Кабинет фей

Начало

ахотел как-то один мещанин, сын купца с улицы Сен-Дени[275], стать дворянином и щеголем высокого рода. Был он очень богат и купил дворянский титул, но тут же обнаружил, что не оказывают ему должного почтения в городском квартале. Ведь еще недавно все видели, как он ткань локтем мерил. Посему решил он поехать в провинцию, чтобы хоть там прослыть человеком ученым и благородным. Он приобрел библиотеку недавно почившего философа, ни капли не сомневаясь, что, имея столько томов, вскоре будет обладать такими же знаниями, и даже обучился искусству владения оружием, хотя стремление сойти за храбреца было гораздо сильнее его природной отваги.

Долго наш новоиспеченный дворянин выбирал из всех провинций и, наконец решив обосноваться в Нормандии[276], отправился в Руан. Там встретился он с поручителями своего покойного отца, которые всячески старались ему угодить. Но это все были простые купцы, и ему не хотелось держать себя с ними ровней, а посему он с помощью нелепых выдумок пытался заставить всех вокруг поверить в свое благородное происхождение, так что поведение его было весьма странным, а голова полнилась всякими безумными фантазиями. Он разузнал, какие из близлежащих земель можно было приобрести во владение, и выбрал ту, что располагалась у моря и приглянулась ему по рассказам. Ее он и купил, сперва побывав там и увидев все собственными глазами. Дом ему, однако, показался не слишком красивым, и он сразу же нанял рабочих, чтобы его снести; но, считая, что он и есть непревзойденный знаток всех наук, не захотел другого архитектора для своего скромного замка, кроме самого себя.

Он выбрал весьма приятное место на берегу моря. В часы прилива волны плескались у самых стен. Здесь же в море впадала бурная речка, поэтому он повелел возвести над ней высокую аркаду, на которой и построил свой новомодный дворец. Туда можно было подняться с обеих сторон по крутой каменной лестнице с железными перилами. В дождливую или ветреную погоду это было поистине ни с чем не сравнимое удовольствие, поскольку, покуда гости добирались наконец до замка, они успевали промокнуть до нитки, продрогнуть от холодного ветра или обгореть на солнце; зато попробовали бы пожаловаться на такие неудобства — вот уж чего хозяин не прощал никогда.

Наш мещанин, отказавшись от своей фамилии, стал называть себя господин де Ла Дандинардьер[277]. Сие длинное имя должно было внушать благоговение соседям, по большей части баронам и виконтам, не слишком богатым и отвыкшим от визитов ко двору. Чтобы произвести еще большее впечатление, наш герой набивал карманы письмами от важных персон, которые сам же и писал в стиле напыщенном и вульгарном. Тем не менее содержание их всегда действовало на провинциалов, особенно та непременная приписка, где обеспокоенность его здоровьем выражал его величество король. Новоиспеченный господин де Ла Дандинардьер обзавелся полудюжиной маленьких злых собачонок, которых стал называть сворой, и нанял слугу по имени Ален[278]. По мере надобности своего господина тот бывал и письмоводителем, и дворецким, а то и поваром или камердинером.

Слуга этот, охотясь со сворой хозяина, весьма часто заходил на земли соседей, нимало не задумываясь о том, как вредно это может быть для репутации Ла Дандинардьера и какой скандал может вызвать. И вот однажды некий господин, не отличавшийся терпимостью, случайно застал нашего охотника в своих владениях за безжалостным истреблением куропаток. Нарушитель был жестоко избит, а на угрозы, что его хозяин пожалуется на такую несправедливость маршалам Франции, услышал в ответ:

— Ха! Хочешь меня запугать! А я ведь знаю твоего маркиза[279] де Ла Дандинардьера. Получи-ка! Вот тебе четыре тумака! Передай их от меня своему хозяину да спроси у него, не заслужил ли он поболе от других!

Вернулся слуга весь избитый и с пустыми руками, хотя его господин рассчитывал подать дичь на ужин, куда были приглашены трое почтенных приходских священников из соседних поместий. Ла Дандинардьер, низенький, толстый и вспыльчивый, страшно разгневался, узнав от Алена о его злоключениях и о словах Вильвиля (так звали встреченного им господина).

— Я отомщу, — процедил он, нахлобучивая шляпу. — Я им покажу, как ссориться со мной! Я ли не важная персона? У меня замок на прекрасной реке, у подножья его плещется море, крыша из сланца, а у этого нищего только и есть, что глиняные стены да соломенная кровля.

На прогулке он гневно вышагивал, сцепив руки за спиной. Как раз в это время к нему явился барон де Сен-Тома, человек незаменимый в тех краях, — так он был радушен и благожелателен. Не было такого спора, который бы он не разрешил, и ни одна свадьба не обходилась без его совета и участия. Он был благородного происхождения, но беден; женился же, к несчастью, на женщине высоченной, худосочной и чернявой, которая любой ценой хотела прослыть красавицей, притом сия цена оказалась столь велика, что доходы мужа таяли день ото дня. Двух своих дочерей, девушек весьма пригожих, она ничуть не любила. Дело в том, что они рано повзрослели и знали гораздо больше матери. А было это так, потому что держала она их взаперти в небольшом доме, стоявшем в глубине сада; и вот, маясь от одиночества, они один за другим проглатывали романы и воображали себя, прекрасных и несчастных, принцессами в ожидании героя, который вызволил бы их из заколдованного замка.

Скудные знания об окружающем мире, слившись с фантазиями, с помощью коих они пытались избавиться от скуки, превратили их в особ весьма сумасбродных. Богом данный здравый смысл принял в них причудливую форму. Мать же, отличавшаяся полным отсутствием оного, старалась на сей счет себя успокоить: лишь бы дочери денег не просили, а в остальном пусть себе блажат сколько вздумается. Г-н де Сен-Тома куда больше тревожился о своих дочерях. Имей он больше средств, несомненно, и для них смог бы состояние нажить; но барышни были счастливы только в своих фантазиях, и отцу ничего не оставалось, кроме как не мешать их утехам.

Разгневанный вид г-на де Ла Дандинардьера удивил барона де Сен-Тома.

— Вас сегодня не узнать, — улыбнулся он. — Что с вами?

— Что со мной, господин сосед мой? — переспросил Ла Дандинардьер. — Сейчас я вам расскажу, что со мной. И если вы не упадете замертво от изумления, то уж по меньшей мере сделается вам нехорошо. Господин де Вильвиль нанес мне оскорбление, убивает моих собак, избивает ловчего, клевещет на меня. Но это малая толика! На самом деле всё намного… Но нет, больше я ничего не скажу. Мы еще посмотрим, еще поглядим.

— Вы что же, — перебил его г-н де Сен-Тома, — хотите вызвать его на дуэль?

— Хочу ли я? — вскричал Ла Дандинардьер. — Чего я хочу, так это сразить его насмерть первым же выпадом! Другого исхода мне не нужно!

— Умерьте свой пыл, друг мой, — стал уговаривать барон, — вы знаете, какая участь ждет дуэлянтов. Если ваши недруги узнают об этой затее, вам нужно будет думать лишь о том, как бежать из королевства.

— Честь всегда была мне дороже жизни, — ответствовал Ла Дандинардьер. — Если смиренно сносить обиды да насмешки, останется только с позором покинуть замок. Эти негодяи нормандцы посчитают меня за мягкотелого тюфяка. Разумеется, — спохватился он, — это я так рассержен на Вильвиля, вот и ругаю нормандцев, а вас ни в коей мере не хочу задеть.

— Я не воспринимаю слова столь буквально, — сказал г-н де Сен-Тома. — И чтобы доказать вам свою преданность, готов тотчас же пойти и бросить ему вызов, раз уж вы непременно хотите драться.

Такое предложение обескуражило Ла Дандинардьера, чей гнев уже угасал, уступая место страху. Рвение барона в эту минуту было для него невыносимо.

Немного помедлив, Ла Дандинардьер спросил:

— Думаете, если я буду драться с этим деревенщиной, из-за меня поднимется шум при дворе?

— Нужно умело устроить ваш поединок, — ответил барон. — Я знаю Вильвиля — вызвать его на дуэль не составит никакого труда.

— Так ли он храбр? — заволновался Ла Дандинардьер.

— Его храбрость граничит с безрассудством. Он убил больше людей, чем другой прихлопнул мух.

— Я восхищен, — Ла Дандинардьер старался оставаться невозмутимым, — такой противник мне и нужен. Никогда не забуду свою шестую дуэль: на ней я сразил одного хвастуна, пред которым другие отступали.

— Вот как! А я опасался, — добавил барон, — что вы в этом деле неопытны. Решайтесь же, и я буду иметь удовольствие быть вам полезным.

— Я полон решимости, — ответил Ла Дандинардьер. — Однако не будем спешить. Надеюсь иметь честь вновь увидеть вас через несколько дней.

И он сменил предмет разговора, перейдя к новостям, которые получил из Парижа.

Господин де Сен-Тома поспешил оставить нашего мещанина. Он еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, ибо хотя был уже немолод, но все еще сохранял природную веселость и способность воображать вещи весьма забавные. Он понимал, в каком замешательстве находится Ла Дандинардьер, теперь куда больше рассерженный на самого себя за свое хвастовство, чем на Вильвиля за его оскорбления. Барон надеялся позабавиться на славу, дав ход этому делу. У него был весьма статный слуга-гасконец, не утративший бахвальства, свойственного уроженцам этой местности[280]. Двумя днями позже де Сен-Тома, дав ему определенные указания, отправил его к Ла Дандинардьеру. Вид у гасконца был впечатляющий: камзол буйволовой кожи, шейный платок из черной тафты, залихватски загнутая кверху шляпа с галунами, такая большая, что походила скорее на зонт, кожаная портупея, богато расшитая перевязь и шпага, какой не видывали здесь со времен Вильгельма Завоевателя[281].

Ла Дандинардьер беспокойно прогуливался по берегу моря. Внезапно прямо перед ним вырос этот фанфарон, да так близко, что не оставалось ни малейшей возможности ускользнуть.

— Не вы ли, — громогласно и без приветствия произнес слуга, — не вы ли господин де Ла Дандинардьер?

— Пусть так, — в страхе пробормотал наш мещанин.

— Пусть так? — вопросил гасконец. — Что вы подразумеваете под таким ответом?

— Я хочу сказать, что я вас вовсе не знаю и с легкостью обхожусь без новых знакомств. В общем, в двух словах — что ж, может, я и Ла Дандинардьер, а может быть, и нет.

— Вот, значит, как объясняется ваше «пусть так», — произнес наш храбрец. — Я же без лишних церемоний заявляю вам: господин де Вильвиль прекрасно осведомлен о той клевете, что вы на него возводите. Посему он хочет встретиться с вами лицом к лицу через три дня в близлежащем лесу. Я буду его секундантом, вы приведете своего.

Ла Дандинардьер не сразу пришел в себя от испуга и изумления. К тому времени нагнавший ужаса хвастун ушел уже довольно далеко, и когда наш мещанин наконец принялся вертеть головой в поисках своего недавнего собеседника, тот успел скрыться за утесом. В подобных обстоятельствах Ла Дандинардьер предпочитал иметь дело с демоном, нежели с человеком. Он изо всех сил убеждал себя, что это было видение, что злой дух принял фантастический облик и явился потревожить его покой; и если он сам и сомневался в таком своем предположении, то, по крайней мере, надеялся убедить в нем местное общество, дабы с достоинством выйти из затруднительного положения.

Он вернулся домой столь бледный и осунувшийся, что не было даже надобности прикидываться испуганным. Его ждали приор де Ришкур и виконт де Бержанвиль. Они были так увлечены изучением гравюр, изображавших героев древности, которыми де Ла Дандинардьер украсил свою гостиную, что не заметили состояния хозяина. Наш мещанин приказал у каждой гравюры поставить надпись с именем героя и его подвигами, но буквы были такие маленькие и неудобочитаемые, что виконт и приор спорили. «Это Жиле», — говорил один. «Нет, Жило», — возражал другой. Тут они заметили вошедшего Ла Дандинардьера.

— А! Вот и вы! — обратились к нему гости. — Просим вас разрешить наш спор: как зовут сего господина на портрете?

— Это Жиль, господа, — ответил наш мещанин, — Жиль де Ла Дандинардьер, мой предок. Он вырос в замке д’Амбуаз вместе с сыном короля Франции Людовика Одиннадцатого Карлом Восьмым — то-то был король пригожий да мудрый! Карл обожал моего славного предка. Но, как известно, Людовик Одиннадцатый боялся, что сын может предать его. Чтобы себя обезопасить, он его плохо воспитывал и кормил говядиной, в то время как Жиль был у Людовика Одиннадцатого в фаворе и каждый день ел дичь, часть которой отдавал Карлу. В благодарность тот сделал его, не помню точно кем, но, по-моему, коннетаблем[282].

— Вот как! — воскликнул приор. — Не помню я что-то коннетабля с таким именем.

— Не важно, — ответил Ла Дандинардьер. — Если не коннетаблем, так сухопутным адмиралом[283] точно. На гравюре ясно видно, что он изображен с жезлом командующего, а это кое-что значит.

Тут наш мещанин стал рассказывать гостям всю историю своих предков, написанную по его приказу. Он бы и продолжал, несмотря на плачевное состояние, в которое его привела встреча с давешним хвастуном. Но тут виконт, приглядевшись, заметил, что Ла Дандинардьер то бледнеет, то краснеет, то зеленеет, и вскричал:

— О Боже! Вам худо, вы при смерти, друг мой? Вы так странно изменились в лице!

— Большая удача, господа, что я еще с вами после того, что со мной случилось. Не будь я таким храбрым, так был бы уже мертв. Представьте, каково человеку, на которого вдруг нападает злой дух. Он хоть и был в людском обличье, но глаза его горели адской злобой, ноги словно вывихнуты, а на руках когти[284].

И Ла Дандинардьер рассказал о происшествии на берегу моря. Как ни старались виконт и приор, им не удавалось сдерживать смех над этим воображаемым испугом. Они толкали друг друга локтем в бок и украдкой перемигивались, что весьма красноречиво говорило об их чувствах. В конце концов, после бурных восклицаний по поводу такого удивительного приключения, они посоветовали нашему мещанину сделать кровопускание, на что тот с радостью согласился, желая воспользоваться поворотом событий, чтобы выиграть время.

Он послал за лекарем, а гости в это время приступили к трапезе. Ла Дандинардьеру кусок в горло не лез, хоть он и был очень голоден, — ведь на море воздух возбуждает аппетит, как нигде более. Однако друзья стали его уговаривать, что поддержание сил необходимо для противодействия и людям, и злым духам. Ла Дандинардьер согласился и с таким усердием принялся поглощать пищу, что один съел больше своих гостей и всей прислуги.

Дом лекаря находился весьма далеко от замка нашего мещанина, и виконт с приором откланялись до его приезда. Они поражались безрассудству, с коим Ла Дандинардьер стремился сойти за потомка фаворита Карла VIII и заставить поверить, что злой дух потрудился явиться, чтобы его напугать. Они оба согласились, что это все чрезвычайно забавно и распутать сей клубок тайн под силу разве что барону де Сен-Тома, а посему и отправились к нему на ночлег и нашли его в обычном веселом расположении духа, хотя в жизни его не было особых причин для радости — стоило лишь вспомнить о его жене и дочерях, частенько подливавших дегтя в медовую сладость его обычного добродушия. Барон не скрыл от друзей шутку, которую сыграл с Ла Дандинардьером, показав им и того лакея, что так сильно напугал нашего мещанина, и предположив, что тут еще есть чем позабавиться. Де Сен-Тома пообещал предложить свои услуги в дуэли с Вильвилем и во всех подробностях живописать, каков будет Ла Дандинардьер, когда получит известие о предстоящем поединке. Каждый наперебой предлагал, как сделать эту историю еще забавнее. На следующий день барон не преминул навестить нашего великосветского простака.

К тому времени, как приехал лекарь, Ла Дандинардьер потерял уже всякое желание расставаться даже с каплей крови и подумал, что достаточно лишь пустить слух о кровопускании. Он хорошо заплатил лекарю, чтобы тот везде подтверждал и даже приукрашивал сей факт, приказав прислуге повторять за лекарем, а сам с забинтованной рукой улегся в постель.

Барон де Сен-Тома явился рано — Ла Дандинардьер еще не встал. Верный слуга Ален доложил, что не может разбудить господина по причине его плохого самочувствия. На это барон возразил:

— У меня очень важные известия, я непременно должен увидеть его. Поэтому, Ален, дружочек, проводи-ка меня в его комнату.

Слуга повиновался. Ла Дандинардьер лежал в кровати. На нем была ночная фуфайка черного сукна, бывшая когда-то камзолом. Подол отрезали, и теперь он свисал, обмотанный вокруг красного шерстяного колпака. Остальные предметы одежды на нем были под стать этому домашнему облачению.

— Как же так! — вскричал барон. — Вы спите, пока Вильвиль готовится вас уничтожить? Он сообщил, что вчера один храбрец приходил бросить вам вызов и подтвердить самые серьезные намерения. Не думаю, — добавил он, — что вы можете отказать ему в сатисфакции.

Ла Дандинардьер слушал его с возрастающим ужасом, который более не мог скрывать.

— Признаюсь вам по чести, — пробормотал он, — что я перебрался в эту провинцию не для того, чтобы меня проткнули на дуэли. Я с таким же успехом мог остаться и в Париже — городе весьма опасном. Там хватает людей, готовых уничтожать всех и каждого. Я долго выбирал, я хотел поселиться в месте, где смогу жить тихо-мирно. У меня всего в достатке и нет причин ненавидеть жизнь. Так почему же вы советуете рисковать самым ценным, что есть у меня?

— По-дружески советую вам, — ответствовал барон, — следовать тому пути, который для вас проторили ваши доблестные предки. Неужели вы хотите обесчестить свое имя, отказавшись пару раз взмахнуть шпагой? Если вам не нравится называть это дуэлью, пусть это будет просто встреча — я-то в любом случае готов вам услужить. Я буду вашим секундантом вопреки всему, хотя страшно рискую: ведь у меня жена и две дочери. Но чего не сделаешь ради друга? Все отдам, душу свою отдам!

Ла Дандинардьер почувствовал, что его загнали в угол, и прибегнул к избитому средству — упал без чувств. Это у него, впрочем, вышло неудачно: он повалился на кровать и принялся кричать что есть мочи:

— Умираю! Вчерашнее кровопускание было слишком жестоким! Рана открылась! Два ведра крови я потерял этой ночью! С ног валюсь от истощения…

Он закатил глаза и остался без движения, твердо решив пролежать в таком положении несколько часов. Барон, имевший представление, как действовать в подобных случаях, потряс нашего притворщика за плечо и отвесил ему пару-тройку пощечин, которые тот снес не пошевелившись, со стойкостью, заслуживающей восхищения. Де Сен-Тома тотчас побежал за кувшином, из которого выплеснул Ла Дандинардьеру воду в лицо, да так сильно, что тот на мгновение подумал, не началось ли наводнение, и в испуге открыл глазки-щелочки. Оценив ситуацию, он покраснел от гнева.

— Прошу вас, сударь, — процедил он, — если я вдруг еще когда-нибудь окажусь без сознания в вашем присутствии, то уж лучше позвольте мне умереть, чем приводить в чувство таким способом.

— Вы не оценили мое старание, — вздохнул барон, — между тем я остаюсь вашим преданным другом. Надеюсь, вы порадуете меня и примете вызов.

— Боже мой! Дайте же мне время успокоиться, — ответил Ла Дандинардьер, — вы еще нетерпеливее Вильвиля.

— Хотите, чтобы он лишил вас жизни? — поинтересовался барон. — Да, сия участь не минует тех, кто уклоняется от дуэлей.

Угроза такого рода взволновала нашего мещанина.

— Мне нужно поразмыслить над этим, — сказал он, — а уж потом я дам вам положительный ответ.

Господин де Сен-Тома решил, что слишком утомит Ла Дандинардьера, продолжая настаивать на своем. Едва не задушив его в объятиях, барон направился домой, как ни просил его наш простак поужинать с ним.

Оставшись один, Ла Дандинардьер задумался о долге чести, который ему предстояло исполнить. Тут в голову ему пришла замечательная мысль, как спасти свое доброе имя и остаться при этом целым и невредимым. Идея заключалась в том, чтобы отправить на дуэль Алена, переодев его в доспехи хозяина, после чего сам Ла Дандинардьер явится к барону и другим представителям местной знати в этих же самых доспехах. Тогда все поверят, что и на дуэли был тоже он. Наш мещанин позвал верного Алена и молвил:

— Я не сомневаюсь в твоей преданности, но есть в этом мире вещи, которые от нас не зависят. Вот, например, хочет человек быть храбрым, но если по природе своей он трус, все усилия его будут тщетны. Я считаю, что во мне бьется сердце короля или императора, полное отваги и решимости, и если я в чем и грешен, то лишь в том, что чувств сих во мне преизбыток. Ты, верно, знаешь, что этот несчастный Вильвиль желает драться со мной, и, подойди я к поединку со всей серьезностью, его можно считать мертвецом. Я владею немалым имуществом, досадно будет все потерять. И потом, он жесток и может убить меня до того, как я успею ему помешать. Единственный выход таков: ты дерешься вместо меня, я в это время молюсь за тебя.

Ален, самый безобидный человек на свете, был поражен, услышав предложение столь жестокое и безрассудное. Он немного помедлил в поисках отговорки для своего господина, а затем сказал:

— У меня должно быть ваше лицо, телосложение и рост, но я на вас не похож: вряд ли мне удастся его обмануть.

— Обещаешь ли ты драться, если я устраню это препятствие?

— Да, господин, — ответил Ален, убежденный, что такое невозможно.

— Что же мне с тобой делать, если проиграешь?

— Все, что вам заблагорассудится, — молвил добродушный Ален.

— Что ж, еще немного — и мы узнаем, так ли ты храбр и честен, — заключил Ла Дандинардьер.

От этих слов Алена затрясло так, что он еле устоял на ногах, сразу испугавшись, что злой дух, явившийся хозяину на берегу моря, обучил того какому-то заклятью.

— Выслушайте меня, господин, — запричитал он, — молю вас, только без всяких там темных сил! Не хочу, чтобы меня прокляли, ненавижу чародеев со всеми их фокусами. Я беру слово назад — теперь не стану драться даже за сто золотых.

Ла Дандинардьер, разозлившись на такую трусость, взял палку и со всего размаху огрел ею Алена.

— Пока не начнешь меня слушаться, — процедил он, — буду обращаться с тобой так, а не иначе.

Ален поспешил скрыться, полный досады и решимости уйти со службы.

Ла Дандинардьер между тем не находил себе места. Времени до дуэли оставалось все меньше, а он еще не сделал ничего, чтобы ее предотвратить. Наш мещанин приобрел у старьевщика пару кирас и два шлема, латные рукавицы и все остальное, что приличествовало рыцарю. В эти доспехи он собирался облачить Алена и искренне надеялся, что Вильвиль не раскроет обмана, если забрало у шлема будет опущено. Ла Дандинардьер отправился на поиски слуги и нашел его уединившимся в темном погребе, где тот с унылым видом облегчал страдания подле бочки вина, содержимое которой было, вероятно, лучшим средством от побоев.

— Поди сюда, презренный, — крикнул Ла Дандинардьер еще с лестницы, — поди и проверь, колдун ли я или ты — глупец.

Ален поспешил опорожнить содержимое бочки и, ведомый радостью, почерпнутой под сим подземным сводом, поднялся к своему господину в куда более приподнятом настроении. Он последовал за ним в его покои и весьма испугался при виде железных доспехов. Ла Дандинардьер приказал ему надеть их.

— Как же я это надену, господин? Я в этом понимаю не больше, чем в законе турецкого султана.

— Да помогу я тебе, грубиян несносный, — проворчал наш мещанин, — если я сейчас не выступлю в качестве твоего камердинера, тебе никогда духу не хватит в доспехи облачиться.

Кираса оказалась слишком тесной, и Алену пришлось расстаться с камзолом и рубашкой, но теперь доспех врезался ему в кожу.

— Вот, — приговаривал Ла Дандинардьер, — именно так выглядят величайшие короли, когда собираются на войну.

— У королей этих, — отвечал Ален, — вовсе нет ума, если они меняют бархат да атлас на такую мерзость. Я бы лучше натянул на себя пуховое одеяло.

— Ах, негодяй! — воскликнул Ла Дандинардьер. — Никогда ты ничего не добьешься в жизни. Предпочтения людей благородных отличаются от склонностей черни и в большом, и в малом. Вот хоть я — будучи человеком высокого происхождения, я бы предпочел пить, есть и спать, вовсе не снимая доспехов.

— Это, конечно, так, — согласился Ален, — только вот на поединок с де Вильвилем вы в них пойти не хотите, предоставляя эту возможность мне, а меня от такого избави бог.

Ла Дандинардьер рассердился и, ничего не ответив, нахлобучил на бедного Алена шлем, да с такой неуклюжей грубостью, что тот приготовился сразу отдать богу душу — ведь наш простак, будучи таким же несведущим, как и его слуга, надел шлем задом наперед. Напрасно Ален кричал и вопил — Ла Дандинардьер не сомневался, что это он со злости или с непривычки, и только посмеивался. В конце концов он все же заметил свою оплошность и поскорее повернул шлем. К этому времени Ален почти задохнулся и, обрадовавшись глотку воздуха, принялся болтать без умолку.

Закончив со слугой, хозяин сам облачился в доспехи и, подтащив Алена к зеркалу, спросил:

— Кто ты, по-твоему?

— Хе, господин! Я Ален.

— Тупица этакая, — взвился его хозяин, — неужели не видишь, что ты господин де Ла Дандинардьер? Когда забрало опущено, нас не отличить. Я уверен, что Вильвиль ни за что не догадается. Так наберись же немного храбрости, мой бедный мальчик, — продолжил он спокойнее, — и не подумай, что будешь драться даром. Я обещаю, что, живой или мертвый, ты получишь хорошее вознаграждение. Если будешь убит, я похороню тебя с почестями, как благородного господина, а останешься в живых — женю тебя на Ришарде[285], ведь ты к ней, по-моему, неравнодушен. Вот тебе для начала три монеты по пятнадцать су и еще мелочь. Ты же понимаешь, что о деньгах тебе тоже беспокоиться нечего.

Увидев, что господин подкрепляет обещания денежками, Ален, весьма захмелевший после изрядного количества вина, растаял и воскликнул геройски:

— Вперед! Сражаться! Я стану богатым, и тогда Ришарда меня полюбит!

Обрадованный Ла Дандинардьер продолжил увещевать его сладкими речами.

Между тем дома у барона де Сен-Тома в нетерпении дожидались его возвращения виконт и приор. Все вместе они немало повеселились над тем, как нелегко сейчас приходилось нашему мещанину, и договорились не оставлять его в покое. Он же облачился в доспехи, украсив шлем старым плюмажем, а чтобы сделать свой облик более устрашающим, обрезал у красавицы лошадки хвост и прикрепил его наподобие султана, ниспадающего до плеч; сбоку же привесил себе старинную шпагу. В таком снаряжении его можно было принять за младшего брата Дон-Кихота, хотя и столь же безумного, однако отнюдь не такого храброго. За ним следовал Ален, достойный подражатель Санчо Пансы.

В дороге Ла Дандинардьер боялся ненароком повстречать де Вильвиля. Он очень надеялся на опущенное забрало своего шлема, сквозь которое едва мог дышать.

— Враг ни за что не узнает меня, — говорил он Алену, — а если и нападет, я ему сразу скажу, что он ошибается, ибо я вовсе не Ла Дандинардьер. После такого заявления было бы весьма глупо продолжать нападение.

Слуга согласился с такой предусмотрительностью, и они продолжили разговор, как вдруг наш мещанин подумал, что Ален вполне может стать причиной его разоблачения, ведь он не вооружен, и не так давно ему досталось от Вильвиля. Он наверняка передумает и снова сбежит, а Ла Дандинардьер от этого уже порядком устал.

Он резко остановился и приказал Алену возвращаться домой, предупредив, что может не вернуться к вечеру и остаться ночевать у барона. Кроме того, он посоветовал слуге потренироваться во владении оружием, поскольку вскоре это может ему понадобиться. Ален, удивившись такому приказу, — он уже достаточно протрезвел, и часть его благостного настроения улетучилась вместе с винными парами, — поморщился и ответил, что потерял всякое желание драться и что он самый неподходящий человек для этого дела.

Хорошо, что Ла Дандинардьер не слушал его более, иначе не миновать бы парню новых побоев.

Наш мещанин неспешно ехал вдоль моря. Но вот, проезжая мимо маленького домика, окруженного садом, он вдруг услышал голос:

— Мартонида, сестрица! Сюда! Скорее, скорее! Вон едет рыцарь в доспехах!

Ла Дандинардьер, не сомневаясь, что речь шла о нем, многозначительно поднял голову, в душе радуясь, что смог возбудить чей-то интерес. Как же он удивился, когда сквозь зарешеченное окошко разглядел двух молодых привлекательных особ. Он отвесил такой глубокий поклон, что, если бы не забрало, разбил бы себе нос о луку седла. Тотчас обе приветствовали его с еще большим почтением. То были дочери барона де Сен-Тома. Ла Дандинардьер никогда их раньше не видел, хотя часто бывал у него в гостях. Встреча была внове и для них, так что восхищение, в которое их привело это знакомство, трудно описать.

Наш коротыш Дандинардьер был весьма склонен к проявлению нежных чувств и вполне галантен, посему от этой непредвиденной и приятной встречи пришел в восторг и он. Что до молодых особ, то те, начитавшись романов о необыкновенных приключениях странствующих рыцарей, героев и принцев, удивились при виде потешного Ла Дандинардьера гораздо меньше, чем он — тому обстоятельству, что две столь любезные особы живут вдали от всех в маленьком доме на берегу моря.

Старшая из сестер, называвшая себя Виржинией (хотя настоящее ее имя было Мари, а Мартонида[286] на самом деле была Мартой), первой нарушила молчание.

— Легко можно понять, сеньор, — обратилась она к нашему мещанину, — что неотложная миссия зовет вас к важной цели. Однако позвольте все же спросить: что за случай привел вас под наши окна?

Ла Дандинардьер, польщенный обращением «сеньор», не мог не ответить любезностью на любезность:

— Всё потому, что Ваши Высочества обратили взор на меня, недостойного. Дело чести заставило меня следовать этим путем.

— Как! О благородный рыцарь! — перебила его Мартонида. — Вы едете драться? Кто тот смельчак, что решился бросить вам вызов?

Ла Дандинардьер пришел в восторг от сих сладких речей, никогда и никто так его не воодушевлял.

— Я не назову вам имя моего противника, — ответил он, — ибо на то есть несколько причин. Могу лишь заверить, что как только отрублю ему голову, повешу ее напротив этих окон как дань вашей красоте.

— О нет! Не делайте этого, сеньор! — вскричала Виржиния. — Мы же умрем со страху.

На это наш мещанин изрек, что сам предпочтет умереть, нежели вызвать их неодобрение, что за столь небольшой промежуток времени они внушили ему самые пылкие и нежные чувства и он поистине в отчаянии от того, что дела вынуждают его их покинуть. Прежде чем откланяться, он решил немного погарцевать на коне и, пришпорив его, так резко натянул уздечку, что бедное животное, не понимая, чего от него хотят, встало на дыбы. Ла Дандинардьер почувствовал опасность и, не зная как от нее уберечься, еще сильнее пришпорил, отчего лошадь повалилась на бок и придавила его.

Если бы кто-нибудь услышал крики двух заточенных принцесс, то подумал бы, что их новообретенный герой попал в большую беду; это, впрочем, было весьма близко к правде, ибо он задыхался под весом лошади, прибрежная галька впивалась в тело, плохо закрепленный шлем слетел, и беззащитная голова ударилась о камень. Мартонида не вынесла этого зрелища и, наказав Виржинии оставаться у окна, поспешила сообщить о несчастье, приключившемся с рыцарем.

Она побежала в комнату к отцу: тот пил кофе с виконтом и приором.

— Ах, батюшка, — выпалила она, — скорее же к морю! Там странствующий рыцарь, в доспехах с головы до пят. Он серьезно ранен, ему нужна ваша помощь!

Барон, привыкший к чудачествам дочерей, решил, что все это ей привиделось.

— Это Рыцарь Круглого стола? Или один из двенадцати пэров Карла Великого?[287] — спросил он с улыбкой.

— Я его совсем не знаю, — ответила она с видом грустным и серьезным, — а только видела, что у него серая лошадь, она без правого уха и с гривой, подвязанной зелеными лентами.

По этим приметам барон и виконт узнали лошадь несчастного Ла Дандинардьера. Они переглянулись, удивляясь словам Мартониды, и, наперебой расспрашивая ее, поспешили за нею.

Они нашли неудачливого простака и вправду лежащим без сознания. Его снаряжение удивило их.

— Безумие! — приговаривали они. — Возможно ли более удивительное перевоплощение?

Наконец, с помощью Воды Венгерской Королевы[288] и всех мыслимых средств они привели его в чувство. Он изумился, поняв, где находится, и, опираясь на руки г-на де Сен-Тома и виконта, направился к дому барона.

Виржиния и Мартонида стояли у окна и задавались вопросом, откуда их отец знал этого доблестного рыцаря, ведь он явно был не из этих мест. За ответами они отправились к матери, которая только что услышала от мужа о приключениях их доброго соседа Ла Дандинардьера и теперь хотела знать, надолго ли он останется в их доме и уж не собирается ли лечиться за их счет: ведь она была так же скупа, когда дело касалось других, как и расточительна по отношению к себе. Барон успокоил ее, сказав, что этот человек весьма богат и что он этим воспользуется; оставшись же с нею с глазу на глаз в своем кабинете, он продолжил:

— Виконт де Бержанвиль поделился со мной одним соображением, которое я нахожу вполне удачным: он предложил попробовать женить Ла Дандинардьера на Виржинии или Мартониде. Я ведь не в состоянии им много предложить. Если он согласится, я буду весьма рад.

— Но, сударь, — возразила г-жа де Сен-Тома, имевшая на сей счет свои соображения, — вы ведь знаете, кто наши предки. Неужели мы позволим запятнать наш род и умалить его благородство столь неравным браком?

— Поверьте мне, сударыня, — ответил барон, — знатное происхождение без денег почти ничего не значит, и я хотел бы, чтобы в этом мещанине, какой он ни есть, укоренилась бы мысль о женитьбе. Прошу вас только не говорить на эту тему с нашими дочерьми, а то вы испортите всё, что стоило мне таких трудов.

— Неужели, — вскричала она, побагровев, — вы хотите сказать, что я им меньше мать, чем вы — отец? Вы не хотите считаться со мной, принимая такие решения, и мнения мои менее весомы, чем ваши. Увольте! Мои дочери выйдут замуж только за маркизов или графов, которые представят доказательства своего благородного происхождения.

— Что ж, сударыня, будьте стойкой, — холодно произнес г-н де Сен-Тома, — не запятнайте честь ваших предков, и вам придется сторожить своих дочерей еще лет пятьдесят.

Баронесса в отчаянии принялась ругать его на чем свет стоит. На шум в кабинет явились виконт и приор.

— Беру этих мужей в свидетели, — сказал барон.

— А я отказываюсь от таких свидетелей, — заявила баронесса, — не говоря уж о том, что они ваши друзья, а не мои, и к тому же сами и предложили вам идею с женитьбой, так что теперь не захотят отступиться.

Виконт и приор, будучи остры на язык, предпочли, однако, в этом споре обойтись без насмешек. Они молили баронессу проявить сдержанность, ведь дело можно легко уладить. Она соглашалась на всё, но с условием, что будущий зять должен быть знатного происхождения. Тут ее заверили, что у Ла Дандинардьера в замке повсюду висят портреты его праотцев. Один из них, Жиль де Ла Дандинардьер, был при Карле VIII по меньшей мере коннетаблем. Тут баронесса несколько смягчилась; поджав губки, чтобы они казались тоньше, она объявила, что препятствовать торжеству не станет, буде это действительно так. Тогда почтенные господа посоветовали ей пойти проведать несчастного раненого и предложить ему помощь, необходимую в таких обстоятельствах.

Баронессе захотелось появиться перед гостем во всем блеске, поэтому она сначала озаботилась своим туалетом: сменила корсаж, платье, юбку, чепец, букли, ленты и лишь после того, как провела за этим занятием несколько часов, явилась наконец к Ла Дандинардьеру.

У него уже побывал деревенский лекарь, большой невежда, который все приговаривал: «Негоже пускать волка в овчарню», при этом отнимая у страждущих руки, ноги, а иногда и голову — всё во избежание этого самого жуткого волка. Он возымел желание испробовать бистури и на нашем мещанине; однако тот, едва увидев сей инструмент в руках лекаря, завопил во всю мочь:

— Господин де Сен-Тома! Прошу защиты! Не позволяйте причинять мне больше боли, чем я уже терплю!

Услышав его, барон успел-таки помешать мэтру Роберу напроказить.

Госпожа баронесса нашла Ла Дандинардьера в состоянии скорее встревоженном, нежели болезненном. Рана его была не столь серьезна, сколь могла показаться после пережитого им сокрушительного удара. Баронесса учтиво предложила Ла Дандинардьеру остаться у них до полного выздоровления, пообещав находиться рядом с ним и даже привести к нему дочерей, чтобы он не скучал.

— Осмелюсь заметить без лишнего тщеславия, — добавила она, — что ум и манеры их весьма утонченные. Они любят читать и не прочь блеснуть познаниями — расскажут вам наизусть «Амадиса Гальского»[289].

— Я верю каждому вашему слову, госпожа. Однако благодаря случайности я встретил двух светлейших особ несравненной красоты. Их образ столь ярко запечатлелся во мне, что никто другой не сможет стереть их из моей памяти. Слова мои никоим образом не умаляют моего восхищения вашими дочерьми. Я скорее страшусь найти их прекрасными сверх всякой меры.

Баронесса побледнела от недовольства и напустила вид немного высокомерный.

— Воля ваша, сеньор, — ответила она. — Я лишь хотела сделать вам приятное. Но, по сути, не так уж обязательно звать сюда моих дочерей.

С этими словами она поднялась и, немало раздосадованная, подумала, что задушит мужа и виконта за свои напрасные труды.

— Признаюсь вам в своих предчувствиях, — заявила она, выйдя от Ла Дандинардьера, — они меня никогда не подводят. Я очень сомневалась, что буду довольна этим визитом. Этот пройдоха уже и так влюблен в пару-тройку принцесс. С чего ему обращать внимание на Виржинию?

Господин де Сен-Тома любил, когда в доме спокойно, поэтому не стал перечить жене, а вышел прогуляться вместе с виконтом и приором в сад, где они принялись обсуждать чудачества их соседа.

— О ком это он говорил? — спрашивал барон. — И где он видел тех прелестных принцесс? В голове у него, очевидно, совсем помутилось.

— А ведь это на вашей совести, — ответил виконт, — череда его безумств началась после того, как ваш гасконец бросил ему вызов от имени де Вильвиля. Доспехи, которые напялил Ла Дандинардьер, тому убедительное доказательство.

На следующее утро все эти господа явились в комнату, где оставался Ла Дандинардьер. После короткой беседы он объявил, что хочет переговорить с бароном наедине. Виконт и приор удалились, а наш мещанин, оставшись с г-ном де Сен-Тома и схватив его за руки, спросил:

— Могу я рассчитывать на вас как на самого преданного друга?

— Безусловно, — ответил барон, — я с вами.

— Так вот, — продолжил Ла Дандинардьер, — я хочу, чтобы вы знали: я собирался выйти на поединок с де Вильвилем в полном вооружении. Я всегда так дерусь, и если его это не устраивает, пусть оставит меня в покое — а я не уступлю ни за что. Я ехал к вам с намерением проешь предупредить его, чтобы он отыскал похожие доспехи, если вдруг у него их нет, ибо я не хочу иметь никакого над ним преимущества и гордо блюду обет чести и рыцарства. Не хочу утомлять вас долгими разговорами, поэтому оперою вам свое сердце, сказав всего два слова: я влюблен.

— Вы влюблены?! — вскричал барон. — Давно?!

— Вот уж сутки, — ответил Ла Дандинардьер, — сутки и несколько минут, если я не ошибся в расчетах. Я ведь не всегда был таким равнодушным к красоте. Я любил. Мои ухаживания за прекрасными дамами потрясали парижское общество и заполняли страницы «Меркюр Галан»[290]. Кончилось тем, что несколько графинь, чьих имен я не назову, сыграли со мной злую шутку и совершили множество ужасных измен. Признаюсь, я дал волю страстям и, побитый судьбой, поспешил к морю, чтобы утопиться. Но, увидев, как здесь прекрасно, я предпочел построить на этой земле почти воздушный замок, чтобы жить в нем, погрузившись в философическую летаргию[291].

Так я и жил, сеньор, — без любви, без цели, без стремлений, в радости и здравии, пока на меня не свалилось первое несчастье в лице де Вильвиля с его жестокостью и Алена, имевшего наглость бахвалиться. Из-за этого мерзавца я рискую честью, дуэль — словно гора у меня на плечах, потому как у меня нет ни малейшего желания терять всё состояние и быть изгнанным из Франции. Мне ничего не оставалось, как принять вызов на эту распроклятую дуэль, как я уже сказал, при условии, что я буду в доспехах. И вот я ехал, чтобы сообщить вам о своих планах, как вдруг, следуя берегом моря, услышал довольно громкую беседу двух молодых особ. Я принялся осматриваться в поисках источника этих ангельских голосов и увидел небольшой дом с зарешеченными окнами, а в окне — двух принцесс или почти принцесс. Они пленили меня. Та, что с белоснежной кожей и светлыми кудрями, тотчас покорила мое сердце. Они говорили со мной учтиво и кокетливо, с воодушевлением и… о, мне никогда не выразить, сколь приятны были их речи. А когда они обратились ко мне «сеньор» (а это значит, что они водят знакомство только с королями да принцами), так вот, когда они обратились ко мне «сеньор», то похитили мою душу, словно коршун голубку. Преисполненный уважения и восхищения, я плохо понимал, что делаю, и вместо того, чтобы явить собой образец наездника, неловко повалился на камни и ударился о них головой. И вот я пред вами — влюбленный, раненый, обремененный дуэлью с Вильвилем, несчастнейший из смертных.

Тут Ла Дандинардьер умолк и пару раз вздохнул, словно изнемогая от боли. Барон, который все это время слушал не перебивая, воздел руки и возвел очи горе, поражаясь великим событиям, о которых ему только что поведали, и тоже вздохнул: уж на что-на что, а на вздохи он был весьма щедр.

— Мужайтесь, мой дорогой друг, — молвил он, — время все лечит.

— Но, господин барон, — возразил Ла Дандинардьер, — в этом вся загвоздка: моя любовь и мое здоровье не терпят отлагательств. Прошу вас послать за врачом, который будет понадежнее мэтра Робера, а также написать для меня письмо тем прекрасным особам, о которых я только что вам рассказал.

— Хорошо. Но только, если вы сами его продиктуете, — ответил г-н де Сен-Тома. — Я буду вашим писарем.

— Я бы избавил вас от этого труда, — добавил Ла Дандинардьер, — будь моя голова в не столь плачевном состоянии. А теперь я даже не представляю, как мне подобрать для них какие-нибудь слова поприятнее.

— Не стоит спрашивать совета в таких делах, — сказал барон, — вы тронуты до глубины души и воодушевлены. Так начнем!

И он взял письменные принадлежности. Пока барон готовился, Ла Дандинардьер обдумывал содержание и грыз ногти. Вот что он надиктовал:

— Ага! — радостно воскликнул он, после того как несколько раз перечитал свое творение. — Вот письмо, которое, по правде сказать, не стоило мне особых усилий, но тем не менее великолепно. Вижу, не потерял я еще слог, так восхищавший всех при дворе и выделявший меня из серой массы.

— Меня так смутила та легкость, — сказал барон, — с какой вы сотворили этот подлинный шедевр, что сейчас я почти в ярости. Да, сударь, я бы скорее выпил чернила, съел перо и бумагу, чем смог бы написать такое даже за месяц. Какое счастье обладать остроумием.

— Хо! Хо! Хо! — засмеялся наш мещанин. — Не хвалите меня так, мой дорогой барон, а то я слишком возгоржусь. Тем не менее, признаю, мне чрезвычайно нравится сравнение с оптическим стеклом. Вот что называется новизной мысли.

— Еще и возвышенностью, — молвил барон.

— Вы чувствуете неуловимую игру слов: «зарешеченные», «за решеткой» — никакие другие слова не передадут ситуацию точнее, — продолжал коротыш Ла Дандинардьер. — Не скрою, в некоторых вещах я непревзойденный гений. Давайте же запечатаем письмо так, чтобы оболочка соответствовала его великолепному содержанию. Здесь нужен зеленый шелк и печатка; та, что лежит у меня в кармане, сюда прекрасно подойдет. На ней выгравирована женщина, облокотившаяся на якорь и вскармливающая грудью маленького Амура, девиз же гласит: Надежда питает Любовь.

— Припоминаю, — сказал г-н де Сен-Тома, — что у меня где-то была похожая.

— Откуда бы она к вам ни попала, эмблема эта всегда была моей, — отрезал Ла Дандинардьер. — Ею восхищался весь двор. Сам король приказал выгравировать ее, и все остальные печатки казались посредственными, если не были похожи на мою.

— Охотно вам верю, — продолжал барон. — В вас столько пылкости и воодушевления, что вы можете справиться с задачей куда более сложной. Однако сомневаюсь, чтобы у госпожи де Сен-Тома имелся обычный шелк.

— Не имеет значения, — заявил Ла Дандинардьер, — лишь бы он был зеленого цвета, мне этого достаточно.

Господин де Сен-Тома вышел от нашего мещанина и отправил на поиски шелка гасконца, который не осмеливался войти из страха, что Ла Дандинардьер узнает в нем своего злого духа.

Тот перерыл двадцать разных ящиков и наконец решил пойти в дом к дочерям барона. Гасконец объяснил, что раненый дворянин ищет зеленого шелка и воска, чтобы запечатать письмо. Молодые особы, обрадовавшись предлогу зайти к Ла Дандинардьеру, ответили:

— На нас не рассчитывайте. У нас нет ни шелка, ни воска.

Гасконец продолжил свои поиски, расспрашивая всех в господском доме, а две прекрасные девы меж тем прокрались за деревьями в саду, чтобы мать их не заметила. С собой они несли маленькую черепаховую шкатулку, инкрустированную изящными листьями из серебра, в которую положили воск, сверкающую пудру, золоченую бумагу и отрезы шелка всех цветов и оттенков. Они вошли в комнату Ла Дандинардьер а и приблизились к его кровати, прежде чем отец, стоявший спиной к двери, успел их заметить. Наш чудак тем не менее узнал сих особ с первого взгляда и, живо заворочавшись в кровати, принялся вопить:

— Дорогу! Дорогу принцессам!

Барон уже подумал было, что Ла Дандинардьер совсем тронулся умом, однако шорох заставил его обернуться. Увидев дочерей, он застыл в изумлении.

— А вот Виржиния и Мартонида, — наконец сказал он. — Пришли вас проведать. Наверняка узнали, что я у вас.

— Батюшка, — ответила старшая, — нам сообщили от вашего имени, что молодому гостю понадобился шелк, чтобы запечатать письмо. Мы принесли ткань.

Ла Дандинардьер молчал, сконфуженный такой любезностью. Тысячи мыслей роились в его голове. Он думал, что полюбил высочайшую особу, и вот теперь приходилось спуститься на несколько ступеней. Он сочинял письмо, обращаясь к Их Высочествам, но разве такое обращение приличествовало провинциальным барышням? Его снедало глубокое разочарование, что письмо не получит должных восхвалений. Он был так воодушевлен любовной интригой и тем, что отыскал себе наперсника среди знати, а обнаружилось, что последний приходится отцом его возлюбленной. Все это, по его мнению, теряло флер тайны и принимало другой оборот — впору было отчаяться. Ла Дандинардьер, однако, был страшно рад вновь увидеть очаровательных незнакомок. Поспешность, с которой они устремились к нему в комнату, весьма льстила его тщеславию и нежным чувствам. Все это так его взволновало, что он потерял дар речи.

Барон, с самого начала знавший, что письмо предназначалось его дочерям, теперь помог Ла Дандинардьеру выйти из затруднительного положения. Он радостно заявил, что более не сомневается в достоинствах Виржинии и Мартониды — столь прекрасными они ему показались, что он не хочет лишать своих дочерей возможности услышать самое галантное письмо из всех написанных за последнее столетие, ведь у них достаточно вкуса, чтобы почувствовать красоту пассажей. Прекрасные девы только и ждали мига, когда можно прийти в полный восторг от письма; восхитившись «оптическими кристаллами», они принялись наперебой восклицать:

— О! Как красиво! Какая глубина мысли! Какая утонченность! Возможно ли, право, так писать!

Все это время Ла Дандинардьер поправлял ночной колпак, сконфуженный тем, что лежит с перевязанной головой. Он вдруг схватил свой шлем, лежавший рядом на стуле, и хотел было его надеть, чтобы, как он выразился, выглядеть более пристойно в присутствии молодых особ. Барон не смог сдержать раскатистого смеха от этой новой причуды и не стал мешать нашему мещанину пытаться напялить на себя шлем, хотя голова явно не проходила в него из-за намотанных на нее бинтов.

— Примите, по крайней мере, мое почтение, — сказал тогда Ла Дандинардьер.

— Мы так вам признательны, сеньор, — ответила Виржиния. — Боюсь, мы вас стесняем, поэтому поспешим удалиться.

— О, прекрасные светила! — вскричал наш мещанин, снова принимаясь за свою галиматью. — Вы желаете погрузить мое обиталище во тьму своим затмением? Сеньор, — продолжил он, повернувшись к барону, — умоляю вас, уговорите сих богинь остаться.

— Нет, — отказался барон, — вам пришлось так долго напрягать голос, что я корю себя за это. Отдохните немного, вы ранены, и за вами нужен уход. А сейчас мы уйдем, и обещаю, что вы больше не увидите мэтра Робера: мы найдем другого лекаря.

Отец и дочери уже собирались выйти, но тут Ла Дандинардьер сказал:

— Не откажите мне хотя бы в нескольких книгах. Чтение облегчит боль от разлуки с вами, и я вполне здоров для такого занятия.

— Я вам пришлю, — молвила Мартонида, — сказку, которую сестра закончила вчера вечером. Она насчет…

— Счет? — возразил наш мещанин. — Нет, мне не нужен счет. Мои управляющие каждый день приносят мне много счетов…

— Но такого вы еще не слышали, господин рыцарь, — подхватила Виржиния. — Эти сказки нынче в моде, все их читают[293]. И я, провинциалка, претендуя на остроумие, не упускаю возможности отправить свои небольшие сочинения в Париж. Как бы я была рада, если бы сказка вам понравилась! Тогда бы не осталось сомнений, что люди знающие оценят ее.

— Я уже ценю вашу сказку, о прекрасная Виржиния, — отвечал наш коротыш Дандинардьер, поняв свою оплошность. — Завтра же прикажу отправить ее ко двору, если вы находите, что она удалась. Я знаком с пятью-шестью принцессами, которые позволяют мне им писать и восхвалять их в стихах.

— Ах! Что вы говорите? — воскликнула Мартонида. — Вы пишете стихи? Я без ума от стихов. Прочтите же что-нибудь!

— Это будет не сейчас, — уточнил барон, подталкивая дочерей к дверям, — вы только впустую болтаете и можете оказаться причиной смерти моего дорогого друга.

Они вернулись в домик в саду и тут же послали служанку отнести сказку странствующему рыцарю. Тот, польщенный их добротой, все-таки не смог долго читать из-за недомогания и поспешил послать за приором. Это немало всех взволновало — разнесся слух, что больному хуже, и каждый счел своим долгом его навестить. Он, однако, был так спокоен, что все решили — ложная тревога. Приор спросил, чего он хочет, и Ла Дандинардьер, показав принесенную ему тетрадь, попросил облегчить его страдания приятным чтением. Так приор начал читать эту сказку.

Белая Кошка[294]

ил однажды король, и было у него три сына, красивых и храбрых, но король боялся, как бы принцам не захотелось сесть на трон, не дожидаясь его смерти. Уже ходили даже слухи, будто они покровительствуют тем, кто может им помочь отнять у короля его королевство. Король чувствовал приближение старости, но ум и силы его нисколько не ослабли, поэтому он вовсе не желал уступать сыновьям сан, который носил с таким достоинством. Вот он и решил, что лучший способ оградить свой покой — это оттянуть время, поманив сыновей обещаниями, а уж от их исполнения он всегда сумеет уклониться.

Король призвал сыновей в свои покои и, милостиво поговорив с ними, добавил:

— Согласитесь, дорогие дети, что мой преклонный возраст уже не позволяет мне вершить дела государства столь же усердно, сколь в былые годы. Я боюсь, как бы это не причинило вреда моим подданным, и решил уступить корону одному из вас. Но, чтобы получить от меня такой дар, вы по справедливости должны постараться мне угодить и раздобыть что-нибудь такое, что порадует меня, когда я удалюсь в деревню. Думаю, что маленькая смышленая собачка меня могла бы развлечь, и потому, не отдавая предпочтения старшему сыну перед младшими, объявляю вам, что тот из вас, кто принесет мне самую красивую собачку, станет моим наследником.

Принцы удивились, что их отцу захотелось вдруг иметь собачку, но обоим младшим братьям такое предложение сулило выгоду, и они охотно согласились отправиться на ее поиски; а старший был слишком скромен, а может быть, слишком почтителен, чтобы отстаивать свои права. Принцы простились с королем, он оделил их деньгами и драгоценностями и добавил, что ровно через год, в тот же самый день и час, они должны явиться к нему с собачками.

Прежде чем отправиться в путь, братья встретились в замке, неподалеку от города. Они привели с собой ближайших наперсников и устроили там пиршество. Три брата поклялись друг другу в вечной дружбе и в том, что, выполняя просьбу отца, будут действовать без злобы и зависти и тот, кому выпадет удача, не забудет в своем счастье остальных. Наконец они пустились в путь, уговорившись по возвращении встретиться в этом же самом дворце, чтобы отсюда втроем отправиться к королю. Они не пожелали взять с собой провожатых и назвались вымышленными именами, чтобы не быть узнанными.

Каждый поехал своей дорогой, двое старших пережили множество приключений, но меня занимает только младший из братьев. Он был учтив, весел и находчив, отличался замечательным умом, благородным сложением, правильными чертами лица, ослепительной улыбкой и был на редкость искусен во всех подобающих принцу занятиях. Он приятно пел, брал за душу проникновенной игрой на лютне и теорбе, умел рисовать — словом, был во всех отношениях совершенством, а отвага его граничила с дерзостью.

Не проходило дня, чтобы принц не покупал собак, больших и маленьких, борзых, догов, ищеек, гончих, спаниелей, пуделей, болонок. Если ему попадалась красивая собака, а потом другая, еще красивей, он отпускал первую и оставлял вторую: не мог же он вести за собой свору из тридцати, а то и сорока тысяч собак, у него ведь не было ни свиты, ни лакеев, ни пажей. Принц шел все вперед и вперед, так и не решив, до каких пор будет идти, как вдруг заблудился в лесу, где его застигли дождь и гроза.

Он выбрал наугад одну из тропинок, долго шел по ней и наконец увидел, что впереди брезжит слабый огонек. «Верно, поблизости есть какое-нибудь жилье, где можно переждать непогоду до утра», — решил принц. Идя на огонек, он пришел к воротам дворца. Ворота были из чистого золота и украшены карбункулами, которые освещали все вокруг ярким и чистым светом. Этот-то свет и увидел издали принц. Стены были из прозрачного фарфора, и на них разноцветными красками изображалась история фей от сотворения мира до новейших времен. Не были тут забыты и знаменитые сказки об Ослиной Шкуре, о Вострушке, об Апельсиновом дереве, о Прелестнице, о Спящей красавице, о Зеленом Змее и бесчисленное множество других[295]. Принц очень обрадовался, увидев тут и портрет Принца-Духа[296], потому что тот приходился ему дальним родственником. Впрочем, дождь и непогода помешали ему и дальше рассматривать картины, и не только потому, что он вымок до костей, но и потому, что в тех местах, куда не достигал свет карбункулов, попросту ничего не было видно.

Принц возвратился к золотым воротам и на алмазной цепочке увидел лапку косули. Его удивила вся эта роскошь и то, как спокойно и беззаботно живут обитатели замка. «Ведь в конце концов, — подумал он, — кто может помешать вору срезать эту цепочку, выковырять карбункулы и стать богачом до конца своих дней?»

Принц потянул за лапку косули, и тут же зазвенел колокольчик, который, судя по звуку, был сделан из золота и серебра. Мгновение спустя дверь отворилась, но принц никого не увидел, только в воздухе показалось несколько рук и каждая держала факел. Принц так удивился, что не отважился переступить порог, но тут другие руки довольно решительно подтолкнули его вперед[297]. Он повиновался им в сильном смущении и на всякий случай взялся за эфес шпаги, но едва он вошел в прихожую, сверху донизу выложенную порфиром и лазоревым камнем, как два восхитительных голоса запели такую песенку.

Принц решил, что его не могут так любезно приглашать во дворец, чтобы потом причинить ему зло, поэтому, когда его подтолкнули к двери из коралла, которая распахнулась при его приближении, он, не сопротивляясь, вошел в гостиную, выложенную перламутром, а потом и в другие покои, украшенные каждый по-своему таким множеством картин и драгоценностей, что принц был просто ослеплен. Тысячи огней, горевших в гостиной от пола до потолка, заливали светом и часть других комнат, хотя и в тех тоже не было недостатка в люстрах, жирандолях и полочках, на которых стояли свечи, — словом, великолепие было такое, что трудно верить собственным глазам.

Принц миновал шестьдесят комнат, и тогда наконец руки, указывавшие ему путь, остановили его, и он увидел большое удобное кресло, само подкатившееся к камину[298]. В камине тут же запылал огонь, и руки, которые показались принцу на редкость красивыми — белыми, маленькими, пухлыми и точеными, — раздели его: он ведь, как я уже сказал, промок до нитки, и надо было позаботиться о том, чтобы он не простудился. Руки невидимок принесли ему рубашку, такую красивую, что впору было надеть ее в день свадьбы, и затканный золотом халат, на котором мелким изумрудом был вышит его вензель. Потом руки пододвинули к принцу туалетный столик. Все туалетные принадлежности также были необыкновенной красоты. Руки ловко причесали принца, почти не прикасаясь к нему, так что он остался очень доволен их услугами. Потом его снова одели, но не в его собственный костюм — ему принесли куда более роскошный наряд. Принц молча дивился всему происходящему, хотя иногда слегка вздрагивал от испуга, который все-таки не мог подавить.

Напудрив, завив, надушив и нарядив принца так, что он стал прекрасней Адониса[299], руки отвели его в великолепную залу, украшенную позолотой и богато обставленную. Висевшие кругом картины рассказывали историю знаменитейших котов и кошек: вот Салоед, повешенный за ноги на совете крыс, вот Кот в сапогах, маркиз де Карабас, вот Ученый Кот, вот Кошка, превращенная в женщину, и Колдуны, превращенные в котов, а вот и шабаш со всеми его церемониями — словом, самые что ни на есть замечательные картины[300]. Огол был накрыт на два прибора, и возле каждого стоял золотой погребец; столик рядом был уставлен чашами из горного хрусталя и всевозможных редких камней — обилие их поражало глаз.

Пока принц гадал, для кого накрыли стол, он увидел вдруг, как в ограждении, предназначенном для маленького оркестра, рассаживаются коты; один из них держал в руках партитуру, исписанную диковинными нотами, другой — свернутый трубочкой лист бумаги, которым отбивал такт; в руках у остальных были крошечные гитары. И вдруг все коты принялись мяукать на разные голоса и коготками перебирать струны гитар: это была в высшей степени диковинная музыка. Принц, пожалуй, вообразил бы, что попал в преисподнюю, но дворец показался ему слишком прекрасным, чтобы допустить подобную мысль. Однако он все же зажал себе уши и расхохотался от души, видя, какие позы принимают и как гримасничают новоявленные музыканты.

Принц размышлял о чудесах, которые уже приключились с ним в этом замке, как вдруг увидел, что в зал входит крохотное существо, размером не больше локтя. Малютка была окутана покрывалом из черного крепа. Вели ее два кота, одетые в траур, в плащах и при шпагах, а за ними следовал длинный кошачий кортеж — некоторые коты несли крысоловки, набитые крысами, другие — клетки с мышами.

Принц не мог в себя прийти от изумления — он не знал, что и думать. Черная фигурка приблизилась к нему, и, когда она откинула покрывало, он увидел Белую Кошку, красивейшую из всех, какие когда-либо были и будут на свете. Кошечка казалась совсем молодой и очень грустной, она замурлыкала так нежно и очаровательно, что мурлыканье ее проникло в самое сердце принца.

— Добро пожаловать, сын короля, — сказала она принцу. — Мое Мурлычество очень радо тебя видеть.

— Госпожа Кошка, — ответил принц, — вы великодушно оказали мне самый любезный прием. Но мне кажется, вы — не обычный зверек: дар речи, которым вы наделены, и роскошный замок, которым вы владеете, красноречиво свидетельствуют об этом.

— Сын короля, — сказала Белая Кошка, — прошу тебя, не говори мне учтивостей. Мои речи безыскусны и обычаи просты, но сердце у меня доброе. Вот что, — продолжала она, — пусть нам подадут ужин, а музыканты пусть умолкнут, ведь принц не понимает смысла их слов.

— А разве они что-то говорят, государыня? — удивился принц.

— Конечно, — ответила Кошка. — У нас тут есть поэты, наделенные замечательным талантом. Если ты поживешь здесь, быть может, ты их оценишь.

— Мне довольно услышать вас, чтобы в это поверить, — любезно сказал принц. — Но все же, государыня, я вижу в вас кошку редкостной породы.

Принесли ужин, и руки, принадлежавшие невидимкам, прислуживали Белой Кошке и ее гостю. Сначала на стол поставили два бульона — один из голубей, другой из жирных мышей. Когда принц увидел второй из них, он поперхнулся первым, потому что сразу представил себе, что готовил их один и тот же повар. Но Кошечка, догадавшись по выражению его лица, что у него на уме, заверила, что ему готовят пищу отдельно, и он может есть все, чем его угощают, не боясь, что в еде окажутся мыши или крысы.

Принц не заставил себя просить дважды, уверенный в том, что Кошечка не станет его обманывать. Он обратил внимание, что на ее лапке висит портрет в драгоценной оправе, — его это очень удивило. Полагая, что это портрет мэтра Котауса[301], он попросил Кошечку показать ему его поближе. Каково же было его изумление, когда он увидел, что на нем изображен юноша такой красоты, что трудно было поверить в подобное чудо природы, и при этом так похожий на принца, будто портрет писан с него самого. Кошечка вздохнула и, еще больше загрустив, умолкла. Принц понял, что за этим скрывается какая-то необыкновенная тайна. Но расспрашивать он не осмелился, боясь разгневать или огорчить Белую Кошку. Он завел с ней разговор о тех новостях, которые ему были известны, и убедился, что она наслышана о делах, касающихся царствующих особ, и вообще обо всем, происходящем в мире.

После ужина Белая Кошка пригласила пришлеца в гостиную, где были устроены подмостки, на которых двенадцать котов и столько же обезьян исполнили балет. Коты были одеты маврами, обезьяны китайцами. Легко вообразить, как они скакали и прыгали, иногда впиваясь друг в друга когтями. Так закончился этот вечер. Белая Кошка пожелала гостю спокойной ночи, и руки, которые привели к ней принца, снова подхватили его и проводили в покои другого рода, нежели те, что он уже видел. Эти были не столько роскошны, сколько изысканны: стены их были сплошь покрыты крыльями бабочек, образующими узор в виде тысячи разнообразных цветов. Были здесь также и перья редкостных птиц, быть может, даже не виданных нигде, кроме этих мест. Ложе застелено бельем из газа, украшенного множеством бантов, зеркала тянулись от пола до потолка[302], а их резные золоченые рамы изображали множество маленьких амуров.

Принц лег спать, не говоря ни слова, ведь невозможно было поддерживать разговор с руками, которые ему прислуживали; спал он мало, и разбудил его какой-то смутный шум. Тотчас руки подняли его с постели и нарядили в охотничий костюм. Он выглянул во двор замка и увидел более пятисот котов — одни вели на поводке борзых, другие трубили в рог; затевался большой праздник — Белая Кошка выезжала на охоту и хотела, чтобы принц ее сопровождал. Услужливые руки подвели ему деревянного коня, который мог нестись во весь опор и идти медленным шагом. Принц сначала заупрямился, не желая на него садиться.

— Я ведь все-таки не странствующий рыцарь Дон-Кихот[303], — говорил он.

Но возражения ни к чему не привели, и его усадили на деревянного коня. Чепрак и седло на нем были расшиты золотом и алмазами. Белая Кошка села верхом на обезьяну невиданной красоты и великолепия. Вместо черного покрывала она надела лихо заломленную кавалерийскую шапку, которая придавала ей столь решительный вид, что все окрестные мыши перепугались. В мире не бывало еще такой увлекательной охоты; коты бегали куда быстрее зайцев и кроликов, и, когда они хватали добычу, Белая Кошка тут же отдавала им их долю на съедение. Забавно было при этом наблюдать за их ловкими ухватками. Птицы тоже не чувствовали себя в безопасности, потому что котята вскарабкивались на деревья, а красавица обезьяна возносила Белую Кошку даже до орлиных гнезд, отдавая в ее власть их высочеств орлят.

По окончании охоты Белая Кошка взяла рог длиной не больше пальца, но издававший такой громкий и чистый звук, что слышно было за десять лье. Она протрубила два или три раза, и к ней в мгновенье ока явились все коты ее царства. Одни прилетели по воздуху, другие приплыли в лодках по воде — словом, никто никогда не видал такого огромного кошачьего сборища. Одеты все были по-разному, и Кошка в сопровождении этой торжественной свиты отправилась в замок, пригласив принца следовать за ней. Он ничего не имел против, хотя ему казалось, что такое засилье кошек отдает нечистой силой и колдовством, но больше всего его удивляла сама Белая Кошка, говорящая человечьим языком.

Когда они вернулись во дворец, Кошечка снова надела свое длинное черное покрывало, потом они с принцем поужинали; он очень проголодался и ел с большим аппетитом. Подали напитки, принц с удовольствием выпил вина и тотчас забыл о маленькой собачке, которую должен был привезти королю. Теперь он хотел только одного — мурлыкать с Белой Кошкой, иными словами, не отходить от нее ни на шаг. Они проводили дни в приятных увеселениях, иногда занимались рыбной ловлей, иногда охотились, потом представляли балеты, устраивали состязания наездников и придумывали еще множество других забав. Белая Кошка к тому же часто сочиняла стихи и песенки, такие пылкие, что видно было: у нее чувствительное сердце; подобным языком говорит только тот, кто любит. Но у секретаря Белой Кошки, престарелого кота, был такой плохой почерк, что, хотя произведения ее сохранились, прочитать их невозможно.

Принц позабыл все — и даже свою родину. Руки, о которых здесь уже упоминалось, продолжали ему прислуживать. Иногда принц жалел, что не родился котом, тогда он мог бы всю жизнь проводить в этом приятном обществе.

— Увы, — говорил он Белой Кошке, — мне будет так грустно с вами расстаться. Я вас так люблю. Станьте же девушкой или превратите меня в кота.

Она благосклонно выслушивала его пожелания, но отвечала в туманных выражениях, так что он почти ничего не понимал.

Время летит быстро для того, кто не ведает ни забот, ни печалей, кто весел и здоров. Но Белая Кошка знала, когда принцу надлежит вернуться, и, так как принц о возвращении больше не думал, сама ему об этом напомнила.

— Знаешь ли ты, — спросила она его, — что тебе осталось всего три дня, чтобы найти собачку, которую хочет получить твой отец-король, и что твои братья уже нашли собачек, и притом очень красивых?

Принц опомнился и удивился собственной беспечности.

— Какое тайное чародейство, — воскликнул он, — заставило меня забыть о том, что для меня важнее всего на свете? Речь идет о моей чести и славе. Где найти собачку, которая поможет мне получить корону, и где найти такого быстрого коня, который одолеет дальнюю дорогу?

Принца охватило беспокойство, и он заметно приуныл.

— Сын короля, — нежно промолвила Белая Кошка, — не горюй, я твой друг, ты можешь остаться у меня еще на один день, отсюда до твоего королевства всего пятьсот лье, и славный деревянный конь доставит тебя туда меньше чем за полсуток.

— Спасибо, прекрасная Кошка, — отвечал ей принц. — Но мне мало вернуться к отцу, я должен привезти ему собачку.

— Возьми вот этот желудь, — сказала Белая Кошка, — в нем собачка, которая прекрасней Большого Пса Сириуса[304].

— Ох, госпожа Кошка, Ваше Величество изволит надо мной смеяться.

— Приложи желудь к уху, — посоветовала принцу Кошка, — и ты услышишь лай.

Принц повиновался, и тотчас собачка залаяла:

— Гав! Гав!

Он страшно обрадовался, ведь собачка, которая может уместиться в желуде, должна быть совсем крохотной. Принц хотел было расколоть желудь, так ему не терпелось ее увидеть; но Белая Кошка сказала, что собачка может простудиться в дороге и лучше ее не тревожить, пока он не предстанет перед своим отцом-королем. Принц рассыпался в благодарностях и нежно простился с Кошкой.

— Поверьте мне, — сказал он, — дни, что я провел рядом с вами, пролетели для меня так незаметно, что мне грустно вас покидать. И хотя вы — королева и ваши придворные коты куда остроумнее и учтивее наших, я все-таки прошу вас: поедемте со мной.

В ответ на это предложение Белая Кошка только глубоко вздохнула.

Они расстались. Принц первым прибыл в замок, где уговорился встретиться с братьями. Вскоре приехали и они и очень удивились, увидев во дворе деревянного коня, более резвого, чем все лошади, которых держали в школе верховой езды.

Принц вышел навстречу братьям. Они обнялись и расцеловались и стали рассказывать друг другу о своих путешествиях. Но наш принц не рассказал братьям о том, что с ним приключилось: показав им жалкую собачонку, которая прежде вращала колесо вертела, он уверил их, будто она показалась ему такой хорошенькой, что он решил привезти ее королю. Как ни дружили между собой братья, двое старших втайне обрадовались, что младший сделал такой плохой выбор. Они сидели в это время за столом, и один толкнул другого ногой, как бы говоря, что с этой стороны им нечего бояться соперничества.

На следующий день братья выехали все вместе в одной карете. Два старших принца везли в корзиночках двух собачек, таких красивых и хрупких, что страшно было до них дотронуться. А младший вез несчастную собачонку, вращавшую вертел, такую грязную, что все от нее шарахались. Принцы вошли в покои короля. Король не знал, какую из собачек выбрать, потому что обе собачки, привезенные старшими братьями, были почти одинаково хороши. Братья уже оспаривали друг у друга право наследовать королю, когда младший решил их спор, вынув из кармана желудь, подаренный Белой Кошкой. Он быстро его расколол, и все увидели крошечную собачку, которая лежала в нем на пушистой подстилке. Собачка могла бы прыгнуть сквозь обручальное кольцо, не задев его. Принц поставил ее на землю, и она тотчас стала танцевать сарабанду с кастаньетами так легко, как самая прославленная из испанских танцовщиц. Собачка переливалась всеми цветами радуги, а ее мягкая шерстка и уши свисали до самого пола[305]. Король был весьма смущен: песик был так хорош, что и придраться не к чему.

Однако ему вовсе не хотелось расставаться со своей короной. Самые мелкие ее украшения были ему дороже всех собак в мире. Поэтому он сказал сыновьям, что очень доволен их стараниями, но они так успешно исполнили первое его желание, что, прежде чем сдержать слово, он хочет еще раз испытать их усердие. Он дает им год на поиски полотна, столь тонкого, чтобы его можно было пропустить сквозь ушко самой тонкой вышивальной иглы. Все трое очень огорчились, что им снова придется отправиться на поиски. Но два принца, собачки которых уступали в красоте той, что привез младший, согласились. И каждый поехал своей дорогой, простившись уже не так дружелюбно, как в первый раз, потому что грязная собачонка, вращавшая вертел, несколько охладила их братские чувства.

Наш принц сел верхом на деревянного коня и, не желая помощи ни от кого, кроме Белой Кошки, на дружбу которой он надеялся, поспешно пустился в путь и вернулся в замок, где его однажды уже так хорошо приняли. Все ворота были распахнуты настежь, и замок, окна, крыша, башни и стены которого были освещены тысячами ламп, являл собой дивное зрелище. Руки, которые так хорошо прислуживали принцу раньше, снова встретили гостя и, взяв под уздцы великолепного деревянного коня, отвели его в конюшню, а принц тем временем отправился в покои Белой Кошки.

Она лежала в маленькой корзинке, на белой атласной подушечке, очень нарядной. Правда, ее ночной чепец был в беспорядке и сама она казалась грустной, но стоило ей увидеть принца, как она стала прыгать и резвиться, выказывая ему свою радость.

— Хотя у меня и были причины ждать, что ты вернешься, сын короля, — сказала она, — признаюсь тебе, я все-таки не решалась на это надеяться. Обыкновенно мне не везет и мои желания не исполняются, вот почему я так приятно удивлена.

Благодарный принц осыпал Кошечку ласками. Он рассказал, чем увенчалось его путешествие, хотя, судя по всему, ей все было известно даже лучше, чем ему самому. Рассказал он и о пожелании короля, чтобы ему доставили полотно, которое могло бы пройти в игольное ушко. По правде говоря, признался принц, он не верит, что эту прихоть короля можно исполнить, но все-таки решил попытать счастья, во всем положившись на ее дружбу и содействие. Белая Кошка задумалась и сказала, что это дело не из легких, но, к счастью, в ее замке среди кошек есть искусные пряхи, да она и сама приложит лапку к работе и поторопит прях, так что пусть принц не беспокоится и не ищет далеко то, что скорее найдет у нее, нежели в каком-нибудь другом месте.

Появились руки, они внесли факелы, и принц, следуя за ними вместе с Белой Кошкой, вошел в величественную галерею: она тянулась вдоль громадной реки, над которой зажигали удивительный фейерверк. В его огне должны были сгореть несколько кошек, которых сначала судили по всей форме. Их обвиняли в том, что они слопали жаркое, приготовленное на ужин Белой Кошке, сожрали ее сыр, выпили молоко и даже злоумышляли на ее особу в сговоре с Рубакой и Отшельником — крысами, весьма известными в округе, — таковыми их считает Лафонтен, а этот автор всегда говорит только правду[306].

Однако выяснилось, что дело не обошлось без интриг и многие свидетели подкуплены. Как бы то ни было, принц упросил, чтобы виновных помиловали. Фейерверк никому не причинил вреда, а таких прекрасных потешных огней не видывал еще никто в мире.

Потом подали изысканный праздничный ужин, который доставил принцу больше удовольствия, чем фейерверк, потому что он сильно проголодался, хотя деревянный конь примчал его очень быстро — с такой скоростью принцу еще никогда не приходилось скакать. Последующие дни прошли так же, как в прошлый раз, — во всевозможных празднествах, которыми изобретательная Белая Кошка развлекала своего гостя. Наверное, впервые смертный так весело проводил время с кошками, не имея вокруг никакого другого общества.

Правда, Белая Кошка была наделена живым, отзывчивым и на редкость разносторонним умом. И была такой ученой, какими кошки не бывают. Принц иногда просто диву давался.

— Нет, — твердил он ей, — тут что-то не так. У вас слишком много необыкновенных талантов. Если вы любите меня, прелестная Киска, откройте мне, каким чудом вы рассуждаете и мыслите так мудро, что вам впору заседать в академии среди самых великих умов?

— Перестань задавать мне вопросы, сын короля, — говорила она. — Я не имею права отвечать на них, а ты думай себе что захочешь, я спорить не стану. Будь доволен тем, что, когда я с тобой, я не выпускаю коготков и принимаю близко к сердцу все, что тебя касается.

Второй год пролетел так же незаметно, как первый. Стоило принцу чего-нибудь пожелать, и услужливые руки тотчас доставляли ему это — будь то книги, драгоценные камни, картины или античные медали. Ему довольно было сказать: «Я мечтаю заполучить такую-то драгоценность из собрания Великого Могола[307] или персидского шаха, такую-то коринфскую или греческую статую», — как предмет его желаний, откуда ни возьмись, появлялся перед ним, неизвестно кем доставленный. В этом была своя прелесть — ведь для разнообразия приятно оказаться владельцем прекраснейших в мире сокровищ.

Белая Кошка, ни на минуту не забывавшая об интересах принца, объявила ему, что день его отъезда приближается, но чтобы он не беспокоился о полотне, в котором у него нужда, — она приготовила ему чудеснейшую ткань.

— Но на этот раз, — добавила Кошка, — я хочу снарядить тебя в дорогу так, как подобает принцу столь высокого рождения. — И, не дожидаясь ответа, она заставила его выглянуть во двор замка. Там стояла открытая коляска из золота, расписанная алой краской и вся украшенная галантными изречениями, тешившими и глаз и ум. В коляску четверками была впряжена дюжина белоснежных коней в сбруе из алого бархата, расшитого алмазами и отделанного золотыми пластинами. Таким же бархатом была изнутри обита коляска, а за ней следовала сотня карет: в каждой, запряженной восьмеркой лошадей, сидели знатные вельможи в роскошных одеждах. Кроме них за коляской следовала еще тысяча гвардейцев-телохранителей в мундирах, покрытых такой богатой вышивкой, что даже не видно было, из какой материи они сшиты. И самое удивительное — повсюду были портреты Белой Кошки: и среди надписей на первой коляске, и в вышивке на мундирах гвардейцев; ее портреты висели также на лентах поверх камзолов, в которые были одеты вельможи, составлявшие свиту, — словно Белая Кошка наградила их этим новым орденом.

— Поезжай, — сказала принцу Кошка, — и явись ко двору твоего отца-короля так торжественно, чтобы, увидев все это великолепие, он не отказал тебе в заслуженной тобою короне. Вот тебе орех, но смотри разбей его не раньше, чем предстанешь перед королем, — в нем ты увидишь полотно, о коем просил меня.

— Милая Беляночка, — сказал ей принц, — я так тронут вашей добротой, что признаюсь вам: если бы вы согласились, я предпочел бы провести жизнь рядом с вами, чем гнаться за почестями, на которые я, может быть, вправе рассчитывать в другом месте.

— Сын короля, — отвечала Белая Кошка, — я уверена в том, что у тебя доброе сердце, а это товар редкий среди венценосцев. Они хотят, чтобы все их любили, а сами не любят никого. Но ты доказываешь, что нет правил без исключений. Я ценю твою преданность Белой Кошке, которая, правду сказать, годна только ловить мышей.

Принц поцеловал ей лапку и пустился в путь.

Если бы не знать, что деревянному коню понадобилось меньше двух дней, чтобы доставить принца за пятьсот лье от замка Белой Кошки, трудно было бы представить скорость, с какой мчался он на этот раз: та самая сила, что воодушевляла деревянного коня, так подгоняла теперешнюю упряжку принца, что он и его провожатые провели в дороге не более суток, — ни разу не сделав привала, они прибыли к королю, куда уже явились два его старших сына. Видя, что их младший брат не показывается, принцы порадовались его нерасторопности и шепнули друг другу:

— Вот тебе и счастливчик: наверно, заболел или умер, не бывать ему нашим соперником в важном деле, которое предстоит решить.

И они развернули привезенные ими ткани, которые и впрямь были такие тонкие, что проходили в ушко толстой иглы, — а вот в ушко тонкой они не прошли, и король, очень обрадованный тем, что нашелся предлог оспорить их права, показал им ту иглу, какую он имел в виду: по его приказу городские советники доставили ее из городской сокровищницы, где она хранилась под крепкими замками.

Этот спор вызвал большой ропот. Друзья принцев, в особенности старшего, чье полотно было красивее, говорили, что это пустая придирка и тут попахивает крючкотворством и плутнями. А приверженцы короля утверждали, что, поскольку условия не выполнены, король вовсе не обязан отказываться от трона. Конец препирательствам положили дивные звуки труб, литавр и гобоев — это со своей пышной свитой прибыл наш принц. И король, и оба его сына были поражены таким великолепием.

Почтительно поклонившись отцу и обняв братьев, принц извлек из шкатулки осыпанный рубинами орех и расколол его. Он надеялся увидеть в нем хваленое полотно, но там оказался лесной орешек поменьше. Принц разбил и этот орех и очень удивился, когда обнаружил в нем вишневую косточку. Окружающие переглянулись, король тихонько посмеивался: он потешался над сыном, который оказался таким простаком, что поверил, будто можно привезти кусок полотна в ореховой скорлупке. А почему бы ему, собственно говоря, было не поверить, если принцу уже случилось раздобыть собачку, которая умещалась в желуде? Итак, принц расколол вишневую косточку, в ней оказалось ядрышко вишни, тут в зале поднялся гул, все хором говорили одно — принца, мол, одурачили. Принц не ответил ни слова на насмешки придворных — он расщепил ядрышко, в нем оказалось зерно пшеницы, а в нем просяное зернышко. Ну и ну! Тут уж принц и сам начал сомневаться и сквозь зубы пробормотал:

— Ах, Белая Кошка, Белая Кошка! Ты посмеялась надо мной!

Но только он пробормотал эти слова, как почувствовал, что в руку ему впились кошачьи коготки и оцарапали до крови. Он не мог понять, для чего его царапнули — чтобы подбодрить или, наоборот, чтобы совсем уж лишить мужества. И все-таки он расщепил зернышко проса, и каково же было всеобщее удивление, когда принц извлек из него четыреста локтей полотна удивительной красоты — на нем были изображены все, какие только есть на земле, птицы, звери и рыбы, деревья, фрукты и растения; все морские редкости, ракушки и скалы, все небесные светила — солнце, луна, звезды и планеты. Были на нем также изображены короли и другие государи, правившие в ту пору в разных странах, а также их жены, возлюбленные, дети и все до одного подданные, так что не забыт был даже самый убогий оборвыш. И каждый был одет соответственно своему положению и по моде своей страны. Увидев это полотно, король побледнел так же сильно, как прежде покраснел принц, смущенный тем, что так долго ищет полотно. Принесли иглу и шесть раз протянули полотно сквозь ушко в одну и в другую сторону. Король и два старших принца угрюмо молчали, хотя полотно было такой редкостной красоты, что время от времени им все-таки приходилось признать, что свет не видывал ничего подобного.

Наконец король глубоко вздохнул и, обратившись к своим сыновьям, сказал:

— Нет у меня в старости большего утешения, нежели видеть вашу ко мне почтительность, и потому я хочу подвергнуть вас еще одному испытанию. Отправляйтесь странствовать еще на один год, и тот, кто по истечении этого срока привезет самую прекрасную девушку, пусть женится на ней и при вступлении в брак получит мою корону: ведь моему преемнику обязательно надо жениться. А я обещаю, я клянусь, что больше не стану медлить и вручу ему обещанную награду.

Конечно, это было несправедливо по отношению к нашему принцу. И собачка, и полотно, им привезенные, стоили не одного, а десяти королевств. Но у принца было такое благородное сердце, что он не стал перечить отцу и без дальних слов сел в свою карету. Вся его свита последовала за ним, и он возвратился к своей дорогой Белой Кошке. Она заранее знала, в какой день и час он прибудет, — весь его путь был усыпан цветами и повсюду, а в особенности во дворце, курились благовония. Белая Кошка сидела на персидском ковре под шитым золотом балдахином в галерее, откуда могла видеть, как принц подъехал ко дворцу. Встретили его те самые руки, что прислуживали ему и прежде. А все кошки повскакали на водосточные трубы и оттуда приветствовали его громогласным мяуканьем.

— Что ж, сын короля, — сказала Белая Кошка, — ты опять возвратился, не получив короны?

— Государыня, — ответил он, — ваши милости помогли мне ее заслужить, но мне кажется, королю так жалко с ней расстаться, что, если бы я ее получил, его горе было бы куда сильнее моей радости.

— Все равно, — возразила она, — надо сделать все, чтобы ее добиться. Я тебе в этом помогу, и, раз ты должен привезти ко двору отца прекрасную девушку, я найду ту, что поможет тебе заслужить награду. А пока давайте веселиться, я приказала устроить морское сражение между кошками и злыми окрестными крысами. Мои кошки, быть может, будут смущены, они ведь боятся воды, но в противном случае на их стороне были бы слишком большие преимущества, а надо по мере возможности соблюдать справедливость.

Принц был восхищен мудростью госпожи Киски. Он долго расточал ей похвалы, а потом они вместе вышли на террасу, обращенную к морю. Кошачьи корабли представляли собой большие куски пробковой коры, на которых кошки плавали довольно ловко. А крысы соединили вместе множество яичных скорлупок — это был их флот. Битва разыгралась жестокая, крысы не раз бросались вплавь, а плавали они гораздо лучше кошек, так что победа раз двадцать переходила то на одну, то на другую сторону. Но адмирал кошачьего флота Котаус поверг крысиную рать в отчаяние. Он сожрал их предводителя — старую опытную крысу, которая трижды совершила кругосветное путешествие на настоящих больших кораблях, но не в качестве капитана или матроса, а как обыкновенная любительница сала.

Но Белая Кошка не хотела, чтобы несчастные крысы были полностью разгромлены. Она была мудрым политиком и полагала, что, если в стране совсем не останется ни мышей, ни крыс, ее подданные предадутся праздности, которая может нанести ей урон. Принц провел этот год так же, как два предыдущие, то есть охотился, ездил на рыбную ловлю или сидел за шахматной доской, потому что Белая Кошка прекрасно играла в шахматы. Не в силах удержаться, он время от времени снова начинал ее расспрашивать, каким чудом она умеет говорить. Он хотел знать, уж не фея ли она, а может быть, ее колдовством превратили в кошку. Но поскольку Белая Кошка говорила всегда только то, что хотела сказать, она и отвечала лишь на то, на что хотела ответить; в этом случае она отделывалась ничего не значащими словами, и принц скоро понял, что она не хочет посвящать его в свою тайну.

Ничто не течет так быстро, как безоблачные и безмятежные дни, и если бы Белая Кошка не помнила о сроке, когда принцу пора было возвращаться ко двору, сам он, без сомнения, забыл бы о нем. И вот накануне того дня, когда ему надо было возвращаться, Кошка сказала принцу, что от него одного зависит, привезет ли он ко двору отца одну из самых прекрасных на свете принцесс, и настал миг разрушить чары злых фей, но для этого принц должен решиться отрубить ей голову и хвост и немедля бросить их в огонь.

— Как! — воскликнул принц. — Любимая моя Беляночка! Неужто я решусь на такое злодейство и убью вас! Нет, вы просто хотите испытать мое сердце, но, поверьте, оно никогда не изменит дружбе и признательности, какие питает к вам.

— Успокойся, сын короля, — возразила она. — Я вовсе не подозреваю тебя в неблагодарности, я знаю твою доблесть, но нашу судьбу решать не тебе и не мне. Сделай так, как я прошу, и мы оба будем счастливы. Клянусь честью благородной кошки, ты убедишься, что я твой истинный друг.

При мысли о том, что надо отрубить голову его милой Кошечке, такой прелестной и грациозной, слезы снова и снова навертывались на глаза принца. Он опять самыми нежными словами уговаривал ее избавить его от такого поручения, но она упорно твердила, что хочет погибнуть от его руки и что это единственный способ помешать его братьям получить корону. Словом, она так горячо убеждала принца, что он, весь дрожа, извлек шпагу из ножен и нетвердой рукой отсек голову и хвост своей милой подруге. И тут на его глазах совершилось дивное превращение. Тело Белой Кошки стало расти, и вдруг она превратилась в девушку, да в такую красавицу, что невозможно описать. Глаза ее покоряли сердца, а нежность удерживала их в плену. Осанка ее была величавой, весь облик благородным и скромным, она была и умна, и обходительна, словом — превыше всех похвал.

Принц, увидев ее, был поражен, но поражен так приятно, что решил, будто его околдовали. Лишившись дара речи, он глядел на прекрасную девушку и не мог наглядеться, но непослушный язык не в силах был выразить его изумление. Принц оправился только тогда, когда вдруг появилось множество дам и кавалеров, на плечи которых были накинуты шкурки котов или кошек, и все они простерлись ниц перед королевой, радуясь тому, что она снова обрела свой природный человеческий образ. Она отвечала им так ласково, что сразу видно было, какое у нее доброе сердце. Поговорив несколько минут со своими придворными, она приказала, чтобы ее оставили наедине с принцем, и тогда начала свой рассказ.

— Не подумайте, принц, что я всегда была Кошкой или что происхождение мое безвестно[308]. Отец мой был владыкой шести королевств. Он нежно любил мою мать и позволял ей делать все, что ей заблагорассудится. А она больше всего любила путешествовать, и вот, когда она была беременна мной, ей захотелось увидеть гору, про которую рассказывали всякие чудеса. На пути к этой горе королеве сказали, что неподалеку находится старинный замок, где живут феи, и что нет на свете замка красивее, по крайней мере, если верить дошедшему до нас преданию, потому что судить об этом никто не может, ибо туда не ступала нога человека; одно известно наверное — в саду у фей растут такие прекрасные плоды, сочные и нежные, каких никому и никогда не приходилось отведывать.

Королеву, мою мать, охватило вдруг такое неистовое желание попробовать эти плоды, что она повернула к замку. Она приблизилась к воротам великолепного жилища, которое сверкало золотом и лазоревым камнем, но напрасно она стучала в двери, никто не появлялся — казалось, замок вымер. Однако это препятствие только еще разожгло нетерпение моей матери, и она послала слуг принести веревочные лестницы, чтобы перелезть через ограду сада, и им бы это удалось, если бы стены не стали сами собой расти у них на глазах. Тогда слуги королевы привязали одну лестницу к другой, но лестницы обрывались под теми, кто пытался по ним взобраться, и люди падали на землю, ломая себе руки и ноги или разбиваясь насмерть.

Королева пришла в отчаяние: она видела ветви, гнувшиеся под тяжестью плодов, которые казались ей необыкновенно вкусными, и решила, что если она их не отведает, то умрет. И вот она приказала разбить возле замка роскошные шатры и полтора месяца прожила в них вместе со своей свитой. Она не спала, не ела, а все вздыхала и говорила только о плодах этого неприступного сада. Наконец она опасно занемогла, и никто не мог облегчить ее страдания, потому что неумолимые феи даже ни разу не показались королеве с тех пор, как она разбила шатры поблизости от их жилища. Все придворные были в страшном горе. В шатрах раздавались только плач да стоны, а умирающая королева просила у тех, кто ей прислуживал, принести плодов, но она желала только тех, в которых ей было отказано.

Однажды ночью, когда ей удалось ненадолго забыться сном, она, проснувшись, увидела, что у ее изголовья сидит в кресле маленькая старушка, безобразная и дряхлая. Не успела королева удивиться, почему придворные дамы разрешили незнакомке приблизиться к ее особе, как та вдруг сказала:

— Твое величество очень нам докучает, упрямо желая отведать плодов с наших деревьев. Но поскольку дело идет о твоей драгоценной жизни, мы решили уделить тебе столько плодов, сколько ты сможешь унести с собой и съесть здесь, на месте, однако за это ты должна сделать нам подарок.

— Ах, добрая матушка, — воскликнула королева, — говорите, я готова отдать вам мое королевство, мое сердце, мою душу, только бы поесть ваших плодов, мне за них ничего не жалко отдать.

— Мы хотим, — отвечала старуха, — чтобы ты отдала нам дочь, которую носишь в своем чреве. Как только она родится на свет, мы возьмем ее к себе. Мы сами ее вырастим, мы одарим ее всеми добродетелями, красотой и ученостью — словом, она станет нашим дитятей, мы сделаем ее счастливой, но помни, что Твое Величество увидит ее не раньше, чем она выйдет замуж. Если ты согласна на эти условия, я тотчас вылечу тебя и отведу в наш сад. Хотя сейчас ночь, тебе все будет видно как днем, и ты сможешь выбрать что захочешь. А если мои слова тебе не по нраву, спокойной ночи, госпожа королева, я иду спать.

— Как ни жестоки ваши условия, — отвечала королева, — я их принимаю, потому что иначе я умру: я чувствую, что не протяну и дня, а стало быть, погибнув сама, погублю и свое дитя. Вылечите меня, мудрая фея, — продолжала она, — и позвольте мне без промедления воспользоваться обещанным правом.

Прикоснувшись к королеве золотой палочкой, фея сказала:

— Да избавится Твое Величество от недуга, который приковывает тебя к постели, — и тотчас королеве показалось, будто ее тело освободили от сковывавших его тяжелых и грубых одежд, только кое-где она все-таки еще ощущала их прикосновение — должно быть, в этих местах болезнь поразила ее особенно глубоко.

Королева позвала своих дам и, улыбаясь, сказала им, что чувствует себя отлично, сейчас она встанет, перед ней наконец-то распахнутся крепко запертые, неприступные двери волшебного замка и она сможет поесть чудесных плодов и унести их с собой.

Дамы все до одной вообразили, что королева бредит и вожделенные плоды мерещатся ей в бреду. Не отвечая ей, они залились слезами и пошли будить врачей, чтобы те посмотрели, что с нею такое. А королева была в отчаянии от этого промедления. Она приказала, чтобы ей немедленно подали ее платье, — дамы отказывались, королева рассердилась, покраснела. Окружающие решили, что у нее лихорадка. Однако пришли врачи и, пощупав у нее пульс и вообще проделав все, что полагается в подобных случаях, должны были признать, что королева совершенно здорова. Придворные дамы, поняв, какую оплошность совершили из усердия, поспешили ее загладить, как можно скорее одев Ее Величество. Каждая попросила у нее прощения, все успокоилось, и королева поспешила вслед за старой феей, которая по-прежнему ее ждала.

Королева вошла во дворец, столь прекрасный, что никакой другой не мог с ним сравниться. Вы легко поверите мне, принц, — добавила Белая Кошка, — если я скажу вам, что это тот самый дворец, где мы с вами сейчас находимся. Две другие феи, моложе первой, встретили мою мать на пороге и любезно ее приветствовали. Она просила их тотчас проводить ее в сад, к шпалерам, где растут самые лучшие плоды. «Все они равно хороши, — отвечали феи, — и если бы не твое желание самой их сорвать, мы могли бы просто кликнуть их и они явились бы на наш зов». — «Умоляю вас, сударыни, — воскликнула королева, — дайте мне приятную возможность увидеть это чудо». Старшая из фей вложила в рот пальцы и три раза свистнула, а потом крикнула: «Абрикосы, персики, вишни, сливы, груши, черешни, дыни, виноград, яблоки, апельсины, лимоны, смородина, клубника, малина, явитесь на мой зов!» — «Но ведь те, кого вы зовете, — удивилась королева, — зреют в разное время года». — «В нашем саду не так, — отвечали феи. — Все плоды, растущие на земле, у нас круглый год бывают спелыми, сочными и никогда не гниют и не червивеют».

И в эту минуту явились все те, кого созвала фея, — они катились и прыгали все вперемежку, но при этом не мялись и не пачкались, и королева, горя нетерпением исполнить свое желание, кинулась к ним и схватила первые, какие подвернулись ей под руку. Она не съела, а жадно проглотила их.

Утолив немного свой голод, она попросила фей провести ее к шпалерам, чтобы полюбоваться плодами, прежде чем их нарвать. «Охотно, — ответили все три, — только не забудь про обещание, что ты нам дала, тебе уже нельзя от него отступиться». — «Я уверена, — сказала королева, — что жить у вас очень приятно, а дворец ваш так прекрасен, что, не люби я горячо моего супруга-короля, и сама бы охотно осталась с вами. Поэтому не бойтесь, я не нарушу свое слово». Феи, очень довольные, открыли королеве все калитки и ворота, и она оставалась в их саду три дня и три ночи, не желая уходить, — так ей понравились плоды. Она нарвала и про запас и, поскольку они никогда не портятся, приказала нагрузить ими четыре тысячи мулов, чтобы увезти их с собой. Феи дали королеве золотые корзины искусной работы, чтобы было куда положить подаренные ими плоды, и преподнесли ей много драгоценных редкостей. Они обещали королеве растить меня как принцессу, наделить всеми совершенствами и найти мне мужа, а королеву они, мол, уведомят о дне бракосочетания и надеются увидеть ее на свадьбе.

Король был счастлив, что королева наконец вернулась, радовался и весь двор, балы сменялись маскарадами, конными состязаниями, игрой в кольцо и всевозможными пиршествами, и на них, как особое лакомство, подавали плоды, привезенные королевой. Король предпочитал их всем другим угощениям. Он ведь ничего не знал о договоре, который королева заключила с феями, и часто спрашивал ее, в какой стране ей удалось найти такие удивительные плоды. Королева отвечала, что они растут на горе, почти неприступной, но в другой раз уверяла, что они растут в долинах, а потом, что в саду или в густом лесу. Король дивился ее противоречивым ответам. Он пытался расспросить ее спутников, тех, кто сопровождал королеву в путешествии, но она столько раз наказывала им молчать о ее приключении, что они не смели открыть рта. Однако, видя, что скоро ей придет срок родить, королева стала с беспокойством думать о том, что обещала феям, и впала в глубокую печаль. Она поминутно вздыхала и менялась на глазах. Король потерял покой. Он стал просить ее рассказать ему, что ее тревожит, и после мучительных колебаний она наконец призналась ему во всем, что произошло между нею и феями и как она обещала им отдать дочь, которую она родит. «Что я слышу! — воскликнул король. — У нас нет детей, вы знаете, как я о них мечтаю, и ради того, чтобы съесть несколько яблок, вы способны были обещать в дар свою дочь? Значит, вы совсем меня не любите». И он осыпал королеву такими жестокими упреками, что моя несчастная мать едва не умерла с горя. Но король этим не удовольствовался — он приказал запереть королеву в башню, а кругом поставил охрану, чтобы она не могла сноситься ни с кем, кроме тех, кто ей прислуживал, и притом удалил всех придворных, которые сопровождали королеву в замок к феям.

Разлад между королем и королевой поверг весь двор в страшное уныние. Вместо прежних богатых одежд все надели другие, выражавшие всеобщий траур. Король же был неумолим — он больше не желал видеть свою супругу и, едва я появилась на свет, повелел перенести меня к себе во дворец, чтобы я росла возле него, а моя несчастная мать оставалась пленницей. Феи, конечно, знали обо всем происходящем и разгневались — они хотели, чтобы я жила у них, и уже смотрели на меня как на свою собственность, посчитав, что меня у них украли. Прежде чем найти способ мест, соразмерный их гневу, они послали королю пышное посольство, предлагая ему освободить королеву из заточения, вернуть ей свою милость и прося также отдать меня послам, чтобы самим меня вырастить и воспитать. Но посланцы фей были такими крохотными и уродливыми — это были безобразные карлики, — что им не удалось убедить короля. Он грубо отказал им, и, не поспеши они уехать, быть может, им пришлось бы совсем плохо.

Узнав о том, как поступил мой отец, феи пришли в страшную ярость, и, обрушив на шесть его королевств страшные бедствия, чтобы их опустошить, наслали на них еще и ужасного дракона, который отравлял ядом все места, где проходил, пожирал взрослых и детей и своим дыханием губил деревья и растения.

Король был в отчаянии, он вопрошал всех мудрецов своего королевства о том, что ему делать, чтобы спасти подданных от обрушившихся на них несчастий. Мудрецы посоветовали ему созвать со всего мира самых умелых врачей и привезти лучшие лекарственные снадобья, а кроме того обещать жизнь осужденным на смерть преступникам, если те захотят сразиться с драконом. Королю понравился совет, и он ему последовал, но это не помогло. Люди продолжали умирать, а дракон сожрал всех тех, кто решился с ним сразиться, так что пришлось королю обратиться за помощью к фее, которая покровительствовала ему с ранних лет. Она была очень стара и почти не вставала с постели; король сам отправился к ней и принялся укорять, что она видит, как его преследует судьба, но не хочет ему помочь. «Я ничего не могу сделать, — сказала фея. — Вы разгневали моих сестер. Мы обладаем равной властью и редко действуем друг против друга. Лучше умилостивьте их, отдав вашу дочь, — маленькая принцесса принадлежит им. Вы посадили королеву в темницу, но чем провинилась перед вами эта славная женщина, что вы обошлись с ней так жестоко? Решитесь исполнить слово, которое она дала феям, и, поверьте мне, вы будете осыпаны благодеяниями».

Король, мой отец, нежно меня любил, но, не видя другого средства спасти свое королевство и избавить его от губителя-дракона, он сказал своей приятельнице-фее, что решил последовать ее совету и готов отдать меня феям, раз она уверяет, что меня будут холить и лелеять, как подобает принцессе моего происхождения; а еще он вернет во дворец королеву и просит фею сказать, кому следует поручить отнести меня в волшебную обитель фей. «Принцессу в ее колыбели надо отнести на вершину Цветочной горы, — отвечала фея, — вы можете даже остаться поблизости, чтобы стать свидетелем празднества, которое там разыграется». Тогда король сказал ей, что через неделю он вместе с королевой пойдет на эту гору и пусть, мол, фея предупредит своих сестер, чтобы они устроили все, как найдут нужным.

Едва король вернулся в замок, он послал за королевой и принял ее так же ласково и торжественно, как гневно и сурово отправлял ее в заточение. Она была удручена и так изменилась, что он с трудом узнал бы ее, если бы сердце не уверило его, что перед ним та самая женщина, которую он любил. Со слезами на глазах он просил ее забыть все горести, какие ей причинил, и заверил, что больше никогда в жизни ничем ее не огорчит. Она отвечала ему, что сама навлекла на себя эти горести, опрометчиво посулив феям отдать им свою дочь, и извинить ее может только то, что она была тогда в ожидании. Король сказал жене, что решил отдать меня феям. Тут уже королева стала противиться его намерению. Можно было подумать, что это какой-то рок и мне навеки суждено стать предметом несогласий между моими родителями. Моя мать долго стенала и плакала, но не добилась того, чего хотела (король видел, какие страшные последствия влечет за собой неповиновение феям, потому что наши подданные продолжали погибать, словно они были виноваты в прегрешениях нашей семьи); тогда наконец королева уступила и все было приготовлено для церемонии.

Меня положили в колыбель из перламутра, украшенную творениями самого изысканного искусства. Колыбель была вся увита живыми цветами и гирляндами из разноцветных драгоценных камней, которые под лучами солнца сверкали так ослепительно, что на них больно было смотреть. Роскошь моего наряда превосходила, если только это возможно, роскошь колыбели: свивальники мои скреплялись крупными жемчужинами. Несли меня на особых легчайших носилках двадцать четыре принцессы королевского рода, одетые по-разному, но в знак моей невинности им приказано было быть во всем белом. А за нами шествовали придворные — каждый на подобающем его званию месте.

Поднимаясь по склону горы, все услышали мелодичную музыку, которая приближалась. Наконец появились феи — их было числом тридцать шесть, потому что они созвали всех своих подруг. Каждая сидела в жемчужной раковине, больше той, на которой Венера явилась из морской пены[309]. Везли их морские кони, и по земле они ступали весьма неуверенно. Феи были наряжены роскошней, нежели первые среди земных королев — но при том они были старыми и безобразными. Они держали в руках оливковую ветвь, чтобы дать знать королю, что своим послушанием он заслужил их милость. И когда меня передали в их руки, они осыпали меня такими бурными ласками, что можно было подумать, будто отныне нет у них в жизни другой цели, как только сделать меня счастливой.

Дракон, мстивший по их повелению моему отцу, шествовал следом за ними на алмазной цепи. Феи передавали меня из рук в руки, ласкали, одарили меня множеством счастливых свойств, а потом начали бранль[310] фей. Это очень веселый танец: трудно даже представить себе, как резво скакали и прыгали старые дамы. Потом к ним подполз на коленях дракон, пожравший стольких людей. Три феи — те, кому моя мать обещала меня подарить, — уселись на него верхом, а мою колыбель поставили посредине, и едва они хлестнули дракона волшебной палочкой, как он расправил огромные чешуйчатые крылья, тоньше самого тонкого шелка. На этом драконе феи направились в свой замок. Моя мать, увидев, что меня водрузили на спину страшного чудовища, не удержалась от страшного крика. Но король утешил жену, сославшись на свою покровительницу-фею, которая заверила его, что мне не сделают ничего худого и печься обо мне будут так же, как пеклись бы в его собственном дворце. Королева успокоилась, хотя ей очень грустно было со мной расстаться на такой долгий срок, да еще по собственной вине, потому что, не захоти она отведать плодов из волшебного сада, я осталась бы в королевстве отца и на мою долю не выпали бы те горести, о каких мне предстоит вам рассказать.

Знайте же, сын короля, что мои стражницы выстроили для меня башню, в которой было множество красивых комнат — для каждого времени года свои, а в них дорогая мебель, интересные книги, но дверей в башне не было — проникнуть в нее можно было только через окна, расположенные очень высоко[311]. В башне был прекрасный сад с цветами, фонтанами и сводами зеленых аллей, защищавших от зноя в самый разгар жары. В этой башне феи вырастили меня, окружив заботой, большей даже, чем они обещали королеве. Одета я была всегда по самой последней моде и так роскошно, что, если бы кто-нибудь меня увидел, он решил бы, что на мне свадебный наряд. Меня учили всему, что положено знать особе моего возраста и происхождения. Я не доставляла феям хлопот — я усваивала все с неописуемой легкостью. Моя кротость была им по нраву, а поскольку я никогда никого, кроме них, не видела, то, может статься, и прожила бы в покое до конца моих дней.

Феи постоянно навещали меня, прилетая верхом на драконе, о котором я уже рассказывала. Они никогда не упоминали ни о короле, ни о королеве, называя меня своей дочерью, и я им верила. В башне со мной жили только попугай и маленькая собачка, которых феи подарили мне, чтобы те меня развлекали, потому что оба были наделены разумом и говорили человечьим языком.

Башня одной своей стороной выходила к оврагу, по дну которого тянулась дорога, вся в колдобинах и заросшая деревьями, вот почему, с тех пор как меня поместили в башню, я ни разу не видела, чтобы по ней кто-нибудь ехал. Но однажды, когда я стояла у окна, беседуя с попугаем и собачкой, я услышала шум. Я огляделась по сторонам и увидела молодого всадника, который остановился послушать наш разговор. До тех пор я видела мужчин только на картинах. Я вовсе ничего не имела против этой неожиданной встречи и, не подозревая о том, как опасно созерцать предмет, достойный любви, подошла ближе, чтобы получше разглядеть юношу, и чем больше я на него смотрела, тем больше удовольствия мне это доставляло. Он низко поклонился мне, не сводя с меня взгляда, и видно было, что он в затруднении ищет способа поговорить со мной: окно мое было расположено очень высоко и он боялся, что его могут услышать, а он знал, что я живу в замке у фей.

Стемнело совсем неожиданно, или, точнее сказать, мы просто не заметили, как стемнело: молодой человек несколько раз протрубил в рог, усладив мой слух его звуками, и скрылся. Но было так темно, что я даже не увидела, в какую сторону он ускакал. Я глубоко задумалась, мне уже не доставляла обычного удовольствия болтовня моего попугая и собачки. Между тем они говорили очень забавно, потому что волшебные животные наделены остроумием, но мысли мои были заняты другим, а притворяться я не умела. Попугай это заметил, но он был хитер и не подал виду.

Встала я с рассветом. И сразу бросилась к окну. Я была приятно удивлена, увидев у подножия башни молодого кавалера. На нем был роскошный наряд. «Наверно, он надел его ради меня», — подумала я и не ошиблась. Молодой человек говорил со мной через своеобразный рупор, который усиливает голос, с его помощью он сказал мне, что до сих пор был равнодушен к красавицам, которых ему пришлось встречать, но моя красота в мгновение ока так его поразила, что отныне ему просто необходимо видеть меня каждый день — иначе он умрет. Я была очень довольна его любезными словами, но огорчилась, что не смею ему ответить: ведь для этого мне надо было громко кричать, но и тогда меня скорее услышали бы феи, а не он. В руках у меня были цветы, я бросила их ему, он принял их как несказанную милость, осыпал поцелуями и стал меня благодарить. Потом он спросил, дозволю ли я ему каждый день в назначенный час приходить ко мне под окно и не соглашусь ли подарить ему что-нибудь на память. У меня на руке было бирюзовое кольцо, я сорвала его с пальца и торопливо бросила юноше, сделав знак, чтобы он немедля удалился, потому что услышала, как с другой стороны к башне на своем драконе приближается фея Злодейка, которая везет мне завтрак.

Первыми словами, какие она произнесла, оказавшись в моей комнате, были: «Я чую человечий голос![312] Ищи, дракон!» Что со мной сделалось! Я помертвела от страха при мысли, что дракон вылетит через другое окно, преследуя юношу, который был мне уже далеко не безразличен. «Вы, конечно, шутите, добрая моя матушка, — сказала я (старая фея требовала, чтобы я называла ее матушкой). — Вы шутите, когда говорите, будто чуете человечий голос. Разве голоса пахнут? Да и если это так, какой смертный решится подняться в эту башню?» — «Ты права, дочь моя, — отвечала она, — я очень рада, что ты так разумно рассуждаешь, просто моя ненависть к людям столь велика, что иногда мне кажется, будто они неподалеку». Она протянула мне мой завтрак и мою прялку. «Когда поешь, садись за работу, вчерашний день ты провела в праздности, — сказала она, — мои сестры будут сердиться». И в самом деле, я так много думала о незнакомце, что не притрагивалась к работе.

Как только фея улетела, я упрямо отбросила прялку и поднялась на террасу, чтобы видеть как можно дальше вокруг. У меня была отличная подзорная труба — все было доступно моему взору, я огляделась кругом и на вершине горы увидела моего незнакомца. Окруженный пышным двором, он отдыхал под сенью богатого, затканного золотом шатра. Я поняла, что это сын какого-нибудь короля, живущего по соседству с волшебным замком. Опасаясь, как бы страшный дракон не учуял юношу, если он снова придет к башне, я приказала попугаю лететь к этой горе; там он найдет того, кто со мной говорил, и пусть попросит его от моего имени больше не возвращаться, потому что я боюсь, как бы феи, зорко меня стерегущие, не сыграли с ним злой шутки.

Попугай исполнил мое поручение, как подобает умной птице. Придворные были очень удивлены, когда он, взмахнув крыльями, опустился на плечо принца и что-то зашептал ему на ухо. Принца это посольство и обрадовало, и огорчило. Ему было приятно, что я о нем беспокоюсь, но препятствия, мешавшие ему беседовать со мной, удручали его, хотя и не угасили решимость снискать мое расположение. Он засыпал попугая расспросами, а попугай в свою очередь засыпал расспросами принца, потому что от природы был любопытен. Принц просил гонца передать мне кольцо взамен моего бирюзового: кольцо принца тоже было из бирюзы, но гораздо красивее моего, оно было вырезано в форме сердца и усыпано алмазами. «По справедливости, — сказал принц попугаю, — я должен обойтись с вами как с послом. Вот вам мой портрет, не показывайте его никому, кроме вашей очаровательной госпожи». И он спрятал под крылом попугая свой портрет, а кольцо попугай нес в клюве.

Я ждала возвращения зеленого гонца с нетерпением, дотоле мне неведомым. Попугай объявил мне, что тот, к кому я его послала, — могущественный государь; что он принял его как нельзя лучше и я должна знать: отныне он живет и дышит только ради меня; пусть являться к башне грозит ему опасностью, но он готов скорее погибнуть, чем не видеться со мною. Эти новости повергли меня в страшную тревогу, я заплакала. Попугай и собачка стали наперебой меня утешать — ведь они меня горячо любили. Потом попугай отдал мне кольцо принца и показал его портрет. Признаюсь вам, возможность созерцать вблизи того, кого я видела только издали, доставила мне ни с чем не сравнимую радость. Принц понравился мне еще больше, чем прежде; в голове моей теснилось множество мыслей, и отрадных, и печальных, которые привели меня в необычное волнение. Феи, явившиеся меня навестить, тотчас это заметили. Они решили между собой, что я, как видно, затосковала и надо найти мне мужа из мира фей. Они перебрали многих женихов и наконец остановили свой выбор на короле-карлике Мигонне, чьи владения лежали в пятистах тысячах миль от их замка. Но фей это не смущало. Попугай подслушал, что говорилось на их благородном совете, и рассказал обо всем мне. «Ах, дорогая моя госпожа, — добавил он, — как мне вас жалко, если вам придется стать королевой Мигоннетой. Король — уродец, на которого страшно смотреть. Мне очень грустно вам это говорить, но, по правде сказать, принц, который вас любит, не взял бы его даже в лакеи». — «А разве ты видел его, попугай?» — «Еще бы, — отвечал он. — Мы выросли на одной ветке». — «То есть как это на ветке?» — переспросила я. «Ну, да, — сказал попугай. — На ногах у Мигонне орлиные когти».

Этот рассказ поверг меня в глубокое горе. Я глядела на портрет прекрасного принца, я понимала, что он подарил его попугаю только для того, чтобы я могла его видеть. И когда я сравнивала принца с Мигонне, я теряла вкус к жизни и готова была лучше умереть, чем выйти замуж за карлика.

Ночь я провела без сна. Попугай и собачка развлекали меня разговорами. Под утро я наконец задремала, и тут собачка, у которой был тонкий нюх, почуяла, что принц стоит у подножия башни. Она разбудила попугая. «Готова биться об заклад, — сказала собачка, — что принц стоит внизу». — «Замолчи, трещотка, — отвечал попугай. — Сама ты почти не смыкаешь глаз, и ушки у тебя на макушке, вот ты и не даешь спать другим». — «Побьемся об заклад, — настаивала добрая собачка, — я знаю, что он там!» — «А я уверен, что его там нет, — возразил попугай. — Разве я сам от имени нашей госпожи не запретил ему сюда являться?» — «Ну и насмешил ты меня своими запретами! — воскликнула собачка. — Да разве влюбленный станет слушать кого-нибудь, кроме своего сердца?» — И с этими словами песик с такой силой стал теребить крылья попугая, что тот рассердился. Крики обоих разбудили меня, они объяснили мне, из-за чего у них вышел спор, я бросилась или, лучше сказать, подлетела к окну и увидела принца — он протягивал ко мне руки и через свой рупор объявил мне, что более не может без меня жить и молит меня найти способ покинуть башню или впустить его внутрь, и он клянется всеми богами, небом, землей, огнем и водой, что тотчас назовет меня своей супругой и я стану одной из самых могущественных королев в мире.

Я приказала попугаю передать принцу, что его желание почти неисполнимо, но все же, полагаясь на его слова и клятвы, я постараюсь исполнить его просьбу, но умоляю его не приходить сюда каждый день, потому что его могут заметить, а феи не знают пощады.

Он ушел вне себя от радости, окрыленный надеждой, которую я ему подала, а я, обдумав то, что ему обещала, совершенно растерялась. Как выйти из башни, в которой нет дверей? Да притом не имея других помощников, кроме попугая и собачки. И к тому же я так молода и неопытна! И так боязлива. Я решила даже и не делать попытки предпринять то, в чем никогда не преуспею, и послала попугая передать это принцу. Принц хотел свести счеты с жизнью прямо на глазах у попугая и поручил ему уговорить меня прийти к нему, чтобы увидеть, как он умрет, или утешить его. «Государь! — вскричал крылатый посол. — Мою госпожу уговаривать не надо — она полна желания вас утешить, но это не в ее власти».

Когда попугай сообщил мне обо всем происшедшем, я стала горевать еще сильнее. Явилась фея Злодейка, она заметила, что глаза у меня покраснели и опухли, поняла, что я плакала, и сказала, что, если я не открою ей причину моих слез, она меня сожжет. Ее угрозы всегда были ужасны. Я, вся дрожа, отвечала, что устала сидеть за прялкой и мне хочется сплести сети, чтобы ловить птичек, расклевывавших плоды в моем саду. «Из-за этого плакать не стоит, дочь моя, — сказала она. — Я принесу тебе столько шнурков, сколько ты захочешь». И в самом деле она доставила мне шнурки в тот же вечер, но наказала поменьше работать и прихорошиться, потому что скоро явится король Мигонне. Я содрогнулась от этой горестной вести, но промолчала.

Как только она улетела, я села плести сеть, но на самом деле я плела веревочную лестницу, и она получилась отличной, хотя до тех пор мне не случалось видеть веревочных лестниц. Правда, тех шнурков, что принесла фея, мне не хватило, а она повторяла: «Дочь моя, твоя работа похожа на ту, что делала Пенелопа[313]: она не двигается. А ты все просишь новых шнурков». — «Как вам будет угодно, добрая матушка, — отвечала я, — но разве вы не видите, что я не знаю, как плетут сети, и только все порчу? Но, может, вы боитесь, что я разорю вас на этих шнурках?» Мое простодушие позабавило фею, хотя, вообще говоря, она была всегда хмурая и очень жестокая.

Я послала попугая передать принцу, чтобы он явился вечером под окно башни, где он увидит лестницу, а что делать дальше, я скажу ему, когда он придет. Я и в самом деле накрепко привязала лестницу к окну, решив бежать вместе с ним. Но, увидев лестницу, принц не стал ждать, пока я спущусь, а сам поспешил взобраться по ней и вошел в мою комнату в ту минуту, когда я уже приготовила все для своего бегства.

Я так обрадовалась его появлению, что даже забыла об угрожавшей нам опасности. Он возобновил свои клятвы и умолял меня, не откладывая, назвать его своим супругом. Свидетелями нашего бракосочетания стали попугай и собачка. Никогда еще свадьба двух таких знатных особ не была отпразднована столь скромно и незаметно, но не бывало при этом сердец счастливее наших.

Принц покинул меня еще до рассвета. Я открыла ему страшный замысел феи выдать меня за карлика Мигонне, описав внешний вид уродца, — принцу он внушил такой же ужас, как и мне. Едва мой супруг ушел, минуты потянулись для меня как годы. Я подбежала к окну, я старалась разглядеть его в темноте, но каково же было мое изумление, когда я увидела в воздухе огненную колесницу, влекомую крылатыми саламандрами, которые летели так быстро, что глаз едва успевал их различить. За колесницей верхом на страусах мчались телохранители. Я не успела рассмотреть чудовище, которое таким образом летело по воздуху, но сразу поняла, что это какая-нибудь волшебница или колдун.

А через некоторое время в мою комнату вошла фея Злодейка. «У меня для тебя добрые вести, — объявила она. — Несколько часов назад прибыл твой жених. Приготовься его принять. Вот твой наряд и драгоценности». — «Кто вам сказал, что я хочу выйти замуж? — воскликнула я. — У меня вовсе нет такого намерения. Отошлите прочь короля Мигонне, ради него я не приколю и лишней булавки: покажусь я ему красивой или уродиной, все равно ему меня не видать». — «Ого-го! — сказала, разозлившись, фея. — Экая бунтовщица! Экая безмозглая девчонка! Но я не шучу, я тебя…» — «А что еще вы можете мне сделать? — прервала я фею, покраснев от ее бранных слов. — Что может быть печальнее моей участи — влачить свои дни в башне в обществе попугая и собачки, по нескольку раз на дню любуясь устрашающим видом зловещего дракона?» — «Ах, негодница! — вскричала фея. — И зачем только мы холили тебя и лелеяли? Недаром я говорила сестрам, что нам отплатят черной неблагодарностью». И она пошла к сестрам и рассказала им о нашей ссоре. Все были разгневаны моим поведением.

Попугай и собачка стали горячо меня убеждать, что если я буду продолжать упрямиться, то навлеку на себя страшные беды. Но я так гордилась тем, что мне принадлежит сердце могущественного государя, что пренебрегла и гневом фей, и советами моих бедных маленьких приятелей. Я не стала наряжаться и нарочно причесалась кое-как, чтобы отвратить от себя Мигонне. Наше знакомство произошло на террасе. Он спустился туда на своей огненной колеснице. С тех пор как в мире появились карлики, никогда еще свет не видывал такого крошки. Он ступал по земле своими орлиными лапами и в то же время коленями, потому что ноги у него были без костей, да вдобавок ему еще приходилось опираться на алмазные костыли. Его королевская мантия, длиной всего в половину локтя, на треть волочилась по земле. Голова была размером с громадный бочонок, а нос такой длинный, что на нем сидела целая стая птиц — карлика забавлял их щебет; борода такая густая, что в ней свили гнезда канарейки, а уши на целый локоть торчали над головой, но это было почти незаметно, потому что карлик носил высокую остроконечную корону, чтобы казаться выше ростом. От пламени, что неслось за его колесницей, спеклись плоды, высохли цветы и иссякли родники в моем саду. Он двинулся ко мне, раскрыв объятья, а я застыла на месте как вкопанная. Первому конюшему пришлось приподнять карлика, но, едва он поднес его ко мне, я убежала к себе в комнату, заперла все окна, а Мигонне в страшном гневе отправился к феям.

Они снова и снова просили у него прощения за мою неучтивость и, чтобы умилостивить Мигонне, так как они его боялись, решили ночью, когда я буду спать, привести карлика в мою комнату и, связав меня по рукам и ногам, погрузить в его огненную колесницу, дав ему увезти меня с собой. Составив такой план, феи почти не стали меня бранить за мое поведение. И только сказали, что надо постараться искупить мою вину. Попугай и собачка очень удивились такой снисходительности. «Мое сердце чует недоброе, госпожа, — сказала мне собачка. — От фей можно ждать чего угодно, в особенности от Злодейки». Но я посмеялась над ее страхами и с нетерпением стала ждать своего дорогого супруга. Он, тоже сгорая от нетерпения, не замедлил явиться: я бросила ему веревочную лестницу в решимости бежать вместе с ним. Он легко взобрался в мою комнату и стал говорить мне такие нежные слова, что я и сейчас не решаюсь их вспоминать.

Мы беседовали так безмятежно, как если бы находились в его дворце, и вдруг кто-то вышиб окна моей комнаты и влетели феи на своем ужасном драконе. За ними в огненной колеснице следовал Мигонне, а за ним — его телохранители на страусах. Принц бесстрашно выхватил шпагу, думая только о том, как уберечь меня от самой страшной участи, какая только возможна, и… Что вам сказать, государь? Жестокосердые созданья натравили на принца своего дракона, и он сожрал его на моих глазах.

Обезумев от горя, я сама бросилась в пасть чудовища, желая, чтобы дракон проглотил и меня, как он только что проглотил того, кто был мне дороже всего на свете. Дракон и сам был не прочь меня сожрать, но этого не захотели феи, более жестокие, чем дракон. «Нет, — воскликнули они, — ее надо обречь на муки подольше, быстрая смерть — слишком мягкая кара для этой недостойной особы!» Они дотронулись до меня своей палочкой, и я вдруг превратилась в Белую Кошку. Они привели меня в этот замок. Они превратили в кошек и котов всех дам и кавалеров, подданных моего отца, а некоторых сделали невидимками, у которых видны только руки. Меня же оставили в том горестном виде, в каком вы меня нашли, и, открыв мне, кто были мои отец и мать, к тому времени уже покойные, объявили, что вернуть человеческий облик мне может только принц, как две капли воды похожий на супруга, которого они у меня отняли. Это вы, государь, оказались на него похожи, — продолжала она, — те же черты, те же манеры, тот же голос. Это поразило меня при первой же нашей встрече. Я знала обо всем, что должно случиться. Я и сейчас знаю, что меня ждет: мои мучения кончатся. — «А долго ли будут длиться мои, прекрасная королева?» — воскликнул принц, бросаясь к ее ногам. «Я уже полюбила вас больше своей жизни, государь, — отвечала королева, — но пора ехать к вашему отцу, посмотрим, как он меня примет и согласится ли на то, чего вы хотите».

Королева вышла, опираясь на руку принца, и села с ним в карету, куда более роскошную, чем те, что были у него прежде. Да и все остальное убранство их экипажа было под стать карете, а подковы у лошадей — изумрудные и подбиты алмазными гвоздями. Такого великолепного выезда, наверное, никто никогда больше не видел. Не стану пересказывать приятных бесед, какие вели между собой королева с принцем: никто не мог сравниться с ней не только красотой, но и умом, а молодой принц не уступал ей ни в чем, — немудрено, что им приходили в голову самые изысканные мысли.

Когда они оказались вблизи замка, где принца должны были ждать два его старших брата, королева спряталась в маленькой хрустальной скале; все грани хрусталя были усыпаны золотом и рубинами, сама скала — вся занавешена, чтобы королеву нельзя было увидеть, а несли скалу молодые люди, стройные и богато одетые. Принц, оставшись в карете, заметил братьев, которые прогуливались об руку с принцессами замечательной красоты. Узнав младшего брата, принцы тотчас подошли к нему и спросили, привез ли он невесту. Он ответил, что ему не повезло, за время путешествия он встречал только уродливых женщин, но зато он привез другую редкость — премиленькую Белую Кошку. Братья стали потешаться над его простодушием.

— Кошку, — сказали они, — вы что, боитесь, как бы мыши не опустошили наш дворец?

Принц ответил, что, пожалуй, и впрямь неразумно было привозить такой подарок отцу. И с этим все они направились в город.

Старшие братья вместе со своими принцессами сели в кареты из золота и лазоревого камня, лошади их были украшены султанами и эгретами. Блистательней этой кавалькады ничего нельзя было представить. Наш молодой принц следовал за братьями, а за ним несли хрустальную скалу, вызывавшую восхищение всех встречных.

Придворные поспешили сообщить королю о прибытии принцев.

— Привезли ли они прекрасных дам? — осведомился король.

— Таких прекрасных, что прекраснее быть не может.

Этот ответ раздосадовал короля. Старшие принцы поспешили явиться к отцу со своими удивительными принцессами. Король встретил их очень радушно и не мог решить, какой отдать предпочтение. Потом он взглянул на младшего сына и спросил:

— А вы на сей раз явились ни с чем?

— Ваше величество увидите в этой скале маленькую Белую Кошечку, — ответил принц. — Она так нежно мурлычет и у нее такие мягкие лапки, что она вам понравится.

Король улыбнулся и сам подошел к скале, чтобы ее открыть. Но едва он приблизился к ней, королева нажала пружинку, скала распалась на части, а она сама явилась, как солнце, до поры до времени скрывавшееся в тучах. Ее золотые волосы рассыпались по плечам и крупными локонами спускались до самого пола. На голове ее был венок из цветов, платье из легкого белого газа подбито розовой тафтой. Она сделала королю глубокий реверанс, а тот не мог сдержать восторга и воскликнул:

— Вот она, та, с которой никто не может сравниться и кто заслуживает моей короны.

— Государь, — отвечала она, — я явилась сюда не затем, чтобы отнять у вас королевство, которым вы правите так достойно. Мне от рождения принадлежат шесть королевств. Позвольте преподнести одно из них вам и по одному каждому из ваших сыновей. Взамен же я прошу у вас только подарить мне свою дружбу и дать в супруги этого молодого принца. А нам с ним хватит оставшихся трех королевств.

И король, и все его придворные долго восклицали от радости и изумления. Свадьбу младшего принца сыграли тут же, как и свадьбы двух его братьев, так что весь двор много месяцев подряд предавался увеселениям и удовольствиям. Потом каждый уехал к себе править своим государством. А прекрасную Белую Кошку до сих пор помнят в ее королевстве как за ее доброту и щедрость, так и за красоту и редкие добродетели.

Продолжение

акончив читать сказку, приор взглянул на Ла Дандинардьера. Тот лежал без движения, с закрытыми глазами. Тогда приор подошел к нему и прокричал что есть мочи:

— Друг мой, вы на этом свете или на том?

Бедняга открыл глаза, пристально на него посмотрел и сказал:

— Я был так заворожен Белой Кошкой, что мне показалось, будто я на ее свадьбе или после ее приезда подбираю с земли алмазные гвозди и изумрудные подковы ее лошадей.

— Вам, стало быть, нравятся такого рода выдумки? — спросил приор.

— И вовсе это не выдумки, — возразил Ла Дандинардьер, — все это было когда-то и случится снова, опять войдет в моду. Ха! Будь я из того времени или будь сейчас то время, уж я бы сколотил себе хорошенькое состояние.

— Несомненно, — продолжил приор, — и женились бы на какой-нибудь фее.

— Не знаю, — ответил коротыш, — очень они уродливые. Уж если жениться, так чтобы сердцу было приятно.

— Это значит, — перебил приор, — что вам нужна невеста достойная, красивая, добродетельная и умная, и вы охотно простите ей ее бедность, будучи уверены в невозможности сочетания стольких качеств одновременно. Что ж, воздаю вам должное, отныне я стану вашим хвалителем.

— Вы меня неправильно поняли, — воскликнул Ла Дандинардьер. — Я хотел сказать, что та, на которой я женюсь, должна обладать всеми качествами внешности и ума, какие вы изволили перечислить, однако помимо этого она должна быть богатой, и во времена фей я бы изыскал способ жениться на королеве. Получается, не было ничего легче: всё решалось троекратным произнесением волшебных слов и взмахом волшебной палочки — какими-то пустяками. Не то, что теперь, когда нужно работать не покладая рук, притом часто безуспешно: О tempora, о mores![314] Что скажете, господин приор, — продолжал наш мещанин, — не так уж плоха эта латынь.

— Мое восхищение вами, — сказал приор, — не уступает вашему восхищению Белой Кошкой. Вы великолепны, в общении с вами всегда можно расширить границы познаний.

Наш герой был невероятно рад таким хвалебным речам в свой адрес, однако ему хотелось заслужить высшей похвалы, поэтому он тоже решил сочинить сказку. Он взмолился, чтобы приор дал знать Алену обо всем, что произошло, и велел ему незамедлительно явиться сюда. Горячо поблагодарив приора за любезность, которую тот оказал столь длительным чтением, Ла Дандинардьер притворился, что засыпает, дабы помечтать в одиночестве.

Он, и правда, стал мечтать, но все больше о Виржинии, нежели о феях.

— Какой возвышенный ум! — восклицал он. — Она выросла в провинции на берегу моря, таланта у нее должно быть не больше, чем у рыбы или устрицы, однако же она не уступает знаменитым авторам. У меня хороший вкус, а значит, если мне что-то нравится, то это превосходно. Мне нравится Белая Кошка, посему Белая Кошка превосходна, и я буду отстаивать сие мнение перед всем родом людским. Я вооружу своего слугу Алена с головы до ног, и он будет биться за меня, он будет держать оборону.

Его речи отчетливо отзывались в передней, производя больше шума, чем могла создать дюжина человек.

Об этом доложили барону де Сен-Тома, который перепугался, что падение с лошади вызвало у его подопечного горячечный бред. Он послушал Ла Дандинардьера и весьма удивился бессмыслице, которую тот нес. Явился Ален. Барон не позволил ему зайти к господину из страха, что поднимется еще больший шум, а чтобы слуга не волновался, ему велели прийти на следующий день. Всю ночь Ла Дандинардьер метался, снедаемый желанием начать сказку, не в силах уснуть и переживая, что рядом нет секретаря, который все бы записывал. Ни свет ни заря он попросил отправить какого-нибудь крестьянина к нему в замок, ибо во что бы то ни стало хотел видеть своего слугу. Барона разбудили, чтобы сообщить о нетерпении гостя, и он незамедлительно послал за верным Аленом.

Увидев слугу, Ла Дандинардьер пару раз подпрыгнул в кровати и протянул руки.

— Иди сюда, Ален, — воскликнул он, — иди сюда, мой друг. Хочу рассказать тебе удивительные вещи.

— Разрешите, — сказал Ален (он растрогался, увидев перевязанную голову господина), — разрешите спросить: как ваше здоровье? Мне кажется, сейчас это самое важное.

— Я мог бы чувствовать себя лучше, — отвечал Ла Дандинардьер, — но, увы! Истинная боль моя не в голове — я влюблен, Ален, и это самый ловкий выстрел Купидона, с тех пор как он пускает стрелы.

Ален ничего не ответил, он знал Купидона не лучше, чем Коран. Хотелось ему сказать что-нибудь приятное, но он побоялся сморозить очередную глупость.

— Ты ничего не говоришь? — спросил Ла Дандинардьер.

— Нет, господин, я слушаю, — ответил Ален.

— Послушай же тогда, что со мной произошло: я вручил свою свободу юной принцессе.

— И сколько она вам за нее заплатила? — перебил Ален.

— Вот дуралей! — вскричал Ла Дандинардьер. — Что это тебе, платье или украшение, что ли?

— Не знаю я, что и думать-то, — вздохнул Ален. — Вы со мной говорите такими словами, которых я раньше не слыхивал. Ну, где вы нашли принцессу в этих краях, если только после какого-нибудь кораблекрушения море не выбросило ее на берег?

— Ты здраво рассуждаешь, — заметил наш мещанин, — сия местность не изобилует принцессами, но та, что покорила мое сердце, достойна называться таковою, и, по мне, это все равно, как если бы она ею была. Ее зовут Виржиния, это древнеримское имя. За одно только это имя я уже люблю Виржинию.

Ален стоял с открытым ртом и хлопал глазами, дивясь учености своего господина. Он почтительно молчал, что позволяло раненому говорить без умолку. Однако, поняв наконец, что разговоры отвлекают его от сказки, которую он был решительно настроен написать, Ла Дандинардьер велел Алену возвратиться домой, погрузить все его книги на несколько телег и привезти их сюда.

— Так вы здесь будете жить? — с грустью спросил Ален.

— Нет, друг мой, — ответил наш больной, — я останусь здесь до тех пор, пока не оправлюсь от ран. Но я задумал написать великий труд, и мне нужно просмотреть книги лучших писателей. Беги, да поскорей, и смотри не задерживайся.

Выходя, Ален столкнулся с бароном, виконтом и приором. Он поспешно проскочил мимо, не глядя на них, и выбежал из дома. Барон, однако, несколько раз окликнул его, и слуга был вынужден вернуться.

— Скажи-ка мне, Ален, куда тебя послал твой господин? Мне интересно, что это ты так суетишься.

— Господин, — выдохнул Ален, — я спешу доставить сюда все его книги и ученые трактаты. Он хочет написать самую красивую вещь на свете. Думаю, он с радостью примет вашу помощь, если вы готовы ее оказать.

— Уверен в этом, — ответил барон. — Но тебе нет надобности никуда спешить, ибо у меня достаточно книг, чтобы ему угодить.

— О! Я не посмею его ослушаться, — сказал Ален, — ему всегда надо всего вчетверо больше, чем другим. Он меня бьет, когда рассердится. Уж как мне досталось с этой дуэлью!

— Постой-ка, — остановил Алена виконт. — Мы тебя не отпустим, пока не расскажешь нам, за что тебя побили.

Ален слишком любил поговорить, чтобы упускать столь благоприятную возможность. Он рассказал, как Ла Дандинардьер надел на него доспехи, чтобы выдать слугу за себя, как он его уговаривал совершить геройский поступок и сразиться на дуэли вместо него.

Господа переглянулись, дивясь причудам Ла Дандинардьера и простодушию Алена. Напрасно они старались отговорить слугу идти за книгами его господина: уверяя их, что пошел бы, даже если бы нужно было сбросить все книги в море, он поспешно убежал.

— Поистине, — спросил барон де Сен-Тома своих друзей, — могу ли я всерьез думать о Ла Дандинардьере как о партии для одной из моих дочерей? Судя по тем глупостям, что роятся и у них в голове, они просто созданы друг для друга, однако вряд ли такой брак будет удачен.

— Не стоит сразу отказываться от вашей затеи, — молвил виконт, — этот человек очень богат. Он немного Дон-Кихот, но его странности пройдут весьма быстро, ибо он не так смел, как Дон-Кихот, и вздрагивает при одном упоминании Вильвиля. Нелегко все время храбриться, когда на деле трясешься от страха.

— Прибавьте к этому, — продолжил приор, — что вы можете оставить их жить у себя и наставить их на путь истинный.

— Уж скорее мой собственный рассудок придет в расстройство, — улыбнулся барон, — чем мои внушения возымеют действие. Хватает с меня жены и двух дочерей, у каждой из которых свой талант. С ними Ла Дандинардьер окончательно свихнется.

— Не важно! — ответил приор. — Он располагает большими средствами. Я никогда не прощу вам, если вы его упустите. Кстати, пойду-ка его навещу: нужно узнать, что он там собирается писать.

Приор поднялся к Ла Дандинардьеру и, справившись о его самочувствии, сказал:

— Вчера я был для вас чтецом, а сегодня хочу предложить вам себя в качестве секретаря.

— О! Как вы меня обрадовали! — воскликнул наш мещанин, протягивая ему руки. — Правда, у меня есть Ален, но его почерк столь отвратителен, что кому-нибудь все равно потом пришлось бы разбирать его каракули, да притом еще и так глуп, что все доброе и прекрасное, о чем ему ни скажешь, уходит в небытие, ибо он ничего в этом не смыслит. А как можно записывать то, в чем не смыслишь?

— Словом, — заключил приор, — я готов быть вашим секретарем. По крайней мере, пока вы не поправитесь.

— Ах! — вновь воскликнул Ла Дандинардьер. — Я ваш слуга, ваш лакей, ваш должник!

— Мне вполне достаточно будет вашей дружбы, — перебил его приор. — Посвятите же меня в ваш замысел. Это будут стихи или проза?

— Все равно, — ответил наш мещанин, — лишь бы мне удалось написать сказку, способную убедить Виржинию, что у меня не меньше таланта, чем у нее. Однако меня огорчает, что я никогда не видел фей и даже не знаю, где они живут.

— Это не должно вас смущать, — заверил приор, — ведь на то я и здесь, чтобы вам помочь. И дабы вы не ломали себе голову, у меня с собой есть сказка, которую я недавно закончил, и ее никто еще не видел.

— О! — вскричал Ла Дандинардьер. — Не хотите ли продать ее мне, прежде поклявшись никогда не раскрывать своего авторства и пожертвовать мне всю славу? Я плачу вам четыре луидора.

— Это либо слишком много, либо слишком мало, — возразил приор, — лучше я отдам вам ее даром.

Тут он показал Ла Дандинардьеру толстую тетрадь, вид которой так восхитил нашего мещанина, что он хотел уже встать с кровати, чтобы броситься в ноги приору. Однако еще больше радовало его то, что он задешево купил вещь, по его мнению, бесценную.

Надо сказать, что сказка эта была украдена приором из покоев барышень де Сен-Тома. Они даже не заметили пропажи, ибо сочиняли так много, что большая часть сих творений оставалась неоконченной. Приор вовсе не собирался посвящать в это Ла Дандинардьера, ибо не хотел потерять лавры щедрейшего дарителя, и уже предвкушал весьма забавный спор, который должен был разгореться между подлинным автором и плагиатором. Заметив, однако, как не терпелось Ла Дандинардьеру услышать сказку, он поспешил начать чтение.

Белль-Белль, или Удачливый рыцарь[315]

ил-был однажды король, красивый, добрый и могущественный. Однако император Матапа, его сосед, обладал еще большей властью. Они вели жестокие войны друг против друга. В последней войне император выиграл важное сражение. Большинство полководцев и солдат короля были убиты или взяты в плен, а столицу его император осадил и вскоре взял ее, захватив и все хранившиеся там сокровища. Король и его сестра, вдовствующая королева, едва успели бежать. Принцесса эта овдовела совсем молодой, была она умна и красива, но также и высокомерна, жестока и неприступна.

Император приказал перевезти все драгоценности и убранство из королевского дворца в свой. Он увез с собой несметное число солдат, дев, лошадей и всего, что показалось ему полезным или пришлось по душе. Истребив почти все население королевства, он с триумфом вернулся на родину, где его радостно встретили жена-императрица и принцесса-дочь.

Тем временем потерпевший поражение король не сидел сложа руки, горюя о своих потерях. Он собрал оставшиеся войска в небольшую армию и, чтобы в короткое время пополнить ее ряды, издал указ, предписывавший всем дворянам лично явиться на службу к королю или прислать одного из своих детей, хорошо вооруженного, верхом и готового поддержать короля во всех его начинаниях.

В то время на границе жил старый дворянин восьмидесяти лет, человек мудрый и ясного ума. Некогда очень богатый, он теперь обеднел и прозябал в нищете, которую терпеливо сносил бы, не имей он трех красавиц дочерей. Все три были столь рассудительны, что никогда не роптали на невзгоды, а если и заговаривали о них с отцом, то лишь чтобы утешить его и тем умалить, а не усугубить его тяготы.

Не гонясь за роскошью, дочери жили вместе с отцом в деревенском доме. Но вот указ короля достиг слуха старика, и он, позвав их, с грустью сказал:

— Что делать нам? Король приказывает всем дворянам явиться к нему на службу, чтобы помочь в борьбе против императора, а если не явятся, будут приговорены к уплате подати. У меня нет денег, а посему меня ждет либо смерть, либо разорение.

Дочери, как и отец, опечалились, однако стали уговаривать его не падать духом, ибо верили, что смогут придумать, как выйти из беды.

На следующее утро старшая дочь увидела, что отец, удрученный, гуляет во фруктовом саду, за которым он сам же и ухаживал.

— Батюшка и господин мой, — обратилась она к нему, — прошу вас, разрешите мне пойти на службу в королевское войско. Я крепка, да и рост у меня подходящий. Надев мужскую одежду, я сойду за вашего сына. Пусть я не совершу подвигов, но хотя бы избавлю вас от тягот службы и от уплаты подати, а это в нашем положении уже немало.

Граф нежно обнял дочь и хотел было воспротивиться такому странному решению, но она с твердостью заявила, что не видит больше никакого выхода, и ему пришлось согласиться.

Теперь оставалось лишь найти одежду, подходящую для роли, которую ей предстояло сыграть. Отец дал старшей дочери оружие и лучшую лошадь из четырех, что пахали землю. Расставание было трогательным и грустным. И вот после нескольких дней пути случилось ей проезжать мимо поля за живой изгородью. Там увидела она старую пастушку, из последних сил пытавшуюся вытащить одного из своих баранов изо рва, куда тот угодил.

— Что случилось, добрая пастушка? — спросила девушка.

— Ох, — вздохнула старушка, — никак не вытяну своего барана, он уж почти утонул, а я так слаба, что ничего не могу поделать.

— Мне жаль вас, — ответила дочь дворянина и поскакала прочь, не предложив помощи.

— Прощай, переодетая красавица.

Не было предела изумлению нашей героини.

— Как? — воскликнула она. — Неужели меня так легко узнать? Стоило этой старой пастушке меня увидеть, как она тут же признала во мне переодетую девушку. Куда же я поеду? Если меня любой сможет разоблачить, то уж король и подавно, — и каковы же будут тогда мой позор и его гнев? Он подумает, что мой отец трус, который страшится отправиться на войну.

Поразмыслив, она решила вернуться назад.

Граф с дочерьми только о ней и толковали, считая дни с ее отъезда, как вдруг она вернулась и рассказала о своем приключении. Отец сказал ей, что предвидел такой исход, и если бы она его послушала, то никуда бы не поехала, ведь невозможно не узнать переодетую девушку. И снова семья не знала, как быть. Но тут средняя дочь решила поговорить с отцом.

— Моя сестра, — сказала она, — и на лошади-то никогда не ездила. Что ж удивляться, что ее разоблачили. Но если вы разрешите поехать мне, осмелюсь пообещать, что на сей раз об этом не пожалеете.

Хотя старик и не хотел соглашаться, да ничего у него не вышло — пришлось отпустить среднюю дочь. Она оделась иначе, взяла другое оружие и другую лошадь; уже в полном снаряжении обняла отца и сестер и отправилась в путь, полная решимости служить в войске короля. Однако, проезжая мимо того же поля, что и старшая сестра, она заметала ту же пастушку, все так же вытаскивавшую барана изо рва.

— Ох я горемычная! — восклицала та. — Полстада я так потеряла. Если б мне кто помог, я б спасла это бедное животное. Но все проходят мимо.

— Да ну?! Плохо же вы, верно, заботитесь о своих баранах, вот они и бросаются в воду.

И, не предложив более никакого утешения, средняя дочь дворянина пришпорила лошадь.

Старушка что было мочи прокричала ей вслед:

— Прощай, переодетая красавица!

Слова эта немало удручили нашу наездницу.

— Что за злой рок! — воскликнула она. — Меня разоблачили так же легко, как и сестру. Я оказалась не удачливее ее. Смешно будет даже и появляться в войске, раз во мне так легко узнать девушку.

И она тотчас вернулась домой, от души огорченная своим невезением.

Отец сердечно встретил ее и похвалил за осторожность. Однако печаль нахлынула с новой силой, ведь деньги, что пошли на ткань для двух нарядов и на другие мелочи, оказались потраченными впустую. Старик втайне горевал, стараясь не показывать свою душевную боль дочерям.

Наконец младшая обратилась к отцу с мольбами позволить и ей попытать счастья.

— Быть может, — молвила она, — слишком самонадеянно думать, что мне удастся то, в чем им не повезло, однако ж попытка не пытка. Ростом я выше сестер, каждый день езжу на охоту, а это весьма полезно в военном деле; к тому же неослабное желание облегчить ваши страдания вселяет в меня невероятное мужество.

Граф любил младшую дочь больше двух других. Она так заботилась о нем, что была ему единственным утешением: и книги ему вслух читала, чтобы отвлечь его немножко, и ухаживала за ним, когда ему нездоровилось, и отдавала всю дичь, какую удавалось подстрелить, посему старик принялся уговаривать ее отказаться от такого решения гораздо настойчивее.

— Неужто ты хочешь меня покинуть, моя милая? — говорил он младшей дочери. — Расстаться с тобой для меня смерти подобно. Если судьбе будет угодно послать тебе удачу и ты вернешься, увенчанная лаврами, я уже не смогу порадоваться вместе с тобой, ибо прежде преклонный возраст и разлука сведут меня в могилу.

— Нет, отец мой, — отвечала ему Белль-Белль (так он назвал младшую дочь), — я вернусь скоро, война обязательно закончится, и только бы мне найти какой-нибудь иной способ исполнить указ короля, а уж я воспользуюсь им. Осмелюсь также сказать, что наша разлука, с которой вам так тяжело смириться, мучает меня еще сильнее, чем вас.

В конце концов отец поддался уговорам. Белль сшила себе простой мужской наряд, ибо те, что были у сестер, стоили слишком дорого и средства старого графа не позволяли большего. Ей пришлось взять весьма норовистую лошадь, потому как двух других ее сестры почти покалечили. Это, однако, не лишило ее присутствия духа. Она обняла отца, с почтением приняла его благословение и, со слезами на глазах распрощавшись с ним и сестрами, отправилась в путь.

Проезжая мимо того же самого поля, она увидела на прежнем месте пастушку, которая все никак не могла вытащить своего барана, или то был уже другой баран, вновь угодивший в самую середину глубокого рва.

— Что поделываете, пастушка? — спросила Белль-Белль, осадив лошадь.

— Да ничего не делаю, господин, — ответила пастушка, — сразу, как рассвело, стала я возиться с этим бараном, и все понапрасну… Я так устала, что еле дышу. Ни дня без того, чтоб со мной не приключилась новая беда, и никто мне не поможет.

— Мне очень жаль вас, — молвила Белль-Белль, — и в знак моего сочувствия я вам помогу.

Она тотчас спрыгнула с лошади, которая стала столь послушной, что ее не нужно было даже привязывать, чтобы не убежала. Белль-Белль тем временем легко перепрыгнула через изгородь, оцарапавшись, однако, о жесткие прутья, и кинулась в ров. Она старалась изо всех сил, пока не вытащила барана.

— Довольно плакать, добрая женщина, — отдышавшись, сказала она пастушке, — вот ваш баран, и, по-моему, для барана, так долго пробывшего в воде, он весьма бодр.

— Не подумайте, что оказали услугу неблагодарной, — ответила пастушка, — я знаю вас, милая Белль-Белль, знаю, куда вы направляетесь и что задумали. Ваши сестры проезжали здесь, их я тоже хорошо знаю, от меня не укрылось, о чем они думали, однако они мне показались такими бесчувственными, а их манеры — столь грубыми, что я придумала, как их остановить. С вами все иначе; оперою вам, что я фея и привыкла щедро благодарить тех, кто того заслуживает. Я вижу, ваша лошадь такая тощая, что на нее страшно смотреть. Я дам вам другую.

И она дотронулась до земли своим посохом. В тот же миг Белль-Белль услышала ржание, донесшееся из-за кустов, и, приглядевшись повнимательнее, заметила коня, красивей которого не было на свете. Конь принялся резвиться в поле. Белль-Белль, очень любившая лошадей, с восхищением любовалась изумительным животным. Фея позвала прекрасного скакуна и, дотронувшись до него посохом, сказала:

— Верный Камарад, пусть у тебя будет снаряжение, с которым не сравнится упряжь лучших лошадей императора Матапы.

Тотчас на Камараде появился чепрак зеленого бархата, расшитый алмазами и рубинами, такое же седло и жемчужная уздечка, украшенная золотом, с позолоченными же удилами. Великолепие просто невообразимое.

— То, что вы видите, — молвила фея, — лишь малая часть достоинств этого коня. У него есть и другие ценные качества. Я вам о них сейчас расскажу. Прежде всего, он ест только раз в неделю. Его не нужно чистить, и ему известны прошлое, настоящее и будущее. Он давно уже мне служит и обучен всему, что может понадобиться.

Если пожелаете что-нибудь разведать или будет нужен совет, стоит только спросить его, и он ответит столь разумно, что любой властитель был бы счастлив иметь рядом с собой доверенного человека с таким умом. Посему относитесь к этому коню как к своему другу, а не как к животному. Кроме того, одежда ваша мне тоже не по нраву, сейчас я подберу то, что вам будет весьма к лицу.

И фея вновь ударила посохом оземь. Откуда ни возьмись появился большой сундук, обшитый восточным сафьяном и окованный золотом. На крышке красовался вензель Белль-Белль. В траве фея отыскала золотой же ключ, отлитый в Англии, и открыла сундук; внутри он оказался обит вышитой испанской кожей, а лежали в нем дюжина платьев, дюжина шейных платков, дюжина шпаг, дюжина плюмажей и множество других полезных вещей — каждой по двенадцать. Одежды были так обильно расшиты узорами и драгоценными камнями, что Белль-Белль едва могла их поднять.

— Выбирайте, что вам больше по душе, — сказала фея, — а остальное будет повсюду следовать за вами, нужно лишь топнуть ногой и сказать: «Сафьяновый сундук, явись ко мне полный одежды, сафьяновый сундук, явись ко мне полный белья и кружев, сафьяновый сундук, явись ко мне полный золотых монет и драгоценных камней», и он тотчас окажется рядом, где бы вы ни находились. Вдобавок вам нужно другое имя. Белль-Белль не годится для военного дела. Думается мне, вы можете называть себя рыцарь Фортунат, то есть Удачливый. И напоследок будет справедливо, чтобы вы знали мой истинный облик.

В тот же миг она сбросила старушечью кожу и оказалась столь прекрасна, что красота ее едва не ослепила Белль-Белль. На фее было платье синего бархата с горностаевой отделкой, в волосы вплетены нити жемчуга, а голову венчала роскошная корона.

Белль-Белль в благоговейном порыве пала к ногам волшебницы, чтобы выразить свое безграничное почтение и признательность. Фея подняла ее и, нежно обняв, велела надеть костюм из золотой с зеленым парчи. Та послушно переоделась, села на коня и продолжила путь, только и думая что о невероятных вещах, с нею приключившихся. Она никак не могла понять, что за нежданная удача позволила ей завоевать расположение столь могущественной феи.

— Ведь по прав де-то, — говорила она, — ей вовсе не нужна была моя помощь, чтобы вытащить своего барана. Один взмах волшебной палочки мог вернуть целое стадо, находись оно даже на другом краю света. Как я рада, что помогла ей. За пустяк я вознаграждена с такой щедростью. Она заглянула мне в душу, и ей там понравилось. Ах! Если бы отец видел меня сейчас, видел это великолепие и богатство, как бы он обрадовался! По крайней мере, я смогу поделиться с семьей дарами, полученными от волшебницы.

Размышляя так, она не заметила, как оказалась в красивом многолюдном городе. На нее пялились во все глаза, люди шли следом, окружая ее, и отовсюду слышалось:

— Никогда не видел рыцаря красивее, статнее и одетого богаче. А как грациозно он правит своим великолепным конем!

Горожане низко кланялись рыцарю, а он отвечал на приветствия с видом приветливым и учтивым. Когда захотел он подыскать себе какую-нибудь гостиницу, то сам губернатор, совершавший в то время прогулку и восхитившийся проезжавшим мимо рыцарем, послал одного из слуг, чтобы пригласить его погостить к себе в замок… Рыцарь Фортунат, как станем мы его теперь называть, ответил, что, не имея чести быть знакомым с губернатором, не может позволить себе подобную вольность, однако непременно навестит его, а сейчас молит лишь о том, чтобы ему дали одного из слуг, которому он мог бы доверить отнести нечто важное своему отцу. Губернатор тотчас прислал ему надежного человека. Фортунат взял с него слово, что тот зайдет вечером, ибо посылка еще не была готова.

Он заперся в своей комнате и, топнув ногой, произнес:

— Сафьяновый сундук, явись ко мне полный золотых монет и драгоценных камней.

Тотчас рядом возник сундук, однако у рыцаря не оказалось ключа. Где его было найти? Как жаль было разбивать искусно расписанный золотой замок! Но и к мастеру тут не обратишься, — чего доброго, возьмет да все и разболтает, а стоит ему проговориться о сокровищах рыцаря, как явятся грабители, чтобы его обокрасть, а может, и убить.

Принялся Фортунат повсюду искать золотой ключ. Однако чем дольше искал, тем больше отчаивался.

— Что за невезение! — восклицал он. — Я не смогу ни сам воспользоваться дарами феи, ни поделиться ими с отцом!

Поразмышляв, он решил, что вернее всего будет спросить совета у коня. Он спустился в конюшню и тихо сказал:

— Прошу тебя, Камарад, подскажи, где смогу я найти ключ к сафьяновому сундуку.

— В моем ухе, — ответил конь.

Фортунат заглянул в ухо коню и заметил зеленую ленту, потянул за нее и вытащил желанный ключ. Рыцарь вернулся к себе в комнату и открыл сафьяновый сундук. Там оказалось больше золота и драгоценных камней, чем вместил бы бочонок из-под вина. Фортунат доверху заполнил три шкатулки — одну для отца, а две другие для сестер — и отдал их человеку, которого к нему прислал губернатор, попросив гонца не останавливаться ни днем, ни ночью, пока тот не предстанет перед графом.

Посланник мчался как ветер. Когда он передал старику, что явился от имени его сына-рыцаря и привез весьма тяжелую шкатулку, граф подивился, что же могло находиться внутри: ведь рыцарь-то уехал почти без денег и не мог не то что купить что-либо, но и заплатить тому, кто доставил его подарок. Сперва старик прочел письмо дочери, а увидев содержимое шкатулки, чуть не задохнулся от радости: золото и драгоценные камни не позволяли усомниться в правдивости написанного. Но вот удивительно — обе сестры Белль-Белль, открыв предназначенные им шкатулки, обнаружили там лишь стекляшки да фальшивые монеты. Облагодетельствовать их фея не пожелала. Сестры меж тем решили, что Белль-Белль задумала посмеяться над ними, и преисполнились невыразимой досады. Граф же, видя, как они рассержены, отдал им большую часть того, что ему предназначалось, однако стоило им лишь дотронуться до сокровищ, как те превратились в бесполезные стекляшки да железо. Посему решили сестры, что тяготеет над ними некая неведомая злая сила, и попросили отца сберечь оставшееся для себя одного.

Прекрасный Фортунат не стал дожидаться возвращения гонца, ибо торопился исполнить указ короля. Он отправился, как и обещал, к губернатору. Весь город собрался полюбоваться на него — так приятны были всем его изящество и учтивость, что невозможно было им не восхищаться. Он никого не задевал своими речами, а толпа вокруг него все росла, и он не знал, чему приписать такое диковинное множество людей, ибо в провинции, где он жил прежде, никогда не бывало столько народу.

Он продолжил путь на своем великолепном коне, занимавшем его рассказами о том, что в мире нового, или о самых примечательных событиях древней истории.

— Любезный мой господин, — говорил конь, — я счастлив быть у вас в услужении, я знаю, что вы искренни и благородны. Многие люди, с которыми мне приходилось жить, вызывали у меня такое отвращение, что не мил становился белый свет — столь невыносимо было их общество. Встретился мне однажды человек, который холил меня и лелеял, превознося выше Пегаса и Буцефала[316]. Но то, когда он был рядом со мной. За глаза же он меня величал клячей да дрянным конем и имел обыкновение хвалить мои недостатки, тем самым давая мне повод приобретать новые, еще большие. Как-то раз, устав от его лести, которая была, по сути, предательством, я так сильно его ударил копытом, что выбил ему почти все зубы, чему, признаться, был рад. Я не видел его с тех пор, как сказал ему со всей прямотой: «Несправедливо, если рот, пригодный лишь для возведения хулы на тех, кто ничего плохого не сделал, будет столь же пригожим, сколь остальные рты».

— Хо! Хо! — засмеялся рыцарь. — Ты весьма вспыльчив. Ты не испугался, что тот человек, разгневавшись, проткнет тебя шпагой?

— Это не имеет значения, господин, — ответил Камарад, — ведь я бы заранее знал о том, что он задумал.

Так за дружеской беседой они въехали в густой лес. Камарад сказал рыцарю:

— Господин, в этом лесу живет человек, который мог бы нам сослужить хорошую службу. Он дровосек и был одарен.

— Что значит одарен? — перебил Фортунат.

— Это значит, он получил один или несколько даров от фей, — ответил конь, — и вам нужно уговорить его пойти с нами.

И вот они уже оказались там, где работал дровосек. Юный рыцарь подошел поближе и осторожно стал расспрашивать того о лесе: водятся ли здесь дикие животные, разрешено ли охотиться. Дровосек на все отвечал как человек рассудительный. Наконец Фортунат спросил, куда ушли все те, кто помогал ему повалить столько деревьев. Дровосек на это сказал, что один срубил все деревья всего за несколько часов и что надобно повалить еще больше, чтобы было что унести домой.

— Как! Неужели вы собираетесь унести все с собой сегодня? — удивился рыцарь.

— О господин, — ответил Силач (так звали дровосека), — сила моя удивительна.

— Стало быть, вы выручаете немало денег? — поинтересовался Фортунат.

— Совсем немного, — молвил дровосек, — в этих местах все бедные. Здесь каждый делает свою работу и не просит соседа о помощи.

— Раз ваш край так суров, нужно перебраться в другой. Пойдемте со мной, у вас ни в чем не будет недостатка, а когда захотите вернуться, я дам вам денег на дорогу.

Дровосек решил, что лучше и не придумаешь. Он отложил топор и последовал за новым господином.

Выехав из леса, Фортунат заметил на открывшейся перед ним равнине человека, так крепко связывавшего самому себе ноги, что он едва мог идти. Камарад остановился и сказал своему господину:

— Вон еще один, он тоже был одарен. Он вам пригодится. Нужно взять его с собой.

Фортунат подъехал поближе и с непритворной любезностью поинтересовался, зачем связывать себе ноги.

— Это потому, — ответил человек, — что я готовлюсь к охоте.

— Вот как? — улыбнулся рыцарь. — Думаете, вам будет легче бежать, если свяжете себя покрепче?

— Нет, господин. Думаю, я буду бежать медленнее, но в этом весь смысл, ибо нет на свете оленя, косули или зайца, которых я с большим запасом не обогнал бы со свободными ногами. Вот и получается, что они остаются позади и от меня укрываются, а мне добычи не видать как своих ушей.

— Сдается мне, что вы человек исключительный, — молвил Фортунат. — Как зовут вас?

— Меня величают Скороходом, — ответил охотник, — и хорошо знают в этих местах.

— Если хотите повидать другие края, — предложил Фортунат, — я с удовольствием возьму вас с собой. У вас не будет таких трудностей, и деньгами я не обижу.

Скороход обрадовался и охотно согласился, а Фортунат поехал дальше еще с одним слугой.

На следующий день он увидел на краю болота человека, завязывавшего себе глаза. Конь сказал хозяину:

— Господин, послушайте моего совета: возьмите к себе в услужение и его.

Фортунат подъехал и спросил, зачем тот завязывает себе глаза.

— Дело в том, — ответил человек, — что мое зрение слишком острое. Я замечаю дичь за четыре лье и одним выстрелом убиваю больше, чем мне нужно. Поэтому я и завязываю глаза. Однако, даже смутно различая все вокруг, я могу истребить всех куропаток и мелких птиц в этом краю так, что и пары часов не пройдет.

— Ловкости вам не занимать, — заметил Фортунат.

— Поэтому меня и прозвали Непромахом, — ответил человек. — И ничто на свете не заставит меня бросить это занятие.

— И все же я хочу предложить вам поехать со мной, — молвил рыцарь. — Это, между тем, не помешает вам совершенствовать свое мастерство.

Однако Непромах призадумался, и Фортунату нелегко оказалось убедить его отправиться с ним: такие обычно дорожат своей свободой. Однако ж в конце концов и он дал себя уговорить и вылез из болота.

Несколько дней спустя, проезжая лугом, Фортунат заметил человека, лежавшего в траве на боку. Камарад сказал рыцарю:

— Господин, этот человек одарен. Предвижу я, что вам без него не обойтись.

Фортунат направился к нему и попросил рассказать, чем тот занят.

— Мне нужно несколько лечебных трав, — ответил тот, — посему я слушаю траву, что должна прорасти, чтобы посмотреть, не та ли это, какую я ищу.

— Как! — воскликнул рыцарь. — Ваш слух так тонок, что вы можете слышать травы под землей и догадаться, какая из них вырастет?

— За это меня и зовут Слухачом, — ответил Слухач.

— Что ж, Слухач, — спросил Фортунат, — не угодно ли и вам последовать за мной? Я дам вам хорошее содержание, у вас не будет причин для недовольства.

Слухач обрадовался выгодному предложению и без колебаний присоединился к остальным.

Рыцарь продолжил путь и вскоре увидел у дороги человека, стоявшего надув щеки и свернув губы трубочкой. Вдалеке, не меньше чем в двух лье, высилась большая гора, на которой виднелись пятьдесят или шестьдесят ветряных мельниц. Конь сказал господину:

— Вот еще один из тех, кто был одарен. Не упустите возможности взять его с собой.

Фортунат, который мог любого расположить к себе одним своим появлением или едва заговорив, подъехал к новому незнакомцу и спросил, что он делает.

— Дую немного, господин, чтобы вон те мельницы мололи.

— Мне кажется, вы от них далековато, — заметил рыцарь.

— Напротив, — ответил человек, — я стою слишком близко, и если б вполовину не сдерживал дыхания, то повалил бы мельницы, а быть может, и гору, на которой они стоят. Сколько же я причиняю неприятностей, сам того не желая! Скажу вам, господин: будучи влюблен и не найдя взаимности у возлюбленной, я был так удручен, что ушел повздыхать в леса. Так вот, вздохи мои с корнем вырывали деревья и наносили ужасный урон. С тех пор меня в этих краях иначе как Неистовым и не называют.

— Если люди считают, что вы здесь не к месту, — молвил Фортунат, — и если вы не прочь пойти со мной, то вот те, кто составит вам компанию, они тоже обладают недюжинными способностями.

— Я столь любопытен до всего необычного, — ответил Неистовый, — что соглашусь на ваше предложение.

Обрадованный Фортунат отправился дальше. Проехал он весь лес, и вот взгляду рыцаря открылся пруд, в который впадало несколько источников, а на берегу стоял человек и внимательно смотрел на воду.

— Господин, — сказал Камарад хозяину, — вот человек, которого вам недостает, не лишним будет уговорить его последовать за вами.

Рыцарь подъехал к человеку у пруда.

— Не скажете ли, — спросил он, — что вы здесь делаете?

— Сейчас увидите, господин, — ответил человек. — Я подожду, пока пруд наполнится до краев, а потом выпью его залпом. Хоть я уже два раза осушил его, меня все еще мучит жажда.

Тут он и правда наклонился и выпил из пруда всю воду, ни капли не оставив даже для самой маленькой рыбки.

Фортунат удивился не меньше, чем все, кто его сопровождал.

— Полноте! — воскликнул он. — Неужто вы всегда так хотите пить?

— Отнюдь, — молвил человек, — я так много пью, только если съем что-нибудь соленое или поспорю с кем-нибудь. Меня все знают как водохлеба, так меня и прозвали.

— Присоединяйтесь ко мне, Водохлеб, — предложил рыцарь. — У меня на службе вы будете пить вино, уж оно-то получше, чем вода из пруда.

Такое обещание пришлось по душе человеку, обладавшему даром фей, и он тотчас присоединился к остальным.

Фортунат уже видел место, где должны были собраться все подданные короля, как вдруг заметал человека, который так жадно ел, что хотя перед ним лежало еще шестьдесят тысяч булок, он, казалось, был полон решимости не оставить от них ни крошки. Камарад сказал хозяину:

— Господин, вам теперь не хватает лишь этого человека. Прошу, уговорите его пойти с нами.

Рыцарь с улыбкой обратился к новому встречному:

— Прав ли я, что вы решили съесть весь этот хлеб на завтрак?

— Точно так, — был ответ, — вот только жаль, что его так мало. Пекари все такие лентяи, их нимало не тревожит, голоден кто иль нет.

— Коли вам каждый день надобно столько хлеба, — молвил Фортунат, — вы любое королевство заставите голодать.

— О господин! — возразил Едок, ибо так звали этого человека. — Большая обуза — иметь такой аппетит, на него не хватит средств ни у меня, ни у всех моих соседей. Я лишь время от времени так себя потчую.

— Едок, друг мой, — сказал Фортунат, — присоединяйтесь ко мне. Я обещаю хорошо вас кормить, вы останетесь довольны, будучи у меня в услужении.

Камарад, как всегда умный и предусмотрительный, предупредил рыцаря, что нужно строго наказать всем слугам помалкивать про их невероятные способности. Фортунат немедля созвал их и сказал:

— Слушайте, Силач, Скороход, Непромах, Слухач, Неистовый, Водохлеб и Едок! Хотите мне услужить — храните в строжайшем секрете дарования, коими обладаете, и тогда обещаю заботиться о вашем благополучии, так что у вас не будет повода для недовольства.

Каждый клятвенно пообещал, что не ослушается приказа. Вскоре рыцарь, ослеплявший более своею красотой и доброжелательностью, нежели великолепными одеждами, въехал в столицу верхом на превосходном скакуне в сопровождении добрых слуг. Фортунат заказал для них ливреи, расшитые золотом и серебром, купил им лошадей и, поселившись в лучшей гостинице, стал дожидаться дня, на который был назначен смотр. Все в городе только о нем и говорили; доложили и королю, и он тоже с нетерпением ожидал дня, когда увидит такого славного рыцаря.

Вот войска собрались на широкой равнине, куда явился и король со своей сестрой, вдовствующей королевой, и всем двором, все еще пышным, несмотря на невзгоды, обрушившиеся на государство. Фортунат был потрясен такой роскошью, однако всех собравшихся не меньше поразила его собственная несравненная красота. Всякий спрашивал, кто этот юный всадник, столь ладный и пригожий. Король же, проезжая недалеко от Фортуната, знаком подозвал его к себе.

Рыцарь тотчас спрыгнул с коня и низко поклонился Его Величеству. Он не удержался и покраснел, увидев, как пристально властитель смотрит на него. От этого лицо его стало еще румянее.

— Я хотел бы, — молвил король, — из ваших уст услышать, кто вы и как вас зовут.

— Меня зовут Фортунат, но имя мое, увы, обманчиво, ибо отец мой, граф де Кордон, живет в глубокой нищете, хотя при рождении он имел и состояние, и благородное происхождение.

— Фортуна, давшая вам имя, — ответил король, — сослужила хорошую службу, приведя вас сюда. Я чувствую к вам особое расположение, припоминая, что ваш отец оказал моему неоценимые услуги, и посему хочу отблагодарить за них его сына.

— Это будет справедливо, — добавила вдовствующая королева, до того не произнесшая ни слова, — а поскольку я старше вас, брат мой, и лучше осведомлена обо всем, что сделал для королевства граф де Кордон за те годы, что состоял на службе у нашего отца, то прошу возложить на меня заботу о вознаграждении этого юного рыцаря.

Фортунат не мог выразить, как благодарен королю и королеве за столь теплый прием. Он, однако, не решился чересчур долго говорить о своей признательности, решив, что почтительнее вовремя замолчать, чем сказать слишком много. Те немногие слова, что он произнес, оказались так верны и столь к месту, что отовсюду раздались аплодисменты. Фортунат тем временем сел на коня и смешался с толпой придворных, сопровождавших короля, однако королева беспрестанно подзывала его и задавала множество вопросов, а потом тихо спрашивала свою любимую фрейлину Флориду:

— Что ты думаешь об этом рыцаре? Может ли быть на свете человек красивее и благороднее? Признаюсь, никогда не встречала никого приятнее.

С легким сердцем соглашалась с нею Флорида, еще и сама расточая ему похвалы, ибо рыцарь был ей по душе не меньше, чем ее госпоже.

Фортунат же глаз не сводил с короля. Правитель был очень красив и любезен, и Белль-Белль, оставаясь девушкой и в мужских одеждах, начинала чувствовать к нему искреннюю привязанность.

После смотра король признался Фортунату, что опасается кровопролитной войны и потому решил взять его в свою личную гвардию. Присутствовавшая при этом вдовствующая королева воскликнула, что у нее возникла иная мысль: не нужно подвергать его опасности в затяжной военной кампании, а поскольку у нее свободно место первого дворецкого, то она предлагает его Фортунату.

— Нет, — возразил король, — я хочу, чтобы он стал моим обер-шталмейстером.

Долго они спорили, в какой чин произвести юного рыцаря, но наконец королева испугалась, что откроются ее тайные сердечные волнения, и уступила королю.

Ни дня не проходило, чтобы Фортунат не вызывал сафьяновый сундук и не брал из него новый наряд. Несомненно, он затмевал собою любого принца при дворе. Королева порою спрашивала рыцаря, как его отцу удается покрывать столь огромные расходы, а иногда и вовсе донимала его.

— Скажите правду, — говорила она, — у вас есть возлюбленная, и это она присылает вам все эти прекрасные вещи.

Фортунат заливался румянцем и учтиво отнекивался от расспросов.

Он превосходно справлялся со своими обязанностями и, отдавая должное заслугам короля, помимо своей воли все больше и больше привязывался к нему.

«Что у меня за судьба? — сокрушался он. — Я люблю великого короля, не имея надежды ни на взаимность, ни хоть на то, что он поймет, как я страдаю».

Король, в свою очередь, осыпал рыцаря милостями и только Фортунатом и бывал всегда полностью доволен, а королева, введенная в заблуждение его одеждой, всерьез изыскивала возможность тайно сочетаться с ним браком[317]; заботило ее лишь неравенство их происхождения.

Не она одна питала нежные чувства к Фортунату: в него влюблялись самые красивые придворные дамы. Его засыпали любовными записками, предложениями о встрече, подарками и ухаживаниями, но он был ко всему этому столь равнодушен, что никто не сомневался: у него в родных краях есть возлюбленная. На празднествах он, вовсе не желая выделяться, выигрывал все турниры, дичи убивал на охоте больше всех, на балах танцевал изящнее и искуснее любого придворного. Что и говорить: только лишь видеть и слышать его уже было удовольствием.

Королева стыдилась признаться рыцарю в своих чувствах и потому поручила Флориде дать ему понять, что неспроста Ее Величество, такая юная и прекрасная, проявляет к нему столь явную благосклонность. Флорида была весьма сконфужена таким заданием, ведь и ее не минула участь всех, кто видел Фортуната: слишком он нравился ей, и нелегко было сладить со своими чувствами ради госпожи. Посему каждый раз, как королева просила ее занять рыцаря беседой, фрейлина говорила не о красоте и достоинствах Ее Величества, а лишь о ее дурном настроении, и как плохо приходилось фрейлинам от ее несправедливости, и еще о том, что она злоупотребляла верховной властью, незаконно захваченной ею в королевстве. После таких слов она рассказывала о себе:

— Я не рождена королевой, но достойна была бы ею стать, ибо великодушие и щедрость моей души так велики, что я стремлюсь помочь всем вокруг. Ах! Будь мое положение столь высоким, как счастлив был бы прекрасный Фортунат! Если б даже он не любил меня по своей охоте, так любил бы из благодарности.

Юный рыцарь, теряясь от таких речей, не знал, что сказать, и старательно избегал оставаться с фрейлиной наедине. Королева меж тем в нетерпении выспрашивала у Флориды, имело ли успех воздействие на чувства Фортуната.

— Он, кажется, не понимает, насколько вы к нему благосклонны, госпожа, — говорила фрейлина, — и к тому же так скромен, что не верит моим рассказам про ваши чувства или притворяется, что не верит, ибо уже в кого-то влюблен.

— Видимо, так оно и есть, — отвечала встревоженная королева. — Но возможно ли, чтобы он не воспользовался такой удачей?

— А почему это, госпожа, — возразила Флорида, — для завоевания его сердца вам так важна корона? Когда вы так молоды и прекрасны и наделены столькими достоинствами, — нужен ли царский венец для достижения цели?

— Нужно использовать все возможные средства, — вскричала королева, — если хочешь покорить мятежное сердце.

Флорида поняла, что не сможет избавить госпожу от этой навязчивой идеи.

Королева тем временем все ждала, когда наконец хлопоты ее наперсницы окажутся успешными. Заметив, однако, что сия тактика не приносит никаких плодов, она решила сама поговорить с Фортунатом. Зная, что каждое утро ни свет ни заря он шел в рощу, что была у него под окнами, она встала при первых проблесках дня, пошла в эту рощу и, нетерпеливо осмотревшись, вскоре увидела его, грустного, бесцельно бредущего меж деревьев. Королева тотчас подозвала Флориду:

— Да, по-видимому, правда то, о чем ты упоминала лишь вскользь: без сомнения, Фортунат влюблен в какую-то придворную даму или красавицу из его родных мест. Только взгляни, как он печален.

— Я замечала это каждый раз, как с ним говорила, — ответила Флорида. — Госпожа, если вам это по силам, лучше забыть о нем.

— Слишком поздно. — И королева глубоко вздохнула. — Смотри, он направляется в беседку, пойдем, я хочу, чтобы ты была рядом.

Фрейлина не осмелилась остановить ее, хотя сильно того желала из страха, что Фортунат все же полюбит ее госпожу, а иметь в соперницах королеву куда как опасно.

Сделав несколько шагов по направлению к беседке, королева услышала, как рыцарь напевает на модный мотив необычайно приятным голосом:

Фортунат сочинил эти несколько строк, чтобы выразить свои чувства к королю, к полученным от него милостям, свой страх быть разоблаченным и вынужденным покинуть двор, где ему было лучше всего на свете. Королева же, услышав его, ощутила невыносимую боль.

— К чему мне так стараться? — тихо сказала она Флориде. — Что значит для этого неблагодарного честь нравиться мне, — он счастлив, у него уже есть возлюбленная, он пренебрег мною ради другой.

— Он в том возрасте, — молвила Флорида, — когда рассудок еще не властен над чувствами. Если позволите дать вам совет, Ваше Величество, то позабудьте этого ветреника, не способного понять свое счастье.

Королева ожидала иных слов от своей наперсницы и, бросив на фрейлину взгляд, полный ярости, направилась прямо в беседку, где отдыхал рыцарь. Она притворилась, что удивлена, обнаружив его там, и испытывает неловкость от того, что одета в утреннее платье, хотя на самом деле ее одежды были великолепны.

Фортунат хотел было удалиться, чтобы не причинять неудобств, но королева велела ему остаться и прогуляться с ней под руку.

— Этим утром, — молвила она, — я была разбужена пением птиц. Свежесть и прохлада поманили меня сюда, чтобы лучше их слышать. Как счастливы они! Им неведомы удовольствия, но и печали не омрачают их жизнь.

— Мне кажется, госпожа, — возразил Фортунат, — что и они полностью не ограждены от забот и волнений. Им приходится избегать смертельных пуль и силков охотников. Этим маленьким пташкам угрожают не только хищные птицы: когда лютая зима сковывает льдом землю и покрывает ее снегом, они умирают, не способные прокормить себя, и каждый год их ждет трудность в поиске новой любви.

— Значит, рыцарь, — улыбнулась королева, — вы считаете, что это трудность? А ведь есть такие, кто за год дюжину раз меняет предмет своих воздыханий. О боже! Вы, кажется, удивлены? Да неужто ваше сердце не столь непостоянно и до сих пор принадлежит лишь одной?

— Мне нечего ответить вам, госпожа, ибо я никогда не был влюблен; однако осмелюсь предположить, что коли это случится, то уж будет на всю жизнь.

— Вы никогда не были влюблены? — воскликнула королева, глядя на бедного Фортуната так пристально, что лицо его залила краска. — Никогда не влюблялись? И вы говорите это королеве, уже успевшей прочесть по вашему лицу и в ваших глазах, что вы томитесь по кому-то, и мгновение назад слышавшей, как вы пели модную ныне песню, изменив в ней слова?

— Это правда, госпожа, — ответил рыцарь, — я сам сочинил этот куплет, но правда также и то, что я не вкладывал в него определенного смысла. Друзья все время просят меня написать для них застольные песни, и хотя я пью лишь воду, но есть ведь и те, кто поступает совсем иначе. Для них я воспеваю и Амура, и Бахуса[318], сам не будучи ни влюбленным, ни пьяницей.

Королева слушала его в таком волнении, что едва могла держаться на ногах. Слова Фортуната зажгли в ее сердце огонек надежды, которую едва не отняла Флорида.

— Если б я могла вам верить, — сказала она, — я бы удивилась, что до сей поры никто при дворе не пришелся вам по сердцу.

— Госпожа, — ответил Фортунат, — я всецело поглощен исполнением долга на службе, у меня нет времени на сердечные дела.

— Значит, вы не любите никого? — с вызовом спросила королева.

— Это не так. Я не принадлежу к числу дамских угодников. Я скорее мизантроп, ценящий свою свободу и не желающий ни за что на свете ее потерять.

Королева сочувственно поглядывала на него.

— Есть цепи столь прекрасные и величественные, — молвила она, — что счастьем будет сковать себя ими. Если судьба преподносит вам подобные оковы, я советую отказаться ради них от свободы.

Слова эти сопровождались столь красноречивым взглядом, что рыцарь, имевший уже весьма основательные подозрения, окончательно уверился в том, что они верны.

Опасаясь, что разговор зайдет слишком далеко, Фортунат достал часы и, подвинув стрелку немного вперед, сказал:

— Прошу у Вашего Величества разрешения отправиться во дворец. Сейчас время утреннего выхода короля, он приказал мне явиться вовремя.

— Скупайте, бесчувственный красавец, — со вздохом сказала королева. — Вы имеете все основания стараться угодить моему брату, но помните, что не ошибетесь, если сможете и мне иногда услужить.

Она проводила рыцаря взглядом, потом опустила глаза и, поразмыслив над тем, что произошло, покраснела от гнева и стыда. Ее досада еще возросла оттого, что Флорида была всему свидетельницей и на ее лице была заметна радость, казалось, пенявшая ей, что лучше бы она послушалась советов и не заводила беседы с Фортунатом. Подумав еще немного, королева взяла письменные принадлежности и написала стихи, которые потом велела переложить на музыку своему придворному Люлли[319]:

Флорида прекрасно справилась со своей ролью утешительницы, постаравшись возродить в королеве надежду, в которой та нуждалась, чтобы не отчаяться.

— Фортунат слишком далек от вас, госпожа, — говорила фрейлина, — и потому не понял того, что вы хотели донести до него. Но ведь он заверил вас, что вообще никого не любит, а одно это уже хорошо.

Человеку столь свойственно предаваться иллюзиям, что в конце концов королева немного воспрянула духом. Она и не догадывалась: коварная Флорида была уверена в том, что рыцарь не испытывает к королеве любви, и теперь собиралась устроить ему новый разговор со своей госпожой, чтобы его безразличие причинило еще большие страдания ее венценосной хозяйке.

Фортунат же, в свою очередь, находился в крайне затруднительном положении. Он сокрушался о жестокости судьбы и, не колеблясь, покинул бы двор, не удерживай его вопреки воле роковое чувство к королю. Рыцарь теперь виделся с королевой, лишь когда она в окружении фрейлин шествовала в свите монарха. Королева же, не преминув заметить эту перемену в поведении, несколько раз давала Фортунату повод поухаживать за ней и не получала ничего в ответ. Но вот однажды она, решив прогуляться по саду, увидела Фортуната, который пересек широкую аллею и направился прямиком в свою излюбленную рощу. Она окликнула его, и он, сперва собираясь притвориться, что не услышал ее, все же побоялся нанести ей обиду и с почтительным видом подошел.

— Рыцарь, — обратилась королева к Фортунату, — припоминаете ли вы разговор, что состоялся меж нами в беседке?

— Как могу я, госпожа, забыть об оказанной мне столь высокой чести.

— Не сомневаюсь, — продолжала королева, — что вопросы мои задели вас, ибо с того дня вы еще не пришли в себя и не готовы отвечать на новые.

— То была счастливая случайность, — молвил рыцарь, — и было бы дерзостью с моей стороны искать встреч.

— Признайтесь лучше, неблагодарный, — возразила королева, покраснев, — что вы намеренно меня избегали, ибо прекрасно осведомлены о моих чувствах.

Фортунат опустил глаза с видом сконфуженным и скромным, не решаясь ответить, поэтому королева произнесла:

— Я вижу, вы в растерянности. Ступайте же, не затрудняйте себя поиском подходящих слов. Я знаю, что вы скажете, притом знаю об этом лучше, чем того хотела бы.

Она, возможно, высказала бы больше, если бы не заметила короля, который тоже вышел прогуляться.

Она тотчас направилась к нему и, увидев, что он чем-то опечален, попросила поведать ей причину.

— Меня известили, — ответил король, — что вот уж месяц невероятных размеров дракон опустошает наши края. Полагая, что его можно убить, я отдал необходимые распоряжения, но все попытки оказались тщетными: дракон продолжает истреблять моих подданных, их стада и все, что встречается у него на пути. Он отравляет реки и источники с питьевой водой, жжет траву и деревья.

Пока король говорил, разозленная королева перебирала в уме все возможные способы отомстить Фортунату.

— Печальные эти новости, — молвила она наконец, — уже известны мне. Фортунат, которого вы только что видели рядом со мной, доложил мне обо всем. И, брат мой, вы удивитесь тому, что я скажу, но он горячо упрашивал меня, чтобы я уговорила вас разрешить ему сразиться с ужасным драконом. Он и правда несказанно ловок и так умело владеет оружием, что я не удивлена его самонадеянностью. Кроме всего прочего, он поведал мне, что знает секрет, как усыпить самых буйных чудовищ. Но что говорить? Вряд ли он сможет достойно проявить себя.

— Как бы он себя ни проявил, — возразил король, — если ему удастся в этом деле преуспеть, он прославится, да и нам будет полезен. Я, однако, боюсь, как бы его рвение не оказалось чересчур безрассудным и не стоило ему жизни.

— Не стоит переживать, брат мой, — заверила королева. — Фортунат открыл мне удивительные вещи. Вы ведь знаете, что он от природы искренен, более того, безрассудную гибель он почитает для себя за честь! И, наконец, я так горячо пообещала ему исполнить его желание, что он умрет, если вы ему откажете.

— Я соглашусь на вашу просьбу, — сказал король, — но признаюсь, с крайней неохотой. Что ж, позовем его.

И, знаком подозвав Фортуната, он как можно любезнее сказал ему:

— От королевы я узнал о вашем желании сразиться с драконом, и оно огорчает нас. Это столь отважное решение, что, мне кажется, вы не вполне осознаете всю его опасность.

— Я уже говорила ему, — заявила королева, — но его рвение услужить вам и желание прославиться столь велики, что его никак не отговорить. Полагаю, нам стоит возлагать на него большие надежды.

Фортунат в изумлении слушал, что говорили ему король и королева. Он был слишком умен, чтобы не догадаться о злом умысле последней, однако по доброте душевной промолчал, предоставив ей говорить и ограничившись лишь низкими поклонами, которые король принял за новые просьбы позволить ему то, чего он желал.

— Поезжайте, — молвил король со вздохом, — поезжайте, куда зовет вас слава. Мне известно, как вы ловки во всем, за что ни принимаетесь, особенно в обращении с оружием, и, быть может, это чудовище не сможет уклониться от ваших атак.

— Ваше Величество, — ответил рыцарь, — как бы ни окончился для меня этот бой, я останусь доволен: я либо избавлю вас от ужасного бедствия, либо умру за вас. Только окажите мне одну милость, которая будет мне бесконечно дорога.

— Просите, чего пожелаете, — сказал король.

— Я осмелюсь попросить ваш портрет.

Король был несказанно благодарен за то, что в столь тяжелые времена, когда было много других неотложных дел, рыцарь обратился с такой простой просьбой. Королева же закусила губы с досады, что Фортунат не попросил ее портрета. Однако сколько же доброты надо иметь в душе, чтобы захотеть портрет столь злобной особы?

Король возвратился во дворец, королева направилась в свои покои, а Фортунат, смущенный, отыскал своего коня и сказал ему:

— Милый мой Камарад, вот уж у меня новости так новости.

— Они мне уже известны, господин.

— Что же нам делать теперь? — спросил Фортунат.

— Нужно отправляться в путь немедля, — ответил конь. — Возьмите у короля приказ, в котором он повелевает вам сразиться с драконом, и мы исполним наш долг.

Слова эти утешили юного рыцаря. На следующее же утро он явился к королю, в походной одежде, такой же ладной, как и всё, что находил в сафьяновом сундуке.

Король воскликнул, едва заметив его:

— Как! Вы уже собрались ехать?

— Дело не терпит отлагательств, если речь идет о выполнении вашего приказа, — ответил Фортунат. — Я пришел проститься с вами.

Король расчувствовался при виде рыцаря столь юного, столь прекрасного, столь совершенного и притом подвергавшего себя самой большой опасности.

Он обнял Фортуната и отдал ему свой портрет, украшенный крупными алмазами. Рыцарь принял его с величайшей радостью. Благородство и великодушие короля так его тронули, что равного своему повелителю для него уже никого не было на свете. Если он и страдал, покидая его, то не столько боясь быть поверженным драконом, сколько из-за того, что лишался возможности видеть дорогого сердцу человека.

Король пожелал, чтобы его особый приказ, повелевавший Фортунату сразиться с драконом, также предписывал всем подданным помогать рыцарю и прийти ему на выручку, если это понадобится. Откланявшись королю, Фортунат, не желая быть заподозренным в странной невежливости, отправился проститься с королевой, которая занималась своим туалетом в окружении множества фрейлин. Едва увидев его, она изменилась в лице — ведь ей было в чем упрекнуть себя. Он почтительно поприветствовал ее и спросил, не желает ли она удостоить его чести исполнить какой-либо ее приказ, ибо он уезжает. Эта слова вконец смутили королеву, а Флорида, не ведавшая о том, какие интриги плела ее госпожа против Фортуната, весьма растерялась, ибо хотела поговорить с ним наедине. Он, однако, избегал столь неловких бесед.

— Я молю Бога, — сказала наконец королева, — чтобы он помог вам победить и вернуться с триумфом.

— Ваше Величество оказывает мне слишком большую честь, — ответил рыцарь. — Вам, как, впрочем, и мне самому, слишком хорошо известна опасность, коей я подвергаюсь. Несмотря на это, я полон веры и, быть может, в этих обстоятельствах остаюсь единственным, кто продолжает надеяться на лучшее.

Королева прекрасно поняла, что хотел ей сказать рыцарь, и непременно ответила бы на этот скрытый упрек, не будь никого рядом.

Наконец рыцарь вернулся к себе. Он приказал своим семерым необыкновенным слугам сесть на лошадей и следовать за ним, ибо пришло время испытать их способности. Не оказалось ни одного, кто бы не изъявил радость сослужить добрую службу. Уже через час они были готовы отправляться в путь и заверили, что сделают все возможное, дабы угодить своему господину. И действительно, стоило им оказаться за городом, где их никто не видел, как каждый показал свою ловкость: Водохлеб выпивал воду из прудов и добывал самую вкусную рыбу на обед, Скороход на бегу ловил оленей и хватал за уши зайцев, какими бы хитрыми они ни были, Непромах не щадил ни куропаток, ни фазанов, а когда набиралось достаточно дичи, мяса и рыбы, наставал черед Силача. Слухач тоже пригодился: он слушал, где и когда из земли появятся трюфели, сморчки, шампиньоны, салат и пахучие травы. Фортунату почти не приходилось раскрывать свой кошель. Он бы с большим интересом наблюдал за происходившими вокруг чудесами, если бы сердце его не тосковало по тому, что он покинул. Его не оставляли мысли как о великодушии короля, так и о злобе королевы, столь сильной, что Фортунат не мог не испытывать к ней ненависти.

Так ехал он, погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг до него донеслись пронзительные людские крики. То были несчастные крестьяне, подвергшиеся нападению дракона. Рыцарь увидел нескольких, которым удалось спастись, ибо они бежали изо всех сил. Он окликнул их, но они не остановились, тогда он последовал за ними и, расспросив, понял, что чудовище недалеко. Фортунат поинтересовался, как крестьянам удавалось узнавать о его приближении, и те рассказали, что вода в этих краях была редкостью, которую получали лишь милостью дождя. Они вырыли пруд, собиравший дождевую воду, и дракон стал прилетать, чтобы утолить жажду. При приближении он громко ревел, и крестьяне, едва заслышав его, в испуге прятались по домам, запирая окна и двери.

Фортунат остановился в трактире не столько, чтобы отдохнуть, сколько для того, чтобы посоветоваться со своим добрым конем. Едва оставшись один, он спустился в конюшню и спросил:

— Камарад, как нам одолеть дракона?

— Господин, — ответил конь, — сегодня ночью я что-нибудь придумаю, а утром дам вам ответ.

Наутро, когда Фортунат вновь явился к нему, конь сказал:

— Думаю, Слухач услышит, если дракон поблизости.

Тотчас Слухач приложил ухо к земле и услышал рев дракона, хотя тот находился за семь лье. Узнав об этом, конь продолжил:

— Велите Водохлебу выпить всю воду из большого пруда, а Силач пусть принесет столько вина, чтоб вновь его наполнить. Вокруг нужно разбросать изюм, перец и все, что может вызвать жажду. Прикажите жителям запереться в домах, и сами вы, господин, не выходите со слугами из дома, который выберете для укрытия. Вскоре дракон прилетит к пруду, вино придется ему по нраву, и вы увидите, что из этого выйдет.

Едва Камарад закончил давать указания, каждый поспешил выполнить свою часть плана. Рыцарь выбрал дом, окна которого выходили на пруд. Едва он туда вошел, как появился ужасный дракон. Он полакомился приготовленным для него завтраком, а потом выпил столько, что опьянел. Не в силах сделать ни шагу, он лег на бок, склонил голову и закрыл глаза. Увидев это, Фортунат понял, что нельзя терять ни минуты. Он выхватил шпагу и с отчаянной храбростью набросился на чудовище. Дракон, почувствовав, что со всех сторон на него сыплются удары, хотел было подняться, чтобы всей мощью обрушиться на рыцаря, однако у него уж не хватило сил — столько крови он потерял. Фортунат, обрадованный, что одолел дракона, велел слугам связать его веревками и заковать в цепи: удовольствие и славу победителя, наносящего смертельный удар, он хотел оставить королю. Поэтому, ничего более не опасаясь, они волокли чудовище до самой столицы.

Фортунат ехал во главе своего небольшого кортежа. Когда были они уже недалеко от дворца, рыцарь послал Скорохода, чтобы тот передал королю добрые вести. Однако в столь нежданный успех все смогли поверить, лишь увидев само поверженное чудовище, прикованное к наспех сколоченной повозке на колесах.

Король вышел навстречу, обнял Фортуната и сказал ему:

— Господь даровал вам эту победу. И не так я рад видеть ужасного дракона, сокрушенного вами, как рад вновь видеть вас, мой дорогой рыцарь.

— Ваше Величество, — молвил Фортунат, — вы можете нанести ему решающий удар, только для этого я привез его сюда.

Тогда король вынул из ножен шпагу и добил одного из самых жестоких своих врагов, а отовсюду неслись радостные крики и одобрительные возгласы толпы, опьяненной столь неожиданной удачей.

Флорида, пребывавшая в непрестанном волнении, одной из первых узнала о возвращении прекрасного рыцаря и тотчас поспешила с этим известием к королеве, которая была как громом поражена и до того измучена любовью и ненавистью, что не смогла сказать ни слова в ответ. Она тысячу раз корила себя за то, как обошлась с Фортунатом, но предпочла бы видеть его мертвым, нежели равнодушным, и потому не могла понять, обрадована она или раздосадована, что он вернулся ко двору, где его присутствие будет тревожить ее спокойную жизнь.

Королю не терпелось рассказать сестре об успехе столь необычайной кампании, и он вскоре явился к королеве под руку с рыцарем.

— Вот человек, одолевший дракона, — сказал он ей, — он сослужил мне службу, большую, чем я мог желать от верного подданного. С вами, сестра, он первым заговорил о своем желании сразиться с этим чудовищем. Надеюсь, вы сознаете, какой опасности он подвергался.

Королева, изобразив любезную улыбку, милостиво приветствовала его и удостоила многих похвал. Она нашла его еще краше, чем в день отъезда, и, лишь взглянув на него, поняла, какая рана и обида все еще живет в ее сердце.

Она всячески старалась скрывать свои чувства и поэтому, охотясь как-то вместе с королем, притворилась, что не может следовать за собаками из-за недомогания, и, повернувшись к скакавшему рядом Фортунату, сказала:

— Мне будет приятно, если вы останетесь рядом, ибо я хочу остановиться и отдохнуть немного. Поезжайте, — махнула она сопровождавшим ее слугам, — не отставайте от моего брата.

После этого она в сопровождении Флориды вышла из кареты, села на берегу ручья и некоторое время хранила глубокое молчание, обдумывая, в какое русло повернуть разговор.

Наконец она взглянула на рыцаря и сказала ему:

— Добрые намерения не всегда очевидны, поэтому, я думаю, вы не вполне поняли причины, по которым я настояла, чтобы король отправил вас сразиться с драконом. Дело в том, что предчувствие, меня никогда не обманывающее, подсказало мне, что вы явите пример мужества, в присутствии коего сомневались ваши завистники, осведомленные о том, что вы никогда не служили в войске, а посему лишь столь блестящая победа могла заставить их замолчать. Быть может, мне следовало передать вам, как о вас судачат, однако я опасалась, что ваша обида приведет к нежелательным последствиям. Поэтому я решила, что лучшим способом остановить злые языки будет отправить вас на опасную битву, чем окружить милостями, — ведь они свидетельствовали бы о том, что вы лишь фаворит, но не воин. Теперь вы видите, рыцарь, — продолжала она, — что в той славе, что снизошла на вас, есть большая доля моей заслуги, и вы глубоко заблуждаетесь, если все еще думаете по-другому.

— Расстояние, что лежит между нами, госпожа, — скромно ответил Фортунат, — так велико, что я не достоин ни ваших разъяснений, ни тех хлопот, что вы взяли на себя, подвергая опасности мою жизнь, чтобы устроить мое счастье. Небеса защитили меня лучше, чем могли опасаться мои враги, и я всегда буду рад исполнить любую волю короля и вашу и рискнуть своей жизнью, которая значит для меня гораздо меньше, чем многим угодно думать.

Учтивый упрек Фортуната привел королеву в замешательство, ибо она поняла скрытый смысл его слов, однако он слишком нравился ей, чтобы одним язвительным ответом навлечь на себя опалу. Напротив, она притворилась, что поняла его чувства, и вновь похвалила ловкость, с которой он победил дракона. Фортунат же вовсе не собирался никому открывать, что не справился бы без помощи своих слуг, а, наоборот, стал хвастать, что вышел прямо навстречу чудовищному врагу, и только ловкость и даже немного безрассудная отвага помогли ему одержать победу. Однако королева, почти не слушавшая его, перебила рыцаря, чтобы спросить, по-прежнему ли он убежден в том, что в этом приключении без нее не обошлось. Разговор принимал неприятный оборот, но Фортунат сказал:

— Госпожа, я слышу звук рога, это возвращается король. Не желает ли Ваше Величество сесть на лошадь, чтобы поехать ему навстречу?

— Нет, — ответила королева с видом, полным досады, — достаточно, если поедете вы.

— Госпожа, — продолжал настаивать рыцарь, — король рассердится на меня, если я оставлю вас там, где может подстерегать опасность.

— Я освобождаю вас от этой заботы, — безоговорочно заявила королева. — Езжайте, ваше присутствие докучает мне.

Услышав такой приказ, Фортунат низко поклонился, вскочил на коня и поскакал прочь, обеспокоенный тем, какие плоды могла принести новая затаенная обида. Он не преминул обратиться к коню:

— Поведай мне, Камарад, подыщет ли сия королева, слишком чувствительная и злобная, для меня еще какое-нибудь чудовище.

— Этим чудовищем остается только она сама, — ответил добрый конь, — но, увы, она страшнее побежденного вами дракона и не устанет испытывать ваши терпение и мужество.

— Возможно ли, что она очернит меня в глазах короля? — вскричал Фортунат. — Это единственное, чего я боюсь.

— Я не могу открыть вам будущее, — произнес Камарад, — достаточно того, что я всегда настороже.

Больше он ничего не сказал, потому как из-за поворота показался король. Фортунат подъехал к нему и сообщил, что королеве нездоровилось, и она попросила его остаться рядом с ней.

— Мне кажется, — с улыбкой молвил король, — что вы у нее в большой милости и откроете свое сердце скорее ей, чем мне. Ведь я не забыл, что вы предпочли обратиться к ней с просьбой дать вам возможность прославиться, сразившись с драконом.

— Ваше Величество, — ответил рыцарь, — не смею опровергать ваши слова, но смею заверить, что для меня существует большое различие между вашей благосклонностью и благосклонностью королевы. И если бы подданному было дозволено взять государя в доверители, я бы с великой радостью поведал все свои чувства вам.

Король, однако, перебил его, спросив, где он оставил королеву.

Пока Фортунат встречал короля, королева жаловалась Флориде на безразличие рыцаря.

— Один его вид мне отвратителен! — восклицала она. — Пусть он покинет двор, или мне придется уехать! Я не в силах больше терпеть неблагодарного, осмелившегося выказать мне такое пренебрежение! Найдется ли смертный, который не счел бы себя счастливцем, придись он по сердцу всемогущей королеве? Нет! Только он один на такое способен! Небеса нарочно послали его смутить мой покой.

Флорида была весьма довольна тем, как королева досадовала на Фортуната, и не только не пыталась ее утешить, но еще сильнее разжигала в ней злобу, напоминая о тысяче случаев, королевой, быть может, давно позабытых. Терзания ее госпожи все росли, и, чтобы погубить рыцаря, она решила испробовать новый план.

Когда появившийся наконец король выразил беспокойство о ее здоровье, она сказала ему:

— Я и правда чувствовала сильное недомогание, но присутствие Фортуната исцелит любого. Он весел, у него интересные взгляды. Кстати, он просил меня умолить Ваше Величество о новой милости. Он со всей смелостью просит позволить ему попытать счастья в самом что ни на есть безрассудном предприятии.

— Не может быть! — воскликнул король. — Неужто появился новый дракон и он хочет биться с ним?

— На этот раз не с одним, а с несколькими, — ответила королева, — и притом уверяет, что сможет их всех победить. Он, кроме того, хвастает, что в одиночку, без всякой армии, сможет заставить императора вернуть все наши богатства.

— Как печально, — вздохнул король, — что столь сумасбродные идеи захватили разум этого бедного юноши!

— После битвы с чудовищем, — продолжала королева, — его привлекают лишь грандиозные замыслы. Чем рискуете вы, давая согласие на то, чтобы он вновь сослужил вам службу?

— Я рискую его жизнью, а она дорога мне, — ответил король. — Я не вынесу, если он погибнет с моей легкой руки.

— Как бы дело ни повернулось, гибель Фортуната неизбежна, ибо его желание возвратить ваши сокровища столь велико, что, не получи он вашего согласия, он станет лишь изнывать от тоски.

Король от этих слов впал в глубокое уныние.

— Не могу представить, — молвил он, — кто навязывает ему все эти безумства, мне больно видеть его в таком состоянии.

— Но ведь победил же он дракона, — возразила королева. — Быть может, и на этот раз ему улыбнется удача. Порою мои предчувствия оказываются верны, сердце подсказывает мне, что ему повезет. Будьте милостивы, брат, не препятствуйте его рвению.

— Нужно позвать его, — сказал король, — и попытаться объяснить, сколь рискован его замысел.

— Это верный способ привести его в отчаяние, — воспротивилась королева. — Он подумает, что вы не желаете отпускать его. Уверяю, никакие доводы касательно опасности, которой он подвергается, не смогут его остановить, ибо я уже сказала ему все, что только можно придумать при таких обстоятельствах, но безуспешно.

— Что ж! — воскликнул король. — Пусть едет. Даю свое согласие.

Королева, обрадовавшись, позвала Фортуната.

— Рыцарь, — сказала она ему, — поблагодарите короля. Он позволяет вам то, чего вы столь страстно желаете — отыскать императора Матапу и заставить его во что бы то ни стало вернуть сокровища, которые он у нас похитил. Собирайтесь в путь с той же расторопностью, с какой отправились биться с драконом.

Обескураженный Фортунат, услышав такие речи, понял, как зла на него королева, однако он ощутил и радость, что сможет отдать свою жизнь за дорогого ему монарха; а посему, ни слова не возразив, лишь преклонил колено и поцеловал руку короля, растроганного таким жестом. Королева же почувствовала слабый укол совести, увидев, с каким почтением рыцарь принимает приказ предстать пред лицом смерти. «Может ли быть такое, — спрашивала она себя, — что я не безразлична ему, и поэтому вместо того, чтобы выдать меня и мою роль в этом спектакле, он готов безропотно стерпеть мою злую шутку. Ах! Будь это так, как бы корила я себя за то зло, что сама ему уготовала!»

Король же, помолчав, сел на коня, а королева вернулась в карету, притворяясь, что ей все еще нехорошо.

Фортунат сопровождал короля, пока они не выехали из леса, а потом повернул обратно, чтобы поговорить со своим конем.

— Верный мой Камарад, — молвил он, — все кончено, пришла моя погибель. Королева измыслила для меня такое задание, какого я никогда от нее не ожидал.

— Любезный мой господин, — ответил конь, — не тревожьтесь. Хоть я при том и не присутствовал, да обо всем знаю. Ехать с посольством не так страшно, как вы думаете.

— Ты, видно, не ведаешь, — продолжал рыцарь, — что император этот самый злобный на свете, и, если я предложу ему вернуть все, что он отобрал у короля, он тут же повелит привязать мне на шею камень и бросить в реку.

— Мне известно о его жестокости, — возразил Камарад, — но пусть это не мешает вам собрать своих слуг и отправиться с ними в путь. Если вы погибнете, то и нам не уцелеть. Я, однако, надеюсь на более благополучный исход.

Рыцарь немного воспрянул духом. Он вернулся к себе, отдал необходимые распоряжения и отправился к королю, чтобы услышать его указания и получить верительные грамоты.

— От моего имени вы скажете императору, — молвил король, — что я требую вернуть моих подданных, которых он держит у себя в рабстве, моих пленных солдат, моих лошадей, на которых он ездит, убранство моего дворца и все мои сокровища.

— Что предложу я ему в обмен на все это? — спросил Фортунат.

— Ничего, кроме моей дружбы, — ответил король.

Юному послу нетрудно было запомнить такие указания. Он отправился в путь, не повидавшись с королевой, этим весьма рассерженной, однако Фортунату до нее было мало дела: что за зло мог ему причинить ее гнев, какого не содеяло еще ее дружеское расположение? Милости Ее Величества страшили Фортуната более всего на свете. Флорида же, узнав обо всем, возненавидела свою госпожу за желание погубить лучшего из рыцарей.

Фортунат взял из сафьянового сундука всё, что могло пригодиться в путешествии. Он не только сам облачился в великолепные одежды, но пожелал, чтобы и слуги его выглядели подобающе. У всех были быстроногие кони, а Камарад, тот и вовсе скорее летел над землей, чем скакал по ней, посему в скором времени они уже прибыли в столицу императора Матапы, которая была больше Парижа, Константинополя и Рима, вместе взятых, а люди тут жили даже на чердаках и на крышах.

Фортунат изумился при виде такого необычайно огромного города. Он попросил аудиенции у императора и без труда получил ее. Однако, когда рыцарь изложил Матапе цель своего посольства, несмотря на все изящество его манер, император не сдержал улыбки.

— Если бы вы стояли во главе пятисоттысячного войска, — молвил он, — я бы послушал вас, но мне доложили, что с вами всего семеро.

— Ваше Величество, — ответил Фортунат, — я стремлюсь заставить вас исполнить волю моего государя не силой, но смиреннейшими увещеваниями.

— Что бы там ни было, — сказал император, — вы не добьетесь своего, если не исполните поручение, которое я только что для вас придумал. Найдите мне человека, который на завтрак смог бы съесть весь свежий хлеб, испеченный для жителей этого огромного города.

Такая просьба и несказанно удивила, и обрадовала Фортуната, но поскольку он молчал, император разразился смехом.

— Видите ли, — сказал он, отдышавшись, — вполне естественно ответить нелепостью на нелепость.

— Ваше Величество, — ответил Фортунат, — я готов исполнить то, о чем вы просите. Завтра я приведу человека, который съест не только весь свежий, но и весь черствый хлеб в этом городе. Прикажите, чтобы хлеб принесли на главную площадь, и будете иметь удовольствие увидеть, как он съест все до последней крошки.

Император ответил согласием. До конца дня только и было разговоров, что о безумстве нового посла, а Матапа решил, что казнит рыцаря, если тот не сдержит слово.

Вернувшись в гостиницу, Фортунат позвал Едока и сказал ему:

— Ты должен быть готовым съесть хлеб, от этого зависит жизнь всех нас.

И рыцарь рассказал о данном императору обещании.

— Не стоит волноваться, господин, — ответил Едок, — я съем столько, что они заскучают, прежде чем я смогу насытиться.

Фортунат, все-таки сомневаясь в способностях слуги, запретил ему ужинать, с тем чтобы к завтраку у него лучше разгулялся аппетит. Это, однако, оказалось лишним.

Император, императрица и их дочь-принцесса расположились на балконе, чтобы лучше видеть происходящее. Фортунат явился в сопровождении своей небольшой свиты. Он невольно побледнел, увидев на главной площади шесть гор хлеба, по высоте превосходивших Пиренеи. Однако Едок и бровью не повел, с удовольствием предвкушая, как съест весь этот вкусный свежий хлеб, и еще и поинтересовался, не утаили ли где какой-нибудь кусочек, ибо даже мышам ничего не хотел оставлять. Император со своим двором посмеивались над безрассудством Фортуната и его слуг. Но тут Едок нетерпеливо потребовал начать испытание, о чем не замедлили возвестить пением труб и боем барабанов. В тот же миг он набросился на одну из хлебных гор и съел ее за четверть часа. Столько же времени ему потребовалось, чтобы проглотить каждую из остальных.

Изумлению толпы не было предела, люди спрашивали друг друга, не обман ли это зрения, и шли прикоснуться к земле, где еще недавно лежал хлеб. В тот день всем жителям города, от императора до последней кошки, пришлось обедать без хлеба.

Фортунат, бесконечно обрадованный такой удачей, подошел к императору и с глубочайшим почтением спросил, не соблаговолит ли тот сдержать слово. Император же, рассердившись, что его обвели вокруг пальца, ответил:

— Господин посол, негоже есть всухомятку. Пусть вы или кто-нибудь из ваших людей выпьет всю воду из городских фонтанов, каналов и водоемов, вместе со всем вином, что найдется в погребах.

— Ваше Величество, — сказал Фортунат, — вы желаете, чтобы ваш приказ оказался для меня невыполнимым. Однако я все же не перестану испытывать судьбу, если это единственная надежда вернуть моему королю то, что я у вас попросил от его имени.

— Я так и сделаю, — молвил император, — если вы и на сей раз преуспеете.

Рыцарь осведомился, будет ли Его Величество присутствовать при этом, и император, ответив, что не обойдет своим вниманием случай столь редкий, уселся в великолепную карету и направился к Львиному фонтану. Из открытых пастей семи мраморных львов били воды. Сливаясь, они образовывали реку, по которой можно было проплыть на гондоле через весь город.

Водохлеб подошел к фонтану и, не переводя дыхания, выпил все до последней капли, будто воды там никогда и не было. Рыбы в реке призывали возмездие на его голову. То же произошло и со всеми другими фонтанами, каналами и водоемами. Водохлеб осушил даже море — так сильно его мучила жажда. Теперь уж император почти не сомневался, что вино будет выпито с такой же легкостью. Никто из горожан не захотел им поделиться; однако Водохлеб во всеуслышание принялся жаловаться на несправедливость, заявив, что у него болит живот и для облегчения весьма кстати придется вино, да и ликеры будут не лишними. Матапа испугался, что его посчитают скупцом, и потому согласился; Фортунат же, улучив удобный момент, стал молить императора вспомнить о данном ему обещании. Император нахмурился и ответил, что ему нужно подумать.

На самом же деле он собрал совет и объявил на нем, в сколь неприятное положение попал, пообещав юному послу вернуть все, что захватил у короля. Император признался, что поставил условия, которые заведомо считал невыполнимыми, однако ж теперь нужно думать, какой дать ответ, чтобы избежать нежелательных последствий. Принцесса, его дочь, девица исключительной красоты, сказала, выслушав отца:

— Отец, вам известно, что до сей поры никто не смог обогнать меня в беге. Нужно сказать послу, что, если он быстрее меня доберется до означенной цели, вы больше не станете уклоняться от своего обещания.

Император обнял дочь, сочтя ее совет блестящим, и на следующий день великодушно принял Фортуната.

— Есть еще кое-что, о чем я хочу вас просить, — заявил император. — Вам или одному из ваших слуг надобно побежать наперегонки с принцессой, моей дочерью. Клянусь всеми стихиями: коли она проиграет, я выполню все, чего требует ваш король.

Фортунат, не колеблясь, принял вызов. Тотчас Матапа объявил, что состязание состоится через два часа. Он предупредил дочь, которая с малых лет упражнялась в беге, чтобы она была готова. Она явилась туда, откуда начиналась апельсиновая аллея, тянувшаяся на три мили и усыпанная песком столь мелким, что не было там песчинки толще кончика иголки. На принцессе было платье из легкой розовой тафты, усыпанной вышитыми золотом и серебром звездами. Ее прекрасные волосы были забраны назад лентой и свободно падали на плечи. На ноги она надела изящные плоские сандалии. Пояс из драгоценных камней подчеркивал ее талию, тоньше которой не было на свете. Сама Аталанта[320] не осмелилась бы с ней состязаться.

Фортунат явился в сопровождении Скорохода и остальных слуг. Император со всем двором расположился поблизости. Рыцарь объявил, что Скороходу выпала честь бежать против принцессы. Благодаря сафьяновому сундуку на слуге были одежды из голландской ткани, отделанной английским кружевом, оранжевые шелковые чулки, такого же цвета перья и изысканное белье. В таком виде он пришелся принцессе по душе, и она согласилась бежать с ним наперегонки. Однако перед самым началом состязания ей подали напиток, придавший сил — теперь она могла бежать еще быстрее. Тогда Скороход воскликнул, что, дабы шансы были равны, ему тоже должны дать отведать напитка.

— Охотно, — ответила принцесса, — я слишком справедлива, чтобы вам отказать.

Тотчас она приказала подать Скороходу бокал, но тому никогда еще не приходилось пробовать столь крепкого напитка, и он ударил ему в голову. Ступив несколько шагов, Скороход упал под апельсиновым деревом и уснул.

Тем временем сигнал к началу состязания повторили уже трижды. Принцесса благодушно ждала, пока Скороход проснется. Наконец она решила, что сейчас важнее всего вызволить отца из затруднительного положения, и потому пустилась бежать с несравненной грацией и легкостью. Между тем Фортунат, ждавший в конце аллеи со своими слугами и не ведавший о том, что произошло, вдруг увидел принцессу, бегущую в одиночку, в то время как до цели оставалось всего пол-лье.

— О милосердные боги! — вскричал он. — Мы погибли! Я не вижу Скорохода!

— Господин, — сказал Камарад, — пусть Слухач прислушается, быть может, он скажет нам, что поделывает Скороход.

Слухач бросился на землю и, хотя находился в двух лье от Скорохода, услышал, как тот храпит.

— Право же, — сказал Слухач, — он и не думает бежать, он спит, как младенец.

— Что! Как же нам теперь быть? — вновь вскричал Фортунат.

— Господин, — молвил Камарад, — Пусть Непромах пустит Скороходу стрелу в кончик уха, чтобы его разбудить.

Непромах взял в руки лук и выстрелил так точно, что проколол кончик уха Скорохода. Боль от укола вывела того из забытья. Он открыл глаза и увидел принцессу, которая была уже почти у цели. Позади себя он слышал лишь радостные возгласы и аплодисменты. Поначалу удивившись, он быстро сообразил, что сон едва не лишил его победы. Казалось, сам ветер нес его — он летел так быстро, что взгляд не мог за ним уследить. Скороход прибежал первым, со стрелой, все еще торчавшей из уха, — вытаскивать ее он не стал, чтобы не терять времени.

Император был поражен событиями, произошедшими со времени прибытия посла. Он поверил, что сами небеса покровительствовали юному рыцарю, и потому не мог больше откладывать исполнение своего обещания.

— Подойдите, — сказал он Фортунату. — Заявляю, что я согласен отдать вам столько моих сокровищ, сколько вы или один из ваших слуг сможет унести на себе. Но не просите у меня большего и не сомневайтесь: солдат, подданных и лошадей вашего короля я не отпущу никогда.

Посол отвесил императору низкий поклон, сказав, что это слишком милостиво с его стороны, и любезно попросил отдать необходимые распоряжения.

Раздосадованный Матапа поговорил со своим казначеем и удалился в загородный дворец, располагавшийся недалеко от столицы. Между тем Фортунат испросил разрешения побывать со слугами везде, где хранилась мебель, редкости и сокровища императора. От него не укрыли ничего — но при единственном условии, что все, что сможет, унесет лишь один человек. Тут и настал черед Силача. С его помощью посол унес всю мебель из императорского дворца, пятьсот гигантских золотых статуй, кареты, колесницы и еще великое множество вещей; при этом Силач шел с такой легкостью, что, казалось, его ноша не тяжелее книги.

Императорские министры с ужасом увидели, что дворцы опустошены — не осталось ни стула, ни сундука, ни кастрюли, ни кровати. Со всех ног бросились они предупредить владыку. Каково же было его удивление, когда он узнал, что все утащил один-единственный человек. Вскричав, что не потерпит этого, император приказал своей гвардии и мушкетерам сесть на коней и пуститься в погоню за похитителями сокровищ. Хотя Фортунат был уже в десяти лье от императорской столицы, Слухач предупредил его, что за ними во весь опор скачет кавалерия, а Непромах, обладавший прекрасным зрением, увидел императорских солдат. Фортунат со слугами были уже на берегу реки. Рыцарь обратился к Водохлебу:

— У нас нет лодок. Попей немножко, и мы сможем перейти реку вброд.

Водохлеб исполнил просьбу господина, который не хотел терять ни минуты, чтобы уйти как можно дальше. Тогда Камарад сказал ему:

— Не волнуйтесь, пусть враги подойдут поближе.

Вскоре и кавалерия достигла реки. Солдаты, зная, где рыбаки оставляют лодки, забрались в них и стали грести изо всех сил. Но тут Неистовый глубоко вдохнул и стал дуть на лодки. Поднявшаяся бурливая волна перевернула их, и все небольшое войско императора утонуло. Не осталось никого, кто бы мог передать ему эту весть.

Маленький отряд обрадовался столь счастливому повороту событий. Каждый из слуг теперь думал лишь о вознаграждении, считая самым достойным себя. Все семеро желали сделаться хозяевами захваченных богатств, которые несли, и тут разразился жаркий спор о дележе.

— Если бы я не выиграл забег, — заявил Скороход, — ничего бы у нас не было.

— Где бы мы были, если б я не услышал, как ты храпишь? — возражал Слухач.

— Вы тут пререкаетесь, как я погляжу, — вставил свое слово Силач, — а за меня никто и словечка не замолвит, а ведь это я все нес. Без моей помощи вам и спорить было бы не о чем.

— Ну уж нет! Это я всех выручил! — воскликнул Водохлеб. — Что бы вы делали, если бы я не выпил реку, словно бокал лимонада?

— Все обернулось бы по-другому, не переверни я лодки, — высказался Неистовый.

— Я до сих пор молчал, — перебил Едок, — но ведь это я положил начало нашему успеху и последовавшим великим событиям. Оставь я хоть одну корочку хлеба, все бы пропало.

— Друзья, — непререкаемым тоном заговорил Фортунат, — вы все совершили чудеса, но наш долг — оставить за королем право решать, как вознаградить наши заслуги. Я приму благодарность лишь из его рук и ничьих других. Вверим себя его воле. Он возложил на нас задачу вернуть его сокровища, а не украсть их. Сама мысль об этом столь позорна, что лучше навсегда позабыть о ней. Если вдруг случится, что король оставит вас без внимания, уверяю: я сам отблагодарю вас так, что вам не придется ни о чем жалеть.

Семеро одаренных[321] феями смутились от укора своего господина. Они бросились к его ногам и поклялись, что лишь его воля будет для них законом. Так закончилось их путешествие. Однако чем ближе была столица, тем больше терзали доброго Фортуната несчетные тревоги. Радость, что сослужил хорошую службу своему королю, к которому чувствовал нежную привязанность, надежда вновь увидеть его, быть благосклонно принятым — все это грело его сердце. Однако страх вновь прогневить королеву, опять испытать на себе ее злобу и коварство Флориды повергал его в страшное уныние. Наконец рыцарь въехал в столицу. Ликующий люд, увидев несметные богатства, что он вез с собой, провожал его приветственными возгласами, которые достигли самого дворца.

Король не мог поверить в такое чудо и поспешил сообщить о нем королеве; она же поначалу полностью утратила присутствие духа, но, мгновение спустя придя в себя, молвила:

— Вот видите, боги хранят его. Он и в этом преуспел. Ничуть не удивлена, что он берется за то, что другим не под силу.

Едва закончив говорить, она увидела Фортуната, который сообщил Их Величествам об успехе своего посольства и добавил, что сокровища находятся в парке, ибо золота, драгоценных камней и мебели столько, что нигде больше они не поместились. Легко представить, как благодарен был король столь верному, усердному и достойному подданному.

Возвращение рыцаря и одержанные им победы вновь разбередили любовную рану в сердце королевы. Фортунат теперь привлекал ее как никогда ранее, и едва ей предоставлялась возможность свободно поговорить с Флоридой, как она возобновляла свои обычные жалобы.

— Чего я только не делала, чтобы его погубить, — говорила она. — Только так могла я его позабыть, да какой-то злой рок всякий раз возвращает его обратно. У меня есть тысячи причин презирать человека, чье положение беспримерно ниже моего и который черной неблагодарностью отвечает на мое чувство, но я все еще люблю его и не оставляю надежды тайно сочетаться с ним браком.

— Сочетаться браком, госпожа?! — воскликнула Флорида. — Возможно ли это? Да не ослышалась ли я?

— Да, — повторила королева, — таков мой замысел, и я хочу, чтобы ты помогла мне его осуществить. Поручаю тебе сегодня вечером привести Фортуната в мои покои. Я хочу сама объявить ему, как далеко простирается моя доброта.

Флорида пришла в отчаяние, едва услышав, что должна содействовать тайной свадьбе госпожи и ее возлюбленного. Всеми силами попыталась она отговорить королеву от встречи с рыцарем, предостерегала, как разгневается король, коли узнает о подобной интриге: возможно, он прикажет казнить рыцаря и уж точно приговорит его к вечному заточению и королева его больше никогда не увидит. Однако красноречие ее было напрасно: она заметила, что королева начинает сердиться, и потому ей не оставалось ничего другого, кроме как повиноваться.

Флорида нашла Фортуната в дворцовой галерее, где он следил за расстановкой золотых статуй, привезенных от Матапы. Она передала, что королева хочет сегодня вечером видеть его у себя. Этот приказ заставил рыцаря вздрогнуть. Флорида поняла его чувства.

— О боги всемогущие! — вздохнула она. — Как мне вас жаль! Почему должно было случиться так, что она вас полюбила? А ведь я знаю еще кое-кого не столь опасного, кто не решается открыть вам свое сердце.

Рыцарю вовсе не хотелось новых объяснений, печалей ему и без того хватало. Он не желал понравиться королеве и потому оделся весьма небрежно, дабы не давать ей повода гадать о его намерениях; но если драгоценные камни и вышивку отбросить легко, то куда денешь природное обаяние? Ведь при его-то любезности он был великолепен всегда и везде: каким бы ни было его настроение, никто не мог сравниться с ним.

Королева же всячески постаралась подчеркнуть свою красоту блеском необыкновенного наряда и с удовлетворением заметала, что Фортуната это удивило.

— Видимость, — молвила она, — иногда столь обманчива, и я рада, что могу сейчас оправдаться и опровергнуть то, что вы, без сомнения, подумали о моих чувствах, когда я склонила короля отправить вас к императору. Я, казалось бы, жертвовала вами. Однако, прекрасный рыцарь, я заранее знала обо всем, что случится, и хотела лишь одного — обеспечить вам бессмертную славу.

— Госпожа, — ответил Фортунат, — ваше положение слишком высоко по сравнению с моим, чтобы вы опускались до объяснений. Я же, не пытаясь разобраться в причинах, побудивших вас действовать так, а не иначе, лишь с готовностью исполняю волю короля.

— Значит, мои объяснения не представляют для вас интереса, — заключила королева, — однако пришло наконец время вам убедиться в моей доброте. Подойдите, Фортунат, подойдите и примите мою руку и сердце в залог моей искренности.

Несчастный рыцарь никогда не оказывался в столь затруднительном положении. Много раз он уже был готов открыть пред королевой свое истинное лицо, но так и не решался, и теперь, отвечая на ее дружеское расположение предельной холодностью, стал объяснять, как разгневается король, когда узнает, что его подданный прямо у него под носом без его одобрения заключил столь важный союз. Королева попыталась было увещеваниями избавить Фортуната от страха, что, казалось, терзал его, но, увидев, что все напрасно, изменилась в лице; впав в ярость, она стала сперва угрожать и оскорблять его, затем драться и царапаться, а потом, обратив гнев на себя саму, принялась рвать на себе волосы, до крови разодрала лицо и грудь, принялась за одежду и кружева и наконец завопила:

— Ко мне, стража, ко мне!

Прибежавшим в ее покои стражникам она приказала отвести рыцаря в темницу, а сама побежала к королю, прося примерно наказать столь жестокое чудовище.

Она рассказала брату, что сей рыцарь давно уж осмелился открыть ей свою страсть; она же, надеясь, что разлука и суровое обращение исцелят его от этого чувства, не упускала возможности удалить его от двора. Однако ничто не помогало — ныне король-де сам видит, до каких крайностей дошел Фортунат в обращении с ней[322]. Посему она желала суда над ним, а если король ей в этом откажет, она найдет способ восстановить справедливость сама.

Тон ее испугал короля, знавшего неистовый нрав сестры, ее властолюбие и опасавшегося, что при случае она поднимет все королевство на восстание; да и дерзость Фортуната требовала примерного наказания, ибо все уже знали о случившемся и королю следовало самолично отомстить за оскорбление. Но, увы! Кого же тут пришлось бы покарать? Рыцаря, подвергавшегося самым страшным опасностям на его службе, кому он, король, был обязан своим покоем и возвращенными богатствами и к которому, кроме того, испытывал особую привязанность. Он отдал бы полжизни, чтобы спасти дорогого Фортуната, и потому попытался объяснить королеве, как необходим ему этот рыцарь, как велики его заслуги перед королевством, твердя, что так сложились обстоятельства и простительной виной всему его юность; но она ничего не слушала, требуя казнить его. Посему король не мог более уклоняться от суда над Фортунатом. Тогда он назначил самых мягких и жалостливых судей, надеясь, что те его оправдают.

Но он ошибся: судьи пожелали упрочить свою репутацию, погубив бедного рыцаря; они самым суровым образом ополчились на Фортуната, не соизволив даже выслушать его. Наконец рыцаря приговорили к казни тремя ударами кинжала в сердце, ибо именно оно — сердце — и было всему виною.

Король устрашился так, точно на смерть осудили его самого. Судей, вынесших такой вердикт, он тотчас сослал далеко-далеко, однако уже не мог спасти дорогого Фортуната, а королева ликовала в предвкушении мук, что предстояли рыцарю, и ее кровожадные взгляды так и требовали расправы. Король не оставлял попыток образумить ее, но этим лишь больше разжигал в ней злобу. Наконец настал день страшной казни. Рыцаря вывели из темницы, где он до того пребывал в полном одиночестве. Он не ведал даже, в каком злодеянии его обвиняют, и думал, что его карают за то, что он опять проявил полное равнодушие. Однако больней всего ему было то, что и король поддерживал жестокие выходки своей сестры.

Флорида, безутешная от того, что собирались сделать с ее любимым, решилась прибегнуть к последнему средству — отравить королеву, а потом отравиться самой, если Фортунату суждено умереть смертью столь жестокой. Едва узнав о приговоре, она пришла в отчаяние и теперь думала лишь об осуществлении своего замысла. Однако добытый ею яд действовал медленнее, чем ей хотелось бы. Поэтому даже после того, как она дала его королеве, та, не чувствуя еще его смертоносного действия, приказала привести прекрасного рыцаря на главную дворцовую площадь, чтобы своими глазами увидеть исполнение приговора. Жестокие палачи вытащили Фортуната из темницы и повели его, словно кроткого ягненка на заклание.

Тут, едва подняв взгляд, он сразу увидел королеву на колеснице — она так и норовила подъехать поближе, чтобы на нее брызнули капли крови осужденного. Король же заперся в своих покоях, чтобы никто не мешал ему оплакать судьбу дорогого рыцаря.

Меж тем на привязанном к столбу Фортунате разорвали камзол, чтобы проткнуть ему сердце. Каково же было изумление всех собравшихся на зрелище казни, когда их взору открылась белоснежная грудь прекрасной Белль-Белль. Все признали, что то была дева и, стало быть, несправедливо обвиненная. Королева же, у которой от потрясения и смущения яд начал стремительно действовать, рухнула наземь и забилась в конвульсиях, прерывавшихся словами жгучего раскаяния. Тем временем люди из толпы, искренне любившие Фортуната, помогли ему освободиться от пут. Кто-то побежал сообщить невероятные вести королю, в одиночестве предававшемуся глубочайшей печали. Когда же тот узнал о случившемся, тоска в его сердце уступила место великой радости. Он поспешил на площадь, где с восхищением воззрился на преображенного Фортуната.

Последние вздохи королевы охладили было его восторг, однако, вспомнив ее жестокость и злобу, он не стал о ней жалеть. Король решил жениться на Белль-Белль, чтобы короной отблагодарить ее за все, что она для него сделала, и не замедлил сказать ей об этом. Легко представить счастье Белль-Белль, — и радовалась она больше всего не тому, что станет королевой, а возможности быть рядом со столь достойным королем, к которому она всегда питала бесконечно нежные чувства.

Назначили день свадьбы, и Белль-Белль, облаченная в женское платье, была еще прекраснее, чем в одежде рыцаря. Она расспросила своего коня о том, какие ее ждут еще приключения, и Камарад пообещал ей лишь приятные. За верную службу она приказала построить ему отдельную конюшню и отделать ее черным деревом и слоновой костью, а спал он теперь на атласных подушках. Слуги, выручившие ее из беды, получили богатое вознаграждение.

Однако верный Камарад исчез. Узнавшую об этом Белль-Белль охватила глубокая печаль, и она приказала во что бы то ни стало найти его. Три дня продолжались безрезультатные поиски. На четвертый Белль-Белль так встревожилась, что, встав ни свет ни заря, спустилась в сад и прошла рощей к широкому лугу, беспрестанно восклицая:

— Камарад, добрый мой Камарад, что стало с тобою? Неужто ты меня покинул? Что буду делать я без твоих мудрых советов? Вернись, прошу тебя!

Тут вдруг она увидела еще одно солнце, всходившее на западе, и остановилась, чтобы полюбоваться на это чудо. Но каково же было ее изумление, когда она поняла, что светило приближается к ней и что то было не солнце, а ее конь в сбруе, сплошь усыпанной драгоценными камнями, а за ним следовала колесница из жемчугов и топазов, влекомая двумя дюжинами баранов: руно их сияло, ибо было оно золотым, на упряжи из темно-красного атласа блестели изумруды, а рога были рубиновыми. В колеснице же Белль-Белль увидела свою фею-покровительницу, а рядом с ней отца и сестер, которые что-то ей кричали и хлопали в ладоши, поздравляя со свадьбой. От радости Белль-Белль лишилась дара речи и только и могла что сама сесть к ним в колесницу, и сей роскошный экипаж въехал во дворец, где все уже было готово к величайшему празднеству во всем королевстве. Так король связал свою судьбу с судьбой своей возлюбленной, а история эта, переходя из века в век, дошла и до нас.

Продолжение

а Дандинардьер внимательно слушал сказку о Белль-Белль и, под впечатлением от описанных в ней событий, стал тихо плакать. Приор заметил это.

— Что с вами? — спросил он. — Вы, кажется, весьма тронуты.

— Ах! Как и любой бы на моем месте! — воскликнул наш чудак. — А вот у вас, видно, сердце тверже камня, коли не чувствуете вы, сколько здесь печали.

— Если бы Белль-Белль погибла, — ответил приор, — мне действительно было бы жаль ее, а вы скорбите невпопад; уж лучше бы разделили ее радость по случаю свадьбы с королем.

— Возрадуемся же, — предложил Ла Дандинардьер, вытирая глаза, — ибо у меня есть для этого повод — ведь вы преподносите мне великодушный дар, отдавая эту восхитительную сказку. Я перед вами в долгу и могу расплатиться лишь жизнью.

— О! Ну, это уж слишком, — возразил приор, — за свою услугу я прошу лишь одного — удовольствия любоваться блеском вашей славы среди прочих сказочников. Так солнце светит ясным днем. Я сейчас же сообщу очаровательным Виржинии и Мартониде, что вы превзошли их в сем литературном жанре и будете иметь честь сами убедить их в этом, если они соблаговолят явиться к вам в комнату.

— Я от вас в восторге, — ответил наш мещанин, крепко стиснув приора в объятиях, — уверен, это произведение меня обессмертит. Не могу не беспокоиться о том, сколь огорчены будут прекрасные девы, когда поймут, что я во сто крат талантливее их.

— Им нужно запастись терпением, — добавил приор, — но прощайте, от долгого чтения у меня разыгрался аппетит.

— Я тоже утомился, долго слушая, — подхватил Ла Дандинардьер, — придется дать немного отдыха моей бедной голове.

Приор вышел и, зайдя к дочерям барона, сообщил им, что Ла Дандинардьер сочинил шедевр и приглашает их его послушать.

— И правда, — отметила Мартонида, — у него такое умное лицо. Стоит лишь его увидеть, как тут же понимаешь, что он может все.

— Сие есть особое счастье, — добавила Виржиния, — что такой человек, всю жизнь пребывавший в огне и кровавых сражениях, сыгравший столь важную роль в великих войнах Европы, при этом сохранил чувствительность, присущую литераторам, не покидающим своих рабочих кабинетов.

Приор давился от хохота, слушая, как серьезно говорили они о том, что Ла Дандинардьер был неустрашимым полководцем, а вся армия боялась его и восхищалась им. Он, тем не менее, отнюдь не стал разубеждать их, ведь это шло бы вразрез с желанием барона женить того на одной из своих красавиц дочерей. Однако, оставив их, приор поведал виконту де Бержанвилю, что еще до конца дня разразится жестокая война между мещанином и барышнями де Сен-Тома за сказку о Белль-Белль.

— Возможно ли такое, — воскликнул виконт, — да ведь вы хотите их рассорить, пока мы тут серьезно думаем о заключении между ними вечного союза.

— Это было опрометчиво, — ответил приор, — но я подумал, что будет забавно послушать, как они доказывают друг другу свое авторство, как бранятся, представляют свидетелей, и был не в силах сдержаться.

— Должен сказать вам, — заявил виконт, — что, вместо того чтобы расположить их к взаимной симпатии, вы предпочли посеять между ними неприязнь, которая, быть может, не исчезнет до конца их дней.

— Ах! Как же быть? — вздохнул приор. — Рукопись сказки лежит у него под подушкой, теперь из него легче душу вынуть, чем отобрать эту небольшую тетрадь.

— Есть у меня одна идея, — молвил виконт. — Если она у него под подушкой, то, пока ему будут делать перевязку, я вытащу ее.

— Это верный способ вывести его из себя, — вскричал приор. — Его не заботит ничто, кроме желания убедить возлюбленную в своем таланте. Представьте его ужас, когда все соберутся послушать сказку, а ему будет нечего читать!

— Единственное решение, какое только приходит мне на ум, — сказал виконт, — это отправить кого-нибудь ко мне домой и попросить у моей жены тетрадь, присланную ей одной подругой. В конце концов, он не слишком внимательно следил за сюжетом и легко перепутает сказки, лишь бы там были феи.

— Согласен, — одобрил приор. — Только бы все так и получилось, иначе не сносить вам головы.

Виконт спешно послал слугу. Путь был недалек, и тот вернулся быстро, а его господин ловко произвел задуманную подмену.

Приор в нетерпении поспешил к барышням де Сен-Тома.

— Я знал, — сказал он им, — что господин Ла Дандинардьер отважнее Александра и Цезаря[323], но не подозревал, что ум его столь всеобъемлющ. Только что он закончил произведение, которое станет предметом жгучей зависти всех сказочниц. Принимая во внимание, что это его литературный дебют, можно представить, как далеко он пойдет.

После таких слов он принялся вращать выпученными глазами и строить загадочные гримасы, точно лицо у него сводили судороги. Виржиния и Мартонида, потрясенные такой важной новостью, хранили глубокое молчание. Меж тем приор снова заговорил, без конца твердя, словно отвечая своим мыслям:

— Да, он далеко пойдет, он гений, да, да и еще раз да.

Виржинии это весьма понравилось.

— Ах, сударь, — молвила она, — как вы умело его восхваляете! И как тонко! Вы, должно быть, почитатель сего величайшего из людей, — я имею в виду господина Ла Дандинардьера.

— Постойте, — перебила Мартонида сестру, — неужели мы не сможем иметь удовольствие услышать чтение этого блестящего произведения?

— Несомненно сможете, — ответил приор, — я как раз пришел просить вас об этом от его имени.

— Ах! Как замечательно, сестрица! — воскликнули обе разом. — Нам нужно приодеться по такому случаю.

Они облачились в охотничьи камзолы, которые сами сшили из зеленой муаровой юбки, и в капоры[324] из потрепанного бархата, скорее серого, чем черного. Сей головной убор был украшен павлиньими перьями. На каждой — по старому кружевному шарфу из поддельных золотых нитей, изящно перекинутому через плечо, а к поясу подвешен охотничий рог, в который ни одна, ни другая не умели трубить. Такое великолепие не могло не произвести фурора во владениях барона де Сен-Тома.

Видно, так в тот день сошлись созвездия, что, не сговариваясь, странно нарядились и наши героини, и наш низкорослый герой. В предвкушении визита барышень он подыскал себе одеяние, подобающее случаю. Показаться им с повязками на голове совсем не хотелось, но без них вышло бы еще хуже, и он решил намотать поверх свой серый камзол. Получилось некое подобие тюрбана, по сторонам свисали рукава, шею прикрывал наполовину проржавевший стальной воротник от доспехов, на руках — латные рукавицы. В таком виде возлежал он на груде подушек. Разве что мизантроп не покатился бы со смеху, увидев такое зрелище, однако божественные Виржиния и Мартонида не смогли сдержать восхищения.

Барышни поужинали с никого не удивившей умеренностью, ибо все знали, что потребность в еде они расценивали как природный изъян и пытались исправить его путем настойчивого ему сопротивления. Из-за этого они весьма часто падали в обморок. Едва все поднялись из-за стола, приор предложил госпоже де Сен-Тома пойти проведать выдающегося раненого, который обещал прочитать свою сказку. Баронесса весьма обрадовалась, подумав, что ее приглашают послушать глубокомысленное произведение. Степенным шагом направилась она в комнату умирающего, а за ней последовали ее дочери, походившие на провинциалок, переодетых амазонками. Мужчины подали им руки. Стоило Ла Дандинардьеру их увидеть, как он обрадовался так, что, совсем потеряв разум, сотню раз порывался спрыгнуть с кровати, чтобы оказать им знаки гостеприимства.

После приветствий все расселись, и наш сумасброд напыщенно заговорил:

— Прошу прощения, милостивые государыни, что осмелился пригласить вас сюда. Вы имеете все основания заявить, что ожидали пения соловья, а услышали лишь уханье филина.

— Не такие уж мы тут простофилины, — возразила госпожа де Сен-Тома, которой нравилось изобретать да перекраивать слова и говорить чуднó[325]. — И потом, мы знаем, что Ваше Соловейшество держится молодцом.

— Мне бы тоже хотелось похвалить вас следом за моей матушкой, — молвила Виржиния. — Мне кажется, я могла бы при этом не оскорбить вашей скромности, однако то нетерпение, с каким хочу я услышать написанную вами сказку, заставляет меня умолкнуть.

— Ха-ха-ха! Сударыня, — рассмеялся Ла Дандинардьер, — вы меня избалуете, если я потеряю бдительность. Похвалы, срывающиеся с ваших алых губок, волнуют меня.

— Надеюсь, они не слишком утомят вас, — сказала Мартонида, — ибо столь блестящим заслугам, как ваши, не укрыться от восхвалений.

— Вы осыпаете меня знаками расположения, милые создания! — воскликнул наш мещанин. — В таком случае моим ответом будет молчание, в продолжение которого приор де Ришкур прочитает мое произведение. Я сочинил его, как говорится, на скорую руку. Я с такой стремительностью бросаюсь в литературные дебри, что меня самого это страшно смущает.

— Вот уже час, — перебила его госпожа де Сен-Тома, — как я с восхищением слушаю ваши возвышенные и непринужденные речи. Надо признать, в придворных есть нечто, превозносящее их над остальными смертными.

— О сударыня, — отвечал Ла Дандинардьер, — двор двору рознь. Тот, при котором я вырос, столь утончен, что не потерпит ни единого грубого слова: за грубость там будет изгнан любой. Изъясняйся возвышенно или проваливай ко всем чертям.

Виржиния с сестрой и матерью день напролет слушали бы раненого не перебивая, ибо были в восторге от его высокопарных речей, как вдруг со двора донесся страшный шум. То был Ален с телегой и тремя осликами, навьюченными книгами своего хозяина. Слуга вступил в кулачный бой с возчиком, которого обвинял в краже книги для пения на клиросе. Крестьянин, возмущенный такой напраслиной, схватил Алена за волосы. Так и мелькали кулаки схлестнувшихся драчунов, колотивших друг друга то в голову, то в живот.

Ла Дандинардьер спрыгнул с кровати, завернувшись в простыню, словно покойник; подбежав к окну в таком виде, он с восхищением стал наблюдать за геройством верного Алена. Однако, сообразив вдруг, сколь неподобающе одет, наш мещанин поспешил обратиться к дамам с извинениями.

— Признаюсь, — сказал он, — у меня есть неприятная черта характера, с которой я не в силах совладать. Едва я слышу лязг оружия, как меня охватывает волнение. Я участвовал в сотне баталий с тем лишь, чтобы иметь удовольствие извлекать этот звук.

И он пустился в бахвальство, кое-как прикрывшись простыней, с криво нахлобученным тюрбаном, нимало не заботясь о том, что выставляет напоказ голые ноги. Наконец госпожа де Сен-Тома попросила его вернуться в постель. Ла Дандинардьер послал разнять возчика и Алена, который уже обдумывал план достойного отступления, ибо его противник на один удар отвечал шестью, да и собственная шкура была ему дороже всей господской библиотеки.

— Забирай себе наш требник, — прохрипел он возчику, — только пусти меня.

— Ну уж нет, — ответил тот, — уворовал мою честь, так отворуй мне ее назад, или ты не жилец.

Тут подоспела подмога от госпожи де Сен-Тома, и как раз вовремя, чтобы вырвать Алена из хватки разбушевавшегося возчика. Ссора, однако, разгорелась с новой силой, когда пришло время платить и Ален стал настаивать на скидке в десять су в качестве возмещения за то, что противник нанес ему больше ударов, из-за которых у него теперь текла кровь, а под глазами красовались синяки.

Наконец все решилось миром, тележка и ослики отправились восвояси, а книги грудой остались лежать на траве. Тут как раз начался сильнейший ливень, и как ни старались слуги уберечь книги от воды, спасти их не удалось. Причитания Ла Дандинардьера развеселили тех, кто знал, сколь далеко заходило его невежество.

— О, греческие тексты, — восклицал он, — что скрашивали мое одиночество! Ах, книги на иврите! А я было взялся за труднейший перевод одной из них! Ох! Поэзия на латинском! Ай! Моя алгебра! Вы все утопли! О, погибни вы хоть в пучине морской иль сгори в городском пожаре, а может, от удара молнии, — достойной была бы ваша смерть и не столь мучительной — моя боль. Но от ничтожного дождя посреди двора! Нет, не будет мне вовеки утешения!

Виржиния, до глубины души тронутая горем ученейшего Ла Дандинардьера, молила его прекратить стенания, если он не хочет ее смерти, пообещав всем миром высушить его несчастных промокших авторов, чтобы те еще не раз послужили ему приятными собеседниками. Мартонида горячо поддержала сестру, приведя свои доводы, и наш удрученный герой решил, что будет неправ, если не утешится, коль скоро этого так желают самые очаровательные особы на свете. Он несколько раз тряхнул головой и произнес:

— Тоска, черная тоска, хочу, чтоб ты исчезла.

От этого с него слетел тюрбан, что явилось новой причиной для досады. Тогда приор, решив прервать череду неприятностей, попросил внимания присутствующих, чтобы начать чтение сказки, о которой им говорил. Все смолкли, и он начал так:

Голубь и Голубка[326]

или-были король с королевой, и так нежно любили они друг друга, что союз их был для всех примером, и немалое удивление вызвал бы раздор между членами семьи в их королевстве. А называлось то королевство Пустынным.

Королева народила много детей, однако из всех осталась у нее одна лишь дочь, да такая красавица, что если мать и могла утешиться от стольких потерь, то лишь прелестью ее единственного выжившего ребенка. Они с королем растили ее так, словно в ней была вся их надежда, но счастье монаршего семейства было недолгим. Однажды король поехал на охоту, его лошадь, услышав выстрелы и шум, испугалась и понесла, молнией сорвавшись в галоп. Оказавшись у края обрыва, король попытался остановить ее, однако лошадь стала на дыбы и опрокинулась на спину. Падение было столь неудачным, что король погиб еще до того, как подоспела помощь.

Скорбная весть привела королеву в полное отчаяние: боль оказалась слишком жестокой, чтобы хоть чем-нибудь ее утихомирить. Она теперь думала лишь о том, как позаботиться о дочери, чтобы уйти из этого мира хоть с малой толикой покоя в сердце. У нее была подруга-фея, которую называли Владычицей, ибо она обладала большим влиянием во всех империях и была очень умна. Слабеющая королева написала ей, что хотела бы умереть у нее на руках и просила поспешить, чтобы застать ее еще живой, ибо ей нужно сообщить нечто очень важное.

Хоть и была фея очень занята, но оставила все дела, села на своего огненного верблюда, скакавшего быстрее ветра, и поспешила к королеве, с нетерпением ожидавшей ее. Та рассказала Владычице обо всем, что касалось управления делами королевства, и попросила взять под свою опеку маленькую принцессу Констанцию.

— Тревогу за дочь, которую я оставляю сиротой в столь нежном возрасте, способно умалить только одно — надежда, что вы будете ей таким же другом, каким всегда были мне, что в вас она найдет мать, лучше меня способную даровать ей счастье, и что вы найдете ей мужа, которого она сможет полюбить от всего сердца и на всю жизнь.

— Твои желания справедливы, великая королева, — молвила фея, — я сделаю для твоей дочери всё, о чем ты просишь. Однако я прочитала ее будущее по звездам. Кажется, сама Судьба разгневалась на природу, одарившую принцессу всеми достоинствами, и поэтому решила заставить ее страдать. А сколь неумолимы приговоры Судьбы, Ваше Королевское Величество знает, — как и то, что их невозможно избежать.

— Но, если уж нельзя предотвратить ее мучения, — взмолилась королева, — то прошу хотя бы постараться смягчить их. Ведь даже от больших невзгод можно спастись, если быть очень осторожным.

Владычица пообещала всё исполнить, и королева, обняв на прощание любимую Констанцию, почила с покоем в душе.

Фея умела читать по звездам с той же легкостью, с какой в наши дни читают новые сказки, каждый день выходящие в свет[327]. Она увидела, что принцессе грозит опасность из-за роковой любви к ней великана, владевшего соседними с Пустынным королевством землями. Владычица, постаравшись во что бы то ни стало избежать этого, не придумала ничего лучше, чем спрятать свою воспитанницу на краю земли, столь далеком от королевства великана, что его появление там и представить было невозможно.

Фея назначила министров, способных управлять государством, которое она собиралась им доверить, и издала законы столь справедливые, что все греческие мудрецы не смогли бы измыслить подобных; потом однажды ночью, зайдя в спальню Констанции и не разбудив ее, посадила принцессу на спину огненного верблюда и поскакала в благодатный край, где люди не знали ни жажды власти, ни иных забот: настоящую Темпейскую долину[328]. Там жили лишь пастухи да пастушки в хижинах, которые строили себе сами.

Владычица знала, что если Констанцию уберечь от влюбленного великана до ее шестнадцатилетия, то она сможет победоносно возвратиться в свое королевство, в противном же случае ее ждут большие несчастия; и поэтому фея старательно подыскивала принцессе надежное убежище, а чтобы скрыть ее красоту, одела ее пастушкой. Лицо девушки скрывала тень от большого чепца, всегда надетого на голову, но, подобно тому как солнце пронизывает лучами набежавшее облако, очарования принцессы все-таки нельзя было не заметить, и все вокруг, несмотря на хлопоты феи, о Констанции говорили не иначе как о совершенном творении небес, заставлявшем сердца трепетать от восторга.

Однако красота являлась отнюдь не единственным достоинством принцессы. Владычица одарила ее необычайно красивым голосом и талантом играть на любом музыкальном инструменте, да так, что Констанция, никогда не обучавшаяся музыке, могла давать уроки музам и самому божественному Аполлону[329].

Итак, зажила принцесса беспечно. Фея все же поведала ей, почему вынуждена воспитывать ее тайно. Констанция, обладавшая острым умом, отнеслась к этому столь рассудительно, что Владычице оставалось лишь удивляться, как, будучи еще ребенком, можно проявлять такую покорность и понимание. Уже несколько месяцев не появлялась фея в королевстве Пустынном, ибо не желала оставлять принцессу, однако пора было уже туда и наведаться — ведь министры, без нее не вполне справлявшиеся с делами, ждали ее приказов. Уезжая, Владычица строго наказала воспитаннице запереться дома до ее возвращения.

У прекрасной принцессы был маленький барашек, которого она очень любила. Она плела ему венки из цветов, иногда украшала бантами, а назвала его баран Хитрован, ибо он был весьма сообразителен и, стоило хозяйке только приказать, все послушно выполнял.

— Хитрован, — говорила она ему, — принеси мое веретено.

Барашек бежал в ее комнату и приносил оттуда веретено. Он радостно скакал вокруг принцессы, ел лишь ту траву, что она собирала для него, и скорее умер бы от жажды, чем выпил воды не из ее ладони. Еще он умел запирать дверь, отбивать ритм, когда она пела, и блеять в такт. Барашек любил хозяйку, а она любила его, говорила с ним без умолку и холила его да лелеяла.

Однако ничуть не меньше самой принцессы нравилась Хитровану очаровательная соседская овечка. Баран есть баран, и в его глазах самая жалкая овца прекраснее матушки Амуров[330]. Констанция же неустанно осуждала его заигрывания.

— Маленький распутник, — говорила она, — ты что же, бросить меня хочешь? Ты мне так дорог, что из-за тебя я не слежу за отарой, а ты ради меня не хочешь забыть эту паршивую овцу.

Она сажала его на привязь, сплетенную из цветов, однако разозленный этим барашек начинал скакать то в одну, то в другую сторону, и в конце концов ему удавалось вырваться.

— Вот как! — восклицала разгневанная Констанция. — Сколько раз твердила мне фея, что все мужчины такие же своенравные, как ты, и обращаются в бегство, едва лишь почуяв стеснение собственной свободе, и вообще что они самые строптивые животные на свете. Раз хочешь быть на них похож, упрямец Хитрован, иди к своей красавице овце, но смотри же: если тебя съест волк, значит, так тому и быть, и даже мне, быть может, тебя не спасти.

Влюбленный барашек не прислушался к словам Констанции. Как-то раз он гулял со своей овечкой неподалеку от домика, где работала одинокая принцесса, и вдруг заблеял так пронзительно, что не приходилось сомневаться — его похождениям настал печальный конец. Взволнованная принцесса выбежала во двор и увидела, что бедного маленького Хитрована уносит волк. Позабыв о наказе феи, она бросилась в погоню, крича:

— Волк, ловите волка!

Погнавшись за зверем, она кидала в него камни, но тот никак не отпускал добычу. Так вбежали они в рощу, как вдруг из-за деревьев выскочил еще один волк: а это и был великан. При виде столь устрашающего гиганта принцесса оцепенела от страха и принялась молиться, прося землю разверзнуться и поглотить чудовище. Однако мольбы ее остались без ответа: таково было наказание за то, что она ослушалась фею.

Великан расставил руки, загораживая ей путь, однако его ярость утихла, едва он увидел, как красива принцесса.

— Ты которая из богинь? — Голос его звучал оглушительнее громовых раскатов. — Не думай, что я обознался: ты не из смертных. Назови мне свое имя — уж не дочь ли ты Юпитера[331]? А может, его жена? Кто твои братья? А сестры? Давно уже я ищу богиню себе в жены и вот наконец-то нашел, на свое счастье.

От страха принцесса потеряла дар речи и не могла произнести ни слова.

Не услышав ответа, великан прогрохотал:

— Ты хоть и богиня, но ума у тебя с горошину.

Ничего более не сказав, он сграбастал Констанцию и бросил ее в свою огромную суму.

И что же увидела она на дне сумы? Злого волка и бедного барашка. Схватить их на бегу для великана было лишь забавою.

— Мы умрем вместе, мой милый Хитрован, — сказала она, обнимая его, — но малое же это утешение, лучше бы нам вместе спастись.

И она горько заплакала.

Принцесса рыдала, Хитрован блеял, а волк выл. От этого проснулись до сей поры спавшие там же пес, кот, петух и попугай и тоже принялись реветь и лаять на все лады. Вот шум-то поднялся в великановой суме! Вконец устав слушать, гигант хотел было всех убить, но передумал: только завязал суму в узелок и забросил на верхушку дерева, сделав на нем зарубку, чтобы знать, куда возвращаться, ведь он шел биться с другим великаном, а тут такой ор — еще бы это его не раздражало.

Принцесса хорошо знала: шаг великана так широк, что он уже ушел далеко, ведь, даже пойди он медленно, его не догнать и лошади, скачущей во весь опор. Она достала ножницы и разрезала суму, выпустив сначала Хитрована, за ним пса, кота, петуха и попугая, а потом выбралась сама, оставив внутри только волка, чтобы неповадно ему было есть беззащитных барашков. Кругом уже совсем стемнело, и так страшно было оказаться одной в лесу, не зная, в какую сторону направиться, не различая, где небо, а где земля, и каждый миг боясь наткнуться на великана.

Принцесса шла так быстро, как только могла, рискуя споткнуться и упасть — однако животные, освобожденные ею, в благодарность сослужили хорошую службу в пути. У кота глаза горели так ярко, что все вокруг освещалось словно факелом. Пес был за караульного и лаем предупреждал об опасности. Петух кукарекал, отпугивая львов. Попугай громко тараторил, чтобы казалось, что одновременно говорят двадцать человек. Поэтому разбойники предпочли держаться подальше от всей честной компании, и наша прекрасная путешественница была избавлена от опасностей. Барашек, оберегая ее от падения в лесные ямы, шел впереди и проваливался в них сам — выбираться ему приходилось с большим трудом.

Констанция шла куда глаза глядят, вверив свою судьбу в руки доброй феи, на помощь которой по-прежнему надеялась, хотя и корила себя за ослушание. Не раз она пугалась, что фея оставила ее, а ведь ей так хотелось найти дорогу к дому, где она тайно воспитывалась. Но она понимала, что помочь тут может разве только счастливый случай.

С первыми проблесками дня принцесса вышла к берегу реки, что несла свои воды через самый прекрасный на свете луг. Она огляделась — и не увидела ни пса, ни кота, ни петуха, ни попугая: с ней остался один Хитрован.

— Где же я? — спросила она. — Эти места мне вовсе не знакомы. Что станется со мной? Кто обо мне позаботится? Ах, барашек! Вот цена за твое спасение! Если б я не побежала за тобой, была бы я сейчас у феи Владычицы и не боялась бы ни великана, ни других напастей.

Понуро стоял рядом с нею баран Хитрован — он так дрожал, что, казалось, все понимал и стыдился своей вины. Наконец удрученной и усталой принцессе надоело бранить его. Она села на берегу реки и, укрывшись от жаркого солнца под сенью деревьев, смежила веки, опустилась на мягкую траву и уснула глубоким сном.

Верный барашек, ее единственный страж, вдруг подбежал к хозяйке, теребя ее за рукав и блея так громко, что наконец разбудил ее. Каково же было ее удивление, когда она увидела молодого человека, наблюдавшего за нею, укрывшись за кустом. Его статность, красота, благородный облик, великолепие одежд поразили принцессу; она тут же вскочила, решив поскорей уйти. Однако неведомые чары остановили ее, и она не смогла сделать ни шагу, лишь бросая испуганные взгляды на незнакомца: даже великан не внушал ей такого страху. Да ведь страх страху рознь, и эти двое уже обменивались взглядами, полными совсем иных чувств.

Быть может, они еще долго бы стояли так, разговаривая одними глазами, если бы принц не услышал приближавшееся пение охотничьих рогов и собачий лай. Заметив, как испугана принцесса, он сказал:

— Не бойтесь, прекрасная пастушка, вам не сделают ничего плохого в этих угодьях; и дай-то бог, чтобы тем же мог похвалиться любой, кто встретится вам по дороге!

— Господин, — ответила она, — прошу вашего покровительства; я бедная сирота, которой не досталось другого удела, кроме как быть пастушкой. Дайте же мне стадо, я буду заботиться о нем.

— Счастливы же те бараны, — улыбнулся юноша, — которых вы будете водить на выпас. Что ж, милая пастушка, коли вы того желаете, я поговорю с моей матерью — она королева — и с этой минуты всегда буду рад услужить вам.

— Ах, господин, — воскликнула Констанция, — прошу прощения за свою дерзость. Я бы не смела просить вас, знай я, кто вы.

Принц слушал ее с возрастающим удивлением. Она была умна и учтива; да и необыкновенная красота ее тоже казалась несовместимой с простой одеждой и ремеслом пастушки. Принц стал ее уговаривать:

— А что, если вы останетесь совсем одна в лесу или в поле, а рядом никого, кроме кротких овечек? А замеченная мною тонкость ваших манер, — как примирить ее с пребыванием в глуши? Молва о такой очаровательной пастушке разнесется в этом краю, и вам не скрыться от докучливого люда. Да я и сам, прелестная пастушка, готов последовать за вами, а уж будьте уверены, за мною последует и весь мой двор.

— Ах, господин, не льстите мне похвалами, коих я не заслуживаю. Я родилась в деревне и не видела ничего, кроме сельской жизни; смею лишь надеяться, что смогу мирно пасти стада королевы, коли Ее Величество соизволит мне их доверить, отдав меня по нижайшей просьбе моей в обучение пастушке поопытнее, от которой не отойду ни на шаг, и потому скучать мне не придется.

Принц не успел ничего ответить, ибо на холм выехали его ловчие.

— Я покидаю вас, очаровательная незнакомка, — сказал он поспешно, — ибо счастье, которое я обрел, увидев вас, — это счастье для немногих. Пройдите весь этот луг до конца и увидите дом. Скажите, что пришли от меня, и найдете там благословенный приют.

Констанция, смущенная беседой со столь знатной особой, поспешила направиться, куда указал ей Констанцио (так звали принца).

Он же, проводив ее взглядом, тихо вздохнул и, вскочив на коня, поехал к ловчим, однако так и не продолжил охоту. Явившись к матери, он нашел ее весьма разгневанной на старую пастушку за то, что та плохо заботилась о ягнятах. Королева отчитала старушку и велела больше не показываться ей на глаза.

Такое положение дел благоприятствовало замыслу Констанцио. Он рассказал матери, что повстречал девушку, которая старательна и бескорыстна и к тому же страстно хочет служить ей. Королеве пришелся по душе сыновний совет, и она согласилась взять пастушку, даже не взглянув на нее и сразу же велев принцу приказать отвести девушку на королевские пастбища. Констанцио же обрадовался, что ей не придется идти во дворец, ибо втайне опасался соперников, при том что ему не было равных по положению и достоинствам. По правде говоря, больше высокородных дворян его беспокоили простолюдины — принц полагал, что она скорее выберет пастуха, нежели принца, наследовавшего трон.

Трудно передать, что думал и чувствовал Констанцио, сколько упреков обрушил он на свое сердце, доселе никого не любившее, ибо не находило оно достойного предмета для любви; и что же — вот и полюбил он девушку столь низкого происхождения, что никогда не сможет признаться в своих чувствах не краснея. Он хотел побороть свою страсть, убеждая себя, что разлука — лучшее лекарство, особенно для едва зарождающегося чувства, и потому избегал новой встречи с пастушкой. Во время охоты или придворных увеселений, стоило ему лишь заметить поблизости отару, он тотчас поворачивал назад, словно бежал от ядовитых змей. Наконец оскорбительное для него чувство стало терять свою остроту. Но вот как-то в очень знойный летний день, утомившись после долгой охоты, Констанцио спешился у реки. Он шел по берегу в тени рябин, чьи ветви, зеленым пологом сплетаясь с ветвями ив, защищали его от ярких солнечных лучей. Принц, в одиночестве погрузившись в глубокую задумчивость, совсем позабыл даже, что его ждут при дворе, как вдруг услышал голос, столь прелестный, что показался ему неземным. Он остановился и был немало удивлен, услышав такие слова:

Любопытство взяло верх над удовольствием слушать прекрасное пение, и принц устремился навстречу голосу. Упоминание имени Констанцио поразило его, ведь именно так звали его самого; однако так же могли звать и любого пастуха, посему он не мог знать, ему или же кому другому предназначались слова песни. Едва он поднялся в рощицу на холме, как увидел внизу прекрасную Констанцию. Она сидела на склоне холма, у самого берега ручья, журчащего так мелодично, что ей, кажется, хотелось подпевать ему. Ее верный Хитрован, — как-никак любимец, — возлежал на травке рядом с нею, пока остальные паслись неподалеку. Констанция же то ребячески похлопывала его посохом, то нежно гладила; барашек же лизал ей руку, поглядывая на нее умными глазами.

— Ах! Как бы ты был счастлив, — прошептал принц, — понимай ты цену этим ласкам! Как! Пастушка стала еще прекраснее с той поры, как я ее повстречал! Амур, чего хочешь ты от меня? Должен ли я любить ее или могу еще воспротивиться? Я так старался избегать ее, — ведь я знал, что мне опасно ее видеть! О великие боги, как теперь откликается во мне след, оставленный первым движением сердца! Разум пытался уберечь меня, и я бежал от своей любви. Увы! И вот, вновь найдя ее, я слышу, как она поет об ином избраннике — и этот счастливец простой пастух!

Так рассуждал он сам с собою, а девушка тем временем поднялась, чтобы собрать отару и отвести ее на луг, где пасли овец другие пастушки. Принц, испугавшись, что больше не будет случая поговорить с нею, поспешил спуститься с холма.

— Милая пастушка, — молвил он, — позвольте спросить: довольны ли вы той небольшой услугой, что я оказал вам?

При виде его Констанция покраснела, что лишь подчеркнуло свежесть ее лица.

— Господин, — ответила она, — я бы обязательно пришла выразить вам мою глубочайшую благодарность, если бы пристало бедной девушке искать встречи с принцем. Но, хоть я и не сделала этого, призываю небо в свидетели, что меня нельзя упрекнуть в неблагодарности, ибо я молю богов ниспослать вам вечное счастье.

— Констанция, — сказал принц, — если правда, что мои благие намерения растрогали вас, вам легко будет выразить свою признательность.

— О! Что я могу сделать для вас, господин? — И она учтиво поклонилась ему.

— Вы могли бы поведать мне, — предложил принц, — кому это вы сейчас пели песню.

— Слова песни сочинила не я, — ответила Констанция, — и потому не могу ничего вам сказать.

Пока она говорила, принц пристально наблюдал за нею, и она смутилась, покраснела и опустила глаза.

— Зачем таить от меня свои чувства, Констанция? — спросил он. — Ваша тайна написана на вашем лице — вы влюблены.

И принц посмотрел на нее еще внимательнее.

— Господин, — сказала она, — то, что важно для меня, совсем неинтересно принцу, ведь я просто тихо пасу своих овечек; а посему молю простить меня за то, что не отвечу вам.

И она ушла так быстро, что он не успел ее остановить.

Порою ревность служит факелом, разжигающим любовь. Страсть же принца разгорелась в тот миг с такой силой, что ей уже не суждено было погаснуть. Он нашел в прекрасной пастушке тысячу новых прелестей, не замеченных им при первой встрече. Ее поспешное бегство вместе с услышанной им песней убедили принца, что она неравнодушна к какому-то пастуху. Глубокая печаль охватила его, он не осмелился преследовать ее, хотя очень хотел продолжить беседу, и просто прилег на траву там, где только что сидела Констанция. Он постарался припомнить слова песни и даже записать их; потом внимательно прочел.

— А ведь этого ее Констанцио, — рассуждал он, — она и увидела-то совсем недавно. И надо было случиться, что я ношу то же имя, но так далек от ее благосклонности! Как холодно она смотрела на меня! Сегодня, кажется, она ко мне еще равнодушней, чем в первую нашу встречу. Только и думала, как бы поскорее уйти.

Эти мысли привели его в еще большее уныние, ибо он не мог уразуметь, как простая пастушка могла оставаться столь безразличной к самому принцу.

Возвратившись во дворец, он послал за своим юным слугой. Тот был благородного происхождения и приятной наружности. Принц приказал ему переодеться пастухом, найти себе стадо и каждый день пасти его на королевских пастбищах, а самому проследить за Констанцией так, чтобы она ни о чем не догадалась. Миртэн (так звали юношу) слишком сильно желал угодить своему господину, чтобы упустить случай, по-видимому, столь важный для принца. Он пообещал на совесть выполнить приказ и на следующий же день отправился на пастбища; стража пустила его туда лишь после того, как он показал указ, подтверждавший, что новый пастух отвечает за баранов принца.

Тотчас Миртэну было дозволено присоединиться к другим пастухам. Учтивостью он без труда завоевал симпатию пастушек. Однако, сразу заметив, как гордо держит себя среди них Констанция, он подивился тому, что с ее красотою, умом и благородством живет она простой сельской жизнью. Напрасно он следил за нею — она лишь любила уединяться в густой роще и петь, и никто из пастухов не смел приблизиться к ней. Миртэн же, решив попытать счастья, с самым смиренным видом попался ей навстречу; тут-то он и сам понял, что она не желала ни с кем обручаться.

Каждый вечер он шел с докладом к принцу, а того новые известия лишь приводили во все большее отчаяние.

— Не стоит обманывать себя, господин, — сказал как-то раз Миртэн, — эта красавица влюблена, и, должно быть, возлюбленный остался в ее родном краю.

— Коли это правда, — возразил принц, — неужто не желала бы она туда вернуться?

— Что мы о ней знаем? — продолжал Миртэн. — Быть может, есть причины, мешающие ей возвратиться на родину? Быть может, она прогневалась на своего любимого?

— Ах! — вздохнул принц. — Слишком нежно пела она те слова, что я услышал.

— И то правда, — согласился Миртэн, — их именами исписаны все деревья. А раз ничего ей не нравится здесь, значит, ей дорого нечто в других краях.

— Испытай ее чувства ко мне, — сказал принц, — то хвали меня, то ругай, — так ты сможешь узнать, что она думает.

На следующий день Миртэн изыскал возможность поговорить с Констанцией.

— Что с вами, прекрасная пастушка? — спросил он. — Вы грустны, а ведь вам больше пристало радоваться, чем другим.

— Какой повод к веселью нашли вы для меня? — спросила она в ответ. — Мне приходится пасти овец вдали от дома, не получая вестей от родных. Это ли приятно?

— Нет, — ответил Миртэн, — но вы самая очаровательная девушка на свете, умны, восхитительно поете, и с вашей красотой ничто не сравнится.

— Да обладай я и вправду всем тем, что вы сказали, — произнесла она с глубоким вздохом, — немного же это бы для меня значило.

— Ах, вот оно что! — воскликнул Миртэн. — Так вы честолюбивы, жалеете, что не родились королевой и что в ваших жилах не течет кровь богов! Оставьте эти заблуждения. Я приближенный принца Констанцио; разумеется, я ему не ровня, но иногда говорю с ним, изучаю его, пытаюсь проникнуть в то, что у него на душе, и потому знаю, что он вовсе не счастлив.

— Ах! Да что же не дает ему покоя? — спросила принцесса.

— Роковая страсть, — отвечал Миртэн.

— Он влюблен? — взволнованно переспросила она. — Ах, как мне жаль его! Но что я говорю? Он слишком хорош, чтобы быть нелюбимым.

— Он сам не столь в этом уверен, прекрасная пастушка. Коли хотите его успокоить, так вашим словам он поверит куда охотнее, чем, например, моим.

— Не пристало мне, — молвила Констанция, — вмешиваться в дела великого принца, да еще в такие личные, чтобы я посмела даже помыслить, что приму в них участие. Прощайте, Миртэн, — добавила она, вдруг заторопившись уходить, — и, прошу вас, никогда более не говорите со мной ни о своем принце, ни о его любви.

Она удалилась взволнованная, ибо принц не был ей безразличен, и ей не удавалось позабыть об их первой встрече. Не будь она под действием тайных чар, — несомненно, отправилась бы на поиски Владычицы; удивительно, однако, что ученая, знавшая обо всем на свете фея сама не искала принцессу. Но тут уж Констанция ничего не могла поделать. После встречи с великаном ей оставалось лишь уповать на Судьбу: ведь предначертанное свыше непременно должно случиться, вот и приходилось фее навещать принцессу в образе солнечного лучика, в котором та, конечно, не смогла бы ее разглядеть.

Меж тем прелестную пастушку терзала досада — ведь принц, казалось, совсем о ней не думал, так что, не услышь он случайно ее пения, она бы никогда больше его и не увидела. От души укоряя себя за нежные чувства к нему, она, коль скоро можно и любить и ненавидеть разом, ненавидела его за то, что сама же слишком сильно любила. Сколько слез втайне пролила она! Их свидетелем был лишь Хитрован, коему часто поверяла она свои тревоги, как будто он мог понять ее. Когда он резвился в полях с овечками, Констанция кричала ему:

— Берегись, Хитрован! Берегись, как бы любовь не опалила тебя, ибо из всех бед эта — самая страшная. Что будешь делать ты, несчастный маленький барашек, если твоя любовь окажется безответной?

Устав от этих мыслей, она принималась осыпать себя упреками за свои чувства к равнодушному принцу. Изо всех сил стараясь забыть о нем, она вдруг однажды набрела на него самого, удобно прилегшего под деревом: здесь он мечтал о пастушке, от которой бежал; и когда его наконец сморил сон, появилась Констанция. Стоило ей лишь вновь увидеть его, как любовь ее разгорелась с новой силой; ведь в прошлый раз она не сдержала слов, заставивших принца встревожиться. Но как же опечалилась она, узнав от Миртэна, что Констанцио влюблен; и вот, как ни старалась, а не смогла она скрыть залившего ее щеки румянца. Миртэн, у которого были свои причины внимательно следить за нею, тотчас же отправился к своему господину и радостно сообщил ему об этом.

Однако принца, в отличие от слуги, это отнюдь не воодушевило. Ему по-прежнему казалось, что пастушка равнодушна к нему. А виноват в этом некий счастливец Констанцио, которого она любит. На следующий день он искал встречи, но, едва увидев его, Констанция поспешно скрылась, будто увидев льва или тигра, единственным спасением от коего было бегство. После беседы с Миртэном она поняла, что принца придется во что бы то ни стало вырвать из своего сердца, а самое для этого верное средство — всячески избегать его.

Что же сталось с Констанцио, когда он увидел, что прекрасная пастушка бросилась от него прочь? Он сказал Миртэну, стоявшему рядом:

— Видишь, каков результат всех твоих стараний. Констанция ненавидит меня, а я не решаюсь сам спросить о ее чувствах.

— Слишком уж вы обходительны с этой деревенской девушкой, — возразил Миртэн. — Если хотите, господин, я от вашего имени прикажу ей самой явиться к вам.

— Ах, Миртэн! — воскликнул принц. — Велика же разница между влюбленным и наперсником! Я-то думаю лишь о том, как бы ей понравиться, — ведь я заметил, что она весьма учтивая особа, которой никак не подобает твоя грубая тактика. Лучше уж страдать, чем огорчать ее.

И он удалился с видом столь печальным, что вызвал бы жалость у любого, не говоря уж о Констанции.

Едва принц исчез из виду, как она вернулась.

— Здесь он остановился, — говорила она, — а здесь взглянул на меня. Увы! Вот здесь я поняла, что ему безразлична; он приходит сюда помечтать о той, которую любит. Да ведь мне-то на что сетовать? Как может он любить девушку столь низкого происхождения?

Порою ей хотелось поведать ему о своих приключениях, но ведь Владычица строго-настрого запретила ей рассказывать об этом, и посему послушание до сего времени брало верх над желанием открыться: Констанция хранила молчание.

Несколько дней спустя принц вновь явился, и опять она постаралась избежать его общества. Он огорчился и велел Миртэну упрекнуть ее в этом; тогда Констанция отвечала, что ни о чем таком и не помышляла, но, коли уж он соизволил заметить это, впредь обещает быть внимательнее. Обрадованный Миртэн передал ее слова господину, и на следующий день принц снова отправился к ней. Озадаченная его визитом, она еще больше удивилась, когда он открыл ей свои чувства. Как ни хотелось ей поверить, но боялась она обмануться, сомневаясь, а не хочет ли он просто позабавиться над ее простотою, ослепив признанием в любви такую бедную пастушку. Раздраженная этой мыслью, она приняла высокомерный вид и так холодно приняла его заверения в любви, что он убедился в справедливости всех своих подозрений.

— Вы обижены, — сказал он ей, — другому удалось очаровать вас. Но клянусь богами, если я узнаю, кто он, уж я его не пощажу.

— Я ни для кого не прошу у вас милости, господин, — ответила она, — когда-нибудь вы узнаете, сколь далеки мои чувства от тех, кои вы мне приписываете.

Тут в сердце принца затеплилась было надежда, но она тотчас погасла, когда красавица пастушка принялась уверять его, что никогда не сможет полюбить. Эти слова причинили ему невероятную боль, и он едва сдержался, чтоб не обнаружить ее перед нею.

Следствием его терзаний, или, быть может, страсти, которую лишь распаляли стоявшие на его пути препятствия, стал недуг принца. Да такой тяжелый, что не понимавшие его причин врачи не надеялись уже спасти его жизнь. Миртэн, по его приказу не отходивший от Констанции, сообщил ей горестные известия, которые она выслушала с невыразимой тревогой.

— Не знаете ли вы лекарства, — спросил у нее Миртэн, — от жара и от сильных болей, головных и сердечных?

— Мне знакомо одно средство, — ответила она, — цветущая целебная трава. Все дело в том, как ее применить.

— Не соизволите ли вы явиться для этого во дворец?

— Нет, — сказала она, краснея, — я слишком боюсь неудачи.

— Неужто вы пренебрежете возможностью спасти принца! — воскликнул Миртэн. — Ах, а ведь я знал, что вы жестоки, но вот уж не думал, что настолько.

Констанции понравилось, что Миртэн осыпал ее упреками; обрадовалась она и тому, как молил он прийти навестить принца, ибо для того-то она и придумала, что знает подходящее лекарство, хотя это было совсем не так.

Миртэн же, вернувшись к принцу, рассказал ему, с каким жаром пастушка пожелала его выздоровления.

— Ты пытаешься подбодрить меня, — молвил Констанцио, — я прощаю тебя за это, ведь мне и самому хочется верить, что эта девушка питает ко мне симпатию. Ступай к королеве и скажи ей, что одна из ее пастушек обладает чудодейственным умением и сможет меня исцелить. Получи позволение привести ее. Беги, лети, Миртэн, ибо даже минута сейчас кажется мне вечностью.

Королева еще не видела пастушку и, когда Миртэн заговорил о ней, заявила, что не верит маленьким невеждам, которые хвастают своими знаниями, — все это, дескать, чистой воды безумие.

— Ваша правда, госпожа, — согласился Миртэн, — однако случается и такое, что травы исцеляют там, где бессильны все книги Эскулапа[332]. Принц так плох, что желает испробовать средство, о котором известно этой девушке.

— Пусть будет так, — молвила королева, — но, если она его не вылечит, я обойдусь с ней столь сурово, что она не дерзнет больше лгать.

Миртэн возвратился к своему господину и сообщил, что королева в дурном расположении духа, и он боится за Констанцию.

— Пусть лучше даст мне умереть! — вскричал принц. — Поди назад и скажи матери, что я прошу оставить эту милую девушку подле ее баранов. Какова плата за ее старания! Боль моя становится нестерпимой при мысли об этом!

Миртэн вновь поспешил к королеве, чтобы от имени принца просить ее не посылать за Констанцией. Однако ту, особу весьма вспыльчивую, такая непоследовательность лишь рассердила.

— Я уже отправила за ней, — сообщила она, — пусть вылечит моего сына, если сможет — и тогда я награжу ее, но уж если нет — сделаю с ней все что захочу. Вы же возвращайтесь к принцу и постарайтесь его развеселить, его тоска огорчает меня.

Послушный Миртэн, вернувшись, не сказал господину о гневе его матери, побоявшись, что принц умрет от беспокойства о своей пастушке.

Королевские пастбища лежали недалеко от города, и принцесса быстро пришла ко дворцу — ведь она словно бы летела туда на крыльях любви. Когда Констанция явилась, королеве тотчас доложили; однако она не удостоила ее встречи, лишь передав, что, коли не удастся пастушке исцелить принца, ее зашьют в мешок и бросят в реку. Услышав такую угрозу, принцесса побледнела, кровь застыла у нее в жилах.

«Увы! — подумала она. — Поделом мне будет за ложь — ведь никакого средства я не знаю. Слишком безрассудным было мое желание увидеть Констанцио, чтобы рассчитывать на помощь богов».

Она покорно опустила голову, и слезы покатились по ее щекам.

Все, кто видел это, взирали на нее с восхищением; она показалась им неземным созданием.

— Чего боитесь вы, прекрасная пастушка? — спрашивали они. — Один взор ваш способен даровать жизнь и отнять ее, и вы можете спасти принца, лишь посмотрев на него. Ступайте же в его покои, осушите слезы и без страха примените ваши целебные травы.

С ней говорили так любезно, а увидеть принца так хотелось, что она, почувствовав себя уверенней, попросила провести ее в сад, чтобы самой собрать все необходимое. Она сорвала мирт, клевер, другие травы и цветы, одни были посвящены Купидону, другие — его матери; потом, взяв перья голубки, пролила на них несколько капель крови голубя, воззвав к покровительству всех божественных сил и фей[333]; затем, дрожа сильнее, чем горлица при виде коршуна, объявила, что готова идти к принцу. Он лежал в постели, бледный, с тоской в глазах, но едва заметил Констанцию, как щеки его окрасил слабый румянец, что несказанно обрадовало принцессу.

— Господин, — сказала она ему, — вот уже несколько дней, как я молюсь о вашем выздоровлении. Сгоряча обмолвилась я одному из ваших пастухов, что мне известно целебное средство, которое могло бы облегчить ваши страдания. Однако королева пригрозила, что, если небеса покинут меня в моем начинании, она прикажет казнить меня, утопить, коли вы не поправитесь. Судите же сами, господин, каково мне приходится, а все ж не сомневайтесь, что ваше спасение волнует меня сильнее, чем мое собственное.

— Не бойтесь ничего, милая пастушка, — ответил ей принц, — молитвами вашими жизнь вернется ко мне и будет стократно дороже, чтобы ни дня более не проходило без пользы. Но, увы! Суждены ли мне дни счастливые? Ведь я помню, как вы пели о Констанцио; роковые слова той песни вместе с вашей холодностью и повергли меня в то плачевное состояние, в каком вы меня видите. Однако, прекрасная пастушка, велите мне жить — и я буду жить лишь для вас.

С большим трудом скрыла Констанция, как обрадовало ее столь обязывающее признание; опасаясь, однако, что их могли подслушивать, она спросила разрешения надеть ему на голову венок, а на запястья — браслеты из собранных ею трав. Принц протянул ей руки с такой нежностью, что она слишком поспешно закрепила травяной браслет, боясь, как бы кто не догадался о том, что меж ними происходит. Тут принц, церемонно обратившись к придворным, объявил, что ему лучше и боль утихла. Это было правдой: послали за лекарями, и те изумились было столь быстрой чудодейственности целебного средства, но, едва увидев пастушку, на своем ученом языке признали, что в одном лишь ее взгляде больше силы, чем во всех их лекарствах.

Пастушку так мало трогали расточаемые ей похвалы, что не знакомые с нею люди почли глупостью то, что объяснялось совсем иначе. Она уединилась в уголке, словно стараясь спрятаться, и выходила лишь затем, чтобы потрогать лоб принца и пощупать его пульс; тут-то и успевали они наговорить друг другу множество нежностей, продиктованных скорее сердцем, чем разумом.

— Надеюсь, господин, — сказала Констанция принцу, — что мешок, который велела сшить королева, не станет зловещим орудием смерти и столь ценное для меня ваше здоровье к вам вернется.

— Все зависит лишь от вас, милая Констанция, — ответил он, — немного вашего участия — и я обрету покой и возвращусь к жизни.

Принц поднялся с ложа и направился в покои королевы, которая не поверила своим ушам, когда ей доложили о его приходе. Бросившись ему навстречу, она с изумлением столкнулась с ним в дверях.

— Как! Дорогой сын мой, да вы ли это! — воскликнула она. — Кому же я обязана вашим чудесным исцелением?

— Лишь своей доброте, госпожа, — ответил принц. — Вы прислали мне самого искусного лекаря на свете, и теперь я молю вас вознаградить ее соразмерно помощи, что она мне оказала.

— Не к чему торопиться, — сурово отрезала королева. — Пусть всю жизнь пасет моих овец и будет счастлива.

Тут в покои принца как раз явился король, уже оповещенный о его выздоровлении. Стоило ему войти, как он сразу же глаз не смог оторвать от Констанции; красота ее, сиявшая тысячью солнц, так ослепила его, что он даже не сразу спросил придворных, что за чудесное создание предстало его взору и давно ли во дворце поселились богини. Наконец, овладев собою, он подошел к ней, и, догадавшись, что это и есть волшебница, исцелившая его сына, обнял ее, галантно шепнув, что подчас тоже болеет и молит ее вылечить и его тоже.

Не мешкая, король повел к супруге Констанцию, которую королева доселе не видела. Когда же встреча произошла, — изумлению ее не было предела: она упала в изнеможении, испустив громкий крик и не спуская с пастушки гневного взгляда. Констанция и Констанцио застыли в страхе, да и король с придворными не знали, чему приписать столь резкое недомогание. Наконец, когда королева овладела собой, король спросил, что явилось причиной ее неожиданной слабости; она развеяла его беспокойство, объяснив все духотой; однако принца, хорошо знавшего свою мать, не покидала тревога. Но королева весьма доброжелательно обошлась с пастушкой и велела ей остаться подле себя, чтобы ухаживать за ее цветником. Принцесса обрадовалась тому, что сможет жить во дворце, где каждый день будет видеть Констанцио.

Король же, оставшись с королевою наедине, несмотря на все ее заверения, вновь с нежностью спросил, что же ее так расстроило.

— Ах, ваше величество! — воскликнула она. — Мне приснился ужасный сон. Я никогда раньше не видела эту пастушку, но тотчас узнала ее: в том сне она выходила замуж за нашего сына. Не сомневаюсь, что эта несчастная крестьянка причинит мне немало страданий.

— Ну, зря вы так беспокоитесь; уж это и вовсе сомнительно, — отвечал ей король. — Послушайте моего совета: не стоит воспринимать все так серьезно. Отошлите пастушку сторожить ваши стада и не печальтесь.

Эти слова разозлили королеву; не послушав его, она постаралась получше разузнать о чувствах своего сына к Констанции.

Принц же не упускал возможности повидаться с ней, заходя в сад, где она ухаживала за цветами; казалось, стоит ей только прикоснуться к ним, как они становятся пышнее и прекраснее. Хитрован был с ней неразлучен. Иногда она рассказывала ему о принце, как будто барашек мог понять ее; но стоило тому появиться самому, как она тотчас терялась — ведь глаза выдавали тайну ее сердца, и тогда счастливый принц говорил ей слова, на которые способна вдохновить лишь самая нежная любовь.

Тем временем королева, встревоженная своим сновидением и необычайной красотой Констанции, лишилась сна совсем. Встав затемно и притаившись за зелеными изгородями или укрывшись в гроте, она всячески старалась подслушать разговоры сына с красавицей пастушкой. Однако и он, и она осмотрительно перешли на шепот, так что королеве оставалось лишь подозрительно качать головою. От этого ее охватывало еще большее беспокойство и на сына она теперь поглядывала с презрением: ведь ее неотступно преследовала мысль, что однажды эта пастушка взойдет на трон.

Как ни старался Констанцио быть осторожным, однако, несмотря на это, все заметили, что он влюблен в Констанцию; хвалил ли он ее с неподдельным восхищением, бранил ли для отвода глаз, — но было ясно, что он неравнодушен к Констанции, которая тоже не могла удержаться, чтобы не рассказать о нем своим подругам. Она часто пела песню, сочиненную ею для принца, и королева, слушая ее, изумилась красоте и голоса, и слов.

— Чем, боги милосердные, прогневала я тебя? — вопрошала она. — За что наказываешь ты меня тем, что мне всего мучительнее? Ах! Я хотела женить сына на своей племяннице, но — вот же досада! — привязался он к этой пастушке, а ведь она наверняка заставит его воспротивиться моей воле.

Пока она терзалась, придумывая тысячи жестоких способов наказать девицу за ее красоту и очарование, страсть наших молодых влюбленных все разгоралась. Констанция же, уверившись в искренности принца, открыла ему и благородство своего происхождения, и свои чувства. Нежное признание и ее исключительное доверие так очаровали его, что он готов был тотчас броситься ей в ноги, но пришлось сдержаться — ведь они гуляли в саду королевы. И без того уж не желая сопротивляться своей страсти, он еще больше полюбил Констанцию-пастушку, узнав, что она высокого рода. Если он и поверил без труда в невероятное — что прекрасная принцесса скитается по белу свету, служа то пастушкой, то садовницей, то лишь потому, что в те времена подобные приключения были делом обычным, к тому же манеры Констанции казались ему лучшим ручательством ее искренности.

Принц, полный любви и почтения, поклялся принцессе в вечной верности, получив от нее ответную клятву; они пообещали друг другу пожениться, как только получат согласие тех, от кого зависели. Королева поняла силу этой зарождающейся любви. Ее наперсница, изо всех сил старавшаяся разузнать что-нибудь в угоду госпоже, однажды рассказала королеве, что каждое утро Констанция отправляла Хитрована в покои принца; барашек нес две корзинки, полные цветов, а вел его Миртэн. Тут королева потеряла всякое терпение; выследив, каким путем ходил баран, она подстерегла его и, несмотря на мольбы Миртэна, отвела в свои покои. Там она разодрала корзинки вместе с цветами на мелкие кусочки, найдя в одной еще не раскрывшейся гвоздике клочок бумаги, весьма ловко упрятанный туда Констанцией. Это была записка, в которой она мягко упрекала принца, что тот почти каждый день подвергался большой опасности на охоте, причем в стихах:

Пока королева неистовствовала, Миртэн поспешил рассказать своему господину о несчастье, приключившемся с барашком. Встревоженный принц прибежал в покои матери, но она уже была у короля.

— Видите, Ваше Величество, — говорила она, — вот каковы они, благородные наклонности вашего сына. Он влюблен в эту несчастную пастушку, которая убедила нас, будто знает верное средство исцелить его. Ах! Амур и правда научил ее слишком многому. Она вернула ему здоровье лишь затем, чтобы причинить великое зло. Если мы не предотвратим грозящей нам беды, мой сон обернется явью.

— Вы всегда уж слишком суровы, — ответил король. — Все хотите, чтобы сын ни о ком и не мечтал, кроме принцессы, выбранной для него вами, да только не так это легко. Будьте же хоть немного снисходительней к его возрасту.

— Не могу стерпеть, что вы на его стороне и никогда его не браните, — вскричала королева. — Я прошу вас только отослать его на время, ибо разлука будет действеннее всех моих уговоров.

Король был миролюбив и согласился с женой. Тотчас она вернулась к себе и увидела, что принц ждет ее, пребывая в великом волнении.

— Сын мой, — начала она, даже не дав ему заговорить, — только что король показал мне письма от своего брата-короля, который молит его отправить вас к нему, дабы познакомить с принцессой, предназначенной вам в жены с самого детства; пусть она увидит вас, — ведь будет только справедливо, если вы сможете оценить ее и полюбить еще прежде, чем соединитесь навеки?

— Я не желаю для себя особых прав, — ответил ей принц. — Не в обычае монархов, госпожа, выбирать себе нареченных по зову сердца; нет — заключая брак, нужно заботиться об интересах государства, и, будь выбранная вами для меня невеста хоть красавицей, хоть уродиной, умной ли или глупой, я не стану вам ни в чем перечить.

— Ах, негодяй! — неожиданно вспылила королева. — Да ведь я знаю, что ты влюблен в недостойную пастушку и не хочешь с нею расставаться. Брось ее — а не то прикажу казнить ее на твоих глазах. Но если ты без колебаний уедешь и хорошенько постараешься ее забыть, я оставлю ее подле себя и буду любить так же сильно, как сейчас ненавижу.

Принц, побледнев так, словно он уже расставался с жизнью, раздумывал, как поступить, и видел надвигавшиеся отовсюду невыносимые страдания. Зная, что его мать — самая жестокая и мстительная королева на свете, он боялся, что сопротивление разозлит ее, и первой, кто от этого пострадает, окажется его возлюбленная. Наконец, принужденный дать ответ, он согласился уехать, — но так, словно принимал чашу смертоносного яда.

Выйдя от матери, принц тут же отправился к себе; сердце у него щемило так, что он едва не умер. Он поведал о своей печали Миртэну; ему не терпелось рассказать обо всем и Констанции, и он нашел ее в гроте — там она скрывалась в часы, когда солнце в цветнике палило особенно нещадно. На ложе из травы, у ниспадавших со скал водных потоков, она расплела косы, и белокурые локоны нежнее шелка заструились по плечам. Она опустила босые ноги в воду и от усталости погрузилась в сон под приятное журчание ручейка. Не слабело очарование даже закрытых глаз ее, ибо ресницы, длинные и темные, подчеркивали белизну кожи. Казалось, вокруг нее порхают грации и амуры, а скромность и нежность лишь придавали ей еще больше привлекательности.

Такой и застал ее влюбленный принц, вспомнив, что и в первую их встречу она спала так же, как и сейчас; однако с тех пор его чувства преисполнились такой нежности, что он охотно отдал бы полжизни, чтобы другую половину прожить с нею. Он немного полюбовался ею, и наслаждение смягчило тоску. Окинув взором ее прелести, он увидел ножку, белее снега. Принц не мог не умилиться; подойдя, он опустился на колени и взял ее за руку. Она тотчас пробудилась и, смутившись оттого, что он смотрит на ее босые ноги, прикрыла их платьем, при этом покраснев, словно алая роза, что распускается с первыми лучами солнца.

Увы! Румянец недолго продержался на ее щеках: она увидела в глазах принца смертельную грусть.

— Что с вами, сударь? — спросила она испуганно. — Я вижу в вашем взгляде такую печаль…

— Ах! Да как же мне не печалиться, милая принцесса! — тяжко вздохнул он, и слезы, которые он был не в силах сдержать, покатились по его щекам. — Нас разлучают. Или мне придется уехать, или вам — испытать на себе всю жестокость королевы. Она знает о моей любви к вам и даже видела вашу записку: мне сказала об этом одна из ее фрейлин. Не имея ни малейшего желания понять мою боль, она посылает меня к королю, брату моего отца.

— О чем вы, принц? — воскликнула Констанция. — Покинуть меня, по-вашему, означает спасти мою жизнь? Как могли вы даже подумать такое? Да мне легче умереть на ваших глазах, чем жить вдали от вас.

Речи столь проникновенные, как и следовало, часто прерывались всхлипываниями и рыданиями; влюбленные, не предвидевшие разлуки и еще не изведавшие ее тягот, страдали от этого еще сильнее. Они тысячу раз поклялись друг другу не изменять своим чувствам, и принц пообещал Констанции вернуться как можно скорее.

— Я еду лишь затем, — сказал он ей, — чтобы рассердить дядю и его дочь. Тогда он больше не захочет отдавать мне ее в жены. Я всячески постараюсь не понравиться ей и преуспею в этом.

— В таком случае, не показывайтесь ей, — взмолилась Констанция, — ибо, как ни старайтесь, а наверняка придетесь ей по душе.

Оба плакали так горько, прощаясь с такой трогательной тоской и клянясь в любви столь пылко, что одни лишь простые заверения в том, что их нежные чувства никогда не угаснут, служили им настоящим утешением.

Время за нежной беседой пролетело быстро, уже настала глубокая ночь, а они не могли и подумать о том, чтобы расстаться. Королева, однако, желала спросить, какого мнения принц о том экипаже, что повезет его. Миртэн поспешил за ним и нашел сидящим у ног возлюбленной, чью руку он сжимал в своих ладонях. Заметив Миртэна, влюбленные крепко обнялись и умолкли. Слуга же передал господину, что королева хочет его видеть; пришлось повиноваться, и принцесса отпустила Констанцио.

Королева нашла принца печальным и переменившимся. Она с легкостью догадалась, что было тому причиной, но не желала более говорить об этом. Нужно было лишь отослать его. К отъезду подготовились так быстро, что тут, казалось, не обошлось без фей. Принц же только и думал, что о своей любви. Повелев Миртэну остаться при дворе, чтобы самому каждый день получать от него весточки о принцессе, он оставил ему самые красивые драгоценные камни на случай, если они понадобятся Констанции. В столь важном деле принц проявил чрезвычайную предусмотрительность. Наконец пришло время уезжать. Отчаяние наших влюбленных не описать словами; надежда вскоре увидеться вновь — лишь она одна могла умалить его. Расставаясь, Констанция осознала, как она несчастна: дочь короля, владычица обширных земель, оказалась в руках жестокой королевы, которая отсылает своего сына, опасаясь, что он полюбит пастушку, — а ведь принцесса ни в чем не уступала ему, и, распорядись по-иному ее судьба, величайшие правители на свете могли бы добиваться ее руки.

Королева осталась весьма довольна, что сын уехал: теперь ей оставалось лишь перехватывать адресованные ему письма, из которых она узнала, что доверенным лицом его был Миртэн, и приказала схватить его по ложному обвинению. Его сослали в один из замков, где заточили в темнице. Принц, немало рассерженный известиями об этом, тут же написал королю с королевой письмо с требованием освободить своего фаворита, однако просьбы его остались без ответа; но не только от этого намеревались заставить его страдать.

Однажды, поднявшись вместе с зарей, принцесса направилась в сад, чтобы собрать цветов, которыми обычно украшали одеяние королевы. Хитрован забежал далеко вперед, но вдруг неизвестно почему вернулся, дрожа от страха. Констанция пожелала разузнать, что его так напугало; но пока она шла вперед, барашек все тянул ее за платье, не пуская, ибо был весьма умен. Тут принцесса услышала тонкое змеиное шипение, и ее в мгновение ока окружили жабы, гадюки, скорпионы, аспиды; бросаясь на нее, чтобы ужалить, они почему-то каждый раз падали в нескольких шагах, так и не дотянувшись до Констанции, словно окруженной невидимой стеной.

Несмотря на охвативший ее ужас, Констанция подивилась такому чуду, которое могла объяснить лишь тем, что ее защитило подаренное возлюбленным кольцо. А ядовитые твари поднимались отовсюду, куда ни повернись, — они ползли по дорожкам аллей, под деревьями, висели на цветах. Прекрасная принцесса не знала, что и делать, как вдруг в окне дворца заметила королеву, посмеивавшуюся над ее испугом; на ее помощь нечего было и надеяться.

— Настал час моей смерти, — отважно сказала Констанция, — эти чудовища приползли сюда не сами, их доставили по приказу королевы, — уж очень хочется ей поглядеть, как я расстанусь с жалкой жизнью, коей вовсе не дорожу — так несчастна я была до сей поры, что если и не желаю умирать, то сами боги, справедливые боги знают, кто единственный дорог мне в этом мире.

С этими словами она пошла прямо в клубок змей, но твари расползались во все стороны, давая ей дорогу, чему она сама удивилась не меньше королевы, — ведь та приказала собрать всех опасных змей, чтобы они умертвили пастушку укусами; вот-де умерла она от причин естественных, так что королевскому сыну нечему удивляться и некого в этом винить. Однако, видя, что план ее не удался, королева решила прибегнуть к другому средству.

На лесной опушке жила одна фея, и владения ее были неприступны, ибо лес охраняли ее слоны, отличавшиеся столь завидным аппетитом, что поедали всех без разбору — и несчастных путешественников, и их коней, и даже их доспехи. Королева условилась с волшебницей, что если вдруг, чудом, кто из слуг ее доберется до дворца в лесу, то фея даст этому человеку что-нибудь смертоносное, якобы чтобы передать государыне, на самом же деле чтобы погубить гонца.

Потом она послала за Констанцией и велела ей отправляться в путь. Принцесса слышала от товарок, сколь опасно ходить в этот лес; одна старая пастушка рассказывала, что ее однажды спас в этом лесу маленький барашек — ибо какими бы разъяренными ни были слоны, но стоит им увидеть ягненка, как они становятся такими же кроткими. Еще старушка добавила, что посылали ее в лес за огненным поясом для королевы, а она, испугавшись, стала обвязывать им деревья: на какое дерево повяжет — то и сгорит; а самой пастушке сей пояс, вопреки желаниям королевы, никакого вреда не причинил.

Когда принцесса слушала эту сказку, она и вообразить не могла, что все это ей когда-нибудь пригодится; но, услышав приказ королевы (да еще и отданный таким непререкаемым тоном, что о возражениях говорить не приходилось), она взмолилась, прося о помощи богов и отправившись в лес вместе с Хитрованом. Королева же торжествовала.

— Ну вот, — говорила она королю, — больше мы не увидим сей постыдный предмет любви нашего сына — я отправила ее туда, где тысячи таких, как она, слонам хватит на один зуб.

— Слишком уж вы мстительны, — ответил король, — а я вот поневоле жалею такую красавицу — я за всю жизнь подобной ей не видывал.

— Что ж, дело! — молвила королева. — Вот и любите ее, оплакивая ее кончину, как недостойный Констанцио оплакивает разлуку с нею.

Тем временем Констанция вступила в лес, и ее тут же окружили ужасающе огромные слоны. Но едва эти гиганты увидели барашка, шагающего смелее своей хозяйки, как принялись гладить его своими грозными хоботами так же нежно, как могла бы погладить своей ручкой ласковая пастушка. Принцесса, боясь, что к ней-то слоны не проявят такой же благосклонности, взяла Хитрована на руки, хотя тот и был весьма тяжел; стараясь, чтобы слоны не упускали его из виду, она потихоньку приближалась прямо ко дворцу недосягаемой волшебницы.

Она пришла туда, дрожа от страха и усталости. Места, как показалось ей, тут были дикие и запущенные; под стать им была и жившая там фея, которая тщетно пыталась скрыть свое удивление, — ведь уже давным-давно ни одна живая душа не добиралась сюда.

— Что тебе надобно, красавица? — спросила она.

Принцесса смиренно передала ей наставления королевы и от ее имени попросила пояс дружбы.

— Я выполню ее просьбу, — ответила фея, — но знай: пояс конечно же предназначен тебе.

— Этого я не знаю, — сказала Констанция.

— Ну, зато я-то уж знаю наверняка.

Из шкатулки фея достала синий бархатный пояс с длинными шнурками для кошеля, ножниц и ножа и протянула его Констанции.

— Держи, — сказала она, — в нем ты будешь просто ослепительна; но только надень его сразу, как снова будешь в лесу.

Поблагодарив ее, Констанция ушла, взяв на руки Хитрована; сейчас он был ей особенно необходим; потому-то слоны, несмотря на свою кровожадность, обрадовались им и дали дорогу. Принцесса не забыла, что пояс надо повязать на дерево — и оно тут же сгорело, да так, словно вокруг заполыхал вселенский пожар. Тогда она стала повязывать его на другие деревья, пока не сожгла их все, а потом, совсем изможденная, вернулась во дворец.

Королева, увидев ее, не смогла скрыть изумления:

— Обманщица! Вы не ходили к моей подруге фее?

— Прошу прощения, госпожа, — ответила прекрасная Констанция, — но я принесла вам от нее пояс дружбы, который попросила от вашего имени.

— Что ж вы сами-то его не надели? — спросила королева.

— Он слишком дорогой для бедной пастушки, — молвила Констанция.

— Вовсе нет, — возразила королева, — я дарю его вам за ваши труды, обязательно наденьте и носите. Но расскажите же, кого повстречали вы по дороге?

— Я видела слонов, столь разумных да обходительных, что в любом краю иметь таких почли бы за счастье; в лесу они живут точно у себя в королевстве, и есть среди них господа и слуги.

Раздосадованная королева промолчала в ответ, надеясь, что пояс спалит пастушку и ей уж тогда не поможет никто на свете.

— Коли даже слонам, и тем ты понравилась, — прошептала она еле слышно, — уж пояс-то это исправит; узнаешь ты, чего стоит моя дружба и какова расплата за то, что мой сын полюбил тебя.

Констанция удалилась в свою каморку, где принялась плакать от разлуки с милым принцем. Она не осмеливалась писать ему, зная, что по всей округе полно соглядатаев королевы и они перехватывают гонцов, — так к королеве попадали письма ее сына.

— Увы! Констанцио, — говорила принцесса, — скоро до вас дойдут печальные известия обо мне. Зачем только вы уехали, оставив меня на расправу вашей матушке, вместо того чтоб защитить или хоть услышать мой последний вздох; а теперь я полностью в ее власти, и нет мне утешения.

На заре она, как всегда, отправилась работать в сад, где ее вновь поджидали ядовитые твари, но кольцо надежно защищало ее. Надела она и пояс из синего бархата. Когда королева увидела, что принцесса как ни в чем не бывало собирает цветы, точно повязав на талию простую нитку, она пришла в отчаяние.

— Что за неведомая сила помогает этой пастушке? — вскричала она. — Моего сына она просто околдовала; вылечила его простыми травами; змеи и аспиды ползают у ее ног и не могут ужалить, слоны становятся обходительны и ласковы, пояс, который должен был ее сжечь силой своих чар, для нее лишь украшение. Придется поискать средства понадежнее!

Тотчас она отправила преданного капитана своей гвардии в порт, чтобы тот узнал, какие корабли готовы к отплытию в самые дальние края. Нашлось одно судно, которое ночью отчаливало. Несказанно обрадованная королева приказала переговорить с капитаном, предложив ему купить самую красивую на свете рабыню, на что тот с радостью согласился. Он явился во дворец, чтобы взглянуть на ни о чем не подозревающую Констанцию. Увидев ее в саду, капитан изумился ее неподражаемой красоте, и королева, умевшая из всего извлечь выгоду, продала ее задорого, ибо отличалась еще и превеликой жадностью.

Констанция ведать не ведала о поджидавших ее новых злоключениях. Она поскорее вернулась к себе в каморку, — ей хотелось побыть одной, помечтать о Констанцио и ответить на одно из его писем, все-таки дошедшее до нее. Она читала и перечитывала его, не в силах оторваться, как вдруг вошла к ней сама королева, у которой были ключи от всех дверей во дворце; за нею следовали двое немых и капитан гвардии. Немые засунули кляп Констанции в рот, связали ее и понесли прочь; барашка Хитрована, бросившегося было вслед за любимой хозяйкой, королева схватила и зажала под мышкой, боясь, как бы его блеяние не привлекло народ, — ведь все произошедшее должно было оставаться в тайне. Так Констанцию, которой неоткуда было ждать помощи, доставили на корабль, только и ждавший ее, чтоб отчалить, и сразу же вышедший в открытое море.

Вот какая горькая выпала ей судьбина — плыть на этом корабле, и даже фея Владычица не могла тут ничем помочь, разве только повсюду следовать за принцессой, скрываясь в темном облаке, где никто не мог ее распознать. Тем временем принц Констанцио, поглощенный своей страстью, оказался весьма несдержан с принцессой, выбранной ему в жены. Столь учтивый по природе, он позволял себе с нею много резкостей. Та жаловалась своему отцу, и он бранил племянника, а свадьба все откладывалась и откладывалась. Как-то королева написала принцу, что Констанция при смерти. Испытав невыносимую боль, он, не думая больше ни о чем, кроме опасностей для жизни как ее, так и своей, с молниеносной быстротой собрался в путь.

Поспешность не помогла — он приехал слишком поздно. Королева, предвидевшая его возвращение, несколькими днями ранее распространила слух, что Констанция больна: фрейлины, рта не раскрывавшие без ее приказаний, теперь разнесли молву, что пастушка умерла и погребена; похоронили же вместо нее восковую куклу. Во что бы то ни стало желавшая заставить сына поверить в это королева приказала выпустить из темницы Миртэна, а ему — присутствовать на похоронах, и вскоре все узнали о прискорбном событии; осталось лишь оплакать прекрасную деву. Королева же всюду появлялась с печальным лицом — уж она-то умела придавать своим чертам любое выражение, какое только захочет.

Принц же, в невообразимой тревоге, едва въехав в город, спросил у первого же прохожего, каковы вести о Констанции. Не зная, что это принц, ему просто сказали: девушка умерла. Услышав известие столь горестное, он не мог более превозмогать скорбь и, бездыханный, упал с коня. Вокруг собрался народ, кто-то признал в нем принца, и люди отнесли его во дворец едва живого.

Королю было до глубины души жаль сына; мать же, готовая к такому повороту дела, полагала, что со временем он исцелится от своих любовных надежд. Но горе безутешного принца росло с каждой минутой. Два дня он провел в уединении, не желая никого видеть и ни с кем говорить, а потом, бледный, в слезах, пришел к королеве и, обвинив ее в гибели своей милой Констанции, пообещал скорое наказание; он же сам, чувствуя приближение смерти, просит показать, где похоронена его возлюбленная.

Королева решила сама проводить его в кипарисовую рощу, где по ее приказу возвели надгробие, раз уж не удалось отговорить его. Оказавшись там, где вечным сном спала его любовь, принц оплакивал ее так нежно и страстно, что даже жестокосердая мать не сдержала слез. Не меньше него горевали и Миртэн, и все, кто слышал его. И вдруг исступленный принц, выхватив шпагу, вскочил на мраморное надгробие, под которым лежала прекрасная принцесса. Не удержи его за руку королева с Миртэном — он бы покончил с собой.

— Ничто на свете, — воскликнул он, — не помешает мне умереть и воссоединиться с моей милой принцессой.

Удивленная тем, что он назвал принцессой простую пастушку, королева подумала, что сын ее бредит, но все же спросила, почему он так сказал о Констанции. Принц ответил, что его избранница — королевна, что королевство ее называется Пустынное, и она осталась единственной его наследницей; не сказал бы он этого, да теперь уж нет причин скрывать правду.

— Ах! Сын мой, — молвила королева, — коли Констанция вам ровня, — утешьтесь, ибо она жива. Признаюсь вам, чтобы умалить вашу боль, — ведь я продала ее в рабство, и ее увезли на корабле.

— Вы говорите так, — воскликнул принц, — чтобы не дать мне покончить с собой, но я твердо решил, и ничто не остановит меня.

— Так убедитесь же сами, — сказала королева.

И она тотчас приказала откопать восковую фигуру. Только лишь взглянув на нее, он подумал, что это его возлюбленная принцесса, и упал без чувств. С большим трудом удалось вывести его из беспамятства, и теперь уж напрасно уверяла его королева, что Констанция жива, — после той злой шутки, что она с ним сыграла, он не мог ей верить. Только Миртэн, подтвердивший ее слова, убедил его, ибо принц знал: слуга так привязан к нему, что не мог солгать.

Ему стало чуть легче, ведь смерть — самое страшное из всех несчастий, а теперь он еще мог надеяться вновь увидеться с возлюбленной. Но где искать ее? Никто не знал ни торговцев, что ее купили, ни куда отплыло их судно. Трудности были велики — но истинная любовь преодолевает все на свете, и потому принц предпочел погибнуть в поисках похитителей возлюбленной, чем жить без нее.

Осыпав мать упреками в беспощадной жестокости и напророчив, что время покаяния в злодействах для нее еще впереди, он добавил, что уедет навсегда — ибо королева, решив умертвить одну, погубила обоих. Тогда, в слезах бросившись сыну на шею, она принялась заклинать его преклонными годами отца и своей любовью не покидать их; лишась его, они скоро умрут, ведь без него королевство захватят враги — владыки соседних земель. Принц выслушал холодно и почтительно, думая лишь о том, как была жестока королева с Констанцией; не будь этого, не напало бы на них ни одно королевство на свете. И он с неожиданной твердостью подтвердил решение уехать на следующий день.

Понапрасну уговаривал его остаться и король. Принц провел ночь в хлопотах, отдавая распоряжения Миртэну, поручив его же заботам и верного Хитрована; с собою взял он множество драгоценных камней, а оставшиеся поручил беречь ему же, строго наказав хранить все в тайне: так ему хотелось, чтобы мать испытала все муки тревоги.

День еще не забрезжил, а нетерпеливый Констанцио уже вскочил на коня, отдав себя в руки судьбы и моля ее быть благосклонной и помочь отыскать возлюбленную. Зная лишь одно, — что ее увезли на корабле, — он решил в ее поисках и сам сесть на какое-нибудь судно. Долго ли, коротко ли, но прискакал принц в самый большой порт, где, без слуг и никому не известный, порасспросил о том, где самый далекий край земли, и обо всех побережьях, лагунах и портах, где останавливаются отплывавшие отсюда корабли. Разузнав, что нужно, он взошел на борт; он думал: уж его-то любовь столь сильна и чиста, что ей не может не сопутствовать удача.

Когда корабль проходил мимо каких-нибудь земель, принц в шлюпке доплывал до берега и, сойдя, кричал:

— Где же вы, где, о прекрасная Констанция? Тщетно я ищу и зову вас. Долго ли нам еще быть в разлуке?

Ветры разносили его стенания, а ему оставалось лишь возвращаться на судно с тяжелым сердцем и глазами, полными слез.

Однажды вечером корабль бросил якорь за высокой скалой, а принц, как обычно, поплыл на берег. Это были места совсем дикие, к тому же наступила темная ночь; никто не захотел пойти с принцем из страха погибнуть здесь. Он же, отнюдь не дороживший жизнью, смело пошел вперед, спотыкаясь и падая во тьме, но поднимаясь и продолжая идти. Наконец он увидел яркий свет; ему показалось, что неподалеку горит костер. Подходя ближе, он все отчетливей слышал звук, похожий на удары молотов. Ничуть не испугавшись, он ускорил шаг и вскоре увидел кузницу прямо под открытым небом, горн в которой был растоплен до такого жара, будто сияло солнце. Тридцать одноглазых великанов-циклопов ковали здесь оружие.

— Если вы, окруженные огнем и железом, хоть немного способны и к состраданию, — молвил, подойдя к ним, Констанцио, — ответьте же мне, не сходила ли в этих краях на берег прекрасная Констанция, пленница работорговцев, и где мне теперь найти ее; за одно только слово я отдам вам все, что у меня есть.

Едва он окончил свою речь, как стук, прекратившийся было с его появлением, возобновился с новой силой.

— Увы! — воскликнул принц. — Вас не трогает мое горе, жестокосердные! Мне нечего ждать от вас помощи.

Он уже повернулся, чтобы уйти, как вдруг услышал нежную мелодию и повернулся взглянуть на горн, — и увидел прекрасного ребенка, светившегося ярче того пламени, из коего он и появился. Подивившись его красоте, он заметил у него на боку лук и стрелы, а на глазах — повязку, и уже не сомневался более, что перед ним сам Купидон. Мальчик же, — а это и в самом деле был Купидон, — воскликнул:

— Постой, Констанцио, огонь в твоем сердце столь чист, что я не могу отказать тебе в помощи. Меня зовут Амур-Добродетельная Любовь, и это я пустил ту стрелу, что зажгла в тебе любовь к Констанции; я же защищаю ее от великана, который ее преследует. Фея Владычица — мой близкий друг, мы вместе бережем принцессу для тебя; однако, прежде чем ты узнаешь, где она, я должен испытать твою любовь.

— Приказывай, Амур, — вскрикнул тут принц, — приказывай, что пожелаешь! Я все выполню, ни от чего не откажусь!

— Вот пламя; прыгни в самую средину его, — ответил мальчик, — и если твоя любовь неискренна и непостоянна, ты сгоришь.

— Мне нечего бояться!

Едва сказав это, Констанцио бросился в огонь. Он потерял сознание и более не понимал, кто он и где находится.

Тридцать часов прошло, прежде чем он пришел в себя и увидел, что обернулся самым прекрасным голубем на свете, и теперь не в страшном горне, а в гнезде, свитом из роз, жасмина и жимолости. Изумлению его не было предела: мохноногий, с разноцветными перьями и горящими глазами, он рассматривал свое отражение в водной глади ручья и уже хотел было громко посетовать на судьбу, но обнаружил, что потерял дар речи, хотя разум был оставлен ему.

Превращение это явилось вершиной всех бед несчастного принца.

«Ах, коварная Любовь, вероломный Амур, — думал он, — вот как вознаградил ты преданнейшего из влюбленных! Что ж — значит, нужно быть ветреным и переменчивым, чтобы снискать твою милость? Много я повидал таких, кого ты увенчал, — зачем же заставляешь ты так страдать тех, кто воистину верен: ибо чего теперь ожидать мне в таком необычном обличье? Если б мог я, голубь, изъясняться столь же красиво, как Синяя птица[334], сказку о которой я любил с детства, — я взмыл бы под самое небо и отправился в дальние края искать возлюбленную. Я спрашивал бы о ней у всех встречных и непременно нашел бы. Но я даже не волен произнести ее имя. Все, что мне осталось, — броситься в пропасть и умереть».

Погруженный в такие печальные думы, он прилетел на вершину горы и хотел кинуться вниз, но крылья держали его вопреки его воле. Он подивился, ибо ранее не бывал голубем и не знал, на что способны перья. Тогда он решил вырвать их все до единого и принялся безжалостно себя ощипывать.

Оставшись без единого перышка, он хотел было вновь броситься со скалы, как вдруг увидел двух совсем юных девушек. Одна говорила другой:

— Что с этим бедным голубем? Быть может, он вырвался из острых когтей хищной птицы или из пасти ласки?

— Что с ним случилось, про то я не знаю, — ответила младшая, — но его дальнейшая судьба мне доподлинно известна.

И, бросившись к безобидной птице, она попыталась схватить ее рукой.

— Он составит компанию, — продолжала она, — своим пятерым сородичам, которых я хочу запечь в пирог для феи Владычицы.

Услышав эти слова, Принц, вовсе не желая спасать свою жизнь, подошел к девочке, надеясь, что та смилостивится и поскорее убьет его. Он думал, что настала его погибель; девочкам же, напротив, он теперь показался таким милым и ручным, что они решили оставить его в живых. Та, что была краше, посадила его в корзинку с крышкой, где хранилось ее рукоделие, и обе продолжили прогулку.

— Вот уж сколько дней, — говорила одна, — наша госпожа не позволяет себе ни минуты отдыха: только садится на своего огненного верблюда и дни и ночи напролет кружит по всему земному шару.

— Умей ты хранить секреты, — отвечала ее спутница, — я бы рассказала тебе о причине, ибо фея мне ее доверила.

— Ну же, я никому не скажу, — воскликнула первая, — открой мне эту тайну.

— Знай же, — сказала вторая, — что принцессу Констанцию, ту самую, которую так любит наша фея, утащил великан и хочет взять ее в жены. Он заточил принцессу в башне, а фее теперь придется прибегнуть к самым необычайным уловкам, чтобы помешать этой свадьбе.

Принц, уже было подумавший, что умножить его муки невозможно, услышав сей разговор из корзинки, понял, как ошибался: глубочайшее отчаяние охватило его: сколь сильно ни любил он, а в образе голубя ничем не мог помочь принцессе, когда она более всего в этом нуждалась. Его богатое воображение, в довершение всех страданий, рисовало Констанцию, заточенную в башне, беспрестанно осаждаемую упорным, жестоким и гневливым великаном. Принц опасался, что она, испугавшись, согласится стать его женою. Мгновение спустя его уже мучила мысль, что она может и бесстрашно умереть в лапах этого чудовища. Кошмар, в котором он пребывал, не поддается описанию.

Тем временем девица с корзинкой вместе со спутницей возвратились во дворец феи, которой служили. Их госпожа прогуливалась по тенистой аллее сада. Пав перед ней ниц, они сказали:

— Великая королева, взгляните на голубя, которого мы случайно нашли. Он добрый и ручной, а будь у него еще и перья, был бы к тому же очень красив. Мы решили оставить его у себя, но вам стоит лишь пожелать — и тогда он может иногда радовать и вас.

Фея же, достав из корзинки голубя и только лишь взглянув на него, тотчас же задумалась о том, как преходяще в этом мире величие — так удивительно было видеть принца Констанцио в обличье птицы, которую могут и поджарить, и сварить, хотя сие превращение и было делом ее рук и все, что вершилось, вершилось по ее приказу. Как ни старалась она облегчить его муки, но слишком тяжела оказалась принцу его доля. Фея погладила голубя, а принц, дабы понравиться ей, по-голубиному поклонился, согнув одну лапку, и нежно уткнулся клювом ей в ладонь — ибо он хоть и был голубком совсем неопытным, а воспитан был лучше, чем многие мудрые и почтенные голуби.

Фея Владычица отнесла его к себе в покои, заперла дверь и сказала:

— Принц, нынешнее печальное твое положение не мешает мне узнать тебя и полюбить, ибо моя дочь Констанция столь же неравнодушна к тебе, сколь и ты к ней. В своем превращении винить тебе надобно одну лишь меня: ведь это я заставила тебя прыгнуть в огонь, чтобы проверить искренность твоей любви, и увидела, как она чиста и сильна. Ты с честью прошел испытание.

Голубь трижды почтительно склонил голову.

— Стоило лишь твоей матушке-королеве увидеть золото и драгоценные камни, — вновь заговорила она, — как она тут же безжалостно отдала ее в руки работорговцев. Едва Констанция оказалась на корабле, он отплыл в Индию, где можно выгодно продать тот перл, чьи слезы и мольбы ничуть не тронули сердец злодеев. Напрасно она уверяла, что Констанцио отдаст все, что у него есть, и выкупит ее: это лишь еще больше убеждало работорговцев, как дорого стоит их добыча; они торопились, опасаясь, что явится узнавший обо всем принц.

Наконец корабль, проплыв полсвета, попал в страшную бурю. Принцесса, измученная горем и тяготами жизни на море, умирала. Боясь утратить ее, работорговцы укрылись в первом же порту, но едва сошли на берег, как увидели, что им навстречу идет необычайно громадный великан; за ним следовали и другие его собратья, заявившие, что желают унести все ценное, что есть на корабле. Великан поднялся на борт, и первой, кого он увидел, была принцесса; они тотчас узнали друг друга.

— Ха! Вот ты где, маленькая злодейка! — воскликнуло чудовище. — Стало быть, небесам, справедливым и сострадательным, угодно было вновь предать тебя в мои руки. Помнишь день, когда я тебя нашел, а ты сбежала, разрезав мою суму? Ну, нет, уж теперь шалишь…

Он схватил ее, как орел цыпленка, и, не обращая никакого внимания на ропот и мольбы работорговцев, стремительно понес в свою огромную башню.

А башня эта стоит на высокой горе. Возводившие ее волшебники постарались на славу. Ее алмазные стены, сверкающие на солнце, несокрушимы; дверей в них нет[335], а окна, через которые только и можно попасть внутрь, находятся очень высоко от земли. Словом, она превосходит все самое великое, что могут вместе создать мастерство и природа. Принеся туда прекрасную Констанцию, великан сказал, что хочет на ней жениться и сделать ее самой счастливой на свете; обещав, что будет нежно любить ее и сделает хозяйкою всех своих сокровищ, он даже не сомневался в том, как она рада столь щедрому подарку судьбы. Однако принцесса все рыдала и сетовала, давая ему понять глубину своего горя, я же меж тем тайно управляла событиями вопреки судьбе, предсказавшей Констанции гибель. Это я внушила великану чувство нежности, доселе ему незнакомое, и потому он, не осерчав на принцессу, обещал целый год быть с ней добрым; однако если она и потом откажется выйти за него замуж, он все равно женится на ней, а потом убьет; вот пусть сама и решает, как ей лучше. После столь зловещего заявления он запер ее вместе с самыми красивыми девушками на свете, чтобы они развеивали тоску, заполнявшую ее сердце, а сторожить башню приказал великанам, да так, чтобы ни одна живая душа не могла к ней подступиться; если кто и решался на подобное безрассудство, то наказание следовало незамедлительно — так эти чудовища были свирепы и жестоки.

И теперь несчастная принцесса, которой неоткуда ждать помощи, собирается броситься с башни в море — ведь до окончания срока, назначенного великаном, остается лишь день. Вот, господин Голубь, до чего ее довели; а средство помочь лишь одно — если вы сумеете принести ей в клювике вот это кольцо; надев его, она тоже обернется голубкой; вот вам и чудесное спасение.

Голубь в нетерпении хлопал крыльями, стараясь, чтобы фея поняла, как он хочет лететь к возлюбленной; то он теребил манжеты и оборки на ее платье, то, подлетая к окнам, стучал клювом по стеклам; на голубином языке сие означало: «Молю вас, госпожа, поскорее отправьте меня с волшебным кольцом вызволить нашу прекрасную принцессу».

Фея поняла его воркование.

— Летите же, милый Голубь, — молвила она, — а вот и кольцо, что укажет вам путь. Смотрите же, не потеряйте его, ибо Констанцию не в силах спасти никто, кроме вас.

Но, как мы уже сказали, перья-то принц-Голубь в порыве беспросветного отчаяния все повырывал; пришлось фее натирать его волшебным эликсиром, от которого они снова отросли, да еще прекраснее, чем у голубей самой Венеры. Несказанно обрадованный новым оперением, принц взмахнул крыльями и полетел; на вершину башни он сел уже с первым лучом солнца. Ее алмазные стены сверкали так, что даже полуденное солнце не сравнилось бы с этим блеском. На верхней площадке располагался сад, а посреди него росло апельсиновое дерево, усыпанное цветами и плодами. Принц-Голубь рад был бы полюбоваться столь невиданным зрелищем, не будь у него дел поважнее и неотложнее.

Он опустился на ветку апельсинового дерева, держа кольцо в клюве. Страшное волнение охватило его, когда в сад вошла принцесса. На ней было длинное белое платье, а голова покрыта черной шалью с позолотой, скрывавшей лицо и ниспадавшей до земли, так что влюбленному Голубю впору было усомниться, она ли это; но он узнал ее по благородству осанки, какого не было больше ни у кого на свете. Когда же принцесса села на скамью под апельсиновым деревом и вдруг откинула шаль, ее красота точно ослепила его.

— О сожаления, о печали, — воскликнула она, — к чему вы теперь! Целый год сердце мое терзалось страхом и надеждой, но вот срок наступил. Еще всего несколько часов — и мне придется погибнуть или стать женой великана. Ах! Да возможно ли, чтобы фея Владычица и принц Констанцио покинули меня? В чем провинилась я перед ними? Но что теперь вспоминать об этом! Пришло время исполнить задуманное.

Она поднялась, полная решимости кинуться вниз; однако, привыкшая пугаться каждого шума, насторожилась, услышав, как заволновался сидевший на дереве голубь, и взглянула на него. В тот же миг голубь слетел к ней на плечо и бросил ей за пазуху спасительное колечко. Принцесса подивилась ласкам прекрасной птицы и великолепному оперению, а ещё сильнее — полученному подарку. Рассматривая кольцо, она заметила начертанный на нем загадочный символ, как вдруг, откуда ни возьмись, в саду появился великан.

Девушки-прислужницы Констанции успели поведать влюбленному чудовищу о том, что принцесса в отчаянии готова скорее покончить с собой, чем выйти за него замуж. Узнав, что она рано утром поднялась на вершину башни, великан перепугался, что случится непоправимое. Сердце его, прежде способное лишь на жестокости, так околдовали прекрасные глаза этой милой девушки, что он нежно полюбил ее. О, боги! Но что же сталось с ней, едва она его увидела! Она была в ужасе, что он не даст ей умереть. Не на шутку испугался столь грозного гиганта и бедный голубь. Но тут принцесса, дрожа от волнения, надела на палец кольцо и, — о чудо! — превратившись в голубку, тут же улетела вместе с верным голубем. Изумлению великана не было предела. Глядя на свою невесту в образе порхающей в воздухе голубки, он сперва постоял в полном ошеломлении, а затем разразился такими воплями, которые сотрясли окрестные горы и стихли, только когда прервалась и его жизнь, ибо он бросился в море и утонул; да оно ведь и справедливей, чем если бы утонула принцесса, которая меж тем улетала все дальше и все быстрее вместе со своим провожатым. Отлетев уже довольно далеко от башни, пара голубей села отдохнуть на мягкую траву и прекрасные цветы, в сумрачном густом лесу. Констанция еще не поняла, что Голубь и есть ее любимый принц. Он же горевал оттого, что не может ей об этом сказать, как вдруг чья-то невидимая рука словно бы развязала ему язык. Обрадованный, он тотчас обратился к принцессе:

— Прекрасная Голубка, неужто сердце не подсказало вам, что рядом Голубь, чье сердце продолжает гореть огнем, который вы же в нем и зажгли?

— Сердце мое желало этого, — отвечала она, — но не осмеливалось льстить себя надеждой. Ах! Кто бы мог подумать? Я была готова погибнуть под ударами изменчивой судьбы, но вы пришли вырвать меня из лап чудовища, которого страшилась я больше смерти.

Принц-Голубь обрадовался, что Голубка заговорила и осталась такой же нежной, какой он ее полюбил. Он произнес самые утонченные и пылкие слова, на которые могла вдохновить любовь, рассказав обо всем, что с ним случилось, пока ее не было, — и об Амуре в кузнице, и о фее во дворце. Радостно было принцессе узнать, что ее лучшая подруга непрестанно охраняла ее.

— Полетим же к ней, мой милый принц, — сказала она Констанцио, — и поблагодарим за все, что она для нас сделала. Она вернет нам прежний облик, и мы отправимся назад — в твое королевство или в мое.

— Если вы любите меня так же сильно, как я вас, — молвил Констанцио, — осмелюсь предложить вам нечто, чему одна лишь любовь придает смысл. Но, милая принцесса, боюсь, вы скажете, что я сумасброд.

— Не стоит беречь репутацию вашего ума в ущерб сердцу, — ответила принцесса. — Говорите же, ничего не опасаясь, — я с удовольствием выслушаю вас.

— Я думаю, — сказал Констанцио, — что мы могли бы остаться такими, как сейчас: вы — Голубкой, а я — Голубем, и пусть в сердцах наших горит тот же самый огонь, что пожирал Констанцио и Констанцию. Поверьте же мне: стоит нам лишь освободиться от бремени забот о наших королевствах, прекратив то и дело держать советы, вести войны, давать аудиенции, перестав без устали играть одну и ту же роль в этом великом театре мира[336], — и как легко станет нам жить друг для друга в столь очаровательном уединении.

— Ах! — восхитилась Констанция. — Как тонок и великодушен ваш замысел! Ведь я еще так молода, — а на мою долю, увы, уже выпало столько невзгод! Судьба, завидуя моей чистой красоте, так настойчиво преследовала меня, что я буду счастлива отказаться от всех ее благ и жить лишь для вас. Да, мой милый принц, я согласна. Мы найдем край по душе и проведем там счастливейшие дни, живя праведно, в устремлениях и желаниях, исходящих только от чистой любви.

— А путь вам укажу я, — воскликнул Амур, спускаясь с головокружительных высот Олимпа[337]. — Столь нежный замысел достоин моего покровительства.

— И моего тоже, — молвила внезапно появившаяся фея Владычица. — Я пришла сюда, чтобы поскорее иметь удовольствие увидеть вас.

Голубь и Голубка были столь же изумлены, сколь и счастливы.

— Мы отдаем себя в ваши руки, — сказала Констанция фее.

— Не покидайте нас, — попросил Амура Констанцио.

— Летите в Пафос[338], — сказал Амур, — там еще почитают мою мать и всегда будут рады ее священным птицам.

— Нет, — возразила принцесса, — мы не ищем людского общества, счастлив тот, кто может от него отказаться. Нам нужно лишь уединение.

Тотчас фея коснулась земли волшебной палочкой, а Амур дотронулся до нее золотой стрелой. Тогда предстало их очам самое красивое и безлюдное место на земле, с прекраснейшими лесами, цветами, лугами и источниками.

— Да продлится ваше пребывание здесь многие тысячелетия! — воскликнул Амур. — Поклянитесь же друг другу в вечной верности перед этой дивной феей.

— Клянусь моей Голубке! — воскликнул Голубь.

— Клянусь моему Голубку! — воскликнула Голубка.

— Амур, заключивший ваш брак, — молвила фея, — как никто другой из богов способен сделать его счастливым. Я, однако же, обещаю: если вам надоест этот облик, я всегда помогу вам вернуть прежний.

Голубь и Голубка поблагодарили фею, но заверили, что на их долю уже хватило бедствий, так что уж за этим они никогда к ней не обратятся, а только попросили вернуть им Хитрована, если тот еще жив.

— Он был заколдован, — сказал Амур, — это я превратил его в барашка. Однако мне стало жаль его, и я вернул его на трон, откуда прежде сверг[339].

Вот тут-то Констанция и перестала удивляться, что баран Хитрован был так умен и многое умел. Она попросила Амура рассказать о приключениях барашка, столь ей дорогого.

— Я еще вернусь, чтобы поведать их вам, — ответил он любезно, — а сегодня меня ждут и желают видеть в стольких местах, что не знаю, куда прежде отправиться. Прощайте, счастливые и нежные супруги, и можете без ложной скромности считать себя самыми мудрыми из влюбленных.

Фея Владычица еще немного побыла с молодоженами, неустанно восхваляя их безразличие к земной власти, — несомненно, они приняли наилучшее решение и теперь заживут спокойно. Вскоре и она покинула их, но вести от нее и от Амура говорят, что принц-Голубь и принцесса-Голубка так навсегда и остались друг другу верны.

Продолжение

два чтение сказки окончилось, как Виржиния и Мартонида вскочили, хлопая в ладоши и восклицая:

— Браво! Браво! Превосходное произведение!

Дандинардьер, нарочно приняв скромный вид, обратился к ним с просьбой пощадить его, ибо сказка никак не могла быть хороша, принимая во внимание ту чрезвычайную поспешность, с какой была написана.

— Я говорю чистую правду, — добавил он, — ибо у меня даже не было времени ее прочитать, и теперь я нахожу некоторые расхождения с тем, что первоначально задумывал. Да вот хоть заглавие — бьюсь об заклад, что сперва сказка называлась «Белль-Белль, или Удачливый рыцарь». И вдруг про каких-то воробьев…

— Вы хотите сказать, про Голубя и Голубку, — поправил его приор.

Ла Дандинардьер поздно спохватился, что память его подвела, и, оправдываясь, воскликнул:

— Я всех пернатых зову воробьями, будь то утка, индюк, куропатка, курица иль цыпленок, и не собираюсь брать на себя труд различать их.

— Вы правы, — согласилась госпожа де Сен-Тома, которой сказка пришлась весьма по душе. — Не стоит такому просвещенному человеку, как вы, обращать внимания на столь незначительные мелочи.

— О госпожа, — продолжал наш мещанин, — я всячески этого избегаю, ибо не хочу быть похожим на других. Если все станут говорить одинаково, называя кошку — кошкой, а волка — волком, то в чем будет отличие человека ученого от невежды?

— Ах, господин, — вздохнула Мартонида, — как рада я отметить, что даже здесь, где так недостает утонченной беседы и примеров для подражания, меня и саму тоже посещали подобные мысли. Моя матушка-баронесса может подтвердить, что я еще в пеленках не желала говорить, как все, «кормилица», — нет, я говорила «няня».

— Как мило! — воскликнул Ла Дандинардьер. — Будь вы при дворе, вам ставили бы памятники, в вашу честь воздвигали бы храмы.

— Фи, — поморщилась госпожа де Сен-Тома, — мои дочери не язычницы и не желают себе ни храмов, ни истуканов.

— Матушка, не воспринимайте все так буквально, — сказала Виржиния, — мы согласны на храмы, о которых он говорит.

— Вы и правда странны, сударыня, — ответила баронесса, надувшись. — Уж не собираетесь ли вы учить меня, что и как следует понимать.

Видя, что вот-вот между матерью и дочерью разгорится ссора, Мартонида перебила их, обратившись к Ла Дандинардьеру:

— Меня поразило, что вы подумали, будто ваша сказка называется «Белль-Белль».

— Не знаю, как такое могло случиться, — ответил он, — несомненно, здесь не обошлось без фей, ибо в моей сказке точно упоминался Едок, а еще Силач, и еще…

— Не было их в вашем повествовании, — встрял приор, испугавшись, что Мартонида узнает свое творение и заявит об этом. — Просто я говорил вам об этой сказке, и она еще свежа в вашей памяти.

Наш мещанин согласился с ним, и Мартонида ни о чем не догадалась.

Ален к тому времени уже привел себя в порядок после драки. Он вошел в комнату запыхавшись, ибо нес на спине большую корзину, полную книг.

— Моя добрая матушка, — заявил он, — уверяла меня, что мысли так же легки, как ветер. Будь она еще жива, я бы знал, что ей ответить, ибо вот они у меня на плечах и, ей же богу, потяжелей будут, чем кулаки окаянного возчика, от которого мне ох уж и досталось же!

— Замолчи, трус! — закричал наш мещанин. — Мне так стыдно было смотреть, как ты дерешься, что я уж хотел вступить в бой на его стороне, чтоб ты понял: нигде на свете слуга важного господина вроде меня не должен давать себя поколотить такому негодяю, как этот возчик.

— И правда, — слегка распаляясь в ответ, ответил Ален, — имущество-то ваше ни единой затрещины не стоило: всего-то книга, да и ту вы хотите продать церковному старосте нашего прихода. Я подумал, что возчик украл ее, и хотел заставить вернуть. Но он сильнее меня, и если я оказался в этом деле пострадавшей стороной, то тому виной вы. А теперь вы меня же и браните, вместо того чтобы благодарить. И я, я…

— Молчать, болтун бессовестный, — вновь закричал Ла Дандинардьер, пунцовый от гнева. — Не будь тут прекрасных дам, ты бы у меня получил, что тебе причитается; но ничего, твое от тебя не убежит.

— Ну нет, господин, — сказал Ален, — пусть уж лучше убежит, или мне самому придется обратиться в бегство. Я не так глуп, чтобы ждать ударов палки; уже получил от вашей милости больше, чем достаточно, и заявляю, что либо уйду со службы, либо вы при свидетелях пообещаете меня не трогать.

Наш мещанин терял последнее терпение. Увидев, что Ален решил воспользоваться моментом, когда рана вынуждала его проявить снисходительность (которую он, впрочем, не считал своим недостатком), он сильно вспылил, ибо хотел снискать глубокое уважение госпожи де Сен-Тома и ее дочерей. Дабы загладить грубость слуги, Ла Дандинардьер сам совершил еще большую, вскочив с кровати и бросившись на него с кулаками. — Ален же благодаря многолетнему опыту знал несколько способов избежать града затрещин и решил воспользоваться одним из них. Он встал прямо перед хозяином. Обрадованный коротыш Ла Дандинардьер занес кулаки, чтобы опустить их в аккурат на голову Алена. Однако слуга увернулся, и наш мещанин со всего размаху ничком упал на пол, да так, что тюрбан, стальной воротник и даже латные рукавицы — все, что было на нем надето, — разлетелись по разным углам.

Не дожидаясь следующей атаки, Ален улизнул, пока остальные помогали его несчастному господину подняться. Не перегороди его тело дверей, госпожа де Сен-Тома поспешила бы уйти, прихватив дочерей, но тогда им пришлось бы переступить через лежащего Ла Дандинардьера. В столь затруднительном положении им ничего не оставалось, кроме как смотреть в окно.

Наконец нашего забияку уложили в постель, и виконт попросил дам подойти, чтобы утешить Ла Дандинардьера, оказавшегося в столь неловком положении. Баронесса не имела к этому ни малейшего желания.

— Как! — говорила она. — Господин де Бержанвиль, вы считаете, что я потерплю непочтительность? Я желаю ему сообщить, что в моем роду женщины никогда не спускали подобных оскорблений. Неужто я буду единственной, кто отступится от столь похвальной традиции? Нет, уж лучше сдохнуть.

Она все больше распалялась. Ла Дандинардьер же сначала с тревогой прислушивался к ее ворчанию, потом принялся молить приора извиниться за свою неразумную горячность, и тот при поддержке барышень де Сен-Тома успешно добился прощения баронессы при условии, что и Ален, в свою очередь, тоже будет помилован. Заключить эти мирные договоры оказалось делом одинаково сложным. Мещанин чувствовал себя весьма уязвленным поведением слуги и никак не мог смириться со своим падением. Однако его любовь к Виржинии была столь сильна, что лишь ради удовольствия вновь увидеть ее у своего изголовья он пообещал баронессе простить Алена.

Меж тем слугу мучила совесть из-за той злой шутки, что он сыграл со своим господином. Он укрылся в амбаре, спрятавшись в стоге сена, и там уже почти задохнулся, когда один из посланцев барона отыскал его, чтобы сообщить хорошую новость: ему даровали прощение и просили явиться. Ален немного поколебался, не зная, что делать, и послал слугу к барону де Сен-Тома просить совета: вернуться ли ему в комнату или убежать подальше. Наконец его заверили, что можно вернуться. Мгновение спустя он уже стоял в изножье кровати с умоляющим видом. Его поза растрогала присутствующих, а баронесса предложила даже не делать ему внушение. Коротыш Дандинардьер любил широкие жесты и ответил госпоже де Сен-Тома, что всегда исполнит любое ее веление, в этом пусть уж не изволит и сомневаться.

— Дабы смягчить последствия ссоры, — молвила Виржиния, — прошу вашего внимания, ибо тоже хочу прочесть сказку. Надеюсь, вы найдете ее занятной, хоть она и весьма длинна.

— Если ее написали вы, очаровательная Виржиния, — сказал Дандинардьер, — то, я уверен, она придется по душе всем присутствующим здесь.

— Кто автор, я вам не скажу, — ответила девушка, — но, чтобы сразу исключить вашу пристрастность в мою пользу, заявляю: ее написала не я.

— Чья же она в таком случае? — воскликнул наш мещанин, напуская на себя вид знатока. — Уверяю вас, барышни, мне по нраву лишь ваши творения. Я пойду на край света, чтобы их услышать.

— Как приятно! — сказала Виржиния. — Вы любезны, как никто. Однако нельзя не признать и того, в каком изобилии приходят именно к вам самые красивые слова, самые благородные выражения, самые тонкие и значительные мысли, — вам же остается лишь труд выбрать из них лучшие, и вы всегда выбираете правильно.

— Ах! Ах! Моя принцесса! Вы сразили меня наповал, — ответил Дандинардьер. — Как точны ваши удары! Вы наносите их золотыми стрелами, но раны от того не менее тяжки. Прошу у вас пощады, прекрасная амазонка, я ранен, убит или близок к тому, но лишь от восхищения, от переполняющей меня признательности. Я…

— Довольно, мой друг, — рассмеялся барон. — Мы все очарованы любезностями, которыми вы тут обмениваетесь, однако беседа принимает слишком серьезный оборот.

— Чтобы сделать ее повеселей, — сказал виконт, — я предлагаю господину де Ла Дандинардьеру подумать о женитьбе.

— Я желаю, — заявил наш мещанин, выпятив грудь и состроив недовольную гримасу, при виде которой трудно было сдержать смех, — я хочу в жены девушку красивую и юную, богатую и благородную, но, самое главное, такую умную, чтоб она стала предметом восхищения нашего века и всех веков грядущих, ибо мне смертельно скучно будет в обществе персоны заурядной.

— Поведайте же нам, — попросил приор, — что можете вы сами предложить взамен стольких достоинств?

— Не пристало мне хвалиться, — ответил Ла Дандинардьер, — но, коли вы так настаиваете, я любезно отвечу, что в вопросе доблести и происхождения не уступлю дону Иафету Армянскому[340].

После такого заявления вся серьезность графа мигом улетучилась.

— Какое великолепное сравнение! — воскликнул он. — Я всегда считал, что лучше не придумать.

— Раз вас вполне устраивают два этих моих достоинства, — вновь заговорил Дандинардьер, — то вы не будете разочарованы и моим имущественным положением, ибо я могу вам доказать, что доходы мои чисты и честны. А вот насчет моего ума и характера мне не позволяет ответить скромность.

— И то правда. Положительных качеств у вас предостаточно, — сказал виконт, — но один-единственный недостаток способен испортить все, и недостаток этот — корысть. Не место рядом с отвагой, благородным происхождением, тонкостью чувств и манер, какую только можно желать, гнусной страсти к материальным благам. Это бросает тень на все достоинства и пятнает ваш облик.

— Да, господин, — пылко ответил Дандинардьер. — Но я считаю, что, если не помышлять о материальном, нечего будет есть. Посмотрите на выдающихся мудрецов, которые знают, что один плюс один будет два. Они вовсе не так глупы, чтоб жениться, не получив при этом изрядного состояния. Я хочу достичь того же или умереть в стремлении к этому.

— Господин Дандинардьер, — воскликнул барон, — да этак вы на всю жизнь останетесь холостяком! И очень жаль, ведь молодцы вроде вас ценятся на вес золота. Проникнитесь же любовью к добродетели, откажитесь от страсти к стяжательству.

— О! Вы судите, — сказал наш опечаленный мещанин, — с точки зрения провинциального дворянина, ставящего идею великодушия превыше идеи хлеба насущного. Но повторюсь: если я не встречу особу, равную мне по положению, так что обед будет за мой счет, а ужин — за ее, то любовь сделает меня банкротом.

Столь откровенное признание изумило всех. Дандинардьер же смеялся как сумасшедший, хлопал в ладоши, подпрыгивая в кровати, чему обе прекрасные барышни дивились от души.

— Вы радуетесь, — предположила баронесса, — что у вас такой тонкий вкус?

— Э-э! Вовсе нет, госпожа, — ответил он, — но если галантный человек знает, как устроен свет, он защищен от блуждающих огоньков, что поднимаются от смрадных испарений земли. Вы должны понимать, насколько точно это сравнение.

— Если б мы не понимали, — воскликнула Виржиния, — это означало бы, что мы глупы.

— Значит, я глуп, — заметил приор, — ибо открыто заявляю, что никогда не слыхал ничего бестолковее.

— Вы так говорил; от злобы или от зависти, — возразила Мартонида. — Как тут не понять, что под блуждающими огоньками подразумеваются безрассудные устремления сердца, которые поднимаются в среднюю область головы подобно тому, как настоящие огоньки поднимаются в воздух, и что все это говорит об исключительном уме господина Дандинардьера?

— Да, ум, — подхватила Виржиния, — но ум его подлунен, ибо сияет ярче звезд.

Бедный барон де Сен-Тома с великим трудом сносил бредовый разговор, в коем живейшее участие принимали его дочери. Он пожимал плечами и поглядывал на виконта и приора с мрачным видом, так что ясно было, как мучительно ему видеть этих троих, по которым явно плакал сумасшедший дом.

Приору к тому времени порядком наскучило слушать эти вульгарные речи, поэтому он обратился к нашему мещанину:

— Я было задумал предложить вам руку самой очаровательной особы на свете, но с вами все слишком сложно. Разве что король Сиама позаботится прислать вам свою монаршую сестру или Великий Могол[341] — одну из дочерей, иначе не видать нам счастия плясать на вашей свадьбе.

— Скажу не шутя, господин приор, — молвил Дандинардьер, — что по происхождению и доблестям вполне могу рассчитывать на лучшие партии во Франции. Однако, при всей моей утонченности, готов с удовольствием выслушать и ваши предложения, впрочем, скорее из чистого человеколюбия.

— Прошу вспомнить, однако, — перебила их Виржиния, — что всякий разговор отменяется, пока не будет прочитана сказка, о которой я имела честь вам сообщить.

— В качестве епитимьи за то, что позволил себе заговорить на посторонние темы, — сказал приор, — предлагаю ее наконец послушать.

Все затихли, приглашая приора начинать. Виржиния передала ему бумажный свиток, исписанный мелко-мелко, ибо автором была дама, и он тотчас приступил к чтению.

История принцессы Ясной Звездочки и принца Милона[342] Начало

ила-была принцесса, у которой от блеска прошлых дней только и осталось что балдахин да тарелка — первый из бархата, расшитого жемчугом, вторая из золота, украшенного алмазами. Она берегла их как зеницу ока, однако крайняя бедность вынуждала ее иногда отрывать то жемчужину, то алмаз или изумруд и тайно продавать их, чтобы прокормить семью. Была она вдовой, имела трех юных очаровательных дочерей и знала, что если воспитает их в величии и пышности, подобающих их положению, то в будущем они лишь острее почувствуют выпавшие на их долю невзгоды. Потому она решила продать то немногое, что у нее оставалось, уехать с дочерьми далеко-далеко и устроиться в маленьком сельском доме, где они смогут жить по своим небольшим средствам. Однако на дороге, что вела через весьма небезопасный лес, ее ограбили, и не осталось у нее почти ничего. Это последнее несчастье опечалило бедную принцессу больше всего предыдущего. Она понимала, что придется зарабатывать на пропитание, иначе неминуема голодная смерть. Когда-то она любила хороший стол и умела готовить вкуснейшие соусы. Она всегда держала при себе маленькую позолоченную кухонную утварь, на которую приезжали посмотреть даже из дальних стран. То, что раньше было для нее развлечением, стало теперь средством к существованию. Она обосновалась неподалеку от большого города в красивом домике, где и принялась готовить восхитительные рагу. В этом краю люди любили вкусно поесть, и народ к принцессе так валом и повалил. Только и разговоров было, что об искусной поварихе, и работы было так много, что она едва успевала отдохнуть. Меж тем дочери ее росли, и молва растрезвонила бы об их красоте не меньше, чем о соусах принцессы, не спрячь она их в комнате, из которой они весьма редко выходили.

Однажды, в такой прелестный денек, какие редко в году выдаются, зашла к принцессе одна старушка, очень усталая с виду. Она опиралась на палку, сама сгорбленная, все лицо в морщинах.

— Я пришла, — сказала она, — чтобы вы мне приготовили вкусный обед, ибо, перед тем как уйти в мир иной, я хочу насладиться пребыванием в этом.

Она взяла соломенный стул, уселась поближе к огню и велела принцессе поторапливаться. Увидела принцесса, что одной ей не справиться, и позвала на помощь дочерей: старшую — Медновласку, среднюю — Темновласку и младшую — Златовласку; так мать называла их — по цвету волос. Они были одеты в крестьянские платья, в разноцветные корсеты и юбки. Младшая была самой красивой и доброй. Мать велела одной принести голубей из вольера, другой забить цыплят, а третьей испечь пирог. Мгновение — и они уже поставили перед старушкой чистый прибор: белейшую салфетку, глазурованную глиняную посуду, которую несколько раз меняли во время трапезы. Подали доброго вина, к нему принесли лед, и самые изящные ручки на свете все подливали и подливали в бокал; а добрая старушка знай себе ела с хорошим аппетитом, и премного, а пила еще больше. От вина она стала словоохотлива и наговорила много такого, что принцесса, слушавшая с неподдельным интересом, нашла очень мудрым.

Трапеза завершилась так же душевно, как и началась. Встав из-за стола, старушка сказала:

— Голубушка, будь у меня деньги, я заплатила бы вам, но я давно уже разорилась; мне так нужно было найти вас, чтобы вкусно поесть; но могу пообещать лишь прислать к вам посетителей поудачливей меня.

Принцесса заулыбалась и учтиво ответила:

— Не переживайте, матушка, мне неплохо платят за мои старания.

— Мы с радостью поухаживали за вами, — молвила Златовласка, — а если пожелаете остаться на ужин, то будем вдвое расторопнее.

— Ах! — воскликнула старушка. — Какое счастье родиться с таким великодушным сердцем! Не думайте, что ваша доброта не будет вознаграждена. Будьте уверены, — продолжала она, — первое желание, которое вы загадаете, не вспомнив обо мне, будет исполнено.

В тот же миг она исчезла, и ни у кого не осталось и тени сомнения, что это была фея.

Мать и дочери долго изумлялись всему, что произошло: они никогда раньше не видели фей и весьма испугались. Пять или шесть месяцев прошло, а они все еще напоминали друг другу о случившемся. Стоило кому-то из них чего-нибудь захотеть, как они сразу думали о фее. Но ничего не происходило, и тогда они сильно на нее злились. Но вот как-то раз король отправился на охоту и решил заехать к поварихе, чтобы проверить, правду ли говорят об ее умении вкусно готовить. Три сестры, собиравшие клубнику в саду, услышали, как во двор с шумом входит его свита.

— Ах! — вздохнула Медновласка. — Если бы мне выпало счастье выйти замуж за адмирала, я бы спряла столько ниток, а из ниток соткала бы столько полотна, что ему не нужно было бы больше покупать ткань на паруса для своих кораблей.

— А я, — молвила Темновласка, — если б благосклонная судьба сделала меня женой брата короля, сплела бы столько кружев, что заполнила бы ими весь его дворец.

— А я, — сказала Златовласка, — если б на мне женился король, через девять месяцев родила бы двух красивых мальчиков и столь же прекрасную девочку, волосы бы их спадали локонами, и с них сыпались бы драгоценные камни. Во лбу горела бы яркая звезда, а на шее висела бы роскошная золотая цепочка.

Один из фаворитов короля, поскакавший вперед, чтобы известить хозяйку о прибытии столь важной персоны, услышал голоса, доносившиеся из сада, и остановился послушать. Его немало удивила беседа трех девушек. Сей же миг он поехал к королю, чтобы повеселить его рассказом. Король и правда рассмеялся и велел привести девиц к нему.

Тотчас они предстали перед ним, грациозные и прекрасные, приветствовав его со скромной почтительностью. Когда же он спросил, правда ли желают они себе таких мужей, сестры залились румянцем и опустили глаза. Король настаивал, и они признались ему, ответив утвердительно. Тогда он воскликнул:

— Не знаю, что за неведомая сила управляет мною, но я шага не слуплю, покуда не женюсь на прекрасной Златовласке.

— Ваше Величество, — молвил брат короля, — а я прошу вашего согласия взять в жены очаровательную Темновласку.

— Окажите и мне такую милость, — сказал адмирал, — ибо сердце мое воспылало любовью к Медновласке.

Королю понравилось, что его примеру последовали самые важные люди в королевстве, посему он одобрил их выбор и спросил у матери, дает ли она свое согласие. Та же ответила, что это величайшая радость, какую она только могла пожелать. Король обнял ее, а за ним и принц с адмиралом.

Когда король был готов отобедать, из печной трубы вдруг появился стол, а на нем — семь золотых приборов и самые изысканные блюда. Но король не решался приняться за еду. Он боялся, не ведьмы ли зажарили на своем шабаше эти куски мяса, ведь весьма подозрительно, когда стол падает прямо из дымохода.

Тут появились и закуски; а блюда и чаши были сплошь золотые, да такой тонкой работы, что самого золота краше. В тот же миг появился рой пчел в хрустальном улье и зажужжал самую приятную музыку на свете. И налетело тут в комнату полным-полно шершней, мух, ос, всевозможных насекомых и мошкары, так и вертевшейся над столом, прислуживая королю с невообразимой ловкостью. Три или четыре шмеля подносили ему вино, да еще столь искусно, что ни один из них не посмел в нем искупаться, что свидетельствовало об удивительной умеренности и дисциплине. Принцесса и ее дочери поняли, что происходящее было делом доброй старушки, и благословили день, когда повстречали ее.

После трапезы, продолжавшейся так долго, что уже наступила ночь, когда Его Величество немного устыдился, ибо казалось, что на этой свадьбе Бахус занял место Купидона[343], король поднялся и произнес:

— Закончим же праздник тем, чем он должен был начаться.

Он снял с пальца кольцо и надел его на палец Златовласке. Так же поступили и принц с адмиралом. Пчелы зажужжали вдвое громче, и все весело пустились в пляс. Свита явилась поприветствовать новоиспеченных королеву и принцессу. А вот жена адмирала такого внимания не удостоилась. Она почувствовала досаду, ибо была старше Темновласки и Златовласки, а замуж вышла не столь удачно, как они.

Король отправил обер-шталмейстера к своей матери-королеве с вестями о свадьбах и с просьбой прислать лучшие кареты за королевой Златовлаской и ее сестрами. Королева-мать же была самой жестокой и вспыльчивой женщиной на свете. Узнав, что сын женился ее не спросясь, да еще на девушке низкого происхождения, и его примеру к тому же последовал и принц, она пришла в такую ярость, что испугала весь двор. Она спросила обер-шталмейстера, что могло заставить короля заключить столь недостойный брак. Тот ответил, что причиной всему обещание Златовласки через девять месяцев родить ему двоих сыновей и дочь, у которых будут длинные вьющиеся волосы, звезда во лбу и по золотой цепочке на шее, и что эти невероятные посулы короля-то и пленили. Такая доверчивость сына вызвала у нее лишь презрительную усмешку; затем она разразилась проклятиями, до того была разгневана.

Меж тем кареты подали к маленькому домику. Король позвал с собою и мать трех красавиц, обещая, что к ней будут относиться с должным почтением, но она помнила, что двор подобен бурному морю, и потому ответила:

— Ваше Величество, я слишком много знаю о том, как устроен этот мир, чтобы отказаться от спокойной жизни, которой добилась с таким трудом.

— Как! — воскликнул король. — Вы хотите, как и прежде, содержать трактир?

— Нет, — ответила она, — если вам будет угодно помочь мне в средствах.

— Позвольте хотя бы, — предложил он, — предоставить вам экипаж и слуг.

— Благодарю вас, — молвила она, — но, когда я одна, рядом нет и врагов, которые мучили бы меня. Я боюсь вновь обрести их в лице собственных слуг, ведь при дворе без них нельзя.

Король восхитился разумом и умеренностью женщины, мыслившей с рассудительностью истинного философа.

Пока король уговаривал свою новую родственницу поехать с ним, адмиральская жена Медновласка велела спрятать в своей карете всю богатую утварь и золотые вазы из буфета, намереваясь забрать их себе. Однако фея, незаметно подглядывавшая за нею, подменила их на глиняные кувшины. Когда же Медновласка приехала в новый дом и пожелала отнести сокровища в свои покои, то не обнаружила среди них ничего ценного.

Король же с королевой нежно обняли мудрую старую принцессу и заверили, что она может по своему желанию распоряжаться всем их добром. Так покинули они сельский дом и отправились в город, а об их приближении возвещало далеко разносившееся пение труб, гобоев, литавр и барабанов. Преданные слуги королевы-матери посоветовали ей скрывать свое недовольство, дабы не обидеть короля и не вызвать неприятностей; а посему она держала себя в руках и была с невестками очень дружелюбной: подарила им самоцветы и расточала похвалы, что бы они ни делали, хорошо или плохо.

Королева Златовласка и принцесса Темновласка были очень дружны. А вот адмиральша Медновласка смертельно ненавидела обеих.

— Посмотрите-ка, — возмущалась она, — как благосклонна судьба к моим сестрам. Одна королева, другая принцесса благородных кровей, мужья души в них не чают, а я, старшая, во сто крат красивее их, оказалась женой какого-то адмирала, который даже не любит меня так, как я этого заслуживаю.

Из-за зависти к сестрам она сблизилась с королевой-матерью; да ведь всем было ясно, что доброта последней к своим невесткам — одно притворство: она лишь ждала подходящего мига, чтобы с удовольствием навредить им.

Королева и принцесса ожидали первенцев, когда неожиданно разразилась страшная война и королю пришлось встать во главе войска. Молодая королева и принцесса, не пожелав остаться в подчинении у жестокой королевы, попросили его позволить им вернуться к своей матери, чтобы найти у нее утешение, пока его не будет. Король предпочел не согласиться и попросил жену остаться во дворце, уверяя, что его мать будет хорошо с нею обращаться и заботиться о ней. Еще он добавил, что ничто так его не обрадует, как появление на свет их прекрасных детей, и он с беспокойством будет ждать об этом известий. Злобная королева, с торжеством в душе от того, что сын доверил ей жену, пообещала ему думать лишь о ее благополучии и заверила, что он может ехать со спокойной душой. Король отправился в поход с таким страстным желанием поскорее вернуться, что в каждом сражении рисковал своим войском. Но ему сопутствовала удача, и безрассудная его отвага каждый раз вознаграждалась победой. Однако, как ни спешил он домой, а королева родила еще до его возвращения. У ее сестры-принцессы в тот же день появился на свет очаровательный мальчик, а сама она умерла сразу после родов.

Медновласка же только и думала, как бы насолить королеве. Своих детей у нее не было; а увидев новорожденных, она воспылала ненавистью еще сильнее и решила немедля поговорить с королевой-матерью, ибо нельзя было терять ни минуты.

— Госпожа, — обратилась она к ней, — для меня огромная честь, что Ваше Величество не забывает обо мне в своей милости, и потому я ничего не прошу для себя, а хочу лишь всячески помогать вам. Я понимаю, как огорчило вас то, что король и принц избрали столь недостойные их партии. Четверо детей, появившихся на свет, увековечат совершенную ими ошибку. Наша мать всего лишь бедная селянка, которую отчаянная нужда заставила стать поварихой. Поверьте мне, госпожа, из всех этих младенцев надо сделать рагу, лишить их жизни, пока они вас не опозорили.

— Ах, моя дорогая, — молвила королева, обнимая ее, — вот за что я тебя и люблю — за твою справедливость и готовность разделить все мои невзгоды. Я уж и сама так порешила, осталось лишь придумать, как это исполнить.

— Пусть вас это не тревожит, — ответила Медновласка, — моя собака недавно родила трех щенков того же пола, что и дети королевны. У каждого во лбу звезда, а вокруг шеи отметина, похожая на цепочку. Нужно убедить Златовласку, что она разродилась этими щенками, а ее двух сыновей и дочь, да сына принцессы в придачу выкрасть и умертвить.

— Твой замысел мне очень по душе, — воскликнула злобная королева, — я уже отдала нужные распоряжения Фальши, фрейлине Златовласки. Дело лишь за щенками.

— Они здесь, — сказала Медновласка, — я принесла их с собою.

Открыв котомку, все это время стоявшую у ее ног, она достала оттуда трех щенков бульдога, которых вместе с королевой закутала в пеленки, расшитые золотом и кружевами, как и подобало королевским детям. Заговорщицы положили щенков в корзину с крышкой и направились в покои Златовласки.

— Я пришла поблагодарить вас, — сказала злобная королева, — за тех прекрасных наследников, что вы подарили моему сыну. Взгляните же на них: вот головы, поистине подходящие для корон! Теперь понятно, почему вы пообещали мужу двух сыновей и дочь со звездами во лбу, с длинными волосами и золотыми цепями на шее. Итак, кормите их сами, ибо не нашлось женщины, готовой дать свою грудь собакам.

Несчастная королевна, изнуренная болью, испытанной во время родов, едва не умерла, увидев трех бульдожьих щенков, которые теперь лежали у нее на кровати и жалобно скулили. Она горько заплакала и, сложив руки в мольбе, проговорила сквозь слезы:

— Ох, госпожа, не добавляйте новых упреков к моей муке, ибо она уже не может быть сильнее. О, если бы небеса прибрали меня, прежде чем я испытала такой позор, став матерью этих маленьких чудовищ, — я сочла бы себя слишком счастливой. Но увы! Что же мне делать теперь? Король возненавидит меня так же сильно, как любил.

Тут от слов она перешла к стонам и рыданиям — у нее больше не было сил говорить; торжествующая же королева-мать, сев у ее изголовья, еще битый час с удовольствием осыпала ее проклятиями.

Наконец она ушла. Медновласка же, притворившись, что сочувствует сестре, призналась ей: королевна не первая, на чью долю выпало такое несчастье. Сразу видно, что это дело рук старой феи, наобещавшей им столько чудес. Однако с королем ей теперь встречаться опасно, а потому лучше собраться и уйти к их матери, прихватив трех детей-щенков. Королевна, ничего не отвечая, лишь заливалась слезами пуще прежнего. Только каменное сердце могло не разжалобиться, видя, что сотворили с бедняжкой злобная королева и Медновласка. В отчаянии королевна дала грудь мерзким щенкам, поверив, что это ее дети.

Настоящих же младенцев Златовласки королева-мать приказала Фальши выкрасть и, вместе с сыном принцессы, задушить и закопать так, чтобы ни одна живая душа не узнала. Фрейлина, уже готовая исполнить приказ, завязала на веревке смертоносную петлю, когда вдруг, взглянув на детей, поразилась их дивной красоте; столь чудесны были отметины в виде звезд, горевших у них во лбу, что она не осмелилась запятнать свои преступные руки августейшей кровью.

Она пришла к морю, подтащила к воде шлюпку, поставила в нее колыбель с четырьмя младенцами и положила рядом несколько драгоценных ожерелий. Если судьба приведет их к человеку достаточно милосердному, чтобы их прокормить, то он тотчас будет вознагражден.

Шлюпка, подгоняемая сильным ветром, отплыла от берега так быстро, что Фальшь вскоре потеряла ее из виду. Тут море заволновалось, солнце спрягалось, а над водами сгустились тучи. Засверкала молния, и в небе загремели громовые раскаты. Не приходилось сомневаться, что лодчонка утонула, — и фрейлина обрадовалась, что бедные младенцы погибли, ибо опасалась, как бы не спасло их какое-нибудь чудо.

Король, непрестанно тревожившийся о том, как там его дорогая жена, заключил временное перемирие и спешно вернулся во дворец. Он приехал через двенадцать часов после родов. Узнав об этом, королева-мать явилась к нему со страдальческим лицом, бросилась обнимать, оросила слезами его лицо, притворяясь, будто боль не дает ей заговорить. Король дрожал, не решаясь спросить, что произошло, ибо понимал: случилось что-то очень страшное. Наконец она, овладев собою, сказала, что его жена родила трех щенят. В тот же миг Фальшь показала их королю, а Медновласка, рыдая, бросилась ему в ноги и стала молить не убивать королеву, а лишь отослать ее обратно к матери, ибо она уже была и на это согласна как на великую милость.

Король был так потрясен, что едва дышал. Взглянув на бульдожьих щенков, он с изумлением заметил звезды у них во лбу и некое подобие цепочки вокруг шеи, отличавшейся по цвету от остальной шерсти. В изнеможении он упал в кресло, не в силах принять твердое решение. Однако королева-мать так настаивала, что он согласился изгнать ни в чем не повинную Златовласку. Тотчас ее посадили в носилки вместе с тремя щенками и, нимало не заботясь о том, каково ей приходится, отправили к матери, до которой она добралась едва живая.

Небеса же сжалились над лодкой с тремя принцами и принцессой; покровительствовавшая им фея превратила проливной дождь в молоко, и они не остались голодными. Никакого вреда не причинила им и страшная буря. Семь дней и ночей плавала лодка по морю, а младенцы в открытом море были спокойны, словно на пруду. Но вот их заметило проходившее мимо корсарское судно. Капитан издалека увидел яркий блеск звезд, горевших во лбу у младенцев, и, уверенный, что уловил сияние драгоценных камней, направил корабль навстречу шлюпке. И правда — в ней он обнаружил сокровище, но всего удивительней была для него красота четверых младенцев. Он пожелал взять их себе и потому приказал плыть домой, чтобы отдать детей жене: ведь своих у них не было, а жена хотела их больше всего на свете.

Она встревожилась, что муж так быстро вернулся, ибо тот отбыл в длительное плавание. Но как же обрадовалась она, увидев обретенное им диво дивное: вместе полюбовались они на диковинные звезды, на золотые цепочки, что невозможно было снять, и на длинные волосы. А когда жене вздумалось причесать младенцев, случилось настоящее чудо, ибо с их волос каждый миг падали то жемчуга, то рубины, то алмазы, то изумруды разной величины и без малейшего изъяна. Она рассказала об этом мужу, и тот изумился не меньше ее.

— Я устал, — молвил он, — от ремесла корсара. Если впредь волосы этих детей будут для нас источником богатств, так нечего мне больше и по морям плавать — ведь я и так стану богачом, как все великие капитаны.

Это обрадовало жену корсара, чье имя было Корсарина, и она еще сильнее полюбила четверых детей. Принцессу она назвала Ясной Звездочкой, ее старшего брата — Солнышком, среднего — Счастливцем, а сына принцессы — Милоном. Он был намного красивее двух других мальчиков, так что, хоть и не было на нем ни звезды, ни цепочки, Корсарина любила его больше всех.

Материнского молока у нее не было — вот и попросила она мужа, любившего поохотиться, поймать ей маленьких оленят. Их домик стоял в большом лесу, так что он выполнил ее просьбу без труда. Корсарина оставила оленят рядом с домом с наветренной стороны, а оленихи, учуяв их запах, прибежали их покормить. Тогда Корсарина спрятала оленят, а вместо них положила младенцев, которым пришлось по вкусу оленье молоко. Дважды в день четыре лани приходили к дому Корсарины и кормили принцев и принцессу, принимая их за своих оленят.

Так прошло младенчество монарших детей: и корсар, и его жена самозабвенно любили их, о них одних только и заботились. Корсар был человеком весьма благовоспитанным; ремесло свое выбрал он по прихоти судьбы более, чем сам того желая. Он женился на Корсарине, когда та была фрейлиной у одной принцессы, где получила хорошее воспитание; она знала свет и даже в местах столь диких, где прокормить их могли только морские набеги мужа, все-таки не забыла, как подобает жить. С радостью покончили они с корсарским промыслом, полным опасностей, — ведь теперь им незачем было заботиться о пропитании: каждые три дня с волос принцессы и ее братьев падали драгоценные камни, которые Корсарина продавала в ближайшем городе, а на вырученные деньги всегда покупала детям подарки.

Когда те подросли, Корсар принялся обучать их, развивая способности, коими щедро одарили их небеса, и уж не сомневаясь, что их происхождение окутано большой тайной. В благодарность за сей дар богов он решил научить их всем наукам и, надлежащим образом обустроив свой дом, пригласил достойных учителей. Дети обучались с легкостью, удивлявшей сих почтенных господ.

Корсар и его жена никому не рассказывали, как дети попали к ним, выдавая их за своих собственных, хотя и было заметно, что малыши эти рода куда более знатного. Они были очень дружны, а держались всегда непринужденно и учтиво; однако принц Милон испытывал к принцессе Звездочке более глубокие и пылкие чувства, чем двое других принцев. Стоило ей чего-нибудь захотеть, как он всячески старался исполнить ее желание. Всегда рядом, он сопровождал ее и на охоте, а дома находил предлог, чтобы подольше с нею побыть, никуда не отлучаясь. Солнышко и Счастливец хотя и приходились ей братьями, но никогда не говорили с ней так нежно и уважительно. Звездочка заметила это и тоже полюбила Милона.

А пока росли они, возрастала и их взаимная привязанность, что поначалу приносило им лишь радость.

— Мой дорогой братец, — говорила Звездочка, — будь моих желаний достаточно, чтобы сделать вас счастливым, вы стали бы величайшим королем на земле.

— Ах, сестрица, — отвечал он, — не отнимайте у меня простого счастья находиться подле вас. Я предпочту один час рядом с вами всем высотам, какие только вы мне желаете.

Но она говорила то же самое своим братьям, которые всегда отвечали, что были бы этому рады; а потом добавляла, чтобы испытать их:

— Да, пусть бы вы заняли лучший престол на свете, даже если я никогда больше не увижу вас.

И они тотчас отвечали:

— Вы правы, сестрица, это невысокая цена.

— Так, значит, вы согласны, — спрашивала она, — больше никогда меня не увидеть?

— Конечно, — говорили они, — вы же будете присылать иногда весточки, нам этого хватит.

Уединяясь, она размышляла над тем, сколь разными бывают взгляды на любовь, и понимала, что и ее сердце чувствует то же самое. Солнышко и Счастливец были дороги ей, однако она вовсе не стремилась всю жизнь провести рядом с ними. Но стоило ей лишь подумать, что отец может отправить Милона разбойничать на море или служить в войске, как глаза ей застилали слезы. Так любовь, пока еще скрытая под маской доброты, возросла в этих молодых сердцах. Но вот Звездочке исполнилось четырнадцать лет — и вдруг ее начала мучить совесть: теперь ей казалось, что любить братьев разной любовью несправедливо. Она вообразила, будто виной всему те ласка и забота, какие всегда проявлял к ней Милон, и запретила ему впредь добиваться ее любви.

— Вы уж и так в этом слишком преуспели, — говорила она ему добродушно, — видите, насколько лучше я отношусь к вам.

С какой радостью слушал он эти речи! Его предупредительность не только не уменьшалась, но, напротив, возрастала, и каждый день он находил новый способ выразить ей свою привязанность.

Они еще не знали истоков взаимной нежности, не ведали о ее природе. Но вот однажды Звездочке привезли несколько новых книг. Она взяла первую попавшуюся — это была история двух юных сердец, полюбивших друг друга, хотя они считались братом и сестрой; потом настоящая родня признала их, и они поженились после долгих мытарств. Милон прекрасно читал вслух, умея слушать и сам, и удерживать внимание тех, кто слушал его; поэтому Звездочка попросила его почитать ей, пока она закончит ткать полотно.

Читая сие произведение, он не без волнения заметил, сколь похожи его чувства на описанные в книге. Звездочка была удивлена не меньше. Казалось, автор заглянул прямо к ней в душу. Чем дальше Милон читал, тем больше повествование трогало его; принцесса же, слушая его, все больше умилялась. Как ни старалась она сдержать слезы, но они все же потекли по ее щекам. Старания Милона справиться со своими чувствами оказались столь же тщетны. Он то бледнел, то краснел, голос его срывался. Оба безмерно страдали.

— Ах, сестрица! — воскликнул наконец Милон, выпустив книгу из рук и обратив на Звездочку взор, полный печали. — Как счастлив был Ипполит, когда узнал, что не приходится братом Юлии[344].

— Увы! Не будет нам подобного утешения! Неужели мы меньше заслуживаем его?

Тут она поняла, что сказала слишком много, и смутилась; принца же если что и могло утешить, то лишь смущение Звездочки. С тех пор глубокая грусть овладела ими; тут и слов никаких не нужно было — просто им открылась частица происходящего в их сердцах. От всех они прятали общую тайну, сами не желая осознавать ее и не смея говорить о ней между собою. Но ведь людям свойственно обольщаться, и потому принцесса частенько подумывала о том, что лишь у одного Милона не было звезды во лбу и цепочки на шее. Зато и с его длинных волос тоже падали жемчужины, как и у его кузенов.

Однажды трое принцев отправились на охоту, а Звездочка заперлась в маленькой комнатке: ей очень нравилось мечтать там в полумраке. Притихнув, она сидела, слыша все, что в соседней комнатке, за тоненькой стенкой, говорила мужу Корсарина:

— Пора Ясной Звездочке замуж. Знай мы, кто она, — уж постарались бы найти ей ровню. А коли окажется, что эти молодые люди-то ей вовсе и не братья, — так разве не лучше найти ей в мужья которого-нибудь из них?

— При них не было ничего, что могло бы рассказать об их происхождении, — молвил корсар, — хотя драгоценности, лежавшие в их колыбельках, свидетельствуют, что эти дети из богатой семьи. Но поистине необыкновенно то, что все они, вероятно, близнецы и одногодки, и их целых четверо.

— Думается мне, — сказала Корсарина, — что Милон не родной их брат, ибо у него нет ни звезды, ни цепочки на шее.

— И то правда, — согласился ее муж, — но алмазы падают с его волос, как у остальных. После всех богатств, что мы скопили благодаря этим милым детям, мне хочется лишь одного — узнать, кто же они такие.

— Предоставим это небесам, — молвила Корсарина, — ведь они послали нам этих детей и, когда придет время, несомненно, откроют то, что сейчас от нас сокрыто.

Звездочка внимательно слушала разговор. Несравненную радость доставила ей мысль, что она, возможно, знатного происхождения: ведь ей, хотя и почитавшей названых родителей, тяжело было считать себя дочерью корсара. Но еще больше обрадовало ее, что и Милон, быть может, ей вовсе не брат; сгорая от нетерпения, она тотчас решила поведать всем троим столь нежданную новость.

Она села на буланого коня, на черной гриве которого бриллианты висели гроздьями, ибо стоило ей только раз провести по своим волосам, как с них падало столько драгоценных камней, что украсить ими можно было целый охотничий отряд. Бархатный чепрак был расшит алмазами и рубинами. Скорее помчалась она в лес искать братьев; поскакала туда, откуда доносились звуки охотничьих рожков и собачий лай, и вскоре увидела их. Тут и Милон, едва заметив ее, один устремился навстречу.

— Нежданно и приятно! — воскликнул он. — Наконец-то и вы, Звездочка, развлечете себя охотой, — а то ведь ни на минуту не желали отвлечься от того удовольствия, какое вам доставляет обучение музыке и наукам.

— Мне столько нужно вам сказать наедине, — ответила она, — ведь я приехала сюда искать вас.

— Ах, сестрица, — вздохнул Милон, — и отчего вздумалось вам искать меня именно сегодня? А ведь мне казалось, что вам давно от меня уже ничего не нужно.

Она опустила глаза, покраснев и ничего не ответив, грустно и задумчиво скача рядом с ним. Тут подоспели двое других братьев. Увидев их, она словно пробудилась от глубокого сна, спешилась и устремилась вперед; все трое последовали за ней. Дойдя до лужайки в тени раскидистых деревьев, Звездочка промолвила:

— Остановимся здесь; послушайте, что я узнала.

И она в точности пересказала им разговор корсара с женой, из которого следовало, что они не их дети. Нет нужды говорить, сколь велико было удивление принцев; они тут же принялись обсуждать, что делать дальше. Один решил сразу уехать, никому не сказав ни слова; другой вовсе не хотел уезжать, а третий возражал, что если уж уезжать, то надо об этом предупредить. Первый же стоял на своем, утверждая, что корсар и его жена их не отпустят — ведь они разбогатели-то, расчесывая им волосы. Второй отвечал, что и рад бы уехать, да не знает, куда именно, а жить скитальцем радости немного. Последний добавлял, что неблагодарно покинуть корсара и Корсарину без их согласия; а совсем уж глупо так и стоять в лесу, где им точно никогда не узнать, кто они есть; так что лучше всего рассказать обо всем названым родителям и получить у них согласие на отъезд. Когда все с этим согласились, то сразу же вскочили на коней и поспешили к корсару и Корсарине.

Сердце Милона немного успокоилось — так надежда способна чуть утихомирить тревоги влюбленного страдальца. Любовь озарила ему частичку грядущего: поскольку он больше не считал себя братом Звездочки, страсть его тотчас воспарила, а воображение рисовало тысячи пленительных образов. Они предстали перед назваными родителями и обрадованные, и встревоженные.

— Мы пришли не для того, — начал Солнышко (ибо он говорил за всех), — чтобы отказать вам в должных с нашей стороны дружбе, признательности и уважении, хотя нам и стало известно, как вы нашли нас в море и что вы не родные наши отец и мать. Вы, милосердные, спасли нас, вы дали нам прекрасное воспитание, вы заботились о нас с беспримерной добротою — и мы навсегда сохраним привязанность к вам. Посему, решив искренне поблагодарить вас, мы умоляем рассказать нам все, что вам известно о столь необычайном деле, и дать совет о дальнейшем, дабы мы руководствовались вашей мудростью и не могли себя ни в чем упрекнуть.

Корсар и Корсарина поразились, что открылась правда, которую они столь тщательно скрывали.

— Теперь вы знаете слишком много, — сказали они, — и потому мы не можем больше утаивать, что вы не наши дети и попали к нам лишь по воле судьбы. Нам ничего не известно о вашем происхождении, однако в вашей колыбели лежали драгоценности: стало быть, настоящие родители ваши или высокородные дворяне, или очень богатые люди. Вот и все, что мы знаем — что же можем мы вам посоветовать? Если вы цените нашу привязанность, то, без сомнения, останетесь и скрасите нашу старость. Если же вам не по душе замок, что мы построили в этих краях, и вы тяготитесь жизнью в глуши, — мы пойдем с вами, куда пожелаете, кроме королевского двора. Житейская мудрость внушила нам неприязнь к нему. Быть может, и вам он будет не по вкусу, случись вам лучше узнать его непрестанную суету, дрязги, притворство, обманы, зависть, неравенство, лживость слов и неприкрытость зла. Мы могли бы сказать еще многое, да ведь вы упрекнете нас в пристрастности, — и вполне справедливо: ибо — да, дети, мы хотели бы удержать вас в этом мирном краю, хотя вы и вольны покинуть его, когда пожелаете. Но не забывайте: здесь-то вы словно в гавани, а жаждете выйти в бушующее море, где трудностей всегда больше, чем удовольствий; жизнь коротка и, случается, обрывается в лучшие дни свои, ослепительный блеск величия столь же притягателен, сколь и обманчив, и самое верное из благ — умение ограничивать себя, наслаждаться спокойствием и набираться мудрости.

Корсар еще не закончил свои напутствия, когда принц Счастливец прервал его.

— Мой дорогой отец, — возразил он, — мы слишком сильно хотим узнать что-нибудь о нас самих, чтобы оставаться в этой глуши. Вы соизволили дать нам ценные назидания; надеюсь, что нам удастся им следовать. Однако судьба зовет нас. Позвольте же нам осуществить то, что нам предназначено, и тогда, вернувшись к вам, мы расскажем о своих приключениях.

Услышав это, корсар и его жена заплакали, сильно растрогав этим принцев и особенно Звездочку, такую чувствительную и нежную; ей бы и в голову не пришло покидать этакую глушь, будь она уверена, что с нею здесь навсегда останется принц Милон.

Решившись отправиться странствовать, принцы теперь только и ждали мига отплытия, ибо полагали, что именно море откроет им желанную тайну. На небольшом корабле нашлось место и для их четырех коней; они долго и прилежно расчесывали волосы и, набрав для Корсарины побольше жемчужин и каменьев, попросили отдать им те украшения, что лежали в их колыбельках. Она же, принеся драгоценности из тайника, где все это время заботливо хранила, привязала их все к одежде Звездочки, непрестанно целуя ее и орошая ее лицо слезами.

Столь печального расставания еще не было на свете; корсар и его жена едва не умерли от терзаний, природа коих вовсе не была корыстной — ведь сокровищ они уже накопили столько, что большего и желать нельзя. Солнышко, Счастливец, Милон и Звездочка взошли на корабль, который корсар построил очень прочным и красивым: мачты из черного дерева и кедра, снасти из обшитого золотом зеленого шелка, паруса тоже из зеленого с золотом сукна; к тому же судно было великолепно раскрашено. Сами Антоний с Клеопатрой, а то и гребцы прекрасной Венеры, восхитились бы отплывавшим кораблем[345] — так прекрасен он был. Принцесса сидела на корме, под богатым балдахином; оба ее брата и кузен стояли рядом, сияя ярче звезд небесных; а от тех звезд, что горели у них во лбу, расходился ослепительный свет. Они решили отправиться туда, где корсар нашел их, и вскоре прибыли на место. Там они собирались принести жертвы богам и феям, дабы те оказали им покровительство, указав путь к месту их рождения. Поймав горлицу, они хотели было уж зарезать ее; однако принцессе стало жаль красивую птицу, и, отпуская ее на волю, она промолвила:

— Лети, священная птица Венеры[346], и, если однажды ты понадобишься мне, вспомни, что я сделала тебе добро.

Горлица улетела; на том жертвоприношение и закончилось: тут все четверо заиграли на музыкальных инструментах, да столь дивно, что, казалось, сама природа затихла, чтобы их послушать: стихли и шум волн, и вой ветра, лишь Зефир[347] играл волосами принцессы и колебал полы ее платья. Тут вдруг из волн морских показалась сирена[348], да так чудесно запела, что принцесса и ее братья замерли в восхищении. Сирена же, пропев несколько мелодий, обернулась к ним лицом и крикнула:

— Не тревожьтесь более, пустите ваш корабль по воле волн и сойдите на берег там, где он остановится; а любовь пусть цветет, и да здравствуют любящие.

Звездочка и Милон несказанно обрадовались, ничуть не сомневаясь, что сирена обращалась к ним. Они тайком переглянулись, и сердца их заговорили друг с другом на языке влюбленных, так что Солнышко и Счастливец ничего не заметили. Корабль плыл по воле ветра и волн; ничто не омрачало пути — и погода была ясной, и море спокойным. Плыли они так три полных месяца, и все это время принц Милон часто беседовал с принцессой.

— Сколько сладостных надежд я лелею, милая Звездочка, — сказал он ей однажды. — Ведь я не брат вам, а над моим сердцем властны лишь вы и никто иной; однако в нем нет места злодеянию, а ведь таковым являлась бы моя любовь к вам, будь вы моей сестрой. Но милостивая сирена своим советом подтвердила и все мои догадки.

— Ах, братец, — возразила она, — не будем верить темным речам, смысл коих нам недоступен. Что станется с нами, коли мы прогневаем богов чувствами, которые им не по душе? Ведь сирена поведала нам так мало, — как знать, не чрезмерное ли воображение причиной нашей преждевременной радости?

— Вы отпираетесь, жестокая, — опечалился тогда принц, — и не столько из почтительного страха перед богами, сколько из неприязни ко мне.

Ничего не отвечая ему, Звездочка лишь подняла глаза к небу и глубоко вздохнула, что Милон воспринял как знак ее благосклонности.

Была пора, когда дни стоят длинные и жаркие; вечером принцесса с братьями поднялись на верхнюю палубу, чтобы полюбоваться закатом на море. Звездочка села, братья встали рядом; взяв музыкальные инструменты, все восхитительно заиграли на них. Между тем корабль, подгоняемый легким ветерком, казалось, быстрее заскользил по волнам, торопясь обогнуть небольшой мыс, за которым располагался прекраснейший из городов на свете, внезапно открывшийся нашим мореплавателям. Вид его восхитил путешественников: мраморные дворцы с золотыми крышами, а остальные дома — из тончайшего фарфора; великолепие красок оттеняла глазурь листвы вечнозеленых деревьев. При виде такой роскоши Звездочка и ее братья пожелали бросить якорь в здешнем порту, однако тут могло не найтись места для их корабля — столько судов уже стояло в гавани, что их мачты походили на плавучий лес.

Сказано — сделано: но стоило им только сойти с корабля, как на берегу столпилось множество людей, привлеченных великолепным видом новоприбывшего судна, красотой превосходившего даже то, которое аргонавты построили для поисков Золотого руна[349].

Дивная краса детей со звездами во лбу очаровала всех, и о них тотчас доложили королю; тот, не поверив, сам поспешил на просторный балкон, выходивший прямо на море. Он увидел, как принцы Солнышко и Милон, взяв принцессу на руки, спустили ее на землю, затем вывели коней, чья богатая сбруя была под стать остальной роскоши. Солнышко вскочил на черного как смоль, Счастливец — на серого, конь Милона был белоснежным, а у принцессы — ее верный буланый. Король залюбовался четверкой всадников, скакавших так гордо, что никто не мог даже близко к ним подойти.

Принцы, заслышав, как люди говорят: «Смотрите, вон король», — взглянули вверх и, увидев его во всем блеске, тотчас отвесили низкий поклон и чинно прошествовали мимо, не отводя от него взора. Король тоже смотрел на них — красота принцессы поразила его так же, как и пригожесть юных принцев. Он велел своему обер-шталмейстеру предложить гостям королевское покровительство и позаботиться о них — ведь в этом краю они, вероятно, чужестранцы. Наши же путешественники, с почтением и признательностью приняв оказанную честь, попросили дать им лишь дом, где они поселились бы все вместе, и хорошо бы он находился в нескольких лье от города, ибо они любили прогулки. Тотчас обер-шталмейстер распорядился приготовить для них один из лучших домов, где они удобно расположились со всем своим скарбом.

Короля так восхитили четверо юных путешественников, что он немедля явился в покои своей матери-королевы и рассказал ей о дивных звездах, что сияли у них во лбу. Та сперва застыла в изумлении, а затем с притворным равнодушием поинтересовалась, сколько им может быть лет. Король ответил, что пятнадцать, а может быть, и шестнадцать. Она ничем не выдала своей тревоги, но ужасно испугалась: выходило, что Фальшь предала ее. Тем временем король, широко шагая взад-вперед, все твердил:

— Счастлив же, должно быть, отец, у которого столь блестящие сыновья и такая красивая дочь! Я же, несчастный правитель, — отец трех щенков. Ничего не скажешь — прекрасные наследники! Будущее моей короны весьма многообещающе.

С каждым его словом росла тревога королевы-матери. Сверкающие во лбу звезды и возраст незнакомцев до того напоминали ей принцев с их сестрой, что теперь она была почти уверена в предательстве Фальши, все больше убеждаясь, что та не убила королевских детей, а, наоборот, спасла. Однако, овладев собою, она ничем не выдала смятения и в тот день даже не отправила никого разузнать о них побольше. Зато на следующее утро королева-мать велела своему секретарю пойти к ним и, якобы исполняя приказ короля о благоустройстве их дома, рассмотреть как следует эти самые звезды, горевшие во лбу у юных странников.

Секретарь незамедлительно отправился выполнять поручение. Он застал принцессу за утренним туалетом. В те времена торговцы еще не продавали краску для волос на каждом углу, и поэтому светлое оставалось светлым, а темное ничем нельзя было осветлить. Посланник королевы увидел, как принцессе расчесывают распущенные волосы, ниспадавшие до пола золотыми локонами. Вокруг стояло несколько корзин, чтобы не растерять падавшие драгоценные камни. Звезда во лбу сверкала так, что больно смотреть, а золотая цепочка на шее была столь же поразительной, как и алмазы, падавшие прямо в корзины. Секретарь не верил глазам своим, когда принцесса выбрала самую большую жемчужину и попросила его сохранить ее как памятный дар: а это была та самая жемчужина, которая теперь является достоянием испанских монархов и известна под названием Перегрина[350], что значит «Паломница», ибо досталась от путешественницы.

Секретарь поприветствовал троих принцев, побеседовав с ними и разузнав все что нужно, и откланялся, смущенный столь великой щедростью. Вернувшись во дворец, он доложил обо всем королеве-матери, и та еще больше утвердилась в своих подозрениях. Секретарь сказал ей, что у Милона звезды не было, но драгоценные камни падали с его волос, как и у его братьев, и что, по его мнению, он самый красивый из них; а явились они все из далеких краев, откуда отец и мать отпустили их ненадолго, дабы увидели они чужеземные страны. Королева, теперь немного сбитая с толку, уж начала подумывать, что это вовсе не дети короля.

Так металась она между страхом и надеждой, а король, весьма любивший охоту, тем временем как-то проезжал мимо дома наших юных путешественников. Обер-шталмейстер, сопровождавший его, указал, где по его приказанию устроили Звездочку и ее братьев.

— Королева не хотела, чтобы я навестил их, — молвил король, — она боится, что в их краях свирепствует чума и кабы они заразу к нам не привезли.

— Эта юная незнакомка, — сказал первый шталмейстер, — и вправду очень опасна. Но я, Ваше Величество, боялся бы скорее очарования ее глаз, чем какой бы то ни было заразы.

— Поистине, — ответил король, — я с вами согласен.

И он уже было подстегнул коня, как вдруг услышал из распахнутых окон просторной гостиной музыку и пение; нежная мелодия была так сладка, что он спешился и пошел к дверям.

Принцев же шум и лошадиное ржание заставили выглянуть из окна. Увидев короля, они почтительно поклонились и с радушным видом поспешили навстречу; братья в знак покорности обняли его колени, а принцесса целовала ему руки; все словно бы признавали в нем родного отца. Король, взволнованный и растроганный, приласкал их, но не мог понять, отчего сам так расчувствовался. Он попросил их непременно явиться во дворец, где с радостью представит новых друзей королеве-матери; они же, поблагодарив за такую честь, заверили, что дело лишь за готовностью их одежд и экипажей, и вскоре они обязательно приедут к нему на поклон.

Король же после охоты прислал им половину добычи, а другую половину отвез матери.

— Как! — воскликнула она. — Ваша добыча столь скудна? Обычно вы убиваете в три раза больше дичи.

— Верно, — ответил король, — но я отдал часть прекрасным чужестранцам. Я чувствую к ним столь необычайную привязанность, что сам немало удивлен. Если бы вы так не боялись заразы, я бы давно уже распорядился поселить их во дворце.

Королева-мать, сильно разозлившись, осыпала его обвинениями в недостаточном почтении и упреками в опасном легкомыслии.

Едва король ушел, она послала за Фальшью и уединилась с нею в своих покоях. Там она схватила фрейлину одной рукой за волосы, а другой поднесла к ее горлу кинжал.

— Несчастная, — прошипела она, — не знаю, какие остатки доброты мешают мне принести тебя в жертву моему праведному гневу. Ты предала меня. Ты не убила четверых младенцев, которых я отдала тебе, чтобы ты от них избавилась. Признайся же в своем преступлении, только так, быть может, я пощажу тебя.

Фальшь, едва живая от страха, кинулась к ней в ноги и рассказала, что случилось в ту давнюю ночь, когда разыгралась буря. Она уверяла, что дети не могли тогда выжить, ибо непогода была такой страшной, что ее саму чуть не забил град. Теперь же она просит у королевы-матери лишь немного времени, чтобы найти иной способ отделаться от этих детей одного за другим, и притом так, что в этом не заподозрит ее никто на свете.

Королева, желавшая лишь их смерти, немного смягчилась и приказала статс-даме не терять ни минуты. Старуха Фальшь понимала, какой опасности подвергается, и пустилась во все тяжкие. Она выждала, когда трое принцев отправились на охоту, а сама с гитарой в руках уселась под окном принцессы и затянула:

Когда навек все вёсны отцвели.

Звездочке такие стихи пришлись по душе, и она вышла на балкон посмотреть, кто поет. Едва она показалась, как Фальшь, нарядно одетая, низко ей поклонилась; тогда и принцесса в свою очередь поприветствовала фрейлину, шутливо поинтересовавшись, не о себе ли самой та только что пела.

— Да, красавица, — ответила Фальшь, — эти слова прямо-таки как будто для меня и написаны; а вот, чтобы они никогда не касались вас, я дам вам совет, которым вы непременно должны воспользоваться.

— Что же это за совет? — спросила Звездочка.

— Я скажу, как только позволите мне подняться к вам в комнату, — молвила Фальшь.

— Вы можете войти, — сказала принцесса.

Старуха, не мешкая, вплыла в дом с видом придворной дамы, — а вид этот, однажды побывав при дворе, уже невозможно утратить.

— Красавица, — заговорила Фальшь, не теряя ни минуты (ибо боялась, что им могут помешать), — небеса одарили вас неземной прелестью. Помимо яркой звезды во лбу, про вас рассказывают и другие чудесные вещи. Но одного-то, самого необходимого, вам как раз и недостает. Как жаль!

— Чего же у меня нет? — спросила принцесса.

— Танцующей воды, — ответила злобная фрейлина. — Будь такая вода у меня — вы не увидели бы ни единого седого волоска на моей голове, ни морщинки на лбу, у меня были бы самые красивые зубы на свете и моя девическая прелесть очаровала бы вас. Увы! Я узнала этот секрет слишком поздно, когда время уже стерло всю мою красоту. Учитесь же на моих ошибках, милое дитя, пусть хоть это утешит меня, ибо я чувствую к вам необъяснимую нежность.

— Но где же я найду эту танцующую воду? — вновь спросила Звездочка.

— Ее можно найти в Светлом лесу, — ответила Фальшь. — У вас есть трое братьев. Хотя бы один из них должен любить вас настолько, чтобы отправиться за ней туда. Неужели они не дорожат вами? А ведь с этой водой вы могли бы оставаться прекрасной еще сто лет после смерти.

— Мои братья любят меня, — сказала принцесса, — но один из них точно ни в чем мне не откажет. Если эта вода и вправду столь чудесна, как вы говорите, я вознагражу вас соразмерно вашим заслугам.

Коварная старая фрейлина поспешно удалилась, обрадованная таким скорым успехом. Напоследок она обещала Звездочке обязательно навестить ее.

Продолжение

олос приора зазвучал с хрипотцой, и барон забрал у него тетрадь, промолвив:

— Позвольте перебить вас и самому почитать, ибо, думаю, вы будете мне за это благодарны.

— Охотно, — ответил приор, — дамам ваше чтение придется больше по душе, чем мое.

— Ну, это еще не известно, — молвила баронесса. — Вы остановились, как раз когда еще сильнее разожгли наше любопытство.

— Вы слишком любезны, госпожа, — молвил Дандинардьер, — никогда бы не подумал, что произведение столь незначительное, к тому же весьма небрежно написанное — да в нем и ценности-то никакой нету, — и вот оно так благосклонно принято.

— Уверяю вас, — воскликнула Виржиния, — что оно полностью завладело моим вниманием. Никогда бы не разлучалась с Ясной Звездочкой.

— А я с принцем Милоном, — добавила Мартонида. — Его сомнения в своем происхождении — причина стольких бед, что я поистине разделяю все его тревоги.

— Ну-ну! Вовсе нет, вовсе нет, сударыни! — не согласился Дандинардьер. — Finis coronat opus[351].

— О, Боже! — рассердилась вдруг баронесса. — Это еще что вы такое сказали? Белиберда пополам с тоскою! Позвольте заметить, что наши уши столь же нежны, как и у придворных дам, и подобные речи вовсе не для них.

Дандинардьеру, не вполне уверенному, что он изрек все правильно, оставалось лишь предположить, будто госпожа де Сен-Тома поняла афоризм не в пример лучше него; потому он рассыпался в извинениях за свою неудачную шутку, признав, что удивлен ее столь глубокими познаниями в латыни.

— Ах, сударь, — молвила она, — женщины в наше время столь же мудрены, сколь и мужчины. Они учатся, и способности их безграничны. Какая жалость, что им нельзя занимать всякие посты в государстве. Парламент, полностью состоящий из женщин, был бы милейшим на свете. Можно ли вообразить что-нибудь приятнее смертного приговора, произнесенного очаровательными алыми губками прекрасной дамы?

— Несомненно, — согласился Дандинардьер (всячески старавшийся поскорее изгладить из памяти свой неудачный Finis coronat opus), — несомненно и еще раз несомненно. Я бы не переживал, что меня повесят, если бы приговор мне вынесла столь очаровательная особа, как вы, баронесса.

— Вы слишком любезны, — ответила госпожа де Сен-Тома. — Но окончим же чтение сказки. Ведь она лучше всего, что мы можем тут наговорить.

Приор тотчас продолжил читать:

История принцессы Ясной Звездочки и принца Милона Окончание

ринцы воротились с охоты. Один принес кабана, другой зайца, а третий оленя. Каждый положил добычу к ногам сестры. Безучастно взглянула она на эти подношения, думая лишь о том, что ей сказала Фальшь. Тревога овладела ею.

Милон, ни на минуту не перестававший наблюдать за ней, очень скоро заметил это.

— Что с вами, милая Звездочка, — спросил он, — или этот край вам не по душе? Если так, уедем отсюда немедля. А быть может, выезд наш недостаточно хорош, или обстановка не очень красива, или еда не слишком вкусна? Ответьте, прошу вас, чтобы я смог первым исполнить ваше желание и других заставить сделать то же самое.

— Доверие, которое вы мне оказываете, прося меня рассказать вам, что происходит у меня в душе, — ответила она, — обязывает меня признаться: я не смогу жить, если у меня не будет танцующей воды. Найти ее можно в Светлом лесу, и с ней я не буду больше страшиться жестокого течения времени.

— Не печальтесь, милая Звездочка, — молвил Милон, — я тотчас отправлюсь за ней и либо принесу ее вам, либо смертью своей докажу, что добыть ее невозможно.

— О нет! — воскликнула Звездочка. — Я лучше откажусь от неувядающей красоты и стану уродливой, чем решусь рисковать вашей жизнью, — так она мне дорога. Я заклинаю вас не думать больше о танцующей воде, я запрещаю вам, если мое слово хоть что-то значит для вас.

Принц притворился послушным, но, как только она успокоилась, тотчас вскочил на своего белого коня, умевшего скакать быстрее ветра, захватив с собою денег и богатую одежду. Драгоценные камни были ему без надобности — ведь стоило только трижды расчесать волосы гребнем, как с них нападало бы бриллиантов на целый миллион. Правда, надо признаться, что камешков-то падало то много, а то и не очень, ибо на это влияли и настроение принцев с принцессой, и их самочувствие. Милон никого не взял себе в спутники, чтобы располагать большей свободой и в случае опасности рискнуть, не слушая предостережений доброго и пугливого слуги.

Но вот пришло время ужина; тут-то принцесса, не увидев за столом Милона, так встревожилась, что не смогла ни есть, ни пить и приказала повсюду искать его. Двое принцев, знать не знавших ничего о танцующей воде, принялись успокаивать ее, говоря, что он где-то неподалеку, наверняка гуляет по лесу в глубокой задумчивости, в которую, как она хорошо знала, впадал он частенько. Однако к полуночи она совсем потеряла всякое самообладание и в слезах поведала братьям, что Милон уехал из-за нее, ибо она призналась ему в страстном желании обладать танцующей водой из Светлого леса. Туда он, без сомнения, и отправился. Услышав это, двое принцев решили послать на его поиски слуг; принцесса же велела передать ему, что заклинает его вернуться.

Тем временем злобной Фальши не терпелось узнать, подействовал ли ее совет. Прослышав, что Милон уже в пути, она несказанно обрадовалась, ибо не сомневалась, что теперь его никому не догнать и, значит, с ним приключится беда. Она поспешила во дворец, гордая своею удачей, и рассказала обо всем королеве-матери:

— О да, госпожа, сомнений нет: это они, те самые трое принцев и их сестра: у них во лбу звезды, цепочки на шее, а с волос невиданной красоты падают бриллианты. Принцесса носит украшения в виде тех самых драгоценностей, что я когда-то положила младенцам в колыбель, а на те, что падают с ее волос, даже и внимания не обращает. Теперь я ни капли не сомневаюсь, что это те самые дети, хотя я и постаралась, чтобы о них никогда больше не услышали. Я обещаю избавить вас от них, госпожа. Все о чем я прошу, — ибо это единственный способ загладить свою вину, — это дать мне время. Вот уже один из принцев отправился на поиски танцующей воды — там он неминуемо погибнет, и такая же участь ждет остальных.

— Посмотрим, — молвила королева, — оправдаются ли ваши ожидания. Не сомневайтесь — только ваши успехи спасут вас от моего праведного гнева.

Фальшь удалилась, испуганная пуще прежнего, перебирая в уме все способы избавления от монарших детей.

Послать принца Милона за танцующей водой — лучше и придумать было нельзя, ибо отнюдь не так уж просто было ее зачерпнуть. Не было человека, не знавшего к ней дороги, но множество слухов ходило о том, сколько бед принесла она нашедшим ее. Без устали скакал Милон и без пощады гнал белого коня своего, дабы поскорее вернуться и преподнести Звездочке то, чего она так желала. Восемь дней и ночей кряду мчался он, лишь изредка отдыхая под лесными деревьями, подкрепляясь лишь плодами, что удавалось сорвать по дороге, и скрепя сердце отпуская коня пощипать траву, ибо это отнимало драгоценное время. Наконец он оказался в краю, где его стал мучить невыносимый жар. Нет, солнечные лучи не палили тут горячее, — и принц, размышляя, в чем причина, взошел на вершину горы и вдруг увидел внизу Светлый лес. Деревья в нем горели вечным огнем, не сгорая, зато на месте обезлюдевшей деревни была выжженная земля. Из леса же доносились шипение змей и рычание львов, чему принц немало удивился, ибо в таком пекле могла бы выжить разве что саламандра[352].

Потрясенный столь жутким зрелищем, Милон спустился с горы, размышляя, что же делать дальше. Уже не раз он готов был проститься с жизнью. Чем ближе подъезжал он к пылающему лесу, тем сильнее чувствовал жажду. Наконец он увидел, как прямо из скалы бьет источник, чьи воды падают в мраморный бассейн. Спрыгнув с коня, он подошел и наклонился, чтобы наполнить маленькую золотую чашу, которую взял с собой в надежде привезти в ней танцующую воду для принцессы. Тут он заметил, что в водах бассейна тонет горлица; ее перья вымокли, и она, совсем выбившись из сил, уже погружалась на дно. Милону стало жаль ее. Он вытащил птичку, взяв ее за лапки, чтобы вытекла вода, которой она наглоталась, затем согрел и вытер ей крылья тонким платком. Помощь его пришлась так кстати, что не прошло и минуты, как бедная горлица воспрянула и защебетала еще веселее, чем прежде того, как ей едва не пришлось утонуть.

— Государь мой Милон, — тихо и нежно проворковала она, — из всех птичек-невеличек, что обитают в лесу, я — самая признательная. И благодарность моя вам за спасение не сравнится ни с чьей. Уже не в первый раз ваше семейство оказывает мне подобную милость, и я тоже рада буду услужить, ибо мне известна цель вашего путешествия, — что и говорить, дерзкая цель, ведь погибшим здесь несть числа. Танцующая вода — восьмое чудо света для дам. Она дарит красоту, молодость, очарование. Однако вы не сможете до нее добраться, не расскажи я вам, как найти ее, ибо вскипает она лавою в глухой лесной чаще и потом низвергается в пропасть. Дорога туда усыпана горящими ветвями, падающими с деревьев, а посему, полагаю, иного способа добраться туда, кроме как по воздуху, не существует. Отдохните здесь и ни о чем не тревожьтесь, а я сделаю все, что надобно.

Тотчас горлица взмахнула крыльями и принялась летать, то поднимаясь, то опускаясь и вновь взмывая под самое небо. На закате она сказала принцу, что все готово. Милон взял в руки услужливую птичку, поцеловал ее, погладил перья, поблагодарил и, отпустив ее, поехал на своем прекрасном белом коне следом за ней. Не проскакав и сотни шагов, он увидел норных зверей и подземных насекомых, выстроившихся в две строгие шеренги: тут были лисицы, барсуки, кроты, улитки, муравьи — такое их множество, что принцу было невдомек, какая сила собрала их всех вместе.

— По моему велению, — сказала ему горлица, — вы видите здесь этих маленьких подземных жителей. Все они хорошо потрудились для вас, причем в большой спешке. Мне будет приятно, если вы их за это поблагодарите.

Принц с поклоном ответил, что желает им более плодородного места для обитания и с радостью предоставит им таковое. Все зверушки остались довольны.

Тут Милон, оказавшись у входа в пещеру, спешился и оставил коня, а сам вошел внутрь и, согнувшись в три погибели, последовал за доброй горлицей, которая благополучно привела его к источнику. Вода так шумно бурлила, что принц наверняка бы оглох, если б птица не дала ему два своих белых пера, чтобы заткнуть уши. Он несказанно удивился, что вода эта танцевала так же ловко, как Фавье и Пекур[353]. Правда, танцы были лишь старинные — бокан, марье и сарабанда[354]; мелодии же напевали порхавшие в воздухе птицы. Принц, до краев наполнив золотую чашу, сам дважды отпил и стал вдруг во сто крат красивей, чем был, да притом так освежился, что и жар самого горячего места на земле — Светлого леса — замечать перестал.

Назад он вернулся той же дорогой, которой пришел; конь умчался было, но, заслышав зов хозяина, тотчас галопом прискакал назад. Принц легко вспрыгнул на него, гордый, что достал танцующую воду.

— Милая горлица, — обратился он к птице, держа ее в ладонях, — мне неведомо, каким чудом у вас такая власть в этих местах; я так поражен этим и столь признателен вам, что хочу возвратить вам свободу, ибо она есть величайшее из благ, а я тем самым желаю отплатить вам добром.

С этими словами он отпустил горлицу, которая пугливо полетела прочь, словно оставалась с ним против воли.

«Какое непостоянство! — подумал тогда Милон. — В тебе больше от человека, чем от горлицы. Ведь переменчивы люди, а не птицы».

Горлица же, паря в воздухе, спросила его:

— Да знаете ли вы, кто я?

Принц удивился, что горлица словно ответила на его мысль; рассудив, что она очень умна, он горько пожалел, что отпустил ее.

«Она могла бы помочь мне, — сказал он себе, — и научить тому, как обрести покой в жизни».

Однако он рассудил, что никогда не нужно жалеть об оказанном благодеянии, тем более что он был в долгу перед ней: ведь ей пришлось преодолеть столько препятствий, чтобы помочь ему достать танцующую воду. Меж тем золотой его кувшинчик был надежно закупорен, вода в нем не могла ни пролиться, ни испариться, и Милон уже предвкушал радость Звездочки и свою собственную, когда он вновь увидит ее, как вдруг, откуда ни возьмись, появилось несколько всадников, скакавших во весь опор. Они не заметали бы его, не окликни он их, и тогда принялись живо показывать на него друг другу. Принц ничуть не испугался, ибо от природы был отважен и мало тревожился об опасности, но огорчился из-за непредвиденной задержки в пути. Он побыстрее поскакал им навстречу и приятно удивился: то были слуги, показавшие ему записки, а лучше сказать — приказы, которые прислала ему принцесса: она просила, чтобы он не подвергал себя опасности в Светлом лесу. Милон поцеловал строчки, написанные рукой Ясной Звездочки, и несколько раз вздохнул. Вскоре он уже был дома и только своим появлением смог унять ее несказанную тревогу.

Он нашел ее сидящей под деревьями; увидев его живым и здоровым, она, в смятении, не знала, что сказать ему. Ей хотелось и отругать его за то, что уехал, ослушавшись ее, и поблагодарить за привезенный ей необыкновенный дар. Наконец нежность пересилила, и она обняла любимого брата, осыпав его упреками, впрочем, без тени обиды.

Неусыпно следившая за нею старуха Фальшь от соглядатаев узнала и о возвращении Милона, и о том, что он стал еще краше прежнего, а принцесса, едва лишь оросив лицо танцующей водой, так несказанно похорошела, что невозможно стало выдержать даже самый мимолетный ее взгляд, не потеряв рассудок.

Фальшь испытывала и удивление, и досаду, ибо рассчитывала, что принц погибнет в столь опасном предприятии. Однако унывать было некогда. Она выждала, когда принцесса отправилась одна в храм Дианы, подошла к ней и сказала с самым дружелюбным видом:

— Как я рада, госпожа, что мой совет оказался столь полезен. Стоит лишь взглянуть на вас, чтобы понять, что вы являетесь счастливой обладательницей танцующей воды. Если позволите, я посоветую вам еще кое-что. Постарайтесь достать поющее яблоко. Это яблоко не простое: заполучив его, человек становится таким умным, что не остается на свете ничего такого, чего бы он не умел. Хочешь внушить свои убеждения, — стоит лишь вдохнуть аромат яблока. Желаешь ли стать оратором, сочинять стихи, писать прозу, развлекать, заставлять смеяться или плакать — яблоку подвластно все, оно поет так искусно и звонко, что его нужно слушать не иначе как лишь за восемь лье, а то потеряешь слух.

— Вовсе оно мне не нужно! — воскликнула принцесса. — Вы нарочно рассказали про танцующую воду, чтобы погубить моего брата. Ваши советы слишком опасны.

— Как же так, госпожа? — возразила Фальшь. — Вы не хотите стать самой ученой и умной особой на свете? Признайтесь, что кривите душой…

— Ах! Что бы сталось со мною, — продолжала Звездочка, — если бы мне принесли моего дорогого брата при смерти или мертвым?

— Он больше никуда не пойдет, — сказала старуха. — Теперь за другими черед служить вам, к тому же это дело вовсе не такое уж рискованное.

— Как бы не так, — ответила принцесса, — я не намерена подвергать их опасности.

— Мне все же жаль вас, — заявила Фальшь, — ибо вы упускаете столь благоприятную возможность. Подумайте все-таки хорошенько. Прощайте, госпожа.

И старая фрейлина удалилась, с тревогой перебирая в уме, все ли правильно сделала. Звездочка же так и стояла в нерешительности у ног мраморной Дианы, не зная, как поступить: и братьев-то она любила, и себя потешить хотелось — а ничто другое ее бы так не обрадовало, как поющее яблоко.

Вздыхала она, вздыхала и наконец заплакала. Солнышко возвращался с охоты и услышал всхлипывания, доносившиеся из храма. Войдя туда, он заметил, как принцесса поспешно закрывает вуалью лицо, ибо ей было стыдно, что глаза ее наполнились слезами. Но принц стал заклинать поведать ему причину; тогда Звездочка призналась, что ей стыдно из-за такого печалиться. Но, чем больше она пыталась скрыть правду, тем сильнее Солнышко хотел ее узнать.

Наконец она рассказала ему, что все та же старушка, прежде уговорившая ее отыскать танцующую воду, поведала ей о поющем яблоке, которое было еще чудеснее, ибо делало человека на диво умным. Принцесса добавила, что отдала бы полжизни за такое яблоко, однако поиски его слишком опасны.

— Ну, уж за меня-то вы не бойтесь, — улыбнулся ей брат, — ибо я и не намерен оказывать вам такую услугу. Как, вы ли не достаточно умны? Полно, полно, сестрица, не огорчайтесь из-за такой ерунды.

Звездочка пошла домой следом за ним, раздосадованная его словами и тем, что ей не видать поющего яблока. Потом все четверо сели ужинать, но принцесса не могла проглотить ни кусочка. Милон, любезный Милон, только на нее и смотревший, стал угощать ее самыми вкусными яствами.

Но едва она откусила, как по щекам потекли слезы, и, рыдая, она выбежала из-за стола. Боже, как встревожился Милон: Звездочка расплакалась! Он стал спрашивать, что с нею, и Солнышко рассказал ему все, еще и обидно насмехаясь над сестрой. Принцессу это так задело, что она заперлась у себя и не выходила весь вечер.

Едва Солнышко и Счастливец легли спать, Милон оседлал своего белоснежного скакуна. Никому не сказал он, куда держит путь, лишь оставил письмо для Звездочки с просьбой передать его, когда она проснется. Ночь была долгая, и он помчался куда глаза глядят и знать не зная, где искать поющее яблоко.

Утром принцессе принесли письмо от него. Легко представить, как встревожилась она и как была растрогана: тотчас кинулась в комнату братьев, чтобы прочесть им его, и они столь же забеспокоились — ведь все четверо были так дружны. Сразу же вдогонку отправили почти всех слуг, дабы те вернули его домой, отговорив от поистине опасного предприятия.

Меж тем король вовсе не позабыл о прекрасных детях, уединенно живших в лесу. Сердце непреодолимо влекло его к ним. Проезжая мимо, он каждый раз мягко упрекал их, что они так и не приехали во дворец погостить. Они же, сперва ссылаясь на неисправность экипажей, теперь отговорились отсутствием брата и заверили Его Величество, что по его возвращении непременно воспользуются данным позволением и смиренно засвидетельствуют королю свое почтение.

Принц же Милон мчался во весь опор — так подгоняла его любовь. На рассвете он увидел красивого юношу: тот читал книгу, лежа под деревьями. Милон учтиво обратился к нему:

— Позвольте прервать вас, чтобы осведомиться: не известно ли вам, где можно найти поющее яблоко?

Юноша взглянул на него и, милостиво улыбаясь, спросил:

— Вы так желаете отыскать его?

— Да, если мне это по силам, — ответил принц.

— Ах, господин, — вздохнул незнакомец, — значит, вы не ведаете обо всех грозящих вам опасностях, о которых как раз и написано в этой книге, да так, что страшно читать ее.

— Это не важно, — молвил Милон, — опасности меня не остановят, скажите только, где его найти.

— В книге говорится, — сказал юноша, — что оно в бескрайней Ливийской пустыне, его пение слышно за восемь лье, а стерегущий его дракон уже съел пятьсот тысяч таких же вот дерзких храбрецов, как вы.

— Значит, я буду пятьсот тысяч первым, — ответил принц, тоже улыбнувшись в ответ.

И, поклонившись юноше, он поскакал в Ливийскую пустыню. Его прекрасный конь зефирской породы, ибо происходил от Зефира[355], летел быстрее ветра.

Навострил принц ушки, да все напрасно — не слышно было никакого пения яблока, и тут после долгой и бессмысленной дороги охватила Милона глубокая грусть. Вдруг он увидел бедную горлицу: та упала прямо к его ногам, чуть живая. Принц, не видя никого, кто мог ее ранить, уж подумал, что птичку, прежде служившую Венере, но вырвавшуюся из клетки, догнала стрела расшалившегося Амура. Как бы то ни было, Милон пожалел птицу: спрыгнув с коня, он взял ее в ладони, стер алую кровь с белых перышек и, достав из кармана пузырек с чудодейственным бальзамом, смочил им рану горлицы. Едва он сделал это, как птица открыла глаза, подняла голову, взмахнула крылышками и молвила:

— Здравствуйте, любезный Милон. Видно, судьбой вам предназначено спасать меня; а моя участь — приносить вам пользу. Вы приехали за поющим яблоком. Дело хотя и достойное вас, но непростое, ибо яблоко это стережет ужасный трехголовый и шестикрылый дракон с дюжиной лап и телом из бронзы.

— Ах, милая горлица, — сказал принц, — как приятно снова встретить тебя — и как раз тогда, когда я больше всего нуждаюсь в твоей помощи. Прошу, не откажи мне в ней, прекрасная птичка, ибо я умру от стыда, если вернусь без поющего яблока. Ты сумела достать для меня танцующую воду, — не придумаешь ли и теперь что-нибудь такое, чтобы мое предприятие увенчалось успехом.

— Вы растрогали меня, — ласково молвила горлица, — следуйте за мной, а я полечу вперед. Надеюсь, все будет хорошо.

Принц отпустил ее. Целый день они провели в пути, а на закате остановились у высокой песчаной дюны.

— Нужно выкопать здесь яму, — сказала горлица.

Тотчас принц взялся за работу, действуя то руками, то шпагой. Несколько часов спустя он нашел в недрах земли шлем, кирасу и все остальные доспехи, а еще броню для коня — и все это было зеркальным.

— Облачайтесь, — велела горлица. — Не бойтесь дракона. Увидев собственное отражение во всех этих зеркалах, он подумает, что чудища нападают на него самого, испугается и убежит.

Милон полностью одобрил этот план. Он облачился в зеркальные доспехи и вновь последовал за горлицей. Еще целую ночь они были в пути — и вот на рассвете наконец услышали восхитительную мелодию. Принц спросил горлицу, что это.

— Не сомневаюсь, что так дивно петь может лишь яблоко, — ответила она, — ибо оно способно одно исполнять все музыкальные партии так, что кажется, будто виртуозно играет целый оркестр.

Они подходили все ближе, и принцу захотелось услышать от яблока что-нибудь под его настроение; тут же до него донеслись такие слова:

— Ах! — воскликнул он в ответ. — Какое воодушевляющее предсказание! Итак, я снова полон надежд обрести счастье в любви — их вселила в меня эта песня!

Горлица ничего не ответила — она, не болтливая от природы, говорила, лишь когда это и впрямь было необходимо. Мелодия же становилась все прекраснее, и как принц ни торопился, а порой останавливался, завороженный ею. Но, едва увидев внезапно появившегося ужасного дракона, такого, как описывала горлица — с дюжиной лап, сотней когтей, тремя головами и телом из бронзы, — Милон вышел из оцепенения. Дракон же, издалека учуявший принца, поджидал его, чтобы съесть, подобно тем, кто уже послужил ему неплохим угощением. Горы обглоданных костей высились вокруг и совсем загораживали яблоню, на которой и росло дивное яблоко.

Чудовище прыгнуло на него. Извергая из пасти ядовитый дым и адское пламя, оно выпустило огненные стрелы, которыми обыкновенно убивало странствующих рыцарей, являвшихся за диковинным плодом. Но тут зверь увидел на доспехах принца и броне его коня свое устрашающее отражение, умноженное сотнями зеркал: его охватил сильнейший испуг. Он встал как вкопанный, уставившись на принца с драконами, и хотел лишь одного — бежать. Милон, заметив чудодейственную силу своих доспехов, пустился преследовать его до глубокой пещеры, в которую тот спрятался; принц быстро завалил вход в нее большим камнем и поспешил назад, к поющему яблоку.

Взобравшись на вершину горы из костей, набросанных вокруг яблони, Милон наконец увидел дерево и восхитился его красотой: ствол янтарный, яблоки — из топазов, а самое великолепное из них, ради которого он подвергся стольким опасностям, — из цельного рубина, увенчанного алмазной короной. Несказанно обрадовавшись, что сможет наконец преподнести Ясной Звездочке столь изумительное и редкое сокровище, принц торопливо отломил янтарную ветвь и, гордый своею удачей, вскочил на верного белого скакуна — но нигде не увидел горлицу: она улетела, едва принц перестал в ней нуждаться. Не тратя времени на пустые сожаления, — ибо драконье шипение, доносившееся из пещеры, все-таки внушало ему страх, — Милон вернулся с подарком к принцессе.

Звездочка же утратила сон с тех пор, как он уехал, беспрестанно упрекая себя за то, что вознамерилась стать умнее всех на свете. А смерти Милона она боялась пуще своей собственной.

— Ох, несчастная, — печально вздыхала она, — зачем была я столь тщеславной? Что, мало мне того, что я умела рассудительно говорить и не делать глупостей? Потеряв любимого, буду я примерно наказана за свою гордыню. Ах! Не иначе боги прогневались на то, что я не в силах не любить Милона, и теперь, жестокие, хотят отнять его у меня.

Чего только не передумала она, от души тревожась за него, как вдруг посреди ночи услышала мелодию столь чудесную, что, не в силах совладать с собою, встала и подошла к окну. Тут уж она не знала, что и подумать: то ли это Аполлон и музы, то ли Венера, Грации и амуры. Мелодия меж тем звучала все ближе.

Наконец появился принц. Ярко светила луна. Он остановился под балконом принцессы; увидев рыцаря, она поспешно скрылась в комнате, когда яблоко пропело:

Заинтригованная, принцесса пригляделась повнимательнее: ей было интересно, кто же так прекрасно поет. Узнав дорогого брата, она чуть не кинулась прямо из окна ему на шею и так громко вскрикнула, что перебудила всех в доме; тут побежали отворить Милону. Легко представить, как радостно он вошел, держа в руке янтарную ветвь, на которой висел дивный плод. Принц уже вдохнул его аромат, и ум его возрос во столько раз, что равного не нашлось бы в целом свете.

Звездочка устремилась ему навстречу.

— Думаете, я стану благодарить вас, дорогой брат? — спросила она, плача от радости. — Нет. Мне не нужно ничего, если столь высока цена, если вам приходится подвергать себя опасности ради меня.

— Нет таких опасностей, — ответил он, — которыми я пренебрег бы, чтобы доставить вам даже самую маленькую радость. Примите, Звездочка, примите этот диковинный плод, никто на свете не заслуживает его больше вас. Но разве прибавит он что-нибудь к тому, что у вас и так уже есть?

Беседу прервали появившиеся Солнышко и Счастливец, обрадовавшиеся приезду принца. Он поведал им о своем путешествии и закончил рассказ, когда уже рассвело.

Злобная Фальшь вернулась домой, сперва не преминув посвятить королеву-мать в свои замыслы. Она переволновалась и теперь не могла заснуть. Посреди ночи она услышала нежное пение, сладостней которого нет ничего на земле, и поняла, что поющее яблоко добыто. Фальшь зарыдала, застонала, стала царапать лицо, рвать на себе волосы. И то сказать, невыносимые муки: она ведь давала коварные советы, стремясь погубить детей — а все возьми да обернись для них добром!

Едва рассвело, старая статс-дама, узнавшая, что принц и вправду вернулся с поющим яблоком, явилась во дворец.

— Что ж, Фальшь, — спросила ее королева-мать, — хорошие ли у тебя новости? Погибли ли дети?

— Нет, госпожа. — И Фальшь кинулась ей в ноги. — Но прошу Ваше Величество не сердиться, ибо я знаю еще множество способов…

— Да что ж ты за растяпа-то! — вскричала королева. — Только и делаешь, что предаешь меня, а их щадишь.

Старая фрейлина принялась горячо отрицать это и, немного успокоив королеву-мать, вернулась домой, все думая, что бы еще предпринять.

Несколько дней она не показывалась, а затем подстерегла принцессу, когда та прогуливалась одна по лесной тропинке, дожидаясь возвращения братьев, и вышла прямо ей навстречу.

— Небеса осыпают вас милостями, — промолвила злодейка. — Прекрасная Звездочка, я слышала, вы стали обладательницей поющего яблока. Уж конечно, улыбнись такая удача даже мне самой — и то я не так бы радовалась, как сейчас рада за вас, ибо, признаюсь, велика привязанность, побуждающая меня действовать исключительно вам во благо. Поэтому, — продолжала она, — не могу удержаться и дам вам еще один совет.

— Ах! Оставьте при себе свои советы, — воскликнула принцесса, стараясь держаться подальше от Фальши. — Все их благо не стоит тех тревог, что они мне причинили.

— Волнение не всегда равносильно страданию, — улыбнулась в ответ старая фрейлина. — Есть волнения приятные и трогательные.

— Замолчите, — сказала Звездочка, — меня пробирает дрожь, когда я думаю об этом.

— По правде сказать, — молвила старуха, — хоть вы и самая красивая и умная на свете, а вас только пожалеть можно. Уж не обессудьте.

— Да перестаньте же наконец, — ответила принцесса, — мне достаточно тех треволнений, что доставил мне отъезд брата.

— И все же скажу вам еще кое-что, — продолжала Фальшь, — теперь вам не хватает только маленькой зеленой птички-всезнайки. От нее вы узнаете и о своем происхождении, и о том, ждет ли вас успех или неудача; да и вообще, нет ничего на свете, о чем бы она вам не поведала. А вот если люди будут говорить: «У Ясной Звездочки есть танцующая вода и поющее яблоко», то тут же кто-нибудь добавит: «Однако ж у нее нет маленькой зеленой птички-всезнайки, а значит, у нее все равно что нет ничего».

Высказав все, она наконец удалилась; погрустневшая принцесса же, призадумавшись, принялась горько вздыхать.

«Правду сказала эта старушка, — говорила она себе, — какая мне польза от воды и от яблока, если я не знаю, откуда я родом, кто мои родители и как случилось, что меня и моих братьев оставили на милость бурных волн. Должно быть, в нашем происхождении есть что-то необычное, если нас, попросту брошенных, небесам вздумалось уберечь от стольких опасностей. А ведь я так рада была бы узнать, кто мои отец и мать, любить их, если они живы, и почитать их память, если их уже нет на свете».

Тут глаза ее наполнились слезами, которые ручьем потекли по щекам, подобно каплям росы, что появляются по утрам на лепестках лилий и роз.

Милон, которому больше всех не терпелось вновь увидеть ее, торопился с охоты. Он шел пешком, держа в руке несколько стрел; лук свободно висел на боку, волосы завязаны узлом, и в столь воинственном облике заключалась невероятная прелесть. Едва увидев его, принцесса поспешила укрыться в тенистой аллее, чтобы принц не заметил на ее лице следов терзавших ее печалей, — но под силу ли возлюбленной удалиться так быстро, чтобы не догнал ее расторопный влюбленный? Милон, едва взглянув на Звездочку, понял: что-то тяготит ее. Не на шутку забеспокоившись, он принялся уговаривать поведать ему причину, но она упрямо отказывалась; тогда, не добившись успеха, он вынул стрелу и приставил ее острием себе к сердцу.

— Вы меня совсем не любите, Звездочка, — сказал он ей, — мне остается лишь умереть.

Эти слова отняли у принцессы остатки самообладания, она уже не могла более скрывать свой секрет, однако поставила условие — он никогда не станет пытаться исполнить ее желание. Милон согласился, и виду не подав, что уже решил отправиться и в третье путешествие.

Едва Звездочка удалилась к себе, а принцы в свои комнаты, он спустился вниз, вывел из конюшни верного коня и поскакал во тьму, никому ни слова не сказав. Когда на следующее утро его хватились, принцессу и обоих принцев охватило настоящее смятение. Тут король, не забывавший о них, прислал им приглашение на ужин; они же вновь ответили, что третий брат в отлучке, а без него они не смогут ни искренне повеселиться, ни отдохнуть, но обещали непременно нанести визит по его возвращении. Принцесса была безутешна: ни танцующая вода, ни поющее яблоко уже не радовали ее — без Милона ей был не мил весь белый свет.

Меж тем принц все скакал куда глаза глядят, спрашивая у всех встречных, где найти ему зеленую птичку-всезнайку. Никто не мог ему ответить, пока не попался по дороге почтенный старик, пригласивший его к себе в дом и потрудившийся поискать на глобусе, который держал у себя и для изучения, и для развлечения. Он-то и поведал принцу, что птичка эта живет в краю вечных холодов, на вершине очень высокой скалы, и объяснил, как туда добраться. В благодарность Милон подарил старику мешочек крупных жемчужин, упавших с его волос, и, откланявшись, продолжил путь.

Только при первых проблесках зари он наконец увидел скалу, чудовищно высокую и отвесную, а на ее вершине — птичку, вещавшую подобно оракулу; а изрекала она вещи поистине удивительные. Принц сообразил, что поймать ее большой ловкости не потребуется, ибо птичка, казалось, ничего не боится, легко перелетая туда-сюда и беспечно прыгая с одного камешка на другой. Милон спешился и стал тихонько взбираться вверх по бугристой скале, уже предвкушая радость Звездочки, когда та получит его подарок. Он уж готов был схватить зеленую птичку, как вдруг скала под ним разверзлась, он провалился вниз и, превратившись в каменную статую, не в силах ни шевельнуться, ни посетовать на неудачу, оказался в просторной зале, где находилось еще триста таких же изваяний. То были рыцари, подобно ему отправившиеся в поход за птичкой-всезнайкой; теперь они только и могли, что безмолвно смотреть в лицо друг другу.

А для Звездочки время тянулось несносно: Милона все не было, и ее сразила жестокая хворь.

Лекари хорошо понимали, что причиной была снедавшая ее тоска. Братья же, нежно заботившиеся о ней, спрашивали, отчего она так печалится; в ответ она призналась, что день и ночь корит себя, что позволила Милону уехать, и умрет, если так и не получит от него весточки. Всех растрогали ее слезы; ради исцеления сестры на поиски брата решил отправиться Солнышко.

Он знал, где искать диковинную птичку, и вскоре приехал к той же скале. Подобравшись к добыче совсем близко, он питал те же надежды, что и Милон, но в этот миг скала расступилась и поглотила его. Он упал в громадную залу, и первый, кого он увидел там, был Милон, однако заговорить с ним Солнышко не смог.

Звездочка же, которой стало чуть лучше, каждое мгновение ожидала возвращения обоих братьев, да все понапрасну; тогда тоска овладела ею с новой силой, и она днем и ночью все плакала, обвиняя себя во всех несчастьях. Принц Счастливец, столь же ее жалея, сколь и тревожась за братьев, решил тоже отправиться за ними. Воспротивившейся было Звездочке он сказал, что рисковать ради спасения тех, кто дороже всего на свете, — достойно и справедливо. И, нежно попрощавшись с принцессой, уехал, оставив ее одну во власти сильнейших терзаний.

Узнала и Фальшь, что третий принц отправился следом за двумя — и радости ее не было предела. Поспешив к королеве, она горячее обычного заверила ее, что погубит всю эту несчастную семью. Счастливца постигла та же участь, что и братьев: он нашел скалу, увидел прекрасную птичку и, окаменев, упал в залу, где уже пребывали лишенные дара речи Милон и Солнышко. Все они лежали в хрустальных нишах, никогда не спали, ничего не ели, столь жестоко заколдованные, что могли только лишь сожалеть о своем неудачном путешествии.

Безутешная Звездочка, видя, что ни один из братьев не возвращается, теперь страдала оттого, что слишком поздно спохватилась сама последовать за ними. Не мешкая долее, она приказала слугам ждать полгода и, если те не дождутся ни от кого из четверых никаких известий, сообщить корсару и его жене об их кончине. Затем надела мужское платье, рассудив, что так ей путешествовать безопаснее. Злобная старуха Фальшь с радостью смотрела вслед Ясной Звездочке, ускакавшей прочь отсюда на своем прекрасном скакуне, и поспешила во дворец — сообщить королеве-матери добрую весть.

Из доспехов на принцессе был только шлем, но она почти никогда не поднимала забрало — ведь ее лицо было столь тонко, что никто не поверил бы в ее принадлежность к сильному полу. Все явственнее чувствовала наша путешественница близость суровой зимы, — ведь в те края, где жила птичка-всезнайка, не доходило тепло солнечных лучей.

Но даже нестерпимый холод не мог остановить принцессу. Кругом повсюду лежал снег; вдруг увидела она на снегу горлицу, такую же белую и холодную, как и он. Как ни хотелось Звездочке поскорее добраться до скалы, а все же не могла она оставить бедную пташку умирать: спешилась, взяла ее в ладони, отогрела своим дыханием и положила к себе за пазуху. Но бедняжка по-прежнему не шевелилась, и Звездочке, подумавшей, что горлица мертва, стало жаль ее. Она вновь взяла ее в ладони и спросила, как будто та могла ее услышать:

— Что мне сделать, милая горлица, чтобы спасти тебя?

— Ясная Звездочка, — ответила птица, — ваш нежный поцелуй завершит милосердное начало моего исцеления.

— И не один, — молвила принцесса, — а, если понадобится, хоть целых сто.

И она поцеловала горлицу, которая, тотчас ободрившись, сказала ей:

— Я узнала вас даже и в этом наряде. Знайте же, что задуманное вами невозможно осуществить без моей помощи. Поэтому сделайте так, как я скажу. Когда доберетесь до скалы, не устремляйтесь к вершине, а остановитесь у подножия и спойте самую красивую и мелодичную песню, какую только умеете. Зеленая птичка-всезнайка услышит вас и приметит. Тогда притворитесь, что спите, а я в это время буду рядом. Увидев меня, птичка слетит с вершины вниз, чтобы меня поклевать, — тут-то и хватайте ее.

Принцесса, обрадованная появившейся надеждой, быстро дошла до скалы. Здесь увидела она коней своих братьев: те, понурые без седоков, щипали траву. Снова охватила ее невыносимая печаль; она присела на землю и долго и горько плакала. Однако маленькая зеленая птичка заворковала столь сладостно и утешительно для несчастных, что вселила бы радость в любое тоскующее сердце. Посему Звездочка вытерла слезы и запела так звонко и искусно, что принцы из глубины заколдованной залы с восхищением слушали ее.

Тогда-то впервые блеснула для них надежда. Птичка-всезнайка вертела головкой, стараясь увидеть, кто так прекрасно поет, и наконец заметила принцессу, рядом с которой летала горлица. Тогда она мягко слетела вниз, чтобы поклевать горлицу, но не успела вырвать у той и трех перьев, как сама была схвачена.

— Ах! Что вам от меня надобно? — спросила всезнайка. — Что сделала я вам плохого, что вы из таких далеких краев пришли мучить меня? Верните мне свободу, молю вас! Просите за это что вам заблагорассудится — ведь для меня нет ничего невозможного.

— Я желаю, — сказала ей Звездочка, — чтобы ты вернула мне троих моих братьев. Я не знаю, где они, однако лошади их здесь, рядом со скалой, поэтому я думаю, что они твои пленники.

— Под левым крылом у меня есть алое перо, — молвила птичка. — Вырвите его и дотроньтесь им до скалы.

Принцесса тотчас сделала, как было сказано. В тот же миг засверкали молнии, завыл ветер, загрохотал гром, и ее охватил сильнейший испуг; но она все держала в ладонях зеленую птичку, боясь, что та упорхнет. Потом Звездочка дотронулась алым пером до скалы во второй раз и в третий. Тут скала раскололась посредине — от вершины до основания теперь шла широкая расщелина. Войдя в нее, принцесса с победоносным видом прошествовала в залу, где находились трое принцев и множество других рыцарей. Она сразу же подбежала к Милону, но он не узнал ее в мужской одежде и в шлеме; к тому же, еще не расколдованный, был не в силах ни говорить, ни шевелиться. Удивленная этим, принцесса снова обратилась к зеленой птичке; та ответила, что нужно провести пером по глазам и губам изваяний. Принцесса так и сделала: первыми очнулись трое ее братьев, а затем и все окружавшие их короли и принцы.

Недавние пленники колдовства, растроганные помощью Звездочки, кинулись ей в ноги, называя ее рыцарем — освободителем королей. Тут-то и поняла она, почему братья не узнали ее: поспешно сняла шлем, обняла их, а затем учтиво осведомилась у прочих высокородных рыцарей, кто они и откуда. Каждый рассказал ей о том, что с ним приключилось, и предложил сопровождать ее повсюду. Она же ответила, что хотя законы рыцарства и дают ей некоторое право извлечь пользу для себя из возвращенной им свободы, но она этого вовсе и не хочет. Распрощавшись с ними на этом, она вместе с принцами удалилась, чтобы они без помех рассказали друг дружке о том, что случилось с ними за время разлуки.

Тут зеленая птичка-всезнайка настойчиво заворковала, умоляя Звездочку вернуть свободу и ей. Принцесса хотела было спросить совета у горлицы, но той нигде не было. Тогда она ответила птичке, что слишком уж много бед по ее вине случилось, чтобы так просто отказываться от победного трофея. Все четверо вскочили на коней, а императорам и королям пришлось идти пешком, ибо их кони давно сгинули — ведь они пробыли в заточении внутри скалы две или три сотни лет.

Меж тем королева-мать, полагая, что избавилась наконец от красавцев детей, вновь принялась настойчиво склонять короля к женитьбе и так сильно докучала ему, что заставила выбрать принцессу из своей родни. Однако теперь нужно было расторгнуть брак с бедной королевой Златовлаской; а она так до сих пор и жила в маленьком деревенском домике с матерью и тремя собаками, которых назвала Печалью, Тревогой и Болью за все страдания, выпавшие из-за них на ее долю. Вместе с ними Златовласка и отправилась во дворец в присланной за ней карете; оделась она во все черное, а голову покрыла платком, ниспадавшим до земли.

Но предстала она пред ними краше солнца, хоть и побледнела и исхудала, ибо вовсе не спала, а ела лишь уступая просьбам. Всем стало жаль ее; едва увидев Златовласку, король так растрогался, что не смел поднять взор. Но стоило ему лишь подумать, что наследниками его могут так и остаться одни собаки, как он готов был согласиться на что угодно.

Назначили день свадьбы. Королева-мать, поддавшись на уговоры Медновласки (как и прежде, ненавидевшей свою бездольную сестру), заявила, что желает видеть королеву Златовласку на празднестве, обещавшем быть величественным и пышным. Король был не прочь прихвастнуть роскошью перед чужестранцами и приказал первому шталмейстеру поехать к прекрасной юной четверке с приглашением; если же они еще не приехали, распорядиться, чтобы слуги пригласили их, когда те вернутся. Первый шталмейстер, не застав их, но желая угодить королю, оставил одного из дворян их дождаться и без промедления привезти во дворец. Ясная Звездочка и трое принцев приехали домой как раз в день счастливого пиршества. Дворянин же поведал им историю короля, рассказав, как тот женился на девушке бедной, но исключительной красоты и ума, которая, по несчастью, родила трех щенков, и тогда он выгнал ее, однако ж продолжал так сильно любить, что не желал и слышать о новой женитьбе целых пятнадцать лет. Но королева-мать и все подданные так настаивали на браке, что монарх решился наконец жениться на одной из придворных принцесс, а посему надобно торопиться, чтобы успеть на церемонию.

Тогда Ясная Звездочка надела розовое бархатное платье, расшитое ослепительными алмазами, а перехваченные лентами волосы ее падали на плечи тяжелыми локонами. От звезды во лбу лился яркий свет, а та цепочка, что с рождения украшала ее шею и которую нельзя было снять, казалась сделанной из металла драгоценней золота. Иными словами, никогда еще не видывали смертные подобной красоты. Братья ни в чем не уступали ей, но в принце Милоне было нечто, возносившее его над двумя другими. Вчетвером они сели в карету черного дерева, снаружи отделанную слоновой костью, а изнутри обшитую золотым сукном, украшенным драгоценными камнями. Двенадцать белоснежных лошадей были впряжены в нее. Остальной экипаж ничуть не уступал подобному великолепию. Едва королю сообщили о приезде Звездочки и ее братьев, как он с придворными радостно вышел к парадной лестнице им навстречу. Поющее яблоко услаждало слух всех присутствующих, танцующая вода плясала, а маленькая птичка-всезнайка прорицала подобно лучшим оракулам. Все четверо опустились на колени, по очереди поцеловав руку короля с почтением и любовью; он же обнял их и промолвил:

— Я перед вами в долгу, любезные чужестранцы, за то, что вы явились сегодня, ибо ваше присутствие радует меня несказанно.

С этими словами он провел гостей в просторный салон, где музыканты играли на всевозможных инструментах, а столы ломились от яств, столь роскошных, что лучше нельзя было и пожелать.

Тут появилась королева-мать с будущей невесткой, адмиральшей Медновлаской и придворными дамами, которые вели бедную королеву за кожаный поводок, надетый ей на шею; за такие же поводки вели за нею следом и трех собак. Ее поставили в самый центр большой залы, возле котла, в котором варилось тухлое мясо и кости, — вот что королева-мать велела подать ей и собакам на ужин.

Ясная Звездочка с братьями заплакали от жалости, хотя и не знали, кто эта несчастная. Поразило ль их самовластье богатых или просто заговорила родная кровь, — бог весть. Но что подумала злобная королева, узрев их столь неожиданное возвращение, нарушившее все ее планы? Она смотрела на Фальшь с такой яростью, что той так и хотелось провалиться сквозь землю.

Король представил матери прекрасных гостей и сказал о них много лестных слов. В те времена притворство было делом обычным, и старая королева скрыла свою тревогу, заговорив с детьми радушно, и обласкала их добрым взглядом, как будто уже любила их всей душой. Праздничный ужин прошел весело, хотя королю было невыносимо больно смотреть, как его жена, подобно животному, есг из одного котла с бульдогами. Однако, уже снизойдя к просьбам матери и согласившись вновь жениться, он позволил ей всем распоряжаться.

Когда застолье подошло к концу, король обратился к Ясной Звездочке:

— Мне известно, что вы обладаете тремя несравненными сокровищами. Позвольте мне вас с этим поздравить; но поведайте же нам, как вам удалось их заполучить.

— С удовольствием, Ваше Величество, — ответила она. — Просто мне рассказали, что от танцующей воды я стану еще прекраснее, а поющее яблоко одарит меня незаурядным умом; вот мне и захотелось их иметь. Что до маленькой зеленой птички-всезнайки, то тут дело совсем другое. Мы, дети, брошенные родителями, ничего не знаем о нашем происхождении. Я надеялась, что дивная птичка откроет нам эту тайну, мысли о которой не покидают нас ни днем, ни ночью.

— Судя по вашей наружности, — сказал на это король, — происхождение у вас тоже должно быть необыкновенным. Итак, не таитесь более — кто же вы?

— Ваше Величество, — ответила Звездочка, — мы с братьями решили повременить спрашивать птичку до нашего возвращения; но, едва успев приехать, тут же получили приглашение на вашу свадьбу. Однако я прихватила с собой три этих чуда, чтобы немного развлечь вас.

— Я рад буду взглянуть на них, — воскликнул король. — Не станем же откладывать столь приятное зрелище.

— Да вас любая безделица развлечет, что вам ни предложи, — разгневалась тут старая королева. — Теперь еще эти ничтожества со своими диковинами. По одним названиям сейчас видно, что в них нет ничего забавного. Фи! Не желаю, чтобы эти никчемные чужестранцы, к тому же еще и явные простолюдины, пользовались вашей доверчивостью. Все это шарлатанские фокусы. Если бы не ваши просьбы, я бы их ни за что и за стол-то не пустила бы — слишком много чести!

От столь обидных слов Ясная Звездочка и ее братья пришли в замешательство, ибо как было им снести подобное оскорбление на глазах у всего королевского двора? Король, однако, возразил матери, объявив, что речи ее его рассердили, и попросил прекрасных детей не печалиться, протянув им руку в знак расположения. Тогда Звездочка вылила всю танцующую воду в прозрачный сосуд из горного хрусталя, и все увидели, как вода эта ритмично вздымается, волнуясь подобно крошечному морю, переливаясь тысячью оттенков, а хрустальная колба пустилась в пляс по всему королевскому столу. Вдруг несколько брызг случайно попали на лицо первого обер-шталмейстера, перед которым дети были в долгу. То был человек редких достоинств, но очень некрасивый и вдобавок одноглазый. Едва капли упали на него, как он стал столь прекрасен, что не узнать, а на месте потерянного глаза оказался новый. Король, очень дороживший таким подданным, обрадовался чуду столь же сильно, сколь королева-мать была им раздосадована: ей-то невмоготу было слышать, как юных принцев приветствуют аплодисментами. Когда все уже устали восторгаться, Ясная Звездочка положила в танцующую воду поющее яблоко из цельного рубина, с алмазным венчиком и янтарной веточкой. Оно заиграло концерт столь мелодичный, что такого не исполнила бы и сотня музыкантов. Диво это восхитило короля и всех придворных. Всеобщий восторг возрос, когда Звездочка достала из муфты маленькую золотую клетку искусной работы, в которой сидела зеленая птичка-всезнайка, клевавшая лишь алмазные зернышки, запивая водой, выжатой из жемчуга. Принцесса осторожно достала птичку и посадила ее на поющее яблоко, и то почтительно смолкло, предоставляя слово новой диковинке. Ее перья, переливавшиеся всеми оттенками зеленого, были столь нежны, что колыхались от взмаха ресниц стоявших вокруг придворных. Птичка спросила короля, что он желает знать.

— Скажите же нам всем наконец, — ответил король, — кто эти прелестная девушка и трое юношей.

— Знай, о король, — громко и ясно проговорила тут зеленая птичка, — что она твоя дочь, двое этих принцев — твои сыновья, третий же, чье имя Милон, — твой племянник.

И она с беспримерным красноречием подробно рассказала всю их историю.

Король разразился рыданиями, и тут печальная королева, оставив свое место у котла рядом с костями и собаками, тихо подошла к нему, тоже плача от любви к мужу и детям — ибо можно ли было усомниться в этом теперь, при виде знаков, по которым ей легко было узнать своих украденных младенцев? Когда птичка закончила, Ясная Звездочка и ее братья упали в ноги королю, обнимая его колени, целуя ему руки, он же заключил их в объятия, прижав к сердцу. И, когда слышались уже одни лишь вздохи, всхлипывания и радостные возгласы, король подошел к супруге-королеве, боязливо спрятавшейся в уголочке, и обнял ее, указав на кресло рядом с его троном.

Дети припали к ногам ее, целуя ей руки — и не видали еще на всем свете сцены нежнее и трогательней. Каждый плакал от всего сердца, простирая руки и возводя очи к небу, благодаря его за радость узнать о вещах столь важных, но до времени сокрытых. Король учтиво отказал принцессе-невесте, велев отсыпать ей немало драгоценных камней. Но как страшно поступил бы он с королевой-матерью, адмиральшей Медновлаской и Фальшью, если б поддался голосу своей ярости! Уже слышны были всем громовые раскаты его гнева. Однако великодушная королева, ее дети и Милон умоляли его успокоиться, говоря, что лучшим решением будет суровое и примерное наказание. Тогда король велел заточить свою мать в башне, а Медновласку и Фальшь приказал бросить в темницу, мрачную и сырую, где теперь уже им пришлось есть вместе с тремя бульдогами, Печалью, Тревогой и Болью. Собаки же, лишившись своей доброй хозяйки, то и дело кусали узниц. Там и окончили они дни свои, прожив еще столько, что хватило им времени раскаяться во всех преступлениях.

Когда королеву-мать, адмиральшу Медновласку и Фальшь отвели туда, куда приказал король, музыканты и певцы вновь запели-заиграли. Радость была безмерной, но счастливее всех были Звездочка и Милон: они не могли насмотреться друг на друга.

Король же, увидев, что его племянник красивее и умнее всех придворных, сказал ему, что столь великий день не должен пройти без свадьбы и он отдает ему в жены свою дочь. В порыве радости принц кинулся ему в ноги. Ясная Звездочка обрадовалась ничуть не меньше.

Справедливость не была бы восстановлена, не распрощайся со своим одиночеством и старая принцесса, тоже приехавшая разделить всеобщее веселье. Ей вдруг явилась та самая старушка-фея, которую она когда-то дружески накормила ужином; она-то и рассказала ей обо всем, что происходило при дворе.

— Пойдемте же, — продолжила она. — По дороге я расскажу вам о том, как я заботилась о вашей семье.

Безгранично признательная принцесса села к ней в карету, украшенную золотом и ляпис-лазурью. Впереди ехали военные орудия, а позади — шестьсот гвардейцев, все высокородные дворяне. Фея поведала принцессе обо всем, что приключилось с ее внуками, и сказала, что ни на миг не покидала их, являясь то сиреной, то горлицей, и всегда оберегала.

— Видите, — добавила фея, — доброе дело никогда не забудется.

Благодарная принцесса то и дело порывалась целовать ей руки, не находя слов для выражения радости. Наконец они прибыли ко двору. Король оказал им знаки величайшего расположения. Легко вообразить, как поспешили выказать почтение столь блистательной особе и королева Златовласка, и ее прекрасные дети; и сколько добрых слов наговорили они ей, узнав, что именно фея-благодетельница и являлась им в образе горлицы. Ну, а чтобы счастье короля обрело подлинное совершенство, фея открыла ему, что мать Златовласки, которую он всегда считал бедной крестьянкой, была августейшей принцессой; и, быть может, именно эта новость и стала для него вершиной всех чудесных событий этого дня. Праздник завершился свадьбой принцессы Ясной Звездочки и принца Милона. Послали и за корсаром и его женой, дабы отблагодарить их за то великолепное воспитание, какое они дали прекрасным детям. Так, после долгих невзгод, все оказались довольны.

Продолжение

казка о принцессе Ясной Звездочке привела Дандинардьера в такой восторг, что он охотно расхваливал бы ее весь вечер напролет. В порыве воодушевления он притянул к себе Виржинию, страстно схватив ее за руку, и та, еще не успев ничего понять, упала на виконта де Бержанвиля, повалив его на землю. Коротыш Дандинардьер очень удивился произведенной им сумятице и в высокопарных выражениях посетовал на жестокую свою судьбу, виновницу того, что простая его любезность столь плачевно окончилась.

— Вот уж странность, — сказала ему прекрасная амазонка, — хватать за руки со всей силы и называть это любезностью, — да вы меня сделали калекой на несколько дней.

— Да и со мной вы обошлись не лучшим образом, господин Дандинардьер, — раздраженно подхватил виконт. — Пока я падал, мой парик слетел с головы, и так как на людях мне приходится молодиться, то я оказался в крайне затруднительном положении, обнаружив седину перед прекрасными дамами.

— Смотрю я на господина Дандинардьера, и сдается мне, что ваши речи усугубляют его страдания, — сказал приор. — Надобно уважительно относиться к раненому рыцарю. Клянусь вам, сверни он мне даже шею, я бы и слова не сказал.

— Позвольте выразить вам свою признательность, — ответил Дандинардьер, — но — увы! — дамы пользуются иными привилегиями, им простительна и жестокость, и прелестная Виржиния умеет постоять за себя.

— Не упрекайте меня за жалобы, — поспешила она возразить, — другая на моем месте возмущалась бы куда сильнее. Но, признаюсь вам, мне свойственно благородство Александра.

— И жестокосердие Александретты, — радостно парировал Дандинардьер, уверенный, что изреченная им реплика неподражаема по своему остроумию. К его удивлению, никто и не думал аплодировать. Он обвел всю компанию взглядом, выражавшим утонченность мысли, но та едва сдерживала смех. И вот Мартонида, самая щедрая на похвалы, решила не томить его и громко выразила свое восхищение изысканностью выражения насчет Александретты, и теми тайными красотами, кои запрятаны в нем столь глубоко, что не видны простолюдину. Виржиния подхватила слова Мартониды, утверждая, что их гость обладает тонким умом, способным облагородить нравы целого королевства, искоренить непристойности и пошлости и довести язык до высшей степени совершенства; далее последовали сотни других восторженных речей, достоинством не лучше прежних, ибо обе провинциальные прелестницы были на них неистощимы.

Дандинардьер, плененный вниманием дам, смущался и умоляюще складывал руки в железных рыцарских рукавицах. Он все время пытался как-то оправдаться, но запинался и от волнения бормотал словно ребенок или пьяный, иногда лишь восклицая:

— Ваш покорный слуга, вы слишком добры ко мне, ваш покорный слуга.

Было уже поздно, и госпожа де Сен-Тома решила, что больному нужен отдых; она пожелала ему спокойной ночи, и всё общество откланялось. С Дандинардьером остался только верный Ален, который выглядел очень расстроенным и глубоко сожалел о том, что стал причиной его падения. Он стоял в углу комнаты на почтительном расстоянии, не смея даже приблизиться к своему господину и хозяину. Но тот пребывал в благодушном настроении.

— Подай-ка мне ночной колпак, — обратился он к нему, — я хочу надеть его вместо тюрбана. Тот, конечно, мне к лицу, но уж очень неудобен; даже не представляю, как их носят турки — мой то и дело спадает с головы.

— Ой, сударь, — ответил Ален со своей обычной простотой, — удивляться не приходится. Если уж сами черти у них в друзьях, то с их помощью на голове не только чурбан удержится. Да и вы-то разве не видите, что дамы, которым еще далеко до великого Султана, носят на своих головах несчетное количество чурбанов?

— Тюрбан, а не чурбан, дурачина, — воскликнул Дандинардьер, — невыносимо слышать, как неподобающе ты выражаешься.

— Ах! Если я и неподобающий, — сказал Ален, плохо понимая, о чем речь, — то вы же сами знаете, что в этом нет моей вины. На улице шел дождь, когда я устроил потасовку во дворе, а потом и вы мне дома надавали тумаков, хотя вам должно быть известно, что гипс не делает платье опрятнее. Уверяю вас, сударь, что у меня сердце кровью обливается при виде того, как вы выходите из себя, да еще в какой-то там дыре, вот откуда пятна на моем кафтане, а ведь их нельзя взять и просто сдуть.

— Я признателен тебе за внимание к моим обноскам, — ответил Дандинардьер, — и обещаю, Ален, впредь проявлять особую заботу и о твоем тряпье и буду просить тебя заблаговременно снять кафтан всякий раз, когда мне захочется тебе всыпать.

— Скверное обещание, сударь, — проворчал слуга. — Скажу вам как есть: пожив здесь, вы стали грубее наших одежных щеток. А я еще не забыл те времена, когда меня считали верным слугой и обращались как с любимчиком. Но, увы, как говорила когда-то моя славная бабушка, положить в один горшок и вершок и корешок…

— Что еще за горшок, негодяй? Разве что с капустой — другого мы не признаем! — ответил его хозяин.

— Я только хотел сказать, что горшок — это вы, а капуста — я, вы меня и растите и поливаете, чтобы потом скушать, то есть использовать меня и колотить почем зря, одним словом, совсем меня разлюбили. О-хо-хо! Ну да ладно… Как же глупо, что я… Молчу, больше ни слова.

И он действительно умолк, ибо, случись ему выдать более пространное рассуждение, тут же почувствовал бы на себе кулаки разгневанного хозяина.

Подали ужин; Дандинардьер, который днем так намучился и проголодался, поел за троих, а потом сразу же заснул. Но его глубокий утренний сон был прерван неожиданным визитом деревенского хирурга мэтра Робера — тот явился спозаранку и принялся колотить в дверь ногами и руками.

— Эй, господин Дандинардьер, откройте, — кричал он что есть мочи, — не иначе, как вы хотите скрыться! Ходят слухи, будто вы вознамерились уехать к себе, не заплатив мне за услуги. Разве я плохо вылечил вашу голову? Да если бы меня к ней подпустили, еще когда она треснула, уж я бы вложил в нее все, чего там не хватает. Да я вот сейчас встану на караул у ваших дверей, так вы не улизнете незамеченным, как будто покутил, и был таков. Обещать и не держать слова, известное дело, хороший способ обогатиться. Добро бы еще заморскому гостю эдак хвастать. А мне плевать, я еще не такое видел, я стреляный воробей, так что раскошеливайтесь, иначе я не знаю, что и думать.

Коротыш Дандинардьер был неприятно удивлен и возмущен дерзостью мэтра Робера; он еще посидел и послушал, как тот сыплет пословицами наподобие Санчо Пансы[357], затем разбудил слугу, спавшего сладким сном, и тихонько подозвал его.

— Ты слышишь, — прошептал он, — какие дерзости говорит этот плутоватый лекарь? Он чуть не убил меня, да еще хочет получить вознаграждение за это. Послушать его, так я ему прилично задолжал, и вдобавок поступаюсь честью и нарушаю законы, раз не могу уплатить долг! Да его следует выпороть! Впрочем, я сейчас не расположен иметь дело с таким негодяем, я доверяю это тебе, открой дверь настежь, быстро и внезапно, повали его наземь и всыпь ему хорошенько. Вот так мы вместе и отплатим ему за услуги.

— Значит, вместе, ага, — смекнул Ален, — а что ж, позвольте узнать, станете делать вы?

— Я же тихонько подкрадусь к двери следом за тобою и закрою ее на задвижку, ведь, посуди сам, если ты, не дай бог, окажешься слабее, то он ворвется ко мне, а я, как ты помнишь, слишком презираю его, чтобы ввязываться в драку.

— Вот так-так, сударь! — возмутился Ален. — Да ведь и я его презираю не меньше вашего, и уж позвольте мне тоже уклониться от драки с таким недостойным человеком.

— С каких это пор ты возомнил себя важным человеком, фанфарон? — спросил наш мещанин.

— Называйте как вам угодно, — сказал слуга, — а только признаюсь вам, что у меня еще ноют бока после вчерашней потасовки. Смилуйтесь да посудите сами: разве мне сподручно полезть с кулаками на такого-то битюга, да которого я еще и презираю? Поверьте, сударь, будет лучше, если вы сами постараетесь проучить его, — вам-то все сойдет с рук, хоть хорошее, хоть дурное.

— Сдается мне, — сказал Дандинардьер, — я ему уже объяснил, что случается с тем, кто громко требует деньги у господина, чье положение в обществе не ниже моего.

— Эх, сударь! — ответил Ален. — Да вы и меня-то каждый день бьете, а ведь и он, уверяю вас, тоже из хорошей семьи: мой отец был заводилой во всей местной коннице, коней он, знаете ли, подковывал, а этот — хирург. Людей перевязывать куда почетнее, чем лошадей, а значит, он достойнее ваших кулаков.

— Ты, видно, вознамерился расписывать мне всех своих предков до седьмого колена, — нервно прошептал Дандинардьер, — чтобы я немного остыл. Но меня не обманешь, я-то вижу, что ты просто трус и дрожишь за свою шкуру.

Пока он, понизив голос, бранил осмотрительного Алена, мэтр Робер продолжал громко бесчинствовать за дверью. В конце концов Дандинардьеру надоело терпеть этот шум, и он придумал, каким образом отомстить за себя, избежав неприятных последствий.

Между полом и дверью зияло довольно большое отверстие, через которое обычно пробирался в дом бдительный кот, неустанно воевавший с мышиным племенем. Бедняга Дандинардьер тихонько встал с постели и, не имея тут ни башмаков, ни домашних туфель, надел сапоги, чтобы не простудиться. Затем он вооружился железными клещами, аккуратно просунул их в отверстие для кота и больно стиснул ногу мэтра Робера. Тот взвыл от неожиданности, подумав, что это змея. Он испугался так, что боялся даже взглянуть на укушенную ногу, а только слегка косился, опасаясь, как бы огромная змея не бросилась ему в лицо. Дандинардьер в это время постарался изо всех сил сжать клещи, и это удалось на славу: чем сильнее стонал мэтр Робер, тем громче гоготал наш мещанин.

Комнаты виконта и приора находились совсем неподалеку. Услышав шум за стенкой, они почти сразу догадались, что происходит, так как сами велели хирургу явиться к мещанину; и теперь эти благообразные господа поднялись с кроватей и пришли улаживать неприятную ссору, грозившую перерасти в скандал, доселе не виданный в столь миролюбивом городке.

Мэтр Робер был нормандцем и судебные процессы любил не меньше, чем разбитые головы и выкрученные руки[358].

— Господа! — воскликнул он. — Призываю вас в свидетели и прошу подтвердить в суде, что меня искалечили и я уже никогда не оправлюсь.

Едва он произнес эти слова, как Дандинардьер снова со всей силы сжал клещи, отчего мэтр Робер побледнел и лишился дара речи. Виконт с приором только посмеялись над таким необычным способом отстаивать свою правоту. Однако надо было успокоить враждующие стороны, поэтому они попросили Дандинардьера заключить перемирие, разжать клещи и наконец открыть дверь. Мэтр Робер, едва освободившись, тут же поковылял прочь, угрожая закидать суды кляузами и доносами на такого злостного должника.

Наш мещанин с удовлетворением отметил, что впервые в жизни ему удалось прогнать врага с поля битвы, и так возгордился, что, забыв о своем домашнем облачении, предстал перед почтенной публикой в сорочке и сапогах, с клещами на плече, словно Геркулес с палицей[359].

— Вы так разгневаны, — сказал приор, — не боитесь, что вам станет плохо?

— Я ничего не боюсь, — гордо парировал тот, — даже смерти, будь она хоть до зубов вооружена смертоносными стрелами.

— То, что сейчас произошло, — серьезно заметил виконт, — свидетельствует о вашей отваге. Однако мне кажется, что вам следует заплатить бедняге, — ведь он не так-то богат.

— Да он плут, и сам должен заплатить мне за все доставленные неприятности! — воскликнул Дандинардьер. — Я и без него вылечусь, а этот негодяй хотел ободрать меня как липку.

— Проявите великодушие, будьте немного щедрее, и все образуется, — сказал приор, — это не его вина, ведь он невежда, как и многие. Даю вам дружеский совет: не упрямьтесь же и соблаговолите дать ему несколько пистолей.

— Смеяться изволите, господин приор, — ответил Дандинардьер, — не для того я приехал из Парижа, чтобы меня водили за нос какие-то провинциалы, ведь я за свою жизнь не раз участвовал в судебных тяжбах и всегда выходил победителем под бой барабанов и со знаменами.

— Да-да, именно так, — подхватил Ален, тоже прикидываясь храбрецом, — нам еще не такие рыбы попадались на крючок: хозяину — покрупнее, мне — помельче.

— Братец Ален, — промолвил виконт, — уж если окажешься под судом, так нечего изворачиваться, а не то последствия будут плачевными.

— Да в чем дело-то? — удивился слуга. — Я ничего не видел, все происходило через кошачью лазейку, а я совсем и не хотел подавать хозяину клещи, от которых пострадала нога мэтра Робера. Ха! Пусть только попробует заявить на меня в суд, я ему покажу, как надо защищаться. У меня дядя был прокурором в одной богатой сеньории, уж я настрочу куда надо.

— Держитесь, дети мои, — весело сказал виконт, — перед вами современные Александр и Бартоло[360], нападающие вдвоем на мэтра Робера. А я, сторонник мирного разрешения споров, пожалуй, схожу за оливковой ветвью и заодно переоденусь.

— Я же прилягу, — заявил наш коротыш-мещанин, — а то этому негодяю удалось привести меня в ярость спозаранку.

На этом и разошлись.

Никогда еще наш Дандинардьер не испытывал такой огромной радости при мысли о совершенных подвигах. И долго еще он морочил голову своему слуге.

— Учись, — вещал он, — как надо поступать, чтобы ставить на место дерзкого выскочку. Горе, горе тому, кто меня разозлит!

И слуга несколько раз повторил за ним, словно эхо:

— Горе, ох, горе тому, кто встанет у нас на пути.

Хотя Ален и не заметил ничего нового в поведении хозяина, теперь он смотрел на него с куда большим уважением.

— Признаться, сударь, — заговорил он осторожно, — не ожидал, что вы так легко преодолеете страх перед господином Вильвилем и, без сомнения, теперь сочтете благоразумным не ввязываться с ним в драку.

— Какая давняя ссора, — ответил наш герой, — мог бы и не напоминать мне о ней, я уверен, что этот разорившийся дворянчик поразмыслил и решил не подставлять мне под нос свою шпагу.

— А не желаете ли вы, сударь, помериться с ним своей?

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Дандинардьер, — мужества у меня хоть отбавляй, я уж устал повторять. Но как вспомню о том приключении, случившемся со мной на берегу моря, о том дьяволе, который как две капли воды походил на человека и бросил мне этот треклятый вызов, так меня в дрожь и бросает. Словом, Ален, лучше уж ты иди на бой, а мне несподручно как-то.

— Увольте, сударь, — запротестовал Ален, — не такой уж я простак! Вы хотите меня отправить прямо в пасть волку, а потом эта бестия, если она и впрямь бестия, унесет меня вместе со всеми потрохами, башмаками и платьем за тридевять земель. Вы полагаете, сударь, что, если у бедного Алена нет столько пистолей, сколько у вас, он их меньше уважает? Хотя, по правде, одно золотишко не приносит счастья, надо еще иметь здоровье, иначе придется отдать богу душу. Вот пойду я сражаться с этим волшебником, а он возьми и начни меня колоть своей шпагой: укол раз — долой глаз, два укол — в горле ком, а на третий раз и прямо в самое сердце, и вы вправду думаете, что после этого мне будет хорошо?

— С чего ты взял, пройдоха, что Вильвиль с тобой так обойдется? — вспылил Дандинардьер.

— Да кто же поверит, что нет? — возразил Ален. — Разве демоны не превосходят добрых фей по силе колдовства? Вы, верно, забыли прекрасную сказку, которую нам читали вчера, где яблоки пели будто соловьи, птицы разговаривали словно ученые, и вода танцевала как наши пастухи? И после этого я не вправе опасаться за свою голову?

— Странный ты все-таки малый, — ответил Дандинардьер, — изводишь и себя и меня, и все понапрасну. Тут и Вильвиль-то ни при чем вовсе. Ступай-ка ты спать, возмутитель спокойствия, а мне дай насладиться моей победой.

— Спите сами, сударь, — сказал Ален и, отдернув шторы, сел к окну, выходившему на большую дорогу.

Целый час слуга сидел и ловил мух — своих заклятых врагов, как вдруг заметил, что мимо на коне проезжает Вильвиль. Тот случайно поднял голову и заметил его в окне. От своего друга, барона де Сен-Тома, он знал, что одно его имя приводило мещанина и слугу в неописуемый ужас. Сие приключение сулило ему прекрасную забаву, и, дабы подтвердить свою репутацию заносчивого вояки, он выхватил пистолет, сделав вид, что хочет пристрелить Алена.

— Эй, сударь, — крикнул ему слуга, умоляюще сложив руки, — прошу вас, одумайтесь, вы совершаете ошибку, я не держу на вас зла за те тумаки, что вы мне недавно надавали.

Вильвиль мрачно помалкивал, продолжая держать слугу на мушке, и тот занервничал еще больше.

— Сдается мне, что вам так и хочется кого-нибудь пристрелить, — решился он наконец сказать, — подождите-ка здесь, я сейчас разбужу своего хозяина, пусть лучше это будет он, а не я. Ему, конечно, это не понравится, но тут уж делать нечего.

С этими словами он принялся тянуть спящего Дандинардьера за руку.

— Сударь, — звал он его, — потрудитесь встать, под окнами вас ждет человек, который хочет непременно вас видеть.

Тот вскочил и, спросонья кое-как набросив на плечи домашнее платье и поспешно засунув ноги в сапоги, подбежал к окну. Боже милостивый, что за картина предстала его глазам! Направленное прямо на него дуло пистолета в руках грозного Вильвиля! Не последовав примеру слуги и не тратя времени на то, чтоб расточать врагу пустые любезности, он, не долго думая, опрометью бросился под кровать. Его охватил такой страх, что он, сам не зная как, сжался между полом и днищем своего ложа, хотя ему вряд ли удалось бы туда протиснуться в иных обстоятельствах, не угрожай ему дуло пистолета…

Под кроватью рассудок постепенно вернулся к нему, и он почувствовал, что не может пошевелиться, — такой тяжелый вес давил на него сверху. Осознав всю опасность положения, коротыш Дандинардьер попробовал выбраться.

Предприняв несколько безуспешных попыток, он прекратил возиться: низкая и слишком тяжелая кровать никак не поддавалась.

— Ален, — закричал он, — умираю, помоги!

Но верный слуга не слышал хозяина: он уже успел поднять шкаф, который по ночам опускал на пол, чтобы на нем спать, спрятался внутрь и теперь изо всех сил держал дверцы изнутри обеими руками, как будто это временное убежище могло спасти его от всех напастей; притом был так поглощен этим занятием, что не замечал содранных ногтей и не чувствовал боли.

Тем временем Вильвиль, потеряв надежду увидеть в окне мещанина со слугой, выстрелил пару раз для острастки. Дандинардьер и Ален так сильно испугались, что первый на время потерял дар речи, а второй от ужаса выпустил дверцы шкафа, которые тут же раскрылись, так что он вылетел вперед головой и прокатился кубарем в другой конец спальни.

Естественно, вся эта возня сопровождалась довольно сильным грохотом, привлекавшим к себе внимание. Господа де Сен-Тома, де Бержанвиль и приор как раз находились в комнате этажом ниже и обсуждали последние события, в которых Дандинардьер играл немаловажную роль. Услышав странный шум наверху, они рассудили, что или сам разгневанный Зевс[361] метнул туда свои молнии, или же мэтр Робер вернулся и жестоко отомстил за свою искалеченную клещами ногу, дабы его запомнили на всю оставшуюся жизнь. Они поспешили подняться, желая убедиться во всем собственными глазами. Ален еще лежал на полу, а где-то около кровати его хозяина слышались едва различимые крики, доносившиеся непонятно откуда и сопровождавшиеся жалобными призывами. Они стали спрашивать Алена, где его господин; но тот в ответ лишь приложил палец к губам и молча кивнул на окно. Гости выглянули в него, подумав, что только глупец мог совершить такой безумный прыжок из комнаты на улицу. Вильвиля там уже не было, поэтому они не понимали, что, собственно, хотел сказать Ален своими загадочными жестами. Меж тем жалобные стоны все продолжались: наш бедняга мещанин жестоко страдал. Наконец барон догадался заглянуть под кровать и, при виде несчастного, страшно удивился, как тот сумел туда забраться.

Расхрабрившись при виде подоспевшей помощи, Ален решил действовать. Он схватил хозяина за сапог и, потянув что есть сил, сорвал его с ноги, которую тот облегал слишком крепко, чтобы его можно было легко снять; однако слуга дернул за него с такой силой, что вместе с хозяйским сапогом отлетел шагов на двадцать, растянувшись на полу.

— Ну что ж, — улыбаясь, пробормотал он, — видать, небесам так угодно, чтобы сегодня я падал и падал без передышки, но у меня имеется против этого средство: я просто больше не встану.

Однако слугу никто не слушал, все спасали дворянина-мещанина. Напрасно его тащили то за одну ногу, то за другую: он так и застрял в ловушке, а поскольку спине и плечам страдальца приходилось нелегко, то было решено сбросить матрасы на пол и наконец высвободить его из плена.

Он вылез из-под кровати весь багровый от натуги, ободранный, с лицом в синяках и разбитым носом; его уложили в постель и приказали слуге принести бокал испанского вина и спирта для растирки.

— Не могли бы вы, сударь, — обратился Ален к виконту, — взять это дело на себя, а то, скажу вам без утайки, ужасный господин Вильвиль бродит вокруг дома, а я трепещу от одного его вида.

— Замолчи, презренный болтун, — прикрикнул на него Дандинардьер. — И откуда только он взял, что Вильвиль пришел ко мне под окно стрелять из пистолета и будто бы я его испугался?

— Я так не говорил, — ответил Ален, — хотя и секрета никакого здесь нет.

— Не верьте ему, — продолжил мещанин, — я не боюсь даже Алкида[362], а уж тем более этого мелкого дворянчика, чье состояние ничтожно в сравнении с моим. К тому же у подлого лакея нередко возникают видения, да такие сильные, что он начинает в них верить и выдавать за правду. Чтобы все вы поняли, что именно меня вынудило так неудачно спрятаться под кроватью, я желаю объясниться. Так вот, мне приснилось, что на меня напали, но я обратил своего врага в бегство. Я спрыгнул с кровати с намерением его преследовать, и тут мне привиделось, будто он шмыгнул под кровать; тогда я, натуральнейшим образом расхрабрившись перед лицом опасности, в пылу битвы, не раздумывая, поспешил за ним. Оказавшись зажатым под кроватью, я, конечно, проснулся и огорчился, хотя для меня в этом нет ничего удивительного, я ведь из лунамбул[363], да-да, и весь двор знает, что уже несколько лет я хожу купаться во сне.

Пока он говорил, Ален за его спиной делал какие-то знаки и шепотом возражал хозяину. Однако господин де Сен-Тома, чтобы поддакнуть Дандинардьеру, ответил слуге, что все сказанное правда, и ему якобы известно, что Вильвиль не вполне в добром здравии, ибо в ином случае не стал бы он губить свою жизнь, бросая вызов тому, кто опаснее, чем Марс и Геракл вместе взятые[364]. Виконт и приор подтвердили его слова. Тут приободрившийся Дандинардьер, полагая, будто те и впрямь ему поверили, приготовился было нагородить еще кучу небылиц, так что гости сочли весьма своевременным позволить ему угоститься испанским вином и натереться спиртом.

Как только они оказались одни, барон де Сен-Тома обратился к виконту:

— Позвольте заявить вам, что хотя вы и не столь малодушны, как наш благородный мещанин, но так же безумны, раз пытаетесь навязать его мне в зятья.

— Вы можете говорить все что угодно, — возразил виконт, — но я продолжаю утверждать, что мой план не так уж и смешон. Меня больше смущают не столько правила приличия, — а мы все знаем, что в этом деле их предостаточно, — сколько те средства, с помощью которых можно склонить этого скрягу к женитьбе на девушке знатного происхождения только из-за ее прекрасных глаз.

— А вы заметили вчера, — вмешался приор, — какие он имеет притязания на ее состояние? Повторяю: если нам не удастся изловчиться, то мы получим еще одну несостоявшуюся свадьбу.

— Вот беда-то будет, — насмешливо улыбнулся барон, — а мне так и вовсе великое расстройство.

— Уверяю вас, — продолжал виконт, — что он богат и, несмотря на дерзкое бахвальство (которое сразу же заканчивается, как только дело касается его безопасности), достаточно хитер, чтобы соблюдать свои интересы. Кстати, это я придумал напустить на него сумасбродного Робера.

— Я не разделяю ваших взглядов, — ответил господин Сен-Тома, — но готов поручить вам заняться этим делом, которое меня не особо прельщает, а значит, я не готов чрезмерно утруждать им себя.

Тут им пришлось прерваться, ибо пришли какие-то господа. Приор, вспомнив, что Дандинардьер не мог заснуть, направился к нему, дабы составить ему компанию.

Подойдя к двери, он остановился и прислушался. Дандинардьер разговаривал с Аленом.

— Ишь, — говорил тот слуге, — и ты думаешь, я могу простить тебе афронт, которому из-за тебя подвергся?

— Знать не знаю, кто таков этот ваш афронт, — возражал слуга, — я по простоте душевной рассказал, как оно было; любой другой лакей на моем месте сделал бы так же; я видел вас под кроватью и хорошо знал, что вы имели достаточно оснований туда залезть.

— Знал, говоришь! — возмутился мещанин. — И кто же тебе это сказал?

— Мое сердце, — добавил тот, — вот оно, живое, как у всех, и притом едва не разорвавшееся со страху. Не схоронись я в шкафу, уж наверное бы не разговаривал сейчас с вами.

— Какая неслыханная дерзость, — запальчиво воскликнул Дандинардьер, — судить о моих чувствах по своим! Нельзя мерить одним аршином героев и отъявленных плутов вроде тебя. Если я и залез под кровать, то только потому, что не хотел получать пулю от предателя, который угрожает мне на расстоянии, боясь приблизиться.

— А вы, наверно, забыли, сударь, — сказал Ален, — что к тому времени, когда Вильвиль выстрелил, уж не знаю, право, из пистолета или из пушки, уже добрых четверть часа изволили прятаться под кроватью.

— Молчи, изверг, — послышалось в ответ, — а я-то до сего времени рассчитывал на твою храбрость. Теперь мне все ясно; вот погоди — вернемся в замок, я сразу же избавлюсь от тебя, как и полагается.

— Пощадите, сударь, — удрученно сказал тот, — чем я заслужил вашу немилость? Я, как и вы, был напуган. Что в этом преступного? Разве слуга обязан быть храбрее своего господина?

Бедняжка Дандинардьер обрадовался, видя, что его слуга так растроган: он ценил, когда его любили.

— Встань на колени, — повелел он ему, — ты тронул мое сердце.

Ален покорно преклонил колени у кровати.

— Прощаю тебя, — изрек мещанин, — а чтобы ты воодушевился, вот, получи запас храбрости.

С этими словами он сильно дунул тому в оба уха, добавив:

— Отныне будь готов драться с кем угодно.

— Как! — вскричал слуга. — И никто меня не побьет в ответ?

— Никто! Клянусь тебе в этом, — твердо заверил его хозяин.

— Благодарю вас, — ответил Ален, — вот только, сударь, если бы вы еще вдули мне сотню экю ренты, я бы и не так обрадовался. Ведь, ежели поразмыслить, не хочу я ни с кем ссориться, храбрость — это уж дело ваше, а мне бы не помешало чуть-чуть деньжат.

Послушав немного, приор быстро понял, что подобная беседа может длиться еще долго, и, решив, что получил уже достаточное удовольствие от этих препирательств, вошел в комнату.

— Надо же, — удивился он, — а я думал, вы спите; мне показалось, вы легли именно с такими намерениями.

— Да, вы правы, — отозвался Дандинардьер, — я и в самом деле заснул бы, не беспокой меня ежеминутно любовь, что горланит в душе на манер взбесившегося горна. Только хочу сомкнуть веки, как передо мной тут же появляется образ прелестной Виржинии или Мартониды, пред очарованием которых меркнет сама Аврора[365].

— Эге, да вам, оказывается, не чужды и нежные чувства, — заметал приор. — Помнится, совсем недавно вы предпочитали деньги достоинствам и красоте. Но, разумеется, — спохватился он, — это заявление бросало тень на ваше благородное сердце, как будто на солнце нашло затмение.

— Благодарю за такое удачное сравнение, — ответил мещанин. — Однако уж не показалось ли вам, будто я собираюсь разбалтывать всему свету свои амурные секреты? Вы ошибаетесь, сударь, здесь приличествует соблюдать тайну.

— Если вы будете со мной откровенны, — сказал приор, — то я похлопочу, чтобы ваши сокровенные желания воплотились в жизнь, да ведь, между прочим, Виржиния обладает множеством достоинств.

— А скажите-ка, — вставил тут Дандинардьер, — какое за ней полагается приданое?

— Вам ли этого не знать? — удивился приор. — Уж она ли не богата: то, что она имеет, превышает стоимость самой плодородной земли во всей округе.

— Вы имеете в виду особняки в Париже или муниципальную ренту? — поинтересовался Дандинардьер.

— Это все приятные безделушки, — ответил приор, — настоящим приданым ей служит редкий дар сочинять сказки; а уж он-то сулит вам такое, что и представить трудно.

Но нашего мещанина это явно не впечатлило.

— Хе! Хе! — с минуту подумав, произнес он. — В брачный договор это, пожалуй, и можно было бы занести; однако признаюсь вам, что, если за ней причитаются одни только сказки, семейная жизнь может и не заладиться.

— Вы слишком приземленно рассуждаете, — воскликнул приор, — а ведь разум приносит доход!

— Готов признать, что нельзя недооценивать доходность разума, — возразил Дандинардьер, — но и разумного дохода при этом терять мне вовсе не хочется. Позвольте заявить вам, что в ответ на ваши хваленые сказки я тут же насочиняю своих, да еще смогу их употребить с пользой.

— Хотелось бы мне посмотреть на это, — парировал приор, — вы, вероятно, полагаете, что достаточно черкануть на бумаге пару-тройку смелых гипербол, иногда перемежая их словечками наподобие Жила-была добрая фея, и произведение можно считать завершенным. Уверяю вас, что это более тонкое искусство, чем вам может показаться; сколько я ежедневно просматриваю книг, в которых нет ничего занимательного.

— Вы смеете утверждать, что мои сказки будут именно такими? — раздраженно заметил мещанин. — Говоря по правде, сударь, вы не очень-то любезны, но я постараюсь доказать вам обратное: из кожи вон вылезу, но сочиню хотя бы одну. Тогда и посмотрим, как вы запоете.

— В таком случае я не поскуплюсь на похвалы, — сказал приор, приветливо улыбнувшись, дабы смягчить гнев собеседника, — и, коли вам угодно мне в этом поверить, начинайте прямо сейчас.

— С огромным удовольствием, — ответил Дандинардьер, — не зря же я привез с собой библиотеку, затратив на это массу усилий и средств.

— Ну что ж, теперь только от вас зависит, понадобится ли мое вмешательство, как в прошлый раз, — заметил приор.

Это скрытое предложение окончательно успокоило мещанина, и он, притянув собеседника за рукав, прошептал ему на ухо, опасаясь, что их услышит Ален:

— Признаться, меня пугает непосильный труд, к тому же не привык я заниматься пустяками и упражняться в тонких словесных ухищрениях. Посему, не осчастливите ли вы меня еще одной сказкой собственного сочинения, которая сделает мне честь и докажет Виржинии, что не только она обладает сим прекрасным даром?

— То есть, — продолжил приор, — вы намерены уравнять с ней свои шансы и снискать себе столь же завидную репутацию в литературных кругах.

— Да, эта благородная цель мне весьма по душе, — ответил мещанин, — потому я и умоляю вас о дружеской услуге.

Послышался звон колокольчика — пора было идти на ужин. Приор откланялся, предварительно обещав Дандинардьеру сделать все, о чем тот его просил.

Войдя в обеденную залу, он увидел двух дам, с которыми был знаком: те недавно приехали нанести первый визит баронессе де Сен-Тома. Их туалеты и прически были слегка растрепаны — по дороге им пришлось пробираться сквозь лес яблоневых деревьев, которыми славились эти края. Яблони сильно повредили их карету, особенно верхнюю часть, а потому дамы поневоле проделали долгий путь пешком по изнуряющей жаре. Они совсем недавно поселились в этих местах и обращались друг к дружке «кузина», хотя не были родственницами. Одна овдовела и слыла за большую кокетку, а другая недавно вышла замуж за престарелого дворянина, скопившего значительное состояние и нашедшего наконец в лице молодой супруги превосходную возможность очень быстро его спустить, чем, кстати, сам он невероятно гордился.

Та, что постарше, звалась госпожа дю Руэ и была вдовой стража закона, который тот применял к ближним весьма дурно. Она обожала азартные игры, вкусную и обильную еду и тратила большую часть своего дохода на различные притирания. В день визита густые румяна потекли на солнце, и старая кокетка, то и дело поглядывая в зеркальце, безуспешно пыталась снять избыток белил оттуда, где они были наложены особенно толстым слоем, чтобы намазать там, где их теперь недоставало. Такое важное дело требовало повышенного внимания. Тут она заметила вошедшего приора и совсем уж было впала в отчаяние, — ведь супруги де Сен-Тома еще не подошли: муж еще отдавал приказания слугам, а жена переодевалась, не желая появляться в домашнем платье во вкусе королевства Трапезундского[366].

Тогда госпожа де Люр, та самая молодая супруга, ради которой тратилось состояние, заметив, что лицо ее подруги превратилось в шахматную доску, решила помочь ей, дав время привести себя в порядок. Она с загадочной улыбкой увлекла приора в самый дальний угол и начала:

— Моя кузина поправляет прическу, а я хочу рассказать вам сказку, к которой вы не останетесь равнодушным.

— Прекрасно, сударыня, — ответил тот, — но не окажется ли сказка слишком длинной, чтобы нам успеть выслушать ее до ужина.

— Да мне стоит только сказать вам, как она называется, — прошептала она, — и вы тотчас захотите услышать продолжение. Это «Принц Вепрь». Ну, что скажете?

— Я мало что понимаю в подобных сочинениях, поэтому не могу судить по одному названию.

Осыпав его яростными упреками за такое невежество, а затем незаметно взглянув на свою кузину госпожу дю Руэ и отметив, что той наконец удалось заштукатуриться, она отказалась от чтения сказки.

К барону де Сен-Тома отправили слуг, чтобы предупредить его о визите двух дам. Он тотчас подошел вместе с виконтом де Бержанвилем, предварительно зайдя на кухню и распорядившись приготовить побольше еды. Тут дело закипело: принялись вовсю забивать, ощипывать, шпиговать. И, хотя в деревне с этим справляются быстро и притом превосходно, барон все же беспокоился, чем бы занять этих дам до ужина.

После короткого приветствия, выслушав рассказ о приключениях с каретой, он предложил перейти в небольшую рощу с множеством фонтанов, где можно было расположиться прямо на земле, покрытой пушистым мхом, или найти уютные скамеечки для отдыха. Дамы пришли в восторг от возможности провести время на свежем воздухе и посидеть в прохладной тени, дабы ветерок охладил их разгоряченные лица. Как только вся компания нашла приятное местечко, приор, догадываясь о том, что ужин откладывается из-за приезда новых гостей, поспешил обратиться к госпоже де Люр, чтобы та соблаговолила попотчевать их своим Вепрем. Барон подумал было, что дамы привезли с собой молодого кабана.

— Ну, и небесполезную проявили предосторожность, — сказал он немного расстроенно, — что не понадеялись на мою скудную трапезу.

Но это недоразумение только развеселило гостей; все от души посмеялись, чуть было не огорчив барона еще сильнее, но тут приор сообщил ему, что речь идет о сказке. Увидев тетрадь в кармане госпожи де Люр, он попросил ее начать читать.

Принц Вепрь[367]

или-были король с королевой, и в безутешной печали проводили они дни свои, так как не было у них детей. Королева отличалась редкой красотой, но годы шли неумолимо, и надежда таяла с каждым днем. Потеряла она покой: спала мало, а только беспрестанно вздыхала и обращала свои мольбы к богам и феям, дабы они были к ней благосклонны. И вот однажды, прогуливаясь в соседнем лесочке, собирая фиалки и розы, она набрела на землянику и стала рвать ее да кушать. Ягодка за ягодкой, и вот королеву незаметно охватила дрёма; она прилегла под деревом и погрузилась в глубокий сон.

И снится ей, будто мимо пролетают три феи. Вот они парят прямо над ее головой. Первая посмотрела на нее с жалостью и промолвила:

— Посмотрите, вот милейшая королева, которой мы могли бы оказать неоценимую услугу, одарив ее ребенком.

— Хорошо, — ответила вторая, — вы старшая среди нас, вам и исполнять.

— Велю, чтобы королева родила сына, — продолжила старшая фея, — самого красивого и любезного на свете, и притом любимого своими подданными.

— А я велю, — подхватила вторая, — чтобы стал он удачливым в делах, мудрым и справедливым.

Когда же подошла очередь третьей феи, та громко расхохоталась, что-то невнятно пробормотав сквозь зубы, чего королева так и не расслышала.

Таков был сон. Она пробудилась так же внезапно, как и заснула, но в саду никого не оказалось.

— Увы, — печально промолвила она, — судьба моя горька, и призрачна надежда, что сон окажется вещим. Как благодарна была бы я богам и добрым феям, если б они подарили мне сына!

Она сорвала еще несколько цветочков и вернулась во дворец в непривычно веселом расположении духа. Король заметил это и попросил рассказать ему о причине сего удивительного преображения. Она долго отпиралась, но он ее уговорил.

— Ах, право, — начала она, — не стоит вашего внимания, то был всего лишь сон. Минутной слабостью сочли бы вы мою веру в предсказания, услышанные во сне.

И королева ему поведала о том, что ей приснились три феи, парящие прямо над ней, что она ясно слышала слова двух первых, а третья, громко хохоча, произнесла что-то непонятное.

— Этот сон наполняет меня радостными предчувствиями, как и вас, — сказал король. — Но я обеспокоен смехом третьей феи: ведь многие из них по виду веселы, но по нраву коварны, и их веселье — отнюдь не добрый знак.

— А по мне, это не сулит ни худа, ни добра, — ответила ему супруга. — Я всецело поглощена мыслями о сыне, и в голове моей роятся приятные мечты. Да и что предосудительного в моем желании, чтобы сон сбылся? Ведь сына в нем наделили самыми завидными качествами. О боги, ниспошлите же мне это утешение!

Она горько разрыдалась, и король поспешил уверить ее в своей любви, все повторяя, что она всегда была для него самым дорогим существом на свете.

Несколько месяцев спустя королева почувствовала, как под сердцем бьется дитя. По всему королевству распорядились молиться за ее здравие, на алтарях приносили жертвы богам и просили их сохранить сие бесценное сокровище. Все соседние государства послали представителей, чтобы поздравить Его и Ее Величества. Все принцы, принцессы и послы съехались на роды. Для дорогого дитяти приготовили невиданное по красоте приданое, нашли превосходную кормилицу. Но радость внезапно сменилась всеобщей скорбью, когда вместо прекрасного принца на свет появился крохотный вепренок! От неожиданности гости хором испустили ужасный вопль, сильно напугавший королеву. Она спросила, что случилось, но ей не захотели говорить, боясь, что она умрет с горя. Напротив, ее успокоили, что родился прелестный малыш и остается только радоваться за него.

Тем временем король не находил себе места от отчаяния. Он приказал посадить вепренка в мешок и бросить в морскую пучину, чтобы навсегда забыть о столь неприятном происшествии. Но потом он сжалился над ним, подумав, что надо посоветоваться с королевой, и велел вепренка накормить, а сам до поры до времени решил избегать разговоров с женой, дав ей время оправиться и набраться сил, чтобы пережить сие великое разочарование. А королева каждый день просила принести ей сына, ее же успокаивали тем, что принц, дескать, еще слишком слаб и лучше его пока из колыбельки не вынимать.

Ну, а принц-вепренок ел за троих, как истинный кабан, которому очень хочется жить-поживать на свете; ему доставили трех кормилиц и трех нянек по английской моде[368], которые поили его испанским вином и ликерами, с младенческих лет прививая ему вкус к лучшим напиткам. Королеве не терпелось понянчить сыночка, и она сказала королю, что больше не может жить вдалеке от него и уже вполне оправилась, чтобы самой дойти до его комнаты. Король глубоко вздохнул и приказал принести наследника престола. Тот был завернут, как ребенок, в парчовые пеленки. Королева взяла его на руки и осторожно приподняла кружевную оборку, покрывающую кабанье рыльце. О боги! Не описать словами, сколь страшное смятение ее охватило. Казалось, она вот-вот лишится чувств. Не в силах говорить, она смотрела на короля глазами, полными тоски.

— Не печальтесь, дорогая моя супруга, — сказал он ей, — вы не виноваты в наших злоключениях. Знать, это выходка недоброй феи. Согласитесь же со мною и позвольте, я прикажу утопить злосчастного уродца.

— Ах, сударь, я не в силах позволить вам подобную жестокость — ведь это я родила бедного вепренка, и мне не чужды материнские чувства. Прошу вас, смилуйтесь, не будем желать ему зла, он получил сполна, родившись человеком в обличье вепря.

И так она тронула сердце короля своими горькими слезами и речами, что тот обещал исполнить ее просьбу. Посему дамы, воспитывавшие вепренка, до сих пор считавшие его жалким отверженным существом, пригодным разве что на корм рыбам, теперь стали куда лучше заботиться о нем. А надо сказать, что, несмотря на внешнее уродство, глаза его с самого рождения светились небывалым умом. Его приучили протягивать гостям копытце для поцелуя, наподобие того, как другие подают руку. Ему надевали браслеты с бриллиантами, и все движения его отличались царственной грациозностью.

Королева же, несмотря ни на что, любила сына; часто, взяв его на руки и качая, она молча любовалась им, не смея признаться в этом, дабы не прослыть сумасшедшей. Но подругам она говорила, что прелестный сыночек ее достоин самой нежной любви. Она украшала его миниатюрными розовыми бантиками из нонпарели[369], вставляла сережки в уши, водила его на детских помочах, учила держаться на задних копытцах. На него надевали башмачки и шелковые чулочки, завязанные на коленках, чтобы ножки казались длиннее. Если ему случалось недовольно захрюкать, его легонько стегали прутиком, — словом, всячески старались случить его от кабаньих манер.

Однажды, прогуливаясь с вепренком на руках в том же самом лесу, королева набрела на знакомое дерево, под которым когда-то задремала и где ей приснился сон. Она тотчас вспомнила о недавнем приключении:

— Так, значит, вот он каков, обещанный мне принц, красивый, статный и счастливый? О лживый сон, роковое виденье! О феи, чем я вас прогневала, что вы так посмеялись надо мной?

Она еще с досадой шептала упреки, как вдруг рядом с ней прямо из-под земли вырос могучий дуб, а из дуба вышла красивая дама, которая любезно промолвила:

— Не горюйте, великая королева, что у вас родился малыш-вепренок. Наступит час, когда он станет прекрасным.

Королева узнала в ней одну из трех фей, пролетавших над нею и одаривших ее сыном.

— Как мне поверить вам, сударыня, — ответила она. — Пусть мой сынок умен, и это благо, но кто же дерзнет полюбить такого уродца?

А фея вновь повторила:

— Не горюйте, великая королева, что родился малыш-вепренок. Наступит час, когда он станет прекрасным.

С этими словами она опять исчезла в дубе, и дерево ушло под землю, как будто и не было его никогда на этом месте.

Королева, немало удивленная новым лесным приключением, решила, что феи не оставят в беде его Звериное Высочество. Она поспешно вернулась во дворец, дабы обрадовать короля, но тот подумал, что все это она выдумала, дабы их сын не казался таким уж отвратительным.

— Вы как будто мне не верите, — обиделась королева, — однако нет ничего правдивее моего рассказа.

— Жаль, что нам приходится сносить насмешки фей, — вздохнул король. — Кто поручится, что они опять не вздумают изменить обличье нашего ребенка? Вдруг превратят его из кабана в кого-нибудь еще? Одна лишь мысль об этом наполняет мою душу унынием.

Королева в отчаянии удалилась: она-то надеялась, что обещания феи облегчат душевные муки короля. Но тот не хотел ничего слышать. Тогда она решила больше не напоминать ему о сыне и поручить богам заботу об утешении супруга.

Вепрь, как и положено всем детям, начал лепетать первые слова; и хотя речи его были пока еще бессвязны, королева с наслаждением вслушивалась в них, ловя каждое слово: ведь она так боялась, что сын вовсе не заговорит. Он очень вырос и часто ходил, как взрослый, на двух задних ногах, носил длинные кафтаны до пола, желая спрягать копыта, и черную бархатную шляпу с огромными полями, чтобы скрыть голову, уши и часть своего кабаньего рыла. Правда, у него отросли большущие клыки и на морде топорщилась колючая щетина, а гордый взгляд требовал полного повиновения. Ел он из золотого корытца, в котором всегда лежали изысканные кушанья: трюфели, желуди, сморчки, луговые травы. Его натирали благовониями и чистили до блеска. От природы достались ему блистательный ум и беспримерная отвага. За эти качества король полюбил вепренка. Он пригласил лучших учителей, чтобы те преподавали ему всевозможные науки. Ему плохо удавались танцевальные фигуры, зато пас-пье и менуэт[370], где нужны были легкость шага и быстрота движений, кабан танцевал чудесно. Из музыкальных инструментов предпочитал гитару и мило справлялся с флейтой, но избегал играть на лютне и теорбе[371]. Овладел он и верховой ездой, грациозно и легко управляя лошадью. На охоту выезжал ежедневно, причем вступал в схватку с самыми опасными и кровожадными хищниками, бесстрашно вгрызаясь в них острыми клыками. Учителя дивились живости его ума, так как с любой наукой он справлялся играючи. Однако, с горечью сознавая, что кабанье рыло делает его облик нелепым, он старался не показываться на людях.

Так бы и прошла его жизнь в счастливом отшельничестве, не встреть он однажды в королевских покоях миловидную даму в сопровождении трех прекрасных дочерей. Она прямо с порога бросилась в ноги королеве и попросила приютить ее девочек при дворе. Смерть мужа и большие невзгоды разорили ее и довели до крайней нужды; а знатное происхождение и бедственное положение, о которых известно Ее Величеству, давали ей надежду, что та облагодетельствует ее. Королева пожалела даму и трех несчастных дочерей, плачущих у ее ног; она обняла всех и сказала, что с превеликим удовольствием приютит всех: и старшую Йемену, и среднюю Зелониду, и младшую Мартезию[372]. Обещав о них позаботиться и заверив их мать в своей дружбе и покровительстве, она молвила, что та и сама может остаться во дворце, где ей окажут должное почтение. Дама, очарованная добротой королевы, покрыла ее руки поцелуями благодарности, и в душе ее воцарилось долгожданное спокойствие.

Красота Исмены тут же привлекла внимание двора и покорила сердце юного рыцаря Коридона[373], который уже давно вызывал всеобщее восхищение. Они с первого взгляда прониклись взаимной симпатией, которая связала их тайными узами; неописуемая красота рыцаря не осталась незамеченной, и девушка влюбилась без памяти. А поскольку Йемене такой брак был бы весьма выгоден, то королева с радостью отметала знаки внимания Коридона и ту благосклонность, с какой красавица их принимала. Всерьез заговорили о свадьбе. Казалось, все шло к тому. Они словно были рождены друг для друга. Коридон проявлял редкую обходительность, ничего не забывая из тех галантных увеселений и любовных ухаживаний, что накрепко соединяют влюбленные сердца.

Между тем и принц с первой встречи почувствовал притягательность красоты Исмены, хотя и скрыл от нее свою страсть.

— Ах, Вепрь, Вепрь, — восклицал он, глядя на себя в зеркало, — возможно ли с твоим-то уродливым лицом питать надежду на благосклонность такой красавицы? Тебе предстоит излечиться от любви, ведь нету на свете большего несчастья, чем любить безответно.

Он старательно избегал ее; однако мысли его поневоле следовали за ней неотступно, и посему он впал в ужасную меланхолию и болезненно исхудал: остались только кожа да кости. Но тоска его стала почти нестерпимой, когда он узнал, что Коридон открыто ухаживает за Исменой, а та отвечает на его чувства и в скором времени король с королевой отпразднуют их свадьбу.

Эта новость разожгла в нем пламя страсти, но погасила последнюю надежду. Ему казалось, что легче завоевать сердце равнодушной Исмены, нежели сердце Исмены, принадлежащей Коридону. Он понял, что молчание его погубит. Тогда, занявшись поисками благоприятного случая, он наконец его нашел. Однажды она сидела в тени деревьев и напевала слова из песни, сочиненной ее возлюбленным. Вепрь подошел к ней, присел рядом и, страшно волнуясь, осведомился, правду ли говорят о близкой ее свадьбе с Коридоном. Она ответила, что королева велела ей благосклонно относиться к его настойчивым ухаживаниям, и, по-видимому, это неким образом разрешится в недалеком будущем.

— Йемена, — ласково обратился он к ней, — вы еще так молоды, что весть о скорой свадьбе явилась для меня неожиданностью. Узнай я раньше — пред-дожил бы вам в мужья единственного сына одного знатного короля. Он любит вас и готов составить ваше счастье.

Услышав эти речи, Йемена побледнела; она давно заметила, что Вепрь, от природы дикий и нелюдимый, уделял ей особое внимание, искал встречи, чтобы заговорить. Ей же он отдавал все трюфели, найденные в лесу с помощью острого кабаньего нюха, дарил все цветы, украшавшие его черную шляпу. Страшная догадка, что этим принцем был именно он, потрясла Йемену; не на шутку испугавшись, она молвила:

— Как хорошо, сударь, что я и ведать не ведала о чувствах сына сего великого государя. Может статься, что в моей семье кто-то имеет честолюбивые намерения нас обвенчать помимо воли. Но я не жажду власти и, признаюсь без обиняков, сердце мое навсегда принадлежит Коридону.

— Как! — воскликнул тот. — Вы посмели бы отвергнуть королевскую особу, готовую пожертвовать всем ради вас?

— Я никого не отвергаю, — ответила она, — и мною руководит любовь, а не тщеславие. Прошу вас, господин мой, раз вы общаетесь с тем принцем, возьмите с него обещание, что он оставит меня в покое.

— Ах, злодейка, — вспылил Вепрь, — да вы, верно, хорошо знаете, о ком я говорю! Вас отвращает его безобразный облик, и вы, как видно, не желаете называться королевой Веприцей! Вы поклялись в верности своему рыцарю. Однако, хотя между нами и пропасть, и я готов признаться, что я не Адонис, а грозный вепрь[374], — но даже могущественные короли достойны простых радостей земных. Йемена, будьте же благоразумны, не заставляйте меня так страдать.

В глазах его сверкал огонь, а длинные клыки страшно скрежетали, так что бедная девушка задрожала от страха.

Вепрь удалился. А Йемена в отчаянии разразилась потоком слез, не заметив, как появился Коридон. До сих пор они знали только радости взаимной любви. Ничто не мешало их надеждам на скорую свадьбу. Но что стало с ее воздыхателем, когда он увидел печаль своей прекрасной возлюбленной? Он настоял на том, чтобы она все ему рассказала. Йемена повиновалась, и услышанная новость повергла Коридона в крайнее смятение.

— Не посмею я, — сказал он, — строить свое счастье ценою ваших бед. Вам делают предложение взойти на трон: примите же его!

— О боги! — воскликнула она. — Чтобы я на такое согласилась? Забыть вас и связать свою судьбу с чудовищем? О Небо! За что? В чем моя вина, что отказываетесь вы от слов своих и призываете меня отречься от наших нежных чувств?

Ее речи так подействовали на Коридона, что он не смог ничего ответить: лишь слезы, тихо стекавшие по щекам, красноречиво говорили о состоянии его души. Между тем Йемена продолжала. Проникнувшись их общим горем, она повторила сотню раз, что не изменит своего решения, пусть хоть все короли на свете падут к ее ногам. А Коридон, бесконечно тронутый великодушием своей возлюбленной, все твердил и твердил, что она должна взойти на трон, даже если сам он умрет с тоски.

Пока влюбленные препирались, Вепрь рассказывал королеве, как поначалу надеялся излечиться от страсти к красавице Йемене, дав себе клятву страдать молча, но не выдержал борьбы с самим собою. Известие о скорой свадьбе лишило его терпения; не снеся такого удара, он решил, что или сам женится на ней, или погибнет с горя. Королеву очень удивило, что кабан влюбился.

— Подумай сам, что говоришь ты! — воскликнула она. — Кто на тебя польстится, сын мой? Что за дети у тебя родятся?

— Йемена так прекрасна, — ответил он, — что у нее уродливых детей быть не может. Да если даже они будут точь-в-точь как я — это меня не остановит: пусть уж лучше так, чем видеть, как она сгорает от любви в объятиях другого.

— Так ты согласен взять в жены девицу, — молвила она в ответ, — чье происхождение гораздо ниже твоего? Ты так неразборчив?

— А где, по-вашему, — огрызнулся он, — я найду молодую королеву, чья разборчивость не станет серьезным препятствием для союза с убогой свиньей?

— Ты ошибаешься, сын мой, — сказала королева, — когда принцессы выходят замуж, их мнения о будущих супругах никто не спрашивает; к тому же мы тебя так запудрим и зарумяним, что станешь ты похож на самого Амура; только бы успеть свадебку сладить, а там хоть трава не расти — невеста твоя на веки вечные.

— Нет, на столь коварный подлог я пойти не могу, — возразил Вепрь, — потом придется раскаяться, что я сделал жену несчастной.

— Зато, кажется, ты веришь, — воскликнула она, — что предмет твоих мечтаний захочет быть с тобою? Тот, кем она любима, любезен и заслуживает ответного чувства. Любой монарх по своему положению выше всех подданных, однако есть различия и более непреодолимые: таков выбор между кабаном и прекрасным рыцарем.

— Тем хуже для меня, сударыня, — ответил Вепрь, которому наскучило слушать ее доводы. — Осмелюсь, однако же, сказать, что не вам бы попрекать меня моим несчастьем. Отчего же это я родился свиньей? И справедливо ли винить меня в том, в чем нет моей вины?

— Не упрекаю я тебя, — смягчилась королева, — а хочу лишь сказать одно: женившись на женщине, которая тебя не любит, ты будешь страдать сам и доставишь невыносимые мучения ей. Будь ты способен понять, сколько горестей приносит супругам брак по принуждению, — предпочел бы остаться одиноким, дабы жить спокойно и беззаботно.

— Я не отличаюсь спокойным нравом и равнодушие не из числа моих добродетелей, сударыня, — ответил он, — Йемена сразила меня, она кротка и нежна, я льщу себя надеждой, что при умелом обращении с ней она прельстится троном и в конце концов уступит. Как бы там ни было, но, коль скоро судьба лишила меня счастья быть любимым, я буду обладать женщиной, которую сам полюбил.

Королева поняла, что отговаривать упрямого принца бесполезно. Она обещала помочь ему в этом деле и сразу же приступила к исполнению обещания, послав за матерью Исмены. Мать кабана хорошо знала ее характер: та, особа весьма властолюбивая, охотно пожертвовала бы всеми своими дочерьми ради королевских почестей. Не успела королева известить ее о желании сосватать Йемену за Вепря, как она кинулась ей в ноги и попросила государыню лишь назначить день свадьбы.

— Но ваша дочь обручена, — сказала королева, — мы сами определили ей в супруги Коридона и велели видеть в нем нареченного.

— И что с того, сударыня, — парировала старуха, — а теперь мы велим ей изменить решение и забыть о браке с ним.

— Но сердцу не прикажешь, — возразила королева, — и если в нем разгорается огонь любовных страстей, то потом трудно его усмирить.

— Если ее сердцу не угодно будет послушать моих приказаний — я просто безжалостно вырву его из ее груди!

Видя решимость матери, королева сочла, что та справится с дочерью и заставит ее повиноваться.

И правда, старуха направилась прямо в покои Исмены. Бедная девушка, узнав о том, что мать отправилась поговорить с королевой, ждала ее возвращения с тревогой, и нетрудно представить, как выросло ее беспокойство, когда родительница сухо и непререкаемо заявила ей, что королева выбрала ее своей невесткой и отныне ей запрещено миловаться с Коридоном; в случае же неповиновения мать собственноручно придушит ее.

С безмолвной покорностью выслушала Йемена эти страшные угрозы, но горькие слезы неудержимо катились из глаз ее. По королевству тотчас поползли слухи, что она выйдет замуж за принца, и не случайно королева послала ей в дар драгоценные каменья: той предстояло явиться во дворец во всей красе.

Обезумевший от горя Коридон преодолел все преграды, чинимые на пути, и проник к ней в покои. Она лежала и плакала; ее платок был весь мокрый от слез. Рыцарь бросился перед ней на колени, схватил ее руку и молвил:

— Ах, прелестная Йемена, вы оплакиваете мое горе.

— Мы делим поровну наши страдания, — ответила она. — Вы знаете, мой милый Коридон, на что меня обрекли; теперь лишь смерть спасет меня от насилия. Поверьте мне, я сумею умереть, раз мне не стать вашей женой.

— Нет, вы достойны жить, — возразил он, — вы будете королевой и, может быть, со временем привыкнете к уродливому принцу.

— Это выше сил моих, — упавшим голосом ответила она, — нет ничего ужаснее подобного супруга, и его корона ничуть не смягчит моих несчастий.

— Избавь вас боги от пагубного шага, милая Йемена, ибо он уготован мне, а не вам. Да, я потеряю вас, и боль моя поистине невыносима.

— Если умрете вы, — продолжила она, — то не жить и мне, и утешает меня лишь одно: смерть навеки соединит наши влюбленные сердца.

Так проходила их печальная беседа, как вдруг неожиданно в дверях появился Вепрь. Узнав от королевы, сколь многое она уже предприняла ради него, он побежал к Йемене поделиться радостью, но вдруг остановился: присутствие Коридона повергло его в ярость. От природы ревнивого и нетерпимого нрава, он явил свою кабанью натуру, приказав сопернику удалиться и больше при дворе никогда не появляться.

— Чего вы добиваетесь, жестокий принц? — разгневалась Йемена, удерживая своего возлюбленного. — По-вашему, если с глаз долой, так из сердца вон? Нет, — в моем сердце он обрел вечный приют. Говорю вам, несчастный, — взгляните: вот мой единственный избранник, вот кого я люблю. А вы мне противны.

— А я, о бездушная, — ответил Вепрь, — я люблю тебя, и напрасно ты столь открыто выказываешь ненависть ко мне: ты будешь моей, и страдать тебе еще сильней.

Коридон, в отчаянии от того, что доставил столько горестей любимой, ретировался, и тут в покои Исмены пришла мать. Она заверила принца, что ее дочь непременно забудет Коридона навсегда, и нет смысла откладывать желанную свадьбу. Вепрь, тоже с нетерпением ожидавший этого события, обещал все обсудить с королевой, тем более что король возложил на него хлопоты о празднике: Его Величество решил не вмешиваться и не участвовать в приготовлениях, ибо эта свадьба раздражала его, и ему казалось смешным и неуместным, что в королевском доме продолжится кабаний род. И он сожалел о том, что королева потворствовала своему сыну.

Вепрь же опасался, что король начнет испытывать угрызения совести и передумает благословлять его. Поэтому решено было поторопиться с приготовлениями к торжественной церемонии. Принцу сшили пышные короткие штаны-рейнграфы[375], чулки в обтяжку и надушенный камзол, распространяющий тонкое благоухание, дабы скрыть все еще исходивший от него неприятный кабаний дух. Его мантия переливалась драгоценными камнями, светлый парик напоминал нежные детские кудри, а на шляпе красовались пышные перья. Никогда еще не появлялось в свете существо столь необычной наружности, и, не будь то свадебное одеяние, сшитое на беду, все бы просто посмеялись. Увы! Вид принца порождал у молодой Исмены только отвращение! Напрасно ей сулили королевские почести и власть. Она их презирала, считая, что родилась под роковой звездой.

Коридон смотрел, как она шествует к храму — обреченная на заклание прекрасная жертва. Радостный Вепрь попросил ее согнать с лица глубокую печаль, ведь он хотел сделать ее самой счастливой из всех земных королев, чтобы те позавидовали ей.

— Готов признать, — молвил он оживленно, — что не блещу красотой, однако я слышал, будто все мужчины в каком-то смысле похожи на зверей. Вот я, к примеру, вылитый кабан, выходит, я такой же зверь. При этом я вовсе не лишен привлекательности, достоин любви и, со своей стороны, питаю к вам чувства самые возвышенные.

Йемена ничего не отвечала, а только, поглядывая на него с презрением, пожимала плечами, давая понять, сколь он ей ненавистен. Мать шла за ней и цедила сквозь зубы:

— Ах ты, негодница, — губишь себя и нас тоже хочешь увлечь с собой в могилу? И не боишься, что влюбленный в тебя принц может и прогневаться?

Йемена даже не слышала ее — так была она поглощена своим горем. Предвкушавший радости брака Вепрь вел ее за руку, ноги его так и приплясывали от счастья, а губы шептали ей на ушко всякие нежности. Церемония подходила к концу, и вот уже со всех сторон раздались громкие возгласы:

— Да здравствует принц Вепрь! Да здравствует принцесса Веприца!

Кабан повез жену во дворец, где столы уже ломились от великолепных яств. Во главе пира сели король с королевой, а невесту посадили напротив Вепря, который не сводил с нее глаз, — до того она была хороша. Но принцесса сидела в такой глубокой печали, что ничего не замечала вокруг и не слышала громкой веселой музыки.

Королева дернула ее за рукав и прошептала на ухо:

— Дочь моя, гоните прочь мрачные мысли, если хотите всем понравиться; печаль вам не к лицу; вы словно не на свадьбе, а на собственных похоронах.

— Дай бог, сударыня, чтобы это был мой последний день. Сначала, повинуясь вам, я благосклонно отнеслась к ухаживаниям Коридона, и он принял мое сердце из ваших рук. Но увы! Вы оказались непостоянны, вы изменились к Коридону, я же осталась ему верна…

— Не смейте так говорить, — возразила королева, — я краснею от стыда и досады, когда вспоминаю об этом; прошу запомнить, милая, что мой сын оказывает вам большую честь, и вы должны быть ему благодарны.

Йемена молчала, опустив голову на грудь и погрузившись в горькие раздумья.

Нелюбовь жены глубоко опечалила Вепря: теперь его терзали сомнения — стоило ли так жениться и не расторгнуть ли немедленно этот брак, но сердце не желало сдаваться. Начался бал, и тут сестры Исмены предстали во всем великолепии; их мало заботили горестные думы сестры, они купались в лучах славы, радуясь тому, сколь блестящее положение принес им этот брачный союз. Невеста же, танцуя с Вепрем, боялась даже взглянуть на него — так он был отвратителен; как ужасно оказаться женою такого. Весь двор так загрустил, что о празднике быстро позабыли. Бал закончился, едва начавшись: принцессу проводили в ее покои, церемонно сняли с нее свадебные платья, и королева со свитой удалилась. Влюбленный Вепрь поспешно прыгнул в кровать. Но Йемена сказала, что ей надо написать письмо, прошла в свой кабинет и закрыла дверь на ключ, даже не послушав мужа, который просил писать быстрее и недоумевал, почему она выбрала такой неподходящий час.

Увы! Что же увидела Йемена, войдя к себе в покои? Там ее ждал Кори-дон: подкупив одну из служанок, он проник туда через потайную дверь. В руках у него блеснул кинжал.

— Нет, милая принцесса, — заговорил он, — не думайте, что я пришел упрекать вас в неверности. Сначала, когда нежные чувства только зарождались, вы поклялись, что навеки отдаете мне ваше сердце. Затем вы отреклись от собственных слов и покинули меня, но я не виню вас, ибо на то, как видно, воля богов. Однако ни вам, ни богам не заставить меня сносить такую муку. Теряя вас, принцесса, я теряю жизнь.

И, едва договорив последние слова, он вонзил клинок себе в сердце по самую рукоять.

Йемена хотела было сказать что-то в ответ, — но куда там, было уже поздно.

— Боже, ты умираешь, милый Коридон, — горестно воскликнула она, — как жить мне теперь без тебя, что делать мне в этом мире? К чему вся эта роскошь и королевские почести? Постыл мне белый свет!

И, выхватив кровавый клинок из груди бездыханного Коридона, она вонзила его себе в грудь и тоже упала замертво.

А Вепрь, все это время сгоравший от любовной лихорадки, заметил, что красавицы Исмены слишком долго нет, и принялся громко звать ее, но безуспешно. Тогда его охватила ярость; вскочив, он накинул халат, подбежал к двери кабинета и вышиб ее копытом, призвав на помощь слуг. Он ворвался туда первым и увидел прискорбное зрелище: бездыханные тела Исмены и Коридона. Ненависть в его душе боролась с нежностью к любимой. Он обожал Йемену, но понимал, что та убила себя, чтобы разорвать узы, связывавшие ее с ним. Тотчас отправили слугу предупредить короля и королеву, и весь дворец огласился криками отчаяния. Йемена была любимицей двора, а Коридон давно снискал почет и уважение. Король бездействовал: он не вникал в подробности любовных переживаний несчастного Вепря, как это делала нежная королева; ей он и поручил утешить сына.

Мать уложила несчастного кабана в постель, немножко поплакала с ним, а затем, когда он чуть успокоился, попыталась растолковать ему, что само Провидение избавило его от особы, никогда его не любившей, зато питавшей нежные чувства к другому; ибо невозможно вытравить из сердца сильную страсть, и вскоре он сам почувствует все выгоды от подобной утраты.

— Что мне в том? — воскликнул кабан в ответ. — Я хотел обладать ею, хотя бы даже она и оказалась неверна. А ведь она и не пыталась скрыть свое отвращение, обмануть меня притворными ласками. Я один виноват в ее безвременной кончине. Каких только упреков я не заслуживаю?!

Королева, видя, как Вепрь убивается, оставила с ним самых преданных слуг, а сама решила удалиться.

Она легла, и мысли ее невольно обратились к давнему лесному происшествию с тремя феями.

«Чем я прогневала их, — думала она, — чем навлекла на себя такие беды? Мне был обещан сын, любезный и пригожий, но я получила неведомого зверя с наружностью свиньи. Несчастная Йемена предпочла уйти из жизни, чем быть с таким супругом. Король не знал ни минуты радости, с тех пор как наш несчастный сын родился на свет. Да и у меня самой сердце обливается кровью, стоит лишь мне на него взглянуть».

Так она размышляла, как вдруг вся комната озарилась ослепительным сиянием, и вышла из него та самая фея дерева. Она промолвила:

— О прекрасная королева, отчего не веришь ты моим словам? Не я ль тебя уверяла в том, что придет время и твой Вепрь принесет тебе счастье и покой? Уж не сомневаешься ли ты в правдивости моих обещаний?

— Ах, да как же мне не сомневаться? — сказала королева. — Ведь ни одно из них так и не сбылось! Не лучше ль было оставить меня без наследника, чем позволить созерцать каждый божий день того, кого я сподобилась родить по вашей милости?

— Нас три сестры, — продолжала фея, — две добрые, а третья вечно норовит все испортить; именно ее смех ты и слышала во сне. Если бы не мы, твои мучения продлились бы намного дольше, но им придет конец.

— Увы! — воскликнула королева. — Только смерть, моя или моего сына, может положить предел моим мукам.

— Я не могу раскрыть тайн, — сказала фея, — мне лишь позволено облегчить твои страдания, вселив в тебя надежду.

С этими словами она исчезла, на некоторое время оставив после себя приятное благоухание, и королева и впрямь подумала, что грядут желанные перемены.

Вепрь же погрузился в глубокий траур. Он почти не выходил из покоев, исписал не одну страницу стихами, оплакивавшими кончину возлюбленной, и даже пожелал, чтобы его скорбные строки были высечены на могиле жены…

При дворе немало удивлялись, что он сохранил в душе нежное воспоминание об особе, которой внушал лишь отвращение. Мало-помалу круг придворных дам принял его, и на сей раз он поддался очарованию прелестной Зелониды, сестры Исмены. Она была так же хороша и имела поразительное сходство со старшей сестрой, чем и привлекала его. Ведя с ней беседы, он всегда наслаждался живостью ее ума и кокетливой остротой речей. По его мнению, только молодая Зелонида и могла бы занять в его душе место Исмены. Она же держалась с ним подчеркнуто ласково и учтиво — ведь ей и в голову не приходило, что тот может к ней посвататься. Но кабан уже принял решение. И вот однажды, когда королева в одиночестве коротала время у себя в покоях, он зашел к ней необычно радостный.

— Сударыня, — начал он, — не откажите в одолжении, благословите меня на новую любовь, ибо намерен я снова жениться и ничто на свете меня не остановит, и я прошу лишь вашего согласия. Моя избранница — Зелонида, и я надеюсь, что вы без промедлений поговорите с королем, чтобы дать делу законный ход.

— Ах, сын мой, — ответила она, — что ты задумал? Как скоро ты забыл отчаяние Исмены и ее смерть, что так потрясла нас! С чего ты взял, что ее сестрица тебя полюбит больше, чем она? Или ты стал менее уродлив? Разве ты с виду больше не кабан? Опомнись, сын, не причиняй нам новых горестей, тебе начертано судьбой быть вдали от людей.

— Что ж, я с этим согласен, сударыня, — вздохнул Вепрь, — но хочу покинуть общество людей не один: мне нужна спутница. Ведь как устроена природа: у филинов есть совушки, у жаб — лягушечки, змейки ждут своих ужей. Чем я хуже этих мелких тварей? Вы пытаетесь меня уязвить, но ведь кабан животное уважаемое, он благороднее всех тех, что я упомянул.

— Увы, дитя мое, — молвила королева, — боги свидетели, что моя любовь к тебе безмерна, но так же велика и моя печаль оттого, что лицо твое слишком ужасно. И не для того я говорю тебе все это, чтоб уязвить тебя. Мне хотелось бы видеть тебя счастливым подле любящей жены, и чтобы ее любовь была под стать моей. Но ведь мать любит совсем иначе, чем супруга!

— Я тверд в своем решении, — ответил Вепрь, — молю вас, поговорите с королем и матерью невесты, чтобы немедленно назначить день свадебных торжеств.

Королева дала ему обещание. Но когда она изложила просьбу сына королю, тот укорил ее в непростительном малодушии, возразив, что женитьба на скорую руку непременно приведет к новой катастрофе. Королева же, хотя и убежденная в том же самом не меньше его, не сдавалась и настаивала, желая сдержать слово, данное сыну; поэтому она так настойчиво упрашивала мужа, что тот устал сопротивляться и разрешил ей делать все что душе угодно, но, если снова что случится, пусть винит свою чрезмерную податливость.

Королева вернулась в свои покои, где ее с нетерпением дожидался Вепрь, и сообщила ему, что король не намерен чинить препятствий его чувствам к Зелониде, лишь бы красавица дала свое согласие. Монарх не хотел использовать данную ему власть, чтобы сеять горе вокруг себя.

— Государыня, уверяю вас, — напыщенно изрек тогда Вепрь, — что вы одна находите дурные свойства в моем характере. Отовсюду в свой адрес я слышу только похвалы, и мне дают понять, что я обладаю сотнями достоинств, и это отличает меня от всех.

— Придворные льстят вам, — ответила она, — выслушивать их лживые славословия — такова участь принцев. Одни поют хвалы, другие со снисхожденьем принимают их. В таком словесном лабиринте непросто распознать собственные недостатки. Ах, как бы счастливы были вельможи, если б могли они выбирать друзей не по толщине кошелька, а по родству души!

— Сомнительно, сударыня, — возразил ей Вепрь, — чтобы они, услышав от придворных всю правду о себе, возликовали от восторга. Кем бы ты ни был, а неприятное о себе услышать никому не сладко. Вот, кстати, зачем вы мне все время в глаза тычете моей кабаньей породою? Зачем твердите, что всякий, кто меня увидит, приходит в ужас и мне нужно сторониться людей? И отчего же мне отказывать себе в удовольствии послушать тех, кто усыпляет мои страдания приятными речами? Тех, кто с похвальным старанием умалчивает правду о моем уродстве? А вы, напротив, с завидным рвением напоминаете мне о моих изъянах!

— О бездонное себялюбие! — воскликнула королева. — Куда ни кинешь взгляд, повсюду встречаешь тебя! Да, сын мой, как вы хороши, как прекрасны, остается посоветовать вам озолотить тех, кто уверяет вас в этом, и назначить им пенсию.

— Государыня, — ответил Вепрь, — я сознаю, что внешне нескладен, и сам чувствую свои изъяны так остро, как никто иной. Но не в моих силах изменить себя, стать выше ростом, ходить прямо, избавиться от кабаньего рыла и превратиться в кудрявого красавчика наподобие Купидона. Я признаю, что иногда достоин порицанья за капризный нрав, непостоянство, скупость, но эти качества легко исправить. Согласитесь же, что вид мой вызывает скорее жалость, нежели осуждение.

Видя, в каком он смятении и как упрямо хочет связать свою судьбу с Зелонидой, королева позволила ему повидаться с ней, чтобы добиться ее согласия.

Едва лишь она наконец кивнула головою, как Вепрь бросился к Зелониде. Он бесцеремонно вошел к ней, обнял и промолвил:

— Сестрица, спешу тебе сообщить радостную новость: тебе найден супруг.

— Господин, — ответила она, — мне будет лестно и приятно получить мужа из ваших рук.

— Речь идет об очень знатном вельможе, — продолжал тот, — вот только внешне он нескладен.

— Ну и пусть, — ответила красавица. — Моя мать так строга со мной, что я охотно расстанусь с прежней жизнью ради брака.

— Но он очень похож на меня, — добавил принц.

Зелонида взглянула на него пристально и с удивлением.

— Что означает твое молчание, сестрица, — забеспокоился кабан, — радость или печаль?

— Я стараюсь припомнить, господин, кого-нибудь при дворе, кто походил бы на вас.

— Как! Ты еще не догадалась? Да это я, дитя мое; моя любовь к тебе столь безмерна, что я предлагаю тебе стать моей суженой и королевой.

— Что слышу я, о боги! — воскликнула она горестно.

— То, неблагодарная, что должно тебя обрадовать больше всего на свете, — ответил Вепрь. — Могла ли ты даже и помыслить о троне? Я одарил тебя своим королевским вниманием, выбрав среди многих, — будь же достойна моей любви и не вздумай повторять выходку Исмены.

— Ну уж нет, — отвечала ему Зелонида, — я-то не желаю умирать; но, господин мой, посмотрите вокруг, — сколько при дворе дам намного красивее и тщеславнее меня. Среди них легко найдете вы ту, что с гордостью оценит знаки вашего внимания. Мне же, поверьте, дорога лишь сельская жизнь и ее спокойное уединение; дозвольте же мне самой устроить свою судьбу.

— Ты недостойна, — воскликнул он в ответ, — тех усилий, кои я предпринимаю, дабы возвести тебя на трон; однако неведомая мне роковая сила заставляет без промедления совершить обряд венчания.

Ответом ему были слезы Зелониды.

Он вышел от нее, полный горестных предчувствий, и направился к теще объявить о своих намерениях, дабы та добилась от Зелониды согласия; он поведал ей, что ее дочь не изъявила никакого желания сочетаться с ним браком, сулящим ей власть и богатство. Тщеславная мать просчитала все выгоды этого дела, и даже смерть Исмены не заглушила в ней алчности, потеснившей родительскую любовь. Вне себя от радости, что все-таки породнится с гадким Вепрем, она бросилась своему благодетелю в ноги, расцеловала его и рассыпалась в благодарностях за то, что тот ее так осчастливил. Она заверила его, что или заставит Зелониду подчиниться, или своей рукою и на его глазах вонзит ей нож прямо в сердце.

— Признаюсь, сударыня, — поморщился Вепрь, — я не склонен к насилию, но, предпочти я спокойно ждать, когда красавицы милостиво бросят свою любовь к моим ногам, так рисковал бы прождать до самой смерти, ведь не секрет, что все они замечают во мне только уродство. Но, даже несмотря на это, я полон решимости жениться на самой прекрасной из них.

— Вы правы, сударь, — отвечала хитрая старуха, — и в утешение скажу вам: излишняя разборчивость девиц объясняется просто — они не замечают своей выгоды.

Она вселила в Вепря уверенность. Тот счел дело решенным и пообещал оставаться глухим к слезам и мольбам Зелониды. Вернувшись к себе в покои, он выбрал свадебные подарки поценнее и отправил их новой возлюбленной. Ей незамедлительно доставили золотые сундуки, до краев полные драгоценностей.

При вручении даров присутствовала мать, поэтому девушка не посмела отказаться от них. Впрочем, она осталась равнодушна к тому, что ей принесли. Лишь одна вещь привлекла ее внимание: кинжал с рукояткой, украшенной бриллиантами. Она долго вертела его в руках, то возвращая в сундук, то снова доставая оттуда, пока наконец не прикрепила его к поясу, как было принято у дам в тех краях, а затем промолвила:

— Сдается мне, это тот самый кинжал, что немилосердно пронзил грудь моей сестры.

— Этого мы не знаем, госпожа, — отвечали доставившие дары, — но пусть даже и так — вам-то что?

— Напротив, — возразила Зелонида, — я восторгаюсь мужеством сестры. Счастлива будет та, у кого достанет смелости повторить ее храбрый поступок.

— Ах, сестрица, что за мрачные мысли! — воскликнула Мартезия. — Уж не хотите ли и вы последовать за Исменой?

— Нет, — твердо ответила Зелонида, — слишком хороша я для жертвы алтарю, но боги мне свидетели… — И осеклась — слезы душили ее.

Влюбленный Вепрь, узнав о том, как невеста обошлась с его дарами, так разгневался на нее, что едва не отменил свадьбу и не прогнал ее с глаз долой. Но то ли любовь победила, то ли гордость взыграла, а передумал он, решив идти напролом к своей цели. Король с королевой препоручили ему все заботы о предстоящем празднестве, и он решил устроить самый пышный пир, полагаясь на свой превосходный кабаний вкус. Церемония проходила в огромном лесу, где накрыли богатые столы с дичью, дабы желанными гостями почувствовали себя и все крупные лесные хищники.

Когда привели Зелониду вместе с сестрой и матерью, пир уже был в полном разгаре: король с королевой, наследник Вепрь и весь двор сидели за столами под сенью густых дерев, и новобрачные дали друг другу обет любви и верности. Вепрю не составило бы труда сдержать данное слово. Что до Зелониды, — она, понятное дело, подчинилась, превозмогая отвращение; однако ей удалось укротить обуревавшие ее чувства и до поры скрыть досаду. А принцу хотелось верить, что она смирится с необходимостью и всячески постарается ему понравиться. Эта мысль вернула ему праздничное настроение. И когда подошел черед танцев, он поспешил переодеться в звездочета, набросив на себя длинное платье до пят. В том же маскарадном наряде танцевали еще две дамы; теперь всех троих невозможно было отличить друг от друга, хотя и пришлось приложить немало усилий, чтобы прелестниц сделать похожими на безобразного кабана.

Одна из них была наперсницей Зелониды. Вепрь это знал, потому-то он и затеял это переодевание. Вот уже протанцевали сцену из балета; ничто не могло быть утомительнее для Вепря. Подойдя к новой супруге, он сделал ей тайные знаки, указывая на третьего звездочета; это убедило Зелониду в том, что рядом с нею ее наперсница, которая хочет спросить ее о Вепре.

— Увы, — призналась она мнимой подруге, — мне и ответить-то тебе нечего: поистине, разгневанные боги предназначили мне в мужья настоящее чудовище. Но если ты меня любишь, сегодня ночью мы избавим от него белый свет.

Вепрь понял, что против него замышляется заговор. Он прошептал Зелониде в ответ:

— В угоду вам я готова на все.

— Тогда держи кинжал, — продолжила невеста, — это один из его подарков. Ты спрячешься в моих покоях и поможешь мне его умертвить.

Вепрь лишь пробурчал что-то в ответ, боясь, как бы она не узнала его по особой кабаньей манере говорить, затем осторожно принял кинжал из ее рук и отошел в сторону.

Возвратился он к ней уже без маски, приветливо поклонившись; тут по ее лицу пробежала тень смущения, — ведь она обдумывала способ погубить его; в этот миг его волнение не уступало ее смятению. «Возможно ли, — думал он, — чтобы такая злоба жила в особе столь молодой и красивой? В чем я провинился перед ней, за что она хочет меня убить? Конечно, я не красавец, ем как свинья, полон недостатков, но у кого их нет? Я человек в обличье зверя. А сколько зверей скрывается под маской человека? Вот и сама Зелонида, — как хороша снаружи; а по натуре — чем не тигрица или львица? Ах! Как же обманчив внешний вид!»[376] Так бормотал он сквозь зубы, как вдруг она спросила, что с ним:

— Вам грустно, Вепрь? Уж не корите ли вы себя за то, что оказали мне такую честь?

— Нет, — ответил принц, — я от данного слова так легко не отказываюсь; только мне хочется поскорее закончить бал, а то меня клонит в сон.

Принцесса обрадовалась: если муж заснет, ей легче будет осуществить свой коварный план. Пир окончился, и Вепря с женой посадили в роскошную колесницу. Весь дворец освещался фонарями, сделанными в форме поросят. Молодым предстояло торжественно взойти на брачное ложе. Зелонида не сомневалась, что наперсница уже ждала за гобеленом, посему она припрятала под подушкой шелковый шнур, чтобы с его помощью отомстить за смерть Исмены и за принуждение к столь ненавистному браку. В комнате стояла мертвая тишина; Вепрь притворился спящим и захрапел так, что сотрясались стены спальни.

— Ну, вот ты и уснул наконец, презренный боров, — прошипела Зелонида, — пришел тот час, когда я наконец смогу тебя покарать и отомстить за смерть сестры. Ты сгинешь под покровом темной ночи.

И, тихонько поднявшись с постели, она принялась искать по всем углам наперсницу, которой нигде не было — ведь та ничего не знала о ее замыслах.

— Неблагодарная подруга, — прошептала она с досадой, — сначала ты соглашаешься, а потом бросаешь меня на произвол судьбы. Ну да ладно, достанет для дела и одной моей храбрости.

С этими словами она достала шнур и обернула его вокруг шеи Вепря, который только этого и ждал, чтобы наброситься на нее. Он вонзил свои огромные клыки ей в грудь, и раны оказались смертельными.

Весть о случившейся беде незамедлительно разнеслась по дворцу. Поднялся переполох, и прибежавшие в спальню слуги и придворные, в крайнем изумлении увидев умирающую Зелониду, захотели было спасти ее, но разъяренный принц преградил им путь к своей жертве. Когда же на зов прибежала королева, он рассказал ей о том, что заставило его так ужасно поступить с несчастной принцессой.

Поневоле заплакала тогда королева.

— Мои сомнения подтвердились, — говорила она. — Я предсказывала подобный исход. Те беды, что неотступно следуют за каждым вашим браком, должны наконец излечить вас от любовной лихорадки. Нет больше сил видеть, как свадьба кончается скорбным погребением.

Вепрь молчал, погруженный в свои думы. Он лег спать, но не мог сомкнуть глаз, размышляя о своей несчастной доле. В глубине души он сокрушался и винил себя за смерть двух прелестных созданий, ибо страстное чувство к обеим до сих пор мучило его.

— Ах я несчастный горемыка! — сетовал он своему верному молодому другу из придворных. — Ни разу в жизни не испытал я милых прелестей любви. Стоит лишь заговорить о троне, как все досадуют, что на нем воссядет страшное чудовище и что именно оно будет владеть столь прекрасным королевством. Если я хочу разделить свой трон с бедной девушкой — та не замечает своего счастья и ищет способ поскорее свести меня в могилу. Ищу ли утешения у матери с отцом — так те гонят меня от себя, и я читаю у них в глазах отвращение. Как мне совладать с отчаянием? Как быть? Во мне зреет желание покинуть двор. Я убегу в лесные чащи и буду там жить, как подобает кабану. Наскучило мне притворяться галантным кавалером. Никто в лесу не станет упрекать меня за уродство, никто не скажет, что, дескать, я страшнее всех зверей. Там я стану их королем — ведь я, как-никак, наделен разумом; это поможет мне завоевать первенство. Моя жизнь в кругу лесных зверей станет спокойней, не то что при дворе, где все мне льстят, грубо заискивая. И если какая-нибудь кабаниха и станет моей женою, то уж наверное не заколется ножом и не станет душить меня шелковой петлей. Что ж, вперед! Бежим в леса, и не нужна мне корона, раз все считают, что я ее недостоин.

Наперсник же, принявшийся было всячески отговаривать его от столь необычного решения, в конце концов согласился, видя, как тот страдает от ударов Судьбы. И однажды ночью, когда позабыли выставить охрану вокруг дворца, кабан убежал далеко в лесные чащи, никем не замеченный, и зажил там так, как приличествует кабанам.

Сей шаг, причиной коего явилось бесконечное отчаяние, тронул сердца короля и королевы, и они снарядили охотников на поиски принца; но куда там — было поздно. Как смогли бы узнать его? Впрочем, удалось схватить пару свирепых кабанов, которых, пренебрегая опасностями, доставили во дворец; однако они принесли столько хлопот и наделали такого ущерба, что было решено больше не совершать подобных ошибок. По королевству издали указ о запрете охоты на кабанов, чтобы по ошибке ненароком не убить принца.

Перед тем как убежать в лес, Вепрь пообещал своему фавориту иногда присылать письма и даже захватил с собой письменный прибор. С тех пор у городских ворот иногда и впрямь обнаруживали письмо на имя этого молодого господина, нацарапанное нетвердым копытом. Это немного утешало королеву: весточка от сына означала, что он жив. Мать Исмены и Зелониды горько скорбела об утрате дочерей, ведь с их смертью все ее грандиозные планы рассеялись как дым; отовсюду на нее сыпались упреки в том, что лишь угрозами она заставила их согласиться на брак с Вепрем, так что обеих девушек погубило ее непомерное честолюбие. Королева стала с нею скупа на любезности. Тогда мать решила поселиться в деревне с единственной оставшейся дочерью — Мартезией, которая была еще краше сестер и полна столь нежного очарования, что глаз не отвести. Однажды, прогуливаясь в лесу с двумя служанками, она увидела в двух шагах от себя огромного кабана. Испуганная прислуга пустилась наутек, оставив ее одну. Мартезию же охватил такой ужас, что она не смела пошевелиться: ноги будто приросли к земле.

Вепрь, — а это был не кто иной, как он, — сразу признал ее и, видя, как она дрожит, понял: красавица умирает от страха. Вовсе не желая пугать ее еще больше, он промолвил:

— Не бойтесь, Мартезия; я слишком вас люблю, чтоб причинить зло. Теперь лишь в вашей воле принять от меня добро. Вам должно быть известно, чем ваши сестры отблагодарили меня за любовь, каким я подвергся оскорблениям. Я по-прежнему признаю, что заслужил их ненависть своим упрямством, желанием любой ценой завоевать их сердца, склонить насильно к замужеству. Но с тех пор, переселившись в лес, я понял, что сердце рождено быть свободным, и нет ничего слаще свободы. Звери здесь счастливы, ибо никто их ни к чему не принуждает. Не знал я раньше правил лесной жизни, теперь же знаю — как и то, что сам предпочел бы смерть браку поневоле. И если бы утихомирились некогда разгневанные мною боги, если бы они смогли расположить вас ко мне, Мартезия, поверьте, что я бы с радостью связал с вами свою судьбу. Но увы! Что я говорю? Возможно ль, чтобы вы последовали за чудовищем в леса, чтоб жить в темной пещере?

Пока Вепрь держал эту пламенную речь, Мартезия полностью оправилась от страха и смогла ему ответить.

— Как можно, господин? — воскликнула она. — Слыханное ли дело — видеть вас в состоянии, столь мало подобающем вашему высокому происхождению! И часа не проходит, чтобы ваша матушка не пролила слезу о ваших злоключениях.

— Злоключениях, говорите вы? — перебил Вепрь. — Не называйте так лесную жизнь; решение мое твердо, хотя и стоило больших усилий. Но дело сделано, былого не вернешь. Поверьте, юная Мартезия, вы вряд ли обретете при дворе полное счастье. Есть в жизни более заманчивые радости, чем светский блеск, и я готов вам повторить сто раз, что мы могли бы вдвоем познать их, захоти вы только стать дикаркой, как я, и жить среди зверей.

— Но почему бы вам не вернуться туда, где вы желанны и все еще любимы? — спросила она.

— Все еще любим? — воскликнул он. — Нет, нет, люди не любят принцев, отмеченных клеймом позора, превратившихся в несчастных изгнанников. От них ждут благодеяний, и если они не способны угодить людям, то их обвиняют во всех смертных грехах и ненавидят еще сильнее. Но что же это я заболтался! — вдруг воскликнул он. — Пройди сейчас мимо медведь, или лев, или кто другой из моих соседей, — если они станут свидетелями нашей беседы, мне несдобровать. Итак, решайтесь же и приходите в лес, желая лишь одного: провести лучшие дни вашей жизни в глухом уединении с несчастным чудовищем, который, обладая вами, обретет долгожданное счастье.

— Вепрь, — ответила она, — я не имела оснований любить вас до этого дня. Если б не вы, мои милые сестры сейчас были бы со мною рядом. Мне нужно время, чтобы принять столь необычное решение.

— Вы просите отсрочку, чтобы предать меня?

— Нет, на это я не способна, — продолжила она, — и обещаю никому не говорить, что встретила вас здесь.

— Так вы вернетесь? — спросил кабан.

— Не сомневайтесь, — ответила она.

— О нет! Мать не отпустит вас; ей наговорят, что в лесу вам попался свирепый кабан. Пойдемте же со мною, Мартезия, пойдемте сейчас.

— Куда вы ведете меня? — воскликнула она.

— В глубокую пещеру, — ответил он, — где течет родник, чистый как алмаз, чьи берега покрыты вечнозеленым мхом и молодой травкой и где печальным эхом отдаются жалобные песни влюбленных и покинутых пастухов.

— Так вот где мы будем жить, — спросила она, — и там меня растерзает кто-нибудь из ваших хищных братьев. Они придут к вам в гости, заметят меня, тут и наступит мой черед прощаться с жизнью. Затем моя бедная мать в отчаянии пошлет людей на поиски, и мое тело найдут в окрестных лесах…

— Пойдемте же, куда желает ваше сердце, — ответил он, — мои приготовления не займут много времени.

— Что ж, согласна, — ответила она, — хотя признаюсь, что мой-то багаж потяжелее будет; мне понадобятся и платья для жарких дней и непогоды, и разные ленты, и кружева, и драгоценности.

— Вот оно что, — промолвил Вепрь, — вам непременно нужны туалеты с бесчисленными безделушками и бесценными побрякушками. Да разве душа и разум не выше всех этих мелких ухищрений? Поверьте, Мартезия, они ничего не добавят к вашей красоте, и даже напротив — заставят ее потускнеть. Не ищите же для свежести вашего лица иных снадобий, кроме свежей и прохладной родниковой воды. А кудри ваши такого прелестного оттенка, столь тонки, словно их сплел коварный паучок для невинной мушки. Вот они, истинные ваши украшения! А ровный жемчуг зубов, от которых глаз не оторвать! Довольствуйтесь же своим природным совершенством, а глупые прикрасы оставьте дамам неказистым.

— Ваши приятные речи ласкают мне слух, — ответила она, — но я отнюдь не хотела бы схоронить себя в темной пещере в обществе ящериц и улиток. Не лучше ли вам вернуться со мной к королю? Я обещаю, что в случае согласия родителей лишь обрадуюсь. Вам же, если вы и вправду любите меня и хотите осчастливить, не следует ли уравнять меня в правах со знатным королевским родом?

— Да, я-то люблю вас, нежная Мартезия, — вновь отозвался он, — а вот вы меня совсем не любите, соглашаясь пойти со мной под венец из одного лишь тщеславия; а я слишком нежного воспитания, чтобы принять всерьез чувства такого рода.

— Ваша склонность осуждать весь слабый пол кажется естественной, — ответила Мартезия, — однако, рассудите сами, господин Вепрь, ведь предложить вам нежную дружбу — это уже кое-что значит само по себе. Подумайте об этом на досуге, а я вернусь сюда чуть позже.

Принц откланялся и убежал в свою мрачную пещеру, размышляя о том, что только что услышал. По воле злой судьбы он вызывал отторжение у тех, кого любил, и до сей минуты никто не одаривал его ласковым словом, поэтому приятные речи Мартезии затронули самые чувствительные струны его души. Вдохновленный любовью, он задумал угостить ее лесными яствами, и от его хищных зубов пали несколько ягнят, оленей и косуль. Затем он спрятал добычу в пещере в ожидании обещанного возвращения Мартезии.

А она не знала, на что решиться. Будь Вепрь столь же красив, сколь он был безобразен, — они любили бы друг друга так же сильно, как Астрея и Селадон[377], и тогда какой счастливой показалась бы ей даже и самая уединенная жизнь вдали от людей! Но как же далеко было Вепрю до прекрасного Селадона! И все-таки она ведь до сих пор не была помолвлена. Никто до сего времени не удостоился ее внимания, и она решилась соединить свою судьбу с принцем, если тот пожелает вернуться домой.

Ей удалось выйти незамеченной, и она отправилась в лес. Он уже ждал на условленном месте, боясь упустить ее и по нескольку раз на дню проверяя, не пришла ли она. Заметив ее издалека, он бросился ей навстречу и склонился в смиренном и почтительном поклоне, давая понять, что и кабаны при желании могут превращаться в галантных кавалеров.

Они уединились в укромном местечке, и Вепрь, пожирая ее своими маленькими глазками, полными страсти и огня, сказал:

— Могу ли я надеяться на вашу благосклонность?

— О да, — ответила она, — но при условии, что вы вернетесь во дворец. Признаться, я вовсе не горю желанием провести остаток дней вдали от света и подруг.

— Ах! — воскликнул кабан. — Нет, вы все-таки не любите меня. Да, верно, я не способен вызвать ответное чувство, но моя жизнь несчастна, и вам подобает, хотя бы из сострадания и великодушия, делать для меня то, что делали бы вы для других из любви.

— С чего же вы взяли, — ответила она, — что мои чувства к вам не могут называться любовью? Поверьте, я твердо намерена вернуться с вами к королю.

— Зайдите же в мою обитель, — настаивал он, — и сами оцените то, что вы так настойчиво пытаетесь заставить меня отринуть ради вас.

Выслушав это предложение, она заколебалась, боясь, как бы кабан, заманив ее в пещеру, не запер там, отказавшись отпустить. Он угадал ее мысли.

— О! Не бойтесь меня, — сказал он, — насилие не сможет сделать меня счастливым.

Мартезия поверила его словам, и он увлек ее вглубь пещеры; тут глазам ее предстала вся дичь, заботливо припасенная им для возлюбленной. При виде этакого мясного ряда ей стало дурно; она отшатнулась и хотела было бежать, но Вепрь с покровительственным видом изрек:

— Прелестная Мартезия, я слишком к вам неравнодушен, чтобы просто так позволить вам меня покинуть. Боги свидетели — вы навеки овладели моим сердцем. Причины, мешающие мне вернуться к отцу-королю, слишком непреодолимы. Здесь, здесь даю я вам слово любить вас — и пусть услышат нашу взаимную клятву сей бурливый ручей, всегда цветущие лозы винограда, скала, леса и все твари лесные.

А вот ей-то клятву давать совсем не хотелось — но она оказалась заперта в пещере и не могла выйти. Зачем она пришла сюда? Разве в глубине души она не предвидела такого исхода? Девушка заплакала и принялась упрекать Вепря.

— Как мне верить вашим обещаниям, — начала она, — раз первое из них уже нарушено?

— Верьте мне, — и он обнажил кабаньи клыки в гнусной ухмылке, — ибо и кабану подчас не чуждо ничто человеческое. Вы укоряете меня за лживые слова и хитрые уловки, которыми я добиваюсь своего, — но ведь так поступают люди; звери же ведут себя друг с дружкой намного честнее.

— Увы, — ответила она, — вы позаимствовали у тех и у других самое худшее: душа у вас человеческая, а лицо как у дикого зверя. Выберите что-нибудь одно, и я пойму, чего вы хотите.

— Что ж, прекрасная Мартезия, — сказал Вепрь, — в таком случае не соблаговолите ли остаться здесь, не будучи моей супругой? Ведь уйти-то я вам не дам, уж будьте уверены.

Возобновившиеся мольбы и слезы ничуть его не разжалобили, и после долгих пререканий она согласилась стать его женой, заверив, что будет нежно любить его, как любила бы самого красивого принца на свете.

Такое приятное обхождение очаровало кабана: он покрыл поцелуями руки возлюбленной и в свою очередь заверил ее, что она напрасно считает себя самой несчастной. Затем он осведомился, не желает ли она отужинать вместе с ним убитыми косулями.

— Нет, нет, — ответила она, — это не в моем вкусе. Но, если б вы мне принесли фруктов, я бы с удовольствием их отведала.

Он вышел, закрыв вход в пещеру так плотно, чтобы Мартезия не вздумала убежать, но она уже смирилась с судьбой и не сделала бы этого, даже если б могла.

Вепрь набрал апельсинов, сладких лаймов, лимонов[378] и других фруктов, нашел трех ежей, наколол им фрукты на колючки и отправил лакомый груз к пещере. Там он предложил Мартезии вкусить этих изысканных плодов.

— Вот и наш свадебный пир, — сказал он, — совсем непохожий на праздник, устроенный в честь двух ваших сестер. Смею надеяться, однако, что пышность нам заменят приятные минуты, проведенные наедине друг с другом.

— Дай-то бог, — вздохнула девушка и, зачерпнув руками воды из источника, выпила за здоровье Вепря, чему тот несказанно обрадовался.

Скромная трапеза подошла к концу; Мартезия, расстелив на полу пещеры мох, траву и цветы, которые позаботился принести влюбленный Вепрь, соорудила простое ложе, и они с принцем тотчас на него возлегли. Она не забыла справиться у кабана, удобна ли ему кровать, повыше или пониже подушку он предпочитает, не тесно ли ему и на каком боку спится лучше. Тронутый Вепрь нежно благодарил ее, не уставая восклицать:

— Пусть даже мне сулят золотые горы, прочат будущее величайшего монарха, никогда я не променяю на них свою судьбу. Я нашел то, что давно искал: я любим той, кого люблю!

И принц наговорил ей множество любезностей; это ее совсем не удивило — ведь он воспитывался при дворе; зато весьма обрадовалась она тому, что долгая жизнь в уединении ничуть не умалила его красноречия.

Наконец сон смежил их веки, как вдруг Мартезия неожиданно проснулась: ей привиделось, что ложе ни с того ни с сего вдруг стало мягче. Легонько прикоснувшись к Вепрю, она обнаружила, что вместо кабаньего рыла у него теперь человеческое лицо в обрамлении длинных волос, а вместо копыт — ноги и руки. Крайне изумленная, она снова уснула, а на рассвете проснулась рядом все с тем же кабаном, и даже еще более дикого вида.

Так прошел и еще день. Мартезия ничего не сказала мужу о том, что случилось ночью; когда они легли спать, она опять прикоснулась к его кабаньему рылу, и превращение свершилось снова. Это повергло девушку в ужас; сон как рукой сняло, и она, не в силах успокоиться, тяжко провздыхала всю ночь. Утром Вепрь заметал ее печаль и сам пришел в отчаяние.

— Нет, вы не любите меня, милая Мартезия, — сказал он. — Вам противен мой кабаний облик. Мне остается одно — умереть с горя, и вы будете причиной моей смерти.

— Скажите лучше, что вы хотите моей, жестокий! — гневно ответила она. — Ваши несправедливые упреки ранят меня в самое сердце, но я не в силах вам противиться.

— Мои несправедливые упреки? Я — жестокий варвар? — удивился он. — Но объясните же наконец, что заставляет вас так сетовать.

— Думаете, я не заметала, что каждую ночь вы уступаете свое место человеку?

— Кабаны и вообще-то существа неуживчивые, — возразил он, — а уж с таким рылом, как у меня, и подавно. Отбросьте же подозрения, оскорбительные как для меня, так и для вас, и помните — я ревную вас даже к богам; вам просто приснился плохой сон.

Мартезия, пристыженная тем, что сказала нечто столь неправдоподобное, обещала впредь самой себе не верить; хоть и понимала она, что той ночью все-таки ощупывала человечьи руки, плечи и волосы, но с кабаном согласилась и поклялась больше не вспоминать об этом.

Она и вправду прогнала от себя все подозрения. Так прошло полгода, безрадостных для Мартезии — ведь девушка не покидала пещеры, боясь встретиться с матерью или слугами. Несчастная старуха, потерявшая последнюю дочь, с тех пор причитала без умолку, взывая к ней и оглашая лесные чащи стенаниями. Материнские рыдания достигали ушей затворницы, и та, горюя тайком, сожалела, что ничем не может облегчить ее страдания. А кабан неусыпно следил за женой, и она столь же боялась его, сколь и любила.

Нежное чувство к Вепрю крепло в ее душе; день ото дня росла и его любовь к ней. Мартезия ожидала ребенка, и когда она представляла себе, что родит вепренка, как две капли воды похожего на отца, то погружалась в глубокую печаль.

И вот однажды ночью, украдкой плача в часы бессонницы, она вдруг услышала какой-то странный шепот и притихла, дабы не пропустить ни слова. Ее милый Вепрь упрашивал какую-то особу обходиться с ним помягче и разрешить ему то, что он давно просил.

— Нет, — сказал ему в ответ чей-то голос, — этому не быть.

Никогда еще Мартезия не бывала так встревожена. «Кто смог пробраться в эту пещеру? — спрашивала она себя. — Даже мне муж не выдал этой тайны». Ее разбирало столь сильное любопытство, что сон как рукой сняло. Вот наконец разговор закончился, и она услышала, что гостья вышла; через несколько мгновений ее муж захрапел, как свинья. Вскочив, она подбежала к большому камню, закрывавшему вход, но не смогла его сдвинуть. Потихоньку прокрадываясь обратно в постель, она в кромешной тьме споткнулась обо что-то, валявшееся на полу; присмотревшись, Мартезия увидела сброшенную кабанью шкуру и тотчас же спрягала ее, а затем легла, решив во что бы то ни стало дождаться развязки этой истории.

В небе едва забрезжила заря, а Вепрь был уже на ногах и рыскал по всей пещере. Он был так озабочен поисками, что не заметил, как наступил день; и при солнечном свете ей открылся его настоящий облик. Он был так необыкновенно красив и ладно сложен, что молодая жена чуть было не лишилась чувств от столь приятного удивления.

— Ах! — воскликнула она. — Не томите больше, раскройте же мне загадку моего счастья. Теперь я многое поняла, милый принц, и мое сердце преисполнено любви. Благодаря каким превратностям судьбы вы в мгновение ока превратились в прекраснейшего из мужчин?

Изумленный тем, что его тайна раскрыта, он, однако, промолвил, совладав с собою:

— Настало время объясниться, прекрасная Мартезия; знайте же, что только вам я обязан этим волшебным превращением. Однажды, — продолжил он свой рассказ, — королева, моя матушка, спала в тени деревьев, как вдруг, откуда ни возьмись, появились три феи. Та, что постарше, предсказала ей, что у нее родится сын несравненного ума и красоты. Вторая фея довершила волшебство, и в награду от нее я получил множество лестных качеств. А младшая, громко расхохотавшись, сказала так: «Неплохо бы чуть-чуть разнообразить наше творение, ведь почувствовать все прелести весны дано лишь тем, кто пережил зимнюю стужу. Чтобы красота и обаяние принца раскрылись в полную силу, пусть поживет сначала в образе дикого вепря, затем трижды женится, и лишь на третий раз его жена случайно найдет кабанью шкуру». И феи улетели. Королева ясно поняла, что сказали первые две, но третья, виновница всех моих горестей, так резвилась и смеялась во все горло, что моя мать ничего не разобрала.

Я сам узнал об этом лишь в день нашей свадьбы. Я спешил на свидание с вами, подгоняемый страстью, но по дороге решил утолить жажду у ручья вблизи пещеры. И то ли вода там была прозрачней, чем обычно, то ли я всмотрелся в себя чуть пристальней, стремясь вам угодить своим опрятным видом, но только отражение мое показалось мне столь безобразным, что испугало меня самого, и слезы навернулись мне на глаза. Не будет преувеличением сказать, что ручей тут же превратился в поток — столько слез я пролил, терзаясь тем, что никогда не покорю ваше сердце.

Тут я совсем сник и решил оставить все, как есть. «Нет, — думал я, — не видать мне счастья, — не дано мне судьбою познать любовь и быть любимым, ибо мой гадкий облик отвратит кого угодно» Так я шептал, как вдруг заметил даму, которая дерзко шла прямо мне навстречу, ничуть не боясь моей свирепой морды. «Вепрь, — промолвила она, — твое счастье близко; бери Мартезию в супруги, и если девушка полюбит тебя таким, каков ты есть, то все чары спадут и ты вновь станешь человеком. В первую брачную ночь ты сбросишь шкуру, так долго тяготившую тебя, но должен успеть вновь ее надеть до рассвета, не выдав жене своей тайны до той поры, пока правда не раскроется сама собою».

Затем она мне рассказала то, что я уже вам поведал. Я поблагодарил ее за столь приятные новости и, подгоняемый радостной надеждой, направился к вам. Вы встретили меня с таким вниманием, теплом и добротой, что я возликовал; мне не терпелось вам все рассказать. Знавшая об этом фея вернулась той же ночью и пригрозила большой бедою, вздумай я до времени выдать вам свой секрет. «Ах, сударыня, — огорчился я, — вы, видно, никогда не любили, раз вынуждаете меня скрывать такую приятную весть от возлюбленной». Но она, лишь посмеявшись в ответ, запретила мне попусту сокрушаться, раз судьба стала благоволить. Верните же мою кабанью шкуру, — взмолился он, — я надену ее вновь, чтобы феи не прогневались.

— Отныне, милый принц, — услышал он в ответ, — кем бы вы ни стали — я навеки ваша, и даже эти метаморфозы останутся для меня лишь приятным воспоминанием.

— Я лелею надежду, — сказал он, — что феи больше не пожелают продлевать наши страдания, и теперь они окружат нас вниманием и заботой. Вот перед вами ложе — оно кажется мшистым, но это не мох, а теплая пуховая перина, сотканная из тонкой шерсти. Феи же положили у входа в пещеру и изысканные плоды.

Мартезия принялась неустанно благодарить фей за оказанные милости.

Пока она возносила им хвалы, Вепрь тщетно старался натянуть сброшенную шкуру, но она вдруг так скукожилась, что никак недоставало прикрыть одну ногу. Принц вытягивал шкуру и так и сяк, и вдоль и поперек, и зубами и руками, но не тут-то было. Погрустнев, он принялся сетовать на судьбу, справедливо опасаясь, как бы теперь фея навсегда не оставила его кабаном.

— О, горе нам! — восклицал он. — Дорогая Мартезия, зачем вы спрятали эту роковую шкуру? Вот феи и наказали нас — я больше не могу принять кабаний вид. Как нам теперь их успокоить, как унять их гнев?

Мартезии только и оставалось, что разразиться рыданиями, а ведь повод для печали был весьма странным: прекрасный принц никак не мог снова превратиться в кабана.

Вдруг затряслась земля и разверзлись своды пещеры. С небес упали шесть веретен с шелковой нитью; три белых и три черных весело завертелись в причудливом танце, и неведомо откуда исходящий глас изрек:

— Если Вепрь и Мартезия угадают, что означают черные и белые веретена, то будут счастливы.

Немного подумав, принц сказал:

— Белые веретена — три феи, которым я обязан своим рождением.

— А три черные — мои сестры и Коридон! — воскликнула Мартезия. И не успела она договорить, как белые веретена превратились в фей, а черные — в двух ее сестер и Коридона. Столь неожиданное воскресение повергло бы в ужас всякого.

— Мы вовсе не из-под земли появились, — успокоили они Мартезию, — ибо всегда оставались рядом с вами: ведь нам помогли благоразумные феи. Пока вы скорбели о нашей смерти, они отвезли нас в прекрасный замок, где мы с удовольствием проводили время, и весьма жаль, что вас там не было.

— Глазам не верю, — воскликнул Вепрь, — разве не видел я сам смерти Исмены и ее любовника, и не от моей ли руки погибла Зелонида?

— Нет, — молвили феи в ответ, — это был обман зрения: мы можем так отвести глаза, чтобы они видели то, чего нет на самом деле. Такое часто случается в наши дни. Кому-то примерещится ни с того ни с сего на балу собственная жена — а она в это время в неведении спокойно спит дома. Иному вдруг представится, что он держит в объятиях красивейшую любовницу, а на самом деле это жалкая мартышка. Третий же возомнит, будто отважно сразил врага, а тот на поверку живет да здравствует в своих далеких краях.

— Вы заронили в мою душу зерно сомнения, — ответил принц, — послушать вас, так нельзя верить глазам своим.

— Не подобает мерить все одним аршином и выносить поспешные суждения, — возразили феи. — Бывает, что и волшебство способно приоткрыть иную суть вещей.

Принц с женой поблагодарили фей — ведь те дали столь ценные наставления и сохранили жизнь дорогим им людям.

— Но смею ли я надеяться, — сказала Мартезия, припав к ногам волшебниц, — что чары окончательно отступят и по вашему велению мой верный принц больше не облачится в шкуру кабана?

— Наше появление тому порукой, — молвили они, — ибо пришла пора вернуться ко двору.

Тотчас же пещера превратилась в роскошный шатер, и камердинеры облачили Вепря в великолепные одежды. А Мартезия увидела себя в кругу придворных дам, сразу занявшихся ее нарядами, посадив ее за роскошное трюмо, где можно было ее причесать и украсить. Затем подали ужин, который готовили сами феи, — а ведь этим уже все сказано.

Никогда еще не бывало столько счастья вокруг. Вепрь, переживший так много бед, не мог нарадоваться возвращению человеческого облика. А стал он не просто человеком, но красавцем, доселе не виданным. Пир подошел к концу, и за новобрачными приехали роскошнейшие кареты, запряженные самыми красивыми на свете лошадьми. И конные гвардейцы торжественно сопроводили Вепря с женою во дворец.

Там пронеслось недоумение — откуда эта пышная процессия и кто сидит в каретах, как вдруг глашатай всенародно объявил о прибытии молодых супругов. И тотчас весь народ сбежался посмотреть на диво. Увидев принца, все остались довольны и ни в чем не усомнились, хотя и трудно было поверить в превращение столь чудесное.

Достигла эта весть ушей короля и королевы, и они поспешили сойти вниз. Принц Вепрь так походил на короля, что ни у кого не возникло и тени сомнения насчет их родства. Ликованию не было предела. Через несколько месяцев родился сын, чьи красота и нрав ничем, и даже отдаленно, не напоминали о кабаньем прошлом его отца.

Продолжение

казка так всех увлекла, что никто и не думал поторопиться на ужин. Пришла госпожа де Сен-Тома, чьи шаги были слышны еще с дальнего конца аллеи, — так забавно шелестело ее кофейного цвета платье на фижмах. Она любила все необычное. Однажды ей на глаза попались ширмы с изображением знатных дам, гуляющих по городу в обществе маленького мавра[379], и она тут же загорелась желанием приобрести себе такого же. В ожидании, пока ей его отыщут, она выбрала сына одной своей фермерши, которого по чертам лица можно было бы назвать белым мавром. Мальчик проводил много времени на воздухе и уже покрылся густым загаром; однако даме это показалось недостаточным — она хотела видеть его совсем черным и велела натереть мальчишку сажей с чернилами, а он преспокойно позволил обмазать себе лицо этой смесью. Правда, когда сажа попала ему на губы, он почувствовал сильную горечь во рту. Тогда решено было закрасить черным только верхнюю губу, а нижнюю оставить красной, и все это разноцветье выглядело весьма чудно. По поводу же волос разгорелся нешуточный спор: баронесса, сочтя, что они чересчур длинны, предложила их укоротить, чему от души воспротивились фермерша и вся ее семья. Одна сторона угрожала, другая укоряла, и кончилось тем, что крестьянский мальчик, перекрашенный в мавра, остался при своих грязных и прямых волосах, и вдобавок ему приказали облачиться в юбку баронессы на фижмах.

Ее муж, ни разу не видавший столь нелепой фигуры, единственный сохранил серьезность среди всеобщего хохота, стоило лишь ей появиться. Причудливый мавр, красногубый и длинноволосый, выглядел в своем роде столь же неуклюже, как и его хозяйка. Парижские дамы, привыкшие держать себя свободно и непринужденно, являли полную противоположность баронессе, разыгрывающей благовоспитанную недотрогу. Заметив ее издалека, они бросились ей навстречу.

— О, — вскричали они, едва не задушив ее в объятиях, — дорогая, мы так хотели вас видеть! А знаете ли, что ваши яблони так покалечили нашу карету, что теперь она еле дребезжит, точно колесница Фаэтона?

— Смею возразить вам, сударыни, — холодно и высокомерно процедила баронесса, — что у Фаэтона не было колесницы, отец же его Аполлон поступил весьма глупо, доверив ему свою, а посему следует говорить «колесница Аполлона, управляемая Фаэтоном»[380].

— Я не ожидала от вас такой точности, сударыня, — сказала вдова.

— Мы тут хоть и провинциалы, — парировала баронесса, — но тоже не хуже иных парижан.

— И что же это значит, — поинтересовалась госпожа де Люр, — вы хотите сказать, что тоже не лишены здравомыслия?

— Да, сударыня, — раздраженно добавила баронесса, — и горжусь этим: и живя в сельской глуши, можно иметь столько же вкуса, как у любого из вас, читать и выносить разумные суждения.

Господин де Сен-Тома, знавший, как трепетно жена соблюдала все правила вежливости, догадался, что ее задела эта расфуфыренная парижанка госпожа дю Руэ, запросто обращавшаяся к ней «моя дорогая» с первых минут знакомства. Он испугался грядущей ссоры и, подав руку новобрачной, попросил виконта предложить свою вдове. Приор же предложил баронессе опереться на его руку, что вызвало у нее бурю негодования, так как она была не в духе.

— Опереться на вашу руку! — воскликнула она заносчиво. — Что, разве я уж так слаба и нуждаюсь в клюке для старух?

Тот предпочел промолчать, хорошо зная ее сварливый нрав.

Впрочем, обида баронессы продлилась недолго; заметив, с каким необычайным удивлением обе гостьи разглядывали новоявленного мавра, так что едва не затолкали его хозяйку, она промолвила:

— Сдается мне, сударыни, вы ошеломлены увиденным?

— Да, — призналась госпожа дю Руэ, — такого мавра мы и в Париже еще не встречали.

— Ах, скажите на милость! Все Париж да Париж! — воскликнула баронесса. — Послушать вас, так на все, что не оттуда, и смотреть-то нечего.

— Но согласитесь же, — продолжала госпожа де Люр, — что этот мальчик окрашен самой необычной на свете краской.

— Скажу вам правду, — ответила баронесса, тоже улыбаясь и глядя на нее, — одни мажут лица чернилами, ну а другие — белилами.

Госпожа дю Руэ отнесла эту злую шутку на свой счет и в долгу не осталась. Барон, человек весьма учтивый, огорчился, что уже во время первого визига стороны обменялись колкостями. Он постарался исправить положение, умело расточая комплименты, не замедлившие весьма положительно сказаться на настроении дам, слушавших с явным удовольствием, и заодно смягчить неловкость от язвительных замечаний баронессы. Она же воспользовалась каким-то предлогом, чтобы сразу после ужина удалиться в свою комнату, где якобы забыла коробочку с мушками и табакерку. Так как разговор касался самых различных вещей, то незаметно перешли к Дандинардьеру. Приор с удовольствием поведал собравшимся о том, что с тем произошло за последние несколько дней, о его ссорах с соседом и мэтром Робером, его решимости стать Дон-Кихотом, но при этом не переусердствовать с отвагой, и не забыл Алена, упомянув о его бесхитростной наивности.

Две вновь прибывшие дамы изъявили большое желание свести столь занимательное знакомство.

— Нет ничего проще, — ответил барон, — только и нужно-то всего подняться к нему наверх.

— Ему вполне достанет здоровья и сил, чтобы спуститься к нам, — вмешался виконт, — хотя приключение с кроватью и навредило ему: он, пока лежал под нею, весь исцарапался.

— О прелестная кузина! — воскликнула госпожа дю Руэ. — Какой он забавный, я бы одолела дорогу от Парижа до Рима, лишь бы отыскать нечто подобное; никак нельзя упускать такой прекрасной возможности немного развлечься.

Приор решил сходить к Дандинардьеру и предупредить его о предстоящем визиге: ведь кавалер должен быть во всеоружии.

— Как, сударь, — удивилась вдова, — разве, чтобы нас принять, он нуждается в оружии? Он поднимет руку на таких чаровниц, как мы?

— О нет, — успокоил их тот, — такого у него и в мыслях нет; вы еще никогда не встречали странствующего рыцаря учтивее, чем он.

И приор, не мешкая, отправился наверх, чтобы объявить Дандинардьеру о том, какие обольстительные дамы собираются нанести ему визит.

— И главное, — сказал он, — не попрекайте их нормандским выговором, ведь они как-никак из Парижа[381], а в этом городе достаточно прожить всего один день, чтобы привязаться к нему на всю жизнь. Да что там, вы и сами это знаете лучше всех нас.

— О! — воскликнул Дандинардьер. — Я-то коренной парижанин, тут нельзя сравнивать.

— Но именно это обстоятельство, сударь, и делает вас безупречным, превращая в само совершенство, — с жаром воскликнул приор, — ибо вы с молоком матери впитали все необходимые достоинства: дух светской учтивости, образованность, изящество манер и науку обольщения.

— Вы не поверите, — живо подхватил мещанин, — но это чистая правда. Мне, бывает, и самому кажется, что я рассуждаю о всякой всячине как-то по-особенному утонченно, а ведь утонченности так тесно в недрах души моей, вот она и вылезает снаружи.

— Я вас понимаю, — ответил приор, — значит, тем более страстно желаете вы познакомиться с этими дамами, раз они из Парижа; сейчас приведу их сюда.

— Помилуйте, сударь, — воскликнул коротыш Дандинардьер, — хорошо же я буду выглядеть, лежа в кровати и совсем неприбранный; мне, право же, неловко, я ничего не успел сделать, все думал о книгах, о своих болячках, словом, позвольте мне вывернуть сорочку наизнанку или одолжите свою.

— Думаю, вам было бы неплохо еще и вооружиться, — лукаво заметил приор, — это непременное условие для кавалера, лежащего в постели, — и дамам понравится, да и будет потом чем похвалиться. И учтите, сей пол, застенчивый и слишком осторожный, боготворит героев и уважает их за высокие заслуги.

— Эй, Ален, живей неси оружие, неси-ка сюда мое оружие! — крикнул тот слуге.

— Чего вам подать-то? Чурбан, что ли? — ответил Ален.

— Да, дуралей, тюрбан и все остальное, да смотри броню не забудь.

— Ах, сударь, — сказал Ален, — довольно вам уже себя калечить: то кровать вас поцарапала, то сейчас еще напялите такое отрепье, и тогда уж…

— Молчи, презренный! — ответил мещанин. — Ты сам-то лишь репей горазд приносить с Марсова поля! Вот ведь неслыханное дело — называть отрепьем боевые доспехи, в которых я так похож на римского диктатора! Да как язык повернулся сболтнуть такую нелепость!

— Ах, сударь, ради бога! — вступился за слугу приор. — Ваш язык чересчур богат, а нас ведь ждут дамы.

— Что же у вас за уши такие? — вознегодовал Дандинардьер. — Ничего не оскорбляет вашего слуха, даже дурацкие речи моего слуги не оглушают вас как набат. А вот я, признаться, не выношу, когда говорят невпопад, коверкая слова; хоть на трон меня ведите — но если вы при этом выражаетесь косноязычно, делая грубые ошибки, то я бы сильно заупрямился, только бы не идти к славе таким путем.

— Французский язык служит вам верой и правдой, — сказал приор, улыбнувшись, — надеюсь, вы не останетесь перед ним в долгу, — а кстати (только это между нами), мне известно, что в среде ученых предпринимаются попытки описать вашу жизнь.

— Ах, сударь, что я слышу? — воскликнул Дандинардьер, окрыленный такой радостной новостью. — Повторите же еще раз! Не могу поверить. Ведь кроме званых обедов я ничего не сделал для этих господ. Конечно, у меня не раз бывали Гомер, Геродот, Плутарх, Сенека, Вуатюр, Корнель и даже Арлекин[382]. Они смешили меня до колик в животе, и я считал знаком особого расположения то, что они приходили ко мне запросто, без предупреждения. Будь я в отлучке, в боевом ли строю или на приеме в Версале, — мой метрдотель получал распоряжение подать к столу все самое изысканное, как если бы я присутствовал там лично. И ни капли хвастовства, заметьте, да и пристало ли мне этим бахвалиться? Неужели они помнят о столь мимолетном выражении дружеских чувств с моей стороны? — продолжал он. — Все это время я наслаждался их обществом, честно говоря, незаслуженно, а посему сомнительно, чтобы они помнили о каком-то сельском философе вроде меня.

— Именно потому, что вы философ, они о вас и думают, — важно заметал приор, давясь со смеху. — Я неимоверно рад узнать, что вы сидели за столом с такими именитыми сотрапезниками. Согласитесь, Катон весьма занятен.

— Не знаю, кто такой Катон[383], — заметил мещанин, — видно, он не удосужился бывать у меня чаще.

— Но он все равно среди ваших друзей и почитателей, — ответил приор, — а вопрос о вашем жизнеописании они между собой уже решили. Удерживает их только одно: вы чересчур скупы.

— А кто ж в наше время не скуп? — печально промолвил мещанин. — Пусти я сейчас по ветру все, что нажил, — мне и самому придется пойти по миру с протянутой рукой. Поверьте, господин приор, герои не умеют ни шить, ни прясть, им чужды арифметические чудеса, которые превращают два в четыре, вот поэтому им и приходится беречь то, что они уже имеют.

— Осмотрительность еще никому не вредила, — мудро заметал приор, — и ваши историки обязательно упомянут ее в своих трудах, однако, если речь пойдет о вашей свадьбе, что прикажете им делать? «Как! — воскликнут они в один голос. — Он безумно любил достойнейшую из девиц, но она не обладала большим состоянием и ему пришлось отказаться от брака!» О! Это будет так скверно, что мне становится не по себе от одной только мысли.

— А кто их просит писать обо мне? — спросил Дандинардьер. — Будь у меня непреодолимая нужда в лести, — думаете, я бы уехал из Парижа, где она цветет пышным цветом, чтобы похоронить себя в провинции, где заслугой считается не столько похвала, сколько горькая правда, высказанная в лицо? Мне уже доводилось сносить нечто подобное, и я бы сумел ответить твердо, глядя прямо в глаза, не будь мне так ненавистны ссоры.

— Я понимаю, сударь, — сказал приор, — вам не нравится мое излишнее прямодушие, но никуда не денешься — такой уж я несговорчивый; однако, бесконечно уважая вас, я хотел бы и в вашем лице видеть совершенную натуру. Однако вы ею не станете, если будете упрямствовать на почве скупости…

— Вы, похоже, забыли, — перебил его огорченный мещанин, — про милых дам, которые вас сюда прислали? Сделайте же наконец милость, приведите их сюда, и поговорим о более приятных вещах.

Приор побежал за дамами, ждавшими его с нетерпением. Он с самым серьезным видом передал им содержание небольшой части беседы, не осмелившись, впрочем, посмеяться над нашим коротышкою в присутствии госпожи де Сен-Тома, непременно вставшей бы на его защиту, что сулило новые распри. Вдова и новобрачная проворно поднялись в спальню к Дандинардьеру. Его вид был столь комичным, что расхохотался бы и самый отчаянный угрюмец: нос ободран, щеки побагровели, лицо, и без того круглое, раздулось до невероятных размеров, как будто он долго пыжился, дуя в трубу; и уж совсем нелепо смотрелись на нем тюрбан и броня. Подойдя к нему первой, госпожа дю Руэ склонилась в глубоком реверансе, но, едва взглянув, с удивлением признала в нем своего кузена Кристофле, торговца с улицы Сен-Дени! Одновременно вскрикнув от удивления, они слились в долгом объятии, прошептав друг другу на ухо: «Молчок! Ни слова!», поскольку кузина дю Руэ, как и кузен Кристофле, отнюдь не горела желанием раскрывать свое происхождение перед провинциалами. Напротив, обоим хотелось выдавать себя за знатных господ.

По правде говоря, она уже давно знала, что в голове у ее кузена роятся самые безумные мечты, и как только фортуна стала к нему благосклонна, он решил достичь положения дворянина в пику всем своим родственникам. Но как раз эту-то слабость она и склонна была ему простить, ибо сама отличалась похожим умопомрачением, с утра до вечера только и твердя, что о своих предках, всякого рода принцах, без устали ею превозносимых — существование которых, однако, было столь же сомнительным, как и еженедельные обеды семи греческих мудрецов[384] у Дандинардьера.

Все общество с удивлением обнаружило, что между Дандинардьером и вдовой установилось странное единодушие, они были как будто заодно. Барону сообщили об этом наблюдении, и он разгневался не на шутку, сознавая, что сия дама может навредить свадьбе. Всем своим видом демонстрируя обратное, он, разумеется, стремился показать, что мало интересуется эдакой безделицей, однако мысли его упорно возвращались к желанному браку, и потому при виде их он выказал такую радость, какой они совсем от него не ожидали.

— Конечно, — говорил Дандинардьер, — прежде чем оставить двор, я принял меры предосторожности, дабы скрыть свое неожиданное бегство от самых близких друзей. Я слишком хорошо понимал, что мое отсутствие их расстроит, да и сам страдал от предстоящей разлуки.

— Вы даже не представляете, — подхватила вдова, — каковы были последствия вашего отъезда. Мне известно, что одна из дам, настоящая красотка, глаз не оторвешь, провела весь остаток года, ни разу не надев ни ленточки, ни кружев, ни одного яркого платья.

— О боже, — тихо промолвил Дандинардьер, глубоко вздохнув, — вот бедняжки! Как же я тронут!

— На их лицах застыло выражение траурной скорби, — продолжала вдова, — мужья узнали тому причину и весьма забеспокоились.

— Ой-ой! Да что вы говорите? — воскликнул Дандинардьер. — Я опасаюсь за одну молодую герцогиню с роскошными белокурыми волосами: если я расстроил ее семейное счастье, мое горе будет безутешным. Вы сами, сударыня, недавно уверяли меня, что нам удалось скрыть нашу игру, и никто не смог разгадать тайну наших сердец.

У госпожи де Сен-Тома, слушавшей беседу вертопраха со вдовушкой, терпение наконец истощилось, и она шепнула на ухо виконту:

— Это его-то вы прочите нам в зятья? Разве вы не видите, что он запутался в любовных интригах? Напрасно мы стараемся его образумить, с таким нам не справиться.

— Не стоит так поспешно отказываться, сударыня, — ответил тот, — придворным пристало волочиться за красавицами, однако при этом они отнюдь не любвеобильнее других, — напротив, их сердца остаются холодными. Они владеют в совершенстве наукой страсти нежной, подпускают ахи-вздохи, упрашивают, умоляют, но их любовь от этого крепче не становится.

— Тем хуже для него, сударь, — сказала баронесса, — уж такой-то наверняка нас обманет.

— Нет, сударыня, — возразил виконт, — он рожден при таком дворе, где искренность в почете.

— Так он не из Парижа? — удивилась госпожа де Сен-Тома.

Виконт понял, что попал в затруднительное положение, не зная, как назвать двор торговцев с улицы Сен-Дени, и приготовился к долгим объяснениям, как вдруг вошли барышни де Сен-Тома, которых уже давно желали видеть парижские дамы: они задержались, чтобы подобающе одеться к ужину.

Они и впрямь были красавицами и, не взбреди им в голову мысль вырядиться амазонками и принцессами из романов, выглядели бы весьма привлекательно. Заметив их, Дандинардьер сделал знак своей кузине дю Руэ, и та догадалась, что Виржиния поразила его в самое сердце. Тут она принялась любезничать с ней больше, чем с Мартонидой, которой это не пришлось бы по вкусу, не начни расточать ей ласковые речи госпожа де Люр.

— Милая барышня, — заворковала та, — я не испытываю ни малейшего сожаления, что бросила двор ради провинции, если здесь можно встретить такое очаровательное создание, как вы.

— Сударыня, — ответила ее собеседница, — мы как можем стараемся подражать во всем вам, но, кажется, безуспешно.

— Не говорите так, голубушка! — воскликнула госпожа де Люр. — Вы прекрасны, и в ваших глазах светится ум, что приводит меня в восхищение.

А в это время вдова вела оживленную беседу с Виржинией, и две дамы так увлеклись, что говорили почти одновременно, перебивая друг друга. Редко лесть добивается своего с такими малыми потерями. Коротыш Дандинардьер торжествовал, старательно оберегая первые ростки прекрасного чувства, и был счастлив, что вдова одобряла его зарождавшуюся страсть, а Виржиния, со своей стороны, показывала себя тонкой собеседницей.

Все остальное общество с удовольствием их слушало. Баронесса не привыкла, чтобы ухаживали только за ее дочерьми, и считала себя обделенной, если приятные комплименты обходили ее стороной. Поэтому она сидела со странно застывшим лицом и на все вопросы отвечала односложно. Но вот разговор, который еще на некоторое время задержался на прелестях красоты, неожиданно перешел на преимущества ума. Тут госпожа дю Руэ и Дандинардьер принялись с новой силой расхваливать друг друга, не скупясь на похвалы и дифирамбы. Остальные переглядывались, дивясь неиссякаемому источнику высокопарных слов, которые, впрочем, ничего не означали. Виконт решил немного отвлечься и сказал госпоже де Сен-Тома, что ее дочери много потеряли, не появившись в роще — ведь там дамы рассказывали самую увлекательную сказку из всех, сочиненных с незапамятных времен.

— Неужели эти барышни знакомы с подобного рода забавой? — спросила вдова. — Так мода сия уже достигла провинции?

— За кого вы нас принимаете, сударыня? — ответила Виржиния. — Вы думаете, что наш климат потерял расположение благодатного светила и оно перестало бескорыстно сиять нам? Уж будто мы не ведаем, что происходит под небесным сводом? Наш круг общения гораздо шире, чем вам представляется, мы знаем ведьм и колдунов, часто выводим их на сцену, и те не заставляют авторов краснеть.

— Признаюсь, — сказала молодая жена, — что никогда не встречала нормандских муз[385] и деревенских фей и была бы рада с ними познакомиться, а в особенности послушать их.

Тут Мартонида, весьма достойная рассказчица, о которой отзывались самым лестным образом, вызвалась прочитать им последнюю сказку, сочиненную накануне ночью.

— Нет ничего свежее, — сказала она, — по правде говоря, я не успела даже ее перечитать.

Все согласились послушать сказку. Мартонида вынула исписанную тетрадь и приступила к чтению.

Дельфин[386]

или-были король с королевой, которым боги даровали много детей, но они любили лишь тех из них, кто отличался красотой и привлекательностью. Младшего звали Алидор; добрый по нраву, он был так безобразен с виду, что и взглянуть страшно. У короля с королевой его вид вызывал нестерпимое отвращение, и они гнали его с глаз долой. Видя, что все родительские ласки достаются другим детям, а ему — только обидные грубости да упреки, Алидор задумал тайно сбежать из дому. Он постарался уйти незамеченным с надеждой, что Судьба станет к нему благосклоннее на чужбине.

Его бегство огорчило короля и королеву; однако, жалея о том, что он больше не появится при дворе с подобающим принцу величием и с ним может случиться беда, они беспокоились не столько о нем, сколько о своем добром имени. Поэтому супруги все-таки послали гонцов, приказав им вернуть беглеца. Но принц нарочно выбрал окольные пути и такие затерянные тропинки, что никто не смог напасть на его след. Гонцы заблудились и не вернулись назад, и вскоре при дворе забыли принца. Все слишком хорошо знали, как мало нежных чувств испытывали к нему родители, — ведь счастливых принцев любят совсем не так. Об Алидоре больше никто не вспоминал. Да и кому было говорить о нем? Фортуна отвернулась от юноши, близкие его ненавидели, а до его достоинств никому и дела не было.

И вот шел Алидор куда глаза глядят, не зная, в какую сторону податься, как вдруг увидел красивого молодого всадника, скачущего на добром коне ему навстречу и с виду похожего на путешественника. Они церемонно раскланялись, обменявшись приветствиями и поговорив о том о сем; затем всадник справился у Алидора, куда тот путь держит.

— А вы, мой господин? — в свою очередь осведомился Алидор. — Не будете ли так любезны сказать мне, куда направляетесь?

— Я конюший Лесного короля, он меня послал за лошадьми недалеко отсюда.

— Так, стало быть, король ваш дикий? — продолжил принц. — Ведь вы называете его Лесным, — вот мне и думается, что он всю жизнь проводит в лесу.

— Его предки, — ответил путник, — и вправду жили лесной жизнью; он же — дело иное: у него пышный королевский двор. Его супруга известна как милейшая на свете королева, а единственная дочь, принцесса Ливоретта, так хороша собой, что очаровывает каждого, кто ни взглянет. Правда, она еще так молода, что не придает такому вниманию к своей персоне особого значения; и все же везде ее окружают благоговейным вниманием.

— Ваш рассказ меня, признаться, взволновал, — ответил принц, — и вызвал непреодолимое желание быть представленным ко двору, чтобы ее увидеть. Но благосклонно ли принимают там чужеземцев? Льстить себя надеждами мне не приходится — я понимаю, что природа сотворила меня уродцем, но взамен я наделен добрым сердцем.

— Довольно редкостная вещь, — ответил всадник, — и полагаю, ваш добрый нрав намного превосходит то, что видимо глазам. При дворе у нас умеют разглядеть истинную ценность любых явлений. А посему ступайте туда смелее, — уверен я, вас примут благосклонно.

И он указал ему дорогу к Лесному королевству. Будучи весьма учтивым и чувствуя в натуре принца особое благородство, которое не скрыть никакому внешнему безобразию, он посоветовал сначала заручиться поддержкой его друзей, дабы быть представленным королю и королеве по всем правилам придворного этикета.

Такое предупредительное обхождение всадника глубоко тронуло принца. Он с радостью предвкушал знакомство со страной, где в чести благородство и вежество. А поскольку ему хотелось жить в безвестности, затерявшись среди людей, то он и решил направиться именно в это королевство, посчитав, что выбор за него уже сделала Судьба. Расставшись с королевским конюшим, он продолжил свой путь с мечтой о Ливоретте, на которую было ему так любопытно взглянуть.

Когда он наконец дошел до дворца Лесного короля, его сперва гостеприимно встретили друзья всадника; они накормили и напоили его. Затем радушный прием оказал ему и сам король. Принц радовался, что покинул родное королевство; здесь же, хотя Алидора никто не знал, но, к его большому удовольствию, он не испытывал недостатка во внимании и почтении. Правда, у королевы его ожидало совсем другое. Стоило ему лишь переступить порог, как со всех сторон раздался громкий смех. Одна из дам даже поспешила прикрыть глаза рукой, чтобы не видеть его, другая предпочла выбежать; но главное — столь неприглядному примеру последовала и юная Ливоретта, без стеснения показавшая принцу все, что она думает об его уродстве.

Принцессу, позволявшую себе столь открыто насмехаться над изъянами гостя, он счел невоспитанной и втайне пожалел ее. «Увы! — подумал он. — Вот так и меня баловали в отцовском доме. Надо признать, что принцы глубоко несчастны оттого, что все кругом готовы угодливо терпеть их пороки. Да! Вот он, яд той лести, которую мы изо дня в день пьем большими глотками. Взять, например, красавицу принцессу, — разве не стыдно ей смеяться надо мной? Я прибыл издалёка, чтоб засвидетельствовать ей свое почтение и защищать ее двор. А ведь могу уйти и затем повсюду рассказывать и о ее достоинствах, и о недостатках. Ведь я родом не отсюда, и сдержать мой язык способна лишь ее вежливость. Она же, едва меня увидев, оскорбительно смеется мне в лицо. Но — увы! — продолжал он про себя, вновь и вновь любуясь ею, — что ей мои злые речи! Отродясь не видал я зрелища прекраснее. Я восхищен ее красотой, преклоняюсь перед ней, и чувство это овладело мною навсегда».

Пока принц так размышлял, королева в знак расположения любезно подозвала его к себе, желая немного отвлечь от мрачных мыслей. Она благосклонно осведомилась о его родном королевстве, его имени и приключениях, произошедших с ним по дороге. Он же на все отвечал умно и учтиво, предугадывая ее вопросы, и королева, которой пришелся по нраву его характер, заверила, что он может в любое время прийти к ней засвидетельствовать почтение, и его всегда примут с превеликим удовольствием. Затем она спросила, доводилось ли ему когда-либо играть в карты, и пригласила его на партию в бассет[387].

Желая произвести хорошее впечатление, он почел за честь составить королеве компанию. У него водились деньги и драгоценности, а особое благородство поступков выгодно выделяло его среди других; потому он, скрывавший свое происхождение и почти незнакомый большинству придворных, все же получил самую лестную оценку. Только принцесса по-прежнему не могла выносить его присутствия: она беззастенчиво хохотала ему в лицо, корчила рожицы и кривлялась, дразнясь точно избалованный ребенок. От любой из дам он бы преспокойно снес подобные шалости, но совсем другое дело было терпеть насмешки от нее — ведь их-то принц принимал весьма близко к сердцу и, лишь только освоившись и посмев подойти к ней, не преминул осторожно упрекнуть ее.

— Не совестно ли вам так насмехаться надо мною, — начал он, — потому лишь, что те же боги, что сотворили вас прекраснейшим существом в мире, сделали меня безобразнейшим?

— Вы правы, Алидор, — ответила она, — и все же именно вы — самое несовершенное творение богов. — Сказав так, она пристально посмотрела на него, а затем расхохоталась до колик.

А принц, подолгу любовавшийся ею, медленно пил яд любви, приготовленный для него Амуром. «Одна лишь смерть спасет меня, — подумал он. — Надежды на взаимность нет никакой, а я не смогу жить, не обладая прелестями Ливоретты». И он так сильно погрустнел, так побледнел, что все прониклись к нему жалостью. Королева тоже заметала, что ему перестало везти в карты. Она спросила, что с ним, но ничего не добилась, кроме жалоб на необъяснимое томление, странную меланхолию, вызванную, быть может, переменой жилья. Быть может, ему следовало бы почаще выезжать на природу и дышать свежим воздухом. На самом же деле он не мог больше спокойно смотреть на принцессу, понимая всю безнадежность своего положения. Ему казалось, что он излечится от этого чувства, если не будет ее видеть. Но страсть преследовала его повсюду, не отпуская ни на минуту. Он же искал уединенные места и часами предавался несбыточным мечтам.

Королевство располагалось на морском берегу, и принц часто отправлялся ловить рыбу. Однако напрасно он закидывал сети или сидел с удочкой — не было ему удачи и здесь. А Ливоретта, тут как тут, каждый вечер поджидала у своего окна, когда он пойдет с рыбалки, и кричала ему с озорным блеском в глазах:

— Ну что, Алидор, принесли вы мне вкусной рыбки на ужин?

— Нет, сударыня, — отвечал тот, склонившись в почтительном поклоне и печально проходя мимо. Но красавица принцесса все не унималась:

— Ах, — продолжала она, посмеиваясь, — какой растяпа! Даже камбала не идет к нему на крючок.

Досада от постоянных неудач и язвительных шуточек Ливоретты подстегивала его, и ему не терпелось поймать наконец что-нибудь, заслуживающее ее внимания. Как часто, усевшись один в маленькую шлюпку, он уплывал в море и, закинув рыболовные сети, мечтал об удачной рыбалке и о Ливоретте. «Неужели и здесь меня поджидают лишь новые страдания? — думал он. — Почему же я так несчастен? Ведь рыбная ловля — всего лишь забава; я очень хотел бы дать принцессе отведать моей рыбы; но Судьба так несправедлива ко мне, что отказывает даже в этой малой радости».

Всецело поглощенный своим горем, он не заметил, как течение унесло его слишком далеко от берега. Он решительно закинул сети в море и тут же почувствовал, что они полны, как никогда. Тогда он поспешил их вытащить, боясь, как бы они не разорвались под тяжестью улова. Как только все сети оказались в лодке, принц стал с любопытством разглядывать барахтавшуюся в них рыбу и был немало удивлен, обнаружив прекрасного дельфина. Он извлек его из сетей, обрадованный столь крупной удачей. Дельфин же изо всех сил рвался на волю, яростно бил хвостом, вырываясь из рук рыбака, и притворялся мертвым, стараясь обмануть принца, но из этого ничего не вышло.

— Мой бедный дельфин, — сказал ему Алидор, — напрасны твои старания; не пытайся уйти от меня — ведь тебе выпала большая честь: украсить трапезу принцессы.

— То, что вы задумали, меня погубит, — ответил тот.

— Как! Ты умеешь говорить! — воскликнул ошеломленный принц. — Боги праведные, вот чудеса!

— Прошу вас, будьте так великодушны, отпустите меня на волю, — сказал Дельфин, — во мне вы найдете верного слугу, и не придется вам в этом раскаиваться.

— А что подадут на ужин принцессе? — спросил принц. — Разве ты не знаешь, до чего у нее язвительный нрав? Она зовет меня растяпой, дурачком, и еще всякое такое, от чего и жизнь становится не мила… Я вынужден пожертвовать тобой, чтоб спасти свою репутацию.

— От принца мне странно слышать такие речи, — отвечал Дельфин, — раз не сопутствует вам удача в море, так уж вы, значит, и честь свою запятнали? Молю вас, пощадите меня, отправьте вашего покорного слугу Дельфина обратно в море. Великие благодеяния не остаются без награды.

— Плыви же с миром, — промолвил принц, бросая его в море. — Мне ничего не надо от тебя, раз ты, как видно, очень хочешь жить. А Ливоретта, — что ж, она охотно добавит новых оскорблений к тому, что говорила. Да уж теперь все равно! Ты такой удивительный, что мне хочется сделать тебе добро.

Дельфин тут же скрылся в морской пучине, а вместе с ним улетучилась надежда принца на хороший улов. Он сел на дно лодки, вынул из воды весла, сложил их у ног, скрестил руки на груди и погрузился в глубокую задумчивость, как вдруг прямо из пенных морских волн послышался чарующий голос.

— Алидор, принц Алидор, — говорил он, — взгляните на меня, я ваш друг.

Принц посмотрел на воду и увидел Дельфина, который грациозно плыл рядом с лодкой, весело подпрыгивая на волнах.

— Настал и мой черед, — промолвил он. — Не прошло и четверти часа, как вы оказали мне неоценимую услугу; просите же теперь что хотите и вы поймете, на что я способен.

— Прошу совсем немного за добрые дела, — ответил принц, — чтобы мне попалась сейчас же лучшая рыба на свете.

Только он вытащил сети, как в лодку посыпались жирные лососи, камбалы, тюрбо, устрицы, мидии и все, чем богато море, да в таком изобилии, что Алидор испугался, как бы переполненная лодка не пошла ко дну.

— Довольно, — воскликнул он, — довольно, мой дорогой Дельфин! Мне совестно, что вы так постарались для меня, да как бы такое изобилие не утянуло меня прямо на дно. Спасите же меня, — сами видите, что дело серьезное.

Дельфин подтолкнул лодку к берегу, и принц доплыл до него со своим уловом. Даже четырех повозок, запряженных мулами, не хватило бы, чтобы вывезти всю рыбу, и тогда он решил выбрать только самую крупную. Присев у лодки, он опять услышал голос Дельфина.

— Алидор, — произнес тот, высунув из воды свою большую голову, — довольны ль вы усердием, с коим я послужил вам?

— Вполне, — ответил принц.

— О, поверьте, — продолжал Дельфин, — я тоже оценил сделанное вами добро — ведь вы сохранили мне жизнь. Я вновь приплыл сказать вам, чтоб вы располагали мною всякий раз, как будет в том нужда. Я одарен волшебной силой; доверьтесь мне — и обещаю, что вы еще испытаете ее на себе.

— Увы! — печально промолвил принц. — Чего мне желать от жизни? Я люблю принцессу, а она меня и на дух не выносит.

— Хотите ее забыть? — спросил Дельфин.

— О нет, — ответил Алидор, — как можно? Лучше сделайте как-нибудь, чтобы я ей нравился, ибо иначе не жить мне на белом свете.

— Готовы ли вы обещать мне, что сохраните верность Ливоретте? — спросил Дельфин.

— О да, — воскликнул принц, — ведь я поклялся быть верным своей любви и всячески отличиться, дабы заслужить любовь ответную.

— Вам надлежит прибегнуть к уловке, — сказал Дельфин, — ведь она находит вас слишком некрасивым, а характер ваш ей не знаком.

— Я согласен немного схитрить, — ответил принц, — хотя и сознаю, что ей никогда не стать моею.

— Время ее образумит, — произнес Дельфин, — вас же я превращу в канарейку, но так, что при желании вы сможете из птицы вновь становиться человеком.

— Поступайте, как вам заблагорассудится, мой дорогой Дельфин, — промолвил Алидор.

— Тогда велю вам стать канарейкой! — торжественно сказала Волшебная Рыба.

Тотчас принц покрылся перьями, с удивлением обнаружив, что у него птичий клюв и тоненькие лапки. Зато теперь он издавал сладостные звуки, песнями очаровывая слух, и даже понравился сам себе. Затем он пожелал вновь стать Алидором — и тут же превратился в того же, кем был прежде.

Радости его не было конца; ему не терпелось поскорее оказаться около красавицы принцессы. Он позвал слуг, всегда готовых прийти ему на помощь, и, взвалив им на спины всю выловленную рыбу, вместе с ними направился в город. Ливоретта уже ждала на балконе; она прокричала, как обычно:

— Ну что, Алидор, на этот раз удача сопутствовала вам?

— Да, сударыня! — ответил он, указывая на большие корзины, полные отборной рыбы.

— Ах! — воскликнула она, как обиженное дитя. — Да, хорош улов, — но как же мне теперь потешаться над вами?..

— Вам еще представится возможность посмеяться надо мной, стоит только захотеть, — спокойно ответил ей принц и, проходя дальше, велел всю рыбу отнести к ней в покои. Затем он превратился в канарейку и сел к ней на окошко. Заметив птичку, принцесса тихонечко подошла и протянула к ней руки, чтобы осторожно взять, но та улетела и принялась порхать поблизости.

— Лечу я из краев далеких, — защебетала птичка, — коих уже достигла весть о вашей красоте, но все же, милая принцесса, не для того я одолела такой долгий путь, чтобы со мною обходились как с простой певчей птичкой, а посему хочу заручиться вашим обещаньем, что вы не будете держать меня в неволе, что я смогу летать повсюду где вздумается и не будет у меня иного плена, кроме разве что плена ваших дивных глаз.

— Ах, прелестное создание! — воскликнула принцесса. — Я согласна на все твои условия, ибо никогда ничего прекраснее тебя не видела: говоришь ты получше попугаев, а твой сладкий голосок чарует слух. Я так тебя люблю, что умираю от желания коснуться твоих перышек.

Кенар подлетел к ней и сел сначала на голову, затем перепорхнул на пальчик и запел; нет, то был не простой щебет — он пел настоящую песню со словами, да еще так чисто и безупречно, словно искусный музыкант:

— Что за дивный подарок преподнесла мне Судьба, — улыбнулась она своим служанкам и побежала в покои королевы — показать ей своего ненаглядного Кенара. Ее Величество, увидев птицу, захотела услышать ее речь, однако та говорила только для принцессы, а для других и клюва не раскрывала.

Настала ночь. Ливоретта вместе со своим прекрасным Кенаром, которого она нарекла Биби, удалилась в свои покои и приступила к вечернему туалету. Кенар сел на ее зеркальце, потихоньку поклевывая ее то за мочку уха, то за белую ручку. Ее же оттого переполняло счастье. Алидор, к которому до сего дня никто не относился с подобной нежностью, также испытывал высшее блаженство и даже был готов навсегда остаться в обличье кенара Биби. Но каково же было его разочарование, когда на ночь его отнесли в комнату, где спали все зверушки Ливоретты, все ее собачки, обезьянки и попугаи.

— Как! — воскликнул он дрогнувшим голосом. — Я для вас так мало значу, что вы меня бросаете?

— Будь ты мне безразличен, — ответила принцесса, — разве оставила бы я тебя с моими любимейшими существами, дорогой Биби? — С этими словами она вышла, и принцу ничего не оставалось, как просидеть всю ночь на зеркале. Однако едва рассвело, он полетел к морю.

— Дельфин, — стал он звать своего друга, — эй, дорогой Дельфин, я должен тебе кое-что сказать, не откажи, выслушай меня.

Услужливая Рыба тотчас показалась из морских волн, во всю прыть спеша на помощь принцу. Биби подлетел и аккуратно уселся ей на голову.

— Мне все известно, — сказал Дельфин. — Позвольте заявить, что вход в покои Ливоретты вам запрещен до той поры, пока она не станет вашей женою и пока король и королева не благословят вас, и лишь потом я буду считать вас ее супругом.

Принц так почтительно относился к Рыбе, что не посмел настаивать. Он покорно поблагодарил друга за прекрасную возможность превращаться в птичку, выразив надежду на скорые встречи с ним.

Потом все тем же пернатым воздыхателем Алидор вернулся во дворец. Принцесса, еще в домашнем платье, сбилась с ног, ища его повсюду и горько плача.

— Ах, маленький изменник! — причитала она. — Взял и улетел от меня, — а не я ли приняла тебя со всей душой? Не я ли одаривала тебя нежностями? Не я ль кормила тебя печеньями, конфетами и сладостями?

— Да, да, моя принцесса, — ответил Кенар, услышавший ее жалобы через замочную скважину, — вы доказали свое расположение ко мне, удостоив внимания, но не забыв при этом больно уязвить равнодушием. Думаете, я смогу жить рядом с каким-то презренным котом? Да он бы с радостью съел меня, если б не моя бдительность. Пришлось мне всю ночь бодрствовать, не смыкая глаз, чтобы уберечь себя от его вездесущей и проворной лапы.

Ливоретта, тронутая его рассказом, нежно подставила ему ладонь.

— Иди же сюда, мой славный Биби, — позвала она, — давай мириться.

— Я так этого не оставлю, — ответил он ей, — пусть нас рассудят король с королевой.

— Ну, хорошо, — согласилась принцесса, — я тебя к ним отнесу.

Король с королевой еще не вставали с постели, обсуждая выгодный брак для своей дочери.

— Что вас привело к нам в такую рань, дорогое дитя? — спросила королева.

— Любимый мой певец хочет вам что-то сказать, — ответила принцесса, крепко обнимая мать.

— Что это вдруг на него нашло, — засмеялся король. — Да сможем ли мы разговаривать с ним всерьез?

— Конечно, Ваше Величество, — отозвался Кенар, — не стал бы я иначе со всей торжественностью появляться при дворе. Прослышав о красоте и прелестях юной принцессы, я прилетел на крыльях страсти, чтобы просить у вас ее руки. Я весь пред вами; что же до моего удела, то это небольшая роща, растут там апельсины, жимолость и мирт, и слывет он одним из самых райских уголков Канарских островов. Придворные мои, того же племени, что и я, приносят в клювах дань: всевозможных червей и мушек. Среди такого изобилия принцесса не будет знать нужды. Поминутно будет она слышать птичьи концерты, ведь я прихожусь родственником соловьям, которые возьмутся окружить ее неусыпной заботой. Мы останемся у вас при дворе, если вам так больше нравится. Я, Ваше Величество, довольствуюсь малым: всего-то горсть проса, сурепка да свежая водица. Как только повелите, мы улетаем в свои пенаты, и дальность расстояния не станет нам преградой. Крылатые посланцы моих лесов помогут нашим семьям наладить сообщение и посылать друг другу весточки, как только будет в том нужда. Скажу не хвалясь — вы будете довольны, заполучив меня в зятья.

Сказав так, он пропел несколько мелодий и завершил их наиприятнейшим щебетанием. Король с королевой смеялись до упаду.

— Ну как же можно отказать тебе, — сказали они. — Конечно, милый Кенар, мы вверяем ее тебе, если только она сама согласится.

— Ах, от всего сердца, — ответила она, — я буду счастлива выйти замуж за прекрасного Биби.

Тот же, услышав эти слова, вырвал из своего крыла самое красивое перышко и преподнес его принцессе в качестве свадебного подарка. Ливоретта кокетливо приняла перо из его лапок и украсила им свои чудесные локоны.

Вернувшись в покои, она сказала фрейлинам, что хочет сообщить очень важную новость: король с королевой выдали ее замуж за наследного принца. Обрадованные такими словами, дамы принялись обнимать ее колени и целовать руки, наперебой расспрашивая, кто же этот счастливчик, которому выпала честь получить в жены самую красивую принцессу на свете.

— Вот он, — сказала Ливоретта, извлекая из рукава маленького Кенара. Фрейлины от всей души рассмеялись, не преминув отпустить несколько шуток насчет абсолютной невинности своей прекрасной госпожи.

Затем принцесса поспешила переодеться, чтобы снова вернуться в покои королевы. Той, самозабвенно любившей дочь, было трудно расстаться с ней даже ненадолго. Кенар же тем временем упорхнул и превратился в Алидора, а затем появился при дворе.

— Приблизьтесь же к моей дочери, — повелела ему королева, едва успев его заметить, — и поздравьте ее: она намеревается связать свою судьбу с Биби. Вы не находите, что мы нашли ей превосходную партию?

Алидор подхватил шутку, и поскольку никогда еще в жизни он не бывал так весел, то наговорил королеве множество приятных вещей, чем весьма ее развлек. А Ливоретта по-прежнему язвительно посмеивалась над ним. Не совладать бы ему тут со своей печалью — да уж был он уверен, что все для него сделает друг-Рыба.

Когда принцесса собралась спать, она по-прежнему хотела отнести кенара в комнату для животных. Но он принялся жалобно щебетать, и, порхая над ее головой, незаметно пролетел в спальню, а там уселся на очень хрупкую фарфоровую вазу, и прогнать его оттуда было решительно невозможно — ведь ваза могла разбиться.

— Ну, Биби, попробуй мне запой ранним утром, — строго сказала Ливоретта, — я не прощу тебе, если ты меня разбудишь!

Он заверил ее, что запоет лишь после ее разрешения, и на том и порешили. Едва голова принцессы коснулась подушки, как ее одолел глубокий сон — это были чары Дельфина; она даже немного всхрапывала, как поросенок, что совсем не пристало таким юным девицам. А Биби и не думал храпеть, куда уж там, он даже глаз не сомкнул. Слетев с вазы, Алидор тихонько прилег рядышком со своей очаровательной супругой, да так осторожно, что она ничего не почувствовала. Едва забрезжил рассвет, как он снова превратился в кенара, полетел к морю и там, приняв человечий облик, присел на небольшой камень, поросший благоухающими морскими водорослями. Долго он всматривался в морскую даль, в душе взывая к милому Дельфину; однако тот не спешил откликаться, и принц вдруг не без приятности подумал о неожиданном даре судьбы: «О феи, чье всемогущество прославлено в веках, это ваша заслуга, что я безмерно счастлив!» И эта мысль навеяла ему следующие стихи:

Он мечтательно шептал эти строфы, как вдруг камень неистово закачался, затем приподнялся, и из черных недр земли вышла старая хромая карлица, опирающаяся на костыль. Это была фея Угрюмья, злюка не лучше Ворчуньи[388].

— Поистине, каким надо быть бесцеремонным, чтобы усесться на мой камень, принц Алидор! — воскликнула она. — Даже не знаю, что мешает мне тотчас же сбросить тебя с обрыва в море, дабы ты уразумел, что если даже феи и не смогут сделать тебя еще счастливей, чем ты есть, то уж обрушить град страшных несчастий на твою голову им вполне по силам.

— Сударыня, — ответил ей немало удивленный принц, — я знать не знал, что вы живете в камне, а то бы непременно проявил уважение к вашему дворцу.

— Напрасно ты теперь рассыпаешься в извинениях, — продолжала она. — На вид уродлив, а в душе самонадеян, — ты заслужил муки, и я желаю насладиться тем, как ты будешь страдать.

— Увы! Так в чем моя вина? — воскликнул он.

— Не знаю, да и знать не хочу, — ответила старуха, — но буду помыкать тобой, как если бы знала.

— Как же сильна ваша ненависть ко мне! — сказал он. — И, если бы не тайная надежда на покровительство небес, я постарался бы предотвратить все беды, что вы сулите мне, навеки покинув белый свет.

Угрюмья, что-то злобно проворчав, вошла обратно под камень, и вход закрылся.

А опечаленный принц так и стоял, не смея больше сесть на камень. Ему вовсе не хотелось иметь дело с этой зловещей карлицей.

— Чувство переполняло меня, я возомнил себя слишком счастливым, и вот мне в наказание послана эта крохотная фурия. Что она сделает со мной? Ах! Верно, гнев ее будет направлен не на меня, а на красавицу, которую я люблю. Дельфин, Дельфин, умоляю, приди и утешь меня.

Только он так сказал, как Дельфин показался из прибрежных волн.

— Что вы желаете, друг мой? — спросил он.

— Я пришел поблагодарить тебя за то добро, что ты мне сделал, — ответил Алидор. — Ведь я женился на Ливоретте и поспешил сюда, чтобы поделиться с тобою счастьем, но фея…

— Я все знаю, — перебил его Дельфин. — Это жестокая Угрюмья, всем известная беспримерным коварством и капризным нравом. Если кто-то счастлив и доволен, в ней беспричинно вспыхивает злобная досада. Хуже, однако, то, что ей дана большая власть и над людьми, и надо мной, и она намерена чинить препятствия моим благим делам.

— Вот странная Угрюмья, — ответил Алидор, — чем я вызвал ее неудовольствие?

— Как! Вы же человек, — воскликнул Дельфин, — так вам ли удивляться несправедливости, царящей среди людей? Да ведь у вас этого и в мыслях нет; а вот будь вы рыбой — тогда другое дело. Мы-то в нашей соленой империи не столь беспристрастны, и сил уже нет смотреть, как жирные рыбы пожирают маленьких рыбешек — ведь даже ничтожной селедке в морских глубинах подобают те же самые гражданские права, что и огромному киту.

— Перебью тебя, — ответил принц, — но только, чтоб спросить: могу ли я признаться Ливоретте в том, что я ее супруг?

— Наслаждайся настоящим, — сказал Дельфин, — и пока что не спрашивай о будущем.

С этими словами он ушел под воду, а принц стал кенаром и полетел к своей милой принцессе, которая уже повсюду его искала.

— Ах, негодник! — воскликнула она, как только заметала его. — Долго ты еще будешь изводить меня своими причудами? Я боюсь тебя потерять, ибо, если так случится, умру от огорчения.

— О нет, моя Ливоретта, — возразил он, — я останусь при вас навсегда.

— Кто может поручиться, — продолжила она, — что ты не попадешь в коварные ловушки или не угодишь в чьи-нибудь сета? А если это будут сета, расставленные для тебя прекрасной любовницей?

— Ах, право, обидно мне слышать подобное! Вижу, что вы совсем меня не знаете.

— Прости, Биби, — улыбнулась она, — просто я слышала, что верностью жене не принято хвалиться, и с тех пор, как ты стал мне мужем, страшусь перемены твоих чувств.

Кенар находил удовольствие в таких разговорах, доказывавших ему, что принцесса и впрямь влюблена в него. Но любила она его лишь в образе птички, и это ранило принца в самое сердце.

— Я обманул ее, — пожаловался он Дельфину, — позволительно ли такое? Я знаю, что противен принцессе, что облик мой безобразен, и все мои изъяны перед ней как на ладони. Куда уж мне надеяться, что она захочет такого мужа, — но волей-неволей именно я им и стал. Настанет день, когда она узнает правду, — и как мне тогда избежать ее горьких упреков? Как объяснить обман? А если я впаду в немилость, то умру с горя.

Но Рыба возразила:

— Влюбленные не говорят так, как ты; если б они все размышляли подобно тебе, то не видал бы свет ни похищенных любовниц, ни ревнивых красавиц. Лови мгновенье, ибо вскоре для тебя наступят иные времена, пожалуй, похуже нынешних.

Тут принц Алидор совсем огорчился: понял он, как досадил фее Угрюмье тем, что сел на камень и потревожил ее покой, и взмолился, чтобы Дельфин, как и прежде, не отказывал ему в добрых услугах.

А во дворце только и говорили о том, как бы выдать принцессу замуж за молодого и красивого принца, чьи богатые владения простирались неподалеку от королевства. Оттуда прибыли послы просить ее руки. Король принял их со всеми почестями, но эта новость глубоко встревожила Алидора. Он поскорей помчался на берег моря, где встретился с Рыбой и поведал ей о своих опасениях:

— Вот видишь, в каком безвыходном положении я теперь оказался. Мне придется либо уступить Ливоретту другому и навсегда утратить ее, либо открыться ей и, быть может, потерять на всю оставшуюся жизнь.

— Я не могу препятствовать Угрюмье в ее коварствах, — сказал Дельфин. — Я опечален не меньше вашего и сострадаю вашим мукам. Мужайтесь! Пока что не могу вам сказать ничего больше, но все ж не забывайте иногда рассчитывать на мое доброе участие.

Принц поблагодарил его от всей души и вернулся к своей принцессе.

А она тем временем сидела в окружении фрейлин и жаловалась на тошноту. Одна из дам поддерживала ее голову, другая держала за руку. Принц, еще не превратившийся в кенара, не посмел подойти к ней, как ни обеспокоило его плохое самочувствие Ливоретты. Она же, едва заметив его, сразу улыбнулась, забыв о недомогании.

— Алидор, — обратилась она к нему, — боюсь, я умру, а это весьма досадно теперь, когда приехали послы. Ведь я слышала столько лестных слов о принце, попросившем моей руки.

— Как, сударыня! — воскликнул Алидор с принужденной улыбкою. — Разве вы забыли, что уже выбрали мужа?

— Вы говорите о Кенаре? — ответила она. — О, я знаю, что он не будет на меня в обиде — этот брак не повлияет на те нежные чувства, что я к нему питаю.

— Сомнительно, однако, чтобы он смирился с необходимостью делить вас с кем-нибудь еще.

— Ничего, — отвечала она, — ведь я мечтаю быть владычицей большого королевства.

— Но ваша птичка вам, сударыня, уже подарила королевство, — возразил Алидор.

— Поистине прелестная империя, — расхохоталась принцесса, — крохотный кусочек леса с жасминовой полянкой: это подарок разве что для пчелки или коноплянки; ну а я-то совсем другое дело.

Фрейлины принцессы, испугавшись, как бы сей длинный разговор не утомил ее, попросили Алидора удалиться. Они уложили Ливоретту в постель, и Биби тотчас прилетел прощебетать ей песенку, полную упреков в неверности. Так как недомогание было легким, она нашла в себе силы пойти к королеве. Но с этого дня тошнота стала преследовать ее: принцесса быстро утомлялась, стала вялой и худой, вид еды вызывал у нее отвращение. Уже прошло несколько месяцев, но никто так и не знал, что с ней делать. Еще больше огорчала весь двор настойчивость послов, торопивших со свадьбой. Наконец королеве нашли искусного врача, который мог бы исцелить ее дочь. За ним отправили карету, строго-настрого запретив что-либо рассказывать ему о ее знатности, дабы он не стеснялся говорить правду. Когда прибывшего врача повели к принцессе, королева решила спрятаться прямо в ее спальне, желая обо всем услышать собственными ушами. Доктор же едва приступил к осмотру, как на его лице уже засветилась довольная улыбка.

— Поверить не могу, — сказал он, — как это ваши придворные врачи не распознали недомогание этой молодой особы! Скоро она подарит своей семье очаровательного мальчика.

Тут фрейлины, не желая даже дослушать, грубо вытолкали его вон, выкрикивая вслед оскорбления.

Биби, сидевший в комнате Ливоретты, в отличие от возмущенных дам, понимал, что сельский врач отнюдь не невежда в медицине. Ему самому не раз приходила в голову мысль о беременности принцессы. Он пошел к морю, чтобы посоветоваться со своим другом Дельфином, который с ним согласился.

— Скройтесь на время, — сказал он, — ибо, боюсь я, застанут вас как-нибудь вместе, когда она приляжет отдохнуть, и оба вы погибнете.

— Ах! — печально воскликнул принц. — Ты думаешь, что я смогу так запросто расстаться с самым дорогим мне существом? Жизнь моя станет невыносимой! Или дозволь видеть Ливоретту, или дай мне умереть.

Дельфин, растрогавшись, даже пролил скупую слезу, хотя известно, что дельфины не умеют плакать; он утешал своего друга как только мог. Во всех бедах винили Угрюмью.

Королева рассказала супругу о том, что сообщил доктор. Ливоретту позвали и подробно расспросили — она же обо всем рассказала с обычными для нее искренностью и невинностью. Ничего неожиданного не оказалось и в рассказах придворных дам. Это успокоило было Их Величества, пока в один прекрасный день принцесса не родила крохотное существо невиданной красоты. Что тут началось, не выразить словами: удивление и гнев короля смешались с горем королевы, отчаянием принцессы, тревогой Алидора, не говоря уж о крайнем изумлении послов и всего двора. Откуда это дитя? Кто его отец? Ответа ни у кого не было. Ведь и сама Ливоретта смыслила в этом деле не больше, чем ребенок. Но королю было не до шуток: он не верил ни слезам, ни клятвам и порешил сбросить дочь вместе с ее сынком в пропасть, чтоб разбились они об острые камни. Когда он сказал об этом королеве, та пришла в такое неописуемое отчаяние, что, без сознания, мертвенно бледная, упала к его ногам. Увидев супругу в обмороке, король немного смягчился и, когда она пришла в себя, попытался ее утешить. Королева, однако же, потребовала отменить смертный приговор, а в противном случае не видать ей больше в жизни ни радости, ни здоровья. Тут она, зарыдав в голос, кинулась ему в ноги, умоляя убить ее вместо Ливоретты с сыночком, которого она нарочно велела принести, чтобы разжалобить короля видом невинного создания.

Мольбы королевы и плач ребенка вызвали в нем сострадание; он в изнеможении опустился в кресло и, подперев лоб рукой, погрузился в тяжкие раздумья. После долгого молчания он сказал королеве, что милость может проявить лишь в одном — он отложит казнь, ибо только кровью можно смыть такое позорное пятно на репутации двора. Королева, рассудив, что получить отсрочку смертного приговора для дорогой дочери и внука уже означает добиться многого, без возражений согласилась на то, чтобы принцессу заточили в темницу, где той больше никогда не увидеть солнца. Вот в каком унылом месте оплакивала теперь Ливоретта несчастную судьбу свою. Если что-то и могло облегчить страдания принцессы, так это ее абсолютная невинность. Она ни разу не видела свое дитя и не знала, что с ним стало.

— Святые небеса! — восклицала она. — В чем грех мой? За что мне эти тяжкие беды?

У Алидора, подавленного горем, больше не было сил. Разум его помутился, и он превратился в совершенного безумца. Бродя по лесам неприкаянным бродягой, крича и сетуя на судьбу, он разбрасывал по дорогам деньги и драгоценные каменья. От долгих скитаний одежда его превратилась в лохмотья, волосы спутались, а выросшая предлинная борода лишь подчеркивала его природное уродство. Нестерпимо было смотреть на это, и жалкая судьба его, несомненно, привлекла бы всеобщее внимание, не будь оно отвлечено заточением принцессы. Послы, приехавшие просить ее руки, не стали ждать, пока их выдворят, и спешно покинули королевство — до того им было стыдно оставаться во дворце. Король без особого сожаления отпустил их. Дельфин уплыл далеко в море, больше не показываясь из морских волн, и теперь Угрюмья могла вволю злодействовать против принца и принцессы.

Маленький принц тем временем расцветал с каждым днем, но король будто не замечал этого: ведь он сохранил ему жизнь лишь для того, чтобы узнать, кто же был его отцом. Королева ничего не знала о том, что замыслил ее супруг. Тот же вдруг издал указ, повелевавший всем придворным преподнести внуку подарок, способный его обрадовать. Все до одного тотчас явились во дворец, и вот король с королевой вышли в парадный зал к огромной толпе своих подданных. За ними шла нянька, неся на руках прелестное дитя в золотых и парчовых одеждах.

Все по очереди подходили к малютке поцеловать ручку и преподнести дары: кто — розу из драгоценных камней, кто — искусственные фрукты, и золотого льва, и волка из агата, и лошадку из слоновой кости; тот — спаниеля, этот — попугая, а иной — бабочку. Но ребенка ничто не радовало.

Король, притворяясь равнодушным, краем глаза внимательно наблюдал за происходящим. Он заметил, что ребенок не притронулся ни к одному подарку. Тогда он велел еще раз объявить во всеуслышание, что любой, кто не явится немедленно ко двору, будет наказан по закону как преступник. Теперь подданные с удвоенной силой старались услужить монарху. А в это время королевский конюший, тот самый, что встретился когда-то Алидору на пути и посоветовал ему остановиться в этом королевстве, нашел обезумевшего скитальца ночующим на дне пещеры и сказал ему:

— Как, Алидор! Вы здесь? Должно быть, вы единственный, кто не принес подарка маленькому принцу. Что, не слышали королевского указа? Или вы хотите, чтобы король казнил вас?

— О да, я этого хочу, — растерянно отозвался бедный принц. — Зачем ты нарушил мой покой?

— Не гневайтесь, — добавил конюший, — я хочу привести вас во дворец.

— О! Ну, я одет как подобает, — молвил Алидор со смехом, — в самый раз, чтоб показаться королевскому заморышу.

— Если дело лишь за этим, — отвечал конюший, — тогда я предоставлю вам на выбор роскошные одежды, в них у меня недостатка нету.

— Так пойдемте же! — воскликнул Алидор. — Давно уж отвык я от придворных пышностей.

Он вышел из пещеры и покорно последовал за королевским конюшим.

Тот, пользовавшийся при дворе репутацией одного из самых блестящих придворных, предложил ему выбрать любое роскошное платье, но Алидор пожелал облачиться в черное и, не поддавшись ни на какие уговоры, отправился ко двору босой, без шейного платка и с непокрытой головою. Лишь у самых врат вдруг вспомнил он, что ничего не принес для маленького принца; но, махнув рукою, поднял валявшуюся на земле булавку, решив, что это и будет его подарок. Алидор шел по залу, прихрамывая, вращая безумными глазами и отвратительно высовывая язык, что лишь подчеркивало его врожденное уродство, смотреть на которое было невыносимо. Нянька, опасаясь, как бы маленький принц не испугался, попыталась уберечь его от сего ужасного зрелища, отвернув малышу лицо и сделав знак Алидору не приближаться. Но тут ребенок заметил его, засмеялся и с такой радостью протянул к нему ручки, что пришлось поднести его совсем близко к безумцу. И тогда малыш бросился к нему на шею, расцеловал, и его не смогли оторвать от принца; Алидор же, несмотря на свое безумие, тоже оказался полон нежности к младенцу.

Король был ошеломлен, однако скрыл свой гнев от присутствующих. Но едва разошлись все придворные, как, не посвящая королеву в свой замысел, он повелел двум доверенным вельможам забрать Ливоретту из темницы, где она томилась уже четыре года, посадить ее вместе с ребенком и Алидором в бочку, дать им полную крынку молока, бутылку вина, ломоть хлеба и бросить их в море.

Вельможи, огорченные столь жестоким приказом, пали ниц, смиренно моля его пощадить и дочь и внука.

— Увы, Ваше Величество! — говорили они королю. — Спроси вы у нас, как ваша дочь страдала в заточении, так уж наверняка не стали бы обрекать бедняжку на смерть, а сочли бы ее грехи уже искупленными. Примите во внимание, что она — единственная ваша дочь. Ей сами боги уготовили судьбу наследницы короны, вы же в ответе за ее жизнь перед подданными королевства. Да и малыш подает немалые надежды. Ведь не хотите же вы убить невинного младенца?

— Хочу! — воскликнул король, раздраженный их словами. — И если вы откажетесь исполнить мою волю, я отправлю на неминуемую смерть и всех вас.

Вельможи поняли, что король тверд и им его не переубедить; горькие слезы бессилия потекли по их щекам, и они, понурив головы, покинули королевские покои. Приказав сделать такую огромную бочку, чтоб там поместились принцесса с сыном, Алидор и запасы скудной провизии, они доставили ее в башню, где на соломенной подстилке, закованная в кандалы, лишенная солнечного света, томилась Ливоретта, и почтительно передали ей приказ отца. Рыдания, душившие их, мешали им говорить; впрочем, принцесса и так поняла, что ее ждет, и тоже горько расплакалась.

— Увы мне! — промолвила она. — Боги свидетели моей невинности. Мне лишь шестнадцать лет, и не одной короны могла бы я стать наследницей; а вы хотите меня отдать на волю буйных волн морских как опаснейшую из преступниц. Однако не думайте, будто я принуждаю вас к ослушанию или взываю к вашей жалости, дабы спасти свою жизнь; о нет, уже давно я свыклась с мыслью о смерти, как повелел мне король — отец мой, и готова к самым жестоким страданиям, лишь бы только пощадили ребенка. Его-то грех — в чем он? А невинность — разве она не может послужить защитой от гнева монарха? Как может он обрекать малютку на смерть заодно со мной? Пусть берет мою жизнь. Или мало ему одной жертвы?

Вельможам нечего было ответить — они лишь повторили, что должны выполнить королевский приказ.

— Разбейте же цепи, — прошептала она обреченно, — и я последую за вами.

Тотчас стражники распилили железные кандалы на ее руках и ногах; причиненную ей боль вынесла принцесса с удивительной стойкостью. Вышла она из темницы все такой же прекрасной, точно утреннее солнце, встающее из волн морских; и кто бы ни взглянул на нее, не мог не восхититься и храбростью ее, и неописуемой красотой, которую беды только умножили, спрятав под томной бледностью прекрасного лица жизнерадостный ее нрав.

Алидор с маленьким принцем уже ждали ее на берегу моря, куда их препроводила стража. Они даже не догадывались о том, что им уготовано. Едва увидев сына, принцесса бросилась обнимать его и нежно расцеловала; а узнав, что всему виною Алидор, даже обрадовалась, что вместе с собою увлечет в могилу самого ненавистного ей человека. Алидор же, взглянув на нее, только расхохотался.

— А ты откуда взялась, малышка-принцесса? — посмеивался он. — С тех пор, как ты убежала, много воды утекло: Ливоретты нет во дворце, а я потерял рассудок. Говорят, что нас бросят на дно морское. Ты меня уж тогда разбуди, а то, чего доброго, еще просплю.

Долго бы еще он разглагольствовал, не ступи отчаявшаяся Ливоретта первой в бочку, крепко держа на руках сына. Алидор бросился за ней следом, скача от радости при мысли, что отплывает в королевство, где правят камбалы и тюрбо, и продолжая нести всякую околесицу. Бочку плотно засмолили и сбросили с высокого утеса, нависавшего над морской бездной, проводив протяжными рыданиями и криками отчаяния. Во дворец вельможи возвращались с тяжелым сердцем. Зато Алидор ничуть не тревожился: схватив хлеб и откупорив бутылку вина, он съел его до последней крошки и принялся пить, прерываясь лишь затем, чтобы пропеть веселую песню, словно сидел на пиру.

— Алидор, — взмолилась принцесса, — дай мне, по крайней мере, умереть в покое и не морочь голову неуместным своим весельем.

— Чем так печалиться, милая принцесса, — ответил он, — послушай-ка лучше мою тайну. Где-то далеко-далеко, в глубоком синем море плавает большая рыба по имени Дельфин, и это мой лучший друг: он исполняет многие мои желания. Вот почему я не волнуюсь, Ливоретта. Стоит нам лишь почувствовать жажду или голод, стоит захотеть отдохнуть и прилечь в роскошной спальне — и он примчится на мой зов, чтобы в мгновенье ока построить нам дворец.

— Зови ж его, безумец! — вскричала принцесса. — Ведь промедление может стоить нам жизни. Или ты ждешь, когда я проголодаюсь, — но уж этого ждешь понапрасну; слишком изранено мое сердце; но смотри же — мой сын вот-вот умрет, задохнувшись в этой проклятой бочке; так поспеши доказать мне, умоляю, что ты говоришь правду, а не сболтнул пустое в своем безумии.

Алидор тотчас позвал Дельфина:

— Эй! Дельфин, морской друг мой, приди исполнить все, что я велю.

— Я здесь, — тут же ответила Рыба, — приказывай.

— Где ты? — спросил Алидор. — Бочка заделана плотно, и я не могу разглядеть тебя.

— Скажи лишь, что ты от меня хочешь, — произнес Дельфин.

— Хотел бы я услышать звуки прелестной музыки, — ответил принц из бочки. Тут неизвестно откуда полилась чарующая мелодия, приятная на слух, с удивительно гармоничными созвучиями.

— О боже! — воскликнула принцесса, теряя терпение. — Да ты смеяться надо мной вздумал, куда как полезна твоя музыка, когда идешь ко дну!

— Да что же еще вам надобно, милая принцесса, — удивился принц, — раз вы не голодны и жажда вас не мучит?

— Дай мне власть над Дельфином, чтоб я смогла приказывать ему, — ответила она.

— Дельфин! Ты слышишь? — крикнул Алидор. — Велю тебе подчиняться приказам Ливоретты и выполнять все то, что будет ей угодно.

— Хорошо, — ответил он, — я все исполню.

И она попросила его перенести их на самый красивый остров на свете, построить там самый роскошный дворец, с дивными садами и двумя быстрыми ручьями — один с вином, другой с водой; под ногами же пышный цветочный ковер, с цветниками и клумбами. А посреди острова — раскидистое дерево: ствол из серебра, ветки из золота, и на них три апельсина, один — чистый бриллиант, второй — рубин, а третий — изумруд. Пусть дворец украшают роспись и позолота, а парадная галерея отображает всю его историю.

— И это все, чего вы хотите? — спросила Рыба.

— Да, я хочу слишком многого, — созналась принцесса.

— Не слишком, — возразил Дельфин, — ведь все это уже давно исполнено.

— Тогда велю тебе еще рассказать мне всю правду, то, чего я не знаю, но ты наверняка должен знать.

— Я понял вас, — молвил в ответ Дельфин, — вы желаете знать, кто отец малютки-принца; так это ваш кенар Биби, а он, в свою очередь, не кто иной, как ваш спутник, принц Алидор.

— Ах, сударь, вы изволите смеяться надо мной!

— Клянусь трезубцем самого Нептуна, сгинуть мне меж Сциллой и Харибдой[389], если я лгу; клянусь таинственными безднами морскими с их ракушками и еще всеми несметными богатствами глубин, тритонами, наядами, а еще отчаявшимся кормчим, что обретает надежду, увидев меня средь волн[390]. И наконец, клянусь вашим добрым именем, очаровательная Ливоретта, что я честен и благороден, а значит, говорю правду.

— Услышав столько клятв, — удивилась она, — я теперь раскаиваюсь в том, что не поверила тебе, хотя, по правде говоря, это одна из самых удивительных историй на свете. Позволь мне еще попросить тебя вернуть Алидору разум, чтоб он опять обрел способность к остроумному суждению, вспомнил науку светских разговоров, стал приятным собеседником. Сделай, чтобы красота, которую он обретет по твоему велению, стократно превысила его прежнее безобразие, и кстати, скажи, почему ты называешь его словом, которое так ласкает мне слух, то есть принцем.

Дельфин исполнил все, что она попросила. Он рассказал Ливоретте историю принца: кто был его отцом, кто — матерью, не забыв поведать и о его предках и родне, — ведь обитатель морей обладал обширными знаниями о прошлом, настоящем и будущем и был великим знатоком генеалогии. Не часто такие рыбы попадаются в сети: здесь требуется вмешательство Фортуны.

Слово за слово — они и не заметили, как бочка коснулась земли. Дельфин чуть-чуть приподнял ее и выбросил на берег, где она тут же развалилась; так принцесса, принц и их дитя вышли на свободу. Алидор бросился в ноги своей дорогой Ливоретте. Он вновь обрел рассудок, который в тысячи раз превосходил его прежний ум, при этом став красивым и статным; черты лица его так преобразились, что она с трудом узнала своего спутника. А он смиренно попросил у нее прощения за свои превращения в кенара Биби. Каялся он с такой страстью и благоговением, что принцесса наконец простила его уловку, — ведь она ни за что не согласилась бы стать его женою, прибегни он к обычному средству добиться ее благосклонности. К тому же Дельфин наделил его беспримерной любезностью, ничуть не свойственной придворным ее отца-короля. К полному удовольствию Ливоретты, принц подтвердил все, что Дельфин рассказал ей о его знатном происхождении. Ибо, чего там говорить, — как ни могущественны феи, а если уж волею Небес появились вы на свет низкородным, то не поможет тут никакое волшебство, а только лишь добродетель и заслуги; да зато и они могут так возвысить над судьбою, что все потом окупится с лихвой и послужит утешением.

Принцесса пребывала в прекраснейшем расположении духа. Еще недавно она подвергалась страшным опасностям, а теперь, счастливо избежав их, безмерно радовалась и благодарила богов. Она все высматривала в море их доброго друга Дельфина — тот еще плавал поблизости, и она горячо его поблагодарила за их спасенные жизни. Принц последовал ее примеру; их сын, небывало сообразительный и уже научившийся говорить, похвалил Дельфина за благородство и обходительность, а тот в ответ сделал несколько грациозных прыжков на волнах, как вдруг послышалось ржанье лошадей и громкие звуки труб, флейт и гобоев. Это торжественно приближался личный экипаж принца и принцессы, в сопровождении пышно одетой стражи. Затем подъехали придворные дамы в каретах. Едва процессия остановилась, как они проворно вышли и почтительно склонились перед принцессой, поцеловав край ее платья. Такой чрезмерной любезности она, впрочем, воспротивилась, ибо знатное происхождение дам, что ни говори, требовало к себе особого уважения.

Они сказали ей, что рыба Дельфин повелела встретить их чету по-королевски и теперь они — владыки этого острова, населенного их верными подданными, и здесь суждено им обрести счастье и полный покой. Алидор с Ливореттой безмерно обрадовались, видя, как любезно их принимают и какие почести оказывают; ответ новоявленной королевской четы был столь же милостив, сколь и учтив. Их посадили в открытую коляску, запряженную восемью крылатыми лошадьми; она то взмывала ввысь под самые облака, то плавно спускалась к земле, да так, что принц с принцессой ничего не замечали — в таком способе передвижения есть своя прелесть: и никаких препятствий по дороге, и на ухабах не трясет.

Коляска еще летела в средней области воздушных путей[391], когда внизу на склоне прибрежного холма показался чудесный дворец. Хотя все стены его были из серебра, взгляд при этом проникал глубоко внутрь, и комнаты просматривались как на ладони — в них они разглядели мебель невиданной красоты, изящную и удобную. А восхитительные сады затмевали своей красотой даже сам дворец. Природа как бы случайно разбросала по этому прелестному уголку бесчисленные источники и ручейки, дарующие райское наслаждение. Принц с супругой не знали, чему отдать предпочтение, столь совершенным казалось им здесь все, на что ни взглянешь. Когда они вошли внутрь, отовсюду послышалось:

— Да здравствует принц Алидор! Да здравствует принцесса Ливоретта! Да будут благословенны дни их на этой земле!

И приятные звуки ангельских голосов слились с гармоничными мелодиями музыкальных инструментов.

Не успели они оглянуться, а перед ними уже возник стол, полный яств. Пришла пора откушать изысканных блюд, тем более что морской воздух и долгое путешествие в бочке, предоставленной воле волн, изрядно их утомили. Они сели к столу и поели с большим аппетитом.

Когда трапеза окончилась, к ним пришел главный королевский казначей, предложивший им совершить послеобеденный моцион в соседнюю галерею. Там вдоль стен тянулся длинный ряд колодцев с прикрепленными ведерками из надушенной испанской кожи[392], обитой золотом. Ливоретта и Алидор спросили, для чего эти колодцы, и казначей ответил, что в них бьют золотые и серебряные источники, и, если нужны деньги, достаточно спустить туда ведерко и сказать: «Подними-ка мне, ведерко, со дна колодца луидоров, пистолей, квадруплей, экю и мелких монет[393]». Вода тотчас принимает форму желаемых денег, и, сколько их ни извлекай оттуда для добрых дел, источник никогда не иссякнет. Но если ты жаден и скуп, хочешь складывать деньги в золотые горы и хранить их под замком, то из ведерок выпрыгнут жабы и выползут змеи, и алчность обернется непоправимой бедой.

Диковинные колодцы вызвали неподдельное восхищение у принца с принцессой. Они решили опустить ведерко, дабы испытать судьбу. Но в ведре оказались только золотые зернышки. Тогда они спросили, почему монетки не отчеканены. Казначей ответил, что на них нужно отпечатать герб принца и принцессы, и поинтересовался, что бы они хотели там видеть.

— Ах! — воскликнул Алидор. — Мы в таком неоплатном долгу перед великодушным Дельфином, что на нашем гербе непременно должно быть его изображение.

Тотчас все зернышки превратились в золотые монеты с отчеканенной на них фигурой Дельфина. Когда же подошло время сна, Алидор скромно и почтительно удалился в свои покои, а принцесса с сыном проследовала в свои.

На следующее утро уж минуло одиннадцать часов, но принцесса еще спала. А принц, поднявшись чуть свет, отправился на охоту, чтобы вернуться до пробуждения Ливоретты. Узнав, что принцесса проснулась и его присутствие не стеснит ее, он вошел к ней, а вслед за ним еще несколько знатных дворян, несших большие золотые тазы, полные дичи, убитой принцем на охоте. Он преподнес добычу своей дорогой принцессе, которая любезно приняла ее, поблагодарив его за доброту и внимание. Принц, воспользовавшись прекрасной возможностью сказать ей, что никогда еще его страсть не была такой сильной, мягко попросил ее назначить день, когда они торжественно отпразднуют свадьбу.

— Ах, господин мой! — сказала она ему. — Я останусь тверда в своем решении. Я выйду замуж только с благословения моих родителей, короля-отца и королевы-матери.

Нельзя было сильнее огорчить влюбленного.

— На что вы обрекаете меня, немилосердная красавица? — спросил он. — Разве не знаете сами, что требуете невозможного! Едва покинули мы роковую бочку, в которой нас бросили в бушующее море, как вы уже обо всем забыли, вообразив, что родители дадут вам согласие на наш брак? Да вы, верно, задумали наказать меня за необузданную страсть, за силу моих чувств, ведь ранее вы обещали руку другому принцу, приславшему послов, пока я порхал вокруг вас кенаром.

— Вы судите обо мне превратно, — ответила она ему, — я вас ценю, я вас люблю, я вам уже давно простила все страданья, что пришлось мне пережить с того момента, как поверила я призывным щебетаньям кенара. Да ведь вы же королевский сын — и не верите, что мой отец весьма охотно породнился бы с вами?

— Всепоглощающая страсть не терпит хладнокровья, — сказал он ей. — Я сделал первый шаг, и не напрасно, — он меня приблизил к счастью. Но вы оказались непреклонны, и я буду безутешен, пока вы не отмените суровый приговор.

— Я не в силах взять свои слова обратно, — ответила она, — знайте же, что этой ночью мой спокойный сон был нарушен. Не успела я сомкнуть глаз, как меня грубо схватили за плечо, и при слабом свете ночного факела страшенная рожа, буравя меня злющими глазами, прошипела мне в лицо: «Что, не узнала?» — «Нет, сударыня, — ответила я ей, — не знаю вас и знать не желаю». — «Ха-ха! Ты шутишь?» — поинтересовалась та. «Клянусь вам, что это так и есть». — «Я фея по прозвищу Угрюмья, — начала старуха, — и есть у меня весомая причина быть недовольной Алидором. Он однажды уселся на мой камень и к тому же обладает даром вызывать во мне отвращение. Не бывать ему мужем, пока не заручишься ты согласием своих родителей. А вздумаешь ослушаться, — я погублю твоего сына, а вслед за этим и на твою голову обрушится череда несчастий, одно страшней другого». С этими словами старуха так сильно дохнула огнем, что я едва не сгорела, как вдруг услышала: «Покуда я, пожалуй, помилую тебя, но помни: уговор есть уговор».

Имя и внешность феи Угрюмьи тотчас припомнились принцу; рассказ принцессы был чистой правдой.

— Увы! — сказал он. — Зачем просили вы, чтоб друг наш Дельфин избавил меня от безумия? Тогда я был бы не так жалок. К чему теперь мне ум, к чему мне приложить рассудительность? Они приносят одни страдания. Я, с вашего соизволения, попрошу Дельфина снова превратить меня в безумца, так мне будет легче.

Его горе до глубины души тронуло принцессу — ведь она искренне любила принца и находила в нем множество достоинств, и все его речи и поступки несли на себе печать неповторимого обаяния. Она горько заплакала, невольно вызвав в нем тайную радость: ведь она проливала слезы из-за него, и он с радостью понял, что Ливоретта отнюдь не была к нему равнодушна, как ему думалось раньше, когда он превращался в кенара. Душевная боль внезапно отпустила его, он бросился к ее ногам, покрывая ее руки страстными поцелуями.

— Дорогая, — сказал он, — не волен я распоряжаться вами, но знайте, что вы одна на веки вечные царите в моей душе, вам же я вверяю и судьбу мою.

Такая обходительность принца польстила Ливоретте, высоко ценившей искренность. Она и сама все время думала, как бы добиться родительского благословения, которого им только и недоставало, — ведь жители острова предоставили в их распоряжение все мыслимые и немыслимые земные блага. Реки на острове кишели рыбой, в лесах не переводилась дичь, в садах зрели сочные фрукты, на нивах колосился хлеб, луга вечно зеленели, а в колодцах били золотые и серебряные источники. В здешних краях не знали ни войн, ни судебных тяжб. Только молодость, здоровье, красота, блеск ума, книги, чистейшая вода, превосходные вина, полные табакерки и взаимная любовь — таков был ныне удел Алидора и Ливоретты.

Иногда они приходили на берег моря засвидетельствовать почтение Волшебной Рыбе. Дельфин встречал их с неизменным радушием; однако, стоило лишь им заговорить о злобных угрозах феи Угрюмьи, как в ответ он разве что произносил несколько утешающих слов, облегчавших их душевные муки, ничего хорошего не обещая. Так прошли два долгих года. И когда Алидор вновь спросил у Дельфина, не пора ли отправлять послов к Лесному королю, тот предостерег его от этого, сказав, что Угрюмья наверняка погубит послов по дороге, но возможно, что боги сами вмешаются, чтобы заступиться за них.

А тем временем до королевы дошли слухи о плачевном изгнании ее дочери, внука и Алидора, и загоревала она так, как не горевал еще никто на свете. Не в радость стала ей жизнь, по капле утекало из нее здоровье, и все, что напоминало ей о дочери, вызывало страшную тоску. Упрекала она короля невольно и беспрестанно.

— Жестокосердый отец, — причитала она, — как у вас поднялась рука на бедное дитя, как могли вы ее утопить? Одна у нас была дочь. Нам послали ее боги. Боги же и должны были забрать ее.

Король сперва философски относился к жалобам супруги, но внезапно и сам ощутил тяжесть утраты. Ему, как и королеве, не хватало дочери, и в глубине души он упрекал себя за то, что дал ей знатное имя, но лишил отцовской ласки. Король не хотел, чтобы королева заметила его горестные думы, а посему скрывал их под личиной родительской непреклонности. Но стоило ему остаться одному, как отчаяние само вырывалось наружу: «О дорогая дочь моя, где вы теперь? Вы одна способны скрасить годы старости моей, и я-то вас и погубил! И больше того: я погубил вас по собственной воле!»

Наконец король, затосковав уже до крайности, признался королеве, что с того памятного дня, когда он приказал бросить Ливоретту с сыном в море, не находит себе места, что его неотступно преследует ее скорбная тень, отовсюду слышится ее невинный плач, и горе вот-вот сведет его в могилу. Новость эта повергла королеву в не меньшее отчаяние.

— Теперь к моим страданиям добавились и ваши! — воскликнула она. — Как нам облегчить их, мой господин?

Король сказал ей, что слышал об одной фее, поселившейся недавно в Медвежьем лесу, и он пойдет посоветоваться с ней.

— Любое путешествие сейчас будет мне в радость, — сказала королева, — хотя не знаю я, о чем ее спросить. Я уже давно перестала сомневаться в смерти милой дочери и маленького принца.

— И все-таки надо съездить к ней, — молвил король.

Он приказал подать ему экипаж, собрав все необходимое для путешествия за тридцать миль. На следующий день супруги с рассветом отправились в путь и вскоре уже подъезжали к жилищу феи, которая накануне прочитала по звездам об их визите и теперь спешила к ним навстречу, дабы со всем своим радушием их поприветствовать.

Как только Их Величества заметили фею, они поспешно вышли из экипажа и, заключив ее в дружеские объятия, горько заплакали.

— Ваше Величество, — обратилась фея к королю, — я знаю причину вашего визита. Вы отправили принцессу на смерть, а теперь изволите жестоко кручиниться. Исцелиться вам поможет лишь одно: снарядите большой корабль и плывите на остров, где живут волшебные Дельфины. Там вы найдете некий плод. Вкусив его, вы тотчас забудете горе. Но отплывайте без промедления — ведь дорога каждая минута. А ваше горе, государыня, терзает меня так, — сказала она королеве, — как будто это несчастие и моей жизни.

Король с королевой поблагодарили фею за добрые советы, преподнесли ей драгоценные дары и попросили присмотреть за королевством в их отсутствие, дабы соседи не вздумали пойти на них войной. Она обещала им выполнить все просьбы. Успокоенные супруги возвратились в столицу с надеждой, что горе их пойдет на убыль.

Они приказали снарядить корабль, взошли на него и взяли курс в открытое море. Судном управлял капитан, уже бывавший на острове Дельфинов. Несколько дней кряду в паруса дул попутный ветер, но потом он переменился и на море разбушевался такой сильный шторм, что корабль, немилосердно подбрасываемый огромными волнами, налетел на скалу, получил пробоину, да так, что спасти его не удалось. Стихия в одно мгновение разбросала путешественников в разные стороны, и никто не смог избежать страшной опасности.

Короля и тут не отпускала мысль о дочери. «Поделом мне, — думал он. — Я заслужил кару, назначенную мне богами, — ибо кто, как не я, подверг опасности жизнь дочери и внука, отправив их в одиночку бороться со стихией?» Эти тяжкие думы заставили его забыть о собственном спасении, как вдруг он заметил королеву верхом на дельфине, подобравшем ее средь бурных волн. Она протягивала мужу руки, стараясь дотянуться до него, и взывала к милосердию дельфина, моля подплыть к нему и спасти обоих. Так и случилось: чуткая Рыба приблизилась к королю, который уже погружался на дно морское, и супруга помогла ему взобраться к дельфину на спину. Обрадованная королева подбодрила мужа, уверившись теперь в покровительстве Небес. К вечеру услужливая Рыба и вправду доставила их к красивому берегу, где они высадились, не более утомленные, чем если бы вышли из каюты на корме.

А оказались они на том самом острове, где правили Ливоретта и Алидор. Те как раз прогуливались по песчаному бережку в сопровождении большой свиты, и Ливоретта, ведя сына за руку, увидела, как два человека сходят на берег со спины дельфина. Это зрелище заставило гуляющих направиться к ним, чтобы оказать гостеприимство. Но каково же было удивление принца и принцессы, когда они узнали в них короля и королеву! Те же не узнали их, ведь они не видели дочь целых шесть лет, а молодых людей время подчас тоже меняет так, что и узнать невозможно; вот и Алидор из отталкивающего безумца превратился в прекрасного и разумного принца. Подрос и ребенок, — а посему отнюдь не удивительно, что Их Величества были далеки от мысли, что перед ними любимая дочь и дорогой внук.

Ливоретта с трудом сдерживала слезы, не в силах произнести ни слова; ее голос дрожал от волнения.

— Сударыня, — сказал ей король, — у ваших ног несчастный монарх и горюющая королева; наш корабль затонул, все погибли, остались мы одни, без помощи и средств к существованию. Таков печальный пример изменчивости Фортуны[394].

— Ваше Величество, — ответила принцесса, — вы не найдете на всем белом свете другого берега, где ваше появление так взволновало бы всех, поэтому прошу вас забыть все горести. А вас, сударыня, — обратилась она к королеве, — я крепко обниму.

С этими словами она бросилась королеве в объятия, и та в ответ тоже обняла ее с такой необыкновенной нежностью, что едва не лишилась чувств, — ведь принцесса так походила на ее милую Ливоретту.

Принц Алидор пригласил их сесть в прогулочный экипаж, что они и сделали охотно. Их отвезли в замок, красота и пышное великолепие коего поразили воображение короля. Везде их поджидали самые приятные неожиданности; особую же радость доставило им известие о том, что корабли принца, в день бури находившиеся недалеко от того места, где разбилось судно короля, спасли всю команду и отвезли ее на остров Дельфинов, пока король сокрушался об их гибели.

Наконец настал день, когда король, пожив в свое удовольствие в обществе принца и принцессы, стал подумывать о возвращении в родное королевство и сказал об этом Ливоретте и Алидору.

— Увы! — добавила к этому королева. — Я же без утайки расскажу вам о самом печальном горе, какое только и может поразить родительские сердца.

Тут она и поведала им о судьбе Ливоретты, о всех их страданиях после того, как была исполнена королевская воля, о советах феи Медвежьего леса и об их путешествии на остров Дельфинов.

— Столь трудный морской путь мы проделали, — продолжила она, — и рады знакомству с вами; однако мы не нашли здесь того, что помогло бы облегчить боль души, и, значит, фея, пославшая нас сюда, ошиблась в своих предсказаниях.

Принцесса выслушала свою дорогую матушку с таким неподдельным состраданием, что слезы сами потекли у нее из глаз. Королева, весьма признательная ей за сочувствие, попросила богов вознаградить ее за это, и все обнимала и обнимала Ливоретту; сама не зная почему, она все называла ее то деточкой, то доченькой.

Наконец зафрахтовали судно, назначив их отплытие назавтра. Но самую чудесную диковинку принцесса приберегла напоследок, и было это то самое дерево посреди цветочного ковра, со стволом из серебра и ветвями из золота, на которых висели три апельсина: один бриллиантовый, второй рубиновый, а третий изумрудный. При дереве неусыпно дежурили три сторожа, дабы никто не украл драгоценные плоды. Когда Алидор и Ливоретта привели короля с королевой сюда, то решили ненадолго оставить их одних, дабы те вдоволь налюбовались этим чудо-деревом, подобного которому на всем свете не было.

Четыре часа кряду рассматривала старая чета эту диковину, после чего вернулась в замок, где их уже ждали принц и принцесса, пожелавшие устроить им роскошные проводы. В обеденном зале стоял только один стол, накрытый на два прибора, и король, спросив о причине, услышал, что для хозяев будет большой честью самим прислуживать дорогим гостям. Затем Алидор и Ливоретта с сыном усадили Их Величества за стол и, преклонив колени, подали вина. Самые лакомые и нежные кусочки отрезали они своими руками и раскладывали в тарелки. Тихая приятная музыка зазвучала в гостиной, когда вдруг вбежали в страшном испуге все три стража чудесного дерева, сообщившие неприятную весть. Два апельсина — бриллиантовый и рубиновый — оказались украдены, и сделать это могли только их гости, король с королевою. Все посмотрели на них с подозрением. Но они, как и полагается в подобных случаях, с оскорбленным видом встали из-за стола и предложили обыскать их на глазах у всего двора. Король, недолго думая, снял шейный платок и расстегнул камзол, а королева в это время расшнуровывала корсет. Каково же было удивление обоих, когда из их одеяний выпали бриллиантовый и рубиновый апельсины!

— Ах, Ваше Величество, — воскликнула тут принцесса, — и это ваша благодарность за почтительное обращение и ласковый прием? Так вот чем платите вы за наше гостеприимство?

Те же, сконфуженные донельзя, принялись всячески оправдываться, твердя, что не способны на такое, что здесь их просто плохо знают, а сами они представить себе не могут, как это могло случиться.

И тут принцесса бросилась в ноги отцу и матери.

— Так послушайте же, — сказала она, — я ваша дочь, я — та самая бедняжка Ливоретта, которую вы так же обвинили в преступлении, коего я не совершала, и вместе с сыном и безумным Алидором заточили в бочку. А ведь я так же не знала, в чем причина приключившейся со мной беды, как и вам сейчас неведомо, откуда взялись в ваших платьях эти злосчастные плоды. Поверьте же мне, я молю вас о прощении.

Ее речь тронула родительские сердца; Их Величества подняли дочь с колен, так крепко обняв ее, что едва не задушили; тут она представила им и принца Алидора, и своего сына. Легче вообразить всеобщую радость, чем описать ее; ибо подобающих слов тут не найти. На пышное свадебное празднество принца и принцессы явился Дельфин в образе молодого монарха редкостной красоты и обаяния. Спешно отправили послов с ценными дарами и к отцу и матери Алидора, приказав поведать им обо всем, что произошло. И жили принц с принцессой отныне долго и счастливо; Ливоретта с мужем вернулись в королевство отца, а ее сын остался править островом Дельфинов.