Изъятие

4

Северная окраина города — за исключением нескольких вкрапленных здесь и там мелких поселений, почти деревушек — представляла собой сплошную промышленную зону, из общественных учреждений там находились гимназия, больница, кладбище, казармы и, если можно причислить его к тому же разряду, аэродром. Черту города маркировал автобан, прямой как стрела; за ним начинались поля, уже колосившиеся желтыми волнами, а по закраинам, среди высокой травы, пестрели маки с васильками — пестрели до уборки урожая, тогда межи тоже скашивались. Там и сям даль полей расчерчивали березовые аллеи, что напоминало мне немецкий Вендланд,[7] зато промзона и тамошний огромный, допоздна открытый супермаркет напоминали Лос-Анджелес. Оттого что у меня не вызывала восторга перспектива встретить Инес — с тех пор как я случайно увидал ее в хлебном отделе, — я с недавнего времени стал ездить в этот супермаркет за покупками. Остановившись на трассе у светофора, я опускал стекло и прислушивался, не донесется ли звук авиадвигателя, не взлетит ли сейчас кто-нибудь. При определенном направлении ветра действительно можно было расслышать шум двигателей, а иногда я даже наблюдал, как самолет выныривает из-за складских помещений или, наоборот, исчезает за ними.

Впрочем, в тот субботний вечер я ни на что не обращал внимания. Выехав с парковки, я вскоре вынужден был остановиться у временного светофора — наверно, ремонтировали что-то. Притом никакого намека на дорожные работы не было заметно, даже обычной в таких случаях временной разметки на асфальте не было. Я выключил зажигание, сидел и смотрел на красный сигнал светофора, как под ним мигают оставшиеся секунды. Я думал о Гемме. Конечно, даже сквозь шум с автобана я мог бы различить этот звук, однако мое сознание зафиксировало присутствие самолета лишь в тот миг, когда он внезапно возник в моем лобовом стекле, словно падая на меня, и низко, очень низко прошел над магистралью, над стоявшими по ту сторону сооружениями из гофрированного железа. Затаив дыхание, я ждал, что сейчас раздастся звук удара, взрыв. Неужели пилот все-таки умудрился дотянуть, хотя до посадочной полосы оставалось еще изрядно? Машины сзади меня начали сигналить; на светофоре был уже зеленый, я тронулся с места — и вскоре свернул в сторону аэродрома.

Автомобилей на стоянке было мало. Я припарковался, вылез из машины и пошел к воротам. Трудно было поверить, что самолет не пострадал, и я ожидал, что по крайней мере шасси разбито в хлам. Самолет появился настолько неожиданно, что я даже не заметил, какого он был цвета. Однако это могла быть только светло-голубая «Катана» с белым подбрюшьем. Возле нее стояли два человека; как ни странно, машина была целехонька. Она застыла в конце посадочной полосы. Я пошел по летному полю в их направлении. Один из этих двоих оказался инструктором, другой — жилистый, невысокий — был перевозбужден, взбудоражен, весь на нервах, словно под кайфом. Явно новичок, подумал я. Чуть не устроил катастрофу, но сам считает это «классным приключением» и безостановочно пересказывает все подробности. Нет чтобы устыдиться и скромненько отправиться домой — или в ближайшую церковь, чтобы заказать благодарственный молебен, или в трактир, чтобы поскорей все забыть. Я раздумывал, не должен ли хозяин аэродрома, по справедливости, запретить ему летать? Но пока тот платит и пока не нанес реального ущерба, он, вероятно, будет его терпеть. Я специально смотрел в их сторону; не худо, если они примут к сведению, что кто-то наблюдал эти отчаянные маневры. Оба типа двинулись по направлению ко мне и, остановившись, поздоровались, как было здесь принято. Издалека он показался мне моложе, отчасти поэтому я не узнал его сразу. Когда он, адресуясь ко мне, сказал, что мы молодцы, здорово перестроились, и снял очки «Рэй Бен», в нем больше не было заметно нервозности. Бехам опять производил впечатление человека настороженно выжидающего, каким он мне показался уже при первом знакомстве. Однако, судя по всему, что я о нем знал, он был далеко не новичком и летал уже многие годы.

Странно — сию минуту он так настойчиво что-то талдычил тому парню, а на меня теперь смотрел неуверенно, чуть не робко. У меня создалось впечатление, что ему не нравилось (да и кому бы понравилось?) быстро перескакивать из одной роли в другую, когда кто-то видит этот скачок. Однако я не сделал ничего, чтобы облегчить его положение; я вовремя понял — он исходит из того, будто я все еще работаю в газете.

— Верно, рынок сейчас здорово меняется, — сказал я.

Внезапно во взгляде у него сверкнула искорка. Он бережно, едва прикасаясь к волосам, пригладил их, словно бы проверяя прическу и пробор — такой ровный, точно его сделали по линейке. Мне бросилось в глаза, что волосы у него черные как смоль.

— Кстати, с ним потом еще были проблемы?

— С кем?

— С соседом.

Я вспомнил его поведение с Флором и долго не мог сообразить, как мне лучше ответить. На аэродроме я раньше видал его только издали.

— А, этот. Нет, на том все и кончилось.

Он улыбнулся неестественной, натянутой улыбкой.

— Да уж, я думаю, — сказал он.

Даже если он ожидал от меня благодарности, он не решался слишком явно ее требовать. Оказанная им помощь стоила того, чтобы я сейчас сказал ему «спасибо», пускай когда-то раньше я его уже благодарил. Вся эта история с соседом действительно была довольно обременительной. Я решил сделать шаг ему навстречу и произнес:

— Хорошо, что ты тогда положил этому конец.

— Да, — сказал он и тут же подхватил предложенное ему «ты», совсем как собака, которой бросили кость. — Это было в две тысячи двенадцатом, осенью. Ты тогда еще был без бороды.

— Подумать страшно, сколько воды утекло, — сказал я, удивленный его замечанием не меньше, чем удивился бы он, ответь я ему: «А ты тогда еще не красил волосы».

Тем временем кто-то как раз стал заходить на посадку, и мы следили, как он мягко, почти неслышно приземлился, завершил пробег и, плавно повернув, покатил к ангару.

— Чисто сработано, — произнес Бехам и одобрительно кивнул.

Я не без труда удержался от смеха, настолько уморительной была эта невольная комедия со сменой ролей.

— Мне пора, — сказал я.

— В редакцию?

— Да.

Друзья смеялись, если я говорил им, что никогда в жизни особо не любил читать, — однако это была правда. Зато в последние годы, с тех пор как я по вечерам большей частью сидел дома, я читал очень много. Я постепенно осваивал книжные стеллажи моей тетушки, придерживаясь алфавитного порядка, хотя, конечно, многое пропускал или чуть пролистывал. Сейчас я как раз добрался до буквы К, читал рассказы Редьярда Киплинга и думал, что таких персонажей, как вокруг меня, в его мире не было; у него все выглядело яснее, а характеры были хоть и плохо, зато четко очерчены. Я видел, как Бехам борется сам с собой: он хотел что-то сказать, но не мог.

— Что такое? — спросил я.

— Ничего, — сказал он. — Просто с тех пор, как вы перестроились, вы почти не помещаете статей о здешних краях. Да-да, конечно, если что-то случится — несчастье, авария и тому подобное, тогда напечатаете, но в остальном…

— Не хватает кадров, — расплывчато ответил я.

— Раньше иногда даже публиковали репортажи-портреты отдельных общин. Помнишь?

— Конечно, — ответил я, хоть и слабо себе представлял, о чем он говорит. Мне вспомнилось, как строили автобан и новый съезд, как исчезли под бетоном и асфальтом все поля, находившиеся вокруг этой развязки, и как с тех пор у этой самой развязки вырастали здания фирм, одно за другим. И ни разу за все эти годы мне не попалось на глаза надписи вроде той, какую смастерил Флор. Получается, все остальные фермеры были готовы расстаться со своей собственностью?

— По-моему, от этого жанра давно уже отказались. Меня тогда и в газете не было.

— Да, целая вечность, — сказал он, — больше десяти лет прошло. Последний такой портрет выходил в две тысячи пятом. Почему бы не возродить эту традицию?

И снова эта улыбка на его лице. При этом мне казалось, что сейчас он выступал в той единственной роли, в которой ему не приходилось постоянно вилять.

— Могу предложить это нашей редакции.

Стало светлей, так как облака рассеялись. Инструктор вышел было из ангара, но, сделав несколько шагов и увидав, что мы все еще стоим на том же месте, опять развернулся и исчез. Мы с Бехамом вместе направились к выходу. Я вдруг остановился. Не хотелось, чтобы он видел, как я сажусь в «Мустанг»; не хотелось, чтобы тип вроде него, к тому же запоминавший любую мелочь, узнавал новые подробности о моей жизни. Сославшись на то, что мне нужно обсудить одно дельце с хозяином, я развернулся и пошел обратно. Отойдя на несколько метров, я взглянул через плечо. Бехама уже не было. Я успел заметить, как включились поворотники у подержанной светло-серой «Хонды» той же модели, на какой ездила Инес, — и сразу подумал: у него, по-видимому, тоже две машины. В ту же секунду я вспомнил, насколько взбудораженным он выглядел, когда вылез из самолета, и опять задал себе вопрос, на который не находил ответа: что могло побудить опытного летчика так рискованно заходить на посадку. Быть может, его перевозбуждение, взвинченность, нервозность были вызваны вовсе не полетом и не этим последним его фокусом? Потом мне вспомнилось, что я и сам не так давно испытывал настоящую эйфорию, забираясь в кабину самолета, — при этом я совершенно точно мог сказать, когда это было и почему.

В следующее воскресенье Гемма была очень не в духе. И не то чтобы она погрузилась в какие-то свои мысли, — будь оно так, я мог бы себе внушить: она озабочена тем, что Бехам вот уже несколько недель донимает их из-за экспертизы и новой стройки, вот и всё. Но нет, мне стало казаться, что она больше не хочет встречаться со мной, ей больше не нужен я. Появилось в ней что-то незнакомое или, напротив, чересчур знакомое; она вела себя так, словно телесная близость — всего лишь особая форма работы, которую полагается без жалоб выполнять. В конце концов мне тоже передалась какая-то отстраненность, и это сделало ситуацию еще хуже. Тем не менее я пытался вести себя так, будто конец нашим отношениям наступит не скоро, будто всё у нас по-прежнему.

После этого на душе у меня было скверно. Вернувшись, я несколько часов слонялся по дому, перебирал книги на полках. Брал в руки один томик, другой, листал — и ставил обратно, прежде чем в сознании успевали отпечататься хоть половинки фраз. Я испытывал странную пустоту при мысли о том, что все кончено. До чего же раньше хорошо было предвкушать радость встречи!

Вечером, чтобы развеяться, я поехал на речку. Дни были еще длинные, и жара пока не спадала. К несчастью, то самое место, куда я давно уже не приходил, было занято. Там сидели трое подростков или молодых людей с пивом; бутылки как раз остужались в воде. Они курили и слушали техно. У всех троих были татуировки, у двоих на руках, у третьего на спине: азиатские знаки сбегали по позвоночнику, от затылка к копчику. Заметив меня, они повернули головы, небрежно поздоровались. Я тоже поздоровался и огляделся в нерешительности; на другом берегу тоже были люди, и от костра поднимался дым.

— Если хочешь на ту сторону, советую пройти выше по течению, — сказал тот, с татуировками; двое других отвернулись и продолжали свою трепотню. — Там помельче.

— Все нормально. На ту сторону я не собирался, — сказал я, мысленно удивляясь тому, что всю жизнь избегал воды, даже в Лос-Анджелесе ни разу не искупался в море; а здесь, где трудно было найти глубокое место, мои привычки почему-то изменились.

— Мы и сами только что пришли.

Я спросил, указывая на его спину:

— Что тут написано?

— Что-то вроде «долгая жизнь и счастье». Разукрасили в Таиланде.

В лесу стоял сухой смолистый аромат, и когда я шел по тропке назад к машине, палые иголки похрустывали под моими сандалиями.

Дома, скорее по привычке, чем от большого желания, я съел две помидорины с солью и растительным маслом, прежде чем помыться и лечь. Было никак не заснуть; я встал, отыскал в ванной комнате таблетку от бессонницы; таблетки остались у меня еще с американских времен, тогда я ими изредка пользовался. Только снотворное произвело совсем другой эффект, чем раньше; если бы я знал, какой, ни за что не стал бы его принимать. Вместо того чтобы погрузиться в сон, я сохранил ясность сознания, зато полностью утратил контроль над телом, и лежал точно парализованный, да это и в самом деле был какой-то паралич, и меня все больше охватывала паника: я боялся, что это онемение вот-вот остановит мне дыхание. Паника преследовала меня и во сне, — сон в конце концов сжалился надо мной, но когда я проснулся, вконец измотанный, опустошенный, без единой мысли, зато переполненный страхом, мне показалось, что это было скорее похоже на обморок. Возможно, в упаковку попала какая-то неправильная таблетка? Или срок хранения истек, оттого они не так действовали? Лучше выкинуть всю упаковку в мусорное ведро. Я кое-как выбрался из постели; тяжело ступая, точно ноги были налиты свинцом, спустился по лестнице и позвал кота, и положил ему корма, и пока я смотрел, как он ест, ко мне постепенно возвращалась жизнь, а вместе с ней неожиданная, прямо-таки безудержная радость — радость, что я живой. Я вспомнил татуировку, которую видел вечером, и вдруг ощутил сильнейшее желание — упасть на колени прямо тут, на пол, и тоже поесть из кошачьей миски…

Чего ему опять было нужно?

В который раз я это спрашивал? В третий? В пятый? Новым было только то, что на этот раз он не укатил с грохотом через несколько минут. Флор пригласил его пройти в дом, и лишь около часа спустя они вышли вместе. Я слышал — он чуть не в каждой фразе обращался к Флору по имени, но звучало это не как знак уважения, а скорее как бесцеремонность, пускай не слишком явная. Они сделали несколько шагов по направлению к стройке, Флор на что-то показывал рукой и все говорил, говорил. Я держался поодаль. Не хотелось, чтобы Бехам увидел меня близко и, чего доброго, признал.

— Не знаю, — сказал Флор. — Раньше я думал, что знаю. Думал, он просто исполняет свою работу. Только с тех пор, как этот цыганский выродок к нам зачастил, я уже думаю, нет ли тут чего другого. Что он все это не просто по обязанности.

Ласточки стремительными зигзагами носились между построек, исчезали в каких-то щелях и дырах, почти неразличимых, и снова выныривали на свет, с такой быстротой, что даже при попытке уследить за ними голова шла кругом.

Флор смотрел вдаль, в сторону леса, видневшегося за полями и в тот день казавшегося не таким густым, почти прозрачным.

— Похоже, — произнес он очень спокойно, почти безучастным тоном, — он хочет меня разорить.

— Но зачем?

— У него дела тоже не блеск.

Я не сразу сообразил, однако Флор (редкий случай!) подсказал мне:

— Он и сам фермер.

Я пока еще толком не въехал, однако заметил:

— Кажется, ему это доставляет удовольствие.

— Не знаю, так ли уж он доволен.

Флор вскинул руку и хлопнул себя по лицу. Он пристально разглядывал мертвого овода, лежавшего у него на ладони, в кровавом пятне, — потом бросил его на землю и отер руку о штаны.

Я чувствовал, как по моему лицу, по бровям струится пот.

— Мне так кажется, — сказал я. — Думаю, ему это даже приятно.

Я подошел к крану, торчавшему из стены у дверей свинарника; на него был надет толстый шланг, которым я по вечерам смывал грязь с сапог. Я снял шланг и умылся. «ТРОПИФИКАЦИЯ — такой жары еще никогда не бывало!» — сей заголовок в «Рундшау» недавно привлек мое внимание; я размышлял об этом, ополаскивая лицо холодной водой, тем временем как у меня за спиной заводился трактор. Я спрашивал себя, что там такое замыслил Флор, ведь мы только что собирались заняться совсем другой работой.

На следующее утро он вернулся к прерванному разговору. Мы с ним стояли в мастерской, по радио передавали какой-то хит.

— Нет, — сказал он, — теперь я понял, он хочет отнять у меня всё. Я же рассказывал тебе про гадалку, разве нет? Кабы не она, мне бы и в голову не пришло.

— Да, ты рассказывал, — ответил я.

— Я не с ходу сообразил, что в предсказании речь шла о нем. Тут любому станет не по себе.

— Что правда, то правда! — я невольно рассмеялся, и Флор тоже.

— «А ну-ка прекращай стройку! Живо прекращай! Нет у тебя никакого права! Нет разрешения!» — закричал он, передразнивая Бехама, и мы опять расхохотались. Потом какое-то время стояли молча, глядя в пол.

— Видать, он думает, что у него больше шансов удержаться на плаву, если такой, как я, бросит хозяйство, потому что нельзя будет дальше расширяться. Вот он и ставит палки в колеса, чтобы мое хозяйство не расширялось. Иначе кто бы еще мог устроить такую волынку? Когда ни малейшей причины нет. Давным-давно должны были выдать разрешение. Ведь всем разрешают.

Мы опять помолчали.

— Но почему все шишки на меня? — спросил Флор наконец.

— Вы с ним когда-нибудь конфликтовали?

Я отдавал себе отчет, что вопрос должен был показаться наивным.

— Нет. Наверно, я не единственный, кого он так допекает.

— А если не единственный, так вот и подумай, как объединиться с другими.

— Говорю тебе, я только думаю, что я не единственный, что есть и другие. Но наверняка ничего не знаю.

В длинном коридоре показалась Гемма. Мы наконец оторвали глаза от пола. Гемма пошарила рукой в кармане штанов Флора, словно это был один из стоявших здесь мешков, и извлекла ключ. Я, как сам за собой заметил, сначала уставился на ее руку, потом, когда Гемма ушла, на то место, где сию минуту была ее рука.

— На нем висит уйма долгов, — сказал Флор. — Он спит и видит, как бы вылезти из дерьма, насолив другим.

— Наверняка он действует противозаконно, — сказал я.

— А кого это волнует? Во всяком случае, не его. Вчера я принялся его уговаривать, точно больную лошадь. «Я же знаю, что ты затеваешь! — говорю ему. — Я же знаю, отчего ты хочешь меня разорить!» Но он только головой мотал, да еще ухмылялся как дурак. Будто я не знаю! Будто есть какая другая причина, только мне ее не угадать!

Мне казалось вполне вероятным, что Флор прав и что Бехам намеренно втыкает палки в колеса. Бехам был настроен недоброжелательно, это и мне было ясно как день; он все больше давил на него. Конечно, в итоге от этого страдала и Гемма, но какое-то чутье подсказывало мне, что по-настоящему Бехам старался навредить именно Флору.

— Какая тут может быть другая причина? — спросил я, и в ту же секунду вспомнил, как сперва сам хотел ему навредить. А еще в памяти всплыл тот день, когда я познакомился с Инес; за ней ведь кто-то следовал на небольшом расстоянии, но потом остановился, и я еще подумал, что это ее спутник. И этот кто-то был как раз Бехам.

— Никакой, — сказал Флор. — Нет никакой другой причины. Нас ничто не связывает, мне никогда не приходилось иметь с ним дело, до тех пор пока кому-то не взбрело в голову установить здесь ветряки, только потому, что в других местах они, видите ли, тоже стоят.

На это я ничего не отвечал.

— Разве можно так себя вести? — спросил он и посмотрел на меня.

— Нет, — сказал я. — Это непорядочно.

— Правильно, — повторил он, — это просто непорядочно.

Вдруг перед нами опять появилась Гемма.

— Все болтаешь? — спросила она, и слова ее прозвучали резко, агрессивно.

— Что значит болтаю? Я разговариваю!

Несколько секунд я наблюдал, как они прямо-таки с ненавистью взирали друг на друга. Я знал, что Гемма во всем винила Флора — только не потому, что он пытался выбить из общины как можно больше денег, а потому, что из этого ничего не вышло; даже проиграть с достоинством у него не получилось, и проблемы не иссякали, а только увеличивались.

— Нет, — сказал Флор, когда Гемма опять ушла. В руке он вертел ключ, но его взгляд, как мне казалось, был устремлен внутрь себя. — Это непорядочно. С этим надо как-то бороться.

Я был рад, просто счастлив, когда в воскресенье, вопреки моим ожиданиям, она, как всегда, аккуратно накрашенная, в тщательно подобранном костюме, открыла мне дверь. Получасом позже я выбежал из этого дома, — пускай я заставлял себя идти медленнее, но ощущение было такое, будто я несусь вприпрыжку. Она не объяснила, что заставило ее в кульминационный момент (мой, по крайней мере) вдруг встать, тем временем как я, обалдевший, так и остался лежать. Ей очень жаль, она очень сожалеет, да только все кончилось, сказала она и начала одеваться. Я тоже поднялся. Я спросил, что бы это значило, но она не ответила. «А для тебя это потерей не будет?» — спросил я, не замечая, что перехожу на повышенный тон. А мне-то казалось (продолжал я), что наши встречи ей тоже кое-что давали. Она опять не ответила. Внезапно мне стало стыдно, что я так вскипел, утратил самообладание. Что это со мной стряслось? Раньше такого не случалось. Я пытался подавить то, что во мне происходило, твердил себе, что это, наверно, какая-то такая фаза, и она скоро пройдет. Но пока я все это себе внушал, мне уже стало ясно, что все мои усилия бесполезны. А когда вдобавок я заметил, каким взглядом она смерила меня сверху донизу — меня, стоявшего перед нею голым, — так я бы лучше сквозь землю провалился. Однако я подавил желание побыстрее схватить что-нибудь из раскиданных по полу вещей и прикрыться.

Дома я повалился в постель. Я чувствовал себя несчастным и больным, больным и несчастным. И тут же провалился в беспокойный сон. Мне снился источник, маленький ручеек, но его журчание было необычайно громким. Кто-то невидимый нашептывал мне: это единственная река в целом свете, надо только внимательнее к ней присмотреться.

Проснувшись, я не сразу выкарабкался из постели. Я лежал, ворочаясь с боку на бок, чувствуя себя уже не таким несчастным, но все еще больным; меня как будто лихорадило, и я спрашивал себя, что мне делать. Пришло в голову, что Флор и сегодня отлучался из дому; тем временем как повсюду началась уборка урожая и в воздухе летала пыль от обмолота, вызывавшая в горле сладковатое першение, он все продолжал бегать в хижину, на свидания с Инес. Такие мысли делали мое положение еще не легче, и я это смутно понимал, и все же без конца прокручивал их в своем мозгу. Наконец я встал, спустился вниз и расположился в саду; я сидел, уставившись перед собой, слушая пиликанье кузнечиков и сверчков, и думал, что мне ничего другого не остается, как продолжать туда ездить, раз уж я не хочу потерять контакт с ней, а значит, и всякую возможность загладить недавнее унижение. Раздавался внутри меня и другой голос, знакомый мне гораздо лучше: он твердил, что все это просто смешно и мне следовало бы обо всем забыть. Если бы я не хотел Гемму так сильно, я бы наверняка послушался этого голоса. Но как бы не так. Уже на следующий день я улучил момент, припер Гемму в углу и сообщил ей, что снял квартиру-студию в городе, на месяц, в том же доме, где помещалась редакция «Рундшау» (впрочем, они, как я слышал, в скором времени собирались переезжать на окраину). Когда она сможет выкроить свободный часок? Можем встретиться где-нибудь по дороге и вместе туда поехать; езда в один конец — меньше двадцати минут. Она посмотрела на меня холодно. Так, будто это не ее глаза на меня смотрели, будто это и вовсе не человеческие глаза, а просто стекляшки, раскрашенные на станке. Она мотнула головой, точно ей на лицо села муха — муха, только что побывавшая в навозе.

— Подумай, — сказал я и выпустил, почти оттолкнул ее руку. Движение было непроизвольным, бессознательным, и потому мой гнев лишь усилился, будто это не я ее отпихнул, а она меня.

Не только с каждым днем, но и с каждым часом я — оттого что Гемма меня теперь игнорировала — становился все раздражительнее. Когда Флор в очередной раз пошел молоть какой-то вздор, я перебил его, заявив: я нахожусь здесь для того, чтобы работать. Он обалдело посмотрел на меня, но секундой позже его лицо приняло насмешливое или лукавое выражение. Наверно, решил, что его новоиспеченный или, вернее, единственный друг просто не с той ноги встал? Я хотел обождать до воскресенья. А там уж заставлю ее говорить. Если она упрется, я стребую причитающиеся мне деньги и уберусь отсюда, вылезу из этого дерьма (речевой оборот в данном случае буквально соответствовал реальности). Приняв такое решение, я почувствовал себя легче.

Но в воскресенье она мне не открыла, притом я знал, что она дома. Что за унизительный конец! Я бродил перед домом взад-вперед.

— Гемма! Гемма! — кричал я, и звучало это так, будто я приказывал и умолял одновременно.

По-прежнему стояла такая жарища, что при взгляде вдаль — через поля, улицы и крыши — казалось, что над ними дрожало марево. Пыль, висевшая над округой, иногда начинала светиться, и выглядело это жутковато, словно вдруг проступало наружу нечто, сокрытое за вещами. Теперь периодически, в основном во второй половине дня, набегали сильные ливни, будто лопались тучи; ливень продолжался минут десять-двадцать, редко дольше, потом снова выглядывало солнце, и становилось так же жарко, а порой и душно, как было до дождя. Однако земля — истощенная, затвердевшая, полумертвая — не в состоянии была впитать в себя потоки ливней, а потому посевы, вообще худо развивавшиеся в этом году, продолжали страдать от недостатка влаги. Зато могилы благодарно вбирали в себя дождь, пропитывались водой, выпячивались горками, будто дышали, как бывает только весной. И когда я, раз в несколько дней, заезжал на кладбище, единственное, что мне там приходилось сделать, это обтереть с памятника и цоколя присохшие брызги земли и проверить, как поживают цветы: бархатцы, хризантемы, недавно посаженная кустовая роза ругоза. На маленький самшитовый кустик, который я посадил посередке, напал новомодный вредитель, завезенный из Китая и лихо распространявшийся по Европе, но мне не хотелось использовать ядохимикаты, а потому, когда кустик стал выглядеть совсем ощипанным, я решил, что ближе к зиме совсем его выкопаю и выброшу.

На улицах не было ни души, поселок выглядел необитаемым. Только на площадке для скейтборда, между хафпайпом и небольшим трамплином, двое подростков с волосами до плеч и татуировками на руках упражнялись в кикбоксинге, под непонятно откуда долетавшие гулкие басы хип-хопа. Возможно, те самые ребята, которых я недавно встретил?

У ворот моего дома стояла чья-то машина, «Ауди-100» последнего поколения, с номерами нашего округа, так что мне пришлось парковаться на улице. Я понятия не имел, кто бы это мог быть: ведь, если не считать пару-другую знакомств по интернету, меня здесь никто не навещал. Но когда я увидел гостя, я был удивлен лишь в первую секунду. Кому же еще и быть? Паркер сидел на складном табурете, какими пользуются рыбаки, спиной он прислонился к стене дома. На коленях у него лежал кот, и мне сразу пришла на память табличка, стоявшая на письменном столе у одной коллеги: «У собак — хозяева, у кошки — обслуга». На Паркере был светлый легкий костюм, в руке сигара, явно потухшая, потому что запаха дыма не чувствовалось. Прежде бросавшиеся в глаза перстни на пальцах — он всегда носил два или три сразу — теперь отсутствовали, и на их месте кожа была заметно светлее. Паркер располнел, и я счел, что ему это придает вид довольства, так что в сочетании со здоровым загаром он выглядел как курортник.

— Паркер, — сказал я. — Хороший сюрприз!

— А что, плохой? Подумал, съезжу-ка я взгляну, как ты тут живешь.

— Ты же и так знаешь.

— Знаю где. Но не знаю как.

— Как долго ты не был в родной обители?

— В каком смысле?

— То есть здесь, в поселке?

— Целую вечность.

— Купил себе машину с рук?

— Как она тебе нравится?

— Даже диски еще как новенькие.

— Прежний владелец на ней почти не ездил.

Рука, в которой он держал сигару, лежала у кота на холке. Двигался только большой палец, медленно поглаживавший по шерсти, которая вновь стала лоснящейся, только сейчас в ней застряли ошметки листьев и паутины.

— Где ж это он опять шлялся, — сказал я, покачав головой. — Давай войдем.

Он выпрямился, осторожно взял кота обеими руками и снял с колен. Кот переминался, стоя на бетонных плитах, и поглядывал на Паркера. Паркер встал, сложил свой табурет и поместил его на крышу машины. Я достал ключи и открыл дверь.

В прихожей он остановился перед висевшей на стене фотографией, где был запечатлен я в возрасте пяти лет вместе с родителями на их катере; это был последний сохранившийся снимок, и я даже не знал, кто его сделал. Потом он проследовал дальше, огляделся в доме — по-прежнему с чрезвычайно довольным видом. Я предложил спуститься в сад. Да, он любит посидеть на свежем воздухе, подтвердил Паркер, сидит иногда «по целым часам».

— Осторожно, — сказал я, — ступеньки.

В глубине сада под большим старым деревом стоял стол и несколько стульев. Я там почти никогда не сидел, потому что предпочитал сидеть на ступеньке, прислонившись к дверному косяку; понадобится что-нибудь в доме — быстро встал, сделал два шага, и ты уже у холодильника, у письменного стола, у книжных полок. Садовая мебель была усыпана прошлогодними листьями (среди них, там и сям, пожухлые новые листья) и цветочной пыльцой, и я — как когда-то в детстве сметал с этого стола снег — смахнул листья и пыль. Паркер взял стул и уселся. Из внутреннего кармана пиджака он извлек маленькую деревянную коробочку с сигарами, ножик и зажигалку, тоже выглядевшие недешево. Все это он разложил перед собой на столе. Затем медленно разогрел и зажег потухшую сигару, продул ее, тоже медленно и обстоятельно, и только потом как следует затянулся. Сам я еще не присаживался, сказал ему, что сейчас вернусь, и пошел обратно в дом. Спустившись в подвал, я достал бутылку вина. На кухне прихватил бокалы и пепельницу, которую не сразу нашел.

Паркер в мое отсутствие, по-видимому, даже не пошевельнулся; сигара у него снова погасла. Кот опять лежал у него на коленях. Я поставил бокалы, откупорил бутылку, положил винтовую пробку на стол и налил нам вина. Он с удовлетворенным видом наблюдал за моими движениями. Мне с самого начала показалось, он явился затем, чтобы поведать мне нечто вполне конкретное, теперь же я был абсолютно в этом уверен. Я протянул ему бокал, он поблагодарил. Мы приподняли бокалы, сказали «прозит» и выпили. Паркер смаковал как мог, прихлебывая и причмокивая.

— Хорошее вино, — сказал он, отставляя бокал в сторону. — И что ты нынче поделываешь?

— Батрачу понемногу, — отвечал я.

— Как почти все мы.

— Нет, — сказал я, — не в том смысле. Я больше не пишу. Работаю у одного фермера здесь, в округе.

— Любопытно, — произнес он таким тоном, будто хотел сказать обратное. — Я его знаю?

— Нет. Ну а ты как? Уже оправился?

— Да, да, вполне, — сказал он.

— И чем теперь занимаешься?

— Всякой всячиной. Не знаю, почему оно так выходит, но у меня столько дел, сколько раньше никогда не бывало. А что меня больше всего занимает, если тебе интересно знать: я вожусь с одним сочинением. Пишу роман.

Это он мне и собирался поведать?

— А о чем?

— Об издателе одной газеты. Это будет роман воспитания: начинается с детства героя и заканчивается сегодняшними днями.

— Я-то думал, такое пишут только на пенсии, — сказал я и рассмеялся.

— Так я же и есть пенсионер. Досрочный выход на пенсию. По крайней мере на этот год. А там видно будет. У меня ведь был тогда срыв — ну, ты в курсе.

По его словам, это была не серьезная болезнь, а так, пустяк. Мол, ради смеха он мог себе позволить такой срыв.

Я допил свой бокал, налил еще и закрыл бутылку.

— Мне нравится писать таким образом. Садишься за письменный стол без ясно очерченной цели. По крайней мере, без плана. И просто следуешь за своим героем.

Я очень даже мог поверить, что подобное занятие отвечало его натуре больше, чем писание статей-комментариев или передовиц для «Рундшау», что всегда давалось ему нелегко. Как-то раз он мне сам признался, что умеет руководить, направлять, организовывать людей, но вот четко развивать мысль у него получается неважно, — точно это была какая-то тайна, точно я этого еще со школы не знал. Я представил себе, как он в костюме и галстуке сидит за аккуратно прибранным письменным столом, может, даже перед окном, выходящим в сад, сидит и пишет, иногда затягиваясь сигарой, а порой бормоча с удивлением: «Ну что это ты, зараза, опять погасла?» И время от времени откуда-то доносится голос его жены…

— Ты пишешь от руки? — спросил я, чтобы дополнить картину, которая мне представилась.

— Нет, какое! У меня еще имеется ноутбук. У тебя ведь тоже?

— Они про него забыли.

Прошло несколько минут. Он огляделся кругом.

— У тебя хорошо, — сказал он.

— Здесь-то я и вырос.

— А тетка твоя как? В доме престарелых?

— Умерла несколько лет назад.

Кот уснул, и большой палец Паркера больше не двигался. Наступила тишина, и время словно бы растянулось или остановило свой ход, или вовсе исчезло.

— Что это за дерево?

Я не знал. Тетушка мне его названия не говорила, да и сказать не могла, потому что сама не знала. Дерево для нее было просто деревом, а цветок — просто цветком. Различия она понимала, только когда речь шла о драгоценных камнях, о моде, фарфоре или о трубках (последнее, конечно же, из-за дядюшки), в этих областях она не терпела путаницы и неточностей.

— Ты часто стрижешь газон?

Я пожал плечами:

— Когда руки доходят.

— Это божественно — снова почувствовать себя холостяком.

Когда он распрощался и пошел к своей «Ауди», на ногах он держался не совсем твердо; мы приговорили две бутылки, но на его долю из каждой пришлось максимум по бокалу. Я смотрел ему вслед. Когда я вернулся в сад, чтобы убрать со стола, на меня нахлынуло странное чувство. Среди знакомых, думалось мне, с каждым часом все больше таких существ, из которых как-то улетучивается жизнь, а сами они этого не замечают.

Передо мной ехал тягач со включенными оранжевыми маячками; он занимал всю ширину дороги, так что мне его было не обогнать. Я кое-как тащился у него в хвосте, то переходя со второй передачи на третью, то переключаясь обратно. Не доезжая до перекрестка, где мне нужно было сворачивать, он до того снизил скорость, что мне пришлось остановиться. За мной ехали еще две машины, теперь они тоже встали, и одна из них усиленно сигналила. Тормоза грузовика громко пшикнули, и я только теперь заметил — у него был включен поворотник; его было почти не заметно среди мигающих ламп на фоне восходящего солнца. Тягач свернул на подъездную дорогу, я за ним. Но едва я повернул, как снова притормозил: мне не хотелось, чтобы моя недавно вымытая машина сразу покрылась слоем пыли. Теперь я мог лучше рассмотреть те чудища, которые лежали на платформе тягача, направлявшегося к усадьбе. Это были вышки сотовой связи, я насчитал четыре штуки. Когда пыль улеглась, я двинулся дальше. Машину пришлось оставить в другом месте, не там, где обычно, потому что тягач перегородил мне путь, а там, где я привык парковаться, уже стоял автомобиль, очевидно, ехавший впереди грузовика, — раньше я его не заметил. В нем находились трое техников. Едва прибыв на место, они сразу установили лестницу и полезли на крышу. Пока я переодевался, они уже начали снимать кабели с двух старых антенн. Было в их действиях что-то слишком поспешное, какое-то остервенение, и у меня возникла мысль, что Флор, хорошенько обдумав мои слова, решил расторгнуть договор. Я задал ему этот вопрос. Он как раз подкручивал сеялку, чтобы отрегулировать подачу зеленого удобрения, и только фыркнул что-то в ответ, поди разбери, что именно. Тем временем он еле слышно продолжал считать: «Пятьдесят шесть, пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят, шестьдесят один». Он перестал крутить и снял лоток, в котором были насыпаны мелкие гранулы.

— Лучше помоги мне, — сказал он. — Подержи корыто!

Раньше я ежеминутно хватался за телефон (пустился я в размышления по поводу сотовых вышек), а теперь если и беру его в руки, то совсем редко, один-два раза в день. Он стал мне не нужен, и я даже испытывал облегчение, будто избавился от дурацкой привычки. Вот если бы Гемма пользовалась мобильником и время от времени присылала мне сообщения, тогда бы, конечно, дело другое. Это я хорошо понимал. Однако ее мобильник, как и мобильник Флора, новейшие модели, тихо полеживали в уголке на кухне, и я ни разу не слышал, чтобы они зазвонили или хотя бы запищали; возможно, они вообще были выключены. Если изредка и раздавался звонок, то это звонили по домашнему телефону; он был совсем старый, еще с диском для набора номера.

В полвосьмого приехал автокран, и антенны сгрузили вниз. Однако их не сложили в прицеп, к четырем другим, а пока оставили на лугу, на поддонах. Теперь я понял: Флор не расторг договор, а напротив, продлил его.

День клонился к вечеру, когда четыре новые вышки были установлены. Они были еще выше прежних. Парни только раз устроили перекус, да еще паузу, чтобы попить воды, все остальное время они работали не разгибаясь. А Флор, хоть поле, которое он собирался обрабатывать, было не такое большое, не показывался целый день.

За полдником его тоже не было. Гемма же, напротив, с виду была в отличном настроении. Она перекидывалась шутками с рабочими, которые, впрочем, мало ели в кухне, куда Гемма их все-таки зазвала, — они-то хотели отчалить сразу, как только покончат с работой. Даже меня она вовлекла в разговор или, по крайней мере, пыталась вовлечь. Но я тоже вел себя сдержанно и давал односложные ответы. Уж не знаю, отчего те парни держались таким образом, зато причины моей собственной досады были очевидны: мне не нравилось, что она как бы ставит меня на одну доску с ними. Вскоре они уехали. Насколько организованно работали они на крыше, настолько же беспорядочно, впопыхах, покидали они кухню и дом, будто им хотелось убраться как можно скорее. Я вышел вслед за ними и наблюдал, как они, выйдя из дома, облегченно вздохнули и расселись по машинам. Автокран первым развернулся и уехал. За ним последовал тягач, на который погрузили старые антенны; он был слишком длинный, развернуться не смог и, монотонно сигналя, пятился по подъездной дороге, сопровождаемый легковушкой техников.

Я вернулся в дом. Гемма как раз убирала со стола. Она по-прежнему была в хорошем настроении, даже улыбнулась, когда я появился, или, по крайней мере, мне так показалось. Она даже что-то напевала. Удобный момент наступил? Я подошел к ней, взял у нее тарелки и отставил в сторону. Она перестала напевать. Она не успела ничего сказать, как я ее поцеловал, и она не сопротивлялась.

— Пойдем наверх, — сказал я, беря ее за руку и увлекая за собой.

Пришлось поторопиться, пока ее хорошее настроение не улетучилось, пока она не сообразила, что сегодня не воскресенье, не вспомнила, что сама решила со всем этим завязать, — а главное, пока не появился Флор. Мы взбежали по лестнице, один раз я даже споткнулся, и дальше все происходило стремительно, впопыхах.

Позже, весь вспотевший, отдуваясь, я лежал рядом с ней и думал: вот это неплохой конец. Я был удовлетворен и чувствовал, что мое влечение ослабевает. Вот уйду сейчас навсегда и больше никогда не увижу Гемму — разве только случайно. Поеду как-нибудь в воскресенье на аэродром и вдруг повстречаю ее на пути в церковь или, скорее, на обратном пути. Волосы ее будут спрятаны под платком, точно так, как носили женщины сто лет назад. Я помахаю ей рукой, но она мне не помашет, а то и вовсе меня не заметит, зато я обо всем вспомню. Я задремал. Однако, услышав подъезжающую машину, мигом очнулся. Я вскочил и, прижимаясь к стене, пробрался к окну.

— Кто там? — спросила Гемма, которая даже не шелохнулась. Она лежала непокрытая; наверно, тоже заснула.

— Бехам, — сказал я тихо, выглянув в окно. В тот же миг я рассмотрел, что Бехам в машине не один. — И Флор с ним.

Гемма не двинулась с места. Только закинула руку за голову. Меня бросило в жар при мысли о том, что они увидели мою машину, все еще припаркованную, и знали, что я здесь.

— Что мне теперь делать?

Я говорил шепотом. Гемма повернула голову и посмотрела на меня.

— Поди сюда, — сказала она, тоже шепотом.

Я отошел от окна. Внизу я больше никого не видел. Я бросился к двери комнаты, запер ее — и секундой позже услышал, как распахивается дверь внизу. Гемма приподнялась, взяла мою руку, прижала к своей щеке.

— Гемма, — крикнул Флор, и моя рука дрогнула, но Гемма сжала ее еще сильнее.

Она не подавала голоса.

— Тебе хочется, чтобы между нами все кончилось? — спросила она, едва ощутимо тронув губами мои пальцы.

— Нет, — выпалил я и пришел в изумление от собственного ответа, ведь несколько минут назад я был очень даже не прочь покончить с этой историей. А тут, на тебе, повторил еще раз:

— Нет.

— Я тоже не хочу.

— Гемма, — опять позвал Флор.

— Мы должны от него избавиться.

Сперва я не понял, о ком она говорит.

— От Бехама?

— Да.

Флор поднимался наверх, его сапоги громыхали по ступенькам.

— Он хочет нас изничтожить. Вконец. Подчистую. Он начал нас выслеживать.

Я не знал и знать не хотел, что стояло за этим словом, «нас». Хоть я успел повернуть ключ в замке, однако нервничал и все время поглядывал на дверь.

— Гемма? — Флор обходил комнаты.

— Ты должен мне помочь. Иначе мы не сможем больше встречаться.

— Почему не сможем?

— Ты не слышишь, что я тебе говорю? Потому, что он не дает нам свободно вздохнуть. Мне уже ничего другого в голову не лезет.

— Но как ты это себе представляешь? Чем я могу помочь?

— А я почем знаю? — ответила она резко и достаточно громко, так что я вздрогнул. Моя рука уже не касалась ее щеки, но она все еще стискивала мои пальцы, крепко, до боли. — Придумай что-нибудь, — вымолвила она, на этот раз тише. — По мне, толкани его откуда-нибудь с лестницы.

В первый момент я не поверил своим ушам — и она, словно тоже сомневалась, расслышал я или нет, повторила еще раз:

— Да просто пихнуть его откуда-нибудь, где повыше.

Когда раздался стук в дверь, у меня перехватило дыхание. В груди, в горле что-то бешено колотилось.

— Ты здесь, в комнате?

— Да, — спокойно ответила она, только вдруг сглотнула слюну, и я заметил, как часто она дышит.

— Бехам опять здесь.

Флор говорил тихо. Гемма смотрела на меня. Ее грудь вздымалась и опускалась уже медленнее.

— Гемма?

— Сейчас иду.

Голос ее звучал мягко, точно она разговаривала с ребенком; в то же время она крепко сжимала мою руку, не отрываясь смотрела мне в глаза. И пока мы слушали удалявшиеся шаги, я считал удары собственного сердца; казалось, они звучали вне меня и словно бы отдалялись, стихали.

Уже дома я подумал следующее: трудно было всерьез предположить, что Бехам лишится жизни, упав с лестницы, он ведь не был старым и немощным. Но слова Геммы меня в первую секунду порядком напугали, причем не оставалось ни малейшего сомнения в том, что я понял ее верно. Однако, в самом деле, каким образом она себе это представляла? Или она сказала такое единственно с отчаяния, без всякой определенной мысли? Потеряла контроль над собой, вот у нее и вырвались эти слова, и она сама испугалась, возможно не в тот самый момент, но потом, позже? Меня одолело любопытство. Захотелось понять, что же за этим стоит в действительности. И если для того мне придется еще разок с ней переспать, я тоже не буду в обиде. Вечером, по внезапному наитию, я позвонил Инес. Хотел спросить: ну как, выяснила она то, что собиралась выяснить тогда, в прошлый раз, когда сама просила меня приехать. Но она не взяла трубку. Позже мне пришла в голову другая, более удобная возможность выведать то, что я хотел.

Велосипедом я давно не пользовался. Запылившийся, с налипшей между спиц паутиной, он стоял в гараже у стены; шины совсем сдулись. Я привел его в порядок, почистил и в воскресенье утром отправился к хижине, где, как я полагал, Флор по-прежнему встречался с Инес. Вместе с велосипедом я укрылся за сложенным на краю леса штабелем дров, от хижины на расстоянии хорошего броска камнем, и стал ждать. Было еще прохладно, но пот у меня на лбу и под мышками быстро высох. Птицы пели, хоть и несмело; я смотрел, как черный дрозд, перелетывая туда-сюда, шебаршит палую листву в поисках корма, и думал о том, что петь дрозды начинают ровно за час до восхода. Земля вокруг была устлана бурыми листьями, бурой хвоей. Эта сушь имела особый запах; он казался имитацией, остаточным явлением чего-то подлинного, — так, словно ты вошел в помещение, в котором тебе пытались напомнить о лесе; возможно, это был запах из будущего. Не прошло и получаса, как я услышал шум двигателя. Я посмотрел в щелку и узнал машину Инес. Только тут до меня дошло, что Флор уже здесь, перед хижиной; я не заметил его прихода. Он сидел на пороге, напоминавшем маленькую грубо отесанную скамейку, подсунув под себя прохудившийся джутовый мешок, служивший до этого ковриком перед входом. Флор пристально смотрел в мою сторону, а лицо его казалось бледным, помертвелым. Внезапно он отвернулся, встал и направился к Инес, которая вышла из машины. Он больше не выглядел скованным, а она больше не была по-животному напористой. Уже по тому, как они устремились друг к другу, я понял: хоть эти двое разделены, им предназначено быть вместе. Я с первого взгляда увидел то, что увидел бы всякий, — то, что они стали настоящей любовной парой. Когда же это случилось? Не все ли равно; во всяком случае, такими, какими я наблюдал их когда-то, оба они больше не были. Крепко обнявшись, они долго целовались, потом, взявшись за руки, вошли в хижину. Инес похудела, стала совсем тощей, почти костлявой, и хоть мне такая костлявость вообще-то не нравилась и я в первый момент, когда Флор снял у нее с плеч шелковый платок, даже испугался, заметив ее худобу, я тут же решил, что ей это к лицу. И разве в любящей женщине не все прекрасно? Я часто вспоминал тот ее вопрос в кафе у аэродрома: познакомились бы мы, будь она замужем? Постепенно до меня начало доходить (или я только сейчас по-настоящему это понял?), что ее вопрос не имел отношения ко мне, он относился к ним с Флором. Флор еще раз пристально посмотрел на поленницу, по крайней мере в эту сторону, но я, оправившись от первого испуга, сказал себе: не может быть, чтобы он меня засек. Я вел себя настолько тихо, считай не шевелился, а потому был уверен, что почуять мое присутствие он не мог, хотя то, как он навострил уши и замер, сильно напоминало гончего пса. Я спокойно мог бы закурить, он бы ничего не учуял; запах дыма на таком расстоянии неразличим; кроме того, даже мое обоняние уже притупилось под воздействием вони, исходившей от свиней, а его нюх и подавно должен был атрофироваться, ведь он жил с этими запахами всю жизнь.

Я постоял еще пару минут, выжидая, не услышу ли чего еще, однако ничего не услышал. Тогда я поднял велосипед и отправился к Гемме.

Она меня поджидала — и сама, первая, проследовала наверх, будто между нами ничего не изменилось. И не сказала ни слова, хоть я все ждал — сейчас она кое о чем спросит. Только потом, когда мы лежали рядом и глядели в потолок, она наконец спросила:

— Ну как? Всё обдумал?

Я повернул голову и посмотрел на нее. На ее коже не видно было даже капелек пота, притом что я в этой комнате просто плавился от жары. Впечатление было такое, словно она говорила о какой-то работе, которую необходимо сделать, но я ощущал глубоко засевшее в ней напряжение. Я вновь поглядел на потолок, пожал плечами и неопределенно хмыкнул.

— На тебя никто не подумает, — сказала она.

— Ты так считаешь?

— Ни в жизнь не подумает. С чего бы им тебя подозревать?

— Почему ты так уверена?

— Кому придет в голову тебя подозревать?

— Ты права, — сказал я и внезапно ощутил прилив гордости или что-то вроде сознания силы. Ведь это и впрямь было так. Я мог бы убить Бехама, и никто бы меня не заподозрил. В моих руках находилась жизнь ничего не подозревавшего человека. Я опять повернул голову, опять посмотрел на нее и подумал: она красивее Инес.

— Так ты согласен?

— С одним условием, — сказал я. — Теперь ты будешь приходить ко мне.

— Согласна, — отвечала она.

Уходя от нее, я и думать забыл о всякой осторожности, даже о Флоре забыл; в голове все перепуталось от волнения. Тем сильнее ёкнуло у меня в груди, когда, при выходе из дому, я встретился с ним лицом к лицу. Он тоже испугался? Был ошарашен? Или по какой другой причине он выглядел так, будто узрел привидение? Лицо было смертельно бледным, таким я его раньше никогда не видел. Я сказал, что забыл в доме куртку, и сам почувствовал, как краснею — не потому, что я малость заикался, а от досады на собственную глупость. Не умнее ли было, при таких-то температурах на улице, помянуть про солнечные очки?

— Это было бы преступлением, — бормотал он. — Она не может мне такое предлагать. Не имеет права.

Я ровно ничего не понял — понял только то, что меня он едва заметил, и в тот момент ему было совершенно без разницы, чем я здесь занимался. Он смотрел на меня будто лунатик.

— Что было бы преступлением, Флор? Чего она не может тебе предлагать? — спросил я, и при мысли, что мои слова могли вывести его из этого состояния, у меня по спине побежали мурашки. Но он пропустил вопрос мимо ушей и продолжал беседовать сам с собой:

— И я не вправе такое принять, — произнес он. На том наша встреча и кончилась. Мне еще бросилось в глаза, что в руке он сжимал резинку для волос, такую, как носят маленькие девочки, розовую, с приделанной металлической стрекозкой, и кончики крыльев у нее были ярко-синие, поблескивавшие на солнце.

Мое волнение, вызванное всей этой неразберихой, постепенно улеглось, и, само собой разумеется, мне и в голову не приходило исполнять свое обещание — если это вообще можно было рассматривать как обещание. О том, чтобы взять его обратно, я тоже не помышлял, тем более что вот уже несколько недель Гемма на эту тему не заговаривала. Притом свое обязательство она выполнила: по воскресеньям, вечерами, она исправно меня навещала. Интересно, каким образом она объясняла эти свои прогулки? С другой стороны, вполне возможно, что Флор даже не замечал ее отлучек, до того отсутствующий вид был у него в последнее время. Теперь он чаще прежнего исчезал куда-то на час, на два, и я спрашивал себя: они что, теперь встречаются с Инес не только по воскресеньям? При этом он, как всегда, лопатил в свинарнике, а параллельно еще успевал заниматься стройкой. И все же у меня создалось впечатление, что он вкладывается в работу уже не с той самоотдачей, как прежде. «Выходит, Бехам достиг своей цели?» — частенько спрашивал я себя. Выходит, он его сломил? Что-то подсказывало мне: отчасти это так, отчасти не так, было тут и нечто другое, для него крайне мучительное. Когда я об этом думал, я словно опять слышал, как Флор бормочет те странные фразы, и мне все мерещилась та розовая девчоночья резинка. Во всяком случае, я испытывал облегчение оттого, что мы с Геммой больше не подвергались опасности быть застигнутыми врасплох. Поначалу еще была некая скованность, которая от нее передалась мне, но скоро это прошло. Теперь Гемма появлялась в изумительно красивых, ладно пригнанных костюмах, и когда она уходила, у меня больше не возникало того прежнего, беспокойного и сомнительного чувства.

В конце августа все еще было плюс тридцать пять, но в начале сентября температура упала до двадцати градусов и меньше. Погода все время держалась пасмурная — свет, пробивавшийся из-за густого облачного покрова, казался уже совсем зимним. Иногда по целым дням в воздухе висела морось.

Последний написанный мной очерк я так и не сумел пристроить. Мне давно уже стало ясно, что с моей профессией я нахожусь на тонущем корабле и надо как можно скорей перебираться на какой-то другой. Но кораблей на горизонте не наблюдалось, и я, чтобы не думать обо всем этом, продолжал ездить к Флору, который, впрочем, теперь со мной почти не разговаривал. Меня это мало беспокоило, потому что недружелюбным или резким он не был. Мне казалось, он как будто бы перестал существовать, никакого характера уже не было. Флор присутствовал здесь лишь телесно, в остальном он как бы уничтожился.

Строительство было завершено в первую неделю сентября, монтажники закончили свою работу, и вот уже несколько дней свинарник использовался по назначению. Я предложил обмыть это дело и даже привез бутылку французского шампанского, но ни Флор, ни Гемма особой радости не выказали. Правда, Гемма в конце концов принесла бокалы, и мы чокнулись, стоя втроем перед новым свинарником и устремив на него наши взоры. Однако оба они выпили шампанское залпом, поставили бокалы на подоконник и, ни слова не сказав, опять взялись за работу. Я спрашивал себя, ощущают ли они на собственной шкуре, что с постройкой нового хлева работы еще прибавилось, — шутка ли, почти на четыреста свиней больше прежнего. Я, по крайней мере, сейчас уставал так же сильно, как в первые дни.

В один из таких пасмурных, промозглых дней опять заявился Бехам; он давно не показывался, и про себя я отметил, что, как ни странно, почти забыл о нем. Он приехал в сопровождении молодого человека, которого я знал; это был тот самый наш последний практикант в газете. Хотя с тех пор прошло немало времени, к тому же на мне была маска, он подмигнул мне с видом заговорщика. Бехам, как всегда, внимания на меня не обратил и в этот раз не стал тратить времени на разговоры. Он достал из багажника казенную красно-белую заградительную ленту (багажник остался открытым, и внутри я заметил два охотничьих ружья, выглядывавших из-под красного покрывала), решительно потопал к новому свинарнику и начал обматывать его лентой. Флор, не вмешиваясь, вообще никак не реагируя, наблюдал за его действиями. Он уже привык к таким появлениям Бехама? Считал их чем-то вроде грозы, которая не причиняет особого ущерба, но после нее каждый раз приходится шевелиться и наводить порядок? Или он в самом деле чувствовал себя побежденным и лишь потому безучастно наблюдал за происходившим, что у него не было сил противодействовать Бехаму? На меня, во всяком случае, этот человек, которого я видел уже много раз, все больше производил впечатление незнакомца, от него исходило нечто зловещее, и поступки его я понимал в лучшем случае наполовину. В моем мозгу молнией мелькнула мысль об обещании, данном Гемме.

— Ты что здесь делаешь? — спросил я практиканта, который, скорее всего, таковым уже не являлся. Он остановился рядом со мной. Я поглядывал в сторону Бехама.

— Занимаюсь сбором материала.

Я удивленно вскинул брови. Ах, да, вспомнил: практикант тоже интересовался этими самыми «Фрименами», или, точнее, «свободными людьми на земле», или «рейхсбюргерами»,[8] или как там они еще прозываются. Феномен в наших краях сравнительно новый, но в последнее время о нем говорили все чаще.

— В таком случае ты напрасно сюда приехал, — сказал я.

— А вот он утверждает обратное, — возразил тот.

— Бехам? — Я посмотрел в том направлении. Бехам был занят тем, что обматывал очередную дверную ручку. Обмотать-то он обмотал, но лента спуталась, оборвалась, и он крепко выругался. — Я полагаю, это скорее он совершает противоправные действия.

— Но ты-то здесь что делаешь?

— Ничего такого, что могло бы тебя заинтересовать. Только не говори ему, что мы с тобой знакомы. Ладно?

— А можно мне здесь немного осмотреться?

— Да ради бога, — сказал я. — Никто возражать не станет.

Мы стояли около машинного сарая, и я не думал, чтобы за нами кто-нибудь мог наблюдать. Бехам был поглощен своей деятельностью, а Флор и Гемма незаметно удалились. Однако, когда непрошеные гости убрались и я снова принялся за работу, Флор спросил меня, знакомы ли мы с тем «парнишкой». Я про себя отметил, что «парнишка» — как раз подходящее словечко, и отвечал, что да, мы знакомы. Откуда? Он что, работает в местной администрации? Нет, он журналист, отвечал я. Журналист? Да. В «Рундшау»? Да. А откуда я его в таком случае знаю? Раньше я тоже работал для «Рундшау». Как, тоже писал статьи? Да. Вот как? И давно это было? Уже давненько. Так какого черта я ему сразу не сказал?

— Ты же об этом не спрашивал.

— Что значит «не спрашивал»? Я же тебя спросил, чему ты обучался!

Похоже, Флор разозлился. Он шагал по тамбуру свинарника, взад-вперед, потом достал из кармана трубку, немного ее пососал. Выходит, Гемма все-таки не проболталась, думал я — и жалел, что не сказал ему в ответ чего-нибудь другого. В конце концов, я мог бы ответить, что вообще не знаю этого «парнишку», и это не было бы ложью, потому что о практиканте я действительно ничего не знал. Внезапно Флор остановился, повертел трубку в руке и, указывая в мою сторону влажно поблескивавшим мундштуком, спросил:

— Ты не мог бы ему рассказать, что Бехам нечестно играет?

— Я ему сказал, чтобы он больше сюда не приезжал.

— А насчет Бехама? Ты ему все рассказал?

— Что ты имеешь в виду?

— Что я имею в виду? У тебя что, у самого глаз нет?

Трудно было определить, звучала в его словах агрессия или всего лишь отчаяние. Он схватил меня за руку, выволок наружу и указал на строение, несколько раз обмотанное заградительной лентой.

— Вот что я имею в виду! Он хочет меня доконать!

Я не знал, что ему на это ответить.

— Ты что, не слышишь, что я тебе говорю? Он хочет стереть меня с лица земли! — Флор стоял, наклонившись вперед, будто против ветра, и орал точь-в-точь как на сильном ветру, так что брызги слюны летели мне в лицо.

— Могу с ним как-нибудь переговорить, — сказал я, отирая брызги с лица.

Он успокоился и снова выпрямился.

— Так и сделай. — Он несколько раз ткнул трубкой в мою сторону, затем еще немного ее пососал, так, будто делал глубокую затяжку или будто это был баллончик для астматиков, и наконец спрятал ее. — Лучше бы ему обратить внимание на этого Бехама, чем отираться здесь.

— Я имел в виду, что переговорю с Бехамом.

— Это еще зачем? С ним не о чем говорить. Нет, лучше побеседуй с этим писакой. Пусть что-нибудь по этому поводу напишет.

Рука его опять потянулась за трубкой, однако не извлекла ее на свет.

— Ведь для тебя это пустяк! Неужели ты этого для меня не сделаешь?

Он говорил так, словно впрямь считал меня своим другом.

— Я совершенно серьезно. Слышишь? Этому необходимо положить конец. Причем немедленно. Я тебе заплачу.

Я по-прежнему не реагировал.

— Сколько ты хочешь?

Я видел, как его рука оставила в покое трубку, залезла глубже в карман и извлекла пачку банкнот, скрепленных зажимом. Он снял зажим и начал отсчитывать сотенные, почти не глядя, торопливо.

— Говори же. Сколько? Пятьсот? Больше?

Я покачал головой. Он продолжал отсчитывать, все лихорадочнее, потом вдруг перестал, опять сложил банкноты и скрепил их.

— Хорошо, — сказал он. — Вот. Тысяча. Скажи ему, чтобы обязательно написал. Ему даже особо напрягаться не надо. Нескольких строчек хватит.

— Не думаю, что он все еще работает в «Рундшау». Я о нем вообще ничего не знаю. Даже как его зовут, не помню.

— Что?

— У меня нет его контактов.

— Контактов?

Флор смотрел на меня так, словно я отвесил ему пощечину. На его лице, лишенном всякого выражения, почти мертвом, медленно проступала смесь сожаления и решимости.

— Понимаю, — сказал он.

— Мне очень жаль, — сказал я.

— Так ты не будешь с ним разговаривать?

— Не представляю, как к нему подступиться. Но он бы в любом случае ничего не написал.

— Будь оно иначе, ты бы мне об этом сказал?

— Разумеется.

— И сам ты тоже ничего не можешь написать. Ведь ты больше не работаешь для «Рундшау».

— Нет, — сказал я.

— И для другой газеты не работаешь.

— Нет.

Повисло долгое молчание.

— Это был последний шанс, — произнес он наконец, уставившись в какую-то точку в пространстве между нами.

— Что ты имеешь в виду?

Конечно, я видел, что эта просьба была для него очень важна, ведь Флор без надобности не расставался ни с одним евро, ни с одним центом, притом я абсолютно не понимал, чего он рассчитывал добиться таким путем. Неужели он действительно верил, что подобная статья могла бы помочь делу и Бехам прекратил бы свое самодурство? Я прикидывал, не смогу ли я все-таки сделать ему это маленькое одолжение. Имя практиканта я уж как-нибудь вспомню, и раздобыть его адрес тоже не проблема: у Паркера он наверняка есть. Возможно, практиканта даже оставили работать в «Рундшау». Способно это хоть что-то изменить или нет, но я решил как-то пособить Флору, однако при условии, что он внятно растолкует мне, чего он ждет от подобной акции. Однако, когда я задал ему этот вопрос, он — все еще глядя вдаль — ответил, что ладно, мол, все нормально. И слова его прозвучали так, будто он уже свыкся с мыслью, что я здесь помочь не в силах, и будто в голову ему пришел другой выход. Я подумал: тем лучше. И дальше меня занимал разве что вопрос, всегда ли он носит столько денег в кармане.