Измена

XXV

Джека разбудили пинком, и он, еще не придя в себя, попытался ухватить обидчика за лодыжку.

— Ах ты королевский ублюдок! — раздался знакомый голос, и тюремщик по имени Понурый пнул его еще раз за строптивость.

Сами пинки мало трогали Джека — вчерашняя боль оставила его, и он впал в какое-то горячечное бесчувствие, — но оскорбления стерпеть он не мог. Понурого следовало поучить хорошим манерам. Если бы Джек сумел подняться с пола, он бы незамедлительно занялся этим. Но в тот миг у него одна только левая рука действовала как надо, у Понурого же все члены работали на славу, хотя тот утруждал только правую ногу, — и соотношение четыре к одному представлялось по меньшей мере неравным.

Понурый отошел и тут же вернулся с чашей эля и миской угрей. У Джека при виде их скрутило желудок. В книгах Баралиса героям в темнице всегда давали только черствый хлеб и воду, а его тут кормили одними угрями. У хальков и еда воюет. От головокружения все мысли сбивались в кучу, как овцы, наполняя тяжестью голову, и Джек погружался в мир, где колбасы орудуют ножами, а окорока целят из луков в сыры.

Когда он снова пришел в себя, жир на угрях уже застыл. Свет из бойниц переместился на пол, и в нем виднелась вереница тараканов, шествующих к миске. Джек подтолкнул угрей к ним — пусть едят на здоровье. Но эль он никому не отдаст. Взять чашу оказалось нелегким делом — руки все время тряслись, и удержать любой предмет представлялось невозможным. В довершение всех зол перед Джеком то и дело являлись две чаши, и он не знал, к которой тянуться. Он перевернулся на живот, чтобы достать чашу ртом, но зрение снова изменило ему — и рядом возникла вторая. У Джека появилась блестящая мысль нацелиться в середку обеих чаш. Это сработало. Эль был теплый, и в нем плавала какая-то дрянь, но Джек лакал его жадно, как собака. Ему послышался звук, словно от капели, — и он сразу сообразил, что это его пот капает в чашу.

Миска с угрями уже кишела тараканами, и угри шевелились как живые под напором сотен челюстей. От этого зрелища Джека затошнило. Он оторвался от чаши и сосредоточился на миске. Когда он колдовал, ему становилось легче. Воображая, будто его желудок — это мех с водой, он напряг брюшные мускулы, выдавливая воду наружу. Одновременно он изгнал из головы все мысли, оставив только одну: желание уничтожить миску. Растопка была готова — недоставало только искры, чтобы ее поджечь. Джек вызвал в уме образ Роваса, шепчущего слова утешения на ухо Тариссе — в самое ухо, так что слюна увлажняет мочку. Колдовская сила хлынула снизу ко рту, обожгла язык — и миг спустя миска с угрями разлетелась на куски.

На Джека посыпались тараканы, угри вместе с подливкой, черепки вонзились в его дрожащую плоть. Он не сумел сдержать подступившей тошноты, и его вывернуло в камыш на полу. Его стошнило не из-за насекомых, угрей или колдовства — а из-за того, как низко он пал, чтобы сделать колдовство возможным. Ему было стыдно пользоваться Тариссой как огнивом. В замке Харвелл была одна некрасивая прачка по имени Мария. Однажды она зазвала Джека в темную каморку, где держала щелок и моющую глину, вцепилась в него мясистыми ручищами и прижалась тонкогубым ртом к его губам. Ему не хотелось ее целовать — но он вызвал в памяти образ подавальщицы Финдры и представил ее на месте Марии. Это сразу возбудило его, и он целовал прачку и ласкал ее тяжелые твердые груди. Потом ему стало совестно — ведь он использовал и Марию, и Финдру. После этого он и близко не подходил к прачечной, но вины своей не мог забыть. Даже и теперь запах свежевыстиранного белья заставлял его краснеть от стыда.

А сейчас он использует Тариссу так же, как тогда Финдру.

Сознание покидало Джека, и он боролся, чтобы его удержать: он не желал больше тратить долгие часы на горячечный бред. Он стряхнул с себя мусор, стараясь не смотреть на руки. За последние два дня он наловчился не видеть своего тела. Слишком жуткое это было зрелище. Однажды ему попались на глаза укусы, заплывшие гноем, и он решил, что больше этого не случится.

По-настоящему его донимала только стреляная рана в груди. Она была высоко у правого плеча, и весь участок тела вокруг нее не знал покоя. Наконечник удалили — Джек так и не узнал кто, уж верно, не Понурый, — но этим все и ограничилось. Рану не прижгли, не зашили, не помазали бальзамом, и камзол намертво прилип к ней. Джеку казалось, что если он отдерет от раны ткань, то истечет кровью.

Мысли путались. Перед ним возникла прачка Мария, прося его снять камзол и дать ей постирать. Следом явился мастер Фраллит, ругая Джека за то, что тот напустил гною в тесто, Грифт наливал Боджеру эль тараканьего цвета, объясняя, почему прачки лучше всех в постели.

— Ах ты сволочь, все бы тебе дрыхнуть! Вставай, червяк вонючий!

Потребовалось несколько пинков, чтобы до Джека дошло, что этот голос принадлежит не сну, а яви, так хорошо эти слова подходили к его видениям.

Он открыл глаза как раз вовремя, когда Понурый выплеснул ему в лицо содержимое ведра.

— Я так и думал, что от этого ты очухаешься, — молвил стражник, словно лекарь, верно определивший болезнь. — А мы тебе тут дружка привели. — По его знаку вошел второй стражник, толкая перед собой какого-то человека. — Он твой земляк, так что вы славно поладите. Как, говоришь, тебя звать?

— Бринж.

Вид Бринж имел плачевный: нос сломан, оба глаза подбиты, на руках отпечаталась веревка. Как видно, его привязали к бочонку и били.

— Так вот, этот Бринж проведет с тобой ночь, — заявил Понурый, направляясь к двери. — Ты расспроси его хорошенько, как в Халькусе пытают, потому как завтра в это же время за тобой придет наш главный палач — пусть Бринж тебе расскажет, какой он злой бывает, если ему перечат. — Понурый дружелюбно улыбнулся и закрыл за собой дверь.

* * *

Тавалиск провел пухлой рукой по бледной студенистой поверхности, потом ткнул в нее пальцем. Превосходно. Рубец мягкий, словно мальчишечьи ляжки. Устричного цвета, он колыхался как живой, испуская легкий запах. Бесчисленные шишечки покрывали его, немного разнообразя эту бескровную груду. Свиной желудок не считается деликатесом, и все-таки это объедение. Ничто не сравнится с ним по нежности и пикантности, ничто так не дразнит язык. Многие совершают ошибку, отваривая рубец с солью и луком, — но Тавалиск знал, что его надо лишь слегка потомить в свином бульоне с уксусом: только тогда он сохраняет свой букет. В правильно приготовленном рубце можно различить вкус всего, что ела свинья.

Тавалиск отрезал себе кусок, наслаждаясь мягкостью кушанья, — но тут в дверь постучали.

— Войдите, — крикнул архиепископ так, что пришедшему следовало бы хорошо подумать, входить или нет.

— Надеюсь, ваше преосвященство сегодня в добром здравии? — спросил, вступая в комнату, Гамил.

— Я чувствовал себя преотлично, но только что мое настроение круто изменилось к худшему.

Гамил продолжал как ни в чем не бывало:

— Я получил известие о вторжении Кайлока, ваше преосвященство. Он идет по западному Халькусу словно пожар. Это настоящий демон — он убивает женщин и детей, истребляет скот и строит дамбы, чтобы затоплять поля. Не говоря уж о том, что он сжигает каждый стог и курятник на своем пути. Новый король, как видно, твердо намерен поставить Халькус на колени.

— Гм-м. — Архиепископ деликатно откусил кусочек рубца. — Надо сказать, Кайлок показывает себя с самой интересной стороны. Я полностью сочувствую его желанию перебить халькусских женщин — до того они все сварливы и безобразны.

— Но разве ваше преосвященство не тревожат последствия? Если Кайлок дойдет до Хелча, весь Север обратится в сплошное ратное поле.

— Полно, полно, Гамил. — Тавалиск махнул на секретаря вилкой с наколотым рубцом. — Нет нужды впадать в панику. Мы не станем терять сон из-за того, что Север превратится в поле битвы. Наше дело — Юг. Весь секрет в том, чтобы заинтересовать Юг войной, не втягивая его в боевые действия. — Тавалиск бросил рубец кошке, и та жадно схватила его. — Марльс и Тулей удрали бы при одном виде солдата с алебардой, и я намерен обратить их страх себе на пользу.

— Каким образом, ваше преосвященство?

— Очень просто. Я растолкую им, что единственный способа помешать войне распространиться на Юг — это заставить Баралиса с Кайлоком крепко увязнуть на Севере. Для этого, конечно, потребуется немало всего: оружие, деньги, наемники, провизия... — Архиепископ взмахнул руками. — Вот южные города и должны все это обеспечить. Не говоря уж о том, что они наконец-то избавятся от этой язвы — от рыцарей.

— Кстати, о рыцарях, ваше преосвященство. Тирен и герцог Бренский договорились совместно охранять все грузы, идущие с Юга на Север. Мне думается, к этому привели слухи о захваченном подвенечном платье. Не может же герцог допустить, чтобы ополчение четырех городов перехватывало его грузы. Для него это унизительно. Так что теперь, нападая на рыцарей, мы нападаем и на Брен.

— Разве не занятно наблюдать, Гамил, как разгорается всемирная война? — Тавалиск снова бросил кошке рубец — на этот раз высоко, и кусочек зацепился за висящий на стене гобелен. Пусть-ка зверь попрыгает. — Там оскорбят кого-то, здесь зарежут несколько коров — и вот уже люди сбиваются в два противоположных лагеря, готовя ножи для драки. Право же, это волнует.

Кошка, некоторое время жадно созерцавшая вожделенный рубец, наконец решилась и прыгнула, вцепившись когтями в ковер. Гобелен, подвешенный на цепи, начал угрожающе раскачиваться. Кошка держалась всеми четырьмя лапами за изображение лошади Кесмонта. Рубец отцепился и шмякнулся на пол. Кошка рванулась за ним, но ее коготь застрял в ткани, и она повисла на одной задней лапе.

Гамил хотел освободить животное.

— Не надо помогать ей, Гамил, — остановил его архиепископ. — Даже бессловесные твари должны усвоить, что жадность пагубна.

Кошка с жалобным криком билась о стену.

— Но она расшибется, ваше преосвященство.

— Раньше надо было думать. Что еще у тебя?

Гамил был вынужден говорить, перекрывая вопли кошки.

— Еще две новости, ваше преосвященство. Во-первых, наш рыцарь стал бойцом герцога Бренского, а во-вторых, люди Старика находятся на пути домой.

Раздался грохот — кошка вместе с гобеленом свалилась на пол. Тавалиск спросил, не обращая внимания на шум:

— Значит, им не удалось убить рыцаря?

— Они и не пытались, ваше преосвященство. Доставили ему письмо — только и всего.

Тавалиск на миг перестал жевать.

— Недурно было бы узнать содержание этого письма, Гамил. — Архиепископ легко вздохнул. — Наблюдение за рыцарем придется продолжать — кто знает, что еще может обнаружиться. Можешь идти, если это все.

— Да, ваше преосвященство.

— Перед уходом я попрошу тебя о небольшой услуге, Гамил.

— Снести вашу кошку к лекарю, чтобы тот остановил кровь?

— Вот именно, Гамил. Я вижу, ты достиг умения предвосхищать мои желания.

Бринжу не повезло. Все пошло у него вкривь и вкось с тех пор, как он подрубил Мейборовы сады. Баралис уплатил ему без обмана — девятнадцать королевских золотых, тут Бринж ни на что пожаловаться не мог. Но через пару дней его жене вздумалось почистить пивоваренный чан, что она проделывала раз в год. И пока Бринж сидел в таверне, распивая с пышнобедрой Герти чашу лучшего местного эля, эта крыса открыла его тайник под чаном.

Когда Бринж вернулся домой, ее и след простыл. Герти после нескольких оплеух созналась, что у них с сестрой есть тетка в Высоком Граде. Деревенский стражник после нескольких увесистых пинков сознался, что жена Бринжа, уплатив два золотых, присоединилась к торговому каравану, шедшему на восток. Бринж пустился за ней в погоню, таща за собой несчастную, жалобно воющую Герти. Через четыре дня они догнали караван. Жена натравила на Бринжа стражу, и те принялись пускать в него стрелы — а Герти тем временем быстренько подольстилась к старшей сестре. Караван ушел, и Бринж остался один.

Он продолжал брести на восток, воруя по пути еду и деньги. Он намеревался захватить жену и Герти в Высоком Граде, но хальки рассудили иначе. Две недели назад его схватили как вражеского шпиона. После вторжения Кайлока хальки словно обезумели и вылавливали всякого уроженца Королевств, чтобы подвергнуть его пыткам и сжечь.

И вот он сидит в халькусской темнице с рожей как разбитая тыква, и какой-то сумасшедший пялит на него глаза.

— Не подходи ко мне, волосатый, — предостерег Бринж. Не хватало еще заразиться дурной болезнью или другой какой прилипчивой хворью.

Привыкнув к сумраку, Бринж разглядел, что незнакомец моложе, чем ему показалось, и совсем плох. Все руки в болячках — похоже, это укусы, — и трясется с головы до ног. Бринж даже плюнул.

— Ты за что здесь, парень?

Тот сидел на куче грязного камыша. По шее после пинка часового струилась кровь.

— Я убил человека.

Убил? Парень сразу вырос в глазах Бринжа.

— Меня и самого подозревают в убийстве. Тут в таверне пару недель назад купца порешили — и все клянутся, что сделал это чужой. Мне это дело пришить не смогли, ну и взяли как шпиона. — Это было не совсем правдой, но Бринжу не хотелось признаваться, что его, как и сотни других, взяли только за то, что он был родом из Королевств. Насчет убийства в таверне он не солгал, но в этом обвиняли его последнего соседа по камере, а не Бринжа. — Как тебя звать, парень?

— Джек.

Бринжу очень не нравился вид этого Джека — кожа серая, а глаза как есть безумные.

— А меня кличут Бринжем. — Не получив ответа, Бринж продолжил: — Так ты тоже из Королевств? Где там жил?

— В замке Харвелл.

— А я с Восточных Земель. Там у лорда Мейбора большие поместья.

При упоминании о лорде Мейборе парень побелел. Он привстал на колени и спросил:

— А дочь его, Меллиандру, ты знал?

Бринж видел ее пару раз, когда она проезжала верхом мимо его хижины в сопровождении своего брата. Гордячка, одно слово.

— А как же, знал. Только она сейчас больше времени при дворе проводит.

— Правда красивая?

— Ага, груди твердые, как орехи. У таких обыкновенно и ноги волосатые бывают.

Парень с усилием встал. Штаны у него точно целая свора собак драла, а ноги тряслись, как студень. Спотыкаясь и истекая потом, с безумием в глазах, он двинулся к Бринжу. Бринж слишком поздно смекнул, что тому надо. Джек двинул Бринжа кулаком по недавно сломанному носу, и мерзкий хруст сопроводил вспышку боли. В тот же миг парень пошатнулся и рухнул на пол.

Бринж поднес руку к носу, чтобы остановить кровь. Он подумывал, не избить ли парня, но решил, что этим может нажить себе еще больше хлопот, и ограничился пинком в низ живота. Парень застонал и сплюнул кровью. Бринж почувствовал к нему нечто вроде уважения: как-никак Джек вступился за честь женщины. Это бабы во всем виноваты, суки загребущие.

— Ну, вставай, Джек. — Бринж протянул ему руку. — Не будем ссориться из-за бабы.

Парень, отказавшись от помощи, с трудом сел и посмотрел на Бринжа волком.

— Нашим, конечно, надо отдать должное, — продолжал Бринж, сев на своего любимого конька. — По части ляжек с ними никто не сравнится. Халькусские уж больно тощи, высокоградские чересчур мускулисты, а уж аннисские до того длинные, что не знаешь, за что держишься: за ляжку или за дерево. — Ответа Бринж не получил, но не смутился этим. — Все знают, что у нас, в Королевствах, бабы самые лучшие. Из-за этого и убили того купца в таверне. Капитан здешний, забыл, как звать, продал одну девчонку из Королевств работорговцу. За большие деньги, говорят. А через пару недель приходит мужик и начинает расспрашивать о ней. Вроде бы она его невеста. Ну а на другой день купца, с которым он говорил, нашли мертвым. Горло ему перерезали в темном закоулке.

— Капитана звали Ванли? — спросил парень.

— Точно, — кивнул Бринж.

— Давно ли это все случилось? — Парень как-то подобрался и подался к Бринжу в ожидании ответа.

— Девку-то вроде бы продали пару месяцев назад. Зимой еще. Ванли, говорят, ее в курятнике нашел.

— Как ее звали?

Бринж поскреб голову, пытаясь вспомнить, что рассказывал ему сосед по камере.

— То ли Минни, то ли Мельда.

— А может, Мелли?

— Да кто ее знает.

— Вспомни. Вспомни!

Бринжу сделалось немного не по себе — парень, казалось, вот-вот взорвется.

— Может, и Мелли. Похоже, во всяком случае.

— И эту девушку продали работорговцу?

— Ну да, все так говорят. Пару недель в городе только и судачили, какое выгодное дельце провернул Ванли. — Бринж опасливо покосился на своего соседа и, повинуясь внутреннему голосу, отошел подальше. Он не понимал, в чем тут дело, но твердо знал одно: этот парень опасен.

Все это было обманом. Тарисса, Магра и Ровас — все они были заодно и провели его. Сейчас они, вероятно, сидят кружком у огня и смеются над его глупостью.

Все то время, что он у них пробыл, Мелли была жива.

Как Тарисса могла? Как она могла любить, целовать и в то же время лгать ему? Она раздавила его своей ложью.

Внутри медленно росло давление, но он почти не замечал его.

Где же конец этой лжи? Вправду ли Тарисса ненавидела Роваса? Или просто разыгрывала ненависть?

Давление росло, поднимаясь навстречу мыслям.

Тарисса сказала, что это она должна была убить Ванли.

Она сказала, что Мелли мертва.

В голове стучало что-то в такт перечню ее обманов.

Она сказала, что пойдет с ним в Аннис.

Она сказала, что любит его.

Она сказала, что будет его ждать.

Ложь! Ложь! Ложь!

Он не мог больше терпеть эту боль.

Давление зажгло его кровь. Оно опалило язык и с треском вырвалось наружу. Пламень, буйный, ужасный и неуправляемый, пожирал его мысли и душу.

Она предала его!

Воздух вокруг него замерцал и сгустился. Здание заколебалось. Штукатурка посыпалась на пол. Земля под ногами дрогнула и закачалась, перемалывая камни в грязь. На двери затрещали засовы, и она вывалилась из рамы. По камере кружил теплый ветер, пахнущий металлом. Сила, хлещущая из его тела, ужасала и завораживала Джека. Не раздумывая, он вышел через сорванную дверь в форт.

Сквозь завесу огня он услышал вопли. Люди метались, помеченные кровью, точно скот клеймами. Всюду царил хаос: стены рушились, металл испускал искры, дерево горело. Земля вспучивалась, швыряя камни в воздух. Бочонки лопались, и жидкость, выплескиваясь из них, шипела на огне.

Она предала его!

Магия плясала вокруг, как молния.

Джек шел сквозь хаос невредимый. Завороженный и не способный остановиться, он шел по форту, как призрак смерти.

Загорелась деревянная кровля главного здания. Она пылала, как костер, превращая сумерки в полдень. Со светом соперничал густой темный дым — он застилал все, вызывал удушье, придавая двору облик преисподней. Огромная балка, поддерживавшая кровлю, рухнула, раздавив двух часовых и взметнув в воздух столб горящей щепы. Пристройки занялись тоже, а следом конюшни и караульная у ворот.

Кричали лошади и свиньи. Вопящие люди в горящей одежде, с ужасом на лицах, перебегали дорогу. Джек шел, излучая колдовскую силу.

Вот и ворота. Решетка поднята, и калитка для пешеходов горит. Джек остановился, глядя на пожар. Порыв горячего ветра пролетел мимо, откинув волосы назад. На сторожевой башне в кольце пламени метался молодой солдат, не решаясь спрыгнуть. Джек видел страх на его покрытом копотью лице. Пламя уже лизало ему ноги. Он осенил себя знаком Боркова меча и прыгнул. Джек заставил себя взглянуть на часового. Кровь медленно сочилась из пробитой головы. Правая нога выгнулась под неестественным углом, а пальцы скрючились, словно у играющего на лютне.

Джек понял: пора остановиться. Этот человек не заслуживает смерти. Прыжок почти доконал его, и он умрет, а мужество его пропадет втуне, если колдовство не прекратится.

Джек погрузился в себя, отыскивая источник. Было так, словно он плывет против светового потока. Свет лился стремительно и яростно. Той частью сознания, которая еще сохранила способность рассуждать, Джек понимал, что этой мощью обязан измене. Неистовое чувство питало этот поток. Джек погружался все глубже и глубже сквозь слои живой, звенящей от колдовского накала ткани. Погружая свою волю в источник, словно руку в огонь, он пытался перекрыть поток.

Разум его пылал, и соки бурлили в нем, как в куске обугленного мяса, не находя исхода. Испуганный и дрожащий, Джек открыл рот и закричал:

— Нет!!!

Крик, наделенный собственной силой, кинжалом пронзил безумие — и воля устремилась следом, загоняя колдовство обратно в кровь. На один невыносимый миг Джека словно разодрало надвое — но обе половины тут же слились вновь, образовав отличное от прежнего, но цельное существо. Сосущая волна прошла по телу, забрав всю силу из мышц, — и схлынула.

Джек не мог ни стоять, ни поднять руку — даже моргнуть не мог. Он опустился на землю и, собрав остатки сил, потянулся к скрюченной руке часового, прыгнувшего со стены. Боль пронзила хребет, а руку точно засыпали целой горой земли. Но Джек не сдавался, одолеваемый желанием коснуться той, другой руки. Только это имело значение в аду, в который превратилась ночь. Пядь за пядью он тянул руку через грязь и совсем обессилел, когда до руки часового осталось не больше пальца. Солдат, словно чувствуя Джека, открыл глаза, просиявшие ясной мирной голубизной.

Медленно, содрогаясь всем телом, с помутившимся от боли взором, он дотянулся до руки Джека. Джек ощутил прикосновение жестких пальцев, и его сердце затрепетало от радости. Все пропало — и Тарисса, и боль. Остались только они с солдатом, лежащие рядом на выжженной земле, — остальное не имело значения.

Почувствовав, что ворожба закончилась, Баралис вылез из постели и с раздражением заметил, что весь дрожит. Накинув подбитый горностаем халат, он подошел к огню. Руки сегодня болели особенно сильно. В угли, как всегда, был зарыт кувшин со сбитнем. Налив чашу до краев, Баралис одним глотком выпил теплый пряный напиток — и, лишь когда тепло проникло в пальцы, обрел способность размышлять.

Где-то в Обитаемых Землях ворожил чародей, мощь которого превосходила всякое воображение.

Баралиса пробудила от первого некрепкого сна первая волна силы, равной которой он не встречал. Эта ужасная мощь пронзила судорогой его тело, проникнув в самую душу. Ей не было конца. Она все лилась и лилась — мгновениями, минутами, часами. Никогда еще он не испытывал ничего подобного. Отзвуки и теперь еще трепетали в воздухе. Половина города Брена, должно быть, проснулась в своих постелях — но немногие поняли почему.

Баралис боялся — боялся неизвестного чародея, наделенного такой силой.

Собравшись с духом, он начал разведывать. Еще слабый после недавнего путешествия на Ларн, он мог немногое — разве что определить источник колдовства. Словно человек, подставляющий смоченный палец ветру, он определил, что отзвуки пришли с запада, но как будто ближе, чем из Королевств, — стало быть, из Халькуса, Анниса или Высокого Града. Страшная мысль пришла ему в голову: уж не Кайлок ли это, освободившийся из-под власти дурмана? Сердце Баралиса учащенно забилось, и он попробовал воздух на вкус. Магия играла на языке знакомую мелодию. Не Кайлок, нет. Кто-то другой.

Кто-то, с кем Баралис встречался прежде. Тот самый, кто слово за словом копировал библиотеку Тавалиска. Ученик пекаря.

Рискуя рассудком и не прибегая к помощи зелий, Баралис впустил отзвуки в свой мозг. Какая легкость, какая боль, какое буйное пламя! И ясные голубые глаза умирающего. Все это записалось в эфире на чужом языке. Баралис мало что мог разобрать, а переводить не было времени. Одно верно: колдовал Джек. Баралис не ошибся. Всякие чары носят на себе подпись мастера, и Баралис, ознакомившись с чьей-то манерой, уже не забывал ее. Уже в третий раз он распознал подпись пекарского ученика.

Баралис сделал глубокий выдох, стремясь освободиться от чуждого присутствия! Чары покинули его, но неохотно — они цеплялись за ткань его мозга, пытаясь переустроить его по образцу того, из которого вышли. Но Баралис был слишком большим мастером, чтобы дать им зацепиться. Уж его-то ничьи отзвуки с ума не сведут.

И все же расплата была неминуема — его охватила страшная, сосущая слабость. Сил не осталось даже, чтобы вернуться в постель. Он сидел у огня и потягивал сбитень. Ему нужно было поспать, восстановить силы, как тяжелобольному, но мысли бешено неслись, оставляя тело на произвол судьбы.

Для чего Джеку дана такая сила? Такой дар — ибо талант подобной мощи нельзя унаследовать или получить путем обучения — никогда не дается без цели. Баралис рылся в памяти, перебирая пророчества, причины и следствия. Что-то не давало ему покоя — что-то, услышанное накануне от верховных жрецов Ларна, когда разговор шел о рыцаре:

«Он обратился к нам за пророчеством, и мы указали ему путь. — Куда? — В Королевства».

Мальчик, которого искал рыцарь, происходит из Королевств, волосы на затылке у Баралиса поднялись дыбом. Это Джек, ученик пекаря — сомнений нет. Ларн живет в страхе перед его бывшим писцом.

Что это означает? И что еще важнее, как это может повлиять на него, Баралиса? Грея руки о кувшин со сбитнем, Баралис пытался найти смысл в своих недавних открытиях. Этот юноша отмечен судьбой, он наделен огромной силой, мудрец Бевлин послал рыцаря на его поиски, а Ларн не хочет, чтобы его нашли. Как там сказали жрецы на прощание?

«Наша судьба связана с твоей. Если ты возвысишься, возвысимся и мы».

Стало быть, если юноша угрожает Ларну, то и Баралису угрожает тоже. В глубине души Баралис давно уже это знал. Он знал это с тех самых пор, как сто шестьдесят сгоревших хлебов преобразились в тесто. Джек уже тогда был занозой в его боку и теперь остается ею. Надо было убить его, когда имелась возможность.

Ключ к тайне — это мудрец Бевлин: ему одному известное истинное назначение мальчика. Но он умер, не без помощи Ларна, вероятно, и унес разгадку с собой в могилу.

Унес ли? Кувшин испачкал пальцы Баралиса пеплом, и тот рассеянно стряхнул серебристый прах. Если сам мудрец обратился в прах, после него должны остаться книги и записи. Так и есть. Завтра он придумает, как присвоить себе имущество Бевлина. Такой человек непременно должен был записывать свои мысли на пергаменте. Главное — узнать, у кого эти рукописи теперь, и сделать их хранителю такое предложение, от которого тот не сможет отказаться.

Решив, что ему делать, Баралис воспрянул духом. Он докопается до сути. Пусть пекарский ученик одарен сверх меры — опыт и хитрость в конце концов всегда побеждают.

Джек очнулся, как от толчка. Он замерз, и одежда промокла насквозь. Рядом кричали, суетились и таскали узлы. Первый миг блаженного неведения прошел, и Джек вспомнил весь ужас этой ночи. Часовой! Что с часовым, который спрыгнул со стены? Джек огляделся. Он лежал на том же самом месте, и часовой рядом с ним. Сколько же прошло времени? Несколько минут или несколько часов? Кто знает. Караульная, однако, успела превратиться в обугленные, дымящиеся руины — да и весь форт, видимо, постигла та же судьба. Там и сям еще мерцали огни, облизывая деревья, но им недоставало недавней свирепой силы.

Джек знал, что надо встать. Еще немного, и люди, что суетятся там в темноте, займутся двумя телами, лежащими у ворот. Он уперся в землю руками, готовясь приподняться. Резкая боль пронзила все тело, и к горлу подкатил тугой комок тошноты, едва не задушив его. Джек отхаркнулся и выплюнул сухой розоватый сгусток, который быстро присыпал землей, не желая его разглядывать.

Он перенес вес тела на руки, решившись на этот раз не обращать внимания на боль. Все шло хорошо, покуда не настал черед ног: они затряслись и подкосились под ним, заставив снова рухнуть наземь. Джек упал неудачно, плечом, и рана в груди тут же отозвалась болью. Он выругался, раздосадованный своей слабостью, набрал побольше воздуха и начал сызнова. Его качало, как и прежде, но он не давал ногам вольничать, пресекая все их попытки согнуться в коленках. Когда он простоял немного по стойке «смирно», кровь прилила к ногам, и они стали чуть потверже.

— Как ты, приятель? — спросил, подойдя, кто-то. — Помощь нужна?

Джек тупо поглядел на незнакомца. В глазах этого человека не было обвинения, только участие — он не знал, кто такой Джек. Вспомнив, что говорить нельзя, Джек только кивнул и взялся за горло — пусть думают, что он охрип от дыма.

— А тот, другой, как?

Часовой за все то время, что Джек поднимался на ноги, ни разу не пошевелился. Джек призывно махнул рукой, и человек склонился над раненым.

— Что-то я не припомню, чтобы видел тебя раньше, приятель, — сказал он, беря часового за плечи. — Хотя я и родную жену не узнал бы, будь у нее столько сажи на роже. — Человек широко улыбнулся, показав кривые зубы и толстый красный язык. — Давай-ка, парень, бери его за ноги. Меня зовут Дилбурт, между прочим.

Джек ухватил солдата за лодыжки и сам себе не поверил: он был теплый. Не холодный, не застылый, а теплый — живой. Простая, ясная радость прошла по телу Джека, ободряя и отгоняя боль.

— Чему радуешься, парень? — беззлобно спросил Дилбурт. — Копоть в голову ударила, что ли? Или ноги этого молодца пахнут лучше, чем ты думал? Ну, раз-два — взяли, — скомандовал он, и они подняли часового. — Вон туда. — Дилбурт мотнул головой в сторону ворот. — Там устроили лазарет для раненых.

Джеку приходилось нелегко. Мышцы болели, голова кружилась, и, хотя на Дилбурта приходилось больше тяжести, плечо ломило невыносимо.

Минуты через две они пришли в лагерь, где наскоро развели костры и поставили палатки, а на земле рядами лежали тюфяки.

Люди собирались в большие кучи, и настроение здесь царило — прямо-таки праздничное: чаши пенились при свете огней, и пахло жареным мясом. Красивый женский голос пел песню отнюдь не унылую, и все переговаривались высокими возбужденными голосами.

Джек, не желая лезть в эту толпу, остановился и вынудил Дилбурта сделать то же самое.

— Ты чего, парень? — спросил тот. — Нам совсем немного осталось. Лазарет вон там, у стены.

Джеку ничего не оставалось, как идти дальше. Он почему-то чувствовал себя ответственным за часового и не хотел его бросать, пока тому не окажут необходимую помощь. Это было самое меньшее, что Джек мог сделать для него, — и, опустив голову, он продолжал тащить свою ношу.

— Вот и молодец, — сказал Дилбурт, перехватывая руки и стараясь взять еще больше груза на себя.

Джек пожалел, что ему нельзя говорить, — не то он поблагодарил бы этого кривозубого халька, который без лишних слов пришел на помощь ему и часовому. Пришлось ограничиться улыбкой — и Дилбурт, как видно, понял его.

— Эх, парень, в такую ночь никто не вправе считать себя мужчиной, если не делает все, что в его силах.

Никто даже не взглянул на них, когда они шли сквозь толпу. Все были охвачены возбуждением, словно жители замка Харвелл накануне большого праздника. Лица мужчин блестели, а открытые шеи женщин, распустивших шнуровку ради пущей свободы движений, пылали румянцем. Джек ловил на ходу обрывки разговоров:

— Говорю вам, это было землетрясение. Два дня назад и тюрьму вот так же тряхнуло — я слышал от стражников.

— Нет, это королевские шпионы. Они сперва полили дерево маслом, а потом подожгли горящими стрелами.

— Они подвели под форт подкоп и взорвали мину — вот почему так тряхнуло.

— А я слыхал, какой-то человек шел сквозь огонь невредимый, как ангел.

— Не ангел, а дьявол.

— Это был Кайлок, вот кто.

— Дьявол и есть.

Джек порадовался, когда они добрались до лазарета, — у него уже уши вяли. Стонущие, черные от сажи люди лежали на земле ровными рядами, будто игральные карты. Кругом кашляли и плевались.

— Живой или мертвый? — деловито осведомился сознающий свою важность лекарь.

— Живой, покуда в руки тебе не попал, — ответил Дилбурт. Джек прикусил губы, чтобы не рассмеяться. Дилбурт нравился ему все больше и больше.

— Тогда кладите его сюда. — Лекарь указал на чистый, застеленный полотном тюфяк. — А ты, парень, — сказал он Джеку, — совсем, похоже, плох под этой своей сажей. Подожди тут у входа — я займусь тобой, когда улучу минутку. — Он смерил внимательным взглядом рану на груди и укусы на руках.

Джеку сделалось не по себе. Он не знал, насколько надежно сажа скрывает его раны, а смотреть не хотел. Он просительно взглянул на Дилбурта.

— На твоем месте, парень, — сказал тот, — я его к себе и на выстрел не подпустил бы. Ты жив, стоишь на ногах и с помощью Борка переживешь эту ночь — а на большее и надеяться не приходится. — Он обхватил Джека за плечи. — Пойдем, парень, не будем больше задерживать этого доброго человека. Если он надолго бросит своих больных, они, чего доброго, начнут поправляться сами по себе — придется ему тогда раскошеливаться. — Он улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой, подмигнул лекарю и повел Джека прочь из лагеря.

Джек высвободился, чтобы проститься с часовым. Дилбурт понимающе кивнул:

— Похвально, парень. Я тебя подожду.

Что такого было в этом человеке? Дилбурт как будто читал мысли так же легко, как другие разбирают слова. Он скромно отошел в сторонку, сверкая при луне плешью, словно донцем опрокинутой чаши. Джек положил ладонь на руки часового. Лицо солдата блестело от пота, и он весь дрожал. Правая нога была откинута в сторону, и кожа выше колена побелела и натянулась над раздробленной костью.

— Я сожалею, — прошептал Джек.

Глаза солдата открылись. Он посмотрел на Джека ясным, полным бесконечного сочувствия голубым взором и сказал просто:

— Я знаю.

Джек сжал его руку — слишком крепко, быть может: на сердце было тяжело, и он не совсем понимал, что делает.

— Спокойной тебе ночи, друг, — сказал он и ушел.

Дилбурт подал ему руку, чтобы опереться. В третий раз за эту ночь кривозубый хальк прочел мысли Джека, потому что не сказал ни слова, а просто вывел его из лагеря.

Полчаса спустя Джек и Дилбурт, слишком изнуренные, чтобы говорить или думать, подошли к маленькому опрятному деревянному домику. Дилбурт почти уже тащил Джека на себе.

— Ну вот и пришли, парень. Родной очаг, стало быть. — Занимался рассвет, и первые лучи солнца окружали уютный домик ореолом.

Женщина с лицом большим и гладким, словно круг сыра, вышла им навстречу.

— Муженек! — вскричала она. — Что это ты торчишь на дворе, да еще с болящим? Входи сейчас же и дай мне заняться им. — Квохча, как рассерженная курица, она подхватила Джека под другую руку. — Ну, Дилбурт Вадвелл! Я всегда говорила, что у тебя вместо мозгов свечное сало, — так оно и есть: ночной пожар, видать, вконец его расплавил.

Джек оказался прижатым к внушительной груди тетушки Вадвелл. От нее шел восхитительно знакомый запах дрожжей и масла — хоть сейчас в печку сажай. Через дверь, такую низкую, что им всем пришлось пригнуться, она ввела его в теплую, ярко освещенную кухню. Камыш, совсем свежий, трещал под ногами. Не успев войти, тетушка Вадвелл принялась погонять мужа:

— Дилбурт, не стой так, будто ожидаешь второго пришествия Борка. Налей парню кружку сбитня — да не так, как ты обычно наливаешь, а до краев. — Крепкие руки усадили Джека на что-то мягкое. — А потом принеси мне таз с водой — парня надо отмыть.

Дилбурт, поймав взгляд Джека, скорбно улыбнулся:

— Да, из моей жены получился бы отменный полководец, родись она мужчиной.

— Хватит болтать, муженек, — отрезала тетушка Вадвелл, которой эти слова пришлись явно по вкусу. — Парень ждет не дождется моего сбитня. — Она положила тяжелую руку Джеку на лоб и, почувствовав жар, закатала рукава. — Вижу, тут на все утро работы хватит.

Джек откинулся на спинку удобного стула и предоставил ей хлопотать. Руки у нее были умелые, хотя и грубоватые, а рвение не знало границ. За четверть свечи она побрила его, обмыла все, что позволяло приличие, втерла бальзам в многочисленные собачьи укусы и положила холодный компресс на лоб. Рану от стрелы она оставила напоследок. Обмывая Джека, она только коснулась влажной тряпицей запекшегося кровавого струпа — теперь она занялась им вплотную.

— Оставь компресс, муженек, и принеси нашего лучшего летнего вина. — Дилбурт проворно шмыгнул куда-то, а хозяйка прошептала Джеку на ухо: — Сдается мне, что под этой коркой я найду очень скверную стреляную рану.

Джек открыл было рот, чтобы оправдаться, вспомнил, что говорить ему нельзя, и только пожал плечами.

Тетушка Вадвелл придвинулась совсем близко, касаясь огромной грудью его лица.

— Хорошо, что у тебя язык не повернулся солгать мне, парень. Это только расстроило бы моего Дилбурта. У него доброе сердце, и он не может видеть страждущего, чтобы не притащить его домой. Он забрал себе в голову, что я умею лечить лучше всякого доктора, и скажу не чинясь — так оно и есть. — Она потрепала Джека по руке. — Я к чему это говорю: если мой муж не считает нужным задавать вопросы, то и я их не задаю. Я очень даже хорошо понимаю, откуда взялись раны на твоих руках и ногах, хотя сомневаюсь, что мой Дилбурт тоже понимает. Но я полагаюсь на его чутье. Он еще ни разу не приводил в этот дом дурного человека, и не думаю, чтобы он начал с тебя.

Джек почувствовал, что пора высказаться, и сказал:

— Спасибо.

Тетушка Вадвелл щелкнула языком.

— Благодари моего Дилбурта, парень, не меня.

Дилбурт вернулся с кувшином вина, взломал запечатывающий горлышко воск и стал разливать густо-красную жидкость по трем чашам.

— Нет, муженек, — это вино для промывки раны, не для питья.

— Может, оно и так, женщина, но нам всем, по-моему, самое время выпить.

Жена, как ни странно, не стала спорить с мужем, а благосклонно приняла свою чашу и подала другую Джеку.

— Я хочу сказать тост, жена.

— Что ж, скажи, муженек. — Тетушка Вадвелл важно кивнула своей большой головой.

Дилбурт поднял чашу:

— За долгую ночь, яркий огонь и друзей, нашедших друг друга в беде.

— Хорошо сказано, муженек. — Тетушка опорожнила свою чашу одним глотком, смачно рыгнув напоследок. — А теперь помоги мне уложить мальчика в постель. Когда я промою и перевяжу ему рану на груди, он у меня будет спать.