К вечности

Глава двадцать шестая

Теперь, после выброса звука, я принялся стонать. Мой крик частично вобрал в себя боль, однако оставил то самое ноющее состояние, точно стесанной со всей плоти кожи. В целом так и было. Ибо днесь меня уже составлял не только костный рудо-желтого цвета с мельчайшими вкраплениями пурпурных искр скелет, но и покрывающая ее сверху матово-серебристая с золотисто-розовым сиянием плоть, как сказал бы человек мясо… как сказал бы Бог телеса. Не было поколь на мне кожи, цвета и формы глаз, волосяного покрова, словом того, что приобретал Бог при выборе печищи.

— Моя бесценность, — послышался бархатисто-мелодичный голос Родителя, явственно мне сопереживающий. — Как ты?

— Совсем скверно, — попробовал я сие сказать, и к удивлению мои губы пластично шевельнулись. — Точно с меня содрали всю кожу.

Творец Галактик какой-то морг медлил, а после вельми умягчено отметил:

— Как ты похож на Першего. Так же как мой любимый сын бодришься.

— Еще бы, — незамедлительно отозвался я, но так как боль ощущалось при любом движении моей плоти, лишь помыслил. — Ведь во мне его часть…клетка, оная когда-то, в результате копуляции с иной составляющей, образовала зиготу.

— Да, милый мой, лишь часть, — с теплотой согласился Родитель, и теперь в голосе его я уловил благодарность. — Мне стоило давно поблагодарить тебя… Тебя… Или То, что стало толчком в твоем появлении… Появлении каковое спасло от ухода от нас моего сына Першего. Думаю то, чем была иная твоя составляющая, материя противная нашему Всевышнему уступив, соединилась с клеткой Першего и тем породила тебя, погасив его как таковой уход. Не скрою, что предполагал… Я, предполагал, дражайший мой малецык, что второй во Вселенной Родитель рождается от противной нам и Всевышнему темной, чуждой материи, путем копуляции двух составляющих.

Я медлил самую толику времени, осмысливая слова Родителя и днесь воочью понимая, что когда-то ту самую темную материю, энергию, чуждый геном во Всевышнего впустили нарочно. А посем, медлительно приподнял голову, чем вызвал новые стоны, исторгнутые из моих губ, и осмотрел себя. Моя дымящаяся матово-серебристая с золотисто-розовым сиянием плоть и впрямь смотрелась противоположной пепельно-синей коже Родителя, будто я до сих пор оставался Ему чуждым. Я, очевидно, отличался не только от Родителя, но и от своих братьев, Отцов.

Мгновенная слабость сковала мою шею, надавила на голову и резко ее, уронив на серебристую поверхность гарбха уже поглотившую и отверстия, и дотоль выплескиваемые газы, составы, как и сами углубления, вновь став ровным, громко застонал.

— Не надобно моя драгость покуда двигаться, — торопко отозвался Родитель и глас его дрогнул, словно, несмотря на противоположность нашей сути, мы были всегда единым целым, и ноне Он принял на себя мою боль. — Не свершай пока никаких движений. Лежи смирно, вмале тебе помогут. Я же…

— Родитель, — тотчас перебил Его я, и днесь тягостно сотряслось моего тело, вероятно, выплескивая таким образом напряжение. — Почему я иной… другой… не такой как Ты? Отцы? братья?

— Ты, другая часть Всевышнего. Иной ее виток, движение, ход и развитие. Ты неповторимый и уникальный, — теперь Родитель словно пел, столь торжественно, мощно и одновременно нежно, той молвью лаская мою изболевшуюся плоть. — Ты должен быть другим, отличным оттого, что было до ныне во Всевышнем… Вкрапления в кости, плоть, сияние, сие для тебя естественно. Ты будешь обладать особыми способностями, силой. Ты подаришь изумительные творения, создания, формы Галактик, систем, планет, бесценные для нашей Вселенной.

Родитель говорил речь, медлительно наращивая гулкость голоса, вроде окутывая, успокаивая той мощью, той выразительностью и тем восхищением испытываемым Им. Однозначно Он меня любил, как и своих сынов, малецыков, впрочем, вместе с тем Родитель был потрясен таковыми моими отличиями. И если данные обстоятельства меня тревожили, Его вспять приводили в восторг.

— Как чувствует себя Перший? — шевельнул я губами, ибо жаждал говорить, свершать действия.

Я, конечно, знал от Велета и Воителя, что Отец давно поправился, и, покинув Березань, приступил к своим обязанностям, одначе мне жаждалось услышать о моем Творце от Родителя. Наверно Он это понял, посему голос Его, прозвучав точно погудка, огладил меня, а приголубив, несомненно, успокоил:

— С Першим все благополучно. Последнее время он находился недалече от Млечного Пути, в Галактике Стыня Багряной Зимцерле. Вне всяких сомнений тем, желая быть как можно ближе к тебе, моя неповторимость.

— Ну, раз я таковая неповторимость, — от воспоминаний об Отце я прямо-таки весь засиял золотисто-розовыми переливами, в которых проступили едва зримо перемещающиеся серебряные, золотые, платиновые символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы, а также геометрические фигуры, образы людей, существ, зверей, птиц, рыб, растений, планет, систем, Богов, Галактик. — Тогда Ты более не устанавливай своих Стрефил-созданий на своих сынов и моих братьев.

На той стороне контактной сетки, чрез каковую Родитель осуществлял связь со своими малецыками наступило отишье. Похоже, Он был потрясен, и посему молчал достаточно долго, вроде проверяя мою молвь аль токмо с трудом ее переваривая.

— Откуда ты знаешь про Стрефил-создания? — наконец, откликнулся Творец всех Галактик поспрашанием.

— Давно тебе о том хотел сказать, — ответил я и голос мой, еще не получивший как такого определенного звучания, и посему идущий высокой, свистящей нотой, вопреки боли прозвучал насмешливо, а губы чуточку изогнулись в улыбке. — Да все не удавалось тебе о том поведать. Во — первых я их вижу, коли они установлены над Богами, а во-вторых еще будучи в Отческих недрах в Стлязь-Ра, я слышал твой разговор с Гамаюн-Вихо. Определенно, я понимаю язык на котором Ты общаешься со своими созданиями.

Я смолк. Молчал Родитель, может обдумывая мои слова, а может наслаждаясь тем, что я был… жил… существовал. А я лишь сейчас вслушиваясь в наступившую тишину, оглядел стены помещения и приметил, что они сменили цвет. С белого на пурпурный, точно во время моего перерождения и они переплавились, приобретя тот самый ярко-красный с фиолетовым оттенком цвет.

— Думаю, — вмале все же отозвался Родитель, — ты, моя бесценность еще не раз меня удивишь. И к тому нужно быть готовым. А теперь одначе я отключусь. За тобой придет Вежды и ты полетишь к Коло Жизни. Встретимся погодя, что произойдет в ближайшее время. И хотя я не приходил до сих пор к восстанавливающимся малецыкам, это делали всегда они. Ноне я нарушу свое постоянство и сам посещу дольнюю комнату пагоды, ибо очень жажду прижать тебя к своей груди, мой милый.

— Долго я буду после Коло Жизни в дольней комнате? — спросил я, тем не менее, не уточняя судна и имени Отца. Ведь я знал до моего вступления на Коло Жизни не позволительно называть будущее свое имя, имя Отца, величание судна. Родитель сказал так нарочно, судя по всему, желая тем самым подтолкнуть, утвердить меня к выбору печище Димургов.

— Ты, вероятно, восстанавливаться будешь долго, так как слишком утомлен, мой любезный, — молвил Родитель, и, не мешкая отключился.

И я сей миг застонал, точно Он был подключен к моему естеству, которое не имело внутренних органов, а дыхание, обоняние, вкус, осязание осуществляло всей плотью, мясом как сказали бы люди, и потому обладало такой наполненностью, яркостью и сочностью. Еще пару бхараней и появившиеся в помещение три яркие искры: золотая, рдяная и красная отразившись в его стенах, обернулись моими старшими братьями, таковыми обобщенно мне дорогими.

Вежды, Седми и Велет прибыли в своих замечательных венцах, обряженные все как один в серебристое до лодыжек сакхи без рукавов и с квадратным вырезом горловин. Днесь не только у Димурга, но и у иных братьев ушные раковины, мочки были усыпаны сапфирами; васильково-синего, фиолетового и черных цветов, в надбровных дугах просматривались проколы. Так, точно братья жаждали всем своим видом показать собственную родственность и связь с Першим и единожды мной.

— Наша бесценность, — мягко протянул Вежды, и в темно-бурой радужке его глаз блеснула такая теплота и нежность, переплетенная с тембром его бархатистого баритона. — Наконец все закончилось. И вскоре боль сойдет, и появятся силы. Пусть по первому малые, но кои даруют возможность тебе дойти до Коло Жизни. Только днесь ты поколь не двигайся. Родитель велел нам быть особенно внимательными в отношении тебя, понеже ты слишком обессилен. Посему, прошу тебя, наш милый, не свершай никаких движений. Мы все сделаем сами.

Вежды неспешно ступил к гарбху, и единым взмахом левой руки вытряс из перст серебристый, струящийся плащ. А Седми и Велет меж тем принялись снимать все еще удерживающие мои конечности широкие серебристые полосы. И стоило перстам братьев коснуться моей измученной плоти, как я сызнова застонал.

— Больно! Больно! — послал я им с таким огорчение, что братья тотчас убрали руки от меня.

— Потерпи наша драгость, — вкрадчиво произнес Седми. Его глас всегда приносил мне силы, когда я находился в людской плоти. И теперь он будто глоток свежего воздуха придал мне бодрости. — Днесь надобно потерпеть, но это будет последняя боль. Как только мы очутимся на пагоде в дольней комнате, боль иссякнет, останется всего-навсе слабость.

— Почему вы пришли втроем? — вопросил я, жаждая понять, с чего это явились сразу три моих старших брата.

— Потому как за младшим, всегда приходят старшие, — прогудел певучим, объемным басом Велет. Он ноне был при самом малом своем росте. И даже таковой разнился мощью с братьями. — Так положено. Мы все время приходим втроем за нашим младшим. Не важно какое судно, какую печищу, имя выбирает он, або наш брат всегда ощущал как желанен, сейчас и всегда в любой из печищ Всевышнего. А мы дотоль ждали твоего рождения на четвертой планете в пагоде, поелику до начала того процесса маковку увел Мор, зинкурат Воитель, а…

Только я не дал закончить брата, договорив за него сам:

— А кумирню Асила Усач.

— Да, наш любезный малецык, — согласно заметил Велет и резким движением сорвал с левой руки и левой ноги полосы.

И в тоже мгновение Седми освободил правые мои конечности от пут. Кажется, вместе с полосами братья сорвали с меня и плоть, потому как я громко застонал… кричать уже не было сил.

— А!..а! больно…больно, — додышал я однозначно с обидой.

Так как могут огорчаться младшие… Младшие коих вельми любят старшие. Скажем так избалованные, за неженные, капризные младшие. Этим самым огорчением я незамедлительно вызвал значимую досаду в лице самого старшего, Вежды.

Брат гневливо зыркнул на Седми и Велета и не скрываемо недовольно, что позволял себе весьма редко, молвил:

— Бережнее. Бережнее, что вы, впрямь, так грубо.

Определенно, это было не грубо. Хоть и резко. Просто я так устал от боли, что жаждал, абы меня пожалели… Абы меня кахали, ласкали. И братья так и поступали. Осторожно, заботливо Седми и Велет подсунули перста, одни перста под мою голову и стан, да легохонько приподняли. Так, вроде я ничего совсем и не весил, а Вежды меж тем подстелил подо мной расправленное полотнище плаща. Все с той же нежностью они обернули мою плоть в материю плаща, натянув на голову капюшон, прикрыв долгими полами нижние конечности, словом спеленав меня. Шелковисто струящаяся материя плотно облепила мое естество и тем самым погасила боль. Ибо все то время, что братья меня в нее оборачивали, я продолжал стонать и жаловаться Вежды на грубость. А он продолжал досадовать на Седми и Велета, требуя от них мягкости.

Просто — напросто я устал от боли, потому и расслабился, позволил себе те стенания, хотя все же мог сдержаться. Но днесь мне хотелось ощутить заботу старших. Тех, кого я так любил, кто был так дорог, разлука с которыми допрежь душила меня своей смурью и кручиной.

Запеленав в плащ, Вежды поднял меня на руки, нежно прижав к своей груди, а Седми стоящий по левую от него сторону поправил мою голову, притулив щекой к его сакхи, точнее не столько щекой, сколько обвитой подле материей плаща.

— Уберите преграды, — властно молвил Вежды, таковую необоримость, могущество я впервые слышал в его голосе. Ведь старший брат всегда был мягок в обращении с младшими. Очевидно, сейчас в нем правило главенство и забота над самым меньшим средь Богов, самим меньшим и дорогим, мной.

Седми не мешкая вздел вверх левую руку и кончики его тонких, долгих пальцев замерцали переливами света, а по молочной коже лица стала перемещаться россыпь багряных искорок. Миг и точно из всего его тела вырвалось огнистое сияние, приправленное пурпурными остроносыми брызгами. Оно в доли секунд сосредоточилось мощным комком подле ладони брата, а после тем мощным светящимся лепестком, оттолкнувшись от своего начала, ринулось вперед, и срыву вклинилось в одну из стен помещения. Вроде покатой волны свет оплеснул стену и оставил на ней и на соседних золотые, мельчайшие, рыхлые мятешки. Разом набухли данные мятешки и точно переспелые овощи выкинули из себя во все стороны языки пламени, которые двигаясь лишь по поверхности стен, внедрились в саму структуру камня. Очевидно, только для того, чтобы бхарани спустя и сами каменные стены распались на крошечные частички да осыпались вниз, очистив от каких преград пространство пред нами.

А на меня тотчас глянул голубой небосвод, и плоть лица, не прикрытого плащом, облизало дуновение ветра. Так, что дотоль из-за плотности материи я дышавший всего-навсе плотью лица, вздохнул более глубоко.

Тишина.

Меня поразила царящая округ нас тишина. Не слышно было не то, чтобы людской жизни, наполненной визгом автомашин, сирен, криками толпы, грохотом устройств. Не слышно стало даже жизни животного мира, насыщенного не только воплями зверей, перекличкой птиц, но и жужжанием многообразного мира насекомых, тех самых, чьими Творцами слыли мой Отец и брат Темряй.

— Почему так тихо? — шевельнув губами поспрашал я.

— Зов, выброшенный тобой из пирамидального комплекса прошелся звуковой волной по планете до соседних построек и убил все живое в трех верстах от эпицентра, — негромко ответил Вежды, и плотнее прижал меня к себе, как самую большую ценность, каковую боялся обронить. — Мой милый, сейчас мы отправимся к пагоде, — добавил брат, — потерпи. Ибо это будет твоя последняя боль.

— Хочу увидеть Землю, последний раз, — тихо шепнул я.

И Вежды ласково мне улыбнулся, заглянув вглубь моих все поколь не имеющих цвета и формы очей, слегка кивнув. Немедля Седми и Велет взялись за его плечи. Первый, как старший за левое, второй, как младший, за правое. И Боги, мягко оторвавшись от пирамидального навершия храма, взлетели вверх. Их долгие серебристые сакхи степенно колыхали полами, а по их поверхности переливались всеми цветами радуги, поигрывающие, желтоватыми кончиками, лучи звезды Солнце. Центрального тела системы, горячего газового шара, удерживающего обок себя все остальные тела Солнечной системы.

Я неспешно повернул голову влево, вернее это ее повернул Седми, абы мне было видно расстилающуюся под нами планету. Светло-коричневые покрывала песка легкими изгибами стлались по пространству планеты, иноредь на них просматривались невысокие взгорья. Местами по взъерошенному полотну тех точно только, что насыпанных барханов малой рябью струился песок. Наблюдались то кособоко вырубленные вершины, то лишенные пологости макушки, ершисто глазеющие своими многогранностями вверх. Также резко, ибо братья поднялись много выше, выступила массивная бурая долина по краю, будто приправленная красными полосами почвы, окруженная слева зелеными вздутиями густой поросли деревьев и окаймленная голубой полосой извилистой реки. Плотность оземи нежданно много увеличившись прикрылась дымчатой завесой бело-голубого неба на горизонте и я понял, что братья мгновенно переместили меня в новую местность…

В те места по коим я когда-то проходил… проходил, будучи естеством человеческой плоти.

Еще миг и предо мной выросли высокие скалистые гряды с темно-бурыми склонами, увенчанные белыми полотнищами льдов. В серо-сизых долинах меж ними прятались круглые синие блюдца озер, а по низко парящему небесному куполу медлительно ползли ворохи белых облаков. Они прикрывали, кажется, и сами озера, и утесы гор, и приглублые пропасти, и разветвленные каньоны.

А после появилось, также мгновенно, пространство бурой земли, вперемежку с темно-синей линией воды, с одного бока прикрытой белыми разрозненными пластами снега и льда, уходящими в безмерную, неоглядную даль.

— Отсюда все началось, — нежно продышал Вежды, и, поправив мне голову, прислонил ее к своему плечу. И уже не только мне, но и нашим братьям добавив, — пора!

И тотчас я ощутил, как вспыхнули мои братья, и образовался вкруг наших тел мощный пылающий шар. Доли мига и мы точно втянувшись в единую, общую искру переместились на четвертую планету к пагоде.

— Ох…ох! — застонал я, стоило только нам четверым обрести свои прежние образы. — Когда же это кончится, — вже проныл я, ибо более не желал даже стенать.

— Все, все наша драгость, — полюбовно молвил Седми, заглядывая в мое лицо, верно, неправильно сказать в глаза, або их не было, посему лишь в лицо. — Это была последняя боль, более не будет.

Теперь мы стояли, как домыслил я, после увиденных над собой треугольных, голубо-серых с синими брызгами по окоему очей Седми, на четвертой планете. Это я понял, не только потому как справа от меня возвышалась скалистая гора с красно-бурым покрытием множественно испещренная углублениями, выбоинами, бороздами скошенных склонов, но и по подымающемуся над ней приправленному рдяными полутонами более далекому солнцу, оное уже раскалило буро-синее небо в изогнутые белые полосы испарений.

За верхушку того склона зацепилась присоской одной из своих рук пагода. Она нависала таковой массой над пространством планеты, что не только скрывала его большую часть внизу, но и загораживала подымающееся солнце. Поелику лучи последнего и чудились столь рассеянными. Днесь в корпусе пагоды напоминающей огромного, стеклянного осьминога, рот-вход, схожий с клювом птицы, был распахнут. Широкая полоса света, в виде пятачка, выбиваясь из-под нижней его части, создавала наст на коем стояли братья, и одновременно зазывала в рябь долгого коридора пагоды. Где пухлыми, обрывистыми клоками облаков устилался пол, а студенистая, радужная зябь света иллюзорно создавала стены и округлый свод.

Я внезапно прерывчато дернул конечностями, а после, широко раскрыв рот, надрывисто стал вгонять чрез него, словно чуждые моей плоти газы, витающие над Марсом, когда-то имеющим столь множественные названия (множественные, что являлось близко родственным к божественности) Красный Гор, Куджа, Мангал, Лахитанга, Нергал, Веретрагной, Вархран, Бахрам, Арес, Орей, Яр.

— Ровнее, ровнее дыши, — участливо протянул Вежды, узрев мое трепыхание. — И закрой рот. Он тебе не нужен. Успокойся, успокойся малецык и дыхание выровняется.

Это брат уже шептал, входя в зашевеливший голубыми парами коридор, мгновенно выплеснувшийся из световых радужных стен и свода, и неспешно направился по нему к дольней комнате, на ходу миновав не одну завесу, скрывающую в ход в горницы, комнаты, горенки, светелки, залы космического судна.

— Степеннее, медленнее дыши. Закрой рот, моя бесценность, — голос Вежды убаюкивал, уничтожал какие-либо преграды, утверждал собственное старшинство, которому неможно было не подчиниться.

Вслед за Димургом шли Седми и Велет, они уже убрали руки с плеч нашего общего старшего брата и теперь раздавали указания, тем созданиям, что наполняли пагоду.

— Сомкните створки. Прибавьте ауры в дольней комнате. Уберите стыковочный аппарат.

А я обессилено смотрел в очи Вежды чувствуя, что отключаюсь.