешка сестры, потакающей безобидной слабости брата. Веки прикрыты, голова чуть запрокинута.

Можно подумать, девица предлагает себя к поцелую, но мужчина лишь ближе подносит свечу, то с одной, то с другой стороны разглядывая ее чуть восковое лицо. Он будто изучает каждую его черточку, пытаясь отыскать скрытый знак, некий ответ; его собственное бесстрастное, но чрезвычайно сосредоточенное лицо обретает загадочность и бездонное простодушие, какие встречаешь у слабоумных от рождения, в нем читается желание постигнуть то, что недоступно обычному разуму. Однако его не назовешь лицом идиота: под красивой соразмерностью черт — особенно хорош волевой рот — притаились инакость и невозмутимая серьезность.

Девушка терпит сей безмолвный осмотр. Помешкав, мужчина нежно касается ее виска, затем пальцы его сползают к щеке и подбородку, словно и впрямь изучают расписной мрамор или посмертную восковую маску. Девушка опять прикрывает глаза, а пальцы продолжают свое путешествие: лоб, брови, веки, нос и, наконец, губы, которые никак не откликаются на прикосновение.

Вдруг мужчина падает на колени и, поставив свечу на пол, утыкается лицом в девичьи бедра, словно более не в силах вынести вожделенное зрелище и молит о пощаде. Девушка не выказывает ни малейшего удивления, но лишь опускает взгляд на его макушку, а потом гладит связанные в хвост волосы.

— Бедный Дик, — шепчет она будто про себя. — Бедный, бедный…

Мужчина замер и не отвечает. Девушка поглаживает его по голове, а затем мягко отталкивает; из открытого узла она достает роб (серый с отливом в розовый) и юбку, которые расправляет на кровати, готовясь надеть. Мужчина стоит на коленях, поникшая голова его выражает покорность или мольбу. Однако свеча на полу озаряет нечто, не подразумевающее ни того ни другого: не менее чем девичьим лицом, мужчина заворожен предметом, который обеими руками ухватил, точно утопающий — ветку. Только в руках его никакая не ветка, но огромный восставший член, выглядывающий из распахнутых штанов. Девушка видит сие непотребство, но отнюдь не ошеломлена и не разгневана; она по-прежнему расправляет платье. Затем спокойно собирает рассыпанные по жесткой подушке фиалки и небрежно, чуть ли не ернически, швыряет ими в мужчину, в руках которого зажат громадный, набухший кровью фалдус.

Лицо мужчины кривится в гримасе боли, секунду он и размалеванная девушка смотрят друг на друга. Обойдя гостя, хозяйка открывает дверь — мол, извольте уйти. Рассупоненный бедняга Дик неловко встает и, не глядя на нее, бочком протискивается в коридор. Девушка остается в дверях, чтобы посветить ему на пути к темной лестнице, но сквозняк грозит загасить свечку, и она отступает в комнату, ладонью прикрывая трепещущее пламя, точно персонаж с картины Шардена^{114}. Привалившись к двери, девушка смотрит на парчовое платье, разложенное на кровати. Одна лишь белладонна ведает о слезах, что закипают на ее глазах.

Пока Дик был в мансарде, некоторое время его персона главенствовала в беседе, что велась за длинным кухонным столом. Подобно зале старого фермерского дома, гостиничная кухня являла собой центр местной общественной жизни, открытый для слуг высокородных гостей и незнатных путников. Тамошнее угощение было определенно вкуснее, а само общество несомненно душевнее, нежели во многих светских гостиных и салонах. Прислуга охотно внимала слухам, сплетням и байкам, кои доставляли незнакомцы, близкие ей по роду и сословию. Тем вечером в кухне «Черного оленя», с той самой минуты, как с саблей и зачехленным мушкетоном под мышкой переступил порог черного хода и, сдернув кивер, изловчился одним взглядом окинуть игривых судомоек, повариху и горничную Доркас, бесспорным королем посиделок был обладатель алой тужурки, отрекомендовавшийся старшиной Фартингом.

С той же минуты стало ясно, что он из древней, как сам людской род или его войны, человеческой породы, которую римские комедиографы окрестили miles gloriosus — вояка-хвастун, бездонный мешок вранья. В Англии восемнадцатого века даже скромный воинский чин служил дурной рекомендацией. Пусть монархи с министрами талдычили о необходимости регулярной армии, для всей остальной нации она была проклятой докукой (а в случае чужеземных наймитов — оскорблением), тяжким бременем тех невезучих мест, где квартировали войска. Фартинг о том будто не ведал и ничтоже сумняшеся вручил свои верительные грамоты: мол, не гляди на его теперешнюю одежу, в прошлом он флотский старшина, но еще юнгой, аж в восемнадцатом годе, служил барабанщиком на флагмане; в ту пору росточком он был не выше вон того паренька, однако храбрость его отметил сам адмирал Бинг, в славной заварушке у мыса Пассаро задавший жару испанцам (не тот, кого в пятьдесят седьмом в острастку другим нашпигуют портсмутским свинцом, а его родитель^{115}). Усач знал, как раз и навсегда заполонить внимание слушателей. Разумеется, никто в кухне не мог состязаться со столь бравым воителем, повидавшим свет. Вдобавок, прекрасно осведомленный о том, что лесть — лучший способ завоевать расположение аудитории, он нагло пялился на ее женскую часть и, от души выпивая и закусывая, нахваливал каждый глоток и кусок. Пожалуй, самым правдивым в его речах было то, что он знает толк в добром сидре.

Конечно же, его спрашивали о нынешнем путешествии. Выходило, что молодой джентльмен и его дядюшка надумали проведать одну даму, кто доводилась им соответственно теткой и сестрой. Унаследовав земли и собственность, какими не побрезговала бы и герцогиня, весьма зажиточная, но хворая вековуха обитала в окрестностях Бидефорда. Рассказчик подмигивал и дергал себя за нос, пытаясь ужимками расцветить незамысловатые сведения: молодой господин не всегда был образчиком усердия и ныне погряз в долгах. Девица в мансарде — горничная одной лондонской дамы, а теперь предназначена в услуженье тетушке, он же, Тимоти Фартинг, состоит при давнем своем знакомце дяде, который шибко опасается разбойников, лиходеев и всякой рожи, какая встретится дальше чем в миле от собора Святого Павла. Однако до сих пор все слава тебе господи, разливался вояка, ибо его недреманное око охраняет не хуже роты пехотинцев.

Что касаемо дядюшки, то он человек со средствами, видный купец лондонского Сити, но обременен потомством, требующим заботы. Брат его, папаша молодого джентльмена, недавно почил, так что он еще фактический опекун и наставник племянника.

Брехливое словоизвержение Фартинг прервал лишь раз, когда в дверях растерянно застыл неулыбчивый Дик, пришедший из конюшни. Усач поднес ко рту сложенные щепотью пальцы и кивнул на свободное место в дальнем конце стола.

— Не слышит, не говорит, — подмигнул он хозяину. — От рожденья глухонемой, мистер Томас. Простоват, однако славный малый. Слуга молодого джентльмена, хоть по одеже не скажешь. Садись, Дик. Отведай угощенья, какого мы еще не едали. Так на чем я остановился?

— Как вы надрали хвост испанцам, — робко подсказал мальчишка-половой.

Фартинг продолжил свои басни, время от времени апеллируя к жующему слуге: «Верно, Дик?» или «Ужо Дик вам порассказал бы, имей он язык да побольше мозгов», но тот словно ничего вокруг себя не видел, даже когда его безмятежные голубые глаза смотрели прямо на усача, явно желавшего продемонстрировать, что сердечность числится в ряду его добродетелей. А вот взгляды служанок частенько задерживались на лице глухонемого: в них читалось любопытство, смешанное с сожалением, что столь ладная, хоть и безучастная наружность досталась недоумку.

В конце трапезы словесный поток прервало появление «девицы из мансарды», которая принесла поднос с остатками своего ужина, а затем поманила в сторонку горничную Доркас. Они о чем-то пошептались, и горничная оглянулась на глухонемого. Фартинг попытался завербовать новую слушательницу, но та дерзко отмахнулась:

— Благодарю, я уж сыта твоими кровавыми байками.

Прощальный книксен ее был столь же дерзок, как и слова.

Дернув себя за ус, отставной старшина обратился за сочувствием к хозяину:

— Вот он вам Лондон, мистер Томас. Право слово, еще недавно эта вертихвостка была столь же мила и свежа личиком, как ваша Доркас. А теперь вся из себя француженка, даже имечко ее, коим, чтоб мне сдохнуть, никогда ее не крестили. Вот уж верно, ныне курица — и та фурится. — Голос его обрел жеманность: — Фу ты, ну ты, губки дуты! Такая вот она! Ей-же-ей, любая хозяйка стократ сердечней служанки вроде Луизы. Луиза! Да разве сие имя для англичанки, спрошу я вас! Правда, Дик?

Глухонемой тупо смотрел перед собой.

— Горемыка! Целыми днями терпит ее выкрутасы. Да, парень? — Фартинг кивнул на дверь, за которой скрылась вертихвостка, пальцами изобразил двух всадников на коне и, сморщив нос, опять показал на дверь. Дик ответил равнодушным взглядом. Усач подмигнул хозяину. — Чурбан и то смекалистей, ей-богу!

Однако вскоре глухонемой подошел к Доркас, которая наливала в кувшин воду, согретую по просьбе верхней жилички. Получив кувшин и фаянсовый таз, он даже кивнул в знак благодарности за любезность. Горничная неуверенно глянула на усача:

— Сообразит он, куда нести-то?

— А то! Не сумлевайся! — Фартинг ткнул пальцем в прикрытое веко. — Наш Дик — соколиный глаз! Видит сквозь стены!

— Иди ты!

— Клянусь, душенька! По крайней мере, я еще не встречал никого, кто так любил бы в них пялиться! — Усач подмигнул — мол, шучу.

Мистер Паддикоум выразил удивление тем, что господин держит столь ограниченного в уме слугу. Как же ему приказывать?

Фартинг глянул на дверь и доверительно подался вперед:

— Вот что я вам скажу, мистер Томас: они с хозяином два сапога пара. Свет не видывал столь неразговорчивого джентльмена. Дядюшка уведомил — мол, такого он нраву. Мне-то что, пускай. — Он поднял палец. — Но знайте, с Диком он общается.

— Да как же?

— Знаками, сэр.

— Какими такими знаками?

Откинувшись на стуле, Фартинг ткнул себя пальцем в грудь и вскинул сжатый кулак. Тупой взгляд публики мало чем разнился с откликом глухонемого. Повторив пантомиму, усач разъяснил:

— Подай пуншу!

Доркас прихлопнула ладонью рот, а Фартинг потрепал себя по плечу, затем поднял растопыренную пятерню, к которой приставил палец другой руки, и, выждав, перевел:

— Разбуди точно в шесть.

Далее усач сомкнул ладони, затем сложил их ковшиками и побаюкал перед грудью, после чего выкинул семь пальцев. Зачарованные зрители ждали истолкования.

— В сем — то бишь в сем часов, а не всем кагалом, извиняйте за каламбур, — ждать перед домом леди.

— Понимаю, — неопределенно хмыкнул мистер Паддикоум.

— Да я вам хоть сто, хоть тыщу раз изображу. Наш Дик не такой болван, каким выгладит. Я вот еще кое-что поведаю, сэр. Только между нами. — Стрельнув глазами на дверь, Фартинг зашептал: — Вчерась заночевали мы в Тонтоне, и пришлось мне улечься с Диком, поскольку иного ложа не имелось. Вдруг, не знаю почему, середь ночи просыпаюсь. Гляжу, соседа моего рядом нет. Видать, на свежем воздухе ему вольготней, ну и ладно, мне просторнее, думаю я и вновь налаживаюсь спать. Но тут, мистер Томас, вдруг слышу, будто кто-то во сне бормочет. Слов не разобрать, одно курлыканье. Вот эдак. — Усач прерывисто заклекотал. — Приглядываюсь и вижу: малый в одном исподнем стоит на коленях возле окошка и вроде как молится. Только не Господу нашему Иисусу Христу. Нетушки! Яркой луне, сэр! Прижался мордой к стеклу, сэр, будто хочет вспорхнуть к ночному светилу. Тим, говорю я себе, в тебя летели испанские ядра, ты отбивал боевой сбор, неисчислимо повидал смерть, лихих людей и черта в ступе, но такого не видывал. Ясно как божий день, думаю, у парня лунатический припадок, в любую секунду он может на меня кинуться и порвать в клочья. — Для пущего эффекта выдержав паузу, Фартинг оглядел слушателей. — Не шутейно говорю, любезные, за сотню фунтов не соглашусь еще раз этакое пережить. Да что там сотня — тыщи не возьму!

— А вы б его скрутили!

Фартинг снисходительно усмехнулся:

— По всему, сэр, вам не довелось бывать в Бедламе. А я вот видел, как в припадке плюгавый мужичонка разбросал десяток парней, что твои жеребцы. Луна, мистер Томас, превращает безумца в тигра. Он, как говорится, самого Гектора перегекторит. Силы и ярости в нем, что в двадцати мужиках. А Дик, заметьте, не слабак, даже когда в разуме.

— И что ж вы?

— Лежу как мертвый, сэр, и только нащупываю саблю в изголовье кровати. Какой-нибудь мямля завопил бы «Караул!». Но я, отдам себе должное, не теряю головы, мистер Томас. Вытерпел до конца.

— А что было-то?

— Ну, припадок миновал. Малый снова прыг в постель и храпит себе. Но только не я, клянусь Георгием, о нет! Тим Фартинг знает свой долг. Всю ночь не сомкнул глаз, сидел с клинком наготове, буде припадок повторится. Скажу как на духу, друзья мои: очнись он хоть на миг, я б тотчас его зарубил, Бог свидетель. Наутро обо всем доложил мистеру Брауну. Он обещал переговорить с племянником. А тому хоть бы хны — мол, не тревожьтесь, Дик чудной, но безобидный. — Фартинг откинулся на стуле и пригладил усы. — Однако на сие дело у меня свой взгляд, мистер Томас.

— Уж можно думать.

— А мушкетон всегда под рукой. — Усач глянул на Доркас. — Не пугайся, дорогуша. Фартинг начеку. Здесь лиходей никому не навредит. Там тоже, — добавил он, когда взгляд девушки метнулся к потолку.

— Долго ль спуститься…

Фартинг скрестил руки на груди и языком подпер щеку:

— А вдруг там подыщут ему работенку?

— Какую же? — удивилась девушка.

— Ту, что мужчине не в тягость, детка.

Плотоядный взгляд растолковал намек усача; наконец-то поняв, горничная прикрыла рукой рот. Фартинг повернулся к хозяину:

— Говорю же, мистер Томас, Лондон — рассадник пакости. Служанка лишь обезьянничает госпожу. Нет ей, шалопутной, покоя, доколь не перемерит все срамные наряды. «Коль хозяйка бесстыдно шалит с лакеем, почему ж мне нельзя?» — думает она. И вот днем шпыняет бедолагу, а каждую ночь тащит к себе в постель.

— Довольно, мистер Фартинг! Слышала б моя женушка!..

— Молчу, сэр. Я б не завел сей разговор, не будь малый похотлив, как бесхвостый макак. Девицам вашим следует поостеречься. Давеча он уж было завалил одну, да я, по счастью, оказался рядом и воспрепятствовал мерзавцу. Терпенью конец. Он полагает, что все женщины сластолюбивы, как их праматерь, господи помилуй. Мол, им бы только задрать юбку — ждут не дождутся, чтоб он спустил штаны.

— Удивляюсь, что хозяин не задаст ему хорошую порку.

— Верно сказано, сэр. Очень верно. Однако будет об том. Как говорится, умный с полуслова поймет.

Разговор перешел на другие темы, но минут через десять вернулся глухонемой, и кухню точно обдало холодным сквозняком. Ни на кого не глядя, Дик сел на свое место. Все украдкой на него посматривали, будто выискивая яркие знаки его греховности. Но он вперил голубые глаза в стол, равнодушно ожидая новых унижений.

— Что, душу вытянул?

— Его паству, жилье, церковный совет и донаторов я проклял скопом и раздельно. Вас пригласили завтра отобедать, дабы угостить сим словоблудьем. От вашего имени я дерзнул отказаться.

— И никаких расспросов?

— В пределах учтивости. Лишь один объект вызывает глубинный интерес сего господина. Чужие заботы вне его границ.

— Ты растратил талант перед несведущей публикой. Сожалею.

Тяжелый взгляд актера, будто вросшего в пол возле камина, говорил, что шутливый тон мистера Бартоломью его не обманет.

— Полно, дорогой Лейси. Слово мое твердо: зла не помышляю и не творю. Никто не обвинит тебя в соучастье.

— Однако ж намеренья ваши не те, об коих я был уведомлен, верно? Нет, дозвольте сказать! Вопреки всем недомолвкам, я не сомневаюсь в вашем расположенье ко мне, но опасаюсь, что вы не столь благожелательны к себе.

— Считаем ли мы, что поэт лжет, когда говорит об встрече с музами?

— Так ведь понятно, что скрыто за сей словесной фигурой.

— Но лжет ли он?

— Нет.

— Ну, тогда и я тебе не солгал. Я жажду встречи с тем, кого почитал бы как невесту иль Музу, будь я поэт, и перед кем я слуга не выше Дика, нет, еще ничтожнее, с тем, кого доселе не давал увидеть ревнивый опекун. Возможно, я был неискренен в букве, но не в духе.

Актер бросил взгляд на бумаги.

— Вынужден спросить: почему свиданье с ученым незнакомцем окружено такой секретностью и назначено в глуши, коль ваша цель вполне благочестива?

Не скрывая сардонической усмешки, мистер Бартоломью откинулся в кресле:

— А ну как я из числа северных мятежников, да? Этакий Болингброк^{116}. Вон и бумаги исполнены тайнописью либо все по-французски да по-испански. Поди, я в заговоре с лазутчиком Якова Стюарта^{117}.

На миг актер смешался, словно его тайные мысли были угаданы.

— Аж кровь стынет, сэр.

— Взгляни, тут и впрямь какая-то шифра.

Актер взял листок, но тотчас поднял взгляд:

— Ничего не разберешь.

— Не колдовская ль тут магия? Что, если я забрался в трущобу, дабы свидеться с выкормышем Аэндорской волшебницы^{118}? Видно, хочу обменять свою бессмертную душу на тайны загробного мира. Так сгодится?

Лейси вернул бумагу:

— Вам бы все шутки шутить, да только сейчас не время.

— Так перестанем молоть вздор. Я не причиню зла ни королю, ни державе, ни единому ее подданному. Ни тело, ни душа мои не пострадают. Разве что рассудок, но тут уж каждый сам волен. Возможно, я гонюсь за глупой несбыточной мечтой. Тот, с кем я ищу встречи… — Мистер Бартоломью осекся и бросил бумаги на столик. — Не важно.

— Сей человек в бегах?

— Больше ни слова, прошу тебя.

— И все ж, зачем понадобилось меня обманывать, сэр?

— Странно сие слышать из твоих уст, мой друг. Разве не ты посвятил свою жизнь обману?

От подобного выпада актер слегка опешил. Молодой джентльмен шагнул к огню и продолжил, не глядя на Лейси:

— Но я отвечу. Жизнь моя предопределена с самого рожденья. Все, что я сказал об своем мнимом отце, справедливо для моего истинного папаши. Больше того, он старый дурак, породивший моего старшего брата. Как и тебе, мне предложена роль в пьесе, но отказаться от нее нельзя. Отметь разницу между нами. Коль откажешься играть, ты теряешь лишь деньги. Я ж теряю… неизмеримо больше. — Мистер Бартоломью повернулся к актеру. — У меня нет иного выбора, кроме как действовать украдкой. Вот и теперь я должен таиться от тех, кто заставляет меня плясать под свою дудку. Довольно. Больше ничего не скажу.

Лейси пожал плечами и кивнул, будто смиряясь с неведением.

— Завтра выедем вместе, но вскоре расстанемся. — Голос молодого джентльмена был ровен, взгляд прям. — Вы с напарником отправитесь по дороге, что ведет в Кредитон и Эксетер. Скачите во весь дух. Из Эксетера вернетесь в Лондон когда и как вам угодно. От вас требуется одно: сохранить в тайне все, что касается меня и нашего путешествия. Как условились.

— Разве девица не с нами?

— Нет.

— Я должен вам кое-что сказать. — Лейси помялся. — Джонс, то есть Фартинг, уверяет, что прежде ее встречал.

Мистер Бартоломью отвернулся к огню. Повисло молчание.

— Где?

— На входе в бордель, сэр. — Актер сверлил взглядом спину собеседника. — Мол, ему сказали, там она служит.

— Что ты ответил?

— Дескать, не верю.

— Молодец. Он ошибается.

— Однако, по вашему признанью, она и не горничная. Полагаю, вы знаете, что слуга ваш совсем ошалел. Фартинг же об том и поведал. Парня не отшили. — Актер запнулся. — По ночам он к ней шастает.

Мистер Бартоломью одарил его долгим взглядом, будто услышал дерзость.

— Разве мужу зазорно спать с женой? — саркастически усмехнулся он.

И вновь вопрос застал актера врасплох. Он потупился:

— Как угодно. Мое дело уведомить.

— Не сомневаюсь в твоих благих намереньях. Завтра мы все уладим и распрощаемся, но сейчас позволь поблагодарить тебя за содействие и терпенье. Я редко сталкивался с вашим братом. Ежели все актеры подобны тебе, я много потерял. Хоть я не заслужил твоего доверья, в сем прошу мне верить. Как жаль, что мы не встретились в более удачных обстоятельствах.

Актер ответил грустной ухмылкой:

— Надеюсь, еще встретимся, сэр. Помимо страхов вы разожгли во мне дьявольское любопытство.

— Первое отринь, второе угомони. По правде, все это лишь выдумка, сродни твоим пьескам. Но ведь и ты, при всей охоте знать, что будет дальше, не станешь представлять последний акт прежде первого. Так оставь и мне мои загадки.

— В моих пьесах финал известен, сэр. Его не утаишь.

— Я не могу огласить свой, ибо он еще не написан. Вот и вся разница. — Мистер Бартоломью улыбнулся. — Покойной ночи, Лейси.

Актер потоптался, будто хотел еще что-то сказать, но затем отвесил поклон и шагнул к выходу. Открыв дверь, он удивленно замер.

— Здесь ваш слуга.

— Пусть войдет.

Помешкав, Лейси бросил взгляд на безмолвного человека и, коротко махнув рукой, скрылся в темноте коридора.

Войдя в комнату, глухонемой закрывает дверь. Он пристально смотрит на хозяина, который отвечает ему таким же взглядом. Подобный перегляд выглядел бы странно, длись он секунду-другую, ибо слуга не выказывает ни малейшего почтения. Но взгляды скрестились надолго, словно эти двое безмолвно беседуют. Так смотрят друг на друга муж с женой или брат с сестрой, в людной комнате не могущие выразить свои истинные чувства; однако в глазах господина и слуги нет желания чем-то скрытно поделиться или на что-то намекнуть. Они смотрят так, будто перевернули книжную страницу и вместо ожидаемого диалога персонажей или, на худой конец, описания их действий увидали черный лист^{119}, а то и печатный брак — отсутствие страниц вообще. Оба молча смотрят друг на друга, точно в зеркало.

Наконец они оживают, как после стоп-кадра. Опустившись в кресло, мистер Бартоломью наблюдает за слугой, который подтаскивает к камину сундучок и, не глядя на хозяина, начинает скармливать красным угольям пачки рукописей, словно это всего лишь старые газеты. Бумага мгновенно занимается, а Дик, присев на корточки, тем же манером избавляется от книг в кожаных переплетах. Одну за другой он достает фолио, кварто и меньшие книжицы, на многих из которых оттиснут золоченый герб, и, раскрыв их, бросает в разгоревшееся пламя. Без видимых усилий две-три книги он рвет пополам, но в основном просто швыряет их в огонь, а затем грубой кочергой подгребает в кучу пухлые тома, что отвалились на сторону и плохо разгораются.

Мистер Бартоломью бросает в камин кипу бумаг со стола и, постояв за спиной сгорбленного слуги, который поверх горящей бумажной груды укладывает пять-шесть поленьев, вновь занимает свой наблюдательный пост. Оба разглядывают небольшое пожарище столь же пристально, как перед тем смотрели друг на друга. По комнате мечутся плотные тени огненных языков, что несравнимо ярче пламени свечей. Мистер Бартоломью заглядывает в сундучок, удостоверяясь, что тот пуст. Похоже, так оно и есть, ибо молодой джентльмен закрывает крышку и опять усаживается в кресло, ожидая финала сего непостижимого жертвоприношения, когда каждая страница и каждый бумажный клочок превратятся в пепел.

Немного погодя, когда сожжение почти завершено, Дик взглядывает на хозяина, и на лице его мелькает тень радостной улыбки того, кто понимает, зачем это сделано. Так улыбается не слуга, а скорее старинный друг или даже подельник в преступлении. Дескать, ну вот, разве не лучше, когда дело спроворено? Ответом ему столь же загадочная улыбка, после которой на мгновенье вновь возникает упорный перегляд. Однако на сей раз мистер Бартоломью его прерывает: из большого и указательного пальцев левой руки он складывает кольцо, которое резко протыкает другим указательным пальцем.

От изножья кровати Дик забирает длинную скамеечку и устанавливает ее в футах десяти перед камином, где еще теплится огонь. Потом раздергивает занавеси балдахина и, не взглянув на хозяина, уходит прочь.

В глубокой задумчивости мистер Бартоломью смотрит на огонь. Он недвижим до тех пор, когда дверь вновь не открывается. На пороге размалеванная девица из мансарды. Она приседает в книксене и неулыбчиво проходит в комнату. Следом возникает Дик; он затворяет дверь и остается возле косяка. Мистер Бартоломью снова отворачивается к огню, будто недовольный тем, что его обеспокоили, затем холодно смотрит на девушку. Он разглядывает ее, точно животное, изучая дымчато-розовый парчовый роб и в тон ему нижнюю юбку, кружевные манжеты рукавов в три четверти, перевернутый конус затянутого в корсет торса, вишнево-кремовый корсаж, веселенький белый чепчик с лентами, обрамляющими весьма неестественного оттенка лицо, и небольшое ожерелье из сердолика цвета запекшейся крови. Возможно, все это мило, однако выглядит жалким и неуместным, словно всю простоту и обаяние подменили искусственностью и претензией. Новое облачение не улучшает, но губит наружность девицы.

— А что, Фанни, не отослать ли тебя обратно к Клейборн? Дабы она высекла тебя за угрюмость твою.

Девушка замерла и молчит, не выказывая удивления, что ее называют иным именем.

— Не для ублаженья ли прихотей моих я нанял тебя?

— Да, сэр.

— Чтоб ты представила похабные шалости, французские, итальянские и прочие.

Девица молчит.

— Стыдливость гожа тебе, как шелка навозу. Сколько мужчин проткнули тебя за последние полгода?

— Не помню, сэр.

— Способы тож запамятовала? Прежде чем мы сладились, Клейборн все об тебе поведала. Французская хворь и та чурается твоей изъязвленной плоти. — Мистер Бартоломью разглядывает девушку. — Пред всяким лондонским соромником ты изображала мальчика. И облачалась в мужское платье, дабы потрафить его похоти. — Взгляд джентльмена неотступен. — Отвечай же: да иль нет?

— Я надевала мужской наряд, сэр.

— За что гореть тебе в геенне огненной.

— Не мне одной, сэр.

— Дважды будешь поджарена, ибо искус — в тебе. Неужто думаешь, что в гневе своем Господь не различит падших и совратителей? Не отделит слабость Адама от злоухищренья Евы?

— Не ведаю, сэр.

— Так знай же. А еще знай, что сполна окупишь потраченные мною деньги, угодно тебе иль нет. Видано ль, чтоб наемная кляча управляла наездником?

— Я исполняла вашу волю, сэр.

— Будто бы. Дерзость твоя неприкрыта, как груди твои. Ужель я настолько слеп, что не замечу тот взгляд твой у брода?

— Так то всего лишь взгляд, сэр.

— А цветочный пучок под носом твоим — всего лишь фиалки?

— Да, сэр.

— Лживая тварь.

— Нет, сэр.

— А я говорю — да. Я прочел твой взгляд и знаю, для чего понадобились зловонные цветки.

— Просто так, сэр. Я ничего не замышляла.

— Клянешься?

— Да, сэр.

— Тогда на колени. Вот здесь. — Мистер Бартоломью показывает на пол перед собой; помешкав, девушка встает на колени, голова ее опущена. — Смотреть на меня.

Взгляд серых глаз впивается в карие глаза на запрокинутом лице.

— Теперь повторяй: я срамная девка…

— Я срамная девка…

— Нанятая вами…

— Нанятая вами…

— Дабы всячески вас ублажать.

— Дабы всячески вас ублажать.

— Я Евино отродье, наследница ее грехов.

— Я Евино отродье…

— Наследница ее грехов.

— Наследница ее грехов.

— Повинна в дерзости…

— Повинна в дерзости…

— От коей впредь отрекаюсь.

— От коей впредь отрекаюсь.

— Клянусь.

— Клянусь.

— Иль гореть мне в аду.

— Гореть в аду.

Мистер Бартоломью долго не отводит взгляд. В его бритоголовой фигуре проступает нечто демоническое — не злость или какое иное чувство, но дьявольски холодное безразличие к женщине, стоящей перед ним на коленях. В нем угадывается доселе скрытая черта его натуры, противоестественная, как напитавший комнату запах горелой бумаги и кожи: садизм (хотя де Саду до своего рождения еще четыре года блуждать по темным лабиринтам времени). Если б кому понадобилось представить пугающий образ бесчеловечности, сейчас он был налицо.

— Отпускаю твой грех. Теперь обнажи мерзкую плоть свою.

Потупившись, девушка встает и начинает распускать шнуровку. Мистер Бартоломью сурово наблюдает из кресла. Девушка чуть отворачивается; затем присаживается на дальний край скамейки, куда сложила одежду, и, сняв подвязки, скатывает чулки. Голая, в одном лишь чепчике и сердоликовом ожерелье, она понуро складывает руки на коленях. В ней нет тогдашней модной мясистости: тело стройно, грудь маленькая, на очень белой коже никаких язв, что давеча поминались.

— Желаешь, чтоб он обслужил тебя?

Девушка молчит.

— Отвечай!

— Томлюсь по вашей милости. Но вам я не угодна.

— Да нет, томишься по его елде.

— То была ваша воля, сэр.

— Чтоб поглядеть, как ты резвишься в блуде, а не воркуешь голубицей. Познав прекрасное, не стыдно ль пасть столь низко?

Молчание.

— Говори!

Набычившись, девушка затравленно молчит. Мистер Бартоломью переводит взгляд на Дика; в глазах того и другого вновь мелькает загадочное выражение, словно они смотрят на пустую страницу. Хозяин не подал никакого знака, но Дик резко выходит из комнаты. Девушка удивленно взглядывает на дверь, однако ни о чем не спрашивает.

Мистер Бартоломью подходит к камину и, сгорбившись, кочергой аккуратно подгребает в огонь уцелевшие бумажные клочки. Затем выпрямляется и смотрит на тлеющие поленья. Медленно подняв голову, девушка разглядывает его спину. Какая-то мысль затуманивает ее карие глаза. Беззвучно ступая босыми ногами, она приближается к бесстрастной фигуре и что-то ей шепчет. О предложении ее догадаться нетрудно, ибо руки ее опасливо, но умело обхватывают талию молодого джентльмена, а обнаженная грудь легонько прижимается к его обтянутой парчовым сюртуком спине, будто на парной верховой прогулке.

Мистер Бартоломью тотчас перехватывает ее руки, не давая им сцепиться.

— Ты глупая лгунья, Фанни. — Голос его вдруг утратил злобную желчность. — Я слышал твои стоны, когда давеча он тебя охаживал.

— То лишь притворство, сэр.

— Однако ж сладкое.

— Нет, сэр. Для вас хочу усладой быть.

Мистер Бартоломью молчит, и девушка вновь пытается его обнять, но теперь он отбрасывает ее руки.

— Оденься. И я скажу, как усладить меня.

— Я всей душою, сэр, — не отстает Фанни. — Так разъярю, что он восстанет, точно жезл, и уж на славу меня отдерете.

— У тебя нет души. Прикрой срам. Прочь!

Девушка одевается; мистер Бартоломью, отвернувшись, в глубокой задумчивости стоит у камина. Одевшись, девушка присаживается на скамейку и ждет; потом нарушает затянувшееся молчание:

— Я оделась, сэр.

Будто очнувшись, молодой джентльмен косится на нее, а затем вновь устремляет взгляд на огонь.

— Когда впервые ты согрешила?

Девушка не видит его лица, но, расслышав в голосе неожиданную нотку любопытства, медлит с ответом.

— В шестнадцать, сэр.

— В борделе?

— О нет. С хозяйским сыном, где была в служанках.

— В Лондоне?

— В Бристоле. Оттуда я родом.

— Он тебя обрюхатил?

— Нет, сэр. Его мамаша нас застукала.

— И дала расчет?

— Шваброй.

— Как оказалась в Лондоне?

— Голод пригнал.

— Ты сирота?

— К родителям дороги не было. Они Друзья.

— Что за друзья?

— Так прозывают квакеров^{120}, сэр. Хозяева были той же веры.

Мистер Бартоломью расставляет ноги и закладывает руки за спину.

— Что дале?

— Еще до того, как нас накрыли, дружок мой подарил мне перстенек, который спер из мамашиной шкатулки. Я знала: покража откроется и во всем обвинят меня, ибо сынка никто не очернит. Кое-как сбыла перстенек, приехала в Лондон, нашла место. Думала, свезло. Ан нет — хозяин стал меня домогаться. Пришлось уступить, чтоб не лишиться места. Но жена его обо всем вызнала, и я опять оказалась на улице, где стала б нищенкой, потому как честной работы найти не могла. Чем-то не нравилась я хозяйкам, а нанимают-то они. — Помолчав, Фанни добавила: — Нужда заставила, сэр. Как многих из нас.

— Не всех нужда превращает в шлюху.

— Оно так, сэр.

— Стало быть, ты растленна и похотлива по своей природе?

— Наверное, сэр.

— Значит, родичи были вправе тебя отвергнуть, хоть ученье их ложно?

— По делам моим, сэр. Вышла я кругом виноватая. Хозяйка вопила, что я околдовала ее сынка. Неправда! Он вырвал у меня поцелуй, он украл перстенек, хоть я не просила, он же понудил и к остальному. Отец с матерью слышать ничего не желали — мол, я отринула духовный светоч, я им не дочь, а сатанинское отродье, не дай бог испакощу сестер.

— Что за духовный светоч?

— Христовый свет. Так они веруют, сэр.

— А ты с тех пор не веришь?

— Нет, сэр.

— Не веришь в Христа?

— Не верю, что встречу Его на этом свете, сэр. Да и на том тоже.

— Ты веруешь в тот свет?

— Верую, сэр.

— Который для подобных тебе наверняка будет адом?

— Надеюсь, нет, сэр.

— Сие несомненно, как то, что эти дрова станут золой.

Понурившись, Фанни молчит, и мистер Бартоломью бесстрастно продолжает:

— Как несомненен земной ад, что уготован заветревшейся публичной девке. Ты кончишь сводней иль каргой в богадельне. Ежели прежде дурная хворь не заявит на тебя права. Иль хочешь на склоне лет стать еще одной Клейборн, приумножив свои грехи? Так не спасешься. — Он ждет ответа, но девушка молчит. — Что онемела?

— Я переменюсь, сэр. И уж точно не стану миссис Клейборн.

— Ну да, ты будешь добродетельной женой, и верещащий выводок детишек уцепится за твою юбку.

— Неродиха я, сэр.

— Так ты и впрямь лакомый кусок, Фанни.

Девушка медленно поднимает голову и смотрит в глаза собеседнику; похоже, она больше озадачена, нежели возмущена, его глумлением и пытается прочесть в его лице то, чего не поняла в речах. Однако происходит нечто непостижимое — холодное лицо мистера Бартоломью вдруг озаряется простой человеческой улыбкой, в которой нет ни цинизма, ни издевки. Дальше еще чуднее — он подходит к Фанни и, склонившись, подносит ее руку к губам. После поцелуя он оставляет ее в своих ладонях и, чуть улыбаясь, вглядывается в девичье лицо. Сейчас, вопреки антуражу, бритоголовый мистер Бартоломью и размалеванная Фанни напоминают персонажей «галантного празднества» Ватто^{121}. Затем молодой джентльмен выпускает ее руку и возвращается в свое кресло, оставив девушку в полном недоумении.

— Зачем сие, сэр?

— Ужель вам не ведомо, зачем мужчина целует женскую руку?

Смена обращения окончательно сбивает Фанни с толку. Понурившись, она качает головой.

— Ради того, что вскоре вы отдадите, ангел мой.

Фанни вскидывает растерянный взгляд:

— Что ж вам угодно?

— Мы приблизились к водам, что исцелят меня. Помните, я говорил об них? Завтра мы встретим тех, кто охраняет сии воды, в чьей власти осуществить мои заветные мечты. В знак уваженья я поднесу им дар. К деньгам и драгоценностям они равнодушны. Даром станете вы, Фанни. — Мистер Бартоломью разглядывает девушку. — Что скажете?

— Только одно, сэр: я связана с миссис Клейборн и поклялась вернуться.

— Узы с дьяволом не в счет.

— Может, оно и так, сэр. Но только с теми, кто ее бросает, она хуже дьявола. Иначе нельзя, а то все разбегутся.

— Не вы ль минуту назад сказали, что желаете перемениться?

— Не в худшую сторону, — чуть слышно отвечает Фанни.

— Вас известили, что вы должны всячески ублажать меня?

— Да, сэр. Но не других.

— Я купил вас на три недели, верно?

— Да, сэр.

— Стало быть, я могу вами пользоваться еще две недели. Так вот, я повелеваю своей недешевой покупке: завтра вы постараетесь ублажить тех, на встречу с кем мы лелеем надежду.

В неохотной покорности девушка склоняет голову.

— Попомните каждое мое слою, Фанни, — продолжает мистер Бартоломью. — Пусть их манеры и наружность вас не обманут. Хранители вод не знают нашего языка, они лишь недавно прибыли из дальних краев.

— Я маленько говорю по-французски, знаю пару-тройку голландских слов.

— Сие без надобности. С ними следует изъясняться как с Диком. — Мистер Бартоломью умолкает, разглядывая склоненную девичью голову. — Вы хорошо себя проявили, Фанни. Мое неудовольствие было нарочным, я испытывал вас для своей подлинной затеи. Слушайте же. На родине хранителей нет женщин, подобных вам. Вы талантливы в изображенье стыдливой девственности. Такой вы должны предстать завтра. Никакого грима и убранства, никаких столичных замашек, блудливых взглядов и прочих примет вашего истинного ремесла. Вы — застенчивая провинциалка, воспитанная в скромности и не познавшая мужчин. Излучаете благонравие, а не похоть и опытность, кои полчаса назад вы продемонстрировали мне, а ранее — тысяче других мужчин. Вам понятно?

— Как быть, ежели меня потянут в койку?

— Исполнять любое их желанье.

— Охота мне иль нет?

— Повторяю: их воля — моя воля. Что, у Клейборн вы тоже привередничали, словно высокородная леди?

Повисает тишина. Мистер Бартоломью разглядывает понурившуюся девушку. Сейчас в лице его нет циничного сарказма и былой жестокости, оно светится удивительным покоем и терпением. Молодой джентльмен выглядит уже не предтечей скинхедов, но буддийским монахом, невероятно уравновешенным и сдержанным, глубоко погруженным в себя и свои деяния. Лишь во взгляде его мелькает непредсказуемый огонек полнейшего довольства, сродни тому, что на миг возник в глазах Дика, запалившего бумаги. Проходит не менее минуты, прежде чем мистер Бартоломью нарушает молчание:

— Подойдите к окну, Фанни.

Девушка поднимает голову — теперь ясно, отчего молчала она. Глаза ее вновь мокры от слез, тихих слез женщины, понимающей, что у нее нет выбора. В те времена человека редко воспринимали иначе как по наружности, да и сам он видел себя лишь тем, кем его сделали обстоятельства и рок. Тот мир, в котором людские судьбы были намертво зафиксированы, нам показался бы отвратительно незыблемым и тоталитарным по сути, тогда как нашу жизнь его затурканные обитатели сочли бы невероятно изменчивой, подвижной, по-мидасовски богатой свободной волей (хотя нашей нехватке абсолютов и социальной стабильности лучше не завидовать, а сочувствовать), где всем анархично, если не безумно, движут себялюбие и личный интерес. В слезах Фанни нет бессильного гнева, как решило бы современное самосознание, но есть тупая животная тоска, ибо жизнь обязывает сносить унижение, неотъемлемое от нее, как грязь от зимних дорог или младенческая смертность от деторождения (в тот вполне обычный месяц в Англии было зарегистрировано две тысячи семьсот десять смертей, около половины которых пришлось на детей моложе пяти лет). Нам даже не вообразить ту строго регламентированную жизнь, в которой не стоило ждать сострадания, свидетельством чему было бесстрастное лицо мистера Бартоломью.

— Делайте что сказано, — тихо повторяет он.

Поерзав, Фанни вскакивает и подходит к окну.

— Откройте ставень и выгляньте наружу. — Сидя в кресле спиной к окну, мистер Бартоломью лишь прислушивается к скрипу рамы. — Видите ли вы Спасителя на небесном троне подле Отца Его?

— Известно, нет, сэр, — оглядывается Фанни.

— А что там?

— Ничего. Тьма.

— Что во тьме?

Фанни бросает взгляд за окно.

— Только звезды. Небо чистое.

— Самые яркие мерцают?

Девушка снова выглядывает.

— Да, сэр.

— Отчего?

— Не знаю, сэр.

— Так я вам скажу. Они дрожат от смеха, ибо потешаются над вами от вашего рожденья и до самой кончины. Для них вы и весь ваш мир всего лишь цветная тень. Им все равно, верите вы в Христа иль нет. Грешница вы иль святая, потаскуха иль герцогиня. Им все едино, мужчина вы иль женщина, молоды иль стары. Им нет дела, что вам уготовано: рай иль ад, добро иль зло, муки иль блаженство. Вы рождены им на потеху, для коей куплены и мною. Под их светом вы всего лишь тварь, глухонемая, как Дик, и слепая, как сама Судьба. Они в грош не ставят вашу будущность, а ваше нынешнее прозябанье воспринимают как забавное зрелище, каким с высокого холма выглядит кровавая битва. Для них вы ничто, Фанни… Сказать, почему они тебя презирают?

Девушка молчит.

— Потому что не видят ответного презренья.

Фанни вглядывается в силуэт у камина.

— Как можно презирать звезды, сэр?

— А как ты выказываешь презренье человеку?

Девушка медлит с ответом.

— Отворачиваюсь, смеюсь над его желаньем.

— А ежели, скажем, сей человек — судья, кто несправедливо приговорил тебя к плетям и заточил в колодки?

— Стану доказывать свою невиновность.

— Но коль он не слышит?

Девушка молчит.

— Тогда придется тебе сидеть в колодках.

— Да, сэр.

— Разве сие правосудье?

— Нет.

— А теперь вообрази, что осудил тебя не судья, но ты сама и колодки твои не из дерева и железа, а из слепоты и глупости твоей. Что тогда?

— Невдомек мне, сэр, чего вам надобно.

Мистер Бартоломью подходит к камину.

— Гораздо большего, чем ты, Фанни.

— Чего?

— Довольно. Ступай к себе и спи, пока не разбудят.

Помешкав, девушка идет к двери, но возле скамейки задерживается, искоса глядя на молодого джентльмена:

— Скажите же, что вам угодно, милорд?

Ответом ей лишь взмах руки, указующей на дверь. Мистер Бартоломью поворачивается спиной, извещая о безоговорочном окончании аудиенции. Напоследок Фанни бросает еще один взгляд и, сделав никем не замеченный книксен, выходит из комнаты.

В тишине молодой джентльмен смотрит на умирающий огонь. Наконец переводит взгляд на скамейку, а затем отходит к окну и выглядывает наружу, будто сам хочет убедиться, что там одни лишь сияющие в небе звезды. Лицо его непроницаемо, но через миг с ним происходит еще одна парадоксальная метаморфоза: мужественные черты его размягчает та же кротость, что за все время одностороннего разговора читалась в лице девушки. Далее мистер Бартоломью тихо затворяет ставень и, расстегивая длинный жилет, шагает к кровати, где падает на колени и утыкается головой в ее край, словно человек, молящий о незаслуженном прощении, или малыш, ищущий спасения в маминой юбке.

Историческая хроника, 1736^{122} Апрель[964]

~~~

Барнстапл, июня 17, четверг

Шестью неделями ранее в приходском лесу, что отсюда в десяти милях, собственноручно повесился неизвестный, факт чего засвидетельствован коронером, первоначальные изысканья коего не смогли выявить ни имени самоубийцы, ни причин его богомерзкого поступка, однако новые сведенья вселяют опасенья в гораздо худшем злодеянье. Стало известно, что покойник — глухонемой слуга джентльмена по имени Бартоломью, кто в последний день апреля в компании трех спутников направлялся в Бидефорд, но с той поры об нем иль его попутчиках никто не слышал. Допустимо, что в припадке безумного помешательства немой слуга всех убил, а тела спрятал, но затем, охваченный раскаяньем и страхом перед возмездьем, положил конец своей злосчастной жизни; вот только странно, что поныне никто из друзей мистера Бартоломью об нем не справился.

Показанья Томаса Паддикоума,

под присягой взятые на допросе июля тридцать первого дня в десятый год правленья монарха нашего Георга Второго, милостью Божьей короля Великобритании, Англии и прочая

От роду мне трижды по два десятка да еще шесть лет. Вот уж годов сорок я хозяин гостиницы «Черный олень», которой прежде владел мой отец. Я знатный гражданин нашего города, трижды был его мэром, одновременно исправляя должность судьи.

В: Итак, мистер Паддикоум, вначале прошу вас подтвердить, что на миниатюре, кою я вам показал и вновь показываю, изображен молодой джентльмен, месяца три назад вместе с компаньоном останавливавшийся в вашей гостинице.

О: Кажись, он, сэр. Шибко похож. Ей-богу, он. Только здесь одет побогаче.

В: Рассмотрите лицо. Платье не важно.

О: Так и есть. Он самый.

В: Прекрасно. Когда они прибыли?

О: В последний день давешнего апреля. Я хорошо запомнил, век не забуду.

В: В котором часу?

О: Часа за три до заката прискакал ихний нарочный — заказать комнаты и еду. Мол, они скверно отобедали, в брюхе урчит.

В: Его имя?

О: Фартинг. Потом он воротился за остальными, и все они, как было обещано, прибыли где-то в седьмом часу.

В: Всего пятеро?

О: Дядя с племянником, двое слуг и девица.

В: Господа представились мистером Брауном и мистером Бартоломью?

О: Так, сэр.

В: В их манерах ничто не показалось вам странным?

О: Тогда — нет. Лишь опосля известных событий.

В: А тем вечером?

О: Да нет, сэр, едут себе и едут в Бидефорд. Ни с тем ни с другим я двух слов не сказал. Молодой сразу прошел в свои покои и до самого отъезда носа не казал. Об нем я знаю не больше, чем об случайном прохожем. Отужинал, почивал, проснулся, откушал завтрак. Все в четырех стенах. Потом уехал.

В: А дядя?

О: Добавить нечего, сэр. Правда, после ужина он чаевничал с мистером Бекфордом и…

В: Кто таков?

О: Наш викарий. Пришел засвидетельствовать господам почтенье.

В: Они были знакомы?

О: Полагаю, нет, сэр. Когда я об нем доложил, его имя ничего не сказало.

В: Как скоро он появился?

О: Через час, как они приехали. Може, больше. Господа уж откушали.

В: Но они с ним говорили?

О: Вскоре мистер Браун сошел вниз, и они с мистером Бекфордом уединились в гостиной.

В: То бишь дядя? А что племянник?

О: Беседовал только дядя, сэр.

В: Как долго?

О: С часок. А то и меньше.

В: Вы слышали, об чем они говорят?

О: Нет, сэр.

В: Ни единого слова?

О: Ни словечка. Им прислуживала Доркас. Сказывала…

В: Мы ее выслушаем. Говорите об том, что сами видели и слышали.

О: Я подвел мистера Брауна к мистеру Бекфорду. Они раскланялись, обменялись учтивостями, но мое дело маленькое, я пошел приглядеть за чваем.

В: Они поздоровались как чужаки иль как знакомцы?

О: Как чужаки, сэр. Мистер Бекфорд частенько так делает.

В: Что именно?

О: Ну, знакомится с проезжающими, какие из образованных.

В: То бишь встреча была случайной?

О: По всему, сэр.

В: Позже мистер Бекфорд поведал вам об теме их беседы?

О: Нет, сэр. Лишь просил хорошенько заботиться об господах. Мол, дядюшка — знатный лондонец, едет по христианскому делу. Так и сказал, сэр: по христианскому делу.

В: Какому именно?

О: Не уточнил, сэр. Но в кухне Фартинг открыл, почто они едут. Дескать, в Бидефорде молодой джентльмен намерен почтить свою тетушку. Богатую, мол, даму, сестру мистера Брауна. Зажиточна, что твоя султанша, так он выразился. А лондонская, стало быть, девица предназначалась ей в услуженье.

В: Но в Бидефорде таковой дамы не числится?

О: Нет, как опосля выяснилось. Я тогда ж сказал, что об ней не слыхал, но Фартинг отмахнулся — мол, неудивительно, тетушка живет уединенно и не в самом городе, а в предместье. Набрехал, подлец — оказалось, нет там этакой леди.

В: Что Фартинг говорил об занятье мистера Брауна?

О: Мол, лондонский купец, олдермен, обременен семейством, а после смерти брата и невестки опекает племянника.

В: Сей племянник не унаследовал состоянья?

О: Дескать, все растранжирил и спустил. Так я понял. Только опять же вышло вранье.

В: Что-нибудь говорилось об покойных родителях мистера Бартоломью?

О: Ничего, сэр. Лишь об том, что сынок заносчив.

В: Хорошо. Теперь подробнее об слугах.

О: Извольте, сэр, не затруднюсь. Однако ж об том, которого нашли, мне и сказать-то нечего.

В: Как его имя?

О: Все называли Диком, сэр. Фартинг поведал нам всякие байки, что не для девичьих ушей. Уж миссис Паддикоум меня разбранила, воротившись домой. Она ездила в Молтон, где наша младшенькая разрешилась от бремени…

В: Понятно, мистер Паддикоум. Что за россказни?

О: Будто бы малый лунатик, да еще и распутник. Но только Фартингу веры нету. Он же валлиец. Им верить нельзя.

В: Точно ль валлиец?

О: Как пить дать, сэр. Первое — его выговор. Потом еще бахвальство — дескать, он бывалый флотский старшина, такого повидал, что нам и не снилось. Распустил хвост перед девицами. Что до похоти, так на себя б посмотрел, прежде чем другого поносить.

В: То бишь?

О: Я узнал уж после их отъезда, девица оробела сразу-то сказать. Служанка моя, Доркас, сэр. Фартинг звал ее ночью пошалить. Предлагал шиллинг. Только она девица благонравная — обещалась, но не пришла.

В: Об чем еще он говорил?

О: Да все больше похвалялся своим геройством и воинскими подвигами. Пускал пыль в глаза. Мистера Брауна величал приятелем, когда всего-навсего его слуга. Шуму от него, что от драгунской роты. Шалопай, сэр, имечко ему под стать — звонкий медяк. И уехал-то скрытно, до свету.

В: Отчего так?

О: Бог его ведает, сэр, оседлал коня и, не сказав ни слова, на рассвете отбыл.

В: Может, его выслали вперед?

О: Мы встали, а его и след простыл — вот все, что я знаю.

В: То бишь он уехал без ведома хозяина?

О: Не скажу, сэр.

В: Мистер Браун выказал удивленье его отъездом?

О: Нет, сэр.

В: А другие?

О: Никто, сэр. Об нем не поминали.

В: Однако вы считаете, в том есть какая-то загадка?

О: Накануне вечером об раннем отъезде он ничего не говорил.

В: Каких он лет?

О: Сказывал, дескать, еще мальчишкой-барабанщиком участвовал в баталии восемнадцатого года, из чего заключаю, что ныне ему лет тридцать с хвостиком, на кои он и выглядел.

В: Кстати, об его наружности: не имелось ли каких-либо особых примет?

О: Разве что усищи, распушенные, точно у ряженного турком. А так рослый и горазд покушать, что подтвердят мои стол с погребом. Жрал и пил, оглоед, в три горла, аж кухарка моя окрестила его едунчиком.

В: Но с виду малый крепкий?

О: Пожалуй, только с виду, не будь я Паддикоум.

В: Какого цвета глаза?

О: Темные. И шныряют, как у пройдохи.

В: Не заметили шрамов, рубцов иль чего подобного?

О: Нет, сэр.

В: Хромота, спотычная походка?

О: Не заметил, сэр. Поди, все его сраженья по пьяному делу шли в тавернах.

В: Ладно. Что насчет второго, Дика?

О: Тот ни слова не промолвил, сэр. Потому как без языка. Но по глазам его я понял, что Фартинга он чтит не больше моего. За что ни капли его не осуждаю, ибо усач вел себя с ним как с великопостным чучелом^{127}. А парень-то он, по-моему, справный.

В: Помешанным не выглядел?

О: Простаком, сэр. Что велят, то и сделает, не боле. Словно собака: все понимает, а сказать не может. Ну прям несчастный пес, ей-богу. А парень-то ладный, я б такого взял в услуженье. По-моему, он безобидный. Что б сейчас об нем ни говорили.

В: И похоти не выказывал?

О: Фартинг молол всякий вздор, когда парень отнес воду в мансарду да там маленько замешкался. А мы уши-то развесили.

В: Девиц ваших не домогался?

О: Нет, сэр.

В: Сия приезжая девица… Как, бишь, ее звали?

О: Как-то чудно, сэр… наподобие французского короля, будь он неладен… Луиза! Иль что-то вроде того.

В: Француженка?

О: Нет, сэр. По выговору родом из Бристоля иль соседних краев. А вот манеры под стать французским, как я об них слыхал. Однако Фартинг сказывал, что нынче в Лондоне такая мода — служанки обезьянничают хозяек.

В: Она приехала из Лондона?

О: Так было сказано, сэр.

В: А выговор, стало быть, бристольский?

О: Да, сэр. Ужин ей подали в комнату, где она обитала одна. Такое нам чудно. Фартинг шибко бранил ее изящные манеры. А вот Доркас сказывала, что в речах девица ласкова и вовсе не заносчива. Просила извиненья, что ужинает отдельно — дескать, мигрень замучила. Но я-то полагаю, Фартинг ей был невыносим.

В: Что ее наружность?

О: Изрядно миловидная, сэр. Девица малость бледна и по-городскому тщедушна, не в теле, однако лицом хороша. Особливо карие глаза — этакие печальные, будто оленьи иль заячьи… Недоверчивые… И хоть бы разок улыбнулась…

В: В каком смысле «недоверчивые», мистер Паддикоум?

О: Ну, удивленные, сэр, — мол, как же ее к нам занесло-то? У нас говорят — глядит, точно рыба на сковородке.

В: Неразговорчива?

О: Только с Доркас и перемолвилась.

В: Может ли статься, что под личиной служанки скрывалась благородная персона?

О: Что ж, сейчас кое-кто обзывает ее авантюристкой.

В: Хотите сказать, беглянкой?

О: Я ничего не хочу, сэр. Так выражаются кухарка Бетти и миссис Паддикоум. Мое дело маленькое.

В: Хорошо. Теперь важный вопрос. Что плут Фартинг говорил об повадках мистера Бартоломью? Не казался ли тот человеком, кто жил не по средствам и теперь против воли вынужден пасть к ногам тетушки?

О: Не могу знать, сэр. С виду нетерпелив, привык командовать. Как вся нынешняя молодежь.

В: Вам не показалось, что он знатнее, чем представляется, и родом из иной среды, нежели его дядюшка-купец?

О: По всем замашкам он благородный господин, другого не скажу. Разве что выговор у них разный. Мистер Браун ни дать ни взять лондонец, а племянник молчалив, но будто бы с Севера. Изъяснялся он подобно вам, сэр.

В: К дяде был почтителен?

О: Скорее внешне, чем от души, сэр. Я еще удивился, когда он занял лучшую комнату. За приказами я обращался к мистеру Брауну, но отдавал их племянник. К пастору отправился дядя и прочее. Хотя все было учтиво.

В: Много ль он пил?

О: Отнюдь, сэр. По приезде глоток пунша, пинта глинтвейна, а к ужину бутылка отменной мадеры. Так и осталась недопитой.

В: Кстати, в котором часу они отбыли?

О: Кажись, в восьмом, сэр. Майский день, хлопот полон рот, я не подметил.

В: Кто оплатил постой?

О: Мистер Браун.

В: Щедро?

О: Весьма. Пожаловаться не могу.

В: Они поехали по бидефордской дороге?

О: Да, сэр. Во всяком случае, справились у моего конюха Иезекиля, как им выехать из города.

В: В тот день больше вы об них не слышали?

О: Лишь от тех, кто их встретил, едучи на праздник. Гости спрашивали, что привело их сюда, не у меня ль квартировали.

В: Просто из любопытства?

О: Да, сэр.

В: Но в тот день больше никаких вестей об них?

О: Ни словечка, сэр. Лишь через неделю пронесся слух об цветочнике.

В: Об ком?

О: Этак прозвали бедолагу Дика, поскольку других примет не имелось. Но прежде позвольте об кобыле, сэр. Поперву я не смекнул, об чем речь. Было сие за полдень второго мая. Давний мой знакомец, некто Барнкотт из Фремингтона, приехавший по своей надобности, рассказал о беспризорной лошади, что встретилась ему на дороге. Скотина в руки не давалась, а время поджимало, так что он плюнул и поехал себе дальше.

В: Что за лошадь?

О: Старая доходяга, сэр. Ни сбруи на ней, ни уздечки, ни седла. Об том Барнкотт мимоходом помянул, полагая, что лошадь удрала с выпаса. Дело привычное, поскольку в наших-то лошадках сильна примесь диких коней, а те кочуют, что твои цыгане.

В: То была вьючная лошадь?

О: Об том я уж после смекнул, сэр. Пока Дик не нашелся, и мысли не возникло.

В: Как вы узнали об находке?

О: От прохожего, что шел в Даккум и видел мертвое тело на плетне.

В: Далеко ль отсюда Даккум?

О: Добрая лига, сэр.

В: Как и где обнаружили труп?

О: Пастушок его нашел. В чащобе, что зовут у нас Ущельем. Торфяники, непроходимые места. Кое-где овраги — куда твоей пропасти. В той чаще скоко хошь виси — не найдут. Да вот Господь иначе распорядился. Там хорям раздолье, но никак не смертному человеку.

В: Неподалеку и лошадь видели?

О: В миле, на дороге.

В: Что за байка об цветах?

О: Все правда, сэр. Так и на дознанье было сказано. А я слышал от того, кто разрезал петлю и доставил мертвеца к опознанью, где бедолагу привязали к столбу, а уж потом зарыли возле Даккумского Креста. Изо рта покойника торчал букетик фиалок, с корнем вырванных, но во всем цвету. Многие сочли сие колдовством. Однако те, кто ученей, говорят, мол, цветы произросли из праха, в каковой все мы обратимся. Мой рассказчик ничего чуднее не видел: этакая красота на почерневшем лице.

В: Вы не догадывались, кто сей мертвец?

О: Нет, сэр. Даже после приезда следователя не смекнул. Сами посудите — целая неделя прошла. И Даккум в другом приходе. Гостей-то было пятеро, поди сообрази, что один из них скверно кончил, и никто не всполошился об остальных.

В: Что дале?

О: А потом, сэр, неподалеку от дороги, где начинается Ущелье и видели старую кобылу, нашли окованный медью сундучок. Вот тогда-то мне стукнуло, и я скоренько поделился своими мыслями с нашим мэром мистером Таккером, с кем приятельствую. Затем я, мистер Таккер, аптекарь мистер Экланд — он городской писец и кое-что смыслит в законах — и Дигори Скиннер, наш жезлоносец и констебль, сколотили posse comitatus^{128}, чтоб во всем разобраться и куда следует доложить.

В: Когда сие было?

О: В первую неделю июня, сэр. Мы поехали туда, где был найден сундучок, и я тотчас признал в нем имущество молодого джентльмена мистера Бартоломью. В утро отъезда конюх Иезекиль помогал увязывать ихний багаж и сейчас подтвердил мое мненье. Потом я взглянул на лошадь, кою к тому времени уже взнуздали и поставили на соседней ферме. Она тоже показалась знакомой, сэр. Сел я и крепко призадумался, а затем поспрошал об цветочнике. Человек, видевший мертвеца, поведал, что тот был светловолос и голубоглаз. Тут уж сомнений не осталось, и мистер Экланд все как есть отписал дознавателю в Барнстапл.

В: Своего коронера у вас нет?

О: По уставу положен, сэр. Но место вакантно. Пустует. Так что призвали из Барнстапла.

В: Доктора Петтигрю?

О: Его, сэр.

В: Сундучок был спрятан?

О: Забросили в росточь, густо обросшую кустарником, шагах в четырехстах от дороги. Но тот, кто нашел, сквозь листву заметил сверканье меди.

В: Что такое «росточь»?

О: Водороина, сэр. Овражек.

В: Труп тоже был найден неподалеку, верно?

О: Так точно.

В: Сундук был пуст?

О: Как ваш стакан, сэр. Правда, ходит одна небылица, Доркас вам расскажет. Мол, прежде сундук ломился от золота. Но она видела его открытым — все враки.

В: Мы ее спросим. Был ли у путников иной багаж?

О: Был, сэр. Большой кожаный баул и еще всякое. Но боле ничегошеньки не нашли.

В: Хорошо ль смотрели?

О: Десять человек искали, сэр. Да еще констебли. Шибко опасались найти еще мертвецов — ну как всех подстерегли да порешили? Кое-кто полагает, так оно и случилось, да только неведомо, где искать.

В: Тогда почему ж Дика не спрятали?

О: Не ведаю, сэр. Все загадка. Одни говорят, он всех умертвил, трупы закопал, а потом в отчаянье и на себя руки наложил. Другие считают, он был в сговоре с убивцами, но раскаялся, и ему заткнули рот — представили дело самоубивством, но шибко торопились и тело не спрятали.

В: В ваших краях пошаливают?

О: Благодаренье Богу, лет двадцать ни об чем этаком не слыхивали.

В: В таком разе ваша вторая версия не выглядит убедительной, мистер Паддикоум.

О: Мне тоже сумнительно, сэр. Я лишь повторяю, что люди говорят. Одно определенно: злодеянье свершилось там, где нашли кобылу и сундук. И я скажу вам почему, сэр. Проедь они еще чуток — и уже Даккум. Майский день, на улицах людно, их бы приметили.

В: Однако никто их не видел?

О: Ни един человек. Они не проезжали.

В: Другие дороги там есть?

О: Не для благоразумного путника с тяжелой поклажей. Да они и не знали тех дорог, ведь не местные. Пусть даже знали, иные пути не с руки, коль взаправду направляешься в Бидефорд.

В: Там об них справлялись?

О: Да, сэр. Но след уж остыл. Людный город, полно приезжих. Сыщики доктора Петтигрю вернулись несолоно хлебавши. На повторном следствии об том говорилось.

В: В ту ночь, что они провели под вашим кровом, не было ли какой свары, гневных слов?

О: Ничего, сэр.

В: Кроме мистера Бекфорда, их кто-нибудь посещал? Посыльный, незнакомец?

О: Никто, сэр.

В: Не опишете ль наружность мистера Брауна?

О: Да что ж, сэр… лицом свиреп, повадкой мягок.

В: Что, свиреп?

О: Скорее суров. Навроде ученого лекаря.

В: Как-то не вяжется с его занятьем. Ведь он, вы сказывали, купец?

О: Не могу знать, сэр. Лондон мне неведом. Там большие люди, нам не чета.

В: Но толст он иль худ? Какого росту?

О: Да все эдак средне, сэр. Но осанист.

В: Каких лет?

О: Пожалуй, около пятидесяти. Может, чуть больше.

В: Имеете что добавить к допросу?

О: Сейчас ничто на ум нейдет, сэр. Уверьтесь, важного не пропустил.

В: Хорошо, мистер Паддикоум, благодарю вас. Об следствии моем ни слова, как я предупредил.

О: Так я ж поклялся, сэр. Истинной церковью и королем. Слово мое олово. Я не сектант какой, не еретик. Хоть кого спросите.

Историческая хроника, 1736 Май

Показанья Доркас Хеллиер,

под присягой взятые на допросе июля тридцать первого дня в десятый год правленья монарха нашего Георга Второго, милостью Божьей короля Великобритании, Англии и прочая

От роду семнадцать лет, местная уроженка, девица. Прислуга за все у мистера и миссис Паддикоум.

В: Хозяин объяснил, зачем вас призвали?

О: Да, сэр.

В: Знаете, что вы под присягой как в суде?

О: Знаю, сэр.

В: Говорите только правду, слова ваши записываются.

О: Как на духу, сэр.

В: Прекрасно. Взгляните на портрет. Вы узнаете господина, коему в последний день минувшего апреля прислуживали в сей самой комнате?

О: Да, сэр. Кажись, он.

В: Точно ль? Если сомневаешься, скажи, дочка. За то тебя не накажут.

О: Он самый.

В: Хорошо. Ужин господам подали вы?

О: Да, сэр. Кушанья и прочее.

В: Но ведь обычно об проезжающих заботятся их собственные слуги, не так ли?

О: Кто как пожелает, сэр. Гости нечасты.

В: Стало быть, особых распоряжений не было?

О: Никаких, сэр.

В: Меж собой господа говорили?

О: Мы ничего не слыхали, сэр.

В: Вы были в комнате, пока они трапезничали?

О: Я б осталась, сэр, но меня выпроводили, как только подала кушанья.

В: Они сами себя обслуживали?

О: Да, сэр.

В: Что-нибудь странное в них заметили?

О: Что, сэр?

В: Вот я и спрашиваю. Припомните. Выказывали они беспокойство, нетерпенье остаться одним?

О: Просто выслали, и только. Сказали, дурно отобедали.

В: Желали спокойно поужинать?

О: Да, сэр.

В: Что они заказали?

О: Яичницу с беконом, гороховую болтушку с луком и мятой и молочный пудинг.

В: Все съели?

О: Да, сэр. Начисто подмели.

В: Держались они дружески? Не дулись, будто в ссоре?

О: Нет, сэр.

В: Кто вам приказывал?

О: Старик, сэр.

В: Позже ему и мистеру Бекфорду вы подали чай? (Непонимание.) Чвай, дочка. Бохи. Китайский лист.

О: Да, сэр. То уж в гостиной.

В: Вы слышали их разговор?

О: Помнится, мистер Бекфорд рассказывал об себе.

В: Что именно?

О: Про семью, сэр. Мол, родом он из Уилтшира. Еще про сестру, что в Солсбери недавно обвенчалась.

В: Больше ничего?

О: Ничего, сэр.

В: Прежде мистер Бекфорд беседовал с приезжими?

О: Ежели изволите глянуть, ихняя квартира на той стороне площади. Из окошка ему всех видать.

В: Любит благородное общество?

О: Как говорится, хлебом не корми.

В: Скажите-ка, господские пожитки вас ничем не удивили?

О: Да нет, сэр. Разве что сундук с бумагами.

В: Что за бумаги?

О: В сундуке молодого джентльмена. Еще на письменном столике — мы видали, когда принесли свечи. Пожилой господин велел, спускаясь к мистеру Бекфорду.

В: Молодой джентльмен читал?

О: Да, сэр. Ему было темно.

В: Какого рода бумаги?

О: Не скажу, сэр. Я неграмотная.

В: Может, письма? Сверху имелся адрес?

О: Мы грамоты не знаем.

В: Я понял, но вы ж знаете, как выглядит письмо: сургучная печать, сложенный лист, убористый почерк?

О: Нет, сэр, теи листки смахивали на счетные бумажки.

В: Какие бумажки?

О: Ну вроде тех, что хозяин выписывает за постой, ежели кто спросит.

В: Значит, там были цифры?

О: Да, сэр. Цифры и знаки, но не буквы — я знаю, как они выглядят.

В: Цифры были писаны столбцом, как на счете?

О: Нет, сэр. Меж узоров.

В: Каких узоров?

О: Один мы разглядели: большой круг, потом другой, обнесенный тремя чертами, и лунные отметины.

В: Как? Лунные отметины?

О: Вроде старой луны, похожей на сырную корку.

В: Полумесяц?

О: Да, сэр.

В: И рядом цифры?

О: Да, сэр.

В: Много ль таких бумаг лежало на столе?

О: Много, сэр. С дюжину, а то и боле.

В: Какого размера листы?

О: Вроде тех, на каких пишет господин. Один вдвое больше.

В: Пометьте: фолио и кварто. Писано от руки, чернилами?

О: Да, сэр.

В: Буквы не оттиснуты, не книжные страницы?

О: Нет, сэр.

В: Джентльмен писал?

О: Не видала, сэр.

В: Прибора не подметили? Чернильница, перо?

О: Нет, сэр.

В: В сундуке тоже были бумаги?

О: Бумаги, сэр, а еще книги и большие медные часы без футляра.

В: Верно ль часы?

О: Огроменные, сэр! Вроде каминных часов миссис Паддикоум, когда смотришь с изнанки.

В: Вы заметили циферблат и стрелки?

О: Нет, они лежали вверх нутром — колесиков понапихано, что и в наших часах.

В: Так где вы видели книги?

О: В сундучке подле двери, сэр. Крышка была откинута, и мы туда заглянули, хоть и в потемках.

В: И увидали книги?

О: Да, сэр. Сейчас говорят, будто сундук ломился от золота, на что и польстились убивцы.

В: Но сие не так?

О: Нет, сэр. Только мне не верят.

В: Пустое, я тебе верю, Доркас. Перейдем к служанке Луизе. Кажется, вы с ней поболтали?

О: Маленько, сэр, когда провожала ее в комнату. Перебросились парой слов.

В: Об чем?

О: Долго ль едут, откуда и всякое такое.

В: Об себе она ничего не поведала?

О: Сказывала, сэр, ибо я спросила. Мол, определили ее служанкой к бидефордской леди, родственнице господ. Поскольку прежняя лондонская хозяйка уехала за море, а ее с собою не взяла. Потом справилась, знаком ли нам Бидефорд, и я сказала, что с папашей разок там побывала — город большой и рынок славный.

В: Не упоминалось ли имя прежней хозяйки?

О: Упоминалось, сэр, да я уж запамятовала.

В: Имя английское?

О: Да, сэр.

В: Имелся ли титул?

О: Нет, сэр, просто миссис… как же ее…

В: Вы не спросили, откуда Луиза родом?

О: Из Бристоля, сэр. Но, считай, выросла в Лондоне — всю жизнь в горничных, потому как родители померли. Знает шитье и тупейное искусство, а потому жалованье платили хорошее.

В: Об вас расспрашивала?

О: Да, сэр, — нравится ль хозяйка, приятна ли служба.

В: Об чем еще?

О: Да разговор-то был недолог, сэр, меня кликнули. Вижу, вы заняты, говорит, обременять не стану. Я шибко устала, поем наверху, но хлопотать не надо, Дик все доставит.

В: Про господ ничего не говорила?

О: Мол, еще десять дней назад их знать не знала, но прежняя хозяйка лестно отзывалась об пожилом.

В: А про слуг?

О: Об Фартинге — ничего, сэр. Про глухонемого Дика сказала, что он безобидный, бояться его нечего.

В: А ну-ка поройся в памяти, дитя мое. Как ты считаешь, взаправдашняя она горничная иль зачем-то притворялась?

О: Манеры-то ее лондонские, сэр. Речь гладкая, и сама уж такая хорошенькая! Глазки — смерть мужикам!

В: То бишь скорее дама, нежели горничная? Для служанки чересчур пригожа?

О: Не знаю, сэр. Однако выговор у нее бристольский.

В: В смысле, никакого жеманства?

О: Да, сэр. И еще: отужинав, она почивать не легла, как хотела. Часом позже, идучи к себе, я миновала комнату молодого джентльмена. Так девушка была у него.

В: Вы услыхали ее голос?

О: Да, сэр.

В: Подслушивали?

О: Виновата, сэр. Но всего минутку-другую — просто удивилась, что она еще не спит.

В: Что-нибудь расслышали?

О: Дверь толстая, а говорили тихо, сэр.

В: Кто больше?

О: Джентльмен, сэр.

В: Что вы об том думаете?

О: Наверное, он давал наставленья, как ублажить новую хозяйку, сэр.

В: Вы сие слышали?.. Говори правду.

О: Ей-богу, сэр… Мы пытались, да никак…

В: Зачем давать наставленья в столь поздний час?

О: Не ведаю, сэр.

В: Спрошу еще раз: может, она вовсе не служанка?

О: Нам показалось странным, что беседа шла так долго, сэр.

В: Откуда вам известно? Не вы ль сказали, что лишь на минут-ку-другую задержались под дверью.

О: Так оно и было, сэр. Но девушке отвели комнату, соседнюю нашей с Бетти. Мы еще не спали и слыхали, как через полчаса, а то и больше она прокралась к себе и щелкнула задвижкой.

В: Возможно ль, что ее услуги были потребны в угоду молодому джентльмену, а не бидефордской хозяйке?

О: Не разумею, сэр.

В: Полно, Доркас! Тебе уж семнадцать, смазливая шалунья! Бьюсь об заклад, уж завела себе с десяток сердечных дружков!

О: Есть один, сэр. Жених мой.

В: Так нечего пунцоветь! Небось, наутро увидала следы греховного совокупленья?

О: Как, сэр?

В: Сбитые простыни.

О: Нет, сэр, постель была нетронута.

В: Нетронута? Верно ль?

О: Да, сэр. Чуть смята, но даже покрывало не сдернуто.

В: Ночью в соседнюю комнату никто не входил?

О: Никто, сэр.

В: И девица ее не покидала?

О: Нет, сэр.

В: Ни голосов, ни шорохов?

О: Ничего, сэр. Мы с Бетти спали беспробудно.

В: Не было ль в ней чего от падшей женщины? Гулящей, шлюхи?

О: Нет, сэр.

В: Может, намекала, что девушке с твоей наружностью подыщет в Лондоне местечко гораздо лучше и доходнее?

О: Нет, сэр.

В: И не поведала об скорби иль несчастной любви?

О: Ничегошеньки, сэр.

В: Путешествие ее печалило иль радовало?

О: Не знаю, сэр. Похоже, ей бы лучше остаться дома, нежели с чужаками ехать в этакую даль.

В: Она так сказала?

О: Вид ее об том сказал, сэр.

В: Была грустна?

О: Да, сэр. Но редкая улыбка ее преображала.

В: Как? Выдавала игривость?

О: Нет, сэр… Не умеем сказать…

В: Ну же, дочка! Я тебя не съем!

О: Как гости съехали, на подушке мы нашли цветастую косынку, будто в подарок нам оставленную.

В: Где она?

О: Мамаша велели сжечь. Когда прошел слух об цветочнике и убивцах. А то, мол, накличем беду.

В: Вещица недешевая?

О: Да, сэр. Индийского хлопку, узор из цветов и причудливой птички.

В: Поди, служанке не по карману?

О: В прошлую тивертонскую ярмарку один лоточник такую предлагал. Говорил, сработано в самом Лондоне, дешевле трех шиллингов не отдаст. Мол, не хуже индийской, законом носить не запрещено^{138}.

В: Наутро вы не спросили, что так задержало ее в комнате мужчины?

О: Нет, сэр, мы лишь распрощались. Майский день, дел невпроворот, нас всего трое.

В: Говорят, Фартинг допускал вольности с тобой?

О: Пытался, но мы не из таковских.

В: Затащил тебя в укромный уголок?

О: После ужина поперся за мной в кладовку и хотел облапить. Я ему — ты что, мол? А он, мол, приходи на конюшню, не пожалеешь. Шиллинг пихал!

В: Но вы не взяли?

О: Нет, сэр! На кой мне пьяница, страшила и брехун?

В: Почему брехун?

О: За ужином поносил Дика — мол, остерегайтесь, этой безмозглой скотине только б девок портить. А сам-то еще хуже! Как мы не взяли его шиллинг, так он обещался ночью к нам прийти — дескать, охранять. Знаем мы таких охранников!

В: И что, пришел?

О: Да нет. А жалко, а то бы Бетти чмокнула его дубинкой по башке.

В: Он говорил, что хочет уехать до свету?

О: Нет, ни словом не обмолвился.

В: Вижу, ты девушка честная, Доркас. В церковь часто ходишь?

О: Да, сэр.

В: Такой и оставайся. Вот тебе шиллинг, коего из-за честности ты лишилась.

Историческая хроника, 1736 Июнь

Показанья мистера Сэмпсона Бекфорда,

под присягой взятые на допросе июля тридцать первого дня в десятый год правленья монарха нашего Георга Второго, милостью Божьей короля Великобритании, Англии и прочая

Мое имя Сэмпсон Бекфорд. Священник, кончил курс в оксфордском Уодем-колледже. С позапрошлого Михайлова дня викарий здешнего прихода. Двадцати семи лет, холост.

В: Благодарю, что пришли, сэр. Долго я вас не задержу.

О: Располагайте мною, сэр. Я к вашим услугам.

В: Спасибо, мистер Бекфорд. Как я понимаю, до тридцатого апреля сего года вы в глаза не видели мистера Брауна и мистера Бартоломью?

О: Совершенно справедливо, сэр.

В: А также не получали предуведомляющего письма иль другого рода известья об их приезде?

О: Ничего, сэр. Мой визит был продиктован вежливостью. Ненароком став свидетелем их прибытья, я счел их людьми просвещенными, кои в здешнем городишке суть редкие птицы, мистер Аскью.

В: Сочувствую вам, сэр.

О: Я вознамерился убедить их, что они очутились не в дикой Московии, к коему выводу, несомненно, склоняет вид здешних мест. Нет, и в тутошней ссылке от изящного общества есть те, кому ведом политес.

В: С молодым джентльменом вы не беседовали?

О: Нет, сэр. Мистер Браун передал извиненья племянника — с дороги тот сильно утомился.

В: Дядюшка сказал, что путешествует с целью навестить свою бидефордскую сестру?

О: Он изъяснялся туманно, но по намекам его я понял, что до сих пор племянник неразумно пренебрегал видами на собственность, ибо сия леди не имеет прямых наследников.

В: Дядюшка не уточнил, в чем состояла неразумность?

О: Боюсь, нет, сэр. Я подразумеваю, что подобное пренебреженье всегда неразумно. Вскользь говорилось об чрезмерных удовольствиях и жизни не по средствам. Припоминаю, именно так и было сказано.

В: Что, племянник промотался?

О: Точно так.

В: Дядя его порицал?

О: Как же ладнее выразиться, сэр… Мне показалось, я увидел благоразумного прилежного христианина, кто чувствует себя обязанным прополоть плевелы безрассудства, взросшие в близком родственнике. Мол, отчасти в том виновны столичные соблазны. Будь его воля, он бы закрыл все лондонские театры и кофейни.

В: Об себе дядюшка рассказывал?

О: Лондонский купец. Полагаю, состоятельный, ибо он упоминал собственный корабль. Еще обмолвился об приятеле-олдермене.

В: Однако имен их не назвал?

О: Я не припомню.

В: Себя он тоже рекомендовал олдерменом?

О: Нет, сэр.

В: Мистер Бекфорд, вам не показалось странным, что при столь недолгом знакомстве лондонский купец — а люди они скрытные, сэр, я хорошо знаю их породу — беседует на деликатные семейные темы?

О: В детали он не вдавался, сэр. Рассказ его я воспринял как уваженье к моему сану. Джентльмен обязан что-то сказать об цели своего путешествия.

В: Но джентльменом он стал скорее благодаря состоянью, нежели родословной?

О: Сие полностью совпадает с моим впечатленьем, сэр. Человек он богатый, однако настоящего воспитанья не получил. Учтиво справился об моем служении. Но когда я дерзнул процитировать из Овидия, скромно дав понять, что здесь добродетели мои пропадают втуне, он будто смешался.

В: Стало быть, дока в счетоводстве, но не в классике?

О: Полагаю, так, сэр.

В: А каково ваше мненье об том, что поиски сестры мистера Брауна не увенчались успехом?

О: Я в совершенной растерянности и просто голову сломал, с какой стати человек, по виду столь зажиточный и благородный, пустился в этакие измышленья и ввел меня в заблужденье. Стало быть, его истинный и, боюсь, злонамеренный умысел не предназначался для чужих ушей.

В: Другие свидетели показали, что временами всем распоряжался якобы раскаявшийся племянник, тогда как дядюшка помалкивал. Что вы на сие скажете?

О: Да, об том я слыхал, сэр. Признаюсь, когда из окна наблюдал за их прибытьем на постоялый двор, пытаясь угадать, какое дело привело их к нам, мелькнула праздная мысль, что родственниками они не выглядят.

В: Но кем?

О: Затруднительно ответить, сэр, ибо точного определенья не подберешь. Пожалуй, я б счел их представителями вашего почтенного ремесла, приехавшими для решенья некоего правового вопроса. Возможно, старший — наставник младшего. Право, не знаю. Но уверенно скажу, что предположенье об их кровном родстве меня не посещало. Я даже чуть удивился, узнав об нем.

В: Как изъяснялся мистер Браун?

О: Веско и просто, без цветистостей и словесных фигур. Весьма складно.

В: Не возникло ль подозренья, что готовится некое беззаконие иль непристойность?

О: По чести, нет, сэр. Я все принял за чистую монету, ибо ничто в его речах не порождало недоверья. Дело-то заурядное.

В: Больше говорили об нем иль об вас?

О: Хороший вопрос, сэр. Я тоже над тем задумывался. Похоже, он так построил беседу, что я, сам того не желая, неприлично много говорил об себе.

В: Выражаясь прямо, вас слегка надули?

О: Он расспрашивал об моих чаяньях и досадах, об состоянии веры в сих безбожных краях. К несчастью, я младший сын^{151}, мистер Аскью… Ересь тут невообразимая, что меня чрезвычайно заботит. Признаюсь, что, встретив благодарного слушателя, я теряю меру в выраженье своего законного отвращения. Боюсь, тем вечером сие имело место.

В: Он сочувствовал вашим мыслям и просил подробностей?

О: Да, сэр, и даже польстил — дескать, вот бы побольше людей, столь твердых во взглядах. Он также выразил сожаленье, что не услышит мою воскресную проповедь, в коей, скажу без ложной скромности, я блистательно опрокидываю несостоятельные доводы противников церковной десятины. По случаю, текст сохранился, не угодно ль вам ознакомиться?

В: Почту за честь, сэр.

О: Как только ворочусь домой, пришлю вам со слугой.

В: Спасибо, мистер Бекфорд. Однако вынужден заронить в вас семя сомненья. Разве не ведомо вам, что Лондон суть гнездилище вигов? Что большинству его обитателей никогда не постичь вашего достойного чувства к вере? Что из всех древних законов почитают они лишь тот, что сулит земное благо? Что для многих не существует иного бога, паче Мамоны, то бишь собственной выгоды, и посему глумятся они над всем, что ей препятствует? Отчего ж вы не подивились, что сей торгаш столь сочувственен к вашим взглядам?

О: Должен признать, сэр, меня околпачили. Увы, мне ведомы сии материи, из коих произрастает крайне предосудительная терпимость к раскольникам и еретикам, но в данном случае я полагал, что столкнулся со счастливым исключеньем из общего правила.

В: Так, может, сей купеческий дядюшка и впрямь служитель закона, поскольку мы все умеем направлять беседу в нужное русло? Прошу вас подумать, сэр. Что подсказывает ваша память?

О: Он вел себя иначе, нежели вы, досточтимый сэр.

В: Но если допустить, что какие-либо причины вынудили его скрыть свое истинное лицо и выступить под благовидной маской?

О: Что ж, такое допущенье возможно, сэр. Да, вполне вероятно, он лишь исполнял роль. Иного не скажешь.

В: То есть он поднаторел в обмане даже столь благоразумных и просвещенных господ, как вы, сэр? Вы сказали, речь его лилась свободно; он не походил на того, кому есть что утаивать?

О: Именно так, сэр. Говорил он веско, но вполне открыто. Как человек, привыкший публично излагать свой взгляд на общественные вопросы.

В: Соблаговолите его описать.

О: Среднего росту, однако тучен. Бледноват, но для его лет цвет лица недурный. Пристальный взгляд, как у того, кто хорошо разбирается в людях. Густые брови.

В: Будьте любезны предположить его возраст, сэр.

О: Не меньше сорока пяти. Да нет, пожалуй, на пяток лет больше.

В: Какие-либо особые приметы?

О: Возле носа я приметил бородавку. Вот здесь.

В: Пометьте: у правой ноздри. Кольца имелись?

О: Обручальное.

В: Золотое?

О: Да. Если память не изменяет, простенькое.

В: Что платье?

О: Хорошего сукна, однако поношенное — видимо, дорожный костюм. Парик чуть старомоден.

В: Сорочка свежая?

О: О да, сэр. Все как подобает джентльмену.

В: Поздравляю, у вас отменная память, сэр. Что-нибудь еще этакое приметное?

О: Он нюхал табак; по мне, так слишком часто. Я нахожу сие неизящным.

В: Мистер Бекфорд, знаете ли вы об последующих событьях сверх того, что стало всеобщим достояньем?

О: Повсеместно слышал досужие сплетни. Здешний народец весьма им подвержен.

В: Ни с кем из окрестных благородных семейств вы не сносились?

О: Увы, в нашем приходе сим именем можно удостоить лишь дом мистера Генри Деверё, но тогда он был в отлучке.

В: Сейчас вернулся?

О: Две недели как отбыл в Бат.

В: Об происшествии с ним говорили?

О: Я постарался удовлетворить его любопытство, сэр.

В: Он пребывал в неведенье?

О: В полном.

В: Он тоже духовного звания?

О: Больно говорить, сэр, но я обитаю в пустыне. Никакой утонченный человек не поселится здесь по доброй юле, но только ежели его, подобно мне, к тому принудили обстоятельства. С горечью констатирую, что один мой коллега более умудрен в лисьей охоте и прочих забавах, паче в делах веры. В колокола он ударит скорее ради славного петушиного боя, нежели утрени иль вечерни. Другой, что служит в Даккуме, целиком поглощен своим садом и пашней, а церковь его предоставлена самое себе.

В: Мистер Деверё ваш патрон?

О: Нет, сэр, я подчиняюсь эксетерскому канонику Буллоку. В его руках пребенда, он здешний наместник.

В: Из капитула?

О: Именно так. Приезжает раз в год для сбора десятины. Старик, ему уж скоро семьдесят.

В: От вас в парламент избраны мистер Фейн и полковник Митчелл, не так ли?

О: Да, сэр. Однако с прошлых выборов сии господа не почтили нас своим присутствием.

В: То бишь два года вы их не видели? Они были единственные кандидаты?

О: Именно так, сэр.

В: И не поинтересовались вышеозначенными событьями?

О: Ни ко мне, ни к кому другому, насколько я знаю, они не обращались.

В: Хорошо, тут ясно. Со слугами приезжих вы не говорили?

О: Ни боже мой!

В: С тех пор как вы здесь, не случалось ли убийства иль ограбленья путешествующих? Может, что было до вас?

О: Нет, ни в нашем, ни в соседних приходах. Поговаривали об шайке головорезов, что лет пять назад промышляла под Майнхедом. Насколько мне известно, их давно переловили и вздернули. Сюда они не добрались.

В: Что, никаких разбойников?

О: Тут им маловато поживы. На причалах Бидефорда снуют всякие жулики-карманники. Да еще пришлые ирландцы. Но у нас с беспаспортными строго. Их быстренько вышвыривают из прихода.

В: Имеете ль мненье об том, что случилось первого мая?

О: Скажу лишь, что за бесстыдный обман воздано карой небесной.

В: Полагаете, всех убили?

О: Говорят, слуги были в сговоре и умертвили хозяев, но потом рассорились из-за добычи и девицы, доставшихся победителю, кто окольными путями скрылся.

В: Но к чему забираться в этакую даль от Лондона? И ежели ваш победитель так хитер, почему два трупа скрыл, а третий оставил на виду?

О: Не знаю, сэр. Разве что сильно спешил, подгоняемый виной.

В: Насчет чувствительности злодея вы заблуждаетесь, мистер Бекфорд. Я перевидал сию братию и знаю, что она печется об своей шкуре, но не об бессмертной душе. Тот, кто загодя все обдумал и долго выжидал, не станет пороть горячку, сэр. Он поступит иначе.

О: Склоняю голову пред вашей опытностью. Других объяснений не имею.

В: Пустое, сэр, вы поспешествовали больше, чем думаете. Я уже предуведомил, что не волен открыть имя персоны, по чьему приказу веду расследование. Но всецело полагаясь на ваше благоразумье, сообщу, что обеспокоен судьбой того, кто назвался мистером Бартоломью.

О: Тронут вашим доверьем, сэр. Надеясь не быть бестактным, дерзну спросить: знатной ли фамилии сей молодой джентльмен?

В: Большего не скажу, мистер Бекфорд. Я руководствуюсь строжайшими указаньями. Для всех вышеозначенная особа путешествует по Франции и Италии. Сие намеренье было заявлено перед ее отбытием из Лондона.

О: Осмелюсь подивиться, что вам так мало известно об его компании.

В: Потому что, за единственным исключеньем, сэр, а именно покойника, спутники его вовсе не те, кто был ангажирован для предполагаемой поездки. Где он их отыскал, нам неведомо. Поскольку все делалось тайком и он скрыл свое подлинное имя, мы допускаем, что попутчики его тоже назвались иначе. Вот чем вызвана утомительная въедливость моих расспросов. Как видите, задача моя не из легких.

О: Да уж, мистер Аскью.

В: Завтра я отбываю, чтоб продолжить поиск в ином месте. Случись вам что-нибудь узнать об сем деле, буду чрезвычайно признателен, ежели вы тотчас снесетесь со мной, дав знать в Линкольнз-инн^{152}. Будьте надежны, я озабочусь тем, чтоб ваши услуги не остались незамеченными.

О: Во благо обманутого родителя, особливо знатного рода, сделаю что угодно, сэр.

В: Я докопаюсь до дна, мистер Бекфорд. Работаю медленно, однако сито мое часто. Хитрость и обман для меня то же, что для вас ересь. В своем приходе я их не потерплю. Не успокоюсь, пока все не выйдет наружу.

О: Аминь, сэр. Пусть Небеса благоволят к нашим молитвам.

~~~

Барнстапл, августа четвертого дня

Ваша светлость,

сокрушаюсь об печальном долге известить Вас, что поездка моя обернулась скорее пораженьем, нежели викторией. Non est inventus^{154}. Однако, памятуя недвусмысленное указанье Вашей светлости об следствии моем ничего не утаивать, я послушен Вашей воле.

Мною прилагаются свидетельские показанья, ознакомившись с коими, Ваша светлость, несомненно, сделают вывод об подлинной личности мистера Бартоломью. Всякая ошибка исключена, ибо сие подкреплено не только доверенным мне портретом (что, вероятно, Ваша светлость сочтут достаточным), но особливо тем фактом, что при сем господине состоял лишенный языка и слуха человек, описанье наружности и повадок коего схоже во всех показаньях. Я решил не утомлять Вашу светлость прочими добытыми мною сведеньями, ибо во многом они повторяют друг друга. Коронер доктор Петтигрю сообщил все, что знает и помнит; я также переговорил с его помощником, выезжавшим на первое дознанье, и стариком-лекарем, в день происшествия занемогшим.

Заклинаю Вашу светлость (а также Вашу дражайшую супругу, кому прошу передать мое смиреннейшее почтенье) не воспринимать кончину Терлоу как безоговорочную улику еще большей беды, коей prima facie^{155} она выглядит. Таковой ее сочтут лишь невежественные трусы (omne ignotum pro magnifico est^{156}), не способные к здравому рассужденью, но склонные во всем видеть руку дьявола. Подобная гипотеза требует тел, однако нет останков ни благородной особы, в ком Ваша светлость столь заинтересованы, ни трех ее безвестных попутчиков.

Однако к делу: я отрядил две дюжины востроглазых малых, хорошо знающих здешние места, прочесать участок, где был найден сундук. Под посулом щедрой награды они вновь облазали всю округу, не пропустив ни куста, ни травинки, равно как и заросли, в коих был обнаружен Терлоу, но все попусту, что, могу заверить Вашу светлость, служит auspicium melioris aevi^{157}. Вместе с тем Ваша светлость могут не сомневаться в неукоснительном соблюденье требуемой Вами секретности. Когда нужно, я выдавал себя за Меркурия, прислуживающего Юпитеру, за посланника того, чья власть безгранична, однако не дал нити к догадкам, насколько высок его ранг. Лишь доктору Петтигрю, достойному джентльмену строгих правил, кто заслуживает доверья, я приоткрыл часть правды: сие не заурядное расследование пропажи человека.

Однажды Ваша светлость оказали мне честь, сказав, что чутью моему доверяют не меньше, чем нюху своей любимой гончей. Ежели вера Ваша в мой оракульский придаток еще не поколеблена, то он подсказывает, что тот, кого мы ищем, будет найден живым и невредимым, хотя не стану отрицать, что, будучи лишен пахучего следа, затрудняюсь в постиженье цели, по коей означенная особа очутилась в сем графстве. Ясно, что повод ad captandum vulgum^{158} был лишь для отвода глаз, но я не постигаю, что привлекло его сиятельство в сии унылые дикие края, столь противоположные их вкусам и склонностям. Места, где в последний раз их видели, отдаленно схожи с кое-какими лесистыми долинами Вашей светлости, но расположены в низинах и укрыты не столько вереском, сколько деревами, за исключеньем овечьих пастбищ, а на севере — отвратительно лысого огромного холма по прозванью Эксмур, откуда берет начало река Экс. Нынче неприглядности пейзажа способствуют невиданно затяжные дожди (льет весь месяц), от коих сильно пострадали покосы, посевы и строенья. (Старожилы горько шутят: не важно, что порушено много мельниц — так и так для жерновов нет дела, ибо зерно сожрано гнилью и плесенью.)

Народ здешний скрытен, язык его весьма коряв и невнятен. Тут неведомы иные притяжательные местоименья, кроме «ихний», об себе говорят во множественном числе и глотают окончанья. Дабы не затруднять Вашу светлость, мой писарь подправил сей ярчайший образец просторечья. В убогом селенье, где изволили переночевать его сиятельство, нет ни одного просвещенного человека, кроме мистера Бекфорда. Несомненно, сей тори стал бы церковным иерархом, не будь все его начальники вигами. Боюсь, ради хлеба насущного вскоре он перейдет в магометанство.

Полагаю, Ваша светлость разделят мое убежденье, что сии края исчерпали себя в сведеньях. Мои изысканья в Бидефорде и сем городишке, откуда имею честь адресоваться к Вашей светлости, увенчались успехом не боле, чем следствие доктора Петтигрю. Тем не менее считаю определенным, что его сиятельство здесь были, вот только цели их неведомы. Перед отбытьем сюда я покопался в окруженье его сиятельства, однако не выявил никого, кто соответствовал бы облику мнимого дядюшки иль его слуги. Коль Ваша светлость изволят припомнить, не вызнал я и каких-либо подозрений иль слухов об тайной преступной связи его сиятельства, что прояснило бы личность девицы. Ежели вопреки всему таковая связь имелась и под личиной горничной скрывалась леди, невероятно, чтоб скандальное бегство любовников до сих пор не наделало шуму, а также непонятно, почему они устремились не в Дувр иль какое иное место, пригодное для отплытья во Францию, но в сии неудобные (для этакой цели) края.

Право, я теряюсь в догадках, для чего его сиятельству понадобилось отягощать себя свитой из трех спутников. Ведь путешествие с одним лишь слугой как нельзя лучше отвечало бы тайности замысла. Могу только предположить, что эдакая компания и роль послушного племянника имели целью сбить со следа погоню, ежели были причины таковой опасаться. Видимо, приезд в Девон не что иное, как заячья петля, да простят Ваша светлость подобное сравненье. Бидефорд и Барнстапл ведут оживленную торговлю с Ирландией и Уэльсом, а порой с Францией, Португалией и Кадисом, после заключенья мира весьма укрепившимся. По моим справкам, в первую половину мая из обеих гаваней во Францию не отплыл ни один корабль (но уходили суда в Ньюфаундленд и Новую Англию, ибо навигация в разгаре). Однако маловероятно, что беглецы выбрали столь кружной путь.

Ваша светлость лучше меня знают об взаимной приязни между его сиятельством и Терлоу. Я долго раздумывал и считаю совершенно невозможным, чтоб любящий хозяин способствовал мерзкому деянью иль хотя бы не заявил об несчастии, потребовав разбирательства. Могу лишь предположить, что по неким причинам его сиятельству пришлось отделаться от слуги и продолжить путь в одиночку, но тот, в силу природных изъянов, неверно истолковал его мотивы и после разлуки с хозяином в отчаянье наложил на себя руки. Однако больше не стану утомлять Вашу светлость подобными измышленьями.

Несомненно, Ваша светлость обратят внимание на показанья горничной, из коих явствует, что его сиятельство с собою взяли бумаги и прибор для своего увлеченья — обузу, плохо согласующуюся с бегством любовников иль их романтическим свиданьем. Посему я решил узнать, не обитает ли окрест какой-нибудь любитель математики и астрономии. Стараньями доктора Петтигрю таковой нашелся в Барнстапле — мистер Сэмюель Дэй, состоятельный джентльмен и поклонник естественных наук, имевший сношенье с Королевским обществом и среди прочих с сэром Г. Слоуном^{159}. Однако ничего важного он не сообщил, не сумев припомнить никаких значительных штудий, проводимых в здешних краях: «ну разве что в Бристоле, да и те не стоят того, чтоб ради них примчался лондонский корифей». Увы, слуга Вашей светлости вновь забрел in tenebris^{160}. Даже если сие дело стало primum mobile^{161} путешествия его сиятельства, я, признаюсь, не постигаю, зачем эдак обставлять столь безобидную затею.

Опять же по указке доктора Петтигрю третьеводни я навестил мистера Роберта Лака — школьного учителя, кто слывет изрядным ученым и таким же сплетником. Он безмерно горд тем, что обучил грамоте покойного мистера Гея^{162}, и в той же мере слеп к бунтарству, кое прослеживается в творении его давнего ученика. Сей обучатель поэтов всучил-таки мне книжицу Геевых эклог, лет двадцать назад изданных под титлом «Пасторальная седмица», кои он считает наивернейшим изображеньем Северного Девона, и тем же манером снабдил меня экземпляром виршей собственного сочиненья, недавно опубликованных в журнале Кейва^{163} и, по словам автора, отмеченных рецензентом. Оба произведенья я пересылаю Вашей светлости, на случай если Вы соблаговолите снизойти до столь ничтожного вздора. Что до моего расследования, то и в нем мистер Лак оказался никчемен, ибо ничего дельного не сообщил.

Завтра я отбываю в Тонтон, где без промедленья найму карету до Лондона, дабы проверить одно зародившееся подозренье. Тешусь верой, Ваша светлость простят мою недомолвку, коей причина в том, что я спешу отправить сие посланье, ибо знаю, с каким нетерпеньем оно ожидаемо, и потому мечтал бы об доставленье оного воистину крылатым Меркурием, но при сем не дерзаю поселять в Вашей светлости беспочвенные надежды. Как только основанья для них окрепнут, об том будет незамедлительно доложено. Полагаю, Ваша светлость достаточно хорошо меня знают и не сомневаются в том, что quo fata trahunt, sequamur^{164} со всем усердьем, к какому обязывают священный долг и Ваши прошлые милости, оказанные Вашему смиреннейшему и покорнейшему слуге

P. S. Мистер Лак поведал мне последние столичные новости, кои наверняка встревожили Вашу светлость: об позорном вердикте, вынесенном эдинбургскому капитану Портеусу, и бунтах черни, давеча учиненных в Шордиче. Сие здесь полагают результатом «Джинового акта», вызвавшего всеобщее негодованье.

Историческая хроника, 1736 Июль

~~~

В дверях судебной канцелярии оперся на трость человек в сизом сюртуке и умеренно цветастом жилете, обтягивающем заметное брюшко; визитер примечателен густыми бровями, бородавкой возле носа и нарочитой импозантностью. Вдоль одной стены облицованной деревом комнаты выстроились шкафы, набитые пухлыми папками и пергаментными свитками; здесь же табурет и высокая конторка со стопкой бумаг и аккуратно выложенными письменными принадлежностями. Супротив сияет мрамором холодный камин, на полке которого бюст Цицерона и два не зажженных серебряных канделябра. Теплый утренний покой комнаты пронизан солнышком из южных окон, за коими виднеются еще зеленые кроны. Сквозь опущенные рамы чуть слышны мелодичные выкрики торговки уже поспевшей грушовкой, но в самой комнате висит тишина.

Одетый во все черное, плюгавый человек в парике сидит за круглым столом в дальнем углу комнаты; он углублен в чтение бумаг и даже не поднимает головы. Визитер оборачивается, взглядом ища своего таинственно сгинувшего провожатого, после чего громко откашливается, привлекая внимание нерасторопного копуши. Наконец человек за столом отрывается от бумаг. Старше и тщедушнее посетителя, сложением он напоминает Александра Попа^{179} или Вольтера. Демонстрируя учтивость, визитер приподнимает шляпу и отвешивает легкий поклон:

— Имею ль честь говорить с мистером Аскью? Фрэнсис Лейси, сэр, к вашим услугам.

Как ни странно, коротышка не отвечает любезностью, но, отложив бумаги, лишь скрещивает руки на груди, откидывается на спинку высокого кресла, в котором выглядит почти гномом, и слегка наклоняет голову, точно дрозд, готовый клюнуть жучка. В немигающих серых глазах его искрится насмешка. Несколько обескураженный подобным приемом, мистер Фрэнсис Лейси списывает его на забывчивость крючкотвора, не понимающего, кто перед ним.

— Трагик, сэр. Приглашен на встречу с вашим клиентом.

Наконец стряпчий размыкает уста:

— Садитесь.

— Благодарю, сэр.

Вновь обретя апломб, актер вышагивает к столу, но громко хлопнувшая дверь заставляет его обернуться, прежде чем он успевает сесть. Долговязый клерк, чье черное платье делает его похожим на цаплю, переодевшуюся вороной, с фолиантом в кожаном переплете под мышкой безмолвно приваливается к косяку. Неподвижный взгляд его еще более насмешлив. Лейси смотрит на коротышку, но тот лишь повторяет:

— Садитесь.

Откинув фрачные фалды, актер усаживается. Вновь повисает неуютное молчание; стряпчий не сводит глаз с Лейси, который, поерзав, из жилетного кармана достает серебряную табакерку:

— Не угодно ль, сэр? Отменный табачок.

Аскью качает головой.

— Ну а я с вашего позволенья…

Из ложбинки меж большим и указательным пальцами левой руки поочередно нюхнув щепотки табаку, Лейси защелкивает табакерку и кружевным платком подтирает нос.

— Моего совета жаждет клиент, коего потянуло к драматическому искусству?

— Да.

— Что ж, выбор его удачен, хотя сие скромно сказано. С моим опытом мало кто потягается, что признают даже злоязыкие завистники. — Лейси ждет учтивой реплики партнера, но тот молчит. — Позвольте узнать, кто муза вашего протеже: озорная Талия иль скорбная Мельпомена?

— Терпсихора.

— Виноват?

— Муза танца, верно?

— Боюсь, произошла ошибка, сэр. Я не обучаю танцам. За уроками пантомимы обратитесь к моему приятелю мистеру Ричу^{180}.

— Никакой ошибки.

Лейси приосанивается:

— Я актер, сэр. Об моем таланте наслышаны все столичные знатоки театра.

Не расплетая рук, стряпчий одаривает его язвительной усмешкой:

— А вскоре услышат и знатоки Тайберна^{181}. Мой клиент написал для вас пьеску, дружище, под названием «Ступени и веревка, или Дрыги-дрыг-опаньки»^{182}. На эшафоте вы спляшете джигу в петле Джека Кетча^{183}.

Лейси ошарашен, но через секунду вскидывает голову, опираясь на оставленную трость.

— Изволили неудачно пошутить, сэр?

Сморчок встает и, опершись о стол, нависает над жертвой:

— Никаких шуток… мистер Браун. Ей-богу, никаких, шельма ты окаянная!

Взгляд его испепеляет опешившего актера.

— Меня зовут… — мямлит Лейси.

— Четыре месяца назад в графстве Девон вы представлялись Брауном. Станете отрицать?

Актер отводит глаза.

— Сие уж слишком, сэр. Я ухожу.

Он встает и направляется к двери. Из взгляда клерка исчезла всякая веселость; верзила не двигается с места и лишь выставляет перед собой фолиант, на кожаной обложке которого оттиснут крест.

— Вы разоблачены, милсдарь! — верещит стряпчий; Лейси надувает грудь. — Не утруждайтесь, ваши штучки меня не проймут! Еще недавно комедиантов прилюдно пороли! Слезайте-ка с котурнов! Здесь дом закона, а не балаган, в коем толпа олухов трепещет перед фанфароном в аляповатой короне. Ясно ль я излагаю?

Актер вновь отводит глаза и тоскливо смотрит на зеленую листву за окном. Пауза. Наконец взгляд его возвращается к стряпчему:

— На каком основанье изволите так говорить со мной?

Не спуская глаз с актера, Аскью вытягивает сухонькую руку и отсчитывает основания, выкидывая пальцы:

— Первое. Я навел справки: в означенное время вас не было в Лондоне. Второе. Я прошел по вашим запутанным следам. Третье. Имеются взятые под присягой точные показанья об вашей наружности — вплоть до нароста, что украшает вашу правую ноздрю. Мой помощник, что стоит за вашей спиной, переговорил с тем, кто в означенное время по какой-то надобности заглянул к вам на квартиру, но был извещен об вашей отлучке по личному делу в западные графства. И кто ж его известил? Разумеется, не кто иной, как ваша супружница. Бабонька не уступит вам в лживости, а?

— Не отрицаю, мне случилось отъехать в Эксетер.

— Лжете.

— Можете проверить. Справьтесь в гостинице, что возле собора.

— Что за личное дело?

— Наклевывался ангажемент… да не вышло…

— Хватит болтать, Лейси, я еще не закончил. Слугу вашего изображал некто Фартинг — не стоящий сего прозванья валлиец. В компании вашей была и девица — некая Луиза, выдававшая себя за служанку. Прячете глаза, сэр? Что ж, самое время, ибо дальше — хуже. Вашему поддельному племяннику мистеру Бартоломью прислуживал глухонемой. Так вот он не исчез, сэр, но обнаружен мертвым. Сильно подозренье, что дело не обошлось только оным гнусным злодеяньем, кое совершил доселе неведомый, а теперь известный убийца, стоящий передо мной.

Впервые взгляд актера полон безыскусной растерянности:

— Как… мертвым?

Стряпчий медленно опускается в кресло. Какое-то время молчит, разглядывая собеседника, потом сводит кончики пальцев и уже менее властно произносит:

— А вам-то что, сэр? Ведь об ту пору вы искали ангажемента в Эксетере?

Актер безмолвствует.

— А весь март и апрель, окромя Страстной недели, в театре Хеймаркет исполняли заглавную роль в новой дерзкой сатире под названьем «Пасквин», кою накропал отъявленный мерзавец, некто Филдинг^{184}?

— Сие всем известно. На спектакле перебывал весь Лондон.

— У вас большая роль Фастиана, не так ли?

— Да.

— Говорят, постановка имела бешеный успех, какой в нынешние святотатственные времена сопутствует всякому бесстыдному глумленью над законом. Сколько раз прошел спектакль до Пасхальной недели, начавшейся семнадцатого апреля?

— Не помню. Раз тридцать.

— Тридцать пять, сэр. Дольше продержалась лишь его ровня в наглости «Опера нищего», верно?

— Возможно.

— Как, вы не знаете? Иль не участвовали в пьеске, что игралась семь-восемь лет назад?

— Я взялся за маленькую роль, чтоб доставить удовольствие мистеру Гею, с кем имел честь приятельствовать.

— Да уж, честь! Не почетно ль исполнить роль, где один из достойнейших сынов нации и, кроме того, ее главный министр выведен разбойником? Не вы ль в образе Робина Мошны представили чрезвычайно злобную и неприличную карикатуру на сэра Роберта Уолпола^{185}? И женушка ваша хороша — не сомневаюсь, ей не составило труда в той же пьеске воплотить бесстыжую Долли Давалку!

— С негодованием отвергаю вашу последнюю реплику, сэр! Моя жена…

— К бесу ее! Про вас все известно, сэр. Например, то, что по возобновленью спектаклей двадцать шестого апреля вы загадочно исчезли, а ваша расчудесная роль досталась некоему Топэму. Что, не так? Мне доподлинно известен и ваш надуманный повод для расторженья контракта. Кто поверит, что ради мифического ангажемента в Эксетере вы расстались с гвоздем сезона, в коем имели недурственную долю? Вас с потрохами купили, Лейси, и я даже знаю кто.

Актер сник, голова его опущена, от былой авантажности не осталось и следа.

— Клянусь, я не совершал никакого преступленья и ничего не знаю об том… что вы сказали.

— Но вы ж не станете отрицать, что некий мистер Бартоломью нанял вас для сопровожденья его в поездке по западным графствам, состоявшейся в последнюю неделю апреля?

— Я хочу знать, какой у меня выбор.

Помолчав, стряпчий отвечает:

— Что ж, я вас просвещу. Станете упорствовать — прямиком отправитесь в Ньюгейтскую тюрьму, где вас закуют в железо и для дальнейшего следствия препроводят в Девон. Признаете справедливость моих слов, дадите показанья под присягой — тогда поглядим. Решит тот, чью волю я исполняю. Достаточно ему кивнуть, и вы обратитесь в прах. — Аскью вскидывает палец. — Попомните, я должен знать все до последней крохи. Иначе вас сотрут в порошок. Вы проклянете день, когда родились.

Глядя в пол, актер тяжело опускается на стул и качает головой.

— Итак, сэр?

— Меня ошельмовали, чудовищно ошельмовали. Я полагал, что участвую в безобидной, достойной сочувствия затее. — Лейси поднимает голову. — Перед вами честный человек, кто ежели в чем и виновен, то лишь в глупой доверчивости, но никак не в злом умысле иль проступке. Умоляю мне верить.

— Избавьте от ваших молений, сэр. Я верю только фактам.

— Вы несправедливы к достойной миссис Лейси. Она совершенно ни при чем.

— Я разберусь.

— Поспрошайте обо мне, сэр, я человек известный. Был коротко знаком с мистером Геем, его покровительницей герцогиней Квинсберри^{186} и ее вельможным супругом. Имел честь пользоваться расположением генерала Чарльза Черчилля^{187}, с ним мы встречались на Гроувенор-стрит, когда была жива миссис Олдфилд^{188}. Меня знают мистер Рич из Гудменз-Филдз^{189}, поэт-лауреат мистер Сиббер^{190}, мистер Квин^{191} и добродетельная миссис Брейсгердл^{192}. Вам всякий скажет, я не позорю актерство, как иные штукари.

Стряпчий молчит.

— Скажите, я прогневил важную персону?

Ответом — пристальный взгляд.

— Так я и думал. Знать бы, где упасть…

Молчание.

— Что я должен делать?

— Принесите клятву и рассказывайте, ничего не утаивая. Все с самого начала.

Историческая хроника, 1736 Август

Показанья Фрэнсиса Лейси,

под присягой взятые на допросе августа двадцать третьего дня в десятый год правленья монарха нашего Георга Второго, милостью Божьей короля Великобритании, Англии и прочая

Меня зовут Фрэнсис Лейси. Проживаю на Харт-стрит, квартира моя возле сада, через два дома от «Летящего ангела». Мне пятьдесят один год. Родился в Лондоне, в приходе Сент-Джайлз. Я актер, внук Джона Лейси^{202} — фаворита короля Карла.

В: Прежде всего ответьте: вы знали, что мистер Бартоломью — вымышленное имя?

О: Знал.

В: Вам известно, кто под ним скрывался?

О: По сию пору не ведаю.

В: Когда последний раз видели сего джентльмена?

О: Первого мая.

В: Знаете, где он сейчас?

О: Нет.

В: Вы под присягой.

О: Клятвенно заверяю.

В: Вы утверждаете, что с того дня его не видели, не имели с ним сношений и через каких-либо посредников не получали от него вестей?

О: Чем угодно клянусь, Господь свидетель.

В: То же самое спрошу касательно двух попутчиков — вашего слуги и горничной: что об них знаете?

О: С того дня про них слыхом не слыхивал. Поверьте, сэр, все так запутано, однако дозвольте объяснить…

В: В свое время. Стало быть, вы не знаете, где сейчас те двое?

О: Нет, и до сегодняшнего дня ни сном ни духом не ведал об смерти глухонемого. Можно ль спросить?..

В: Нельзя. Пощади вас Господь, коли лжете.

О: Разрази меня гром, ежели слукавлю.

В: Хорошо. Однако напоминаю, что неведенье не смягчает проступка. Вы соучастник злодеянья. Теперь хочу услышать все с самого начала.

О: История странная, сэр. Наверное, я свалял дурака, но, в свое оправданье, поведаю об том, чем дело выглядело, а не чем обернулось.

В: Что ж, извольте. Приступайте.

О: Случилось то в середине апреля. Как вы знаете, в пьесе юного мистера Филдинга «Пасквин» я играл Фастиана — роль, в коей, отдам себе должное…

В: После разочтетесь. К сути.

О: В том-то и суть, сэр, что пьеса имела весьма благожелательный прием, а мое исполненье было особо отмечено. Как-то утром незадолго до Пасхи ко мне на Харт-стрит явился слуга, кто принес письмо своего хозяина, подписанное «Поклонник комедии». В конверт были вложены пять гиней. Автор письма просил принять их как знак восхищенья моей игрой, кою оценил изящными комплиментами.

В: Посланье сохранилось?

О: Лежит дома. Помню те выраженья… но сие несущественно.

В: Продолжайте.

О: Автор уверял, что трижды посещал спектакль единственно из удовольствия лицезреть мой талант. Далее говорилось, что он был бы чрезвычайно признателен, если б мы повидались, поскольку желательно обсудить обоюдно выгодное дело. Время и место предлагались, однако он был готов подладиться под меня.

В: Когда и где?

О: Назавтра, в кофейне Тревельяна.

В: Вы согласились?

О: Да, сэр. Не скрою, подарок впечатлил.

В: И вы учуяли запах денег.

О: Честных денег, сэр. Мои труды вознаграждаются не столь щедро, как ваши.

В: Вы не удивились? Ведь в вашей среде этакие позолоченные приглашенья чаще делают женщинам, не так ли?

О: Не удивился, сэр. Не все разделяют ваше низкое мненье об театре. Многие господа отнюдь не презирают наше общество и находят удовольствие в беседах об сценическом искусстве. Некоторые мечтают об драматургических лаврах и в осуществленье своих дерзновений не брезгуют нашим советом и помощью. Я полагал, дело именно такого свойства. Уверяю вас, подобное мне не впервой. Я успешно перекладываю с французского на английский. Мой «Преображенный мещанин», переделанный из мольеровской вещицы, имел…

В: Ясно. Росций^{203} отправился на халтуру. Что потом?

О: Слуга, тот безъязыкий Дик, ждал у дверей кофейни. Меня препроводили в отдельный кабинет. Там я встретил мистера Бартоломью.

В: Так он представился?

О: Да, именно так.

В: Он был один?

О: Да, сэр. Мы сели, он повторил комплименты, сделанные в письме, потом стал расспрашивать об моей жизни и ролях, какие я играл.

В: Мол, он из тех знатоков, коих вы поминали?

О: Нет, без всякой претензии, сэр. Сказал, что в столице недавно, прежде театралом не был, увлекался иным.

В: Откуда он?

О: Из северных графств, сэр. Даже скорее из северо-восточных. Выговор у него йоркширский.

В: Что за иные увлеченья?

О: Естественные науки. Дескать, после окончанья университета искусствами особо не интересовался.

В: Об семье не обмолвился?

О: Сейчас скажу. Я вежливо осведомился, какого он роду, ибо уже много порассказал об себе. Господин этак поморщился и ответил, что он младший сын баронета, но не желает об том распространяться, поскольку мы подошли к более важной теме нашей беседы. Однако все, что потом он наговорил, оказалось ложью.

В: Рассказывайте по порядку.

О: Я б не хотел тратить ваше…

В: Насчет времени я сам рассужу. Говорите.

О: Начал он с «ежели да кабы», сэр. Позже я узнал, что сей господин частенько прибегает к этакой манере. Да вы сами поймете. Так вот, он спросил, как я бы отнесся к тому, чтоб за достойное вознагражденье сыграть для него одного. Я интересуюсь: что за роль? Та, что я поручу, отвечает. Ага, вот в чем дело, думаю: он накропал пьеску и хочет, чтоб я ее продекламировал. Всегда, говорю, к вашим услугам. Чудесно, молвит он, но что, ежели представленье состоится не здесь и займет пару-тройку дней иль больше? Занавес, говорит, надобно поднять в конце месяца, ибо я весьма ограничен временем. Мол, понимаю, говорит, есть ангажемент с Малым театром^{204}, но все хлопоты будут возмещены. Не скрою, я растерялся, особливо когда он спросил, сколько я там получаю. Я растолковал, как мы делим выручку — в среднем выходит пять гиней в неделю. Прелестно, говорит он, а затем интересуется, не унизят ли мой талант пять гиней в день, независимо от сбора. Я прям обомлел от этакой щедрости, ушам своим не поверил. «Изволите шутить?» — спрашиваю. Вовсе нет, отвечает. Я безмолвствую, а он продолжает: поскольку антреприза может занять около двух недель, связана с разъездами и прочими неудобствами, он готов прибавить еще тридцать гиней, округлив мой гонорар до ста монет. Мистер Аскью, я не настолько обеспечен, чтоб воротить нос от неслыханного предложенья. За этакую сумму я б согласился без продыху пахать полгода, а тут — две недели. К тому ж я знал, что «Пасквин» почти, как мы говорим, отыгран — сборы падали, да и сезон завершался. Намедни я занемог, и мой приятель мистер Топэм меня подменил — довольно успешно, хоть…

В: Понятно, не устояли перед соблазном. Ближе к делу.

О: Вдобавок я решил, что речь идет об забаве, придуманной для родичей и соседей. Но вскоре понял, что ошибся. Я попросил его говорить подробнее. Ответ помню дословно, сэр. «Мне нужен, — сказал он, — серьезный, убедительный попутчик, изобразить коего столь характерному актеру не составит труда». Благодарствуйте за комплимент, отвечаю, однако теряюсь в догадках, зачем вам надобен этакий спутник. Тут он смешался и промолчал. Затем, будто в глубокой задумчивости, отошел к окну. Видимо, он решил сменить подход, ибо попросил извиненья за противные его натуре увертки — мол, не привык откровенничать с первым встречным. Я жажду встречи, от коей зависит моя жизнь, сказал он, но кое-кто мне препятствует, вынуждая придать поездке обманчивый флер. Но в помыслах моих, загорячился он, нет ничего недостойного иль бесчестного. Я, говорит, жертва неласковой судьбы и хочу, говорит, исправить сию несправедливость. Передаю слово в слово, сэр.

В: Что дале?

О: Натурально, я подивился. Так, стало быть, говорю, тут замешана дама, сердечная привязанность. В ответ он грустно улыбнулся. Дело не просто в амурах, говорит, я умираю от любви. И далее поведал об суровом упрямом отце, кто прочит ему в жены богатую соседку-помещицу, на чьи земли папенька положили глаз. Невеста десятью годами старше. К тому ж вековуха — самая страхолюдина во всей округе. Но будь она даже писаной красавицей, подчиниться родительской воле невозможно, ибо прошлым октябрем мистер Бартоломью шибко увлекся одной юной леди, в семействе дядюшки-опекуна посетившей Лондон.

В: Ее имя?

О: Не упоминалось. Расклад таков: девушка сирота и в будущем наследница поместья, а у дядюшки — сын-жених. Вы понимаете?

В: Вполне.

О: Открытье, что мистер Бартоломью полон нежных чувств и, паче того, ему отвечают взаимностью, дядю ничуть не обрадовало, и он немедля отправил юную леди в свое корнуоллское именье.

В: Отрезав ее от мира?

О: Совершенно верно. Однако посредством горничной, девицыной конфидентки, влюбленные установили тайную переписку. Разлука подогревает сердца, и пыл их только усилился. В отчаянье мистер Бартоломью во всем признался отцу, ища поддержки и одобренья. Однако сии нежные воздыханья не совпали с родительскими амбициями. Все кончилось бранью, ибо отец его не терпит ослушанья. Я передаю то, что слышал, мистер Аскью, опуская лишь цветистости и мелкие детали.

В: Продолжайте.

О: Стало быть, мистер Бартоломью, напрочь отвергнувший задуманный батюшкой альянс, был изгнан из родных пенатов и отчего дома, получив приказ не ворочаться, доколе не остудит свой нрав и не вспомнит об сыновнем долге. Вдогонку прозвучало: коль не одумается, может похерить мечты об наследстве. Распаленный любовью и несправедливостью в отношенье своей дамы сердца, не столь богатой, как папенькина избранница, однако ж вполне состоятельной, родовитой и в иных прелестях бесконечно ту превосходящей, мистер Бартоломью помчался в Лондон, решив поездкой на Запад форсировать событья.

В: Когда сие происходило?

О: Месяцем ранее. Он особо не размышлял, для чего едет, зная одно: кровь из носу, надо увидеться с возлюбленной и заверить ее, что ему омерзительно батюшкино сватовство, что никогда и ничто не изгонит ее из его сердца…

В: Избавьте меня от телячьих нежностей.

О: Слушаюсь. Добравшись на место, он понял, что его неведомо как опередили — возможно, перехватив письмо. Мистер Бартоломью признался, что в Лондоне был неосторожен в беседах с друзьями и, видимо, слухи о его планах достигли недоброжелательских ушей. К тому ж путешествовал он под своим именем и большей частью дилижансом, так что весть об его приезде вполне могла его опередить. Как бы то ни было, дом он нашел пустым, и никто не ведал, куда направилось семейство, — только видели, что накануне оно отбыло в большой спешке. Страдалец напрасно томился целую неделю. Розыски его ни к чему не привели — видимо, дядюшка держал округу в узде. С тем он и вернулся в Лондон, где его ждало письмо от юной леди, без прикрас извещавшей, что отъезд состоялся против ее воли, а взбеленившийся дядя использует все имеющиеся средства, дабы понудить ее к замужеству с кузеном, на коего вся надежда, ибо тот, хоть влюблен в нее, не желает действовать силком. Однако вряд ли он с собою совладает, ибо его устремленья и батюшкины желанья сходятся в одной точке. Еще сообщалось, что горничную, служившую им почтальоном, уволили и теперь ей, девице, одной-одинешеньке, не с кем поделиться своим отчаяньем.

В: Предлог ясен. Переходите к делу.

О: Мистер Бартоломью узнал, что семейство вернулось в именье, и вознамерился снова туда поехать. Однако на сей раз тайком. Посему друзьям он говорил, что будто бы оставил мечты об юной леди и смирился с батюшкиным решеньем. Но весьма опасался, что сей слух дойдет до дяди, а через него — до барышни, кто сочтет его правдой. Оттого-то следует поспешать, но ехать под чужим именем и со спутником, будто — наверное, вы уже знаете, сэр, — совсем по иной надобности. Вот в чем изюмина.

В: Facile credimus quod volumus^{205}. Похоже, вы заглотнули сию чушь собачью?

О: Признаюсь, мне польстило его доверье. В речах его слышалась искренность. Ежели б я заподозрил в нем обманщика, этакого опытного волокиту… Уверяю, сэр, таковым он не выглядел.

В: Ладно. Дальше.

О: Я ему посочувствовал, но сказал, что ни за какие коврижки не дам увлечь себя в преступный умысел. И еще: ежели дело выгорит, я предвижу весьма неприятные последствия.

В: Что он ответил?

О: Мол, со временем отец его простит, ибо до нынешней размолвки меж ними существовала довольно-таки крепкая привязанность. Что касаемо дядюшки, он должен понимать, какой скандал разразится, ежели станет известно об его эгоистических целях и жестокости к племяннице. Когда девушка сбежит из-под его крова, он взъярится, но не посмеет дать делу огласку.

В: То бишь вас уговорили?

О: Червячок еще грыз, мистер Аскью. Господин заверил, что всю вину берет на себя. Дескать, он все продумал, и вблизи от конечной цели мы расстанемся. Последний день пути он проделает лишь со слугой. Честным словом поручился, что не потребует моего участья в самом похищении. Как он выразился, я должен благополучно доставить его к порогу. Что там дальше — не моя забота.

В: План бегства имелся?

О: Он собирался переждать бурю во Франции, а затем, когда барышня вступит в наследство, вернуться и вместе с новобрачной пасть к отцовским стопам.

В: Что было дальше?

О: Я попросил ночь на размышленье. Хотелось все обсудить с миссис Лейси, ибо дело важное, а я привык ценить ее мненье. Коль найдет затею недостойной, откажусь. Знаете, мистер Аскью, женины родичи не больше вас чтили мое ремесло. Слушая о бедах мистера Бартоломью, я припомнил собственную молодость. Сказать по правде, мы с миссис Лейси тоже обошлись без родительского благословенья. По закону вроде как грех, а вышло добродетельное и счастливое супружество. Я не в оправданье, сэр. Не стану отрицать, что давние сердечные воспоминанья затмили мой взор.

В: Так что, жена одобрила?

О: После того как помогла разобраться в моем впечатленье об мистере Бартоломью — в том смысле, насколько он искренен.

В: Что ж, поделитесь своим впечатленьем.

О: Серьезный молодой человек, для своих лет даже чересчур степенен. Нельзя сказать, будто он шибко изливался в переживаньях, но мне показалось, что намеренья его чисты и благородны. Говорю так, хоть знаю, что меня одурачили. Даже когда пелена спала с глаз моих… я понял, сэр, что передо мной завеса куда плотнее. Об том еще скажу.

В: Назавтра вы свиделись?

О: В том же самом месте. Я уж успел переговорить с мистером Топэмом насчет подмены. Поначалу я вроде как тушевался…

В: Конечно, чтоб выморщить побольше денег?

О: Вы упорно заблуждаетесь во мне, сэр.

В: Как вы — избегаете роли наймита в уголовном преступленье. Амуры амурами, Лейси, но официальное опекунство — совсем иное дело. Не говоря уж об том, что отец вправе искать сыну партию по своему усмотренью. Будет. Дальше.

О: Я испросил подробностей об нем самом и его обстоятельствах. Мистер Бартоломью вежливо отклонил мою просьбу — дескать, для меня же так будет лучше. В случае огласки чем меньше я знаю, тем меньше с меня спрос. Всегда могу сказать, что не ведал об его истинных целях и прочее.

В: Его подлинным именем вы не интересовались?

О: Совсем запамятовал, сэр: еще прежде он уведомил, что по тем же причинам скрывается под вымышленным прозвищем. Мне понравилось, что он не пытался меня обмануть.

В: Вам не показалось, что манеры его далеки от манер провинциала?

О: Должен ли я так понимать?..

В: Не надо ничего понимать. Отвечайте на вопрос.

О: В ту пору — нет, сэр. Он сказал, что слегка приноровился к столичным замашкам.

В: Позже ваше мненье изменилось?

О: Возникли сомненья, сэр. В нем проглядывала этакая самоуверенность, а еще раздраженье от вынужденной роли. Я догадывался, что передо мной не просто помещичий сынок, но не смекнул, кто ж он взаправду.

В: Хорошо. Продолжайте.

О: Я захотел еще раз услышать подтвержденье тому, что обязательства мои закончатся в означенном им месте, а планы его не предусматривают никакого насилья.

В: Он вас заверил?

О: От души. Сказал, поклянется на Библии, коль мне угодно.

В: Переходите к сговору.

О: Он пожелал, чтоб мы отправились через неделю, то бишь в следующий понедельник, двадцать шестого апреля, а стало быть, в канун, об чем вы, несомненно, помните, венчанья Его Высочества принца Уэльского с принцессой Саксен-Готской. Мистер Бартоломью полагал, что в шумихе событья наш отъезд будет менее заметен. Значит, я — лондонский купец, он — мой племянник под именем мистер Бартоломью, и едем мы с целью…

В: Я знаю. Навестить мнимую бидефордскую тетушку.

О: Так точно.

В: Он говорил, что за ним следуют шпионы?

О: Прозрачно намекал, ничем не подтверждая, — мол, есть те, кто не пожалеет сил, дабы расстроить его планы и разлучить с возлюбленной.

В: По-вашему, он подразумевал своих родных иль опекуна юной леди?

О: Думаю, первых, сэр. Как-то раз мистер Бартоломью обмолвился об старшем брате, кто отцу ни в чем не перечит. Они так отдалились, что почти не разговаривали.

В: Охлажденье было вызвано тем, что брат беспрекословно подчинялся отцовской воле?

О: Тем, что и для него богатство иль заманчивое поместье были превыше любви.

В: Вы еще ничего не сказали об Фартинге и горничной.

О: Встал вопрос об моем слуге. Мистер Бартоломью спросил, нет ли на примете верного человека, чтоб был сметлив, способен разыграть роль, а в дороге защитить от разбойников и прочее. Один такой пришел мне на ум.

В: Кто такой?

О: Уж в сем-то он еще безгрешнее.

В: Что значит «уж в сем-то»?

О: Мы познакомились, когда в театре Друри-лейн он служил привратником. Позже его погнали за нерадивость. Шибко выпивал, что в нашем ремесле, увы, не редкость.

В: Тоже актер?

О: Одно названье. Изредка ему давали рольки шутов и лакеев — кое-какой навык в фиглярстве имелся. Родом он из Уэльса. Однажды в шекспировском «Макбете» сыграл Привратника — хворь всех повыкосила, никого лучше не нашли. Исполнил сносно, мы уж было хотели и дальше его ангажировать. Но если роль чуть больше «кушать подано», он, даже тверезый, вечно путал текст.

В: Его имя?

О: Дэвид Джонс.

В: Значит, с первого мая вы его не видели?

О: Нет, сэр. Если уж точно, с вечера накануне. Без нашего ведома ночью он смылся.

В: И уже не сопровождал ни вас, ни мистера Бартоломью?

О: Никак нет.

В: Давайте-ка уточним: с тех пор вы его не видели, ничего об нем не слышали и вестей от него не получали?

О: Честью клянусь! Дней десять назад случайно я встретил его хорошего знакомца и справился об нем, но тот уж четыре месяца его не видел.

В: Вам известно, где он квартировал?

О: Чаще всего в захудалой гостиничке на Берик-стрит; пару раз я туда заглянул, но там он не появлялся.

В: Ведь мы говорим об Фартинге?

О: Ну да. Сбегая, он оставил записку — мол, хочет повидать матушку. В Уэльсе. Как-то раз Джонс обмолвился, что в Суонси она держит затрапезный кабак, но не знаю, правда ли сие и был ли он там. Больше ничем помочь не могу.

В: Стало быть, вы его наняли?

О: Я привел Джонса к мистеру Бартоломью, и тот его одобрил. Малый он крепкий, выглядит молодцевато, умеет обращаться с оружием и лошадьми — в общем, его взяли. Однажды в «Вербовщике» мистера Фаркера^{206} он получил роль сержанта-пьяницы, неудержимого пустобреха, в коей сорвал незаслуженные аплодисменты, ибо еще до начала спектакля был в стельку пьян — ему играть-то ничего не пришлось, да он бы и не смог. Было решено, что подобный типаж сгодится для нашей затеи.

В: Сколько ему положили?

О: За все десять гиней, расчет в конце, чтоб не пропил. Одну монету вперед — на прожитье.

В: Но вы с ним так и не рассчитались?

О: Нет, сэр. Говорю же, выдал лишь задаток. Непостижимо, что он сделал ноги, не дождавшись выплаты.

В: В детали его посвятили?

О: Он знал только, что поездка тайная, под вымышленными именами. Амурное дело.

В: Не возражал?

О: Ничуть. Поверил на слово, что ничего дурного не затевается. Он задолжал мне услугу.

В: Чем же вы его услужили?

О: Ну как, дал заработать. А то еще пристроил на место, когда его поперли из привратников. Иногда ссужал деньгами. Он больше лодырь, чем жулик.

В: Что за место?

О: Кучером к покойной миссис Олдфилд. Но вскоре его рассчитали — не просыхал. С тех пор жил что в рот, то и глот: какое-то время служил писцом у нотариуса, потом мойщиком окон, носильщиком — кем только не был. Голь беднее лохмотья.

В: Видно, тот еще прощелыга.

О: Как говорится, роль на него писана: бахвал первостатейный, язык что помело. Дик безъязыкий, а малый вроде Джонса, решили мы, уболтает любые подозренья, какие вдруг возникнут на постое. По виду шалопут, но даже пьяный знает, про что держать рот на замке. Не олух и не бесчестнее других.

В: Хорошо. Теперь об горничной.

О: Забыл сказать, мистер Бартоломью уведомил, что с нами едет девица, но я увидел ее только в Стейнсе. Мол, та самая барышнина конфидентка, кою за усердье уволили. Мистер Бартоломью пристроил ее в Лондоне, а теперь она воссоединится с прежней хозяйкой. Поначалу я к ней особо не приглядывался — служанка и служанка.

В: Ее представили Луизой? По-иному не величали?

О: Нет, сэр, других имен не слышал.

В: Не показалась ли она изнеженной и надменной?

О: Ничуть, сэр. В повадке тихая и скромная.

В: Однако хорошенькая?

О: Прелестные глазки, сэр, а что еще надо? Вдобавок учтива, когда осмелится заговорить. Я б назвал ее миловидной, однако, на мой вкус, слишком тоща. Но, скажу я вам, есть большая загадка и в ней, и в слуге господина.

В: А что он?

О: Не говоря уж об природных изъянах, таких слуг я не встречал. Когда впервые его увидал, я б не принял его за лакея, ибо ливреи он не носит. Взгляд дурной, и вообще держится так, словно не бывал в приличном обществе и не питает почтенья к господам. За всю поездку ливрею он так и не надел и выглядел больше крестьянином иль бродягой-ирландцем. Всех дичился, кроме хозяина и служанки. Но то еще не самая загадка, было что и почуднее.

В: О том после. Вернемся к путешествию. Всем заправлял мистер Б.?

О: В том, что касалось маршрута. Он опасался людной бристольской дороги, полагая, что дядюшка мог поставить сторожевых у Мальборо иль Бристоля. Оттого мы взяли на юг — вроде как до визита к бидефордской сестрице справить кое-какие дела в Эксетере.

В: Стало быть, еще до начала поездки он сказал, что направляется в Бидефорд?

О: Да. А также просил совета в маскировке — мол, сие ему внове, а мы в притворстве понаторели. Так что мы его наставляли.

В: Где вы встретились?

О: Было решено, что днем раньше мы с Джонсом возьмем экипаж до Хаунслоу и заночуем в «Быке».

В: То бишь двадцать пятого апреля?

О: Да. Там нас ждут лошади, на которых спозаранку мы отправимся по дороге на Стейнс, где встретимся с мистером Бартоломью, его слугой и девицей. Так и вышло. Мы увидали их за милю до Стейнса.

В: Откуда они приехали?

О: Не ведаю, сэр, об том ничего не говорилось. Может, переночевали в Стейнсе, выехали, а затем повернули обратно. Во всяком случае, компания наша в городе не останавливалась.

В: Встретились без происшествий?

О: Безо всяких. Не скрою, в душе имелось легкое томленье, как перед приятным, но рискованным приключеньем.

В: Что вам заплатили до начала путешествия?

О: Согласно уговору, я получил свой и Джонсов задатки. На расходы.

В: Сколько?

О: Десять монет мне, одну — Джонсу. Золотом.

В: А остальное?

О: В последний день со мной рассчитались векселем, который я обналичил.

В: Где?

О: У мистера Бэрроу с Ломбард-стрит.

В: Тот, что торгует с Россией?

О: Он самый.

В: Идем дальше. Мелочи отбросьте. Подробно изложите, как вы поняли, что мистер Бартоломью не тот, за кого себя выдает.

О: Скажу по чести, подозренья не замешкались. И часу не проехали, как доверье мое пошатнулось. Я следовал за Джонсом, кто буксировал вьючную лошадь. Есть разговор, шепнул мой выпивоха, но ежели недосуг, язык попридержу. Говори, разрешил я. Глянув на девицу, что амазонкой ехала с Диком, он и говорит: мистер Лейси, говорит, кажись, я уже видал сию дамочку, но только, сдается мне, никакая она не служанка. И рассказывает, что два-три месяца назад видел, как она входила в бордель, что за Сент-Джеймсом. Бывший с ним приятель поведал, что девица сия лакомый — извинюсь за выраженье — кусочек в заведенье, кое попросту кличут «У мамаши Клейборн». Вообразите, как я был ошарашен, сэр! «Да верно ль?» — наседаю на Джонса. Тот завилял: поклясться не могу, ибо видел мельком, да еще при факеле, может, и обознался, но уж больно похожа. Признаться, я оторопел, мистер Аскью. Слыхал я об доходах от сего ремесла и об том, что знакомым сластолюбцам бандерши поставляют девок на дом, но в голове не укладывалось, чтоб этакую мамзель отправили в дальнюю поездку. Да и зачем? Мерзко думать, что мистер Б. меня так подло обманул, к тому ж немыслимо, чтоб известная шлюха вдруг нанялась в служанки. Короче, сэр, я сказал Джонсу, что он определенно ошибся, но при удобном случае пусть порасспросит девицу — может, что и прояснится.

В: Не знал ли Джонс прозвища той шлюхи?

О: Ни клички, ни имени, сэр. Сказал лишь, что завсегдатаи окрестили ее Стыдливицей.

В: Отчего так?

О: Распаляя похотливый аппетит, всегда изображала целомудрие.

В: В строгом платье?

О: Видимо, так.

В: Джонс переговорил со служанкой?

О: Да, в тот же день. Но девица отмолчалась. Сказала только, что родом из Бристоля, да еще, мол, не терпится ей увидеть хозяйку.

В: Выходит, она была в курсе вашей мистификации?

О: Да, но говорить об ней не стала. Дескать, ей велено молчать. Чрезвычайно робка, отчитался Джонс: чуть слышно шепнет «да» иль «нет», а то и просто кивнет. Он уж сам засомневался и решил, что ошибся, — уж больно скромна. В общем, сэр, наши подозренья на время рассеялись.

В: С мистером Б. об том говорили?

О: Нет, сэр. Лишь на прощанье, об чем еще скажу.

В: С девицей он не секретничал?

О: Ни разу не подметил, сэр. Казалось, она его интересует не больше, чем сундук иль иная поклажа. Должен сказать, почти все время он ехал один и не раз просил извиненья за свою, как он выразился, угрюмую неучтивость отшельника, но просил понять, что мыслями он не здесь, а в будущем. Тогда я не придал этому значенья, сочтя его повеленье естественным для полного надежд влюбленного.

В: Таким манером он избегал докуки притворства?

О: Теперь и я так думаю.

В: В общем-то, говорить вам было не об чем?

О: Так, болтали кое об чем, ежели вдруг ехали рядом. В первый день такого и не припомню. Говорили об пейзаже, лошадях, дороге и подобном. Только не об нашей затее. Он расспрашивал меня об жизни и вроде как охотно слушал байки про моего деда и его покровителя, но, полагаю, скорее из учтивости, нежели подлинного интереса. Чем дальше мы отъезжали, тем больше он замыкался. К тому ж наш уговор запрещал мне допытываться. Я мало что выведал. Да, мистер Аскью, мой персонаж в «Опере нищего» потешался над сэром Робертом Уолполом, но, поверьте, актер на сцене и актер в жизни — два разных человека. Ей-же-ей, в тот первый день, минуя пустоши Бэгшота и Кэмберли, я вовсе не чувствовал себя Робином-Мошной, но чрезвычайно опасался встречи со своим прототипом, коей, благодаренье Богу, не случилось.

В: Пустое, Лейси, вы отвлеклись.

О: Осмелюсь возразить, сэр, не пустое. Я пересказываю нашу беседу, в коей похвально отозвался об принципе нынешнего правительства quieta non movere^{207}, на что мистер Б. ответствовал неодобрительным взглядом. Я настоятельно просил его объявить свое мненье, и тогда он сказал, что сэр Роберт бесспорно хорош в управленье делами нации — ибо глупец не изловчится угождать одновременно помещикам и купцам, — однако упомянутый мною основополагающий принцип его руководства порочен. Откуда возьмется лучшая жизнь, ежели в нынешней ничего не менять? Не кажется ли мне, что божественная цель Создателя вполне ясна: мы подобны кораблю в безмерном океане времени, коему свобода передвиженья и выбора дарована вовсе не затем, чтоб вечно стоять на приколе там, где его спустили на воду. Вскоре миром будет править купеческий интерес, что уж заметен в государевых людях, чьей честности достанет на пару недель, а на месяц уже и не хватит; меркантильностью пропитаны все, от последнего лоточника до торговца-богача. Затем он печально улыбнулся и добавил: «Сказать такое отцу я не дерзну». «Отцы всегда стремятся взрастить сыновей по своему подобию», — ответил я, а он подхватил: «И до скончания века ничего не менять — увы, сие я знаю, Лейси. Сын, не склонивший голову перед родительским «Актом об корпорациях»^{208}, проклят и не имеет права на существованье».

В: Об отце еще что-нибудь говорил?

О: Не упомню, сэр. Вот разве что на первой встрече сказал, что батюшка слишком суров, а в другой раз обругал его старым дураком, присовокупив, что братец ничем не лучше. Тогда же он поведал, что, в общем-то, равнодушен к политике, и привел мненье учителя математики Сондерсона^{209}, у коего обучался в Кембридже: тот считал, что политика сродни облакам, застящим солнце, то бишь помеха истине.

В: С чем был согласен?

О: Так я понял. Помнится, еще он сказал, что можно б легко отказаться от трех четвертей сего мира — дескать, на его сужденье, для души в нем много лишнего. Однако больше говорил об ученом наставнике, кто, будучи слепым, силой ума одолел сей изъян, чем снискал любовь и уваженье своих подопечных.

В: Об вере и церкви высказывался?

О: Лишь однажды, сэр. Как-то раз на дороге, вернее, на обочине мы увидали вдребезги пьяного священника, над коим стоял слуга, дожидавшийся, когда его господин будет в силах оседлать коня. Мистер Б. выказал отвращенье — мол, нынче подобное слишком распространено, и посему нечего удивляться, что у подобных пастырей разбредается стадо. В дальнейшей беседе он объявил, что ненавидит лицемерье. «Господь, — сказал он, — недаром укутал свое таинство покровами, но Его посредники слишком часто их используют, чтоб закрыть глаза пастве, кою ведут к невежеству и пустым предрассудкам». Мол, он верует в спасенье души, однако на Страшном суде человеку зачтутся дела его, а не показное благочестье. Только ни одна официальная церковь сего не признает, ибо сие означало б ее отказ от земной власти и роли божественного наследника.

В: Слова вольнодумца. Вы их осудили?

О: Нет, сэр, я счел их благоразумными.

В: Благоразумно поносить официальную церковь?

О: Не церковь, но фарисеев, мистер Аскью. В нашем мире актеры не единственные лицедеи. Виноват, таков мой взгляд.

В: Он приведет вас к бунту, Лейси. Долой начальника, долой контору. Но хватит досужей болтовни. Где вы заночевали?

О: В Бейзингстоке, гостиница «Ангел». Поутру выехали в Андовер и далее в Эймсбери, где провели следующую ночь.

В: Похоже, вы не слишком торопились?

О: На второй день пуще замешкались, ибо мистер Бартоломью изъявил желанье осмотреть языческий храм в Стоунхендже. Пришлось ночевать в Эймсбери, хотя я думал, что поедем дальше.

В: Проволочка вас удивила?

О: Да, сэр.

В: Хорошо, прервемся. Мой помощник озаботится, чтоб вас покормили, а ровно в три продолжим.

О: Миссис Лейси ждет меня к обеду, сэр.

В: Не дождется.

О: Можно ее известить, что я задержан?

В: Нельзя.

Продолженье допроса под присягой, того же дня и года

В: Ночевка в Бейзингстоке прошла спокойно?

О: Без происшествий, сэр. Изображая племянника, на людях мистер Б. оказывал мне всяческое почтенье и уступил лучшие покои. Ужинали в моей комнате, ибо в общие залы он нигде не входил. Откушав, тотчас прошел к себе — мол, ты, Лейси, волен в своем досуге, каковой будет гораздо приятнее вне общества этакого буки, как я. С тем мы расстались.

В: Стало быть, вы не знаете, чем он занимался?

О: Нет, сэр. Наверное, читал. При нем был сундучок, который он называл «путевой библиотекой». В Тонтоне, где нам пришлось делить одну комнату, после ужина мистер Б. его открыл и сразу погрузился в чтенье.

В: Там были книги иль бумаги?

О: И то и другое. Он сказывал, сие математические пособья, кои отвлекают его от беспокойных мыслей.

В: Не уточнил, какого рода пособья?

О: Нет, сэр.

В: И вы не спросили?

О: Зачем? Мой ум не приспособлен для этаких материй.

В: Заглавий книг не разглядели?

О: Я видел труд сэра Исаака Ньютона, однако не припомню его латинского названья. Об сем ученом муже мистер Б. отзывался с величайшим уваженьем, кое внушил ему упомянутый мною кембриджский наставник мистер Сондерсон. Как-то в дороге господин попытался растолковать мне ученье сэра Исаака об дифференциалах и интегралах. Признаюсь, сэр, я чувствовал себя дубина дубиной и вежливо его известил, что он понапрасну сотрясает воздух. В другой раз он заговорил об древнем монахе, открывшем числовую последовательность. Ну этакую простоту я смекнул — складываешь два последних числа и получаешь новое: один, два, три, пять, восемь, тринадцать, двадцать один и так до бесконечности^{210}. Мистер Б. верил, что в природе скрыта сия последовательность, ибо она — божественная шифра, кою надлежит копировать всему сущему. Мол, греки знали секрет соразмерности и потому открыли «божественную пропорцию»^{211}, равную, кажется, целой и шести десятым. Дескать, во всем, что нас окружает, можно найти сию последовательность — в расположенье лепестков, листьев и прочем.

В: Сильно ль занимала его сия «божественная шифра»?

О: Да нет, упомянул как диковину.

В: Не утверждал ли он, будто проник в некие тайны природы?

О: Пожалуй, нет, мистер Аскью. Вернее сказать, что он подметил, но не вполне постиг сии тайны.

В: Вас не удивили подобные рассужденья, а также путевая библиотека, прихваченная в поездку, далекую от научных целей?

О: Капельку, сэр. Я все больше убеждался, что человек он необычный, а уж как влюбленный-то — и подавно. Видимо, был настолько увлечен научными делами, что не хотел их прерывать даже на время отлучки для похищенья возлюбленной.

В: И последнее: в том сундучке вы не приметили механизма, обилием медных колесиков напоминавшего часы?

О: Нет, сэр.

В: Но вы ж видели сундук открытым?

О: Сверху лежали бумаги, а что под ними — не ведаю.

В: При вас он не пользовался таким механизмом?

О: Нет, сэр.

В: Хорошо. Теперь Эймсбери.

О: Есть еще кое-что касательно Бейзингстока.

В: Слушаю.

О: Та служанка, Луиза… Джонс рассказал, что ей отвели комнату, хотя обычно горничных поселяют к гостиничной прислуге. Питалась она тоже отдельно — еду приносил немой. Было заметно, что девица его сразила. Мы подивились, но еще в толк не взяли.

В: Он тоже ее сразил?

О: Непонятно, сэр, но мгновенный отлуп ему не дали. Позже еще кое-что сообщу.

В: И что, так везде — спала и питалась отдельно?

О: Да, сэр, ежели имелась комната. Скажем, в Уинкантоне хозяин заартачился — мол, где сие видано? Призвали мистера Б., и он велел исполнять ее требованья. Сам я того не видел, знаю от Джонса.

В: Теперь к Эймсбери.

О: Стало быть, мистер Б. сказал, что там мы задержимся, ибо он желает осмотреть кромлех. После обеда я был приглашен составить ему компанию. День выдался погожий, ехать недалече, а я любопытствовал глянуть на сооруженье, кое оказалось не столь уж внушительным и громоздким. Вы там бывали, сэр?

В: Видел на гравюрах. Слуги вас сопровождали?

О: Только Дик. Спешившись, мы прошлись меж глыб. К моему удивленью, мистер Б. выказал знакомство с сим местом, хотя, по его словам, тоже впервые его посетил.

В: Как так?

О: Он пустился в рассказ об варварских верованьях, предназначенье каменных перемычек, первоначальном виде сооруженья и всяком прочем. Озадаченный, я спросил, где он почерпнул сии познанья, на что он усмехнулся: мол, уверяю тебя, без посредства черной магии. Оказалось, он знаком с достопочтенным антикваром мистером Стакли^{212} из Стамфорда, видел его рисунки и карты, беседовал с ним. Мистер Б. упомянул и другие труды об памятнике, однако, по его мненью, точка зрения мистера Стакли заслуживала наибольшего вниманья.

В: Значит, он стал разговорчив?

О: О да, сэр. Соловьем заливался. Признаюсь, его познанья впечатлили меня больше самого памятника. Затем он этак ненароком спросил, верю ль я в древние приметы благоприятных дней. Я не нашелся что ответить. Хорошо, сказал мистер Б., спросим иначе: назначишь ли ты премьеру новой пьесы на пятницу, тринадцатое число? Пожалуй, воздержусь, ответил я, хоть оно суеверье. Так скажут многие, ответил он, но они заблуждаются. Мистер Б. потянул меня за собой и указал на валун в полусотне шагов — мол, ежели смотреть из центра, в Иванов день солнце всходит точно над ним. Один ученый, имя его я запамятовал, сие подметил и заключил, что храм нарочно так устроен, чтоб в середину лета светило поднималось именно над той глыбой. «Знаешь, Лейси, — сказал мистер Б., — древние владели секретом, ради коего я б отдал все, что имею. У них был жизненный меридиан, а я свой никак не найду. Они обитали во мраке, однако ж имели светоч, а я живу на свету, но бреду вслед за призраками». «Однако прелестная цель, ради коей вы отправились в путь, — заметил я, — вовсе не призрак». Мистер Б. опешил, но тотчас улыбнулся: «Ты прав, я заплутал в дебрях». Помолчав, он продолжил: «Не странно ль, что мы с опаской входим в храм дикарей, ведавших то, чего мы не в силах постичь, пред чем даже великий мыслитель сэр Исаак Ньютон беспомощен, как дитя?» Я не понял, об каком тайном знанье он говорит, и мистер Б. пояснил: мол, речь об том, что Бог суть вечное движенье. А сие сооруженье — его первый планетарий. Известно ль мне подлинное названье сего каменного нагроможденья? Полчище Исполинов, пляска Гога и Магога. Местные верят, что в Судный день камни сии запляшут. Но и сейчас они кружат в танце, только мы сего не видим.

В: Как вы отнеслись к его словам?

О: Сказано было легко, сэр, будто в насмешку над моим невежеством. За что я ему попенял, шутейно. Он заверил, что речь его не таит издевки, в ней только истина. «Мы, смертные, — сказал он, — закованы в тюремные железы своих чувств и оттого краткий жизненный срок пребываем в слепоте, ибо для Господа время — одна сплошная вечность, мы ж подразделяем его на прошлое, настоящее и будущее, точно пьесу». Затем обвел рукой глыбы и добавил: «Ужель тебя не восхищает, что еще до возникновенья Рима и рожденья Христа дикари, воздвигнувшие сии камни, знали нечто, чего не могут постичь даже наши Ньютоны и Лейбницы?» Далее он уподобил человечество несведущей публике, коя не подозревает, что актеры произносят вызубренный текст, и тем паче не догадывается об существованье автора и режиссера. На что я возразил: уж об Авторе, сочинившем свою священную пьесу, мы определенно знаем. Мистер Б. усмехнулся и парировал: он-де не отрицает существованье подобного Автора, но просит оставить ему право сомневаться в нашем представленье об Нем, ибо мы скорее персонажи сочиненья, кои не ведают об своей вымышленности и мнят себя вполне реальными, не понимая, что, будучи сотворенными из несовершенных слов и идей, служат совсем иным целям. В нашем воображенье мы придаем великому Автору всего сущего человеческий облик, словно королю, кто и жесток, и милостив. Однако на самом деле об нем и его целях мы знаем не больше, чем об Луне иль том свете… Знаете, мистер Аскью, я уж хотел оспорить сей выпад, в коем слышалось презренье к нашей религии, но он вдруг оборвал беседу и поманил слугу, ждавшего неподалеку. «Стакли просил сделать кое-какие измеренья, — сказал мне мистер Бартоломью. — Дело весьма нудное, не хочу злоупотреблять твоим терпеньем».

В: Стало быть, вас отшили?

О: Выходит, так, сэр. Наверное, он подумал: что-то я разговорился, найду-ка повод, чтоб помолчать.

В: Как вы считаете, что подразумевалось под великою тайной, нам неподвластной?

О: Чтоб ответить, придется забежать вперед, сэр.

В: Забегайте.

О: В тот день больше мы не виделись. Утром, минуя кромлех, я ухватился за возможность возобновить беседу и выяснить, в чем состоял секрет древних. «Они знали, что ничего не знают, — сказал мистер Б. Потом спросил: — Я отвечаю загадками?» Дабы он стал разговорчивей, я кивнул. «Мы, нынешние, — продолжил мистер Б., — испорчены своим прошлым, ученостью и историками; чем больше мы знаем о былом, тем меньше ведаем о будущем, ибо мы, как уже сказано, персонажи сочиненья, коим чужой волей предназначено быть добрыми иль злыми, счастливыми иль несчастными — кому что выпадет. Те же, кто устанавливал и обтесывал каменные глыбы, жили до начала сочиненья, в настоящем без прошлого, что нам невозможно представить. Мистер Стакли полагает, кромлех построен друидами, кои явились из Земли обетованной и с собою принесли семена христианства. Я ж уверен, что они отчасти проникли в тайну времени. Даже римские историки, заклятые враги друидов, признавали, что по полету птиц и форме печени те умели предсказать будущее. Наверняка они были способны на большее, об чем поведал бы кромлех, исхитрись кто прочесть его математические знаки. Вот зачем понадобились измеренья». Мистер Б. верил, что древние до последней страницы знали историю нашего мира. «Вот как ты назубок знаешь Мильтона»^{213}, — сказал он. Я, мистер Аскью, в дорогу взял великое творенье поэта, и мистер Б. поинтересовался, что я читаю.

В: Как вы откликнулись?

О: Подивился, что те, кто умел прозреть будущее, были порабощены римлянами, а затем сгинули вообще. «Они были провидцами и наивными философами, но не могли состязаться с римлянами в военном искусстве, — сказал мистер Б., а потом добавил: — Так ведь и Христа распяли».

В: Но ведь прежде он говорил, что человек волен выбирать и менять свой путь. Почему ж теперь он утверждал обратное — мол, судьба каждого предначертана и можно лишь прочесть будущее неизменных персонажей уже сочиненной пьесы иль книги?

О: Именно об том я его и спросил, мистер Аскью. Он ответил, что мы вольны в мелочах: скажем, готовя роль, я свободен в выборе платья и облика, но в главном обязан подчиниться автору и представить задуманный им образ. Видимо, промысел Божий существует, но невозможно поверить, что Господь пребывает в каждом деянье и каждом человеке, злом и неправедном, равно как добром и достойном, и допускает, чтоб чада его безвинно претерпевали беды и муки, кои повсеместно мы наблюдаем.

В: Весьма опасный взгляд.

О: Согласен, сэр. Я лишь передаю его слова.

В: Ладно. Стало быть, вы воротились в Эймсбери.

О: Там я увидел Джонса, удившего плотву, и часок с ним посидел, ибо вечер был славный. В гостинице меня ждала записка от мистера Б., в коей он извещал, что ужинать не будет, поскольку сильно притомился и хочет пораньше лечь.

В: Как вы сие восприняли?

О: Никак, сэр, я еще не досказал. Я и сам шибко устал, а потому вскорости улегся и спал без задних ног. Кто ж знал, что спозаранку заявится Джонс с весьма странной историей? Он квартировал вместе с Диком. В полночь, даже чуть раньше — часы еще не отбили последнюю четверть, — Джонс пробудился и услыхал, что сосед его вышел из комнаты. По естественной надобности, решил он. Но тут сквозь бой часов со двора доносится шум. Джонс подходит к окну и, хоть ночь безлунная, различает три фигуры: Дик, кто ведет в поводу двух лошадей с обвязанными копытами, его хозяин и служанка. Больше никого, уверенно отвечал он на мой дотошный расспрос.

В: Все трое выехали со двора?

О: Так точно, сэр. Джонс было кинулся за мной, но приметил, что они без поклажи, и решил дождаться их возвращенья. С час бдел, но затем Морфей его одолел. С петухами продрал он глаза и видит: Дик дрыхнет как ни в чем не бывало.

В: Может, ему пригрезилось?

О: Думаю, нет, сэр. Конечно, трепло он изрядное, но передо мной изгаляться не станет, да еще по этакому поводу. Кроме того, встревожился он за нас обоих, ибо зародилось у него одно подозренье. Должен сказать, накануне к девице я присмотрелся и в россказнях о борделе напрочь разуверился. Воленс-ноленс, на театре дамочки того сорта хорошо известны. В ней же не было никакой развязности, хотя, несмотря на всю ее скромность, некая опытность сквозила. Еще я подметил, что Джонс прав насчет Дика: малый прям пожирал ее глазами. Как ни странно, подобное вниманье ее ничуть не тяготило, но вроде как даже нравилось, ибо временами она одаривала парня улыбкой. Сие показалось нарочитым, будто девица играла роль.

В: Так что за подозренье?

О: А ну как, сказал Джонс, история мистера Бартоломью и его возлюбленной доподлинна во всем, кроме одного — местоположенья юной леди? Что, ежели пару дней назад ее и впрямь держали взаперти, но только не там, где мы полагаем, а в Лондоне, где мистер Бартоломью впервые ее повстречал? Понимаете, к чему он клонил, сэр?

В: Мол, вы пособничаете уже свершившемуся похищенью?

О: Я был ошарашен, мистер Аскью. Чем больше размышлял я над своими наблюденьями, тем ярче вырисовывалась вся картина: юная леди изображала благосклонность к Дику, чтоб нас обмануть. Джонс предположил, что ночная отлучка имела целью тайное венчанье. Тогда разъяснялась и задержка в Эймсбери, имевшая столь несущественный предлог. Во всем том было лишь одно хорошее: коль так оно обернулось, то в наших услугах боле не нуждаются, об чем нас вскоре известят. Не стану повторять все наши гипотезы. Сходя вниз, я боялся узнать, что мистер Бартоломью с новобрачной уже отбыли.

В: Оказалось, нет?

О: Никак нет, сэр, и никаких перемен в нем я не заметил. Мы собрались в путь, но я был в совершенной растерянности, не зная, как подступиться к разговору об ночном происшествии. С Джонсом мы условились, что в удобную минуту он шутейно об нем намекнет девице — может, удастся что-нибудь вытянуть.

В: Удалось?

О: Отнюдь, хоть он улучил минутку, чтоб ее попытать. Поначалу девица будто смутилась, Джонс поднажал, и тогда она, осерчав, намертво замолчала.

В: Отрицала, что покидала гостиницу?

О: Именно так, сэр.

В: Скажите вот что: позже вас не уведомили об цели ночной поездки?

О: Никто, сэр. Увы, как и многое другое, сие осталось тайной.

В: Хорошо. На сегодня довольно, меня ждут другие дела. Завтра быть здесь ровно в восемь. Без всяких яких, понятно? С вами еще не закончено, сэр.

О: Совесть — мой поводырь, мистер Аскью. Не сумлевайтесь.

Показанья Ханны Клейборн,

под присягой взятые на допросе августа двадцать четвертого дня в десятый год правленья монарха нашего Георга Второго, милостью Божьей короля Великобритании, Англии и прочая

Зовусь Ханна Клейборн, сорока восьми лет, вдова. Содержу заведенье на Джерман-стрит.

В: Давай-ка, сударыня, без обиняков. Тебе известно, кого я разыскиваю.

О: К сожаленью.

В: Пуще пожалеешь, коль соврешь.

О: Врать себе дороже.

В: Сначала расскажи об своей подопечной. Знаешь ее настоящее имя?

О: Ребекка Хокнелл. Мы звали ее Фанни.

В: А французским прозвищем не нарекали, то бишь Луизой?

О: Нет.

В: Откуда она родом?

О: Сказывала, из Бристоля.

В: Там ее родня?

О: Вроде бы.

В: Как, ты не знаешь?

О: Про семью она помалкивала.

В: Давно у тебя появилась?

О: Три года назад.

В: Сколько ей тогда было?

О: Без малого двадцать.

В: Как ты ее заполучила?

О: Через знакомую.

В: Слушай, Клейборн, ты всему свету известная бандерша. Не наглей и отвечай пространно.

О: Через свою вербовщицу.

В: Коя выискивала и совращала невинных?

О: Ту уж совратили.

В: Она была шлюхой?

О: Потеряла честь с хозяйским сыном. В Бристоле, где была в горничных. Ее выгнали. Так она сказывала.

В: Девица понесла?

О: Нет. Натуральная яловка.

В: Что ж тут натурального? Скажи-ка, ведь она пользовалась спросом?

О: Телом не вышла, так взяла штучками.

В: Какими?

О: Умела расположить к себе мужчину. Та еще актерка.

В: Чем же брала?

О: Мол, с ней надобно куртуазно, ибо она не шмат плоти, но чиста как родник. Чудеса, но клиенты покупались и желали еще отведать.

В: Изображала леди?

О: Разыгрывала невинность, а сама-то — расчетливая похотливая шлюха, каких свет не видывал.

В: Как разыгрывала?

О: Представлялась скромницей, деревенским свежачком, святой простотой, ах-что-вы-я-не-такая… Угодно ль еще? Уловок ее достанет на целую книгу. Потаскуха искусная, невинности в ней — что в гадючьем гнезде. Когда в настроенье, лучше с поркой никто не управится. Старый судья мистер П. — вам он, конечно, известен, сэр, — не распалится, прежде чем его хорошенько не отхлещут. Вот она и прикидывается то надменной инфантой, то свирепой дикаркой, все в одном заезде. А судье только того и надо. Но сие так, к слову.

В: Где ж она эдакому обучилась?

О: Да уж не у меня, скорее у черта. Такая уродилась.

В: Однако ж распутство ее прославлялось?

О: Как так?

В: Взгляни на сию бумаженцию, Клейборн. Слыхал я, отпечатано по твоему заказу.

О: Знать не знаю.

В: И видеть не видела?

О: Может, и видала.

В: Так я тебе зачитаю. «Прежде чем искать любовной схватки со Стыдливицей, ты, читающий сии строки, сочти-ка свои золотые. Ибо вопреки ее прозванью и наружной скромности серебро ей негоже. Знай же, ничто так не ублажит твою похоть, как нужда прибегнуть к силе, дабы овладеть сей коварной нимфой, коя зардеется, замечется, возопит об позоре и наконец уступит. И тогда узришь ты нечто удивительное: распростертую лань, коя не борется за жизнь, не обморочна от страха, но предлагает свою восхитительную сердцевину клинку счастливого охотника и шепотом молит, чтоб ее пронзили… Гляди, сэр Нимрод, чтоб от гибельного восторга не окочуриться самому». Ну что, мадам?

О: Чего, сэр?

В: Сие она?

О: Пожалуй. Что из того? Не мною писано, не мною публиковано.

В: В Судный день тебя не помилуют. Когда началось дело с тем, чье имя ты не смеешь произнести?

О: В первых числах апреля.

В: Прежде ты его знала?

О: Нет, и лучше б не встречала. Его привел мой давний знакомец милорд В. Представил гостя и сказал, что им надобна Фанни. К тому я уж была готова.

В: Почему?

О: Четырьмя днями ранее лорд В. письмецом затребовал ее к себе — мол, желает попотчевать приятеля.

В: Часто ль твоих девок берут навынос?

О: Самых лакомых.

В: Фанни из них?

О: Да, будь она неладна.

В: Лорд В. рекомендовал приятеля под его настоящим именем?

О: Имен не назвали. Позже лорд В. приватно об нем рассказал.

В: Что затем?

О: Гость взял Фанни. На неделе еще два-три раза к ней наведался.

В: Он походил на завсегдатая этаких домов?

О: Он из гуськов.

В: Кто такие?

О: Те, кто чрезмерно щедр в подношеньях, берет одну и ту ж девицу, удовольствуется одним наслажденьем, скрывает свое имя, тайком приходит и уходит. Они — гуськи.

В: А закоренелые блудодеи, стало быть, гусаки?

О: Да-с.

В: И наш герой еще не оперился?

О: Он брал только Фанни и скрывал свое имя, во всяком случае от меня. Одаривал сверх должного.

В: Тебя иль девицу?

О: Обеих.

В: Деньгами?

О: Угу.

В: Как вышло, что девка тебя покинула?

О: Как-то раз он предложил обсудить дельце, сулящее обоюдную выгоду.

В: Когда сие было?

О: Где-то в середине месяца. Мол, приятель-помещик из Оксфордшира позвал его на сладострастное состязанье, в коем приз получит тот, кто привезет лучшую девку, что определится после того, как все перепробуют всех. На шалости и прочие забавы уйдет недели две плюс дорога туда-обратно — итого три недели. Закончил он тем, что испросил моего дозволенья ангажировать Фанни и поинтересовался размером компенсации причиняемых неудобств и убытков.

В: Где расположено именье?

О: Не сказывал. Мол, все делается втайне, пересуды им ни к чему.

В: Что ты ответила?

О: Дескать, такое мне внове. А я, говорит, слышал иное. Что ж, бывает, говорю, отпускаю девочек в город на ужин и прочее к знакомым джентльменам. Но вас-то почти не знаю, даже настоящего имени не ведаю.

В: Как он назвался?

О: Мистером Смитом. Теперь-то представился подлинным именем, кое от лорда В. я уже знала. Дескать, с Фанни он переговорил и та рвется в бой, но все зависит от меня. Надо подумать, говорю, с кондачка такие дела не решаются.

В: Что он?

О: Просил учесть его ранг и состоянье, кои теперь мне известны. С тем отбыл.

В: Стало быть, условий ты не выдвигала?

О: Пока еще нет. Через пару дней он вновь пришел к Фанни, а потом заглянул ко мне. К тому времени я уже перемолвилась с лордом В. — не слыхал ли он об намечавшемся гульбище. Конечно, ответил милорд, я тоже приглашен, да вот беда, неотложное дело препятствует моему участью. Странно, что я ничего об том не слыхала. С моей стороны будет глупостью не уважить столь значительную персону, как его сиятельство. Счастье плывет мне в руки, надо лишь означить цену своей услуги и прочее.

В: Какое прочее?

О: Дескать, слух об гульбище непременно разойдется и прославит всех, кто имел к нему касательство. Миссис Уишборн уже посулила двух девок и может меня обойти.

В: Что за Уишборн?

О: Выскочка. Содержательница нового заведенья в Ковент-Гардене.

В: И ты поддалась?

О: Меня провели. Как последнюю дуру.

В: С девицей поговорила?

О: Она сказала, ей все равно, сделает, как мне угодно. Соврала, хитрющая тварь!

В: В чем соврала?

О: Она все ведала. Прикинулась овечкой, я и поверила. Ее уж купили.

В: Есть доказательство?

О: Она не вернулась — чего ж еще? Ввела меня в макаберный убыток.

В: Зато благонравие в выигрыше. Любопытствую, во что обошлась аренда тела?

О: Я прикинула ущерб от ее трехнедельного простоя.

В: И во что сие стало?

О: Три сотни гиней.

В: Клиент не артачился?

О: А чего ему? Мне — гроши, а сам хапнет десять тысяч.

В: Попридержи свой поганый язык, баба!

О: Неправда, что ль? Она хоть и сволочь, но девка аккуратная, яловка, всего три года в работе.

В: Будет, сказано! Что ей причиталось?

О: От меня платье, стол, постельное белье. Да еще лекарю платила, когда девицы подхватят венерину хворь.

В: К бесу твою экономику! Я спрашиваю об ее доле.

О: Пятая часть, не считая подарков, какие сама выцыганит.

В: Шестьдесят гиней?

О: И тех не заслужила.

В: Ты с ней расплатилась?

О: Вот еще! Условились, когда вернется.

В: Чтоб держать на поводке?

О: Ну да.

В: Значит, деньги ее ждут?

О: И еще кое-что.

В: Как уехала, от нее ни словечка?

О: Ни единого! Чтоб гореть ей в аду!

В: Вот там и повидаетесь. Что ты, когда она не вернулась?

О: Пожалилась лорду В. Он обещался поспрошать и через пару дней ко мне заглянул. Сказал, вышла какая-то неувязка, ибо та особа отправилась во Францию, а на гульбище ни ее, ни Фанни в глаза не видели. Мол, надо переждать, однако ни в коем разе шум не подымать, иначе скандал аукнется куда большими потерями.

В: И ты поверила?

О: Как же! Ввек ему не прощу! Я уж вызнала, что Уишборн никого не посылала и о безобразии том никто слыхом не слыхивал. Все сплошное вранье, зубы мне заговаривали!

В: Лорду В. сие высказала?

О: Я себе не враг. Он же мне клиентов приводит. С бедою не перекоряйся — терпи! Чтоб ему…

В: Довольно!

О: А плату берет натурой, про то весь Лондон знает.

В: Хватит! Лучше скажи, обсуждала ль Фанни сию особу с тобой иль товарками?

О: Говорила, неумеха, однако не безнадежен; особых трудов ей нет — мол, трюмсель взлетает резво, но скоренько берется на гитовы.

В: Выходит, он к ней прикипел?

О: По всему, так, ибо других не желал, хоть его и сманивали.

В: А девица к нему?

О: Она б в жизнь не призналась, ибо хорошо знала мой устав: никаких тайных шашней и дармовщинки.

В: До сего случая она подчинялась твоим правилам?

О: Да. С умыслом.

В: Каким?

О: Каким-каким — надуть меня! Она не дура, хоть с виду простушка! Знала, чем взять меня, а чем пронять мужиков.

В: Чем же она их пронимала?

О: С рвеньем изображала девственницу — дескать, мужчину еще не познала, надо брать ее лаской, а не наскоком. Мужики будоражились, находя особый смак в ее стыдливых ужимках, и воображали, будто сломили притвору, когда та допускала вогнать ей плешь меж ног. Привередничать ей позволялось, ежели ее брали на ночь — так заработок не меньше, чем на разовых заказах. Случалось, за вечер я продавала ее шестерым. Но чаще ее клиенты были расписаны на неделю вперед.

В: Сколько у тебя работниц?

О: Обычно с десяток.

В: Фанни считалась отборным и ценным товаром?

О: Отборный — свежачок. Она ж не дева, как бы ни прикидывалась. Лишь безмозглые дураки платят бешеные деньги за разъезженную колею.

В: Товарки удивились ее исчезновенью?

О: Удивились.

В: Как ты его объяснила?

О: Никак. Смоталась — и слава богу.

В: А уж ты со своими бандюками присмотришь, чтоб боле она не торговала передком, верно?

О: Не стану отвечать. Наговор. Я вправе свое вернуть.

В: И что ты предприняла?

О: Чего ж тут предпримешь, коль она за морем?

В: Уж несомненно понаставила шпиков, кои ждут ее возвращенья. Заруби на носу, Клейборн: отныне девица моя. Ежели кто из стремщиков ее заметит, а ты в сей же миг об том не доложишь, больше не гонять тебе гусей и гуськов. Богом клянусь, раз и навсегда прикрою твой выпас. Ясно ли я выразился?

О: Прям как мой бандюк, сэр.

В: Разозлить меня не получится. Еще раз спрашиваю: ты поняла?

О: Да.

В: Вот и ладушки. Ступай, будет твоей раскрашенной морде истязать мой взор.

Показания Фрэнсиса Лейси,

под присягой взятые на продолженье допроса августа двадцать четвертого дня вышеозначенного года

В: Так, сэр, вчерашняя беседа требует кое-каких уточнений. Как вам показалось: высказыванья мистера Бартоломью об его увлеченьях, кромлехе и на прочие темы были продиктованы одной лишь учтивостью человека, за беседой коротающего время, иль же свидетельствовали об его глубоком, я б сказал, всепоглощающем интересе к сим материям? Вас не удивил влюбленный, кто самозабвенно разглагольствует об груде камней, но даже слова не проронит о будущности той, кого он вроде как боготворит? Кто ради научных изысканий не прочь помешкать, тогда как всякий другой любовник восстал бы против даже минутной задержки? Вы не находите, что безоглядная страсть и набитый книгами сундук плохо сочетаются?

О: Конечно, об том я думал. Однако не мог решить, что сие: чудной способ отвлечься иль подлинный интерес.

В: Теперь что скажете?

О: В конце концов мистер Бартоломью признался, что в Корнуолле нет никой юной леди. То был лишь предлог. Но по сию пору мне неведома истинная цель нашей поездки. В том вы убедитесь, сэр.

В: По-вашему, что подразумевалось под поиском жизненного меридиана?

О: Поди знай, сэр, что скрыто за всякой столь неясной и причудливой метафорой. Может, опора в вере. Боюсь, религия, кою мы исповедуем, его слабо утешала.

В: Вы мало рассказали об его слуге. Каким он вам показался?

О: Вначале я к нему не присматривался. Но то, что позже разглядел, не особо понравилось. Как бы сие сказать… Возникло подозренье, что никакой он не слуга, а просто взят на роль, как мы с Джонсом. Нет, все он исполнял учтиво, с должным усердьем… Однако ж в нем сквозила этакая… не то чтоб надменность… эх, не умею я выразить! Я подмечал его взгляды в спину хозяину — будто он сам господин и значит не меньше. Тут речь не об потаенной обиде, а скорее об зависти, какая гложет безвестного актеришку, прилюдно расточающего улыбки и комплименты знаменитому собрату. Ведь я ничуть не хуже, думает злопыхатель, ничего, когда-нибудь свет узнает, насколько я даровитее сего обласканного овацией мерзавца!

В: С мистером Бартоломью сим поделились?

О: Не впрямую, сэр. Как-то раз за ужином, было то в Уинкантоне, я окольно подвел разговор к Дику — мол, странно иметь в услуженье столь ущербного человека. «Ты даже не представляешь, как давно мы вместе», — ответил мистер Бартоломью. Оказалось, Дик родился в их фамильном поместье и матушка его была нянькой мистера Бартоломью; оба вскормлены ее грудью, и потому они молочные братья. «По странной прихоти судьбы, — сказал мистер Бартоломью, — мы издали свой первый крик в один и тот же час осеннего дня». Дик был его неизменным напарником в детских играх, а затем стал его слугой. «Всему, что он умеет, обучил его я, — продолжил мистер Б. — Разговору знаками, исполненью службы, кое-каким манерам и прочему. Без меня он бы превратился в дикаря, неразумную тварь, над коей деревенские охламоны глумятся, если раньше не забьют каменьями». Вот тут, сэр, я отважился сказать об взглядах, какие Дик бросал на хозяина.

В: Что ответил мистер Бартоломью?

О: Посмеялся… вернее, усмехнулся моему заблужденью. «Я знаю сей взгляд, — сказал он, — давно его подметил. Он порожден обидой на злодейку судьбу и не имеет адресата. Такой взгляд может быть послан тебе, Лейси, иль случайному прохожему, а то и дереву, дому, креслу — неважно чему. Дик иной. Он точно мушкет, что не умеет лицемерить. Проклиная судьбу, он должен разрядиться в любую цель». Далее мистер Бартоломью поведал, что они сходны во всем — мыслях, желаньях, вкусах. Мол, что гоже ему, хорошо и Дику, кто во всем его копирует. «Сочти я даму красавицей, — сказал мистер Б., — он тоже увидит в ней Венеру. Оденься я готтентотом^{214}, Дик напялит тот же наряд. Объяви я мерзкую требуху пищей богов, и он жадно ее поглотит. Ты, Лейси, судишь об Дике как об полноценном человеке. Не раз я пытался привить ему понятье о божественной сущности души, показывал образ Господа нашего Иисуса Христа, восседающего на небесах. Все напрасно, ибо для него есть лишь одно истинное божество. Ударь я его ножом, он и руки не подымет, чтоб защититься. Вздумай я его живьем освежевать, он и не пикнет. Для него я — воплощенье Творца, ибо без меня он не больше чем дерево иль камень. Умри я, через мгновенье погибнет и он, что сам не хуже меня понимает. Не разумом, но всеми фибрами, точно лошадь, что среди множества ездоков всегда распознает хозяина».

В: Что из сего вывели?

О: Что вынужден верить ему на слово, сэр. «Пусть во многом Дик невежествен, — закончил мистер Бартоломью, — зато обладает мудростью, коя вызывает во мне уваженье и даже легкую зависть. Он наделен звериным чутьем и видит незримое для нас, а посему способен разглядеть подноготную человека, скрытую за лицемерными покровами речей, манер и платья. Многажды он оказывался прав в своей оценке того, в ком я ошибался». Заметив мое удивленье, мистер Б. добавил: «Тебе невдомек, в каких вопросах Дик служит мне магнитом (именно так и выразился), а потому я высоко ценю его наитье».

В: Теперь я вынужден затронуть одну щепетильную тему. Вот об чем хочу спросить, Лейси… Не было ль случая, когда б вы заметили потаенный взгляд, жест иль обмен знаками, свидетельствующие, что приязнь между мистером Бартоломью и его слугой имеет противоестественные корни?

О: В толк не возьму, об чем вы, сэр.

В: Не имелось ли хоть крохотного следа того несказанно гнусного порока, коим в древности прославились Содом и Гоморра?.. Что ж вы молчите?

О: Я ошеломлен, сэр. Такое и в голову не приходило.

В: А ежели подумать?

О: Сие невероятно! Не было ни малейшего намека. Кроме того, слуга явно чах по девице.

В: Может, уловка, чтоб отвести подозренья?

О: Отнюдь, сэр. Я еще не все поведал.

В: Хорошо, вернемся к поездке. Где вы провели очередную ночь?

О: В Уинкантоне. Там ничего особого я не подметил, однако наутро Джонс рассказал, что ночью Дик покинул их комнату и до рассвета пробыл у Луизы, квартировавшей за стенкой.

В: Какой сделали вывод?

О: Что она и впрямь горничная, а наши подозренья ложны.

В: То бишь не шлюха и не дама в личине служанки?

О: Именно так.

В: Мистера Бартоломью уведомили?

О: Нет. Признаюсь, я решил, что лучше держать язык за зубами, поскольку путешествие наше вот-вот завершится.

В: Вы сказали, чем дальше отъезжали, тем больше он в себе замыкался?

О: Да. В дороге почти не разговаривал, словно взаправду был озабочен только одним; за ужином я считал своим долгом поддержать беседу, но он отмалчивался, отчего и я сникал. Видимо, его мучили новые сомненья и грусть. Такое сложилось впечатленье, хоть он пытался не выказать своих чувств.

В: Сомненья во всей затее?

О: Так мне думалось.

В: Не пробовали его взбодрить?

О: К тому времени я уже усвоил урок, сэр. Полагаю, вы лучше меня знаете мистера Бартоломью. Коль что ему втемяшилось, его не свернешь. Даже самое невинное проявленье сочувствия иль интереса было б воспринято как бестактность.

В: Ни вы, ни Джонс боле ничего не подметили? В Тонтоне что-нибудь произошло?

О: Ничего, сэр, кроме вынужденного обитанья в одной комнате, об чем я уже сообщал. После ужина мистер Б. принес извиненья и углубился в бумаги. Он еще читал, когда я отошел ко сну, ибо непривычен к этаким переездам.

В: Тонтонская дорога стала последней в совместном путешествии?

О: Да, сэр.

В: Что-нибудь скажете об том дне?

О: Пожалуй, только одно: в конце пути мистер Б. с Диком, а потом с девицей отъезжали в сторонку — вроде как оглядеть местность.

В: Прежде такого не бывало?

О: Нет, сэр. Оба раза они поднимались на попутные взгорки. Дик показывал на что-то вдали.

В: Мистер Бартоломью не дал каких-нибудь пояснений?

О: Мол, выглядывает удобную дорогу. «Мы близки к цели?» — спросил я. «Уже на пороге, Лейси, — ответил он и добавил: — Твое любезное услуженье почти окончено». По их отлучкам мы с Джонсом об том уж догадались.

В: Но всего шестью неделями ранее мистер Бартоломью и его слуга уже побывали в сих краях, не так ли? И служанке они были знакомы. Зачем же выискивать дорогу?

О: Мы сами подивились, сэр. Однако, не будучи посвященными в их планы, решили, что они высматривают тайные тропы, ибо мы приблизились к местам, где их могла подстерегать опасность.

В: То был первый знак, что назавтра вы расстанетесь?

О: Да, сэр. Не скажу, что я удивился: до Бидефорда оставалось менее дня пути, а потому следовало поостеречься.

В: Теперь обо всем, что происходило в «Черном олене».

О: До ужина все было как всегда. С той лишь разницей, что мистер Б. попросил уступить ему лучший номер, каковой прежде отводился мне. Мол, нынче он вряд ли уснет и станет расхаживать по комнате, а иные приличные покои тесноваты.

В: Другой причины вы не увидели?

О: Пожалуй, еще то, что одна комната выходила на задворки и сад, а другая — на площадь. Помимо просторности, иных преимуществ она не имела.

В: Продолжайте. Об чем говорили после ужина?

О: Сначала он поблагодарил меня за терпенье — дескать, я мирился с его молчаньем и тем, что, как он выразился, его будто нет, хотя человеку моего склада этакое общество в тягость. Однако я справился с ролью, за что он мне признателен. Я ответил, что еще лучше сыграл бы, ежели б точнее знал финал. Мистер Б. вновь пустился в туманные намеки, из коих я вывел, что он вовсе не уверен в успехе своей затеи. Вот тут я слегка его приободрил. Мол, не выйдет нынче, можно еще раз попытаться. На что он ответил: дважды Рубикон не переходят, теперь иль никогда и еще что-то в том же роде. Я попенял ему за чрезмерное отчаянье. После чего он разразился очередной фантазией, коя меня встревожила. Вы же, говорю, не в трагедии, где гибель героев предопределена. Но что, ежели в его пьесе нет ни Ромео, ни Джульетты, ответил он, а затем огорошил новым вопросом: как я повел бы себя с тем, кто проник в тайны будущего?

В: Как так — проник?

О: Он не растолковал, сэр, но подал сие как притчу: дескать, посредством наук, но не колдовства некто обрел знанье обо всем, что нас ожидает. Скажем, я ему поверил, однако не лучше ль мне остаться в неведенье? Сию иносказательность я понял как нежеланье открыть истинную цель его затеи. Не скрою, сэр, я осерчал, ибо сим он вроде как признался, что обманул меня, нарушил слово. Я все ему высказал. Мистер Б. клятвенно заверил, что сие ради моего же блага, что не имеет преступного умысла, и присовокупил: встречи с некой особой он жаждет, как юноша свиданья с возлюбленной, а поэт с Музой (этак вот выразился), но до сих пор ему препятствовали.

В: Каким образом?

О: Не сказывал.

В: Но кто чинил препоны?

О: Не ведаю, сэр. Он был точно скала. «Может, дело чести?» — спросил я. В ответ мистер Б. грустно усмехнулся: тогда при нем имелся б секундант, да и не стоило забираться в этакую даль ради того, что можно разрешить в Гайд-парке. К несчастью, тут меня отозвали — мистер Бекфорд, тамошний викарий…

В: Знаю, я его допросил. Прежде вы с ним знались?

О: Нет.

В: Ну и бог с ним. Вы вернулись к мистеру Бартоломью?

О: Да, но он переменился, словно в мое отсутствие решил, что уже и без того сказал лишку. Нет, учтивость он сохранил, но стал нетерпимее к моим сомненьям. На столе лежали бумаги, в коих я углядел какие-то знаки и узоры, подобные геометрическим либо астрономическим фигурам. Сунув мне листок, он спросил: может, сие шифрованное посланье бунтовщиков к Якову Стюарту?

В: Как бы в насмешку?

О: Ну да. Потешался над моими опасеньями — а ну как он приехал колдовать с тамошней ведьмой? Затем посерьезнел: перед могуществом, знаньем и мудростью того, встреча с кем ему так желанна, он ничтожен, как перед ним безъязыкий Дик. Возможно, он руководствуется глупой мечтой, однако душе его ничто не угрожает. Видите, мистер Аскью? Сплошные загадки. Вроде что-то поведал, а по сути — ничего.

В: Может, он говорил об ученом-затворнике?

О: Поди знай. В беседе я справился у мистера Бекфорда, нет ли в округе каких-либо ученых особ, но тот сказал, что обитает в пустыне. Именно так и выразился.

В: Не было ль каких намеков, далёко ль до той персоны?

О: Нет, сэр. Можно предположить, что не более дня пути, где-то окрест Бидефорда, ибо назавтра мы расставались.

В: Выходит, сия особа, проживавшая где-то поблизости, ведала об стремленье мистера Б. с ней повидаться, но осталась равнодушна иль вовсе не желала встречи, а потому, лично, иль через доносчиков, иль еще каким-то манером узнав об его приближенье, вознамерилась скрыться? Вот для того-то и понадобилась вся ваша хитроумная маскировка? Так, что ль? Не поверю, Лейси. Скорее уж заглотну наживку с юной наследницей. Не знаете, зачем фальшивую, но благовидную побасенку он испортил сочиненьем гораздо менее убедительной?

О: Не постигаю, сэр. С какой стати он вздумал наново меня путать, да еще в самом конце нашей затеи? Позже я нашел один резон, но, боюсь, вы сочтете меня дураком.

В: Не тушуйтесь, сэр. По крайней мере, вас сочтут честным дураком.

О: Лестно думать, что мистер Б. проникся ко мне некоторым уваженьем, хотя б и по означенной вами причине. Потому-то и хотел сказать, что перед ним более значимая цель, выходящая за рамки нашего лицедейства. Он будто говорил: да, я тебя обманул, но ради великого и достойного дела, коего не смею открыть.

В: Не могли б вы точнее поведать, что было в тех бумагах?

О: В науках-то я не силен, сэр. На листе, что мне передали, было множество цифири, писанной столбцом и кое-где небрежно перечеркнутой, словно в ней нашли ошибку. На столе я видел бумагу с геометрической фигурой: окружность, иссеченная множеством линий, кои проходили через середку и на концах коих были писаны греческие сокращенья. Ежели не ошибаюсь, сие оченно смахивало на астрологическое предсказанье. Лучше не разглядел.

В: Мистер Б. не говорил, что интересуется астрологией, что верит в нее?

О: Нет, за исключеньем того раза в кромлехе, когда обмолвился об поиске жизненного меридиана.

В: Короче, он дал понять, хоть и туманно, что им движут совсем иные мотивы, нежели те, кои дотоле он вам представил?

О: Совершенно верно.

В: Исходя из ваших бесед, особливо последней, вы заключаете, что его истинный умысел был как-то связан с намеками на проникновенье в тайны будущего?

О: Сэр, по сию пору не знаю, чего заключить. То кажется, будто он говорил правду, а иногда — будто все было нарочной головоломкой, розыгрышем и сплошным мороком, но затем опять мнится, что он искренне раскаялся в своем вынужденном обмане.

В: В тот вечер больше ни об чем не говорили?

О: Еще об одной закавыке, мистер Аскью. После его признанья, что здесь он совсем по иному делу, возник вопрос: тогда зачем девица? Не скрою, сэр, я был уязвлен его недоверьем и выложил все, что Джонс говорил о борделе.

В: Как он сие воспринял?

О: Поинтересовался, верю ль я тому, что услышал. Конечно нет, ответил я, но высказал подозренье, что Дик допущен в ее постель. Вот тогда-то он окончательно сбил меня с толку вопросом, зазорно ль мужу спать с собственной женой.

В: Что вы ответили?

О: Ничего, сэр. Я вконец растерялся. Мы с Джонсом всякое воображали, но этакое нам и в голову не пришло.

В: Зачем же им понадобилось скрывать свое супружество?

О: Сие непостижимо, как и то, почто пригожей и благовоспитанной девице связывать судьбу со столь беспросветным убожником.

В: На том разговор закончился?

О: Напоследок он заверил в своем уваженье ко мне.

В: А что насчет гонорара?

О: Ох, забыл! Наутро был обещан расчет. Так и вышло: я получил вексель и весьма любезное предложенье по своему усмотренью распорядиться конем — оставить себе иль продать.

В: Продали?

О: Да, в Эксетере.

В: Теперь поговорим об Джонсе и его бегстве.

О: Тут я ни при чем, мистер Аскью, не ведал ни сном ни духом.

В: По приезде в гостиницу вы с ним говорили?

О: Так, перекинулись обо всяких мелочах.

В: Вы известили его, что миссия ваша почти выполнена?

О: Да, я подтвердил то, об чем мы уже и сами догадывались. Получив распоряженье мистера Б. утром следовать в Эксетер, я сообщил об том Джонсу, коего вызвал из кухни.

В: Новость его ошеломила?

О: Отнюдь, сэр. Сказал, он рад со всем покончить.

В: Впечатленьями не обменялись?

О: Он был слегка навеселе и, похоже, вознамерился поболтать. Но я его оборвал, ибо валился с ног. Еще будет время все обсудить, сказал я.

В: Когда вы обнаружили, что он исчез?

О: Лишь наутро. Одеваясь, я приметил подсунутую под дверь записку. Она у меня с собою, вот только слог дурен…

В: Извольте прочесть.

О: «Любезный мистер Лейси, надеюсь, вы не сочтете мой поступок черной неблагодарностью за все оказанные мне милости, ибо, когда вы сие прочтете, я буду далеко, но иначе не могу, поскольку на родине в Уэльсе имею, как вам известно, престарелую матушку, а также брата и сестру, коих не видал целых семь лет. Сэр, всю дорогу я шибко страдал от своего пренебреженья сыновним долгом и, будучи совсем неподалеку, справился у хозяина об проезде в Уэльс, на что получил ответ, мол, в Бидефорд и Барнстапл еженедельно приходят балкеры, а в дальнейших расспросах выяснил, что как раз нынче из Барнстапла будет обратный рейс, на который и поспешаю, но, ежели кто спросит, скажу, что выслан в Бидефорд уведомить об вашем приезде, лошадь же оставлю в гостинице «Корона», что возле причала, чтоб вы иль мистер Б. забрали ее, когда пожелаете, а мускет спрятан под кроватью, так что я ничего не украл. Заклинаю верить, сэр, что причина в моей хворой матушке, кого я шибко почитаю, и как же не воспользоваться мне этакой оказией, когда всего-то сорок миль через залив, а дело наше исполнено. Уверьте мистера Б., что рот мой на замке, а язык в…» Я пропущу, сэр. «…и от всей души прошу вас и его не думать, будто я нарушил уговор, ведь последний денек, сэр, и ежели вашего покорного слугу и друга милостиво простят, то причитающееся мне вознагражденье прошу держать у себя до моего возвращенья в Лондон, кое, надеюсь, не за горами, а теперь вновь приношу свои искренние извиненья, но должен закончить, ибо время поджимает». Вот, мистер Аскью.

В: Он подписался?

О: Инициалами.

В: Ничего подобного не ожидали?

О: И крохи подозренья не возникло, сэр. Наверное, будь я смекалистей, призадумался б над одним обстоятельством, имевшим место в Тонтоне. Джонс стал плакаться, что почти весь задаток истратил на погашенье некоего лондонского долга и теперь шибко стеснен в средствах, а потому просит выдать вперед часть его гонорара. Ну я и сжалился, об чем сделал запись в особой тетрадке.

В: Сколько дали?

О: Гинею.

В: Не удивились, зачем ему этакая сумма?

О: Да я его знаю, сэр: коль бахвальство не сработало, своего добьется щедростью.

В: Скажите, вы верите его записке?

О: Тогда поверил, хоть шибко осерчал, что он так меня подвел. Помнится, Джонс говорил, что он родом из Суонси, где поныне живет его мамаша.

В: Трактирщица?

О: Вроде бы.

В: Вы сказали «тогда», а сейчас не верите?

О: Так он же не вернулся за деньгами.

В: Может, там подыскал работу?

О: Он бы известил, я его знаю.

В: Вы не справлялись, был ли в тот день корабль на Суонси, об коем он расспрашивал?

О: Нет, мистер Бартоломью запретил. Едва я прочел записку, как за мной явился Дик, уже доложивший хозяину об исчезновенье Джонса. «Не ты ль куда его отправил?» — спросил мистер Б. Ну я все начистоту и выложил.

В: Записку показали?

О: Тотчас.

В: Он встревожился?

О: Меньше, чем я ожидал. Не разбранил меня за накладку, ибо Джонс был моим протеже, но лишь спросил, можно ль верить сей записке. Как и вам, я ответил утвердительно, добавив, что опасаться Джонса не стоит, поскольку ему известно еще меньше, чем мне. Имей он злой умысел, не стал бы писать записку, да и не тянул бы до последнего.

В: Вы сказали, Джонс знал, что вам надлежало вернуться в Эксетер?

О: Да, я его оповестил.

В: Какие распоряженья отдал мистер Бартоломью после неожиданного поворота событий?

О: Приказал вести себя так, будто Джонс отбыл не самочинно, но по нашей указке. Мол, выезжаем вместе, потом расстаемся и действуем как условлено. Признаюсь, мне вовсе не улыбалось в одиночку ехать по диким безлюдным местам, но я прикусил язык, ибо шибко казнился, что не углядел за шалопаем напарником.

В: Что ж помешало ему востребовать свои деньги?

О: Недоумеваю. Отнюдь не в его духе.

В: Может, устыдился, что подвел вас?

О: Да нет, он слишком беден, чтоб церемонничать и не попытаться получить свою долю.

В: Малый женат?

О: Не ведаю. В друзьях моих он не числился, мистер Аскью. Строил из себя благородного скромника, однако до джентльмена не дотягивал, и я б не стал представлять его миссис Лейси. Пару раз он ко мне заглядывал, но дальше порога я его не пускал. Таких, не хуже и не лучше, пруд пруди — любого можно было рекомендовать мистеру Бартоломью. Джонса же я ненароком встретил на улице, и он пожалился, что сидит без работы.

В: Хорошо. Теперь об том, как вы расстались с мистером Бартоломью.

О: Названья того места не помню. Мили через две мы достигли развилки, где стояла виселица. «Здесь расходимся, — сказал мистер Бартоломью. — Вскоре твоя дорога выведет на большак до Эксетера, а там всё прямо. Ежели повезет, встретишь попутчиков. По своему усмотренью, можешь заночевать в Кредитоне иль прямиком ехать в Эксетер».

В: Больше ничего?

О: Минуту-другую мы ждали, пока Дик перевьючит мою поклажу. Ах да! Мистер Бартоломью решительно потребовал, чтоб я взял Джонсов мушкет. Сомневаюсь, чтоб мне хватило духу в кого-то его разрядить, ну разве что уж совсем в отчаянных обстоятельствах. По счастью, бог не привел. Мы спешились и отошли в сторонку. Мистер Бартоломью вновь меня поблагодарил и, извинившись за посеянные во мне сомненья, уверил, что горький осадок в душе моей тотчас бы рассосался, имей он возможность открыть мне всю правду.

В: Но так и не сказал, куда направляется и с кем ищет встречи?

О: Нет, сэр.

В: Он выглядел уверенным?

О: Я б сказал, отрешенным, словно жребий брошен. Денек выдался солнечным, поистине майским, и я заметил-де, погода благоволит его планам, что уже хорошо. «Дай бог, чтоб сие стало добрым предзнаменованьем», — вздохнул он. Я пожелал удачи в его столь желанном свиданье. «Вскоре узнаем», — кивнул он в ответ, ничего не добавив.

В: Слуга и девица не удивились, что вы их покидаете?

О: Наверняка их оповестили, что роль моя сыграна. С мистером Бартоломью мы поручкались, оседлали лошадей и разъехались каждый своей дорогой. Я рассказал все, что знаю, сэр. Сожалею, коль не оправдал ваших ожиданий, но ведь об том я сразу упредил.

В: Давайте-ка предположим, что Джонс ничуть не сомневался в верности своих подозрений касательно ремесла девицы, а потому, не сказав вам, пригрозил ей разоблаченьем и за свое молчанье потребовал платы, кою и получил от нее либо от самого мистера Б. То бишь его перекупили, дабы он от вас убрался, не наболтав лишку. Не оттого ль он пренебрег оговоренным вознагражденьем, что свои денежки сполна, и даже сверх обещанного, получил еще в Девоне?

О: Невероятно, чтоб он так меня околпачил.

В: Скажу вам, он был прав в своих подозреньях. Ваша скромная девица ничуть не скромна и вовсе не девица, но продажная девка из заведенья Клейборн.

О: Наповал уложили, сэр!

В: Вы чересчур наивны, приятель. Джонс из породы тех, кто честен, когда выгодно, но за пару монет продаст с потрохами.

О: Зачем же брать с собою этакую лярву?

В: Сие предстоит выяснить. Скажем, для ублаженья мистера Б. Ничто на то не указывало?

О: Не приметил.

В: Что Дик гостит в ее постели, вы знали лишь со слов Джонса?

О: Видели б вы их вместе, мистер Аскью! Малый взглядом прям раздевал ее. Она была сдержаннее, но похоть я чуял.

В: Значит, разъехавшись, вы прямиком направились в Эксетер?

О: Вскорости на большаке я нагнал вьючный караван под охраной двух крепких молодцев и уж не расставался с ними до самых городских ворот. В Эксетере продал лошадь и два денька передохнул, а на третий дилижансом двинул в Лондон.

В: Попутчики не лезли с расспросами?

О: Я изобразил старикана, сварливого, каких свет не видывал. Ничего от меня не добились.

В: Миссис Лейси об своих приключеньях поведали?

О: Конечно, сэр. Уверяю вас, женушка моя — само благоразумье. На театре не все дамы подобны бесстыжей шалопутнице миссис Чарк^{215}, чьи выходки и дурная слава доставили столько горя ее почтенному батюшке мистеру Сибберу. Вовсе нет, сэр, сия баламутка — исключенье из общего правила. Никто не посмеет сказать, что в интимных делах миссис Лейси распущена иль хоть кроху неосмотрительна.

В: Значит, вам достался редкий перл среди женского полу. Однако же, передав ей мои комплименты, попросите ее и впредь сохранять сие неоценимое свойство.

О: Не извольте сумлеваться, мистер Аскью. Уф, как на душе-то полегчало! А то ить весь извелся. Дозвольте спросить… все не забуду того, что вы сказали про слугу мистера Б…

В: Милях в трех от развилки, где вы распрощались, его нашли повешенным. Пока не установлено, сам ли он сие сотворил, иль некий злоумышленник представил его смерть самоубийством.

О: И никаких вестей об его хозяине?

В: Ничего, как и об шлюхе. Считайте, вам повезло, что поехали иной дорогой.

О: Теперь-то я понимаю, сэр. Жалею, что связался вообще.

В: Не вы, так нашелся б другой. Ваша роль несущественна. Умысел возник задолго до того, как к вам направили слугу.

О: От своеволья?

В: Что б вы сказали, ежели б проявивший недюжинный талант молодой актер, кого ждет радужная будущность в жизни и на сцене, вдруг, не удосужившись объяснений, стал жить наперекор всему, что уготовано ему Провидением? Не говоря уж об его пренебреженье ко всем разумным надеждам и наставленьям родных и друзей? Тут не одно своеволье, Лейси. У меня на родине ходит присловье о баламутах: в люльке черт его баюкал. Дескать, всему виной не столько упрямство, сколько от природы дурной нрав. Мистеру Б. было отпущено все, кроме довольства весьма счастливым жребием. Наверняка вы поняли, что он не просто сынок-увалень безвестного джентльмена… Ладно, что-то я разговорился. Благодарю вас за свидетельство и надеюсь, что расстаемся мы лучше, чем встретились. Порою все мы актерствуем, только во имя разных целей.

~~~

Линкольнз-инн, августа двадцать седьмого дня

Ваша светлость,

прилагаемые свидетельства говорят сами за себя, я же, как Вы изволите догадаться, продолжаю расследование. Мои люди уже на пути в Уэльс. Ежели подлец Джонс в родных пенатах, рано иль поздно его сыщут, в том никакого сомненья. Чутье мне подсказывает, что Лейси не лжет, ему можно верить, хоть себе он доверился излишне. Бедняга важничает, но в душе своей дитя, как все комедианты, и хочет казаться благороднее и значимее того, что он есть; сочтите его глупцом, но не злонамеренным вралем. Будь в нашем мире справедливость, с бандерши Клейборн спустили б шкуру и до конца ее позорных дней отправили на поселенье. Для этаких тварей виселица — чрезмерная милость.

Нынче утром я нанес визит лорду В. и, представив письмо Вашей светлости, удостоверяющее мои полномочья, ознакомил его с некоторыми фактами. По его словам, до сего дня он пребывал об них в полном неведенье, полагая, что его сиятельство отбыли за границу, но признал, что соучаствовал в затее с публичной девкой, коя, как он считал, сопровождает его сиятельство для ублаженья их прихотей. Я справился, не возникало ль подозренья, что его сиятельство скрывают свои истинные намеренья, но получил ответ: «Он часто говорил об путешествии по Европе, и сомневаться в его планах не было повода».

В дальнейшей беседе лорд В. поведал, что с окончанья Кембриджа нечасто виделся с его сиятельством, но чтит их дружбу и всегда был рад освежить былое приятельство, когда они наведывались в столицу. В последний их визит лорда В. несколько удивило настоятельное желанье его сиятельства ознакомиться с борделем Клейборн, ибо он всегда полагал товарища невосприимчивым к плотским соблазнам и равнодушным к женскому полу вообще, что подтверждало его холостякованье, но его сиятельство заявили об своей решимости (ipsissima verba^{216}) наверстать упущенное. (Я избавлю Вашу светлость от более точных выражений, процитированных лордом В., ибо полагаю, что они прозвучали ради красного словца об предполагаемом разгуле, долженствовавшем скрыть истинные цели его сиятельства.)

Далее лорд В. сообщил, что именно он рекомендовал его сиятельству искать благосклонности вышеозначенной девицы, кою сам он уже изведал, и ручался за очаровательность впечатлений. Я не дерзну повторить непотребный словесный оборот, использованный моим собеседником, но смысл его в том, что в Лондоне никто ее не превзойдет в распутном мастерстве. Я поинтересовался, чем же она брала, кроме плотских прелестей. Отчасти, сказал лорд В., нарочитой стыдливостью, в мире бесстыдства выглядевшей изумительной диковиной. Мол, она не отличается особым остроумьем иль красноречьем, говорит мало и просто, но многие, кто, не поверив слухам, храбро на нее посягал, покидали ее усмиренные. Завзятые блудодеи, кому лакома лишь свежатинка, полагали ее заветревшейся, но для его сиятельства, делавшего первые шаги на стезе разврата, лучшего не сыскать, ибо она, по глубокому убеждению лорда В., вольно переложившего Тацита, meretricum regina initiarum lenis^{217}.

Я спросил, в каких выраженьях его сиятельство отзывались об первом к ней визите и говорили ль об том вообще. Помнится, он был весьма доволен, сказал лорд В., и даже заявил, что ежели б искал кого, готового ублажить его прихоти, однако не мечтающего об ином сближенье, то лучшей кандидатуры не найти. В очередном разговоре, имевшем место примерно через неделю, коль лорда В. не подводит память, его сиятельство обронили, что не прочь подкупить девицу, дабы она скрасила их пребыванье в Париже, и поинтересовались, нельзя ли сие устроить, во что оно обойдется и так далее. Лорд В. ответил, мол, дело вполне возможное, но тогда его сиятельству не стоит мешкать с отъездом во Францию, ибо Клейборн устроит скандал, проведав, что «ее беглая шлюха ошивается в Лондоне».

Через три-четыре дня состоялся еще один разговор, в коем его сиятельство поведали об затрудненье: девица готова услужить, но чрезвычайно боится гнева хозяйки, когда та узнает об ее бегстве, и страх сей не смогли загасить ни посулы денег, ни обещанье защиты. Дескать, Клейборн не спускает глаз со своих подопечных, а также известна беспощадностью к тем, кто дерзнет самовольно оставить службу. Вот ежели б ее купили открыто и под иным предлогом (сопровожденья во Францию хозяйка в жизнь не допустит), то она всей душой, а в противном случае не в ее силах исполнить желанье его сиятельства.

Раз уж его сиятельству угодно заполучить сию девицу, сказал лорд В., он бы рекомендовал последовать ее совету. Конечно, выйдет дороже, но шлюха имеет основанья за себя опасаться, ибо ни одна бандерша не спустит беглянке, чтоб было неповадно другим. Но в этаком разе девку всегда можно вернуть обратно, ежели со временем она прискучит, и все останется шито-крыто.

Под моим нажимом лорд В. признал, что поспешествовал в изобретенье ложного предлога для обмана Клейборн, а позже его подтвердил, однако же, по его мненью, обжулить греховодницу отнюдь не грех.

Уверен, Ваша светлость достаточно знают нрав лорда В., дабы понять, чего стоят его показанья без присяги, однако позволю себе добавить: впечатленья, будто он что-то скрывает, не возникло, хотя, конечно, печально, что во всем происшествии сей благородный господин сыграл столь неблаговидную роль.

Наконец я решился спросить, не говорили ль его сиятельство об личном, в частности об том, что изволили прогневить своего досточтимого батюшку, чья суровость к ним в высшей степени справедлива и заслуженна. Заклинаю Вашу светлость помнить, что, исполняя Вашу волю к установленью истины, я лишь повторяю сказанное лордом В., кто еще до нынешней встречи с его сиятельством был наслышан об их крупной размолвке с родителем и оттого поначалу удивился, отыскав в них скорее готовность покориться судьбе, нежели решимость к противуречью. Однако позже в задушевных беседах его сиятельство поведали, что не считают себя сыном Вашей светлости и скорее откажутся от земляничных листьев^{218}, нежели этакую особу признают своим отцом. Далее его сиятельство прибегли к площадным эпитетам, причем сказано сие было не в опьяненье иль гневе, но в полном рассудке и ледяным тоном, словно речь шла об некоем турецком паше иль ином восточном деспоте, в чьи лапы они угодили. Лорд В. заключил, что благоприобретенное желанье его сиятельства поиграть в распутника зиждется на стремленье поступать назло столь священной особе, как отец, и, в слабое оправданье его сиятельства, присовокупил, что подобное говорилось только в их частных беседах (скажем, на прогулке по Мэллу), и никогда на людях. Обеляя себя, лорд В. добавил (разумеется, Ваша светлость знают об его весьма натянутых отношениях с собственным отцом, недавно почившим), что дал его сиятельству совет: из опыта он полагает за лучшее обуздать обиды и призвать в судии время, кое в естественном ходе событий непременно возьмет сторону сына; к тому же, будь на то Господня воля, в один прекрасный день они с его сиятельством сами станут отцами. Похоже, его сиятельство с ним согласились, ибо сию тему более не затрагивали.

Лорд В. просит передать Вашей светлости свое глубочайшее сожаленье об непредвиденном обороте событий и заверенье в том, что он, как и Ваша светлость, пребывает в совершенном неведенье об подлинных намереньях и настоящем местопребыванье его сиятельства. Видя безоглядную устремленность его сиятельства к разгулу, а также памятуя об риске подцепить известную хворь французских шлюх, он не препятствовал его планам, кои ошибочно счел истинными, но решил, что разумнее им пособничать. Лорд В. дал его сиятельству слово сохранить полную секретность, а в случае надобности изыскать средство угомонить Клейборн, каковое сдержал и впредь не нарушит. Буде в нем какая нужда, он почтительнейше просит Вашу светлость всецело им располагать.

За сим остаюсь Ваш покорнейший и смиреннейший слуга

~~~

Линкольнз-инн, сентября восьмого дня

Ваша светлость,

несмотря на поздний час, спешу поделиться вестью, только что полученной от моего помощника Тюдора: Джонс найден и доставлен в Лондон. Я не рассчитывал на столь легкий успех, но вот уж два часа, как негодяй помещен в надежное место. С утра я им займусь.

На пути к Суонси мои люди совершенно случайно обнаружили его в Кардиффе — Джонс пьянствовал в той самой гостинице, где они заночевали. Вполне могло б статься, что помощники мои Джонса не заметят, но кто-то окликнул его по имени, и они, приглядевшись, смекнули, как им повезло. Поначалу негодяй ото всего отпирался, однако помощник мой хорошенько его пошерстил; Джонс безуспешно пытался сбежать, затем возопил об незаконном аресте, но, получив предложенье доказать свою невиновность у мирового судьи, тотчас смолк. С той поры в разговоры с ним не вступали и не давали говорить самому. Джонс сильно удручен и встревожен, а стало быть, хорошо промаринован для жаркого, кое, не сомневайтесь, из него приготовят.

Прошу позволенья Вашей светлости сейчас не комментировать то праведное отеческое негодованье, кое Вы соблаговолили излить в Вашем последнем письме. Уверен, Ваша светлость знают, что я почтительно разделяю Ваши чувства. Подобно Вам, я донельзя обескуражен поступками его сиятельства. Quantum mutatus ab illo!^{219} Будет использовано все, что сможет пролить свет на сие крайне печальное происшествие.

Покорнейший и усердный слуга Вашей светлости

Прилагаю копию письма от мистера Сондерсона, из коего явствует, что кембриджские ученые весьма высоко оценивали способности младшего сына Вашей светлости. Несомненно, Вы наслышаны об мистере Уистоне^{220}, смутьяне и ниспровергателе, кто четверть века назад лишился университетской должности, ныне занимаемой мистером Сондерсоном. За годы в сем ter-veneficus^{221} лишь прибавилось яду и неистовства, и теперь, по слухам, он ждет не дождется смерти почтенного джентльмена, чтоб попытаться вновь занять то место, откуда его поделом вышвырнули.

Того же дня

Крайстс-колледж, Кембридж

Сэр,

невзирая на мой изъян, вынуждающий к диктовке, спешу ответить на ваше опечалившее меня письмо от двадцать седьмого августа. К сожаленью, сэр, вряд ли смогу утолить ваше беспокойство. Последний раз я имел удовольствие встречаться с его сиятельством при переизбранье меня на должность, состоявшемся в апреле тридцать четвертого года, когда они оказали мне честь своим посещеньем. С тех пор мы обменивались письмами, где касались исключительно математических и алгебраических тем. В последнем письме от двадцать четвертого марта сего года его сиятельство пожелали успехов на моем поприще и сообщили об намеренье вскорости прибыть в столицу, а летом совершить путешествие по Франции и Италии; в случае благоприятной погоды они предполагали заглянуть в Кембридж, дабы получить мой совет, кого из заморских ученых стоит повидать. Увы, после того я не имел от них никаких вестей и полагал, что они отбыли за границу. Известье об исчезновении его сиятельства в равной степени меня ошеломило и встревожило. Вышеозначенное мартовское письмо не содержало никаких важных сведений личного характера.

Скажу со всей искренностью: из моих учеников мало кто сравнялся и ни один не превзошел его сиятельство. Вероятно, вам известно, сэр, что я четвертый по счету глава математической кафедры, каковым состою с 1711 года, а потому небезоснователен в столь высокой оценке. Ежели б не знатный ранг его сиятельства, они б стали украшеньем сего университета, чего не скажешь об тех, кто уступает им в способностях, но за последние двадцать лет добился избранья в ученый совет.

Увы, я более привычен к тому, что усердье и интерес к наукам знатных молодых джентльменов, проявленные в учебе, по выходе из университета быстро гаснут. С его сиятельством было совсем иначе: они упорно продолжали изученье математики и смежных с ней предметов. Не я один отмечал глубокие теоретические познанья и великолепные практические навыки его сиятельства; того же мненья были мои видные предшественники: мистер Уистон, об религиозных взглядах коего можно сокрушаться, но чей талант математика бесспорен, и светоч нашей кафедры, лукасианский профессор сэр Исаак Ньютон^{222}. До прискорбной кончины последнего не единожды я знакомил их с решеньем задач, предложенным его сиятельством. Во многом не согласные друг с другом, тут они были единодушны: юный ученый достоин вниманья.

Не желаю вас утомлять, сэр, однако ж добавлю, что в последние годы я занят разработкой способа упрощенного счисления больших чисел. Подсказки его сиятельства не раз помогали мне в преодоленье сложности сей задачи, ибо талант их незауряден: обычный ум попытался б решить проблему путем незначительных улучшений предложенного способа, тогда как его сиятельство углублялись в его основы и зачастую изыскивали ход гораздо предпочтительнее. Я счастлив, что имею столь высокородного коадъютора.

К недостаткам его сиятельства я б отнес поглощенность теориями об физическом мире, кои следует характеризовать скорее фантазиями, нежели гипотезами. На мой взгляд, в их число входит и то, об чем вы справляетесь, сэр. Упомянутая вами числовая последовательность впервые встречается в «Книге абака» итальянского ученого Леонардо Пизанского, кто, по его собственному признанью, вывел ее лишь для счисления прироста кроликов. Однако его сиятельство полагали, что сия пропорция (неизменная для бесконечного ряда чисел) применима ко всему в окружающей природе, даже к перемещенью планет и расположенью небесных светил, а также имеет место в чередованье листьев растений, чему дали изобретенное ими греческое название «филлотаксис»^{223}. По их мненью, сия элементарная последовательность прослеживается и в исторических фактах, а посему с помощью математических расчетов возможно предсказать будущие событья, а также истолковать прошлое.

На мой взгляд, сэр, его сиятельство придавали слишком большое значенье мелким совпаденьям, встречающимся в природных явленьях. Полагаю, сие объяснимо: не по своей вине, но в силу своего аристократического положенья они были лишены ежедневного участья в учебном процессе и страдали от так называемого dementia in exsilio^{224}, да простится мне подобное выраженье. В наших кругах бытует присловье In delitescentia non estscientia — издали познанья не охватишь.

Когда дело касается науки, сэр, я привык говорить открыто. Лет пять тому назад, впервые ознакомившись с соображеньями его сиятельства, я счел их слабо обоснованными и дерзнул пожурить автора за чересчур экстравагантные выводы из имевшихся предпосылок, отчего между нами возник ледок. К счастью, вскоре все наладилось: его сиятельство объявили, что слишком высоко меня ценят, чтоб из-за споров об недоказуемом вопросе губить наши отношенья (намек на химерическую идею через вышеназванную последовательность предсказать будущее), и предложили, оставаясь amici amicitiae^{225} (так они выразились), изгнать сие яблоко раздора из наших бесед. В наших последующих встречах и переписке его сиятельство были верны слову, и я полагал, что сия тема их боле не занимает.

Как уже сказано, сэр, я бессилен вам помочь, ибо пребываю в неведенье об возможном местонахожденье его сиятельства. Буду молиться, чтоб сей достойный, талантливый, сердечный и благородный человек, кого я имел честь считать своим другом, поскорее нашелся.

Ваш покорный слуга

Записано дочерью Анной Сондерсон.

Историческая хроника, 1736 Сентябрь

Показанья Дэвида Джонса,

под присягой взятые на допросе сентября девятого дня в десятый год правленья монарха нашего Георга Второго, милостью Божьей короля Великобритании, Англии и прочая

Зовусь Дэвид Джонс, уроженец Суонси, ровесник веку — тридцати шести годов, холост. Ныне приказчик шипчандлера в Кардиффе.

В: Задали вы нам хлопот, Джонс.

О: Знаю, сэр, и шибко об том сожалею.

В: Вы ознакомились с отчетом об показаньях мистера Фрэнсиса Лейси?

О: Да, сэр.

В: Не станете отрицать, что мистер Лейси говорит об вас?

О: Нет, сэр, чего уж там.

В: Однако ж вы отпирались перед человеком, кого за вами послали.

О: Так я ж его не знал, сэр. Об мистере Лейси он словом не обмолвился, а я имею счастье числиться в друзьях сего досточтимого джентльмена и почитаю за честь по возможности его оберегать. В той апрельской истории он чист, как и мы. Не зря ж говорится: друга ищи, а найдешь — береги.

В: Мой человек утверждает, что и после того, как он упомянул мистера Лейси, вы божились, мол, такого не знаете.

О: Так я ж проверял, сэр, нет ли подвоха. А как убедился, уж боле не врал.

В: И теперь не станете?

О: Не стану, сэр, ей-богу.

В: Быть посему. Мы поговорим обо всем, что произошло после вашего отъезда из Лондона, но сперва ответьте: нет ли в показаньях мистера Лейси заведомой неправды?

О: Ни единого лживого словечка, сэр.

В: Неточности?

О: Что мне известно — все, как он сказывал.

В: Может, какие серьезные недомолвки, ибо вы не донесли ему об чем-то важном?

О: Нет, сэр, я был обязан сообщать обо всем, что подмечу. Так и поступал.

В: Добавить нечего?

О: Как на духу, нечего, сэр.

В: Не отрицаете, что сбежали без ведома мистера Лейси?

О: Нет, сэр, но я ж ему отписал. Хотелось повидать матушку, упокой Господь ее душу, а всего-то надо было перебраться через Бристольский залив — когда ж еще подвернется этакая оказия? Как говорится, своя рубашка ближе к телу. Понимаю, сэр, нехорошо, но я всегда был скверным сыном и желал исправиться.

В: Ведь ваша служба заканчивалась в тот же день, почему ж вы не отпросились у мистера Лейси?

О: Рассудил, не отпустят, сэр.

В: Что так?

О: Старина трусоват, сэр, и не захотел бы в одиночку ехать по тамошним местам.

В: Но ведь он всегда был вам хорошим товарищем, через него вы получили сию службу.

О: Не спорю, сэр, оттого-то мне шибко стыдно, что я этак с ним обошелся, но меня вел долг сына и христианина.

В: Надеялись, вас простят, когда свидитесь в Лондоне?

О: Да, сэр. Душа-то у него отходчивая и милосердная, благослови его Господь.

В: Что можете сказать об слуге Дике?

О: Ничего, сэр. В последний день мы знали об нем не больше, чем в первый.

В: Никаких странностей не подметили?

О: Окромя той, что бросалась в глаза. Днем со свечою поискать, чтоб этакого взяли в услуженье. Силен, ладен, но и только.

В: То бишь не господский слуга?

О: Да нет, что велят, он сделает. Хозяйских секретов не выболтает. К пожиткам ревностен. Раз хотел я подсобить с тяжеленным сундуком, так он меня отпихнул. Прям не слуга, а цепной пес.

В: Еще что-нибудь необычное подметили?

О: Не улыбнется, даже когда смеху полные штаны. В Бейзингстоке раз утром стоим у колодца, и мальчишка-конюх скабрезно пошутковал с горничной; та как плеснет в него водой, потом как за ним бросится, но грохнулась и сама вся облилась. Животики надорвешь! У Дика ж морда как на похоронах. Будто нашел пять, а потерял семь.

В: Вечно унылый?

О: Смурной, сэр. Точно с луны свалился. Полено и то живее. Окромя как с девицей. Тут уж я вашей милости порасскажу.

В: Перед хозяином трепетал?

О: Нет, сэр. Приказы исполнял быстро, но без угодливости. Внимателен, когда хозяин изъяснялся знаками. Я тоже их маленько освоил и пытался с ним поговорить, но без толку.

В: Отчего так?

О: Бог его знает, сэр. Всякую чепуху вроде «подсоби-ка увязать» иль «ну-ка, взяли» он понимает. А попробуешь в свободную минутку дружески поболтать — мол, как она жизнь? об чем задумался? — дубина дубиной. Все одно как ежели б я говорил с ним на валлийском.

В: Так ли он прост, каким выглядел?

О: Поди знай, сэр. Может, и нет.

В: По словам хозяина «Черного оленя» мистер Паддикоума, вы рассказали об лунатическом припадке, случившемся в дороге.

О: Да я всякое болтал, сэр. Так сказать, расставлял зеркала для жаворонков^{230}.

В: Значит, соврали?

О: Я исполнял указанье мистера Лейси и господина.

В: Пустить слух, что малый — лунатик?

О: Не в том дело, сэр. Раз уж Дик этакий молчун, мне надлежало изображать пустобреха, дабы отвести всяческие подозренья.

В: Вы говорили, что девицам следует его опасаться?

О: Может, и говорил. Ежели так, оно недалеко от правды.

В: В каком смысле?

О: Он же не итальянский скопец, сэр, не Фарибелли^{231}. Без языка и ушей, но все остальное на месте.

В: Намекаете на Луизу?

О: Именно, сэр.

В: На других он тоже заглядывался?

О: Нет, чах по ней, сэр. Другие — что подливка. Так, на кончик языка.

В: Одну такую подливку вы смачно лизнули, верно?

О: Шутейно, сэр. Ей-богу, ничего не было. Хотел сорвать поцелуй.

В: И забраться в койку?

О: Так я ж еще не старый, сэр. Извиняйте, ваша милость, но естество, оно голос подает, как у всякого. Вот за ужином и распушил хвост. Но та девица — просто деревенская мочалка.

В: Ладно, вернемся к Луизе. Поперву вы известили мистера Лейси, будто видели ее у заведенья Клейборн. Что теперь скажете?

О: Дело было вечером, сэр, дамочку видал мельком, под факелом. Наверное я не говорил. Теперь же знаю, что обознался. Кос очами, крив речами. Похожа, да не она.

В: Вы уверены, что обознались?

О: Так точно, сэр. Разве нет?

В: Почему спрашиваете?

О: Вроде как вы сумлеваетесь, сэр. Овечка да ярочка — одна парочка. Помнилось мне, ошибся.

В: Точно ль спутали?

О: Мне довольно слова мистера Бартоломью. Вернее, того, что передал мистер Лейси. Коль им ладно, так и нам годно.

В: Часто с ней беседовали?

О: Редко, сэр. С первых же минут она выказала себя жеманной недотрогой. Конечно, ныне курица — и та фурится. В дороге иль за столом взглядом не одарит — дескать, мне недосуг. Не зря имечко-то французское.

В: Для горничной не чрезмерно ль этакое жеманство?

О: Да нынче они все такие, сэр. Говнюхи, а корчат из себя леди.

В: Не выражаться мне!

О: Прошу прощенья, ваша милость.

В: Другого ее имени не знаете?

О: Нет, сэр, откуда?

В: А как зовут ту, что служит у Клейборн?

О: Не ведаю, сэр, и напарник мой, что указал на нее, тоже не знал. Сказал лишь, что она лакомый кусок и кличут ее Стыдливицей. Похоже, господин, кого мы принесли в портшезе, направлялся к ней. Маркиз И., сэр.

В: В ту пору вы служили носильщиком?

О: Да, сэр. Бывало, что ничем иным на жизнь не заработаешь.

В: Туда частенько доставляли пассажиров?

О: Случалось, сэр. Куда закажут.

В: Но так и не узнали имен шлюх?

О: Нет, сэр. Прознал только, что там самые отборные девки и к ним наведывается половина всех богатеньких старых пердунов… виноват, сэр, всей лондонской знати.

В: Вы уверены, что ваша попутчица и та шлюха не одно и то же лицо?

О: Как пить дать, сэр.

В: Не спрашивали сию Луизу, откуда она родом и прочее?

О: Не единожды, сэр, пока добирались до Эймсбери. Мол, давно ль в горничных, у кого служила. Но она была скупа на слова, что твой сквалыга. Совсем не из болтушек.

В: А что сказывала про ту ночную отлучку в Эймсбери?

О: Напрочь все отрицала, сэр, потом озлилась, аж всю ее перекосило, вот тогда-то я и понял, что она врет.

В: Скажите-ка, прежде чем узнать, что Дик гостит в ее постели, вы замечали меж ними приязнь?

О: Да любому было видно, сэр, что парень втюрился — глаз с нее не сводил. Служил хозяину, а угождал ей.

В: Как так?

О: Ну, еду ей относил, поклажу ее таскал и прочее. Все как в присказке: куры да амуры, да глазки на салазках.

В: Но девица столь открыто не выказывала свои чувства?

О: Она хитрее, сэр. Обращалась с ним как с собачонкой. Но после Эймсбери, когда все вышло наружу, почти и не таилась. Едут вдвоем, так она прильнет к нему, точно дитятко або женушка.

В: Вопреки жеманству?

О: Как говорится, все бабы одним миром мазаны, сэр.

В: Где она сидела — перед ним иль позади?

О: Поначалу унасестилась, как положено, сзади, точно попугай на жердочке. А на третий день перебралась вперед — дескать, на холке ей мягче. Сказала б прямо — поближе к тому, что у парня промеж ног, да простит меня ваша милость.

В: Вы б справились, может, они женаты.

О: Не стал, сэр. Мистер Лейси шепнул мне, чтоб больше ничего не вынюхивал, а то еще не дай бог решат, что я, по его указке, шпионю за мистером Бартоломью. Я прикусил язык и сказал себе: видать, бабонька опасается насмешек над своим выбором и ради моего же блага меня сторожится.

В: Поясните?

О: Что ни говори, сэр, девица она смазливая. На красивый цветок летит и мотылек. Думаю, она все прочла в моем взгляде.

В: Хотели приволокнуться?

О: Можно б, сэр, ежели б она допустила. Вмиг смекнул бы, что она такое и верна ль моя догадка насчет стада мамаши Клейборн.

В: Что-нибудь еще об ней скажете?

О: Ничего, сэр.

В: Значит, с последнего дня апреля вы не слыхали об ней, Дике и его хозяине?

О: Нет, сэр.

В: И в газетах не встречали заметок?

О: Ей-богу, нет, сэр.

В: Стало быть, все говорило об том, что план мистера Бартоломью увенчался успехом, никакого злодеянья не совершено и вы ни в чем не замешаны?

О: До сего дня так и думал, сэр. Чего ж волноваться, коль я безвинен, да еще вижу, как ваша милость справедливы и добры? Опасаться мне нечего, роль моя пустяшная — вроде, знаете ль, сторожевого пса.

В: Почему вы остались в Уэльсе, а не вернулись в Лондон за деньгами, что сберегал для вас мистер Лейси?

О: Тому уж три месяца, как я отправил ему письмецо, где все разъяснил.

В: Про то он ничего не знает.

О: Тогда, сэр, обременю вас рассказом. Прибыв на родину, я получил известье, от коего, ваша милость, расплакался, словно дитя, ибо старушки моей больше не было на свете — уж три года, как сошла она в могилу, а давеча за ней последовала и любезная моя сестрица. Остался один лишь братец — голь перекатная, истинный валлиец, что бедами упился, слезами похмелился. Ну вот, сэр, месяц я с ним проваландался, помог чем можно. Потом говорю себе: пора, грю, возвертаться в Лондон. Уж больно затрушенное местечко наш Суонси, сэр. К тому ж деньги и Джонс долго не соседствуют, словно стрелки городских часов. Все, что привез, кануло, точно в прорву. Так что в Лондон я отправился пешедралом, ибо на иное средств не имелось. В Кардиффе встретил дружка, кто меня приютил; один его знакомец, узнав, что я обучен письму и счету, да еще повидал свет, сказал-де, в конторе их есть вакансия — то у мистера Уильямса, где меня нашел ваш человек. Тремя днями ранее старый приказчик, коего хватил кондратий, отдал богу душу, так что мистер Уильямс крепко зашился с делами…

В: Ладно, переходите к письму.

О: Я отписал, мол, в новой должностишке катаюсь как сыр в масле, усердьем хозяину глянулся, так что возвращаться в Лондон нет резону. Дескать, в своем проступке шибко раскаиваюсь, надеюсь получить прощенье и был бы признателен, ежели б изыскался способ переслать мне причитавшееся.

В: Как отправили письмо?

О: С человеком, у кого в Глостере имелось дельце; он обещался присмотреть, чтоб письмецо поехало к месту, за труды я дал ему шиллинг. По возвращении он уверил меня, что все исполнено. Но зря я хлопотал и потратился, сэр, ибо ответа не получил.

В: Отчего ж вновь не написали?

О: Решил, без толку, сэр. Видать, мистер Лейси осерчал и платит мне тою же монетой, на что он в своем праве.

В: Что, слишком пустяшная сумма, чтоб об ней беспокоиться?

О: Да, сэр.

В: Сколько ж, по вашим подсчетам?

О: Часть я уж получил до того, как мы расстались.

В: Сколько?

О: Пару-тройку гиней, сэр.

В: Точнее?

О: Гинея задатку, остальное потом.

В: Сколько потом?

О: В Тонтоне я обратился к мистеру Лейси, и он выдал мне две-три гинеи.

В: Он говорит — одну.

О: Я запамятовал, сэр. Кажись, больше.

В: Вы столь беспечны к деньгам, что путаете гинею с тремя? (Не отвечает.) Вы получили две гинеи, Джонс. Сколько еще причиталось?

О: Восемь, сэр.

В: Каков ваш годичный заработок на нынешнем месте?

О: Десять фунтов, сэр. Понимаю, к чему вы клоните, но те деньги были все равно как потерянные, так что я на них плюнул.

В: Плюнули на почти годовой заработок?

О: Я не знал, как их заполучить.

В: Из Уэльса в Лондон часты корабли с углем, верно?

О: Может быть, сэр.

В: Как, вы служите у шипчандлера и не знаете?

О: Знаю, сэр, верно.

В: Почему ж с кораблем не послать письмо иль даже самому съездить за деньгами?

О: Какой из нас моряк, сэр, — боимся моря и каперов.

В: Полагаю, причина в ином. Вы лжете.

О: Нет, сэр!

В: Да-с, любезный! Вы узнали нечто, об чем не сообщили мистеру Лейси, смекнув, что всем вам грозит беда. Без серьезного повода вы б не сбежали, бросив все ваши деньги.

В: Ей-богу, сэр, я ведал лишь то, об чем нас с мистером Лейси известили да что сами прознали.

В: Ты увяз в собственной слизи, мерзавец! В твоей записке говорилось об корабле из Барнстапла. Я послал запрос: с первого по десятое мая рейсов на Уэльс не было.

О: Нет, меня спутали, но об том я узнал уж в гавани. Когда писал, думал, так оно и есть, но в Барнстапле мне присоветовали ехать в Бидефорд. Там я нашел балкер, отправлявшийся через три дня. Правда, сэр, можете справиться. Судно «Генриетта», хозяин мистер Джеймс Пэрри из Порткола, превосходный капитан, все его знают.

В: Где ты провел три дня?

О: Первый день отсыпался в Барнстапле, затем отправился в Бидефорд; поспрошав на причале, отыскал мистера Пэрри и сладился с ним об проезде. Днем позже благополучно, слава тебе господи, переправились через залив.

В: Кто тебе наврал об корабле из Барнстапла?

О: Я уж не упомню, сэр. Кто-то из гостиничных.

В: В записке ты сослался на Паддикоума.

О: Стало быть, он, сэр.

В: Смотри у меня, Джонс! Ты провонял ложью, как твои земляки луком!

О: Бог свидетель, сэр!

В: Вот твоя записка, где прямо сказано об мистере Паддикоуме. Но он присягнул, что ничего тебе не говорил, а он не лжец.

О: Значит, я перепутал, сэр. Шибко торопился.

В: И шибко напортачил, как во всей своей басне. В «Короне» я справился насчет лошади. Станешь утверждать, что первого иль другого мая там ее и оставил?.. Чего молчишь?

О: Совсем из ума, сэр… Теперь вспомнил: я поехал в Бидефорд и оставил коня в «Барбадосе», где заночевал. Дал денег, чтоб за ним присмотрели и послали весточку в «Корону» — а то ведь там спросят и сочтут меня вором. Вы уж простите, сэр, в башке все перепуталось. Об первом дне я сдуру брякнул, чтоб покороче. Какая, думаю, разница.

В: Я скажу какая, подлец ты этакий, и насколько ты близок к виселице. Дик мертв. Велико подозренье, что его убили, — он был найден повешенным неподалеку от места, где ты заночевал. Обнаружен пустой сундук, поклажа исчезла. С тех пор об господине и служанке ни слуху ни духу. История темная, но, скорее всего, их тоже убили, и самое вероятное, что сотворил сие ты. (Допрашиваемый бормочет на валлийском.) Что такое?

О: Неправда, неправда… (Снова бормочет.)

В: Что — неправда?

О: Девица жива. Я ее видел.

В: Ну гляди, Джонс! Еще раз соврешь, и я подберу тебе славный пеньковый галстук. Обещаю.

О: Клянусь, после того я ее видел, ваша честь!

В: После чего — того?

О: После того, где они были первого мая.

В: Откуда тебе знать, где они были? Ты же рванул в Барнстапл?

О: Нет, сэр. Господи, лучше б рванул! Боже мой! (Вновь причитает на валлийском.)

В: Тебе известно, где ныне служанка?

О: Богом клянусь, не знаю, сэр. Может, в Бристоле. Только она не служанка…

В: А мистер Бартоломью?

О: Господь милосердный!

В: Ну же?

О: Я знаю, кто он такой. Будь проклят день, когда меня впутали против моей воли. Ваша милость, я ни об чем не спрашивал, но тот малый…

В: Замолчи. Назови имя, больше ничего… Ответ не записывайте.

О: (Отвечает.)

В: Кому-нибудь сообщал сие имя, устно иль письменно?

О: Никому, сэр. Душой матери клянусь!

В: Тебе известно, для кого я веду расследование и почему ты здесь?

О: Смекаю, сэр. Покорнейше уповаю на их милосердье, ибо полагал, что угождаю им.

В: Об том еще поговорим. Повторяю вопрос: что тебе известно об его сиятельстве? После первого мая виделся ли ты с ним, получал ли какие известья, слышал ли об нем?

О: Клянусь, сэр, ничего не знаю об нем иль гибели Дика. Верьте мне, ваша милость! Господи боже мой, я скрытничал, ибо до смерти боялся, лишь потому!

В: В чем скрытничал, дрянь сопливая? Подымись с колен!

О: Что узнал про смерть Дика, упокой господь его душу! Боле ни в чем, клянусь гробницей святого Давида Валлийского!

В: Как узнал?

О: Окольно, сэр, не впрямую. В Суонси недели через две в таверне разговорился с моряком, поведавшим, что под Барнстаплом нашли мертвеца с фиалками во рту. Имени он не назвал, лишь походя упомянул сей странный случай. Однако что-то во мне шевельнулось.

В: Что потом?

О: Уже в Кардиффе, в доме мистера Уильямса, где он ведет дела, один приезжий, лишь утром приплывший из Бидефорда, поведал об слухах, взбаламутивших весь город: мол, два месяца назад порешили пятерых путников. Имен он тоже не сказывал, но по числу убиенных и кое-каким другим приметам я смекнул об ком речь. С тех пор живу в непрестанном страхе, сэр. Я б тотчас все рассказал, ежели б не бедная моя матушка…

В: Хватит! Когда сие было?

О: Кажись, в последнюю неделю июня, век бы того не помнить. Я худого не умышлял.

В: Чего ж так перепугался, ежели безвинен?

О: Сэр, я такого насмотрелся, что сам бы не поверил, услышь от кого другого.

В: Вот и поведай, Джонс. Иначе болтаться тебе в петле. Ежели не за душегубство, то за конокрадство.

О: Слушаюсь, сэр. (Бормочет на валлийском.)

В: Уймись со своей тарабарщиной!

О: То молитва, сэр.

В: Молитвы не спасут. Только чистая правда.

О: Все расскажу как на духу, сэр. Откуда начать?

В: С места, где стал врать. Ежели еще не в колыбели.

О: До Уинкантона, где мы ночевали после Эймсбери, я ни в чем не слукавил — все было, как поведал мистер Лейси. Вот только Луиза…

В: Что?

О: Я был уверен, что не ошибся в том, где впервые ее увидал.

В: В смысле, она — шлюха?

О: Да, сэр. Мистер Лейси сему не поверил, и я не стал его разубеждать, но, как говорится, на ус намотал.

В: Дескать, его сиятельство обманули мистера Лейси?

О: Только я не понимал зачем, сэр.

В: Девице объявил, что тебе все известно?

О: Не в лоб, сэр, мистер Лейси запретил. Я этак исподволь поспрошал, как бы шутейно. Но говорю ж, она дичилась — ни дать ни взять, господская служанка.

В: И ты засомневался?

О: Да, сэр, и уж совсем смутился, когда проведал об ее шашнях с Диком. Чего ж выходит: за спиной хозяина оба над ним потешаются? Однако ж та картина у дверей борделя не давала мне покоя, и в конечном счете я оказался прав, об чем еще поведаю.

В: Точно ль его сиятельство не выказывали ей особого расположены! не обособлялись с ней и прочее?

О: Такого не подметил, сэр. Ну, утром поздоровкается, в дороге порою справится-де, не устала ль, не затекла ли — не боле чем показная забота об низшем сословье.

В: На ночлеге не пробиралась ли она тайком в его комнату?

О: Нет, сэр. Хотя утверждать не могу, ибо в верхние покои захаживал редко — только к мистеру Лейси. Во многих гостиницах так заведено, что слуги и служанки спят в разных крыльях.

В: Разумно. Ну что ж, давай-ка об том, что случилось в Уинкантоне.

О: Остановились мы в «Борзой». Там походит ко мне некий субчик в рединготе и спрашивает, мол, чего у нас затевается. Ничего, отвечаю, с какого переляку? А он подмигивает — мол, да ладно тебе, а то я не знаю, кто таков ваш мистер Бартоломью. Пару лет назад, говорит, я служил кучером у сэра Генри У., и ваш хозяин наезжал к нам с визитами. Его и немого слугу я, говорит, из тыщи узнаю. Он, мол, тот-то и тот-то… Об ком я давеча говорил, сэр.

В: Человек назвал его имя?

О: Да, а также их высокородного батюшки. Я обомлел, сэр, не знаю, чего сказать, но потом смекнул, что лучше не перечить. Сам подмаргиваю и отвечаю: может, оно и так, но язык-то не распускай, нельзя, чтоб его узнали. А он мне: ладно, не боись, однако почто едете-то? Я ему: охотимся на молодую куропаточку. Ага, говорит, так я и думал, небось, птичка миловидна и пухленька.

В: Кто он такой?

О: Кучер адмирала, сэр, что доставлял хозяйскую супружницу в Бат. Звать его Тейлор. Малый он безвредный, просто любопытствовал, и я без труда его уболтал. Дескать, мистер Лейси — наставник его сиятельства и мы вроде как путешествуем, хотя на самом-то деле расставляем силки на юную леди, для чего с собою прихватили Луизу. Тут вдруг появляется Дик; Тейлор с ним здоровкается, но наш дурень чуть все не испортил, притворившись, будто его не знает. Я объясняю: дескать, малый ошалел, но Тейлор лишь отмахнулся — видать, знал, что у того не все дома. Минут через десяток является Луиза: Фартинг, говорит, тебя хозяин кличет. Я следом за ней, и тут она объявляет: тебя желает видеть мистер Бартоломью, зачем — не знаю. Вхожу к нему, сэр, а он и говорит: Джонс, говорит, боюсь, меня рассекретили. Кажись, так, милорд, говорю я и разобъясняю, как оно все вышло и что я сказал Тейлору. Ладно, говорят его сиятельство, раз уж мистер Лейси ничего не знает, пусть остается в неведенье.

В: Резоны он представил?

О: Я, говорит, его высоко ценю и не хочу ему лишнего беспокойства. На что я отвечаю: как изволят пожелать ваше сиятельство. Вот и молчи, говорят они; на, отдай Тейлору — пусть выпьет за мое здоровье и держит язык за зубами, ты ж прими от меня полгинеи. Я, сэр, с благодарностью принял.

В: Но мистеру Лейси ничего не сказал.

О: Не сказал, сэр. За выпивкой Тейлор поведал об том, как шибко прогневались его светлость на сынка, отвергшего составленную партию. Вот тогда-то я струхнул, сэр. Как говорится, незнайка дома сидит, а знайку в суд ведут. Привиделся мне осерчавший родитель, кого лучше б не гневить, вспомнилась пятая заповедь «чти отца твоего»…

В: А раньше об том не задумывался? Иль с самого начала не знал, что затевают его сиятельство?

О: Теперь-то все предстало в ином свете, сэр.

В: То бишь?

О: Выведать намеренья его сиятельства стало моим долгом, сэр.

В: В смысле, стало выгоднее послужить их батюшке?

О: Благоразумнее, сэр.

В: Как всякий валлиец, ты лицемеришь, Джонс. Просто учуял хорошую поживу, ведь так?

О: Я рассчитывал на скромную награду, сэр. По усмотренью достопочтенного джентльмена.

В: Не сомневаюсь. Стало быть, после Уинкантона ты исполнился решимости шпионить за его сиятельством? Верно?

О: Ежели б так, сэр! Я колебался. Последние два дня поездки не стали для нас вертоградом.

В: Чем не стали?

О: Вертоградом, сэр, валлийцы именуют Сомерсет, где сплошь веселие, тучные стада и разливанное море сидра.

В: Теперь изображаешь щепетильность? Со мною не пройдет, поганец! Ты уж все решил, иначе не выклянчивал бы деньги у мистера Лейси.

О: Каюсь, сэр.

В: К приезду в «Черный олень» ты еще ничего не выведал об планах его сиятельства?

О: Нет, сэр.

В: Теперь все рассказывай с той минуты, как первого мая проснулся.

О: Хоть я поганец, сэр, но всю ночь проворочался, не зная, как оно будет лучше. Наконец встал, отыскал огарок с чернильницей и отписал мистеру Лейси…

В: Не повторяйся, говори об том, как на бидефордской дороге путники разъехались.

О: Мили через две дорога разветвлялась, образуя этакую рогатину, и я укрылся на заросшем взгорке, ибо не ведал, какой путь выберут мои бывшие компаньоны. Место узнать легко — там стоит виселица. Прождал я боле двух часов, радуясь, что денек, на мое дурацкое счастье, выдался тихий и солнечный.

В: Кто-нибудь проезжал?

О: Повозка с парнями и девушками. Хохотали и вовсю распевали — ехали на праздник. Туда ж шли и пешие.

В: Не было ль нарочных, спешивших с неотложной вестью?

О: Нет, сэр. Компания его сиятельства остановилась на развилке неподалеку от виселицы.

В: Я знаю. Ты слышал их разговор?

О: Ни словечка, сэр, до них было шагов четыреста.

В: Продолжай.

О: Ну вот, значит, сочувственно глянул я вслед мистеру Лейси, в одиночку поехавшему в этакую глухомань. Вскоре он скрылся из виду, поскольку его дорога шла под уклон, а троица поднималась на взгорок. Когда она достигла гребня, я выбрался из кустов и пустился следом. Перед верхушкой холма спешился, чтоб глянуть — двигать дальше або переждать. Мили через две въехали мы в густой лес, где тропа стала извилистой, точно шило корабельного плотника, и я шибко опасался выскочить прямо на троицу. Так оно и вышло, сэр. Только я обогнул здоровенный валун, глядь — вот они, в сотне с небольшим шагов от меня. На мое счастье, никто не обернулся, а шум стремнины, где они остановились, заглушил цокот моего коня. Мигом соскочил я наземь, в сторонке привязал лошадь и вновь осторожненько выглянул. Ахти! Их и след простыл! Но тут меж деревьев мелькнула накидка Луизы, сидевшей за Диком, — казалось, троица напрямки взбирается на холм.

В: Как названье того места?

О: Не ведаю, сэр. Поблизости жилья не видал. Вот вам примета: дорогу пересекает ручей, а далее, по левую руку, шумливый водопад.

В: Рассказывай.

О: Оглядевшись, я подошел к месту, где стояли мои попутчики, и разглядел, что в каменистом дне неширокой, шагов, може, в шесть, стремнины есть брод. За ним дорога поднималась уже не столь круто и шла через лесистую, как мы говорим, влумину. Поначалу-то я никакой тропы не заметил, но потом в зарослях углядел прогал, впускавший в ложбину.

В: Что, тропа утоптанная?

О: Голову на отсеченье, там уж давненько никто не хаживал. Позже-то я смекнул, что здесь пастухи проводят отары на летние пастбища — приметил обглоданные ветки, засохший овечий горох и прочее.

В: Что подумал?

О: Что попутчики мои направляются к убежищу юной леди або в условленное место встречи. Об тамошних поместьях да именьях я ничего не ведал и, на горе себе, не повернул назад. Да ладно, решил, семь бед — один ответ.

В: Куда вела тропа?

О: К неширокой обрывистой опушке, сэр, где там и сям меж деревьев виднелись большие камни и валуны. Опушка изгибалась полумесяцем, рожки коего смотрели на верхушку холма. Вопреки солнышку тут веяло тоской и не слышалось даже птичьего пенья, хоть наступила самая пора для брачных трелей. Казалось, все птицы покинули сие место, что лишь добавило мне страху, коего и так уж было через край.

В: Скоро ль ты их нагнал?

О: Плелся около часу, сэр. Отъехали-то мы недалече, мили на две, не больше, но приходилось осторожничать, то и дело замирать и прислушиваться. Дереза застит обзор, ни черта не видно, однако дичи моей, думал я, поди, тоже паршиво — держат ушки на макушке, но за шумом падуна меня не услыхать.

В: Рассказывай, как их увидел.

О: Значит, так, сэр. Влумина стала капельку уже и прямее, и я отыскал местечко, откуда она вся просматривалась. Привязал лошадь и взобрался повыше, чтоб лучше видать. Поначалу я ничего не разглядел, однако ближе подойти не мог — место открытое, заметят. Как говорится, от худа до худа один шаток. Клял себя последними словами, сэр, — мол, дубина, решил, что выследить их как два пальца об… сморкать. Потом вижу: этак с полмили впереди по косогору карабкается человек, в ком я узнал Дика. Видимо, его сиятельство и девица остались у ручья сторожить лошадей. Выбравшись на край, Дик вгляделся в даль, где влумина раздваивалась, точно змеиный язык, но чего он высматривал, я не видел.

В: Как он держался — опасливо?

О: Не сказал бы, сэр. Постоял, постоял — и скрылся.

В: Что потом?

О: Я прикинул, что они уже добрались на место, а значит, и мне надо спешиваться, ибо верхового вмиг застукают. Коня привязал в хилой рощице и по следам троицы пошел вдоль ручья. Иду, и вдруг — шагах в ста что-то белеет, словно холстина, разложенная на просушку. Останавливаюсь, затем подкрадываюсь ближе и вижу разодетую Луизу.

В: Что значит — разодетую?

О: А то и значит, сэр: прям Майская королева — вся в белом, батист, ленты и все такое. Сияла, точно пятипенсовик.

В: За дурака меня держишь?

О: Ей-богу, ваша милость! С места не сойти!

В: Что, она и ехала в таком наряде?

О: Нет, сэр, я точно знаю. В кустиках у виселицы она, прошу пардону, присела по нужде, и я углядел, что на ней всегдашнее желто-зеленое платье со стеганой нориджской юбкой.

В: Хочешь сказать, она переоделась, пока ты крался?

О: Выходит, так, сэр, и даже накидку сняла — день-то теплый, безветренный. Я говорю правду, сэр. Ежели б врал, уж сочинил бы что-нибудь приятное вашей милости.

В: А что его сиятельство?

О: Отошел к лошадям, привязанным на взгорке, и выглядывал Дика.

В: А девка?

О: Подстелив накидку, уселась на камень возле ручья и сплетала венок из веток боярышника. Колючки обрезала ножом с медной рукоятью, какой я видал у Дика. То и дело уколется и пососет палец. Разок глянула на его сиятельство, будто хотела пожалиться на свою работу.

В: Подневольную, что ль?

О: Не знаю, но, похоже, так.

В: Платье-то богатое иль простенькое? Для леди иль крестьянки?

О: Скорей второе, сэр. Хотя по плечам и подолу пущена розовая лента, да еще белые чулки. Венок-то меня не удивил — всю дорогу на привалах она собирала букетики. Разок я ее поддразнил — мол, ей бы не в горничные, а в уличные цветочницы.

В: Что она ответила?

О: Дескать, есть и хуже способы заработать грошик.

В: Они не разговаривали?

О: Нет, сэр. Она плела свой майский венок и на фоне пробивавшейся зелени казалась воплощеньем невинности, что твое ведерко с молоком. Ей-богу, и слепой бы проникся — смерть до чего хороша! Вы уж простите, сэр, но я впервые увидал ее столь чистой и красивой.

В: Угу, чиста как деготь. Что потом?

О: Ну, стало быть, жду. Вскорости слышу — посыпались камушки, и по боковине вниз съехал Дик. Он подал его сиятельству нехороший знак — из пальцев сложил чертовы рога.

В: Изобрази.

О: Этак вот, сэр.

В: Пометьте: мизинец и указательный выставлены, два других пальца прижаты большим. Прежде видал сей знак?

О: Говорят, так ведьмы здоровкаются. Мальчишками мы тоже шутейно строили друг другу рога: мол, катись к черту! Однако ж Дик не шутил.

В: Дале.

О: Его сиятельство об чем-то коротко переговорил с Луизой, и та подошла к Дику, кто взял ее на руки и перенес через ручей. Господин последовал за ними, после чего все трое стали взбираться по косогору.

В: Появленье Дика обрадовало его сиятельство?

О: Не разглядел, сэр, — ветка застила. На знак он не ответил, но, разговаривая с Луизой, слегка оживился.

В: Выказывал нетерпенье?

О: Да, сэр, и словно ее ободрял. Еще я подметил, что он взял с камня накидку и, перебросив через руку, понес ее, точно слуга. Я подивился, но так оно и было.

В: Луиза надела венок?

О: Еще нет, сэр, держала в руке…

В: Ну же!

О: Вновь, сэр, я растерялся: как быть-то? Наверняка они вернутся, ибо оставили лошадей, стало быть, идти им недалече. А мой-то конь спрятан плохонько — ну как заметят и обо всем догадаются?

В: Ясно, ясно. Пошел следом?

О: Да, сэр. Шагов двести корячился в гору — прям не тропа, а какая-то лазея, потом стало маленько положе, но все одно шибко каменисто.

В: Коню подъем не осилить?

О: Обычной лошади — нет, а вот наш валлийский пони, может, и справится. Вылез я на то самое место, где прежде стоял Дик, и распластался по земле, чтоб не приметили. Оказалось, вижу я ответвление влумины.

В: В какую сторону?

О: Ну, этак на запад иль даже северо-запад, сэр. В общем, на левую руку. Там уж дерева не росли вовсе, но лишь чахлый боярышник и папоротник — этакая лужня, что сбегала к впадине, формой смахивавшей на рыбную корзину и северной оконечностью упиравшейся в утес.

В: Что троица?

О: До них было шагов триста — четыреста, они уж подошли к той впадине, дно коей с моего места не просматривалось. Но я еще не сказал главного, сэр. К ним кое-кто прибавился.

В: Как так?

О: Поначалу я решил, что они встретились с той, кого его сиятельство прочили себе в жены. Женщина стояла на взгорке, а троица опустилась перед ней на колени.

В: Что? На колени?

О: Да, сэр, именно так, словно перед королевой: впереди его сиятельство с обнаженной головой, чуть позади — Дик и Луиза.

В: Опиши-ка ее.

О: Смотрел-то я издали, ваша милость, да вполглаза, ибо женщина стояла лицом в мою сторону. В точности не скажу, однако наряд ее был чудной и скорее мужеский, нежели дамский: этакие серебристые порты и рубаха. Боле ничего — ни накидки, ни пальтеца, ни чепчика иль шляпки.

В: Слугу с лошадью не приметил?

О: Нет, сэр, больше никого.

В: Как она держалась?

О: Будто чего-то ждала.

В: Что-нибудь говорила?

О: Так не слыхать…

В: Далеко ль от троицы она стояла?

О: Шагах в тридцати — сорока, сэр.

В: Хороша ль собой?

О: Не разглядел, сэр, — попробуй-ка с четырех-то сотен шагов. Ну, среднего росту, фигуриста, белолица; темные волосы не уложены, не подвиты, а распущены по плечам.

В: Можно ль было назвать сие долгожданной встречей влюбленных?

О: Никак нет, сэр. Самое чудное — все замерли.

В: Что выражало ее лицо? Светилось радостью, расцвело улыбкой иль что?

О: Было далёко, ваша милость.

В: Верно ль женщина, не спутал?

О: Нет, сэр. Я еще подумал, наряд ее — маскировка, в коей сподручней ехать верхами. Хоть лошади не приметил. Не скажешь, что сие одеянье смахивало на исподнее конюха иль деревенского дурачка, — нет, оно серебрилось, точно было отменного шелку.

В: Ладно. Потом расскажешь, что еще об ней выведал.

О: Расскажу, сэр, что ей больше сгодился б наряд чернее мрака.

В: Все по порядку. Что дальше?

О: Подойти ближе нельзя — весь как на ладони. Ежели б кто из них обернулся, тотчас меня б заметил. Дай-кось, думаю, сдам назад и отыщу проход на верх влумины, откуда смогу неприметно наблюдать. Так и сделал, сэр, но шибко умаялся, да еще все руки искровенил и одежу изодрал. Те места впору белке, а не человеку. Наконец выбрался на тропу и побежал вдоль влумины — знаю, снизу меня не видать. Прикинув, что добрался до нужного места, понавтыкал веток в шапку — мол, я просто кочка — и на брюхе подполз к краю, поросшему черничными кустами; обзор — как с театральной галерки, устроился, точно галка в водосточной трубе абы мышь в солодовой куче…

В: Чего замолчал?

О: Боюсь, сэр, не поверите тому, что сейчас расскажу. Куда там театру с его вымыслом! Всякая пьеска былью покажется.

В: Вперед поруки веры нет. Говори.

О: Я б решил, что сплю, ежели б солнце так не жарило спину да не одышка после этакой гонки.

В: К бесу твою одышку! Рассказывай!

О: Уж я постараюсь, сэр. На дальнем краю впадины я разглядел то, чего не видел из своего прежнего укрытия: скалу высотою с дом, в основанье коей чернел вход в пещеру. Я решил, что сие приют пастухов, ибо рядом заметил упавший плетень, а в траве большую подпалину кострища. Чуть ближе ко мне виднелся рукотворный прудик — родник, огороженный земляной насыпью, у края коей вехой высился здоровенный камень — со Стоунджем не равняться, но все ж в человеческий рост.

В: Овец не видал?

О: Нет, сэр. Дело-то известное: на горных выпасах трава поспевает не раньше июня, да никто и не рискнет в этакую даль гнать отары с неокрепшими ягнятами. В моих краях то ж самое.

В: Что его сиятельство?

О: Я хорошо видел их и Дика, сэр. Спиной ко мне, они стояли возле камня в сотне шагов от пещеры, будто ожидая чьего-то выхода.

В: Близко ль ты к ним подобрался?

О: На ружейный выстрел, сэр, то бишь шагов на двести.

В: Что девица?

О: Подстелив накидку, встала на колени у прудка, ополоснула лицо и краем же накидки утерлась. Потом замерла, невидяще глядя на воду. Подле нее лежал майский венок.

В: А что четвертая особа в мужском наряде?

О: Ее не было, сэр, исчезла. Я решил, что она в пещере — переодевается иль еще чего. Его сиятельство прошлись туда-сюда, потом из жилетного кармана достали часы и откинули крышку. Видать, догорела свечка до полочки або чего-то не заладилось, но только стали они выказывать нетерпенье, задумчиво прохаживаясь по лужайке с чуть отросшей, хоть шары катай, травкой. Минуло еще с четверть часа; Дик все пялился на пещеру, девица замерла у пруда. Все трое — будто незнакомцы, прибывшие каждый по своей нужде.

В: Давай к делу.

О: Его сиятельство опять глянули на хронометр и, подойдя к Дику, взяли его за плечо — мол, час пробил.

В: Примерно когда сие было?

О: Часа за полтора до полудня, не позже. Затем его сиятельство подошли к Луизе, сидевшей в сторонке, и что-то ей сказали. Она понурилась, будто не желая исполнять их просьбу. Голоса-то я слышал, но слов не разбирал. Девица явно артачилась, и его сиятельство, будто устав от ее кобененья, за руку потащили ее к Дику. Луиза хотела прихватить накидку, но господин ее вырвал и швырнул к камню, а затем кивнул Дику, чтоб подобрал забытый венок, который и водрузил девице на голову. Потом, значит, Дик разворачивает ее лицом к пещере, встает рядышком — прям жених и невеста перед аналоем — и за ручку ведет ее ко входу, а его сиятельство шагают следом. Средь бела дня этакая вот невиданная процессия. Но дальше еще чуднее, сэр. Вдруг девица оборачивается и падает на колени перед его сиятельством, будто моля об пощаде. Кажись, рыдает, но точно не скажу. Господин же знать ничего не желает: вмиг достает шпагу и направляет острие в грудь бедолаги — мол, прощайся с жизнью, коль ослушаешься.

В: Трепло поганое! На ходу сочиняешь?

О: Иссуши меня, Господи, до макова зернышка! Да разве я б осмелился, сэр?

В: Прямо-таки наставил шпагу?

О: Вот ей-же-ей!

В: Что-нибудь сказал?

О: Так не слыхать же, сэр. Дик поднял девицу, и они вновь зашагали к пещере, его сиятельство по пятам. Шпагу опустили, но потом опять вскинули, пресекая всяческое ослушанье. На пороге пещеры еще одна странность: господин сдергивает и прижимает к груди шляпу, словно удостоен приема у важной особы, пред кем обязан обнажить голову. Вы уж простите, сэр, но я исполняю ваш приказ все рассказывать без утайки.

В: Хочешь сказать, его сиятельство выказали пиетет?

О: Лопни мои глаза, сэр!

В: Ну и?

О: Они вошли внутрь, сэр. Почти сразу, не сочтешь и до двадцати, из пещеры донесся вскрик. Приглушенный, но я расслышал.

В: Кричала девка?

О: Да, сэр. Всего меня так и прохватило — решил, случилось душегубство. Но теперь-то знаю, что нет.

В: Велика ль та пещера?

О: С одного боку низкая, с другого высокая. Свободно въедет груженая подвода, еще и место останется.

В: Нутро не просматривалось?

О: Лишь там, куда падал солнечный луч, а дале темень, яко в ночи.

В: Шевеленья, фигуры какой не приметил?

О: Нет, сэр, а уж смотрел-то, будьте уверены, во все глаза, пока ждал-пождал да жданки и наждал. Стояла такая тишина, словно допрежь ничего и не было. Но я-то знал, что было — накидка, вон она, подле камня.

В: Отчего не подошел ближе?

О: Не дерзнул, сэр, шибко испужался. Вы уж извиняйте, но в его сиятельстве я чуял порочность и тягу к колдовству. Не прошло и получаса, как заявилась пара здоровенных черных воронов с вороненком; уселись на выступе над пещерой и давай каркать — то ль от радости, то ль в издевку, не знаю. Говорят, они мудрее всех птиц и сопутствуют лишь смерти и несчастью. В наших краях ходит такое поверье, сэр.

В: Уволь от баек об твоей родине и долгом ожиданье. Его сиятельство вышли из пещеры?

О: Не знаю, сэр.

В: Быть того не может!

О: В конце дня вышел Дик, потом девица, но господин не появился. Последний раз мы видели его сиятельство на пороге пещеры.

В: Тогда рассказывай об тех двоих — когда они вышли?

О: К вечеру, сэр, за час до заката. Измучился я страсть — в бивуаке моем солнце печет, и ни глотка воды, ни крошки съестного; завтрак-то мой состоял из черствой горбушки, огрызок коей вместе ломтиком сыра упрятал я в седельную сумку, а с собою взять не скумекал. Господи ты боже мой, уж так истомилась моя бедная душенька, что правую руку отдал бы за былинку горькой полыни або сладкого дягиля.

В: Будет живописать свои мученья. Думай об спасенье башки. Значит, те двое вышли…

О: Сейчас, сэр, но сначала еще об одной странности, какую не вдруг приметил. Над пещерой курился дымок, как, знаете, при обжиге извести, но никакой трубы я не видел. Будто горело внутри, а дым проникал сквозь дырку або щель и тянулся к выступу, где сидели вороны.

В: Огня не заметил?

О: Нет, сэр, лишь дымок — то исчезнет, то вновь потянется. Хоть лежал я далеко, но временами чуял противный запах.

В: Паленого дерева?

О: С примесью какой-то дряни, сэр. Эдакой вонью шибает у кожемяк. Но сие еще не все, сэр. То и дело из пещеры доносился звук, похожий на пчелиное гуденье, — то стихнет, то опять тихонько взовьется. Однако вокруг я не приметил ни единой пчелы, лишь пару-тройку майских хрущов, кому и поживиться-то было нечем.

В: Говоришь, звук шел из пещеры?

О: Да. Не громче жужжанья, но я расслышал.

В: Что подумал?

О: Тогда ничего, сэр. Меня точно околдовали. Шевельнуться не мог.

В: Что значит — тогда?

О: Я по порядку, сэр. С Луизой-то я еще не поговорил.

В: Ладно. Поклянись, что ни разу не покинул своего схрона.

О: Дважды отлучался, сэр, но не дольше пяти минут — глянуть, нет ли чего попить, да ноги размять, а то ить на жесткой-то земле весь затек. Слово даю, по возвращении никаких перемен не отмечал.

В: Ты сказал, что прошедшей ночью дурно спал. Там тебя не сморило?

О: Нет, сэр. Чай, не на перине лежал-то.

В: Мне нужна правда, Джонс. Никто не поставит тебе в вину, что ты уступил естеству и вздремнул. Я пойму.

О: Ну, может, разок-другой провалился, как бывает в седле. Но не так, чтоб задать храпака, Богом клянусь.

В: Понимаешь, к чему я клоню? Может, в сию минуту кто-то и вышел из пещеры?

О: Невозможно, сэр.

В: Отчего же? Ты дважды отлучался, да еще задремывал.

О: Так на секунду ж. И вы пока не знаете, чего поведала Луиза.

В: Ну расскажи.

О: Ну вот, значит, дело к вечеру, по траве крадутся длинные тени, а в голове моей уж густой мрак, и сердце вещует об страшном несчастье, ибо по сию пору из пещеры никто не вышел. Я смекаю, что надо сматываться — озолоти, потемок дожидать не стану. Поначалу хотел скакать к месту последнего ночлега и все рассказать властям. Но затем подумал о бесчестье, какое после шумихи падет на знатного родителя его сиятельства, и решил, что надо бы снестись с ним частным порядком, а уж он пусть поступает, как ему вздумается.

В: К сути.

О: Так вот, сэр, валяюсь там, что шелуха, чего делать не знаю, и вдруг выскакивает Дик: взгляд безумный, точно у припадочного, морда перекошена, рот раззявлен в беззвучном крике. Через пару шагов падает ничком, будто оскользнулся на льду, но тотчас встает и оглядывается на пещеру, словно кто-то его вот-вот настигнет. Потом как рванет! Ну прям, ничего не надо, лишь бы скрыться от того, что там внутри. Ей-богу, ваша милость, я подумал, что грежу, — миг, и его уж нет, во как умчался! Припустил обратно по тропе, а мне-то как быть? Кинуться следом? Да ввек не догонишь! Ладно, Дейви, говорю я себе, первая рыбина сорвалась, но там есть другие, жди. Може, думаю, он за лошадьми побег и сейчас вернется? Вот уж радость-то столкнуться с обезумевшим силачом! Так что лежу себе и лежу.

В: Дик не вернулся?

О: Нет, сэр, больше я его не видел. Наверное, побежал вешаться. Знаете, ваша милость, так и стоит перед глазами: вылитый безумец из Бедлама, кто ничегошеньки не петрит и будет бежать, пока не рухнет, словно за ним гонятся адские псы або чего хуже.

В: Давай про девку.

О: Есть, сэр, даю. Вышла она не так чтоб скоро — минуло не менее получаса. Я уж снова растерялся — чего делать-то? Загадал: когда тень подберется к пещере, сматываюсь. И тут вдруг появляется она, но совсем не как Дик: бредет, точно во сне иль оглушенная. Таких я видал после взрыва на пороховой фабрике — от внезапной ужасти ни бе ни ме. Идет, ваша милость, еле ноги передвигает, точно слепая. И уж без белого одеянья, сэр. В чем мать родила.

В: Что, совсем?..

О: Ни рубашонки, ни башмаков, ни чулок — вылитая Ева до грехопаденья. Груди, руки-ноги — все голо, окромя уголка в меховой опушке, прошу пардону вашей милости. Остановилась и этак подносит руку к глазам, будто свет ее слепит, хоть солнце-то почти село. Потом оборачивается ко входу и падает на колени, словно благодарит Господа за избавленье.

В: Молитвенно сведя ладони?

О: Нет, сэр, понурилась, а руки уронила вдоль боков. Словно отшлепанный ребенок, что молит об прощенье.

В: Ран иль странных отметин не наблюдалось?

О: Я видел лишь ее спину и белую попку. Уверьтесь, все чистенькое.

В: Значит, боль она не претерпевала?

О: Да нет, говорю же, была как пыльным мешком прибитая, сэр. Движенья замедленные, точно ее какой отравой опоили.

В: И погони не опасалась?

О: Нет, сэр, что странно, как вспомнишь Дика. Видать, потом ей маленько прояснело, ибо она встала с колен и уже увереннее прошла к прудку, где, слава богу, прикрылась накидкой, что цельный день там пролежала. Казалось, девица до костей промерзла, хоть, несмотря на поздний час, было довольно тепло. Присев у пруда, она зачерпнула водички, попила из горсти и обтерла лицо. Вот и все, сэр. Потом босиком зашагала по тропе.

В: Поспешно?

О: Живенько, сэр. Разок оглянулась на пещеру, словно пришла в себя и почувствовала страх. Однако не сказать, что заполошно убегала.

В: Что ты?

О: Минутку выждал, сэр, не выйдет ли его сиятельство. Они не появились. Виноват, сэр, другой смельчак, может, и сунулся бы в пещеру, но я не таков и храбреца из себя не корчу.

В: Не корчишь, пустозвон ты чертов? Значит, как паршивый трус пустился вслед за бабой? Воистину ты достоин прозванья валлийца! Догнал ее?

О: Да, сэр, и все узнал. Боюсь, оно вам не понравится, но вы ж не захотите, чтоб хоть в малом я исказил ее рассказ. Так что заранее прошу простить.

В: И не надейся, коль поймаю на вранье. Ладно, Джонс, сейчас перекуси и хорошенько все обмозгуй. Ежели наплел, ты покойник. Ступай, мой помощник тебя проводит и доставит обратно.

~~~

Аскью прихлебывает целебный перл (горячий эль, от ведьминского сглаза приправленный давеча упомянутой полынью, сахаром, джином и пряностями), а Джонс в одиночестве уплетает обед, впервые в жизни радуясь молчанью и огорчаясь отсутствию выпивки. Неприкрытое шовинистическое презрение стряпчего к свидетелю оскорбительно, однако шаблонно и вовсе не связано с национальностью бедолаги. Вопреки нелепому чинопочитанию и раболепию перед титулами, тогдашнее общество до определенной черты было сравнительно податливо: с толикой удачи и кое-какими способностями даже неродовитый человек имел шанс вознестись в свете и стать видным церковником, ученым в Оксфорде или Кембридже (как мистер Сондерсон, сын акцизника), удачливым купцом, юристом (как Аскью, младший сын неприметного и очень небогатого викария из северного графства), поэтом (как Александр Поп, сын мануфактурщика), философом и бог знает кем еще. Но только до определенной черты. Судьба тех, кто располагался ниже, со дня их рождения оставалась безнадежно неизменной.

То, что английскому обществу было всего милее, отнюдь не способствовало изменению сего нерушимого рубежа, означенного благоговением, если не идолопоклонством, перед собственностью. Тогдашний заурядный англичанин мог бы сказать, что оплотом страны служит англиканская церковь, однако истинная национальная религия обитала вне стен сего закоснелого института, находя свое выражение в глубочайшем почтении к праву собственности, объединявшем все сословия, исключая низы, и во многом диктовавшем общественное поведение, взгляды и мышление. Инакомыслящих могли изгнать со всех выборных и официальных постов (что зачастую оборачивалось им во благо, ибо они становились преуспевающими торгашами), но собственность их, как всякого другого, оставалась неприкосновенной. Вопреки своим доктринам, многие из них были готовы мириться с англиканством, ибо оно защищало вышеупомянутое право и держало в узде заклятых врагов — папистов и якобитов. Нация была единодушна в том, что главное в жизни не богословие официальной церкви, но право собственности, кое любой ценой надо сохранить и обезопасить. В том сходились все — от хозяина единственного домишки до магнатов-вигов, владельцев бескрайних поместий, кто в странном союзе с процветающими купцами-раскольниками и епископской курией управляли державой ухватистее, нежели король и его министры. Внешне власть принадлежала Уолполу, но он был скорее проницательным замерщиком общественных настроений.

То было время растущего преуспеяния торговли, но, в пику нарождавшимся акционерным обществам, недвижимость оставалась предпочтительным объектом вложений. В 1721 году крах «Компании Южных морей»^{232} резко пошатнул доверие к акциям как средству приумножения капитала. Можно было предположить, что жутко устаревшие парламентские акты о купле владений и кошмарно запутанная, неповоротливая юридическая система (в которой не могли разобраться даже тогдашние светила-законники) излечат поголовную одержимость собственностью. Ничуть не бывало. Любовь к имуществу бодалась с иным великим кредо Англии восемнадцатого века: перемены сулят не прогресс, но анархию и смуту.

Non progredi estregredi^{233}, гласит пословица, из которой на заре Георгианской эпохи исчезла частица non. Вот почему большинство тех, кто провозглашал себя вигами, в реальности были тори в их нынешнем понимании, то есть реакционерами. Вот отчего виги и тори, конформисты и диссиденты, одолевшие заветную черту, повсеместно боялись черни, грозившей беспорядками и переменами, а стало быть, угрожавшей собственности. Предпринятые контрмеры — мировые суды, милиционная армия, «Акт о бунтах» 1715 года — имели почти священный статус, тогда как английское уголовное право оставалось варварски жестоким, характеризуясь непомерной беспощадностью к любому, даже карманнику, посягнувшему на святыню собственности. В 1703 году Дефо писал: «За смехотворную мелочь мы вешаем и ссылаем» (на американскую каторгу, предтечу австралийской)^{234}. Впрочем, уголовное право обладало одним неожиданным спасительным благом: лишенное минимальной полицейской поддержки, оно было до крайности немощным в расследованиях и даже арестах.

Профессия законника, укрывшегося в безопасном лабиринте вычурных терминов (иначе — словоблудия) и жиревшего на бесконечных проволочках и возможности назначать цену своих услуг, таила в себе безграничную власть. Малейшая описка в официальной бумаге, от протокола до приговора, вела к тому, что документ отвергали. Точное исполнение ритуала имело свои оправдания; подобным буквоедством можно бы восхититься, если б не его всегдашний результат — набитый карман законника. Благодаря способности жонглировать терминами и знанию архаичных процедур, умению развернуть дело в интересах одной стороны (зачастую через взятку) и добиться вопиюще предвзятого решения многие коллеги Аскью превратились в успешных торговцев недвижимостью или управляющих имением. Они знали, как заполучить собственность и дать по рукам тем, кто вроде бы имел на нее все законные права.

Будучи поверенным в герцогских делах, Аскью принадлежал именно к этой категории. К тому же он был барристером, что совсем иная стать, нежели атторней; сия адвокатская особь вызывала единодушную ненависть и презрение обывателей, ибо она, по весьма справедливому мнению последних, интересовалась лишь тем, чтоб набить мошну, а не уладить дело. Отец его служил викарием в Крофте, деревеньке под Дарлингтоном, Северный Йоркшир, где помещиком был сэр Уильям Чейтор — обедневший баронет, последние двадцать лет жизни (умер он в 1720 году) вынужденный провести за решеткой знаменитой лондонской долговой тюрьмы Флит. Нескончаемые семейные письма и прочие бумаги сэра Уильяма, опубликованные лишь год назад, красочно живописуют тот юридический казус. Мистер Чейтор был вынужден заложить свое йоркширское поместье, не имея надежд на его выкуп. Подобно многим, он пал жертвой не столько закона, сколько крючкотворов-стряпчих, и его заключение было классическим образчиком напасти, какую те способны навлечь. Впрочем, последнее дело он выиграл. Но злость его на законников опаляет и сквозь века.

Нынешнее расследование выходило за рамки обычной работы Аскью: купля владений, аренда и копигольд, просроченные закладные и должники, ходатайства о новых угодьях, ремонт и страховка, выплаты по смерти арендатора, гурты и ворога для скота, материал на починку инвентаря и телег, перенос изгороди и размежеванье (да уйма прочих закавык меж владельцем и арендатором), а еще манипулирование городскими советами, дабы их депутаты в парламент избирались по воле помещика. Короче, он один исполнял то, чем нынче занимаются полдюжины разных специалистов. Аскью не достиг бы своего нынешнего положения, если б не был трудолюбив по меркам того времени, достаточно культурен и, по выражению Клейборн, не смекал, когда «оно себе дороже». Выше была приведена цитата из знаменитого памфлета Дефо «Кратчайшая расправа с диссидентами», написанного гораздо раньше — вскоре после кончины Вильгельма III и восшествия на престол Анны. Тогда правительство возглавляли тори, англиканской церковью заправляли реакционеры. Притворившись одним из экстремистов, вольнодумец Дефо сочинил памфлет, в котором предложил очень простое решение проблемы: всех инакомыслящих перевешать или сослать в Америку. Однако вышла осечка: кое-кто из тори, буквально восприняв шутку о драконовских мерах, всей душою одобрил памфлет. Дефо переоценил чувство юмора у своих подлинных недругов тори из числа оголтелых церковников и парламентариев, за что поплатился трехдневным стоянием у позорного столба (толпа ему аплодировала и пила его здоровье) и заключением в Ньюгейтскую тюрьму. Одной из жертв памфлета стал и юный Аскью, тогда исповедовавший взгляды тори. Правда, повешенье он счел излишне крутой мерой, но горячо поддержал идею избавить Англию от мятежных сборищ путем сброса пустомель в удобную американскую помойку. Через год обстоятельства и карьера привели его к вигам, но воспоминание о проказе Дефо, вытащившей жучков из источенных ими кресел, улыбки не вызывало. В душе еще саднило.

Все древние устоявшиеся профессии покоятся на негласных предвзятостях, столь же незыблемых, как писаные уставы, а потому Аскью пребывает в тенетах, словно узник долговой тюрьмы. Джонсу на роду написано оставаться ниже черты, сей «приговор» неизменен и обжалованью не подлежит. Его переезд из валлийской глуши (где ему надлежало пребывать до кончины) в столицу — уже несказанное преступление, а по «Закону о бедных»^{235} еще и злонамеренное. В те времена словечко «сброд», mob — укороченный вариант латинского mobile vulgus, бродячая толпа — было еще молодым, оно поселилось в языке менее полувека назад. Свобода перемещения означала перемены, кои суть зло.

Враль Джонс, живущий тем, что бог послал, да тем, на что хватило сметки, пресмыкается перед реальной властью в лице Аскью. Гордость ему неведома, сие непозволительная роскошь. И все же во многом Джонс — будущее (не только потому, что через какое-то время миллионы джонсов хлынут из деревень в города), а Аскью — прошлое; однако оба, как и мы, нынешние, суть равнозначные узники долговой тюрьмы Истории, откуда ни тому ни другому вовек не сбежать.

Продолженье допроса Дэвида Джонса,

того же дня и года

В: Ты под присягой, Джонс.

О: Да, сэр.

В: Валяй про девку.

О: Значит, уже известной дорогой кинулся я обратно, но вскоре по склону съехал вниз, ибо шибко опасался, что меня заметят…

В: Шибкие опасенья можешь не поминать, сие твое хроническое состоянье. Луиза уже скрылась?

О: Да, но я нагнал ее там, где обрывистая тропа сбегала к ручью, тонувшему в сумерках. Бедолага замешкалась, не решаясь босиком ступать по острым камушкам. Я старался не шуметь, однако ж она услыхала мои шаги и обернулась, но даже не вздрогнула, а только прикрыла заплаканные глаза, словно ожидала погони. Видок ее был еще тот, доложу я вам: в лице ни кровинки, вся жеваная, как подушка або отнерестившаяся селедка. Видать, решила, что догнала ее смертушка и некуда ей, бедняжке, деться. Ну, я остановился в паре шагов и говорю: «Да то я, голуба, чего так всполошилась-то?» Она открывает глаза, смотрит на меня, потом опять приспускает веки — и хлоп в обморок!

В: То бишь она приготовилась к чему-то ужасному, но увидала тебя и нервы сдали?

О: Именно так, сэр. Ну, кое-как, без всякой нюхательной соли, привел ее в чувство: веки затрепетали, она тихонько застонала, как от боли. Я ее окликнул и потормошил. И тут она, будто в забытьи, произносит: «Куколка… куколка…»

В: Что за куколка?

О: Ну прям мои слова, сэр! И я говорю: какая, грю, куколка, об чем ты? Должно, от моего голоса она совсем прочухалась и таращится на меня: «Откуда ты взялся, Фартинг?» То дело десятое, говорю, однако нынче уж такого навидался! «Какого такого?» — спрашивает. А я говорю, мол, был, грю, наверху и все видел. Она молчит. Тогда я спрашиваю: «Что стряслось с мистером Бартоломью?» Сгинули, отвечает. «Как так — сгинули? — говорю. — Я весь день с пещеры глаз не спускал — кроме тебя и Дика, никто не выходил». Она опять: «Сгинули». Я не верю: «Да быть того не может!» Она в третий раз: «Сгинули». Я поддерживал ее за плечи, но тут вдруг она как шарахнется от меня и говорит: «Фартинг, мы в опасности. Надо поскорее убираться». «В чем опасность?» — «Колдовство». — «Какое еще колдовство?» — «Рассказать не могу, но ежели до темноты не скроемся, попадем под чары». Тут она вскакивает, сэр, и бегом вперед, точно уж совсем пробудилась и теперь помышляет лишь об спасенье. Однако перед кручей вновь затопталась и говорит: «Помоги, Фартинг. Будь добр, снеси меня вниз». Так я и сделал, сэр: на закорках отнес ее к ручью, где по травке она уж сама пошла. Можете меня разбранить, сэр, что я ее послушал, но куда денешься? Ночь наступает, вокруг ни души, места дикие. Того и гляди, откуда-нибудь выскочит полоумный Дик.

В: Что за куколку она поминала?

О: До того еще дойду, сэр, все разъяснится.

В: Лошади и поклажа были на месте?

О: Да, сэр. Забыл сказать, что вьючную-то лошадь они разгрузили. Девица нашла свой узел и велела мне отвернуться; потом обрядилась во всегдашнее платье, башмаки с пряжками и накидку. Я приставал с вопросами, но она молчала, пока не оделась. Затем подхватила узелок и спрашивает: «Где твоя лошадь?» В рощице, отвечаю, привязана, ежели, грю, колдуны не свистнули. Она мне: «Поехали». Но тут уж, сэр, я уперся: схватил ее за руку и говорю, мол, с места, грю, не двинусь, доколе не узнаю про его сиятельство да почему Дик рванул как ошпаренный.

В: Так и сказал — «его сиятельство»?

О: Нет, сэр, извиняйте. По-всегдашнему назвал их мистером Бартоломью. Тут она и говорит: «Он отправился к дьяволу. Насильно ввел меня в великий грех. Будь проклят день, когда я повстречала сего человека и его слугу!» Тут я прикинул, сэр, что ежели она узнает, почему я здесь, то, пожалуй, станет разговорчивей. «Не так шибко, Луиза, — говорю я. — Знай же, что я здесь по приказу батюшки мистера Бартоломью, чтоб тайно следить и докладывать об поступках их сына. Они очень знатная особа, и мистер Бартоломью совсем иных кровей, нежели представляется». Девица этак искоса глянула и потупилась, будто не зная, что сказать, но тем самым все равно как призналась: сие не новость. «Значит, ты должна рассказать, чего он натворил, — говорю я. — А то, гляди, тебе ж выйдет боком». «Тогда сообщи его светлости, что сын их занимается штуками, за кои обычных людей вешают». Передаю дословно, сэр, за исключеньем того, что она назвала его светлость полным именем. «Стало быть, понимаешь, — говорю, — что я не вру». «Понимаю, — отвечает она. — А еще такое знаю, чего хозяин твой устыдится. Так что лучше помолчать». «Смело, — говорю я. — Однако ж извещать его об том придется мне, а посему нужны доказательства». Луиза встревожилась: «Все тебе расскажу, но сначала давай отсель уберемся». «А как же юная леди, былая возлюбленная?» — спрашиваю. Она вновь глаза долу и отвечает: «Нет никакой юной леди». «Неудачный бросок, давай еще раз, — говорю. — За дурака меня держишь? Утром я своими глазами ее видал». «То не она, — вздыхает Луиза. — К сожаленью». Тут уж наш черед наново бросить кости: «Коль нет юной леди, так нет и горничной». Луиза молчит и только грустно качает головой — мол, спору нет. А я продолжаю: «Я никому не сказывал, но, кажись, видал тебя и до нашей поездки. Ведь ты из овечек мамаши Клейборн?» Она отворачивается и ахает «Господи боже мой!» або что-то этакое. Я наседаю, и она признается: «Да, я ужасная грешница, и вот к чему привела моя глупость. Лучше б никогда я не покидала отчий дом!» «Так во что мы вляпались, если нет никакого похищенья?» — спрашиваю я. «В грех и безумье, — отвечает она. — Умоляю, Фартинг, больше не пытай. Расскажу все, что знаю, только сначала уедем». «Ладно, — говорю, — но сперва скажи, когда выйдут его сиятельство». «Хоть бы до скончания света там остался, — отвечает, — мне плевать». «Нельзя ль яснее?» «Он в пещере и нынче не выйдет, — говорит она, а потом вдруг добавляет: — Отвяжи лошадей, не понадобятся». Нет, говорю, так нельзя. Тут она на меня глянула, будто всем своим существом умоляла ей поверить, и говорит: «Фартинг, я знаю, что была с тобой неласкова, отвергала твои ухаживанья, однако на то имелись свои причины. Я желаю тебе одного добра и заклинаю сейчас мне верить. На совести моей и так много всякого, не хватало еще гибели несчастных тварей». Я все отнекивался и просил объяснений. Тогда она сама стала отвязывать вьючную лошадь. «Ладно, — говорю, — отвечать тебе». Пусть так, грит. Я отвязал двух других лошадей, а сбрую бросил к поклаже.

В: Ничего не взял?

О: Нет, сэр, отсохни моя рука. Я пребывал в растерянности, ибо уже стемнело, страхи мои росли, и чудилось, будто из кустов за нами подглядывает Дик. Да, чуть не забыл: возле груды багажа, где Луиза одевалась, я приметил миленькое розовое платье, россыпь всяких флаконов и испанский гребень. Забыла, думаю. А она говорит: «Брось, мне не надобно». Да жалко, говорю, гребешок-то славный, а она свое: дескать, оставь, все тщета. Ну, как говорится, раз ничье, значит, наше. Сунул я гребень за пазуху, а после в Суонси сбыл за пять шиллингов шесть пенсов. Что хозяину без надобности, то не покража.

В: Ты прям сама честность. Дальше.

О: В рощице лошадка моя, слава богу, стояла целехонька; девица забралась в седло, и я повел конягу к тропе.

В: С расспросами больше не приставал?

О: Еще как приставал, сэр! Она ж знай одно: мол, все расскажу, когда отсель выберемся. Ну, я себе смекаю, как быть дальше, и вот уж выходим мы к дороге. «Куда теперь?» — спрашиваю. А надумал я, сэр, чтоб представить ее батюшке его сиятельства. Она ж говорит: «Мне надо поспешать в Бристоль». «Чего вдруг?» — «Там мои домашние». — «Им ведомо, чем ты занимаешься?» Она ж знай себе талдычит: хочу к родителям. Как, спрашиваю, твое настоящее имя и где тебя искать? Ребекка Хокнелл, отвечает, но иные кличут меня Фанни. Отца моего звать Амос, он столяр и плотник, найдешь его на мельничном подворье, что на Куин-стрит, там еще неподалеку вывеска «Три бочки», приход Святой Марии Редклиффской. Знаете, сэр, я как услыхал про Дика-то, ну тогда, в конце июня, так сразу ей отписал, но ответа до сих пор нет. Видать, с адресом наврала, а я поверил.

В: Ладно, что потом?

О: Тут слышим, горланят песню — припозднившаяся компания баб и мужиков, человек шесть-семь, все пьяным-пьяна, возвращаются с праздника. Мы с девицей притихли, а душа поет от радости, что опять мы среди простых смертных, хоть и в стельку пьяных.

В: Уже стемнело?

О: Почти, сэр, но в тени деревьев нас не видать. Ну вот, деревянные башмаки простучали и стихли. И тут вдруг Ребекка, я уж этак буду ее называть, как вскрикнет: «Сил моих больше нету! Не могу, не могу!» Я и слова вымолвить не успел, как она прыг с лошади, скок в сторону и валится на колени, будто хочет снова возблагодарить за чудесное избавленье. Потом слышу, плачет. Накинул я уздечку на корягу, подхожу к девице и вижу, что ее всю прям колотит, точно в лихорадке, хотя ночь-то теплая. Дрожит она, да еще и пристанывает, точно от боли, — ой! ой! ой! Беру я ее за плечо, но она шарахнется как обваренная и ни гу-гу. Потом вдруг бац! — валится ничком, руки крестом раскинула и замерла. Скажу вам, сэр, мы донельзя перепугались. Видать, думаю, те, про кого она окольно сказывала, раскаленными плевелами опалили душу ее, а теперь за грехи терзают плоть ее. Ей-богу, этакие рыданья да охи разве что аду приличествуют! Доводилось мне слышать, как бабонька в родах страдает, прошу пардону вашей милости. Так вот нынче было не слабже, лопни моя утроба! Попятился я, жду, когда припадок стихнет. Вот вроде смолкла, только временами всхлипывает. Спрашиваю, мол, худо тебе? Помолчала она и отвечает, будто спросонок: «Никогда так хорошо не было. Христос во мне воскрес». Я думал, грю, в тебя бес вселился. Да, говорит, так оно и было, но теперь я Им спасенная и страха не ведаю. Села она, лицом в коленки уткнулась, а потом спрашивает: «Пожевать нет ли чего? Умираю с голоду…» Горбушка, отвечаю, да маленько сыру. Сгодится, говорит. Отдал я ей остатки своего завтрака, она даже встала, чтоб их принять, потом устроилась на поваленном дереве, начала есть, но остановилась. Поди, и ты голодный? Ничего, говорю, нам не привыкать. Она ни в какую: нет, говорит, ты утешил меня в горести, раздели со мной и трапезу. Подсел я к ней, разломила она горбушку с сыром, а там всего-то на один зубок. «Что значит — теперь ты спасенная?» — спрашиваю. «Во мне Господь, — отвечает, — и я стану молиться, чтоб и на тебя снизошла сия благодать. Теперь Он нас не покинет и простит за все, что мы сотворили и видели». Чудно слышать от шлюхи этакие речи, но я ответил, мол, дай-то бог. Она ж продолжает: «Меня воспитали в квакерской вере, но в последние пять лет я утратила светоч и все прочее. Нынче Божьей милостью он вновь во мне зажжен».

В: И ты поверил лицемерью трясучей девки?

О: Поверил, сэр. Она говорила искренно. Так ни одна актриса не сыграет, куда там.

В: М-да. Однако продолжай.

О: Спасенье да прощенье, говорю, дело хорошее, но я должен знать, чего затеяли его сиятельство и куда смылся Дик. «Зачем ты соврал, Фартинг?» — спрашивает она. «В чем?» — «В том, что служишь его светлости», — «Вовсе не соврал». — «Да нет, соврал. Иначе наверное знал бы, кто я такая, и не задавал кучу вопросов». Я было стал изворачиваться, сэр, но она взяла меня за руку — мол, зря стараешься — и говорит: «Тебе страшно? Не надо бояться, Фартинг. Теперь мы друзья, а дружба и кривда друг с дружкой не ходят». Я решил сменить галс, ибо прежний вывел на рифы, и говорю: «Ладно, однако в нашей воле кривду сделать правдой и получить от его светлости богатую награду». «Ну да, кошель со смертью, — отвечает она. — Я лучше знаю сильных мира сего — им проще убить, нежели оскандалиться. А мой рассказ вызовет скандал, коего им не пережить, да мне, скорее всего, и не поверят. Кто мы такие, чтоб верить нам на слово?»

В: Хитрая шлюха тебя дурачила, а ты уши развесил!

О: Она стала совсем иной, сэр. Говорила так добро…

В: Ничего себе доброта — в глаза назвать тебя лжецом! Христианский долг повелевал известить его светлость, что ж ты его не исполнил?

О: Решил, лучше повременить, сэр. К тому ж она твердила одно: мол, точно знает, что родители ее живы, в молитвах обещалась прямиком ехать к ним, а по дороге все и расскажет. Стали мы думать, куда теперь. Я предложил отвезти ее в Бристоль, но она сказала, что сушей добираться опасно — дескать, лучше проехать в Бидефорд и там сесть на корабль.

В: Чем объяснила?

О: Мол, сперва она поверила, что я шпион его светлости, ибо его сиятельство предупреждали об отцовых ищейках. Коль и впрямь те рыщут, то наверняка ее узнают. Какая разница, думаю, сэр, кораблем так кораблем, все одно вместе. Вот потому, ваша милость, мы направились в Бидефорд.

В: Давай об том, что она тебе напела.

О: Сейчас изложу, сэр, только маленько враздробь — что-то она рассказала ночью в дороге, что-то уже в Бидефорде, где мы два дня проторчали. Сперва поведала об том, как месяц назад познакомилась с его сиятельством — к мамаше Клейборн их привел знакомец, тамошний завсегдатай, кто, хоть и лорд, сам ничуть не лучше сводни. Ребекка отвела его сиятельство в свою комнату, но они к ней не притронулись, хоть в гостиной выказывали большую охочесть. Его сиятельство положили на столик пять гиней, выразив надежду, что сего достанет за молчанье. А затем признались, что страдают физическим изъяном, не позволяющим вкусить от известных наслаждений, и беда сия достойна скорее сочувствия, нежели насмешки. Однако, сказали они, сей изъян, как ни странно, позволяет достичь кое-какого удовлетворения от созерцанья любовных утех. Есть весьма охочий до них слуга, и ежели б Ребекка уважила столь необычную просьбу, труды ее были б щедро вознаграждены. Нельзя, чтоб слух об ущербности высокородного лица достиг ушей приятеля-лорда иль мамаши Клейборн, а посему здесь идея неосуществима. Ежели Ребекка согласна, то его сиятельство наведаются к ней раз-другой, а потом, завоевав доверье хозяйки, ангажируют ее, дабы в ином месте утолить свою жажду. Слуга ж крепок и хорош собою, наверняка он придется ей по вкусу больше многих, кого приходится впускать в объятья.

В: Надо ль понимать, что его сиятельство ни разу ее не отведали?

О: Так она сказала, сэр. На другой раз в окно они показали ей Дика, кто вроде бы вполне соответствовал рекомендациям. Короче говоря, Ребекка согласилась, ибо, по ее словам, прониклась жалостью к его сиятельству, кто были с ней непривычно учтивы и внимательны. В очередной визит они поведали об конфузном положенье, созданном треклятым изъяном, ибо папенька их шибко гневались из-за непонятного отказа жениться, да еще грозили оставить без наследства и прочими карами. Затем его сиятельство признались, что затея сия подсказана одним ученым лондонским лекарем, уверявшим, будто этаким методом он уже излечивал от подобной немочи.

В: То бишь его сиятельство лукавили, говоря, что сие им не впервой?

О: Ребекка так и поняла, сэр.

В: Прежде к ней обращались с подобными просьбами?

О: Не сказывала, сэр. Но я слыхал, что на этакое горазды дряхлые пакостники, прошу пардону вашей милости. Старичье, утратившее природную силу. Ах да, вот еще: мол, его сиятельство уже испробовали более приличные средства, какие найдутся в аптеках, но все без толку.

В: Что его сиятельство говорили об поездке в западные графства?

О: Дескать, в тех краях давеча нашли воды, хорошо помогающие при их недуге. Мол, разом выйдет два леченья. Вот только нужен предлог, чтоб сбить со следа батюшкиных шпионов.

В: Отсюда похищенье и горничная?

О: Да, сэр.

В: Девка говорила об гульбище распутников?

О: Нет, сэр.

В: Ладно, не важно. Как его сиятельство объяснили твое участье в затее?

О: Вопрос в точку, сэр. По дороге я тоже его задал. Дескать, мистер Лейси в роли компаньона станет убедительным красочным мазком. Ребекке было велено нас сторониться, ни об чем не спрашивать и самой на расспросы не отвечать.

В: Как она попала в Стейне, где вы встретились?

О: Не додумал спросить, сэр. Наверняка его сиятельство где-то ее прятали, ибо она уж исполнила их желанье, за что получила деньги и благодарность. Однако вскоре его сиятельство переменились, и вся их учтивость оказалась лишь маской. На другую ночь ей вновь было приказано лечь с Диком, однако на сей раз господин остался недоволен и разбранил ее за малость ухваток публичной девки, не приняв объяснений, что виною тому Дик, не сумевший сдержать своего вожделенья.

В: То было в Бейзингстоке?

О: Да, сэр.

В: Что она сказывала про Дика?

О: Дескать, малый будто знать не знал об хозяйской затее и вовсю наслаждался. Казалось, он не ведает, кто она такая, и считает, что ему отдаются по любви, пусть даже в столь похабных обстоятельствах.

В: Стало быть, она изображала приязнь к нему?

О: Дескать, сжалилась, сэр, ибо видела, что парень-то всерьез втюрился. Убогий, что с него взять. Той ночью, когда его сиятельство их разбранили, Дик опять к ней заявился, и она побоялась ему отказать.

В: Об ночной поездке в Эймсбери ты спросил?

О: Да, сэр. Такая небыль, вы просто не поверите.

В: Весьма вероятно. Однако выкладывай.

О: Его сиятельство призвали Ребекку и попросили извиненья за свою давешнюю несдержанность — дескать, надо взять в усмотренье, что они шибко рассчитывали на благоприятный результат. Потом сказали, что близ Эймсбери есть одно местечко, кое, по слухам, обладает особой силой, исцеляющей подобные немочи. Дескать, нынче они попытают счастья, и Ребекка должна их сопровождать. Пусть ничего не боится, просто им вздумалось испытать поверье. Его сиятельство божились, мол, никакого вреда ей не будет, что бы ни произошло.

В: Так и сказали: испытать поверье?

О: Точные слова Ребекки, сэр. Дескать, его сиятельство вновь стали ласковы, но девица сильно встревожилась, ибо почуяла, что они слегка сбрендили, и уже шибко жалела, что ввязалась в сию затею. Господин же увещевал, сулил награду и в конце концов своего добился.

В: Думаешь, не сочиняла она?

О: Кажись, нет. Было темно, лица не видать, но, похоже, говорила она искренне, облегчая совесть от обилья грехов.

В: Дальше.

О: Я рассказывал мистеру Лейси, что видел их отъезд, а отправились они на холм к языческому храму под названьем Стоундж. Его сиятельство приказали Дику в сторонке караулить лошадей, а Ребекку завели в середку храма, где велели ей лечь на здоровенный плоский камень в окруженье других глыбин. Дескать, согласно поверью, совокупленье на сем каменном ложе возвращает мужчине былую силу. Сперва девица шибко забоялась, и господин, осерчав, покрыл ее нехорошими словами. Так что Ребекка подчинилась, но вся, говорит, заледенела от страху. Ну вот, сэр, улеглась она на камень…

В: Голая?

О: Нет, сэр, но ей было приказано задрать подол, оголить, прошу пардону, мохну и раздвинуть ноги. Ну вот сейчас-то, думает она, господин и явит свою удаль, коль антураж ему благоприятен. Однако его сиятельство стоят себе меж двух валунов и только смотрят. Робеет, думает девица, боится оплошать. Может, начнем, говорит, а то я уж озябла. Господин велит ей прикусить язык и лежать тихо, а сам так и стоит шагах в десяти. Неизвестно, сколько времени минуло, но только на своем лежаке Ребекка до костей промерзла. И тут вдруг послышался звучный шорох, словно в темноте пронеслась громадная птица. А потом жахнула молния, хоть гром не урчал. Во всполохе Ребекка углядела фигуру в темных колыхавшихся одеждах, что статуей высилась на близстоящем каменном столбе. Ликом черная, как эфиоп, она жадно вперилась в девицу и, казалось, готова спикировать на добычу стервятником, чьи крылья давеча вспороли тишину. Через мгновенье гнусное виденье исчезло, будто помнилось, но теперь, после того, что произошло в пещере, Ребекка наверное знала: нет, не померещилось. А тогда, через пару стуков сердца, на нее будто повеяло жаром далекой печи, каковой не опалил, однако на миг окутал зловоньем горелой мертвечины. Потом вновь пали мрак и стужа.

В: Та фигура не взгромоздилась на нее? Помимо теплого ветра что-нибудь ее коснулось?

О: Я спрашивал — сказала, нет, сэр. Будь иначе, она б призналась, ее и тогда трясло от ужаса — мол, такое забыть невозможно.

В: И кто ж, по ее мненью, был тот эфиоп-стервятник?

О: Властитель преисподней, сэр, князь тьмы.

В: Сатана собственной персоной?

О: Так точно, сэр.

В: Рогов иль хвоста она не приметила?

О: Нет, сэр. От страха девица чуть не сомлела, и все произошло, как она выразилась, в мгновенье ока — не успеешь ни сообразить, ни подметить. Но после того, что случилось потом, она уверена: то был он. Я еще расскажу вашей милости.

В: Как все закончилось в кромлехе?

О: Опять же странно, но уже без чертовщины, сэр. Бог знает, сколько она пролежала в забытьи, но очнулась, когда его сиятельство подсели к ней и взяли за руку. Затем они помогли ей подняться и обняли, по ее словам, точно сестру иль супругу. «Ты храбрая, я тобой очень доволен», — сказали его сиятельство. «Со страху чуть не померла, — отвечает Ребекка. — Поди не испугайся. Что там летало?» «Ничего. Оно не причинит тебе зла. Нам пора». Господин взял ее под руку и вновь похвалил, сказав, что не ошибся в своем выборе.

В: А что Дик?

О: Как раз к сему подхожу, сэр. Там он и стоял, где ему было велено ждать. Господин его обнял, но не как хозяин слугу, а как равный равного, будто выражая сердечную признательность.

В: Знаками они обменялись?

О: Об том Ребекка не сказывала, сэр. Вместе с Диком она воротилась в гостиницу, а его сиятельство остались у храма; сколько они там пробыли, ей неведомо. Дик опять ее возжелал, однако на сей раз она воспротивилась. Малый ее не понуждал и оставил в покое, словно понимая, что она перенесла тяжкое испытанье. Вот, сэр. Все в точности рассказал, ни крохи не опуская.

В: Других объяснений происшедшему она не дала? Ты поднажал на нее?

О: Мол, теперь она окончательно уверилась: его сиятельство задумали какую-то величайшую гнусность. Будущность шибко ее пугала, и вышло, что не зря она опасалась.

В: Не спеши. До приезда в «Черный олень» еще что-нибудь произошло?

О: Не сказывала, сэр. А накануне того последнего дня его сиятельство вновь спустили на нее всех собак. Призвали к себе и обвинили в дерзости, коей она ни сном ни духом за собой не ведала, а за распутство посулили геенну огненную да всяческие кары. Причем изъяснялись, словно какой-нибудь проповедник из квакеров иль анабаптистов, грозя наказаньем за исполненье их собственных повелений. Вспоминаю всю нашу историю, сказала Ребекка, и дивлюсь, как в нем уживались два разных человека. Потом в своей постели она плакала оттого, что господин беспричинно к ней столь жесток. «Давеча ж он тебя хвалил», — говорю. «Со знатью вечно так, — отвечает. — Что флюгер под ветром собственных прихотей».

В: Часто ль так неуважительно отзывалась она о благородных особах?

О: К сожаленью, да, сэр. Об том еще поведаю.

В: Непременно. Вот что меня интересует: она ж знала — затевается нечто дурное и греховное, верно? Поняла еще в кромлехе. Отчего ж не попыталась сбежать иль найти участье в мистере Лейси, хоть что-нибудь сделать? Почему целых три дня безропствовала, точно агнец на закланье?

О: Она считала, мы с мистером Лейси тоже в сговоре, а посему бесполезно к нам обращаться. В Уинкантоне и Тонтоне хотела сбежать, да не знала дороги; девица поняла, что на всем белом свете одна-одинешенька, помощи ждать неоткуда, — вот духу-то и не хватило.

В: Ты ей поверил?

О: Да, сэр, поверил, что от страха бедняжка ополоумела. Как говорится, один в поле не воин, чего уж требовать от слабой женщины.

В: Его сиятельство хоть как-то обмолвились об грядущих событьях?

О: Нет, сэр. Утром Ребекка подивилась моему отсутствию, но мистер Лейси сказал, что я выслан вперед. Еще большей неожиданностью стало то, что у виселицы и он вдруг распрощался. Девица осталась наедине со своими мучителями, и дурные предчувствия ее еще больше окрепли. Не проронив ни слова, его сиятельство поехали дальше. Лишь у брода Ребекка осмелилась с ними заговорить и получила ответ: «Подъезжаем к водам, кои ты сама отведаешь».

В: В смысле, те самые целебные воды, упомянутые еще в Лондоне?

О: Да, сэр.

В: В дороге об них кто-нибудь говорил? Скажем, мистер Лейси?

О: Ни словечка, сэр.

В: А в гостинице?

О: Никто ничего, сэр. Сейчас вы поймете, что его сиятельство мрачно пошутили. Не было там никаких вод.

В: Продолжай.

О: Расспрашивать девица не рискнула. Казалось, слуга с господином во всем заодно и оба воспринимают ее лишь как часть поклажи. Ну вот, добрались к влумине, и Дик куда-то смотался, но перед тем его сиятельство приказали ему распаковать коробку, где лежал новехонький майский наряд: сорочка, юбка, белые чулки. Прежде Ребекка его не видела. Велели переодеться. Она уж смекнула, чего ждать, и все крепче страшилась дальнейших безумств. Чтоб поблажить хранителям кладезя, только и сказал господин. Ребекка не поняла, но ослушаться не посмела.

В: Хранителям, говоришь?

О: Да, сэр. Скоро все прояснится. Ну, двинулись они. По дороге Ребекка дважды спросила, чего, мол, затевается, такого, дескать, уговору не было, и оба раза ей приказали молчать. Ну вот, дошли до места, где я увидал их коленопреклоненными.

В: Перед серебристой дамой?

О: Да, сэр. Та будто из воздуха соткалась — этакое сверхъестественное явленье в безлюдном месте вкупе с необычайной наружностью выглядело зловещим предзнаменованьем. Едва в полусотне шагов она возникла, как его сиятельство обнажили голову и пали на колени, следом Дик, и девице ничего не осталось, как тоже бухнуться. Прям будто при встрече с королевой, сэр. Только сия дама больше смахивала на злобную жестокую царицу, коя за ослушанье покарает неисчислимыми бедами: растрепанные смоляные волосья и черные как ночь глазищи. Можно б счесть ее пригожей, если б не дикая злоба, полыхавшая во взоре. Поначалу она просто смотрела, а затем вдруг улыбнулась, но сие было в тыщу раз хуже безмолвного взгляда: так угодившей в паутину мухе ухмыляется паук, облизываясь в предвкушенье лакомства.

В: Молодая иль старуха?

О: Ровесница Ребекки, в ином же никакого сходства. Так было сказано.

В: Что-нибудь молвила?

О: Нет, сэр, как в рот воды, хотя, похоже, компанию ждали. По словам девицы, от появленья зловещего духа его сиятельство и Дик ничуть не опешили, но даже как будто с ним были знакомы.

В: А что за серебристое одеянье?

О: Подобного Ребекка не видывала не то что на ком-то, но даже в маскарадах иль пантомимах. В менее жутких обстоятельствах она б посмеялась над столь вычурным и неказистым кроем.

В: Как закончилась встреча?

О: Как и началась, сэр. Вдруг дама будто растаяла в воздухе.

В: Девка-то онемела, что ль? Отчего не спросила, что за дьявольское виденье?

О: Ох, забыл, сэр, — она ж спросила и получила ответ: «Сие та, кого наряду с другими ты ублажишь». После чего ей приказали замолчать — дескать, скоро сама все поймет.

В: Что там было, когда она заартачилась? Ты сказал, они об чем-то говорили.

О: Его сиятельство опять бранились: мол, не потерпят выкрутасов купленной шлюхи. Когда ж перед входом в пещеру Ребекка на коленях взмолилась об пощаде, они выхватили шпагу и сказали: «Подлая дрянь! Я в шаге от заветной цели, только вздумай мне помешать!» Его сиятельство тряслись, будто в припадке, и девица поняла: за ослушанье и впрямь убьет.

В: И никакого намека, зачем она так нужна?

О: Ни единого, сэр. Но сейчас оно разъяснится. Пещеру-то описывать?

В: Подробнейше обо всем.

О: Внутри тьма — хоть глаз коли. Ребекка ничего не видела, но Дик тянул ее за собой. Потом в глубине возник огненный отблеск, потянуло дымком. Формой пещера напоминала собачью лапу и за «коленкой» расширялась. Вот свернули они за угол, и бедняжка увидала такое, отчего у смертного человека стынет кровь в жилах…

В: Ну? Чего замолчал?

О: Да вы скажете, такое немыслимо, сэр.

В: Скажу, ты схлопочешь немыслимую порку, коль будешь тянуть.

О: Боюсь, после рассказа она меня и ждет, сэр. Однако делать нечего. Заклинаю вас помнить, сэр: я передаю, что слышал. Стало быть, вкруг костра, горевшего в пещере, сидели две мерзкие карги и молодуха, в коих Ребекка тотчас распознала ведьм. Взгляды их полыхали злобой, но, похоже, они были готовы к приходу гостей. Молодуха оказалась той самой дамой в серебристом одеянье; теперь вся черном, в руке она держала мехи. По бокам одной карги сидели черная кошка и ворон, точно ее приближенные, другая за прялкой сучила нить. А чуть поодаль высился некто в темном плаще и маске палача, оставлявшей открытыми черные щеки и толстые эфиопские губы. Хоть прежде Ребекка видела его одно мгновенье, она тотчас уразумела, с кем свела ее злосчастная судьба. Перед ней был сам Сатана, сэр! По-народному — Шиликун! Девица завопила — вот тот-то крик и я слыхал. Она было кинулась прочь, но Дик и господин крепко ее держали, да еще подталкивали к костру. Потом его сиятельство на неведомом наречье что-то сказали, однако в тоне их слышалось величайшее почтенье, с каким обращаются к королю або знатному лорду. Сатана лишь молча пялился на девицу, из-под маски сверкая красными как уголья глазами. Ребекка вновь рванулась, но Дик с его сиятельством хватки не ослабили, хоть и стояли точно завороженные. Она зашептала молитву, и молодая ведьма тотчас выставила обвиняющий перст — дескать, знаем-знаем, чем ты занимаешься! Тут же подскочили карги и принялись щипать ее, словно курицу, не внимая слезным мольбам. Спутники ж ее застыли соляными столбами, позволяя ведьмам, от коих жутко несло козлятиной, шарить по ее телу. Чем громче девица вопила, тем крепче уродины ее лапали и щипали, словно вурдалаки-людоеды. Чтоб лучше видеть, Сатана подошел чуть ближе.

В: Погоди. Вот что скажи, но сначала подумай: девка вправду уверилась, что перед ней Сатана? Может, то был костюмированный розыгрыш?

О: Сэр, и я об том же не раз ее спрашивал. Про розыгрыш она и слышать не хотела. Дьявол во плоти, говорит. Сие, грит, верно, как то, что наша лошадь — лошадь. Дословно, сэр.

В: Ладно. Но знай, что сему я не верю. Девка бесстыдно наврала.

О: Может, и так, сэр. Я уж и сам не знаю, чему верить, но одно несомненно: произошло нечто весьма странное. Девица шибко изменилась, сэр. Прежней Ребекки не было, скажу я вам.

В: Продолжай.

О: Срамно и говорить-то, сэр, да уж куда денешься. Ребекку повалили навзничь, а ведьмы подскочили к хозяину и догола его раздели, во всей красе явив на свет его дьявольское вожделенье. Девица аж заходилась плачем, порешив, что наступил Судный день и сейчас ей воздастся за все грехи у мамаши Клейборн. Черный как Хам^{236}, Сатана высился над ней в полной боевой готовности. Что было дальше, девица не знает, ибо обеспамятела, и сколько так пролежала, тоже не ведает, но очнулась уже возле стены, куда ее, видимо, оттащили, и, почуяв жуткую ломоту в промежности, поняла, что, несмотря на морок, над ней безжалостно надругались. Чуть разлепив веки, она узрела невероятную картину: молодая ведьма и его сиятельство голые стояли перед Сатаной, кто совершил над ними богохульный обряд венчанья и, ернически благословив, подставил для поцелуя свои причиндалы, к коим новобрачные приложились. А затем пошло мерзостное свадебное гульбище, когда все плясали вокруг костра и предавались свальному греху, точно ведьмы на шабаше.

В: Что, и его сиятельство?

О: Все, сэр: Сатана и его подручные, Дик и хозяин. Все. Вы уж простите, сэр, но его сиятельство, похоже, излечились от былой немочи, ибо прям неистовствовали, будто желая в похотливом распутстве превзойти самого дьявола. В жизнь такого не увидишь, сказывала девица, куда там Клейборн с ее заведеньем… Знаете, даже ворон взгромоздился на кошку, готовясь ее покрыть.

В: Теперь слушай: об чем сейчас спрошу, должно остаться между нами. Только попробуй где-нибудь вякнуть, и тебе конец. Ясно ль я выразился?

О: Куда уж яснее, сэр. Чтоб мне первым куском подавиться!

В: И впрямь, уж лучше тебе подавиться. Вот мой вопрос: в том мерзостном разгуле не было ль соития его сиятельства со слугой?

О: Ребекка сказывала лишь об том, что гремело безобразное гульбище.

В: Но именно такую мерзость не упоминала?

О: Нет, сэр.

В: Во всей поездке ничто не указывало на противоестественную связь между его сиятельством и Диком?

О: Чтоб мне иссохнуть, нет, сэр!

В: Определенно?

О: Вполне, сэр.

В: Хорошо. Пересказывай далее.

О: В короткую передышку от бесчинств одна ведьма подскочила к Ребекке и потрясла ее за плечо — мол, ну что, очухалась? Девица притворилась беспамятной. Тогда карга насильно влила ей в рот какое-то зелье, горькое и противное, как отвар столетника иль ядовитых поганок. Голова поплыла, и вскоре меня сморило, рассказывала девица. Однако легче не стало, ибо сон ее был реальнее яви. В богатом особняке она будто б шла по длинному вестибюлю, насколько хватало глаз, увешанному гобеленами. Рядом в черном фраке вышагивал Сатана, кто теперь держался со всей учтивостью, словно джентльмен, знакомящий даму со своим именьем. Но молча. Приглядевшись, Ребекка заметила, что ее чернокожий спутник сильно смахивает на его сиятельство. Почему-то она знала, что и тот и другой соединились в одном обличье.

В: Шли, не произнося ни слова?

О: Да, сэр, но все мнилось правдоподобным, как бывает во сне. Временами спутник касался ее руки, привлекая вниманье к той иль иной шпалере, словно хвастал картиной кисти великого мастера. Да, чуть не забыл: порой стены тонули в непроглядной тени, ибо освещенье было крайне тусклым, что само по себе выглядело чертовщиной, поскольку в галерее не имелось ни окон, ни люстр, ни факелов, ни даже захудалой свечки. Мало того, драпировки шевелились — взбухали и опадали, точно под ветром, хотя никакого дуновенья не чувствовалось.

В: Что было изображено на гобеленах?

О: Всяческие измывательства человека над человеком, сэр, какие наяву не вынесешь, а во сне обязан разглядывать. Сатана лишь кивнет, и взгляд Ребекки невольно обращался на стены. Самый-то ужас в том, что фигуры на шпалерах шевелились, будто живые, хоть не произносили ни звука. Соткано так искусно, рассказывала она, что стежков и ниток не видно — точно из партера смотришь на подмостки, где бесконечно разыгрывается одна и та ж сцена. Ребекку будто лишили век, чтоб не смела зажмуриться, но лицезрела бесчеловечное зверство. Повсюду была смерть, сэр. И везде Сатана. На одних картинах он главный персонаж, на других — стоит в сторонке и злобно ухмыляется: мол, видали, какие есть славные помощники на сем свете? Всю работу за меня сделали!.. Некоторые сцены вдруг укрупнялись: сперва будто с высокого холма смотришь, как солдатня грабит город, а через секунду — всего лишь в десятке шагов от тебя саблей кромсают невинных детей иль у них на глазах насилуют их мать. Або сквозь дверное оконце смотришь в пыточную, а потом — раз! — и ты лицом к лицу с умирающей в муках жертвой. Вот как, сэр. Вы уж мне верьте.

В: Чем закончился сон?

О: Ребекку томила страшная жажда… ну, в смысле, духовная жажда по Спасителю нашему Иисусу Христу. В шпалерах она искала хоть какую-нибудь его примету — крест, распятье, — однако ничего не находила. Наконец сатанинская галерея почти закончилась — впереди маячила торцовая стена с последним, чуть ярче освещенным гобеленом. Ребекка еще не разглядела его сюжет, но в душе ее затеплилась надежда увидеть Христа, ибо по завершеньи наших земных тягот мы все уповаем на встречу с Ним. Девица было кинулась к стене, но ее придержали, заставляя созерцать то, чего она уж вдосталь насмотрелась. Наконец, сэр, терпенье ее иссякло, и Ребекка, подхватив юбки, бросилась туда, где надеялась утолить свою жажду. Но ее ждал наигорчайший обман. Вместо Христа увидала она босую нищенку в лохмотьях: рыдая, та тянулась к ней, словно ребенок к матери. За спиной девчонки в непроглядной ночи полыхал всепожирающий огнь — он-то и озарял шпалеру. Ребекку пронзило жалостью к маленькой попрошайке, изнывавшей от жара пламени. Кинулась она ей помочь, но будто уперлась в незримое стекло. Знаете, сэр, в тот миг, когда она понапрасну пыталась спасти несчастного ребенка, ей вдруг помнилось, будто прежде они уже виделись и даже в обнимку лежали рядышком, словно сестры. Позже пришло на ум, что она видела себя, какой была до Лондона, да только отчего-то не признала — может, из-за нищенских лохмотьев, ибо хоть жила бедно, в рванье никогда не ходила.

В: Заканчивай.

О: Я уж почти, сэр. Токо опять придется крамольничать.

В: Крамольничай. Ты уж меня приучил.

О: Когда нищенку охватило пламя, она не вспыхнула, но растаяла, будто воск або сало. Вообразите, этак оплавилась в грязную лужицу, и лишь потом огнь ее слизнул, отхаркнув черным дымом. Дольше рассказываю, сэр, во сне-то — раз, и готово. Ребекка вскипела гневным отчаяньем, ибо сожжение нищенки показалось ей самым жестоким и несправедливым из всего, что она видела. Оборачивается к Сатане — чего делать, не знает, но желает хотя б выказать свою злость. Тут, сэр, Ребекка смолкла. Чего, говорю, он исчез? «Да, — отвечает она и, помолчав, добавляет: — Только не смейся надо мною». Не буду, обещаю. Тогда она говорит: «Исчезло все, и я будто стою на знакомом бристольском причале. Тут же мои родители — грустно на меня смотрят, будто знают, что за нищенка сгинула в адском пламени. Рядом с ними еще один человек — молодой и пригожий, в таком же плотничьем фартуке, что и отец. Я опять плачу, потому как в юности хорошо его знала. Понимаешь?» — «В смысле, то Господь наш?» — «Да! Хоть и в страшном безмолвном сне, но тысячу раз — да! Господь наш Иисус Христос». Я, сэр, не найдусь, чего сказать, потом спрашиваю: «А как он на тебя смотрел?» «Как я — на маленькую нищенку, — отвечает. — Только меж нами не было ледяного стекла, и я знала, что еще могу спастись». Вот, сэр, передал все, окромя ее тона, коего не выразить.

В: Надо ж, экий глянец навела на всякую белиберду! Может, за шашни и блуд с Люцифером причислить ее к святым?.. Раззява! Надо было сошвырнуть ее в ближайшую канаву! Кто хоть слову из этакого вздора поверит, достоин, чтоб его вздернули иль на мыло отправили!

О: Причины верить имелись, сэр.

В: Рассказывай об ее пробужденье.

О: Слушаюсь, сэр. Во сне она хотела кинуться в ноги Господу и родителям, но не успела — проснулась. Глядь, в пещере она, слава богу, одна, только голая и насмерть продрогшая. Костер потух, нечисть и спутники пропали. Вот и вышла Ребекка наружу, как я уже сказывал.

В: А куда ж остальные подевались? На помеле, что ль, улетели?

О: Сэр, и я втолковывал: при мне никто не выходил, окромя полоумного. Для нее сие тоже было загадкой.

В: В пещере иных проходов не подметила?

О: Сказала, нет, сэр, хотя могла проглядеть. Что, ежели они в кого-нибудь превратились? Скажем, в воронов, на коих я не обратил вниманья.

В: Бабкины сказки.

О: Поди знай, сэр. Либо в пещере имелся подземный ход на другую сторону холма.

В: Там возможно прорыть такой ход?

О: Бог его знает, сэр. Я не видал, какая земля за утесом.

В: Дыра, через кою струился дымок, не могла служить выходом наружу?

О: Наверное, могла, сэр. Но сомневаюсь, чтоб через нее выбрались пять персон, коих я не заметил.

В: Насчет гуденья спросил?

О: Да, сэр. Мол, жужжала огромная ведьмина прялка, в коей веретено вращалось так быстро, что глаз не уследит.

В: Что? С трехсот шагов ты слышал жужжанье прялки в пещере? Быть того не может.

О: Так точно, сэр.

В: Стало быть, девка хотела тебя убедить, что ею овладел Сатана, так? Она мучилась болью?

О: Нет, сэр.

В: Выказывала ужас иль омерзенье тем, что может от него понести? То бишь не в рассказе, а позже? Она возвращалась к сей теме?

О: Нет, сэр, ибо возрадовалась избавленью и обретению Христа. Светоча, как она говорила.

В: Чем объяснила бегство насмерть перепуганного слуги?

О: Ничем, сэр. Лишь предположила, что, пока лежала опоенная, от происходившего в пещере бедняга окончательно съехал с ума.

В: Что за куколку она поминала?

О: То из ее сна, сэр. В сатанинской галерее она видела непогребенный труп молодой красавицы, весь усаженный личинками. Одна была жутко огромная.

В: Ежели девка не врет, почему ж ее отпустили? Чтоб она разболтала об том, что Сатана может самолично явиться и взять свое? Ладно, иного от него и не жди. Но почему ее не умертвили иль не забрали с собою, превратив в духа?

О: Об том мы говорили, сэр. Видимо, потому, что она молилась об отпущенье грехов и всем сердцем клялась порвать с прошлым, ежели Господь вызволит ее из беды. Сначала ответа не было, но во сне она его получила. Пробудившись, поняла, что избавлена от мучителей, и тогда еще крепче уверилась — молитва ее услышана. До краев полная божественным присутствием, то бишь светочем, она сподобилась на встречу с добрым самаритянином, то бишь мною, и по благополучному избавленью от напасти возжелала еще раз подтвердить священный обет. Что и сделала по правилам своей веры — в тряске и слезах, об чем я уж поведал, сэр.

В: А ну-ка прикинь, Джонс: ты сваливаешься как снег на голову, но девке вовсе ни к чему являться на глаза батюшке его сиятельства. Она ж не дура. Но в мужиках разбирается и, зная твои слабости, смекает, какую байку ты легко заглотнешь. И вот она стряпает красивую небылицу, приправленную суеверием и шарлатанством, а затем изображает раскаявшуюся блудницу, кому потребна твоя защита. Да еще упреждает: мол, ежели кому расскажешь о безобразно гнусном распутстве, тебя ж сочтут лживым богохульником. Ну, что скажешь?

О: Не скрою, этакая мысль наведывалась, сэр. Вы уж не серчайте, но покамест я ей верю. Как говорится, вор на вора наскочил. Я сам, грешник, лихо пули отливаю и вруна за милю почую. Но в ней было одно раскаянье.

В: Возможно. Однако рассказ об событьях в пещере выглядит враньем. Ладно, я сам ее поспрошаю. Рассказывай, что было дальше. Вы поехали в Бидефорд?

О: Нет, сэр. В первой же деревне, где вроде все спали, нас облаяли собаки да окликнул какой-то мужик. Мы шибко опасались, что за нами кинутся урядники, но пуще боялись бидефордских ночных сторожей. А потому решили, что лучше переночевать у дороги и уж по свету въехать в город.

В: Заночевали в лугах?

О: Да, сэр, на бережку.

В: Ты заговаривал об поездке к его светлости?

О: Да, сэр, но она сказала: «Теперь сам понимаешь — туда ехать нельзя». «Да почему? — вскинулся я. — Наверняка хорошо заплатят». И тут, сэр, она изрекла нечто странное: мол, сердце мое говорит иное. Коль я верую в одно золото, что неправда, то лучше мне убить ее и забрать двадцать гиней, зашитых в подоле юбки. «Чего несешь-то? — говорю. — Я думаю лишь об своем долге перед батюшкой его сиятельства». «Врешь, — отвечает. — Мысли твои об золоте». «Ну, спасибо, — говорю. — Славная награда за помощь — в глаза обозвать лжецом». «Фартинг, — вздыхает она, — ты беден и слаб пред соблазном, однако в душе своей знаешь, что не прав. Можешь отрицать, но и в тебе горит светоч, в коем твое спасенье». «Сперва спасайся сама, — говорю, — таков закон жизни», — «Я жила по сему закону, но он порочен». Мы смолкли, сэр, и мне стало не по себе от уверенности ее тона, в коем не слышалось ни обвиненья, ни укора — будто моя собственная совесть говорила. «Ну что, ради золота убьешь меня? — спрашивает Ребекка. — Место безлюдное, тело схоронишь». Там, сэр, на милю вокруг не было жилья. «Ведь знаешь, что на тебя руки не подыму, — говорю я. — Однако ж христианский долг велит известить отца об его сыне, разве не так?» «Не милосердней ли, — отвечает, — скрыть, что чадо его отправилось в ад? Хочешь — езжай, но я не поеду и тебе не советую. Зряшным делом наживешь не награду, а беду. Все кончено, его сиятельство сгинули, тебя ж обвинят в соучастье». Мол, ежели вопрос только в деньгах, охотно, грит, отдаст половину своих. Я стал отнекиваться, но после говорю, ладно, мол, подумаю, а затем спрашиваю, как, дескать, быть, ежели в один расчудесный день меня возьмут на цугундер. За голословную-то правду с меня шкуру спустят, но кто ж поручится за мои слова? Я ж тебе открыла, говорит Ребекка, как зовут моего отца и где он проживает. Потом клятвенно обещала: ежели спросят, она подтвердит мои показанья. На том разговор наш окончился, и мы закемарили. Знаю, сэр, скажете, мне следовало быть тверже, но я шибко устал — ведь не думал не гадал, что выдастся этакий денек, где все точно во сне.

В: Что наутро?

О: Благополучно прибыли в Бидефорд и остановились в портовой гостинице, глянувшейся своим малолюдством; разговелись черствым рыбным пирогом, что воистину показался пищей богов — вот до чего я оголодал, сэр. В гостинице нам сказали, что назавтра с утренним приливом отходит корабль на Бристоль, и мы, дожевав пирог, кинулись на причал. Выясняем, мол, да, будет корабль. Я уж хотел сладиться об проезде, но тут у нас опять случилась перепалка: едем вместе, говорю, она ж — ни в какую. Не стану утомлять вас подробностями, сэр, но все кончилось уговором: я — в Суонси, она — в Бристоль, про то, что было, молчок, однако, ежели что, друг за дружку вступиться. Оказалось, через два дня мистер Пэрри, об ком я сказывал, отплывает в Уэльс. Мы с Ребеккой условились об своих проездах и вернулись в гостиницу.

В: Вас не спрашивали, почто прибыли?

О: Спрашивали, сэр. Мы сказались слугами из Плимута — дескать, после смерти вдовствовавшей хозяйки лишились места и разъезжаемся по домам. Вот, мол, оставляем лошадь и деньги на месячный прокорм, чужого нам не надо. А я отправил в «Корону» записку, где, мол, искать коня. Можете проверить, сэр, — в Барнстапл послал мальчонку, коему за труды уплачено два пенса.

В: Названье гостиницы?

О: «Барбадос», сэр.

В: Что с деньгами, кои девка посулила?

О: Все честь по чести, сэр. После обеда завела к себе в комнатку и отсчитала десять гиней. Правда, сказала, что деньги сии заработаны блудом и счастья не принесут. Однако я взял, ибо шибко нуждался.

В: Неужто за месяц спустил?

О: Потратился, сэр. Почти все отдал брату, уж очень он обнищал. Можете справиться.

В: Ты видел, как девка отплыла?

О: Да, сэр, на следующее утро корабль отдал швартовы.

В: Как он прозывался?

О: «Елизавета-Анна», сэр. Бриг, хозяин мистер Темплман або Темплтон, сейчас уж не вспомню.

В: Уверен, что перед отплытьем девка не сбежала?

О: Уверен, сэр. Она стояла у поручней и мне помахала.

В: На прощанье что-нибудь сказала?

О: Просила ей верить, сэр. Может, говорит, больше не свидимся, но попробуй жить праведно.

В: В Бидефорде его сиятельство не появились?

О: Никаких следов, сэр. Уж поверьте, я высматривал и господина, и Дика.

В: Через день ты отбыл в Суонси?

О: Так точно, сэр. Вдосталь покачался.

В: Вопреки страху перед морем и каперами?

О: Вот уж правда, сэр: корабль не моя обитель, да выбора не имелось. В каталажке и то милее.

В: Что ж, охотно тебя пристрою. И все ж твой первоначальный план известить родных его сиятельства был гораздо лучше, несмотря на всю его корыстность. Любопытно, как шлюха сумела тебя разубедить?

О: Наверное, скажете, сэр, она меня обморочила, что еще выяснится. Но, знаете, я просто не узнавал ее, так шибко она изменилась. И со мною держалась совсем по-иному, несравнимо милее.

В: В каком смысле, милее?

О: Мы с ней об многом переговорили, не только об последних событьях.

В: Об чем же еще?

О: Говорили про ее былую греховность и об том, что ныне она узрела светоч, а потому к прошлому возврата нет. Что Иисус Христос пришел в сей мир ради таких, как мы, дабы указать нам путь в ночи. Мы словно только познакомились, и она расспрашивала об моей прошлой жизни. Кое-что я рассказал.

В: Открыл свое настоящее имя?

О: Да, сэр. А еще поведал об матушке и родных, кого вопреки всему я не забыл. И она укрепила меня в решенье их повидать.

В: Чтоб заодно от тебя избавиться, так?

О: Думаю, она была со мной искренна, сэр.

В: Ты говорил, она поносила знать?

О: Да, ваша милость. Высказывалась об несправедливости, какой навидалась у мамаши Клейборн.

В: То бишь?

О: Не судите строго, сэр, но я признался в былых грехах, и она сказала, что ее клиенты стократ хуже, ибо грешат умышленно, тогда как подобные мне — ради хлеба насущного. Дескать, богатство уродует души и застит совесть; пока знать сего не поймет, жизнь будет сплошным проклятьем.

В: Короче, смутьянила?

О: Она сказала, мир лишен всякой надежды, пока аристократы безнаказанно руководствуются грехом. И оттого нам, простым людям, следует беречь души, не потакая собственной греховности.

В: Тебя не рассмешили этакие слова из ее уст?

О: Нет, сэр. Они шли от сердца, без ерунды. Я сказал, дескать, не по чину нам судить благородных, и она мягко возразила: мол, наверное, ты не задумывался, что Царствие Небесное надо заслужить еще на сем свете, и сие в равной степени касается всех. Ибо там нет иных чинов, кроме святости. Она поощряла во мне хорошее, сэр. Знаю, вы считаете, хороших валлийцев не бывает, мол, все они злыдни. Ей-богу, сэр, мы самая злосчастная нация, и все наши пороки от нужды. По правде, в душе мы вовсе не грешники, но добрые и набожные.

В: Да знаю я вашу доброту и набожность! Сиречь вероломство и еретичество! Вы — непристойная хворь державы! Чирей на заднице империи, прости господи!

О: Иногда, сэр. От безысходности.

В: То бишь всегда. Об его сиятельстве девка еще что-нибудь говорила?

О: Мол, она их прощает, но Господь не простит.

В: По какому праву грязная потаскуха дарует прощенье да еще рассуждает об Господней воле?

О: Не ведаю, сэр. Я прям на ходу засыпал, до того измучился и все ноги сбил. После этакого дня голова шла кругом. Веду девицу, слушаю — вроде как верно говорит.

В: То она тебя, охламона, вела. Девка ехала верхами?

О: Да, сэр. Но временами спешивалась, чтоб я передохнул.

В: Ты настолько изнемог, что уж больше с ней не заигрывал?.. Ну, чего язык-то проглотил?

О: Пожалуй, лучше обо всем рассказать, хоть к делу оно ничего не прибавит. Той ночью на бережку Ребекка шибко продрогла, и мы легли рядышком, чтоб согреться. Прижалась она спиной и говорит, мол, знаю, ты не воспользуешься моей беззащитностью. Я, сэр, к ней не притронулся, лишь поведал, что когда-то был женат, но из-за пьянки моей ничего путного не вышло, а бедную мою женушку вскорости уморила дизентерия. Конечно, говорю, ты якшалась с мужиками, перед кем я полная никчемность, однако, ежели согласна, я б взял тебя в жены и зажили б мы честно и праведно, как ты хочешь.

В: Утречком под Сатаной, а вечерком уж под тобой? Лихо!

О: Однако днем в нее проник Христос.

В: И ты потворствовал этакому богохульству!

О: Нет, сэр. Поверил, что она искренна в своем раскаянье.

В: И уж созрела для ублаженья твоей похоти.

О: Не скрою, сэр, я завидовал Дику. Природа голос подает. Но теперь наравне с телом меня влекла ее душа. И я подумал, что в супружестве с ней сам стану лучше.

В: Однако сия новоявленная святая тебя не пожелала?

О: Она зареклась от всякого мужа, сэр. Ты, говорит, готов взять в жены законченную грешницу, и я благодарна за твою доброту, но не могу ее принять, ибо в разгар давешней муки поклялась, что больше никогда добровольно не отдамся мужчине.

В: Тебя устроил такой ответ?

О: На другой день, сэр, вернее, утром уже наступившего дня я сделал еще один заход. Ты хороший человек, сказала она, и ежели вдруг я передумаю, то непременно учту твое предложенье. Но сейчас, мол, все в ней говорит об обратном, и первым делом она должна повидать родителей.

В: Эх ты! Раздраконил бы святошу, пока был шанс!

О: Чего уж теперь, сэр, волна ушла.

В: Ничего, мы ее словим. Уж меня-то нежные взгляды, ахи да охи с толку не собьют! Пусть изощряется сколь угодно!

О: Конечно, сэр. Удачи вам.

В: Обойдусь без твоих пожеланий.

О: Прошу прощенья, сэр.

В: Ну гляди, Джонс, коль в чем соврал, веревки тебе не миновать, ручаюсь.

О: Прекрасно понимаю, сэр, и жалею, что сразу обо всем не рассказал.

В: Для настоящего злодея ты слишком болтлив и глуп. Только и достоинства в тебе, что пакостишь по мелочи. Пшел прочь и жди, когда вызову. На волю не отпускаю. Поживешь на казенных харчах, пока дело не закончено. Ясно тебе?

О: Так точно, сэр. Покорнейше благодарю. Храни вас Господь.

~~~

Линкольнз-инн, сентября одиннадцатого дня

Ваша светлость,

кабы не священный долг безропотно исполнять Ваши милостивые повеленья, мое смиренное беспокойство об Вашей светлости умолило б меня воздержаться от пересылки приложенья к сему письму. Всей душой желал бы я унять свою тревогу, но вынужден следовать древнему правилу моего ремесла Testis unus, testis nullus^{237}. К тому ж сей единственный свидетель, отъявленный плут и враль, ссылается на другого, кто, по всей вероятности, окажется еще большим лгуном. Однако с полной прямотою я должен уведомить Вашу светлость: на мой взгляд, Джонс, по кому давно плачет веревка, в существе не лжет. Нам остается уповать, что коварная девка его обманула.

Ее уже ищут и с Божьей помощью вскоре найдут. И уж тогда, уверьтесь, она изведает, почем фунт лиха. Ваша светлость могут представить, что такое Джонс, кто в своих показаньях являет себя сгустком всего дурного, что характерно для его никудышной нации. Будучи захвачен врасплох, сей прощелыга, кто сверх плута на два фута, вертится, точно уж на сковородке.

Прошу еще взять в разуменье, что Вашей светлости, как никому, известны черты его сиятельства, достойные порицанья. Увы, они виновны в наисквернейшем из сыновних грехов — непочтительности к отцовой воле, но однажды Вы сами обмолвились, что они, слава богу, не запятнали себя порочностью, в коей погрязли многие из их знатных сверстников. Допускаю, что кто-то способен погрузиться в пучину разврата, но только не джентльмен, удостоенный чести быть Вашим сыном. Полагаю, Ваша светлость согласятся со мною и в том, что за последнюю сотню лет никто слыхом не слыхивал об упомянутых ведьмах. Буду краток и заклинаю Вашу светлость проявить терпенье, помня, что весьма сомнительное злодеянье, об коем повествует прилагаемый отчет, не суть установленная истина.

Крайне опечаленный, но вечно покорный слуга Вашей милости

Бристоль, подле Фрумгейта

Среда, сентября пятнадцатого дня, года 1736

Сэр,

удостоившись Вашего письма, спешу стократно расписаться в почтенье к Вам, а также заверить Вашего благороднейшего клиента в том, что я всегда к их услугам. Год назад мне уже посчастливилось оказать содействие Вам, светилу нашей профессии. Позвольте присовокупить, что намедни я участвовал в благополучно завершившейся тяжбе под председательством судьи мистера Г-и, кто удостоил меня личной просьбы засвидетельствовать его глубочайшее уваженье к нашему клиенту и выразить крайнюю заинтересованность в дальнейшем сотрудничестве, буде сэр Чарльз пожелают воспользоваться его талантами. Что я с удовольствием исполняю, любезный сэр, а засим перехожу к Вашим распоряженьям по нынешнему весьма прискорбному и щекотливому делу.

Сэр, прошу заверить его светлость, что для меня нет ничего ценнее доброго имени наших благородных семейств, сего неоспоримого, богоизбранного оплота, на коем вкупе с королевской властью зиждется безопасность и благополучье нации, а посему Ваша просьба об строжайшей секретности неукоснительно соблюдается.

Расследованием установлено, что интересующую Вас особу видели по адресу и в сроки, означенные в Вашем письме, однако точную дату никто из опрошенных не назвал, колеблясь между первой иль второй неделей мая. Особа сия получила верное известье: в здешних краях родители ее боле не проживают, ибо три года назад перебрались в иное гнездилище секты, расположенное в Манчестере. Поддавшись на уговоры манчестерского брата хозяина — дескать, жизнь там лучше (а сектанты, полагаю, оголтелее), — семейство с тремя отпрысками (все женского полу) выехало из города, оставив нашу особу без всяких родственных связей.

Отец — Амос Хокнелл, жена его — Марта, в девичестве Брэдлингтоль Брэдлинч, уроженка Коршема, Уилтшир. Хоть отъявленный еретик, Хокнелл считался хорошим столяром и плотником. Последнее время он работал у моего знакомца — добропорядочного христианина, олдермена мистера Диффри, кто, будучи купцом и владельцем здешней верфи, нанял его для отделки судовых кают. Его ремесленное мастерство нареканий не вызывало, однако он вечно проповедовал, подрывая в окружающих веру в официальную церковь, ярым приверженцем коей слывет, к чести своей, любезный мой приятель мистер Д. Последний неоднократно предупреждал столяра об недопустимости подобного и, узнав, что тот сманил в секту двух подмастерьев, взашей его выгнал. Хокнелл, неистовый фанатик во взглядах и вере, вопил об произволе. Нрав его характеризуют точные слова мистера Д.: пропитан вольнодумством, как бочонок рассолом. Он же поведал, что, получая расчет, наглец кричал, дескать, всякий может нанять его руки, но никто — ни сам король, ни парламент — не наймет его душу. Одно время Хокнелл намеревался перевезти семью в американские колонии (по мне, этаким смутьянам там самое место), но позже раздумал. Полагаю, ныне его можно сыскать в молельне захолустного Манчестера, каковому не сравниться — о чем Вы, сэр, осведомлены лучше моего — с городом, откуда я к Вам пишу.

Вышеозначенная особа сказала, что приехала из Лондона, где служила горничной, однако никто не запомнил имени и адреса ее хозяев. По моим сведеньям, не больше часа проведя у соседки, известившей ее об упомянутых событьях, она заявила, что должна безотлагательно следовать в Манчестер, ибо не чает воссоединиться с родными. К сожаленью, сэр, нас постигла неудача, поскольку за три недели до Вашего письма оная соседка, престарелая квакерша, померла от водянки и вышеизложенные сведенья были получены от окрестных сплетниц. Однако считаю, что показанья болтливых кумушек заслуживают доверья.

В силу твердолобой скрытности единоверцев нашей особы мой дознаватель мало что выяснил касательно ее прошлого, ибо даже самый правомочный допрос местные еретики воспринимают как знак предстоящих гонений. И все ж удалось найти источник, сообщивший, что лет пять-шесть назад девицу отринули от квакерства, сочтя потерянной для веры, после того как она была уличена в преступной связи с неким Генри Гарвеем, сыном ее первых хозяев. Нашу особу изгнали со службы, а затем из отчего дома, поскольку выходило, что она сама соблазнила юношу, а потому недостойна покаянья. До самого ее возвращенья после долгого отсутствия никто ничего об ней не знал и узнать не успел (кроме упомянутой соседки), ибо она вновь скрылась.

В заключенье должен Вас уведомить, что Вы не первый интересуетесь данной особой: вышеозначенный болтливый источник сообщил моему дознавателю, что в июне некий человек, сказавшийся приезжим из Лондона, разыскивал ее, дабы передать весточку от прежней хозяйки. Внешность его и манеры не внушили доверья завистливым и подозрительным сектантам, и незнакомец отбыл восвояси, узнав лишь, что искомая особа, скорее всего, направилась в Манчестер. Полагаю, сэр, Вы лучше ведаете, как сие растолковать.

Пишу в некоторой спешке, ибо отлучаюсь по нашему второму делу, кое будет справлено, как только позволят обстоятельства. Будьте благонадежны, я тотчас Вам отпишу.

Засим остаюсь смиреннейший, наивернейший и покорнейший слуга Вашего досточтимого клиента и Вашей бесценной персоны

Бидефорд, сентября 20-го дня

Сэр,

пишу, доколе свежа память об двух последних днях, проведенных мною в месте, коем Вы столь озабочены. Расположенное примерно в двух с половиной милях от брода на бидефордской дороге, оно прозвано Ущельем, ибо и впрямь выглядит боле лощиной, нежели долом, что весьма характерно для здешнего овражистого, лесистого ландшафта. Пещера, перед коей имеются лужайка и прудик для скотины, отыскалась чуть ближе к броду — мили через две к ней привела тропка, что бежит от большака. Тут полное безлюдье, лишь чабаны, бывает, гонят отары на высотные пастбища. Один такой, по имени Джеймс Локк (он и его подпасок родом из Даккума), и нынче обитает в пещере, коя издавна служит ему летним домом. Сей Мопс^{238} не грамотнее своих подопечных, но малый честный.

Приют сей имеет будоражащую историю: он прозывается Доллинговой (либо Доллиновой) пещерой, будучи так поименован в честь предводителя шайки разбойников, коя в стародавние времена тут бесстрашно обитала, ведя, по выражению Локка, разгульную жизнь на манер Робин Гуда; по причине удаленности места, а также сметливости лиходеев, промышлявших на стороне, но не в окрестностях, долгие годы шайка оставалась безнаказанной и в конце концов сгинула, ни разу не попавшись в руки правосудья. Доказательством подлинности сей истории служат корявые буквы С. Д. Д. Д. (Собственный Дом Джона Доллинга), высеченные изнутри над входом в грот. Похоже, разбойник мнил себя фригольдером.

Забегая вперед, сэр, поведаю об еще более древнем поверье, связанном с валуном, что торчит подле пруда. Однажды к пастуху явился Сатана, пожелавший купить агнца; столковавшись об цене, чабан предложил выбрать любого, какой глянется, но Сатана указал на его младшего сына (живописуя, Локк ткнул пальцем в собственного мальчонку). Смекнув, кто перед ним, от страха пастух онемел. «Чего ж ты молчишь? — говорит Шиликун. — Вон, Авраам не кобенился из-за какого-то отрока». Уразумев, что сей барышник собаку съел (выраженье Локка) на сделках с душами, храбрый пастух огрел его посохом по башке, но орудье надвое переломилось, ибо нечистый обратился в камень. Чабан не шибко горевал из-за потери клюки, поскольку спас душу сына, а Сатана, кому не глянулось пастушье гостеприимство, свою бесстыжую рожу в сии края уж больше не казал. С тех пор валун прозывается Чертов камень. Видимо, оттого место считается проклятым, и многие пастухи сюда не захаживают. Но только не Локк, а перед тем — его папаша, тоже пастух; мол, чего ж еще — отменный корм без всякой заразы да пещера, пригодная для жилья и созреванья сыра. Надеюсь, сэр, вы не сочтете мое отступленье пустопорожней болтовней, ибо просили не избегать даже причудливых деталей.

Устье антрума пятнадцати шагов в ширину и в своей верхней точке высотой почти в два человеческих роста; далее шагов на сорок проход, что как будто упирается в глухую стену, но затем сбоку вдруг видишь проруб (Локк полагает его твореньем разбойничьей шайки), через каковой попадаешь в весьма просторную каменную залу. Яйцеобразной формы, она почти пятидесяти шагов в длину и около тридцати в поперечнике. В высоком потолке пробита отдушина, коя чуть-чуть пропускает свет, но, подобно коленчатому дымоходу, не позволяет видеть небо. Пол влажен, однако не слишком — Локк говорит, что дождевая вода куда-то уходит. Из-за сумеречности сей, так сказать, будуар пастух использует лишь для храненья сыра.

Теперь, сэр, перехожу к главному вопросу. По Вашему совету я прихватил фонарь, с помощью коего в центре залы отыскал большое кострище. Прежде чем я успел спросить, Локк поведал, что сие следы девонширских чавел (то бишь цыган), таборы коих зимой кочуют в Корнуолл, а по весне возвращаются обратно. Сам он обычно появляется здесь в начале июня (нынешний год не исключенье) и почти всегда находит подобные знаки их пребыванья; то же самое происходило и в бытность его папаши. Однако с цыганами Локк никогда не сталкивался, ибо народ они скрытный, со своим диким наречьем и своими обычаями. Правда, ни разу его не потревожили и не пытались оспорить его право на летнее проживанье в пещере, но даже оставляли запас хвороста на растопку и изгородь, за что он им весьма признателен.

Замечу, что от кострища исходил странный душок — пахло не только паленым деревом, но еще чем-то вроде серы либо купороса, точно не скажу. Возможно, дело в том, что от жара большого костра камни источали некие миазмы, до сих пор не развеявшиеся, однако я не знаток подобных материй. Я справился у Локка, не чует ли он зловония, но тот ответил, что ничего необычного не слышит. Однако я решил, что не ошибся, просто нюх чабана напрочь отбит крепким овечьим и сырным духом. Сопровождавший меня слуга держался того же мненья, и вскорости мы нашли еще одно подтвержденье моей правоты, хоть оно мало что разъяснило. Мы поворошили золу, надеясь что-нибудь отыскать, но, кроме углей, ничего не увидели. Локк указал на груду мелких костей (кроличьих, птичьих и еще каких-то), лежавших в закутке, точно в склепе; несомненно, то были остатки пиршеств цыганских нерях. Пастух говорит, зимой те обитают в каменной зале, укрываясь от ветра и стужи.

Да, пока не забыл, сэр: с фонарем я тщательно обшарил всю пещеру, однако не обнаружил иных выходов, кроме того, каким мы в нее проникли. Пастух также убежден, что других путей на волю нет, за исключеньем вышеупомянутой отдушины. При внимательном наружном рассмотрении оной я уверился, что сие скорее щель, в какую протиснется разве что ребенок, но никак не взрослый. Изнутри ж без лесенки к ней не подобраться; ни в зале, ни в проходе боле ничего примечательного я не увидел.

Перехожу, сэр, к последнему пункту вопросника — кострищу перед пещерой. Шагах в двадцати от входа, оно чуть смещено к краю лужайки и сразу приметно, ибо Локк его огородил. Зола смыта дождями, однако на выжженном пятачке трава не растет. Пастух уверяет, что прежде цыгане снаружи костров не разводили, и удивлен, почему прошедшей зимой они вдруг отступили от правила. В первый день овцы кинулись лизать кострище, будто отыскали лакомство; ни одна не захворала, но Локк от греха подальше огородил выгоревшее пятно. Любопытно, что время от времени его подопечные пытались прорваться к заветному месту, невзирая на изобилье сочной травы вокруг.

В поперечнике сей пятачок шагов девяти. Пригнувшись, я уловил то же едкое амбре, какое почуял в пещере. Слуга мой ковырнул землю и подтвердил, что сей запах мы уже слышали, в чем я уверился, когда он подал мне комочек (прилагаемый в письме), твердый, словно черепок, ничуть не размякший под весенними дождями. Колом от изгороди мой ассистент подолбил землю и с удивленьем обнаружил, что сие требует определенных усилий, ибо почва пропекалась на четыре-пять дюймов. Подобное объяснимо лишь многократным разведеньем больших костров, для коих окрест предостаточно топлива, но кои не потребны для согрева иль готовки пищи.

Тот удивительный факт, что кострище не зарастает травой, Локк объясняет ядовитостью зелий, изготовляемых цыганами. В здешних краях, сэр, последние слывут знахарями и отчасти живут тем, что всучивают простофилям свои псевдоцелебные отвары; однако мы со слугой едины во мненье: подобная стряпня не требует огромных костров. Мой человек справедливо заметил, что обычно земля этак спекается на дне плавильной ямы, но мы не обнаружили никаких следов литья. Насколько мне известно, в окрестностях нет рудных залежей, коих изобилье в Мендип-Хилл, подле Бристоля.

Увы, сие остается неразрешимой загадкой. Поверьте, причиной тому не леность моя иль нежеланье пораскинуть мозгами, но лишь неспособность прийти к какому-либо определенному заключенью. Дабы не растекаться мыслью по древу, коротко отвечу на иные вопросы.

1. Об посещенье сих мест каким-либо пытливым исследователем ничего не известно. Тутошние воды не имеют широкой славы целебных. Мистер Бекфорд (кто шлет Вам свои наилучшие пожеланья) до нашей встречи об них не слышал, хоть обитает в соседнем приходе.

2. Мои пристрастные вопросы об висельнике и последующих событьях Локка ничуть не встревожили. За неименьем иных версий он, подобно многим, беспочвенно относит сие на счет разбойников и, не приводя никаких доказательств наличья в округе лихих головорезов, ссылается на глупую байку об французских каперах, ничтоже сумняшеся здравым смыслом и фактом, что за последние восемьдесят лет никто не слыхал об злодейских басурманах, забравшихся в этакую глухомань. Знай себе талдычит: мол, пограничной страже известен их обычай — цапнуть что под руку попадется и дать деру.

3. Пастух клянется, что за летние месяцы ничего необычного не приметил, а также не имел иных визитеров, кроме родных и нас со слугой. Увы, новых сведений (помимо рассуждений об каперах) я не получил ни от него, ни от мистера Бекфорда, Паддикоума и прочих, упомянутых в Вашем письме.

4. Нигде не видно свежего холмика, под коим могло б покоиться мертвое тело; Локк и его подпасок, хорошо знающие местность, ничего подобного окрест не видели.

5. Упомянутая Вашим свидетелем точка, с коей открывается хороший обзор пещеры, существует, и в целом данная им хорография соответствует истине. По крайней мере, в сем свидетелю можно верить.

6. Что касаемо двух лошадей и поклажи, оные мною не обнаружены; правда, я не уверен, что искал там, где следует, ибо в тех местах черт ногу сломит: мы прошли вдоль ручья, но вернулись ни с чем. О бесхозных лошадях и вещах в окрестных селеньях никто не слышал. Вероятнее всего, и то и другое умыкнули цыгане. В ближайшее время разузнаю об коне Вашего свидетеля.

7. Что до ведьм, то, по утверждению Локка, одна проживает в его деревне, но числится по разряду так называемых белых (иль добрых), кои практикуют сведенье бородавок и гнойников, не имея сношений с нечистым; к тому ж она дряхла и увечна. Об шабашах пастух не знает и вполне уверен, что зимой в пещере обитают одни цыгане; в здешних местах он никогда не видел особ женского полу, кроме своих овец, да еще жены и дочери, время от времени доставляющих ему провиант, а также заявляющихся по чернику, коей в августе здесь изобилье. Видимо, в сем вопросе Локк опередил своих соплеменников, кои, по словам мистера Б., упорно верят в колдовство и считают большой ошибкой очередную отмену «Закона об ведьмах», слух об чем просочился в здешние края. За время своего служенья викарий лишь раз столкнулся с обвиненьем в чародействе, на поверку оказавшимся сварой двух старух. Тем не менее многие унаследовали стародавнюю веру в ведьм.

8. Милях в семи от изголовья долины пролегает дорога из Барнстапла в Майнхед. Для чужака путь к ней непрост, но отважный человек с задачей справится, ежели будет упорно держать на север, временами выбираясь на большак. Летом, посуху, сие гораздо проще. Между Бриджуотером и Тонтоном есть лишь два крупных селенья, Майнхед и Уочет, кои придется обогнуть тому, кто путешествует тайком. Именно сей дорогой я намереваюсь вернуться, с предписанной Вами осторожностью наводя справки; ежели что узнаю, тотчас извещу, в противном случае отпишу из Бристоля.

Сэр, я искренне сожалею, что в настоящее время не могу сообщить нечто более полезное Вам и Вашему досточтимому клиенту.

Имею честь быть Вашим смиреннейшим, верным и покорным разыщиком и слугой,

Бристоль, сентября двадцать третьего дня

Сэр,

к сожаленью, затея моя оказалась бесплодной, ибо в городах и селеньях, мною упомянутых в прошлом письме, я не обнаружил никаких следов нашей высокородной особы. Не могу утверждать, что она не воспользовалась сим путем, но за давностью след совершенно остыл. Осмелюсь предположить, что, даже ежели б сия персона путешествовала открыто (а я б имел возможность в той же манере наводить справки), по прошествии столь длительного времени результат вряд ли был бы иным. Полагаю, господина с немым слугой определенно запомнили б, но увы… Барнстапл и Бидефорд всегда многолюдны, а уж в благодатную летнюю пору там не протолкнуться от торговцев ирландской шерстью, полотном, валлийским углем и прочих негоциантов из Тонтона, Тивертона, Эксетера и даже Бристоля.

Пролистав журнал, бидефордский кассир мистер Леверсток подтвердил показанья Вашего свидетеля в том, что в первых числах мая судно «Елизавета-Анна» (хозяин мистер Томас Темпл-форд) отправилось в Бристоль, а балкер «Генриетта» (капитан мистер Джеймс Пэрри) отбыл в Суонси.

Верны и показанья касательно гостиницы «Барбадос», где припомнили свидетеля и его компаньонку, не вызвавших особого интереса своей заурядной историей. После отъезда девицы свидетель похвалялся, что она поехала в Бристоль испросить родительского благословенья на замужество с ним, но боле ничего существенного не сказал.

Сообщаю также, что оставленную им лошадь продали. Хозяин гостиницы считает, что на то был в своем праве, ибо содержал ее еще месяц сверх оплаченного срока. Вернуть деньги он не желает, несмотря на мою угрозу привлечь его к суду и вздернуть за конокрадство. Наглый грубиян, он вполне сего заслуживает, ибо, по словам мистера Леверстока, якшается с контрабандистами. Впрочем, сумма слишком мала, так что дело зависло.

Жду Ваших дальнейших распоряжений, сэр, а также почтительно прилагаю счет моих расходов и заверяю, что Вы всегда можете рассчитывать на Вашего преданного и покорного слугу.

Корпус-Кристи-колледж, октября первого дня

Сэр,

всегда рад поспешествовать знакомцу просвещенного мистера Сондерсона. Я исследовал спекшийся земляной комок, об коем вы спрашиваете моего мненья, но, сколь ни огорчительно, не могу сделать определенного вывода об его происхожденье. Бесспорно, он подвергся сильному нагреву, значительно изменившему его природный состав, что весьма затрудняет химический анализ (даже в прекрасно оборудованной лаборатории); как говорится, огонь создает этакий анаколуф^{239}, в коем нарушаются все логические связи элементов, и восстановить их не под силу даже умелому и опытному эксперту. Могу предположить, что перед нагревом почву пропитали неким битумным составом, не сохранившимся в достаточной мере для его точного определенья (фильтрованье успеха не возымело). Великий химик и ученый достопочтенный Роберт Бойль^{240} завещал Королевскому научному обществу (членом коего я имею честь состоять) коллекцию минералов и камней, собранных на берегах Асфальтового озера (то бишь Мертвого моря) в Святой земле и, ежели память меня не подводит, чем-то напоминающих представленный образец. Похожие экземпляры находили также на берегах Дегтярного озера, что на испанском острове Тринидад в Вест-Индии. Нечто подобное можно увидеть и там, где при варке смолы толика ее выплеснулась из чана. Возможно, я ошибаюсь, но от представленного огарка исходит запах, не имеющий отношенья к смолам: ни минеральной (как в вышеупомянутых экспонатах), ни древесной, ни растительной. Сэр, ежели б вы снабдили меня образчиком необожженного грунта (каковой, несомненно, есть поблизости), я был бы вам чрезвычайно признателен и более полезен. До сей поры подобных почв на Британских островах не отмечалось, что послужило бы к большой коммерческой выгоде вашего клиента (чье имя мистер Сондерсон не удосужился сообщить).

Ваш покорный слуга,

P. S. В Кембридже я ненадолго, а посему лучше адресоваться по месту моего обитанья в Теддингтон, Мидлсекс.

Лондон, октября первого дня

Ваша светлость, пишу на бегу. Та, кого мы ищем, найдена, хоть сама про то еще не знает. В том никакого сомненья: мой помощник тайком показал ее Джонсу, и тот безоговорочно ее признал. Давеча она вышла за некого Джона Ли, манчестерского кузнеца с Тоуд-лейн, но уже настолько грузна, что муж ее не поспел бы стать отцом ребенка. По слухам, Ли тоже квакер. Человек мой докладывает, что живут они бедно, чуть ли не в погребе; постоянной работы и не имеет, но соседи величают его проповедником. Она ж воплощенье набожной матери семейства. Как сообщал мистер Пигг, родители и сестры ее также обитают в Манчестере. Пусть Ваша светлость не сомневаются, что я немедля туда отправляюсь, и сочтут уважительной причину нынешней краткости Вашего неизменного слуги

Прилагаю копию письма от доктора Хейлза, кто с недавних пор известен как ярый гонитель вредоносных спиртных напитков. Говорят, он превосходный натуралист, правда скорее ботаник, нежели химик. Дружен со своим прихожанином мистером Попом.

~~~

Хлебной коркой насухо подтерев миску, долговязый костлявый человек уставился на женщину, что супротив сидит за выскобленным дощатым столом. Не столь голодная или же более разборчивая в еде, она черпает похлебку, опустив глаза долу, будто в акте насыщенья есть что-то непристойное. Большой очаг не разожжен, и, стало быть, женщина хлебает холодное варево. Пальцы ее, ухватившие деревянную ложку, посинели от холода. Другая рука покоится на хлебном ломте утренней выпечки, словно вбирая последние крохи тепла. На столе ничего, кроме двух мисок, двух обшарпанных оловянных кружек и глиняного кувшина с водой; чуть в стороне лежит большая потрепанная книга в буром кожаном переплете, о содержании которой можно только догадываться, ибо отвалившийся корешок заменен латкой из старой парусины.

Полуподвальная каморка вымощена растрескавшейся плиткой, на входе ступеньки. Открытая дверная фрамуга и два оконца впускают хилый свет взошедшего октябрьского солнца, желанного в столь убогом жилище, где нет половика и даже циновки, а блеклые пятна сырости — единственное украшение голых, недавно побеленных стен. Вся обстановка — стол, два стула и деревянный сундук, под днище которого подложены грубо опиленные бруски. В огромном семифутовом очаге, где на гвоздиках висят две чугунные сковороды и древний противень, кучка золы, окантованная кирпичами, смотрится жалко.

Сундук примостился рядом с проемом в смежный безоконный закуток, откуда выглядывает спинка кровати. На полке, приколоченной над очагом, железный подсвечник, два-три огарка, квадратное зеркальце без оправы, трутница и солонка. Всё. В скудости монашеская келья уступает сему жилищу.

Однако в этой аскезе кое-что удивляет. Первое: неоштукатуренный потолок покоится на двух потемневших от времени дубовых балках, украшенных изящными желобками и фасками, словно столетье назад, в правление Якова I иль Елизаветы, в доме-красавце даже обитатели полуподвала удостаивались столярного искусства. Вообще-то здесь была мастерская портного-мануфактурщика, жившего наверху, и сие изящество предназначалось его клиентам.

Вторая странность — дух благочестья. Сегодня нищета ассоциируется с распадом личности, когда человек и его жилище погружены в пучину грязи и бедлама. Каморка же чиста, словно операционная: ни пылинки-соринки, ни паутинки, ни пятнышка. Всюду подметено, все вымыто и выскоблено до чистоты, к какой не придерется самый въедливый боцман, словно жильцы сказали себе: у нас ничего нет, так будем благочестивы. В полном соответствии с тогдашним присловьем: «что плоти во зло, душе во благо». Однако благочестье подразумевало не только чистоту в доме, но и недреманную готовность к переменам, этакую затаенную энергию, какой полна сжатая пружина. Дескать, с таким положением вещей миримся сегодня, но не веки вечные. Чистота бытовая — всего лишь удобный зримый знак строгой и непреклонной чистоты духовной, потенциальной готовности и к мученичеству, и к борьбе. Вот почему уютно устроившееся христианство взирало на внешние знаки сурового раскольничества с тем же недоверием, с каким нынче кое-кто из нас взирает на явного доходягу, не зная, чего от него ждать.

Мужчине немногим за тридцать, но он уже седеет. На нем порты, свободная белая рубаха и душегрейка в бесчисленных прожогах от искр, оставивших следы и на руках. Вот он, Джон Ли, кузнец без кузни, кто нынче выковывает кое-что неподатливее железа — души человеков. Худющий верзила с отрешенным и устремленным вдаль взглядом. Похоже, он тугодум, кто бесконечно переваривает услышанное, прежде чем усмехнуться или высказать мнение. Судя по виду, кузнец еще не усвоил, что женат на Ребекке, кто в грубом сером платье и белоснежном чепце сидит напротив. Убор ее, плотно облегающий голову, под стать каморке — никаких кружев и оборок. Она не изменилась, и новому наряду не под силу скрыть, почему она была той, кем была: карие глаза излучают нежность, загадочную непорочность, терпение… И все ж она совсем иная. В благоприобретенной кротости есть некая твердость, почерпнутая, возможно, от ее визави, и непокорство, взлелеянное новыми обстоятельствами и новой убежденностью.

— На, доешь. — Ребекка отодвигает миску. — Невмоготу мне. Чего-то живот прихватило.

— Тебе страшно?

— Бог даст, все сойдет ладно.

— Мы с твоим отцом будем ждать на улице и молиться. Ежели за прошлые грехи тебя побьют каменьями, терпи и помни, что ты возрождена Господом.

— Хорошо, муж мой.

— И они будут судимы, когда Он придет.

— Да, я знаю.

Джон смотрит на миску, но думает об ином.

— Хочу кое-что рассказать. Ночью мне было виденье, но я побоялся тревожить твой сон.

— Доброе?

— Я шел по дороге и увидел кого-то во всем белом. В одной руке посох, в другой Библия; приветствовав меня, он изрек: «Терпи, срок твой близок». Больше ничего. Знаешь, все так четко, вот как сейчас вижу тебя.

— Кто ж он?

— Пророк Иоанн, хвала Господу! Он мне улыбнулся как другу и верному слуге.

— Срок близок? — задумчиво переспрашивает Ребекка.

— Вот и брат Уордли говорит: будь крепок в вере, тогда получишь знак.

Ребекка опускает взгляд на свой слегка округлившийся живот и усмехается. Потом проходит в закуток, откуда появляется с цинковым ведром и, поднявшись по ступенькам, исчезает за дверью. Лишь теперь Джон подтягивает к себе миску и доедает похлебку. Весь в мыслях о своей грезе, он не чувствует вкуса остатков вчерашнего ужина — водянистой овсянки с крапинами солонины и темно-зеленой лебеды.

Покончив с едой, он берется за книгу, которая сама открывается на титульной странице Нового Завета, — старой Библией 1619 года пользуются часто, но лишь как сборником четырех Евангелий. Не выделенные в абзац аргументы заключены в сердцевидную рамку и жирно подчеркнуты красной тушью. На полях крохотные гравюры: пасхальный агнец, символы пророков, изображения апостолов, из которых крупно представлены четыре евангелиста. Секунду-другую кузнец вглядывается в портрет святого Иоанна: усатый джентльмен определенно якобитской эпохи пишет за столом, рядом уселся ручной дронт… нет, орел. Но Джон Ли не улыбается. Он открывает Евангелие от Иоанна и находит пятнадцатую главу: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой — Виноградарь».

Чуть ссутулившись, Джон читает, что явно требует его усилий: палец медленно ползет по строчкам, губы беззвучно шевелятся, будто смысл текста постигнешь лишь после того, как мысленно проговоришь все слова.

«Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне.

Я есмь Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего.

Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают».

Оторвав взгляд от страницы, кузнец смотрит на светлый дверной проем, потом на золу в очаге, а затем продолжает чтение.

Ребекка же с ведром в руке вышагивает к уборной. Бодрая легкая походка противоречит ее интересному положению и не согласуется с обликом улицы. Промышленная революция еще только началась, но Тоуд-лейн уже служит прообразом многих нынешних городов: некогда красивая, она превратилась в скопище обветшалых домов, рассадник однокомнатных халуп и хворей, что находят свое отражение в побитых оспой лицах, рахитичных ногах, истощенности, золотушных язвах, цинге. Современный глаз сие подметит, но сами жертвы, к счастью, не осознают, до чего они жалки. Такова жизнь, перемены немыслимы, главный закон — изворотливость, всяк выживает как может. На улице и крылечках видны лишь женщины с малышней, ибо мужчины и дети постарше (кому уж перевалило за пять-шесть лет) ушли на работу. Порой Ребекка ловит на себе косые взгляды, причина коих не в ней самой или ее цели, но в наряде сектантки.

Общее отхожее место расположено в конце Тоуд-лейн и являет собою ряд из пяти кособоких зловонных сараюшек, тылом обернутых к улице и снабженных еще более зловонными ямами. Между ними и канавой высится куча человеческого дерьма, куда наметанным взмахом Ребекка добавляет содержимое своего ведра. Как водится, вокруг все заросло лебедой, которая еще прозывается вонючей травой. Все сараюшки заняты, Ребекка терпеливо ждет. Наравне с близстоящей уличной колонкой, уборной пользуются почти пятьсот человек.

Вот в очередь встает старуха в таком же сером платье и простом облегающем чепце. Сдержанно улыбнувшись, Ребекка произносит фразу, которая в данных обстоятельствах звучит как-то выспренно и слишком уж неуместно:

— Любви тебе, сестра.

В ответ те же три слова. Однако Ребекка и старуха явно не сестры — они держатся порознь, больше не проронив ни слова. Похоже, единоверцы обменялись приветствиями, сродни обычному «с добрым утром». Но квакеры так не здороваются, посланный Аскью сыщик (кто сейчас вместе с Джонсом топчется возле подвала) напутал.

Когда четверть часа спустя Ребекка и Джон Ли, облачившийся в поношенный черный сюртук и плоскую шляпу, выходят на улицу, двое мужчин даже не пытаются изобразить увлеченность беседой, но откровенно на них пялятся. Долговязый сыщик, привычный к своей роли, сардонически усмехается, Джонс растерян. За несколько шагов до этой пары Ребекка вдруг останавливается, хотя муж ее шагает дальше, и смотрит на Джонса, который неловко сдергивает шляпу и утыкает смущенный взгляд в разделяющую их канаву.

— Пришлось… Мы ж условились…

Ребекка будто впервые его видит, но во взгляде ее нет злости, одно лишь понимание. Наконец она опускает взор и произносит уже знакомую фразу:

— Любви тебе, брат.

Ребекка спешит к мужу, по кому видно, что незнакомцы вызывают в нем всякие чувства, только не любовь. Под руку они продолжают путь. Чуть помешкав, парочка пускается следом, точно лисы, высмотревшие хилого ягненка.

Показанья Ребекки Ли,

под присягой взятые на допросе октября четвертого дня в десятый год правленья монарха нашего Георга Второго, милостью Божьей короля Великобритании, Англии и прочая

Я Ребекка Ли, в девичестве Хокнелл, старшая дочь Амоса и Марты Хокнелл; родилась в Бристоле января пятого дня, года тысяча семьсот двенадцатого. Замужем за Джоном Ли, манчестерским кузнецом с Тоуд-лейн. До нынешнего мая была лондонской проституткой, известной под именем Фанни. На шестом месяце беременности.

В: Вам ведомо, зачем вас сюда призвали?

О: Да.

В: Знаете, что я расследую исчезновенье высокородного джентльмена, случившееся давешним маем?

О: Да.

В: Тогда начнем. После первого мая имели вы известья об его сиятельстве либо сношенья с ними?

О: Нет.

В: Имеете сведенья, что, вероятнее всего, они каким-либо способом умерщвлены?

О: Не имею.

В: То же самое спрошу об их слуге: вам что-нибудь известно об его судьбе?

О: Ничего.

В: Вы под присягой.

О: Знаю.

В: Ну что ж, внове целомудренная наша, сперва выясним, что вы есть, а после перейдем к тому, чем вы были. Говорить как на духу. Вспученное брюхо и кликушество не помогут. Ясно выражаюсь?

О: Христос мой свидетель.

В: Прекрасно. Но советую не забывать, что я располагаю показаньями Джонса. А также вашей бывшей хозяйки и многих других. Ну-с, когда приехали в Манчестер?

О: Двенадцатого мая.

В: И отыскали родителей?

О: Да.

В: Они простили ваши грехи?

О: Благодаренье Богу.

В: Вы рассказали, чем занимались?

О: Да.

В: И вас не прокляли?

О: Нет.

В: Как же так? Неужто родичи не крепки в своей вере?

О: Весьма крепки, оттого и простили.

В: Что-то в толк не возьму.

О: Искренне раскаявшихся не проклинают.

В: Но ведь прежде вас прокляли и вышвырнули вон.

О: Потому что согрешила, но не раскаялась. Теперь, нынешняя, я знаю, что они были правы.

В: Значит, вы все им рассказали. Стало быть, и об том, что приключилось в Девоншире?

О: Нет, про то умолчала.

В: Что ж так?

О: Зачем тревожить то, в чем не грешна.

В: Главный свидетель и соучастник порочных безбожных злодеяний не желает себя тревожить?.. Что молчите?

О: Не было злодеяний.

В: А я утверждаю — были, и вы всячески им способствовали.

О: Отрицаю.

В: Чего ж отрицать доказанное?

О: Напраслины не приму. Есть превыше тебя законник. Ужель Иисус столь негожий весовщик, что обмишулится в мере раскаянья? Он вовсе не слаб, и вскоре свет об том узнает.

В: Будет! Попридержи язык! Не смей мне тыкать!

О: Иначе не могу, такие наши правила.

В: К бесу твои правила!

О: В том нет неуваженья. Все мы братья и сестры во Христе.

В: Заткнись!

О: Сие правда. Все друг другу ровня, хоть мир того не понимает. Не ставь в вину защиту личного права и слова Божьего.

В: Надо ж, личное право и слово Божье! Не подать ли тебе кафедру?

О: Они неразъемлимы. Лишающий меня права крадет у Христа.

В: Какое еще право у отъявленной шлюхи! Притворной благостностью меня не обморочишь! Блядская наглость с гордыней и сейчас полыхают в глазах твоих!

О: Больше я не потаскуха. Сие ты знаешь, ибо расспросил обо мне. Ныне Христос мой единственный хозяин. Горжусь лишь званьем Его слуги.

В: Хочешь запросто откупиться от грехов? Тогда катись в Рим!

О: Ты не ведаешь моей веры. Каяться мне до последнего вздоха.

В: Ведаю, что тебя высекут, коль не станешь почтительнее.

О: Обиды не помышляла.

В: Тогда умерься в наглости!

О: В борделе я повидала тех, кто скотскою повадкой не отличался от жеребца иль кобеля. Однако в полной мере ублажались те, кто действовал лаской.

В: Прикажешь расшаркаться перед тобою? Величать «мадам» и подсадить в карету?

О: Суровься, коль хочешь, но грозность твоя показная, не от сердца.

В: Неужто?!

О: Да. Прошу, не злись. Повидала я законников и судей, не зачерствевших душой. Они б не казнили раскаявшуюся девку — мол, прежняя ты нам милее.

В: Этакими проповедями ты б распугала всех клиентов.

О: Жалею, что не распугала.

В: Да уж, пропиталась ты папашиной отравой.

О: Еще и матушкиной. Мы все живем во Христе.

В: Пренебрегая элементарным почтеньем и мирскими сословьями, так, что ль?

О: Нет. Ежели только почтенье и сословье не препятствуют свободе совести.

В: Сие не дает тебе права быть дерзкой.

О: Тогда не замай нашу веру.

В: Мы тратим время. Давай-ка об тебе. Когда вы поженились?

О: Августа второго дня.

В: И супруг из вашей секты?

О: Мы уж не квакеры. Он Пророк.

В: Какой еще пророк?

О: Потомок тех, кто лет пятьдесят назад прибыл к нам из Франции. Их называли «Белые рубашки».

В: Камизары?^{242} Разве они еще остались?

О: Нас чуть больше сорока, кто верит в пророчество об скором пришествии Христа.

В: Муж французских кровей, что ль?

О: Нет, англичанин.

В: Родители тож примкнули к пророкам?

О: Да, а еще мой дядя Джон Хокнелл, кто дружен с братом Джеймсом Уордли, нашим старейшиной и учителем.

В: Что, квакерства тебе уж не хватало?

О: Нет, с той поры как узнала об пришествии Христа. Но об Друзьях плохо не скажу. Они добрые люди.

В: Муж знал об твоем позорном прошлом?

О: Да.

В: Знал, что рогат и ведет к алтарю икристую бабу?

О: Его украшали не рога, но христианская доброта.

В: И впрямь святой пророк. Значит, из жалости тебя взял?

О: И по святой любви. Ибо сказал Иисус: «И Я не осуждаю тебя».

В: Не ты ль говорила Джонсу, что зареклась от всякого мужа?

О: В ту пору я не знала, что беременна.

В: Значит, обвенчалась ради ублюдка?

О: Ради души того, кто родится. И своей тоже.

В: Что за союз без истинного супружества?

О: Сего не понимаю.

В: Муж твой наделен плотскими правами?

О: Он довольствуется тем, что имеет.

В: Сие не ответ. Потребно «да» иль «нет»… Чего молчишь?

О: Ответить совесть не велит.

В: Мне надо знать.

О: От меня не узнаешь. И муж, что ждет на улице, не скажет. Зови его.

В: Опять строптивеешь? Отвечай!

О: Про его сиятельство спрашивай что хочешь, на все отвечу. Об сем не скажу.

В: Делаю вывод: олух тебя опекает, но доступ к телу ему заказан, так?

О: Думай как угодно. Что позорнее: мое молчанье иль твой нос, что суется в чужие дела? Говори об той, кем я была, твои вопросы сродни плетям, они заслуженное наказанье за былую мерзость. Но кем я стала — не твоя забота, ничья вообще.

В: Кто тебя обрюхатил?

О: Слуга его сиятельства.

В: Не ошибаешься?

О: В тот месяц других я не имела.

В: Что? Шлюха дала одному мужику?

О: Пришли краски… регулы, а после я уехала из борделя и была только с ним.

В: Разве его сиятельство тобою не пользовались?

О: Нет.

В: Как так — нет? Зачем же они тебя наняли?

О: Для другого.

В: Но ведь в пещере сам Сатана тебя покрыл, не так ли?.. Опять молчишь? Не ты ль рассказывала Джонсу?

О: Я говорила то, во что он поверит.

В: Но правду не открыла?

О: Нет.

В: Соврала?

О: В том — да.

В: Зачем?

О: Чтоб не совался куда не надо. Чтоб самой стать истинной христианкой и покорной дочерью. Вот зачем.

В: Ты не подумала о близких его сиятельства, кто уж отчаялся увидеть сына?

О: Сочувствую их страданью и неведенью.

В: Не ты ль тому причина?

О: На все воля Божья.

В: Но простит ли Он тех, кто постыдно пренебрег христианским долгом?.. Отвечай.

О: Отвечаю: Он простит тех, кто утаил правду, коей никто не поверит.

В: Что значит — никто не поверит?

О: А то и значит. Увидим, поверишь ли ты.

В: Да уж, увидим, голубушка, и не дай тебе бог, чтоб я не поверил. Но так оно и будет, ежели не оставишь свои увертки. Говори, правда ль не знаешь, что сталось с тем, кто наградил тебя пузом?

О: Правда.

В: Клянешься?

О: Да.

В: Ну так я извещу: он мертв.

О: Что?

В: Собственноручно повесился милях в трех от места, где вы расстались.

О: Я не знала.

В: Больше нечего сказать?

О: Да простит ему Господь Иисус его грехи.

В: Избавь от твоих молений. Так говоришь, не знала?

О: Последний раз я видела его живым.

В: В Бидефорде вы с Джонсом расстались. Он не писал, не приезжал?

О: Нет.

В: Никаких вестей из прошлой жизни?

О: Лишь от Клейборн.

В: Вот как? Она присягнула, что не знает твоего местонахожденья.

О: Значит, соврала. Прислала Еркулеса Живодера, громилу, что числится ее лакеем.

В: Запишите — «Геркулеса». Когда он приезжал?

О: В конце июня.

В: И что сей силач? Пытался тебя увезти?

О: Да, но я завопила, и Джон кулаком сшиб его с ног. Брат Уордли, кто знает грамоте, отписал Клейборн — мол, я все рассказала, и она беды не оберется, ежели со мной что случится.

В: И та угомонилась?

О: Да.

В: Что ж, муженек твой дал маху с женой, но кулаками Бог его не обидел. Где он работает?

О: Шабашничает с моим дядей. Кует каминные решетки и задники, а отец, ведь он столяр, пристраивает полки. Любому сделают на совесть. Да только из-за нашей веры заказов мало.

В: Значит, бедствуете?

О: Нам хватает. По нашему закону мирские блага принадлежат всем, кто верит, и мы делимся друг с другом.

В: Вот что, голуба, теперь давай-ка подробнейшим образом об твоей роли в апрельском представленье. Когда его сиятельство впервые появились у Клейборн?

О: Где-то в начале месяца, числа не помню.

В: До той поры ты нигде и никак с ними не встречалась?

О: Нет. Его привел лорд В.

В: Ты знала, кто перед тобой?

О: Тогда — нет. Но вскоре узнала.

В: Как?

О: Клейборн об нем расспрашивала, а после поведала, кто он такой.

В: Что еще сказала?

О: Мол, надо ощипать гуська, не упусти.

В: Хорошо ль порезвилась с его сиятельством?

О: Ничего не было.

В: Как так — не было?

О: В комнате я его обняла, но он разъял мои руки, сказав, что сие без толку. Дескать, он пошел со мной, чтоб не срамиться перед лордом В., и хорошо оплатит мое молчанье.

В: Ужель не испробовали твоих знаменитых фортелей?

О: Нет.

В: Ты удивилась?

О: Подобное не редкость.

В: Вот как?

О: Да. Правда, мало кто сознавался, не сделав попытки. Но все платили за молчанье и восхваленье их удали.

В: Даже так?

О: В гостиную все сходили героями. Мы потакали, раз сие на пользу нашим кошелькам, но меж собою говорили: языком-то берет, а к делу не льнет. Думаю, так оно не только в борделе.

В: Оставь при себе ваши похабные остроты.

О: Неправда, что ль?

В: Будет! Стало быть, его сиятельство не захотели то ль не смогли. Что дальше?

О: Вел он себя учтиво, сказал, что лорд В. меня хвалил. Расспрашивал об жизни во грехе и нравится ль мое занятье.

В: Как они держались: раскованно иль смущенно?

О: Как несмышленыш. Я позвала его лечь рядом, но он отказался. Потом все-таки присел в изножье кровати и кое-что об себе рассказал. Дескать, он никогда не был с женщиной и шибко страдает, ибо немочь свою вынужден скрывать от друзей и родных, кто за отказ от выгодных партий крепко пеняет младшему сыну, не имеющему радужной будущности. Казалось, он в безграничном отчаянье и прячет лицо, стыдясь, что своим горем может поделиться только со шлюхой.

В: Что ты ответила?

О: Как могла утешала — дескать, какие его годы, мол, знавала я ущербных, кто нынче в полной силе, надо б и нам попробовать, но он ни в какую. Потом соскочил с кровати и вспылил, когда я позвала обратно, — мол, оставь меня, прилипала! — но тотчас рассыпался в извиненьях: мол, я ни при чем, то он как мраморный статуй, от поцелуев моих не растает, ну и всякое прочее. Вот ежели б, говорит, ты набралась терпенья, через пару деньков я б сделал новый заход, а то нынче в чужом месте с незнакомой дамой шибко переволновался, но зато уж вполне уверился в твоих прелестях, хоть их не отведал. Вот и все.

В: Об новой встрече условились?

О: Да.

В: Деньги ты получила?

О: Уходя, он бросил две-три гинеи на мою кровать.

В: Скажи-ка, ведь подобные расспросы и комплименты редки среди распутников?

О: Нет.

В: Не чаще ль ублаженный клиент молча уходит?

О: Были и такие, но большинство искали удовольствия в нашем обществе. По части бесед заведенье Клейборн слыло лучшим в столице. Косноязычных — в гостиной иль постели — мадам не брала.

В: И что, многие этак изливались?

О: Всяк по-своему. Шлюхе откроешь то, чего не расскажешь жене, прости господи.

В: Ладно. Его сиятельство пришли в другой раз?

О: Да.

В: И что было?

О: Он опять ко мне не притронулся. Однако изъявил желанье посмотреть, как его слуга управится с тем, что ему не под силу. Дескать, понимает всю необычность своей просьбы, страшится отказа и готов щедро оплатить мои труды.

В: На первом свиданье об сем разговору не было?

О: Точно помню — нет. Но теперь он подвел меня к окну и показал Дика, ожидавшего на тротуаре.

В: Как ты ответила?

О: Сперва отказалась — дескать, купить меня можно, только не для слуги. Мадам Клейборн ведет строгий учет и подобного никогда не допустит. Тут он шибко пригорюнился — эх, все насмарку. Потом мы разговорились, и он признался, мол, идею подсказал ученый лекарь и все такое, но, думаю, то было лишь оправданьем просьбы. Однако огорченье его казалось неподдельным, и я, сжалившись, позвала его в постель, но он отказался и вновь стал меня увещевать: мол, они с Диком рождены в один день и все равно что братья, хоть столь отличны наружностью и положеньем.

В: Странным оно не показалось?

О: Да, но веры вызвало больше, чем байка об лекарях. Знаешь, еще чуднее то, что я узнала позже: во многом столь несхожие, они были едины душой и дополняли друг друга, словно мужчина и женщина. И впрямь братья-близнецы, хоть кровь их разная.

В: Об том еще поговорим. Короче, он тебя уломал?

О: Не тогда, в следующий раз. Сейчас скажу то, чего не говорила Джонсу. Мне все равно, поверишь ты иль нет, но сие правда. Считай меня отпетой шлюхой, спорить не стану. Так оно и было, да смилуется Господь Иисус над великой грешницей, чья душа затвердела крепче камня, но до конца не умерла, ибо совесть еще говорила, что не получить ей прощенья за грехи ее. В том доме многие сестры мои были слепы, они не ведали, что творят, я ж сознавала, что шагаю дорогой в ад, чему нет иного оправданья, кроме моего упрямства, кое извиненьем служить не может. Хуже нет, когда грешишь не ради наслажденья, а из ненависти к греху. Не по желанью, но из необходимости, словно раб, кто исполняет хозяйскую волю, ненавидя приказ и хозяина. Ко встрече с его сиятельством я металась в ловушке и грешила еще безудержнее оттого, что в сердце своем грешить не желала. Чем благопристойнее была я в помыслах, тем бесстыднее в поступках. Вспомни, ведь женщины предназначены к исполненью мужской воли. Знаю, мужчины скажут, что в похоть их заманивает Ева. Но кто не выпускает их обратно? Адам.

В: И он же многих сохраняет в чистоте. Ладно, хватит болтать.

О: Ты прячешь глаза, а значит, я права. Во мне крепла мысль, что надо изменить свою жизнь, и в его сиятельстве я узрела ключ от моей темницы. Когда выяснилось, что план его требует поездки в мои родные края, меня аж затрясло от желанья сбежать.

В: То бишь при любом раскладе ты б не вернулась к Клейборн?

О: Нет.

В: И порвала б с прошлым?

О: Я скажу, с чем хотела порвать. Со своим нескончаемым позором. Распаляя отъявленных пакостников, я изображала целомудренную деву, победа над кем особенно сладостна. Реквизитом служила Библия — я будто б ею заслонялась, но осатаневшие кобели, войдя в роль безбожников, глумящихся над словом Господним, отбрасывали ее прочь и овладевали мною. Чуть теплившаяся совесть шептала, что творится страшная мерзость, но я не могла ослушаться Клейборн, автора сей постановки. Но потом, в одиночестве, я начала постигать смысл Книги, над которой так надругалась.

В: Что ты имеешь в виду?

О: Стала разбирать буквы, что было несложно, ибо многое я знала на память. Господи, как давно я не слышала тех слов! Даже тогда Иисус был ко мне милостив, ибо с каждой главой все яснее становилось, что я творю страшный грех, коим вновь Его распинаю. Но, погрязшая в блуде, я еще не могла заставить себя исполнить свой долг. Мне слишком нравилась мирская суета, и я все откладывала решенье на завтра. Пойми, я мучилась, ибо совесть мою саднило, будто в ней зрел нарыв, какой надо вскрыть, иначе он тебя уморит.

В: Ты говорила его сиятельству об сем нарыве меж вечно раздвинутых ног?

О: Нет.

В: Ладно, хватит об твоей бедной душеньке. Что стало предлогом поездки?

О: В основном затея с Диком — мол, на стороне удобнее сладиться. Кроме того, его сиятельство прослышал об целебных водах и захотел разом испробовать два средства.

В: Названье тех вод не поминалось?

О: Нет. Еще он сказал, что отказ от женитьбы породил в его семействе наихудшие подозренья и поездку надобно замаскировать, ибо велика опасность шпиков. Дескать, он уже придумал, как все устроить.

В: И как же?

О: План с липовым похищеньем, где мне отводилась роль горничной его дамы сердца.

В: Клейборн в план не посвятили?

О: Нет, ей сказали, что мы участвуем в оксфордской гулянке, куда все съезжаются со своими девицами.

В: И она отхватила недурственный гонорар, так? Тебе ж посулили еще больше?

О: Не пожалеешь, сказали мне, и я подумала, что шибко разбогатею. Видит Бог, так и вышло, но его сиятельство подразумевал иную награду.

В: Тебе-то мнилось, речь об деньгах?

О: Да.

В: А что они имели в виду?

О: Меня нынешнюю.

В: Следует ли понимать, что своим превращеньем ты обязана его сиятельству?

О: Об том еще скажу.

В: Хорошо. Только давай уточним: конкретное вознагражденье за труды не назначалось?

О: Нет.

В: И ты его не потребовала?

О: Нет, надежда на избавленье казалась более чем достойной наградой, а плата за грех меня не влекла.

В: Не возникло ль подозренья, что тебя сильно обжулят?

О: Призадумайся я, может, оно б и возникло, но тогда казалось, что все к моей выгоде. И даже потом, исполняя приказы и снося жестокость, я думала: что ж, такова цена моей перемены и очищенья души от скверны.

В: Стало быть, до Эймсбери ты не имела сомнений касательно цели вашей поездки?

О: Ни малейших.

В: Склоняя тебя к путешествию, его сиятельство действовали мягко иль нахрапом?

О: Он был настойчив, но за горло не брал. Когда я сказала об приближенье регул, он согласился, что надо переждать.

В: Что? Срок отъезда определила твоя течка?

О: Да.

В: И речь не шла об том, чтоб именно первого мая оказаться в Девоне?

О: Вроде нет.

В: Скажи-ка вот что: ведь дамочки твоего пошиба, кто с лихвой наелся развратом, частенько мечтают оставить бордель и поступить на содержанье к какому-нибудь джентльмену, не так ли?

О: Мне предлагали. Я отказалась.

В: Почему?

О: Таких называли ополченцами, мы ж — кадровые бойцы, кому Клейборн в жизнь не даст дезертировать.

В: Но ведь влиятельный покровитель мог обеспечить защиту.

О: Тебе не ведом мир Антихриста. Мадам обещалась сыскать беглянок даже в аду и слово свое, дьяволица, сдержала бы.

В: Как же тебя она отпустила?

О: Золотом и железо расплавишь.

В: Предложили столько, что она не устояла?

О: Наверняка заграбастала больше, чем сказывала.

В: То бишь?

О: Двести гиней.

В: Кому-нибудь из товарок обмолвилась об изъяне его сиятельства?

О: Никому ни словечка.

В: Куда тебя отвезли из борделя?

О: На Монмут-стрит. В лавке старьевщика, что возле церкви Сент-Джайлз на Лугах, я купила наряд горничной.

В: Его сиятельство тебя сопровождали?

О: Нет, в наемном закрытом экипаже без гербов со мною поехал Дик. Затем мы отправились в Чизик, где в небольшом доме нас поджидал его сиятельство.

В: В какое время?

О: После обеда, на место добрались уж в седьмом часу.

В: Каким показался Дик, когда вы встретились?

О: Никаким. Он сидел с кучером.

В: Как тебя приняли в Чизике?

О: Казалось, моему приезду рады. Накормили ужином.

В: В доме еще кто-нибудь был?

О: Старуха, что нам прислуживала. Молча подала еду и пропала, утром уж не показывалась.

В: Что еще происходило?

О: То, об чем условились. Я была с Диком.

В: На глазах его сиятельства?

О: Да.

В: От начала до конца?

О: Да.

В: Где?

О: В верхней комнате.

В: Ожидаемый результат был достигнут?

О: Не знаю.

В: Его сиятельство ничего не сказали?

О: Нет, ни слова. Когда все закончилось, он тотчас ушел.

В: Зрелище их не раззудило?

О: Говорю ж, не знаю.

В: Ты не подметила?

О: Нет.

В: Прежде случалось выступать на публике?

О: Бывало, Господи помилуй.

В: Что потом?

О: Не твое дело.

В: Я требую ответа. В его сиятельстве взыграла похоть?

О: Нет.

В: Ладно. Что Дик?

О: Чего — Дик?

В: Будет, голуба, изображать невинность. Как он себя проявил?.. Чего молчишь-то?

О: Сделал что положено.

В: Справно?

О: Похоже, до меня он никого не изведал.

В: В другой раз тебе попеняли за его скоротечность?

О: Да.

В: Чем оправдалась?

О: Сказала, парень неумейка. Тык-пык — и готово, ежели угодно еще похабных острот.

В: Однако ж потом ты сама охотно с ним кувыркалась.

О: Из жалости.

В: Спутники твои говорят иное.

О: Пусть болтают что угодно. Потаскухе, кем я была, не зазорно приласкать убогого.

В: Малый знал, кто ты?

О: Он не держал меня за шлюху.

В: А за кого?

О: Я привыкла чувствовать себя куском мяса, купленным для ублаженья похоти, но для него я была возлюбленной.

В: Откуда тебе знать, ежели он глухонемой?

О: Полно способов изъясниться без слов. За него говорили ревность к моим беседам с Джонсом, взгляды, какие всякая женщина безошибочно поймет, старанье услужить.

В: А как же его услуги на глазах его сиятельства? Сие тебя не задевало? Разве истинно влюбленный дозволит этак испакостить священный акт любви?

О: Непохожий на обычных людей, он будто с луны свалился и в провожатые по нашему миру был вынужден взять его сиятельство, кому безоговорочно подчинялся. Между ними существовала близость, не требовавшая слов, — будто один человек обитал в двух телах. Порою казалось, что его сиятельство, избегавший меня, через Дика наслаждается мною.

В: М-да… Отъезжая из Чизика, ты уже знала, что у вас будут спутники?

О: Накануне его сиятельство сообщил, что с нами едут мистер Браун и его слуга. Мол, попутчик наш — тот самый лекарь, но выдает себя за купца из Сити, и я не должна показывать, что мне все известно. Приказанье я исполнила, однако так вышло, что двумя месяцами ранее я видела сего человека на сцене и, хоть имени его не помнила, по наружности и голосу узнала. В первый же день ко мне прицепился Джонс — мол, сдается ему, я не та, кем называюсь. Я испугалась, что меня раскрыли, об чем сразу сообщила его сиятельству.

В: Что они?

О: Сказал, молчи и не тушуйся.

В: Но не смешались, не встревожились?

О: Ни капельки. Мы все, говорит, не те, за кого себя выдаем. Мол, скажи, коль Джонс опять привяжется.

В: Про то, что уж видала мистера Брауна, не обмолвилась?

О: Нет. Знаешь, с каждым шагом прочь от Лондона на сердце легчало, будто я покидала Город грехов, направляясь к Земле обетованной, коей казался Бристоль. Раз его сиятельство меня дурачит, прикинула я, не грех и его обмануть, когда настанет черед, но до тех пор лучше помалкивать.

В: Хорошо. Давай-ка о Бейзингстоке. Его сиятельство возжелали нового представленья?

О: Да.

В: Где оно состоялось?

О: В его комнате.

В: Каков был отзыв?

О: Мол, по моей вине все слишком скоротечно.

В: Сказано было при Дике?

О: Нет, его спровадили.

В: Его сиятельство гневались?

О: Скорее он досадовал, считая себя обманутым.

В: Охаял твою пресловутую сноровку?

О: Прям как завзятый сладострастник, хотя откуда ему знать-то?

В: Ты огрызалась?

О: Ну так, слегка — мол, дело-то не во мне.

В: И что его сиятельство?

О: Дескать, я куплена, и ежели не оправдаю трат, Клейборн покажется ангелом.

В: Вот так вот и сказали?

О: Вот так вот.

В: А ты что?

О: Что — ничего. Прикинулась овечкой, хоть внутри кипела оттого, что он переменился и так несправедлив. Видел же, что малый накинулся как оглашенный, поди сдержи его. Говорю, что думала тогда. Сейчас-то понимаю, он был добрым другом, но в ту пору сего не разумела.

В: Каким еще добрым другом?

О: Придет время — скажу.

В: Сейчас говори.

О: Всему свой черед, как в Библии. Слыхал присловье: «Одним обмолотом зерна не соберешь»? Дослушай до конца, чтоб понять.

В: Ночью к тебе тайком явился Дик?

О: Да.

В: Допустила?

О: Да.

В: Хоть он и оглашенный?

О: Какого Бог дал. Однако ж ему хватило разуменья понять, что он не вправе требовать. Интересно ль тебе, мистер Аскью, скольких лордов и герцогов я обслужила? Был даже принц королевских кровей. Но никто из них не вел себя точно ребенок, кто, встав на колени перед кроватью и ткнувшись головой в одеяло, покорно ждет моего решенья. Знаю, ты скажешь: раз продавшись, шлюха теряет свободу и выбор.

В: Скажу, ты понаторела в словоблудье.

О: Вовсе нет. Просто у нас с тобой разные буквари, я ж читаю по своему, только и всего. Я сжалилась над бедолагой, ибо в том не было ни похоти, ни любви.

В: Вместе провели всю ночь?

О: Пока не задремали. Когда проснулась, его уж не было.

В: И так еженощно?

О: На другую ночь — нет. На следующую.

В: Расскажи-ка об ночи в Эймсбери. Ничто не предвещало того, что произошло?

О: Нет, ничего — приехали, отужинали. Уж часу в девятом за мной явился Дик — мол, его сиятельство кличет, веля захватить накидку. Я встревожилась, не понимая, что затевается. Еще больше я обеспокоилась, узнав, что ночью мы тайно куда-то едем. «Зачем?» — спросила я, но его сиятельство лишь прикрикнул, что нанял меня для исполненья его желаний.

В: Днем они с тобой заговаривали?

О: Ни слова не обронил, хотя накануне вел себя так, будто я оказала ему любезность, — был учтив и благодарил за содействие его планам. Нынче ж держался со мной как с прислугой для грязной работы, кем, по сути, я и была. «Ложись в мою постель и спи, пока не разбудят», — сказал он. От страха я не могла уснуть, но потом все ж меня сморило.

В: Чем занимались его сиятельство?

О: Возле камина читал бумаги.

В: А Дик?

О: Куда-то ушел. Он-то меня и разбудил, когда вернулся.

В: В котором часу?

О: Глубокой ночью. В гостинице все спали.

В: Что дальше?

Ребекка молчит и впервые опускает взгляд.

— Что дальше, голуба? — повторяет следователь.

— Дай попить. В горле пересохло.

Аскью долго ее разглядывает, затем, не поворачивая головы, бросает секретарю:

— Принесите воды.

Писарь откладывает карандаш (хотя обычно протокол пишут пером) и молча выходит; в своей птичьей манере недомерок стряпчий задумчиво разглядывает Ребекку. Он сидит спиной к ряду внушительных окон в якобитском стиле, она — лицом к свету. Ребекка поднимает взгляд:

— Спасибо тебе.

Аскью молчит, даже кивком не ответив. Пристальный взгляд его выражает подозрение к несвоевременной просьбе, умудренность в человеческой натуре и собственную значимость. Наряду с угрозами, коими сморчок компенсирует свою тщедушность, подобное разглядывание — всего лишь старый следовательский прием для обработки несговорчивого свидетеля. Удивительно, однако весь допрос Ребекка выдерживает его взгляд. С виду воплощенная скромность — неброское платье, чепец, сложенные на коленях руки, — она ни разу не потупилась, не отвела глаза. Возможно, современный законник втайне восхитился бы этакой прямотой, но только не Аскью. Девица лишь укрепляет его в давно сложившемся мнении: мир испоганился, особенно по части плебейской дерзости. Вот еще одно безмолвное доказательство тогдашнего расхожего взгляда: перемены сулят не прогресс, но (как потом скажет тот, кто лишь в следующем году появится на свет) упадок и закат^{243}.

Вдруг Аскью отходит к окну и выглядывает на улицу. Ребекка смотрит ему в спину, потом вновь опускает глаза, дожидаясь питья. Наконец секретарь ставит перед ней стакан воды. Аскью не оборачивается; похоже, он и впрямь увлечен созерцанием изобилующей лавками и лотками многоголосой площади, шум которой служит неумолчным фоном к тому, что происходит в комнате. На углу прилегающей улицы он уже заметил трех мужчин, что, задрав головы, смотрят на гостиничные окна, не чувствуя толчков прохожих. По неказистой одежде и шляпам Аскью смекнул, кто они такие, и сразу потерял к ним интерес.

Он разглядывает двух дам — мать и дочь. Явно не из простых, о чем говорят их модные платья, они следуют за высоченным ливрейным лакеем, который несет корзину с покупками и бесцеремонно машет тем, кто замешкался дать дорогу, хотя толпа расступается, словно по наитию. Кое-кто кланяется или прикладывает руку к шляпе, но дамы никому не отвечают. Наружность аристократок, особенно жеманной самоуверенной девицы, напоминает Аскью о памфлете, в августовском номере «Журнала джентльмена» опубликованном за подписью некого Р. Н., явного сатирика, женоненавистника и вероятного моралиста от англиканской церкви^{244}. Сочинение, поданное в форме беседы, какую давеча прервала Ребекка, повествует о знакомстве с реалиями жизни более удачливых представительниц слабого пола, с кем наша героиня, по собственной или чужой воле, предпочла не иметь ничего общего. Сие произведение можно бы озаглавить «Извечные дамы определенного сорта», но мистер Р. Н. не настолько провидец.

В: Кто ты?

О: Милочка девятнадцати лет.

В: Весьма невразумительно. Нельзя ль пояснить?

О: Скоропортящийся Товар, уж поверьте. Давнишняя Поговорка «Зачерствелая Девица, что протухшая Рыба» ничуть не устарела.

В: Сие твое Кредо?

О: Именно так. В шестнадцать мы задумываемся, в семнадцать — влюбляемся, в восемнадцать — нюнимся, а в девятнадцать, коль сумели распалить Кавалера (что, кстати, весьма непросто), всхлипываем «Прощайте, Батюшка» и отбываем с нашим Избранником. Ибо, миновав свой Расцвет, мы шибко рискуем достаться какому-нибудь никчемному старому Хрычу несообразной Наружности.

В: Изволь по Пунктам изложить твой Символ Веры.

О: Первое: я признаю, что явилась на Свет посредством Матушки, но сие вовсе ни к чему не обязывает. Второе: из-за того я связана Необходимостью (но не Долгом) прислушиваться к ее Пожеланьям, а равно подчиняться старому Скряге, якобы моему Отцу, что меня содержит. Единственная Причина моего Послушанья в том, что иначе меня подвергнут неимоверным Страданьям, заставив еще Полгода щеголять в Наряде, уж два Месяца как вышедшем из Моды. И последнее, касаемо Мужа, кого я соблаговолю одурачить. Верую: он лишен малейшего Права мною помыкать и даже пикнуть не смеет об том, что я поклоняюсь одним лишь Танцам и якшаюсь с теми, кто Благоверным наставляет Рога, что Траты мои на Театры, Маскарады, Наряды, Устройство нашего Гнездышка и прочее его разорят, а наш Дворецкий замещает его в нашей Постели. Вот главные Пункты моей любезной Веры, от коих не отступлю до своего смертного Часа.

В: Есть ли иные принципы?

О: По Праву неотразимой Красавицы поступать как вздумается, хорошо иль дурно; следовать всякой новой Моде, пусть даже самой нелепой; целиком посвятить себя Гордыне, Наслажденью и Сумасбродству; молиться не чаще, нежели Лорд возвращает Долги; в Церкви бывать реже, чем в Театрах и прочих Увеселеньях; глумиться над Набожностью, считая ее Лицемерьем. Все перечисленное мне органично, как Павлину его распущенный Хвост.

В: Прелестно, однако не стоит ли хоть иногда задуматься об том Свете?

О: Вот еще! От подобных Размышлений одни Огорченья, а Дамам не след утомляться всякой Серьезностью, им надлежит крепить свою Веру, что покоится на забавных Фантазиях.

В: Выходит, Дамы безбожны?

О: Ничуть. В сем Вопросе мы старомоднее всех сущих Творений. Разнообразие столь приятно, что на Полчаса мы примем Христианство, а затем станем Язычницами, Иудейками иль Магометанками, смотря что больше способствует нашему Комфорту.

В: Какие ж Принципы делают жизнь Дамы приятной?

О: Баловать себя, свою Обезьянку иль Болонку; браниться с Соседями-Недотепами; ни с кем не считаться; надувать Бедняков и множить Долги Богачам, подрывая Репутацию Мужа. До Полудня валяться в Постели и Ночь напролет танцевать.

В: Минутку! Загляни в Супружеский Кодекс, где сказано: Уваженье и Послушанье суть женский Долг! По крайне мере, собственного Мужа Дама обязана почитать и ублажать.

О: Супружеский Кодекс и Долг! Хорошенькое Дело! Сей Кодекс — поповская Выдумка, не стоящая Вниманья. Даму интересуют лишь Статьи, прописанные Адвокатом: Карманные Деньги, Содержанье Жены и как Благоволеньем добиться Прибавки. Нынче совсем немодно угождать Мужу-Простаку; вернее и современнее не воздавать ему за Доброту, но как можно больнее шпынять.

В: Но есть ли Резон в этакой Моде?

О: Есть, и очень веский. Желай сейчас, ибо по Смерти шиш всем хотеньям.

Памфлет ошеломил мистера Аскью. В сочиненье был верно подмечен дух, царивший среди титулованных дам знатных фамилий и уже распространившийся вниз по сословной лестнице. Однако больше потрясло то, что о сем говорилось открыто, публично. Первоначальная неприязнь к Лейси была продиктована именно публичностью его ремесла (Аскью еще не знает о грядущей радости в облике лорд-канцлера, чья цензура закабалит театр на двести тридцать лет^{245}). Катехизис глумился над религией и супружеством, а равно над главенством мужчины в отношениях с женщиной, что, по мнению стряпчего, находило свое отраженье в прямом взгляде и дерзких ответах Ребекки, — вот он результат мягкотелости высшего класса, допускающего подобные публикации. Рано или поздно сие приведет к отвратительнейшему из общественных устройств — демократии, то бишь анархии. Человек страшится смерти, но Аскью был рад, что стар и до той поры не доживет.

Стряпчий обернулся: секретарь занял свое место, утолившая жажду Ребекка выглядела памятником терпению и покорности. Не отходя от окна, Аскью продолжил допрос и лишь после первых ответов вернулся к столу, где вновь встретил взгляд, невероятный в своей прямоте.

В: Ну, голуба, что дальше?

О: На цыпочках сошли вниз, Дик подал двух лошадей, и мы выехали со двора. Не проронив ни слова, рысью одолели около мили; в сотне шагов от каменных столбов спешились и привязали лошадей. Небо, затянутое тучами, было беззвездно, но каменные валуны маячили, словно огромные надгробья. Я уж совсем ополоумела от страха, не понимая, что в этакое время нам здесь понадобилось. Ноги не слушались, но, подчиняясь приказу, кое-как я шла. Вдали мелькал огонек, похожий на пастуший костер, и я чуть было не позвала на помощь, но смекнула, что не услышат — уж больно далёко. Ну вот, прошли мы в середку каменного круга.

В: Втроем?

О: Да.

В: Джонсу ты сказала, что Дик остался возле лошадей.

О: Сейчас говорю, как было взаправду. Остановившись перед большим плоским камнем, его сиятельство сказал: «Заберись и стань на колени». Тут уж силы меня оставили вовсе, ибо я решила, что затевается какое-то большое зло, черное чародейство. Такой мороз прошиб, что я вся заледенела и приготовилась к смерти. До того перепугалась, что ни шевельнуться, ни слова молвить. А его сиятельство опять: «На колени, Фанни». Тут я маленько оклемалась и говорю, мол, чего-то грешное вы удумали, милорд, на такое я не нанималась. А он снова — мол, давай на колени, не тебе рассуждать об грехе. Я все артачилась, и тогда с двух сторон меня подхватили под руки, взгромоздили на камень и принудили встать на колени. На шершавом камне стоять было колко и больно.

В: Джонсу ты говорила, что тебя уложили.

О: Нет, лишь поставили на колени. Рядом с камнем его сиятельство и Дик тоже преклонили колена.

В: Чего-чего?

О: Того.

В: И молитвенно сложили руки?

О: Нет, но опустили головы.

В: Не снимая шляп?

О: Его сиятельство остался в шляпе, Дик же всегда ходил простоволосый.

В: В какую сторону вы смотрели?

О: Пожалуй, что на север. Ехали вроде как на запад, а вход был по правую руку.

В: Дальше.

О: Про себя я молилась, обещая больше никогда не распутничать, ежели Господь смилуется и оставит меня в живых. Я решила, что угодила в руки дьявола, какого в жизнь не встречала, кто без всяких колебаний надругается над моей душой и моим телом…

В: Да-да, я представляю. Долго вы так стояли?

О: Не знаю, минут пять иль больше. Потом в небе раздался громкий шорох — будто крыльев иль ветра. Обмерла я и взглянула вверх, однако ничего не увидела, да и ночь стояла тихая, безветренная.

В: Спутники твои тоже подняли головы?

О: Было не до того, чтоб примечать.

В: Долго ль длился тот шорох?

О: Мгновенья. До десяти не сочтешь.

В: Он нарастал?

О: Нет, прям обрушился с небес.

В: Будто стая птиц пролетела?

О: Да нет же, звук шел с вышины.

В: Не путаешь?

О: Господь свидетель.

В: Что потом?

О: Вдруг все смолкло, пала тишина, и в воздухе разлился аромат свежескошенной травы и полевых цветов, столь же сладкий, сколь странный для того холодного бесплодного места. Потом вдруг сверху пролился ослепительный свет, несравнимо ярче всякого рукотворного, — точно солнце вспыхнуло. Чтоб совсем не ослепнуть, я пригнула голову, но шагах в пятнадцати заметила юношу и старика, разглядывавших нас.

В: Не верю и предупреждаю: не надо угощать меня сказкой.

О: Я говорю правду.

В: Ты нарочно сие придумала, чтоб сбить с толку. Ручаюсь, байку состряпал твой муженек-пророк.

О: Нет, ему я ничего не рассказывала.

В: Как бы то ни было, ты врешь.

О: Говорю ж, от нас они были чуть дальше, чем вон та стена. Правда, толком не разглядеть — яркий свет слепил.

В: Как они стояли?

О: Никак, стояли себе и смотрели. Юноша чуть впереди, старик за ним. Молодой поднял палец, словно указывая на свет, но смотрел, по-моему, на меня.

В: С каким выраженьем?

О: Не ведаю, ибо свет погас, прежде чем я обвыклась.

В: А что старик?

О: Кроме седой бороды, ничего не разглядела.

В: Как они были одеты?

О: Про старика не скажу, а молодой был в фартуке, словно каменщик иль плотник.

В: Намекаешь, то был призрак язычника, строившего храм?

О: Одежа нынешнего ремесленника, какую носят муж мой и отец.

В: Может, ты видела нарисованные фигуры?

О: Нет, они были живые. Не греза, не виденье.

В: Не исполины?

О: Да нет, в человеческий рост.

В: Сколько ж сие длилось?

О: Очень коротко. Свет тот вернее уподобить вспышке молнии. Миг, чтоб разглядеть, — и все.

В: Миг, ты ослеплена — и все ж столь уверена?

О: Да.

В: Может, камни приняла за людей?

О: Нет.

В: Не было грома иль гласа Вельзевула?

О: Ничего такого. Лишь пахнуло теплым ветром, напоенным сладостью летних лугов, приятной обонянью, а еще больше душе. Все исчезло, но аромат остался. Он развеял мой страх, утешил и умиротворил. Благоуханье меня окутало, будто давешнее сиянье, и я уж ничего не боялась, но лишь печалилась, что свет так скоро погас, не дав собою насладиться, но породив во мне надежду. Теперь я знала, что худого мне никто не желает. Ты понимаешь?

В: Лишь одно: верить тебе нельзя.

О: Позволь досказать, и ты поверишь, обещаю.

В: Угу, когда рак на горе свистнет. Изволь-ка носом да в собственную пакость! Откуда, говоришь, излился свет?

О: С небес.

В: И все озарил? Точно светило, превратив ночь в день?

О: Нет, вокруг была темень.

В: Не имелось ли свечей в том парящем паникадиле?

О: Нет, оно было круглым и ярким, как летнее солнце.

В: И висело над кромлехом?

О: Да.

В: Недвижимо?

О: Да.

В: Насколько высоко?

О: Не знаю.

В: Ну, как солнце, луна?

О: Нет, не выше облаков. Ну вот как купол Святого Павла.

В: Сотня шагов в вышину?

О: Говорю, не знаю.

В: Ну и как же, по-твоему, его там подвесили?

О: Не постигаю. Может, держала огромная птица?

В: Либо отъявленный врун. Ты сказала, что перед тем слышала нечто, похожее на шорох крыльев иль ветра. Но ведь их шум-то разный.

О: Я не умею описать. Скорее, шелест крыльев.

В: Иль свист кнута над спиною? Услышишь и его, как поймаю на вранье. Мастеровой, указующий перстом, и старик что-нибудь держали в руках?

О: Ничего.

В: Его сиятельство к ним обратились?

О: Нет, он лишь снял шляпу.

В: Что? Обнажили голову перед плотником и старым хреном?

О: Говорю, как было.

В: Те откликнулись? Выказали ответное почтенье?

О: Не приметила.

В: Когда свет погас, слыхала какой-либо шум?

О: Нет.

В: И парочку уж не видела?

О: Так со свету ж ослепла.

В: В вышине ничто не зашумело?

О: Полная тишь.

В: И что ты из сего вывела?

О: Что его сиятельство иной, чем я думала. Вскоре он помог мне подняться, благодарно сжал мои руки и, заглянув в глаза, проговорил: «Ты та, кого я искал». Затем повернулся к Дику, и они обнялись — не как хозяин и слуга, но как братья, счастливо завершившие дело.

В: Знаками не обменялись?

О: Нет, лишь крепко обнялись.

В: Что потом?

О: Его сиятельство вывел меня из храма и предупредил: об увиденном никому ни слова. Мол, оно странно, но пугаться не надо, никакого зла не будет. Потом еще сердечнее пожал мои руки, словно в знак того, что он совсем иной, нежели я полагала.

В: Что ответила?

О: Мол, не проболтаюсь. «Вот и умница, — сказал он. — Теперь ступай с Диком». Мы уехали, а его сиятельство остался. Но там пробыл недолго — нагнал нас еще по дороге в гостиницу.

В: Ты не спросила, что сие было?

О: В дороге он держался позади, а на гостиничном дворе пожелал мне покойной ночи и, передав лошадь Дику, тотчас прошел к себе. Я тоже поднялась в свою комнату.

В: Позже Дик к тебе явился?

О: Той ночью больше я его не видела.

В: Ладно. Но как быть с тем, что ты рассказывала Джонсу? Мол, его сиятельство отвезли тебя в кромлех, дабы, совокупившись с тобою, испытать непристойное поверье, и там-де возник эфиоп, что на камне высился стервятником, готовым ринуться на твой срам, да еще воняло мертвечиной… Как насчет сей дьявольской картины?

О: Я солгала.

В: Видали — она солгала! Открою тебе истину, голуба: единожды солгавший и в другой раз соврет.

О: Сейчас не лгу. Я под присягой.

В: Зачем же Джонсу наворотила этакого вздора?

О: Пришлось. Надо было его ошарашить, чтоб он помалкивал, боясь, что сочтут соучастником. Не спеши, потом я объясню причину своей лжи.

В: Всенепременно, дорогуша, не сумлевайся. Назавтра его сиятельство к тебе переменились?

О: В дороге он развернул коня, дождался нас с Диком и, пристально глянув на меня, спросил: «Все хорошо?» Да, ответила я, после чего он поехал дальше, словно разговор окончен. Вот и все.

В: Как ты сообразилась с тем, что видела в кромлехе?

О: Место заколдованное, покрыто великой тайной. Нам подали некий знак, в коем не было ничего худого иль страшного.

В: А как растолковала слова его сиятельства — ты, мол, та, кого он искал?

О: Во мне он увидал ответ своим желаньям.

В: То бишь?

О: Блудницу, что боле не согрешит.

В: Как так? Для блуда тебя и наняли.

О: Дабы открылись глаза мои.

В: Стало быть, его сиятельство не пытались исцелиться от немочи?

О: Он желал того, что случилось.

В: Мол, заурядная шлюха споспешествует чуду, так, что ль? И визитеры явились по твою душу? Но ведь его сиятельство тоже пали на колени.

О: Главенство мое — лишь видимость, ибо я только услужала, исполняя его волю.

В: Кто ж, по-твоему, были те двое?

О: Пока не скажу.

В: Нет уж, будет увиливать! Ты перед законом, голуба, не на сектантской сходке! По горло сыт твоим отнекиваньем!

О: Скушай еще, мистер Аскью. Ответь я сейчас, ты меня высмеешь и не поверишь.

В: Упрямство твое лише прежней бесстыжести… Чему ухмыляешься?

О: Ей-богу, ты ни при чем.

В: От меня не отвертеться, голуба.

О: Как и тебе — от Божьей воли.

В: А что Дик? Наутро переменился?

О: Только не в своей ненасытности.

В: Ты об чем?

О: Да прям в дороге…

В: Что — в дороге?

О: Его сиятельство уехал вперед, мистер Браун с Джонсом отстали…

В: И что?

О: Не скажу. Но Дик полыхал вожделеньем, точно самец иль Адам, куснувший яблока.

В: И ты утолила его похоть?

О: Боле ничего не скажу.

В: Что, в придорожных кустах?

О: Боле ничего не скажу.

В: Что происходило в Уинкантоне?

О: Вскоре после приезда его сиятельство послал меня за Джонсом — мол, немедля требуется переговорить.

В: Знаешь об чем?

О: Нет, я только передала приказ, и все.

В: Джонс ничего не рассказал?

О: Нет.

В: Тем вечером его сиятельство еще раз тебя вызывали?

О: Нет.

В: А Дик к тебе наведался?

О: Да.

В: Ты отдалась?

О: Да.

В: Его притязанья тебя еще не утомили?

О: Отношенье к нему не изменилось, но шлюхой с ним я не была.

В: То бишь просто жалела?

О: Да.

В: Сама-то возбуждалась?

О: Не твое дело.

В: Ага! Значит, да? (Не отвечает.) Долго ль он пробыл?

О: Как и прежде. Проснулась — его нет.

В: На другой день вы отправились в Тонтон. Его сиятельство с тобой об чем-нибудь говорили?

О: В дороге разок подъехал и спросил, не притомилась ли я. Да, ответила, мол, с непривычки, на что он сказал: «Ничего, путешествие наше заканчивается, скоро отдохнете».

В: Учтиво?

О: Да, совсем как раньше.

В: Ты не спросила об том, что было в кромлехе?

О: Нет.

В: Почему, удобный же случай?

О: Я понимала: скажет, лишь коли сам того захочет. А еще чувствовала, что пребываю под его защитой, став ему дороже, нежели в то время, когда он выказывал бессердечье и нарочитое равнодушие. Но отчего так, еще не знала.

В: В тот день ты снова по-собачьи ублажила Дика?

О: Нет.

В: Поди, лез к тебе?

О: Я не далась.

В: А он? Озлился? Пытался взять нахрапом?

О: Нет.

В: Пришлось ему терпеть до ночи?

О: Еще дольше. В Тонтоне не нашлось приличной гостиницы, лишь на окраине какой-то гадюшник. Меня поместили к прислуге, его сиятельству и мистеру Брауну досталась тесная комнатка, а Джонс с Диком устроились на сеновале. При всем желанье ни господин, ни Дик не могли со мной уединиться. Никаких утех. Только блохи да вши.

В: Допустим. Что потом?

О: Ехали цельный день, дольше обычного. За Бамптоном свернули с большака и двинулись окольными тропами, где почти не было встречных.

В: Кажется, ты говорила, что намеревалась распрощаться с Клейборн и в Бристоле отыскать родичей?

О: Да.

В: Чего ж тебя понесло в этакую глухомань? Ведь прежде было удобнее сбежать?

О: Все так. Однако ж не хватило духу и разуменья. В душе еще я оставалась шлюхой, да простит меня Господь Иисус Христос. Живя в борделе, коснеешь в грехе, но в прочем ты — рохля. Слуги тебя обихаживают, точно какую даму. Знай себе капризничай да живи одним днем. Нет в тебе ни разума, ни веры, чтоб противиться своей будущности… Я по-прежнему хотела изменить свою жизнь и добраться до Бристоля, но не шибко торопилась — раз уж мы далёко от Лондона, пусть оно все будет по господской прихоти… Что ж, за то порицай, стерплю. Но от последнего дня пути не смей поносить, а станешь — на тебя ж хула и обернется.

В: Будет! Заладила…

О: Нет, слушай, иначе не постичь тебе его сиятельства и путей моей души. Прости, что разом не выкладываю правду… Да, вначале я отдалась по принужденью, потом из жалости. Но теперь понимаю, что с Диком я изведала радость, какой не знала с тех пор, как глупой девчонкой нарушила все родительские наставленья. Неумейка в плотской любви, он доставлял наслажденье, какое не снилось искусным греховодникам. Потому что любил всем своим странным сердцем, хоть не мог сего выразить словами. Однако немота его была красноречивее монологов. Не в совокупленье, когда возобладала животная страсть, но в ином. В том, как в дороге я дремала на его груди… в наших переглядах… Не умею сказать, но понимала я его лучше, чем ежели б он облек свои чувства в слова. В последнюю ночь он получил от меня желаемое, а потом рыдал в моих объятьях, и я тоже плакала, ибо понимала причину его слез. Мы будто два узника в разных камерах, кто может лишь видеть друг друга, да еще соединить руки, но и только. Говори что хочешь, однако слезы те были удивительны и сладки. Они освобождали от грешного распутства, размягчали сердце, и я возвращалась к себе той, какой была в девушках. Казалось, на долгие годы я окаменела во мраке, но теперь вновь оживаю, хоть еще не вся очистилась, не полностью спаслась. Хочешь верь, хочешь нет, мистер. До единого слова все правда.

В: Ты его полюбила?

О: Могла б полюбить, ежели б он изгнал из себя Адама.

В: Об чем же он безмолвно говорил?

О: Что мы оба ужасно несчастливы, хоть и по разным причинам, что любит меня, ибо я его не отвергла и не глумлюсь над ним.

В: Прелестно. В последний день поездки вы с его сиятельством уединялись?

О: Да, подымались на холм, откуда открывался хороший обзор.

В: Когда они отъезжали с Диком, тот на что-то показывал?

О: Полагаю, он изображал знакомство с местностью.

В: Его сиятельство об том просили? Они обменялись каким-нибудь знаком?

О: Нет.

В: Может, Дик указывал на пещеру, где назавтра вы оказались?

О: Не знаю.

В: Она была в той же стороне, верно?

О: Да, где-то там. Затрудняюсь сказать. Может, и верно.

В: Сколько еще оставалось до места вашего последнего ночлега?

О: Часа два езды; может, чуть больше.

В: Что еще происходило в дороге?

О: Его сиятельство осерчал, когда за повязку я сунула букетик душистых фиалок. Почему-то счел сие наглостью, хотя сперва промолчал.

В: Такая мелочь? Иных поводов к недовольству ты не дала?

О: Определенно нет.

В: Что потом было сказано?

О: После ужина меня призвали к его сиятельству, и я подумала, что опять состоится представленье. Но Дика тотчас услали, а мне было велено раздеться, и я так поняла, что наконец-то господин решил испытать свою удаль. Однако он меня не тронул, но, будто в наказанье, приказал сидеть голой, разбранил за фиалки, обозвал дерзкой шлюхой и бог знает кем еще. Таким я его не видела, он точно ополоумел: велел стать на колени и клятвенно подтвердить все его слова. Потом вдруг неузнаваемо переменился и сказал, что лишь испытывал меня, а взаправду весьма мною доволен. Затем поведал, что поутру мы свидимся с теми, кого он величает хранителями вод; мол, я должна их ублажить, за что меня ждет награда. Забудь все свои распутные замашки, сказал он, и предстань святой простотой.

В: Ты думала, речь об тех самых водах, что поминались в Лондоне?

О: Да.

В: Что еще было сказано об хранителях?

О: Мол, они чужеземцы, по-нашему не говорят, других европейских языков тоже не знают и слыхом не слыхивали об падших женщинах. Я должна изобразить девственницу, не ведающую об грехе, быть смиренной, ни в коей мере не развязной.

В: Его сиятельство не уточнили, из каких краев прибыли сии особы?

О: Нет.

В: И не обмолвились, как про них узнали?

О: Лишь обронил, что встреча долгожданна.

В: И стало быть, произойдет впервые?

О: Да. Хотя об том сказал намеком.

В: Не удивилась, что его сиятельство прочат тебя другим, будто сводник?

О: Отчасти.

В: Почему отчасти?

О: Он вечно говорил загадками.

В: После уилтширского происшествия ты знала, что тебе зла не желают, и потому не испугалась?

О: Мрачность его сиятельства не таила в себе дурного умысла. Больше меня пугало, что я не понимаю его поступков.

В: Спрошу об ином: как ты считаешь, его сиятельство знали об твоих шашнях со слугой? Сие творилось с их ведома иль за их спиной?

О: Он знал. Уж больно, говорит, ты млеешь в объятьях Дика. Мол, я твой хозяин, за тебя уплачено, а ты ищешь радостей на стороне. Фиалки-де с головой тебя выдали.

В: Он ведал об ваших тайных возлежаниях?

О: Казалось, после двух представлений его сиятельство разочаровался в их действенности и вроде как отдал меня слуге, но злился, что я получаю удовольствие.

В: То бишь публичное соитье себя не оправдало и они потеряли интерес?

О: Его интерес был в ином, более значительном.

В: Поясни.

О: Не сейчас.

В: Однако не странно ль, что, готовя тебя для важных персон, его сиятельство не потребовали отшить Дика?

О: Странно, но так и было.

В: Стало быть, они хотели, чтоб в образе девственницы ты ублажила чужеземцев? Ничего иного?

О: Так я поняла.

В: То был приказ, не оставлявший выбора?

О: Желанье, коему должна я подчиниться.

В: Что еще было сказано?

О: Ничего…

В: Почему замялась?

О: Припоминаю.

В: И что, ответ прежний?

О: Нет, ничего.

В: Что-то не нравятся мне твои «нет», голуба. Всё недомолвки да загадки. Предостерегаю: не тот случай.

О: Так и со мной говорили загадками, я тоже недоумевала.

В: Его сиятельство тебя отпустили?

О: Да.

В: И до утра вы не виделись?

О: Нет.

В: Ты пошла к себе, затем явился Дик?

О: Я уже спала, когда он пришел.

В: Не думала об том, что завтра придется ублажать другого мужчину?

О: Тогда я жила одним днем, Господи помилуй.

В: Завтра уж скоро. Уверткам конец.

О: Я знаю.

В: Что-нибудь предвещало, что ночью Джонс сбежит?

О: Совсем ничего.

В: Планами он не делился?

О: Мы редко разговаривали.

В: Почему?

О: Вначале он приставал с расспросами, будто ему что-то про меня известно и надобно расплатиться за молчанье.

В: Но ведь так оно и было?

О: Все равно. Еще не нравилось, что он глумится над ущербностью Дика. Сплошь намеки, в простоте ничего не скажет.

В: Ты знала, что мистер Браун тоже вас покинет?

О: Нет.

В: Удивилась?

О: Да нет. Оба свое дело сделали.

В: Ладно. Вот мистер Браун уехал, и вы пустились по бидефордской дороге. Что потом?

О: Въехали в чащобу и добрались до ручья, пересекавшего тропу. Его сиятельство, ехавший первым, остановился и, глянув на слугу, из указательных пальцев сложил крест. В ответ Дик показал вперед, мол, едем не тропой, а мимо водопада взбираемся на холм.

В: Что из сего вывела?

О: Что Дику места знакомы, а его сиятельство их не знает совсем либо не столь хорошо.

В: Были иные знаки?

О: Его сиятельство развел руки, будто что-то измеряя, а Дик показал два пальца. Тогда я не смекнула, а сейчас понимаю — дескать, две мили. Других знаков не было, но оба замерли, глядя друг другу в глаза, словно завороженные. Потом вдруг его сиятельство пришпорил коня и меж деревьев стал взбираться на холм.

В: Тебе ничего не сказал?

О: Ни слова, даже не взглянул. Будто меня не было вовсе.

В: Прежде ты замечала подобный перегляд?

О: Раз-другой, но не столь долгий.

В: Для хозяина и слуги не странно ль?

О: Да, так смотрят дети, играющие в гляделки.

В: Враждебность во взглядах не читалась?

О: Нет. Казалось, идет безмолвный разговор.

В: Хорошо, вы добрались к долине. Джонс ее описал, поэтому рассказывай об привале.

О: Вскоре пришлось спешиться, иначе кони б рухнули. Вдоль ручья Дик вел в поводу нашего жеребца и вьючную лошадь, я шла следом, за мною его сиятельство со своим конем. Стояла тишина, лишь цокали копыта. Примерно через милю Дик вдруг остановился и привязал лошадей к шипастому дереву. По соседству пристроив коня его сиятельства, с вьючной лошади он стал отвязывать большую коробку.

В: Дик остановился по приказу хозяина?

О: Нет, сам, будто лучше знал, что делать.

В: Продолжай.

О: Его сиятельство сказал, что наряд мой негож для свиданья и надо переодеться, ибо мы почти на месте. Нет ли дороги получше? — спросила я. Нет, ответил он и добавил, мол, бояться нечего, никто не причинит мне зла, коль сделаю все как велено. Дик уж открыл коробку, и его сиятельство собственноручно достал одежду.

В: Что там было?

О: Ну, сорочка и юбка, хорошего белого полотна роб с кружевными батистовыми манжетами и розовыми вязками. Чулки со стрелкой, тоже белые. Под стать им туфли. Все новое либо свежевыстиранное.

В: Майский наряд, что ль?

О: Скорее канифасное одеянье крестьянки. Но скроено будто для дамы.

В: Все пришлось впору?

О: Да, почти.

В: Прежде сей наряд не видала?

О: Ни разу.

В: Что потом?

О: Его сиятельство сказал, что сперва надо омыться.

В: Ох ты!

О: Мол, счистить грязь былой жизни. Он показал на мелкую запруду в каменистом русле ручья.

В: И что ж ты?

О: Холодно, говорю. А он — нет, мол, омойся, сей ручей станет твоим Иорданом.

В: Так и сказали, «ручей станет Иорданом»?

О: Именно.

В: Пошутковали?

О: Слышал бы ты сию шутку! Кому как, а мне было не до смеху.

В: И что, омылась?

О: Да кое-как. Глубина по колено, вода холоднющая…

В: Голая?

О: Голая.

В: Его сиятельство смотрели?

О: Нет, отворотился, да и я повернулась спиной.

В: Что дале?

О: На берегу я вытерлась, оделась в новое и села на солнышке, чтоб согреться. Его сиятельство подал мне нож, что с собою носил Дик, и говорит: «Нынче Майский день, вокруг полно боярышника. Ты станешь королевой праздника, только сооруди себе корону».

В: Сказали добродушно?

О: Бросил походя, словно думая об ином. Он смотрел в ту сторону, куда ушел Дик.

В: Когда тот ушел? Еще до твоего купанья?

О: Как только открыл коробку и перевязал лошадей. Потом вскарабкался по косогору и скрылся из виду.

В: Что значит — перевязал?

О: Снял седла, сбрую и удлинил поводы, чтоб кони могли напиться из ручья и пощипать травку.

В: Значит, стоянка обещала быть долгой?

О: Да.

В: Джонса, что за вами подглядывал, не приметила?

О: Об нем и думать забыла, все мысли были об себе, пока я кое-как сплетала венок. Тут вернулся Дик и подал его сиятельству знак.

В: Такой, верно?

О: Нет, иной.

В: Джонс уверяет — такой.

О: Да нет же! Как мог он разглядеть, ежели был далеко?

В: Ну и какой знак?

О: Дик поднял сцепленные ладони. Сей знак я и прежде видала, он означал «готово, исполнено». Наверное, сейчас Дик сообщил, что нас уже ждут, ибо его сиятельство тотчас сказал, мол, идем, пора. Сначала Дик нес меня на закорках, потому что каменистый подъем был шибко крут.

В: Когда слуга вернулся, был ли он весел иль взбудоражен?

О: Нет.

В: Ну что ж, прервемся. К пещере пока не пойдем, голуба. Мой помощник отведет тебя поесть. С мужем иль кем другим говорить нельзя, ясно?

О: Ладно. Поговорю с Христом, моим духовным суженым.

~~~

Открыв дверь, рослый сутуловатый секретарь пропустил вперед арестантку, но в недлинном коридоре молча пошел первым, указывая дорогу. Лишь когда Ребекка, пройдя в комнату, недоуменно обернулась, он разомкнул уста:

— Тебе воды иль пива?

— Воды.

— Отсель не выходить.

Ребекка согласно кивнула. Секретарь одарил ее долгим недоверчивым взглядом и вышел, притворив за собою дверь. Возле единственного окна крохотной комнатушки располагались стол и два стула, но Ребекка шагнула к кровати и заглянула под край свесившегося до полу одеяла; обнаружив искомый предмет, она вытянула его наружу и, подсобрав юбку, на него присела.

Затрудняться удалением иных частей одежды ей не пришлось по той простой причине, что в ту пору англичанки всех сословий под юбкой ничего не носили и еще лет шестьдесят носить не будут. О сем непостижимом и малоизученном факте, то бишь отсутствии исподнего, можно написать целое эссе. Итальянки и француженки, а также англичане мужчины уже давно устранили вышеозначенную нехватку, но только не англичанки. Так что все импозантные великосветские дамы в модных и придворных нарядах, запечатленные разнообразными живописцами восемнадцатого столетия, пардон, бесштанны. Мало того, когда в начале девятнадцатого века брешь наконец-то была пробита (вернее, заделана), первые женские трусы и вслед за ними панталоны считались верхом непристойности, разжигавшей в мужчине необузданную страсть, и потому, естественно, мгновенно стали модны.

Облегчившись, Ребекка затолкала фаянсовый горшок под кровать и одернула покрывало. Затем, медленно пройдя к окну, выглянула в просторный двор гостиницы.

В дальнем конце его только что остановилась запряженная четвериком карета с гербом на дверце: дракон и лев поддерживают геральдический щит с двумя четвертями из красных ромбов; девиз и мелкие детали неразличимы. Ни пассажиров, ни кучера — только мальчишка-конюх, приставленный следить за лошадьми. Чуть поодаль бродили куры, в булыжной мостовой ковырялся бойцовый петух, скакали воробьи и гулила пара белых голубей, которых конюх, лениво привалившийся к карете, из горсти потчевал горохом, время от времени крупные горошины отправляя в собственный рот. Вдруг Ребекка понурилась и прикрыла глаза, будто не в силах вынести сию мирную сцену. Губы ее беззвучно шевелились — она явно обращалась к тому супругу, с кем считала себя вправе общаться.

Но вот под шагами заскрипели коридорные половицы, и губы ее замерли. Открыв глаза, Ребекка поспешно села на стул, спиною ко входу. Помощник, отворивший дверь, секунду изучал ее затылок. Ребекка не обернулась, но потом, словно запоздало сообразив, что в комнату никто не вошел, через плечо глянула на дверь. Однако желчный секретарь исчез, а на пороге стоял одетый в серое пожилой джентльмен, невысокий, но дородный. Застыв в дверном проеме, он разглядывал Ребекку. Та встала, ничем иным не проявив почтения. Господин в простой черной шляпе опирался на странную штуковину, смахивавшую на пастуший посох. Однако венчавший ее крюк, сработанный не из дерева или рога, но отполированного серебра, роднил сию клюку с посохом мэра или даже епископа.

Взгляд старика тоже был необычен: так смотрит тот, кто вот-вот готов назвать сходную, по его разуменью, цену за кобылу иль корову. Надменный и властный, взгляд выражал безграничное равнодушие ко всему человечеству, но сейчас в нем мелькала непривычная растерянность. Не отрывая глаз от Ребекки, старик вдруг проронил:

— Пусть выйдет вперед. Стоит против света.

Секретарь, вынырнувший из-за его спины, настойчиво поманил узницу, дважды согнув указательный палец. Ребекка шагнула вперед, но серебристая клюка тотчас взлетела в воздух, удерживая ее на расстоянии футов шести. Обрюзглое лицо старика ничего не выражало: ни доброго иль дурного расположения духа, ни великодушия, ни даже естественного любопытства. Пожалуй, пристальный взгляд разглядел бы в нем тень угрюмой недоверчивости и меланхолии, но даже те растворялись в привычно неизменной маске бесстрастности и безоговорочной власти, житейской и сословной. Теперь, когда Ребекка стояла ближе, старик уже не оглядывал ее, точно скотину, но впился в ее глаза, будто надеясь постичь некую метафизическую тайну. Сложив руки на животе, Ребекка ответила спокойным выжидающим взглядом, в котором не было ни почтительности, ни дерзости.

Старик перехватил посох и медленно вытянул руку, серебряным крюком опасливо коснувшись наушника девицына чепца. Потом, чуть повернув крюк, зацепил Ребекку за шею и легонько потянул к себе. Он действовал осторожно, чуть ли не робко, и Ребекка, даже не вздрогнув от прикосновения металлической клюки, послушно поддалась ее зову. Теперь между ней и стариком было дюймов восемнадцать, но ближе друг другу они не стали, разделенные возрастом, полом и принадлежностью к навеки чуждым видам.

Безмолвную беседу господин завершает столь же внезапно, как возник на пороге комнаты. Раздраженно высвободив крюк, он пристукивает посохом и уходит прочь, будто разочарованный. Теперь видно, что старик сильно хром и посох его не вычурное украшение, но необходимость. Секретарь сгибается в поясном поклоне, мистер Аскью лишь преклоняет голову и следует за своим патроном. Задержавшись на пороге, секретарь лукаво смотрит на Ребекку, и вдруг правый глаз его дергается, словно подмигивая. Ненадолго отлучившись, он вновь появляется с деревянным подносом, на котором холодная курица, бокал и кувшинчик с водой, потемневшая от времени пивная кружка, миска с пикулями и корнишонами, солонка, два яблока и хлебная буханка. Опустив поднос на стол, из кармана он достает нож и двузубые вилки. Затем снимает и бросает на кровать сюртук. Ребекка не двигается, уставившись в пол. Секретарь садится за стол и, управляясь ножом, делит курицу.

— Поешь-ка.

Ребекка усаживается напротив, но качает головой, отказываясь от предложенной половины грудки.

— Лучше отдам мужу и отцу.

— Нельзя. Не хочешь сама, подкорми ублюдка. Давай. — Секретарь кладет грудку на хлебный ломоть. — Ешь, пока виселица не грозит. — Правый глаз опять дергается, будто в тике. — Муж и отец так не пируют. А могли бы. Я выслал им хлеба с сыром. И что ты думаешь? Говорят, не желают дьявольской еды. Так и лежит на тротуаре. Из милостыни вышел грех.

— Нет, то не грех. Спасибо тебе.

— И вам также за отпущенье грехов.

В короткой молитве Ребекка преклоняет голову, затем начинает есть. Секретарь поочередно вгрызается в ножку и ломоть, все сдабривая соленьями. Жрет, не заботясь о манерах. Такова жизнь: голод не тетка, не до пустяков. Ребекка наливает воду в бокал, подцепляет корнишон, потом другой и третий. От безмолвного предложения второй половины грудки отказывается, но берет яблоко. Когда сотрапезник превращает курицу в груду костей и допивает эль, Ребекка спрашивает:

— Как тебя зовут?

— По-королевски. Джон Тюдор.

— Где ты выучился так лихо писать?

— Скорописи-то? На практике. Дело пустяшное, как набьешь руку. А ежели потом сам не разберу, чего накарябал, то сочиняю. Могу казнить иль миловать, как мне заблагорассудится.

Правый глаз опять щурится в тике.

— Читать я умею, — говорит Ребекка, — а пишу только имя.

— Ну и ладно.

— Нет, я б и писать выучилась.

Секретарь не отвечает, но лед в отношениях растоплен.

— Ты женат?

— Угу. И свободен.

— Как так?

— Женился на одной, тебя еще языкастее. Пасть разевала, только чтоб спорить да перечить. Вот уж кто пригодился б Джо Миллеру^{246}! Ты ей — брито, она тебе — стрижено! Раз отдубасил ее, так она не стерпела и сбежала. Оказала великую милость.

— Куда ж подевалась?

— А кто ее знает. Куда бабы деваются? К черту либо другому мужику. В смазливости до тебя ей далеко. Сгинула, и слава богу. — Вновь подмигивание. — Вот такую, как ты, я б еще стал разыскивать.

— Так и не вернулась?

— Нет. — Секретарь досадливо дергает плечом. — С той поры много воды утекло. Шестнадцать годов минуло.

— Давно служишь одному хозяину?

— Давненько.

— Стало быть, ты знал Дика?

— Никто его не знал. Поди его пойми. А вот он тебя, кажись, спознал. Чудеса, да и только.

Ребекка опускает глаза:

— Он же мужчина.

— Да ну?

Расслышав насмешку, Ребекка недоуменно смотрит на собеседника. Тот переводит взгляд на окно, затем вновь обращает его на девицу:

— Не слыхала, что ль, об этаком, когда греховодила?

— Об чем?

— Да ладно тебе! Тоже мне, святая! Нынче стоко порассказала, кому, как не тебе, разбираться в мужиках. Ужель не почуяла?

— Что-то в толк не возьму…

— Есть гнусный грех, противный естеству. Когда слуга — хозяин, а тот ему — слуга.

В ответ на долгий взгляд Ребекки секретарь слегка кивает, отметая ее сомнения; веко его опять дергается.

— Да нет…

— Не подмечала?

— Никогда.

— Даже в голову не приходило?

— И мысли не было.

— Что ж, ладно, святая наша простота. Ежели не спросят, об том молчи. И не дай тебе бог обмолвиться на стороне, коли жизнь дорога.

Со двора доносятся цокот копыт, противный скрежет окованных колес по булыжнику и понуканье кучера. Привстав, секретарь выглядывает в окно. Карета выезжает, и писец, не оборачиваясь, бормочет себе под нос:

— Он примет что угодно, только не сие.

Секретарь отходит к кровати и надевает сюртук.

— Оставлю тебя на пару минут. Оправься и пойдем к мистеру Аскью.

Ребекка кивает.

— Говори правду. Не бойся. Он лишь с виду такой.

— Иного не говорила. И не стану.

— Правды-то две, дорогуша. То, что кажется правдой, и всамделишная. Первой мы поверим, но ищем вторую.

— Говорю то, во что сама верю.

У двери секретарь оборачивается:

— Да уж, такую я б стал разыскивать.

Глаз его вновь подмаргивает, и он выходит вон.

Продолженье допроса Ребекки Ли

В: Ну что, голуба, продолжим. Не забудь, ты под присягой. Сперва ответь: известно ль тебе об содомском грехе?

О: Да.

В: Не случилось ли подметить, что его сиятельство и слуга их пали его жертвой и ему предаются?

О: Нет и еще раз нет.

В: При вашей первой встрече не было ль какого намека, что в том истинная причина немочи его сиятельства?

О: Не было.

В: А позже?

О: Нет.

В: Не приходило на ум, что в том-то все и дело, что б тебе ни говорили?

О: Я слыхала, у тех совсем иная манера. В нашем заведенье их знали, прозывая «голубками» иль «милашками». Повадка их совсем не мужская: фатоватые злобные хлыщи, отъявленные сплетники. В обиде на весь свет и всех проклинают, будучи прокляты сами.

В: Его сиятельство не таков?

О: Никоим образом.

В: На представленьях с Диком не отдавалось ли приказа об способе, противном естеству?

О: Ни словом, ни жестом. Сидел будто каменный.

В: Что ж, тебе и карты в руки. Уверена?

О: Ни с виду, ни по слухам он не из таковских. У Клейборн подобного об нем не говорилось, хоть мы частенько злословили об клиентах, обсуждая их изъяны и грехи. Лорд В., уж самая лондонская язва, кому за счастье услышать дурное об приятеле, об нем расспрашивал, но даже не заикнулся об этаком пороке. Говорил лишь об холодности его сиятельства, мол, ему науки приятнее женского тела, да еще выведывал, пришлась ли я по вкусу.

В: Что ответила?

О: Отбрехалась, дескать, об холодности — наговор.

В: Ладно. Пошли к пещере.

О: От правды не отступлю, мистер Аскью.

В: А я — от недоверья, когда мне угодно.

О: Недоверье правду не умаляет.

В: Ну, стало быть, ее не убудет. Рассказывай.

О: Мы поднимались к пещере, пока еще скрытой за взгорком, как вдруг на тропе возникла серебристая дама.

В: Что значит «серебристая»?

О: В чудной одеже будто из чистого серебра без всяких узоров иль украшений. Чуднее всего были тесные штаны наподобие тех, что носят моряки иль северяне, каких однажды я видала в Лондоне, но только еще уже — в обтяжку, точно лосины. Облегающая рубаха, скроенная из той же серебристой ткани. Сапоги черной кожи, вроде мужских, но короче и без ушек. Казалось, дама нас поджидала.

В: Хочешь сказать, она возникла из ниоткуда?

О: Видать, где-то пряталась.

В: Почему решила, что она — дама?

О: Так явно ж не из простых.

В: Кто-нибудь ее сопровождал? Конюх, слуга?

О: Нет, она была одна.

В: Юна, стара?

О: Молодая и пригожая. Черные как вороново крыло волосы не подвиты и распущены по плечам, а на лбу подрезаны в челку.

В: Ни чепца, ни шляпы?

О: Нет. Повадка ее, скажу тебе, была не менее странной, чем наружность: держалась она свободно, будто молодой джентльмен, кому дела нет до всякой помпы и произведенного впечатленья. Приветствие ее тоже было чудным: молитвенно свела ладони, но лишь на секунду — будто легким взмахом поздоровалась с приятелем.

В: Ваше появленье ее не удивило?

О: Ничуть.

В: Что его сиятельство?

О: Припал на колено и почтительно сдернул шляпу. Рядом с ним опустился Дик, и мне пришлось последовать их примеру, хоть не знала, перед кем так стараюсь. Дама улыбнулась, будто не ожидала подобной учтивости, но, коль уж так, благосклонно ее принимает.

В: Все молча?

О: Ни слова не проронила.

В: Его сиятельство к ней обратились?

О: Он склонил голову, будто не дерзает смотреть на нее.

В: Думаешь, прежде они встречались?

О: Не ведаю, но, похоже, он ее знал.

В: Она его как-то выделила? Может, особый почтительный знак?

О: Нет.

В: Из какой ткани была ее чудная одежда?

О: Никогда такой не встречала. Сияет, точно отменный шелк, но видно, что плотнее.

В: Говоришь, дама юная?

О: Моих лет иль моложе.

В: Далеко ль было до сей непринужденной особы?

О: С полсотни шагов, не больше.

В: По виду, наша соотечественница иль чужестранка?

О: Не наша.

В: Какой же нации?

О: Шибко смахивала на корсарку, кого позапрошлым летом показывали в балагане на Мэлле. Бабонька та, любовница капитана, в морском деле слыла круче любого мужика. Когда их поймали, капитана-изменника вздернули, а ее пощадили и за деньги показывали публике. Взгляд ее говорил, что, ежели б не оковы, зевак порвала б в куски. Однако была она чрезвычайно фигуриста и хороша собою. Клейборн удумала заполучить ее к себе — мол, для отпетых сладострастников нет ничего слаще, как укротить этакую свирепую дикарку, — но не сошлась с балаганщиками в цене. Да еще те сказали, что корсарка скорее себя убьет, нежели подобное дозволит. Ты не подумай, на тропе-то не она стояла. С лица та дама была вовсе не свирепа.

В: Каких кровей та дикарка? Эфиопка, турчанка?

О: Знаю только, что черноволоса, темноглаза и смугла. Конечно, ни румян, ни белил. Маленько смахивала на жидовок, каких встречаешь в Лондоне, только без смиренья и пугливости, свойственных их племени. Кое-кто говорил, мол, то никакая не корсарка, но обычная цыганка, что за плату играет роль… Просто вспомнилось, как увидала ту даму.

В: Отчего повадка ее казалась скорее мужской?

О: В ней не было жеманства лондонских леди, что пыжатся, выказывая свою родовитость. Похоже, она и впрямь опешила, когда мы грохнулись на колени. Мол, зачем вы? И даже подбоченилась, как озадаченный мужчина.

В: Не осерчала?

О: Нет, улыбнулась, словно ее насмешили. Потом вдруг этак поманила, будто спрашивая, не угодно ль гостям пройти в дом. Как хозяйская дочь, что предлагает в гостиной дождаться возвращенья родителей.

В: Ничего дурного и злого в ней не подметила?

О: Перед Джонсом я оговорила ее, прости меня Господи. Да, повадка и платье ее казались чудными, но во всем прочем она была простодушной красавицей, кто не знаком с английскими обычаями, но свободен и естественен, как ни одна англичанка.

В: Что дальше?

О: Значит, пригласила и пошла прочь — беззаботно, словно гуляя по собственному саду. Сорвала и понюхала цветочек, будто нас тут и нет. Мы поднялись на взгорок и увидали пещеру. Заметив нас, дама указала на пруд — мол, ждите там — и скрылась в темном зеве входа.

В: Тропа, коей вы поднимались, утоптанная?

О: Нет, еле видная.

В: Ты не спросила, кто сия особа?

О: Конечно, только его сиятельство ответил: «Надеюсь, твой будущий друг». Больше ничего.

В: Продолжай.

О: Мы подошли к пруду, возле коего торчал камень. Его сиятельство держался особняком, я ж ополоснула лицо и напилась, а то под палящим солнцем вся ужарела.

В: Слушай, голуба, может, в дороге тебе напекло голову? Не обвиняю во лжи, но, сдается разум твой слегка помутился и ты видела то, что представило воспаленное воображение.

О: Нет, ничего подобного.

В: Да разве ж слыхано, чтоб женщина, да еще леди-иноземка, в одиночку разгуливала в этаком месте? Такого быть не может.

О: Рассудишь, как доскажу.

В: Ну так выкладывай!

О: Его сиятельство подошел ко мне и говорит: «Час пробил, Фанни. Хранители ждут». А у меня сердце-то уж ныло, мол, чего-то неладное творится. Не глянулась мне пещерная пасть, черневшая среди зелени. Какой там целебный источник — врата ада! Боязно мне, говорю. А его сиятельство отвечает: «Поздно уж бояться». «Верно ль, никакой беды не выйдет?» — спрашиваю. «Выйдет, ежели ослушаешься», — говорит он. Я допытываюсь об хранителях, но его сиятельство озлился: все, говорит, будет! Хвать за руку, тащит к Дику, да еще нахлобучивает на меня майский венок. Дик ведет к пещере, его сиятельство ступает следом, но мне с перепугу кажется, будто бы он отрезает путь к бегству. И тут накатила паника: Господи, думаю, угодила я в лапы к дьяволам в людском обличье, воды те — адова смола кипящая, где во веки вечные пребывают грешники, а хранитель тот — Сатана. Меня всю прям ожгло, вот тогда бухнулась я в ноженьки его сиятельству и взмолилась открыть правду. Да, говорю, грешна, но не больше же прочих, смилуйтесь, говорю… еще чего-то несла, сама уж не помню. Он обругал меня дурой: мол, ежели там ад, чего бояться-то? Дескать, за верную службу дьяволу меня встретят с распростертыми объятьями. Ты бы, говорит, лучше страшилась кары небесной. Вздернул меня на ноги и подтолкнул к пещере.

В: Шпагой угрожали?

О: Нет, хоть ее обнажил. Он не гневался, а скорее досадовал, что я так заблуждаюсь в его затее.

В: Погоди-ка. Почему его сиятельство решили, что пора идти в пещеру? Был какой-то знак от серебристой дамы иль слуги?

О: Не ведаю. На пещеру я не смотрела, вся была в своих мыслях и страхах.

В: Перед входом кострища не приметила?

О: Ой, да! Забыла сказать.

В: Каким оно показалось?

О: Вроде как тут недавно разводили большой костер. Круглая проплешина, а вот золы не осталось.

В: Ладно. Поехали дальше.

О: Со свету ж ничего не видать, лишь тени пляшут перед глазами, ну я и шла, куда Дик тянул. Потом вдруг свернули налево…

В: Чего замолчала?

О: Куколка…

В: Что?

О: Оно плавало в воздухе, точно огромная снежинка.

В: Что — оно?

О: Нечто, похожее на громадную разбухшую куколку, что уставилась большим ярким оком. От ужаса кровь стыла в жилах, и, наверное, я вскрикнула, сама того не сознавая. Его сиятельство ухватил меня за другую руку и принудил стать на колени.

В: Тебя одну?

О: Нет, все опустились, как в храме и на тропе.

В: Ну-ка поведай про ту куколку. Как она выглядела?

О: Светлая, только не сама по себе, а будто в дощатой иль оловянной облицовке. Величиной как три кареты цугом. В головах большое око, на боках другие, поменьше, заставленные зеленоватым стеклышком. Внизу четыре черные как смоль отдушины.

В: Как насчет пасти и зубов?

О: Не имелось, как сперва и ног, лишь черные дыры на брюхе.

В: Коль сия штука не лежала на земле, то на чем же держалась? На веревках, укосинах?

О: Ни на чем.

В: И высоко ль висела?

О: На высоте в два человеческих роста, а то и больше. Было не до того, чтоб прикидывать.

В: Почему называешь ее куколкой?

О: Потому что сперва за куколку и приняла — верх-низ, толстая и цветом схожа.

В: Она шевелилась?

О: Сначала — нет, парила себе, точно воздушный змей без веревки. Зависла, как пустельга, только что крыльями не трепетала.

В: Велика ль в охвате?

О: В два человеческих роста, не меньше.

В: Десять — двенадцать футов?

О: Да.

В: И длиною в три кареты? Чушь собачья! Надо ж придумать! Как же твоя штуковина в пещеру-то попала, ежели ей в зев не пролезть и в проходе не развернуться?

О: Не знаю как, но вот попала. Коль сейчас не поверишь, боле ничего не скажу. Я не вру. Доля моя проклятая, как у родника, что журчит, пока не иссякнет!

В: Уж легче поверю в байку об трех ведьмах и Сатане, что тебя отчихвостил.

О: Мужик — он и есть мужик, а ты — его воплощенье. Знаешь, что такое шлюха? Скопище всех грязных мужских помыслов и мечтаний. Ежели б брать по гинее с каждого, кто в грезах видел меня женою иль супружницу свою мною…

В: Опять за рыбу деньги! Черты пока не подвожу, но скоро уж твой треп осточертеет… Имелись ли какие знаки на той несообразной куколке?

О: На боку колесо, на пузе другое, да узоры в ряд.

В: Какое еще колесо?

О: Рисованное бирюзой, точно летнее море иль небо. Да еще иссеченное множеством спиц.

В: А что за узоры?

О: Неведомые. Шли в ряд, точно буквы иль цифры, какие прочтет разумеющий. Один узор чуть смахивал на летящую ласточку, другой — на цветок с фарфоровой чашки, все равной величины. Был еще круг, дугой разделенный на черную и белую половины, будто ущербная луна.

В: Однако ни букв, ни цифр?

О: Нет.

В: Христианские символы?

О: Никаких.

В: Штуковина не шумела?

О: Слышалось тихое гуденье — вот как за печною створкой поет огонь иль как мурлычет кошка. И тут учуяла я сладкий аромат, какой уже слышала в храме, и узнала тот озаривший нас свет. Тотчас отпустило сердце, ибо поняла я, что диковинная куколка никакого зла не причинит.

В: Ничего себе! Ты видишь мерзкое чудо, что противоречит всем природным законам, но зла от него не ждешь?

О: Аромат не сулил худого. Представь львиный труп, полный меда^{247}. Я понимала: зла не будет.

В: Неужто по запаху отличишь добро от зла?

О: По такому запаху — да. Я слышала благовонье невинности и блаженства.

В: Прелестно! Чем же пахнет невинное блаженство?

О: Не описать. Но до сих пор чую тот аромат.

В: А я вот чую притворную набожность, коей несет от твоих уклончивых ответов! Давай говори, каким он показался б не столь благословенному нюху.

О: То было собранье всех лучших запахов.

В: Но какой он: сладкий, приторный? Чем пахло: мускусом, бергамотом, розовым маслом, миррой? Цветущим деревом, венгерской иль кельнской водой? Природный запах иль жженый?.. Чего молчишь-то?

О: Аромат вечной жизни.

В: Голуба, вопрос не об твоей вере и упованьях! Я спрашиваю об другом. Ты говоришь, мол, и сейчас слышишь тот запах. Превосходно. Так перестань молоть вздор!

О: Боле всего он сродни запаху цветков, какими в июне покрыты живые изгороди. В детстве мы называли их «девичьей розой». Коль свадьба приходилась на тот срок, всякая невеста украшала ими свой букет. Распустившись, белые с золотистой сердцевиной цветки источали нежнейший запах, но жили всего день-другой.

В: Шиповник, что ль?

О: Роза та слабенькая, без подпорки никнет, и аромат ее тише, чем у садовых сестриц. Но запах в пещере был именно тот, лишь крепче, будто сгущенный… Знаешь, сие равносильно тому, чтоб по наружности судить об душе.

В: А что с большим костром, об чем ты сказывала Джонсу?

О: Костра не было, только давний темный след, как перед входом.

В: Может, все-таки костер еще тлел?

О: Погас. Ни искорки, ни уголька.

В: Верно ль? Паленым не тянуло?

О: Верно. Не тянуло.

В: С близи не разглядела ль источник того яркого света?

О: Нет, он словно был укрыт матовым стеклом иль плотным непрозрачным муслином. Но светил стократ ярче всякой лампы и канделябра.

В: Какого размеру?

О: С фут.

В: Не боле?

О: Нет, но ярче солнца, прямиком не взглянешь.

В: Далеко ль от тебя?

О: Совсем близко. Вон как до той стены.

В: Ты утверждаешь, что сия штуковина перебралась из кромлеха в пещеру? Что она, точно птица, поднялась в небеса?

О: И еще выше.

В: Хоть не имела колес, крыльев иль конной тяги?

О: Дослушай, мистер Аскью. Знаю, тебе угодно, чтоб я оказалась дурой, ополоумевшей от наваждений. Чтоб Божьему дыханью присобачила колеса иль крылья. Я не корю тебя. Понятное дело — я простая баба, не большого ума, не шибко грамотная. Но то был не сон и не виденье, а нечто, подобное чудесам в балагане. Пусть те чудеса обман и фокус, но ведь зримы.

В: Ладно. Как вели себя его сиятельство? Не подметила в них тревоги иль страха перед тем жутким чудом?

О: Он застыл в ожиданье, вновь обнажив голову.

В: Словно вы предстали перед знатной особой?

О: Да.

В: Что Дик? Он-то выказал страх?

О: Скорее, благоговенье. Стоял, потупив взор.

В: Так-с.

О: Его сиятельство выставил шпагу, уперев острие в землю и сложив руки на эфесе, — будто древний рыцарь перед монархом. Потом куколка исторгла вздох и стала плавно спускаться, точно пушинка. Когда брюхо ее почти коснулось земли, из него выскочили четыре тонкие лапки с огромными когтями. Куколка на них утвердилась, и тотчас на боку ее распахнулась дверца.

В: Что? Дверца?

О: Пока куколка снижалась, дверка была неприметна, но по приземленье открылась прямо в середке, и из нее сама собой выпала лесенка, вроде каретной. В три-четыре серебристые решетчатые ступеньки.

В: Что увидала внутри?

О: Не требуху, но стенку, точно из драгоценных каменьев — топазов, изумрудов, рубинов, сапфиров, кораллов, перидотов и бог знает чего еще. Будто сзади подсвеченная, она неярко сияла как сквозь воду. Что-то вроде церковного витража, только сложенного из крохотных стеклышек.

В: Давай-ка проясним: то была не живая тварь, но некая машина, механизм, так?

О: Да. Благоуханье стало еще сильнее. Его сиятельство склонил голову, как бы призывая хранителей вод.

В: Погоди, лапы-то откуда вылезли?

О: Говорю ж, из черных дыр на брюхе. Тонюсенькие! Казалось, сейчас подломятся, ан нет!

В: Какой толщины? Ляжки, икры у них имелись?

О: Нет, ровненькие по всей длине, толщиной с цеп. Ну прям паучьи лапки.

В: Валяй дальше.

О: В проеме появилась серебристая дама с букетиком белоснежных цветов. Улыбнувшись, она проворно сошла по ступенькам и оборотилась к дверке, где возникла еще одна дама в таком же наряде. Та была постарше, с проседью, однако вполне осанистая и крепкая. Она тоже нам улыбнулась, но уже эдак царственно.

В: Каких лет?

О: Сорока, не больше. Еще в соку…

В: Ну? Чего опять засбоила?

О: Сейчас ты снова не поверишь, а я говорю правду, Христом Богом клянусь.

В: Да, но передо мной-то не Христос.

О: Тогда верь Его ничтожному слуге. Едва вторая дама сошла по серебряным ступенькам, как в дверном проеме возникла третья дама, еще старше, седая и усохшая. Оглядела нас и медленно спустилась по лесенке. Все трое смотрели ласково, но чудо-то в том, что они, явно бабушка, мать и дочь, были схожи как капли воды — одно и то же лицо в разные поры жизни.

В: Как были одеты две последние дамы?

О: У всех один чудной наряд — порты и рубаха. Скажешь, старухе не пристало в этаком щеголять, но они не дурачились — такая одежда была им привычна и удобна.

В: Какие-нибудь драгоценности, украшенья?

О: Никаких. Лишь букетики: старуха держала темно-пурпурные, почти черные цветы, внучка — белоснежные, матушка — кроваво-красные. Разные летами, во всем прочем они были неотличимы, как горошины в стручке.

В: Жабы, зайцы иль черные кошки их не сопровождали? Снаружи вороны не каркали?

О: Нет, нет и нет. Помела и котлов тоже не было. Ой, гляди! Сам не знаешь, над кем потешаешься!

В: Я лишь добавил мазки твоему полотну с летающей куколкой на паучьих лапах и тетками в наряде пугала.

О: Ну так сейчас еще крепче тебя огорошу. Бабка и внучка, стоявшие по бокам матери, плотнее к ней придвинулись и, уж не знаю, каким чудом, то ли с нею слились, то ли в ней растворились. Вошли в нее, точно призрак в стену. Только что было три дамы, и нате вам — одна. А в букете не одни красные цветы, но еще темно-пурпурные и белоснежные, словно в подтвержденье того, во что не хотели верить глаза.

В: Голуба, такую байку не проглотит даже самый доверчивый олух.

О: Ну вот тебе и роль. В байках моих ничего, кроме правды, закадычной подруги твоего неверья. Прошу, не злись. Ты законник и должен вникнуть в слова мои. Я ж говорю как на духу. Гляди, чтоб дров не наломать, пользы оттого не будет никому.

В: Мы еще поглядим. Давай замешивай.

О: Дама-матушка протянула руки к его сиятельству, призывая подняться с колен. Тот встал, и они обнялись, будто мать и сын, встретившиеся после долгой-долгой разлуки. Потом дама заговорила на неведомом наречье, голос ее был низок и приятен, а его сиятельство ей отвечал.

В: Попридержи-ка! Что за наречье?

О: Прежде такого не слыхивала.

В: А какие слыхивала?

О: Голландское и немецкое, еще французское. Случалось, испанское и итальянское.

В: Ничего похожего?

О: Ни капли.

В: Его сиятельство легко изъяснялись на том наречье?

О: Вполне. Но только сам переменился.

В: В чем?

О: Весь светился почтеньем и сердечной признательностью. Говорю ж, точно сын, после долгого отсутствия вернувшийся к матери. Да, вот еще странность: когда дама к нему приблизилась, шпагу и пояс с ножнами он отбросил, словно ненужный хлам, — как тот, кто после опасных странствий воротился под благодатный отчий кров.

В: Давай-ка уточним: шпагу он отбросил иль аккуратно отложил?

О: Вместе с поясом и ножнами отшвырнул футов на десять, будто сослуживший службу наряд, какой больше никогда не наденет.

В: Вот еще что: они поздоровались и заговорили как давние знакомцы?

О: Вроде бы, поскольку его сиятельство не выказал особого удивленья. Потом он представил нас: сперва Дика, еще стоявшего на коленях. Дама протянула ему руку, и Дик, порывисто ее схватив, прижался к ней губами. Затем он поднялся с колен, и тогда настал мой черед. Его сиятельство что-то сказал на неведомом наречье, и я, хоть ни слова не поняла, ясно расслышала имя, коим меня крестили: Ребекка. Не ведаю, как он его узнал, ибо прежде называл меня только Фанни.

В: Ты не открывала имени ни ему, ни Дику, ни кому другому?

О: Даже в борделе его знала только Клейборн.

В: Стало быть, она и сообщила. Погоняй.

О: Дама улыбнулась мне, словно давней подруге, с кем наконец-то встретилась. Затем вдруг пригнулась, взяла меня за руки и подняла с колен. Мы стояли друг перед другом, и она, не выпуская моих рук, вглядывалась в мое лицо, будто желая узнать, сильно ли я изменилась. Потом, словно в знак приязни, отдала мне свой трехцветный букетик, а взамен сняла мой венок, но лишь повертела его в руках и вновь водрузила на мою голову. Затем по-старинному поцеловала меня в губы — мол, добро пожаловать. Я растерялась, но все ж сообразила поблагодарить книксеном и улыбкой, а дама ласково смотрела на меня, будто родная мать иль добрая тетушка, кто сто лет меня знает.

В: Ничего не промолвила?

О: Ни словечка.

В: Была ль в ней грация, свойственная леди?

О: Как и дочь ее, она держалась очень просто, словно ей неведомы и безразличны светские манеры.

В: Хоть сама высокого сословья?

О: Весьма высокого.

В: Что скажешь об цветах?

О: Одного сорта, но разных колеров, они смахивали на те, что растут в Чеддерских скалах. В Бристоль их привозят в середине лета, мы называли их «июньские гвоздики». Но те, что в букете, были крупнее и душистее, хоть пора их еще не пришла.

В: Прежде таких не видела?

О: Нет, никогда. Однако надеюсь вновь увидеть и вдохнуть их аромат.

В: Что значит — вновь?

О: Узнаешь. Потом дама за руку подвела меня к куколке. Оробев, через плечо я глянула на его сиятельство — мол, как быть-то? Он приложил палец к губам и кивнул на даму — дескать, молчи и во всем ее слушайся. Похоже, дама все поняла, ибо сложила ладони и приветливо улыбнулась — мол, не надо бояться. И тогда следом за ней по серебристым ступенькам я покорно взошла в карету… гостиную… Не знаю, как сие назвать, ибо очутилась я в диковинной палате, выложенной сверкающими каменьями.

В: Его сиятельство и Дик тоже вошли?

О: Да.

В: Но вниманье уделяли тебе?

О: Да.

В: Не странно ль такое обращенье со шлюхой?

О: Я-то при чем? И так напрочь ошалела.

В: Давай-ка подробнее об той палате. Опиши самоцветы.

О: Всевозможных оттенков, яркие и тусклые, гладкие и граненые, они сплошь укрывали стены и часть потолка. На многих имелись знаки, магические иль тайные, однако я их не понимала. Кое-где рядом с камнем были часики, вроде карманных, но, видно, не заведенные, потому как стрелки их замерли.

В: Циферблаты размеченные?

О: Да, только не нашей цифирью.

В: Велика ль та палата?

О: В ширину и высоту футов десять — двенадцать, в длину поболе — около двадцати.

В: Чем она освещалась?

О: Две потолочные панели сочились светом, но не столь ярким, как наружное око.

В: Что за панели?

О: Из матового стекла, за ними скрывался источник света.

В: Драпировки, мебель?

О: Когда вошли, было пусто. Дама коснулась одного самоцвета, и входная дверь тотчас затворилась, а серебристые ступеньки сами собою сложились. Потом она тронула другой камень, и от стен отделились скамьи. Наверное, сработала потайная пружина, как в шкапу с секретом. Дама пригласила садиться; его сиятельство с Диком расположились подле одной стены, я — супротив, на скамье, обтянутой белой шагренью, но мягкой, словно перина. Потом дама нажала третий камень, и в глубине залы открылся буфет, в коем, точно в аптекарской лавке, рядами стояли непрозрачные флаконы и пузырьки с жидкостями, порошками и бог знает чем еще. Дама взяла одну склянку, где плескалось нечто золотистое, как мадера, и наполнила три стаканчика из неграненого хрусталя, кои подала нам, будто служанка. Стаканчик тончайшего стекла казался невесомым, но пить неведомое зелье я опасалась, хоть и видела, что его сиятельство и Дик бесстрашно его заглотнули. Дама подошла ко мне и, улыбнувшись, пригубила мой стаканчик — мол, бояться нечего. Ну тогда и я выпила. В пересохшем горле помягчело от напитка, имевшего вкус не вина, а скорее свежего абрикосового иль грушевого сока, только еще слаще и нежнее.

В: Спиртуозностью не отдавало? Бренди, джином?

О: Нет, лишь выжатым соком.

В: Едем дальше.

О: Едем. Подсев ко мне, дама нажала бирюзовый камень над моей головой. В зале вдруг стало темно, лишь чуть-чуть свету проникало сквозь маленькие окошки, кои сперва я приняла за куколкины глаза. Забыла сказать, что изнутри они уж не казались зелеными, но были совершенно прозрачны, без единого пузырька иль изъяна. Я бы опять до смерти перепугалась, но в темноте одна рука дамы обхватила меня за плечи, а другая отыскала мою ладонь и утешительно ее сжала, будто заверяя, что никто не причинит мне зла. Дама обняла меня, словно свое неразумное заполошное дитя.

В: Крепко обняла-то?

О: Дружески, по-сестрински. На отдыхе иль перекуре так обнимались мои товарки.

В: Что потом?

О: А потом произошло самое чудное чудо: в том конце залы, что ближе к голове куколки, вдруг возникло окно, из коего с высоты птичьего полета открылся вид на огромный город.

В: Чего-чего?

О: Говорю как было.

В: А я говорю: с меня хватит!

О: Христом Богом клянусь, все так и было иль так казалось!

В: Чтоб самоцветная палата вылетела из пещеры и в мгновенье ока очутилась над огромным городом?! Уволь, голуба, я тебе не гусек!

О: Рассказ мой кажется лукавством. Но лишь кажется. Я говорю об том, что видела, хоть сама не понимаю, как оно так вышло.

В: Прибереги свои побасенки для кого другого! Дрянь паршивая! Надо ж, какие петли мечет: должен вникнуть, не наломай дров!

О: Я говорю правду. Заклинаю, поверь!

В: Может, зельем тебя сморило, отчего и мерещилась всякая белиберда?

О: Сонливости я не чуяла. Мы будто и впрямь летели над городом. Было много всякого, я расскажу. Но, знаешь, чудо чудом, а в оконца-то я видела, что из пещеры мы никуда не делись.

В: Велико ль то окно, в какое виделся город?

О: Фута три на четыре, растянутое в длину.

В: Так говоришь, машина ваша оставалась в пещере?

О: Да.

В: Тебя заворожили иль опоили. Либо и то и другое.

О: Может быть, но еще и перенесли. В то окно все виделось иначе, нежели сквозь обычное стекло. Будто кто-то повелевал: глянь издали, а теперь с близи, смотри с энтого боку, а теперь с другого. Я чуть не окосела, стараясь увидеть, что там в стороне, иль еще раз взглянуть на то, что проехали. Нетушки: смотри лишь то, что видит окно.

В: Окно не умеет видеть, голуба. Ты была не в себе. А что за город-то?

О: Неземной красоты, об таких я слыхом не слыхивала. Все дома бело-золотые, сплошь парки и скверы, дивные прошпекты и аллеи, рощи и сады, ручьи и пруды. Больше смахивало на богатое предместье. Но главное — там царил покой.

В: Как же с этакой вышины сады-то разглядела?

О: Деревца рядами увидала и смекнула. И повсюду широкие, будто золотом вымощенные дороги, по коим гуляют люди и разъезжают сверкающие экипажи. Без лошадей, однако ж едут.

В: Как так?

О: Не ведаю. На золоченых улицах пешеходы тоже ногами не перебирали, но двигались, потому как тротуары под ними сами собою ехали. Ходить-то тамошние люди умеют: мы пролетали над лугом, где девушки водили хороводы, а мужчины плясали, выстроившись в ряд. Видали и других, кто ходит не хуже нашего.

В: Какого рода пляски?

О: Казалось, все танцуют под припевки: девушки плавно взмахивали руками, будто мели пол, и обращали к небу счастливые лица, а мужчины энергично изображали сеятелей и косарей. В том краю воистину боготворили духовную чистоту, ибо многие взаправдашними вениками подметали золоченые дороги и тротуары, будто в знак того, что всякая грязь им нестерпима. Иные стирали в ручьях. В танцах прославлялись Божьи щедроты. Наверняка жилища содержались в том же идеальном порядке, что рощи и сады.

В: Обликом те люди с нами схожи?

О: Они всяких наций: белые, оливковые, желтые, смуглые и черные как ночь. С вышины толком не разглядишь. Будто смотришь с высоченной шагающей башни.

В: А какая одежда?

О: Все, мужчины и женщины, были в серебристых портах и рубахах, как три наши дамы. Мы так быстро летели, что я не успевала хорошенько рассмотреть — одни мелькнут и пропали, а ты уж видишь иных.

В: Черные дикари были наги?

О: Нет.

В: Храмы видела?

О: Нет.

В: Что, никаких знаков Господа и Его веры?

О: Знаки были во всем, но не те, что нам привычны, вроде церкви, священников и прочего.

В: Языческие храмы иль что-нибудь эдакое?

О: Нет.

В: Дворцы иль роскошные зданья? Биржи, больницы, суды?

О: Ничего этакого, но лишь большие строенья, где, похоже, все жили скопом, не делясь на сословья. Ни оград, ни заборов, ни вонючих трущоб. Каждый дом — будто ферма в окруженье лугов. Все зелено и залито солнцем. Прямо вечный июнь. Отныне я так и называю тот край обетованный.

В: Как называешь, голуба?

О: Вечный Июнь.

В: Ага, иль Воздушные Замки. Из чего сложены те дома — камня иль кирпича? Чем крыты — соломой иль сланцем?

О: С нашими они вовсе не схожи. Стены их белы и гладки, словно нутро морской раковины, двери и крыши золотые. Все дома разного вида: одни будто огромные шатры, другие с чудной крышей, где разбит сад, третьи круглы, точно головка сыра, и еще всякие прочие.

В: С чего ты решила, что двери, крыши и дороги золотые?

О: Не знаю, так показалось. Еще разглядела, что в тех больших домах люди обитали не семьями, как у нас заведено, а порознь: в одних только мужчины, в других женщины. Такое разделенье было заметно во всем. На лужайке большое собранье внимало оратору, но женщины сидели полевую руку, а мужчины по правую, будто им было предписано везде и всюду сторониться друг друга.

В: Ужель не приметила кавалера с дамой, супружескую иль влюбленную пару?

О: Ни единой. В Вечном Июне подобное не заведено.

В: Как же так? Все монашествуют, что ль? Детишек-то видела?

О: Тамошние дети не плод чресл. В Вечном Июне нет плотского греха, иначе не было б города.

В: Кто-нибудь работал?

О: Лишь ради удовольствия в садах иль на лугах.

В: Имелись там лавки, лотошники, рынки?

О: Нет. А также ни мастерских, ни фабрик.

В: Видала ль солдат иль кого-нибудь с оружьем?

О: Все безоружны.

В: Такого быть не может, голуба.

О: Сие невероятно для нашего мира.

В: А что твоя дама, пока тебя носило по воздусям?

О: Сидела рядом и держала меня в объятьях; глядючи, я преклонила голову на ее плечо.

В: Теплое, плечо-то?

О: Да, как я сама.

В: Ну и что скажешь об сем фантасмагорическом граде, явившемся тебе в бреду?

О: Дама прибыла из иного, лучшего мира, где известно обо всем, что нам неведомо. Обитатели его сходны с нами наружностью, но шибко отличны тем, что пребывают в покое и благоденствии. Я не видела бедных, нищих, увечных, хворых иль голодных. Нет и тех, кто кичится своим богатством. Все довольны равным достатком, никто не живет в нужде. Целомудрие хранит их от греха. У нас же сердце всякого человека оковано алчностью и тщеславьем и наущает жить только ради себя.

В: Голуба, меня интересуют твои виденья, а не смутьянские бредни об демократии.

О: Я не понимаю сего слова.

В: Устав черни. Ты им провоняла.

О: Нет, то дух христианской справедливости.

В: Будет, называй как хочешь.

О: Да, лишь мельком я увидала облик мира, где нет солдат, охранников и тюрем, где нет закованных в кандалы вольнодумцев и лиходеев, коих потребно отделить и покарать.

В: Будет, я сказал!

О: Твое неверье простительно. Привычная к нашему миру, сперва я тоже дивилась, как им удается жить в этаком согласье, ежели у нас даже народ одной крови не сладится меж собою, не говоря уж об разноплеменных нациях. Там нет войн, разрушений, жестокости, зависти, но только вечная жизнь. Знаешь, не сразу я поняла, что вижу рай.

В: Иль что помнилось раем. Сие не одно и то же.

О: Дослушай, мистер Аскью. Мы летели все ниже и ниже, приближаясь к благословенной земле Вечного Июня, и наконец опустились на зеленый луг, укрытый цветами. Нас встретили двое мужчин и женщина, стоявшие поддеревом. В конце луга я заметила других людей, кто вместе с детьми косил и сгребал траву в копны. Кстати, они были в разноцветных одеждах, а встречавшая нас троица — во всем белом.

В: Ты говорила, там никто не работает. Чего ж тем-то не сиделось?

О: Там работают иначе, нежели мы.

В: Как?

О: По желанью, а не из необходимости.

В: Ты-то откуда знаешь?

О: Люди пели и радовались; одни отдыхали, другие возились с детишками. И тут я поняла, что стоявшие под деревом мужчины в белых одеждах — те самые юноша и старик, кого ночью я видела в храме. Молодой, названный мною плотником, тот, что перстом указывал вверх, сейчас забросил косу на плечо, словно только что прошел ряд; в тени дерева старик опирался на посох, его седая борода ярко белела на фоне листвы и плодов, похожих на апельсины. Казалось, он владычествует над всем, что охватит его удивительно ласковый и мудрый взгляд, и сейчас пребывает в отдохновенье от трудов, но все должны почитать его своим отцом и хозяином.

В: Какой нации дед-то, не разглядела?

О: Всех наций — и черной, и белой, и смуглой, и желтой.

В: Что за ответ?

О: Иного не дам. Еще удивительнее, что дама, стоявшая под деревом, в то же время сидела рядом со мной и держала меня за руку. В великом смятенье взглянула я на соседку, но каким-то чудом она одновременно была со мною и за оконцем, только в разных одеждах. Дама улыбалась, словно озорница сестра, кто задал загадку и ждет ответа. Потом вдруг прильнула и невинно поцеловала меня в губы — мол, не бойся: я могу быть рядом с тобой и в то же мгновенье под деревом. А старик притянул ее к себе, будто говоря: она — моя плоть и кровь.

В: Этакое раздвоение не лучшее ль подтвержденье тому, что ты грезила?

О: Для тебя, может, и подтвержденье, но я-то знаю: то был не сон. И по лугу я шла не во сне.

В: Ладно, а что его сиятельство? Как они восприняли картинки в окне? Зрелище их заворожило иль они выказали недоверье?

О: Про него с Диком я и думать забыла. Правда, разок глянула в их сторону, но его сиятельство смотрел не в окно, а на меня. Казалось, завороженная зрительница ему любопытнее самой постановки.

В: Не значит ли сие, что он ее уже видел?

О: Не знаю. Однако, поймав мой взгляд, он улыбнулся и показал на окно — мол, туда смотри.

В: Что выражала улыбка?

О: Таким я его еще не видела. Он будто улыбался несмышленышу: дескать, смотри и постигай.

В: А что Дик?

О: Тот обомлел не хуже меня.

В: Хорошо. Теперь об твоей прогулке.

О: Казалось, я и впрямь ступаю по лугу, ибо чуяла запах цветов и свежескошенной травы, слышала веселые трели дроздов и жаворонков, пенье косарей.

В: Что они пели? Слова разобрала? Мотив узнала?

О: Вроде в детстве я слышала сей старинный напев, хотя родительская вера не допускала музыки. Да, мелодия казалась знакомой.

В: Напеть сможешь?

О: Увы, нет.

В: Валяй дальше.

О: Будто отринув наш злобный жестокий мир, собственную суетность и самые страшные грехи, кои, знала, скоро простятся, я очутилась в раю — вечной жизни в нескончаемом блаженстве. Все было свет, я плыла в море света, не оставлявшем в душе ни единой тени, и движенья мои были медленны и тягучи, словно во сне. С ветки над головой старик сорвал плод и подал его даме-матери, а та протянула мне. Без всякой величавости, просто как угощенье, коего жаждала душа моя. Захотела я прибавить шагу, но не смогла, и тут меня осенило, что старик, юноша и дама, невероятно схожие друг с другом, одна семья. Вот тогда-то в голове моей впервые прозвучал неизбывно радостный голос, и я поняла, кто сия троица. Сейчас запросто об том говорю, но в тот миг, мистер Аскью, меня обуяли трепет и сомненье перед тем, что ожидало. Подобно тебе, я еще была Фомой неверующим, ибо меня взрастили квакером, для кого боги не живые существа, но лишь дух и внутренний свет. Друзья говорят: «Икона не суть истинный дух, а истинный дух не суть икона». И потом, разве могла я, великая грешница, надеяться, что удостоюсь подобной встречи? Но дальше еще удивительнее: юноша указал себе под ноги, и я увидала, что в некошеной траве навзничь лежит его двойник, усыпанный цветами, словно покойник. Однако ж он улыбался, будто во сне, и точно такая же улыбка освещала лицо того, кто на него показывал. Да, тысячу раз да! Боле не таюсь! То был единый в двух обличьях человек из человеков — Господь наш Иисус Христос, кто за нас умер, но воскрес!

В: Значит, попала в рай? Из блудниц тебя произвели в святые?

О: Насмехайся, я заслужила, ибо говорю об своей тупости. Праведник вмиг смекнул бы, я ж растерялась. Неверно говорят, что истина осеняет, порою она в тебя еле-еле вползает. За свое тугодумие я достойна насмешки. Истинно говорю тебе: последняя из последних грешниц, я предстала перед Отцом и Сыном. Да, то были они, хоть выглядели как простые работники, я ж стояла перед ними дурой набитой. Мало того, я все еще не понимала, на чье плечо прикорнула. Увы мне, слепой и глупой.

В: Довольно шарад! Говори, кто сия дама.

О: Не дама, но королева королев, величайшая из великих. Та, без кого Бог Отец ничего не сотворил бы, Та, кого еще называют Дух Святой. Богоматерь Премудрость.

В: Богородица, что ль? Дева Мария?

О: Бери выше. Вместе с Господом Богоматерь Премудрость стояла у истоков сущего, Она — воплощенье его воли и всего, что завещано Спасителем. Божественная Мать, Вдова и Дочь — вот почему три дамы слились в одну, — Она символ вечного и навеки моя госпожа.

В: Неслыханное богохульство! В Книге Бытия четко сказано, что Ева произошла из седьмого Адамова ребра.

О: Разве не матерью ты рожден? Без нее ничего нет, мистер, нет и тебя. Не будь Богоматерь Премудрость рядом с Богом Отцом, не было б Эдема, Адама и Евы.

В: И что, сия великая Мать-творец обнималась с тобой, словно бордельная товарка? Сама ж говорила.

О: То было выраженье любви, доброты и милосердья. Нет греха, какого нельзя простить. Не забывай, в слепоте своей я Ее не узнала. Иначе пала б на колени.

В: Ежели да кабы! Хватит, что дальше?

О: Приидет Христос, и настанет Царствие Ее, и сбудется сие гораздо раньше, чем полагает наш грешный свет. Тому я свидетель, аминь.

В: Лучше засвидетельствуй окончанье пророчеств новоявленной святой. Будет твоих истин и проповедей! Что происходило в пещере?

О: После сладости довелось изведать неизмеримую горечь и ужас. Бежала я по райскому лугу и уж было приняла плод из рук Богоматери Премудрости, но вдруг пал мрак темнее ночи. Потом вновь вспыхнул свет, и узрела я, чего не дай бог в другой раз увидеть, — жестокую битву. Солдаты дрались как звери, все прочие звуки тонули в лязге клинков, воплях и брани, треске и грохоте пальбы, стонах умирающих, чья кровь перемешалась с пороховым дымом. Не описать мой ужас перед беспощадным зверством, ибо все происходило так близко, что казалось, будто солдаты ворвутся в залу куколки. В страхе повернулась я к Богоматери Премудрости, ища в Ней утешенья, и вдруг вижу: Ее нет, его сиятельство с Диком тоже сгинули, и я одна в кромешной тьме.

В: Битву показали через то же окно? Ты все еще была в куколке?

О: Да, но не заметила, как все другие исчезли и я оказалась одна… нет, хуже — заточена в страшном узилище с Антихристом в сокамерниках. Меня заставили лицезреть невообразимые бесчинства, одно кошмарнее другого.

В: Не только битву?

О: Нет, но и самые мерзкие злодеянья: пытку, вероломное смертоубийство, резню безвинных. То был яркий образ Антихриста, представленный через жестокость человека к человеку, многократно превосходящую звериную, ибо даже последняя гадкая тварь не покусится на себе подобную.

В: Об чем ты поведала Джонсу, хоть и в иной трактовке?

О: Кое-что рассказала. Всего не передать.

В: Ты видела себя, объятую пламенем, верно?

О: Да. Девочка лет четырнадцати в горящей одежде выбежала из дома, подожженного солдатней. Сердце кровью обливалось видеть ее муку, но мерзавцы лишь потешались над ней. Моя б воля, в клочья их порвала! Девочка бежала ко мне, и я бросилась к окну, чтоб ей помочь, но тщетно! Жизни б не пожалела, чтоб пробиться наружу, ибо в ней узнала еще безгрешную себя, но стекло, разделявшее нас, было тверже камня. Господи Боже мой, бью, оно не поддается, а в шаге от меня плачет и кричит горящий ребенок! И сейчас не сдержу слез, вспоминая, как она, ослепшая, тянулась ко мне… Я — вот она, рядом, а все равно что за тысячу миль…

В: Все те зверства являли собою наш мир?

О: Не знаю, наш ли, но шибко похожий, ибо в нем не было любви, но только жестокость, душегубство и мука. Все зло, коему конца-краю не видно, творилось над безвинными, женщинами и детьми.

В: Спрошу еще раз: что-нибудь показалось знакомым?

О: Наверное, то были не мы, но и у нас такое возможно.

В: Значит, не мы?

О: Скорее китайцы, ибо те люди были желтокожи и узкоглазы, словно фигурки с фарфоровой росписи. Еще ужаснее бойня выглядела при свете трех лун, что дважды возникали в окне.

В: Трех? Ты не ошиблась?

О: Одна большая и две поменьше. Но страшнее другие чудеса: огромные кареты с пушками, что неслись быстрее всякой лошади; крылатые ревущие львы, что разъяренными шершнями носились в небе и сбрасывали на врага исполинские фанаты, причинявшие несказанное разрушенье, — целые города лежали в руинах, точно Лондон наутро после Большого пожара. Вздымались огромные столбы дымного пламени, все сжигавшего и порождавшего вихри и трясенье земли. По сравненью с тем кошмаром наша жизнь — воплощенье добра. Но и в нас зреют дьявольские семена, готовые превратить нас в таких же беспощадных тварей. Человек грешен не только сам по себе, но и по воле Антихриста. Чем дольше тот правит, тем вернее обречены мы сгинуть в огне.

В: Вот все вы, бабы, такие — вечно верите в худшее. Что-нибудь хорошее твое окно показало?

О: Жестокость, одну жестокость.

В: Значит, безбожье. Разве этакий мир истинен? Да, порою встречаешь жестокость и несправедливость, но где ж видано, чтоб поголовно все их исповедовали?

О: То было пророчество, каким может стать наш мир.

В: Христианский Бог подобного не допустит.

О: За грехи и ложную веру Он уничтожил Содом и Гоморру.

В: Но только их; другие города, где свято верили в слово Его, не пострадали. Все, будет; вернемся к твоей пресловутой куколке.

О: На моих глазах погибла безвинная девочка. Боле не в силах смотреть, сползла я на пол, а за окном возник плотный туман, милосердно скрывший весь тот ужас. Вдруг зала осветилась, и в дальнем конце ее я разглядела его сиятельство, коего не сразу узнала, ибо он был без парика, да еще в серебристой одежде обитателей Вечного Июня. Взгляд его, добрый и сочувственный, говорил, что страданья мои закончились; его сиятельство бережно перенес меня на скамью, глаза его светились доселе неведомой любовью и нежностью. «Помни меня, Ребекка, не забывай», — сказал он, по-братски целуя меня в лоб. Потом послал долгий взгляд и вдруг обрел облик того, кто прощает все грехи и умиротворяет всякое отчаянье.

В: Не сумлевайся, я тоже тебя не забуду, голуба. Ну что, сие апофеоз? Его сиятельство превращаются в Спасителя нашего?

О: Пусть так, коль иначе тебе не осилить. Хоть дело не в том. Меня охватило блаженство, и я уснула.

В: Что?! Надо быть уж совсем безмозглой дурой, чтоб дрыхнуть в миг единенья!

О: Возможно, но я чувствовала, что надо закрыть глаза и дать нашим душам слиться. Словно возлюбивший меня супруг повелел уснуть.

В: Кроме духовного, иного слиянья не произошло?

О: Срамно так думать.

В: Может, тебя вновь чем-то напоили?

О: Лишь взглядом.

В: А что твоя подружка Богоматерь Премудрость? Не нагрянула?

О: Ни Ее, ни Дика не было. Только он.

В: Где ты очнулась? Опять в раю?

О: Нет, на жестком полу пещеры, хоть не сразу то поняла, ибо еще пребывала в плену сладкого сна. Потом вдруг возникло ощущенье невосполнимой утраты, да еще я шибко закоченела, поскольку праздничный наряд мой весь до нитки исчез. Вспомнилась Богоматерь Премудрость, и поначалу я тоже сочла Ее грезой, но затем поняла: нет, то был не сон; Она ушла, а я, нагая телом и душой, возвращена в наш мир. Тут листопадом посыпались воспоминанья, и лишь тогда я сообразила, что на лугу видела Отца нашего, Сына Его, умершего и воскресшего, Святого Духа и ангелов в облике косарей. Вспомнила и того, кто привел меня к священному знанью. В сырой пещере еще чуть слышался сладостный аромат Вечного Июня, подтверждавший, что все было не сном, но явью. От досады, что все закончилось, прежде чем я толком поняла, ручьем хлынули слезы. Ей-богу, в жизни не было так обидно! Да, во мне еще жила себялюбивая суетная шлюха, полагавшая, что ею пренебрегли, ибо она оплошала в серьезной проверке. Дура несчастная! Бухнувшись на колени, я взмолилась, чтоб меня забрали обратно в сладкий сон… Ничего, теперь-то душа моя поумнела.

В: Да поди ты со своей душой! В пещере было светло?

О: Сумеречно.

В: Куколка исчезла?

О: Да.

В: Ну конечно, тебя облапошили. Этакой махине ни въехать в пещеру, ни выехать обратно. Все происходило в твоей глупой бабьей башке: заглотнула приманку и сдуру ее взлелеяла, точно головастика, что зреет в твоем чреве.

О: Говори что хочешь, поступай как знаешь. Отвергай мое превращенье — мне и Христовой истине ни жарко ни холодно. Твоя душа сама проклянет сей день.

В: Опять завела! Ты осмотрела пещеру? Может, его сиятельство тоже прикорнули где-нибудь в уголке? Что, никаких следов?

О: Один остался: на выходе я споткнулась об его шпагу, что так там и валялась.

В: Подобрала?

О: Нет.

В: А вдруг его сиятельство где-нибудь рядом лежали?

О: Он отбыл.

В: На чем?

О: На том, в чем мы распрощались.

В: Как ты можешь знать, ежели спала?

О: Не знаю как, но знаю.

В: Но мог же он отбыть иным способом, не в той колымаге?

О: По-твоему — мог, по-моему — нет.

В: Значит, его умыкнули в Вечный Июнь?

О: Не умыкнули, он сам возвернулся.

В: А что ж святые призраки раздели тебя, словно заурядные воры?

О: Богоматерь Премудрость забрала лишь мое греховное прошлое. Покражи не было, меня отправили обратно в новых духовных одеждах, кои я не сниму до нашей будущей встречи. Из духовного чрева я вышла как новорожденная.

В: И, встретив Джонса, наворотила горы лжи?

О: То было не во зло. Есть люди, от рожденья неповоротливые, точно тяжелый корабль, они не подвластны ветрилам совести и христианского света. Джонс не скрывал, что хочет меня использовать. Пришлось хитрить, чтоб улизнуть от его замысла.

В: А сейчас пытаешься улизнуть от меня.

О: Я говорю правду, кою ты не приемлешь. Надо лгать, и тогда тебе поверят — ты лучшее тому доказательство.

В: Откровенная ложь и непристойные байки ничем не отличаются. Ладно, голуба, дело к вечеру, но мы не закончили. Я тебя не отпускаю, а то, глядишь, за ночь на пару с благоверным насочиняешь новых небылиц. Переночуешь там, где обедала, ясно? Разговаривать только с моим секретарем, он надзиратель хоть куда.

О: Видит Бог, ты не вправе.

В: Что ж, могу отправить в городскую тюрьму, ежели тебе угодны горбушка с водой и вшивый тюфяк. Еще поговори — схлопочешь.

О: Извести мужа и отца. Я знаю, они ждут.

В: Поумерь наглость-то! Пшла прочь и благодари Бога за мое милосердье, коего ты не заслуживаешь!

~~~

Десятью минутами позже к обществу мистера Аскью добавляются трое мужчин. В комнату они не проходят, но сгрудились в дверях, будто опасаясь подцепить заразу. Видимо, стряпчий передумал касательно наглой просьбы подследственной и допустил к себе протестую депутацию. Когда в сопровождении надзирателя Ребекка покинула комнату, Аскью подошел к окну. Солнце уже село, сумерки потихоньку окутывали обезлюдевшую площадь. Впрочем, не вполне обезлюдевшую: три мужские фигуры на углу, мрачные и неумолимые, точно эринии, теперь маячили в окружении маленькой толпы из десяти человек, шесть из которых были женщины — три старухи и три девушки, все одетые на манер Ребекки. Этакая униформа, а также тринадцать пар глаз, неотрывно глядевших на окно, в котором появился Аскью, свидетельствовали о неслучайности сборища.

Стряпчего заметили, и тринадцать пар ладоней вразброд, но проворно сложились у груди. Однако молитва не прозвучала, как не последовало ни выкриков, ни угрожающих жестов, ибо то было выражением не просьбы, но требования, скрытым вызовом, что подтверждали насупленные лица. Несколько секунд стряпчий и столпы праведности играли в гляделки, но затем Аскью в прямом и переносном смысле отступил, ибо в комнату вернулся секретарь, молча показавший большой ключ от комнаты Ребекки. Чиновник прошел к конторке и стал собирать исписанные неразборчивыми каракулями листы, готовясь к утомительной дешифровке. Вдруг Аскью отрывисто что-то буркнул. Секретарь явно удивился приказу, но промолчал и, поклонившись, вышел из комнаты.

Средний в долгогривой троице — портной Джеймс Уордли, самый низкорослый, но явный вожак. Он сед и кажется старше своих пятидесяти — поношенное лицо все в морщинах. Если б не очки в стальной оправе, Уордли выглядел бы тем, кто с плеча режет правду-матку, но оптическое приспособление, снабженное маленькими шорами, придает злобности его подслеповатому взгляду, которым из-за круглых стеклышек он сверлит стряпчего. Никто из троих не снял широкополую квакерскую шляпу, чем неосознанно выказал дерзкую, но вместе с тем смущенную осведомленность в том, насколько изолированы от обычного общества представители воинствующих политических и религиозных сект, вынужденные соседствовать с нормальными людьми.

Костлявому мужу Ребекки определенно не по себе. Вопреки своим оптимистическим прогнозам, в нынешней роли он явно мандражирует и выглядит не потенциальным смутьяном, но унылым прохожим, случайно затесавшимся в эту компанию. В отличие от вожака, Джон Ли вперил взгляд под ноги сморчку-стряпчему. Похоже, он шибко жалеет, что его сюда занесло. Иное дело отец Ребекки: в противовес растерянному зятю, на лице этого коренастого сверстника Уордли, облаченного в темные сюртук и панталоны, написана твердая решимость не уступить ни пяди. Взгляд его прям и даже задирист, а брошенные вдоль тела руки сжаты в кулаки, будто готовые к драке.

Уордли — олицетворение сварливости и противоречия; он свято верен своим убеждениям, в которых всего приятнее возможность поглумиться над алогичностью противника (в частности, над тупым довольством отъявленной несправедливостью мира) и сладостно излить желчь в посулах уготованных ему адовых мук. В нем обитает дух Тома Пейна^{248}, а еще бессчетных сутяжников прошлого столетия; секта Французских Пророков лишь отдушина для его несговорчивой, ершистой натуры.

Меланхоличный Джон Ли — всего-навсего невежественный мистик, нахватавшийся пророческой лексики, но убежденный, что его словоблудие суть божественное откровение; он сам себя дурачит и сам себе простодушно верит. Для нас он — анахронизм, ибо, как многие из его сословия, начисто лишен ощущения собственного «я», способного хоть в ничтожной степени влиять на окружающий мир, тогда как последний остолоп из наших современников им обладает. Декартовское Cogito, ergo sum^{249} ему недоступно даже в нынешнем сокращенном варианте «я есть». Современное «я» и без размышлений знает, что существует. Конечно, тогдашняя интеллигенция имела четкое, хоть не вполне равное нынешнему понимание собственной самости, однако наша привычка к постижению прошлого через его попов, аддисонов, стилов и джонсонов^{250} все переворачивает с ног на голову, и мы благополучно забываем, что художественный гений нетипичен в любую эпоху.

Разумеется, Джон Ли существует, но лишь как инструмент или бессловесная тварь, ибо в его мире все предопределено, словно в нашей книге. Он усердно читает Библию и столь же усердно воспринимает внешний мир как нечто, не требующее одобрения или порицания, поддержки или противодействия, в том виде, каким оно было, есть и будет, точно раз и навсегда составленный текст. Он не обладает относительно свободным, деятельным и политизированным мышлением Уордли, как и его верой в то, что человеческие поступки способны изменить мир. Пророчества Джона предрекают подобную перемену, но даже в том он остается орудием и бессловесной скотиной. Как все мистики (а также многие писатели, в числе коих и ваш покорный слуга), перед реальностью он растерян, точно ребенок, ему гораздо милее удрать в повествовательное прошлое или пророческое будущее, замкнуться в таинственном, неведомом грамматике времени под названьем «воображаемое настоящее».

Портной никогда не признает, что занимательные доктрины камизаров просто удобны его истинной натуре, и, уж конечно, не согласится, что если б каким-нибудь чудом оказался не лидером малопонятной провинциальной секты, но властителем нации, то стал бы мрачным тираном вроде Робеспьера, на что смутно намекают его зловещие очки. Означенные изъяны единоверцев превращают плотника Хокнелла в наиболее последовательного и типичного сектанта.

Умелые руки — основа его веры и воззрений. Хороший плотник, он более приземлен, нежели Уордли и Джон Ли. Сами по себе идеи его мало интересуют, он воспринимает их как украшательство, свойственное родственным ремеслам столяра и краснодеревщика, как бесспорно греховное излишество. Разумеется, строгий раскольнический вкус к надежности и добротности (за счет отказа от бесполезных финтифлюшек) взлелеян пуританской доктриной. К тридцатым годам восемнадцатого столетия под натиском образованных богачей (начавших атаку еще в 1660-м) эстетика умеренности понесла серьезный урон, но только не среди людей, подобных Хокнеллу.

Незамысловатое плотничанье стало его мерилом в вере и многом ином: вещь, мнение, идея, образ жизни должны быть просты и точно соответствовать своему назначению. Главное, чтоб все было на совесть сработано, ладно подогнано и функционально, а не прятало свою суть за суетными цацками. То, что не отвечает сим доморощенным принципам, почерпнутым из плотницкого ремесла, — греховно и безбожно. Эстетическая умеренность стала мерой нравственности: простота не только красива, но добродетельна, а потому наиболее богопротивное творение — само английское общество, чье сатанинское мурло проглядывает сквозь непристойную завесу чрезмерных украшений.

Однако Хокнелл был не настолько фанатик, чтоб отказываться от установки шкафов и каминных полок в витиеватой резьбе, хоть и считал их изделием дьявола. Ему было недосуг до всего, что искажало основополагающие истины и пренебрегало элементарной несправедливостью жизни: красивые дома, наряды, экипажи и тысячи прочих вещей. Главной правдой была Христова истина, которую плотник воспринимал не законченным строением, но брошенным на задворках драгоценным пиломатериалом, коему он и ему подобные найдут достойное применение. В своих пророчествах Хокнелл использовал метафоры, весьма тяготевшие к сему образу: нынешний прогнивший дом вскоре рухнет, а под рукой отменный стройматериал. По сравнению с предреченьями зятя, по всему близко знакомого с апостолами и всякими персонажами Ветхого Завета, предсказания Хокнелла были просты. Как многие христиане до и после него, он не то чтобы крепко верил, но скорее надеялся на скорое пришествие Христа, или верил, что сие истина, ибо должно быть истиной.

Разумеется, сие должно быть истиной, ибо Евангелие легко счесть политической программой — ведь не зря ж средневековая церковь так долго оберегала его от вульгарных европейских языков. Если в глазах Христа все равны и каждому открыт доступ в Царствие Небесное, то почему же в человеческих глазах люди разномастны? Никакими богословскими увертками иль избирательным цитированием, оправдывающим кесарей нашего мира, сего не объяснить. Вдобавок плотник помнил о ремесле земного отца Иисуса, отчего едва не лопался от гордости, опасно приближаясь к греху тщеславия.

Попросту говоря, вспыльчивый и раздражительный, Хокнелл был неуступчив в том, что касалось его прав, как он их понимал. В частности, он считал, что обладает патриархальным правом распоряжаться жизнями дочерей и волен изгнать отъявленную греховодницу. Больше всего Ребекка страшилась его отклика на свое возвращение. Ей хватило смекалки сперва получить материнское прощение… вернее, получить надежду на прощение — мол, если не воспротивится отец. Мать собственноручно отвела ее к батюшке. В новостройке Хокнелл навешивал дверь — на карачках возился с петлями и проведал о визитерах, лишь когда Ребекка произнесла единственное слово: «Отец». Обернувшись, плотник одарил ее ужасным взглядом, словно увидал воплощение дьявола. Ребекка пала на колени, склонила голову. Взгляд Хокнелла остался прежним, но по лицу его пробежала чудная рябь, и оно покривилось, будто в муке. В следующую секунду Ребекка очутилась в его заскорузлых руках, их обоих накрыло волной рыданий, берущей начало в гораздо более древней человеческой традиции, нежели инакомыслие.

Впрочем, бурное проявление эмоций было неотъемлемой частью встречи хотя бы потому, что вступало в глубокое противоречие с поведением аристократов и обезьянничающего среднего класса, а позже поголовно всех англичан, настолько чуравшихся всяких естественных проявлений (какой другой язык говорит о приступе чувств?), что возник арсенал уловок — от напускного равнодушия до цинично вздернутой верхней губы, — дабы держать их в узде. Можно в психиатрических терминах рассуждать об истерическом восторге, рыданьях, бессмысленном «языкоговорении»^{251} и прочих дикостях тогдашнего раскольничества. Но лучше представить мир, где ощущение собственного «я» либо вовсе отсутствует, либо подавлено, где большинство обитателей подобны Джону Ли — скорее вымышленные персонажи, нежели свободные личности в нашем понимании сей характеристики.

Минуя троицу, мистер Аскью величаво выплывает в коридор… точнее, пыжится в претензии на величавость, коей в нем, росточком уступающем даже Уордли, столько же, сколько в петушке бентамке, что на гостиничном дворе прикидывается старым бойцовым петухом. Как бы то ни было, он не удостаивает взглядом визитеров, тем самым давая понять, что век бы их не видел. Секретарь жестом предлагает троице следовать за начальником и, сардонически усмехаясь, замыкает шествие.

Вереница под водительством мистера Аскью прибывает в комнату с видом на двор. Стряпчий проходит к окну и, заложив руки под фалды фрака, пялится в сгустившиеся сумерки. Явно удивленная визитом мрачной делегации, Ребекка поспешно встает с кровати. Никто не здоровается; пару секунд все скованы неловкостью, свойственной подобным ситуациям.

— Сестра, тебя насильно оставляют здесь на ночь.

— Я не против, брат Уордли.

— Сие незаконно. Обвинение не предъявлено.

— Я слушаюсь совести.

— Ты испросила совета Иисуса Христа?

— Говорит, надо остаться.

— Тебя не истязали, духовно иль телесно?

— Нет.

— Не пытались сломить твою веру?

— Нет.

— Так ли?

— Да.

— Не требовали определенных показаний, угрожая расправой?

— Нет.

— Ежели сей человек станет глумиться, всячески стараясь увести тебя от света, не бойся. Говори всю правду и только Христову истину.

— Говорила и впредь буду.

Уордли явно сбит с толку спокойствием узницы. Мистер Аскью все смотрит во двор; похоже, он прячет лицо.

— Ты уверена, что поступаешь угодно Христу?

— Вполне уверена, брат.

— Мы с тобою помолимся, сестра.

Аскью резко оборачивается:

— Молитесь за нее, но не с ней. Вы слышали, никто ее не мучит, чего вам еще?

— Мы вместе помолимся.

— Нет, не помолитесь, сэр! Вы вправе осведомиться об уместном к делу, но я не позволю устраивать здесь молельный дом.

— Братие, вы свидетели! Молитву называют неуместной!

Приглашая к выходу, секретарь касается ближайшего к нему Хокнелла, но тот вздрагивает, будто ошпаренный, и, перехватив наглую руку, сжимает ее в тисках своей корявой лапы.

— Не трожь, сатана! — Взгляд плотника испепеляет.

Уордли кладет ладонь на плечо Хокнелла:

— Уйми праведный гнев, брат. Они еще поплатятся.

Неохотно выпустив секретарское запястье, плотник отворачивается:

— Произвол! Кто смеет запрещать молитву?

— Мы среди неверных, брат.

Хокнелл посылает взгляд Ребекке:

— На колени, дочь!

В тишине, наступившей после грозного приказа, не шевельнутся ни Ребекка, ни мужчины, для кого зазорно первыми преклонить колена. Взгляд Джона Ли шарит по полу; похоже, кузнец еще горше сожалеет о своем приходе. Уордли невидяще смотрит перед собой. Улыбнувшись, Ребекка подходит к отцу.

— Во всем я твоя дочь. Не тревожься, больше себя не обесчещу. Но теперь я и Христова дочь. — Помолчав, она добавляет: — Прошу, отец, иди с миром.

Троица явно колеблется: допустимо ли женщине решать в этаком деле? Ребекка смиренна, но в ее бесхитростном здравомыслии видится некое осуждение. Безбожный скептик счел бы это презрением к сильному полу, изуродованному верой, и был бы не прав. Презрения нет и в помине, Ребекка полна сочувствия и нисколько не сомневается в истинности веры своих собратьев. До сей поры совершенно безразличный к происходящему, мистер Аскью внимательно ее разглядывает. Уордли нарушает тягостное молчание:

— Любви тебе, сестра. Да пребудет с тобою дух Христов.

Ребекка не сводит взгляда с отцовых глаз, еще полыхающих гневом:

— Любви тебе, брат.

Она подносит отцовскую руку к губам, и в том есть некое напоминание о давнем событии, о попытке усмирить его буйный нрав. Не смягчаясь, Хокнелл вглядывается в ее спокойное лицо, ища в нем то ли усмешку, то ли простой ответ на вопрос, почему дочь его понимает, а он ее — нет. Сейчас он похож на человека, кому в конце жизни показали краешек чего-то абсолютно неведомого, страшно далекого от его плотничанья, прямолинейных моральных суждений и устоев: легкость, любовь, последний отголосок ее былой жизни. Ничего подобного нет и в намеке, когда наступает черед проститься с мужем: Ребекка берет его за руки, но не целует; супруги просто обмениваются взглядом, словно чужие люди.

— Говори правду.

— Хорошо, муж мой.

Вот и все. В сопровождении секретаря троица уходит. Мистер Аскью все еще разглядывает Ребекку. Та отвечает робким взором и покорно опускает глаза. Через полминуты стряпчий, не проронив ни слова, выходит из комнаты. В скважине скрежещет ключ. Прислушавшись к удаляющимся шагам, Ребекка встает на колени. Глаза ее открыты, губы недвижимы. Потом она ложится на кровать. Руки ее ощупывают слегка округлившийся живот; выгнув шею, Ребекка смотрит на него, затем откидывается на подушку и, глядя в потолок, широко улыбается.

Улыбка ее удивительна своей невинностью. В ней нет тщеславной гордости за успешное разрешение ситуации или отклика на неуклюжую чопорность братьев во Христе. Скорее она отражает глубокую внутреннюю уверенность — не выстраданную и не чаянную. Кроме веры с мужем Ребекку объединяет весьма нечеткое ощущение собственного «я», ныне обычное для всякого человека. Вообще-то она улыбается тому, что Божья милость одарила ее первым пророчеством: будет девочка. Мы бы решили, она рада исполнению своего желанья, что было бы абсолютно неверной оценкой ее чувств. Дело не в маленькой частной радости. Так улыбается тот, кто сподобился благовещенья.

Показанья Джеймса Уордли,