Избранные стихи

В сыром углу мой грозный стол

Стоит с надменностью монгола

На грузных тумбах, вросших в пол,

На тумбах, выросших из пола.

Я знаю, этот стол стоит

Века — с невозмутимым видом,

Суконной плесенью покрыт,

Как пруд в цветенье ядовитом.

С тех пор как хам за ним сидел

Времен Судейского Приказа,

Он сам участник черных дел —

Мой стол, пятнистый как проказа.

Потел и крякал костолом.

На стенах гасли блики зарев.

За настороженным столом

Указ вершили государев.

Но в раззолоченный камзол,

В глаза ханжи и богомола,

Плевала кровью через стол

Неистребимая крамола!

……………………

Мой друг — эмпирик. Он не зол.

Но вы представьте положенье —

«На грузных тумбах — грозный стол» —

Одно мое воображенье…

Он вышел некогда из недр

Древообделочного треста,

Был скверно выкрашен под кедр

И скромно занял это место.

Он существует восемь лет.

Разбит. Чернилами измазан…

Должно быть, так…

Но я — поэт

И верить в это не обязан!

Двор. Весна. Жую печенье.

— Дай кусманчик!

— Нет, не дам… —

Тотчас — первое крещенье —

Получаю по зубам.

Удивляюсь.

Вытираю

Покрасневшую слюну.

Замечаю тетю Раю,

Подбежавшую к окну.

Знаю — дома ждет расправа.

Восклицаю громко: — Раз!.. —

И стоящему направо

Попадаю в левый глаз.

Это помню. Дальше — туже.

Из деталей — ни одной.

Впрочем, нет: печенье — в луже,

Тетя Рая надо мной…

Летом — ссоры. Летом — игры.

Летом — воздух голубей.

Кошки прыгают как тигры

На пугливых голубей.

Разве есть на свете средство

От простуды в январе?!..

Начиналось наше детство

На асфальтовом дворе.

Рыжей крышей пламенело

И в осенний дождь грибной

Лопухами зеленело

Возле ямы выгребной.

Мотоциклет

Проспектом Газа,

На повороте накренясь,

В асфальт швыряет клочья газа,

Узорной шиной метит грязь.

Ему заранее открыли

Проезд.

И, взрывами несом,

Он тарахтит.

И плещут крылья

Холодных луж под колесом.

Герой — в седле.

Глаза — в стекле.

Под ним, колеса в грязь вонзая,

Брыкается мотоциклет,

Вытягиваясь, как борзая.

Мне в спорах вечно не везет,

Но здесь,

Переходя на прозу,

Держу пари, что он везет

Бензином пахнущую розу!

Уезжает бесприданница.

До конца держи фасон!

Уезжает — не останется,

Исчезает словно сон.

Издалёка, окаянная,

Неожиданно, как гром,

Пишет письма покаянные

Ленинградцам четырем.

Взбудоражить может мертвого

Коллективный тот привет.

На квартире у четвертого

Собирается совет.

И строчится, как условлено,

Телеграмма в тот же час:

«То, что любишь, — установлено.

Телеграфь — кого из нас?»

А наутро — поразительный

Нам вручается ответ:

«Буду завтра. Приблизительно

В десять. Встретишь или нет?»

— Не дождется нас негодница! —

Каждый каждому сказал.

И, конечно, все, как водится,

Прибывают на вокзал.

Нам опять, нам снова бедствовать!

Мы подходим вчетвером:

— Разрешите вас приветствовать

В нашем городе сыром…

Без труда припомнит всякий:

Ночь, как дым, была белеса,

И застыл старик Исакий —

Исполин, лишенный веса.

Кто-то первый песню начал,

А вода была зеркальна, —

До рассвета в ней маячил

Мост, взлетевший вертикально.

Подхватив, запели хором,

Взялись за руки, как дети,

И пошли, минуя Форум,

Позабыв про все на свете!

Чью же ты припомнил пару

Глаз — то дерзких, то молящих?

Чью же ты припомнил пару

Кос и ленточек летящих?

Как он горек и отраден,

Ветер юности тревожный!

Как он влажен и прохладен,

Этот ветер осторожный!

Ты стоишь, расправив плечи,

Возмужалый ленинградец,

На проспекте Первой Встречи

И Последних Неурядиц.

Бесшумная,

Без ливня и без гула,

На полчаса планету залучив,

Она в полях травы не шелохнула,

Не заслонила тучами лучи.

Ей не сопутствовали яростные ветры.

Магнитный шквал ветвей не разметал.

Лишь на поверхности и вглубь — на километры —

Затосковал разбуженный металл.

Безумец тот, кто, с ней бороться силясь,

Подальше уплывает от земли.

Она пришла — и компасы взбесились,

И в море заблудились корабли.

Вот так и я: без грома и огней,

Теряя курс, на гребни строчек лезу —

Мое томленье по тебе сильней

Томления железа по железу.

Стеклянная заря

Над нами пламенеет.

Зачем я здесь?

К чему терзаться зря?

Ты вздрогнула,

Твоя рука немеет,

Лебедки выбирают якоря.

Спокойствие!..

Уже убрали сходни.

Он машет нам —

Высокий и прямой…

Вернись,

Чтоб я сумел

Померяться с тобой!

Зачем я здесь?

Как тяжко мне сегодня…

Подумаешь,

Великая заслуга, —

Смотря вослед

Большому кораблю,

На старой пристани

Стоять с любимой друга,

Любить ее

И не сказать «люблю».

Стоял на высокой горе санаторий.

Я жил и дышал в нем. А ты умирала.

И Черное море, как черное горе,

Дробясь об утесы, всю ночь бушевало.

Я проклял судьбу, потерявшую совесть,

Я моря не мерил, но горе измерил!

И я прочитал тебе странную повесть,

Которой, в отчаянье, сам не поверил.

Но ты засыпала. Ты легкой и милой,

Ты прежней улыбкой своей улыбалась,

Такой, что мерцанье зари краснокрылой

Мне парусом алым на миг показалось.

Когда же из рук твоих выпала книга

И грянули зубы о грани стакана,

Я бросился к морю. В нем не было брига.

Была предрассветная дымка тумана.

К игрушкам проникла печальная весть —

Игрушки узнали о смерти.

А было хозяину от роду шесть…

Солдатик сказал им: «Не верьте!»

«Вернется!» — сказал им солдатик. И вот —

Совсем как боец настоящий —

Которые сутки стоит он и ждет,

Когда же придет разводящий?

Отлив от берега откатывает глыбы.

Всплывает в раковинах глинистое дно.

Глубоководные уходят в море рыбы.

Струятся водоросли с ними заодно.

О ветер странствия! Я вновь тобой опознан.

Как водоросли нить, протянут за тобой.

— Плыви! — командуешь. — Плыви, пока не поздно!

Пока гремит торжественный отбой.

Пока туман с размаху рвется в ноздри.

Пока седой ползет отлива час.

Пока колышутся в крови морские звезды,

Беспомощно топорщась и лучась.

Море бьет в веселый бубен.

Пять минут

Стоит наш поезд.

Рыжая,

В воде по пояс,

Знаешь, кто ты?

Дама бубен!

Потому что поглядела

И ничуть не удивилась,

Что по пояс преломилось

В море бронзовое тело!

Стоял туман.

Томило.

Парило.

Овечьи звякали копытца.

Меня дорога измытарила —

Я сел,

И сван мне дал напиться.

Невнятных лет,

С дубленой кожей,

Он был ни молодой, ни старый.

С утра туман стоял.

А позже

Я снова встретился с отарой:

Бараны,

С выраженьем ужаса

в глазах,

Бежали под утесы, —

И дождь не просто лил,

А рушился,

Не просто подгонял,

А нес их!

Халат в малиновых заплатах

Боксер срывает молодой,

И публика, пройдя за плату,

Гремит ладонью о ладонь!

Халат в сиреневых заплатах

Боксер снимает молодой,

И публика, чтоб не заплакать,

Гремит ладонью о ладонь.

Сведя бугры надбровных дуг,

Бойцы вступили в зону боя,

Потом сплелись в безмолвный круг,

В одно мелькание рябое —

И тот, чьи губы — красный лак.

И тот, чья лапа бьет, нацелясь.

И тот, чей выброшен кулак.

И тот, чья вывихнута челюсть.

Я на свою соседку с края

Взглянул — и чуть не крикнул: «Брысь!..»

Она сидела, не мигая,

Как зачарованная рысь.

Не девица с коромыслом за водой

И не парень за девицей молодой, —

По булыжной, по корявой мостовой

Сухопарый, как фонарь, городовой.

В штукатурке осыпающейся дом

С трехкопеечным на вывеске гербом.

Кто-то песню напоследок приберег

Подле дома — тротуара поперек:

«Где вы, барышня, в которую влюблен?

Ваши брови подмалеваны углем.

Вам бы пряник, вам бы стопочку вина.

Рупь-целковый ваша красная цена!..»

По рассказам старожилов, по кино

Я с тобою познакомился давно.

И люблю тебя, обиду затая,

Бесталанная окраина моя.

Минуты уходят, как камни — ко дну,

Но память зажала минуту одну —

В ней, буйный и грязный и дымный от солнца,

Растерзанный бьется Ростов-на-Дону.

Мне было четыре коротеньких года.

Я меньше всего был к поэзии склонен.

Но помню: булыжник, ушедший под воду,

Дробили копытами страшные кони,

Храпели и ржали в ожогах плетей,

И тлели винтовки на спинах людей.

Мы с братом в буфете компот поедали.

А ночью, пугая нас синью кальсон,

В глубоком, таинственном, затхлом подвале

Нам головы гладил сосед Зеликсон.

И снова минуты без устали мчатся…

Высокий студент к нам зашел попрощаться.

Был шумен и ласков. И пел. Но слегка

Дрожала растерянная рука.

А в шесть или, может быть, в четверть шестого

Он где-нибудь трупом лежал под Ростовом.

И грудь распахнув, чтоб навстречу — простор,

Другие ворвались под вечер в Ростов.

Я много с тех пор городов сосчитал:

Иркутск, Ленинград и степной Кокчетав,

Но вас, эти новые люди и кони,

Я всех вас сегодня держу на ладони

И мерным годам, благодушным годам

Я город Ростов никогда не отдам.

В Мадрид приехал журналист.

Тропа на фронт — скалиста.

Пронумерован каждый лист

В блокноте журналиста.

От серой шляпы до штанин

Он под защитой флага —

Тридцатилетний гражданин,

Газетчик из Чикаго.

Республиканский полк привык

К сухому парню с «лейкой» —

Он снял и полк, и труп, и штык,

Покрытый кровью клейкой.

Он снял и женщин и детей,

Копающих траншеи.

Он снял залегших там людей —

Затылки их и шеи.

В его движениях сквозит

Ленивая отвага.

А впрочем, что ему грозит? —

Он под защитой флага.

Вот первый лист из-под пера

Уходит телеграммой:

«Мятежный полк разбит вчера

В бою под Гвадаррамой».

Блокнот второй роняет лист…

Жара. Воды — ни капли!

Но пьет из фляги журналист

В костюме цвета пакли.

Шофер прилег за пулемет.

Девчонка бредит рядом.

Их только пленка заберет —

Им не уйти с отрядом!

Вторым прилег за пулемет

Учитель из поселка.

Его и пленка не берет —

Погибла от осколка!

Попали в сложный переплет

Рабочие колонны,

И третьим лег за пулемет

Монтер из Барселоны.

Он лег на пять минут всего —

Смертельная зевота…

И больше нету никого,

Кто б лег у пулемета!

Уже мятежников отряд

Спускается с пригорка,

Как вдруг их снова шлет назад

Свинца скороговорка!

За пулеметом — журналист.

А после боя кто-то

Последний вырывает лист

Из желтого блокнота,

И пишет, улучив момент,

Как совесть повелела:

«Ваш собственный корреспондент

Погиб за наше дело!»