Избранные стихи

Мой дедушка Дик

Был славный старик.

Храню до сих пор его трубки.

Был смел он и прям,

И очень упрям,

И в спорах не шел на уступки.

Мой дедушка Дик

Силен был, как бык,

Бранился, как шкипер на баке.

Был дока старик —

Мой дедушка Дик —

В работе, в попойке и в драке.

Однажды в обед

Скончался мой дед,

Со стула свалился без звука.

Везуч был старик —

Мой дедушка Дик, —

Чего уж не скажешь про внука.

Выходит он из дому с миною пресной,

Ведет меня за руку к службе воскресной.

И вот перед нами знакомый квартал,

Где нам уже виден знакомый портал.

Но дедушка Дик — он, представьте, католик —

Заходит в пивную, садится за столик.

И тотчас ему на подносе несут

В сползающей иене высокий сосуд.

Усы окуная в пушистую пену,

Он молвит: — Ореховый пай джентльмену!.. —

Нетрудно понять, джентльмен — это я,

А деда уже окружили друзья.

То были приказчик, букмекер и докер.

Сперва, как всегда, перекинувшись в покер,

Склонив многодумные лбы над столом,

В политику лезли они напролом.

Все жарче в пивной становились дебаты

По поводу верхней и нижней палаты.

Все чаще мелькали слова «профсоюз»,

«Страхкасса», «квартирная плата», «лорд Хьюз»[1].

Пустели, — поскольку был спор непреклонным, —

За пинтою пинта, галлон за галлоном,

И вот почему, возвращаясь домой,

Мой дедушка шел не всегда по прямой…

И снова, бывало, он с миною пресной

Ведет меня за руку к службе воскресной,

Но, сделав от дома четыре шага,

Свернув, мы спешим на собачьи бега.

У дедушки Дика в петлице гвоздика,

И девушки смотрят на дедушку Дика,

И девушкам нравится дедушка Дик —

Лукавый, плечистый, веселый старик…

Куда он ушел, балагур и повеса,

Что к жизни вовек не терял интереса,

А нынче с портрета глядит на меня

И больше не просит для трубки огня?..

В быстрой, холодной, прозрачной речке,

Где в воду глядятся густые вязы, —

Еще сохранились у нас местечки,

Избежавшие индустриальной заразы, —

Итак, повторяю, в прозрачной речке,

Такой холодной, что ноги ломит,

Где у воды, на старом крылечке, —

Там есть крылечко, поскольку есть домик, —

Сидит мистер Джексон и курит трубку,

А во дворе, подоткнувши юбку,

Хозяйничает его старуха,

Давно глухая на оба уха, —

Совсем недорого, честное слово,

Шесть шиллингов комната стоит в сутки,

За те же деньги мычит корова,

За те же деньги крякают утки,

И я гляжу на раннем рассвете,

Как потягивается Бетти,

Как одевается, умывается,

Причесывается, огорчается,

Не то чтобы в шутку — совершенно серьезно,

Что я разбудил ее слишком поздно, —

В той быстрой, прозрачной, холодной речке

Водилась форель. Мы ее ловили.

И думал я, что живу на свете,

Устроенном в общем довольно мудро,

Когда в нем есть такая вот Бетти,

Такая вот речка, такое вот утро.

Вы не были в Бамбери? Жаль, что вы не были!

Не знаю, что именно, — улицы, небо ли,

А может, гостиница с рыжим привратником,

С дородной хозяйкой в чепце аккуратненьком,

А может, столы, что стояли под вязами,

А может быть, то, что мы не были связаны, —

Мне все это нравилось в городе Бамбери,

В старинном и маленьком городе Бамбери.

Он не был прощением. Не был прощанием.

Свершением не был. Он был обещанием.

Мне говорят: под плитами аббатства,

Средь серых стен, над ними вознесенных,

Осуществилось подлинное братство

Политиков, поэтов и ученых.

И пусть при жизни, в разные эпохи,

Непримиримы были их воззрения, —

Здесь, где слышны почтительные вздохи,

Посмертное мы видим примирение…

Мои слова, быть может, святотатство,

Но все же, что касается поэтов,

Я не могу никак почесть за братство

Случайное соседство их скелетов.

Гордыня стихотворцев непомерна,

К тому же это были англичане,

И оттого под сводами, наверно,

Царит высокомерное молчанье.

Собака шла по улице. Она

В зубах несла полено для камина.

Собака шла неторопливо, чинно,

Спокойного достоинства полна.

Собака шла по шумной Беккер-стрит,

Где, как похлебка в каменной посуде,

Все варится, клокочет и кипит,

Где так постыдно суетливы люди.

Вопят на рынке зазывалы,

За шиллинг надрывая глотку:

Один расхваливает розы,

Другой исландскую селедку,

А третий — в котелке потертом —

Те патентованные средства,

Что избавляют от проблемы —

Кому же оставлять наследство…

Я тоже рос на этом рынке

И сам работал зазывалой,

И мне вручал мой потный шиллинг

Один не очень честный малый.

Мы торговали чем попало

С тележки: библиями, платьем,

И покупателям казалось,

Что не они, а мы им платим…

С тех самых пор, —

Вхожу ли в церковь,

Или в общественные залы,

Или газету раскрываю, —

Я узнаю вас, зазывалы!

О нет, здесь речь не о рекламе,

В ней отличить довольно просто

Солидный стиль почтенной фирмы

От красноречия прохвоста.

Но вот о таинстве искусства

Толкует седовласый некто —

Обыкновенный зазывала

Перед тележкой интеллекта.

А тот, что проповедь читает,

На нас поглядывая строго,

Обыкновенный зазывала

Перед большой палаткой бога.

А зазывал-политиканов

Я узнаю, едва лишь глянув, —

Уж больно грубая работа

У зазывал-политиканов

Всего семнадцать юной леди,

О, эти губы как кораллы,

О, эти плечи, эти груди,

О, эти бедра-зазывалы!..

Хотел бы я найти поляну,

И там в траву лицом уткнуться,

И задремать под птичий щебет,

И, если можно, не проснуться.

На коней верхом мы сели,

За поводья мы взялись,

На скрипучей карусели

Друг за другом понеслись.

Друг за другом,

Круг за кругом,

День за днем,

За годом год.

Я уже гляжу с испугом

На хохочущий народ.

Те же спины,

Те же лица…

И желанье у меня —

Хоть бы замертво свалиться

С деревянного коня.

Мне стало известно, что я никогда не умру.

О нет, не в стихах — понимать меня нужно буквально.

Был вечер. Темнело. И дуб на холодном ветру

Угрюмые ветви качал тяжело и печально.

От всех навсегда отделен я незримой стеной.

Вы все — не на век, а мои бесконечны ступени.

Останутся тени от тех, кто сегодня со мной,

А время пройдет — постепенно исчезнут и тени.

И ты, дорогая, — ты тоже покинешь меня.

И, все испытав и уж сердца ничем не согрея,

Пойду по земле — никому на земле не родня,

Ни к чему не стремясь, никого не любя, не старея.

Мне как-то приснилось, что я никогда не умру,

И помнится мне, я во сне проклинал эту милость.

Как бедная птица, что плачет в осеннем бору,

Сознаньем бессмертья душа моя тяжко томилась.

За годом год и день за днем,

Без бога в сердце или с богом,

Мы все безропотно идем

По предначертанным дорогам.

И тихо, исподволь, не вдруг —

За этим уследить не в силах —

Все уже делается круг

Единомышленников милых.

Одни, — числа им нынче нет, —

Живут вполне благополучно,

Порывы юношеских лет

Давно расторговав поштучно.

Другие, потерпев урон

Из-за незнанья здешних правил,

Шагнули в лодку — и Харон

Их через реку переправил.

И невдали от той реки.

Я тоже начал понемногу

Жечь письма, рвать черновики,

Сбираться в дальнюю дорогу.

Здравствуй, милый! Расскажи,

Как ты жил все эти годы?

Много ль в жизни знал свободы?

Не притерся ли ко лжи?

Не потеряна ль тобой

Ясность мысли, свежесть чувства?

Ну, а как насчет искусства?

Не сыграл ли ты отбой?

Впрочем, может быть, теперь

Ты обрел покой и счастье, —

Это было бы отчасти

Оправданьем всех потерь?..

Собеседник мой небрит.

Жаждет выпить кружку пива.

Он из зеркала глядит,

Улыбаясь как-то криво.

И все же порядок вещей нелеп.

Люди, плавящие металл,

Ткущие ткани, пекущие хлеб, —

Кто-то бессовестно вас обокрал.

Не только ваш труд, любовь, досуг —

Украли пытливость открытых глаз;

Набором истин кормя из рук,

Уменье мыслить украли у вас.

На каждый вопрос вручили ответ.

Все видя, не видите вы ни зги.

Стали матрицами газет

Ваши безропотные мозги.

Вручили ответ на каждый вопрос…

Одетых и серенько и пестро,

Утром и вечером, как пылесос,

Вас засасывает метро.

Вот вы идете густой икрой,

Все, как один, на один покрой,

Люди, умеющие обувать,

Люди, умеющие добывать.

А вот идут за рядом ряд —

Ать —

ать —

ать —

ать, —

Пока еще только на парад,

Люди, умеющие убивать…

Но вот однажды, средь мелких дел,

Тебе дающих подножный корм,

Решил ты вырваться за предел

Осточертевших квадратных форм.

Ты взбунтовался. Кричишь: — Крадут!.. —

Ты не желаешь себя отдать.

И тут сначала к тебе придут

Люди, умеющие убеждать.

Будут значительны их слова,

Будут возвышенны и добры.

Они докажут, как дважды два,

Что нельзя выходить из этой игры.

И ты раскаешься, бедный брат.

Заблудший брат, ты будешь прощен.

Под песнопения в свой квадрат

Ты будешь бережно возвращен.

А если упорствовать станешь ты:

— Не дамся!.. Прежнему не бывать!.. —

Неслышно явятся из темноты

Люди, умеющие убивать.

Ты будешь, как хину, глотать тоску,

И на квадраты, словно во сне,

Будет расчерчен синий лоскут

Черной решеткой в твоем окне.

Была ты молчалива, Бетти,

Была ты холодна, как глетчер,

Когда тебя при лунном свете

Я целовал в последний вечер.

На пустыре,

При лунном свете,

От фонаря не отличимом,

Ты мне была чужою, Бетти,

Не знаю по каким причинам.

Но только знаю, что сначала,

Еще за стойкой бара, в Сохо,

Упрямо ты не замечала,

Что было мне чертовски плохо.

А было мне чертовски плохо.

Кончался отпуск на рассвете.

Ты мне была чужою, Бетти.

Совсем, совсем чужою, Бетти.

По казарме, где койки поставлены в ряд,

Я иду и гляжу на уснувших солдат.

На уставших и крепко уснувших солдат.

Как они непохоже, по-разному спят.

Этот спит, усмехаясь чему-то во сне.

Этот спит, прижимаясь к далекой жене.

Этот спит, не закрыв затуманенных глаз,

Будто спать-то он спит, но и смотрит на вас.

Эти двое из Глазго храпят в унисон.

Этот сыплет проклятья кому-то сквозь сон.

А у этого сны, как подснежник, чисты.

Он — ладонь под щекой — так доверчиво спит,

Как другие не спят. Как спала только ты.

Он, я думаю, первым и будет убит.

Что ночлежка, что казарма, что тюрьма

Те же койки, так же кормят задарма.

На дно мне, ребята, идти неохота,

Для этого служит морская пехота.

Так много разных было дел, —

Всегда везде одни изъяны, —

Что он, бедняга, не успел

Произойти от обезьяны.

Нет, Сэр, я отрицаю начисто,

Что я — солдат плохого качества,

Поскольку энное количество

Есть хуже у Его Величества.

И если друзья, со слезами во взорах,

Меня закопают на том берегу,

Жалею девчонок — тех самых, которых

Обнять никогда не смогу.

Что ж, наверно, есть резон.

В том, чтоб был солдат унижен.

Первым делом я пострижен

Под машинку, как газон.

На меня орет капрал,

Бабий голос гнусно тонок:

Чтобы я подох, подонок,

Мне желает мой капрал.

А теперь я расскажу,

Как мы дрогли у причала.

Сыпал дождик, и качало

Самоходную баржу.

И бригадный генерал,

Глядя, как идет посадка:

— Нет порядка, нет порядка, —

С наслажденьем повторял.

Ей сказали: мэм, нельзя…

Мэм, вы зря пришли сегодня…

Я, как все, шагал по сходням,

Оступаясь и скользя.

Я узнал тебя, узнал,

Но не мог сойти со сходен,

Надо мной, как гнев господен,

С бабьим голосом капрал.

Мать сына провожает на войну,

Ему пуловер вяжет шерстяной.

Носи его, сынок, не простудись,

В окопах очень сыро, говорят…

Ей кажется:

Окопы — это дом,

Но только неуютный, — ведь война.

Шерсть удалось достать с большим трудом,

В Берлине стала редкостью она.

Пуловер сын недолго проносил.

Теперь меня он греет, — ведь война.

Он грубой вязки.

Серо-голубой.

И дырка в нем от пули не видна.

Сижу в кафе, отпущен на денек

С передовой, где плоть моя томилась,

И мне, сказать по правде, невдомек —

Чем я снискал судьбы такую милость.

Играет под сурдинку местный джаз.

Солдатские притопывают ноги.

Как вдруг — сигнал сирены, свет погас,

И все в подвал уходят по тревоге.

А мы с тобой крадемся на чердак,

Я достаю карманный свой фонарик,

Скрипит ступенька, пылью пахнет мрак,

И по стропилам пляшет желтый шарик.

Ты в чем-то мне клянешься горячо.

Мне все равно — грешна ты иль безгрешна.

Я глажу полудетское плечо.

Целую губы жадно и поспешно.

Я в Англию тебя не увезу.

Во Франции меня ты не оставишь.

Отбой тревоги. Снова мы внизу.

Все тот же блюз опять слетает с клавиш.

Хозяйка понимающе глядит.

Мы с коньяком заказываем кофе.

И вертится планета и летит

К своей неотвратимой катастрофе.

Ах как нам было весело,

Когда швырять нас начало!

Жизнь ничего не весила,

Смерть ничего не значила.

Нас оставалось пятеро

В промозглом блиндаже.

Командованье спятило.

И драпало уже.

Мы из консервной банки

По кругу пили виски,

Уничтожали бланки,

Приказы, карты, списки,

И, отдаленный слыша бой,

Я — жалкий раб господен —

Впервые был самим собой,

Впервые был свободен!

Я был свободен, видит бог,

От всех сомнений и тревог,

Меня поймавших в сети,

Я был свободен, черт возьми,

От вашей суетной возни

И от всего на свете!..

Я позабуду мокрый лес,

И тот рассвет, — он был белес, —

И как средь призрачных стволов

Текло людское месиво,

Но не забуду никогда,

Как мы срывали провода,

Как в блиндаже приказы жгли,

Как все крушили, что могли,

И как нам было весело!

Good bye, my friend!.. С тобой наедине

Ночей бессонных я провел немало.

Ты по-британски сдержан был сначала

И неохотно открывался мне.

Прости за то, что по моей вине

Не в полный голос речь твоя звучала

О той, что не ждала и не встречала,

О рухнувших надеждах и войне.

Мы оба не стояли в стороне,

Одною непогодой нас хлестало,

Но хвастаться мужчинам не пристало.

Ведь до сих пор устроен не вполне

Мир, о котором ты поведал мне,

Покинувший толкучку зазывала.