Избранные стихи

Девчонки зло и деловито,

Чуть раскачав, одним броском

Коню швыряли под копыта

Мешки, набитые песком.

Потом с платформы, вслед за старшей

Они взбирались на гранит,

А город плыл на крыльях маршей,

Прохладным сумраком покрыт.

Уже дойдя коню по брюхо

И возвышаясь как гора,

Мешки с песком шуршали глухо

Почти у самых ног Петра…

Сегодня ротный в час побудки,

Хоть я о том и не радел,

Мне увольнение на сутки

Дал для устройства личных дел.

Но и в подробностях и в целом,

Все разложив на свет и тень,

Одним всеобщим личным делом

Была война десятый день…

Кругом скользили пешеходы.

Нева сверкала, как металл.

Такой неслыханной свободы

Я с детских лет не обретал!

Как будто все, чем жил доселе,

Чему и был и не был рад,

Я, удостоенный шинели,

Сдал с пиджаком своим на склад.

Я знал, что боя отголосок —

Не медь, гремящая с утра,

А штабеля вот этих досок,

Мешки с песком у ног Петра…

А над Невою, вырастая

На небе цвета янтаря,

Пылала грубая, густая,

Кроваво-красная заря.

Она угрюмо разгоралась

Огнем громадного костра.

Ее бестрепетно касалась

Десница грозного Петра.

Черное небо в багровом огне.

Пот на глаза накатил пелену.

Что я могу рассказать о войне

Мальчикам, думающим про войну?

Мальчикам, думающим, что война —

Это знамен полыхающий шелк,

Мальчикам, думающим, что она —

Это горнист, подымающий полк,

Я говорю, что война — это путь,

Путь без привала — и ночью, и днем,

Я говорю, что война — это грудь,

Сжатая жестким ружейным ремнем,

Я говорю им о том, что война —

Это шинели расплавленный жгут,

Я говорю им о том, что она —

Это лучи, что безжалостно жгут,

Это мосты у бойцов на плечах,

Это завалы из каменных груд,

Это дозоры в бессонных ночах,

Это лопаты, грызущие грунт,

Это глаза воспаливший песок,

Черствой буханки последний кусок,

Тинистый пруд, из которого пьют, —

Я говорю, что война — это труд!

Если ж претензии будут ко мне,

Цель я преследую только одну:

Надо внушить уваженье к войне

Мальчикам, думающим про войну.

Мне снилась дальняя сторонушка,

И рокот быстрого ручья,

И босоногая Аленушка,

По разным признакам — ничья.

А сам я был прозрачным призраком.

Я изучал ее черты

И вдруг, но тем же самым признакам,

Установил, что это ты.

Сон шел навстречу этой прихоти,

Шептал: «Спеши, проходит срок!»

Но, как актер на первом выходе,

Я с места сдвинуться не мог.

Я понимал, что делать нечего,

Я знал, что на исходе дня

Ты безрассудно и доверчиво

Другого примешь за меня.

Я бога звал, и звал я дьявола,

И пробудился весь в поту.

А надо мной ракета плавала

И рассыпалась на лету.

Во рву, где закончена стычка,

Где ходят по мертвым телам,

Из трупов стоит перемычка

И делит тот ров пополам.

И пули, на воздухе резком,

Как пчелы, звеня без числа,

С глухим ударяются треском

В промерзшие за ночь тела…

Не встав при ночной перекличке,

Врагам после смерти грозя,

Лежат в ледяной перемычке

Мои боевые друзья.

В обнимку лежат они. Вместе.

Стучит по телам пулемет…

Я тоже прошу этой чести,

Когда подойдет мой черед.

Чтоб, ночью по рву пробираясь,

Ты мог изготовиться в бой.

Чтоб ты уцелел, укрываясь

За мертвой моею спиной.

Я знаю Колпино в июле,

И в сентябре, и в декабре.

Среди домов блуждают пули,

И мины рвутся во дворе.

В цехах Ижорского завода

Стоит ночная тишина.

В конторке командира взвода

Сидит усатый старшина.

Пред ними плитка броневая

На стол положена ребром.

Под ней записка строевая

На кальке писана пером.

Они трудились тут и жили,

Не разлучались никогда

И на войну не уходили…

Сама война пришла сюда.

Я помню тусклый блеск лафета

И ровный строй броневиков,

Во мгле холодного рассвета

В бой уходящих из цехов.

И дом, что чудом не повален,

И тот неторопливый шаг

Работницы, среди развалин

Ведущей девочку в очаг.

Обычный класс. Доска, и шкаф, и стол.

И, как всегда, стоит за партой парта.

И, свежевымытый, сосною пахнет пол.

И на доске потрепанная карта.

Как зачарованный сегодня класс притих.

Ведет наставница в извозчичьем тулупе

Воспитанников колпинских своих

Вслед за указкою — по знойной Гваделупе.

Но вот звонок звенит над головой,

И, заложив цветные промокашки,

Выходят школьники, чтоб поиграть в пятнашки

В двух километрах от передовой.

Когда, роняя инструмент,

Он тихо на пол опустился,

Все обернулись на момент,

И ни один не удивился.

Изголодавшихся людей

Смерть удивить могла едва ли…

Здесь так безмолвно умирали,

Что все давно привыкли к ней.

И вот он умер — старичок, —

И молча врач над ним нагнулся.

— Не реагирует зрачок, —

Сказал он вслух, — и нету пульса…

Сухое тельце отнесли

Друзья в холодную конторку,

Где окна снегом заросли

И смотрят на реку Ижорку.

Когда же, грянув как гроза,

Снаряд сугробы к небу вскинул,

Старик сперва открыл глаза,

Потом ногой тихонько двинул,

Потом, вздыхая и бранясь,

Привстал на острые коленки,

Поднялся, охнул и, держась

То за перила, то за стенки,

Под своды цеха своего

Вошел — и над станком склонился.

И все взглянули на него,

И ни один не удивился.

По безлюдным проспектам оглушительно звонко

Громыхала — на дьявольской смеси — трехтонка.

Леденистый брезент прикрывал ее кузов —

Драгоценные тонны замечательных грузов.

Молчаливый водитель, примерзший к баранке,

Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки,

Вез он сало и масло, вез консервы и водку,

И махорку он вез, проклиная погодку.

Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.

Был он худ. Был похож на голодную птицу.

И казалось ему, что водителя нету,

Что забрел грузовик на другую планету.

Вдруг навстречу лучам — синим, трепетным фарам

Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром.

А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито.

Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто…

— Стоп! — сказал лейтенант. — Погодите, водитель.

Я, — сказал лейтенант, — здешний все-таки житель, —

И шофер осадил перед домом машину,

И пронзительный ветер ворвался в кабину.

И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.

И вошел. И сынишка прижался к коленям.

Воробьиные ребрышки… бледные губки…

Старичок семилетний в потрепанной шубке…

— Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана!.. —

И достал лейтенант свой паек из кармана.

Хлеба черствый кусок дал он сыну: — Пожуй-ка, —

И шагнул он туда, где дымила буржуйка.

Там — поверх одеяла распухшие руки, —

Там жену он увидел после долгой разлуки.

Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи

И в глаза заглянул, что мерцали как свечи.

Но не знал лейтенант семилетнего сына.

Был мальчишка в отца — настоящий мужчина!

И, когда замигал догоревший огарок,

Маме в руку вложил он отцовский подарок.

А когда лейтенант вновь садился в трехтонку,

— Приезжай! — закричал ему мальчик вдогонку.

И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито.

Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто…

Грузовик отмахал уже многие версты,

Освещали ракеты неба черного купол.

Тот же самый кусок — ненадкушенный,

черствый

Лейтенант в том же самом кармане нащупал.

Потому что жена не могла быть иною

И кусок этот снова ему подложила.

Потому что была настоящей женою.

Потому что ждала. Потому что любила.

Грузовик по мостам проносился горбатым,

И внимал лейтенант орудийным раскатам,

И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,

Потому что солдатом он был настоящим.

Все в ней — старой — побывало,

Все лилось, друзья, сюда —

И анисовая водка

И болотная вода!

Молоко, что покупали

Мы с комроты пополам,

Дикий мед, когда бродили

Мы у немцев по тылам,

И горячая, густая

Кровь убитого коня,

Что под станцией Батецкой

Пьяным сделала меня!..

Вот уж год она со мною:

То внизу — у ремешка,

То у самого затылка —

У заплечного мешка.

А вчера в нее стучала,

Словно крупный красный град,

Замороженная клюква —

Ленинградский виноград!..

Может быть, мои вещички

Ты получишь в эти дни.

Все выбрасывай! Но кружку

Ты для сына сохрани.

Ну, а если жив я буду

И минувшие дела

Помянуть мы соберемся

Вкруг богатого стола, —

Средь сияющих бокалов —

Неприглядна и бедна —

Пусть на скатерти камчатной

Поприсутствует она,

Пусть, в соседстве молодежи,

Как ефрейтор-инвалид,

Постоит себе в сторонке —

На веселье поглядит…

Он стоит на лесной прогалинке,

Неприметен и невысок.

На ногах — самокатки валенки,

Шапка — с лентой наискосок.

Прислонясь к косолапой елочке,

За спиною он чует лес.

И глаза у него как щелочки,

Пугачевский у них разрез.

Под шатром ветвей, как у притолки,

Он с заплечным стоит мешком,

С автоматом немецкой выделки,

С пистолетом за ремешком.

И качается-расступается,

И шумит молодой лесок,

И заря над ним занимается

Красной лентой — наискосок.

Осколком у Васьки убило коня.

Сидит пригорюнясь казак у огня.

На хрустком валежнике рыжий огонь

Гарцует, как Васькин загубленный конь.

По этой роще смерть бродила.

Ее обуглила война.

Тоскливым запахом тротила

Она еще напоена.

Безмолвно движутся обозы,

И не до песен больше нам,

Когда безрукие березы

Плывут, плывут по сторонам.

«В укрытье!»

«Прекратить работы!» —

А лес горел.

И по траншеям нашей роты

Враг вел обстрел.

У блиндажа,

У самой дверцы,

Взревел металл.

Вошел бойцу

Осколок в сердце

И в нем застрял.

Как прежде,

Кружится планета.

Как прежде, снег.

Как прежде,

Ждут кого-то где-то.

Двадцатый век.

Но вот —

Латунный свет палаты,

И в тишине

Склонились белые халаты,

Как при луне.

И у хирурга на ладони

Живой комок

Все гонит,

гонит,

гонит,

гонит

Горячий ток.

Спокоен был

Хирург ученый.

Он не спешил.

Он ниткой тонкою, крученой

Его зашил.

Под маской прошептал:

«Готово…

Счастливый путь!..»

И соскользнуло сердце снова

С ладони — в грудь…

Он жив!

Он снова ходит где-то —

Тот человек!..

Еще одна твоя примета,

Двадцатый век.

Средь ночи тронулась Ударная,

И танки движутся, бряцая,

А над плечом — звезда Полярная

Горит, колеблясь и мерцая.

Не весь металл, видать, расплавила,

Когда, сверканье в волны сея,

К отчизне долгожданной правила

Крылатый парус Одиссея.

С тех пор легенда перекроена:

Забыла прялку Пенелопа

И перевязывает воина

На дне глубокого окопа…

Средь ночи тронулась Ударная,

И, нас на битву посылая,

Взошла, взошла звезда Полярная,

Холодным пламенем пылая!

Своим лучом неиссякающим,

Как луч ацетилена — белым,

Она сопутствует шагающим

И покровительствует смелым.

Мимо дымных застав

Шел товарный состав

И ревел на последнем своем перегоне,

И, привыкший к боям,

Заливался баян

В полутемном, карболкой пропахшем вагоне.

Там под песни и свист

Спал усталый радист,

Разметав на соломе разутые ноги,

И ворочался он,

Сквозь томительный сон

Волоча за собой груз вчерашней тревоги.

Он под грохот колес

Околесицу нес

И твердил, выводя весь вагон из терпенья:

«Говорит Ленинград,

Назовите квадрат,

Назовите квадрат

Своего нахожденья!..»

Шел состав с ветерком,

Дым летел кувырком,

И щемило в груди от зеленой махорки.

Я молчал, как сурок,

И сырой ветерок

Пробивался за ворот моей гимнастерки.

А внизу скрежетал

Разогретый металл.

Было шумно в вагоне, и жарко, и тесно,

А потом — темнота,

И витала в ней та,

Что еще далека и совсем неизвестна.

То ли явь, то ли сон,

Звезды шли колесом,

И привык с той поры повторять каждый день я

«Говорит Ленинград,

Назовите квадрат,

Назовите квадрат своего нахожденья!..»

Один сказал, что это бьет

Гвардейский миномет.

Другой — что рявкают опять

Калибры двести пять.

— Форты, наверно, говорят, —

Поправил я ребят.

А недобрившийся комбат

Сказал, что нас бомбят.

Потом на воздух всей гурьбой

Мы вышли вчетвером

И услыхали над собой

Чудесный майский гром.

Здесь каждая былинка и, сучок

Исполнены военного значенья:

Улитка тащит бронеколпачок;

Ползут кроты по ходу сообщенья;

Резиновым вращая хоботком,

Что мы в стихах отметим, как в приказе,

Кузнечик под коричневым грибком,

Как часовой, стоит в противогазе.

И если сын попросит: — Расскажи! —

Я расскажу, что вот — пока не сбиты, —

Как «юнкерсы», пикируют стрижи

И комары звенят, как «мессершмитты».

Что тянет провод желтый паучок,

Что, как связист, он не лишен сноровки

И что напрасно ночью светлячок

Не соблюдает светомаскировки.

«Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила…»

Косоприцельным огнем бил из дворца пулемет.

Мы, отступая последними, в пушкинском парке

Деву, под звяканье пуль, в землю успели, зарыть.

Время настанет — придем. И безмолвно под липой

столетней

Десять саперных лопат в рыхлую землю вонзим.

«Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой» —

Льется, смывая следы крови, костров и копыт.