Изъятие

1

Стояло лето, и жара уже несколько недель держалась такая, какой я в тех краях не припомню. Только по вечерам иногда обдувало ветерком, и тогда я в расстегнутой рубашке усаживался на верхнюю ступеньку невысокой лесенки, ведшей в сад, потягивал пиво и вбирал в легкие посвежевший воздух.

В редакцию я ездил исключительно в тех случаях, когда увернуться не удавалось. В городе, во-первых, было настоящее пекло, во-вторых, Паркер в последнее время стал действовать мне на нервы. Он безостановочно оправдывался в том, что ему теперь, мол, приходится сотрудничать с правой партией, которая в результате недавних выборов провела своего человека на пост бургомистра в городе с населением в пятьдесят тысяч жителей. Похоже, оправдания Паркера предназначались в первую очередь мне, а не остальным сотрудникам, хоть я ему не раз повторял, что это совершенно лишнее — мне было без разницы, что он делает.

— Я им не симпатизирую, — говорил я ему, — и никогда симпатизировать не буду. Но ты здесь главный редактор, так что поступай как знаешь.

— Ты не понимаешь, — отвечал он.

— Не поговорить ли нам о чем-то другом?

— Можешь подсказать, о чем?

Вот именно, о чем? Тем летом ровно ничего не происходило. При всякой удобной возможности я добирался до аэродрома на севере города, поднимал машину в воздух и летел на юг, до самых озер, делал разворот над горами и опять летел на север, к густым лесам на границе. Иногда начинало казаться, что и летать мне надоедает, и это заставляло задуматься. Что мне еще оставалось? Кроме чтения, сидения в фейсбуке и трепотни по телефону с разбросанными по свету друзьями-приятелями — коллегами из газет и журналов, в которых я раньше работал, да еще моего старого «Форда-Мустанга», не было иных средств убить свободное время. Потом я снова внушал себе, что нет причины опасаться того, чего я по временам опасался: что я теряю ту легкость, которая позволяла ни на чем особенно не зацикливаться. Нет, говорил я себе, это просто меланхолия, и виновна в ней одуряющая жара, подчинившая себе всё и вся, — меланхолия и ничего больше, и она от меня отвяжется, как только спадет зной.

Я не всегда заходил в редакцию, когда бывал в городе. Иной раз просто сидел в кафе на одной из старых улиц, и пил кофе, и строил глазки официантке, албанке с черными как смоль волосами, всегда носившей узкие, обтягивающие вещи, и спрашивал ее, ну как, не надумала ли она кой-чего, но она в ответ только смеялась и показывала свою руку с надетым на палец узким золотым кольцом, украшенным прозрачным камешком.

— Так ты от него еще не ушла? — любопытствовал я каждый раз.

Но даже вот так перекинуться словцом не слишком-то меня развлекало. Я уже прикидывал, не уехать ли на пару дней — куда-нибудь, где попрохладней; я подумывал о Балтийском море или, может быть, в таком случае лучше прямиком в Скандинавию, в рекламном вкладыше я что-то читал о Южной Швеции, — и тут я как раз познакомился с Инес.

Прежде она мне уже попадалась на глаза, и я слышал, что она учительница и переехала сюда из столицы не так давно, но больше мне ничего не было известно. И возможно, причина, отчего я вообще с ней заговорил, скрывалась в моем необычном тогдашнем настроении или в потребности разнообразить это жуткое лето хоть каким-то событием, заставить его побыстрей закончиться. Иначе с чего бы мне с ней заговаривать? Она была светленькая, блондинка, а мне всегда больше нравились темноволосые. Кроме того, по-настоящему связываться с кем-то из поселка у меня и в мыслях не было.

С тележкой из супермаркета она катила через парковку, прямо на меня. Поначалу казалось: шедший следом мужчина, одетый в костюм несмотря на жару, был ее спутником, но он вдруг остановился, развернулся и покатил в обратном направлении. Это был сотрудник местной администрации, уполномоченный по вопросам строительства, с ним я однажды имел случай пообщаться, вдобавок он иногда появлялся на том же аэродроме. Прическа у него была незабываемая — облекала голову совсем как шлем. В те выходные состоялось праздничное открытие супермаркета. На улице был поставлен киоск с курами гриль — полкурицы в комплекте с пивом за пять с полтиной, — а у входных дверей урчал компрессор, качавший воздух в желто-красный надувной городок, который возвышался перед грузовыми воротами, и в нем все еще прыгало несколько детишек. Ее машина была припаркована рядом с моей; оба правых колеса заехали на белую линию разметки. В магазине я ее не заметил, впрочем, внутри я мало на что обратил внимание, разве только на большой наплыв покупателей — особенно в мясном отделе и в отделе напитков толклось много народу; я и сам как следует запасся пивом. Мне незачем было с ней заговаривать, незачем и здороваться. Пускай здесь было еще в ходу здороваться даже с чужими, — но я, проведя годы в больших городах, успел расстаться с этой привычкой.

— Тоже по акции? — осведомился я, указывая на содержимое ее тележки.

— Что? — спросила она.

— Джин, — сказал я. — Он тоже по акции? На пиво скидка тридцать процентов.

Она нахмурилась и принялась распихивать по багажнику шесть или семь бутылок с желтыми этикетками и большую упаковку с тоником.

— Да нет, вроде без скидки, — сказала она.

Она захлопнула багажник, но тот закрылся не сразу. Потом отвезла тележку на место и, прежде чем сесть в машину, мельком улыбнулась мне без всякого особого выражения. Я все еще стоял, прислонясь к своему «Мустангу». Это была модель семьдесят четвертого года, я купил его в Америке, потом перевез сюда и страшно им гордился. Я остро ощущал его отсутствие, как отсутствие собаки, если он — что, к сожалению, случалось в последнее время нередко, — опять стоял в мастерской.

Время приближалось к шести, но покупатели все еще подъезжали, хотя магазин скоро закрывался. Продавец кур уже начал чистить свой гриль, на шампуре медленно вращались последние непроданные цыплята; жир из них давно вытек, но казалось, с каждым оборотом они продолжали уменьшаться в размерах. Я подумывал, не поехать ли на реку окунуться, — это был единственный способ ненадолго избавиться от жары. Наши машины стояли вплотную одна к другой, поэтому я не спешил садиться и ждал, пока учительница отъедет. Я проверил мобильник: ни звонков, ни сообщений — и спрятал его обратно. Все были в отпусках… Я знал, что немного позже вернусь в город, для начала пропущу стаканчик у албанки, а потом позвоню Кристине, и меня охватывала усталость при мысли о ее голосе, который произнесет: «Да, я дома…» или «Да, еще не сплю…»

Такая усталость мне тоже была в новинку, и я опять подумал: скорее бы кончилась эта жара… Кто-то, проходя через парковку, окликнул меня по имени; краешком глаза я видел, что он махнул мне рукой, и я тоже крикнул: «Привет!», толком не взглянув в его сторону, и тоже помахал.

— Можешь на секунду одолжить мне мобильник?

Я и не заметил, как она снова вышла из машины.

— Конечно, — сказал я, вытащил телефон, разблокировал и протянул ей. — Тебе что-то нужно?

Сдвинув брови, она набрала номер и поднесла телефон к уху.

— Нужен механик, — ответила она, взглянув на меня.

— А что такое? Не заводится?

Она опустила телефон и вернула его мне.

— Не заводится, — сказала она.

— Давай я попробую.

— Раньше такого не случалось.

— Я попытаюсь.

— Можно мне опять телефон?

Пока она снова набирала номер, я сел в ее машину и попробовал запустить двигатель, но безрезультатно. Я вылез.

— Досадно, что у меня нет стартовых проводов, — сказал я. — Обычно я вожу их с собой.

— Мне надо домой, — сказала она.

В тот момент на стоянке никого не было. Из супермаркета вышла довольно молодая женщина, за ней — другая, с малышом в слинге; обе толкали перед собой битком набитые тележки, как вдруг откуда ни возьмись перед ними выросли двое чернокожих, которые со смехом и шуточками схватили тележки, намереваясь их довезти, помочь женщинам их разгрузить и в итоге забрать себе монетки, вставленные в замок, — но женщины, оторопев на секунду, вырвали тележки у них из рук и почти бегом устремились к своим машинам; парни что-то крикнули им вслед, рассмеялись и вернулись к своим рюкзакам, брошенным в тени у входа (интересно, они там и раньше лежали?).

— Но у кого-нибудь наверняка найдутся провода, — сказал я, подумав о том типе из администрации. — Пойду спрошу.

Через несколько минут я снова стоял рядом с ней, пожимая плечами:

— Похоже, ни у кого нет. Но я могу подвезти тебя домой, если хочешь.

Я вновь посмотрел на входные двери супермаркета, соображая, куда подевался тот, из администрации; я его нигде не мог найти.

Она жила в районе новой застройки, примыкавшем к кладбищу. Тут я еще никогда не бывал, потому что во времена моего детства этого района не существовало. Когда-то я знал всю здешнюю округу назубок, так досконально, как ни одно другое место впоследствии. В ту пору здесь простирались луга, никем не кошенные. Новый район я видел лишь из окна машины. Домики не различались ничем, кроме окраски стен — ярко-желтой или ослепительно голубой. Я медленно ехал по улице, а в многочисленных застекленных поверхностях сияли отсветы вечернего солнца.

— Вот, по левой стороне, — указала она в самом конце улицы. Я затормозил. Дом выглядел точь-в-точь как остальные. Единственное: он был белым. Его окружал крохотный садик, и это смотрелось так, словно кто-то уселся на слишком маленькое полотенце. Провисший шезлонге опущенной спинкой, модель семидесятых-восьмидесятых годов, стоял у садовой ограды, а кругом были разбросаны игрушки.

— Что ты делаешь завтра вечером?

Она потянулась за сумочкой.

— Сходим вместе поужинать?

— Нет, — отвечала она.

— А послезавтра?

Она издала короткий смешок:

— Спасибо за помощь.

Она вылезла из машины и, не оборачиваясь, направилась к дому. Открыла незапертую дверь.

Я включил передачу и тронулся с места. Но как только я прибавил скорость, захлопало в глушителе — перебои зажигания, время от времени такое случалось.

Дома меня поджидал кот. Он сидел прямо, навострив уши, и сразу поднялся, как только меня увидал. Негромко мяукнув, он зашел в дом вместе со мной. Я открыл банку с кормом и вывалил содержимое в миску, стоявшую у вешалки; пока он расправлялся с едой, я пару раз погладил его по голове.

Потом я достал из холодильника бутылку пива, открыл дверь в сад, уселся на ступеньку и стал вслушиваться в почти беззвучный шелест листвы. От соседских домов не доносилось ни звука. Немного спустя пришел кот, уселся передо мной и начал неторопливо, тщательно умываться. Я наблюдал за ним и тут вспомнил, что учительницу, кажется, зовут Инес. Когда пива оставалось на донышке, мне вдруг пришла в голову тема для еженедельной колонки; я допил бутылку, отставил ее в сторону, достал ноутбук, надел наушники, открыл программу и начал диктовать: «Что бы мы делали, что делало бы страждущее человечество под гнетом такой жары, какая одолевает нас в последние недели, не будь у нас этого благословенного изобретения, холодильника…» Через десять минут текст был готов, я его перечитал, одно предложение добавил, в другом месте сократил — и отослал файл в редакцию, нашей ассистентке. Затем убрал компьютер и снова сел на ступеньку. Осоловелыми глазами я следил за плясавшими в воздухе листьями, казавшимися мне чьими-то крохотными ножками. Кот улегся и тихо мурлыкал. Когда я наконец поднялся на ноги, он тоже встал и потянулся. По скрипучей лестнице я взошел на верхний этаж, где были спальня и ванная. Я вряд ли вернулся бы в эти места пять лет назад, не оставь мне тетка по завещанию этот дом, в котором мне был знаком каждый закуток, потому что здесь я и вырос, — я был сирота, единственный, кто выжил при крушении катера.

Наутро меня разбудил звонок Паркера. Я взглянул на часы, было начало восьмого. Светило солнце, свет пробивался сквозь плотную, тяжелую ткань занавесок, придавая им такой оттенок, такую мягкость, какими в другое время они не обладали. Мне это напомнило пробуждение в детстве, в особенный, праздничный день.

— Сегодня воскресенье, Паркер, — я приподнялся и откашлялся.

— Знаю, — отвечал он.

— Ну и что тебе надо?

Произошел несчастный случай. Старик, хорошо за восемьдесят, ночью свалился откуда-то с верхотуры и умер. Это случилось в нашей округе, и Паркер хотел, чтобы я туда съездил.

— Что, так срочно? И зачем туда ехать? Я просто еще раз переговорю с полицией, — предложил я. — Ты с кем разговаривал?

— Мне обязательно нужно фото, — сказал Паркер. Ему было явно трудно выговорить эту фразу; по крайней мере мне так показалось.

— Наступают худые времена?

— Какие есть. Из всего надо по возможности извлекать выгоду.

— И что же мне фотографировать? Труп?

Я рассмеялся, до того абсурдно все это выглядело; ведь мы как-никак считались приличной газетой.

— Нет, — отвечал Паркер с таким выражением, будто воспринял вопрос всерьез. — Лестницу. Усвоил?

— Ну и ну, — сказал я.

— Статью жду к трем часам дня.

Я досадовал не оттого, что он разбудил меня в такую рань, и даже не оттого, что из его слов проистекал вывод: отныне нам придется подстраиваться к крикливо-сенсационному стилю. Больше всего меня злило, что сегодня не удастся съездить на аэродром.

Я встал с постели, отдернул занавески, натянул холщовые брюки, изрядно прохудившиеся на заду и выше колен. Спустившись вниз, на кухню, я сварил кофе; затем открыл дверь, выпустил кота на улицу и снял задвижку с кошачьего лаза, чтобы он мог вернуться, когда приспичит. Пока я пил кофе, он снова был тут как тут, я отставил свою чашку в сторону и наполнил его миску.

Имя, которое назвал Паркер, было мне смутно знакомо, но я отсутствовал в здешних краях больше двадцати лет, и мне понадобилось время, чтобы вспомнить: у нас в классе был мальчик с такой фамилией. Только мы называли его иначе (возможно, поэтому моя память сработала не сразу), у него было прозвище: Флор, — но отчего, этого я и в школьные годы не сумел бы объяснить. Я пытался припомнить что-то более конкретное, но ничего не получалось. В памяти засело только то, что он был мне несимпатичен, да и прочим тоже мало нравился, хотя теперь я начисто забыл, из-за чего. С ним мало кто общался, и на переменах он все время был сам по себе. Короче говоря, у меня не было ощущения, будто меня ожидает что-то интересное, когда через несколько часов после звонка Паркера он предстал передо мной в огромной, перепачканной пылезащитной маске, доходившей до самых глаз.

Когда я добрался до места, был почти полдень, и я подумал: возможно, они обедают, и постучал в дверь дома. Однако никто не отворил, и я решил обойти здание кругом. Типичный для этих мест, хорошо сохранившийся крестьянский двор с издалека приметными сотовыми антеннами на крыше, а рядом еще несколько построек. Двери в хлев были распахнуты, я подошел ближе и увидал двоих людей за работой — оба были в синих комбинезонах, в бейсболках, с одинаковыми респираторами, так что в первый момент я не сообразил, что передо мной мужчина и женщина. Впрочем, распознать это было и впрямь трудно по причине густой, тяжелой, почти невыносимой вони, шедшей из хлева, — у меня аж в глазах защипало. Как только Флор меня заметил, он быстро подошел ко мне, захлопнув за собой дверь, как будто не желал, чтобы я заглядывал внутрь; дверь закрылась плотно, как впаянная. Остановившись передо мной, он что-то сказал, но я не расслышал. Только тогда он стащил маску. Резинка глубоко врезалась в кожу; это было похоже на татуировку или, скорее, на какое-то клеймо. Белые отпечатки постепенно становились такими же красными, как все остальное лицо, — да, раскаленно-багрового цвета с синюшным оттенком, — и все же следы от резинок были еще заметны, теперь они напоминали мне высохшее русло реки, которое я когда-то видел в Испании.

Он был совсем не похож на прежнего мальчишку, чье лицо я успел-таки изучить на последнем групповом снимке нашего класса. Я бы его ни за что не узнал, и он вроде бы тоже меня не вспомнил.

— Тебе чего? — спросил он.

— Я из газеты, — отвечал я.

По его виду трудно было понять, что он об этом думает. Он просто смотрел на меня и молчал.

По поводу несчастного случая.

Внезапно мне пришло в голову, что тут какое-то недоразумение. Наверно, был еще кто-то другой с тем же именем и фамилией. Иначе как мог Флор вот так равнодушно стоять передо мной, как могли они заниматься повседневной работой, словно ничего не произошло?

— Или это случилось не здесь?

— Ну, здесь. Ночью.

Выходит, путаницы никакой не было. Я представил себе, до какой степени изумилась бы моя тетушка. «Во всем нужно соблюдать форму, — любила повторять она, — все прочее — вульгарщина и ничего больше».

— Твой отец? — спросил я.

— Да.

— Сколько ему было?

— Восемьдесят семь.

— А мать?

Мне трудно было задавать все эти вопросы, ради которых я сюда и приехал, ради которых Паркер меня прислал, однако задавать их было проще, чем я думал, не в последнюю очередь оттого, что мой собеседник не выказывал особых эмоций. Я вдруг почувствовал себя так, будто перенесся в начальную пору моей журналистской карьеры; пока меня не перевели на внешнюю политику, я несколько месяцев писал для хроники одной межрегиональной газеты. Тогда сообщать о несчастных случаях, убийствах, кражах приходилось чуть ли не каждый день, так мне сейчас казалось.

— Ее давно нет в живых.

— Если можно, я бы сделал фото.

— Фотографировать? Его уже увезли.

— Да не труп… не усопшего. А лестницу, где это произошло.

— Зачем?

— Значит, нельзя?

Он раздраженно тряхнул головой.

— Только если по-быстрому.

— Это одна минута.

Он двинулся вперед, я за ним. Не обтерев грязь с сапог, он вошел в дом, где было прохладно, чуть ли не холодно. В кухне на столе, на буфете и в мойке стояла немытая посуда, обсиженная роями мух — они сидели, точно приклеились, и даже при нашем появлении не разлетелись. Окна кухни смотрели на пустой, чисто выметенный внутренний двор, а коридор вел к узкой, крутой лестнице на второй этаж. Тут Флор и остановился.

— Здесь? — спросил я.

— Да, — отвечал он.

— Ночью, ты сказал?

— Ну да, около одиннадцати.

— Он жил там, наверху?

— Да, там его комната.

— Кстати, примите мои соболезнования, — вдруг спохватился я.

Здесь было теплее, чем в сенях. Воздух был спертый. Помещения — с низкими потолками и темные, несмотря на яркий дневной свет снаружи. Слышно было лишь жужжание мух — когда они чистили крылышки и когда спаривались.

— Могу я подняться? Фотографировать желательно сверху, — сказал я. — Освещение лучше.

Тут я задумался, разуваться или нет, и не успел он ответить, как я уже махнул рукой:

— Да ладно, и так сойдет. Сниму отсюда.

Я достал камеру, выставил автоматический режим и пару раз щелкнул наугад.

Он отступил на несколько шагов и прислонился к стене, у дверей в сени. Со скрещенными на груди руками он казался выше ростом. Только теперь я заметил вход в жилую комнату.

— Готово? — спросил он.

— Да, — отвечал я, убирая камеру. Он вышел, я за ним. Проходя, я заглянул в комнату, отделенную от кухни раздвижной дверью, наполовину открытой. Света туда проникало еще меньше, чем в кухню, и я мало что различил, кроме стола, перед которым стоял один-единственный стул.

— Кто его обнаружил? — спросил я.

— Моя жена, — ответил он, даже не обернувшись.

— А ты?

— Был в свинарнике.

— Так поздно?

— Это еще не поздно.

Разговаривать с его женой, вероятно, было уже ни к чему. Мы остановились перед домом. Воздух снаружи — пусть жаркий, сухой, пропитанный вонью — был все же не таким удушливым, как внутри дома; ладно, и то облегчение. Из поселка открывался вид на горы; здесь, значительно южнее, а значит, ближе к ним, видно было только лесистое предгорье, которое при взгляде из поселка скрадывалось далью, за исключением тех дней, когда дул фён: тогда даже самые отдаленные подробности ландшафта можно было различить ясно, как под увеличительным стеклом.

— Еще что-то надо?

— А? Да нет. Заметка будет совсем короткая.

Мой взгляд задержался на одном из холмов, на него я сначала не обратил внимания. Странно даже, что не обратил. Он резко выделялся среди других. Его округлая вершина была словно выбрита, и прямая светло-коричневая просека вела снизу вверх; определенно, ее проложили совсем недавно, за те недели, пока я не поднимался в небо. Чем дольше я смотрел, тем настойчивее мне казалось, что там, наверху, была какая-то надпись, какие-то буквы. Но вполне возможно, это был обман, игра света; в те жаркие дни в воздухе часто зыбилось марево. Когда я вновь обернулся к Флору, настроение у него, похоже, переменилось; теперь он смотрел на меня как на агрессора, чужака.

— Наверно, выйдет уже завтра, — сказал я.

Он вскинул брови и сделал несколько шагов по направлению к хлеву, потом остановился и обернулся, уперев руки в боки.

— До свидания, — сказал я и сел в машину. Со скоростью пешехода, не больше, ехал я по длинной, усыпанной щебнем подъездной дороге, по краям которой стояли старые узловатые фруктовые деревья, обросшие омелой, иные и вовсе сбросившие листву. А в зеркале заднего вида, за облаком пыли, поднятым широкими покрышками, несмотря на небольшую скорость, я еще некоторое время видел Флора, пока тот в один момент не исчез.

Вторую половину дня я провел в редакции: писал статью, потом приводил в порядок свой письменный стол, расчерченный полосками солнечного света. Гул, издаваемый кондиционером, включенным на полную мощность, доносился, казалось, откуда-то издалека. На главной площади города, у нас под окнами, почти никого не было, и в офисе тоже было пусто, если не считать меня, ассистентки и нового практиканта, полноватого молодого человека лет двадцати пяти в очках с роговой оправой — именно такие тогда еще были в моде. Паркер в тот день так и не показался. У меня никогда и в мыслях не было, что остаться здесь, работать в этом городе может стать для меня чем-то значимым, не просто экспериментом. По моему твердому убеждению (и как раз в этом, по большей части, состояла привлекательность подобного опыта), все это был не более чем эпизод — однажды он отольется в историю, которую я смогу рассказывать до конца своих дней. Дескать, понимаете ли, меня, наконец, такая тоска одолела в этом захолустье… Около пяти я позвонил Кристине, но та не брала трубку. Уехав с работы, я вернулся домой и весь вечер провел в саду. Перед тем как лечь, еще разок попробовал дозвониться Кристине, но опять без толку.

На следующий день вышла газета с моей статьей на первой полосе. Фотография занимала треть листа, и уже одно это придавало газете непривычный вид. Номера, выходившие в последующие дни, выглядели не столь эффектно (впрочем, не лучше ли назвать снимок старой деревянной лестницы, без всяких особых примет, всего-навсего нелепым снимком, тем более что он получился темным, несмотря на вспышку?) — по той простой причине, что больше ровным счетом ничего не происходило. Абсолютное — или почти абсолютное — отсутствие событий. Жара не спадала, и я чувствовал себя вымотанным, даже доехать до аэродрома не хватало сил. А ведь при желании я мог бы ездить туда чуть не каждый день: для полетов погода была самая подходящая, и времени у меня было предостаточно. Вероятно, с другими творилось то же самое. Иначе как объяснить, что в воздухе не видно было ни одной машины? Только по вечерам, когда становилось немного прохладнее (листья большого дерева — они обмахивали меня тысячью крохотных вееров), я приходил в себя и сразу пытался дозвониться до Кристины. Но ничего не получалось, так что после дюжины — да, дюжины, я вел счет — бесплодных попыток я удалил ее номер. И через несколько минут ощутил, как лицо ее пропадает из моей памяти, будто заодно я стер и его. У меня больше не получалось представить себе ее облик, знакомые черты расплывались, они словно бы исчезали под струящейся водой, которую ветер подернул рябью.

Наступило время уборки урожая, и над нашим захолустьем с утра до вечера висела желтая пыль.

Раньше в страдную пору везде суетились люди, теперь видны были только силуэты за огромными тонированными ветровыми и боковыми стеклами техники; в сумерках, если такие машины ехали вам навстречу, эти силуэты напоминали несуразно больших птиц.

Когда я притормозил у ее дома, она лежала в саду в шезлонге, обратив лицо к небу, в лифе-бикини и коротких шортах песочного цвета, и держала в руке стакан с торчавшей из него полосатой соломинкой. Солнечных очков на ней не было; в мою сторону она взглянула только тогда, когда я вылез из машины и подошел к ограде, но и то взглянула лишь на секунду. Потом опять уставилась в небо, не закрывая глаз, только немного прищурив их, так, будто яркий свет ей нипочем.

— Хотел спросить, все ли в порядке с машиной, — сказал я.

— Да, — отвечала она.

— А что с ней такое было?

— Понятия не имею.

— Наверно, аккумулятор.

— Здесь лето всегда такое? — спросила она после некоторой заминки.

— Не всегда. А впрочем, не знаю. Я и сам вернулся в эти края всего пару лет назад.

— Просто невыносимо, — сказала она. — Даже детям душно.

Я был поражен. Хоть я и заметил игрушки, но думал, они принадлежат другим жильцам.

— У тебя есть дети?

— Их в такую жару и бульдозером не вытащишь из дому.

На это я ничего не сказал. До меня дошло, что других жильцов тут нет, а дом, возможно, даже ее собственный.

— Сразу пропало желание ужинать вместе? — Теперь она повернула ко мне голову и улыбнулась. — Ничего. Удивляюсь только, что ты этого не знал.

— Откуда мне знать? — Не желая того, я поднял руку, как бы обороняясь.

— И верно, откуда, — она сделала глоток через соломинку. — Томми! — крикнула она.

В дверном проеме появился мальчик лет семи-восьми, темноволосый, худенький. Он посмотрел сначала на меня, потом на нее.

— Чего? — он спрятал руки в карманы штанов.

— Поди сюда, Томми.

Он неохотно побрел к ней через сад. Она притянула его к себе, и он, наконец-то вытащив руки из карманов, плюхнулся рядом с ней на лежак.

— Что вы делаете?

— Играем.

— Ты не слышал, что я тебя звала?

— Нет.

— Можешь еще кое-что для меня приготовить?

— А что?

— Ты же сам знаешь. Так здорово, как у тебя, ни у кого не получается. Даже у того бармена в Венеции. Помнишь его, Томми?

— Ты каждый раз меня об этом спрашиваешь.

— Ну и?

— А это кто? — спросил он, поглядев на меня.

— Он мне помог, когда сломалась машина, — сказала она. — Вот, Томми, будь так добр.

Ребенок взял стакан, встал и пошел прочь. Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся в дверях; тогда я снова обернулся к ней, а она тем временем уже опять глядела в небо; там и сям по высокой ясной лазури плыли нежные облачка, волнистые, как внутренность раковины или как гофрированная жесть.

— Ну и? Ты на сегодня еще что-то планировал?

Я обрадовался, так как этим вопросом она облегчала мое положение. Женщина с детьми — это, в самом деле, было не для меня.

— Ничего особенного. Может, ненадолго съезжу искупаться, — сказал я, отодвинувшись от ограды.

— А куда?

— На реке есть парочка хороших мест.

— И то неплохо, — сказала она.

— А ты? У тебя какие-нибудь дела?

— Ах, — вздохнула она, отрицательно покачав головой.

— Ну, тогда… — сказал я.

— А где эти места?

— Если хочешь, как-нибудь покажу.

— Почему бы и нет, — отвечала она.

— Вот именно, почему бы и нет, — сказал я.

Я подошел к машине и открыл дверцу. Когда я вновь обернулся, она стояла у ограды.

— Почему бы, собственно, не прямо сейчас?

Снова появился Томми, в руке стакан, полный до краев. Она взяла стакан и сделала большой глоток. В раскаленном воздухе я различил запах джина.

— Гм? — она протянула мне стакан.

— Нет, спасибо.

Она сделала еще глоток, потом вернула стакан мальчику.

— Отнесешь это в кухню, Томми? Я ненадолго уеду, но скоро вернусь.

— А куда ты едешь?

— Через час буду дома. Присмотришь за Самантой? А стакан прикрой крышкой, ладно? Терпеть не могу, когда мухи ползают.

Садовая калитка легко скрипнула, хлопнула — и почти в тот же миг Инес очутилась на переднем сиденье. Почему я не догадался сказать, что у меня еще куча работы? Намечавшееся прощание приняло неожиданный оборот, но теперь мне ничего не оставалось, как тоже сесть в машину.

— Шикарный автомобиль.

— Спасибо.

Я включил зажигание, раздался хлопок, и машина тронулась.

Через четверть часа я припарковался на обочине, мы вышли и лесной тропинкой побрели к запруде. Шум воды раздавался громче обычного, а может, это я внимательней вслушивался. Хоть у дороги стояло еще машины три-четыре и несколько мотороллеров, здесь мы оказались совершенно одни. Я расстелил коврик, который нес под мышкой, и присел на него. Стянул с ног мокасины, снял рубашку и брюки. Она тем временем подошла к воде, попробовала ступнями воду, но тут же отдернула — и опять надела сандалии. Словно замечтавшись, бродила она взад-вперед по берегу. Через несколько минут вернулась и села рядом со мной.

Вода искрилась под вечерним солнцем, припекавшим не хуже полуденного. Когда сделалось жарко до невозможности, я вскочил, помчался к реке — так быстро, как удавалось бежать по большим камням, — и бросился в воду. В первое мгновение я ничего не ощутил, лишь через несколько секунд ледяной обруч сдавил мне грудь. Я сделал два-три быстрых гребка, пару раз нырнул и вынырнул, затем кое-как выбрался на берег, встряхнулся, отжал воду с волос.

— А-а! — завывал я. — А-а!

Это было божественно. Переступая по камням (моим ногам, занемевшим от ледяной воды, они казались мягкими, словно поросшими мхом), я пошел назад к коврику, на котором растянулась Инес, прикрыв лицо рукой. Я прилег рядом с ней, стараясь, чтобы не капала вода, плечом отодвинул в сторону подвернувшийся камень — и больше не двигался. Шум воды был настолько громким, настолько пронзительным, что казалось, она течет сквозь тебя или над тобой. Откуда-то с реки вдруг донеслись голоса, резкий выкрик и смех. Потом опять лишь могучий, глубинный рокот. Постепенно я снова стал ощущать солнечное тепло, кожа расслабилась. Я повернул голову к Инес.

— Не хочешь окунуться? Попробуй, просто фантастика! А то солнце уйдет.

Она вздохнула так, как будто я сказал нечто, вызвавшее у нее недовольство или по меньшей мере несогласие. И тут она вдруг привалилась ко мне и поцеловала — глаза ее были открыты, но она на меня не смотрела — поцеловала так, что можно было вообразить: я ее о том просил и она не могла отказать; ничего, дескать, не поделаешь. Потом столь же внезапно отпрянула и легла рядом. Я привстал. Она лежала без движения, как за минуту до того, точно ничего не произошло. Я хотел было вымолвить хоть слово, но так ничего и не сказал. Что за странная особа, думал я. За излучиной реки что-то блеснуло над водой, словно воздух в одной крохотной точке воспламенился, — это рыболов закинул спиннинг с блесной.

Когда солнце скрылось за вершинами деревьев, мне стало холодно. Почувствовав легкий озноб, я оделся.

— Поехали?

— Пожалуй.

На обратном пути я включил радио. Мне хотелось говорить, и в то же время хотелось молчать.

Мы подъехали к ее дому. На втором этаже горел свет.

— Спасибо. Действительно красивое место.

Она вылезла из машины, захлопнула дверцу.

Я смотрел ей вслед; она миновала садовую калитку и скрылась в доме. Всю дорогу я думал о том, что ситуация эта вряд ли повторится. Уж я-то, во всяком случае, сюда больше не вернусь. Мне вдруг пришло в голову: я забыл об одной вещи, которую хотел выяснить; возможно оттого, что меня ошеломило ее поведение, я забыл спросить, знает ли она того типа из администрации.

Дома я покормил кота; стоя, съел бутерброд, выпил бутылку пива и рано отправился в постель. Взял с полки сборник стихов и почитал полчаса, прежде чем выключить свет. Только я задремал, как стукнула заслонка кошачьего лаза; я проснулся и теперь уже долго не мог уснуть.

Миновала неделя, пока я снова увиделся с Паркером. Его дверь была приоткрыта, а значит, он был на месте. Я постучался.

— Входи, — сказал он, не отрывая глаз от экрана компьютера. Он выглядел немного усталым, возможно, просто от жары.

— Как прошла поездка? — спросил я, полагая, что он был в отъезде; такое случалось нередко.

— Не угадал. Я болел. Летний грипп.

— Вот угораздило. Ходил к врачу?

— Само собой.

— Ты и сейчас неважнецки выглядишь. Совсем как ощипанная курица.

Убрав пальцы с клавиатуры, он уставился на меня.

— Твоя еженедельная колонка была на этот раз не блеск.

— Моя ода холодильнику?

— Состряпано на скорую руку.

— Зато в своем роде остроумно. Что, кто-нибудь был недоволен? — ухмыльнулся я.

— Ты не больно-то себя утруждаешь.

— Не больно-то. С этим не спорю.

Он снова повернулся к компьютеру и чуточку подвинул монитор.

— И все же, Паркер, — сказал я, — для той воскресной статьи я все-таки здорово поработал. Строчить подобную дребедень не так-то легко.

На его губах блуждало подобие улыбки.

— Ты хотел немного поизмываться над ним, верно? — спросил я.

— Над кем? — он посмотрел на меня.

— Над Флором. Ты и в школе так поступал. Я совсем забыл, но пока писал статью, опять вспомнил.

— Нет-нет, — сказал он. — Чепуха. Я не затем тебя посылал. И никогда я над ним не измывался. Бернхарда, да, дразнил. Но Флора?

Я спрятал руки в карманы.

— Сбегаю-ка я в супермаркет. Тебе чего-нибудь принести?

— Спасибо, нет.

Возможно, я ошибался, но мне показалось, что пик жары наконец прошел. По крайней мере, я уже не чувствовал себя таким ватным, как в предыдущие недели. Проходя мимо фонтана на площади (вокруг него часто играли дети, но в это время дня никого не было), я машинально рассек ладонью водную струю.

— От кондиционеров недолго и заболеть. На улице обливаешься потом, как свинья, а тут сразу ныряешь в холодный воздух, — сказал я, вернувшись.

Я принес Паркеру апельсиновый сок в пластиковом стаканчике — свежевыжатый, из кафе в пассаже — и поставил ему под нос.

— Я на такие перемены не реагирую.

— А твой грипп, — сказал я, — не думаешь, что он как-то с этим связан?

— Ерунда. Это твоя статья довела меня до болезни.

— Моя статья?

— То, что человек способен до такого докатиться. Неужели тебя это нисколько не волнует?

Он откинулся назад, смотрел на меня и ждал ответа. Но мне ничего не приходило в голову.

— Не знаю, — ответил я.

— Подумать только, он не знает.

— Меня это действительно мало волнует. Вероятно, особенность психического склада.

— Иногда я перечитываю кое-что из того, что ты писал для «Зюддойче».[1] Статьи в самом деле были хороши.

Он беседовал скорее сам с собой. Возникла пауза.

— На завтра у нас все готово? — спросил я.

— Нет. Сейчас отправлю тебе парочку сообщений информагентства.

Я вернулся к своему столу и занялся препарированием сообщений, которые меня уже поджидали. Раньше даже в наискучнейших редакциях, где мне доводилось работать, обычно бывало шумно, а в наши дни только и слышно, что стрекотание клавиш, и даже оно становится все тише; лишь изредка кто-нибудь поговорит по телефону.

Перед тем как уйти, я опять постучался к Паркеру.

— Не бери в голову, — сказал я. — Ведь, в итоге, все равно занятно читается — разве нет?

Он покачал головой.

— Нет, — ответил он.

Я часто поражался тому, насколько остро люди иногда всё воспринимают; эту способность я давно утратил, о чем, впрочем, не слишком печалился: ведь сожалеть о чем-то — это тоже своего рода способность. Я стоял у лифта и ждал, когда раскроются створки, но тут в моей голове мелькнула одна мысль, и я опять вернулся в кабинет Паркера.

— Знаешь, о чем я сейчас вспомнил? Ты в самом деле над ним прикалывался. Из-за его отца. Не помню только, что в нем такого было.

— Экоактивист. Адепт какого-то эзотерического учения. Питался исключительно овощами, никаких средств передвижения не признавал, всё пешим ходом, мылся холодной водой и только на свежем воздухе, даже зимой. Над этим многие подтрунивали. Но чтобы я дразнил Флора из-за его отца — такого не припомню. Не исключено, конечно. Я вообще быстро забываю все неприятное. Однако личных причин, чтобы раздувать эту историю, у меня не было. К сожалению, не было. Мне было бы даже приятней, имейся на то личные причины.

Часом позже я был на аэродроме. Разбег, курс на север, машина быстро набрала высоту. Такой идеальной погоды для полетов в нынешнем году еще не было: ни воздушных ям, ни болтанки. Миновав город, я развернул самолет, так что город опять показался в поле зрения, и, обогнув его, полетел на юг. Подо мной простирались пожухлые пустые поля; некоторые были уже перепаханы. Постепенно полей становилось все меньше, а светло-зеленых прямоугольников лугов все больше, потом потянулась лесистая местность. Было тут и несколько деревушек, их очертания с каждым годом выглядели все более рваными, и все ярче сверкали панели солнечных батарей и голубые пятна плавательных бассейнов.

Ближе к предгорьям я сбавил скорость и немного снизился, а перед лысым холмом, виденным мною из усадьбы Флора, опустился еще ниже. Со всей отчетливостью я различил буквы, сколоченные из досок, выкрашенные в ярко-красный цвет и все вместе составлявшие слово «УКРАДЕНО». Буквы эти, пускай не такие громадные (метра полтора в высоту, так что в длину слово получилось метров десять-двенадцать), напомнили мне знаменитую надпись, которую я часто видел в Лос-Анджелесе;[2] вот только количество букв немного не совпадало. Здесь надпись смастерили совсем недавно. Я дважды облетел холм, затем продолжил свой обычный маршрут.

Приземлившись и зарулив на стоянку, я еще малость поболтал с другими авиалюбителями, собравшимися у домика хозяина аэродрома, курившими и потягивавшими «Ред булл» из банок, купленных здесь же в автомате. Они обсуждали, не отправиться ли сообща еще куда-нибудь, но я сказал, что у меня куча дел и я с ними не пойду. На это один из присутствующих спросил, не заболел ли я. И верно, я обычно с ними ходил, а то и сам проявлял инициативу и, в принципе, любил посидеть в компании. Было еще не поздно, когда я переступил порог своего дома. Кот не показывался, и корм стоял нетронутый. Я переоделся и пешком отправился в трактир.

За одним из столиков сидела компания маляров, они разговаривали по-польски или по-русски, но в основном молчали и знай себе попивали пиво — только у одного был бокал с вином. Мне сразу вспомнилась пирамида пустых ведер из-под краски перед зданием школы. Время каникул…

Моя тетушка бдительно следила за тем, чтобы я поменьше знался с деревенскими. Я ни разу не спросил, отчего она, в жизни не покидавшая поселка, до такой степени о том печется, а сама она этого никак не объясняла. Мне, допустим, очень хотелось, чтобы она, моя опекунша, не была такой строгой, однако я ее слушался, относился к ней с уважением, а когда мне исполнилось десять лет, я перешел учиться в городскую гимназию, и с тех пор положение исправилось, потому что с тамошними друзьями я мог проводить после уроков столько времени, сколько захочу.

Во всяком случае, обитатели поселка меня знали. Знали, где я живу, в какое время зажигается и гаснет свет в моих окнах, на каких машинах я езжу; знали, что я пишу для «Рундшау»[3] и регулярно бываю на аэродроме. Возможно, поэтому они считали, что и я, в свою очередь, знаю здесь всех и каждого или имею о них хоть какое-то представление. В самом деле, я еще помнил одного-другого, но об остальных даже приблизительного понятия не имел. Слишком много лет прошло… Не знал я и веснушчатого типа, обосновавшегося рядом со мной у стойки. Лет ему, пожалуй, было немногим больше, чем мне, хоть выглядел он значительно старше. Сорок пять, может, ближе к пятидесяти, волосы высветленные, уложены торчком. Одежда рабочая, как у маляров, только более темная.

— Что заказываем? — спросила кельнерша, опершись кулаками о стойку передо мной.

Я заказал маленькое пиво, и когда она поставила передо мной стакан, сначала пригубил горьковатую белую пену, особенно освежающую в жару. Обтер губы и обернулся к соседу по стойке.

— Флор соорудил такую надпись, ее даже сверху видать, — брякнул я наудачу.

Мужик, повертев в руках свой стакан, взглянул на меня. Его глаза поблескивали и все время бегали.

— Да только ему это мало поможет.

Он был пьян, язык порядком заплетался.

— Не так, что ли? Какой ему прок с того, что ты пролетишь над холмом и прочитаешь? Хотел бы я это знать…

Я сказал, что меня долго не было в здешних краях, и спросил, что все это означает: действительно ли у Флора изъяли землю и как так вышло. Это случилось пару месяцев назад, нет, прошлой осенью, ответил тот и перестал вертеть свой стакан, — Бехам («Бехам из совета общины», добавил он, как будто их было несколько) прицепился тогда к Флору. Они хотели купить у него кусок леса, чтобы поставить там несколько ветрогенераторов. Флор, дела у которого в последние годы, как и у других здешних фермеров, шли неважно, почуял свой шанс, начал с ними усиленно торговаться, однако перегнул палку. В конце концов его «для общественных нужд», как это обычно называется, лишили права владения участком, выплатив мизерную компенсацию. Потом в кратчайшие сроки проложили просеку, а Флор возьми да сооруди эту надпись — вот и все, что произошло. Чтобы поведать мне эту историю, соседу потребовалось минут десять; окончив ее, он допил пиво.

— Оттого он и лез на рожон, — добавил тот после непродолжительного молчания, причем язык у него ворочался лучше, чем до сих пор. — Всякому дураку известно, что там наверху нет ветра… Эй, Сандра, налей-ка мне еще пивка. И ему тоже. Я угощаю.

— Спасибо, — сказал я, — мне хватит. Авось в другой раз. Сейчас мне пора.

Я допил свой стакан, положил на стойку несколько монет и пошел.

— Чего? Что такое? Ты куда? — кричал он мне вслед.

До меня донеслось, как он заплетающимся языком сказал, обращаясь к кельнерше:

— Вот дурень… Этот дурень ведь только сию минуту пришел!

Каждый четверг после летучки мы с коллегами отправлялись в пиццерию. Это была моя идея. Звали обычно всех присутствовавших, но в итоге в ресторанчике «Франческо» появлялись одни и те же лица. На этот раз возможность посидеть в компании меня не прельщала, очень скоро мне захотелось побыть одному, у себя в саду. Возможно, я вдобавок ко всему прочему перерождался в отшельника? Практикант — у него единственного в нашей редакции, если не считать Паркера, было высшее образование, почти законченное, ему оставалось сдать последние экзамены и дописать магистерскую работу, — тоже пошел с нами. За столом он сидел совсем как школьник, сам практически ни слова не говорил и то и дело хихикал над любой мелочью. Оттого что он вел себя подобным образом, все остальные обращались с ним так, будто у него еще молоко на губах не обсохло. Я обратился к нему с каким-то вопросом, не слишком существенным, но и не праздным, а он в ответ опять захихикал, будто услышал шуточку. Я смотрел на него и вспоминал наших прежних практикантов. Все они были жуть как похожи один на другого. Нынешний лишь потому не обзавелся бородой, что она у него плохо росла. И вообще, случалось ли такое, что кто-нибудь из них в чем-нибудь ошибался?

— Вам даже в голову не приходит, что вы можете ошибиться, — высказал я свою мысль вслух, а он, на секунду испугавшись, сразу же опять улыбнулся. — Так кто же будет воспринимать вас всерьез?

— Что ты имеешь в виду?

— Что все вы — никчемное поколение.

— Не понимаю, с чего ты взял. Почему?

Таковы уж они все. Не мог он мне, что ли, сказать, чтобы я заткнулся? Что я и сам принадлежу к никчемному поколению? Тогда я обнял бы его, как друга, и сказал: «Ты прав. Давай-ка с тобой чокнемся». Я только головой покачал, подозвал официанта — заказать еще что-нибудь, затем опять повернулся к остальным, сидевшим за столом напротив меня. Они все еще беседовали о так называемых фрименах.[4]

— Их становится все больше, — сказал Халлер.

— Мода. Глупо, как любая мода, — заметил я (это было любимое изречение моей тетушки).

— А я тебе говорю, не мода, — Халлер поднял указательный палец и помахал им у меня перед носом.

— А что же тогда?

Появился официант и через стол протянул мне стакан.

— Выражение некой глубинной потребности.

— Твой палец, — сказал я с раздражением. — Ты желаешь мне его продемонстрировать?

Некоторые рассмеялись, а Халлер опустил руку с таким видом, как будто он сам раньше не замечал этого жеста, столь для него характерного.

— Эти чокнутые — только пример того, как разваливается наше общество. Все договоры, общественные договоры, хочу я сказать, заключенные после войны… Я считаю, это не повод для смеха, совсем не повод.

Вероятно, идиотское впечатление произвела на меня сама его серьезность. Было бы с чего так горячиться. И что он подразумевал под «примером»? Он хотел сказать «симптом» или «выражение»?

— Мы с Паулем весной навещали одного из этих ребят. Занятная получилась история. Правда, Пауль? — произнес Бергер.

Он был немногословный тип, лет пятидесяти пяти, мне он нравился.

— Можешь прислать мне эту статью, Бергер? Я ее не читал. Кстати, Юлия, что стало с той статьей о сирийцах в бывшем отеле?

— Ее писала Петра.

Я надеялся, что удастся сменить тему, но разговор о фрименах еще некоторое время продолжался. Всякий раз, когда я слышал об этом движении, мне на память приходил один знакомый, Михаэль, сам себя называвший Майк. Иногда я встречал его на аэродроме, и он настойчиво твердил, что государства вообще не существует, что мне тоже пора бы выйти из игры, что он может мне помочь… сделать для меня паспорт…

После кофе, около половины десятого, я стал прощаться. Халлер присоединился ко мне. Я опять заметил быстрый, бегающий взгляд практиканта. Он, наверно, спрашивал себя, не пора ли и ему уходить, однако решил остаться — потому что большинство еще сидели за столом.

Нам с Халлером было по пути. Мы шли переулками старого города, и кругом бурлила жизнь: студенты, вернувшиеся на каникулы в родной город и развлекающиеся, как умеют… гимназисты-старшеклассники, с гордостью и волнением решающие нелегкую задачу — доказать, что они уже не дети… На главной же площади было тихо. Фонтан уже выключили.

Я чувствовал, как мое раздражение улетучилось, и мне стало досадно, что я так глупо высмеял Халлера из-за его привычки подымать указательный палец.

— Как дети поживают?

— Ах, — вздохнул Халлер, — я их редко вижу.

— Тогда, по крайней мере, у тебя больше времени на себя, — сказал я. — Разве не так?

Он вдруг остановился, и до меня сразу дошло: моя фраза была фразой человека, так и не обзаведшегося детьми, ничем не связанного, не способного понять его, отца. Но я не стал брать своих слов назад.

— Что такое? Ты что-то забыл?

— Нет, — сказал он, и я заметил, как рука у него дернулась; он явно хотел ткнуть пальцем в нужную сторону, но удержался. — Моя машина там, за углом. Увидимся на следующей неделе.

— Тебя завтра не будет?

— Завтра у меня выходной. Как обычно по пятницам.

— Да, конечно, — отвечал я. — Тогда до следующей недели.

И похлопал его по плечу — потому что я всегда так делал.

Движения на улицах почти не было. На одном перекрестке стояла патрульная машина, пустая, хоть освещение было включено. Я ожидал, что с обочины вот-вот махнут оранжевым жезлом, призывая меня остановиться, но все оставалось темно и тихо.

Спроси меня кто, я бы не сумел ответить на вопрос, отчего решил стать журналистом. Так уж оно сложилось. По крайней мере, я бы не стал утверждать, будто мною руководило любопытство. Впрочем, своей профессии я отдавался с азартом, особенно в первые годы; вспоминая ту пору, я начинал лучше понимать Паркера. Да только чего он хотел? Ведь все переменилось. Во всяком случае, обостренным любопытством я никогда не отличался, и совсем не это побудило меня, немного не доезжая до поселка, сбавить скорость и приглядеться. Зрелище было и впрямь неожиданное: прежде я ни разу не видал, чтобы кто-то действительно пользовался пешеходной дорожкой, проложенной по краю проезжей части сколько-то месяцев назад, но сейчас на этом пути, уводившем из деревни в поля и через каждые несколько метров освещаемом фонарями, и верно, показалась чья-то фигура. Я взглянул в зеркало заднего вида, чтобы удостовериться, что сзади нет машины, и затормозил.

— Вечерняя прогулка?

— Ты что, меня преследуешь?

Она сперва ускорила шаг, но тут же остановилась. Казалось, она была рада меня видеть — или просто почувствовала облегчение, оттого что в притормозившей машине оказался знакомый?

— У тебя опять машина сломалась?

— Нет, — сказала она, — мне просто хотелось проверить, куда ведет эта дорожка. Ведь там больше нет домов?

— Нет. Асфальт продолжается еще метров двести, а там — раз и кончился. Но кто их знает, может, соберутся строить дальше.

Она рассмеялась.

— От них можно всякого ожидать.

— Подвезти тебя домой?

— Хорошо.

Она села в машину, и только теперь я заметил, что она была босиком. «Мустанг» тронулся с места, и я учуял запах джина, а еще — слабый привкус лимона. Вскоре я почувствовал, что она смотрит на меня сбоку.

— В чем дело?

— Думаешь, это хорошая мысль?

— О чем ты?

Мы проехали мимо сине-белого дорожного знака с названием нашего поселка. У трактира все так же стоял фургон маляров. Я разглядел, что номер на нем был польский.

— Я спрашиваю, ты уверен, что это хорошая идея?

Мы миновали деревню, и при повороте в район новостроек я взглянул на Инес.

— Я довезу тебя до дому, только и всего.

Я уже злился на себя за то, что притормозил.

Фонари отбрасывали на дорогу желтый свет, но дома оставались темными; нигде не видно было даже синеватого мерцания телевизоров. Я остановился, выключил передачу.

— Вот мы и приехали.

На двери машины включилась подсветка. Кузнечики пиликали так громко, что их концерт был слышен даже при включенном зажигании. Она опять вздохнула, как тогда, на реке, и хотела взять меня за руку, но я ее вовремя убрал.

— Ты ведь сам притормозил, — сказала она, и в этих словах прозвучала досада или упрек, причины которых мне были неведомы. — Я бы тебя даже не заметила. И тогда, на парковке, я бы на тебя и внимания не обратила, мне безразлично, чье там шикарное авто. Ты за мной гоняешься — и вдобавок создаешь видимость, будто это мне от тебя что-то нужно?

— Я? Гоняюсь за тобой?

Я расхохотался над этим нелепым обвинением.

— И я от тебя, вроде бы, не убегаю.

Загорелые бедра Инес поблескивали в слабом свете уличного фонаря, почти заслоненного высоким тисом, и не то чтобы эти бедра мне не нравились, но было в ней что-то такое, для чего я не мог подыскать подходящего слова. Было в ней что-то не то — именно это мне и не нравилось.

— У тебя мозги не в порядке, — сказал я.

— Как тебе нравится, так и думай. — Она открыла дверцу, вышла из машины и направилась к калитке. Дойдя до нее, опять обернулась. — Но если хочешь, пошли.

Чувствовалось, она не лукавит, мое поведение выглядело в ее глазах именно так, как она говорила, и притом ей было совершенно все равно, отправимся мы сейчас в постель или я уеду домой, — и меня вдруг потянуло к ней до того сильно, что я вышел из машины. Ладно, сказал я себе, один-единственный раз.

Но одним-единственным разом дело не ограничилось, наверно, это я не хотел, чтобы так все кончилось. И поскольку история на том не завершилась, непредвиденно наступил конец моему тихому существованию, в последнее время совсем лишенному событий.