Измена

XVI

Проснулся Джек от того, что Ровас немилосердно тряс его:

— Чего это ты заспался?

Джека обуяла паника. Где Тарисса? Где ее одежда? В каком виде они оставили кухню? Ставню хотя бы догадались закрыть? Джек поглядел по сторонам. Все на месте: у его лежанки опрятный вид, в кухне чисто, ставня наглухо закрыта. Джек вздохнул с облегчением и только тут спохватился, что Ровас следит за ним.

— Ты что, вставал ночью? — прищурившись, спросил контрабандист.

— С чего ты взял? — Новая ошибка: нельзя отвечать вопросом на вопрос.

— Огонь погас — кто-то разворошил его.

— А, вон что. Да, я ночью озяб. — Джек встал и поплескал водой на лицо. Он стоял спиной к Ровасу, но знал, что тот не сводит с него глаз. Джеку неохота было играть в молчанку. То, что произошло ночью, было слишком дорого ему. — Слушай, — сказал он Ровасу, — если ты хочешь что-то сказать, то говори.

— Да, хочу, — холодно ответил тот. — Держи свои руки, свои гляделки и свои мысли подальше от Тариссы.

— А если я не послушаюсь?

— Тогда я тебя убью.

Тут оба умолкли, потому что открылась боковая дверь и вошла Тарисса с корзиной грязного белья. Мигом поняв, что здесь происходит, она направилась прямо к Джеку и влепила ему пощечину.

— Ты нам с матерью полночи спать не давал — топотал тут взад-вперед. В другой раз, когда тебе не спится, веди себя тихо. — Она была великолепна: глаза пылают, щеки горят, сама вся дрожит от гнева. Джеку захотелось ее поцеловать. Он видел, как Ровас сперва опешил, потом смешался и наконец совсем обалдел. — И нечего тут ухмыляться, Ровас. Обычно это твой храп мешает мне спать.

— Я не храплю, женщина.

— Как же, как же. А еще ты у нас добрый, честный лавочник.

Все трое дружно рассмеялись. Ровас вместо извинения потрепал Джека по плечу. Джеку захотелось отпрянуть, но Тарисса бросила ему предостерегающий взгляд. Не для того она разыгрывала весь этот спектакль, чтобы товарищ по сцене ее подвел. Ради нее он сделал над собой усилие и стерпел панибратство Роваса. В дверях появилась Магра с лицом бесстрастным, как маска.

— Ну, мне пора, — сказал Ровас. — У меня в городе один парень три дня режет из дерева перчинки — думаю, он уже достаточно наковырял, чтобы удвоить вес моего перца и утроить мой доход. — Он заткнул за пояс краюху хлеба и направился к двери. — Я вернусь засветло.

Как только дверь за ним закрылась, Магра сказала Тариссе:

— Ты, я вижу, весьма довольна собой. Повеселилась на славу, выставив Роваса дураком.

— Мама, я...

— Тарисса тут не виновата, — вмешался Джек.

— Знаю. — Магра, сразу как-то устав, села у огня и налила себе чашу горячего сбитня. — Джек, мы обязаны Ровасу больше, чем тебе представляется. Больше двадцати лет назад, будучи совсем молодым, он взял нас к себе: меня, ненавистную чужестранку, и Тариссу, грудного младенца. Никогда нам не расплатиться с ним за это. Никогда.

Тарисса смотрела в пол, пылая виноватым румянцем.

— Прости меня, мама. — Она нашла руку Джека и легонько сжала ее — это был знак молчать. Она не хотела, чтобы он перечил, когда речь идет о Ровасе.

— Да нет, ты правильно поступила, — ответила Магра. — Все к лучшему.

Магра права: так лучше. Не для него — он-то Роваса не боится, — а для них: они вынуждены оставаться с ним. Джеку хотелось бы забрать отсюда их обеих и дать им дом, где они не будут чувствовать себя обязанными. Ровас готов на все, чтобы удержать власть над своей мнимой семьей, — на вымогательство, на убийство, на принуждение. Пора положить конец его двадцатилетней тирании.

Прошлая ночь все изменила. Тарисса отдалась ему. По-другому и не скажешь: она угадала его горе и прекрасным, лишенным всякого себялюбия жестом отдала ему свое тело, чтобы утишить боль.

Вслед за нуждой пришла страсть. Джек не знал, сколько времени они провели так, в камыше и лунном свете, — ему казалось, что целую вечность. А позже, много позже Тарисса несколько часов проспала в его объятиях. И все-таки она успела тихонько встать, собрать свою одежду, оправить лежанку и закрыть обличительную ставню. Этим утром она еще раз спасла его.

Впервые в жизни Джек почувствовал себя в долгу перед кем-то. Фальк делал ему не менее драгоценные подарки, чем Тарисса, но отказывал ему в чести считать себя должником. Тарисса — дело иное. Джек занесся мыслями вперед. Он заберет ее отсюда, будет работать, чтобы дать ей новый дом, хорошую еду и нарядные платья. Ни в какой Брен он не пойдет и никаких приключений искать не будет. Все это теперь утратило смысл.

Прошлой ночью что-то произошло. Он не понимал что — но теперь все изменилось. Много месяцев он чувствовал, будто что-то тянет его вперед — к событиям и местам, которые он не выбирал. А нынче утром это чувство пропало.

Теперь важно совсем другое. Всю жизнь ему хотелось иметь семью — и вот она, семья, перед ним. Почему он не видел этого раньше? Тарисса может принадлежать ему. Как только халькусского капитана не станет, он будет волен идти куда захочет. Он сможет уйти в Аннис или Высокий Град и сделаться там пекарем. Занимаясь этим ремеслом да еще подрабатывая писцом на стороне, он скоро сумеет забрать к себе Тариссу и Магру.

Пока Джек строил свои планы, малая часть его сознания, оставаясь в стороне, напоминала ему, что он всего лишь стремится заполнить пустоту, образовавшуюся прошлой ночью. Так что же, если и так? Судьба освободила его, и то, как он поступит со своей жизнью, никого больше не касается, кроме него самого.

— Нет, Боджер, если мужик налегает на зелень, это еще не значит, что у него стоит, как у жеребца.

— Но Длинножаб говорит, что чем больше зелени человек ест, тем лучше он способен ублажать баб.

— Тот, кто смахивает на зеленый лук, никого не сможет ублажить больше одного раза. Нет, Боджер, ты уж поверь: истинный признак мужской силы — это волосы в носу.

— Волосы в носу, Грифт?

— Они, Боджер. Чем больше волос торчит у мужика из нюхалки, тем круче он обходится с бабами. Взять мастера Фраллита — у него в одной ноздре волос больше, чем у всей королевской гвардии под мышками, — и нет другого, у кого хлеб всходил бы так быстро после первого замеса.

— Да у тебя там у самого целые заросли, Грифт.

— Спасибо, Боджер. У тебя тоже было бы порядком, кабы ты их не выщипывал.

— Но я никогда не выщипываю волосы из носа, Грифт.

— Ну тогда тебе лучше сосредоточиться на качестве, чем на количестве.

Боджер поспешил скрыть свой недостаток, припав к сосуду с элем.

— Как ты думаешь — не попадем ли мы в беду из-за того, что оказались прошлой ночью в часовне, Грифт?

— Думаю, нет, Боджер. Капеллан поставил нас стеречь дверь — и грех ему жаловаться, если мы приняли малость священного винца.

— Мы ведь еще и полы помыли, Грифт.

— Да, ты надраил их на совесть, Боджер.

— А когда там несет караул дворцовая стража, Грифт?

— Единственные караульщики — это мы с тобой, Боджер. Капеллан говорит, мы можем оставаться там сколько хотим, если никому не проболтаемся, что он каждую ночь перед заутреней напивается вдрызг.

— Но ведь он не велел нам торчать в самой часовне.

— Боджер, если ты думаешь, что я буду каждую ночь дремать на пороге, когда могу храпеть на скамье, то ты глубоко заблуждаешься.

— А как по-твоему — кто такие были эти двое?

— Да уж не ко Всенощной они пришли, будь уверен. Мне сдается, в часовне есть ход, который ведет выше некуда. Та девица слишком хороша, чтобы иметь любовь с тем скользким господином, который ее сопровождал. Он, поди, вел ее к какому-нибудь вельможе.

— А она не показалась тебе знакомой, Грифт?

— Нет вроде, а что?

— Не знаю, как ты, а мне сдается, что она вылитая дочь Мейбора — госпожа Меллиандра.

— Когда-нибудь, Боджер, я расскажу тебе о людях, которым мерещится невесть что. Та девушка совсем на нее не похожа — ты, должно, перебрал капеллановой бражки.

— Наверно, ты прав, Грифт. А что же люди, которым мерещится?

— Такие люди, Боджер, известны тем, что...

— Хозяин, какая-то дама хочет вас видеть, — сказал Кроп.

Пелена боли размоталась, оставив под собой ободранную, горящую плоть. Каждый вздох был победой, каждая мысль — кинжалом в сердце. Он встретил удар грудью. Точно залп огненных стрел поразил его, спалив кожу, мускулы и драгоценную соединительную ткань. Боль была невыносимой. Даже теперь, притупив ее с помощью своего заветного снадобья, Баралис чувствовал, как она распоряжается его телом.

Но дело того стоило. Повторись все, он опять поступил бы так же. Дама, которая желает его видеть, станет самой выдающейся женщиной в истории, и ее нужно было спасти любой ценой. Если бы Катерина Бренская погибла прошлой ночью, все его планы обратились бы в прах.

Глупая, заносчивая девица — думает, что колдовать столь же легко, как проявлять свою волю. Ребенок, играющий с огнем. Даже и теперь она, вероятно, не понимает, какой опасности подвергалась. Ответный удар был сокрушителен — он даже в сравнение не шел с ее слабеньким выплеском. Он был отточен и направлен прямо в цель, словно острый клинок. Ворожба Катерины была дешевым трюком, щекоткой — но золотоволосый рыцарь изменил ее природу. Его тело, точно призма, собрало чары в тонкий пучок — и послало его назад со смертоносной силой. А мишенью была Катерина Бренская, долженствующая стать королевой Четырех Королевств.

Баралис не сомневался, что Катерину сожгло бы на месте. Только его мгновенное вмешательство спасло ее. Выслав вперед собственную силу, он сумел отклонить луч. И принял удар на себя. Иного пути не было: в долю мгновения ничего умного придумать нельзя. Имея лишь эту долю мгновения, чтобы подготовиться к удару, он сделал, что мог, — наскоро заслонил себя хлипким щитом. И все же он выжил, а Катерина непременно погибла бы. Стремление выжить содержалось не только в его крови, но в каждой частице, каждом нерве, каждом дыхании его тела. Чтобы умертвить его, потребуется нечто большее, чем бывший рыцарь с неуступчивой судьбой.

Боль вкупе с болеутоляющим затуманила его разум. Голова кружилась, а тело восставало против самого малого движения. Под простынями скрывались бинты, а под бинтами — ожоги. Вся грудь превратилась в кусок жареного мяса. Понадобятся недели, даже месяцы, чтобы она зажила. Но можно ускорить выздоровление. Да, он слаб, но его магическая сила уже восстанавливается. Ночью он израсходовал самую малость: пустил отклоняющую струйку, слегка отлил из чаши. Если не делать больших физических усилий, он может еще черпать из источника.

Есть способы, которым он научился на диких просторах Великих Равнин. Способы, позволяющие использовать жизненную силу человека как ступень к выздоровлению. Большого расхода силы для этого не требуется. Основную силу предоставляет жертва. Это необходимо сделать — он не может позволить себе проваляться в постели несколько месяцев. Его груди нужна новая кожа.

— Скажи даме, что я не могу ее принять, Кроп, — тихо сказал Баралис. — Скажи, что я прошу ее простить меня, но я... — Что лучше: утаить свою слабость или, напротив, разыграть мученика? — Но я слишком болен, чтобы кого-либо принимать. — Катерина станет сговорчивей, если потомится в соку своей вины.

— Да ведь это герцогская дочь, хозяин, — сказал Кроп, опасаясь, как видно, отказывать столь высокой гостье.

— Пусть уходит. — Да, пусть посидит и поволнуется немного. Ей страшно, что он расскажет о ночных событиях ее отцу. Ведь есть только одно объяснение ее желанию, чтобы герцогский боец выиграл бой. Прелестная Катерина не столь невинна, как кажется на вид. Баралис даже улыбнуться сумел. Все, возможно, обернулось к лучшему: теперь он получил некоторую власть над герцогской дочерью. И то, что она явилась к нему в такую рань, — верный знак, что как раз этого она и боится.

Кроп вернулся тяжелыми шагами, каждый из которых тревожил больную грудь Баралиса.

— Она ушла, хозяин, но просила меня... — гигант забыл, как она выразилась, — просила меня выразить вам ее глубочайшее сочувствие.

— Хорошо. — Меньшего он и не ожидал. Кашель сотряс и без того исстрадавшееся тело. Боль отступила и стояла как бы за туманом. Снадобье, хоть и сильное, только отстраняло ее, но не излечивало. А дел так много: надо закрепить помолвку, назначить срок свадьбы, бренский двор все еще беспокоен, а Кайлок того и гляди вторгнется в Халькус и поставит все под угрозу. Баралис должен быть готов к борьбе, как никогда.

Он проклял рыцаря. Любой другой поддался бы чарам или, на худой конец, кое-как отпихнул их от себя. Такой неумелый отпор вызвал бы у Баралиса разве что легкую боль в голове и груди. Так нет: рыцарь спалил ему огромный кусок кожи. Тот человек, что погиб в Ганатте, колдовал по-настоящему, не то что Катерина. Поистине у рыцаря сильная судьба, если вложила в ответный удар такую мощь. Баралис вдруг вспомнил, что не знает, чем кончился бой.

— Кроп, — позвал он шепотом, не имея сил на большее. — Кто выиграл бой прошлой ночью?

— Рыцарь, хозяин. Уж и задал он трепку Блейзу. — Кроп улыбался, радуясь, что может кое о чем рассказать господину. При этом он готовил смесь из вина и трав. Баралис только теперь сообразил, что слуга, наверное, не спал всю ночь, ухаживая за ним.

— Ступай отдохни немного, Кроп, — сказал он. Тот непреклонно помотал головой:

— Нет, хозяин, я останусь тут, пока вам не полегчает.

— Хорошо, но позже ты непременно должен поспать. Завтра я потребую от тебя особых услуг. — Если он намерен быстро выздороветь, Кроп должен будет найти ему жертву. Но с этим придется погодить: он еще недостаточно окреп для ворожбы. Мысли Баралиса вернулись к рыцарю. — Как отнесся герцог к поражению своего бойца?

— Взял рыцаря себе в бойцы.

Кусочек головоломки встал на место: рыцарю, как видно, предназначено быть защитником герцогской семьи. Надо будет последить за ним. Кто знает, какую роль ему выпадет сыграть? Баралис постарался сосредоточиться. Его задача — выявлять все, что может оказать влияние на грядущие события. Он мысленно вернулся к моменту, когда получил удар. Воспоминание обожгло его заново, но зато ему приоткрылся образ человека, направившего этот удар. Каждый волосок на теле Баралиса поднялся дыбом под простынями. Могущественные силы замешаны в судьбе этого рыцаря. Тавалиск, Ларн, Бевлин — все три величины маячили как призраки за ответным ударом.

Что это значит? О Бевлине Баралис не слыхал уже лет десять, этот мистик целыми днями рылся в старых пророчествах и со злобным восторгом предсказывал миру грядущие бедствия. Ларн — обиталище всевидящих оракулов. И наконец, Тавалиск — первейший интриган в Обитаемых Землях. Что у них общего с рыцарем?

Баралис беспокойно заерзал в постели. Он должен, должен выздороветь: надо говорить с людьми, раскрывать первопричины событий. Ничего нельзя оставлять на волю случая. Никогда в жизни он не испытывал такой досады. Сегодня он ничего не может — только лежать. Как же он презирал себя за слабость!

— Подай мне склянку с красной пробкой, — велел он Кропу. Это было самое сильное снотворное, которое у него имелось. Если он не может действовать, лучше вовсе ничего не чувствовать. Проснувшись, он будет чуть крепче и обретет способность не только думать, но и делать что-то. Рука его дрожала, когда он подносил склянку к губам. Никогда еще у него не было такого множества дел.

* * *

Большой жук совершал путь через комнату, и Мелли принялась всячески отравлять ему жизнь. Ее одолевала скука. До чего же она дошла, если ей нечем скоротать время, кроме как мучить безвинное насекомое? Остается, конечно, еда. Мелли оставила жука и обратилась к подносу с завтраком. Горячие бекон и колбасу она уже съела, осталась только холодная жареная птица да еще мягкий, отдающий дрожжами хлеб. Вино в кувшине было сильно разбавлено, напиться со скуки представлялось нелегким делом. И не очень-то вкусны все эти кушанья, надо сказать, — бренским кухарям недостает выдумки.

Как и тому, кто обставлял ее комнату: голые стены и голый каменный пол, кровать, сундук, зеркало и умывальник. Стены круглые — должно быть, это башня. Есть высокое узкое окно, но в него не видно ничего, кроме неба.

Отломив краюшку, Мелли плюхнулась на кровать и стала жевать сырой хлеб. Вот прошедшую ночь скучной никто бы не назвал. Герцог оказался совсем не таким, как она ожидала. Он высокомерен, это так, но и занимателен тоже. Ей понравилось, что он одевается просто — не в шелк и не в атлас. Живя рядом с отцом, Мелли привыкла видеть мужчин, тративших на свои наряды не меньше времени и денег, чем придворные красавицы. Двору королевы Аринальды были свойственны роскошь и блеск. В Брене все иначе. Герцог, как видно, противник роскоши — одет он скромно, его покои скудно обставлены, а если судить по пище, он и к кухне равнодушен.

Его познания относительно Королевств, надо сознаться, произвели на Мелли немалое впечатление и даже немного испугали ее. Он среди карт словно купец, ведущий счет своим богатствам. Как видно, в союзе он собирается занять главенствующую роль. А он из тех, кто всегда выполняет то, что задумал.

Проскрежетал засов, и дверь открылась.

— Аппетит у тебя, я вижу, хороший, — сказал герцог. Мелли, вольготно валявшаяся на постели, всполошилась. Подобрав ноги, она села, и ее испуг сменился негодованием.

— Как вы смеете входить ко мне без стука! — вскричала она.

Однако реплика прозвучала не столь возмущенно, как было задумано, из-за набитого хлебом рта.

— Смею, потому что этот дворец мой, как и все, что в нем находится, — в том числе и вы, госпожа моя из Темного Леса.

— Так женщины отдаются вам только за деньги? — Мелли соскочила с кровати: если он опять вздумает дать ей пощечину, она не станет изображать из себя неподвижную мишень.

— Сон, вижу, не смягчил твоего языка, — спокойно и даже как будто с легким весельем сказал герцог.

— Как не улучшил и ваших манер. — Оправившись от неожиданности, Мелли ощутила радостное возбуждение. Это занятнее, чем гонять жука. — Чему я обязана удовольствием видеть вас? Вы пришли расспросить меня о моей родине? Вдруг мне известны какие-то леса, которые вы забыли обвести на карте?

— Ошибаешься, — улыбнулся герцог, проходя в комнату. Он был не очень велик ростом, но сразу как будто заполнил собой все пространство. Мелли казалось, что она не сможет пошевельнуться, не задев его. — Я пришел извиниться.

Мелли так и прыснула. Этот властный, невозмутимый человек хочет извиниться перед ней? Какая нелепость!

— За то, что дали мне пощечину?

— Нет, ее ты заслужила. За то, что так круто отослал тебя прочь — да еще когда тебе стало дурно.

Дурно? Мелли пришла в недоумение, но после поняла, что герцог говорит о минутах, когда она боролась со своим видением. То, как она вцепилась в стол, должно было показаться ему по меньшей мере странным. Мелли попыталась сгладить это впечатление.

— Я устала, вот и все.

— Ага. Если я верно помню, усталость одолела тебя как раз в тот миг, когда речь зашла о бренской армии.

— Вот как? — Мелли очень не хотелось продолжать этот разговор. — Однако я принимаю ваши извинения. Полагаю, впрочем, вам следует принести их также и за то, что вы ворвались сюда, не постучав. — Мелли была уверена, что извинения — только предлог. Герцог не показался ей человеком, который стал бы тратить время на подобные пустяки.

— Ну нет, это исключено, — сказал он. — Я не часто имею причину сожалеть о своих поступках. — Его рука покоилась на рукояти меча. Странно, как этот человек носит такой острый клинок без ножен! Разве что для того, чтобы попугать других. Герцог обвел глазами комнату. — Бэйлор сказал мне, что ты просилась погулять.

— А что, если и так?

— Завтра я еду в свой охотничий замок в горах. Ты поедешь со мной. — Он поклонился — коротко, по-солдатски, — сказал: — До завтра, — и ушел.

Чуть только засов стал на место, Мелли схватилась за кувшин с вином. Разбавлено оно или нет, ей надо выпить. Это было, без сомнения, самое водянистое пойло, которое она когда-либо пробовала, и пришлось выпить чуть ли не полкувшина, чтобы хоть что-то почувствовать.

Зачем этот человек приходил? Извиниться? Вряд ли. Он приказал ей сопровождать его — если бы им двигала учтивость, он бы позаботился облечь свой приказ в форму вежливого приглашения. Нет. Герцогом двигало нечто иное, и Мелли, по мере того как вино медленно проникало в ее кровь, согревая тело и проясняя мысли, начинала понимать что.

На сей раз в дверь постучали, прежде чем ее отпереть. Это был Бэйлор. Мелли не потрудилась встать — напротив, она раскинулась на постели, вылив в чашу остатки вина. Бэйлора это зрелище порядком опечалило.

— Такая красавица, как ты, не должна столько пить до полудня.

— Ваша забота глубоко трогает меня. Полагаю, следующая порция моего вина будет более сродни колодцу, нежели винограднику.

Бэйлор, не слушая ее, расхаживал по комнате. Полы довольно нарядного платья из зеленого шелка хлопали у него за спиной, как подбитое крыло.

— Мне кажется, герцог сильно увлечен тобой, дорогая.

— Я знаю, — сказала Мелли, глядя ему в глаза. Только этим можно объяснить неуклюжие извинения и поездку в охотничий замок. Как ей это раньше в голову не пришло? В замке Харвелл она привыкла к ухаживаниям мужчин — почему в Брене должно быть по-иному?

— Он вызвал меня утром, — продолжал Бэйлор, взволнованно потирая руки, — и стал расспрашивать о тебе. Кто ты, откуда — я не удивлюсь, если он нынче снова пошлет за тобой.

— Он ничего не сказал, уходя.

— Так он был здесь? — Бэйлор выкатил свои и без того выпуклые глаза.

— Да, — небрежно бросила Мелли, начиная получать от всего этого удовольствие. — Он приходил, чтобы пригласить меня в свой охотничий замок.

— В замок! — В устах Бэйлора это слово прозвучало скорее как «храм». — Его светлость никогда не приглашает женщин в замок. — Бэйлор схватил кувшин и поднес его к губам, но убедился, что тот пуст. — Что он тебе сказал?

— Первым делом он извинился за свою грубость...

— Помилуй нас Борк! — Бэйлор упал на кровать рядом с Мелли и стал обмахиваться полой своего одеяния. — Герцог никогда ни перед кем не извиняется. Что ты с ним сделала? Ты, верно, колдунья?

Мелли рассмеялась — такой Бэйлор нравился ей куда больше прежнего, слишком важного. Она протянула ему свою чашу, где на дне еще оставалось немного вина. Бэйлор осушил ее одним глотком.

— Герцог уезжает рано утром. Тебе понадобится много вещей. Я пошлю за Вьеной. Ты ездишь верхом?

— Разумеется.

— Это хорошо. Быть может, ты и в охоте знаешь толк?

Как может дочь величайшего охотника в Королевствах не знать толк в охоте? Мейбор особо гордился тем, что все его сыновья и даже дочь охотились на вепря в том возрасте, когда другие дети еще только учатся сидеть в седле.

— Я побывала на охоте пару раз. Но ведь в горах, наверное, не так много дичи?

— Замок стоит на склоне, который спускается в широкую долину. Там есть озеро, и к нему ходят на водопой и медведи, и рыси, и олени.

— Кто еще едет с герцогом?

— Думаю, что немногие. Поездка будет короткой — дня два-три, не больше. Тебе, полагаю, придется держаться в тени. Герцог не любит выставлять напоказ свои личные дела.

— Вряд ли я тогда буду охотиться, — разочарованно сказала Мелли — ей давно уже не приходилось скакать по лесу за зверем.

— Что ж, — Бэйлор встал, — быть может, он не будет столь щепетилен вдали от двора. Не могу сказать наверное — он еще ни одной женщины не брал в замок. Во всяком случае, я доведу до его сведения, что ты умеешь охотиться. Это явится для него приятной неожиданностью.

Мелли видела, что ее ценность в глазах Бэйлора возросла. Мелли хотела спросить его о местонахождении замка, но придержала язык, Бэйлор не дурак и мигом сообразит, зачем ей это надо. Вместо этого она спросила:

— Что еще хотел знать обо мне герцог?

— Он спрашивал о твоих родителях, о том, как я тебя нашел.

Герцог выяснял, правду ли она сказала.

— А обычно он разве не расспрашивает о своих приобретениях?

— Очень редко. Большая честь быть отмеченной им.

Мелли, как ни старалась, не могла скрыть усмешки. Она дочь первого вельможи Королевств и была невестой принца. Честь оказаться последней пассией герцога для нее по меньшей мере сомнительна.

— Ну, мне пора, — сказал Бэйлор. — Я позабочусь, чтобы Вьена принесла тебе все, что нужно. — Он так и сиял.

Мелли пришла в голову одна мысль.

— У герцога есть и другие женщины?

— Герцог — человек сильных страстей.

— Как поступают с теми, которые перестают его интересовать?

— По-разному. Одних перепродают, немногие остаются во дворце прислуживать знатным дамам, а третьим позволяют идти куда они пожелают.

— Но сначала они переходят к вам? — Мелли приметила, что Бэйлор избегает смотреть ей в глаза. — И герцог только что распрощался со своей предыдущей фавориткой — это так?

— Ранним утром он действительно выразил желание не... видеть более Шанеллы. — Бэйлор, испытывая явную неловкость, поспешил добавить: — Еще один добрый знак для тебя, дорогая Мелли.

— И для вас тоже, Бэйлор, — сказала Мелли, когда он уже закрывал дверь.