Изъятие

3

Единственное, что не претерпело изменений, — это название газеты и шрифт, которым ее набирали. Иногда мелькало одно-другое информационное сообщение, касавшееся нашего региона и ориентированное на наших читателей, однако статей, которые заслуживали бы название редакционных, больше не было. Газета теперь почти сплошь состояла из новостей, почерпнутых в интернете, «звездных» сплетен и неимоверного количества фотографий вперемешку с рекламой супермаркетов — всё в точности так, как оно давно уже водится во всякой бесплатной газете в любой стране мира, с той только разницей, что «Рундшау» не была бесплатной газетой, напротив, цена номера и годовой подписки даже выросла. Я не жалел, что больше там не работаю, — вероятно, в отличие от всех прочих уволенных сотрудников. Притом я сам себе задавал вопрос: предложи мне кто, разве не согласился бы я и дальше сотрудничать в газете? Почему бы и нет? Меня привлекала возможность, по крайней мере на недолгое время, с головой окунуться в тот мир, который настолько интересовал большую часть моих соотечественников, мир, который был для них увлекательней, чем своя собственная жизнь. Но соответствующего предложения не последовало; более того, новое руководство даже исключило меня из групповой рассылки, так что вскоре я перестал получать по электронной почте всю эту стряпню.

Так как заняться мне было нечем, я продолжал ездить к Флору — за исключением воскресений, которые обыкновенно проводил на аэродроме, выписывая в небе свой привычный круг и размышляя над тем, куда бы мне попытаться устроиться, то есть какие вообще газеты остались еще в стране и в какие стоило бы обратиться. «Да», произнес я, когда Паркер спросил меня, не женщина ли виновата в том, что я совсем запропал. Только это давно уже не соответствовало действительности. Я сказал «да» ему в угоду, мне просто хотелось, чтобы Паркер улыбнулся и перестал тяжко вздыхать.

Следующие недели, очень холодные и дождливые, прошли спокойно. Работа сделалась для меня еще одним средством убивать время, чему я нередко радовался.

Однажды в субботу, в середине мая, вдруг до того потеплело, что вечером, уезжая с фермы, я оставил там свою куртку, просто забыл ее взять. На другой день не было и намека на жару; я продрог, как только вышел из дому. Прежде чем отправиться на аэродром, я решил съездить за курткой.

На мой зов никто не откликался, только свиньи похрюкивали — из-за меня или нет, трудно сказать. Я посмотрел на часы и сообразил, что приехал в то самое время, когда их обоих не было на дворе: Гемма была на службе в церкви, а Флор — в хижине с Инес. Я взял оставленный на подоконнике ключ и открыл дверь в котельную, где в беспорядке валялись комбинезоны, шапки, соломенные шляпы, перчатки и резиновые сапоги. В углу, рядом с коробкой, в которой лежали почти черные, непригодные уже к использованию маски, громоздилось несколько ящиков с прошлогодними грецкими орехами; на одном из них висела моя куртка. Я ее взял, накинул на плечи и уже хотел покинуть душное помещение, но тут чуть не столкнулся с Геммой. Я насвистывал какую-то мелодию, но сразу же умолк, Гемма тоже отпрянула. Я улыбнулся и ткнул пальцем в свою куртку.

— Куртку забыл, — сказал я, попятившись.

— Забыл?

— Сегодня опять похолодало.

— Знаю.

Она только что вернулась с воскресной службы, на ней был костюм красновато-коричневого цвета и белоснежная блузка, воротничок которой был выпущен поверх пиджака; блузка была застегнута не доверху, так что просматривалось декольте. На ногах — тонкие черные чулки с узором в виде крестиков и туфли на невысоких каблуках, они ей не мешали ездить на велосипеде. Я никогда не видал ее так близко в другой одежде кроме рабочего комбинезона, и для меня оказалось нелегко связать воедино эту женщину, чья женственность сейчас была ненавязчиво, но очевидно подчеркнута, и то существо, которое я наблюдал почти каждый день и, по сути, воспринимал как бесполое.

— А Флор где? — спросил я, потому что ничего другого не пришло на ум.

— Не знаю, — сказала она. — А ты знаешь?

Мне показалось, ее вопрос прозвучал вызывающе.

— Нет, — сказал я.

— Нет, значит?

Я хотел уже уйти, но она преградила мне путь.

— Ты торопишься, Вальтер?

В других ситуациях она избегала моего взгляда, зато теперь смотрела прямо, не отворачиваясь.

— Не особенно, — отвечал я, — но сегодня воскресенье. У меня выходной.

— А знаешь, «Вальтер» — не самое подходящее для тебя имя.

Она загородила мне дорогу, стоя в дверном проеме, держась обеими руками за косяк; я сделал еще шаг назад. Она выглядела совсем спокойной, только грудь часто вздымалась и опускалась. Наверно, от езды на велосипеде? Ее лицо было прежним, только слегка подкрашено, но волнения на нем отражалось не больше, чем в те минуты, когда она снимала респиратор, чтобы отереть пот.

— Гемма — имя тоже необычное.

— Вальтер — обычное имя. Только оно тебе не подходит.

Я спрашивал себя, чего ей нужно, а сам тем временем разглядывал, как завороженный, это неподвижное лицо, которое видел так часто, но сегодня оно было совсем другим.

— Да и Ян подходит не лучше.

— Да?

Я рассмеялся — непроизвольно, как ребенок, которого застукали за каким-нибудь дурацким занятием, а ему хоть бы что.

— И впрямь смешно, — сказала она. — Можно подумать, до этого кому-нибудь есть дело.

Тут она разжала руки, очень плавно, медленно — как бы заученным и рассчитанным движением, но притом совершенно естественно — и подошла ко мне. Оглянувшись, я отступил еще на шаг. В тот миг у меня было ощущение, будто по-настоящему я еще не жил, будто мне никогда не случалось стоять лицом к лицу с женщиной, в дыхании которой был слышен судорожный трепет. Я с трудом понимал, чего ей надо.

— Робеешь?

— Это я-то робею? — услышал я собственный голос и больше ничего уже не видел кроме ее губ, их дивного изгиба.

— Он не скоро вернется.

И на этот раз я не отступил, я взял ее лицо в свои ладони. Щеки были еще холодные — от встречного ветра?

Сколько прошло времени? Солнце стояло в зените. Гемма проводила меня до машины. С крыши или с решетки, защищавшей от птиц, на капот радиатора упали кусочки мха, и она мимоходом смахнула их рукой. Я посмотрел в сторону нового свинарника; он тоже наверняка останется нештукатуренным, как и все другие постройки, сооруженные на их участке за последние годы. Сейчас везде предпочитают строить без всяких прикрас… Признак того, что не хватает ни времени, ни денег? Здесь, в отличие от многих других фермерских усадеб, в ящиках перед окнами все еще росли цветы, красные и розовато-белые пеларгонии. Впрочем, меня удивило, что от заморозка цветы не убрали в дом, и только тогда сообразил, что пеларгонии искусственные.

— Держи, — сказала она и протянула мне куртку. — Не забудь ее в следующий раз.

Флор так еще и не появился.

По дороге на аэродром я был в приподнятом настроении, можно сказать, ликовал — и сам себя призывал успокоиться.

Хозяин лежал под трактором-газонокосилкой у ангара. Я услышал, как он уронил гаечный ключ: короткое звяканье, потом его ругань. Когда я попытался с ним заговорить, он буркнул, что могу и обождать секунду, а когда из ангара высунулся еще один посетитель и поинтересовался, не может ли тот заняться трактором в другом месте, — иначе, мол, ему «Катану» из ангара не выкатить, хозяин вообще никак не отреагировал. Он провозился еще несколько минут, потом бросил это занятие и вылез из-под трактора.

— Не поможешь? Давай затолкаем его внутрь.

Другой посетитель, который обратился к нему после меня (возможно, не в первый раз, как мне теперь подумалось), тоже пришел на помощь, но когда мы завели трактор в ангар, хозяин поблагодарил меня одного.

— А тебе чего надо? — обернулся он ко мне.

Я спросил, какую машину можно взять, и хозяин разрешил мне самому выбрать. Я указал на «Супер каб», и он дал мне ключи и полетный лист, а заодно пару советов, прежде чем снова полез под трактор. Тот, другой, начал качать права. Почему с ним так обращаются? Он, в конце-то концов, приехал раньше меня. Здесь так принято, отвечал хозяин; он сам решает, с кем как обращаться. И следит за тем, чтобы все делалось правильно. Пускай-ка тот посетитель для начала принесет кольцевой гаечный ключ на двадцать семь — валяется там, снаружи, — а тогда уж видно будет.

Я заправился и через несколько минут вырулил на взлетную полосу. В этот раз я взял курс на север; мне хотелось взглянуть на широкую реку и густые леса на противоположном ее берегу. Полет проходил хорошо, спокойно. Над пограничной рекой я развернулся и опять направился в сторону гор. В поле моего зрения попала надпись на холме, и я отметил, что буквы сильно потускнели. Мне пришло в голову: странно было отбирать землю, с которой так до сих пор ничего и не делают, — ни малейших намеков на скорое появление ветряков не наблюдалось. Потом я пролетел над домом Флора. Ощущение было какое-то нереальное — сознавать, что совсем недавно мы были там вдвоем с Геммой. Я плохо представлял себе границы усадьбы, но это было не важно, потому что здесь на большом протяжении все выглядело одинаково: прямоугольники темной и более светлой зелени, желтые рапсовые поля, а между ними — бурые участки, которых прошлой весной, примерно в это же время, уже не оставалось. Согласно объяснениям Флора, в нынешнем году кукурузу следовало начинать «проращивать» на три-четыре недели позже чем обычно, — отсюда и большое количество невозделанных или, по крайней мере, с моей высоты выглядевших невозделанными полей. Спустившись ниже, я сделал круг, потом взял курс на юг.

За несколько дней до того в усадьбу приезжал Бехам, здешний уполномоченный по вопросам строительства. Я был с ним знаком, потому что после смерти тетушки, когда я сюда перебрался и стал жить в ее доме, вышло дурацкое разбирательство с соседом, который пытался запретить мне подъезжать к дому на машине. Дескать, дорога пролегает через его участок или, по другой версии, вообще находится в его собственности. Сначала я все это игнорировал, но когда сосед стал донимать меня пуще прежнего, причем повел себя агрессивно, а под конец даже поставил самодельный шлагбаум, чтобы помешать мне, я обратился в общину. И те, хоть поначалу склонны были поддержать соседа, переметнулись на мою сторону, когда я им объявил, что намерен жить здесь не наездами, а постоянно, и что я теперь сотрудничаю с «Рундшау». Все дело было улажено за несколько дней, и никто меня лишний раз не беспокоил. При этой оказии я и познакомился с Бехамом. Тот был всегда аккуратно одет, и волосы — еще густые, с немногими седыми прядями, хотя ему уже стукнуло шестьдесят, — были тщательно ухожены. Я слышал, как Бехам спросил Флора, что это он такое затевает. Он же там что-то строит, а разрешения-то и нет? Скоро получу, отвечал Флор, и это, мол, только подготовка, а не начало стройки. Гм, ему так не кажется, заявил Бехам. Уверен ли Флор в том, что скоро получит разрешение? А как же иначе? — отвечал Флор. Бехам его мало заботил; он разговаривал с ним не то чтобы непочтительно, но как-то рассеянно, будто все это не слишком важно. Впрочем, меня удивило, что представитель общины так разгорячился. По моим представлениям, подобный контроль не входил в компетенцию общинной администрации, этими вопросами занимались другие инстанции.

Когда я посадил машину, мне показалось, что кругом как-то сумрачно, хоть час был еще не поздний. Я закатил самолет на место. Стоявший в ангаре трактор был уже разобран, хозяин сидел рядом на скамеечке, внимательно осматривал каждую деталь и пожевывал угасшую сигарету. Я спросил, не хочет ли он попозже выпить со мной пива, но он только головой покачал, взирая на разложенные перед ним детали. Я в одиночестве отправился в то самое кафе для авиалюбителей, однако стоило мне притормозить у его дверей, как нахлынули неприятные воспоминания — пришла на память Инес, причем я чувствовал себя так, будто в тот раз показал себя не с лучшей стороны, — так что я передумал туда заходить. Вместо того я поехал домой и провел вечер в саду, размышляя, каким будет завтрашний день. Как она на меня посмотрит? А главное: как я буду смотреть на нее теперь, зная ее тело? Под уродливой рабочей одеждой (что касается ее кухонного одеяния, это тоже был какой-то мешок-накидка) никакая фантазия не могла бы угадать ее фигуру даже приблизительно.

В середине недели опять заявился Бехам. Об этом визите я узнал только то, что через несколько минут он был окончен и Бехам уехал. Куски щебня бешено колотили о днище его автомобиля.

— Какого черта ему надо? — непроизвольно спросил я, так как меня рассердило, что он гнал на такой скорости, к тому же на тридцатом БМВ. Моя реплика даже не была вопросом, и я уже снова все забыл к тому моменту, когда Флор вдруг ответил.

— Я заказываю экспертизу, — произнес он, — которая докажет, что они затеяли несуразицу.

— С ветряками?

— Там, наверху, нет ветра.

— У них же, наверно, имеется собственное заключение?

— Вот именно. А я получу независимую экспертизу.

— Потому он и приехал? Чтобы отговорить тебя от этой затеи?

— Похоже, что так.

Гемма присутствовала при разговоре, и поскольку она с воскресенья вела себя так, будто я пустое место (с одной стороны, я мог ее понять, с другой, это все-таки оскорбляло мою гордость), я воспользовался удобным случаем и обратился к ней.

— Что ты на это скажешь? — спросил я.

Уже два-три раза я пробовал подобным образом добиться от нее какой-то реакции, но все было напрасно. Теперь она бегло взглянула на меня, впервые с минувшего воскресенья, и ответила:

— Ничего не скажу. Кроме того, что все это идиотизм.

Она перевела глаза на Флора, и мне почудилось, что в этом взгляде было презрение — презрение ко мне. Возможно, она ничего в точности не знала, но, конечно, по крайней мере догадывалась о том, чем занимался Флор, пока она была в церкви, и, вероятно, решила ему за это отплатить. Вот, наверно, и всё. Подтверждение, что моя догадка верна, я усматривал в том, до чего ловко ей удавалось меня игнорировать. Очевидно, я был всего лишь средством к достижению цели, но это приключение не помогло ей избавиться от ревности или гнева (или то была просто досада из-за растраченных впустую сил и времени?), да и я сам как-то чересчур легко, без сопротивления позволил ей себя использовать, так что в итоге она начала меня презирать — за мою бесполезность. Я всегда сразу же замечал, если у женщины были задние мысли, если она завязывала интригу со мной только затем, чтобы загладить что-то другое. Притом у меня всегда возникало ощущение, будто рядом с нами находится некто третий, — и то, что оскорбило бы другого, мне даже доставляло удовольствие. В итоге, мне нравилось смотреть на такую женщину и вспоминать, как все было, какой была она, и о том, что она ни разу не отвела взгляда.

Однако чем дольше я размышлял, тем менее правдоподобным казалось мне, что этих двоих связывает — или когда-то связывало — нечто вроде любви. И что такого особенного было в том, что он, в неделю раз, отлынивал от работы час-другой, если это было его единственным пороком? Они с Геммой были одной командой, тесно спаяны между собой, почти что единый организм. В таком случае разве не было любое действие каждого в то же время действием их обоих? Как ни был уверен я сначала, в конце концов я не знал, отчего она так себя повела: то ли поддалась мгновенной прихоти, то ли, возможно, все произошло не случайно, и она, вопреки внешней видимости, уже давно поджидала удобного случая. Поскольку меня (из тщеславия?) очень занимал этот вопрос и получить на него ответ хотелось бы, я в субботу оставил свои солнечные очки на кухонном столе — так, чтобы их сразу было видно.

Ровно в девять утра в воскресенье — звучные удары колокола, возвещавшие начало службы, плыли над землей — я постучался в дверь дома. В течение минуты ничего не было слышно. Колокола перестали звонить, но в воздухе еще стоял гул. Я уже намерен был постучать снова или дернуть за кольцо, но тут расслышал, как скрипнула дверь внутри, а вскоре распахнулась и входная дверь. Я считался с возможностью встретить на пороге Флора, который по воскресеньям иногда уходил из дому позже жены. Но дверь отворила Гемма, хотя мне опять показалось, что передо мной стоит незнакомка, тем более что на ней был другой костюм, не тот, что неделю назад, и она была сильнее накрашена.

— До чего же ты забывчивый, — сказала она.

— Совсем напротив, — ответил я.

Она повернулась и пошла обратно в дом, я следовал за ней — так близко, что она должна была ощущать мое дыхание на своих волосах, на коже затылка. Миновав сени и кухню, мы вышли к лестнице, которую я когда-то фотографировал (как подсказал мне, вернее, чуть слышно шепнул внутренний голос), поднялись, прошли мимо спальни, в которой стояли две неприбранные кровати, разделенные тумбочкой, — и оказались в конце коридора, у входа в комнату, где было совсем пусто, если не считать плетеной из ивовых прутьев корзины для белья. На полу лежала подстилка, два на два метра, темно-оливкового цвета; она выглядела как коврик для гимнастики или, скорее, японское татами. На стене висела бежевая пластмассовая кропильница. У меня мелькнула мысль, что в этой комнате раньше жил старик, но я тут же перевел взгляд на Гемму. Она остановилась посредине коврика, спиной ко мне. Окно было прямо перед ней, и мне — из-за ослепительного света — виден был только ее силуэт. Я не двигался с места.

— Разденься, — произнес я нетерпеливым шепотом.

Она слегка повернула голову, так что обозначился ее профиль.

— Разденься, — повторил я, после чего она — нестерпимо медленно — начала расстегивать пуговицы на блузке, одну за другой; потом вдруг сорвала с себя всё и бросила на пол. Быстро подойдя, я взял ее за руки, которые она прижимала к груди, повернул ее к себе и крепко стиснул… За все это время она не произнесла ни слова, но издаваемые ею звуки были настолько красноречивы, что казались каким-то особым языком. Мне стало ясно: никогда еще не встречал я женщину, способную настолько забыть себя, отдаться настолько полно, а значит, женщину настолько чувственную. И я не просто вообразил себе, будто она позабыла обо всем на свете, — нет, в самом деле, даже дверь в комнату так и осталась распахнутой настежь… Скажи я что-то, спроси ее о чем-нибудь, она бы, вероятно, удивилась, что я нахожусь в комнате.

На аэродром я не поехал. В моем тогдашнем состоянии мне не хотелось встречаться с кем бы то ни было, даже с хозяином; я не желал никого видеть. Хотелось только сидеть дома в кресле, одному, и наслаждаться этим состоянием, блаженно смаковать его; даже музыку я не включал, и читать не хотелось, и даже присутствие кота было для меня утомительным. Впрочем, спустя несколько часов я заметил, как во мне нарастает крайне неприятное ощущение, которое было мне знакомо — или напоминало одно знакомое ощущение. Изредка, наверно раз в год, мне случалось видеть сны о сексуальных отношениях с мужчинами — притом что наяву я подобными вещами никогда не занимался. Вслед за тем меня охватывало смешанное чувство стыда, отвращения, но вместе с тем неуверенности — а что если я в душе так-таки принадлежу к тем самым, которые «не с того берега» (именно этого больше всего на свете опасалась моя тетушка, до известного момента). Сейчас я испытывал почти смятение. Я улегся на диван и включил телевизор. Шла старая серия «Джеймса Бонда», которую я когда-то видел, однако так давно, что с трудом вспоминал содержание; мне нравились выцветшие кадры фильма, напоминавшие мне о детстве (оно отчего-то тоже рисовалось мне в поблекших тонах, возможно, причина была в старых фотографиях), но за раскручивавшимся сюжетом я следил без особого участия.

Так оно все и оставалось. Ни слова, ни взгляда в течение недели, ровно ничего с понедельника и до субботы, зато в воскресенье — нечто такое, чего я ждал все более лихорадочно, пускай потом меня обязательно посещало одно и то же неприятное ощущение. Но что значило это призрачное ощущение по сравнению с другим, реальным? Я стал испытывать настоящий голод по нашей воскресной близости. Поначалу я странным образом не заботился о том, чтобы не выдать своего возбуждения, и по моему виду можно было о чем-то догадаться. По крайней мере Гемма считала, что я веду себя странно, и однажды велела, чтобы я прекратил на нее пялиться, мол, Флор уже примечает. С того момента я взял себя в руки и начал, так сказать, сам над собой надзирать. Она была права, я в самом деле слишком часто на нее пялился. Однако теперь прекратил — перестал смотреть в ее сторону и очень этим гордился. Но потом такое поведение — вообще на нее не смотреть и даже отворачиваться — мне самому стало казаться подозрительным. Я старался вести себя как раньше, только у меня это плохо получалось.

Наиболее угрожающая ситуация складывалась за обедом, потому что в этот час мы дольше всего находились втроем. Тогда я вообще редко подымал голову. Мало-помалу я пришел к выводу, что она была права: Флор непременно должен был что-то заметить и, наверно, уже заметил. Теперь мне все казалось подозрительным, как бы я себя ни вел. Даже если он ни о чем не догадается, глядя на нас, — что будет, если Инес однажды не явится на свидание? Разве не была она, по моему собственному опыту, не слишком-то обязательной партнершей? Или, по меньшей мере, достаточно капризной? Не раз случалось такое, что она не отворяла мне дверь, хоть мы заранее договаривались о встрече. Я начинал нервничать и подумывал о том, не пора ли мне завязывать с работой на ферме. Но это лишь подтвердило бы его подозрения (я был уверен, что подозрения у него возникли; иначе зачем бы ей меня предостерегать?), и тогда, вероятно, я больше не смог бы видеться с Геммой. Мне все-таки казалось разумным со временем убраться отсюда, поэтому я спросил Гемму, как она смотрит на то, чтобы приезжать ко мне. Она это предложение начисто отвергла. Я настаивал и сказал, что чувствовал бы себя гораздо лучше, если бы она меня навещала; втихомолку я представлял себе, как бы оно все было, приезжай она ко мне, — наверно, тогда, в новой обстановке, нас распаляло бы еще сильнее, чем сейчас. Нет, так нельзя, ее ведь знают в поселке, отвечала она. Это было резонно; сам я об этом просто не подумал. Поколебавшись немного, я решил пока ничего не предпринимать, оставить все как есть. Думал, буду продолжать работать, в надежде, что Флор еще не раскусил нашу интригу. А тем временем, предполагал я, охватившая нас лихорадка пойдет на убыль, все решится само собой и — подобно всем приключениям, какие случались прежде и случатся в будущем, — рассыплется на воспоминания, более или менее безобидные. Но с каждой неделей меня одолевало все большее беспокойство.

Я начал высматривать объявления о вакансиях и даже разослал резюме на энное количество адресов. Но в большинстве случаев мне даже отказов не прислали; раньше это было бы невообразимо. Я послал свое резюме даже в Мюнхен, хотя — как сам перед собой сознался впервые в жизни — мне не хотелось покидать родные края, — но из Мюнхена тоже не последовало реакции. Чтобы что-то зарабатывать, я время от времени, особенно не вкладываясь, строчил репортажи, выдержанные в самом общем роде: воспоминания о моих последних путешествиях (с того времени утекло несколько лет) с добавкой кое-чего из прочитанного или слышанного, а то и просто вымысла. По прежнему опыту я знал пару мест, где принимали такие статьи, хотя гонорары платили мизерные.

Все чаще я ломал голову, с чего вдруг Гемма со мной спуталась. Предположение, будто она действовала в отместку Флору, я вскоре исключил и больше к нему не возвращался. Мне все чаще казалось, что она сознательно приняла некое решение — и решение это имело мало касательства ко мне; кто-то другой, очень вероятно, ее бы тоже устроил. Но это было всего лишь подозрение, которого я не мог ей предъявить, и если я желал выведать правду (а я этого хотел, черт знает почему, но хотел), значит, мне следовало задать ей вопрос в подходящий момент. Однажды я улучил возможность и спросил.

— Случай, — сказала она, не колеблясь ни секунды, так, словно ожидала этого вопроса.

— В первый раз — возможно, — возразил я. — Ну а потом?

— Всех этих штучек я еще в жизни не знала, — ответила она, и я в очередной раз изумился ее манере все изрекать так, словно это сугубо деловая информация. Женщина другого склада, вырвись у нее подобное признание, хоть на минуту смутилась бы. Но теперь смущение ощущал скорее я, не очень понятно почему. Вскоре меня одолели сомнения — я понял, что не вполне ей верю. Насколько сноровистыми были ее движения во время работы, настолько же умелой была она, когда мы занимались любовью. Как можно было вести себя настолько уверенно в ситуациях, каких она раньше не испробовала? Для любви ведь тоже требуется опыт. По скупым упоминаниям Флора и по свадебной фотографии, висевшей в сенях (на ней оба выглядели подростками с крайне серьезными лицами), мне было известно: ей едва исполнилось девятнадцать, когда они поженились. Маловероятным казалось, чтобы они когда-то жили другой жизнью, не той, какую я сейчас наблюдал; столь же трудно было себе вообразить, будто рядом с тем, что демонстрировалось мне, существовала какая-то другая, параллельная реальность. Я не хотел портить ей настроение, особенно в эти драгоценные для меня часы, и все же сердился: у меня возникло ощущение, что ее ответ, в сущности, означал отказ отвечать. Впрочем, возможно, что я рассердился именно из-за чувства стыда, которое должна была испытать она, но вместо нее испытывал я.

— А что бы сказал по этому поводу твой боженька? — спросил я.

— Откуда мне знать? Может быть, Он меня понимает.

— Разве Он существует затем, чтобы понимать наши поступки?

Она не ответила — только привстала и потянулась за блузкой. Я тоже приподнялся и непроизвольно взглянул в окно. Небо было глубокой синевы, как бывает в дни позднего лета, и на нем виднелось вытянутое облачко, хрупкое, как месяц перед рассветом или на закате, бледное, быстролетное.

— Только бы это наконец-то закончилось. Или бы он вообще это дело оставил.

Я натянул брюки, застегнул пуговицы на рубашке. Мне было непонятно, что она имела в виду. Спор с Бехамом? Необычным было и то, что Гемма вообще заговорила на эту тему; по-видимому, она ее сильно занимала.

— Ты просто хочешь немного отвлечься, — сказал я, и сам услышал, какое разочарование прозвучало в моих словах.

Я встал и взглянул на нее сверху вниз. Она тоже смотрела на облачко в окне.

— Нет, — сказала она, покачав головой, — это не так, можешь мне поверить.

О чем бы мы с ней ни заговорили (а впрочем, мы почти не разговаривали), я чувствовал себя как-то неуютно. Навязчивое беспокойство, то и дело меня охватывавшее, можно было истолковать следующим образом: сначала я не воспринимал Гемму как существо женского пола, и в итоге что-то во мне упорно отказывалось принять тот факт, что по-настоящему она как раз и была женщиной, — я ведь по-прежнему всю неделю видел ее плотно упрятанной в рабочую одежду. Однако мне не верилось в то, что все обстоит настолько просто; возможно, дело было в ее недостаточной способности выражаться, выразить саму себя, именно поэтому ее слова мне почти ничего не говорили. Почти всё, срывавшееся с ее уст, звучало одинаково, будто в конечном итоге все имело одно и то же значение, а может, вообще не имело значения, и я не знал, верить ей или нет, но потом начинал думать, что она, вероятно, и сама не знала, был ли я для нее простым капризом или все-таки чем-то большим, как она сейчас намекнула. Мне не хотелось стать тем, из-за кого бы ее терзала совесть, да и сам я не мог отказаться от наслаждения, какого раньше не испытывал.

— Тогда все хорошо, — сказал я.

Я ушел. На этот раз, как и в предыдущие, я не поцеловал ее на прощание, потому что ей это не нравилось.

«Тебя эта жарища тоже достала? Недавно был заморозок, а тут на тебе — жара, без всякого перехода, ни черта не поймешь. Даже трава выгорела, и это в середине июня… Нет, ты только посмотри! И этот тоже у тебя на руках! Ну хорошо, давай ходи! Вот так… Двадцать, и баста! А у меня как раз взятка. Ты мне даже воды не оставил… Ты отыгрываешься, мой милый… Посмотрел бы ты, до чего эта жара довела свиней. Дышат, высунув языки, как загнанные. Бывает, свинью хватит инфаркт, и нам приходится выволакивать ее из стойла за окоченевшие ноги. Уж тебе-то куда как лучше живется…»

Кот, словно соглашаясь со мной, зажмурил глаза и свернулся. Я бросил карты и стал гладить кота по голове, ощущая под бархатной шкуркой твердые маленькие косточки. Был воскресный вечер, я сидел на ступеньках в саду, попивая «Совиньон блан»; два часа назад откупорил бутылку, а сейчас вина оставалось на донышке. Я слегка захмелел, и в голову полезли мысли об Инес, я даже затосковал по ней. Но чем дальше, тем больше мне начинало казаться, что на самом деле эта тоска — не по ней, а по былой беспроблемности, по ее мимоходом брошенному вопросу «Что будешь пить?», тоска по тому, чтобы не быть все время начеку, ничего не опасаться. Надо бы снова ей позвонить, думал я, будто той последней встречи и не бывало.

На этой неделе Флор часто отлучался, ездил по полям, разбрызгивал химию против сорняков, насекомых и грибков; где надо, он проходился полольником. Кукуруза, похоже, росла плохо (в прошлом году она к этому времени вся была повыше), и ее начинали заглушать сорняки. Флор собирался окучивать ее при помощи особого устройства, но для этого было рановато; когда он проехался по полю, нежные растеньица оказались совсем забросаны землей, и ему пришлось отказаться от этого способа и опять-таки использовать химикаты — разозлившись не потому, что не любил отравы, а потому, что отрава стоила дорого. В итоге я часто оставался наедине с Геммой. Мы без слов выполняли работу, в которой я к тому времени поднаторел настолько, что и сам все соображал, и не нужно мне было ничего объяснять. Я даже усвоил, в какое время нам что-то привозили или, наоборот, что-то забирали, выучился разбираться в разных календарях, висевших на стене, и все такое прочее. Гемма — укрытая от меня маской, косынкой и комбинезоном — едва реагировала на мои реплики, и это было невыносимо. Отчего она меня избегала, даже если Флора не было на дворе? Никто бы и не заметил ее взгляда… Несколько раз я пробовал ее поцеловать; она вырывалась, отпихивала меня. Я не просто чувствовал себя отвергнутым — так оно и было на деле. Атмосфера стала напряженная… Ее поведение я объяснял себе так: она должна была ощущать некую раздвоенность; ведь в первую очередь она оставалась той же, какой была в обычное время, и только малой частью своего существа, заявлявшей о себе на часок, максимум на два, по воскресным дням, она была любовницей. И кто знает, может быть, в остальное время эта грань ее существа пугала Гемму, потому она и не желала никаких напоминаний? Она ведь могла испытывать чувство вины, стыда… Очевидно, ситуация и для нее стала непереносимой, — так что они вдруг ни с того ни с сего поменялись обязанностями: она уехала в поля, а я остался вдвоем с Флором. Для меня это тоже был хороший выход. Каким облегчением было вырваться из этой странной атмосферы, я заметил потому, что сам искал разговора с Флором, причем затушевывал или просто не воспринимал тот факт, что между ним и мной тоже существовала напряженность, по временам вызывавшая у меня чувство страха. Впрочем, обсуждать нам было особенно нечего, да и отвечал он совсем кратко, и настоящего разговора не завязывалось. Если я интересовался чем-то личным, даже не больно-то личным, он только с удивлением спрашивал, зачем мне это знать. Ответить мне на это было нечего, и на том наша беседа заканчивалась. Я по-прежнему испытывал облегчение, пускай и не столь окрыляющее, однако постепенно у меня иссякли темы для разговоров. Расшевелить его было немыслимо. Так не лучше ли прекратить эти расспросы, наверняка казавшиеся ему дурацкими? Я вспомнил надпись, теперь совсем поблекшую, как я имел возможность убедиться за несколько дней до того. Напоследок я решил спросить: как дела с экспертизой, которую он заказал? Там видно будет, — больше он ничего не ответил. У Флора и в мыслях не было интересоваться моим мнением. Однако я (несмотря на то что сам уже решил попридержать язык!) вдруг начал подробно ему излагать, что думаю по этому поводу. В таком духе я продолжал довольно долго, пока не заметил, что звучат мои речи так, словно я пытаюсь убедить его не конфликтовать, — и выходит, внушаю ему то же самое, что и Гемма. Она, в том числе с видами на будущее, считала не слишком-то разумным вступать в препирательства с общиной. Сообразив это, то есть заметив, что я становлюсь на позицию Геммы, я мигом умолк. До того момента у меня не было впечатления, что он особо вслушивается в мои речи, а значит, вряд ли обратит внимание, что я замолчал. Но стоило мне прекратить трепотню (возможно, даже именно поэтому) — и он, секунду промедлив, резким движением вскинул голову и посмотрел на меня. У меня в груди застучало сильней. В его помрачневшем взгляде я прочел, что он все понял, — и я ожидал, вот сейчас он что-то скажет или бросится на меня. Но он ровно ничего не сказал и на меня не бросился, только постоял несколько секунд неподвижно, потом отворотил взгляд и, словно ничего не случилось, продолжал работать.

В тот день Гемма показалась лишь раз, ненадолго; сказала, что еда на столе, и опять пропала. Я украдкой посмотрел ей вслед: даже в поле она носила маску.

Обедали мы тоже молча; было тихо включено радио, но Флор вдруг резко поднялся и выключил его, затем снова сел и с жадностью накинулся на еду и питье. Над нами жужжали и зудели мухи и комары, привлеченные запахом пота. «Пожалуй, я и к нему отношусь как к скотине?» — размышлял я. Однако будь он скотом, меня вряд ли занимал бы вопрос, о чем он думает.

Вечером, кое-как умывшись и переодевшись, я направился к своей машине. И тут услышал шаги и увидел Флора, который следовал за мной. Мне вдруг вспомнился один друг юности: тот решил окончательно порвать со своей девушкой, но прежде, чем это осуществить, сходил на семейный праздник в доме ее родителей и угостился как следует. Флор пока еще тоже выжидал? Работа, выполненная мной за день, была все-таки приличной дневной нормой… Понимая, что он меня раскусил, я решил, что сейчас состоится объяснение, вот только не ясно, в какой форме. Непроизвольно я вынул руки из карманов. Я открыл переднюю дверцу, он облокотился о капот.

— Что-то случилось? — небрежно спросил я.

— Знаешь, — сказал он, — для меня много значит этот холм. У подножия стояла моя первая охотничья вышка. Там я научился охотиться.

— Понимаю, — сказал я.

— Когда охотишься, главная штука — не стрельба. Главное — уметь выждать.

Я спрашивал себя, когда он доберется до сути.

— Они играют мечеными картами. С их экспертизой что-то не то. Но мне нужно разрешение на строительство. Можно тебя кой о чем спросить?

— Конечно, — отвечал я.

— Что бы ты сделал на моем месте?

— Не знаю, — сказал я.

— Недавно ты выразился иначе, — проговорил он. — Ты выразился довольно решительно.

Я был сбит с толку. Никогда еще он не разговаривал со мной подобным образом, — и именно сейчас, когда я ожидал или опасался совершенно иного (или втайне на это надеялся), он спрашивает у меня совета? Значит, он ничего не подозревает? Или его это мало волнует? Или он знает, что я сплю с его женой, и именно это его со мной связывает? Быть может, его это даже радует, потому что избавляет от угрызений совести, которые он, наверно, испытывал из-за Инес? Он разговаривал со мной совсем другим тоном, точно мы были друзьями. В моей голове промелькнуло несметное множество мыслей; в то же время ощущение было такое, будто меня окатили холодной водой, и я очнулся — и осознал, что должен высвободиться из этой ситуации как можно скорее.

— Я тоже хотел кое-что тебе сообщить. Вчера я получил письмо с биржи труда, — сказал я. — Через неделю я у тебя больше не работаю.

— Тебе сколько надо на жизнь? — спросил он.

Я ответил, толком не подумав:

— Там предлагают две тысячи.

— Это где?

Я назвал один из ближайших городов.

— Они и расходы оплачивают?

— Пока не знаю.

— Значит, не оплачивают.

— Мне надо сперва посмотреть.

Я испытывал облегчение; казалось, наша беседа вошла в обычную колею. В душе я вздохнул вольнее. Теперь все высказано и договорено. Как оно дальше будет с Геммой, я в эту минуту не думал.

— Мотаться туда-сюда на машине тоже дорого, — размышлял он, будто бы сам с собой. — Тысяча пятьсот тебя бы устроила?

— Что? — спросил я в изумлении и тут же добавил: — Нет, мало.

Он приблизился еще на шаг и взял меня за локоть.

— Тогда буду платить тебе больше. Уж как- нибудь да сговоримся, — сказал он. Он не стискивал мою руку, и было в этом жесте даже что-то дружеское, но я вдруг вспомнил, как Гемма однажды обронила ни с того ни с сего: «По нему не подумаешь. Но он способен быть лютым зверем».

Конечно, мне он казался грубым — как, впрочем, и сама Гемма, даже в самые страстные наши минуты. Иногда жестким, но не жестоким — и уж никак не лютым зверем. Даже грубость и жесткость у него никогда не была беспричинной, хотя на первых порах мне казалось иначе. Притом — этого я тоже сначала не приметил — было в нем и что-то мягкое; после нашего так поразившего меня разговора эта мягкость проступала все отчетливее. Теперь он редко повышал голос, иногда хвалил меня, иногда улыбался. И если он в перерыв где-нибудь присаживался и знай себе вертел в руке свою трубку, а я подходил к нему и о чем-то заговаривал, мне часто казалось, что взгляд у него светлеет.

Не только из-за денег, в которых я нуждался, но и из-за этой самой мягкости мне не удалось уклониться от его предложения. Жестокий? Нет. Пожалуй, с моей стороны это было наивно — ведь в конце концов могло быть и так, что он не догадывался о нашей связи, — однако я не мог и помыслить, чтобы он расставлял мне какую-то ловушку. Я был уверен, что он знал все и его предложение было чем-то вроде сделки, типа: если ты и дальше будешь мне помогать, тебе нечего меня опасаться! В общем, я был убежден, что опасности от него больше не исходит, поэтому я и остался.

Теперь все чаще случалось, что он со мной откровенничал, причем иногда сам удивлялся: мол, кое-чего он в жизни еще никому не рассказывал. Такие ситуации повторялись все чаще, потому что он испытывал в них потребность, хоть, впрочем, я всегда реагировал какими-то расхожими фразами, а иногда прерывал его посередине речи, заговаривая о чем-то совсем другом, будто это было существеннее или, как минимум, так же важно, — или притворялся, что занят и не слушаю. Иногда он рассказывал мне анекдоты самого грубого пошиба и сам хохотал над ними так громко, будто раньше их никогда не слыхал, при том что мне становилось как-то неудобно, до того они были безвкусны… Надо сказать, работы сейчас в самом деле было меньше, стройка продвинулась уже далеко, и пока наступила небольшая передышка, — а там, глядишь, в августе приедут монтажники, будут ставить перегородки в стойлах. На полях все помаленьку росло, и оставалось только совершать небольшие вылазки и проверять, все ли там в порядке. Однако изменившееся поведение Флора выглядело для меня загадкой, и я не мог себе этого объяснить. Почему вдруг он повернулся ко мне совсем другим лицом? Но в сущности говоря, меня это занимало лишь применительно к текущей ситуации. Прежде всего я радовался, что отныне без забот и опасений могу встречаться с Геммой. До чего же я хотел эту женщину… Что это такое было? Пускай я был уверен, что не влюблен в нее, однако ничего подобного я прежде не испытывал. То, что и раньше порой мелькало в моей в голове, теперь стало неоспоримым фактом: я испытывал жажду наркомана по этому получасу, по трем четвертям часа, проводимым с ней.

Во время одной поездки в город я на обратном пути прошелся по главной площади и через парк, там, где обычно сидели компании женщин в паранджах, — и внезапно ощутил прямо-таки счастье, оттого что согласился на предложение Флора. Сесть на пособие, говорил я себе, никогда не поздно.

Наши встречи с Геммой становились все более захватывающими, по крайней мере для меня. Я постепенно привыкал к тому, что моя любовница от меня пряталась, не открывалась сразу, каждый раз вынуждала дожидаться превращения. Теперь я больше не понимал, что заставило меня, хоть на одну секунду, затосковать по Инес. Она, конечно, не создавала лишних проблем, и это было большим плюсом. Но разве с ней всякий раз не становилось ужасно скучно?

Однажды за все это время я встретил ее в супермаркете. Она стояла в хлебобулочном отделе, перед прилавком; ее тележка была пуста или, возможно, в ней что-нибудь и лежало, только я не мог рассмотреть, что именно, так как в тележку уселись дети. Девочка держала в руке куклу, а мальчуган играл с мобильником, то ли материнским, то ли уже собственным; на обоих были одинаковые шапочки с козырьками и логотипом — вроде тех, какие Флор, Гемма и я носили во время работы. Инес стояла ко мне спиной, дети тоже меня не заметили.

— Еще могу предложить вот этот, — сказала продавщица, протягивая Инес полбуханки таким образом, чтобы был виден срез. — Наполовину пшеница, наполовину рожь.

— Да-да, — ответила Инес, даже не взглянув на хлеб, — тогда этот и возьму.

Сначала я хотел подойти поздороваться, но после этой сцены у меня сразу пропала охота. Я оставил свою тележку между полок и вышел из магазина.

Постепенно меня начинало тяготить, что Флор нежданно-негаданно стал относиться ко мне дружески. Я вспоминал своих настоящих друзей, контакты с которыми за последнее время сошли на нет: Ули в Мюнхене, Энтони в Лос-Анджелесе, Джон в Нью-Йорке и Кнут в Осло… Вспомнил и Паркера. За все эти годы он тоже стал для меня другом. Однако — после той телефонной беседы мы с ним больше ни разу не разговаривали. С Флором ощущение у меня нередко было такое, будто меня без спросу обнимают или кладут мне руку на плечо, а мне того не хочется, — и я все бесцеремонней сопротивлялся этим поползновениям. Однажды я отреагировал настолько резко, что Флор вздрогнул. Это было в конце июня, когда дни — почти незаметно — пошли на убыль, а лягушки, которые на протяжении многих недель, словно бы прославляя приход ночи, во всю мочь квакали в окрестных прудах и лужах (а также в садовом прудике или бассейне моего соседа, работавшего в столице и дома почти не бывавшего), наконец-то прекратили свои надоедливые концерты. С тех пор Флор трепался гораздо меньше, но все равно более чем достаточно, а главное, не утратил расположения ко мне, хоть мне-то казалось, что я в тот раз повел себя до крайности резко. Куда как естественней было бы ожидать, что он не смирится с подобной выходкой, не проглотит обиду. Я задавался вопросом, уж не проболталась ли Гемма, кто я таков на самом деле, так что теперь ему была известна моя профессия. Может быть, потому он и произвел меня в друзья и поверенные? Возможно, он рассчитывал с моей помощью создать себе хоть какие-то зацепки во все еще тянувшемся разбирательстве с администрацией? Потому и предлагал мне деньги? Своего рода инвестиция в прессу? Вполне убедительная гипотеза. Гемма и Флор были единой командой и говорили между собой исключительно о работе, о хозяйстве и о том, что каким-то боком этого касалось. С другой стороны, Гемма вряд ли хотела, чтобы он получил поддержку в своей борьбе с инстанциями: тут она была настроена скептически. «Рундшау» они, предположим, получали, но в последнее время совсем не читали и, как я мог заметить, даже не пролистывали: стопка нечитаных газет выглядела аккуратней прежнего. Гламурные сплетни их не интересовали. Нет, скорее всего, она ему ничего не выболтала, она одна об этом знала, моя бесполезная тайна была известна ей одной, и, пожалуй, ее тоже возбуждал весь этот маскарад. Чем бы ни объяснялось наше взаимное влечение, оно не ослабевало; мы не надоедали друг другу; я все с большим трудом мог представить себе, что однажды с ней расстанусь. При этом я прекрасно понимал, что не вечно же я буду здесь помогать по хозяйству и, пожалуй, вряд ли останусь дольше, чем до осени. Я замечал, как ощущение свободы, которое я все еще испытывал, занимаясь работой, мне по-прежнему чуждой (испытывал именно потому, что работа ставила мне определенные рамки, требовала во всякое время находиться в нужном месте), как эта свобода постепенно удушалась Флором, его внезапным желанием то ли общаться, то ли дружить — или как это ни назови. А что потом? Я снова попытался уговорить Гемму приезжать ко мне. Неужели нельзя было измыслить возможность время от времени, хотя бы не систематически, хотя бы раз в десять дней, отлучиться из дому вечерком? Я мог бы подхватить ее по дороге, и нас бы никто не увидел. В ее лице ничего не дрогнуло. Можно бы, предложил я, и снять что-то в соседней деревне. Какую-нибудь комнату.

— Нет.

— Ну тогда, — сказал я, раздосадованный ее нежеланием или ее неподвижностью, — почему бы нам не встречаться в той хижине?

Она опять промолчала, и моя досада еще усилилась.

— Она ведь пустует?

— Какая хижина? — теперь она тоже раскипятилась.

— Какая хижина, какая хижина! — я рассмеялся.

И тут, как мне показалось, у нее вдруг щеки и шея налились краской. Или это был просто эффект света, упавшего на нее из окна? Лишь в эту минуту у меня отпали сомнения: она знала, что Флор ей изменяет, но сама перед собой не желала признаться, что знает. Задним числом я пожалел о том, что сказал. Наверняка ее обидело или оскорбило то, что я — столь некрасивым образом — поставил ее перед фактом.

В какой-то день, выдавшийся необычно прохладным, я остался за обедом один; мы только-только находились на кухне втроем, и вдруг оба они исчезли, не сказав ни слова. От стоявшей на столе еды шел пар, и на нее садились мухи. Я подождал минуту-другую, прежде чем начал есть. Через несколько минут я управился с едой; Флор и Гемма еще не вернулись. Я отер рот салфеткой, которую обычно всегда носил в кармане, поднялся, поставил посуду в мойку, к прочей посуде, громоздившейся там как всегда. Я давно перестал замечать, какой здесь спертый воздух. Потом, еще раз взглянув на две тарелки, от которых уже не подымался пар, вышел на улицу.

Я обнаружил Флора у машинного сарая. Геммы с ним не было. Он сидел на открепленном противовесе — бетонном блоке, выкрашенном в черный цвет, а по сторонам было намалевано белой краской: «1 т». Сидел, уперев локти в колени, сжав руками голову. Заказанная им экспертиза дала результат, которого он и ожидал, а поскольку известие пришло именно в то утро (он мне сразу доложил), я подумал: верно, ломает себе голову над тем, как действовать дальше, куда теперь обращаться, в какую инстанцию. Кроме того, кто-то шепнул ему по секрету, дескать, экспертиза, заказанная Бехамом якобы по поручению общины, обошлась в несколько раз дороже обычного, и это вызвало у Флора подозрение, что первичное их заключение было купленным. Об этой-то истории, сказал себе я, он все еще и думает, однако, подойдя ближе, я заметил, что лицо его перекошено. Теперь я понимал, отчего ему кусок в горло не лез. Я спросил: что, болит голова? Он не ответил. Я спросил еще и потому, что у меня иногда тоже случались приступы головной боли с тех пор, как я стал здесь работать, и я связывал это с сотовыми антеннами на крыше; в газете мы нередко помещали статьи о вреде такого излучения. Я сказал ему что-то в этом роде, мол, вредно для здоровья, когда эти штуковины находятся настолько близко. До какого срока у него договор с оператором?

— Тебе-то что? — отмахнулся он.

— Может, имеет смысл расторгнуть договор, — сказал я.

— Не твое дело, — ответил он.

— Лучше ждать, пока совсем разболеешься?

— Да что на тебя нашло? Берешь пример с моего дерьмового папаши или как? Еще один болтун!

Я насторожился. Подобных фраз я от него давненько не слышал, и я решил, что огрызается он от боли. Мне стало его жаль. До чего же беспомощен он был в эту минуту — точно не он владеет своим хозяйством, а наоборот, хозяйство владеет им.

— Нет, — сказал я, — ты совершенно прав. Меня это вообще не касается.

Я скрестил руки на груди; он покачал головой и что-то буркнул. Прошла минута. Потом он встал, покряхтывая, а я опустил руки. Он отер с противовеса грязь, оставленную его штанами, и испустил глубокий вздох.

— Поможешь мне с колесами?

Я почувствовал, что этим своим вопросом он пытается загладить то, что малость вспылил, — так, словно ему самому сделалось досадно.

— Конечно, — сказал я.

В машинном сарае мы сняли с трактора сдвоенные колеса, которые использовали, когда бороновали. С колесами я сначала возился практически один, и только когда занялся вторым колесом, он стал мне по-настоящему помогать.

— Я был у гадалки, — сказал он, когда мы покончили с работой и уже подметали насыпавшуюся с покрышек землю. Такое известие меня более чем изумило, но я никак не отреагировал. У меня уже вошло в привычку давать ему выговориться, а тем временем думать о чем другом. Однако на этот раз я слушал внимательно. Он поведал мне, что предсказала гадалка на картах: он потеряет жену, двор и все свое состояние. И хотя теперь, когда головная боль прошла или немного отпустила, он со смехом отмахнулся от всей этой чуши, но ведь тем не менее — к гадалке он все-таки сходил. Я на секунду придержал метлу и взглянул на него, и он тоже на меня посмотрел. Теперь он не вызывал у меня сожаления. Вместо того мне вдруг показалось: передо мной что-то разыгрывают — вот только непонятно, с какой целью.