Кабинет фей

Прелестница и Персинет[4]

или-были король с королевой, и была у них одна-единственная дочка. За несравненные красоту, нежность и ум прозвали ее Прелестницей. Мать души в ней не чаяла. Каждое утро облачали ее в новое платье, то из золотой парчи, то бархатное, а то атласное. Одевалась она великолепно, однако не гордилась и не чванилась. Все утро проводила с учеными, наставлявшими ее в разных науках, а после обеда занималась рукоделием подле королевы. Тогда ей приносили полные вазочки драже[5] и с двадцать горшочков варенья. И повсюду говаривали, что нет на свете принцессы счастливее.

При том же дворе жила очень богатая старая дева по имени Ворчунья. Была она безобразна, с какой стороны ни глянь: волосы огненно-рыжие[6], лицо широкое, толстое и сплошь усыпанное прыщами; из двух глаз, бывших у нее некогда, остался один, да и тот гноился; рот такой большой, будто она весь мир хочет проглотить, но, за неимением ни единого зуба, бояться тут было нечего; а еще по горбу спереди и сзади, и хромала она сразу на обе ноги. Такие-то вот уроды всегда и завидуют всем красивым людям. Она смертельно ненавидела Прелестницу и даже удалилась от двора, чтобы не видеть ее и не слышать о ней, и поселилась в одном из своих замков неподалеку. Стоило кому-нибудь заехать к ней и наговорить о принцессе всяких чудесных историй, как она принималась кричать:

— Неправда, неправда ваша! И вовсе она не прекрасна! Вся она моего мизинца не стоит!

Между тем королева тяжко занемогла и скончалась. Принцесса Прелестница и сама чуть было не умерла с тоски по матушке. Король тоже горько оплакивал такую добрую супругу. С год прожил он затворником в своем собственном дворце. Наконец лекари, опасаясь, как бы он не захворал, предписали ему гулять и развлекаться. Король отправился на охоту, а жара стояла невыносимая, вот и заехал он отдохнуть в первый попавшийся замок.

Тут же герцогиня Ворчунья (а замок этот был ее), узнав о его приезде, вышла навстречу и сказала, что проводит его в самое прохладное место в доме — погреб с крепкими сводами, чистый и приятный. Король последовал за ней и, увидев сотни бочек, стоявших рядами, спросил, неужто все эти внушительные запасы для нее одной.

— Да, Сир, — отвечала она, — для меня одной, но как бы мне хотелось дать отведать и вам: вот «Канарское вино», вот «Сен-Лоран», вот Шампанское, вот «Эрмитаж», «Ривезальт», вот «Россоли» и «Персико», а вот «Фенуйе»[7]. Какое предпочитаете?

— Признаться, я считаю, что лучшее из них из всех — Шампанское.

Тут Ворчунья взяла молоточек и постучала: «Тук-тук». Из бочки высыпалась куча пистолей.

— Это еще что такое? — спросила она с усмешкой. Потом постучала по другой бочке: «тук-тук». Высыпалась горка двойных луидоров[8]. — Ничего не понимаю! — И она засмеялась еще громче, тут же сделав «тук-тук» и по третьей бочке; из той высыпалось столько жемчужин и бриллиантов, что они усеяли весь пол. — Ах, Сир, — вскричала она, — похоже, у меня украли мое прекрасное вино, а взамен подсунули эти безделушки!

— Безделушки! — воскликнул немало изумленный король. — Вот те раз, сударыня Ворчунья, и это-то вы называете безделушками? Да тут хватит, чтобы купить десяток королевств, таких же великих, как Париж!

— Так знайте же, что все эти бочки полны золота и драгоценных камней, и вы станете хозяином всего этого, если только женитесь на мне.

— Ах, — отвечал король, который очень любил деньги, — по мне, так на что лучше, если пожелаете, давайте хоть завтра.

— Но только с условием, что я буду распоряжаться вашей дочерью как ее мать; она будет всецело зависеть от моей власти.

— Всё будет в вашей власти. Ручаюсь в этом.

Она отдала королю ключ от этого богатого погреба, и они вышли вместе, рука об руку.

Как только он вернулся к себе во дворец, Прелестница выбежала навстречу, она обняла его и спросила, хорошо ли он поохотился. Король ответил ей:

— Я поймал живую голубку.

— Ах, Сир, — воскликнула принцесса, — дайте же ее мне, я буду ее кормить.

— Это невозможно, — промолвил он, — чего уж скрывать — я повстречал герцогиню Ворчунью и взял ее в жены.

— О, Небо! — воскликнула потрясенная Прелестница. — Да разве ж это голубка? Больше на сову похожа!

— Молчите, — сказал ей король, — я приказываю вам любить и чтить ее, как родную мать. Идите скорее принарядитесь, я хочу нынче же поехать ее встретить.

Принцесса была очень послушна. Она пошла к себе одеваться. Кормилица увидела по глазам, что ей грустно.

— Что с вами, милая крошка моя? Вы плачете!

— Увы, нянюшка, — отвечала она, — как же мне не плакать? Король нашел мне госпожу. И, как нарочно, она — лютая врагиня моя, ужасная Ворчунья. Каково будет увидеть ее в этой прекрасной постели, так искусно вышитой руками королевы, матушки моей? Смогу ли быть ласковой с этой уродиной, которая хочет моей смерти?

— Дорогое мое дитя, — отвечала кормилица, — дух ваш должен быть так же высок, как и ваш род. Такие принцессы, как вы, должны служить примером для всех, а есть ли пример прекраснее послушания и угождения родному отцу? Обещайте же мне, что не покажете Ворчунье своего неудовольствия.

Принцесса долго не решалась, но слова мудрой кормилицы звучали так убедительно, что она все-таки согласилась быть полюбезнее с мачехой.

Она не мешкая надела зеленое платье с золотой подкладкой; ее распущенные волосы падали на плечи и развевались на ветру, как в те времена было принято. Головным убором послужил ей легкий венок из роз и жасмина, с изумрудными листьями. И так она была хороша в этом облачении, что и сама Венера, мать Амуров[9], отступила бы пред нею. А между тем на лице принцессы застыла невыразимая печаль.

Но вернемся к Ворчунье. Это безобразное создание тщательно прихорашивалось. Уродина заказала себе один башмак с подошвой на пол-локтя выше, чем у другого, чтобы хромать чуть поменьше, и подложила тряпок под лопатку, чтобы скрыть горб; вставила глаз из эмали, самый лучший, какой только смогла найти; еще и набелилась, выкрасила рыжие космы в черный цвет и надела платье из малиновой парчи на голубой подкладке, с желтой юбкой и фиолетовыми лентами. Она хотела въехать в город на лошади, прослышав, что так делали королевы Испании[10].

Пока король раздавал приказания, Прелестница, готовясь ко встрече с Ворчуньей, в одиночестве спустилась в сад, нашла маленькую тенистую рощицу и уселась на траву. «Наконец-то я свободна, — сказала она себе, — тут никто не помешает мне вволю поплакать». И она принялась вздыхать и сетовать так горько, что слезы полились бурным потоком. Собралась она было обратно во дворец, как вдруг, откуда ни возьмись, вырос пред нею паж, одетый в платье из зеленой парчи с белыми перьями, и очень пригожий лицом. Он опустился на одно колено и сказал:

— Принцесса, вас ожидает король.

Никогда прежде не видавшая этого молодого пажа, она была немало удивлена его приятным обликом, однако решила, что он из свиты Ворчуньи.

— Давно ли вы в числе королевских пажей? — спросила она.

— Я вовсе не королевский, — отвечал он, — я ваш и хочу быть только вашим.

— Мой? — удивилась принцесса. — Я не знаю вас.

— Ах, принцесса, — сказал он, — я еще не осмеливался появляться перед вами, но горести, которые угрожают вам после свадьбы короля, мешкать мне не позволяют. А я было хотел, чтобы о моей любви поведали время и те услуги, что я собирался вам оказать…

— Как, — воскликнула принцесса, — паж, какой-то там паж осмеливается говорить мне о любви! Вот предел моим несчастьям!

— Не бойтесь, милая Прелестница, — промолвил он ласково и почтительно, — я Персинет, принц, весьма знаменитый и богатством, и ученостью, так что между нами нет неравенства; а если и отыскивать его, то разве что в пользу достоинств ваших и красоты. Я часто бывал в здешних краях, но вы не замечали меня. Отныне я повсюду буду сопровождать вас, одетый как теперь, и надеюсь быть вам небесполезным.

Пока он говорил, принцесса смотрела на него, изумленная.

— Так это вы, вы, милый Персинет, — сказала она, — тот, кого я так давно желала видеть и о ком мне рассказывали столько удивительного! Как я рада, что вы хотите быть моим другом! Ну, раз вы за меня, то не страшна мне злая Ворчунья!

Побеседовали так еще немножко, и направилась Прелестница во дворец, где ее ждал конь, взнузданный и покрытый попоной. Персинет сам привел его на конюшню, и все поняли, что конь этот для нее. Прелестница уселась в седло, и, поскольку это был скакун горячих кровей, паж вел его под уздцы, то и дело оборачиваясь взглянуть на принцессу, так радостно ему было ее видеть.

Привели коня и Ворчунье, но подле коня Прелестницы выглядел он жалкой клячей, ведь чепрак прекрасного скакуна принцессы весь сиял драгоценными камнями, а на том была обыкновенная сбруя, которая никак не могла равняться с подобным великолепием. Король, занятый тысячей мелких забот, ничего этого даже и не заметил. Зато все придворные не могли налюбоваться принцессой, чья красота была восхитительна, и ее зеленым пажом, который один был красивее всех пажей вместе взятых.

И вот на полпути встретили Ворчунью, та же ехала в открытой карете, согнувшись, ссутулившись хуже любой крестьянки. Король и принцесса обнялись и расцеловались с нею. Ей подвели коня, чтобы дальше ехать верхом, но, увидев скакуна Прелестницы, она вскричала:

— Как?! У этой девчонки конь красивее моего? Уж лучше не быть мне королевой и воротиться в замок, чем позволить так себя унизить!

Король тут же приказал принцессе спешиться и просить Ворчунью оказать ей честь сесть на ее коня. Принцесса повиновалась безмолвно. Ворчунья же, и глазом не моргнув и не поблагодарив, тотчас взгромоздилась в седло, как мешок с грязным бельем; а чтоб она не свалилась, коня держали восемь дворян. Но и тут была не рада и всё что-то ворчала сквозь зубы. Спросили, что гневит ее; «а то, — отвечала, — что мне, раз я госпожа, угодно приказать держать уздечку зеленому пажу, как держал он ее, когда вел Прелестницу». Король приказал зеленому пажу вести коня королевы. Персинет с принцессой взглянули друг на друга, да промолчали. Паж повиновался, и весь двор тронулся в путь. Барабаны затрещали, трубы запели — и поднялся тут невыносимый шум да гром. А Ворчунье только того и надо: нос крючком, рот перекошен, едет и думает, что краше самой Прелестницы. Но тут вдруг нежданно-негаданно как закружится прекрасный скакун, как полетит — никому его не удержать: и понес Ворчунью. Она же, хватаясь то за седло, то за гриву, вопила во всю мочь; наконец свалилась, зацепившись ногой за стремя, а конь всё тащил ее по камням, колючкам и грязи, где она и осталась лежать замертво. Кинулись ее искать и вскорости нашли. Вся она была в ссадинах, на голове четыре или пять ран, рука сломана: никто еще не видывал невесты в столь плачевном состоянии.

Король был в отчаянии. Новобрачную собрали по кусочкам, как разбитый стакан: шапочка тут, башмаки там. Ее отнесли в город, уложили и позвали лучших хирургов. Она же, как ей ни худо, всё бушует:

— Это проделки Прелестницы: уверена, что сего красивого и зловредного коня выбрала она с умыслом меня соблазнить и погубить; а посему пускай король поступит по справедливости, не то вернусь в мой богатый замок, а его больше и видеть не желаю.

Королю доложили о гневе Ворчуньи. А коль скоро его-то главной страстью тут был расчет, то при одной мысли, что лишится тысячи бочек с золотом и бриллиантами, он весь похолодел; сам прибежал к скаредной страдалице, пал к ее ногам и поклялся наказать Прелестницу сообразно ее вине и предоставить ее судьбу решать Ворчунье; та сказала, что этого будет довольно, и тут же велела послать за принцессой.

Едва лишь принцессе доложили, что ее зовет Ворчунья, как вся она побледнела и затрепетала, ибо не сомневалась, что не обласкать ее собираются. Оглядевшись, нет ли вблизи Персинета, она его не нашла и печально направилась в покои злобной мачехи. Не успела Прелестница войти, как закрыли все двери, и четыре женщины, больше похожие на четырех фурий, набросились на нее по приказу своей госпожи, сорвали с принцессы прекрасные одежды и разодрали рубашку. Обнажившиеся ее плечи заблестели такой белизною, что жестокие мегеры, не вынеся этого, прикрыли глаза, точно на сияющий снег смотрели.

— Ну же! Ну же! Смелей! — вопила безжалостная Ворчунья. — Расцарапайте ее всю, выдерите как следует, в клочья порвите эту белую кожу, которой она так гордится.

Прелестница, оказавшись в такой беде, совсем уж было затосковала по Персинету; однако она была почти нага и из скромности не пожелала, чтобы принц видел ее такую; вот и приготовилась пострадать, как несчастный агнец. У каждой из четырех фурий было по вязанке жутких розог да еще по толстой метле из таких же прутьев про запас, ими они без продыху и охаживали бедняжку, а Ворчунья кричала:

— Сильнее! Сильнее! Вы ее жалеете!

Тут уж всяк бы подумал, что с принцессы с живой кожу содрали; однако ж бывает, что судят-рядят, а о чем — не знают; ибо любезный Персинет так отвел глаза этим жестоким прислужницам, что думали они, будто розгами машут, а на деле-то держали в руках перья тысячи цветов и оттенков; и едва Прелестница это увидела, как перестала бояться и проговорила тихонько:

— Ах, Персинет, ведь это вы великодушно явились мне на помощь! Что бы я без вас делала?!

А мучительницы наконец утомились пороть и уже рукой не могли двинуть. На принцессу накинули одежды и выставили ее вон, осыпая ругательствами.

Вернулась она к себе и притворилась, что тяжко страдает; улеглась в постель и приказала остаться с нею только няне; принялась рассказывать ей о своих злоключениях и за беседой заснула. Няня ушла, а принцесса, пробудившись, заметила, что в уголке спальни стоит и не смеет подойти зеленый паж. Тут уж сказала она, что никогда не забудет, скольким ему обязана, и умоляет не оставлять ее на произвол злодейки; после чего попросила его удалиться, ибо ей всегда говорили, что нехорошо оставаться наедине с мальчиками. Он отвечал, что, как могла она уже и заметить, полон к ней почтения, и поскольку она — его госпожа, то повинуется ей во всем, даже и претерпевая некоторые неудобства из-за этого. На том он ее и оставил, посоветовав притвориться, что захворала принцесса от жестокого обращения, коему подверглась.

Ворчунье так отрадно было узнать о плачевном состоянии Прелестницы, что она поправилась вдвое быстрее, чем ожидалось; свадьбу сыграли с самым пышным великолепием. Но король, зная, что больше всего Ворчунье нравится, когда хвалят ее красоту, заказал ее портрет и устроил в ее честь турнир, на котором шесть самых ловких рыцарей королевства должны были сперва громогласно объявить, что королева Ворчунья прекраснее всех принцесс на свете, а потом подтвердить это в состязании. Множество рыцарей, из краев ближних и дальних, съехались сюда доказать обратное. Уродина явилась перед всеми на большом балконе, устланном золотой парчой; ей радостно было наблюдать, с какой ловкостью ее рыцари отстаивают ее неправое дело. Стоявшая позади Прелестница привлекала все взоры; глупая и чванливая Ворчунья думала, что это от нее никто глаз оторвать не может.

И когда, казалось, уже некому было оспаривать красоту Ворчуньи, вдруг появился юный рыцарь, державший чей-то портрет в бриллиантовой шкатулке: он заявил, что Ворчунья — безобразнейшая из женщин, а та, чей портрет в его ларце — прекраснейшая из девиц. Тут же он бросился на шестерых рыцарей и повалил их на землю; потом еще шестерых, а где шестеро, там и двадцать четыре — и он одолел их всех. Затем открыл шкатулку и сказал, что в утешение покажет им этот прекрасный портрет. Тут все узнали в нем Прелестницу, а рыцарь низко поклонился принцессе и удалился, не пожелав назвать своего имени; впрочем, она не сомневалась, что это был Персинет.

Ворчунья едва не задохнулась от злости; шея у нее раздулась, она не могла слова вымолвить и только показала рукою, что виновата во всем принцесса. Обретя же вновь дар речи, принялась сетовать в отчаянии:

— Как? Осмелиться оспаривать у меня первенство в красоте? Так насмеяться над моими рыцарями? Нет, я не могу этого стерпеть, я должна отомстить или умереть.

— Сударыня, — отвечала ей Прелестница, — уверяю вас, что в случившемся нет мой вины; я, напротив, готова кровью подписать (ежели только вам будет угодно), что вы — прекраснейшая особа на свете, а я безобразна как чудовище.

— Ага, вы всё шутите, крошка моя, — сказала Ворчунья, — ну да ничего, я скоро с вами поквитаюсь.

Королю пошли донести о том, как разгневана его жена; принцесса умирала со страху, она умоляла его сжалиться, говорила, что если он отдаст ее в руки королеве, та совсем ее сживет со свету. Король же, ничуть не тронутый, объявил всем:

— Я предаю ее во власть мачехи, и пусть та поступает с нею как заблагорассудится.

Злая Ворчунья с нетерпением дожидалась ночи; едва стемнело, она приказала запрячь коней в колесницу и велела Прелестнице сесть в нее. Ее отвезли под стражей за сотню лье от дома, в огромный лес, куда и зайти-то страшно — столько там было львов, медведей, тигров и волков. Добравшись до самой густой чащи этого ужасного леса, принцессе велели сойти с колесницы и оставили там одну, как она ни умоляла о сострадании.

— Я не прошу вас сохранить мне жизнь, — говорила она, — а лишь молю о быстрой смерти; убейте меня и тем избавьте от ужасов, что ждут меня здесь.

Но ее никто и слушать не стал, словно все оглохли вокруг: слуги, ответом и не удостоив, удалились поспешно, оставив бедняжку одну-одинешеньку. Шла она, шла куда глаза глядят, натыкаясь на стволы деревьев, падала, зацепившись за густой кустарник; наконец, измучившись, рухнула наземь совсем обессиленная.

— Персинет, Персинет! — восклицала она. — Где вы? Возможно ли, чтобы вы меня покинули?

Не успела она произнести эти слова, как открылось глазам ее лучшее зрелище на свете: вспыхнул весь лес, освещенный так пышно, что ни одного дерева не осталось, на котором не висело бы люстры со множеством свечей, а в глубине аллеи она увидела дворец, весь хрустальный и сиявший как солнце. Она подумала, что и это новое чудо — дело рук Персинета, и затрепетала от радости и смущения. «Я одна, — сказала она, — а этот принц молод, любезен, и я ему жизнью обязана. Ах! Это уж слишком! Уйдем же отсюда: лучше умереть, чем любить его». Сказав так, она поднялась и, не оборачиваясь на прекрасный замок, пошла наугад, превозмогая слабость и усталость и с полным смятением в душе.

Тут она услышала сзади шум; ей сделалось страшно при мысли, что вот и пришел свирепый зверь разорвать ее. Она обернулась, дрожа, а перед нею — принц Персинет, прекрасный, как Амур на картине.

— Вы бежите меня, принцесса, — сказал он ей, — вы меня страшитесь, а я-то вас обожаю. Возможно ли? Неужто опасаетесь вы моей непочтительности к вам? Заходите, заходите же без страха во Дворец Фей, я не пойду следом за вами, если вы мне это запретите. Вы встретите там королеву, мою матушку, и моих сестер, которые уже нежно любят вас, по одним лишь моим рассказам.

Прелестница, очарованная смирением и великодушием своего юного поклонника, не смогла отказать и села с ним в маленькую повозку, красиво раскрашенную и вызолоченную, которую с необычайной скоростью помчали два оленя; быстро-быстро проехали они по множеству очаровательных мест в этом лесу, вызвавших у принцессы полный восторг. Везде всё было хорошо видно. Пастухи и пастушки, изящно одетые, танцевали под звуки флейт и волынок. Дальше, по берегам ручьев, видела она поселян с возлюбленными, которые угощались и весело напевали.

— А я-то было думала, что этот лес необитаем, — сказала она, — а между тем здесь столько народу, и как всем весело.

— С тех пор, как вы здесь, милая принцесса, — отвечал Персинет, — в этой туманной пустыне живут лишь наслаждения и приятные увеселения: Амуры следуют за вами и цветы расцветают у ваших ног.

Прелестница не осмелилась ответить, ей не хотелось подолгу вести подобные беседы, и она попросила принца отвезти ее к королеве, его матушке.

Тут же он приказал оленям мчать во Дворец Фей. Входя, Прелестница услышала замечательную музыку. Королева и обе ее дочери были очаровательны, они обняли принцессу и повели в просторную залу, где все стены были из горного хрусталя. С немалым удивлением заметила она, что вся ее история, вплоть до этого самого дня, была выгравирована на них, и даже поездка через лес в повозке с принцем; при этом отделка была такая тонкая, что подобного совершенства не бывало и у самого Фидия[11] со всеми мастерами, каких расхваливают нам древние греки.

— Что за проворные у вас ремесленники, — сказала Прелестница Перси-нету, — стоит мне пальцем пошевелить, как всё это уже выгравировано.

— Ибо никак не хотел бы я потерять ни единой подробности касательно вас, — подхватил он. — Увы, нигде не обрести мне ни счастья, ни радости.

Она ничего не ответила ему и поблагодарила королеву за столь радушный прием.

Роскошно накрыли стол, и Прелестница поела с аппетитом; и то сказать, она уж так радовалась, что вместо львов и медведей, сильно ее страшивших, встретила в лесу Персинета.

Ей, хотя и весьма утомленной, предложили послушать оперу в гостиной, сиявшей золотом и украшенной картинами. Это была «Любовь Психеи и Купидона», с танцами и песенками. Юный пастушок пропел такие слова:

Она покраснела оттого, что к ней обратились в присутствии королевы и принцесс, и призналась Персинету, как ей неловко, что все знают об их тайнах.

— Я, кстати, вспомнила одну присказку, она мне очень нравится:

Он попросил прощения за этакую неловкость. Опера закончилась, и королева велела двум принцессам отвести Прелестницу в ее покои. Свет не видывал ничего более роскошного и изящного, чем мебель в опочивальне принцессы и ее кровать. Прислуживали ей двадцать четыре девицы, одетые нимфами. Старшей из них было восемнадцать лет, и каждая была чудо как хороша. Когда принцессу уложили в постель, раздалась прелестная музыка, которая должна была бы убаюкать ее, но Прелестница так была изумлена, что глаз не сомкнула. «Всё, что я видела здесь, — говорила она себе, — сплошное волшебство. Как же следует опасаться принца, столь любезного и ловкого! Отсюда мне так просто не уйти». Горько было ей думать об этом: из роскошного дворца уйдешь — в лапы жестокой Ворчуньи попадешь; но и Персинет казался ей слишком любезным, так что ей боязно было остаться тут, где он был господином.

Когда она проснулась, ей принесли платья всех цветов, разные уборы из драгоценных камней, кружева и ленты, шелковые перчатки и чулки — все вкуса отменного; чего тут только не было; поставили и туалетный столик из чеканного золота: никогда она еще не казалась такой красивой и нарядной. Персинет вошел в ее опочивальню; одет он был в зеленую парчу с золотом (зеленый был его цвет, ведь цвет этот любила Прелестница). И так прекрасен был юный принц, что не сравнится с ним ничто на свете. Прелестница призналась ему, что не могла уснуть, так ее мучили воспоминания о пережитых бедах и предчувствие, что их продолжение не за горами.

— Чего вам опасаться, сударыня? — сказал он. — Здесь вы полновластная госпожа, все вас обожают. Не покинете же вы меня, чтобы вернуться к вашей злодейке?

— Приняла бы я предложение ваше, будь я хозяйкою судьбы своей; но предстоит мне держать ответ еще пред отцом-королем, и лучше страдать, чем преступить свой долг.

Персинет долго уговаривал ее стать его супругой, а она всё отнекивалась. Он почти силком неделю удерживал ее у себя во дворце, выдумывая для нее всё новые удовольствия и забавы.

Она часто говаривала принцу:

— Хотела бы я узнать, что происходит сейчас при дворе у Ворчуньи и как она объяснила всем свою проделку со мной.

Персинет обещал послать туда своего шталмейстера, человека весьма умного. Она же возразила, что мог бы он и сам ей о том поведать, ибо уже убедилась, как хорошо ему и так известно всё, что и где происходит, и ничьей помощи ему в том не нужно. Тут он сказал:

— Пойдемте же со мной в большую башню, откуда вы всё увидите сами.

И он повел ее на самый верх необычайно высокой башни, которая была из горного хрусталя, как и остальной дворец; и попросил наступить ему на ногу, а мизинец вложить ему в рот, и тогда обратить взор на город[12]. Тут и увидела она мерзкую Ворчунью рядом с королем; уродина говорила ему:

— Несчастная принцесса удавилась. Я сама это видела, вот ведь ужас! Надо поскорей похоронить ее, и вы быстро утешитесь после такой незначительной потери.

Король, услышав о смерти дочери, горько-горько заплакал; Ворчунья же, отвернувшись от него, вышла и приказала найти полено; на него надели чепчик, тканями обернули и в гроб уложили; затем, по приказу короля, ему устроили пышные похороны, и все, кто там был, принцессу оплакивали, а мачеху проклинали и говорили, что она во всем виновата. Кругом царила глубочайшая скорбь. Прелестница слышала и сетования, и шепоты: «Какая жалость — принцесса, такая юная и прекрасная, пала жертвой злобы создания столь безобразного! Изрубить бы злодейку на паштет!» Король же не мог ни пить, ни есть, он рыдал, сердце его разрывалось.

Увидев отца в таком отчаянии, Прелестница воскликнула:

— Ах, Персинет! Я не могу допустить, чтобы он так и считал меня умершей; если любите, отвезите меня домой.

Как он ее ни отговаривал, в конце концов пришлось повиноваться. Тогда он сказал ей:

— Принцесса, вам еще не раз придется вспомнить о Дворце Фей; что вы пожалеете и обо мне, на то я не смею надеяться, ибо ко мне вы еще бесчеловечней, чем Ворчунья к вам.

Она, не слушая его речей, упрямо торопилась с отъездом; и вот уж простилась с его матерью и сестрами. Принц уселся вместе с нею в повозку, олени побежали, и, когда они выезжали из замка, принцесса услышала сзади страшный грохот; она обернулась и увидела, что величественный дворец обрушился и вдребезги разбился.

— Что я вижу, — воскликнула она, — дворца больше нет!

— Нет, — отвечал он, — мой дворец теперь в царстве мертвых, и вы войдете туда не прежде, чем вас похоронят.

— Вы разгневаны, — сказала ему Прелестница, стараясь его смягчить, — однако сами рассудите: вас ли следует жалеть или меня?

Когда они прибыли, Персинет устроил так, чтобы принцесса, он сам и повозка сделались невидимы. Она взошла в комнату короля и бросилась к его ногам. Тогда тот пустился бежать, испугавшись и подумав, что ему явилось привидение. Она удержала его и сказала, что и не думала умирать; Ворчунья отправила ее в дикий лес, но там она забралась на дерево и питалась его плодами; еще открыла ему, что вместо нее похоронили полено, и попросила короля о милости отослать ее в какой-нибудь замок, где гнев мачехи уж ее не достанет.

Король почти не мог в это поверить; приказал он откопать полено и был поражен хитростью Ворчуньи. Тут уж в сяк бы сообразил, в чем дело; но человек-то он был несчастный и слабый, даже прогневаться и то как следует не посмел, а только приласкал дочь и поужинал вместе с нею. Когда приспешницы Ворчуньи доложили той, что принцесса вернулась и ужинает с королем, она пришла в бешенство; прибежав к нему, закричала — пусть-де немедленно прогонит эту плутовку, а не то Ворчунья уедет и больше не вернется; дескать, врет она, что Прелестница, хоть и впрямь немного похожа; ибо Ворчунья сама видела, как принцесса повесилась. И еще прибавила, что считать правдой слова такой лгуньи — значит ее саму ни во что не ставить. И король, ни словом не возразив, покинул несчастную принцессу, поверив или прикинувшись, что вериг, будто это не его дочь.

Вне себя от радости, Ворчунья со служанками потащила бедняжку в каморку, где велела раздеть ее. С нее сорвали богатые одежды, напялили жалкие лохмотья из грубой холстины, ноги обули в деревянные башмаки, а на голову накинули грубый шерстяной колпак. Только и дали ей что немного соломы, чтобы спать, да черствого мякинного хлеба.

Оказавшись в такой беде, она горько плакала и сожалела о Дворце Фей, но уже не осмеливалась призывать на помощь Персинета, ибо поняла, как дурно обошлась с ним, и не надеялась, что он любит ее так сильно, что снова ей поможет. А свирепая Ворчунья тем временем послала за одной феей, которая была еще изобретательнее и жесточе ее самой, и сказала ей:

— Есть тут у меня одна плутовка, которая немало мне досадила; я хочу помучить ее, давая всегда самую трудную работу, которую ей не под силу будет выполнить, и тогда смогу ее поколачивать, а она не посмеет пожаловаться. Как бы мне с вашей помощью каждый день изобретать для нее что-нибудь новенькое?

Фея отвечала, что поразмыслит об этом и дня не пройдет, как вернется. Она и впрямь не преминула приехать и принесла огромный клубок ниток, столь тонких, что они рвались от одного дуновения, и запутанных в такой ком, что не найти ни конца, ни начала. Довольная Ворчунья послала за своей прекрасной пленницей и сказала ей:

— Ну что ж, милая моя кумушка, распутайте-ка своими лапищами вот этот клубок, да уж будьте уверены, если порвете хоть одну ниточку, вы погибли, уж я сама спущу с вас шкуру, можете приниматься за работу когда заблагорассудится, но до заката чтоб всё было готово. — И она заперла комнату на три ключа.

Принцесса разглядывала моток, вертела его так и эдак, тысячу порвала, одну распутала, наконец надоело ей попусту мотать, отбросила она клубок от себя и вскричала:

— Прочь, роковая нить! Ты станешь причиной моей гибели. Персинет! Персинет! Если моя к вам суровость не совсем еще отвратила вас от меня, явитесь; я не прошу уже вас о помощи, просто примите мой прощальный привет!

И она заплакала так горько, что растрогала бы любого, уж не говоря о влюбленном принце. Персинет же распахнул дверь так легко, как будто ключ был у него в кармане.

— Я здесь, милая принцесса, — сказал он, — и, как всегда, готов вам служить; не могу я покинуть вас, хоть вы и дурно воздаете мне за мою к вам страсть. — Он трижды ударил волшебной палочкой по мотку, и порванные нити тут же срослись; стукнул еще дважды — и вот уж они аккуратно распутаны и уложены. Тут он спросил, угодно ли принцессе еще чего-нибудь и призовет ли она его когда-нибудь иначе, чем попав в беду.

— Не упрекайте меня, милый Персинет, — сказала она, — я и без того достаточно несчастна.

— Но, милая моя принцесса, — отвечал он, — от вас одной зависит освободиться от гнета, под коим вы оказались; поедемте со мною и будемте счастливы вместе. Чего вы опасаетесь?

— Что вы недостаточно меня любите, — призналась она. — Я хочу, чтобы время доказало мне неподдельность ваших чувств.

Персинет удалился, оскорбленный подобными подозрениями.

Вот наконец и солнце зашло, а Ворчунье только того и надо было; тотчас явилась она со своими неразлучными четырьмя фуриями, повернула три ключа в трех скважинах и, не успев еще отворить дверь, говорит:

— Побьюсь об заклад, что эта прелестная лентяйка ни одним из десяти пальцев своих не пошевелила; ей небось больше по нраву поспать, чтобы щечки были порумянее.

Когда она вошла, Прелестница показала ей катушку ниток, и там не к чему было придраться. Только и смогла проворчать злодейка, что принцесса неряха и клубок замарала, и отвесила бедняжке две такие пощечины, что ее бело-розовые щечки сделались сине-желтыми. Что было делать несчастной Прелестнице, — терпеливо снесла она оскорбление; ее снова отвели в каморку и накрепко заперли.

Ворчунья была весьма раздосадована, что проделка с мопсом ниток не удалась. Снова послав за феей, она осыпала ее упреками.

— Да выдумайте же, — говорила она, — хоть какую-нибудь хитрость, с которой бы она никак не смогла справиться.

Фея удалилась и назавтра вернулась с огромной бочкой перьев самых разных птиц: соловьев, канареек, чижей, щеглов, коноплянок, славок, попугаев, филинов, воробьев, голубей, страусов, дроф, павлинов, жаворонков, куропаток; захоти я перечислить всех зараз — не закончить бы мне рассказ; и были оные перья все перемешаны меж собою, так что и сами птицы не могли бы разобрать, которые чьи.

— Вот, — сказала фея Ворчунье, — тут-то вы и сможете испытать ловкость и терпение вашей пленницы: прикажите ей высыпать их, и пусть разложит отдельно павлиньи, отдельно соловьиные, и так далее, чтоб для каждой птицы была своя кучка. Такое и фее не под силу.

Ворчунья так и обмерла от радости, едва представив, как тяжко придется несчастной принцессе. Она послала за нею и, по обыкновению осыпав угрозами, приказала закончить работу до заката и заперла ее на три замка в комнате, оставив одну с бочкой перьев.

Прелестница взяла несколько перышек, но она знать не знала, какие чьи, и бросила снова в бочку. Всё брала и брала оттуда пригоршнями, пока не поняла, что ей не справиться.

— Что ж, умрем, — сказала она в отчаянии. — Здесь желают моей смерти, но она, по крайней мере, прекратит мои горести: не следует больше звать на помощь Персинета; люби он меня, так уж наверное был бы здесь.

— Я здесь, принцесса, — воскликнул Персинет, выходя из-за бочки, за которой прятался. — Я здесь, чтобы выручить вас из беды: как теперь, после стольких знаков внимания и доказательств страсти, усомнитесь вы в том, что я люблю вас больше жизни. — Тут он трижды ударил палочкой, и перья, тысячами вылетая из бочки, сами разложились маленькими аккуратными кучками по всей комнате.

— Как же я обязана вам, Персинет! — сказала Прелестница. — Без вас я бы пропала. Будьте уверены, что я вам несказанно благодарна.

Принц вновь не преминул всё в ход пустить, чтобы уговорить ее осчастливить его; она же просила не торопиться, и, как ни тяжко ему было, он согласился.

Явилась Ворчунья. Немало удивленная увиденным, она не могла вообразить, чем бы еще досадить Прелестнице, и наконец все-таки побила ее, сказав, что перья разложены неаккуратно. Затем снова послала за феей, на которую была страшно зла. Фея, придя в замешательство, не нашлась, что ответить; наконец обещала со всем своим умением изготовить короб, который немало навредит пленнице, если та сумеет его открыть, и несколько дней спустя принесла весьма большой ларь.

— Возьмите, — сказала она Ворчунье, — прикажите вашей рабыне отнести его куда-нибудь да запретите ей настрого открывать его — тогда она не сможет удержаться, и вы будете довольны.

Ворчунья так и сделала. Она сказала принцессе:

— Отнесите этот короб в мой роскошный дворец и поставьте на стол в моем кабинете. Но я запрещаю вам, под страхом смерти, заглядывать внутрь.

Прелестница отправилась в дорогу в деревянных башмаках, холщовых лохмотьях и шерстяном колпаке; кто ни попадался ей навстречу, все говорили: «Это переодетая богиня!» — ведь принцесса и в отрепьях была необычайно прекрасна. Она очень устала. Наконец, увидев на опушке пред небольшим леском весьма приятный луг, присела отдохнуть немножко; а ларь по-дожила к себе на колени; дай-ка, думает, возьму да и открою: «И что бы от этого могло случиться? Ведь я ничего оттуда не возьму, но хоть увижу, что там». И, недолго думая, открыла его; тотчас выскочило оттуда множество маленьких человечков, мужчин и женщин, с крошечными скрипочками, столиками, кухоньками и тарелочками; наконец вышел и самый большой, ростом с палец, а казался меж них великаном. Человечки прыгали на лугу, потом встали в несколько рядов и начали бал, прелестнее которого никто и не видывал: одни танцевали, другие готовили, третьи ели, а маленькие скрипачи наигрывали чудесную музыку. Прелестница сначала с удовольствием смотрела на такое диво-дивное. Потом это ей немного наскучило, но стоило ей только попытаться заставить всех человечков попрыгать обратно в короб, как не тут-то было: маленькие господа и дамы разбегались, скрипачи тоже, а повара, взвалив на плечи вертела, а на головы — кастрюли, стремглав добегали до леса, пока принцесса гонялась за ними по лугу, и возвращались на луг, только она добежит до леса.

— О слишком нескромное мое любопытство! — молвила, заплакав, Прелестница. — Сыграло ты на руку моему недругу! Единственная беда, от которой я сама могла бы уберечься, — и вот она со мною случилась! Увы, нет таких упреков, которых бы я не заслужила! Персинет! — воскликнула она. — Персинет! Коли можете вы еще любить принцессу столь неосторожную, придите и помогите мне в этом досаднейшем приключении!

Персинет не заставил долго себя звать: тут как тут, вырос прямо перед нею всё в том же роскошном зеленом наряде.

— Кабы не злая Ворчунья, — сказал он, — вы бы вовсе и не подумали обо мне, принцесса!

— Ах, судите справедливее о моих чувствах, — отвечала она. — Я ни безразлична к заслугам, ни неблагодарна к благодеяниям; да, я испытываю ваше постоянство, но лишь дабы увенчать его, когда совершенно в нем уверюсь.

Персинет, довольный, как никогда, трижды стукнул палочкой: тут же маленькие господа, дамы, скрипачи, повара да и само жаркое — всё вернулось в ларец, будто и не выходило из него. Коляска его стояла неподалеку; он предложил принцессе в нее сесть, чтобы добраться до роскошного замка Ворчуньи; этот экипаж пришелся как нельзя кстати, сделав ее невидимкой; управлять же с радостью сел сам Персинет, и моя хроника утверждает, что принцесса не осталась безразличной к такой приятной компании, но затаила это в своем сердце и старательно скрывала свои чувства.

Прелестница, добравшись до роскошного замка, именем Ворчуньи попросила пустить ее в кабинет, а мажордом ей, смеясь:

— Как! Пасла баранов, а хочешь в такие хоромы? Вон, вон, иди откуда пришла! Никогда еще деревянные башмаки не ступали по этому прекрасному паркету.

Прелестница просила его письменно подтвердить, что он отказал ей; тот согласился. Милый Персинет ждал в экипаже, он отвез ее обратно во дворец и дорогою уж так был нежен и почтителен, что словами не опишешь; всё уговаривал прекратить его муки; она же отвечала ему, что согласится, вот пусть только Ворчунья попробует еще как-нибудь насолить ей.

Только мачеха увидела, что принцесса вернулась, как набросилась на фею да всю ее и расцарапала; и совсем бы придушила, если б такое возможно было с феями. Прелестница же передала ей записку мажордома и ларец: та, даже и не взглянув, кинула и то, и другое в огонь; бросила бы туда и ее саму, если б ей вздумалось. Впрочем, за новым истязанием для принцессы дело не стало.

Ворчунья приказала выкопать посреди сада большую яму, глубокую как колодец, и завалить ее огромным камнем. Она отправилась гулять по саду и сказала Прелестнице и всем, кто с нею был:

— Вот камень, а под ним сокровище, я это точно знаю; отвалим же камень поскорее.

Каждый взялся за дело, и Прелестница тоже. Злодейке того и надо было: едва принцесса оказалась у края, как Ворчунья грубо столкнула ее туда, и яму снова завалили камнем.

Тут уж принцессе не на что было надеяться. Где теперь искать ее Перси-нету? В недрах Земли? Она поняла, сколь премного трудов для того понадобится, и пожалела, что так долго тянула с замужеством.

— Как ужасна моя судьба! — воскликнула она. — Я погребена живой! Такая смерть страшней всего! Вы отомщены за мою медлительность, Персинет; но ведь я боялась, что вы ветреник, как большинство мужчин, которые изменяют, лишь только уверятся, что любимы. Я же хотела убедиться, что у вас верное сердце; и столь несправедливое недоверие стало причиной моей погибели. Но, знай я теперь, что вы будете сожалеть обо мне, кажется, не так горька казалась бы мне моя доля!

Так говорила она, чтобы облегчить скорбь, и вдруг услышала, как отворяется маленькая, невидимая во тьме дверка: тут же стало совсем светло, и открылся ее взору сад, полный цветов, плодов, фонтанов, гротов, статуй, рощиц и зеленых беседок; она без колебаний туда и шагнула и пошла по большой аллее, размышляя, чем может закончиться это приключение, как вдруг увидела Дворец Фей. Как же было ей его не узнать — мало того что подобного дворца из горного хрусталя больше и на свете-то нет, а тут к тому же и на стенах уже выгравированы и новые ее приключения. Появился Персинет с королевой-матерью и сестрами.

— Не отказывайтесь больше, прекрасная принцесса, — сказала королева Прелестнице, — пора вам и сына моего осчастливить, и самой вырваться из-под власти Ворчуньи.

Та же, полна благодарности, бросилась к ее ногам и сказала, что вручает ей свою судьбу и впредь во всем будет послушна; тут и припомнилось ей пророчество Персинета, когда она его покидала, — что дворец его в царстве мертвых, и она снова увидит его не прежде, чем ее похоронят; и теперь убедилась принцесса, сколь велико и знание его, и прочие достоинства; и наконец дала согласие стать его супругою. Тут и принц тоже бросился к ее ногам; дворец же огласился музыкой и пением, и свадьбу сыграли с наипышнейшим великолепием. Уж понаехало тогда фей из краев и ближних и дальних, да в каких роскошных экипажах: одни прибыли на колесницах, запряженных лебедями, других привезли драконы, третьи прилетели на облаках, четвертые на огненных шарах. Явилась и та фея, что помогала Ворчунье мучить Прелестницу. Она немало удивилась, узнав принцессу, принялась умолять забыть былые обиды и поклялась придумать, чем вознаградить ее за все причиненные беды. И впрямь, на празднике остаться не захотела; в карету, запряженную двумя страшными змеями, села да в королевский дворец полетела; там она нашла Ворчунью и свернула ей шею, и не уберегли эту ведьму ни стражники, ни камеристки.

Златовласка[13]

ила-была королевская дочь, краше которой не было никого на свете, и за красоту прозвали ее Златовлаской; ибо волосы ее были тоньше золотых нитей, и так дивно светлы, и кудрявы, и ниспадали до пят; и прогуливалась она всегда, распустив локонами свои роскошные кудри, с короной на голове, и в платьях, расшитых алмазами и жемчугами; так что стоило лишь разок взглянуть на нее, чтобы всей душой ее полюбить.

По соседству жил молодой король, и никогда он не был женат, хоть и хорош собой и весьма богат; едва услышал он, что говорят о королевне Златовласке, — полюбил ее, хоть и никогда не видавши, да так сильно, что перестал и есть, и пить; и решил он тогда отправить к ней гонца, чтоб предложить сыграть свадьбу: дал гонцу великолепную карету, а еще — больше сотни лошадей и сотню лакеев, и строго наказал ему привезти принцессу в его королевство.

Стоило гонцу откланяться и пуститься в путь, как при дворе принялись судачить про то на все лады; король же, и мысли не допускавший, что Златовласка не согласится к нему приехать, приказал сшить для нее прекрасные платья и спальню роскошно обставить. Пока трудились ремесленники, гонец прибыл к Златовласке и передал ей королевское нежное посланьице; но то ли настроение у нее было в тот день дурное, то ли не понравилось ей, как ей поклонились, — но отвечала она ему, что от души королю благодарна, а вот замуж отнюдь не собирается.

Уехал гонец от двора принцессы совсем опечаленный, что не везет ее с собою; всё, чем снабдил его в дорогу король, пришлось раздать окружающим — ибо была принцесса очень мудра и хорошо знала, что девушкам не следует принимать дары от юношей; потому и не захотела взять ни сверкающих бриллиантов, ни иных королевских подарков, а согласилась лишь принять горсточку английских булавок[14], дабы не огорчать жениха.

Когда гонец приехал в королевскую столицу, где его с таким нетерпением ждали, всех охватила горесть, что не привез он с собою Златовласку, а король уж и вовсе разрыдался как дитя малое и, как его ни утешали, ничего не хотел даже слушать.

А среди придворных был премилый юноша, прекрасный как солнце, и стройней коего во всем королевстве никогда не было; за изящество и вежество звали его Добронравом; и все-то его любили, кроме разве что завистников, покоя не знавших оттого, что король к нему так добр и ежедневно обсуждает с ним государственные дела.

Услыхал как-то Добронрав от придворных, что гонец вернулся несолоно хлебавши и ничего толком не сделал. Тут юноша и пророни невзначай:

— Если б король меня послал к Златовласке — уж со мною бы она поехала, тут и сомневаться нечего.

А злодеи-придворные прямиком к королю:

— Сир, а знаете, что Добронрав говорит? Что если вы его пошлете к Златовласке, то он ее привезет: вот же лукавец каков; он думает, что красивей вас и уж за ним-то она хоть на край света пойдет.

Тогда король преисполнился ярости, да такой, что вышел из себя.

— Ага, — воскликнул он, — каков красавчик любезный! Вздумал насмехаться над моей бедою, как будто он лучше меня; а ну-ка заточите его в мою большую башню и пусть там с голоду умрет.

Королевские слуги явились к Добронраву, а тот и забыл, что сам сболтнул; они отвели его в темницу и по-всякому над ним измывались. Бедному юноше бросили пучок соломы, чтоб на нем спать; и суждено б ему было умереть, коли не было бы у подножия башни маленького источника, из которого он попил немного, чтоб освежить горло, ибо от голода у него во рту пересохло.

И вот однажды, когда силы его совсем иссякли, он промолвил со вздохом:

— Да чем же недоволен король? Нет у него подданного верней меня; никогда я не оскорблял его.

А король случайно проходил мимо той башни; и только услышал он голос прежнего своего любимца, как остановился и стал слушать, несмотря на то, что свита, где все ненавидели Добронрав а, принялась нашептывать ему:

— Да что вас так разобрало, Сир? А то вы не знаете, что он мошенник!

Король отвечал:

— Оставьте; я хочу послушать, что он скажет.

А услышав, как тот жалуется, он был тронут до слез; отворил засовы башни и позвал его. Совсем опечаленный Добронрав как вышел оттуда, так и повалился ему в ноги и воскликнул, обнимая его колени.

— Что я вам сделал, Сир, — сказал он, — чтобы так жестоко меня наказывать?

— Ты насмеялся надо мной и моим гонцом, — отвечал король, — ты сказал, что если б я тебя послал к королевне Златовласке, то уж ты бы ее точно привез.

— Истинно так, Сир, — подтвердил Добронрав, — ведь, так хорошо зная великие достоинства ваши, я уверен, что не смогла бы она вам отказать, и ничего не сказал я такого, что могло бы быть неприятно Вашему Величеству.

Король решил, что и в самом деле был кругом неправ; обведя грозным взором всех, кто злословил на его любимца, он увел его с собою, от души раскаиваясь, что причинил ему горе.

После дружеской пирушки он повел его к себе в кабинет и сказал:

— Добронрав, а ведь я всё еще люблю королевну Златовласку; ее отказ ничуть меня не охладил; но теперь я не знаю, как снова взяться за дело, чтоб она соизволила за меня замуж выйти; хочу послать к ней тебя да попытать счастья — а вдруг ты в этом деле преуспеешь.

Добронрав отвечал, что во всем ему повинуется и готов ехать хоть завтра.

— Ого-го! — воскликнул король. — Ну, так я прикажу снарядить с тобою большое посольство.

— Никакого мне не надо, — возразил Добронрав, — дайте только доброго коня и верительные грамоты от вашего имени.

Король обнял его, от души обрадовавшись, что тот так скор на добрую службу.

И вот в понедельник утром простился он с королем и его приближенными и отправился с миссией, совсем один, без шума и свиты, только и думая, что бы такое предпринять, чтобы склонить Златовласку выйти за его короля: а в карман себе положил он письменный прибор; придет ему какая мысль позанятней, чтобы в торжественную речь ее ввернуть, — он сойдет с коня, усядется под деревом да и запишет ее, чтоб ничего потом не забыть.

Однажды утром, когда еще только занималась заря, ехал он по большому лугу, и пришла ему в голову мысль весьма привлекательная; он спешился, сел под тенью ив и тополей, росших вдоль берега реки, а записав придуманное, осмотрелся, очарованный столь живописным местом, и тут заметил в траве жирного карпа с золотой чешуею, бессильно разевавшего пасть, — ибо, ловя мошек, выпрыгнула рыба из воды так высоко, что упала в траву, где и пришлось бы ей умереть. Добронраву стало ее жалко: и, хоть и был тогда постный день и как раз сгодился бы карп ему на обед, предпочел он потихоньку взять беднягу и пустить обратно в речку. Едва куманек карп освежился прохладной водицей, как сразу принялся резвиться, нырнул к самому дну, а потом выплыл, радостный, прямо к бережку и говорит:

— Добронрав, я вас благодарю за то, что вы для меня сделали; вы меня спасли — ведь, не будь вас, я бы умер. Отплачу и я вам тем же.

Сказав свое доброе слово, он исчез в воде, оставив Добронрава в полном изумленье — каков, оказывается, карп — и учтивый, и любезный.

Продолжил он путь. И вот на другой день видит попавшего в беду ворона: бедную птицу загнал в ловушку здоровенный орел (великий пожиратель ворон); он уж почти ее сцапал и проглотил бы как горошину, не почувствуй Добронрав жалости к несчастному крылатому созданию.

— Вот, — промолвил он, — как сильные мира сего притесняют самых слабых: и зачем бы орлу поедать ворона?

Натянул он лук, всегда висевший на плече, вставил стрелу, прицелился в орла, и — бах! — поразил его, проткнув стрелой насквозь; тот упал замертво, а ворон тому и рад, вспорхнул на дерево и говорит:

— Добронрав, вы великодушно помогли мне, а ведь я всего лишь презренная птица, но отнюдь не неблагодарная — и отплачу вам добром.

Восхитился Добронрав необычайным разумом этой птицы и пошел своей дорогою — и вот, зайдя в густую рощу, — а ночь еще не прошла, так что он и не видел, куда идги-то, — слышит вдруг отчаянное уханье совы.

— Вот те на, — промолвил он, — и ведь как печально кричит, должно быть, попалась в силок.

Осмотрелся он по сторонам и наконец заметил широкие сети, которые по ночам растягивают птицеловы, чтобы ловить мелких пташек.

— Эх, жалко-то как! — сказал он. — Людям мало того, что они все мучают друг друга, — так им надо еще и охотиться за тварями божьими, которые им не сделали ничего плохого.

Вынул он нож и перерезал путы; сова как взовьется ввысь, а потом вернулась и, махая крыльями, говорит ему:

— Добронрав, нет нужды долго объяснять, как я вам обязана: все и так ясно без слов — вот пришли бы охотники, а я в силке, меня и убили бы, если б не вы; я очень вам благодарна и отплачу добром.

Вот какие три замечательных приключения случились с Добронравом в дороге. Он так торопился, что немедля пошел во дворец Златовласки. Все там было восхитительно: грудой простых камней лежали бриллианты, куда ни бросишь взгляд — везде прекрасные платья, конфеты, серебро, всякие чудесные вещи; и он подумал про себя, что, если принцесса согласится все это бросить и уехать с ним к его повелителю-королю — того, должно быть, ждет большое счастье; облачился он в парчовые одежды, украсив их алыми и белыми перьями; причесался, напудрился, умылся; пышный шарф, цветисто расшитый, обернул вокруг шеи, захватил и корзинку, а в нее посадил маленькую собачку, которую купил, проезжая через Булонь. Так Добронрав был пригож и строен и с таким все делал изяществом, что, когда появился он у врат дворца, стражники склонились пред ним в глубоком поклоне и побежали доложить Златовласке, что Добронрав, посол того самого короля-соседа, просит позволения с нею повидаться.

Услышав имя Добронрав, принцесса сказала:

— Что ж, а ведь это добрый знак; держу пари, что он очень мил и всем нравится.

— Поистине так, сударыня, — подхватили все ее фрейлины, — мы его видели с чердака, когда пряли для вас пряжу; как мы приметили его в окошки, так и веретена все пооброняли.

— Ах, вот как! Прекрасно, — отозвалась Златовласка, — так вы развлекаетесь тем, что поглядываете на юношей: а ну-ка подайте мне тотчас мое парадное платье из вышитого голубого атласа, да распустите как следует мои белокурые кудри, да принесите гирлянды свежих цветов, да наденьте на меня сапожки и подайте веер, да не забудьте подмести в моей спальне и под троном — ибо я желаю, чтобы он повсюду говорил, что я истинно красавица королевна Златовласка.

Тут уж все дамы наперебой бросились усердно украшать ее как настоящую королеву, да так поспешно, что все время друг об дружку спотыкались и не слишком в деле преуспели. Наконец принцесса вышла в галерею больших зеркал, чтобы посмотреть, все ли у нее как надо, и взошла на золотой трон, отделанный слоновой костью и эбеновым деревом, источавшим бальзамический аромат, и приказала фрейлинам взять музыкальные инструменты и совсем тихонько запеть, чтобы никого не растревожить.

Вот привели Добронрава в зал для гостей: он так и встал столбом, полный восхищения, и много раз вспоминал потом, как дара речи лишился; однако все ж расхрабрился и произнес чудеснейшую речь: уж так умолял принцессу, уверяя, что большим огорчением ему будет без нее вернуться обратно.

— Любезный Добронрав, — отвечала она ему, — все только что изложенные вами соображения весьма убедительны, и уверяю вас, что склонна благоволить вам боле чем кому угодно; но надо вам знать и то, что с месяц тому назад прогуливалась я с моими фрейлинами по берегу речки и, готовясь к завтраку, сняла перчатку; тут и упал у меня с пальца перстень прямо в воду; а я дорожила им больше, чем всем королевством, — судите сами, как мне тяжела эта потеря. И вот дала я обет не слушать никаких слов о замужестве и супруге, пока гонец его не вернет мне перстень. Теперь вы знаете, что вам нужно делать, — а разговорами меня тешьте хоть две недели, день и ночь, а я своего решения изменить никак не могу.

Добронрав таким ответом был поражен как громом; отвесил ей глубочайший поклон и просил только принять в дар маленькую собачку, корзинку и шарф; однако она отвечала, что никаких подношений не желает, а лучше пусть-ка он подумает над тем, что она ему сказала.

Вернулся он к себе и лег спать не поужинав; а собачка его, которую звали Попрыгунья, есть тоже не могла, пришла и легла подле него. Ночь была долгая. Добронрав то и дело вздыхал.

— Откуда ж взять мне перстень, который уронили в речку месяц назад? — говорил он. — За это и браться-то чистое безумие! Принцесса просто хочет, чтобы я не сумел выполнить ее приказания!

И он вздыхал и от души печалился. Попрыгунья, слышавшая все это, промолвила:

— Дорогой хозяин, прошу вас, не горюйте так о злой судьбине вашей: вы уж слишком милы, чтобы не шло к вам счастье. Дождемся утра и пойдем к берегу речки.

Добронрав ее погладил и ничего не сказал, а заснул совсем удрученный.

Попрыгунья же, едва занялся рассвет, запрыгала так, что его разбудила, и говорит ему:

— Дорогой хозяин, одевайтесь же, и пойдем.

Добронрав с нею согласился. Поднялся, оделся, спустился в сад, а из сада, сам не заметив как, вышел к берегу реки да стал прохаживаться, надвинув на глаза шляпу и скрестив руки и думая только, как обратно вернется, — и вдруг слышит, что кто-то вроде его позвал:

— Добронрав! Добронрав!

Он осматривается — никого нет; подумал — пригрезилось; продолжает прогулку, а его опять окликают:

— Добронрав! Добронрав!

— Кто меня зовет? — спрашивает он.

Тут Попрыгунья, такая маленькая, что могла всмотреться в речной поток, и говорит ему:

— Вот верьте не верьте, а вижу я, что это карп с золотой чешуею.

Тут и вынырнул из воды жирный карп и сказал ему:

— Вы спасли мне жизнь на рябиновых лугах, не будь вас, я бы там и голову сложил: обещал я вам отплатить добром, — ну так возьмите же, милый Добронрав, вот он, перстень Златовласки.

Добронрав наклонился и вынул перстень прямо из пасти у карпа-куманька, поблагодарив его долго и горячо.

И направился он не к себе, а прямиком во дворец вместе с Попрыгуньей, которая уж так была довольна, что уговорила хозяина прийти на берег реки. И вот принцессе доложили, что он просит встречи. Она же сказала:

— Увы, бедный юноша! Он пришел попрощаться со мною, поняв, что я прошу невозможного, и все передаст своему повелителю.

Тут привели Добронрава, а он и подает ей перстень с такими словами:

— Госпожа принцесса, ваше приказание исполнено, благоволите же взять в супруги короля моего!

Увидела она перстень, в полной целости и сохранности, и пришла в такое изумление, такое изумление, что глазам своим не поверила.

— Поистине, милейший Добронрав, — вымолвила она наконец, — не иначе как вам помогает какая-то фея, ибо такое и вправду никому не под силу.

— Госпожа, — отвечал он ей, — я никакой феи не знаю, а лишь вам одной повиноваться желаю.

— Ну, раз вы по доброй воле так говорите, — сказала она, — так сослужите мне еще одну службу, без которой я никогда не выйду замуж. Неподалеку отсюда живет один принц по имени Галифрон, который вбил себе в голову, что возьмет меня в жены, о чем и заявил мне с такими чудовищными угрозами, что, если я откажусь, он все мое королевство разорит. Сами судите, хочу ли я за такого замуж: это великан выше самой высокой башни, и человека ему сожрать — что обезьяне каштан проглотить[15]; выходя за околицу, несет он в карманах маленькие пушечки и стреляет из них, точно из пистолетов; а стоит ему громко заговорить, как все кругом сразу глохнут. Я уведомила его с извинениями, что замуж не хочу ни за что; однако он продолжает меня преследовать: он истребляет всех моих подданных, и вы должны вызвать его на бой и принести мне его голову.

Добронрав был ошеломлен таким предложением. Подумал немного и говорит ей:

— Что ж, госпожа, я вызову на бой Галифрона: полагаю, быть мне побежденному, да зато храбрецом сложу голову.

Принцесса была в полном изумлении и принялась отговаривать его, приводя тысячи причин, да все без пользы — ушел он, чтоб почистить оружие и собраться в поход. Сделав все, что хотел, сунул он Попрыгунью в маленькую корзинку, вскочил на доброго коня своего и поскакал в страну Галифрона; спрашивал у встречных, какие в сих краях новости, а все говорили ему, что правит тут настоящий дьявол, к которому подойти и то страшно; и чем больше он слушал, тем жутче ему становилось. Попрыгунья же его утешала:

— Дорогой мой хозяин, пока вы будете с ним биться, я ему искусаю все ноги, а как он голову-то опустит, чтоб схватить меня, тут вы его и убьете.

Поразился Добронрав эдакой храбрости в маленькой собачонке, да сам знал, что помощи такой будет ему маловато.

Наконец подъехал совсем близко к замку Галифрона — все дороги были усеяны костями и скелетами людей, которых тот съел или на куски разорвал. Ждать пришлось недолго — вот уж увидел он, как идет великан через рощу: голова вздымается над кронами деревьев, а сам ужасным голосом песенку горланит:

Добронрав в ответ пропел на тот же мотив:

Рифмы тут, конечно, прихрамывали, но ведь он сложил песенку на скорую руку, и удивительно даже, что она так складно вышла, — ибо его охватил неподдельный ужас. Когда Галифрон услышал эти вирши, он принялся озираться и заметил Добронрав а, который потрясал мечом да не забывал браниться, чтобы раззадорить великана. Но этого не понадобилось — тот и так пришел в страшную ярость и, схватив железную палицу, уложил бы милого Добронрава одним махом, если б не сел великану на голову подлетевший ворон, который проворно выклевал ему глаза: кровь залила лицо Галифрона; он выл, ослепленный, разя туда и сюда. Добронрав уворачивался и колол его мечом, вонзая клинок по самую рукоять, так что великан, весь израненный и истекавший кровью, наконец рухнул. Тотчас Добронрав отсек ему голову, сам не свой от радости, что ему так посчастливилось; а ворон, вспорхнув на ветку, сказал ему так:

— Не забыл я, какое добро вы сделали мне, убив орла, меня преследовавшего; обещал отплатить тем же и сегодня так и сделал.

— Это я вам обязан, любезнейший Ворон, — ответил Добронрав, — и пребываю покорнейшим вашим слугою.

И он вскочил в седло, везя с собою жуткую голову Галифрона.

Едва прибыл он в город, как все за ним побежали, крича:

— Вот едет храбрец Добронрав, убивший чудовище!

Принцесса же, слышавшая шум толпы и с ужасом думавшая, что ей сейчас объявят о смерти Добронрав а, не осмеливалась спросить, что там такое, но тут наконец сама увидела, как входит Добронрав с головою великана, уже не внушавшей никакого страха, — ведь бояться теперь и вправду было нечего.

— Госпожа, — промолвил он, — ваш враг мертв, и я надеюсь, что вы примете предложение короля, повелителя моего.

— Ах! А вот и не приму, — возразила Златовласка, — если только прежде не сыщете вы средства принести мне воды из Сумрачного грота. Это неподалеку отсюда — глубокая такая пещера, а если по ней пройти — так целых шесть лье; вход в нее сторожат два дракона, и огонь у них извергается из пасти и из глаз[16]: а когда уж попадаешь в грот, то есть там глубокая яма, в которую надо спуститься, — в ней полным-полно жаб, ужей да змей. На дне этой ямы — маленькая скважина, а из нее бьет ключ — это Источник Красоты и Здоровья; ах, как я хочу воды оттуда — что ни намочишь ею, все как по волшебству становится лучше: красавиц делает она еще красивее, а уродину превращает в красавицу, молодых оставляет навсегда молодыми, а старым возвращает молодость. Видите сами, Добронрав, что без этакого чуда не могу я покинуть свое королевство.

— Госпожа, — ответствовал он ей, — вы столь прекрасны, что никакая вода и не надобна вам, но я всего лишь несчастный гонец, которому желаете вы смерти. Я поищу, чего вы хотите, да уж теперь знаю точно, что оттуда не вернусь.

Златовласка же стояла на своем, и вот ушел Добронрав вместе с маленькой своей Попрыгуньей искать в Сумрачном гроте Воду Красоты; кого ни встречал он по дороге, все говорили:

— Вот жалость какая — столь милый юноша, а совсем тяжко ему приходится: идет один в грот, где и сотне-то не справиться. И отчего это принцессе всегда хочется невозможного?

Он продолжал путь, не ответив ни слова, только стало ему очень-очень горько.

Взошел он на вершину горы и присел отдохнуть немного; отпустил коня пощипать травки, а Попрыгунью отпустил побегать за мошками. Зная, что Сумрачный грот где-то здесь, стал озираться и наконец заметил отвратительную скалу, черную как тушь, и валил из нее густой дым, а это как раз один из драконов изрыгал из глаз и пасти огонь; телом он был с прозеленью желт, с когтями и длинным хвостом, завивавшимся сотней колец. Попрыгунья как увидела, так и не знала куда деться, так ей стало страшно.

Добронрав же, полный решимости умереть, выхватил меч и спустился, держа в другой руке склянку, которую дала ему принцесса, чтоб набрать в нее Воды Красоты и Здоровья. И сказал он маленькой своей Попрыгунье:

— Для меня все кончено! Никогда не набрать мне воды, которую стерегут драконы: я погибну, а ты наполни эту склянку моей кровью и отнеси ее принцессе, чтобы видела, чего она мне стоила, после же найди короля, повелителя моего, и расскажи ему о моем горе.

Говорит он эти слова и вдруг слышит:

— Добронрав! Добронрав!

Он спрашивает:

— Кто зовет меня?

И видит в дупле большого дерева сову, которая ему отвечает:

— Вы освободили меня из охотничьих силков и спасли жизнь мою; обещала я отплатить вам добром. Вот пришла пора: давайте-ка мне склянку, я знаю дорогу в Сумрачный грот, слетаю вам за Водой Красоты и Здоровья.

Вот те на! И кто больше всех радовался? Сами догадайтесь. Добронрав быстро отдал ей склянку, и сова без всяких помех влетела в грот; и четверти часа не прошло, как она вернулась с запечатанной бутылью. Счастливый Добронрав поблагодарил ее от всей души и, снова взойдя на гору, радостный, зашагал обратно в город.

Пришел он прямо во дворец, показал склянку Златовласке, а той и сказать-то нечего; она поблагодарила Добронрава и приказала приготовить все к отъезду. А потом вместе с ним и в путь отправилась. Она находила его весьма милым и часто ему говаривала:

— Захоти вы только — я сделала бы королем вас, и не пришлось бы нам покидать моих земель.

— Негоже было бы мне, — возражал он, — причинять такие огорчения повелителю моему даже за все царства земные, хоть и нахожу я вас прекрасней самого солнца.

Наконец приехали они в большую королевскую столицу, а король уж знал, что едет к нему Златовласка, вышел ей навстречу и преподнес лучшие дары в мире; а свадьбу устроил такую пышную, что все только о ней и говорили. Однако Златовласка, в глубине души полюбившая Добронрава, радовалась, лишь когда он был рядом с нею, и не упускала случая расхвалить его.

— Не быть мне здесь, если б не Добронрав, — говорила она королю, — ему, чтоб мне услужить, пришлось совершить подвиги неслыханные; вы должны быть очень ему признательны — он добыл для меня Воды Красоты и Здоровья, и я никогда не состарюсь, а всегда буду красивой.

Услышали речи королевы завистники и говорят королю:

— Вы совсем не ревнивы, а между тем повод-то у вас имеется: королева так крепко влюблена в Добронрава, что ни еды, ни питья в рот не берет, только и говорит, что о нем и о том, как вы ему обязаны, и будто, пошли вы к ней кого другого, у него ничего бы и не вышло.

— И правда, сам вижу, — отвечал король. — Так запереть же его в башню с кандалами на руках и ногах.

Схватили Добронрава, и вот в награду за верную службу заковали его в колодки по рукам и ногам и заключили в башню: никого он больше не видел, кроме одного лишь тюремщика, который швырял ему кусок черного хлеба через решетку и давал немного воды в миске; зато маленькая его Попрыгунья по-прежнему с ним была, и утешала его, и прибегала все новости ему рассказывать.

Лишь узнала Златовласка о такой немилости — бросилась королю в ноги и, вся в слезах, молила его освободить из темницы Добронрава. Но чем больше она просила, тем сильней он ярился, думая: «Стало быть, она любит его», и не внял увещеваниям; тогда она уже более не заикалась на сей счет и сделалась очень грустна.

Король заметил, что отнюдь не красавцем он ей показался; захотелось ему натереть себе лицо Водой Красоты и Здоровья, чтоб королева наконец его полюбила. Вода стояла во флаконе на краю камина в ее спальне; она поставила ее туда, чтобы почаще на нее смотреть. Но одна из служанок, погнавшись с метлою за пауком, на беду, опрокинула флакон на пол, он и разбился, а вода вся вытекла. Дама же быстро вытерла за собою, вымела осколки и в замешательстве вспомнила, что такой же пузырек видела в королевском кабинете, и в нем полно воды, похожей на Воду Красоты и Здоровья; ничего никому не сказав, она быстренько взяла его и поставила на камин королевы.

А вода из кабинета короля предназначалась для отравления принцев и всяких важных господ, оказавшихся преступниками: им не рубили головы, не вешали, а просто натирали лицо этой водою — они тогда засыпали и больше не просыпались. И вот однажды вечером король взял этот флакон и хорошенько натер себе лицо, а потом заснул да и умер. Маленькой Попрыгунье едва ли не первой стало про то известно; не преминула она тут же сбегать рассказать обо всем Добронраву, а тот приказал ей разыскать Златовласку и напомнить ей о бедном узнике.

Попрыгунье же, поелику при дворе по случаю смерти короля поднялся большой шум, удалось потихоньку прошмыгнуть к принцессе и шепнуть ей:

— Госпожа, не забудьте о несчастном Добронраве.

Та тотчас вспомнила, какие муки ему пришлось перенести из-за нее и по его великой верности: никому ни слова не сказав, вышла она и прямиком направилась к башне. А уж там сама сняла оковы с рук и ног Добронрава и, возложив ему на голову золотую корону, а на плечи накинув королевскую мантию, сказала:

— Пойдемте же, милый Добронрав, я сделаю вас королем и назову своим супругом.

Он бросился к ногам ее и премного благодарил. Все были счастливы иметь такого повелителя. И сыграли самую пышную свадьбу на свете, и жили с тех пор Златовласка с Добронравом долго в счастии и довольстве.

Синяя птица[17]

ил некогда один король. Земель у него было великое множество, а денег и того больше. И вот умерла у него жена, и остался он безутешен. Король заперся у себя в кабинете и давай там колотиться головой о стену — так горевал. Все боялись, как бы он не убился, и потому обложили весь кабинет матрасами, повесив их между стеной и шпалерами. Теперь он мог биться сколько душе угодно, не причиняя себе никакого вреда. Все придворные уговорились меж собой поискать, чем бы его утешить. Одни сочиняли торжественные и серьезные речи, другие готовили любезные тирады, а иные предпочитали веселую болтовню, однако все было напрасно: ничто его не трогало, все он мимо ушей пропускал. Наконец явилась к нему дама, вся закутанная в черный креп, скорбные покрывала да накидки, словом, в глубоком трауре с головы до пят. При этом она плакала и всхлипывала так горько и громко, что король даже растерялся. Она сказала ему, что вовсе не собирается, подобно другим, утешать его, а, напротив, будет лишь поощрять его скорбь, ибо что может быть справедливее, чем оплакивать добрую женушку? Вот и она, чей супруг был лучшим из мужей, решилась все глаза по нем выплакать. Тут она разрыдалась с удвоенной силой, а вслед за ней завыл и король.

Ее он принял лучше, чем остальных, вовсю расписывал ей добродетели своей дорогой покойницы, а она ему расхваливала своего дорогого покойника. Так и беседовали, покуда уж и слов не осталось выразить, как они скорбят. Когда хитрая вдовушка заметила, что тема исчерпана, она немножко приподняла свои покровы, и бездольному королю утешно было смотреть, как эта несчастная горемыка весьма искусно моргает большими синими глазами под длинными черными ресницами; да и румянец у нее оказался самый цветущий. Король с большим вниманием ее разглядывал; вскоре он уже меньше говорил о покойной жене, а потом и вовсе перестал. Вдова же по-прежнему оплакивала мужа и твердила, что прекращать траур и не думает. Король молил ее не увековечивать скорбь. Наконец, к немалому удивлению двора и соседей, он женился на ней, и черные одежды сменились зелеными и розовыми[18]: и то сказать, нередко достаточно нащупать у человека слабину, чтобы проникнуть в его сердце и делать с ним что заблагорассудится.

У короля от первого брака была дочка, которая могла бы сойти за восьмое чудо света. Звали ее Флорина, ибо она походила на самое Флору[19] — так была юна, свежа и пригожа. Она не носила роскошных нарядов, ей нравились платья из воздушных тканей, кое-где отделанные каменьями и цветочными гирляндами, на диво украшавшими ее прекрасные волосы. Когда король женился во второй раз, ей было всего лишь пятнадцать лет.

Королева послала за своею дочкой, которая воспитывалась у крестной, феи Суссио, отчего, впрочем, не стала ни красивее, ни милее: Суссио немало над ней потрудилась, да все впустую; тем не менее она нежно любила крестницу. Девицу звали Краплёна, ибо все лицо ее пестрело веснушками, что твоя форель крапинками; черные волосы так сальны да грязны, что до них страшно дотронуться, а желтая кожа сочилась маслом. И все же королева любила ее безумно, только и говорила что о милой Краплёне, а поскольку Флорина во всем ее дочку превосходила, то взбешенная мачеха всячески старалась оболгать принцессу перед отцом-королем. Дня не проходило, чтобы королева как-нибудь не досадила Флорине. Принцесса же, будучи добра и умна, старалась быть выше подобных пакостей.

Однажды король сказал королеве, что Флорина и Краплёна уже совсем большие и пора-де им замуж, так что первого же принца, какой явится ко двору, надо постараться женить на одной из них.

— Думаю, — сказала королева, — что мою дочку мы первой пристроим: она старше вашей да и любезнее во сто крат, так что долго выбирать не придется.

Король, не любивший спорить, согласился и предоставил ей решать в этом деле.

Через некоторое время узнали они, что собирается к ним король Премил. Никогда еще свет не видывал принца столь учтивого да роскошного: и ум, и характер — все в нем было под стать имени. Когда королева узнала о нем, она собрала всех вышивальщиков, портных да ювелиров, чтоб изготовили наряды для Краплёны, а короля уговорила распорядиться, чтоб для Флорины ничего нового не шили; к тому же подкупила фрейлин, и те украли у принцессы все ее наряды, головные уборы и драгоценности, как раз в тот день, когда приехал Премил, так что Флорина стала одеваться, да ни ленточки не нашла. Она поняла, от кого ей такая любезность. Послала за тканями к торговцам — те отвечали, что королева запретила им продавать ей наряды. Бедняжка отыскала лишь одно платьице, все засаленное, и так ей было неловко, что, когда приехал Премил, она забилась в дальний угол залы. Королева приняла гостя с великими почестями и представила ему свою дочку, которая во всех своих драгоценностях сияла ярче солнца и при этом казалась безобразнее, чем когда-либо. Король даже отвернулся, королева же подумала, что это он оттого, что Краплёна ему слишком понравилась и он боится влюбиться, поэтому она каждую минуту подводила к нему дочку. Он спросил, нет ли здесь другой принцессы, по имени Флорина.

— Есть, — отвечала Краплёна и показала пальцем, — вон там прячется, она ведь у нас робкая.

Флорина покраснела и стала так хороша, так хороша, что короля Премила будто ослепило. Он проворно поднялся и низко поклонился принцессе.

— Сударыня, — сказал он, — ваша несравненная краса лучше всяких драгоценностей, и вам нет нужды прихорашиваться.

— Сеньор, — отвечала она, — я, признаться, не привыкла ходить такой неряхой, и лучше бы вам вовсе на меня не глядеть.

— Немыслимо, — воскликнул Премил, — в присутствии принцессы столь дивной смотреть на кого-нибудь другого.

— Ах, — гневно вскричала королева, — довольно же я вас слушала! Верьте моему слову, сеньор, Флорина и так слишком кокетлива, и не след ей выслушивать любезности.

Король Премил без труда разгадал, к чему клонит королева, но ведь не такой он был человек, чтобы ему приказывали, поэтому он не переставал восхищаться Флориной и беседовал с нею три часа кряду.

И вот королева в гневе, а Краплёна безутешна — ведь ей предпочли принцессу. Обе они явились к королю-отцу, горько ему жаловались и добились распоряжения, чтобы, пока не уедет король Премил, Флорину держали взаперти в высокой башне. И тут, не успела принцесса вернуться в опочивальню, как схватили ее четверо стражников в масках, отнесли в темницу и оставили там горевать — она-то хорошо понимала: ей хотят помешать говорить с королем, а ведь он уже успел очень ей понравиться, так что иного она в супруги и не желала.

А король Премил знать не знал, что случилось с принцессой, и дождаться не мог свидания. Он расспрашивал о ней дворян из почетной свиты, которых король-отец к нему приставил: однако ж те, повинуясь приказу мачехи, говорили о Флорине лишь дурное: и кокетка-де она, и ветреница, и характер-то у нее такой скверный — только и делает, мол, что мучает и друзей и слуг, и неряха страшная, а уж скупа до того, что одевается как последняя пастушка: отец-де дает ей денег на дорогие ткани, а она ни гроша из них не потратит. Больно было королю Премилу слушать все это, и он еле сдерживал гнев.

«Нет, — думал он, — не может быть, чтобы Небеса наделили этот перл творения столь низкой душонкой. По правде сказать, видел я, как плохо она одета, но ведь ее стыд — не лучшее ли доказательство тому, что непривычно ей являться на люди в таком виде. Как! Она-то плоха, — столь скромная, чарующе нежная? Не могу в это поверить; уж скорее королева ее оговорила — недаром ведь она не мать, а мачеха! Да и Краплёна эта — такая образина, что не удивительно, если обе завидуют совершеннейшему созданию».

Покуда он так размышлял, приставленные к нему придворные, видя его не в духе, догадались, что ему не нравится слушать дурное о Флорине. Один из них оказался похитрее — он сменил тон и начал превозносить принцессу. Тут король будто от сна воспрянул, и лицо у него сделалось счастливое. Ах, любовь, любовь! Нелегко тебя спрятать! Везде тебя можно заметить: на устах влюбленного, в его глазах, в звуках его голоса; когда любишь, это проявляется во всем — и в молчании, и в беседе, и в печали, и в радости.

Королева, которой не терпелось узнать, что думает их гость, послала за свитой и ну расспрашивать тех, кто втерся к нему в доверие; до утра с ними проговорила и укрепилась в догадке, что король полюбил Флорину. Но что же сказать вам о печали самой бедняжки-принцессы? Она лежала на полу в донжоне, в этой жуткой башне, куда перенесли ее люди в масках.

— Мне было бы не так горько, — говорила она, — если б меня заточили сюда прежде, чем я увидела этого милого короля: образ его довершает мои беды. Нет сомнения: королева так поступила, чтобы помешать мне видеть его! Ах! До чего же дорого обходится моему покою та малая толика красоты, коей наделило меня Небо! — Она плакала так горько, так горько, что даже ее главная врагиня, случись она поблизости, сжалилась бы.

Так и ночь прошла. Королева, все старавшаяся улестить Премила, оказывала ему необычайные знаки внимания: послала одежды несравненной роскоши, сшитые по последней моде, да еще орден рыцарей Амура, который король, основал по ее приказу в день их свадьбы. Это было золотое сердце в эмали огненного цвета, окруженное несколькими стрелами и пронзенное одной, с надписью: «Единственная меня ранит»[20]. Для него же самого королева приказала вырезать сердце из цельного рубина величиной со страусиное яйцо, также окруженное стрелами, каждая из цельного алмаза длиной с палец, на цепи из жемчужин — самая маленькая весом в фунт; словом, свет еще не видывал ничего подобного.

Короля все это так поразило, что он чуть дар речи не утратил. Ему также принесли книгу в золотой обложке с драгоценными камнями, со страницами из тонкого пергамента, с дивными миниатюрами — в ней весьма нежным и галантным слогом был изложен статут ордена Амура. Королю сказали, что знакомая ему принцесса просит его стать ее рыцарем, и все эти подарки от нее. Услышав это, он осмелился надеяться, что речь шла о той, кого он полюбил.

— Как! — воскликнул он. — Прекрасная Флорина думает обо мне! Она так со мной щедра и обходительна!

— Сеньор, — отвечали ему, — вы ошиблись именем: нас послала принцесса Краплёна.

— Краплёна хочет, чтобы я стал ее рыцарем? — спросил король холодно и сурово. — Мне очень жаль, что я не могу принять такую честь, но ведь даже и государи не вольны менять своих обязательств. Мне известен долг рыцаря, я желал бы исполнить его достойно и верно, а посему предпочту скорее отказаться от милости, коей меня одаривают, чем оказаться недостойным ее.

И он тут же положил сердце и книгу обратно в корзину, затем отправил все это королеве, а та вместе с дочкой чуть не задохнулись от гнева, что чужеземный король презрел столь беспримерную милость.

А тот, как только смог, отправился к королю с королевой; он вошел в надежде, что там будет и Флорина, и все искал ее взором. Стоило кому-то войти в залу — тотчас он оборачивался и взглядывал на дверь и казался взволнованным и печальным. Хитрая королева прекрасно понимала, что происходит в его душе, но делала вид, что ничего не замечает, — только и говорила что о развлечениях, а он все отвечал невпопад; наконец все-таки спросил, где Флорина.

— Сеньор, — сказала королева гордо, — король-отец запретил ей выходить из своей опочивальни, пока моя дочь не выйдет замуж.

— А что же заставляет держать прекрасную принцессу в заточении? — поинтересовался Премил.

— Мне это неизвестно, — отвечала королева, — да и, знай я причину, вам бы говорить не стала.

Король, страшно разгневавшись, глядел на Краплёну, в упор ее не видя, и все думал, как это из-за столь ничтожного чудища лишен удовольствия созерцать принцессу. Он быстро распрощался с королевой — слишком тяжко ему было ее видеть — и только попросил одного молодого принца из своей свиты, которого очень любил, не постоять за ценой и любыми средствами подкупить какую-нибудь из фрейлин принцессы, чтоб помогла ему поговорить с его избранницей. Принц без труда нашел нескольких придворных дам, и одна из них сказала, что вечером Флорина будет у окошка, что выходит в сад, и там с ней можно побеседовать, если его величество только будет осторожен, — ибо, прибавила она, «король с королевой так суровы, что, конечно, смерти меня предадут, узнай они только, что я помогла Премилу в его любовных делах». Принц был счастлив, что так ловко провернул дело; он сообщил королю час свидания. Да вот вероломная дама тут же обо всем предупредила королеву, и та приняла меры, сразу смекнув, что надо посадить к окошку Краплёну. Она долго наставляла дочку, и та все так и сделала, хоть и была от природы глупа как пень.

Ночь была так темна, что будь король и не так уверен, что вот-вот увидит возлюбленную, и то бы не заметить ему подлога. Приблизившись к оконцу, он, вне себя от невыразимого счастья, сказал Краплёне все, что хотел сказать Флорине, полностью открыв ей свою страсть. Краплёна же отвечала ему, что она — несчастнейшее существо на свете, тяжко страдает от жестокости мачехи, и горести ее не кончатся до тех пор, пока мачехина дочка не выйдет замуж. Король уверял ее, что, пожелай она только его в супруги, он будет счастлив разделить с ней корону и сердце. Тут он сорвал с пальца кольцо и, отдав его Краплёне, поклялся в вечной верности: теперь надлежит лишь назначить время, когда они отправятся в дорогу. Краплёна, сколько ума хватало, отвечала на его уговоры. Он не мог не заметить, что в ее речах смысла немного, да утешал себя, что это страх быть застигнутой врасплох мешает принцессе говорить умно и свободно, и покинуть ее решился, лишь уговорившись встретиться в тот же час завтрашним вечером, что она ему и обещала от всего сердца. Королева, услышав о таком успехе, обрадовалась, думая, что король теперь у них в кармане. В назначенный день король Премил и вправду прилетел за невестой в паланкине, запряженном крылатыми лягушками — ему подарил их один знакомый волшебник. Ночь была темна, Краплёна вышла через потайную дверцу, и поджидавший Премил заключил ее в объятия и сотню раз поклялся в вечной верности. Но, поскольку ему не хотелось долго лететь в волшебном паланкине, а не терпелось поскорее жениться на возлюбленной своей принцессе, он и спросил ее, где она желала бы заключить с ним брак. Та же отвечала, что во дворце у своей крестной — а это сама знаменитая фея Суссио. Путь туда Премилу был незнаком, однако ему достаточно было лишь приказать крылатым лягушкам — уж те-то назубок знали карту Вселенной и с легкостью перенесли короля и Краплёну прямо к Суссио.

Дворец феи был освещен так ярко, что король сразу узнал бы о своей ошибке, если бы принцесса не закрывала лица вуалью. Она тут же отозвала крестную фею в сторонку и рассказала, как удалось ей заполучить короля Премила, которого теперь надо было успокоить — ведь он наверняка разгневается.

— Ах, доченька, нелегко это будет, — сказала фея, — он слишком любит Флорину, и, боюсь, ничего мы тут поделать не сможем.

Между тем король поджидал их в зале со стенами из алмазов такой чистой воды, что сквозь них ему было видно, как шепчутся Суссио и Краплёна. Тут он подумал, не грезится ли ему это.

— Как! — воскликнул он. — Меня предали? Какие демоны принесли сюда эту противницу нашего счастья! Не иначе, как помешать нашей свадьбе она сюда явилась! А дорогой моей Флорины что-то все нет и нет! Уж не догнал ли ее отец?

Чего только он не передумал и уже начал отчаиваться. Но хуже пришлось ему, когда обе вошли в залу, и Суссио сказала повелительным тоном:

— Король Премил! Перед вами Краплёна, которой вы поклялись в верности; она моя крестница, и я желаю, чтобы вы немедленно обвенчались с нею.

— Чтобы я обвенчался с этим чудовищем! Странного же вы обо мне мнения, если делаете мне подобные предложения. Знайте, я ничего не обещал ей, и, если она утверждает обратное…

— Не продолжайте, — перебила его Суссио, — и не смейте впредь оказывать мне неуважение.

— Я согласен оказывать вам почтение, — отвечал король, — подобающее достославной фее, но только отдайте мне мою принцессу.

— Я ли не эта принцесса, черт побери? — сказала Краплёна, показывая ему кольцо. — Не мне ли ты подарил это кольцо в залог верности? Не со мною ли любезничал ты у маленького окошка?

— Как так! — воскликнул он. — Значит, меня обманули? Нет, я не дам себя провести. Вперед, вперед, лягушки мои верные, я лечу немедленно!

— А вот это уж не в вашей власти, если только я этого не захочу, — возразила ему Суссио.

Она коснулась его, и ноги его приросли к паркету, как гвоздями прибитые.

— Превратите меня в камень, разрежьте на кусочки, — сказал король, — все равно я принадлежу Флорине, и только ей! Так я решил, а уж вы можете пользоваться своей властью как заблагорассудится.

Суссио и льстила ему, и угрожала, и умоляла. Краплёна плакала, кричала, всхлипывала, злилась, смирялась. Король молчал, гневно глядя на них, и ничего не отвечал на все их тирады. Так прошло двадцать дней и ночей, а обе фурии все не умолкали; за все это время они ни куска не проглотили, глаз не сомкнули, даже не присели. Наконец Суссио, усталая и обессиленная, сказала:

— Хорошо же, раз вы не желаете внять голосу разума, выбирайте: семь лет покаяния за несдержанную клятву верности — или женитесь на моей крестнице.

Король, до сих пор ни слова не проронивший, вскричал:

— Делайте со мной что угодно, лишь бы я был избавлен от этой уродины.

— Сами вы уродина, — сказала злобно Краплёна, — смешно мне глядеть на вас, болотный вы королек: явились к нам в своей лягушачьей упряжке, чтобы оскорблять меня да нарушить данное слово. Будь в вас чести хоть на ломаный грош, разве так вы себя вели бы?

— Вот уж, поистине, трогательные упреки, — возразил король насмешливо. — До чего же неразумно — не желать в жены столь прелестную барышню!

— Нет, нет, она не станет твоей женой! — вскричала в гневе Суссио. — Можешь лететь в это окно, если желаешь, ибо быть тебе семь лет синей птицей.

Тут же меняется весь облик короля. Руки и плечи его одеваются легкими перьями и превращаются в крылья, ноги утончаются, обтянуты черной и грубой кожей, глаза, вдруг округлившиеся, блестят на солнце, орлиный нос становится клювом из слоновой кости, а на голове вырастает белый хохолок, наподобие короны. Вот он уже и поет восхитительно, но и говорит не хуже. Увидев, что превращен в птицу, испускает он горестный крик и в мгновение ока улетает подальше от жуткого дворца Суссио.

В тоске перелетал он с ветки на ветку, выбирая лишь деревья, посвященные любви или же грусти: то мирты, то кипарисы[21]. Он пел жалобные песни, сетуя на свою горькую судьбу и на печальную участь Флорины.

«Где-то прячут ее недруги? — думал он. — Что сделалось с ней, прелестницей, с нею, бедняжкой? Не лишила ли ее жизни бесчеловечная королева? Где искать ее? Неужто я осужден семь лет прожить с нею в разлуке? Быть может, ее за это время выдадут замуж, и я навсегда утрачу надежду, которая ныне только и поддерживает меня?» — От этих мрачных мыслей король так страдал, что и жизнь стала ему не мила.

А Суссио тем временем отослала Краплёну к матери — той не терпелось услышать об удачном исходе свадьбы. Но когда королева увидела дочь и услышала ее рассказ о происшедшем — то пришла в страшную ярость, которую выместила на Флорине.

— Ну, раскается же она у меня многократно, что сумела понравиться королю Премилу.

Она поднялась на башню вместе с Краплёной, которую разодела в самые пышные наряды: на голове бриллиантовый венец, а шлейф платья несли за ней три дочери самых богатых баронов. На большой палец уродина надела кольцо короля Премила, которое Флорина успела заметить в тот день, когда ей случилось с ним беседовать. Узница удивилась, увидев Краплёну в столь торжественном облачении. Королева же изрекла:

— Вот моя дочь, она принесла вам показать свои свадебные подарки: на ней женился король Премил, он безумно влюблен в нее, и теперь они счастливы как никто на свете.

Тут же перед принцессой расстелили золотую и серебряную парчу, и на ней разложили драгоценности, кружева, ленты в огромных корзинах из золотой филиграни. Краплёна, вертясь вокруг, все старалась, чтобы луч солнца пал на кольцо короля и поиграл в нем, поэтому Флорине не приходилось сомневаться в своем несчастье. В отчаянии она закричала, чтобы унесли поскорее с глаз долой всю эту столь ужасную для нее роскошь, ибо отныне носить ей один лишь траур, и что всему она теперь предпочтет смерть. Она упала в обморок, а жестокая королева, обрадованная, что весь замысел так ей удался, даже не позволила помочь принцессе — оставив бедняжку одну, в самом плачевном положении, сама пошла к королю и коварно объявила ему, что принцесса, мол, вне себя от любви и оттого беснуется и творит такие безумства, что ее ни в коем случае нельзя выпускать из башни. Тот велел королеве поступать как заблагорассудится, а он, дескать, только доволен ею будет.

Принцесса, едва очнувшись от обморока, задумалась о том, как с нею обходятся, какое дурное обращение ей приходится сносить от недостойной мачехи и что надежда назвать супругом короля Премила теперь навсегда утрачена. Тут скорбь ее сделалась столь нестерпима, что она проплакала всю ночь; подошла она к окошку и все жаловалась горестно. Когда же забрезжил день, прикрыла окошко и продолжала плакать.

Следующей ночью она снова открыла окошко и принялась горько рыдать и вздыхать, проливая потоки слез; с наступлением дня же снова спряталась в своей каморке.

А тем временем король Премил или, лучше сказать, синяя птица, все летал без устали вокруг дворца: он рассудил, что где-то в нем держат взаперти дорогую его принцессу и, должно быть, ее жалобы не менее горьки. Он подлетал к окнам совсем близко и заглядывал в комнаты, но, боясь, что заметит его Краплёна, не решался на большее. «Жизнь моя в опасности, — рассуждал он, — если эти злодейки узнают, где я, то, уж верно, пожелают отомстить. Придется поберечься — или же рискнуть жизнью». Все это принуждало к осторожности, и пел он только по ночам.

Напротив окошка Флорины рос кипарис необычайной высоты: король-Синяя птица уселся на его высокую ветку и тут же услышал, как кто-то жалуется:

— Долго ли мне еще терпеть? Когда же смерть избавит меня от мучений? Кто боится ее, к тем она приходит слишком рано, я же мечтаю о ней, но жестокая избегает меня. Ах, бесчеловечная королева, что я тебе сделала, чем заслужила это ужасное заточение? Разве больше тебе негде мучить меня? Только одного тебе надо — побахвалиться предо мною счастием твоей презренной дочери с королем Премилом!

Король-птица ни слова не пропустил из всех этих жалоб; он с нетерпением ждал рассвета, чтобы увидеть даму, которая так горевала, но та до зари захлопнула окошко и удалилась.

Король вернулся следующей ночью. Луна ярко сияла, и он увидел девицу, которая принялась сетовать у окна.

— О жестокая Фортуна, — говорила она, — ты всегда льстила меня надеждой царствовать, ты одарила меня любовью моего батюшки, — за что же теперь топишь ты меня в море скорби? Неужто в столь нежном возрасте нам уже суждено изведать твое непостоянство? Явись, жестокая, молю тебя, прекрати мои беды!

Чем больше слушал король-птица, тем яснее становилось ему, что это его милая принцесса. Он сказал:

— Обожаемая Флорина, чудо наших дней, зачем стремитесь вы безвременно пресечь собственные? Горе ваше поправимо.

— Ах! — воскликнула она. — Кто это говорит со мною так утешительно?

— Один несчастный король, — продолжала птица, — который любит вас и никогда никого иного любить не будет!

— Король любит меня? — произнесла она. — Не ловушка ли это, приготовленная моей врагинею? Если она хочет узнать мои чувства, я готова рассказать ей о них.

— Нет, о моя принцесса! Влюбленный, который говорит с вами, не способен предать вас!

Сказав так, он подлетел к окну. Флорина сначала испугалась необычной птицы, молвившей столь разумные речи, как будто она была человеком, но красота оперения и нежные слова скоро ее успокоили.

— Неужто мне снова дано видеть вас, о моя принцесса? — воскликнул король. — Но, увы, эта радость омрачена вашим заточением и тем положением, на которое злобная Суссио обрекла меня на семь лет.

— Но вы-то сами кто, премилый мой птах? — спросила принцесса.

— Вы назвали мое имя, — отвечал король, — и все притворяетесь, что не узнали меня!

— Как! Величайший из властелинов мира — король Премил — он, он превращен в маленькую пташку, что сидит на моей руке?

— Увы, прекрасная Флорина, так и есть, — отвечал король, — и утешением для меня служит лишь одно: я принял это испытание, но не отрекся от страсти к вам!

— Ко мне! — проговорила Флорина. — Не пытайтесь меня обмануть, я знаю, вы женились на Краплёне, я узнала на ее пальце ваше кольцо. Я видела, как она вся сияла в бриллиантах, подаренных вами! Она пришла оскорблять меня в моей темнице, в венце и королевской мантии, которую получила от вас, а я… я сидела в цепях и оковах!

— Вы видели Краплёну в подобном наряде? — перебил король. — Она и ее мать осмелились сказать вам, что все эти драгоценности подарил ей я? О, Небо! Возможно ли?! Я слышу подобную ложь и не могу отомстить немедленно! Знайте же, что они хотели меня обмануть, что, назвавшись вашим именем, эта безобразная Краплёна заставила меня похитить себя! Но я, едва осознав свою ошибку, тут же пожелал бежать от нее и наконец предпочел стать синей птицей на семь лет, чем нарушить верность, в которой поклялся вам!

Флорине так отрадно было говорить со своим милым возлюбленным, что она уже не помнила о тяготах заточения. Как только она не утешала его, как не убеждала, что и сама пойдет ради него на жертвы, не меньшие тех, на которые он пошел ради нее. День уже занимался, и почти все офицеры были на ногах, а синяя птица и принцесса все еще беседовали. Тяжко было им расставаться, и они решили каждую ночь встречаться подобным образом. Нет слов выразить, как счастливы они были, что вновь нашли друг друга; каждый без конца благодарил Амура и Фортуну. Между тем Флорина немало тревожилась за короля-Синюю птицу: «Кто же защитит его от охотников, — думала она, — или от орлиных когтей, или от голодного ястреба, который съест его с таким аппетитом, будто вовсе и не короля великого ест? О небо! Что будет со мной, когда его легкие и тонкие перышки, гонимые ветром, долетят до окна моей темницы, вестники беды, что так страшит меня?» От этой мысли бедная принцесса глаз сомкнуть не могла, ведь, когда любишь, мечты кажутся явью, а то, что прежде казалось невозможным, теперь мнится самым что ни на есть вероятным. Поэтому принцесса весь день провела в слезах, до самого того часа, когда пора было подходить к окошку. А у прекрасной птицы день прошел в раздумьях о своей милой. «Как я счастлив, что нашел ее! — говорил он себе. — Как она очаровательна! Как живо я чувствую ее любовь ко мне!» Тут он принимался считать, сколько остается ему до конца испытания, — ибо никто еще не жаждал избавления с таким нетерпением, как наш пылкий влюбленный. А поскольку ему хотелось окружить Флорину самой нежной заботой, он слетал в столицу своего королевства, влетел во дворец и проник в свой кабинет через разбитое окно. Там он взял бриллиантовые серьги такой тонкой работы, что красивей никогда и не бывало, принес их Флорине и попросил надеть.

— Я согласилась бы, — отвечала она, — если бы вы могли видеть меня днем, но ведь мы беседуем только ночью.

Король-птица обещал ей являться в башню, когда она пожелает, — тут же она надела серьги, и ночь прошла за болтовней, подобно прошлой.

На следующий день король-Синяя птица снова полетел в свое королевство. Он влетел во дворец, опять проник в кабинет сквозь разбитое окно и прихватил для принцессы самые роскошные браслеты, какие только есть на свете: были они из цельного изумруда, затейливо ограненного и с отверстием посредине, в которое можно было просунуть руку по локоть.

— Неужто вы полагаете, — сказала ему принцесса, — что мои чувства необходимо подкреплять подарками? Ах, плохо же вы меня знаете!

— Нет, сударыня, — отвечал он, — я не думаю, что эти побрякушки, которые я дарю вам, нужны, чтобы упрочить вашу нежность ко мне; однако моя нежность к вам оскорбилась бы, если бы я пренебрег любой возможностью засвидетельствовать вам внимание; а когда меня нет здесь, пусть напоминают вам обо мне эти безделушки.

Флорина в ответ наговорила ему тысячу любезностей, на которые он ответил тысячей своих — полных такой же нежности.

На следующую ночь влюбленный король-птица принес избраннице весьма большие часы, устроенные внутри жемчужины: блистательная работа превосходила ценностью редкостный материал.

— Нет нужды дарить мне часы, — сказала она галантно, — когда вы далеко, время для меня тянется бесконечно, когда же вы со мною, оно пролетает как сон; откуда же мне знать ему настоящую цену.

— Увы, дорогая принцесса, и со мной происходит то же самое, — отвечал он, — но, быть может, я в этом тонком деле перемудрствовал.

— Вы так страдаете, чтобы сохранить мне верность, — как тут не поверить, что ваши дружба и почтение простираются столь далеко, сколь возможно[22].

При дневном свете король-птица прятался в густых ветвях дерева, чьи плоды служили ему пищей, а иногда пел чудные песни. Голос его очаровывал прохожих: они слышали его, но никого не видели и наконец решили, что это духи поют. Сие мнение так закрепилось, что никто уже не осмеливался войти в лес, зато распространилось множество слухов о чудесах, случавшихся там в изобилии, и вот всеобщий страх сделался залогом безопасности синей птицы.

Дня не проходило без того, чтобы король не подарил что-нибудь Флорине: то жемчужное ожерелье, то драгоценные перстни тончайшей работы, то алмазные булавки, то гребни или букетики из драгоценных камней, разноцветных и похожих на цветы, то приятные книги или медальоны. Наконец у принцессы скопилось несметное множество редчайших сокровищ. Наряжалась она лишь по ночам, ради короля, а утром аккуратно прятала драгоценности под соломенный тюфяк, ибо больше ей было некуда их складывать. Так прошло два года, и Флорина ни разу не пожаловалась на свое заточение. Да и на что ей было сетовать? Ночами напролет беседовала она с возлюбленным, и никто на свете еще не говорил друг другу столько нежных слов, — а ведь она целыми днями сидела одна в темнице, король-птица же — в дупле: и все-таки по ночам они не могли наговориться, ибо сердце и разум изобильно подсказывали им неисчерпаемые темы для бесед.

Между тем злая королева, безжалостно державшая принцессу взаперти, тщетно пыталась выдать замуж Краплёну. Она отправляла посольства ко всем известным ей принцам, но стоило послам явиться, как им давали от ворот поворот. Если бы речь шла о принцессе Флорине, говорили им, вас приняли бы с радостью, Краплёна же пусть себе остается весталкой[23], никто печалиться не будет. Взбешенные Краплёна с матерью принимались тогда еще сильнее мучить ни в чем не повинную принцессу.

— Смотри-ка, даже в заточении эта гордячка нам вредит! — возмущались они. — Как простить все ее злые выходки? Не иначе, как она ведет тайную переписку с иностранными державами, а значит, по меньшей мере государственная преступница. Так к ней и следует относиться. Сделаем же все возможное, чтобы вывести ее на чистую воду.

Они закончили свой совет так поздно, что уже и полночь миновала, когда обе решили подняться в башню и допросить узницу. Та как раз сидела у окошка и беседовала с синей птицей, надев все драгоценности и красиво уложив свои прелестные кудри, — те, кто горюет, обычно так не прихорашиваются. Вся ее комната и кровать были устланы цветами, и она даже зажгла несколько испанских свечек[24], источавших прекрасный запах. Королева подслушивала за дверью; ей показалось, что там поют дуэтом — у Флорины ведь был голосок, подобный ангельскому. А вот и слова — королева сочла их нежностями:

Этот маленький концерт завершили несколько вздохов.

— Ах, Краплёнушка моя, нас предали! — вскричала королева и, резко рванув дверь, влетела в комнату. Каково же пришлось Флорине? Она поскорей захлопнула окошко, чтобы король-птица мог улететь, больше думая о его безопасности, чем о своей собственной, — но и он не пожелал спасаться: ведь от его орлиного взора не укрылось, в какой опасности оказалась принцесса. Он разглядел королеву и Краплёну! До чего же горько ему стало, что не может он защитить возлюбленную! Они же подошли к бедняжке как две фурии, готовые вот-вот растерзать жертву.

— Об интригах, которые плетете вы против государства, нам все известно! — вскричала королева. — И не думайте, что ваше положение спасет от заслуженного наказания!

— А с кем бы я могла плести интриги, сударыня? — отвечала принцесса. — Не вы ли сами стережете меня вот уже два года? Разве я вижусь с кем-то, кроме тех слуг, которых вы ко мне подсылаете?

Пока она говорила, королева с дочкой изумленно ее разглядывали и были поражены ее ослепительной красотой и дивным нарядом.

— А откуда же у вас такие драгоценности, сударыня, — спросила королева, — и эти камни, что сияют как солнце? Уж не станете ли вы уверять нас, что в башне алмазные копи открылись?

— Я нашла их здесь, — отвечала Флорина, — это все, что я знаю.

Королева посмотрела на нее так, будто в самое сердце ее хотела взглядом проникнуть.

— Так просто вы нас не проведете, — сказала она. — Нам известно все, что вы делаете, с утра до вечера. Вам подарили все эти украшения с одной лишь целью — чтобы вы за них продали королевство вашего отца.

— Словно бы я могла это сделать! — отвечала принцесса с презрительной улыбкой. — Несчастной принцессе, так давно страдающей в цепях, куда как легко устроить заговор подобного рода!

— А для кого же вы тогда так красиво причесаны, кокетка вы эдакая, — продолжала королева, — для кого благовонья в вашей комнате, для кого вы разодеты так, как и при дворе не наряжались?

— У меня здесь достаточно свободного времени, — отвечала принцесса. — Неудивительно, если я и займусь на досуге нарядами; я живу только в горе и слезах, так что эти несколько минут не могут быть мне в упрек.

— Ну, ну, — сказала королева, — мы еще увидим, что эта невинная овечка затевает вместе с нашими врагами!

Королева сама обыскала всю комнату; подняв тюфяк, увидела под ним великое множество бриллиантов, жемчуга, рубинов, изумрудов и топазов, гадая, откуда бы могло взяться все это. Тогда, чтобы погубить принцессу, решила она припрятать в потайном местечке секретные бумаги. Незаметно она сунула несколько листов внутрь печной трубы; но, по счастью, на ней как раз сидел король-Синяя птица, который все слышал, и зрение у него было острее, чем у рыси. Он закричал:

— Берегись, Флорина, враг твой хочет предать тебя!

Этот неожиданный голос так напугал королеву, что она не решилась совершить задуманное.

— Как видите, сударыня, — сказала принцесса, — духи, парящие здесь в воздухе, благосклонны ко мне.

— Я думаю, — отозвалась королева, вне себя от злости, — что вам бесы помогают, да только король, отец ваш, сумеет рассеять все их козни.

— О, Небеса, да если б мне приходилось опасаться лишь гнева моего батюшки! — воскликнула принцесса. — Ваш, сударыня, страшнее во сто крат.

Королева покинула ее, весьма взволнованная увиденным. Она устроила совет, как ей подловить принцессу. Ей сказали, что принцессу, видимо, взяла под защиту какая-нибудь фея или волшебник, и верным средством их раздразнить будут новые муки — тогда-то и удастся раскрыть всю интригу. Королеве эта мысль понравилась. Она поселила в комнату к принцессе одну девицу, строившую из себя саму невинность и якобы присланную ей служить. Но как скрыть столь явный умысел? Принцесса видела в ней шпионку, и как же горько ей это было.

«Как! — говорила она себе. — Неужто не беседовать мне больше с моей птицей, дорогим моим королем? Он помогал мне сносить мои беды, а я его утешала в его горестях. Что же теперь станется с ним? А со мной что будет?» — И слезы у принцессы лились ручьем.

Она уже не осмеливалась подходить к окошку, хотя и слышала, что король-птица летает вокруг: смерть как хотелось ей открыть ему, да не могла она рисковать жизнью возлюбленного. Так продолжалось целый месяц, и король-Синяя птица был в отчаянии. Сколько жалоб он исторг из своего сердца! Как жить без дорогой принцессы? Никогда еще не были ему столь горьки разлука и его превращение. Тщетно искал он способ справиться с каждой из этих бед — сколько голову ни ломал, ничего придумать не мог.

А подосланная к принцессе шпионка весь месяц глаз не смыкала ни днем, ни ночью и в конце концов так уморилась, что заснула глубоким сном. Флорина заметила это, отворила окошко и позвала:

Это ее собственные слова, мы не изменили в них ни единой буквы. Король-птица услышал их и в мгновение ока явился к окну. Как счастливы они были снова! Сколько всего хотели сказать друг другу! Нежностям и клятвам в верности не было конца. Принцесса не могла сдержать слез; растроганный возлюбленный утешал ее как мог. Наконец пришел час расставания, а тюремщица так и не проснулась. Трогательно было расставание влюбленных.

Назавтра горничная снова заснула, а принцесса подбежала к окошку и сказала, как и в прошлый раз:

Король-птица прилетел немедленно, и эта ночь прошла подобно предыдущей, тихо и спокойно, к радости наших влюбленных. Они льстили себя надеждой, что их надзирательнице спится столь сладко, что так теперь и будет каждый раз. И в самом деле, три следующие ночи прошли без тревог, но на четвертую соня вдруг услышала шум и проснулась, притворившись еще спящей. Вглядевшись во мрак, она тут же различила в лунном свете, как прекраснейшая в мире птица беседует с принцессой, ласкает ее лапкой, нежно касается ее губ своим клювиком; а поняв их беседу, немало удивилась, ибо птица говорила как влюбленный, а принцесса отвечала ей с нежностью.

Начало светать, влюбленные попрощались, и так тяжко было им расставаться, будто они предчувствовали беду. Принцесса бросилась на кровать и горько разрыдалась, а король вернулся в свое дупло. Тюремщица же побежала к королеве и обо всем ей рассказала. Та послала за Краплёной и ее компаньонками. Долго они судили-рядили и сошлись на том, что синяя птица — не кто иной как король Премил.

— Какое оскорбление! — воскликнула королева. — Нас обидели, моя Краплёнушка! Эта дерзкая принцесса, которая казалась такой несчастной и подавленной, спокойно беседовала с этим неблагодарным да радовалась! О! Я отомщу, да так, что о моей кровавой мести еще не скоро забудут!

Краплёна просила ее не терять ни минуты и, будучи тут задетой еще больше матушки, уже млела от радости, предвкушая, как не поздоровится влюбленным. Королева снова послала свою подручную в башню и наказала ей виду не подавать, что подозревает что-то или следит, а, напротив, притворяться, что спит крепче прежнего. Та и улеглась пораньше, и храпеть старалась погромче, так что бедная принцесса-горемыка, ничего не подозревая, высунулась в окошко и закричала:

Звала всю ночь, но тщетно: птица не появлялась — злая королева приказала повесить на кипарис множество мечей, ножей, кинжалов, бритв, так что, только король-птица прилетел, как тут же был весь изранен: смертоносное оружие изрезало ему лапы, он начал падать, и новые лезвия впились ему в крылья; наконец, пронзенный сотней клинков, с огромным трудом добрался он до своего дерева, оставляя длинный кровавый след. Ах, зачем вас там не было, прекрасная принцесса! Вы помогли бы королю-птице… но нет, вы, конечно, умерли бы от горя, увидев его в столь плачевном состоянии! А сам он и не желал позаботиться о себе — ведь он был уверен, что это Флорина сыграла с ним такую злую шутку.

— О злодейка! — говорил страдалец. — Так-то платишь ты за мою страсть, нежнее коей свет еще не видывал? Если ты желала моей смерти — зачем сама не приказала мне умереть? От твоей руки была бы мне сладка и лютая погибель! Я летел навстречу тебе с любовью и доверием! Я страдал за тебя, и страдал, не жалуясь! Как, ты пожертвовала мною ради самой злобной из женщин! Она была врагом нам обоим, а ты заключила с ней мир и предала меня! Это ты, Флорина, ты сама вонзила в меня эти кинжалы! Ты направила руку Краплёны мне прямо в грудь!

Король был так подавлен этими ужасными мыслями, что решился умереть.

Однако его друг-волшебник, которому крылатые лягушки вернули колесницу без седока, так загоревал, так о короле забеспокоился, что восемь раз облетел всю землю в его поисках, да все не мог найти. Уже в девятый раз он отправился в путь, и вот случилось ему пролетать через лес, где лежал раненый король. Волшебник протяжно протрубил в рог, как было у них условлено, и пять раз прокричал во весь голос:

— Король Премил, король Премил, где вы?

Король узнал голос своего лучшего друга.

— Приблизьтесь к этому дереву, — сказал он, — и увидите несчастного короля, потопленного в крови.

Удивленный волшебник озирался по сторонам, но никого не видел.

— Я — синяя птица! — сказал король слабым и печальным голосом.

Тогда только волшебник разглядел его в маленьком гнездышке. Иной тут растерялся бы, но ему была знакома некромантия во всех подробностях, так что пары слов хватило, чтобы унять кровь. Он нашел в лесу лечебные травы и, нашептав на них несколько заклинаний, вылечил короля так, как будто тот и ранен никогда не бывал. Тут он спросил друга, каким это образом тот превратился в птицу и кто изувечил его так жестоко. Король удовлетворил его любопытство — рассказал, что это Флорина выдала секрет их любви и тайных свиданий королеве, с которой решила заключить мир, и что она же позволила повесить на кипарис кинжалы и бритвы, которые его всего изрезали. Он тысячу раз посетовал на вероломство принцессы, говоря, что желал бы умереть прежде, чем узнал, как она жестокосерда. Волшебник вместе с ним ругал и ее, и всех женщин на свете, советуя забыть принцессу поскорее.

— Как несчастны вы будете, продолжая любить эту неблагодарную! — сказал он королю. — Если она так поступила с вами, от нее всего можно ожидать.

Король-птица не мог послушаться его — он еще слишком любил Флорину. Тогда волшебник, понимавший чувства друга, как тот ни старался их скрыть, ласково ему пропел:

Король-птица с ним согласился и попросил друга отнести его в свои владения и посадить в клетку, которая защищала бы и от кошачьих когтей, и от любого смертоносного оружия.

— Но как, — сказал волшебник, — ведь вам еще пять лет предстоит оставаться в этом плачевном положении, которое так мало приличествует и вашему поприщу, и вашему достоинству! Ведь враги ваши, не иначе, утверждают, что вы погибли, — они захотят захватить ваше королевство — боюсь, вы утратите его, не успев еще вернуться в ваш первоначальный облик!

— А разве мне нельзя отправиться в мой дворец и править там, как прежде? — спросил король.

— Ах, — отвечал друг его, — это было бы непросто! Кто повинуется человеку, не пожелает слушаться попугая; тот, кто боялся могущественного и славного властелина, с радостью ощиплет вас в облике птицы.

— О, слабость человеческая! — вскричал король. — О, как манит внешний блеск, а ведь он — ничто перед заслугами и добродетелью! И вот случается беда — а мы остаемся беззащитны! Что ж, — продолжал он, — приходится быть философом; будем же презирать то, что нам недоступно: такая участь еще не самая худшая.

— Ну, я-то так быстро не сдамся, — сказал волшебник, — надеюсь все-таки наши какой-нибудь хороший выход.

А тем временем Флорина, несчастная Флорина горевала без своего короля. Дни и ночи сидела она у окошка и повторяла:

Присутствие тюремщицы уже не смущало ее. Она была в таком отчаянии, что ничего не ела.

— Что сталось с вами, король Премил? — восклицала она. — Неужто вы пали жертвой наших жестоких врагов? Возможно ли, чтобы эти бешеные звери погубили вас? Увы! Увы! Неужели вас больше нет? Неужели я вас больше не увижу? Или, устав от моих горестей, вы предоставили меня моей жестокой судьбе?

Сколько же слез, сколько рыданий последовало за этими горькими жалобами! Как долги сделались часы в отсутствие короля, такого любезного, так горячо любимого! Принцесса, убитая горем, была так слаба, что еле на ногах держалась; она была уверена, что с королем случилось самое страшное.

Королева и Краплёна торжествовали! Месть доставила им больше радости, чем обида причинила горя. А ведь, по сути, о какой обиде речь? Король Премил не пожелал жениться на несчастной уродине, которую ему было за что ненавидеть, — и только-то. А между тем отец Флорины состарился, заболел и умер. Положение злой королевы и ее дочери изменилось: на них смотрели теперь как на фавориток, злоупотребивших своей фортуной; возмущенный народ ринулся во дворец, все требовали Флорины, именно ее признавая властительницей. Разгневанная королева думала все превозмочь своей гордостью. Она взошла на балкон и пригрозила мятежникам. Тут возмущение стало уже всеобщим — двери в королевские апартаменты выломали, а королеву схватили и насмерть забили камнями. Краплёна успела скрыться вместе со своей крестной Суссио: она ведь была не в меньшей опасности, чем мать ее. Гранды королевства поспешно собрались и поднялись на башню, где томилась и хворала Флорина. Она не знала ни о смерти отца, ни о казни своей врагини и, услышав шум, подумала, что пришли предать ее смерти, но совсем не испугалась: с тех пор, как она утратила синюю птицу, жизнь была ей ненавистна. Однако подданные, бросившись к ее ногам, рассказали о перемене ее судьбы: ей же было все равно. Принцессу перенесли во дворец и там короновали.

О ее здоровье пеклись теперь с большим тщанием; эти заботы и страстное желание самой принцессы поскорее отправиться на поиски синей птицы способствовали ее скорейшему выздоровлению. Она избрала совет, который должен был заниматься государственными делами в ее отсутствие, сама же, взяв с собой великое множество драгоценностей, отправилась в дорогу одна, темной ночью, так что никто в королевстве не знал, куда она собралась.

А тем временем волшебник, принимавший дела Премила так близко к сердцу, отчаялся победить чары Суссио и решил сам отправиться к ней и предложить условия примирения, на коих она согласилась бы вернуть королю прежний облик. Кликнув своих летающих лягушек, он полетел к фее, она же в это время болтала с Краплёной. Волшебник и фея — одного поля ягоды; они были знакомы уже пятьсот или шестьсот лет и за это время неоднократно ссорились и мирились. Она приняла его весьма любезно.

— Чего угодно моему куманьку? — спросила она (ибо так они обращались друг к дружке). — В моих ли силах услужить ему чем-нибудь?

— Да, кумушка, — отвечал волшебник, — вы можете мне очень удружить. Речь идет о моем лучшем друге, короле, которого вы сделали несчастным.

— Ага, ага! Понимаю вас, куманек! — воскликнула Суссио. — Мне очень жаль, но ему пощады не будет, если он откажется жениться на моей крестнице. Вот она перед вами, хорошая и пригожая, сами изволите видеть; а дальше королю решать.

Волшебник дар речи утратил: девица-то была безобразна. Между тем он никак не мог решиться уйти ни с чем, ведь король, сидя в клетке, подвергался бесконечным опасностям. Однажды гвоздь, на котором она висела, переломился, клетка упала, и его Пернатое Величество немало от того пострадало. Мурлык, кот волшебника, был в той же комнате, когда случилась эта неприятность, — он ударил короля когтистой лапой в глаз, да так, что тот едва не окривел. В другой раз королю забыли налить воды; тот от жажды едва типун не нажил, пока наконец ему не дали напиться. А то еще проказница-обезьянка сорвалась с привязи и сквозь прутья клетки ощипала королю перышки, так что оставшегося оперенья едва хватило бы на дрозда или сойку. Однако хуже всего было то, что он мог в любой момент лишиться своего королевства: наследники, что ни день, стряпали новые доказательства его гибели. В конце концов волшебник сговорился с Суссио — решили, что та отправится вместе с Краплёной во дворец короля Премила и останется там на те несколько месяцев, что понадобятся королю, дабы решиться на этот брак; тем временем прежняя наружность будет ему возвращена, однако, случись ему опять отказаться от женитьбы, он снова превратится в птицу.

Фея нарядила Краплёну в серебро и золото, усадила в короб и, закинув его себе за спину, уселась на дракона и полетела, и так обе явились в королевство Премила, который сам только что прибыл туда вместе со своим верным чудотворцем. Три взмаха волшебной палочки — и король снова стал прекрасным, любезным, умным и величественным; но дорогой же ценой доставалось ему преждевременное окончание покаяния: он холодел от одной лишь мысли о браке с Краплёной. Волшебник увещевал его как мог, но все доводы производили весьма слабое впечатление — король беспокоился уже не о своем королевстве, а о том, чтобы елико возможно растянуть срок до свадьбы с Краплёной.

А между тем Флорина, в наряде крестьянки, со спутанными волосами, ниспадавшими ей на лицо, в простой соломенной шляпе, с холщовой торбой на плече, пустилась странствовать, то пешком, то верхом, то по морю, то посуху. Она спешила, но очень боялась сбиться с дороги: ведь, пока она шла в одну сторону, дорогой ее король мог пойти в другую. Однажды она оказалась у ручейка, чьи серебристые воды звонко плескались по камушкам. Флорине захотелось омыть в нем ноги; подвязав лентой белокурые волосы и опустив ноги в ручей, она стала похожа на Диану, вернувшуюся с охоты[26]. Мимо проходила, опираясь на клюку, горбатая старушка, увидела принцессу и говорит:

— Что вы тут делаете совсем одна, прекрасное дитя?

— Добрая матушка, — отвечала королева, — я всегда в большой компании, ведь при мне мои горести, тревоги и беды.

Тут глаза ее наполнились слезами.

— Как, вы так молоды — и плачете! — воскликнула добрая женщина. — Не горюйте, доченька, расскажите мне честно, что с вами приключилось: быть может, я смогу вам помочь.

Королева согласилась, рассказав ей все, что произошло: как с нею обошлась фея Суссио и что ищет она синюю птицу. Тут старушка выпрямилась, морщины ее разгладились, а сама она вдруг похорошела, помолодела и, явившись в роскошном платье, взглянула на королеву с милостивой улыбкой.

— Несравненная Флорина, — сказала она, — король, которого вы ищете, — уже не птица: сестра моя Суссио вернула ему его облик. Он в своем королевстве. Не огорчайтесь, вы скоро окажетесь там и обретете то, к чему стремитесь. Вот вам четыре яичка — разбейте их, когда в том будет необходимость, и внутри вы найдете помощь. — С этими словами она исчезла.

Флорина утешилась; она положила яички в суму и поспешила в королевство Премила.

Шла она восемь дней и ночей без остановки и наконец оказалась у подножия горы необычайной высоты, из такой гладкой слоновой кости, что на нее ступить было невозможно не поскользнувшись. Сотни раз Флорина пыталась на нее взобраться — ничего не выходило. Наконец, отчаявшись преодолеть такое препятствие, легла она у подножия горы, решив там и умереть, да вдруг вспомнила про яички, подаренные феей, достала одно из них и сказала:

— Посмотрим, не насмеялась ли она надо мной, обещая мне помочь.

Разбив яичко, она нашла внутри золотые крючочки, тут же надела их на ноги и руки и с легкостью взошла на гору. Поднялась на самый верх — а тут новое затруднение: весь склон был сплошным ледяным зеркалом. В него с несказанным удовольствием смотрелось шестьдесят тысяч женщин, — ведь зеркало это было двух лье в ширину и шести в высоту[27]. Каждая отражалась в нем, какой хотела: рыжая казалась блондинкой, русая — черноволосой[28]; старухи выглядели молодками, а юные красотки не старели, словом, все недостатки это зеркало скрывало, потому и съезжались к нему со всех концов света. Можно было со смеху умереть, глядя, что за рожи корчат там эти кокетки. Такое диво привлекало туда и немало мужчин. Им тоже нравилось зеркало: плешивых оно отражало с отросшими волосами, другие выглядели выше и стройнее, чем были, осанка становилась воинственной, а лицо — величественным. Женщины, над которыми они насмехались, сами вовсю смеялись над ними; гору эту прозвали сотнями разных имен. Никому еще не удавалось добраться до ее вершины. Увидев Флорину, дамы пришли в отчаяние и закричали:

— И куда же она направляется, эдакая неповоротливая? Ей, чего доброго, втемяшится пройтись по нашему зеркалу — да она же с первого шага все разобьет! — И они подняли страшный шум.

Королева не знала, как быть, но видела, что спускаться опасно; она разбила еще одно яичко, и оттуда выпорхнули два голубка, запряженные в воздушную колесницу, которая тут же выросла, так что в ней можно было удобно разместиться; затем голуби легко спустились, вместе с королевой, для которой все прошло безопасно.

— Маленькие друзья мои, — сказала им она, — если вы отнесете меня ко двору короля Премила, я сумею достойно отблагодарить вас.

Голуби, благовоспитанные и послушные, не останавливались ни днем, ни ночью, пока не прибыли к воротам города. Флорина вышла и наградила каждого из них поцелуем, который стоил короны.

Ах, как заколотилось ее сердце, когда она вошла! Она выпачкала себе лицо, чтобы ее не узнали. Потом стала спрашивать у прохожих, где найти короля. Над нею потешались:

— Короля? А чего тебе от него надо, Милашка-Замарашка? Иди-ка лучше умойся. Не твоими глазами на великого монарха пялиться!

Ничего не отвечая, королева продолжала идти, все спрашивая, как ей повидать короля.

— Завтра он придет в храм с принцессой Краплёной — он наконец согласился на ней жениться, — отвечали ей.

«О, Небо! Что я слышу! Краплёна, недостойная Краплёна станет женой короля!» Флорина едва не умерла; силы ее оставили — ни идти, ни говорить не может. Она села у ворот на голые камни, волосы на глаза упали, лицо скрывает соломенная шляпа. «О, я несчастная! — говорила она себе. — Я пришла сюда, чтобы довершить торжество моей соперницы и сделаться свидетельницей ее счастья! Так, стало быть, из-за нее король-Синяя птица перестал прилетать ко мне! Ради нее, уродины, совершил он злейшую из измен — когда я изнывала от горя, опасаясь за его жизнь! Предатель изменил, он думал обо мне меньше, чем если бы и вовсе никогда меня не видел, он предоставил меня моим страданиям, а сам обо мне и не вспомнил!»

В горе редко бывает аппетит; королева нашла себе ночлег и улеглась без ужина. Чуть свет побежала она в храм, еле-еле туда проникла под насмешки солдат, и протиснулась поближе к трону Краплёны, в которой все уже видели королеву. Как же горько было Флорине, столь нежной и утонченной! Она встала вблизи трона за мраморной колонной. Первым появился король, он был прекраснее и милее, чем обычно. Затем явилась и Краплёна, роскошно разодетая и такая безобразная, что страшно смотреть, и, насупя брови, взглянула на королеву.

— Кто ты такая, — спросила она, — что позволяешь себе приближаться к моему великолепию да перед моим золотым троном стоять?

— Зовусь я Милашка-Замарашка, — отвечала Флорина, — а пришла я издалека продавать диковинки.

Тут она порылась в своей холщовой торбе и достала оттуда изумрудные браслеты, которые ей подарил король Премил.

— Ого! — воскликнула Краплёна. — Хорошенькие у тебя стекляшки! Продашь мне их за пять золотых?

— Покажите их знатокам, сударыня, — отвечала королева, — тогда уж и договоримся о цене.

Краплёна, влюбленная в короля так, как лишь эдакое пугало может влюбиться, была рада предлогу поговорить с ним; она показала ему браслеты и спросила его мнения. Увидев их, он вспомнил о тех, что когда-то подарил Флорине; побледнел, вздохнул, долго молчал и наконец сказал:

— Эти браслеты стоят всего моего королевства. Я думал, что во всем свете лишь одна такая пара, да вот вторая сыскалась.

Краплёна вернулась на свой трон, где смотрелась она как устрица в ракушке, и спросила королеву, сколько та хочет за браслеты, не набивая цену.

— Нелегко вам было бы их купить, сударыня, — отвечала Флорина. — Лучше предложу вам другой торг. Позвольте мне поспать нынче ночью в Каморке Эха, что во дворце королевском, а я за это отдам вам изумруды.

— Так и быть, Милашка-Замарашка. — И Краплёна загоготала как безумная, обнажив корявые зубы, длинные, как кабаньи клыки. Король не спросил, откуда взялись браслеты, не столько от безразличия к их хозяйке (а замарашке нечем было привлечь к себе внимание), сколько от отвращения к Краплёне. А надо сказать, что в бытность синей птицей король рассказывал Флорине, что во дворце под его опочивальней есть Каморка Эха, так хитро устроенная — что ни скажешь в ней шепотом — все это услышит король, находясь у себя; так что Флорине было не найти лучшего способа упрекнуть его в неверности.

По приказу Краплёны королеву отвели в Каморку. Она тут же принялась плакать да жаловаться:

— Стало быть, не ложно мое горе, о жестокий король-Синяя птица! Забыл ты меня, полюбил мою недостойную соперницу! И браслеты, которые я взяла из твоих бесчестных рук, не напомнили обо мне, вот как я тебе стала безразлична!

Тут рыдания оборвали ее речь, а когда она вновь нашла в себе силы, то продолжала горевать до утра. Королевские лакеи всю ночь слышали вздохи и всхлипы и доложили о том Краплёне, а та спросила королеву, что это, мол, она такой шум подняла.

— Я крепко спала, — отвечала та, — а во сне я громко разговариваю.

Король же, как ни странно, ничего не слышал: с тех пор, как он полюбил Флорину, сон его покинул, а потому, чтобы хоть немного поспать, он принимал на ночь опийную настойку.

Королева провела полдня в крайнем беспокойстве.

«Если он слышал меня, — думала она, — возможно ли столь жестокое равнодушие? А если не слышал — что же делать, чтобы услышал?»

Больше диковинок у нее не было; драгоценности, конечно, красивы, но, чтобы раззадорить любопытство Краплёны, нужно было нечто иное. Флорина разбила еще одно яичко — оттуда появилась карета из блестящей стали, изукрашенная золотом и запряженная шестью мышами; кучером был розовый крысенок, а форейтор тоже из крысиной породы, серой масти. В карете сидели четыре марионетки, попроворнее и поумнее тех, кого показывают на ярмарках Сен-Жермен и Сен-Лоран[29]. Они выделывали удивительные номера, особенно две маленькие цыганочки, так отплясывавшие сарабанду и пас-пье, что куда там самому Леансу[30]. Королева пришла в восторг от этого нового чуда некромантии. Она тихонько дождалась вечернего часа, когда Краплёна выходила на прогулку, и тогда уселась в глубине аллеи и пустила галопом мышей, которые везли карету с крысятами и марионетками. Эта новинка так потрясла Краплёну, что она принялась не переставая кричать:

— Милашка-Замарашка, Милашка-Замарашка, хочешь пять золотых за карету да мышиную упряжку?

— Спросите всех ученейших мужей королевства, сколько может стоить такое чудо, и я послушаюсь их мнения.

Краплёна, во всем властная да упрямая, отвечала:

— Не надоедай мне, грязнуля, а говори сразу цену!

— Еще одну ночь поспать в Каморке Эха, — сказала королева, — вот все, о чем я прошу.

— Да иди уж, поспи, чучело гороховое, не откажу тебе! — отвечала Краплёна и, повернувшись к дамам из свиты, сказала: — Вот ведь безмозглая, такие редкости задаром отдает.

Этой ночью Флорина говорила еще нежнее, но так же тщетно — ведь король не забывал принимать свой опий. А лакеи судачили меж собой:

— Эта крестьянка, не иначе, помешанная — что это она там бормочет всю ночь?

— А между тем, — возражали другие, — речи-то ее умные и страстные.

Флорина с нетерпением ждала рассвета, чтобы узнать, тронула ли ее речь короля. «Как! Этот варвар глух к словам моим! Он уже не слышит свою дорогую Флорину — а я-то имею слабость все еще любить его! Заслуживаю я, стало быть, его презрения!» — но все было напрасно, она не могла излечиться от любви. У нее оставалось последнее яичко, разбила она его — а оттуда появился пирог; в него запекли шесть птичек, обложенных ломтиками сала, прожаренных на славу и очень лакомых. При этом птички чудесно пели, гадали по руке, а в медицине смыслили больше самого Эскулапа[31].

Королева была в восторге от этой замечательной вещицы. Взяла она свой говорящий пирог и отправилась в переднюю к Краплёне. Пока она там поджидала, подошел к ней один из королевских лакеев и сказал:

— А знаете, Милашка-Замарашка, кабы король не пил сонных капель, он бы от ваших причитаний глаз не сомкнул!

Тут уж Флорина перестала удивляться, что король ее не слышит; порылась в торбе и сказала:

— По мне, пусть бы и вовсе не спал! А вы, если нынче не дадите ему этого снадобья, то получите все эти жемчуга да бриллианты!

Лакей тут же согласился и дал слово сделать, как она хочет.

Тут показалась Краплёна. Она увидела королеву, которая притворилась, будто собирается есть пирог.

— Что это ты тут делаешь, Милашка-Замарашка? — спросила Краплёна.

— Сударыня, я ем астрологов, музыкантов и медиков, — отвечала Флорина. Тут же птицы запели лучше сирен, а потом закричали: «Подайте нам золотой, расскажем, что было, что будет, чем душа успокоится». А та утка, что солировала, прокричала громче всех:

Краплёна, которую это чудо поразило больше всех прежних диковинок, закричала:

— Провалиться мне на этом месте, что за чудо-пирог! Хочу, чтоб он был мой! Ну-ка, Милашка-Замарашка, говори, чего за него просишь?

— Как обычно, — отвечала королева, — поспать в Каморке Эха.

— Так и быть, — сказала Краплёна милостиво (уж больно она обрадовалась чудо-пирогу). — Да вот тебе пистоль[32] в придачу.

Флорина, довольная как никогда, — ведь теперь она надеялась, что король наконец услышит ее, — поблагодарила и откланялась.

Как только пришла ночь, отправилась она в Каморку, того только и желая, чтобы лакей слово сдержал и вместо сонных капель дал королю другое питье, от которого тот глаз бы сомкнуть не смог. Едва все во дворце заснули, как начала она свои обычные жалобы.

— Скольким опасностям подвергалась я, пока искала тебя, — говорила она, — а ты меня избегаешь и на Краплёне жениться собираешься. Что же я тебе сделала, чтобы ты все свои клятвы забыл? Помнишь ли, как ты в птицу превратился, и как добра я была с тобой, да как нежно мы беседовали? — и повторила все, что они говорили тогда друг другу, — доказательство, что ничего для нее не было дороже этих воспоминаний. Король не спал; он ясно слышал голос Флорины, каждое слово различал и все никак в толк взять не мог, откуда слова эти доносятся. Однако в сердце его, изнывающем от нежности, с такой живостью возник образ его несравненной принцессы, что он снова ощутил всю боль расставания, как в ту ночь, когда ножи изранили его в ветвях кипариса. Он заговорил в ответ:

— Ах, принцесса! Как жестоко поступили вы с влюбленным, который вас обожал! Возможно ли: вы пожертвовали мною ради наших общих врагов!

Флорина слышала все и поспешила ответить; тут она и сказала, что, соблаговоли он повидаться с Милашкой-Замарашкой, все тайны ему тут же разъяснятся. Услышав это, король, сгорая от нетерпения, позвал одного из лакеев и спросил, нельзя ли поскорее Милашку-Замарашку привести к нему. Лакей отвечал, что нет ничего проще, ведь она ночует в Каморке Эха. Король не знал, что и думать. Как было поверить, что прекрасная принцесса Флорина могла переодеться грязнулей-простолюдинкой? И если у Замарашки голос королевы и все их секреты ей ведомы — значит, она и есть Флорина? В таких раздумьях король поспешно оделся и спустился по потайной лестнице в Каморку Эха; дверь королева изнутри замкнула, но у него были свои ключи ото всех комнат во дворце. Флорина предстала ему в легком платье из белой тафты — она прятала его под безобразными лохмотьями; ее прекрасные кудри рассыпались по плечам; она лежала на кровати, на которую лампа бросала лишь тусклый свет из угла каморки.

Король вошел; любовь возобладала над обидой, и, стоило ему узнать возлюбленную, как бросился он к ее ногам, омыл ее руки слезами и едва не умер от радости, боли, от тысячи разом нахлынувших мыслей.

Не меньше него была взволнована и королева. Сердце ее сжалось, не давая вздохнуть; она молча, не отрываясь, глядела на короля; когда же снова смогла заговорить, упрекать уже не было сил; от счастья, что снова видит его, забыла она все свои жалобы и горести. Наконец все им стало ясно, во всем они друг перед другом оправдались. Нежность взаимная вспыхнула жарче прежнего, и единственным, что омрачало их счастье, была фея Суссио.

Но в это мгновение верный друг волшебник явился влюбленным вместе с одной знаменитой феей, а именно — с той самой, что подарила Флорине четыре яичка. После первых приветствий и поздравлений волшебник и фея сообщили, что заключили ради них союз, и теперь Суссио им не страшна, ничем она дальше навредить им не сможет, так что они могут не мешкая заключить брак.

Отрадно было волшебнику и фее видеть счастье двух сердец. Едва рассвело, как весть об их свадьбе разнеслась по дворцу, и Флорина очаровала всех. Новость долетела и до Краплёны; она помчалась к королю, и каково же было ее удивление при виде прекрасной соперницы! Только хотела уродина рот открыть, чтобы обругать Флорину, как волшебник и фея превратили ее в крапчатую хрюшку, так что и имя осталось при ней, и характер ее ворчливый, и голос визгливый. Захрюкала она, заворчала, да и побежала под всеобщий хохот на скотный двор.

Избавились король Премил и королева Флорина от этой постылой гадины — и вот уж только и думали о предстоящей свадьбе, которую сыграли с несравненной роскошью и галантностью. Легко догадаться, как счастливы были они теперь, пережив столько горестей.

Принц-Дух[34]

или на свете король с королевой, и был у них один-единственный сын, которого они горячо любили, хоть и был он дурен собой — тучный, как самый упитанный толстяк, и маленький, как самый крошечный карлик. Но уродство лица и неказистость тела — и те не могли сравниться с озлобленностью его души. То был кривой упрямец, всех приводивший в отчаяние. Как только ребенок подрос, король сразу это заметил, но королева была от него без ума — она портила мальчика, во всем ему потакая, так что он чувствовал свою власть над ней; и, чтобы угодить государыне, ей стоило лишь сказать, что сын ее красив и умен. Ей хотелось дать ему имя, внушавшее уважение и страх. После долгих раздумий она назвала его Фурибондом.

Когда пришло время пригласить к нему воспитателя, король выбрал принца, который с давних пор претендовал на корону, и честно и храбро отстоял бы ее, если бы дела его шли лучше. Но он уже давно об этом не помышлял; его предназначением было хорошо воспитать единственного сына короля.

Никогда еще не встречалось сердца более благородного, души более живой и проницательной, более мягкой и покорной: что он ни скажет, все мило и необычайно изящно; он был само совершенство.

Король выбрал этого знатного господина, дабы тот направлял юного Фурибонда в верное русло, а сыну приказал во всем ему повиноваться; но ребенок был непослушный, и сколько его ни стегали, все без пользы. Сына же его воспитателя звали Леандром; все его любили: дамы смотрели на него весьма благосклонно, но раз он не привязывался ни к кому, то и ославили его холодным красавцем; объявили они ему войну, а он так и не полюбил ни одну и почти не отходил от Фурибонда — а тот рядом с ним казался еще безобразнее. Он-то подходил к дамам лишь для того, чтобы наговорить грубостей: и одеты-де плохо, и выглядят простовато; обвинял их при всех в использовании румян; выведывал про их любовные интрижки лишь для того, чтобы рассказать о них королеве, а та их бранила и наказывала постом; за такие проделки Фурибонда смертельно ненавидели. Он прекрасно это понимал и очень часто сердился на юного Леандра.

— Вы счастливец, — говорил он, поглядывая на него враждебно, — дамы вас хвалят и вам аплодируют, а со мной совсем не так.

— Государь, — скромно отвечал Леандр, — им мешает сблизиться с вами почтение, которое они к вам испытывают.

— Они правы, — говорил Фурибонд, — ибо я поколотил бы их, чтобы научить, как надо себя вести.

Однажды, когда к королю издалека прибыли послы, принц в сопровождении Леандра остановился в парадном зале, чтобы посмотреть, как они пройдут. Те же, заметив Леандра, тут же склонились перед ним в глубоких реверансах, выказывая восхищение; а поглядев затем на Фурибонд а, приняли его за придворного карлика, подхватили на руки и давай крутить и вертеть, как он ни брыкался и ни увертывался.

Леандр был в отчаянии: неустанно твердил он, что это сын короля; к несчастью, переводчик ушел ждать послов к государю. Леандр делал им знаки, но, увидев, что они не обращают на них никакого внимания, стал проявлять подчеркнутое смирение перед Фурибондом: и послы, вместе со свитой принявшие все это за игру, смеялись до колик и давали тому щелчки да подзатыльники, как это было принято в их краях. Доведенный до отчаяния, толстый принц вынул свою маленькую шпажку, которая была не длиннее веера, и покалечил бы кого-нибудь, если бы не король, вышедший к послам и немало удивленный такой горячностью: он извинился за нее перед ними, поскольку знал их язык. Те же ответили, что это не повлечет за собой никаких последствий, ибо они прекрасно видели, какой у этого ужасного маленького карлика дурной нрав. Огорчился король, что злобные и нелепые манеры его сынка ввели в заблуждение послов.

Стоило им удалиться, как Фурибонд схватил Леандра за кудри и вырвал две или три пригоршни волос, а если бы мог, то и задушил бы, и приказал ему навсегда убираться с глаз долой. Отец Леандра, обиженный поступком Фурибонд а, отправил сына в сельский замок; юноша не сидел там без дела: он любил охоту, рыбалку и прогулки, умел рисовать, много читал и играл на разных инструментах: не прислуживать более своенравному принцу он счел за счастье и, несмотря на одиночество, не скучал ни минуты.

Однажды Леандр долго прогуливался по своим садам и, когда стало очень жарко, зашел в маленький лес с такими высокими и ветвистыми деревьями, что рад был очутиться в их тени: для развлечения он начал играть на флейте и вдруг почувствовал, как что-то несколько раз обвилось вокруг его ноги и сильно ее сжало; он опустил взгляд и очень удивился, увидев толстого ужа. Леандр обмотал руку платком и, схватив змею за голову, собрался ее убить; но уж обвился хвостом вокруг его запястья и, пристально глядя на юношу, казалось, молил о пощаде. Тут прибежал садовник и, едва успев взглянуть на ужа, закричал хозяину:

— Господин, держите его крепче, я вот уже час за ним гоняюсь, чтобы его убить; эта хитрейшая тварь разоряет наши цветники.

Леандр еще раз взглянул на ужа, который был покрыт пятнами тысячи необычайных цветов и так же не отрывал от него взгляда, не пытаясь защититься.

— Раз уж ты хотел его убить, — сказал Леандр садовнику, — а он пришел искать у меня защиты, я тебе запрещаю причинять ему вред и хочу его покормить; а когда он сбросит свою красивую шкуру, я позволю ему уйти.

Леандр принес ужа в просторные покои, ключи от которых держал при себе, и велел подать отрубей, молока, цветов и трав, чтобы покормить его и порадовать: вот вам и счастливый уж! Леандр иногда заходил на него взглянуть. Уж, едва его заприметив, сразу выползал навстречу с самым благодарным видом, на какой только способны ужи: принца это удивило, а впрочем, он вскорости о том позабыл.

Всех придворных дам огорчил его отъезд: говорили только о нем, желали его возвращения.

— Увы, — говорили они, — при дворе больше нет удовольствий с тех пор, как Леандр его покинул; виной тому злой Фурибонд. Разве устремления Леандра дурны оттого только, что он от рождения более мил и желанен? Или, на радость злюке, должен и он обезобразить себе лицо и тело? Что ж теперь, дабы уподобиться ему, нужно раздробить себе кости, растянуть рот до ушей, и чтоб глаза едва открывались, а нос был оторван? Что за маленький несправедливый уродец! В жизни у него никогда не будет радости, ибо любой, кто бы ему ни встретился, окажется красивей его.

Какими бы злодеями ни были принцы, у них всегда найдутся льстецы; да ведь у злодеев их даже больше, чем у других. Были они и у Фурибонд а; его власть над королевой внушала страх; а когда ему рассказали о том, что говорили дамы меж собою, он был разгневан, почти взбешен. Таким он и вошел в покои королевы, объявив ей, что убьет себя на ее глазах, если она не найдет способа погубить Леандра. Королева, ненавидевшая юношу за то, что тот был красивей этой обезьяны, сынка ее, ответила, что она давно разглядела в нем предателя и с радостью поможет его умертвить; пускай сын ее отправится на охоту, возьмет самую близкую челядь и устроит так, чтобы и Леандр был там же; тогда его, любимца всеобщего, и проучат как следует. Итак, Фурибонд отправился на охоту; когда Леандр услышал у себя в лесу звуки рожков и лай собак, он оседлал коня, чтобы посмотреть, в чем дело. Очень удивившись неожиданной встрече с принцем, он спешился, с почтением его поприветствовав: Фурибонд встретил его как нельзя любезней, велел за собою следовать, а сам, отвернувшись, сделал знак убийцам, что пора напасть. И быстро зашагал прочь, как вдруг огромный лев вышел из глубокой пещеры и, бросившись на него, повалил наземь. Свита бросилась врассыпную, и остался только Леандр один на один с разъяренным зверем; он схватился за шпагу, рискуя быть съеденным, и оказался так храбр и ловок, что спас своего самого злейшего врага. От страха Фурибонд потерял сознание, и Леандр привел его в чувство целебными снадобьями. Когда принц немного пришел в себя, Леандр предложил ему своего коня: любой до глубины души проникся бы благодарностью и не преминул бы сказать и сделать множество любезностей — но не этот неблагодарный уродец: о нет, он-то даже не взглянул на Леандра и вскочил на его жеребца лишь для того, чтоб догнать наемных убийц и приказать довести дело до конца. Те окружили Леандра, и, не будь он настоящим смельчаком, неизбежно был бы убит. Став спиною к дереву, чтобы не получить удара в спину, Леандр не пощадил никого из нападавших, сражаясь отчаянно. Фурибонд, думая, что он мертв, поспешил приблизиться, чтоб полюбоваться этаким зрелищем, но его взору предстало совсем иное — все злодеи испускали дух. Леандр же при виде принца промолвил:

— Господин мой, если меня убивали по вашему приказу — я жалею, что защищался.

— Вы наглец, — гневно ответил принц, — попробуйте только еще раз попасться мне на глаза, уж тогда я заставлю вас умереть.

Леандр ничего не ответил, он вернулся к себе, сильно опечаленный, и провел ночь в размышлениях; и, коль скоро никак не мог противостоять сыну короля, то решил пойти странствовать по свету. Но, собравшись в путь, он вспомнил про ужа; взял молоко и фрукты и понес ему. Открыв дверь, принц заметил необычный свет, мерцавший в углу; он бросил туда взгляд и с удивлением увидел даму, чей благородный и величественный вид не оставлял сомнений в высоком происхождении; ее одежды из пурпурного атласа были обшиты бриллиантами и жемчугом: грациозно шагнув ему навстречу, она молвила:

— Юный принц, не ищите ужа, принесенного вами, — его здесь больше нет, зато я отплачу вам за услугу; но я должна вам все объяснить: знайте, что я фея Миловида, известная веселыми и ловкими проделками. Мы, феи, живем сотню лет, без старости, болезней, без горестей и страданий, а когда этот срок проходит, мы на неделю превращаемся в ужей[35], и только это для нас опасно, ибо мы на время теряем дар предвидеть и избегать несчастия, а если нас убивают, мы больше не оживаем; но проходит семь дней, и вот мы снова те же, столь же красивые, могущественные и богатые: теперь вы знаете, господин, чем я вам обязана, и было бы справедливо вернуть вам долг: подумайте, чем я могу быть вам полезна, и доверьтесь мне.

Юный принц, до сих пор не имевший дела с феями, был так удивлен, что лишился было речи. Но наконец, отвесив ей глубочайший поклон, вымолвил:

— Сударыня, после той радости, какую я получил, оказав вам услугу, мне больше нечего просить у судьбы.

— Я была бы сильно опечалена, — ответила она, — если бы вы не дали мне возможности быть вам полезной; учтите, что я могу превратить вас в великого короля, продлить вашу жизнь, сделать вас еще красивее, даровать вам залежи алмазов и златые хоромы; я могу сделать вас превосходным оратором, поэтом, музыкантом и художником; могу внушить дамам любовь к вам или сделать вас еще умнее; могу превратить вас в духа воздуха, земли и воды.

Тут Леандр ее перебил.

— Позвольте, сударыня, вас спросить, — сказал он, — если я стану духом, что мне это даст?

— Множество полезных и приятных вещей, — проговорила фея, — вы невидимы, когда вам этого хочется; в одно мгновение вы пересекаете огромные просторы вселенной; вы взлетаете, не имея крыльев; вы спускаетесь в глубь земли, не будучи мертвым; вы погружаетесь в морские бездны и не тонете; вы проходите повсюду, хотя окна и двери заперты; и, как только считаете нужным, вы предстаете в своем естественном облике.

— Ах, сударыня, — воскликнул Леандр, — я хочу стать духом; я собрался странствовать, роль духа сулит мне бесконечные радости, и я предпочитаю ее всему остальному, что вы мне столь великодушно предложили.

— Станьте же духом, — ответила Миловида, трижды проведя рукой по его глазам и лицу, — станьте духом любимым, станьте духом красивым, станьте духом шаловливым.

Затем она поцеловала его и дала ему красную шапочку, украшенную двумя перьями попугая.

— Когда наденете эту шапочку, — продолжила она, — то станете невидимым, а если снимете — вас увидят.

Довольный Леандр водрузил красную шапочку себе на голову, пожелав оказаться в лесу и сорвать дикие розы, которые там приметил: в тот же миг его тело стало легче мысли; он перенесся в лес, вылетев в окно и порхая, как птица; не без страха парил он на такой высоте, а перелетая реку, боялся упасть в нее, да так, что никакое могущество феи его не спасет. Однако ж он счастливо приземлился у подножья розового куста, сорвал три розы и тут же вернулся в свои покои, где его ожидала фея. Леандр преподнес ей цветы, довольный тем, что его первый опыт был столь удачным. Фея велела ему сохранить эти розы; одну — на тот случай, если ему понадобится золото; другой нужно коснуться груди своей возлюбленной, чтобы проверить ее верность; а последняя защитит его от болезни. Затем, не дожидаясь благодарности, фея исчезла, на прощание пожелав ему счастливого пути.

Леандр бесконечно обрадовался только что полученному им чудесному дару.

— Мог ли я подумать, — сказал он, — что за спасение бедного ужа от рук моего садовника обрету столь редкие и огромные возможности? Ах! Что за радости ожидают меня! Какие приятные мгновения! А сколько всего я узнаю! Став невидимым, я проведаю о самых тайных приключениях.

Поразмыслил он и о том, каким острым блюдом отомстит Фурибонду; распорядился должным образом своими делами, оседлал самого красивого скакуна по имени Серебряный и отправился в путь, взяв с собою немного челяди, дабы можно было поскорей распустить слух об его возвращении.

Надо сказать, что Фурибонд, который был превеликим лгуном, сообщил, что, не выкажи он храбрости, Леандр на охоте убил бы и его самого; пока же он перебил всех его людей, и теперь Фурибонд жаждет справедливости. Король, поддавшись на уговоры королевы, приказал схватить Леандра; когда же тот сам явился во дворец с весьма решительным видом, Фурибонду сообщили об этом. Боясь выйти навстречу, тот побежал в покои матери и, сказав, что Леандр явился, принялся умолять задержать его. Королева, ни в чем не отказывавшая своему уродцу, не преминула разыскать короля: и принц, которому не терпелось узнать о принятом решении, без слов последовал за ней и притаился за дверью, приникнув к ней ухом и откинув волосы, чтобы лучше слышать. Леандр же пришел в большой зал дворца, надев красную шапочку и став невидимкой; заметив подслушивающего Фурибонд а, он взял гвоздь и молоток и накрепко прибил его ухо к двери.

Фурибонд, придя в бешенство, отчаянно бился о дверь, испуская пронзительные вопли. Услышав их, королева побежала освободить его, да и оторвала ему ухо напрочь; он обливался кровью и корчил такие ужасные гримасы, точно ему перерезали горло. Безутешная королева сажает его к себе на колени, целует оторванное ухо и прилаживает обратно. Тогда Принц-Дух берет те розги, какими стегают монарших собачек, и давай хлестать королеву — по руке, а сынка — по роже; та принялась вопить, что ее бьют-убивают; приходит король, сбегается народ, глядь — а никого и нет. Тут кругом зашептались, что королева сошла с ума, когда увидела оторванное ухо Фурибонда. А король-то этому верит пуще всех: она к нему, а он от нее: презабавная вышла сцена. Наконец добрый Дух, наградив Фурибонда еще тысячей ударов, покинул зал, вышел в сад и стал видимым: тут он принялся дерзко рвать вишни, абрикосы, клубнику и цветы в саду и на грядках королевы, подходить к которым было запрещено под страхом смерти, ибо она одна только их поливала. Удивленные садовники доложили Их Величествам, что принц Леандр обрывает фруктовые деревья и цветы в саду.

— Какая дерзость! — воскликнула королева. — Мой миленький Фурибонд, дорогой малыш, забудь на мгновенье о больном ухе и беги к этому злодею: возьми наших мушкетеров, солдат, придворных, возглавь их сам, поймай его и изруби на рагу.

Воодушевленный матерью, Фурибонд во главе тысячи вооруженных до зубов стражников входит в сад — и что же: Леандр, встав под деревом, бросает в него камень, поранив ему руку, а войско бомбардирует сотней апельсинов.

Фурибонд хотел было подбежать к Леандру — но вот того уже нигде и не заметно: невидимкою он прошмыгнул Фурибонду за спину, обмотал ему ноги веревкой да и дернул; растянулся Фурибонд, уткнувшись носом в землю: его подняли и отнесли в кровать, совсем ослабевшего.

Леандр, довольный местью, вернулся к лакеям, дал им денег и велел возвращаться в свой замок, не желая, чтоб его хоть кто-нибудь сопровождал — ведь тогда стал бы известен секрет красной шапочки и роз. Он еще не знал, куда хочет пойти; вскочил на славного своего Серебряного да и отпустил поводья; так он пересек леса, равнины, холмы и долины, без счета и без числа; иногда отдыхал, ел и спал, не встречая на пути ничего достойного упоминания. Наконец Леандр прибыл в один лес, и было там так жарко, что он спешился посидеть немного в тени.

Сидел он, сидел и вдруг услышал вздохи и рыдания; оглядевшись, заметил какого-то человека, который то бежал, то останавливался, кричал, рвал на себе волосы и сам себя бил; несомненно, то был несчастный безумец; однако он показался Леандру молодым и статным; его одежды, некогда великолепные, все были изорваны. Принц, тронутый состраданием, обратился к нему.

— Я вижу вас в состоянии, — сказал он, — столь плачевном, что не могу удержаться и не спросить вас о его причине и хочу предложить вам помощь.

— Ах, господин, — ответил этот молодой человек, — беде моей нельзя помочь: не далее как сегодня моя дорогая возлюбленная принесет себя в жертву старому ревнивцу, у которого много денег, но зато он сделает ее самым несчастным созданием на свете!

— Так она вас любит? — спросил Леандр.

— Смею надеяться, да, — промолвил он.

— И где она? — продолжил принц.

— В замке на краю этого леса.

— Ну что ж, подождите меня, — заключил Леандр, — я принесу вам оттуда добрые вести в мгновение ока.

Вмиг надел он красную шапочку и пожелал перенестись в замок. Не успел он еще там оказаться, как услышал приятные созвучия; а уж внутри-то повсюду пели скрипки и прочие музыкальные инструменты; он вошел в большую гостиную, где полным-полно было родных и друзей старика и юной барышни, прекрасней которой на свете и не сыщешь; но ее бледность, грустное лицо и слезы, часто выступавшие на глазах, ясно говорили о том, как она страдает.

Леандр, Дух-невидимка, притаился в уголке, чтобы присмотреться к присутствующим: он увидел, как отец и мать этой милой девушки вполголоса бранили ее за недовольный вид, а потом вернулись к гостям. Дух встал позади матери и шепнул ей на ухо:

— Почему ты заставляешь свою дочь отдать руку и сердце этому уроду, — уверяю тебя, не пройдет и недели, как ты будешь наказана за это смертью.

Придя в ужас от голоса, угрожавшего ей ниоткуда, женщина громко вскрикнула и упала. Муж спросил, что стряслось. Та воскликнула, что, если свершится бракосочетание ее дочери, ей придется умереть, и посему она не потерпит этого ни за что на свете. Муж принялся с насмешкой бранить ее пустою выдумщицей; тут Дух и ему сказал потихоньку:

— Недоверчивый старик, да ты и сам умрешь, коли не поверишь жене своей; разорви супружеские узы дочери и поскорее отдай ее любимому.

Эти слова произвели чудодейственный эффект: жениха тотчас же выпроводили, объяснив, что так велели высшие силы; он, будучи нормандцем[36], принялся было спорить и скандалить; но Дух прокричал такое ужасное «угу-гу» ему в ухо, что едва не оглушил, а в довершение всего еще и сплясал на его подагрических ногах, так что совсем их раздавил.

Тогда побежали в лес на поиски влюбленного, по-прежнему пребывавшего в отчаянии. Так хотелось Духу снова его увидеть, что с его нетерпением мог поспорить разве что пыл юной возлюбленной. Влюбленные чуть не умерли от радости; пиршество, приготовленное для бракосочетания со стариком, послужило для их счастливой свадьбы; Леандр же, оставив обличье духа, внезапно появился в дверях гостиной как незнакомец, привлеченный звуками праздника. Жених, едва заприметив, бросился к его ногам, выражая ему тысячу всевозможных благодарностей. Леандр провел в этом замке два дня и мог бы разорить хозяев, если б захотел: ведь они предлагали ему все свое добро. С глубоким сожалением он оставил столь славное общество.

Отправившись в путь, он пришел в один большой город, где жила королева, которой нравилось пополнять свой двор самыми красивыми людьми. Прибью, велел он сшить себе прекраснейшие наряды: ведь ему стоило лишь взмахнуть розой, чтоб денег появилось полным-полно. Легко догадаться, что красивого, умного, молодого, а главное, пышно одетого принца королева с принцессами приняли с превеликим почетом и уважением.

Этот двор был из самых галантных: кто противился любви, тот становился там посмешищем: Леандр захотел последовать обычаю, решив, что превратит любовь в забаву, а уезжая прочь, с легкостью покинет предмет своей страсти; понравилась же ему одна из фрейлин, красавица Блондина; та, само совершенство с виду, была при этом столь холодна и серьезна, что он не знал, с какой стороны к ней подступиться.

Каждый вечер он устраивал для нее восхитительные праздники, балы и комедии, доставлял ей диковины с четырех концов света, но все это ее не трогало; и чем равнодушней она казалась, тем сильней он ее добивался, а более всего подстегивало его то, что она, думалось ему, еще никогда никого не любила. Чтобы убедиться, он решил испытать свою розу: в шутку он коснулся ею груди Блондины — вмиг из свежей и цветущей стала она сухой и увядшей. Хватило этого Леандру, чтобы узнать о счастливом сопернике; это глубоко его уязвило, и, дабы все увидеть своими глазами, он пожелал очутиться вечером в покоях Блондины: и вот вошел туда музыкант с такой злобной рожею, что гаже на свете нет, и прорычал сочиненные для нее три-четыре преотвратительнейших куплета, а девушка обрадовалась им так, словно в жизни не слышала ничего прекраснее; потом урод принялся кривляться как умалишенный, а ей это нравилось, ибо она от него была совсем без ума; и наконец, она позволила, чтобы этот заморыш, себе на беду, поцеловал ей руку. Возмущенный Дух бросился на дерзкого музыканта и, грубо вытолкав его на балкон, выбросил в сад, где несчастный от падения лишился последних зубов.

Порази Блондину молния, она и то удивилась бы меньше; девушка подумала, что это был призрак. Дух покинул покои невидимкою и тут же возвратился к себе, где написал Блондине письмо, полное заслуженных ею упреков. Не дожидаясь ответа, он уехал, оставив свои туалеты оруженосцам и придворным; прочих слуг наградил и оседлал верного Серебряного, полный решимости после такой шутки больше не влюбляться.

Все быстрее и быстрее скакал Леандр: долго не проходила печаль его, да разлука и здравый смысл взяли свое. Прибью в один город, он узнал, что как раз сегодня некую девицу торжественно постригут в монашки, хотя сама она того вовсе не желает; принц был этим тронут: он уж совсем было уверился, что его красная шапочка призвана исправлять ошибки общества и служить для утешения несчастных. Он побежал в часовню: там на голову юной девы в белых одеждах и с распущенными волосами возлагали венок из цветов: двое братьев вели ее под руки, а следом шла мать с большой толпою мужчин и женщин; старейшая из монахинь ожидала всех у дверей часовни. В сей миг Дух возопил:

— Остановитесь же, о злые братья и неосмотрительная мать, остановитесь! Само Небо против этой несправедливой церемонии! Не послушаетесь — вас раздавят как лягушек.

Люди принялись озираться, не видя, откуда раздаются столь ужасные угрозы: братья же сказали, что это любовник сестры забился в какую-то щель и вещает оттуда, как оракул. Но рассерженный Дух взял длинную палку и поколотил их как следует: все видели, как палка сама по себе дубасила их по спинам, точно молот бил по наковальне; удары, вот уж без спору, сыпались самые настоящие. Монахини, охваченные страхом, обратились в бегство; остальные последовали их примеру. Дух остался с юной жертвой; он тотчас снял свою шапочку и спросил девушку, чем может ей помочь: та же с дерзостью, неожиданной для девицы ее возраста, ответила, что есть один рыцарь, который ей небезразличен, но недостаточно богат. Тогда Леандр так взмахнул розой феи Милашки, что оставил им десять миллионов. Они поженились и зажили очень счастливо.

Последнее его приключение было самым приятным: въехав в густой лес, он услышал жалостные крики молодой особы; не сомневаясь, что некая барышня попала в беду, он огляделся и наконец увидел четырех вооруженных людей, уводивших девушку, которой на вид было лет тринадцать или четырнадцать. Леандр очень быстро приблизился и крикнул им:

— Что вам сделало это дитя, почему вы обращаетесь с ней как с рабыней?

— Ха-ха, мой милейший господин, — сказал их предводитель, — а вам-то какое дело?

— Я вам приказываю, — добавил Леандр, — отпустить ее сию же минуту.

— Ну еще бы, так вот прямо сейчас и отпустим, — смеясь, воскликнули они.

Принц в гневе спрыгнул на землю и надел красную шапочку, ибо сражаться в одиночку с четырьмя людьми, стоившими целой дюжины, показалось ему небезопасным. Итак, он надел свою шапочку — и только его и видели. Воры сказали: «Он сбежал, не стоит его искать, поймаем лишь его лошадь». Один остался стеречь девушку, а трое других устремились за Серебряным, который заставил их побегать. Девушка же все причитала.

— Увы, моя прекрасная принцесса, — говорила она, — как я была счастлива в вашем дворце! Смогу ли жить вдали от вас? Знай вы о моем злоключении, уж послали бы своих амазонок[37] за несчастной Абрикотиной.

Услышав такое, Леандр без промедления ухватил державшего ее вора и привязал к дереву, а злодей не успел даже пикнуть, ибо не видел, кто его привязывал. На его крики прибежал еще один и, запыхавшись, поинтересовался, кто это его так приторочил.

— Знать не знаю, — ответил тот, — я никого не видел.

— Это всё твои отговорки, — сказал другой, — а мне-то давно известно, какой ты жалкий трус — вот чего ты заслуживаешь. — И он дал ему двадцать ударов кнутом.

Дух изрядно позабавился, слушая крики несчастного, затем связал и второго вора, схватив его за руки и повернув лицом к приятелю. Не преминул он и попенять ему:

— Что, храбрец ты этакий, тебя-то кто связал, а? Ты-то сам теперь разве не жалкий трус?

Тот смолчал, лишь опустив голову со стыда и все думая, как так вышло, что он связан, а вокруг никого нет.

Абрикотина же, улучив момент, побежала, сама не зная куда. Леандр, потеряв ее из виду, трижды окликнул Серебряного, а тот, поспешая к хозяину, нанес пару ударов копытами двум преследовавшим его ворам: одному разбил голову, а другому сломал три ребра. Так хотелось догнать Абрикотину, ибо Духу она показалась очень милой; пожелав оказаться рядом с нею, он в тот же миг ее и увидел, да еще такой усталой, такой усталой, что ей пришлось к дереву прислониться — ее даже ноги не держали. Завидев бодро скакавшего Серебряного, она воскликнула:

— Славно, славно, вот милый конек, который отвезет Абрикотину во Дворец Удовольствий.

Дух слышал ее, а она-то его не видела. Он подскакал, Серебряный встал, и она вскочила ему на спину; тут Дух крепко обнял ее и к ней прижался. О! Как испугалась Абрикотина, почувствовав рядом невидимку! Не смея шевельнуться, закрыв глаза и лишившись речи, она боялась, что это призрак. Принц уж хотел положить ей в рот лучшие в мире драже[38] — ведь ими всегда были полны его карманы, — но она даже зубов разжать не смогла, так ей было страшно.

Наконец он снял свою шапочку и сказал:

— Отчего же вы, Абрикотина, столь робки и пугливы — ведь это я вырвал вас из рук похитителей!

Тут ее глаза раскрылись.

— Ах, господин, — обрадовалась она, — так это вы, мой спаситель! А то мне страшно было рядом с невидимкой.

— Я не невидимка, — ответил он, — а не замечаете вы меня потому, что у вас, должно быть, глаза болят.

Абрикотина хоть и была весьма умной, но этому поверила. Леандр спросил, сколько ей лет, из каких она краев и как оказалась в руках похитителей.

— Я должна удовлетворить ваше любопытство, ибо слишком многим вам обязана, — промолвила она, — однако, господин, поедемте же скорее дальше, и я расскажу вам все по дороге.

Некая фея, не имевшая себе равных в учености, весьма увлеклась одним принцем, а поскольку она одна из всех фей оказалась столь влюбчивой, то и вышла за него замуж, не слушая подруг, твердивших ей, что она дурно поступает по отношению к миру фей. Тогда они просто изгнали ее, и ей оставалось лишь построить большой дворец невдалеке от их королевства. Принца же, за которого она вышла замуж, приводило в бешенство, что жена знает о каждом его шаге, — вот она ему и надоела. Стоило ему лишь бросить взгляд на другую даму, как она устраивала дома настоящий шабаш[39] — любое самое милое создание превращала в страшилище.

И в одно прекрасное утро сей принц, не вынеся такого избытка нежных чувств, оседлал коня и припустил от нее так быстро, как только мог; уехал куда подальше и доскакал так далеко, что забился там в расщелину скалы и думал, что уж теперь-то она его не найдет. Это не помогло; фея, догнав его, сообщила, что она на сносях и умоляет его вернуться, что денег, лошадей, собак и оружия у него будет вдоволь, а она еще и построит манеж и заведет во дворце игры с мячами и шарами, чтобы его развлечь. Это его, однако, не убедило — он от природы был упрям и свободолюбив. И как ведь нагрубил-то: назвал ее и кровосоской, и старой каргою.

«Радуйся же, — сказала она в ответ, — что я умней тебя, дурака; да захоти я только — и быть тебе котом, вечно орущим в водосточных канавах, или гадкой жабой, барахтающейся в грязи, а то совой или тыквой: но я поступлю с тобою еще хуже — оставлю тебя здесь вместе с твоим сумасбродством. Сиди же в дыре своей, в темной пещере с медведями, да кликни местных пастушек себе в компанию; авось поймешь когда-нибудь разницу между нищенками да крестьянками и мною — а я фея такая, что стоит мне захотеть, и я милей всех».

Тотчас села она в летучую карету и быстрее птицы умчалась прочь. Вернувшись же, первым делом перенесла по воздуху дворец подальше оттуда, выгнав челядь и набрав вместо нее женщин из племени амазонок и поручила им стеречь остров так, чтоб никогда туда не мог попасть ни один мужчина. Назвала же это место Островом Тихих Удовольствий, имея в виду, что мужской пол таковые доставить не способен; и дочь свою воспитала в том же духе. Это поистине несравненное создание. Я как раз в услужении у этой самой принцессы, а коль скоро вместе с ней правят Услады, то в ее дворце никогда не стареют: вот взгляните на меня — а ведь мне более двухсот лет. Когда моя госпожа выросла, фея-мать оставила ей остров, преподав ей основы счастливой жизни, сама же возвратилась в королевство Фей: а принцесса Тихих Удовольствий чудесно правит своим государством. Сколько живу на свете, а не приходилось, кажется, видеть мне других мужчин, кроме похитителей моих и вас, сударь; а воры эти мне сказали, что их послал один уродливый коротышка по имени Фурибонд, который влюблен в мою госпожу, хотя видел только лишь ее портрет: они слонялись вокруг острова, не смея на него слупить, ибо бдительные наши амазонки не пускают никого; но я, ухаживая за птицами принцессы, упустила ее красивого попугая и, боясь ее гнева, в его поисках неосмотрительно покинула остров; они схватили меня и, когда б не ваша помощь, уж точно увезли бы отсюда.

— Если благодарность вам не чужда, — сказал Леандр, — о прекрасная Абрикотина, могу ли я надеяться, что вы позволите мне проникнуть на Остров Тихих Удовольствий и увидеть эту восхитительную принцессу, которая не стареет?

— Ах, господин, — отвечала она, — пропадем мы с вами из-за этакой затеи! Извольте уметь обходиться без того, чего не знаете: вы никогда не бывали в этом дворце, так и представьте себе, что его и вовсе нет.

— Это не так просто, — ответил принц, — забыть о том, что уже чудесным образом поселилось в памяти; и я не согласен с вами, что полное изгнание нашего пола — надежный способ обретения тихих удовольствий.

— Господин, — ответила она, — решение не в моей власти; признаюсь даже, что, будь все мужчины похожи на вас, принцесса, быть может, приняла бы другие законы: но поскольку я встретила за всю жизнь только пятерых, четверо из которых притом оказались так злы, я и делаю вывод, что плохих все-таки больше и лучше прогнать их всех.

Беседуя подобным образом, они оказались на берегу широкой реки; тут Абрикотина ловко спрыгнула на землю.

— Прощайте, господин, — сказала она принцу, присев перед ним в глубоком реверансе, — я вам желаю такого счастья, чтобы весь мир был Островом ваших Удовольствий; уезжайте быстрее, а то как бы наши амазонки вас не увидели.

— Я же, прекрасная Абрикотина, — отвечал он, — желаю вам чувствительного сердца, чтобы вы иногда обо мне вспоминали.

Тут принц повернул коня и вскоре очутился в густом лесу, что рос на берегу реки. Он снял с Серебряного седло и уздечку, дав ему прогуляться и пощипать травы; сам же надел красную шапочку и пожелал оказаться на Острове Тихих Удовольствий. Это мгновенно исполнилось, и он оказался в самом прекрасном и необычном месте на свете.

Дворец был из чистого золота; он стоял на изваяниях из хрусталя и драгоценных камней, которые изображали знаки зодиака и все чудеса природы, все науки и искусства, все стихии, море и рыб, землю и зверей, охоту Дианы и ее нимф[40], благородные шествия амазонок, деревенские забавы, пастушек с их стадами и собаками, хлопоты сельской жизни, земледелие, жатву, сады, цветы, пчел; и среди всего этого разнообразия нельзя было заметить ни мужчин, ни мальчиков, ни даже хоть какого-нибудь бедного маленького Амура[41]: фея была слишком зла на своего легкомысленного супруга, чтобы снизойти до его неверного пола.

«Абрикотина меня не обманула, — сказал принц сам себе. — В этих краях запрещена даже мысль о мужчинах. Посмотрим, много ли они на этом потеряли».

Он вошел во дворец, на каждом шагу встречая вещи столь удивительные, что, стоило ему лишь взглянуть, как его одолевало неистовое желание унести их с собой; золото и бриллианты были не просто редкими по красоте, но еще и поражали мастерством отделки. Повсюду он видел молодых особ, нежных, невинных, смеющихся и красивых, как ясный день; он прошел через огромное количество просторных комнат: одни были наполнены прелестными китайскими шелками[42], чей аромат и причудливость цветов и рисунков доставляли бесконечное удовольствие. Стены других были из фарфора, столь тонкого, что при свете солнца они казались прозрачными; третьи — выточены из горных пород: янтаря, кораллов, лазури, сердолика, а комната принцессы целиком состояла из огромных зеркал, ибо такого очаровательного создания не могло быть слишком много.

Ее трон был выточен из цельной жемчужины, лежащей в глубине раковины; принцесса с комфортом на нем восседала; и слева, и справа он был обрамлен гирляндами рубинов и бриллиантов, но и это великолепие затмевала несравненная красота самой принцессы. Выглядела она совсем как ребенок, зато манеры отличались изысканным воспитанием, как у цветущих молодых дам. Ничто не могло сравниться с нежной живостью ее глаз: невозможно было найти в ней ни единого изъяна; она любезно улыбалась фрейлинам, которые в тот день нарядились нимфами, чтобы ее развлечь.

Не найдя Абрикотины, принцесса спросила, куда та подевалась. Нимфы ответили, что искали ее, но безрезультатно. Дух же, сгорая от нетерпения вступить в беседу, сказал голосом попугая (ибо в комнате их было много):

— Милая принцесса, Абрикотина скоро вернется; ее могли похитить, если бы не молодой принц, который ее спас.

Принцесса удивилась столь разумному ответу птицы.

— Вы очень милы, попугайчик, — отвечала она ему, — но, кажется, ошибаетесь; вот вернется Абрикотина — смотрите же, она вас отхлещет.

— Меня не отхлещут, — возразил Дух, все еще подражая попугаю. — Напротив, она расскажет вам о страстном желании этого незнакомца попасть к вам во дворец, дабы разрушить ложные представления, которые вы составили о всей мужской половине.

— Поистине, попугай, — воскликнула принцесса, — жаль, что вы не всегда такой милый, а то как нежно я бы вас полюбила.

— Ах! Если, чтобы вам понравиться, нужно всего лишь разговаривать, — ответил Дух, — что ж, буду болтать без умолку.

— Что ж такое, — продолжала принцесса, — да поклянитесь сперва, что этот попугай не колдун?

— Скорее влюбленный, — сказал он.

В этот миг вошла Абрикотина и бросилась в ноги своей прекрасной госпоже: она поведала ей о приключении и живо описала портрет принца с весьма выгодной стороны.

— Я ненавидела бы всех мужчин, — добавила она, — не встреть его. Ах, сударыня, как он очарователен! Во всем его виде и манерах есть нечто благородное и остроумное; и поскольку все им сказанное бесконечно меня радовало, то, думаю, я поступила правильно, что не привела его сюда.

Принцесса ничего не ответила, продолжив расспросы о принце: не знает ли Абрикотина, как его зовут, из каких он краев, кто по происхождению, откуда явился и куда направлялся — после чего погрузилась в глубокую задумчивость.

Дух за это время успел осмотреться и сказал тем же птичьим голоском:

— Абрикотина неблагодарна, сударыня. Этот несчастный странник умрет с горя, если не увидит вас.

— И что же, попугай? Пусть себе умирает, — вздохнула принцесса, — а тебе, глупой птице, которая смеет тут рассуждать как существо разумное, я запрещаю говорить мне об этом незнакомце.

Леандра обрадовало впечатление, оставленное у принцессы рассказом Абрикотины и речами попугая; он так любовался хозяйкой острова, что позабыл клятвы никогда уж больше не влюбляться: кокетка Блондина тут не могла идти ни в какое сравнение. «Возможно ли, — говорил он сам себе, — чтобы такое совершенство природы, такое чудо наших дней вечно оставалось на острове и ни один смертный не смел бы к ней приблизиться! Но, — продолжал он, — что мне за дело до других, если уж попасть сюда так повезло мне, если я вижу, слышу ее, восхищаюсь ею и уже без памяти люблю?»

Было поздно, принцесса прошла в зал из мрамора и порфира, где воздух приятно освежало множество бьющих фонтанов. Как только она вошла, заиграла благозвучная музыка и подали роскошный ужин. Вдоль стен располагались вольеры с редкими птицами, за которыми ухаживала Абрикотина.

За время своих странствий Леандр научился подражать птичьему пению, и он принялся посвистывать как те птицы, которых здесь не было. Принцесса послушала, огляделась с восхищением и, встав из-за стола, подошла поближе. Дух защебетал вполовину громче и звонче; подражая голосу кенара, он пропел стихи, вдруг пришедшие ему на ум:

Принцесса, удивленная еще больше, подозвала Абрикотину и спросила, не она ли научила петь кого-то из этих кенаров. Девушка ответила, что нет; однако, по ее мнению, кенары столь же сообразительны, как и попугаи. Представив, как Абрикотина дает уроки своему крылатому народцу, принцесса улыбнулась. Потом она вновь села за стол, чтобы завершить свой ужин.

Леандр устал с дороги и был изрядно голоден; он подошел к богато накрытому столу, от которого исходили такие соблазнительные ароматы. У принцессы был голубой кот[43], какие в те времена вошли в моду, и она очень его любила; одна из ее фрейлин взяла его на руки и сказала ей:

— Сударыня, Василек хочет поесть.

Тотчас его посадили за стол перед золотым блюдечком, а рядом лежала искусно сложенная салфетка; кот, в ошейнике из жемчуга и с золотым бубенчиком на шее, принялся за еду с видом Раминагробиса[44]. «Ого! Ого, — сказал Дух сам себе, — толстый голубой котяра, да он, должно быть, отродясь мышей не ловил и уж наверное не родовитей меня, а какова честь — есть вместе с моей прекрасной принцессой! Хотел бы я знать, любит ли он ее так же, как я, и справедливо ли, что я вкушаю лишь дым, тогда как он поедает лакомые кусочки!» Он осторожно снял голубого кота, сел в кресло и посадил его себе на колени; никто не видел Духа: да и как его увидеть? На нем была красная шапочка. Принцесса накладывала куропатку, перепелку, фазана на золотую тарелку Василька: куропатка, перепелка и фазан исчезали в мгновение ока; весь двор говорил: «Никогда еще голубой кот не ел с таким аппетитом». Среди угощений стояло превосходное рагу. Дух брал его, вложив вилку в кошачью лапу; случалось ему за нее и дернуть; Василек, не понимавший шуток, мяукал и пытался царапаться, раздраженный до крайности; тогда принцесса говорила: «Подайте же пирог или фрикасе бедному Васильку; видите, как он их просит!» Леандр тихонько посмеивался над таким забавным приключением, но у него, не привыкшего есть так обильно, ничем не запивая, пересохло горло; он подцепил кошачьей лапой большую дыню, которая немного утолила его жажду, и, когда ужин был почти закончен, стянул из буфета две бутыли изысканного нектара.

Принцесса отправилась к себе, позвав Абрикотину, и уже в кабинете велела ей запереть за ними дверь; Дух не отставал и вошел третьим, никем не замеченный. Принцесса сказала наперснице:

— Признайся, что ты преувеличила, описывая мне этого незнакомца; ведь не может быть, чтобы он был так хорош.

— Уверяю вас, сударыня, — ответила девушка, — что я скорее уж недохвалила его.

Принцесса вздохнула и мгновенье размышляла, затем заговорила вновь:

— Я признательна тебе, — продолжала она, — что ты отказалась привести его с собой.

— Но, сударыня, — возразила Абрикотина (которая была очень хитрой и успела прочесть мысли своей госпожи), — что вам за беда, приди он полюбоваться чудесами наших прекрасных краев? Или вы хотите вечно прозябать в безвестности на краю света, спрятавшись от всех смертных? Зачем вам вся эта роскошь, пышность и великолепие, если никто их не видит?

— Замолчи, замолчи, болтушка, — замахала руками принцесса, — не тревожь счастливого покоя. Сама подумай: будь моя жизнь бурной, разве прожила бы я шестьсот лет? Лишь тихие и невинные удовольствия способствуют этому. Разве мы не читали в романах о революциях в больших государствах[45], о внезапных ударах изменчивой судьбы, о немыслимых любовных смятениях, о горечи разлуки и ревности? Что виною всем этим тревогам и печалям? Только общение людей друг с другом. Я, стараниями своей матери, избавлена от подобных неурядиц: я не знаю ни сердечных мук, ни напрасных желаний, ни зависти, ни любви, ни ненависти. Ах! Так будем же, будем и дальше жить столь же безмятежно!

Тут уж Абрикотине сказать было нечего. Принцесса, немного помедлив, поинтересовалась, что она об этом думает. Девушка спросила, зачем же тогда посылать портрет принцессы во многие дворы, где он послужит лишь причиной раздоров, поскольку все захотят им обладать и, не в силах этого добиться, придут в отчаяние.

— И все же признаюсь тебе, — сказала принцесса, — я хотела бы, чтобы мой портрет оказался в руках этого незнакомца, имени которого ты не знаешь.

— Ох, сударыня, — ответила Абрикотина, — уж не захотели ли вы страстно, чтобы вас увидели? Что ж, по-вашему, пусть это желание крепнет?

— Да, — воскликнула принцесса, — оно есть, и породили его уколы тщеславия, прежде мне незнакомые.

Дух не пропустил из этой беседы ни единого слова; многое из сказанного давало ему сладкую надежду, другое же — отнимало.

Было поздно, принцесса отправилась спать. Как хотелось Духу последовать за ней к ее туалетному столику, но, хотя ему стоило лишь пожелать этого, почтение его удержало: он подумал, что должен позволять себе лишь то, что она сама ему разрешит; чувства его были столь нежными и утонченными, что он терзался из-за пустяков.

Он зашел в комнатку рядом со спальней принцессы, чтобы иметь удовольствие хотя бы услышать ее голос. Та как раз спрашивала Абрикотину, не видала ли та чего-нибудь необычного за время своего маленького путешествия.

— Сударыня, — сказала ей девушка, — я проходила через один лес, в котором видела животных, подобных детям; они взбирались на деревья и плясали там, словно белки; внешность их уродлива, зато ловкость не имеет равных.

— Ах, как бы я хотела таких, — сказала принцесса, — но при подобной живости поймать их, должно быть, нельзя.

Дух, хорошо знакомый с тем лесом, понял, что это обезьяны[46]; в тот же миг он пожелал там очутиться. Наловил с дюжину разноцветных больших и маленьких мартышек, с большим трудом загнав их в большой мешок, после чего пожелал оказаться в Париже, — ведь он слышал, что там за деньги можно достать все что угодно. Он отправился к коллекционеру Дотелю[47], купил у него маленькую золотую карету, в которую запряг из них шестерых, с зеленой шерстью и в крошечных огненно-сафьяновых сбруях, расшитых золотом; затем отправился к знаменитому кукольнику Бриошé[48], где нашел еще двух превосходных обезьян: самую умную звали Брискамбий[49], другую — Персефорет[50], и обе были весьма галантны. Он нарядил Брискамбия королем и посадил его в карету; Персефорет послужил кучером; другие обезьяны были в костюмах пажей — ничего грациозней и придумать нельзя. Он поместил карету и разодетых обезьян в тот же мешок. И вот принцесса, еще не успевшая заснуть, услышала в парадном зале шум; тут ее нимфы поспешили доложить ей о прибытии короля Карликов. Карета как раз въехала в ее покои вместе с обезьяньей свитой; и простые обезьяны тоже отличались в проказах и фокусах, не отставая от Брискамбия с Персефоретом. На самом-то деле всем управлял Дух: он выпустил из маленькой золотой кареты макаку, державшую бриллиантовую шкатулку, и та с большим изяществом подала ее принцессе, которая поспешно ее открыла и нашла внутри записку

Легко догадаться об ее удивлении. Брискамбий сделал знак Персефорету идти танцевать с ним. Никакие прославленные Фаготены[51] не могли сравниться с этой парой. Но принцессу, поначалу хохотавшую до упаду, встревожили эти стихи, неизвестно откуда взявшиеся, и потому она распустила танцоров, хотя они и развлекали ее, и погрузилась в глубокие размышления, не в силах раскрыть такую странную загадку. Леандр остался доволен и вниманием, с каким принцесса прочла его стихи, и тем удовольствием, которое она испытала при виде обезьян; однако он сильно нуждался в коротком отдыхе, при этом опасаясь, что займет покои какой-нибудь из нимф. Походив еще по парадному залу, он наконец спустился вниз и вошел в открытые нижние покои, столь приятные и удобные, что лучше и представить нельзя: там стояло ложе, покрытое золотой и зеленой воздушной тканью, с жемчужными оборками и обшитое рубинами и изумрудами. Было еще светло, и стоило полюбоваться необычайным великолепием этого сооружения. Заперев хорошенько дверь, он уснул, но мысли о прекрасной принцессе много раз его будили, и, только подумав о ней, он не мог удержаться от влюбленных вздохов.

Он встал так рано, что весь извелся от нетерпения, когда же снова ее увидит; тут, осмотревшись, заметил он приготовленный холст и краски; сразу же вспомнил, что принцесса говорила Абрикотине о своем портрете; и, не теряя ни минуты (ибо он рисовал лучше самых превосходных мастеров), сел перед большим зеркалом и изобразил самого себя; потом на том же холсте нарисовал и овальный портрет принцессы, воображая ее так живо, что ему не нужно было видеть ее, чтобы сделать первый набросок; красоту принцессы он еще и незаметно приумножил. А раз он и за работу-то взялся только чтоб угодить ей, то и портрет вышел как нельзя лучше: на полотне он стоял коленопреклоненный и держал в одной руке портрет принцессы, а в другой — свиток, на котором было написано: В моем сердце она еще краше.

Когда принцесса вошла в кабинет, то с удивлением обнаружила там портрет мужчины; с еще большим изумлением разглядела она на картине и саму себя, а слова, написанные на свитке, дали ей обильную пищу для любопытства и мечтаний. Будучи здесь одна, принцесса не знала что и подумать о таком необычайном приключении; но она убедила себя, что это любезность Абрикотины; оставалось лишь выяснить, не был ли портрет этого рыцаря всего лишь игрой ее воображения; она вскочила и кликнула ее. Дух, в красной шапочке, был уже в кабинете, сгорая от любопытства увидеть дальнейшее.

Принцесса велела Абрикотине взглянуть на картину и сказать, что она о ней думает. Девушка вскрикнула, едва только посмотрев:

— Уверяю вас, сударыня, что это тот самый великодушный незнакомец, коему я обязана жизнью; да, это он, никаких сомнений: его лицо, его фигура, волосы и весь облик.

— Ты притворяешься удивленной, — сказала принцесса с улыбкой, — но ведь это ты его сюда поставила.

— Я, сударыня? — ответила Абрикотина. — Клянусь вам, что никогда в жизни не видела эту картину; да и не дерзостью ли было бы прятать от вас вещь, которая вас интересует? И каким чудом она могла попасть в мои руки? Я не умею рисовать, и в этих местах не появлялся ни один мужчина. Между тем он нарисован рядом с вами.

— Я охвачена страхом, — сказала принцесса, — должно быть, его принес какой-то демон.

— Сударыня, — промолвила Абрикотина, — да уж не Любовь ли это? Если вы того же мнения, осмелюсь дать вам совет: давайте сейчас же его сожжем.

— Как жаль! — вздохнула принцесса. — Мне кажется, эта картина весьма украсила бы мой кабинет.

Она молча любовалась ею. Но Абрикотина настаивала: принцесса должна сжечь предмет, попавший сюда не иначе как по волшебству.

— А эти слова: В моем сердце она еще краше, — спросила принцесса, — мы что же, сожжем и их?

— Не нужно жалеть ничего, — ответила Абрикотина, — даже ваш портрет.

Она тотчас побежала за огнем. Принцесса подошла к окну, не в силах больше смотреть на портрет, который так тронул ее сердце, но Дух, не желая мириться с тем, что его творение сожгут, улучил минутку, чтобы схватить его и убежать, оставшись незамеченным. Едва он покинул кабинет, как она обернулась, чтобы еще раз посмотреть на этот волшебный портрет. Каково же было ее удивление, когда его там больше не оказалось! Она искала по всем углам; вернулась Абрикотина, принцесса спросила ее, не она ли только что убрала картину. Девушка ее заверила, что нет; и это последнее происшествие окончательно их напугало.

Спрятав полотно, Дух вернулся; ему было так приятно видеть и слышать свою прекрасную принцессу; каждый день он ел за ее столом вместе с Васильком, хотя того это и не радовало; однако и Дух не очень-то был доволен, поскольку до сих пор не посмел ни заговорить, ни показаться — а как же заставить себя полюбить, ежели ты невидимка.

Принцесса очень ценила всяческие изысканные пустяки — они рассеивали ее сердечную тоску. Однажды, сидя в окружении своих нимф, она сказала им, что с радостью посмотрела бы, что за наряды носят дамы при разных дворах, чтобы самой одеваться изящней всех. Этого было достаточно, чтобы Дух облетел весь свет. Нацепив красную шапочку, он оказался в Китае, накупил там самых красивых тканей и запомнил, какие платья там носят; потом полетел в Сиам и то же сделал там; за три дня успел побывать в четырех концах света; по мере того, как пополнялась его ноша, он возвращался во Дворец Тихих Удовольствий и прятал в кабинете все, что принес. Собрав бесконечное число диковин (деньги для него ничего не значили, и его роза поставляла ему их без конца), он купил пять или шесть дюжин кукол и одел их в платья, какие носят в Париже, — а это такое место на земле, где мода в особом почете. Куклы, разнообразные и несравненные по великолепию, Дух расставил в кабинете принцессы.

Когда она туда вошла, ее удивлению не было границ: в руках у каждой был подарок — часы или браслет, бриллиантовая пуговица или ожерелье; а самая красивая держала сверток. Принцесса его раскрыла и нашла там портрет Леандра; воспоминание о первом изображении помогло ей узнать второе. Она громко вскрикнула, затем, глядя на Абрикотину, сказала ей:

— Что же за оказии такие с некоторых пор происходят в этом дворце: то птицы обладают здравым умом, то, кажется, стоит мне лишь загадать желание, чтобы оно исполнилось; дважды попадается мне облик того, кто вырвал тебя из рук похитителей; а тут еще и ткани, бриллианты, вышивка, кружева и нескончаемые диковины. Кто же это — фея ли, демон — и где тот, кто потрудился оказать мне столь приятные услуги?

Услышав такое, Леандр бросил к ногам принцессы следующие стихи, написав их на табличках:

Эти таблички для письма так сверкали золотом и драгоценными камнями, что принцесса тут же их заметила; она открыла их и с крайним изумлением прочитала написанное.

— Так, значит, этот невидимка — чудовище, — рассудила она, — раз он не смеет показаться. Но если бы он и впрямь был ко мне привязан, ему хватило бы деликатности не показывать мне столь трогательный портрет: ах, нет, он меня не любит, раз подвергает мое сердце такому испытанию, или мнит о себе слишком много и уж точно лучше, чем он есть.

— Я слышала, сударыня, — ответила Абрикотина, — что духи состоят из огня и воздуха, у них нет тела, а действуют лишь их душа и воля.

— Я этому очень рада, — ответила принцесса, — такой возлюбленный не потревожит моей спокойной жизни.

Обрадованный тем, как занимает ее его портрет, Леандр вспомнил, что у принцессы есть любимый грот, где она бывает каждый день; там собирались воздвигнуть статую Дианы, а пока стоял пустой пьедестал. Он встал на него, пышно разодетый, надев лавровый венок и взяв лиру, на которой играл лучше Аполлона[52], и с нетерпением ждал, когда явится принцесса. Сюда она приходила помечтать о незнакомце — рассказ Абрикотины вместе с увиденными на холсте приятными чертами Леандра лишили ее покоя: она полюбила одиночество, утратив веселость нрава, что несказанно удивляло ее нимф.

Войдя в грот, принцесса пожелала остаться одна; нимфы удалились, каждая на отдельную тропинку; она же бросилась на ложе из дерна, вздохнула, уронила несколько слезинок; прошептала что-то, но так тихо, что Дух ничего не расслышал. Он надел красную шапочку, чтобы она не увидела его раньше времени, затем снял, и она заметила его с крайним удивлением; поскольку он продолжал стоять в позе статуи, то она, и приняв его за таковую, смотрела с тревогой, однако не без удовольствия; но, как ни изумило ее нежданное зрелище, а радость победила страх, и эта фигура, неотличимая от живой, уже не так пугала ее, когда принц, тронув струны лиры, наконец пропел такие слова:

Как ни очарователен был голос Леандра, но тут уж принцесса от страха побледнела и упала без чувств. Встревоженный принц спрыгнул с пьедестала и надел красную шапочку. Он взял принцессу на руки, приводя ее в чувство с несравненными рвением и усердием; вот наконец, открыв свои прекрасные глаза, она принялась осматриваться, ища его и не находя ни души, но ведь кто-то, она чувствовала, был рядом с нею, держал ее за руки, целовал их, орошал их слезами. Она долго не осмеливалась заговорить; ее беспокойный разум метался между страхом и надеждой; она и боялась Духа, и любила его, представляя тем самым незнакомцем. Наконец она воскликнула:

— Дух, любезный Дух, не вы ли мне так нужны!

При этих словах Духу весьма захотелось обнаружить себя, но он все еще не решался. «Если я испугаю ту, кого люблю, — сказал он себе, — она больше никогда не полюбит меня». Эти мысли заставили его потихоньку отступить вглубь грота.

Принцесса, думая, что она одна, позвала Абрикотину и поведала ей о чудесах с ожившей статуей: о том, какой небесный голос говорил с нею и как Дух помог ей прийти в себя.

— Как жаль, — вздохнула она, — что этот дух безобразен и ужасен! Ибо могут ли быть манеры галантней и милее, чем у него?

— А кто вам сказал, сударыня, — ответила Абрикотина, — что он такой, каким вы его представляете? Разве не полагала Психея, что Амур — это змей?[53] Ваша история отчасти похожа, вы столь же прекрасны: да полюби вас сам Купидон, неужто не полюбили бы вы его в ответ?

— Если Купидон то же самое, что и незнакомец, — сказала принцесса, покраснев, — увы, уж лучше бы мне было полюбить Купидона! Но мне ли мечтать о подобном счастье! Меня увлекла несбыточная мечта; и сей роковой портрет, и твои рассказы о незнакомце пробудили во мне мысли, столь противоположные матушкиным наставлениям, что я премного боюсь быть за это наказанной.

— Ах, сударыня, — прервала ее Абрикотина, — да вы уж и так достаточно настрадались! Зачем предвидеть несчастья, которым не суждено случиться?

Легко представить, какую радость доставил этот разговор Леандру.

Тем временем коротышка Фурибонд, который принцессу хоть никогда и не видел, однако по-прежнему был в нее влюблен, с нетерпением ожидал возвращения четырех разбойников, отправленных им на Остров Тихих Удовольствий: из них вернулся только один, доложивший, что принцессу защищают амазонки и без большого войска туда проникнуть не удастся.

Король, его отец, недавно умер, и Фурибонд стал полновластным владыкой. Он собрал более четырехсот тысяч человек и сам возглавил их — генерал из него вышел еще тот: Брискамбий и Персефорет и те командовали бы лучше; его боевой конь был ростом с пол-локтя. Завидев сие воинство великое, амазонки сказали о том принцессе, а она тут же отправила верную Абрикотину в королевство фей, чтобы спросить у матери, как прогнать коротышку Фурибонда из своего государства. Но Абрикотина нашла фею сильно разгневанной.

— Мне известно обо всем, что делает моя дочь, — сказала ей та, — в ее дворце принц Леандр; он любит ее, он ею любим; никакие мои усилия не смогли защитить ее от власти Любви, и вот она под ее роковым влиянием. Увы! Злодей-Амур не довольствовался теми бедами, что причинил мне, он покусился на то, что я люблю больше жизни! Мне невозможно противостоять веленью судьбы. Возвращайтесь, Абрикотина, не хочу больше говорить об этой девчонке, уж так огорчила меня ее склонность!

Абрикотина отправилась обратно с плохими вестями; ее госпожа, кажется, готова была совсем предаться отчаянию. Дух невидимкою был рядом, его до крайности огорчала глубина ее горя. В ту минуту он не осмелился заговорить с ней, но вспомнил, что Фурибонд очень жаден, и, если дать ему много денег, он может и отступиться. Принц переоделся в амазонку и перенесся в лес, кликнув свою лошадь. Серебряный был тут как тут, подбежав к нему с радостной резвостью, — он очень скучал вдали от дорогого хозяина, однако не фазу признал его в женском платье и даже сперва испугался. Леандр прибыл в лагерь Фурибонда. Все приняли его за амазонку — так он был красив. Королю сказали, что юная дама хочет говорить с ним от имени принцессы Тихих Удовольствий. Тот, поспешно напялив мантию, уселся на трон, похожий на жабу, наряженную королем.

Леандр обратился к нему с речью и сказал, что принцесса, предпочитающая тихую и мирную жизнь, во избежание войны предлагает ему столько денег, сколько он пожелает. «Амазонка» просила оставить ее в покое — в случае же отказа она всеми силами будет защищаться. Фурибонд отвечал, что сжалится над нею, что для него большая честь поддержать ее, и, если ему пришлют всего лишь тысячу тысяч миллионов пистолей, он тотчас вернется в свое королевство. Леандр объяснил, что отсчитывать тысячу тысяч миллионов пистолей было бы слишком долго, и пусть он просто скажет, сколько хочет комнат, набитых золотом, а уж это для такой щедрой и могущественной принцессы просто пустяк. Весьма удивился тому Фурибонд, что ему позволяют повысить цену, вместо того чтоб просить ее понизить; про себя же подумал, что нужно заграбастать все золото, какое только можно, а потом схватить амазонку и убить ее, чтобы она не вернулась к своей госпоже.

Он сказал Леандру, что хочет тридцать больших комнат, до краев заполненных золотыми монетами, и дает королевское слово, что повернет назад. Леандра отвели в эти комнаты, тут он принялся так трясти своей розою, что пистоли, четвертаки, луидоры, золотые экю, нобели, соверены, гинеи, цехины[54] так дождем и посыпались, и было это чудо, в мире доселе не виданное.

Фурибонд был вне себя от восторга, но чем больше золота он видел, тем больше ему хотелось схватить амазонку и заполучить принцессу. Как только тридцать комнат были наполнены, он крикнул стражникам:

— Хватайте, хватайте эту плутовку, все ее монеты фальшивые!

Тут стражники накинулись было на амазонку; но красная шапочка была надета в мгновение ока, и Дух исчез: они подумали, что он убежал; бросились за ним и оставили Фурибонда одного. Вот тут Дух и схватил его за волосы и отрубил ему голову, словно курице, так, что несчастный маленький король даже не видел руки, перерезавшей ему горло.

Прихватив эту голову с собой, Дух перенесся во Дворец Удовольствий; принцесса прогуливалась там, грустно размышляя о том, что велела передать ей мать; она думала, как с небольшим количеством амазонок дать отпор четырем сотням тысяч солдат Фурибонда. Вдруг она заметила висевшую в воздухе голову. Это чудо сильно ее удивило, она не знала, что и думать. Еще более изумило ее, когда голова легла к ее ногам, — а кто ее туда положил, она не видела; в тот же миг послышался голос:

— Не бойтесь, милая принцесса, Фурибонд больше не причинит вам зла.

Абрикотина узнала голос Леандра и воскликнула:

— Уверяю вас, сударыня, что невидимка, который произнес эти слова, и есть тот незнакомец, кто меня спас.

Принцесса казалась удивленной и обрадованной.

— Ах, — сказала она, — если незнакомец и дух — это и правда одно и то же, то признаюсь, что была бы счастлива засвидетельствовать ему свою признательность!

— Я еще намерен потрудиться, чтобы ее заслужить! — ответил Дух и вернулся к армии Фурибонда, где только что разлетелась весть о смерти короля. Стоило ему лишь появиться там в своей обычной одежде, как все бросились навстречу: капитаны и солдаты окружили его с громкими радостными восклицаниями, признав в нем своего короля и его право на корону. Он великодушно позволил им разделить между собой тридцать комнат с золотом — так это войско навеки стало богатым. Проведя несколько церемоний, дабы убедиться в верности солдат, Леандр снова вернулся к принцессе, приказав войску отступать короткими переходами в свое королевство. Принцесса легла спать. Войти к ней принцу не позволило глубокое почтение; он спустился в те покои, где по-прежнему спал ночами, ибо чувствовал себя усталым и очень нуждался в отдыхе, вот почему, против обыкновения, забыл запереть дверь на ключ.

Принцессу мучили жар и тревога; поднявшись ни свет ни заря, она, неодетая, спустилась в нижние покои. И как же удивилась, обнаружив там спящего Леандра! Долго она всматривалась в его черты, пока не убедилась, что это он, незнакомец с портрета. «Это не может быть Дух, — говорила она себе, — ибо разве духи спят? Разве это тело из огня и воздуха, которому, по словам Абрикотины, и места-то вовсе не надобно?» Она осторожно гладила его по волосам, слушала, как он дышит, прильнув к нему. Радость и страх охватывали ее попеременно. Пока она любовалась им, появилась ее мать-фея, да еще с таким чудовищным шумом, что Леандр внезапно проснулся. Как неожиданно и досадно ему было увидеть свою принцессу в крайнем отчаянии! Мать тащила ее прочь оттуда, осыпая тысячей упреков. О, что за горе для юных влюбленных! Еще немного, и их разлучат навсегда. Принцесса не смела возразить ужасной фее, только бросала умоляющие взгляды на Леандра.

Здраво рассудив, что ему не удержать ее вопреки воле столь могущественной феи, он попытался тронуть сердце разгневанной матери красноречием и покорностью. Подбежав к ней и бросившись к ее ногам, он умолял сжалиться над молодым королем, который никогда не изменит ее дочери и сочтет за наивысшее блаженство сделать ее счастливой. Тут и принцесса, вдохновленная его примером, обняла колени матери, твердя, что без короля ей теперь не жить и она перед ним в большом долгу.

— Вы не знаете превратностей любви, — воскликнула фея, — и измен, на которые способны эти милые обманщики, очаровывающие нас лишь для того, чтобы отравить нам жизнь, уж я-то знаю это. Не хотите же вы, чтобы ваша судьба уподобилась моей?

— Ах, сударыня, — ответила принцесса, — да разве не бывает исключений? Король, кажется, дал вам такие искренние обещания, отчего бы ему не уберечь меня от всего того, чем вы пугаете?

Как ни вздыхали они у ног несговорчивой феи, как ни орошали ее руки слезами — ничто не могло ее тронуть. И не заслужить бы им ее прощения, не появись вдруг добрая фея Миловида, сияя ярче солнца: ее сопровождало Прощение; а следом поспешала толпа Амуров, Игр и Услад[55], которые распевали тысячу дивных и новых песен и резвились, словно дети.

Она обняла старую фею.

— Моя дорогая сестра, — сказала ей Миловида, — я уверена, что вы не забыли тех добрых услуг, какие я вам оказала, когда вы пожелали вернуться в наше королевство; без меня вас бы никогда там не приняли; и с тех пор я ни разу не просила вас об одолжении, но вот настало время для одной просьбы, и весьма существенной. Простите эту прекрасную принцессу; позвольте этому молодому королю взять ее в жены. Обещаю, что он ей не изменит — их дни будут вышиты золотом и шелками. Вы останетесь премного довольны, а уж я никогда не забуду той радости, какую вы мне доставите.

— Я соглашусь на все, что вы пожелаете, дорогая Миловида, — воскликнула фея, — придите же в мои объятия, дети, только так смогу я заверить вас в своем расположении.

С этими словами она обняла принцессу и ее возлюбленного. Довольная фея Миловида со свитой пропели хвалу Гименею: и благозвучность этих песнопений разбудила всех нимф дворца, прибежавших в прозрачных легких платьях узнать, что случилось.

Какой приятный сюрприз для Абрикотины! Ей стоило лишь бросить взгляд на Леандра, чтобы его узнать, а увидев, как он держит принцессу за руку, она уверилась в их взаимном счастье. А когда фея-мать сказала, что хочет перенести Остров Тихих Удовольствий вместе с чудесным замком в королевство Леандра и сама останется там, вместе с ними, продолжая приносить им добро, — тогда уж рассеялись у Абрикотины и последние сомнения.

— На что бы ни вдохновило вас еще ваше великодушие, — сказал король фее-матери, — вы не сможете преподнести мне подарка, равного тому, который я уже получил сегодня. Вы сделали меня счастливейшим из людей, и я чувствую самую глубокую признательность.

Этот милый комплимент очень понравился фее: она ведь была воспитания старомодного, а тогда витиеватыми комплиментами осыпали за любой чих.

Предусмотрительная Миловида взмахнула волшебной палочкой — и перенесла генералов и капитанов войска Фурибонда во дворец принцессы, дабы и они тоже попировали всласть на предстоящем чудесном празднике. Уж она-то позаботилась о том, чтобы пиршество удалось на славу: пяти или шести томов не хватит, чтобы описать комедии, оперы, турниры, игры в кольцо[56], музыку, бои гладиаторов, охоту и другие пышные события, происходившие на этой прекрасной свадьбе. А самое примечательное — то, что среди рыцарей, перенесенных доброй феей в эти прекрасные края, каждая нимфа нашла себе мужа, да еще влюбленного так пылко, точно они были вместе уже лет десять — а ведь на самом-то деле еще и дня не прошло, но волшебная палочка может и не такое.

Принцесса Веснянка[57]

или на свете король с королевой. Детей у них рождалось много, да все умирали, и это уж так печалило супругов, так печалило, больше всего на свете: всего у них было вдоволь, а вот ребятишек-то и не хватало. Уже пять лет королева не рожала, и все решили, что так оно будет и дальше — очень уж сильно она горевала обо всех своих милых маленьких принцах, которые умерли.

Но вот королева зачала. День и ночь она думала, как сохранить жизнь маленькому созданию, еще даже на свет не появившемуся, какое даст ему имя, что за наряды, игрушки и куклы подарит.

Глашатаи на всех перепутьях призвали предстать перед королевой лучших кормилиц, чтобы она выбрала одну-единственную для своего дитяти. И вот с четырех концов света во дворец потянулись кормилицы, и каждая несла по младенцу. Королева же, гуляя в тенистом лесу, присела на пенек и сказала королю:

— Ваше Величество, выберем одну из них, ибо у наших коров не хватит молока, чтобы накормить столько малых детей.

— С радостью, друг мой, — сказал король, — пусть же их позовут.

И вот все кормилицы, сперва присев в глубоком реверансе перед королем с королевой, выстроились в ряд, и каждая встала под деревом. Когда монархи вдоволь налюбовались на их румяные лица, прекрасные зубы, их груди, полные превосходного молока, — тут на телеге, которую толкали два отвратительных крошечных карлика, появилась безобразная женщина, кривоногая и такая горбатая, что колени упирались ей в самый подбородок, косоглазая и вся черная, словно в саже вымазана; прижимая к груди маленькую обезьяну, она бормотала что-то на тарабарском языке, которого никто не понимал. Она тоже встала под деревом, как и другие кормилицы, но королева прогнала ее.

— Ступайте прочь, — сказала она, — толстая вы уродина, не иначе как вы дурно воспитаны, раз посмели предстать предо мною в таком виде. Идите-ка отсюда поскорее, а не то я прикажу вытолкать вас взашей.

И эта угрюмая женщина побрела прочь, бурча что-то злобное. Тут ужасные карлики затащили телегу на толстое дерево, и она удобно устроилась в дупле.

Королева, которая тут же о ней забыла, выбрала себе прекрасную кормилицу; но стоило ей лишь объявить о своем решении, как ужасная змея, затаившаяся в траве, ужалила женщину в ногу, — бедняжка упала замертво. Королева в тоске обратила взор на другую — тут же орел, пролетавший мимо с черепахой в когтях[58], уронил ее несчастной кормилице прямо на голову — голова разбилась вдребезги, точно была из стекла. Королева, опечаленная пуще прежнего, позвала третью, — та же, поспешив к ней, упала в кусты шиповника и выколола себе глаз.

— Ах, — воскликнула королева, — ну что сегодня за ужасный день! Стоит мне только выбрать кормилицу, как с ней тут же случается несчастье! Позовите моего лекаря, пусть он о них позаботится!

Собравшись идти во дворец, она вдруг услышала за спиной раскатистый злобный хохот, а обернувшись, увидела горбатую злодейку, восседавшую на телеге в обнимку с детенышем-обезьянкой. Ах так! Вот кому, стало быть, вся компания и даже сама королева служили потехою! Это было столь досадно, что Ее Высочество едва не бросилась на горбунью с кулаками, догадавшись, что та и была причиной всех случившихся с кормилицами несчастий, — но ведьма трижды взмахнула волшебной палочкой: тотчас карлики превратились в крылатых грифов, телега — в огненную колесницу, и все они взмыли в воздух, вопя и осыпая всех проклятиями.

— Увы, друг мой, мы пропали, — воскликнул король, — это фея Карабос[59]; еще маленьким мальчиком я подшутил над ней, подсыпав серы ей в суп, и с тех пор злодейка только и ждет случая отомстить мне за эту шалость.

— Знай я хотя бы, что это она, — заплакала тогда королева, — я бы уж постаралась ее задобрить, а теперь остается лишь умереть.

Огорченный тем, как убивается его супруга, король произнес:

— Любовь моя, давайте подумаем, как нам быть, — и ободряюще взял ее под руку, ибо она все еще дрожала от страха перед Карабос.

Вернувшись в покои, король с королевой позвали лучших советников. Наглухо заперли двери и окна, чтобы никто не мог их услышать, и решили: как только дитя появится на свет, нужно пригласить во дворец фей со всего света. Посему они повсюду разослали к ним гонцов с депешами, где излагалась учтивая просьба явиться к королеве в день ее разрешения от бремени и никому ничего об этом не говорить, а то как бы Карабос не учинила раздор. А в награду каждой из фей даруют платье из голубого бархата, нижнюю юбку из бархата малинового, ярко-красные атласные туфли с прорезями, маленькие позолоченные ножницы и шкатулку с тончайшими иголками[60]. Гонцы отправились в путь, а королева с придворными барышнями засели за рукоделие, чтоб успеть все это приготовить. Хотя и знавала она многих, только пять из них откликнулись на приглашение — и прибыли как раз в тот момент, когда маленькая принцесса появилась на свет. Феи тут же заперлись в королевских покоях, чтобы наделить малышку добродетелями: одна одарила ее непревзойденной красотой, вторая — острым умом, третья — несравненным голосом, четвертая же — талантом слагать стихи и прозу.

Когда настал черед пятой феи, в дымоходе так грохнуло, будто с колокольни рухнул огромный камень, и упавшая из трубы Карабос, вся в саже с головы до ног, прокричала что есть мочи:

Услышав такое, королева, еще лежавшая в постели, принялась плакать и умолять Карабос сжалиться над маленькой принцессой. Тут и все феи заговорили разом:

— Ах, сестра, расколдуйте ее: что она вам сделала?

Но ужасная ведьма лишь ворчала и ничего не отвечала. Тогда пятая фея, не успевшая ничем наградить новорожденную, чтоб хоть немножко исправить дело, наделила принцессу долгой и счастливой жизнью после того, как проклятье утратит силу. Карабос в ответ расхохоталась и полезла обратно в камин, бурча насмешливые куплеты. Все феи были очень опечалены, но пуще всех горевала несчастная королева, однако же она отдала феям все, что было обещано, и даже ленты, которые они так любят. Феям накрыли роскошные столы, и самая старшая из них, уходя, посоветовала королеве до двадцати лет держать принцессу взаперти, не позволяя общаться ни с кем, кроме прислуги.

И вот король выстроил башню без окон, без дверей; мало того что внутри можно было ходить только со свечой в руке — но и в саму башню вел вырытый под землею туннель длиной в целое лье, по которому кормилицам и гувернанткам доставлялись нужные пожитки, — через каждые двадцать шагов в ней были тяжелые запертые двери и повсюду стражники.

Юную принцессу нарекли Веснянкой, ведь была она краше роз и лилий, свежее и прекрасней самой весны; что ни сделает или ни скажет, все было прекрасно; она с легкостью постигала самые сложные науки и росла такой статной и красивой, что король с королевой не могли сдержать радостных слез. То, бывало, просит отца с матерью еще с нею побыть, а то — забрать ее отсюда: уж очень грусть-тоска ее мучает, а почему — про то и сама не знает; но они все медлили.

Кормилица, которая никогда с нею не расставалась, а ума-то ей было не занимать, порою рассказывала принцессе, как устроен мир, и девочка тотчас же все понимала, будто видела собственными глазами. Король же часто говаривал королеве:

— Друг мой, мы оставим Карабос с носом: ведь мы хитрее. Наша Веснянка будет счастлива вопреки ее предсказаниям.

И королева смеялась до слез, представляя, как раздосадована будет злая колдунья. Они разослали портреты Веснянки по всему свету, ибо скоро уже предстояло принцессе покинуть башню, и им хотелось выдать ее замуж. И вот, когда до ее двадцатилетия оставалось всего четыре дня, двор и весь город, с великой радостью ожидавшие освобождения принцессы, возвеселились еще больше, узнав, что посол короля Мерлина[61], Фанфаринет, прибыл просить ее руки для наследника престола.

У кормилицы не было тайн от принцессы, — она поведала ей об этом, а еще расхвалила Фанфаринета, сказав, что во всем мире нет никого прекрасней.

— Ах! Как же я несчастна, — воскликнула девушка, — зачем меня держат в темной башне, будто я повинна в страшном преступлении; я никогда не видела неба, солнца и звезд, а ведь они, должно быть, так великолепны; лошадь, обезьяну и льва я знаю лишь по картинкам; король с королевой говорят, что мне надо пробыть здесь до двадцати лет: все-то они убеждают меня набраться терпения, а мне порою кажется, что они ждут моей погибели, хоть я и не сделала им ничего плохого.

И она принялась плакать так горько, что глаза ее стали величиной с кулак; и ее кормилица, и молочная сестра, и обе няньки, и гувернантка, горячо любившие свою принцессу, зарыдали так же горько; они едва не задыхались от слез; кругом слышались одни причитания да вздохи; и воцарилось великое уныние.

Веснянка же, посмотрев, как они сокрушаются, схватилась за нож и закричала:

— Эй, вы, потрудитесь придумать что-нибудь, чтобы я все-таки увидела, как в город въедет прекрасный Фанфаринет. И незачем знать об этом королю с королевой! Решайте сами, что лучше — или я тут, не сходя с места, зарежусь, или вы доставите мне хоть эту маленькую радость.

Как услышали такое кормилица и все остальные, так и заплакали пуще прежнего, но подумали, что пусть уж принцесса увидит Фанфаринета, а то, чего доброго, и правда умрет с тоски. Думали-думали, да так ничего и не выдумали, а тут и ночь прошла. А Веснянка в отчаянии все твердила свое:

— Не говорите больше, что вы меня любите; будь так, вы бы давно уж нашли какой-нибудь способ: ведь я читала, что любовь и дружба способны на все.

Наконец они затеяли сделать в башне пробоину, чтоб сквозь нее можно было видеть, как приедет Фанфаринет. Отодвинули кровать принцессы и тотчас принялись трудиться день и ночь: сначала отскребли побелку, потом мелкие камни, и наконец получилась дырочка, в которую с трудом просовывалась иголка.

Вот так Веснянка впервые увидела белый свет — она была им ослеплена; и поскольку принцесса без конца смотрела в маленькую щель, то скоро увидела, как появился Фанфаринет во главе своей свиты. Он восседал на белом коне, который гарцевал под звуки труб и дивно пускался вскачь: впереди шли шесть флейтистов, игравших самые восхитительные арии из опер, шесть гобоев вторили им эхом, потом гремели трубы и литавры. На Фанфаринете был расшитый жемчугом камзол, золотые ботфорты, алые перья, множество лент и столько бриллиантов (а у короля Мерлина их были целые кладовые), что пред ним меркло само солнце. От такого зрелища Веснянка совсем потеряла голову и, не долго думая, решила, что не хочет в мужья никого, кроме этакого красавца, и что навряд ли его хозяин будет столь же мил ее сердцу, и что у нее нет стремления к власти. А раз уж она так долго жила в башне, то и в каком-нибудь сельском замке с ним проживет ничуть не хуже, да и вообще сидеть на хлебе и воде с Фанфаринетом все равно лучше, чем с кем-нибудь другим есть жареных цыплят и сладости. Наконец прибегла к выражениям такого свойства, что наперсницы забеспокоились, где она успела всего этого нахвататься, и деликатно намекнули, что при ее высоком положении так нельзя. Принцесса же позатыкала им рты, даже не соизволив дослушать.

Как только Фанфаринет прибыл во дворец, королева явилась за дочерью. Все улицы были застланы коврами, все дамы выглядывали из окон, уже приготовив корзины: одни — с цветами, другие — с жемчужинами, третьи — с превосходными маленькими конфетами, — так им хотелось осыпать ими проходящую мимо Веснянку.

Ее как раз принялись наряжать, когда к башне верхом на слоне подъехал карлик. Он прибыл по поручению пяти добрых фей, которые были с принцессой в день ее рождения: они прислали ей корону, скипетр, платье из золотой парчи, юбку, искусно сшитую из крыльев бабочек, и восхитительную шкатулку, полную драгоценных камней, и притом, как сказали Веснянке, чрезвычайно ценных; никто никогда не видел столько богатств сразу. От такого восхитительного зрелища королева упала без чувств. Что же до принцессы, то она взирала на подарки равнодушно, думая об одном только Фанфаринете.

Карлика поблагодарили, дав пистоль на вино и больше тысячи локтей разноцветных ленточек; из одной он смастерил себе красивые подвязки, из другой — бант на шею, третью прицепил себе на шапочку: был он таким крошечным, что под всеми этими лентами его совсем не стало видно; в подарок феям королева обещала поискать какую-нибудь красивую вещицу, а щедрая принцесса преподнесла им несколько прялок из Германии[62], чьи веретена были выточены из кедра.

На принцессу надели все, что привез карлик из дальних краев, и она стала так ослепительна, что даже солнце зашло с досады, да и луна, хотя ей и незнаком стыд, не посмела появиться, пока принцесса была в пути. Веснянка шла по улицам, ступая по богатым коврам, и толпа восклицала: «Ах, как она прекрасна! Ах, как она прекрасна!»

Пока она шла в этом торжественном убранстве в сопровождении королевы, четырех или пяти дюжин принцесс крови[63] и более десяти дюжин принцесс, приехавших на праздник из соседних государств, — вдруг совсем стемнело, раздался гром, и полило как из ведра, да еще с градом; королева натянула на голову мантию, а придворные дамы — свои юбки; Веснянка собиралась поступить так же, когда, откуда ни возьмись, налетели тысячи воронов, сов и других зловещих птиц, чье карканье не предвещало ничего хорошего: следом, размахивая крыльями, появился ужасный филин исполинских размеров, неся в клюве шарф из паутины, расшитый крыльями летучих мышей. Он сбросил его на плечи Веснянки, и когда после этого послышался раскатистый хохот, все поняли — то была злая шутка Карабос.

Это мрачное происшествие всех расстроило, а больше всех раздосадовало королеву; кинулась она сорвать черный шарф, но тот, казалось, накрепко прирос к плечам ее дочери.

— Ах, — воскликнула королева, — вот они, происки нашего недруга неукротимого; напрасно я посылала ей пятьдесят фунтов варенья, столько же рафинированного сахара и два окорока по-майнцски[64] — ничто не помогло!

Пока королева горько сетовала, все промокли до нитки. Веснянка же, без ума от посла, продолжала идти вперед: ей не было дела ни до Карабос, ни до ее шарфа — предвестника несчастья, она мечтала лишь понравиться Фанфаринету. Принцесса как раз искала его взглядом, как вдруг увидела, что посол появился рядом с королем: в тот же миг дивно заиграли трубы, барабаны и скрипки, народ закричал в два раза громче, и началось необычайное веселье.

Фанфаринет был юношей разумным, но, едва увидев прекрасную Веснянку, столь милостивую, исполненную величественной прелести, пришел в такое восхищение, что забыл все слова и только бормотал и запинался, точно пьяный, хотя, конечно, выпил разве что чашку шоколада[65], и наконец совсем отчаялся, поняв, что назубок выученную торжественную речь, которую месяцами зубрил и помнил даже во сне, сейчас в мгновение ока попросту забыл.

Пока Фанфаринет, срочно вспоминая, что надо сказать, склонялся перед принцессой в глубоких реверансах, та, не задумываясь, отвесила ему полудюжину таких же. Наконец, чтобы вывести посла из затруднительного положения, первой начала беседу:

— Сеньор Фанфаринет, я и так знаю, что и помыслы ваши прелестны, и ум на месте; однако поспешим же во дворец: по милости злой Карабос дождь льет как из ведра, и если мы спрячемся от него, то ее обманем.

Фанфаринет галантно ответил, что фея мудро предвидела пожар, который способны разжечь прекрасные глаза принцессы, вот и пролила такие потоки, дабы его унять.

После таких слов он предложил принцессе опереться на его руку. Та же тихонько промолвила:

— Никогда вам не догадаться о моих чувствах, пока я сама вам о них не расскажу, хоть это мне и огорчительно, но пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает[66]: знайте же, господин посол, что я с замиранием сердца наблюдала, как вы восседаете на гарцующем коне; я сожалела, что вы явились просить за другого, а не за себя; если вы будете так же отважны, как я, мы не оставим надежд найти избавление; вместо того чтобы сочетаться браком с вами как представителем короля, я с радостью сочетаюсь с вами лично: хоть вы, я знаю, и не принц, но нравитесь мне так же, как если бы вы им были; мы вместе уедем на край света, сперва, конечно, нас будут ругать, но потом еще какая-нибудь дама поступит так же, а то и хуже — тогда станут судачить о ней, а про меня позабудут: и я заживу счастливо вместе с вами.

Фанфаринет ушам своим не поверил, ибо такой чести от восхитительной Веснянки вообразить не мог даже в грезах; он и тут не нашелся что ответить: будь они одни, бросился бы к ее ногам, а сейчас лишь сжал ей руку, да так сильно, что чуть не сломал мизинчик принцессы, заставив ее вскрикнуть от боли. Когда Веснянка вошла во дворец, зазвучало несметное число музыкальных инструментов, а в тон им — божественные голоса, и пели они так чисто, что никто и шелохнуться не смел. Король же, расцеловав дочь в лоб и в обе щеки, сказал ей:

— Моя маленькая овечка (ибо он давал ей множество ласковых прозвищ), не желаешь ли ты выйти замуж за сына великого короля Мерлина? Ведь это им прислан сюда сеньор Фанфаринет, который заберет тебя в самое прекрасное королевство на свете.

— Конечно, батюшка, — ответила принцесса, приседая в глубоком реверансе, — что угодно вам, то приятно и мне, лишь бы моя милая матушка была согласна.

— Она согласна, крошка моя, — сказала королева, обнимая дочь, — итак, пойдемте отпразднуем это.

С великим проворством в огромном зале накрыли тогда сотню столов. Давным-давно не бывало пира, подобного этому: пили-ели, ели-пили, — а Веснянка с Фанфаринетом только друг на друга смотрели и так размечтались, что обо всем позабыли.

После пиршества начался бал, потом балет и комедия; веселились допоздна и так наелись, что уснули прямо стоя: король с королевой, охваченные дремой, свалились на диван; дамы и кавалеры захрапели; музыканты фальшивили, а актеры декламировали невесть что. Только наши влюбленные оставались бодрыми и резвыми, все чаще обмениваясь многозначительными взглядами; принцесса, заметив, что стражники, растянувшись на соломенных подстилках, крепко спят, сказала Фанфаринету:

— Доверьтесь мне, вот случай как нельзя лучше: а то потом, на брачной церемонии, отец приставит ко мне всяких фрейлин и принца, чтоб везти к вашему королю Мерлину; так что нам следует бежать сейчас, и притом как можно быстрее.

Она взяла с собою кинжал короля, украшенный бриллиантами, и шляпку королевы, которую та сняла, чтобы удобнее было спать, потом подала свою белую руку Фанфаринету, он же опустился на колено.

— Я клянусь, — произнес он, — Вашей Светлости в верности и в вечном повиновении: великая принцесса, разве осмелюсь я противиться вашему благу, раз вы так добры ко мне?

Они вышли из дворца и при свете потайного фонаря[67], который посол нес в руке, по грязным улицам добрались до пристани, где нашли маленькую лодку, а в ней — спящего старого лодочника; они его разбудили, и, увидев Веснянку, такую прекрасную и нарядную, всю в бриллиантах и шарфе из паутины, он принял ее за богиню ночи и упал на колени. Но времени терять было нельзя, и принцесса приказала поскорее отправляться в путь. Весьма опасное путешествие — ведь на небе не было ни луны, ни звезд; еще не рассеялись дождевые чары феи Карабос; однако в шляпке королевы был рубин, сиявший ярче полусотни факелов, так что Фанфаринету (как о том рассказывали) и потайного фонаря не понадобилось; и еще вдобавок там был камень-невидимка.

Фанфаринет спросил принцессу, куда та желает плыть.

— Увы, — ответила она, — я просто хочу плыть вместе с вами, все мои помыслы лишь об этом.

— Но, сударыня, — возразил посол, — я не осмелюсь везти вас к королю Мерлину, я не желаю этого всей душой.

— Ну что же, — промолвила принцесса, — отправимся тогда на пустынный Беличий Остров — он так далеко, что там никто нас не найдет.

Она приказала старому моряку трогаться в путь, и тот подчинился, хоть и была у него всего лишь утлая лодчонка.

Едва взошел ясный день, как проснулась королева, следом и все остальные глаза протерли, и только и помышляли теперь о том, как бы побыстрее сыграть свадьбу. Ее величество спешно потребовала свою прелестную шляпку, — тут обыскали все, от ларцов с драгоценностями до кухонных котлов, забегала и сама встревоженная королева, заглянув и в погреб, и на чердак, — но драгоценная шляпка как в воду канула.

Король же приказал тотчас подать ему кинжал с бриллиантами; пустились на поиски и все перерыли, обнаружив сундуки и шкатулки, ключи от которых потеряли сотню лет назад: каких только там не нашли диковинок — кукол, головками качавших и глазками вращавших, золотых овечек с ягнятами и полным-полно лимонных корок и засахаренных грецких орехов, но король был так безутешен из-за пропаж, что с тоски сам оттаскал себя за бороду, а королева, чтоб не отставать, — себя за волосы: ведь и шляпка, и кинжал стоили дороже десяти городов размером с Мадрид.

Когда король понял, что дальнейшие поиски бесполезны, он сказал королеве:

— Любовь моя, соберемся же с духом и поспешим завершить торжество, которое уже так дорого нам обошлось.

Он спросил, где принцесса. Тут вышла ее кормилица и ответила:

— Господин мой, я ищу ее вот уже два часа и нигде не могу найти.

Уж тут их терпению пришел конец; на короля и смотреть-то жалко стало, а его супруга принялась кричать, словно орлица, оставшаяся без птенцов, а потом упала в обморок. Дабы привести ее в чувство, ей в лицо выплеснули пару ведер воды Венгерской Королевы[68], все дамы и барышни плакали, а слуги восклицали: «Как? Неужели королевская дочь исчезла?» Король приказал старшему пажу:

— Разыщите мне Фанфаринета — нечего ему спать, притулившись где-нибудь в уголке, пусть вместе с нами скорбит.

Паж обшарил все закоулки во дворце, но и ему повезло не больше, чем искавшим Веснянку, шляпку и кинжал; это еще прибавило горя королю с королевой.

Король созвал всех советников и солдат; они с королевой велели обтянуть зал черной тканью, а сами сменили пышные наряды на траурные власяницы, подпоясанные веревками, — от такого зрелища разорвалось бы и самое черствое сердце. Зал наполнился рыданиями и вздохами, по полу ручьями текли слезы. А поскольку речь-то король приготовить не успел, то и просидел три часа, ни словечка не проронив; наконец начал так:

— Слушайте же все, от мала до велика: я потерял мою дорогую дочь Веснянку и не знаю, сбежала она или ее похитили. С ней исчезли шляпка королевы и мой кинжал, оба предмета весьма дорогие, а еще хуже то, что с нами больше нет Фанфаринета: и как бы король, его пославший, не отправился его искать, решив, что мы изрубили его на фарш. Будь у меня средства, я бы еще подождал, но расходы на свадебное торжество меня разорили: итак, мои дорогие подданные, придумайте же, что мне теперь делать.

Все восхитились прекрасной речью короля (никогда еще он не был так красноречив). Тут слово взял королевский канцлер сеньор Разболтай:

— Ваше Величество, ваше огорченье — наше огорченье; а чтоб скрасить его, примите великодушно наше подношение: заберите всех наших жен с детьми в придачу. Однако принцессе ведь еще не исполнилось двадцати лет, так что это наверняка проделки феи Карабос, а если начистоту, так ваша дочь от Фанфаринета глаз не отводила, а он от нее: должно быть, это Амур сыграл с ними злую шутку.

Услышав такое, королева в негодовании перебила канцлера.

— Думайте, что говорите, сеньор Разболтай, — сказала она, — у принцессы не тот нрав, чтобы влюбиться в Фанфаринета, — я ее слишком хорошо воспитала.

Тогда кормилица, слышавшая все это, упала на колени.

— Я поведаю вам, что случилось, — призналась она. — Принцесса заявила, что умрет, если не увидит Фанфаринета. Мы проделали в стене дырочку, в которую она его и разглядела и тотчас же решила, что не желает в мужья никого другого.

Эта новость всех опечалила: было ясно, что канцлер Разболтай оказался весьма проницательным; раздосадованная королева так разбранила кормилицу, молочную сестру, обеих нянек и гувернантку, что, задуши она их, никто бы и слова не сказал.

Наконец адмирал Шапка-Колпак, перебив королеву, воскликнул:

— Вперед, отыщем Фанфаринета! Без сомнения, этот негодяй увез нашу принцессу.

Все захлопали в ладоши и подхватили: «Вперед!» И вот одни пустились в плавание по морю, а другие странствовали из одного королевства в другое, стуча в барабаны и дуя в трубы. Когда вокруг собирался народ, они кричали:

— Кто хочет получить красивую куклу, варенья засахаренного и жидкого, маленькие ножницы, золотое платье и атласный чепчик, пусть покажет нам, куда Фанфаринет увез принцессу Веснянку.

Но все отвечали им только:

— Ступайте дальше, мы их не видели.

Тем, кто поплыл по морю, повезло больше, ибо после довольно долгого путешествия однажды ночью они увидели впереди сияние на воде, точно горел большой плавучий костер: они не осмелились приблизиться и только гадали, что бы это могло быть, как вдруг свет пристал к пустынному Беличьему Острову, ибо это были принцесса и ее возлюбленный с их сияющим рубином. Влюбленные высадились на остров и, дав сто экю золотом лодочнику, распрощались с ним, заставив поклясться головой, что он ничего никому не расскажет.

Первое, что встретилось старику на обратном пути, были королевские суда; завидь он их раньше, мог бы обойти, но адмирал его заметил и отправил погоню; бедняга был таким старым и немощным, что ему не хватило сил грести. Его настигли и привели к адмиралу, который заставил его обыскать: у лодочника нашли сто экю золотом, совсем новых, поскольку монеты отчеканили как раз к свадьбе принцессы. Адмирал подверг старика допросу — тот же, чтобы не отвечать, притворился глухим и немым.

— Так, так, — сказал адмирал, — привяжем-ка этого немого к грот-мачте и отстегаем его кнутом: против немоты лучшего средства нет.

Когда старик увидел, что дела его плохи, он признался, что небесной красоты девушка и благородный рыцарь приказали ему отвезти их на пустынный Беличий Остров. Из таких слов адмирал заключил, что это и была принцесса, и он приказал флоту окружить остров.

Тем временем Веснянка, уставшая от путешествия по морю, нашла зеленую опушку под густыми деревьями, прилегла под ними и тихонько уснула, но Фанфаринет, скорее голодный, чем влюбленный, поспать ей не дал.

— Вы думаете, сударыня, — сказал он, разбудив ее, — что я смогу долго здесь оставаться? Я не вижу тут никакой еды: да будь вы даже прекрасней самой Авроры, нам и тогда нужно было бы чем-то питаться — у меня слишком длинные зубы и в животе совсем пусто.

— Как же это, Фанфаринет! — воскликнула принцесса в ответ. — Возможно ли, чтобы доказательства моей дружбы не заменяли вам всего на свете? Возможно ли, чтобы ваши помыслы были не только о вашей удаче?

— Скорее уж о моем несчастье! — вскричал тот. — Дай Бог, чтобы вы снова оказались в вашей темной башне!

— Благородный рыцарь, — кротко произнесла принцесса, — умоляю вас не сердиться, я поищу повсюду: быть может, найду какие-никакие плоды.

— Ну и идите себе, — сказал он, — чтоб вас там волки съели.

Огорченная принцесса побежала в лес, раздирая свои прекрасные одежды о колючки, а белую кожу — о шипы; она так оцарапалась, точно играла с кошками (вот какие огорчения приносит любовь к молодым рыцарям). Походив там и здесь, она вернулась и с грустью сказала Фанфаринету, что ничего не нашла. Он повернулся к ней спиной и удалился, ворча себе под нос.

На следующий день поиски возобновились, и тоже безуспешно: три дня они не ели ничего, кроме листьев и майских жуков. Принцесса, ни на что не жалуясь, проявляла куда больше нежности.

— Благом было бы для меня, — говорила она Фанфаринету, — страдай одна только я, и меня бы не пугала смерть от голода, было бы что подать вам к столу.

— Да хоть умрите, мне это все равно, — отвечал посол, — лишь бы у меня было то, что мне нужно.

— Возможно ли, — воскликнула принцесса, — чтобы вас так мало трогала моя смерть? Где же клятвы, которые вы мне давали?

— Есть большая разница, — возразил посол, — между счастливым человеком, которому незнакомы ни голод, ни жажда, и несчастным, обреченным испустить дух на пустынном острове.

— Мне грозит та же опасность, — продолжала принцесса, — но я же не сетую.

— Поделом вам, — резко перебил посол, — вы пожелали покинуть отца с матерью и отправиться на поиски любовных приключений, вот и поглядите, как нам сейчас хорошо!

— Но это все из-за любви к вам, Фанфаринет, — сказала она, протягивая ему руку.

— Я бы без нее прекрасно обошелся, — ответил посол и отвернулся от нее.

Красавица принцесса, вне себя от печали, принялась плакать так горько, что могла бы разжалобить даже скалу; она села под кустом белых и алых роз и долго на них смотрела, а потом вымолвила:

— Какие же вы счастливые, юные цветы, вас обдувает теплый ветер, вас поливает роса, вас греет солнце, вас лелеют пчелы, ваши шипы вам защитою, и все вами восхищаются! Увы! Отчего мне не дано быть такой же безмятежной!

От подобных мыслей она пролила столько слез, что подножье розового куста стало влажным; с великим изумлением девушка увидела, как куст зашевелился, распустились розы, и самая прекрасная из них произнесла:

— Была бы и твоя судьба такой же завидной, если б ты не полюбила; лишь влюбленные подвергаются страшным бедам, несчастная принцесса! Возьми из дупла этого дерева медовый сот, но не отдавай же, о простодушная, Фанфаринету.

Принцесса подбежала к дереву, уж и не зная, сон это или явь: она разыскала мед и тотчас отнесла его неблагодарному возлюбленному.

— Вот, — сказала она, — этот мед я могла бы съесть сама, но мне хочется разделить его с вами.

Не поблагодарив девушку и даже на нее не взглянув, Фанфаринет вырвал у нее сот и съел целиком, не дав принцессе ни кусочка, еще и посмеялся над ней, наговорив дерзостей и сказав, что от сладкого у принцесс зубы портятся.

Веснянка, огорченная пуще прежнего, присела под дубом и так же восхитилась им, как до этого розовым кустом. Дуб, полный сострадания, склонил к ней ветви и произнес:

— Как жаль было бы прерывать твою жизнь, прекрасная Веснянка. Возьми этот кувшин молока и выпей его, но неблагодарному возлюбленному ни глотка не давай.

Тут изумленная принцесса увидела большой кувшин, полный молока, — но она помышляла лишь о том, что Фанфаринета, съевшего более пятнадцати фунтов меда, должна мучить страшная жажда, вот и поспешила отнести ему кувшин.

— Напейтесь же, милый Фанфаринет, — сказала она, — и не забудьте оставить мне глоток, ибо я до смерти хочу есть и пить.

Он грубо схватил кувшин и выпил весь залпом, потом вдребезги разбил его о камни, не преминув и злобно ухмыльнуться:

— Кто не поел, тому незачем и пить.

Принцесса, воздев руки к небу, воскликнула:

— Ах! Вот справедливое наказание, вполне мною заслуженное: это за то, что я покинула короля с королевой, столь опрометчиво полюбив человека, которого не знаю, и за то, что сбежала с ним, позабыв и свой титул, и несчастья, коими грозила Карабос.

И она принялась плакать так горестно, как еще никогда не плакала, забрела в самую густую чащу и без сил упала у подножья вяза, на ветке которого сидел соловей и восхитительно пел: он так и заливался, хлопая крыльями, словно обращался именно к принцессе, а словам как будто научился у Овидия[69]:

— Кто может знать это лучше меня? — воскликнула принцесса, перебивая его пение. — Увы! Уж моей-то судьбе ведома жестокость ее стрел.

— Воспрянь духом, — сказал ей влюбленный соловей, — и поищи вон в том кусте. Ты найдешь там миндаль в шоколаде и пирожные из кондитерской «Ле Кок»[70]; но не будь же наконец столь неблагоразумной — не отдавай их Фанфаринету.

Принцессу, не успевшую забыть, как посол дважды обошелся с ней, уже не нужно было предостерегать, к тому же она была так голодна, что сама съела все орехи и пирожные. Прожорливый Фанфаринет, заметив, что принцесса ела без него, пришел в такую дикую ярость, что прибежал, сверкая глазами и махая шпагой, чтобы ее убить. Девушка проворно разыскала в шляпке королевы камень-невидимку и, став незримой для посла, все упрекала его за неблагодарность, да так, что было ясно: она все еще не в силах его возненавидеть.

Тем временем адмирал Шапка-Колпак отправил Жана Коко по прозвищу Соломенный Сапог, посыльного Канцелярии, сообщить королю, что принцесса и Фанфаринет высадились на Беличьем Острове и что, не зная местности, он, адмирал, боится ловушек. Новость эта несказанно обрадовала Их Величества: король приказал принести огромную книгу, каждый лист которой был длиною в восемь локтей; это было составленное одной ученой феей описание всех земель; в ней он прочел, что Беличий Остров необитаем.

— Отправляйся же, — сказал он Жану Коко, — и скажи адмиралу, чтобы поскорее высаживался на остров: я и так дал своей дочери слишком долго оставаться с Фанфаринетом.

Как только Жан Коко пришвартовался, адмирал приказал бить в барабаны и литавры; дули в трубы, играли на гобоях, флейте, скрипке, виоле, органах и гитаре: и такой эти музыкальные орудия, и военные и мирные, устроили отчаянный тарарам, что весь остров заходил ходуном. Заслышав столь громкие звуки, встревоженная принцесса побежала к возлюбленному предложить свою помощь: а коль скоро тот не отличался храбростью, то опасность их быстро примирила.

— Держитесь позади меня, — сказала ему принцесса, — я возьму камень-невидимку и буду разить врагов кинжалом моего отца, а вы в это время пронзайте их шпагой.

Невидимая принцесса выступила против армии адмирала; они с Фанфаринетом на пару зарубили всех солдат, которые их даже не увидели; повсюду раздавались лишь крики: «Я погиб, я умираю». Войско стреляло, да так ни в кого и не попало: принцесса и ее возлюбленный ныряли, словно утки, и пули проскакивали у них над головами. Наконец адмирал, огорченный, что по непонятной причине у него такие потери, так и не сообразив, кто их атакует и как защищаться, дал сигнал к отступлению, чтобы держать совет на кораблях.

Уже была глубокая ночь; принцесса и Фанфаринет укрылись в густой лесной чаще; девушка была так слаба, что легла на траву и совсем было заснула, как вдруг разбудил ее тихий и нежный шепот: «Спасайся, Веснянка, ибо Фанфаринет хочет тебя убить и съесть». Быстро открыв глаза, она увидела, как злой Фанфаринет, озаренный сиянием рубина, уже занес руку, чтобы шпагою пронзить ей грудь: не в силах противиться отменному аппетиту, он решил умертвить и сожрать пухленькую беленькую Веснянку. Принцесса, недолго думая, схватилась за кинжал, которым сражалась, и вонзила его Фанфаринету в глаз с такой яростью, что тот умер на месте.

— Получай, неблагодарный, — воскликнула принцесса, — последнюю милость, более всего тобою заслуженную; послужи потомкам примером коварного возлюбленного, и пусть твое бесчестное сердце не знает покоя.

Когда первый приступ гнева прошел и принцесса задумалась о своем положении, то теперь уж сама готова была последовать за тем, кого только что убила.

— Что со мной будет? — воскликнула она, рыдая. — Я одна на этом острове: дикие звери меня съедят или я умру от голода.

Она почти жалела, что не стала добычей Фанфаринета, и, вся дрожа, с нетерпением ожидала рассвета, поскольку боялась привидений, а особенно — ночных кошмаров.

Сев под деревом и поглядев ввысь, она вдруг заметила слетавшую с небес прекрасную золотую колесницу, запряженную шестью огромными хохлатыми курицами; кучером был петух, а форейтором — толстый цыпленок. В колеснице сидела дама, столь прекрасная, что была краше солнца; ее одежды были вышиты золотыми блестками и серебряным бисером. Тут принцесса увидела и другую колесницу, запряженную шестью летучими мышами; в ней кучером был ворон, а форейтором — навозный жук: внутри сидела безобразная обезьяна в платье из змеиной кожи, а на голове вместо фонтанжа[71] красовалась жаба.

Удивление юной принцессы невозможно описать; она все никак не могла опомниться, когда вдруг одна колесница ринулась на другую, и прекрасная дама с золотым копьем в руках, а уродливая — с ржавой пикой начали жестокую битву, длившуюся более четверти часа: наконец красавица одержала победу, а уродина сбежала вместе со своими летучими мышами. В тот же миг красавица приземлилась и обратилась к Веснянке.

— Не пугайтесь, милая принцесса, — произнесла она, — я вступила в схватку с Карабос лишь ради любви к вам. Она, пользуясь своей властью, хотела проучить вас, поскольку вы покинули башню за четыре дня до двадцатилетия, но я приняла вашу сторону и прогнала Карабос. Наслаждайтесь же счастьем, которое я вам подарила.

Благодарная принцесса упала к ногам феи.

— Великая повелительница фей, — молвила Веснянка, — такое великодушие мне льстит. Уж и не знаю, как вас отблагодарить, и могу сказать лишь одно: вся моя кровь принадлежит вам до последней капли, о моя спасительница.

Фея трижды поцеловала принцессу, и та стала еще краше прежнего (если, конечно, такое вообще можно вообразить). Она приказала своему петуху отправиться к королевским кораблям и передать адмиралу, чтобы тот явился без опаски, а толстого цыпленка послала к себе во дворец за самыми прекрасными в мире нарядами для принцессы.

Адмирал, услышав принесенную петухом новость, от радости чуть умом не тронулся: он поспешно сошел на остров вместе со своими людьми; тут и Жан Коко, заметив, как спешно люди покидают корабли, заторопился следом за ними, не забыв взгромоздить на плечо вертел, весь унизанный дичью.

Адмирал Шапка-Колпак не прошел и одного лье, когда увидел на широкой лесной тропе колесницу, запряженную курицами, и рядом с ней двух дам. Он узнал принцессу и бросился к ее ногам, но девушка ему сказала, что все почести полагаются великодушной фее, ибо это она вырвала ее из цепких лап Карабос. Тогда адмирал поцеловал край платья феи и произнес в ее честь самые прекрасные хвалебные речи, какие только вообще когда-нибудь произносились. Он все еще разглагольствовал, когда фея его перебила:

— Клянусь вам, я чувствую запах жаркого.

— Да, мадам, — вмешался тут Жан Коко, показывая вертел, унизанный превосходными куриными ножками, — чего уж там, пусть Ваше Высокоблагородие снимет пробу.

— Весьма охотно, — ответила фея, — однако хорошенько поесть пора не столько мне, сколько принцессе.

Мигом на кораблях нашлось всё необходимое: радость была так велика, а стол так обилен, что ничего лучшего и желать не оставалось.

Когда отужинали, вернулся толстый цыпленок — и тут фея одела Веснянку в платье из золотой и зеленой парчи, усеянное рубинами и жемчужинами, перевязала ее прекрасные волосы тесьмой из бриллиантов и изумрудов, возложила ей на голову венок из цветов, усадила ее в свою колесницу, и, когда они пролетали по небу, все звезды думали, что это сама Утренняя Заря, которая еще не уступила место дню, и приветствовали летевшую мимо принцессу: «Здравствуй, Заря!»

Тут пришло время фее откланяться, но девушка воскликнула:

— Как! Сударыня, но должна же я открыть матушке королеве имя той, что сделала мне столько добра?

— Милая принцесса, — ответила фея, — обнимите ее за меня и скажите, что я пятая фея, которая была с вами в день вашего рождения.

Когда принцесса взошла на корабль, из каждой пушки дали по тысяче залпов: она благополучно прибыла в порт, а там король с королевой; едва их увидев, она бросилась к их ногам, прося прощения за свои неосторожные поступки — но родительская нежность одержала верх, и во всех бедах обвинили старуху Карабос.

Тем временем прибыл сын великого короля Мерлина, встревоженный отсутствием вестей от своего посла; и следом за ним шло множество лошадей и тридцать лакеев, разодетых в красное с богатыми золотыми галунами. Он был в сто раз краше неблагодарного Фанфаринета. Дабы не вызывать подозрений, принцу не стали рассказывать про похищение: ему лишь с невинным видом сообщили, что его посол захотел пить и, желая набрать воды, упал в колодец и утонул. Принц без труда в это поверил, и тогда устроили свадебный пир, а уж тут началось такое веселье, что все горести прочь.

Принцесса Розетта[72]

или на свете король с королевой, у которых было два прекрасных сына; так их хорошо кормили, что они росли себе подрастали, как ясный денек к полудню. А у королевы было обыкновение: как родится у нее малыш, приглашать фей и расспрашивать их — что с ним в жизни случится.

Она зачала и родила прекрасную девочку, такую милую, что стоило лишь разок на нее взглянуть, чтобы ее полюбить. Королева щедро угостила всех фей, которых к ней пригласила, и, когда они собрались было уходить, сказала им:

— Не забудьте о своей славной традиции и скажите мне, что ожидает Розетту (именно так назвали маленькую принцессу).

Феи отвечали, что свою колдовскую книгу дома забыли и лучше вернутся еще раз.

— Ах, — встревожилась тогда королева, — это не сулит мне ничего хорошего: вы не хотите огорчать меня плохим предзнаменованием, но я молю вас поведать мне обо всем, не таите от меня ничего.

Они оправдывались, как могли, но королева лишь сильнее желала узнать, в чем дело. Наконец главная фея ей сказала:

— Мы боимся, сударыня, как бы Розетта не принесла большого несчастья своим братьям; ей суждено навлечь на них погибель: вот и все, что мы можем разглядеть в судьбе этой прелестной девочки. Мы очень расстроены, что не можем сказать вам ничего приятнее.

Они ушли, а лицо у королевы стало таким печальным-препечальным, что король принялся спрашивать, в чем дело. Королева ответила, что подошла слишком близко к очагу и сожгла всю кудель на своем веретене.

— Только и всего? — спросил король. Он поднялся на чердак и принес ей столько кудели, сколько она не спряла бы и за сто лет.

Королева продолжала грустить; король снова спросил, что стряслось; она ответила, что, сидя на берегу реки, уронила в нее свою зеленую атласную туфельку.

— Только и всего? — сказал король. Он сделал заказ всем сапожникам королевства и принес ей десять тысяч туфелек из зеленого атласа.

Королева по-прежнему горевала; король спросил, что на сей раз; она же придумала, будто блюда за обедом были так вкусны, что она вместе с ними проглотила обручальное кольцо с пальца. А это кольцо король давно хранил у себя и сразу смекнул, что она говорит неправду.

— Моя дорогая супруга, — сказал он, — вы обманываете меня, вот ваше кольцо, я ношу его в кисете.

Вот тебе раз! Это ее захватило врасплох (ведь, когда раскрывают обман, выходит самая неприглядная вещь на свете), и она видела, что король сердится; вот почему и пришлось ей поведать ему о том, что феи напророчили малышке Розетте, и предложить вместе поискать какого-никакого спасительного средства. Король был удручен, да так сильно, что после долгих дум сказал:

— Единственный способ спасти сыновей — это убить малышку, пока она еще в пеленках.

Но королева воскликнула, что скорее сама примет смерть, чем согласится на такую страшную жестокость, и пусть он придумает что-нибудь другое.

Только об этом и размышляли король с королевой; и вот Ее Величеству рассказали, что неподалеку в густом лесу живет старый отшельник — спит он в дупле и всем советы дает.

— Я тоже должна к нему пойти, — воскликнула королева, — раз уж феи предсказали мне беду, а спасительное средство указать забыли.

И вот с утра пораньше оседлала она маленькую белую ослицу с золотыми подковами, а две ее фрейлины сели на добрых коней. Подъехав к лесу, королева с дамами спешились и поискали дерево, в котором жил отшельник. Тот женщин не очень-то жаловал, но, увидев королеву, все же вымолвил:

— Ну, милости просим. Чего от меня желаете?

Она рассказала ему о том, что феи напророчили Розетте, и попросила совета; он же отвечал: нужно-де посадить принцессу в башню и запереть ее там на веки вечные. Королева его поблагодарила, дала ему хорошую милостыню и, вернувшись, обо всем королю поведала.

Когда король получил такие известия, он приказал быстро возвести большую башню и заключил в нее свою дочь; а чтобы она не скучала, он вместе с королевой и двумя братьями навещали ее каждый день. Старшего принца звали Большим, а младшего — Маленьким. Они нежно любили сестру, ведь никого им не приходилось видеть красивей и добрее ее, и каждый ее взгляд стоил дороже сотни пистолей. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, Большой принц сказал королю:

— Папенька, сестрица уже совсем большая, на выданье — не пора ли нам и свадьбу сыграть?

Маленький принц заговорил о том же с королевой. Их Величества отвлекли их, ничего не ответив на этот вопрос.

Но вот король с королевой сильно заболели и умерли почти в один день. Печаль овладела людьми: двор облекся в траур, и повсюду слышался колокольный звон. Розетта была безутешна из-за потери матушки.

Когда короля с королевой похоронили, маркизы и герцоги возвели Большого принца на трон из золота и бриллиантов, облачив в одежды из красного бархата с изображениями луны и солнца и возложив на голову корону. И затем весь двор прокричал три раза:

— Да здравствует король!

Все думали лишь об увеселениях.

Король и его брат решили: «Теперь, когда мы государи, нужно освободить нашу сестру из башни, — сколько же ей там еще томиться». А путь к башне вел через сад — ее построили такой неслыханной вышины, поскольку покойные король с королевой хотели, чтобы принцесса осталась там навсегда. Розетта вышивала красивое платье, держа перед собою пяльцы; увидев братьев, она поднялась и взяла короля за руку.

— Сир, — промолвила она, — теперь вы король, а я ваша покорная слуга: освободите же меня, ибо премного тоскую я в этой башне, — и горько заплакала. Его Величество обнял ее и принялся утешать: дескать, она свободна и он сейчас отведет ее в прекрасный замок. Карманы у него были набиты драже. Он вынул горстку и протянул Розетте.

— Ну же, — сказал он ей, — покинем эту ужасную башню; король скоро выдаст тебя замуж, печалиться больше нечего.

Оказавшись в прекрасном саду, полном цветов, фруктов, фонтанов, Розетта, до сей поры ничего подобного не видавшая, была так удивлена, что не могла и слова вымолвить. Только все озиралась, прогуливалась, нет-нет, да и остановится полюбоваться, то сорвет фрукты с деревьев, то цветы с клумбы; ее маленький песик по кличке Непоседа, зеленый, как попугай, и одноухий, приплясывал от радости, кувыркаясь и тявкая на бегу: гав, гав, гав.

Этим Непоседа развеселил все общество; вдруг он помчался в лесок, принцесса за ним, — и каково же было ее восхищение, когда увидела она там большого павлина, распустившего хвост; и показался он ей таким красавцем писаным, что глаз не отвести. Король с принцем спросили, что ее так обворожило. Она показала им павлина и спросила, что это такое. Они объяснили, что это птица, мясо которой вполне пригодно в пищу.

— Что! — воскликнула принцесса. — Да как вы смеете убивать такую красивую птицу и есть ее? Так вот же вам: я выйду замуж только за короля павлинов, а став павлиньей королевой, запрещу их есть.

Тут король несказанно удивился.

— Но, сестра моя, — возразил он, — где же мы вам найдем короля павлинов?

— Где вам угодно, Сир; но я ни за кого другого не выйду.

Так уж принцесса решила, а потом братья повели ее в свой замок, приказав туда же доставить павлина и отнести в ее покои (ибо она его очень полюбила). Тут сбежались придворные дамы, никогда доселе Розетту не видавшие, и ну ее чествовать: одни — вареньем, другие — сладостями, третьи — золотыми платьями, красивыми лентами, а еще куклами и расшитыми башмачками, уж не говоря о жемчугах и бриллиантах. Она же была такой учтивой и мягкой, и целовала ручки, и склонялась в реверансе, когда ей подносили красивую вещицу, так что все дамы и кавалеры были ею весьма довольны.

Пока она вела беседы в хорошем обществе, король и принц думали-га-дали, как им отыскать короля павлинов и есть ли вообще такой на свете; им пришло в голову, что нужно написать портрет принцессы Розетты, и притом изобразить ее такой красивой — совсем как живая, только что не говорит; а ей они сказали так:

— Раз уж вы хотите выйти замуж только за короля павлинов, то поедем-ка мы поищем его по всему свету. Вы же позаботьтесь о королевстве, ожидая нашего возвращения.

Розетта поблагодарила их за заботу, заверив, что будет править хорошо, а из удовольствий оставит себе разве что полюбоваться прекрасным павлином да приплясывающим Непоседой. Они не могли сдержать слез, прощаясь с принцессой.

В пути два принца то и дело спрашивали:

— Не встречали ли вы короля павлинов?

Все им в ответ: нет да нет.

Они продолжали путь и наконец зашли так далеко, так далеко, как никто еще не заходил.

А прибыли они в королевство майских жуков; все тут было им диковинно: обитатели этой страны жужжали так сильно, что король чуть было не оглох. Один жук показался ему весьма рассудительным, и он спросил, в каких краях можно отыскать короля павлинов.

— Сир, — сказал ему майский жук, — его королевство в тридцати тысячах лье отсюда. Вы избрали самый длинный путь, чтобы туда добраться.

— А откуда вам это известно? — спросил король.

— Да как же, — ответил майский жук, — мы и вас хорошо знаем, ведь в ваших садах мы проводим два или три месяца в году.

Тогда король и его брат обнялись и расцеловались с майским жуком; они крепко подружились и вместе отужинали; братья с восхищением осмотрели все диковины этого края, где самый маленький лист с дерева стоил целый пистоль. Затем они откланялись, чтобы завершить свое путешествие; идти пришлось недолго, поскольку они уже знали дорогу. Кругом росли деревья, усеянные павлинами, на каждой ветке по птице, а перекрикивались они меж собою так громко, что было слышно за два лье.

Король сказал брату:

— Если повелитель павлинов и сам павлин, то как же наша сестра собирается выйти за него замуж? Нужно быть безумцем, чтобы на это согласиться; сами видите, какого красавца получим мы в зятья и каких маленьких павлинчиков в племянники.

Принц обеспокоился ничуть не меньше.

— Вот же злополучная прихоть пришла ей на ум, — согласился он, — и как она только додумалась, что на свете есть король павлинов.

Придя в большой город, они увидели, что его населяет множество мужчин и женщин, чья одежда сшита из павлиньих перьев; подобными перьями украшалось тут все, и это считалось очень красивым. Навстречу им мчал король в красивой маленькой карете из золота и бриллиантов — ее несли во весь опор двенадцать павлинов. Этот павлиний государь был так ослепительно красив, что король и принц остолбенели: у него были длинные, светлые, вьющиеся волосы, белое лицо, а корона из павлиньего хвоста. Он же, увидев людей, одетых иначе, чем его подданные, решил, что это, должно быть, чужестранцы; тогда он остановил карету и подозвал их.

Король и принц, вежливо поклонившись, сказали:

— Сир, мы прибыли из дальних краев преподнести вам сей прекрасный портрет.

Тут они вынули из сундука большой портрет Розетты; всмотревшись в него, король павлинов воскликнул:

— Я не могу поверить, что на свете есть такая прекрасная девушка.

— Она еще в сто раз краше, — отвечал король.

— Ах! Вы шутите, — обиделся король павлинов.

— Сир, — сказал принц, — мой брат — король, как и вы; наша сестра, чей портрет вы видите, — принцесса Розетта: мы пришли к вам ее посватать: она красива и умна, и мы дадим за ней в приданое буасо[73] золотых экю.

— О да, — сказал король, — я охотно женюсь на такой, и ни в чем не будет ей отказа, а уж как я любить ее стану; да только если хоть в чем-то окажется она хуже своего портрета, то я прикажу вас убить.

— Что ж, годится, — сказали братья Розетты.

— Ах, вам это годится? — подхватил король. — Тогда ступайте в темницу и оставайтесь там, покуда не прибудет принцесса.

Принцы сделали это без возражений — ведь они-то не сомневались, что сама Розетта еще прекрасней своего портрета.

Пока они сидели в темнице, король приказал прислуживать им наилучшим образом; он часто их навещал, а в его замке висел тот самый портрет принцессы, от которого он так потерял голову, что не спал ни днем, ни ночью. Братья же отправили ей из башни письмо с повелением побыстрее приехать, ибо король павлинов ее ждет; однако ж не сообщили, что они узники, чтоб она ни о чем не тревожилась. Принцесса, получив это известие, от восторга была вне себя; всем рассказала, что король павлинов нашелся и хочет взять ее в жены. Зажигали огни, палили из пушек, повсюду ели конфеты и сладости, а всему приходившему народу целых три дня раздавали хлеб с маслом и вареньем, побрякушки и сладкое вино. Проявив такую неслыханную щедрость, Розетта оставила своих красивых кукол добрым подругам, а королевство брата — старым мудрецам, наказав им тратить поменьше, а дани к возвращению короля собрать побольше, а еще умоляла их беречь своего павлина, да и пустилась в путь, взяв одну лишь кормилицу да свою молочную сестру с зеленым песиком Непоседой.

Они отправились по морю на лодке, везли мешок золотых экю и нарядов, которых хватило бы, чтоб десять лет менять их по два раза в день, а сами лишь смеялись да пели. Кормилица спрашивала у лодочника:

— Да близко ли, близко ли оно, королевство павлинов?

— Да нет же, — отвечал он ей.

Она все за свое:

— Да когда же? Когда же?

— Скоро, — отвечал он ей, — скоро.

Тут она и в третий раз:

— Подплываем? Подплываем?

Он ответил:

— Да, да.

Едва он вымолвил это, как кормилица присела рядом и шепнула:

— Захоти только — и навсегда станешь богатым.

— Хочу, — отвечал он.

— Пожелай только — и получишь много пистолей, — продолжала она.

Он ответил:

— Я большего и не желаю.

— Тогда, — сказала она, — этой ночью, пока принцесса будет спать, ты поможешь мне сбросить ее в море. Она утонет, а я одену свою дочь в ее прекрасные одежды, и мы отведем ее к королю павлинов, который сразу на ней женится, а ты в награду получишь столько бриллиантов, сколько сможешь унести.

Лодочник предложению весьма удивился: очень жаль ему было топить такую красавицу, но старуха достала бутыль вина и так его напоила, что он ни слова против не смог вымолвить.

Когда наступила ночь, принцесса, как обычно, отошла ко сну; ее маленький Непоседа мило почивал, развалившись на постели, не шевеля ни передними, ни задними лапами. Розетта крепко спала, когда злая кормилица, которая ложиться и не думала, пошла за лодочником. Она втолкнула его в покои принцессы, затем, стараясь не разбудить, они подняли ее вместе с пуховой периной, подушкой, простынями и одеялами; молочная сестра суетилась, во всем им помогая: и они бросили все это в море, а принцесса спала так сладко, что не проснулась.

Но, к счастью, ее перина была сделана из перьев птицы-феникса, весьма редких и имеющих свойство не тонуть в воде, так что принцесса плавала на постели, точно в лодке; однако вода мало-помалу намочила перину, затем подушку. Тут Розетта испугалась, что описалась в кроватку[74] и ее будут за это бранить.

Поскольку она ворочалась с боку на бок, Непоседа проснулся; своим превосходным нюхом он почуял треску и морских языков прямо у себя под носом и принялся тявкать, да так громко, что перебудил всех рыб: а те и давай вовсю резвиться, толкаясь головами в принцессино ложе, которое заходило ходуном и крутилось как волчок. Ну и ну! И удивлена же была Розетта! «Наша лодка пляшет на волнах? — говорила она себе. — Мне никогда еще не было так неуютно, как этой ночью».

А тут еще и этот тявкающий Непоседа: ну, жизнь стала совсем невыносимой. Злая же кормилица с лодочником, издалека услышав его лай, посмеивались меж собою:

— Вот забавный песик! Выпей-ка вместе с хозяйкой за наше здоровье; ну, а мы поспешим причалить, — ибо они уже подплывали к городу короля павлинов.

На берег моря отправили сто карет, запряженных всевозможными редкими животными: там были львы, медведи, олени, волки, лошади, быки, ослы, орлы, павлины, а карету для принцессы Розетты тащили шесть синих обезьян, которые и скакали, и по канату ходили, словом, выделывали тысячу премилых штук: на них была красивая сбруя из темно-красного бархата с золотыми нашивками. Для развлечения принцессы королем были выбраны шестьдесят юных барышень, одетых в разноцветные платья, и золото с серебром были самыми скромными из их украшений.

Кормилица нарядила дочку с великим старанием; навесила бриллианты Розетты ей на голову и плечи, напялила на нее самое красивое платье принцессы — но в этих нарядах девица выглядела уродливей обезьяны, с волосами чернее грязи, косыми глазами, черепашьими ногами, с большим горбом на спине, с угрюмой гримасой на лице, притом она злобно озиралась и то и дело ругалась.

Подданных короля павлинов, стоило ей лишь сойти с лодки, это зрелище поразило как громом — они даже речи лишились.

— И что вы тут встали? — рассердилась девица. — Заснули, что ли? А ну-ка быстро несите чего-нибудь поесть, негодники, а не то я прикажу вас всех повесить.

Они же, слыша этакие угрозы, промеж собой говорили:

— Какая мерзкая зверюга! Такая же злюка, как и уродина! Хороша партия для нашего короля, вот уж право слово: не стоило выписывать ее с края света.

Она же продолжала держать себя госпожою и за ничтожные оплошности раздавала всем пощечины да тумаки.

С такой-то свитой она ехала очень медленно, восседая в карете словно королева, но павлины, удобно рассевшиеся по деревьям, чтобы приветствовать проезжающую принцессу, и приготовившиеся было кричать «Да здравствует прекрасная королева Розетта!», увидев столь безобразную бабу, принялись вопить: «Фи, фи! Что за гадкое чудище!» Она же, сходя с ума от ярости и досады, сказала стражникам:

— Убейте этих разбойников-павлинов, которые меня оскорбляют.

Павлины же, смеясь над нею, быстро улетали прочь.

Хитрый лодочник, глядя на все это, тихонько сказал кормилице:

— Кума, плохи наши дела; что уж, ваша дочь-то, не могла быть и покрасивей, что ли.

— Замолчи, болтун, — отвечала та, — навлечешь беду.

Короля известили, что принцесса приближается.

— Итак, — спросил он, — правду ли сказали мне ее братья? Она прекрасней, чем ее портрет?

— Сир, — возразили ему, — хорошо бы ей быть хотя бы столь же красивой.

— О да, — сказал король, — я буду этому рад, пойдемте же на нее посмотрим.

А при дворе поднялся большой шум, и он, поняв, что привезли невесту, только и слышал:

— Фи, фи! Что за гадкое чудище!

Он подумал, что это о какой-то карлице или зверушке, которую она привезла с собой, — ведь ему и в голову не могло прийти, что речь о ней самой.

Портрет Розетты несли на длинном шесте всем напоказ, и король степенно шел следом в окружении своих баронов и павлинов, за которыми шествовали послы соседних королевств. Король павлинов сгорал от нетерпения — так ему хотелось взглянуть на свою дорогую Розетту. Вот те на! Увидел — и чуть не помер; разгневался как никто на свете и одежды на себе порвал, а к ней близко и подойти-то боится.

— Как, — вскричал он, — парочка негодяев, заключенных мною в темницы, дерзко насмехалась, предложив мне в жены такую обезьяну; да они достойны смерти! А эту выскочку вместе с кормилицей и тем, кто их сюда доставил, посадим в самое сердце моей высокой башни.

В это время король и его брат — узники, знавшие о скором прибытии сестры, приосанились, чтобы ее встречать. Но тюремщик с солдатами, вместо того чтоб освободить их, повели в мрачное подземелье, где вода была им по шею, а в ней плескалось множество гадких тварей; безграничными были удивление их и тоска.

— Увы, — жаловались они меж собою, — каким несчастьем обернулась для нас эта свадьба! Что ж навлекло на нас столь большую беду?

И ничего не могли понять — только и знали, что их хотят казнить.

Так прошли целых три дня. На четвертый король павлинов пришел, чтобы через щель выкрикивать им оскорбления.

— Вы присвоили титул короля и принца, — возмущался он, — чтобы поймать меня в ловушку и обязать меня взять в жены вашу сестру; но вы оба всего лишь оборванцы, не стоящие воды, которую пьете; живо мои судьи вынесут вам справедливый приговор; уже прядут веревку, на которой я прикажу вас повесить.

— Повелитель павлинов, — ответил ему разгневанный король, — не будьте столь поспешными, ибо вы можете в этом раскаяться: я такой же король, как и вы, у меня есть славное королевство, наряды, короны и много экю — и я готов отдать все до последней рубашки. Хо-хо! Как вы торопитесь нас вздернуть. Что ж такое мы у вас украли?

Услышав столь решительные речи из уст пленника, король засомневался и стал подумывать, а не отпустить ли ему братьев вместе с сестрой, вместо того чтоб казнить; но его советник, отъявленный льстец, подзуживал его, сказав, что необходимо отомстить как следует, а не то все будут над ним смеяться и принимать его за ничтожного королька с четырьмя денье за душой[75]. Тогда он поклялся их не прощать и приказал вершить суд, продлившийся недолго: стоило лишь сравнить портрет настоящей принцессы Розетты с той, которая явилась себя за нее выдавать. Разумеется, братьев приговорили к обезглавливанию как лжецов — ведь они обещали королю прекрасную принцессу, а доставили ему какую-то безобразную деревенщину.

В темнице им приговор и зачитали. Братья же воскликнули, что ни в чем не лгали: их сестра-принцесса прекрасней ясного дня, и за этим кроется непонятная им интрига, а посему попросили они еще семь дней сроку до казни, чтоб попытаться доказать свою невиновность. Крепко разгневался на них король павлинов и никак не соглашался на эту милость, но наконец уступил.

А пока при дворе вершились такие дела, мы вернемся к несчастной принцессе Розетте. Когда наступил день, она с изумлением обнаружила, что осталась без лодки и помощи в открытом море; не меньше был удивлен и Непоседа. Она принялась плакать, да так горько, что разжалобила всех рыб: не знала, что ей делать и как ей быть.

— Без сомнения, это король павлинов, — говорила она, — он, он приказал бросить меня в море, не захотев стать моим супругом; а чтобы окончательно от меня избавиться, он решил меня утопить. Вот странный человек! — продолжала она. — А уж как бы я его любила! И как мы могли бы прекрасно поладить! — И расплакалась пуще прежнего, ибо любовь была сильнее ее.

Так она провела два дня, носимая морем то туда, то сюда, промокшая до костей, прослуженная до полусмерти и почти оцепеневшая; не согревай ее сердца хоть немного малыш Непоседа, умереть бы ей сотню раз. Ее мучил ужасный голод; вокруг плавало множество устриц, которых она ловила и ела, сколько хотела; как ни недолюбливал их Непоседа, а пришлось и ему удовольствоваться тем же угощеньем. Наступила ночь, и Розетте стало так страшно, что она сказала псу:

— Громче, громче лай, Непоседа, а то кабы морские языки нас не съели.

Он и лаял всю ночь напролет, а наутро ложе принцессы прибило к берегу. Стояла у самых волн одинокая маленькая хижина, а в ней жил добрый старик: бедняк, он ничуть не помышлял о богатствах мира сего. Услышав тявканье Непоседы, он от души удивился: нечасто приходилось ему видеть здесь собак; подумал он было, что какие-то странники сбились с пути, и вышел милосердно указать им дорогу. Тут и заметил он принцессу и Непоседу, плывших по водам. Розетта же, едва завидев его, протянула к нему руки и закричала:

— Милый старик, спасите меня, вот уж два дня я страдаю и гибну.

Услышав, как грустно она причитает, он проникся жалостью, сходил в хижину и принес оттуда длинный багор, потом зашел в воду по шею, едва не потонув два или три раза. Наконец он потянул так, что вытащил ложе на берег. С большой радостью Розетта и Непоседа ступили на твердую землю. Принцесса от всего сердца поблагодарила старца и, завернувшись в одеяло, босая, вошла в его лачугу, где бедняк разжег для нее костерок из сушеных листьев и достал из сундука самое красивое платье своей покойной жены, вместе с чулками и башмаками — вот и облаченье для принцессы. Она, и переодетая крестьянкой, была восхитительна, как ясный день, а Непоседа приплясывал вокруг, чтобы ее развлечь.

Старик прекрасно видел, что Розетта дама знатная, ибо одеяла ее вышиты золотом и серебром, а подушка — из атласа; он спросил у девушки, что с нею приключилось, пообещав, что никому ничего не скажет. Она поведала ему все от начала до конца, обливаясь слезами, ибо все еще думала, что это король павлинов приказал ее утопить.

— Что же нам делать, девочка моя? — ответил ей старик. — Вы такая великая принцесса, привыкшая есть лакомые кусочки, а у меня лишь черный хлеб да репа; у вас будет скудный стол; но коли угодно на меня положиться, я пойду к королю павлинов и скажу ему, что вы здесь: несомненно, взгляни он только на вас, как тотчас и предложит вам быть его королевою.

— Ах, он злой, — возразила Розетта, — он приказал меня убить; но вот вам и дело — найдите маленькую корзинку да повесьте на шею моего пса — пусть принесет поесть, а не то случится большая беда.

Старик принес корзину, принцесса повесила ее на шею Непоседе и сказала ему:

— Ступай в город, найди там самый лучший котелок и принеси мне то, что в нем варится.

Непоседа побежал в город, где лучшим котелком был королевский; забежал он на придворную кухню, открыл его, проворно взял все, что было внутри, и вернулся домой. Тогда Розетта сказала ему:

— Теперь сбегай туда же в кладовую и набери там самого лучшего.

Непоседа вернулся и принес белого хлеба, мускатного вина, всевозможных фруктов и варенья; он так нагрузился, что больше унести был не в силах.

Тут король павлинов захотел отобедать, а ни в котелке, ни в кладовой ничего нет; все растерянно переглядывались, а его охватил ужасный гнев.

— Так и быть, — сказал он, — придется обойтись без обеда, только уж к вечеру извольте зажарить мясо на вертеле, потому что хочу я хорошего жаркого.

Вечером принцесса сказала Непоседе:

— Ступай в город, зайди на лучшую кухню и принеси мне хорошего жаркого.

Непоседа сделал то, что приказала хозяйка; а раз лучшей кухней была королевская, он и вошел туда без шума; пока повара стояли к нему спиной, он снял с вертела все аппетитнейшее жаркое и принес принцессе полную корзину, а она тут же послала его в кладовую, откуда Непоседа доставил еще и фруктовые закуски вместе с королевскими конфетами. Король, оставшийся без обеда и мучимый голодом, хотел пораньше перекусить, но ничего опять не нашлось; он был страшно разгневан и лег спать, не поужинав. На другой день — то же самое и в обед, и в ужин: три дня король не пил и не ел, ибо стоило ему лишь сесть за стол, как тут же докладывали, что все припасы кто-то стащил. Тогда его советник, опасаясь уже и за жизнь его, спрятался в углу кухни, не спуская глаз с кипящего котла; каково же было его удивление, когда увидел он потихоньку открывшую его маленькую зеленую собачку с одним-единственным ухом; вынув мясо, она положила его в корзинку и вышла. Он последовал за ней до самых городских ворот и пришел к хижине старика. Вернувшись, тотчас же рассказал он королю, что все его вареные и жареные яства утром и вечером уходят к бедному крестьянину.

Король был очень удивлен и велел послать за несчастным. Советник, желая ему услужить, отправился туда сам с отрядом лучников. Старик с принцессой в это время как раз обедали жарким с королевской кухни; по приказу советника их схватили и связали толстыми веревками, вместе с Непоседой.

Доставили их во дворец. А король промолвил:

— Завтра истекают семь дней, которые я дал этим обманщикам, — казню их вместе с похитителями моего обеда.

И он вошел в зал правосудия. Старик пал на колени и сказал, что все расскажет. Король же увидел, как горько плачет прекрасная принцесса, и очень ее жалел; тут старик возьми да и скажи, что зовут ее принцессой Розеттой и что оставили ее одну в открытом море; как ни ослаб король, оставаясь так долго без еды, — он сию же минуту трижды подпрыгнул и бросился обнять принцессу и освободить от пут, повторяя, что любит ее всем сердцем.

Тут послали за принцами, которые подумали, что их ведут на казнь, и брели понурив головы; привели и кормилицу с дочкою. Злодейки же, едва окинув взглядом собравшихся, сразу во всем сознались. Розетта кинулась на шею братьям; кормилица с дочкой и лодочником бросились на колени, моля о пощаде. Радость была столь велика, что король и принцесса их простили, а доброго старика щедро вознаградили — он навсегда остался во дворце.

Наконец повелитель павлинов попросил прощения у короля и у его брата, сожалея, что жестоко с ними обошелся; кормилица вернула Розетте красивые одежды и мешок с золотыми экю, и свадьба длилась две недели. Все были довольны, а больше всех Непоседа — ведь отныне он ел лишь крылышки куропаток.

Золотая Ветвь[78]

ил да был король, чей суровый и мрачный нрав внушал скорее страх, нежели любовь. Он редко появлялся перед народом и, по самым невинным слухам, частенько казнил своих подданных. Его звали король Хмурен, потому что он все время хмурил брови. А королевский сын был на отца совсем непохож. Его ум, обходительность, щедрость не знали себе равных, но у него были ноги колесом, огромный горб, косоглазие, кривой рот — иными словами, он выглядел как настоящее чудище, и никогда еще столь уродливое тело не являлось вместилищем такой прекрасной души. Однако причудливая судьба распорядилась так, что те, кому он хотел угодить, восхищались им; до того он превосходил всех, что, внимая ему, невозможно было его не полюбить.

Королева-мать пожелала, чтобы его назвали Кривобок: то ли ей нравилось это имя, то ли она сочла, что оно подойдет принцу лучше всего, раз уж он был так несуразен телом. Король Хмурен, который больше думал о своем величии, нежели о благополучии сына, положил глаз на дочь одного соседнего короля, чьи владения были столь обширны, что, присоединив их к своим, Хмурен стал бы самым грозным владыкой на земле. Он рассудил, что эта принцесса прекрасно подойдет его отпрыску, ибо не сможет попрекнуть Кривобока некрасивой и уродливой внешностью, будучи и сама столь же безобразна и уродлива. Ее всегда возили в кресле-колымаге, потому что у нее были переломаны ноги. Звали ее Кочерыжица. Во всем мире было не сыскать столь любезного и утонченного существа — казалось, этим Небеса решили ее вознаградить за ту жестокость, какую проявила к ней природа.

Король заказал портрет Кочерыжицы и, получив его, приказал повесить под балдахином в парадной зале, затем послал за принцем Кривобоком и велел ему взирать на портрет с нежностью, ибо изображенная на нем принцесса предназначена ему в жены. Кривобок взглянул на портрет и тут же отвернулся с презрением, оскорбившим его отца.

— Разве вы недовольны? — сказал тот язвительно и сердито.

— Нет, повелитель, женитьба на калеке меня не прельщает.

— Уж кому, как не вам, — заметил король, — попрекать принцессу ее недостатками, — вы ведь и сами изрядно уродливы!

— Именно поэтому, — возразил принц, — я и не хочу соединять свою жизнь с таким же чудищем; мне достаточно своего горя: что же будет, случись у меня такая же жена?

— А! Вы боитесь произвести на свет новых уродов, — ответил король, желая оскорбить принца, — да это все пустые страхи: вы все равно женитесь на ней. Мне достаточно только приказать.

Кривобок ничего не ответил; он поклонился королю и покинул залу.

Король совершенно не привык даже к слабому сопротивлению. Упорство сына привело его в неописуемый гнев. Он приказал запереть его в башне, которую построили когда-то специально для строптивых принцев, но вот уже двести лет как она пустовала, так что внутри обветшала совершенно. От всего ее убранства веяло глубокой древностью. Принц любил читать. Он попросил принести книг, и ему позволили взять их в библиотеке, располагавшейся в башне. Поначалу он обрадовался. Обратившись же к чтению, ничего не смог понять: столь старинный язык оказался ему недоступен. Он откладывал книги в сторону, а затем снова брался за них, стараясь понять хоть что-нибудь или по меньшей мере занять себя. Король Хмурен, уверенный, что принцу скоро наскучит сидеть в заточении, поступил так, как если бы тот уже согласился жениться на Кочерыжице: он отправил послов к соседу, пригласив его дочь, которой посулил безоблачное счастье. Отцу Кочерыжицы это было приятно: ведь пойди-ка найди мужа-принца для калеки. Он принял предложение Хмурена, хотя, по правде говоря, портрет принца Кривобока не вызвал у него большого умиления. Он приказал повесить его в великолепной галерее своей башни; туда привезли принцессу Кочерыжицу. Увидев портрет, она опустила взор и залилась слезами. Ее отец, возмущенный выказанным ею отвращением, поднес к ее лицу зеркало и сказал:

— Дочь моя, вы льете слезы — но посмотрите на себя и признайте, что плачем вашему горю не поможешь.

— Если бы у меня было намерение выйти замуж, о повелитель, возможно, мне не пристало бы проявлять такую чувствительность; но я готова смириться со своим уродством, если смогу одна страдать из-за него — я не хочу никого удручать своим видом. Пусть я на всю жизнь останусь несчастной принцессой Кочерыжицей — и буду довольна или, по крайней мере, не стану жаловаться.

Но, какими бы благородными ни были намерения принцессы, король не стал ее слушать; ей пришлось уехать вместе с прибывшими за ней послами.

Пока ее везут в колымаге, на которой Кочерыжица, и правда, похожа на настоящую кочерыжку, вернемся в башню и посмотрим, чем занят принц. Никто из стражей не осмеливался заговорить с ним. Им было приказано оставить его в одиночестве, держать впроголодь и донимать дурным обращением. Король Хмурен умел заставить себе подчиняться — если не из любви, то из страха, но к принцу относились так хорошо, что, как могли, старались скрасить его страдания.

Однажды, гуляя по обширной галерее и предаваясь грустным думам о судьбе, по воле которой он так уродлив и безобразен, а теперь еще и должен связать свою жизнь с такой же бездольной принцессой, он взглянул на окна, расписанные столь выразительно и красочно, что, почувствовав особенное восхищение, остановился получше их рассмотреть; но ничего не мог понять, потому что там представлены были события, произошедшие много веков назад. Больше всего удивило его, что одно из изображений походило на него самого как две капли воды, так что можно было подумать, будто это его портрет. Человек этот что-то искал в стене донжона, потом извлекал из нее золотой шомпол, которым вскрывал какую-то небольшую комнату. Там было еще много деталей, поразивших воображение принца; и этот же персонаж присутствовал на большинстве витражей. Как могло случиться, думал Кривобок, что здесь было мое изображение, когда я еще даже не родился? И в силу каких роковых обстоятельств художнику пришло в голову написать такого же уродца, как я? На витражах он видел и красивейшую особу со столь правильными чертами и таким одухотворенным лицом, что не мог отвести взор. И много еще там было диковинных вещей, а чувства так поразительно переданы, что ему казалось, будто все происходит у него на глазах, хотя это были всего лишь росписи.

Он покинул галерею, лишь когда стемнело и витражи стали уже неразличимы. Вернувшись в спальню, он взял одну из старинных рукописей, первую попавшую в руки; ее страницы были из тонкого пергамента с росписями по краям, а обложка — золотая с синей эмалью. Он застыл в удивлении, увидев те же рисунки, что и на окнах галереи; попытался прочесть текст, но не смог. Вдруг увидел он, как изображенные на пергаменте музыканты запели; на другой странице игроки в бассет и триктрак[79] начали сдавать карты и бросать кости. Он стал листать дальше: вот изображен бал — все дамы нарядно одеты и блещут красотою. Он перевернул еще страницу — и почувствовал аромат изысканных блюд; изображенные на картинке люди пировали; самый высокий из них был в четверть локтя, а одна из дам обернулась к принцу и воскликнула:

— За твое здоровье, Кривобок! Постарайся же вернуть нам нашу королеву, и тогда ждет тебя счастье; иначе тебе не миновать беды.

Услышав эти слова, принц ощутил такой невыразимый страх (а ведь он уже давно вздрагивал от испуга), что выронил книгу и сам упал замертво рядом с ней. На шум прибежали стражники; они горячо любили его и позаботились о том, чтобы привести его в сознание, а потом спросили, что с ним приключилось; он ответил, что его так плохо кормят и обращаются столь недостойно, что воображение у него разыгралось, и вот ему пригрезилось, будто он наяву видит и слышит то, что описано, — вот его и охватил страх. Опечаленные стражники накормили его, несмотря на запрет короля. Утолив голод, принц снова открыл книгу у них на глазах, но не увидел ничего подобного; это убедило его в том, что все ему почудилось.

На следующий день он вернулся в галерею; и вновь люди на витражах двигались, гуляли по аллеям, охотились на оленей и зайцев, ловили рыбу или строили маленькие домики; изображения эти были весьма малы, и повсюду он находил человека, похожего на себя. Тот и одет был в похожий наряд, он поднимался в донжон и находил золотой шомпол. Поскольку принц не был голоден, то и не мог полагать, будто все ему привиделось. «Все слишком таинственно, — подумал он, — чтобы можно было этим пренебречь, не стараясь разузнать побольше; возможно, я смогу что-то выяснить в донжоне». Он поднялся и стал выстукивать стену, и вот в одном месте звук показался ему глуше. Он взял молоток, пробил дыру и нашел там золотой шомпол искусной выделки. Не зная еще, что с ним делать, принц вдруг увидел в углу старинный комод из дешевого дерева. Принц хотел открыть его, но, поворачивая туда-сюда, никак не находил замочную скважину; наконец он обнаружил маленькое отверстие и, подумав, что тут-то шомпол ему и пригодится, сунул его туда и сильно потянул на себя — тут комод возьми да и откройся. Каким ветхим и невзрачным был он снаружи, таким же красивым и восхитительным оказался изнутри: все ящики были высечены из горного хрусталя, или из янтаря, или из драгоценного камня; открыв один, принц увидел по бокам, снизу, сверху и в середине, ящички поменьше, разделенные жемчужно-перламутровыми перегородками, раздвинув которые можно было их открыть: каждый был доверху наполнен прекраснейшим в мире оружием, богато украшенными коронами, замечательными портретами. Принц Кривобок был восхищен, он без устали открывал все новые и новые ящички. Наконец он добрался до крошечного ключика, выточенного из цельного изумруда, которым открыл самую глубокую и потайную дверцу — сияние изумительного карбункула в форме большой шкатулки так его и ослепило. Принц поспешно вынул ее из отверстия, но какой же ужас охватил его, когда он обнаружил, что шкатулка полна крови и в ней лежит отрезанная рука, державшая еще один ларец, — на сей раз с портретом.

При виде этого Кривобок задрожал, волосы у него на голове встали дыбом, ноги подкосились, и он с трудом удержался, чтобы не упасть. Он присел на пол, все еще держа в руках шкатулку, но не решаясь взглянуть на зловещую руку; его охватило большое желание поставить шкатулку на место, но он подумал, что все, произошедшее с ним до сих пор, уж слишком таинственно. Вспомнились ему и слова, произнесенные дамой в книге: выбор за ним, и тогда его ожидает либо счастье, либо беда; будущее страшило его не меньше, чем настоящее. И, упрекнув себя в недостойной мужчины робости, он через силу взглянул на руку.

— О несчастная рука, — сказал он, — не можешь ли ты как-нибудь поведать о своей печальной судьбе? Если я в силах сослужить тебе службу, не сомневайся в моем великодушном желании помочь.

При этих словах рука зашевелилась и, задвигав пальцами, обратилась к нему с речью, которую он расслышал так же хорошо, как если бы ее произносили человеческие уста.

— Узнай же, — произнесла рука, — чем ты в силах помочь тому, с кем я разлучена волею жестокосердного ревнивца. Ты видишь на этом портрете обворожительную красавицу, которая стала причиной моего несчастья. Не медля, отправляйся в галерею, найди место, ярче всего освещенное солнцем, и ты обнаружишь мое сокровище.

И тут рука умолкла; принц продолжал вопрошать ее, но та не отвечала.

— Куда мне положить вас? — спросил он. Она вновь подала ему знак; сообразив, что ее надлежит положить обратно в комод, он так и поступил. Потом снова все запер, положив шомпол в то отверстие в стене, из которого взял его, и, начиная уже привыкать ко всем этим чудесам, спустился в галерею.

При его появлении стекла стали звенеть и подрагивать весьма необычным образом; он поискал то место, куда падали самые яркие солнечные лучи, и, увидев, что это было изображение чрезвычайно прекрасного и величественного юноши, застыл в восхищении. Приподняв картину, он обнаружил панель из черного дерева с золотой окантовкой, как и в остальной части галереи: он не знал, как ее снять, и нужно ли это. Осмотрев витражи, он понял, что панель поднимается; и вот, пройдя внутрь, он попадает в вестибюль из порфира, украшенный статуями; поднимается по широкой лестнице из агата с позолоченными перилами; оказывается в зале, сделанной целиком из лазурита, и, пройдя через множество покоев, поражавших роскошными росписями и богатым убранством, наконец входит в маленькую спальню, отделанную бирюзой, и на ложе из золотого и синего шифона видит даму, которая, казалось, спала. Ее красота не знала себе равных; волосы чернее вороного крыла оттеняли белизну лица; казалось, что сон ее беспокоен; она как будто была чем-то удручена и выглядела больной.

Опасаясь ее разбудить, принц тихонько приблизился; он услышал, что она разговаривает, и, прислушавшись к ее речам, различил несколько слов, прерываемых вздохами:

— Неужто ты, коварный, полагаешь, что я смогу полюбить тебя, разлучившего меня с любимым моим Тразименом[80]? Как? У меня на глазах ты осмелился отрубить руку, которая должна всегда внушать тебе ужас? Так ли ты намеревался доказать мне свое уважение и любовь? Ах! Тразимен, мой нежный друг, неужто я вас больше не увижу?

Принц заметил, что с ее сомкнутых ресниц заструились капли и потекли по щекам, подобно слезам Авроры[81].

Он неподвижно застыл у изножья ее постели, не зная, разбудить ли ее или же оставить погруженной в тягостный сон; он уже понимал, что Тразимен был ее возлюбленным и это его руку он нашел в донжоне. Принц задумался и был очень смущен, как вдруг услышал восхитительную музыку, — это были соловьи и канарейки, которые так ладно щебетали, что их пение превосходило самые прекрасные голоса. И тут появился необычайно огромный орел; он медленно летел, сжимая в когтях Золотую Ветвь, украшенную рубинами в виде вишен, не отрывая взора от спящей красавицы; казалось, он смотрит на солнце[82]; раскрыв крылья, он парил над нею, то поднимаясь, то вновь опускаясь к ее ногам.

Спустя некоторое время он подлетел к принцу, вложив золотую ветвь ему в руку, в этот миг птицы запели так пронзительно, что их трели вознеслись к самому своду дворца. Принц, уже свыкшийся с тем, что необычные события следовали одно за другим, решил было, что эта дама заколдована и ему надлежит совершить славный подвиг; он приблизился к ней, преклонил колено, коснулся ее ветвью и сказал:

— О прекрасная и очаровательная дама, что погружена в сон неизвестной мне силой, заклинаю вас во имя Тразимена пробудиться к жизни, которая, как кажется, в вас угасла.

Дама открывает глаза, видит орла и восклицает:

— Постойте, милый друг, постойте.

Но величавая птица испускает столь же пронзительный, сколь и горестный крик и улетает прочь вместе со своими пернатыми музыкантами.

В сей миг дама оборачивается к Кривобоку.

— Я поддалась влечению сердца, забыв о благодарности, — сказала она ему, — но знаю, что всем обязана вам и что это вы зажгли для меня светоч, потухший двести лет назад. Колдун, который любил меня и причинил столько страданий, предназначил вам это великое дело. Я могу вам помочь, и я горю желанием сделать это. Решайтесь же, а я применю все подвластное мне искусство волшебства, чтобы сделать вас счастливым.

— Сударыня, — ответил принц, — если ваше знание позволяет вам проникнуть в глубины моего сердца, вам нетрудно понять, что, несмотря на все невзгоды, которые меня удручают, у меня меньше поводов для жалоб, чем у кого бы то ни было.

— Я приписываю эти слова благородству вашей натуры, но все же не заставляйте меня быть неблагодарной. Чего вы желаете? Я могу все: только попросите.

— Я бы желал, — промолвил Кривобок, — вернуть вам прекрасного Тразимена, разлука с которым стоила вам стольких страданий.

— Вы слишком великодушны, заботясь о моих интересах в ущерб своим; это великое дело закончит другой человек: большего я вам не скажу. Знайте лишь, что он будет вам небезразличен, но не отказывайте мне в удовольствии оказать вам услугу. Итак, чего же вы хотите?

— Сударыня, — тут принц упал к ее ногам, — вы видите, как я уродлив, надо мною смеются, называя меня Кривобоком; сделайте меня не таким несуразным.

— Ступай, принц, — сказала фея, трижды коснувшись его Золотой Ветвью, — ступай же, ты станешь столь прекрасным и совершенным, каких не было прежде и не будет в грядущем, и пусть отныне тебя зовут Идеал; по праву дано тебе это имя.

Благодарный принц поцеловал ее колени; радость не давала ему произнести ни слова, но и по молчанию она догадалась, что происходило в его душе. Ей пришлось приказать ему встать, и, взглянув в украшавшие зал зеркала, Идеал не узнал Кривобока. Он стал выше на три фута, волосы теперь крупными локонами падали на плечи, лицо исполнилось величия и изящества, черты стали правильными, а глаза светились умом; иными словами, доброжелательная и чуткая фея постаралась на славу.

— Ах, будь мне только дозволено, — сказала она, — поведать вам вашу судьбу! Предостеречь от опасностей, уготованных вам вашим жребием! Научить, как их избежать! С каким бы удовольствием я прибавила это к услуге, которую только что вам оказала! Но тем самым я оскорблю высшего Гения, который вас направляет: итак, принц, покиньте эту башню и помните, что фея Благосклона всегда будет на вашей стороне.

При этих словах дворец и все те чудесные вещи, что так поразили принца, исчезли; он очутился в дремучем лесу, более чем в ста лье от башни, в которую приказал его заключить король Хмурен.

Оставим его приходить в себя от вполне закономерного удивления и посмотрим, что произошло, во-первых, со стражниками, каковых король к нему приставил, а во-вторых, с принцессой Кочерыжицей. Эти бедные стражи, удивленные тем, что принц не просит ужина, вошли в его покои и, не найдя там, принялись повсюду искать, ужасно испугавшись, как бы он не сбежал. Но все их старания были напрасными, и они уже отчаялись, боясь, что король Хмурен, известный своим суровым нравом, прикажет их казнить. Перебрав все возможные способы смирить его гнев, они решили, что одному из них следует лечь в постель и не выходить из спальни; остальные же скажут, что принц болен, и вслед за тем притворятся, будто он умер; а выпутаться из беды им поможет полено, завернутое в саван. Это средство показалось им самым верным — так они и поступили. Самый низкорослый из стражников лег в постель, ему приделали огромный горб. А королю передали, что его сын заболел. Тот счел, что его попросту хотят разжалобить, и по-прежнему отвечал крайней суровостью; именно это им и было нужно; и чем предупредительнее были они, тем безразличней становился король.

Что до принцессы Кочерыжицы, то она прибыла в маленькой колымаге не более локтя высотой. Король Хмурен вышел ей навстречу и, увидев, как она уродлива на своих жалких носилках, с шелушащейся, как у трески, кожей, со сросшимися бровями, широким плоским носом и ртом до ушей, не смог удержаться, чтобы не сказать ей:

— По правде говоря, принцесса Кочерыжица, вы напрасно презираете моего Кривобока: хоть он и весьма уродлив, но, поверьте, вы-то еще гаже.

— О повелитель, — отвечала она, — я не так самолюбива, чтобы оскорбиться вашими обидными речами; однако уж не полагаете ли вы и в самом деле такими словами заставить меня полюбить очаровательного сынка вашего. Так вот же, заявляю вам, что, хоть у меня и множество изъянов и передвигаюсь я в этой колымаге, замуж за него выходить не собираюсь и предпочитаю зваться принцессой Кочерыжицей, нежели королевой Кривобок.

Услышав такой ответ, король весь закипел от злости.

— Ах вот что, — промолвил он, — так-то вы разговаривали с отцом, когда жили в вашем королевстве, ну, а здесь повелеваю я: как прикажу, так и будет.

— Есть вещи, — возразила она, — которые дано выбирать нам самим; меня сюда привезли против моей воли, предупреждаю вас: я буду считать вас самым заклятым из своих врагов, прибегни вы к насилию.

Король покинул ее в еще большем раздражении, предоставив принцессе покои в своем дворце и придворных дам, которым было приказано убеждать ее, что стать женой принца — для нее самое лучшее.

Тем временем стражники, боясь, что их обман раскроется и король узнает о бегстве сына, поспешили передать ему, что принц умер. При этом известии его охватила такая скорбь, какой от него никто не ждал: он плакал, кричал и, обвиняя Кочерыжицу в своей невосполнимой потере, заключил ее в башню вместо дорогого усопшего сына.

Бедная принцесса в равной степени была удручена и удивлена, оказавшись в заточении; она была весьма храброй и высказала все, что думает, о таком суровом обращении, полагая, что королю это передадут, однако никто не посмел и пикнуть. Тогда принцесса написала отцу о том, как плохо с ней обращаются, и попросила помощи. Но и эти надежды оказались напрасными: ее письма перехватывали и доставляли королю Хмурену. Но все-таки в печали ее поддерживала надежда на избавление, и она каждый день отправлялась в галерею посмотреть на росписи; так много было там картин — а больше всего ее поражало, что и она сама нарисована в своей колымаге. «С тех пор, как я прибыла в эту страну, — думала она, — художники находят странное удовольствие в том, чтобы писать с меня портреты; что ж, разве мало лиц не столь безобразных? Или моим уродством они хотели еще больше подчеркнуть красоту этой юной пастушки, которая кажется мне столь очаровательной?» Затем она принялась рассматривать портрет одного пастуха, и глаз не смогла оторвать от него. «Как же это горько, — говорила она себе, — быть так обделенной природой, как я! И как же счастливы те, кто красив!» Тут она увидела себя в зеркале и, резко отвернувшись, хотела уж было расплакаться, но каково же было ее удивление, когда она заметила у себя за спиной низенькую старушку в шапочке, которая была еще безобразней ее, — она передвигалась в каталке, столь ветхой, что было в ней дыр двадцать, не меньше.

— Принцесса, — сказала ей старушка, — вы можете выбирать между добродетелью и красотой; ваши жалобы так трогательны, что я их услышала. Если захотите стать красивой, то будете очаровательны, блистательны, обходительны; а пожелаете остаться какая вы есть, — станете мудрой, почитаемой и смиренной.

Разглядев собеседницу, Кочерыжица спросила, неужели красота не может сочетаться с мудростью.

— Может, — ответила ей старушка, — но в вашем случае так уж было решено, что вы можете выбрать только одно из двух.

— Ну что ж, — решительно воскликнула Кочерыжица, — я предпочитаю уродство.

— Как! Вам больше нравится пугать людей своим видом? — спросила старушка.

— Да, сударыня, — ответила принцесса, — уж лучше пусть на меня обрушатся все несчастья, лишь бы я осталась добродетельной.

— Я тут припасла для вас свой желто-белый свисток, — сказала фея. — Подуй вы с желтой стороны, — станете похожей на эту восхитительную пастушку, которая вам так нравится, и вас полюбит пастух, чей портрет столько раз притягивал ваш взор; подув с белой, вы сможете еще дальше пройти по пути добродетели, на который вступаете столь отважно.

— О сударыня, — сказала принцесса, — не отказывайте мне в этой милости, она послужит мне утешением, когда на меня будут взирать с презрением.

Старушка протянула ей свисток добродетели и красоты; Кочерыжица без колебаний подула с белой стороны и поблагодарила фею, которая тут же исчезла. Принцесса была довольна сделанным выбором, и сколь ни завидовала она несравненной красоте пастушки, изображенной на витражах, но в утешение себе подумала, что красота проходит, как сон; а добродетель — это вечное сокровище, и ее-то красота непреходяща и длится дольше жизни: она все еще надеялась, что отец во главе своей огромной армии освободит ее из заточения. Ей так не терпелось этого дождаться, что она умирала от желания подняться на башню и посмотреть, не приближается ли помощь. Но как забраться столь высоко? Она и до своей спальни ковыляла со скоростью черепахи, а подниматься вверх ей всегда помогали служанки.

Найденный ею способ отличался необычайной ловкостью. На башне висели часы; она сняла гири и сама заняла их место. Когда часы стали заводить, ее подбросило на самый верх, и она успела увидеть в бойнице городские окрестности, но ничего не заметила и, сойдя вниз, присела у стены отдохнуть. Это была та самая стена, которую Кривобок или, лучше сказать, принц Идеал не сумел заделать до конца; и вот кусок штукатурки отвалился, и золотой шомпол, звякнув, упал прямо к ногам Кочерыжицы. Она увидела его и, подняв с пола, стала раздумывать, для чего он мог бы пригодиться. Поскольку она была умнее многих, то и рассудила, что с его помощью можно открыть комод, в котором нет замочной скважины. Это ей удалось, и она не меньше, чем принц, обрадовалась редким и изящным вещам. Там было четыре тысячи ящиков, наполненных старинными и недавно сделанными украшениями; наконец нашла она и золотую дверцу, и шкатулку из карбункула, и руку, плавающую в крови. Она вздрогнула и хотела ее отбросить, но это ей никак не удавалось, словно мешала тайная сила. «Увы мне! Как же быть? — думала она с грустью. — Лучше уж умереть, чем и дальше держать эту отрезанную руку». И в этот миг донесся до нее мягкий и нежный голос, говоривший:

— Мужайся, принцесса, твое счастье зависит от этого приключения.

— Ох! Но что же я могу сделать? — ответила она, дрожа.

— Нужно, — сказал голос, — отнести эту руку в спальню и спрятать ее в изголовье постели; и когда увидишь орла, немедля ему ее отдать.

Как бы сильно ни испугалась принцесса, голос был так убедителен, что она во всем повиновалась; положила на место драгоценности, не взяв ни одной из них, и закрыла все ящики. Стражники, опасаясь, как бы и она не сбежала, и не найдя ее в спальне, отправились на поиски и с удивлением обнаружили там, куда она, по их словам, могла подняться только при помощи колдовства.

Три дня она была сама не своя, даже не отваживалась открыть прекрасную шкатулку, ибо отрезанная рука внушала ей слишком сильный страх. Наконец, однажды ночью, она услышала шум у своего окна, открыла штору и в свете луны увидела парящего орла. Она спустилась с постели, как могла, проползла по комнате и открыла ставни. Орел влетел в спальню, громко хлопая крыльями от радости, и она не медля отдала ему руку, которую он сжал в когтях и спустя мгновение вдруг исчез; теперь на его месте был самый красивый и хорошо сложенный юноша, какого ей приходилось видеть; его чело украшал венец, а одежда была расшита драгоценными камнями. В руках он держал портрет. И вот он первым заговорил.

— Принцесса, — сказал он Кочерыжице, — двести лет назад вероломный колдун взял меня в плен. Мы оба любили прекрасную фею Благосклону. Меня не отвергли, и он весь исходил ревностью. Его искусство превосходило мое; и, желая воспользоваться этим, дабы меня погубить, он властно заявил мне, что запрещает впредь встречаться с ней. Его запрет был вызовом как моей любви, так и моему положению; я пригрозил ему, и красавица, которую я боготворил, была так оскорблена поведением колдуна, что в свою очередь запретила ему приближаться к себе. Тогда злодей решил наказать нас обоих.

Однажды, когда я сидел подле нее, очарованный портретом, подаренным мне ею и все-таки в тысячу раз менее прекрасным, нежели оригинал, вдруг появился он и отсек мне руку ударом сабли. Фее Благосклоне (так зовут мою королеву) это доставило больше страданий, чем мне самому, — она без чувств упала на постель, я же в тот миг почувствовал, как покрываюсь перьями; я превратился в орла. Мне было дозволено каждый день прилетать к моей владычице, но ни приблизиться к ней, ни разбудить ее я был не в силах; в утешение лишь слушал, как она непрестанно вздыхает и во сне зовет дорогого своего Тразимена. А еще я знал, что через двести лет одному принцу суждено пробудить ее к жизни, а другой принцессе — отдать мне отрезанную руку, вернув мое обличив. Некая фея, которая печется о вашем благополучии, пожелала, чтобы так произошло; это она спрягала мою отсеченную руку в тайнике башни, и это она наделила меня властью выразить вам свою признательность. Назовите, принцесса, то, что могло бы доставить вам наибольшее удовольствие, и вы немедленно это получите.

— Великий король, — отвечала Кочерыжица (после недолгого раздумья), — если я не ответила вам сразу, то не потому, что сомневаюсь; но должна вам признаться, что не привыкла к таким необыкновенным происшествиям, и мне кажется, что все это происходит скорее во сне, нежели наяву.

— О нет, сударыня, — молвил Тразимен, — я докажу вам, что это не обман, лишь поведайте мне, какой дар вы изволите пожелать.

— Попроси я всего, чего мне недостает до совершенства, — сказала она, — то, как ни велика ваша власть, вам было бы нелегко исполнить мое желание, но я ограничусь самым главным: сделайте мою душу столь же прекрасной, сколь уродливо мое тело.

— Ах, принцесса, — вскричал король Тразимен, — вы покорили меня таким правильным и мудрым выбором; однако невозможно исполнить то, что уже свершилось; но пусть же и ваше тело станет так же прекрасно, как душа.

Он коснулся принцессы портретом феи — и вот уж она чувствует, как хрустят ее кости, вытягиваясь и расправляясь, она становится выше ростом, красива и стройна, величава и скромна, прекрасные черты пленяют изяществом, а лицо белей молока.

— Какое чудо, — восклицает она, — неужели это я? Возможно ли?

— О сударыня, — отвечает Тразимен, — это вы; мудрый выбор в пользу добродетели привел к счастливой перемене, случившейся с вами. Как я счастлив, что после всего, чем я вам обязан, именно мне было предназначено поспособствовать этому! Но забудьте свое прежнее имя, пусть отныне вас зовут Брильянта, вы заслужили это имя умом и красотой.

В тот же миг он исчез, а принцесса, сама не зная как, очутилась на берегу небольшой речки, в тенистом уголке, прекрасней которого и на свете нет.

Она еще не видела своего отражения. Вода в речке была столь прозрачной, что, посмотрев на себя, она с изумлением увидела, что превратилась в ту самую пастушку, чьим изображением так восхищалась в галерее. И правда, на ней было белое платье, отделанное тонким кружевом, самое чистенькое, какое вообще могут носить пастушки; пояс сделан из цветков роз и жасмина, и волосы тоже украшены цветами; у себя в руках она обнаружила украшенный позолотой расписной пастуший посох, а неподалеку у берега — стадо барашков[83], слушавшихся каждого ее слова; при стаде даже была собачка, которая, казалось, знала ее и так и ластилась к ней.

И она принялась размышлять об этих новых чудесах. С рождения и до сего дня никого в мире не было уродливее ее — но она была принцессой. А теперь она стала прекраснее дневного светила — но была всего-навсего пастушкой и не могла смириться с утратой былого положения.

Все эти размышления так утомили ее, что она уснула. Как я уже говорила, она не спала всю ночь, а потом прошла сто лье, сама того не заметив: немудрено, что от долгого пути немного и притомилась. Барашки и собачка, окружив ее, казалось, охраняли, заботясь о ней так, как пристало бы заботиться о них ей, пастушке. Солнце, хотя и находилось в зените, не докучало ей; деревья пышными кронами укрывали ее от жарких лучей; а свежая и мягкая трава, на которую она опустилась, казалось, гордилась тем, что служит ложем такому прелестному созданию. И повсюду,

Птицы нежно щебетали вокруг, а легкий ветерок как будто затаил дыхание, опасаясь разбудить ее. Некий пастушок, разморенный полуденной жарою, заметил издалека эту полянку и поспешил туда, чтоб прилечь отдохнуть; но, увидев юную Брильянту, застыл в таком изумлении, что, не обопрись он о деревце, непременно бы упал, ибо узнал в ней ту юную особу, чьей красотой любовался в галерее башни и на пергаментных страницах книги; и читатель, верно, уже догадался, что этот пастушок был никем иным, как принцем Идеалом. Неведомая сила задержала его в этих краях; и всех, кто его видел, он покорял — ведь ловкость, красота и ум выделяли его среди пастухов не меньше, чем при дворе — его родовитость.

Он не мог оторвать от нее взор, полный нежности и восхищения, каких никогда еще не испытывал. Он опустился на колени подле нее и любовался ее прекрасными чертами, казалось, лишенными малейшего изъяна; его сердце первым заплатило ее красоте дань, в которой никто впоследствии не мог ей отказать. Покуда он предавался размышлениям, Брильянта пробудилась и, увидев рядом Идеала в образе пастуха, но одетого с таким изяществом, тут же его узнала по виденному ею портрету.

— Любезная пастушка, — сказал он, — что за счастливый случай привел вас сюда? Вы, несомненно, пришли лишь затем, чтобы принять от нас дань уважения и любви. Ах! Я уже предчувствую, что первым поспешу выразить вам свое почтение.

— Нет, пастух, — отвечала она, — я вовсе не претендую на почести, которых не заслужила; я хочу оставаться простой пастушкой, я люблю свое стадо и свою собачку. Одиночество имеет для меня свою прелесть, и я не ищу ничего иного.

— Как! Юная пастушка, вы — здесь, но намерены скрываться от смертных, живущих в этих же местах! Возможно ли, — продолжал он, — что вы будете с нами так злы? По крайней мере, сделайте исключение для меня, ведь я первый, кто предложил вам свои услуги.

— Нет, — повторила Брильянта, — я не хочу видеть вас чаще других, хотя уже начинаю ценить вас больше остальных; но расскажите мне, о мудрый пастух, кто мог бы приютить меня, ведь, поскольку я здесь никого не знаю и столь юна, что не могу жить одна, я была бы рада вверить себя чьей-нибудь заботе.

Идеал был счастлив, что она обратилась к нему за советом. Он отвел ее в маленький домик, такой чистенький, что и в самой его простоте была особая прелесть. Там жила маленькая старушка, которая редко отлучалась, потому что почти не могла ходить.

— Милая матушка, — сказал ей Идеал, показывая на Брильянту, — взгляните же на несравненную девушку, одно присутствие которой омолодит вас.

Старушка поцеловала ее и приветливо сказала, что будет очень рада; ей, конечно, неловко, что домик так скромен, но, по крайней мере, она постарается согреть ее теплом своего сердца.

— Я и не думала, — молвила Брильянта, — что встречу такой любезный прием; поистине, милая матушка, я буду счастлива поселиться с вами. Не откажитесь, — добавила она, обращаясь к пастушку, — назвать мне свое имя, чтобы я знала, кому обязана.

— Меня называют Идеалом, — ответил принц, — но отныне я не желаю никакого иного имени, кроме звания вашего раба.

— А я, — прибавила старушка, — желала бы узнать, как зовут пастушку, которую я приютила у себя.

Принцесса ответила, что ее зовут Брильянтой. И бабушка, казалось, была очарована столь прелестным именем, а Идеал наговорил ей тысячу комплиментов.

Старая пастушка, понимая, что Брильянта проголодалась, подала ей в чистенькой крынке парного молока с ситным хлебом, свежими яйцами, свежевзбитым маслом и сливочным сыром. Идеал сбегал в свою хижину и принес клубники, орехов, вишни и других плодов, украсив все это цветами; а чтобы подольше оставаться подле Брильянты, он попросил позволения поесть вместе с ней. Ах! И захоти она даже отказать ему в этом — и то не смогла бы, таким блаженством казалось ей его общество, хоть она и старалась держаться с прохладцей.

После их расставания она еще долго думала о нем, а он — о ней. Они виделись каждый день: Идеал привык пасти свое стадо в тех же местах, куда она приводила свое, пел ей песенки, полные любовного пыла, играя на флейте и на мюзете[84]; Брильянта же танцевала, а потом благодарила его столь изящно и скромно, что его восхищению не было предела. И каждый из них размышлял о череде удивительных приключений, выпавших им на долю, и обоих понемногу охватывало волнение. Идеал упорно искал с ней встреч.

Она же старательно его избегала и без устали корила себя. «Как! Неужто я осмелилась полюбить, — восклицала она, — и полюбить простого пастуха! Что же за судьба у меня? Я предпочла добродетель красоте: казалось, небо сделало меня прекрасной, чтобы вознаградить — но как же я несчастна! Не будь у меня этой бесполезной красоты, пастух, коего я бегу, не стремился бы понравиться мне, и я не краснела бы, боясь тех чувств, что к нему питаю». Так она плакала, предаваясь горестным мыслям, и еще больше страдала оттого, что принимала возлюбленного за простого козопаса. Он был столь же печален и удручен: ему хотелось рассказать Брильянте о своем благородном происхождении, полагая, что в ней, быть может, пробудится тщеславие, а следом — и большая к нему благосклонность, но затем он убеждал себя, что она ему не поверит и попросит доказательств, а ему взять их будет неоткуда. «Как жесток мой жребий! — горевал он. — Я хоть и был безобразен, а все же наследовал отцу. Огромное королевство сглаживает многие недостатки. Теперь же, назови я себя принцем перед ней или моими подданными, — все напрасно: никто меня не узнает; только и принесла мне добра фея Благосклона, что, забрав мое имя и уродство, сделала пастухом, заставив страдать из-за прелестей безжалостной пастушки, которая едва меня терпит. О злая судьба, — говорил он, вздыхая, — сжалься надо мной или верни мне мое уродство и былое равнодушие!»

Вот каким горестным сожалениям предавался в одиночестве каждый из влюбленных. Но поскольку Брильянта по-прежнему упорно избегала Идеала, однажды он решил поговорить с ней, и, чтобы изобрести предлог, не рискуя ее ничем оскорбить, взял маленького ягненка, украсив его лентами и цветами; надел на него ожерелье из раскрашенной соломы, сделанное так искусно, что это был поистине шедевр; сам облачился в наряд из розовой тафты, отделанный английским кружевом, взяв в руки посох с повязанными лентами, а на пояс повесив сумку, — в таком виде он был прекраснее, чем все Селадоны мира[85]. Он нашел Брильянту сидящей на берегу ручья, который неторопливо струился в густых зарослях; ее барашки бродили вокруг. Пастушка была погружена в такую глубокую грусть, что толком и не следила за ними. Идеал робко приблизился к ней.

— Что я вам сделал плохого, прекрасная пастушка, — сказал он, — чем вызвал к себе такое отвращение? Вы не позволяете своему взору даже коснуться меня, вы меня избегаете. Неужели моя страсть так оскорбительна для вас? Или вы рассчитываете встретить более чистое и верное чувство? Разве мои слова и поступки не были всегда исполнены почтения и рвения вам услужить? Но вы, вероятно, любите кого-то другого, не мне предназначено ваше сердце.

Она тут же ответила ему:

Сказав так, принцесса ушла. Отчаявшись, влюбленный принц хотел было последовать за нею, но страдания его так усилились, что он упал без чувств под деревом. Ах! Суровая и неприступная добродетель, для чего страшитесь вы того, кому с ранних лет были так дороги? Он не в силах отречься от вас, и его страсть абсолютно невинна. Но принцесса остерегалась и себя не меньше, чем его; она не могла не воздать должное этому очаровательному пастуху, однако хорошо знала: надлежит избегать того, что чересчур любезно нашему сердцу.

Не выразить, как тяжело пришлось ей в этот миг, — обречь себя на разлуку с тем, кого она любила так нежно и горячо, как никого еще в своей жизни. Не удержавшись, Брильянта несколько раз обернулась посмотреть, не следует ли он за ней, и заметила, что он упал без чувств. Она любила его, но отказала себе в утешении помочь ему и, выйдя в поле, с мольбой подняв взор к небесам и молитвенно сложив руки, воскликнула:

— О, добродетель! О, слава! О, величие! Я пожертвовала покоем, — воскликнула она, — ради тебя, о судьба! О Тразимен! Я отказываюсь от своей роковой красоты; верни мне или мое уродство, или, не вгоняя меня в краску, — возлюбленного, которого я вынуждена покинуть!

При этих словах она остановилась, сама не зная, идти ей дальше или вернуться. Сердце рвалось обратно в лес, где оставался Идеал, но добродетель восторжествовала над любовью. Она из благородства решила больше не видеться с ним.

С тех пор, как принцесса очутилась в этих местах, она часто слышала рассказы о знаменитом колдуне, живущем в замке, который он построил со своей сестрой на окраине острова. Люди только и говорили, что об их познаниях: что ни день, происходило новое чудо. Она подумала, что стереть из ее сердца образ очаровательного пастуха сможет только колдовская сила, и, не сказав ни слова своей сострадательной хозяйке, принявшей ее как родную дочь, пустилась в путь, столь погруженная в свои невзгоды, что вовсе и не подумала об опасностях, подстерегающих юную и прекрасную девицу, путешествующую в одиночестве. Она не останавливалась ни днем, ни ночью — не ела и не пила, — так ей хотелось поскорее добраться до замка и излечиться от любви. Но, проходя темным лесом, она вдруг услышала песенку, которую, как показалось ей, напевал голос одной из подруг, а в словах она различила свое имя. Она остановилась и услышала вот что:

— Ах! Это уж слишком, — сказала она, проливая слезы. — Нескромный пастух, ты хвастался невинными знаками расположения, которые я тебе оказывала! Ты осмелился предположить, что мое слабое сердце окажется чувствительней к твоей страсти, нежели к чувству долга! Ты раскрыл нескромность твоих желаний, и теперь обо мне поют в лесах и долинах!

И ее охватила такая досада, что, встреть она его сейчас, — выказала бы безразличие, а может быть, даже ненависть. «Нет больше надобности, — думала она, — в лекарстве от моего недуга; мне нечего опасаться пастуха столь мало достойного. Я вернусь в хижину с пастушкой, чье пение слышала».

Она что было сил выкрикнула имя подруги, зовя ее, но никто ей не ответил, хотя пение раздавалось где-то совсем рядом. Ее охватили беспокойство и страх. На самом деле это был лес колдуна, и со всеми, кто заходил в его чащу, непременно что-нибудь приключалось.

Брильянта, взволнованная, как никогда прежде, поспешила выйти из него. «Неужто пастух, так меня пугавший, — говорила она себе, — уже столь неопасен для меня, что я подвергну себя риску встречи с ним? Что, если мое сердце, вступив с ним в сговор, стремится обмануть меня? Ах! Нужно бежать, это лучшее средство для такой несчастной принцессы, как я». Она подходила все ближе к замку колдуна; а очутившись рядом с ним, беспрепятственно вошла внутрь. Шагая через несколько широких дворов, до того заросших буйными сорняками, словно никто не бывал там уже сто лет, она выполола их все, расцарапав руки. Потом вошла в темный зал, куда через маленькую щелочку проникала лишь узенькая полоска света, а пол был весь устлан крыльями летучих мышей. На потолке вместо люстр висели двенадцать котов, жалобное мяуканье коих сводило с ума; а на длинном столе бились привязанные за хвостики двенадцать мышей, и перед каждой — кусочек сала, до которого они не могли дотянуться; выходило, что коты видели мышей, но не могли их съесть, а мыши дрожали от страха, взирая на котов, и страдали от голода, хотя рядом лежало сало.

Едва принцесса увидела несчастных животных, как в зал вошел колдун в длинном черном одеянии. На голове у него вместо шляпы сидел крокодил; поистине, ни у кого еще не было столь чудовищного головного убора. Старик был в очках, а в руке держал кнут из двадцати живых змей. О! Какой ужас охватил тогда принцессу! Как же ей захотелось назад к своему пастуху, барашкам и собачке! Она думала только о бегстве и, не сказав ни слова, бросилась к двери, но та вся была затянута густой паутиной. Принцесса откинула одну паутинку, но под ней оказалась другая, а под той — третья; едва она снимет одну, появляется новая, а за ней еще — этим отвратительным слоям не было ни конца ни края. Бедная принцесса изнемогала от усталости: у нее не хватало сил раздвигать их. Она было присела немного отдохнуть, но тут ей в тело впились острые шипы. Вскочив, она вновь принялась снимать занавеси из паутины, но те знай опять появлялись одна за другой. Злой старик, глядя на нее, захлебывался от смеха и наконец сказал:

— Так тебе вовек не справиться. А ведь я еще никогда не видел столь юного и прекрасного создания; хочешь, возьму тебя в жены? Могу отдать тебе этих подвешенных к потолку котов, и делай с ними что захочешь, и тех мышей на столе в придачу. Коты — на самом деле принцы, а мыши — принцессы. Плутовки некогда удостоились чести понравиться мне (ведь я всегда был весьма разлюбезный кавалер), но ни одна не захотела меня полюбить. Принцы же были моими счастливыми соперниками. Меня охватила зависть: хитростью я заманил их сюда и превратил в котов и мышей. Занятнее всего то, что теперь они ненавидят друг друга столь же сильно, сколь любили прежде, так что едва ли я мог бы быть отомщен лучше.

— Ах, господин, — вскричала Брильянта, — превратите меня в мышь: я заслуживаю этого не меньше, чем несчастные принцессы.

— Как, — сказал чародей, — и ты, маленькая пастушка, тоже не согласна полюбить меня?

— Я приняла решение никогда не любить, — отвечала она.

— О, вот глупышка! — рассмеялся колдун. — Я буду кормить тебя восхитительными яствами, рассказывать тебе сказки, одевать в лучшие в мире наряды; ты всегда будешь ездить в карете или паланкине, тебя будут называть госпожой.

— Я решилась никогда не любить, — повторила принцесса.

— Придержи язык, — в гневе вскричал тогда старик, — или пожалеешь.

— Мне все равно, — сказала Брильянта, — я решила никогда не любить.

— Ну что ж, бессердечное создание, — промолвил он, прикоснувшись к ней, — не желаешь меня полюбить — так быть тебе созданием необычным: ни зверем, ни рыбой, без костей и крови, и притом зеленого цвета, ибо ты еще так юна; как и прежде, будет для тебя, легкой и резвой, луг родным домом, а называть тебя станут цикадой.

В тот же миг принцесса Брильянта превратилась в самую прекрасную цикаду на земле и, обрадовавшись свободе, тотчас вылетела в сад.

Едва придя в себя, она горько запричитала: «Ах! Где ты, моя колымага, милая колымага? Так вот к чему привели ваши обещания, Тразимен? И эта-то участь поджидала меня двести лет? Красота, недолговечная, как весенний цвет, а под конец — одеяние из зеленого крепа, и жизнь необычного существа, ни зверя, ни рыбы, без костей и крови. Как же я несчастна! Увы! Корона скрыла бы все мои недостатки, дав мне достойного супруга; а останься я пастушкой, очаровательный Идеал только и хотел бы что обладать моим сердцем: за свое несправедливое пренебрежение к нему я поплатилась сполна и вот превратилась в цикаду, обреченную стрекотать днем и ночью, а на сердце у меня всегда так горько, что хочется плакать!» — Так говорила цикада, спрятавшись меж тонких травинок на берегу ручья.

Но что же делал принц Идеал в разлуке со своей прекрасной пастушкой? Суровость, с какой она обошлась с ним, поразила его в самое сердце, так что он не в силах был последовать за ней и лишился чувств, долго пролежав без сознания под деревом, где упал на глазах у Брильянты. Наконец прохладная земля или иная неведомая сила привели его в чувство: в тот день он не осмелился отправиться за нею и только вспоминал последние произнесенные ею стихи:

Они показались ему лестными и вдохнули надежду; он пообещал себе, что, приложив время и старания, добьется признания. Но что же с ним стало, когда, придя к старой пастушке, он узнал, что Брильянта не возвращалась со вчерашнего дня? Он думал, что умрет от беспокойства, и ушел, удрученный самыми разными мыслями; печальный, присев на берегу ручья, он сто раз готов был броситься в воду и, оборвав свою жизнь, прервать вместе с ней череду страданий. Наконец он шилом начертал на коре рябины такие стихи[86]:

Тут ему пришлось прерваться, ибо он увидел сухонькую старушку в брыжах, и фижмах, и в бархатной шапочке, седые волосы под которой были заколоты гребнем, да притом такую древнюю, что один вид ее внушал всяческое почтение.

— Сынок, — сказала она ему, — что ж вы так горестно вздыхаете; поведайте мне, в чем причина вашей печали.

— Увы! Матушка, — отвечал ей Идеал, — я оплакиваю разлуку с прелестной пастушкой, которая избегает меня; я решил искать ее по всему миру, пока не найду.

— Отправляйтесь в эту сторону, мой мальчик, — сказала она, указывая на дорогу, ведущую к замку, где несчастная Брильянта превратилась в цикаду. — Предчувствую, что вы вскоре ее найдете.

Идеал поблагодарил ее и взмолился, чтобы любовь была к нему благосклонна.

По пути принц не встретил ничего примечательного, но, когда он вступил в лес, окружавший замок колдуна и его сестры, ему привиделась его пастушка. Он поспешил следом, но она все удалялась и удалялась от него.

— Брильянта, — крикнул он ей, — обожаемая Брильянта, подождите немного, смилостивитесь и выслушайте меня.

Но видение ускользало, в погоне за ним прошел остаток дня. Когда настала ночь, он увидел замок, озаренный множеством огней: льстя себя надеждой, что его пастушка может быть там, он спешит туда, беспрепятственно проходит внутрь, поднимается по ступеням и, войдя в великолепный зал, видит высокую и старую колдунью: ее худоба ужасает; глаза подобны двум угасшим лампадам; из-под кожи лица выпирают кости, руки длинны как палки, пальцы остры как спицы, а скелет будто обтянут черной шагреневой кожей. При этом ее губы накрашены, на плечах зеленые и розовые банты, плащ из серебряной парчи и алмазная корона на голове — все украшенное драгоценными камнями.

— Наконец-то вы пришли, принц, — сказала она ему, — а ведь я вас так давно ждала. Забудьте о своей пастушке; стыдитесь, ибо такое увлечение не подобает вашему сану. Я королева Метеоров, я желаю вам добра, и никто не осчастливит вас лучше, если вы меня полюбите.

— Полюбить вас, — воскликнул принц, взглянув на нее с возмущением, — полюбить вас, сударыня! Ха! Как будто я могу повелевать своим сердцем! Нет, я был бы не в силах нарушить верность; но честно скажу вам — если бы я и полюбил кого-то другого, то никак не вас. Выберите среди своих метеоров какой-нибудь объект любви, который вас устроит: любите воздух, любите ветер, а смертных оставьте в покое.

Принц задел самолюбие злой феи, и та пришла в ярость: стоило ей пару раз взмахнуть волшебной палочкой, и галерея наполнилась ужасными чудовищами, с которыми принцу пришлось сражаться, призвав на помощь всю свою ловкость и мужество. У одних было множество голов и рук, другие — в обличье кентавров или сирен, а еще — львы с человеческими лицами, сфинксы[87] и летающие драконы. У Идеала был только пастуший посох и небольшая рогатина — ею он вооружился, отправляясь в путь. Иногда колдунья приостанавливала бой, спрашивая, не передумал ли он. Принц же неизменно отвечал, что отдал сердце другой и будет ей верен. Обозленная его упрямством, она сотворила призрак Брильянты.

— А ну-ка, взгляни в глубину галереи, — сказала она ему, — видишь там свою подругу? Вот и подумай-ка теперь: не женишься на мне — тигры разорвут ее на клочки прямо у тебя на глазах.

— Ах, сударыня, — вскричал принц, бросаясь к ее ногам, — ради спасения своей возлюбленной я буду рад умереть; пощадите же ее жизнь, забрав мою.

— Не говори мне о твоей смерти, — возразила фея, — коварный, мне нужны твои рука и сердце.

Пока они препирались, принц слышал голос своей пастушки; казалось, она плачет.

— Неужто вы позволите растерзать меня? — говорила она ему. — Если любите, исполните приказ королевы.

Несчастный принц не знал, как поступить.

— Как же так, о фея Благосклона! — вскричал он. — Неужто вы покинули меня после стольких обещаний? Придите, придите же, я взываю к помощи вашей!

Едва выговорив это, он услышал голос свыше, возвестивший: «Положись на волю судьбы; но будь верен и ищи Золотую Ветвь!»

И тут ведьма, уже считавшая, что колдовство принесло ей победу, отступила перед препятствием столь серьезным, как покровительство Благо-склоны.

— Вон с глаз моих, злополучный и упрямый принц, — вскричала она, — а раз в твоем сердце бушует такое пламя, то ты и превратишься в сверчка, приятеля тепла и огня.

Тотчас прекрасный и очаровательный принц Идеал стал маленьким черным сверчком, и сгореть бы ему заживо в первом же камине, не вспомни он об утешительном и благосклонном голосе. «Быть может, отыскав Золотую Ветвь, — подумал он, — я опять стану самим собою. Ах! Найти бы мою пастушку — какое это было бы счастье!»

И сверчок поспешил покинуть роковой дворец; куда идти, он не знал, однако вверил себя заботам прекрасной феи Благосклоны и потихоньку поскакал по дороге совсем один: ведь сверчку не страшны ни грабители, ни неприятные встречи. Устроившись на ночлег в дупле дерева, он встретил там очень печальную цикаду: она совсем не стрекотала. Сверчок, и не подозревая, что на самом деле перед ним существо, наделенное чувствами и разумом, сказал:

— Куда вы, кумушка, направляетесь?

Она же ему отвечала:

— А вы, кум сверчок, куда держите путь?

Этот ответ чрезвычайно удивил влюбленного сверчка.

— Как?! — вскричал он. — Так вы умеете разговаривать?

— Как, между прочим, и вы! — возразила ему она. — Или вы находите, что цикады глупее сверчков?

— Да ведь это совсем неудивительно: я-то на самом деле молодой человек.

— Я вам больше скажу, — парировала цикада, — я-то на самом деле девушка.

— Значит, ваша участь подобна моей, — вздохнул сверчок.

— Видимо, так, — ответила цикада. — Но куда же вы все-таки скачете?

— Я был бы счастлив, — признался сверчок, — пойти дальше вместе с вами. Я слышал неведомый голос, — добавил он, — который возвестил: «Положись на волю судьбы и ищи Золотую Ветвь!». — Я подумал, что это было сказано мне, и смело пустился в путь, хоть и сам не знаю, куда.

Их разговор прервали две мышки — они мчались что было сил и, увидев дупло, юркнули в него, едва не задавив кума сверчка и куму цикаду. Те отскочили, прижавшись в уголке.

— Ах, госпожа, — проговорила та мышь, что была побольше, — у меня от бега в боку закололо; а как чувствует себя ваше высочество?

— У меня вырван хвост, — ответила мышка помоложе, — но не решись я на это, до сих пор бесилась бы на столе у старого колдуна. Однако каково же было преследование! Вот счастье, что мы спаслись из этого проклятого дворца!

— Я немного побаиваюсь кошек и мышеловок, моя принцесса, и от всей души надеюсь, что мы скоро доберемся до Золотой Ветви.

— Так ты знаешь, где ее найти? — спросило ее Мышиное Высочество.

— Еще бы, госпожа! Как свой родной дом, — сказала ее собеседница. — Это чудесная Ветвь: одного листочка достаточно, чтобы всегда быть богатым; она приносит достаток, разрушает чары, дарит красоту, сохраняет молодость; итак, пора отправляться за ней, пока не рассвело.

— Мы с этим почтенным сверчком, если позволите, будем иметь честь вас сопровождать, — вмешалась тут цикада, — ибо тоже, подобно вам, совершаем паломничество к Золотой Ветви.

Засим последовал взаимный обмен любезностями; мыши были принцессами, которых злой колдун привязал к столу, и они обращались к сверчку и цикаде с несравненной обходительностью.

Все проснулись очень рано и вместе отправились в путь, стараясь не шуметь, — ведь притаившиеся в засаде охотники, услышав их разговор, могли схватить их и посадить в клетку. Так они добрались до Золотой Ветви, что росла в дивном саду: вместо песка дорожки были усыпаны восточным жемчугом, ровнее горошин; розы были из алых бриллиантов, с изумрудными листьями, цветы гранатов — из граната, ноготки — из топазов, нарциссы — из желтых бриллиантов, фиалки — из сапфиров, васильки — из бирюзы, тюльпаны — из аметистов, опалов и бриллиантов — и все это цветочное разнообразие сверкало ярче самого солнца.

И в этом саду (как я уже сказала) росла Золотая Ветвь — та самая, которой принц Идеал, получив ее от орла, коснулся заколдованной феи Благо-склоны. Вся покрытая вишнями-рубинами, Ветвь вздымалась над кронами самых высоких деревьев. Стоило сверчку, цикаде и двум мышкам приблизиться к ней, как они обрели свой первоначальный облик. О, что за радость! Как велик был восторг влюбленного принца при виде своей прекрасной пастушки! Он бросился к ее ногам, намереваясь поведать ей о тех чувствах, какие пробудила в нем эта столь приятная и неожиданная встреча, но тут появились королева Благосклона и король Тразимен, и притом со всей пышностью, подобавшей великолепию сада. Четыре амура, вооруженных луками и колчанами, несли на остриях стрел небольшой паланкин из золотой и синей парчи, в котором находились Их Величества.

— Сюда, милые влюбленные, — воскликнула королева, протягивая к ним руки, — подойдите же и примите короны, вы заслужили их своими добродетелью, знатностью и верностью; отныне вас ожидает жизнь, полная наслаждения. Принцесса Брильянта, — продолжила она, — сей пастух, которого так страшится ваше сердце, — принц, предназначенный вам в супруги вашими отцами. Ведь он не умер в башне. Пусть он станет вашим мужем, а я уж позабочусь о вашем покое и счастье.

Принцесса, преисполненная радости, бросилась в объятья Благосклоны и, не скрывая слез, заструившихся из глаз, знаками показала, что от чрезмерного счастия не может произнести ни слова. Идеал встал на колени перед великодушной феей; почтительно целуя ей руки, он только и мог пролепетать что-то бессвязное. Тразимен обошелся с ним очень ласково, и Благосклона призналась, что ни на миг их не покидала: это она поднесла Брильянте желто-белый свиток, она же приютила принцессу, обернувшись старой пастушкой, и, куда пойти поискать любимую, подсказала принцу тоже она.

— Что ж тут скажешь, — добавила фея, — будь это в моей власти, уберегла бы я вас от испытаний, но ведь радости любви тоже нужно заслужить.

Тогда со всех сторон послышалась нежная музыка; амуры увенчали коронами юных влюбленных, вступивших в брак; а пока шла церемония, — обе принцессы, едва успевшие сбросить мышиные шкурки, обратились к фее с мольбою: чтобы та силой своих чар освободила несчастных мышей и котов, томившихся в замке колдуна.

— В такой замечательный день, — отвечала та, — я не могу отказать вам.

Трижды взмахнула она Золотой Ветвью, и появились все, кого держал у себя злой волшебник; каждый тотчас же обрел истинное обличье и сразу нашел свою возлюбленную. Великодушная фея, желая ради такого праздника порадовать всех, отдала им содержимое комода, стоявшего в донжоне. Этот подарок в те времена был ценнее, чем десяток королевств. Нетрудно представить, как они остались довольны и благодарны. В завершение сего великого деяния Благосклона и Тразимен проявили щедрость, превосходящую все предшествующее, объявив, что дворец и сад Золотой Ветви отныне принадлежат королю Идеалу и королеве Брильянте и еще сотня королевств в придачу, и притом вместе с королями и подданными.

Апельсиновое дерево и Пчела[88]

или король с королевой, которым для полного счастья не хватало только детей. Королева была уже немолода; она и не надеялась больше родить, как вдруг понесла и произвела на свет девочку, прекрасней которой нигде не сыскать. Королевский двор охватила небывалая радость. Каждый старался придумать для принцессы имя, столь же чудесное, как и она сама. Наконец ее назвали Любима. Королева приказала вырезать это имя на сердечке из бирюзы: Любима, дочь короля Счастливого острова[89], — и повесила его на шею принцессе, веря, что бирюза принесет ей счастье. Но не тут-то было: однажды кормилица повезла малышку на морскую прогулку, и тут неожиданно разразилась такая неистовая буря, что сойти на берег стало невозможно; а поскольку на столь маленьком кораблике плавать можно было только вдоль берега, то он сразу же разлетелся в щепки. Кормилица и все матросы погибли. Маленькую принцессу, которая спала в своей колыбельке, повлекло по волнам, и наконец море выбросило ее в краю весьма живописном, но почти пустынном, с тех пор, как там поселились людоед Сокрушилло и его жена Истязелла, — они поедали всех без разбору. Людоеды — страшные создания: стоит им лишь раз попробовать человечинки[90] (так они называют людей), как ничего другого они есть уже почти не могут, а Истязелла неизменно находила способ заманить кого-нибудь, потому что наполовину была феей.

Она за целое лье учуяла маленькую несчастную принцессу и прибежала на берег, чтобы найти ее прежде мужа. Оба были изрядно прожорливы, а уж безобразней их и придумать нельзя — с единственным косым глазом на лбу, огромной как печное устье пастью, широким и плоским носом, длинными ослиными ушами, торчащими во все стороны космами и двумя горбами — спереди и сзади.

Однако, увидев в богато украшенной колыбельке завернутую в пеленку из золотой парчи Любиму, машущую ручонками, ее щечки, подобные белым и алым розам, и смеющиеся алые губки, слегка приоткрытые, как будто она улыбалась чудищу, Истязелла впервые в жизни почувствовала что-то вроде жалости и решила сперва выкормить малютку, а уж потом, раз так полагается, и съесть.

Она взяла ее на руки, взвалила колыбельку на спину и пошла в пещеру.

— Смотри-ка, Сокрушилло, — сказала она своему мужу, — я принесла человечину, жирненькую и нежненькую, но, клянусь головой, ты не получишь от нее ни кусочка; это прекрасная малышка, я хочу вырастить ее, мы выдадим ее замуж за нашего людоедика, и у них родятся очаровательные детишки — вот будет нам радость на старости лет.

— Ишь ты, — ответил Сокрушилло, — в тебе, как я погляжу, ума еще больше, чем жира. Дай-ка мне посмотреть на малютку: что-то уж больно она хороша.

— Попробуй только съешь ее, — сказала Истязелла, положив младенца в когтистые лапы мужа.

— Да я скорей умру с голода.

И Сокрушилло, Истязелла и их людоедушка принялись ласкать девочку совсем как люди, — вот уж поистине диво дивное.

Но при виде этих безобразных страшилищ бедное дитя, не находя сосок своей кормилицы, сморщило личико и запищало изо всех сил, так что эхо пошло по всей пещере Сокрушилло. Истязелла, испугавшись, что муж рассвирепеет, отнесла малютку в лес, за ней увязались и маленькие людоедики — всего их было шестеро, один другого уродливее. Как я уже говорила, она наполовину была феей; ее умение заключалось в том, чтобы взять волшебную палочку из слоновой кости да загадать желание. Итак, она взмахнула палочкой и сказала:

— Во имя царственной феи Друзио, я желаю, чтобы сей же час из наших лесов явилась самая красивая лань, нежная и кроткая; пусть оставит своего олененка и кормит это очаровательное создание, дарованное мне судьбой.

И в тот же миг появляется лань; людоедики радостно ее приветствуют. Она приближается и кормит малышку своим молоком; затем Истязелла относит дитя обратно в пещеру; лань бежит рядом, скачет и резвится: дитя любуется ею и гладит. Стоит девочке заплакать в своей колыбельке — лань готова накормить ее, а людоедики — укачать.

Так выросла королевская дочь, пока ее оплакивали днем и ночью; отец, считая ее погибшей в морской пучине, подумывал, кто же будет ему наследовать. Он завел об этом разговор с королевой; той же было все равно — раз ее ненаглядная Любима, к несчастью, уже пятнадцать лет как мертва, желать вновь увидеть ее — чистое безумие, а родить снова нечего и надеяться. Тогда король написал своему брату, чтобы тот выбрал среди его сыновей самого достойного и немедля прислал его. Послы, получив все необходимые указания, пустились в путь. А был он не близок, но крепки были корабли и ветер дул попутный, — так что вскоре они приплыли к брату короля, тоже владевшему большим королевством. Монарх принял их великолепно; а услышав просьбу отпустить с ними своего сына, чтобы тот наследовал его брату, и вовсе расплакался от радости, объявив, что пошлет того, кого сам бы сделал наследником; а был это второй его сын, равно прекрасный и знатностью и нравом, и все желаемые качества в нем доходили до истинного совершенства.

Тогда послали за принцем Любимом (так его звали); и хотя послам уже поведали о его достоинствах, они были поражены, увидев его. Ему было восемнадцать. Амур, нежный Амур был не так красив, но прелесть ничуть не умаляла воинственного благородства, так что весь облик его внушал нежность и уважение. Ему сообщили, что призывает его венценосный дядя и король-отец повелевает немедля отправиться в путь. Так он взошел на борт и поплыл в открытое море.

Предоставим ему следовать своим путем, и да хранит его судьба. Вернемся в пещеру Сокрушилло и посмотрим, чем занята наша маленькая принцесса. Она все растет и хорошеет, и можно сказать, что своими прелестями превзошла божество любви, граций и всех богинь вместе взятых. Казалось, в глубокой пещере Сокрушилло, Истязеллы и их людоедиков засияли солнце, звезды и все небесные светила. Жестокость этих чудовищ делала ее лишь еще мягче, а догадавшись об их пристрастии к человечинке, она всячески старалась спасать тех несчастных, что попадали к ним в лапы: случалось ей тем самым навлекать и на себя самое ярость людоедов. Кончилось бы тем, что их терпение лопнуло, если бы людоедушка не берег ее как зеницу ока. Ах! На что только не способно сильное чувство! Ведь это маленькое чудовище, с любовью созерцая прекрасную принцессу, и само обрело кроткий нрав.

Но увы! Как принцесса страдала, думая, что должна выйти замуж за такого отвратительного поклонника! Ее, ничего не знавшую о своем происхождении, роскошные пеленки, золотая цепочка и бирюза навели на мысль, что родом она из каких-то хороших краев; еще явственнее говорили ей об этом ее чувства. Она не умела ни читать, ни писать, не знала никаких языков, умея говорить лишь на людоедском наречии; но ей, жившей в полном неведении окружающего мира, была свойственна такая добродетель, мягкость и естественность, как если бы она выросла при самом учтивом дворе мира.

Она сшила себе наряд из тигриной шкуры: ее руки были наполовину обнажены; за плечами висел колчан со стрелами, а на поясе лук. Ее светлые волосы, перехваченные листиком тростника, развевались на ветру, падая на плечи и спину; на ногах были тростниковые же башмачки. В таком наряде она носилась по лесам, подобно Диане[91], и так и не знала бы о своей красоте, не послужи прозрачная вода в источнике ей нехитрым зеркалом, в которое она часто смотрелась, не становясь, однако, ни тщеславной, ни самодовольной. Or солнца ее кожа, подобно воску, становилась лишь белее, и морской воздух не мог заставить ее потемнеть. Она питалась лишь тем, что удавалось поймать во время рыбалки или охоты, и под этим предлогом часто покидала ужасную пещеру, чтобы не видеть самых отвратительных из всех созданий, что сотворила природа. «О Небо, — говорила она, проливая слезы, — что я сделала тебе, что ты предназначило меня в жены этому ужасному людоеду? Уж лучше бы мне утонуть в волнах! Зачем мне жизнь, коли суждено прожить ее столь плачевно? Неужели ты не сжалишься хоть немного над моими страданиями?» — Так она взывала к богам, моля их о помощи.

Когда разыгрывалась буря и море выбрасывало на берег каких-нибудь несчастных, она сразу бежала туда, дабы отвести их от пещеры людоедов. Как-то ночью задул ужасный ветер. Едва занялся день, она помчалась к морю и заметила человека, который, ухватившись за бревно, пытался достичь берега в борении с бурными волнами, отбрасывавшими его назад. Принцесса всей душой желала ему помочь: она делала ему знаки, показывая, куда лучше плыть, но он не слышал и не видел ее — вот, кажется, он совсем рядом и спасен, но затем волна накрывала его, и он опять исчезал. Наконец его выбросило на песок, лежащего без движения. Любима подошла к нему и, испугавшись его смертельной бледности, размельчила в пальцах всегда бывшие при ней травы с таким сильным запахом, что любой пришел бы в чувство, и натерла ему губы и виски. Открыв глаза, он так изумился красоте и одеянию принцессы, что едва мог понять, сон это или явь. Он заговорил первым, затем она, но они не могли понять друг друга и только обменивались внимательными, изумленными и восхищенными взглядами. Принцесса до этого встречала только бедных рыбаков — они часто попадали в лапы к людоедам, и многих из них ей, как я уже говорила, удавалось спасти. Что же было ей думать теперь, при виде самого прекрасного и роскошно одетого юноши на свете? А ведь это был принц Любим, ее родственник, чьи суда, попав в жестокую бурю, разбились о рифы; его люди, оказавшись во власти волн, погибли или были выброшены на далекие и пустынные берега.

Юный принц, в свою очередь, был изумлен тем, что столь восхитительное создание расхаживает в таком дикарском виде и живет в необитаемой глуши; а вспомнив всех знакомых дам и принцесс, подумал, что ни одна из них не могла сравниться с ней. Пребывая в этом взаимном удивлении, они продолжали говорить, но по-прежнему не понимали друг друга; куда больше значили их взгляды и жесты. Но вот принцесса вдруг вспомнила об опасности, которой подвергнется этот чужеземец, и на лице ее отразились печаль и уныние. Встревоженный принц хотел взять ее за руки, она же его отталкивала и, как могла, показывала знаками, чтобы он уходил. Она убегала от него, а потом возвращалась, знаками веля ему делать так же, — и он тоже сперва убегал, но затем возвращался. Тогда, рассердившись, она прикладывала к своему сердцу стрелу, показывая, что его могут умертвить. Он же, думая, что она хочет его убить, вставал на колени, ожидая удара; в ответ она лишь смотрела на него с нежностью: как, восклицала она, неужели и ты станешь жертвой моих жестоких хозяев! Увы! Этим глазам, коим так приятно созерцать красоту твою, суждено увидеть, как тебя разорвут на куски и сожрут без всякой пощады? Она плакала, и озадаченный принц ничего не понимал.

Однако ей удалось объяснить ему, что следом за нею идти нельзя; она за руку привела его к скале с глубокой расщелиной, спускавшейся прямо к морю; часто она оплакивала здесь свои невзгоды, а случалось, и спала, когда солнце палило слишком сильно; ловко и опрятно она украсила камни расщелины разноцветными покрывалами из крыльев бабочек, а на палки, сложенные крест-накрест, постелила тростник, и получилось ложе; в большие и глубокие раковины она вложила цветы, словно в вазы, и подливала воду, чтобы букеты подольше не увядали: а вокруг поставила еще множество безделушек либо из рыбьих костей и ракушек, либо из тростника и палок, простых, но таких изящных, что они многое говорили о хорошем вкусе и умении принцессы.

Изумленный принц решил было, что это и есть ее жилище. Не в силах выразить словами свое восхищение, он уже полагал, что лучше всю жизнь любоваться ею, нежели принять предназначенную ему по рождению корону.

Насильно посадив его, чтобы удержать здесь, пока сама принесет поесть, она освободила волосы от стягивавшего их шнурка и им привязала его за руку к ложу, а затем ушла; он умирал от желания последовать за ней, но побоялся вызвать ее недовольство; тут грустные мысли, от коих его отвлек было вид принцессы, вновь его охватили. «Где я? — спрашивал он себя. — В какие края меня забросила судьба? Мои корабли погибли, мои люди утонули, у меня ничего нет; и вместо обещанной короны я ищу пристанища на одинокой скале! Что же со мной будет? Кто живет в этих краях? Судя по той, что спасла меня, это должны быть боги; но страх, как бы я не последовал за ней, и этот грубый и варварский язык, такой странный в устах столь прекрасных, заставляют меня опасаться чего-то еще более зловещего, нежели все произошедшее!» Затем он со всем возможным тщанием воскрешал в уме несравненные прелести юной дикарки: его сердце воспламенялось, он с нетерпением ожидал ее возвращения, и ее отсутствие представлялось ему страшнейшим из зол.

Она вернулась так быстро, как могла; нежные чувства, пробужденные принцем, были столь новы для нее, что она и не думала их стыдиться; только все благодарила небо за его спасение из морской пучины, заклиная уберечь юношу от опасности вблизи людоедов. Она так быстро несла тяжелую поклажу, что по возвращении ей пришлось сбросить тяжелую тигриную шкуру. Она села, принц устроился у ее ног, обеспокоенный ее недомоганием; ему несомненно было хуже, чем ей; наконец, отдохнув, она показала ему принесенные ею яства, — четырех попугаев и шесть белочек, запеченных на солнце, клубнику, вишню, малину и другие фрукты; а еще — тарелки из кедра и сандала, ножи из камня, салфетки, очень мягкие и удобные, из больших листьев, раковину для питья и еще одну, наполненную вкусной водой.

Принц самыми разными жестами выражал благодарность, а она с нежной улыбкой давала ему понять, что ей очень приятно. Но настал час расставания, она показала, что уходит, и оба, вздыхая и скрывая слезы, украдкой принялись плакать. Вдруг принц громко вскрикнул и бросился к ее ногам, моля ее остаться: она ясно понимала, чего он желал, но оттолкнула его, приняв суровый вид; и он понял, что поневоле придется привыкнуть слушаться ее.

Сказать по правде, он провел ужасную ночь, да и принцесса — ничем не лучше. Вернувшись в пещеру к людоедам и людоедикам, глядя на ужасного людоедушку и думая о том, что это чудовище станет ее мужем, она вспоминала о красоте чужеземца, с которым только что рассталась, и ей хотелось броситься в морскую пучину. Притом она еще и очень боялась, как бы Сокрушилло и Истязелла, учуяв запах человечинки, не отправились прямиком к скале, чтобы сожрать принца.

Эти тревоги не дали ей глаз сомкнуть: на рассвете она помчалась к берегу, неся с собой попугаев, обезьян и дрофу, фрукты и молоко — и все самое лучшее. Принц так и не раздевался; борьба с морем измотала его, и он задремал только к утру.

— Что же это, — воскликнула она, будя его, — с тех пор как мы расстались, я только о вас и думаю, а вы, вы можете спать?

Принц слушал ее, ничего не понимая; но потом, в свою очередь, заговорил и он.

— Какая радость, милое дитя, — все повторял он, целуя ей руки, — какая радость вновь видеть вас! Мне кажется, с тех пор как вы ушли, прошла целая вечность.

Долго он так изливал свои чувства, совсем забыв, что она его не понимает, а когда вспомнил — грустно вздохнул и замолчал. Она воскликнула в ответ, что здесь, в расщелине, его могут найти Сокрушилло и Истязелла; что оставаться тут нельзя, и хотя она умрет с тоски, если он уйдет, — но уж лучше это, лишь бы его не съели; то есть она заклинает его бежать. Ее глаза наполнились слезами; она с мольбой протянула к нему руки; он ничего не понял и только в отчаянии бросился к ее ногам. Но она так часто указывала ему на дорогу, что он, сообразив, о чем речь, жестом ответил, что скорее умрет, нежели покинет ее. До глубины души тронутая его привязанностью к ней, она изящно преподнесла ему и золотую цепочку, и то бирюзовое сердечко, которое повесила ей на шею королева-мать. Однако восторг, испытанный от такого проявления благосклонности, не помешал ему прочесть надпись, выгравированную на камне:

Его изумлению не было границ; он знал, что маленькую погибшую принцессу звали Любима; сомнений не оставалось — сердечко принадлежало ей; оставалось выяснить, была ли принцессой прекрасная дикарка или же ей просто досталось украшение, выброшенное морем. Он необычайно пристально вглядывался в Любиму; и чем больше смотрел, тем больше убеждался и по ее чертам, и по нежности душевных порывов, что дикарка — это его кузина.

Она с удивлением наблюдала за ним: вот он поднимает взор к небу, словно воздавая ему хвалу, вот глядит на нее со слезами на глазах, берет за руки и целует их в искреннем порыве; вот горячо благодарит за дар, только что ему поднесенный, но, вернув цепочку, дает понять, что предпочел бы один ее волосок; и хоть не без труда, а удалось ему его заполучить.

Так прошло четыре дня: с утра принцесса приносила еду и была с ним сколько могла; и время проходило как один миг, хотя они и не имели удовольствия беседовать друг с другом.

Однажды вечером, вернувшись поздно и ожидая ворчания жуткой Истязеллы, она была весьма удивлена, что ей обрадовались и пригласили к столу, заставленному фруктами; она попросила разрешения взять несколько штук. Сокрушилло сказал, что они все для нее; их собирал ее жених-людоед, и теперь пришло время осчастливить его: он желал, чтобы через три дня она стала его женой. Какие новости! Что могло быть ужаснее для прекрасной принцессы? Она думала, что умрет от страха и печали, но предпочла скрыть свои чувства и лишь попросила немного отсрочить свадьбу.

— И почему я до сих пор не съел тебя? — завопил в ответ разъяренный Сокрушилло.

Бедная принцесса с испугу упала в объятья Истязеллы и людоедушки, который очень ее любил и так умасливал Сокрушилло, что наконец все-таки утихомирил его.

Любима ни на миг не сомкнула глаз, с нетерпением дожидаясь наступления дня; на рассвете она уже была у скалы и, увидев принца, стала горько стенать и проливать потоки слез. Тот от удивления застыл на месте; за четыре дня его любовь к Любиме возросла сильнее, чем обычно бывает за четыре года. Как только ни старался он узнать, что с ней такое! Она же, видя его муки, не знала, как объяснить ему. Наконец уложила в прическу свои длинные волосы, надела на голову венок и, коснувшись руки Любима, знаками показала, что на его месте будет другой, — так он понял, какое несчастье ему угрожает — ее собираются выдать замуж.

Он едва не умер у ее ног. Оба не знали, где укрыться от беды, и плакали, протягивая друг к другу руки и тем показывая, что скорее умрут, чем расстанутся. Она пробыла с ним до вечера, но на обратном пути, идя в нежданно сгустившейся темноте по глухой лесной тропке, наступила на большую колючку, насквозь пронзившую ей ногу. К счастью для принцессы, оттуда было недалеко до пещеры; когда она добралась до нее, вся нога была в крови. Сокрушилло, Истязелла и людоедики кинулись ей на помощь и, вытащив колючку, растерли травами больное место, и она легла; но как бы ей ни было больно, больше всего тревожилась она за своего принца. «Увы, — говорила она себе, — завтра я не в силах буду прийти. Что же он подумает? Должно быть, что я не смогла воспротивиться своему замужеству. Но кто же теперь будет его кормить? Он пойдет искать меня — и пропадет; если послать к нему людоедушку — о том узнает Сокрушилло; в любом случае он погиб». Так, проливая горькие слезы, она уж было встала чуть свет и хотела выйти, да не смогла — ее рана еще не зажила; зато Истязелла, увидев, что она куда-то собралась, пригрозила, что, сделай та еще хоть шаг, она ее сожрет.

Между тем принца, напрасно прождавшего принцессу в назначенный час, охватили тревога и печаль; чем больше времени проходило, тем сильнее он беспокоился: любая пытка была бы ему милей треволнений, коими сейчас мучила его любовь. Ожидание — вот что убивало его; и чем дольше оно длилось, тем меньше оставалось надежд. Наконец он покинул пещеру, решив, что пусть уж погибнет, но возлюбленную принцессу отыщет.

И пошел он, сам не зная куда, а тут — глядь — тропинка ведет в лес; прошагав по ней час, он услышал какой-то шум и увидел пещеру, а из нее дым валит; решив, что сможет там что-нибудь разузнать, он вошел. И шагу не успел он ступить, как мгновенно оказался в лапищах Сокрушилло, который сожрал бы его, не услышь крики принца его прекрасная возлюбленная. Тут уж она забыла о страхе: побледнев и дрожа, как будто он сейчас ее саму съест, она упала в ноги Сокрушилло, заклиная его приберечь человечинку до дня свадьбы, ибо тоже хочет ее отведать. При этих словах Сокрушилло, поверив, что принцесса вознамерилась разделить его обычай, выказал такую радость, что отпустил принца, посадив его под замок в спальне людоедиков.

Любима попросила разрешения откармливать его, чтобы он не исхудал и аппетитно смотрелся на праздничном столе: людоед согласился. Она нанесла принцу всевозможных яств. Тот при виде ее обрадовался, позабыв о тоске; но стоило ему заметить рану у нее на ноге, как он снова встревожился. Они долго проплакали, и принца, который не мог есть, его ненаглядная кормила с руки, отрезая небольшие кусочки и подавая их ему с таким изяществом, что отказаться было уж никак невозможно.

Она велела людоедикам принести свежего мха, который покрыла ковром из птичьих перьев, и объяснила принцу, что это его постель. Тут ее кликнула Истязелла; на прощание она могла лишь протянуть принцу руку, и он поцеловал ее с неописуемой нежностью, она же взглядом выразила все чувства, какие к нему испытывала.

Сокрушилло, Истязелла и Любима спали в одном углу пещеры; людоедушка и его чудовищные братики и сестрички — в другом, где заперли и принца. А у людоедов есть обычай: на ночь и сам глава семьи, и его жена, и дети надевают на голову прекрасные золотые короны и в них спят[92]; это их единственная роскошь, зато уж такая, что без нее они бы удавились или повесились.

Когда все заснули, принцесса подумала, что, случись Истязелле и Сокрушилло ночью проголодаться (а это бывало почти всегда, когда у них появлялась человечина), они тут же позабудут о том, что ей обещали, и ее возлюбленный будет съеден; тут ее охватило столь мучительное беспокойство, что она едва не умерла от страха. Поразмыслив, она встала, накинула тигриную шкуру и ощупью прошла к людоедикам; там сняла с одного малыша корону и тихонько надела на голову принцу, который не узнал ее в темноте и почел за благо притвориться спящим; затем принцесса вернулась в свою кроватку.

Едва она улеглась, как проголодавшийся Сокрушилло, у которого при одной мысли о принце текли слюнки, тоже встал и пошел туда, где спали его детки. Сослепу пошарив по кроваткам, он слопал как цыпленка того, на ком не было короны. Бедная принцесса обмирала от ужаса, слыша, как хрустят кости несчастного; а уж какого страху натерпелся принц, лежавший рядом с людоедиками, догадаться нетрудно.

Наступление дня положило конец мучениям принцессы, и она поспешила к принцу; столько тут было жестов — и опасения, и жажды защитить его от смертоносных клыков чудовищ, и нежной привязанности. Хотел было и он последовать ее примеру, как вдруг некстати вошедшая людоедка увидела окровавленные стены пещеры и хватилась самого маленького. Она дико завопила; Сокрушилло, поняв, что натворил, шепнул ей, что ошибся с голодухи, полагая, что ест человечину. Истязелла прикинулась понимающей — ведь Сокрушилло был крутого нрава и, не улыбнись она ему по-хорошему, мог и саму ее съесть.

Но увы! Сколько терзаний испытывала несчастная принцесса! Она все время думала, как спасти принца. Он же все размышлял, как столь пленительная девушка живет в таком ужасном месте, и не мог решиться бежать, оставив ее здесь; ему легче было бы умереть, чем с нею расстаться. Пока же им оставалось лишь вместе плакать и, каждому на своем языке, клясться в верности и вечной любви. Она не преминула показать ему и свою колыбельку, и пеленки, в которых ее нашла Истязелла; тут принц, узнав герб и девиз короля Счастливого острова, возрадовался так бурно, что ей стало понятно: он узнал нечто важное. Она сгорала от любопытства; но как бы он объяснил ей, чья она дочь и чья кузина? Когда все улеглись, принцесса, столь же встревоженная, как и прошлой ночью, осторожно сняла корону с маленького людоеда и надела ее на своего возлюбленного; таг же, из почтения к ней и не желая вызвать ее неудовольствие, не посмел воспротивиться этому.

Не прими принцесса из самых лучших намерений такую предосторожность — не быть бы принцу живым. Нежданно пробудившись, жестокая Истязелла вспомнила, какой лакомый кусочек этот прекрасный принц и какой аппетитный; не желая отдавать его Сокрушилло, она почла за лучшее опередить его. Тихонько проскользнув к людоедикам, она осторожно ощупала головы, ища короны (и голову принца тоже), после чего в два счета проглотила одну из своих дочек. Слышавшие это Любим и его возлюбленная дрожали от страха, но Исгязелла после этакой вылазки повалилась и захрапела, так что до утра опасность миновала.

— О Небо, — говорила принцесса, — спаси нас! Научи, как преодолеть нам бедствия наши.

Принц то молился столь же пылко, то отчаянно желал в схватке одолеть этих чудовищ, — но как? Они огромны как великаны; их шкуру пробьет разве что пистолетный выстрел. Поразмыслив так, он решил, что спастись из этого ужасного места можно лишь хитростью.

Едва рассвело, как Истязелла обнаружила косточки своей дочки и завопила что было сил. Сокрушилло пришел в такое же отчаяние, и вот они принялись гоняться за принцем и принцессой, чтобы безжалостно растерзать их; те спрятались в темном уголке; но они по-прежнему были всецело во власти пожирателей человечины, так что грозная опасность подстерегала их повсюду.

Любима ломала себе голову, как выбраться из ловушки, когда вдруг вспомнила о волшебной палочке из слоновой кости, которой творила чудеса Истязелла. «Если уж она, такая глупая, — думала принцесса, — делает эдакие чудеса, почему бы не попробовать и мне?» Проскользнув в пещеру, в которой обычно спала Истязелла, она нашла палочку, спрятанную в каменной щели, и, взмахнув ею, воскликнула:

— Во имя царственной феи Друзио, я желаю говорить на языке моего возлюбленного.

Она бы загадала много других желаний, но вошел Сокрушилло. Умолкнув, принцесса снова спрятала палочку и потихоньку вернулась к принцу.

— Прекрасный чужеземец, — сказала она ему, — ваши мучения заботят меня гораздо больше моих собственных.

Услышав это, принц был изумлен и смущен.

— Я понимаю то, что вы говорите, прекрасная принцесса, — ответил он, — ибо вы изъясняетесь на моем языке, и теперь я могу уповать, что и вы поймете: я больше страдаю из-за вас, нежели из-за себя, ибо вы мне дороже жизни, света и всего, что есть в природе.

— Не столь красиво скажу я, но так же честно. Я чувствую, что отдала бы все, чем владею, и свою пещеру на морском берегу, и всех своих барашков и ягнят, только бы видеть вас.

Принц, от всего сердца возблагодарив ее, стал молить рассказать ему, кто за столь короткое время научил ее всем выражениям и тонкостям языка, до сих пор ей не известного. Она же поведала ему о могуществе волшебной палочки, а он ей — об ее происхождении и их родстве. Принцесса пришла в совершеннейший восторг, а будучи весьма умной от природы, выражалась так складно и изящно, что привязанность принца возросла многократно. Нельзя было терять времени: пришла пора сбежать от злобных чудовищ и поискать защиты для невинного чувства. Они поклялись любить друг друга вечно и, как только смогут, соединить свои судьбы. Теперь же, сказала принцесса, надо дождаться, пока заснут Сокрушилло и Истязелла — тогда-то она и приведет их большого верблюда, на котором влюбленные отправятся, куда поведет их Небо.

Принц едва сдержал радость. Хотя впереди и подстерегали опасности, однако чарующие картины будущего отчасти затмевали печальное настоящее.

Наконец настала желанная ночь; принцесса отсыпала муки и своими белыми ручками вылепила пирог, в который вложила боб, затем, взяв волшебную палочку, сказала:

— О боб, маленький боб, во имя царственной феи Друзио, обрети дар речи до тех пор, пока не испечешься.

И положила пирог в теплую золу. Принц с нетерпением ждал ее в отвратительном углу, где спали людоедики.

— Уедем же отсюда, — шепнула она ему, — верблюда я привязала в лесу.

— Да ведут нас любовь и судьба, — тихо ответил юный принц, — идем же, моя Любима, на поиски счастливого и спокойного пристанища.

Светила луна, у принцессы в руках была палочка-выручалочка из слоновой кости. Они сели на верблюда и поехали куда глаза глядят.

Но Истязеллу мучили грустные мысли, и она все ворочалась, не в силах заснуть; вытянув руку, чтобы пощупать, легла ли принцесса в свою маленькую кроватку, и, не найдя ее, она вскричала громовым голосом:

— Да здесь ли ты, девчонка?

— Я здесь, у огня, — ответил боб.

— Спать не пора? — спросила Истязелла.

— Сейчас иду, — промолвил боб, — спокойной ночи[93].

Истязелла умолкла, чтоб не будить Сокрушилло; но через два часа она снова ощупала ложе Любимы и закричала:

— Как, негодница! Ты опять не спишь?

— Я греюсь, — ответил боб.

— Да чтоб тебя поджарило как следует в самом пекле, — проворчала людоедка.

— Там я и есть, — отозвался боб, — места жарче, чем здесь, не сыскать нигде.

И всякий раз, как она его спрашивала, боб отвечал очень находчиво. Но вот под утро Истязелла снова окликнула принцессу, а боб уже испекся и ничего не ответил. Тогда, встревожившись, она вскочила и, осмотревшись и не найдя ни принцессы, ни принца, ни палочки, издала такой вопль, что эхо пошло по лесам и долинам:

— Просыпайся, Сокрушилло, крепыш мой ненаглядный! Твою Истязеллу обманули — наша человечина сбежала.

Продрав единственный глаз, Сокрушилло прыгает по пещере, точно лев; он рычит, ревет, вопит, он от злобы весь кипит.

— А ну-ка в путь, — говорит он, — мои сапоги, ах вы мои семимильные[94], уж я мигом догоню и схвачу беглецов.

Он надевает сапоги, а в них каждый шаг равен семи милям. Увы! Как быстро нужно бежать, дабы уйти от такого преследователя! Не станем удивляться, что они двигались медленнее его, ведь прекрасная принцесса знала еще далеко не все, что может волшебная палочка, и вспоминала о ней только в крайней опасности.

Они преспокойно ехали, наслаждаясь беседою и не слыша погони, как вдруг принцесса заметила ужасного Сокрушилло.

— Принц, — воскликнула она, — мы пропали! Это жуткое чудовище настигает нас подобно буре!

— Что нам делать? — спросил принц. — Ах! Будь я один, я бы рискнул своей жизнью; но ведь опасности подвергается и ваша, моя драгоценная госпожа.

— Нам не на что надеяться, кроме волшебной палочки, — ответила Любима со слезами на глазах, — или придется готовиться к смерти. Во имя царственной феи Друзио, я желаю, чтобы наш верблюд превратился в пруд, принц — в лодку, а я в старую лодочницу, которая ею правит.

В тот же миг появились пруд, лодка и лодочница, и Сокрушилло как раз добежал до берега. Он закричал:

— Эй, старая! Не проходили ли мимо верблюд, юноша и девица?

Лодочница, плывшая в лодке по пруду, опустила очки на нос и знаками показала Сокрушилло, что те, кого он ищет, ушли лугом. Людоед поверил ей и повернул налево. Тогда принцесса трижды взмахнула палочкой, коснувшись ею пруда и лодки, — и вот они с принцем снова юны и прекрасны, как были; взгромоздились они на верблюда и повернули направо.

Поспешая в надежде встретить того, кто подсказал бы им путь к Счастливому острову, они питались фруктами и родниковой водой и спали под деревьями, рискуя стать добычей диких зверей. Однако у принцессы для защиты были лук и стрелы. Что им опасности, коль скоро они вырвались из пещеры и были вместе. С тех пор, как они стали понимать друг друга, из их уст так и сыпались самые изысканные комплименты; любовь — мастерица придавать красноречия. Но им не нужна была даже помощь Амура — столькими добродетелями наделила их природа.

Принцу не терпелось поскорее добраться и до своего отца, и до ее — ведь только с их согласия она обещала стать его женой. И хотите — верьте, хотите — нет, но, живя вместе с нею наедине в лесах, он держал себя столь почтительно и благонравно, что мог бы послужить образцом союза любви с добродетелью.

Сокрушилло же, обыскав все окрестные горы, леса и поля, вернулся в пещеру, к нетерпеливо ждавшей его Истязелле с людоедиками. Он притащил пятерых или шестерых человек, которых угораздило подвернуться ему под руку.

— А тех беглецов, ворюг, человечину эту, — вскричала Истязелла, — ты что же, сам съел, не оставив мне ни ручки, ни ножки?

— Не иначе как они улетели, — ответил Сокрушилло, — потому что мне встретилась только старушка, плывшая по пруду в лодке, хотя я, словно волк, рыскал повсюду.

— Что она сказала тебе? — жадно спросила Истязелла.

— Что они повернули налево, — сказал Сокрушилло.

— Клянусь своей головой, — воскликнула она, — тебя провели за нос! Это они и были. Беги назад, догоняй их, никакой им пощады!

Сокрушилло начистил семимильные сапоги и, словно обезумев, бросился на поиски; наши юные влюбленные заметили его, как раз когда выезжали из леса, в котором провели ночь.

— Моя Любима, — сказал принц, — вот наш враг, и я готов храбро сразиться с ним, вы же скорее бегите отсюда!

— Да как же, — вскричала она в ответ, — как же мне покинуть вас, о жестокосердный! Неужто вы сомневаетесь в моих чувствах? Но не будем терять ни минуты, и пусть поможет нам волшебная палочка. Во имя царственной феи Друзио, я желаю, — продолжила она, — чтобы принц превратился в портрет, верблюд в столб, а я в карлика.

Ее желание исполнилось, и карлик принялся вовсю трубить в рог. Быстро подбежавший Сокрушилло крикнул ему:

— Эй, хилый уродец, не видал ли ты здесь красивых кавалера с девицей на верблюде?

— Я вам поведаю неложно, — сказал карлик, — коли и впрямь ищете вы юношу прекрасного собой, даму дивной красы и их скакуна, то я их видел давеча: они проезжали здесь веселые и счастливые. Сей юный воитель стяжал все похвалы и награды на всех поединках и турнирах, иже бысть устроены в честь Мерлюзины[95], чей портрет, весьма близкий к оригиналу, вы изволите здесь лицезреть. Несметное множество рыцарей и доблестных знатных ратников преломило здесь копья, источило доспехи, шеломы и щиты. Суровая то была сеча. А наградой стала великолепная золотая пряжка, украшенная жемчугом и брильянтами. Перед тем как тронуться в путь, неизвестная дама обратилась ко мне с такой речью: «Карлик, мой добрый друг, я буду краткой: прошу тебя об услуге во имя твоей нежной подруги». — «Я не откажу вам, отвечал я ей, коли в моих силах исполнить ваше пожелание». — «Буде вдруг ты увидишь великана, ростом выше всех иных, у коего лишь один глаз посередь лба, моли его со всей возможной учтивостью отбыть с миром и не преследовать нас». На сем тронула она поводья своего скакуна, и пустились они в путь.

— В какую сторону? — спросил Сокрушилло.

— Через тот зеленый луг к опушке леса, — ответил карлик.

— Если ты соврал, жалкий пачкун, — проворчал людоед, — я проглочу и тебя, и твой столб, и портрет твоей Мерлюзки в придачу.

Карлик ответил:

— Никогда не был я ни злобным, ни криводушным, и лжи уста мои не ведают. Нет такого смертного, что мог бы укорить меня в бесчестном поступке. Но поспешите, если желаете расправиться с ними до захода солнца.

Людоед скрылся из виду; карлик принял свое настоящее обличье и коснулся палочкой портрета и столба, расколдовав и их.

Какая радость для влюбленных!

— Никогда я еще так не волновался, дорогая Любима, — смеялся принц, — и чем больше я за вас тревожусь, тем сильней моя нежность.

— А вот я вовсе и не испугалась, — сказала она в ответ, — ведь Сокрушилло картин не ест, разве что сожрал бы меня; да ведь я бы с радостью пожертвовала своей жизнью ради спасения вашей, вот только вид у меня был совсем уж неаппетитный.

Сокрушилло же, не отыскав ни принца, ни его возлюбленной, вернулся в пещеру, устав как собака.

— Как! Снова без них?! — вскричала Истязелла, вырывая свои взъерошенные лохмы. — Не подходи ко мне, или я тебя задушу.

— Да нету их нигде, — ответил он, — я встретил лишь карлика со столбом и картиной.

— Клянусь своей головой, — продолжала она, — это же они и были! Дура же я, что доверила тебе нашу месть, ну что ж, придется самой итить: теперь я надену сапоги да быстрее твоего побегу[96].

Она надела семимильные сапоги и пустилась в путь. Как теперь принцу с принцессой спастись от этих чудовищ? Истязелла все ближе, на плечах у нее пестрая змеиная кожа, а в руке тяжелая палица, взглядом рыщет повсюду, а влюбленные в страхе наблюдают за ней, спрятавшись в лесной чащобе.

— Теперь нам не спастись, — сказала со слезами Любима, — один ее вид леденит мне кровь; она сообразительнее Сокрушилло. В один присест она нас съест — вот и весь суд[97].

— Амур, о Амур, не покидай нас, — вскричал тогда принц, — есть ли в твоем королевстве сердца более нежные, чувства более пылкие? Ах! Моя дорогая Любима, — продолжил он, беря ее за руки и страстно целуя их, — неужто вам суждена столь страшная погибель?

— О нет, — ответила она, — будем храбры и стойки: давай же, палочка, делай свое дело. Во имя царственной феи Друзио, я желаю, чтобы верблюд стал ящиком, мой дорогой принц прекрасным Апельсиновым деревом, а я полетаю вокруг него в образе Пчелы.

Она, как и прежде, коснулась всех троих волшебной палочкой, и превращение совершилось как раз вовремя, чтобы Истязелла, подошедшая совсем близко, ничего не заметила.

Страшная злыдня запыхалась и присела отдохнуть под Апельсиновым деревом. Тут уж принцесса-Пчела не могла отказать себе в удовольствии всю ее искусать; как бы толста ни была ее шкура, жало проходило сквозь нее, и людоедка орала благим матом, катаясь по траве, барахтаясь, точно бык или молодой лев, который отбивается от мошек — ведь эта Пчела поистине стоила целой сотни. Принц-дерево умирал от страха, как бы пчела не попалась и не погибла. Наконец Истязелла ушла, изжаленная до крови, и принцесса собралась было вернуть им первоначальный облик, как вдруг, на беду, проходившие тем лесом путники увидели палочку, подобрали и унесли с собой. Вот уж досадное препятствие. Принц и принцесса не потеряли дара речи, но небольшим же это было теперь подспорьем! Принц сетовал во весь голос. Любиме от того становилось еще горше. Он то и дело восклицал:

— О, горе мне, — продолжил он, — я зажат в древесной коре; теперь я Апельсиновое дерево, и если вы решите меня оставить, моя дорогая маленькая Пчелка, я не смогу пойти за вами! Но, — добавил он, — зачем вам покидать меня? На моих цветах вы найдете приятную росу и нектар слаще меда: вы сможете питаться ими. Мои листья послужат вам постелью, на которой вам не нужно будет опасаться коварных пауков.

Как только Апельсиновое дерево грустно умолкало, Пчела отвечала ему:

— Не опасайтесь, — прибавляла она, — что я когда-нибудь вас покину; ни лилии, ни жасмин, ни розы, ни даже цветы с самых восхитительных клумб не заставят меня нарушить верность: я без устали буду кружить над вами, ибо Апельсиновое дерево так же мило Пчеле, как и принц Любим принцессе Любиме.

Она и вправду устроилась в самом большом цветке с такими удобствами, как будто во дворце; и их союз, как и прежде, был исполнен неподдельной нежности — ведь она неистощима у влюбленных душ.

В лесу, где росло апельсиновое дерево, имела обыкновение гулять одна принцесса. Она жила в великолепных чертогах, была юна, красива и умна, и звали ее Линда. Замуж ей совсем не хотелось — она опасалась, что выберет кого-нибудь в мужья, а он возьмет да и разлюбит ее. Но на свои несметные богатства построила она роскошный замок, куда приглашала дам и почтенных старцев, предпочитая философов ухажерам, так что молодым кавалерам к ней путь был заказан.

Стояла такая жара, что день она провела в покоях, а в лес пошла с фрейлинами только под вечер. Аромат апельсинов поразил ее. Принцесса пришла в восхищение от сего чуда, ею доселе не виданного. Вся ее большая свита окружила дерево, но никому было невдомек, как оно может расти в этих краях. Даже маленького цветочка не позволила сорвать с него Линда и приказала перенести дерево в свой сад, куда за ним последовала верная пчела. Принцесса же присела под кроной и, очарованная восхитительным благоуханием, хотела было сама сорвать несколько лепестков; тогда бдительная Пчела вылетела из убежища в густой листве и, сердито зажужжав, так больно ужалила ее, что та едва не лишилась чувств. Линда поостереглась обрывать цветы с дерева и вернулась в покои совсем разболевшись.

Принц же, наконец оставшись наедине с Любимой, попенял ей:

— За что вы, дорогая Пчелка, ополчились против юной Линды? Зачем ужалили ее так сильно?

— И вы еще спрашиваете? — ответила она. — Вы с нежностью обязаны взирать лишь на меня; взываю к деликатности вашей, а своего упускать не хочу!

— Но ведь цветы все равно опадают, — возразил он. — Что вам с того, коль они украсят волосы или декольте другой принцессы?

— Как это, что мне с того! — не на шутку рассердилась пчелка. — Знаю, неблагодарный, что она занимает вас больше, нежели я! Уж наверное — куда против обходительной, богато одетой и знатной особы несчастной принцессе в тигриной шкуре, воспитанной дикими чудовищами с грубыми манерами и не столь красивой.

Тут она заплакала по-пчелиному, уронив несколько слезинок на цветы влюбленного Апельсинового дерева; принц, тоже опечаленный, подумал, что сейчас умрет с горя, и такая его охватила досада, что все цветы пожелтели, а несколько веточек засохло.

— Увы мне, прекрасная Пчелка, — вскричал он. — Что сделал я такого, чтобы навлечь ваш гнев? Ах! Вы, без сомнения, хотите меня покинуть: вы уже устали от столь злополучного создания!

Ночь прошла в упреках, но на рассвете их примирил услужливый зефир, слышавший эти взаимные излияния: лучшего им и желать было нечего.

Тем временем Линда, сгоравшая от желания заполучить букет флёрдоранжа, спозаранку пошла в свой цветник. Но стоило ей лишь протянуть руку, как ревнивая Пчела жалила ее так больно, что принцесса едва удерживалась на ногах. Она вернулась в спальню в весьма дурном расположении духа. «Не понимаю, — сказала она себе, — что это за дерево такое, даже маленький бутончик с него не сорвешь — и то мошки закусают». Одна из ее спутниц, весьма сообразительная и веселая девушка, ответила ей со смехом:

— А вы, сударыня, оденьтесь амазонкою и храбро отправьтесь в поход за прелестным флёрдоранжем, как Ясон — за Золотым руном[98].

Эта мысль позабавила Линду, и она приказала сделать себе шлем с перьями, легкую кирасу и латные перчатки, после чего под звуки труб, литавр, флейт и гобоев спустилась в сад в сопровождении всех дам, облаченных так же и возглашавших, что амазонки выступают в поход на мошек. Линда весьма грациозно вынула меч и, срубив самую красивую ветку, вскричала:

— Итак, ужасные пчелы, где же вы? К бою — и посмотрим, достанет ли у вас храбрости защитить то, что вы любите?

Но что стало с Линдой и ее свитой, когда они услышали, как искалеченный ствол издал сперва жалобное «Увы», затем громкий вздох, а из отрубленной ветки полилась кровь.

— О, Небо, — вскричала она, — что я наделала? Такого еще не бывало!

Она приставила окровавленную ветвь к дереву, чтобы та приросла обратно, но тщетно. Тут охватил ее невыносимый ужас.

Бедная маленькая Пчелка, в отчаянии от такой беды, уж хотела было, дабы отомстить за принца, стремглав вылетев из листвы, броситься на острие рокового меча; но ради его исцеления предпочла остаться в живых и взмолилась, чтобы он отпустил ее слетать в Аравию за целебным бальзамом. И после того, как они нежно и трогательно распрощались, она отправилась в края благословенные, повинуясь лишь чутью; но если точнее — ведомая самим Амуром, который мчится стремительней всех насекомых: вот путешествие и вышло недолгим. Она принесла бальзам на крыльях и кончиках лапок и излечила своего принца; и поистине неизвестно, что было для него целительнее — снадобье или удовольствие видеть, как старается ради него принцесса-Пчела. Она каждый день смазывала его рану, ведь отрезанная ветвь была одним из его пальцев; если б с ним все обходились так, как Линда, — он бы остался без рук и ног. О, как мучительно Пчелка страдала за принца! Теперь она упрекала себя, что слишком пылко охраняла его цветы, никому не давая их сорвать.

Линда, в ужасе от увиденного, лишилась и аппетита, и сна. Наконец она придумала послать за феями, чтобы получить объяснение столь необыкновенному происшествию; поспешно снарядив посланников, она снабдила их роскошными подарками, чтобы задобрить фей.

Одной из первых пожаловала к ней королева Друзио. Она была самой сведущей в искусстве волшебства. Осмотрев ветвь и само дерево, понюхав цветы и почувствовав удививший ее человеческий запах, фея принялась читать все известные ей заклинания и наконец перешла к таким необоримым, что Апельсиновое дерево вдруг исчезло, и на его месте все увидели самого красивого и стройного принца на свете. Линда так и застыла на месте; вместе с восхищением ее охватило и еще некое особенное чувство, заставившее ее забыть о своем былом равнодушии, как вдруг юный принц, верный своей милой Пчелке, бросился к ногам феи Друзио.

— Могущественная королева, — сказал он, — я навеки твой должник; вернув мне человеческое обличье, ты возвратила меня к жизни; но, коли хочешь, чтобы я был тебе обязан покоем и счастием всей жизни моей, большим, чем солнечный свет, верни мне мою принцессу.

Сказав так, он взял в руки Пчелку, с которой не сводил глаз.

— Будешь доволен, — ответила великодушная фея. Она вновь стала колдовать, и принцесса Любима явилась, да еще столь красивой, что все дамы до единой ахнули от зависти.

Линда не знала, плакать ли ей или радоваться столь необыкновенным событиям, а особенно — превращению Пчелки. Но в конце концов разум взял верх над чувством, тем паче что оно еще только зарождалось: она обласкала Любиму, а Друзио попросила ее рассказать о своих приключениях. Та была слишком обязана фее, чтобы пренебрегать таким ее пожеланием. Изящество и приятность ее речей привлекли всеобщее внимание; когда же она сказала Друзио, что совершила столько чудес силой ее имени и волшебной палочки, все в зале вскрикнули от радости и стали просить фею завершить доброе дело счастливым концом.

Друзио, в свою очередь, слушала все это с необычайным удовольствием, она крепко обняла принцессу.

— Коль скоро уж я помогла вам, не зная вас, — посудите сами, прекрасная Любима, как много хочу я сделать теперь, когда мне все известно. Я подруга вашего отца-короля и вашей матери-королевы. Немедля в мою воздушную колесницу — мы отправляемся на Счастливый остров, где вы оба встретите прием, какого заслуживаете.

Линда упросила их остаться в ее владениях еще на денек и щедро одарила; принцесса Любима сменила тигриную шкуру на наряды несравненной красоты. Радость наших прелестных влюбленных немыслимо даже вообразить; для этого надо пережить те же страдания, побывать у людоедов и вытерпеть столько же превращений. Наконец Друзио перенеслась с ними по воздуху на Счастливый остров. Король и королева встретили их как самых желанных гостей — ведь они не чаяли больше их увидеть. Красота и благонравие Любимы могли сравниться разве только с ее умом, и она всех привела в восхищение; а уж дорогая матушка любила ее без памяти. И немалые достоинства принца Любима обворожили всех так же, как и его красота. Они поженились, а свадьбу сыграли такую, что пышней отродясь не бывало; на празднество явились грации в праздничных нарядах, а уж амурам и приглашения никакого не нужно — слетелись сами, и, согласно их повелению, первенца Любимы и Любима назвали Верный-в-любви.

И многие почести украсили потом это славное имя; а уж титулов прибавилось к нему столько, что под ними и не разглядеть благонравного дитяти, родившегося от столь прелестного брака. Случись вам поглазеть на такого — тоже счастливы станете; да только уж присматривайтесь получше, а то кабы не обознаться.

Мышка-Добрушка[99]

или однажды король с королевой, и так сильна была их взаимная привязанность, что поживали они душа в душу, в полном довольстве и согласии. Дня не проходило без приятных развлечений: то охотились на оленей да зайцев, то ловили карпов да камбалу, то танцевали на балах бурре и павану[100]. Вкушали на пирах блюда из дичи и лакомились сахарными драже, а по вечерам наслаждались театром и оперой. Так и шло время в шутках и прибаутках, в песнях и празднествах, а дабы не заскучать, устраивали они игры да розыгрыши, — словом, то были самые счастливые дни. Подданные, во всем следуя их примеру, соревновались в развлечениях. И прозвали в народе этот край Страной Радости.

А по соседству с королем-Радостью жил совсем другой король, заклятый враг земных утех и наслаждений, нравом кровожадный и воинственный. Ходил он вечно хмурый, носил длинную бороду, злобно на всех поглядывал, прятал свое костлявое тело под черными одеждами, а на голове торчали грязные нечесаные космы. Благоволил он к тем, кто рубил сплеча, не раздумывая, и приказывал казнить первого встречного. Преступников вешал собственными руками, упиваясь чужими страданиями. А уж если матушка нежно любила свою доченьку или сыночка — он тут как тут: требовал дитя доставить во дворец и прямо на ее глазах выкручивал малютке руки или сворачивал шею. И назывался этот край Страною Плача.

Прослышав о безмятежном счастье короля-Радости, злой король затаил черную зависть, задумал собрать несметное войско и отправить соперника на тот свет или на худой конец изувечить. Разослал гонцов по всему королевству, созывая вооруженный народ на битву. Страх овладел людьми, никто не посмел ему перечить, и пошла гулять по дворам людская молва: «Не видать пощады тому, на кого он обрушит свою ненависть!»

Когда все было готово, повел он войско прямо в страну короля-Радости. Тот, услышав плохие вести, начал спешные приготовления к войне, а королева, ни жива ни мертва от страха, молвила ему сквозь слезы:

— Ваше Величество, надо захватить с собой все ценное добро и бежать далеко-далеко, куда глаза глядят.

Ответил на это король:

— Нет, сударыня, не по мне такой позор. Я исполнен отваги. Лучше умереть, чем прослыть последним трусом.

Созвал он верных всадников, нежно простился с королевой и умчался на быстроногом коне.

Только король скрылся из виду, воздела она руки к небу и запричитала горестно:

— Что ж теперь будет! Я ношу под сердцем дитя. Вот убьют короля на войне — и овдовею я, стану затворницей, а злой король сживет меня со свету.

Не спит, не ест королева от тяжких дум. А король исправно шлет ей весточку каждый божий день. Но вот однажды утром, вглядываясь в даль с высокой башни, заприметила она гонца, скакавшего во весь опор, и окликнула его:

— Эй, гонец, постой! Какую весть несешь?

— Король мертв, — воскликнул тот, — войско разбито, злодей у ворот!

Бедная королева упала в обморок. Ее отнесли в покои, и зарыдали тут все придворные дамы — кто по отцу, кто по сыну, и принялись рвать свои кудри от безутешного горя, и на всем белом свете не было зрелища печальней.

Вдруг всеобщий траур нарушили истошные вопли:

— Убивают! Грабят! На помощь!

То злой король с жестокими вассалами крушили все, что попадалось под руку. Ворвался злодей в королевский дворец и, как был в доспехах, поднялся в покои королевы. Увидела она его, и такой страх овладел ею, что с головой зарылась в одеяло. Окликнул он ее раз, окликнул другой, но затаилась королева, боясь и слово вымолвить. Рассвирепел король не на шутку, да и говорит:

— Никак, вздумала ты смеяться надо мной? Не сносить тебе головы!

С этими словами отдернул он одеяло, сорвал с королевы чепец, а когда рассыпались по плечам ее роскошные длинные кудри, накрутил их трижды на руку, взвалил королеву к себе на спину, словно мешок с зерном, и понес прочь. Только вскочил он с ношей на вороного коня, как взмолилась королева о пощаде, но злодей, усмехнувшись, лишь сурово промолвил:

— Поплачь-ка еще, да погромче: твои слезы меня забавляют.

Отвез он ее в свою страну и поклялся повесить, да сообщили ему досадную новость: королева носит во чреве дитя.

Узнав об этом, король решил, что если родится дочь, он выдаст ее замуж за своего сына, а чтобы не прогадать, послал за феей, жившей неподалеку. Он оказал ей самый почтительный прием, развлекал и угощал, а затем проводил в башню, где на самом верху в тесной каморке томилась бедная королева. Она лежала на старенькой подстилке и проливала слезы денно и нощно.

Взглянула фея на пленницу и расчувствовалась. Она поклонилась ей как положено, обняла и прошептала украдкой:

— Не унывайте, сударыня, вашим злоключениям придет конец. Я помогу вам.

Утешили королеву такие речи, воспрянула она духом, рассыпалась перед феей в благодарностях и взмолилась, чтобы та позаботилась о несчастной принцессе, которой не суждено будет иметь несметных богатств. Так вели они беседу, пока злой король не вмешался грубо:

— Довольно пустых любезностей! Я вас привел сюда, чтоб вы сказали мне, кто в чреве у этой невольницы, сын или дочь.

— Родится дочь, — ответила фея, — и будет она самой прекрасной и благовоспитанной на свете.

Затем фея пожелала будущей принцессе всяческого добра и почестей.

— Если дочь не родится такой красивой и умной, — сказал злой король, — я повешу ее на шее у ее матери, а мать повешу на дереве, и ничто меня не остановит.

С этими словами он удалился с феей, оставив королеву одну в слезах и в горестных раздумьях: «Увы! Что же делать мне, несчастной? Мою прекрасную малютку он отдаст в лапы своего безобразного сына! А если дочь родится уродливой, то грозит повесить нас обеих! Две крайности на выбор. Как поступить? А не упрятать ли ее в укромном месте, где злодей ее не отыщет?»

Подходила крошке-принцессе пора на свет появиться, и беспокойство королевы росло день ото дня, да ведь и пожаловаться некому, и утешиться нечем. Тюремщик приносил ей лишь три вареные горошинки да корочку черного хлеба. Исхудала она, стала тоньше тростинки, взглянуть не на что — кожа да кости.

И вот однажды вечером, сидя за прялкой (злой король был очень жаден и заставлял ее работать день и ночь), она заметала, как из дырочки в полу выскочила хорошенькая крохотная мышка. Королева тотчас обратилась к ней:

— Эх, милая! Что ты здесь ищешь? У меня на весь день только три горошинки. Уходи поскорее, иначе умрешь с голоду.

Серенькая красавица юркнула туда-сюда, затем принялась танцевать, выделывать пируэты, словно проворная обезьянка, и так это понравилось королеве, что она отдала мышке последнюю горошину, припасенную на ужин, сказав при этом:

— На, милочка, ешь, прими мой скромный дар — это все, что у меня есть.

Но стоило ей лишь бросить мышке горошину, как вдруг на столе появились великолепная дымящаяся куропатка и два горшочка варенья.

— Поистине, за добро добром и платят, — воскликнула тогда королева.

Она поела совсем чуть-чуть, голод успел притупить ее аппетит. Затем бросила мышке драже, а та сгрызла его, да и принялась скакать пуще прежнего.

На следующий день, рано утром, тюремщик принес королеве три горошины, разложив их на большом блюде, словно в насмешку. Мышка тихонько подбежала и съела все горошки вместе с корочкой хлеба. Когда королева захотела откушать, то ничего не нашла и сильно рассердилась на мышку.

— Вот проказница, — негодовала она, — если так пойдет и дальше, я умру с голоду!

И только хотела накрыть пустое блюдо, как вдруг на нем появились всякие яства. Обрадовавшись, она принялась было кушать, но тут ей привиделось, как злой король убивает ее дитя, и она вышла из-за стола вся в слезах. От безысходности обратила она мольбы к Небесам:

— О боги, неужели нельзя спастись?

Тут опустила она голову и увидела, что мышка вертит в лапках длинные соломинки. Взяла их королева и стала что-то быстро плести. «Если мне хватит соломинок, — подумала она, — я сплету крытую корзинку, положу туда дочку и отдам через окно доброму прохожему — пусть смилостивится и о ней позаботится».

И она смело взялась за работу, благо соломинок было предостаточно, ведь мышка-плясунья всё таскала и таскала их. Когда подходило время еды, королева отдавала мышке три горошины, а взамен получала всякие аппетитные лакомства. Удивлению ее не было границ, — все-то гадала-рядила, кто же ей присылает такие изысканные кушанья.

Однажды королева стояла у окошка и примеривалась — хватит ли сплетенной веревочки, чтобы спустить короб на землю. Вдруг внизу она заметала старушку с клюкой.

— Я знаю, о чем вы горюете, сударыня, — обратилась к ней та, — позволь те же мне сослужить вам добрую службу.

— Ах, дорогая, — ответила королева, — я с удовольствием приму вашу помощь и отблагодарю. Проходите мимо башни по вечерам — я изловчусь и спущу вам своё бедное дитя, вы его выкормите, и я постараюсь хорошо заплатить вам, как только снова обрету утраченные богатства.

— Мне не нужны богатства, — молвила старушка, — но я люблю всякие лакомства, а больше всего упитанных пухленьких мышат. Если у вас в каморке бегают мышки, поймайте их и бросьте мне, и тогда я окружу вашу прелестную кроху самыми нежными заботами.

Услышав такие речи, королева заплакала, а старушка спросила о причинах такой печали.

— Грустно мне оттого, — ответила королева, — что в моей каморке живет только одна мышка, да такая миленькая и прехорошенькая, что я не в силах отдать ее вам на съедение.

— Как, — гневно воскликнула старуха, — неужели воришка-грызунья вам дороже ребенка, что у вас родится? Коли так, сударыня, вы недостойны моей жалости; пускай мышь вам и служит, ну а я найду себе других, мне нет до вас дела, прощайте. — И старуха пошла прочь, недовольно бурча себе под нос.

Вечером мышка опять прибежала плясать перед королевой и угощать ее вкусными блюдами. Но та сидела, грустно потупив очи, а по щекам ее текли тихие слезы.

Ночью у королевы родилась дочь удивительной красоты. При рождении, не по-детски сообразительная, она не кричала, а улыбалась и смеялась и все тянула к королеве-матушке крохотные ручонки. Та от души обнимала и целовала свое дитя, но печаль не покидала ее. «Бедная крошечка, — думала она, — дорогая доченька! Попади ты только в руки злодею-королю, — ведь он погубит тебя!» И, запеленав ее и положив в короб, она начертала записку: Сие несчастное дитя зовут Прелестой. Решив еще раз полюбоваться ею напоследок, она заглянула в короб и увидела, что дочь стала краше прежнего. Пленница поцеловала ее и залилась горькими слезами: что еще ей было делать?

Вдруг прибежала мышка и юркнула прямо в корзинку к Прелесте.

— Ах ты, мелкая зверушка, — воскликнула королева, — дорого же ты мне обходишься! Я спасла тебе жизнь, пожертвовав моей дорогой Прелестою! Другая прихлопнула бы тебя и отдала на съедение старой обжоре. А я вот не смогла так поступить!

А мышка возьми да и скажи человеческим голосом:

— Не горюйте, сударыня, я вам еще пригожусь.

Как ни испугалась королева, услышав мышиную речь, а стало ей еще страшнее, когда мышь выросла, мордочка ее превратилась в лицо, а вместо лапок появились руки и ноги. Собравшись с духом, присмотрелась королева и узнала ту самую фею, что приходила со злым королем и была с ней так приветлива.

— Я лишь хотела испытать вас, — промолвила фея, — о, у вас нежное и доброе сердце. Мы, феи, хоть и владеем несметными сокровищами, но радость находим не в богатстве, а в нежной дружбе. Не скрою, это редкая удача.

— Неужели вы, прекрасная госпожа, столь богатая и могущественная, с трудом находите друзей? — удивилась королева.

— Да, — ответила фея, — нас любят из корысти, посему наша душа молчит в ответ на жадность и людское притворство. Но вы полюбили меня бескорыстно, сначала в образе мышки; я решила испытать вас по-настоящему и превратилась в старуху. Это я говорила с вами у башни, но вы и там остались мне верны.

С этими словами она обняла королеву, затем три раза чмокнула малыш-ку-принцессу в румяные щечки и молвила:

— Велю, чтобы красота твоя не увядала никогда, да будешь ты утешением для матери, станешь богаче отца, проживешь сто лет без болезней, морщин и немощной старости.

Обрадованная королева поклонилась фее и отдала ей Прелесту, чтобы та позаботилась о ней как о собственной дочери.

Фея с поклоном приняла принцессу из рук королевы, затем положила малютку в короб и спустила вниз на свитой веревочке. Ей пришлось немного задержаться в каморке, чтобы снова превратиться в мышку, и когда она сама слезла вниз, то ребенка и след простыл. Она проворно вскарабкалась наверх и в ужасе проговорила:

— Все пропало — принцессу похитила моя соперница Раскалина! Это жестокая фея, она люто ненавидит меня. К несчастью, колдовство ее изощренно, чары могущественны, и я не знаю, как вырвать Прелесту из ее цепких когтей.

Королева, узнав о печальной пропаже, чуть не умерла с горя. Зарыдала она в голос и взмолилась, чтобы добрая фея попыталась вернуть малютку любой ценой.

А тем временем тюремщик, зайдя в каморку, увидел, что королева разрешилась от бремени, и сообщил об этом королю. Тот примчался немедля, чтобы потребовать ребенка. Но королева рассказала ему, что приходила незнакомая фея и силой отобрала у нее дочь. Рассерчал король до безумия, затопал ногами, погрыз все ногти от бессилия:

— Предупреждал я тебя, негодницу, что будешь висеть на дереве, — знать, пора исполнить обещанное.

Потащил он бедную королеву в лес, взобрался с ней на высокое дерево, вот-вот повесит. А в это время фея сделалась невидимой, подкралась к стволу и толкнула лиходея с такой невиданной силой, что тот сорвался вниз, ударился оземь и вышиб четыре зуба. Пока ему вставляли новые, фея посадила королеву в свою волшебную колесницу, и унеслись они к прекрасному замку. А там она окружила ее заботой да вниманием, и для полного счастия не хватало лишь принцессы Прелесты; мышка же всюду искала место, куда злая Раскалина заточила принцессу, но каждый раз возвращалась ни с чем.

Время шло, и вместе с ним высыхали горькие слезы королевы, стихал ее безутешный плач. Пятнадцать лет минуло с той поры. И вот прошел слух, будто сын злого короля сватается к своей птичнице, а прекрасное создание наотрез отказывается выходить за него замуж, — то-то все удивлялись, отчего это птичница не пожелала стать королевой. Впрочем, свадебное одеяние было уже сшито, и гости прибывали за сотни лье со всей округи. Мышка тотчас отправилась взглянуть на птичницу хоть одним глазком. Проскользнула она в курятник и увидела босую девушку в грубом холщовом платье и в грязном чепце на голове; а рядом, на голой земле, валялись парчовые одежды, драгоценные камни, жемчуга, шелковые ленты и кружева. По ним грязными лапками прохаживались индюки, громко кулдыкая и роняя помет на дорогие ткани. Птичница сидела на большом камне, а сын злого короля, горбатый, хромоногий и кривой, угрожал ей:

— Если вы отвергнете мое сердце, я вас убью!

Она же, не удостоив его взглядом, гордо молвила:

— Не пойду я за вас, больно уж вы безобразны, да и душа ваша точь-в-точь как у жестокого отца. Лучше уж мне остаться со своими индюшками, они-то мне любы-дороги, а ваших речей хвастливых и слушать не хочу больше.

Залюбовалась мышка птичницей, красивой как ясное солнышко. И едва лишь сын злодея-короля удалился восвояси, фея обернулась старенькой пастушкой и говорит ей:

— Милая ты моя, какие у тебя ухоженные индюшки.

Молодая птичница, ласково посмотрев на нее, кротко ответила:

— Принуждают меня бросить любимых птиц ради ненавистного трона, — присоветуйте, что же мне делать?

— Доченька, — молвила фея, — да ведь корона — прекрасная вещь; верно, не верите вы, что брачный венец принесет вам власть и богатство.

— Нет-нет, я это понимаю, — подхватила девушка, — поэтому и отказываюсь покориться судьбе. Ведь мне совсем ничего не известно — ни кто я от роду, ни где мои батюшка с матушкой. Нет у меня ни близких, ни родных.

— У вас есть красота и добродетель, дитя мое, — сказала мудрая фея, — а они стоят сотни королевств. Прошу, расскажите мне, кто же вас тут оставил, разлучив с родителями и с друзьями верными.

— Это фея по имени Раскалина, она била и мучила меня. Однажды, не стерпев побоев, я убежала и очутилась в темном лесу. В ту пору мимо проходил сын злого короля, он и спросил у меня, не хочу ли я стать птичницей на скотном дворе; делать нечего, я охотно согласилась ухаживать за индюками и курами. С тех пор он частенько захаживает сюда, разговоры заводит и в глаза заглядывает, делая вид, что интересуется птицами. Увы! Вопреки моему желанию любовь его становилась все сильнее и докучливей, и теперь не знаю я, куда от него скрыться.

Слушая рассказ птичницы, фея призадумалась; поразила ее смутная догадка, что перед ней сама Прелеста. Не удержалась она и спросила:

— Как же вас звать, добрая девушка?

— Зовут меня, сударыня, Прелестою.

У феи больше не осталось сомнений. Она бросилась обнимать и целовать принцессу, а потом и говорит:

— Прелеста, я знаю вас давно и очень рада, что вы умны и благовоспитанны. Вот только выглядите как замарашка. Взгляните, как будут вам к лицу эти восхитительные наряды, — наденьте же их и станете еще прекрасней! Отныне только их вам следует носить, так они вам идут.

Весьма послушная Прелеста, сбросив грязный чепец, встряхнула весело своими локонами, отчего те рассыпались, окутав ее словно покрывалом; чудесные золотые кудри, ниспадая до самой земли, так и переливались на солнце. Затем, набрав в нежные ладони воды из родника, что бил неподалеку от курятника, она умылась; тут лицо ее стало чистым и засияло, словно восточный жемчуг, а щеки и усга расцвели алыми розами. Дыхание ее источало едва уловимый аромат тимьяна, стан был тонким как тростинка, а кожа казалась белее зимнего снега, свежее лилии в летний полдень.

Едва облачилась она в красивые платья и украсила себя драгоценностями, как фея, пораженная сим чудесным преображением, воскликнула:

— До чего же вы милы, Прелеста! Интересно, кто вы на самом деле?

— Признаться, — молвила принцесса, — мне всегда казалось, что во мне течет королевская кровь.

— Вам бы это было приятно?

— Да, матушка, — ответила Прелеста, почтительно склоняясь в реверансе, — и притом несказанно.

— Хорошо, — сказала фея, — довольно на сегодня, а завтра я поведаю вам кое-что еще.

И она спешно помчалась в свой прекрасный замок, где королева плела шелковое кружево, сидя за прялкой. Мышка крикнула ей с порога:

— Ваше Величество, готовы ль вы поспорить на прялку и веретено, что я вам принесла лучшие вести, какие вы только слышали?

— Увы, — вздохнула королева, — с тех пор, как умер король-Радость и пропала моя Прелеста, любые новости для меня не дороже простой булавки.

— Полно, не печальтесь, — сказала фея. — Принцесса в добром здравии, я только что от нее. Она так прелестна и ведет себя совсем по-королевски, будто сидит на троне.

И фея рассказала ей всю историю от начала до конца. Королева расплакалась — от радости, что дочь ее так красива, и от печали, что та стала птичницей.

— Да разве могли мы с почившим королем, восседая на троне и пируя, вообразить, что наше дитя будет жить рядом с индюками!

— А все жестокая Раскалина, — подхватила фея, — прознав о моей любви к вам, она решила досадить мне и обрекла принцессу на страдания. Но я сделаю все, чтобы вызволить ее оттуда, иначе грош мне цена.

— Не станем дожидаться, пока сын злого короля попросит ее руки, — молвила королева, — немедленно привезем ее сюда!

Тем временем сын злого короля, уязвленный Прелестою, сел под деревом и давай рыдать в голос, да так пронзительно, словно волки выли на луну. Услышал его отец громкие стоны, подошел к окошку и кричит:

— Ты чего это надрываешься как помешанный?

— Это всё птичница, — ответил тот, — не мил я ей, невзлюбила она меня.

— Как не мил? — вскричал злой король. — Или полюбит, или умрет. — Кликнул он стражу и говорит: — Немедля ко мне ее, уж я ее проучу, ишь, упрямица!

Ворвалась стража в курятник, а там Прелеста в убранстве из белого атласа, вышитого золотом, усыпанного драгоценными рубинами и шелковыми лентами. На всем белом свете не было девушки прекрасней. Остановились стражники как вкопанные, от изумления речи лишившись, ибо увидели они настоящую принцессу. А она промолвила учтиво:

— Скажите мне, любезные, кого вы здесь ищете?

— Госпожа, — ответили они, — мы пришли за горемычной птичницей по прозванию Прелеста.

— Увы, это я, что вам надобно?

Схватила ее стража, связала ей ноги и руки толстыми веревками, чтобы не вздумала убежать, и такой отнесли ее к злому королю и его сыну. Увидел злодей, как принцесса прекрасна, и дрогнуло его сердце. Не будь он самым жестоким и кровожадным, — сжалился бы над нею. Говорит он:

— Ах так, плутовка, лягушачье отродье! Значит, не мил тебе мой сын? Да ты не стоишь и мизинца его, он в сто раз краше тебя. Обещай живо, что полюбишь его, или умрешь под пытками.

Принцесса, дрожа как осиновый лист, упала на колени и взмолилась:

— Ваше Величество, не велите пытать, погибну я от невыносимых страданий. Дайте мне пару дней на раздумье, а потом делайте со мной все, что пожелаете.

Сын короля, страшно обиженный, требовал отдать ее палачам. Но, поразмыслив, решили все же заточить ее в темницу, куда не доходил даже тоненький лучик солнца.

А в это время добрая фея с королевой прилетели на колеснице. Узнали они обо всем, тут мать горестно запричитала, мол, бедная моя несчастная дочь, лучше бы ей умереть, чем выйти за уродливого сына короля-злодея. Успокоила ее фея:

— Не падайте духом, я отомщу за вас. Ах, как обоих сейчас замучаю…

Король-злодей уж ко сну отходил, когда фея обернулась мышкой и притаилась в изголовье кровати. Стоило ему задремать, как она подбежала и больно укусила его за ухо. Не понравилось это королю, перевернулся он на другой бок, а мышка цап его за другое ухо.

— Караул! Режут, — истошно завопил тут король. Позвал он на помощь, прибежали слуги и видят: оба королевских уха так сильно искусаны, что кровь с них течет ручьями. Все бросились на поиски мыши, а та тем временем искусала уши злодейского сына. Так же завопил и тот, показав слугам свои в кровь расцарапанные уши, а те наложили на них примочки.

Мышка же все не унималась: снова вернулась она в покои задремавшего короля и набросилась теперь на королевский нос. Хотел было король схватить ее руками, а тут мышь больно укусила его за палец.

— Пощадите, — закричал тот, — погибаю!

Тут мышь юркнула ему прямо в открытый рот и принялась грызть все что ни попадя: язык, губы, щеки. Слуги, вбежавшие на крик, застали короля онемевшим от ужаса: только языком или устами шевельнет — адская боль. Жестами лишь объяснил, что во всем виновата мышь. Бросились слуги искать и под ковриком, и под подушкой, обыскали каждый уголок — а ее уже и след простыл: серая плутовка прошмыгнула в спальню к сыну и выгрызла у него единственный глаз. Тот вскочил и, завопив как оглашенный, схватился за шпагу, но сослепу кинулся в покои отца, который в исступлении метался туда-сюда, тряся своим мечом, и клялся всех заколоть, если мышь не поймают.

Увидев, что сын так раскис, король выругал его на чем свет стоит; тот же, изгрызенными ушами не разобрав отцовского голоса, в ярости кинулся на него со шпагой наперевес. Король-отец первым всадил ему острие по самую рукоятку, сын не остался в долгу, упали оба на землю, лежат, истекают кровью. Тут подданные, давно их ненавидевшие и служившие только из страха, разом осмелели, связали их веревками, оттащили к реке и сбросили в воду, приговаривая, что туда им и дорога.

И вот уж нет на свете ни короля-злодея, ни его сына. Тогда кликнула добрая фея королеву, и пошли они в темницу, где за семью замками томилась Прелеста. Трижды прикоснулась фея волшебной палочкой к вратам — тотчас отворились и они, и все остальные затворы. Наконец за последней дверью увидели они бедную принцессу, сидела она понурая, в глазах тоска и печаль. Бросилась к ней королева, обняла.

— Душа моя, — говорит, — это я, королева-Радость, матушка твоя.

И поведала пленнице все, что с ней приключилось. Боже мой! Как услышала Прелеста добрые вести, от несказанной радости едва чувств не лишилась. Кинулась в ноги королеве, целовала ей руки, орошая их счастливыми слезами, обнимала и нежно благодарила фею за ее подарки, за сундуки, полные несметных сокровищ, бесценных украшений, золота и алмазов, невиданных браслетов, жемчужных ожерелий, и за портрет короля-Радости, украшенный драгоценностями. Сказала тут фея:

— Хватит нежничать — пора объявить о смене власти в государстве! Поспешим в парадный зал, созовем народ и произнесем речь.

И прошествовала впереди всех, напустив важный и серьезный вид и гордо ступая в платье со шлейфом в десять аршин. За ней — королева в наряде из синего бархата, расшитого золотом, с длинным-предлинным шлейфом. Эти торжественные облачения они взяли с собой из замка. Короны сияли на них как два солнца. А за обеими дамами, скромно потупив очи, шла ослепительная Прелеста. Все три дамы отвешивали поклоны — и простые, и церемонные — всякому, кто встречался на пути, а толпа шла следом, ибо люди желали знать, кто эти благородные дамы. Когда зал наполнился, добрая фея объявила подданным короля-злодея, что пришла пора представить им новую владычицу, дочь короля-Радости; и пусть живет народ в ее королевстве долго и счастливо. Она же найдет новой королеве столь же благородного супруга, и да принесет будущий принц в эти края праздник, а тоску и уныние прогонит прочь.

— Пусть, пусть будет так, — закричали в толпе, — а то сколько ж нам жить в печали и в бедности.

Грянули тут сотни веселых инструментов, подданные взялись за руки и давай водить хороводы вокруг феи, королевы и ее дочери и вовсю петь радостные песни: «Пусть, пусть так будет, это ясно, мы согласны».

Вот с каким ликованием приняли благородных дам. Устроили пир, ели и пили, а потом и спать улеглись, дабы проснуться бодрыми. А утром, едва принцесса пробудилась, фея представила самого прекрасного на свете принца: в поисках мужа, достойного Прелесты, она облетела на волшебной колеснице все тридевятые королевства. Добротой и благородством он не уступал невесте. Взглянули они друг на друга, да и влюбились без памяти. А королева все не могла нарадоваться. Приготовили восхитительное угощение и чудесные наряды, да и сыграли пышную свадьбу под всеобщее ликование.

Сен-Клу[101]. Начало

олго лютовала зима, и вот наконец вернулись погожие дни и выманили в Сен-Клу[102] несколько человек, наделенных живым умом и хорошим вкусом. Они осмотрели тамошние достопримечательности и все их похвалили. Госпожа Д…[103], которая устала прежде остальных, уселась на берегу ручья и сказала:

— Оставьте меня здесь; быть может, какой-нибудь сильван или дриада[104] соблаговолят удостоить меня своим обществом.

Каждый осудил ее лень; между тем все так спешили поближе увидеть то прекрасное, что предстало их взору, что любопытство взяло верх над желанием составить ей компанию.

— Поскольку ваша предполагаемая беседа с хозяевами леса может и не состояться, — сказал ей господин Сен-П…, — оставляю вам эти «Сказки», которые с приятностью развлекут вас.

— Хорошо бы это были не те, которые я же и написала, — отвечала госпожа Д…, - тогда я хоть могла бы насладиться прелестью новизны; однако же оставьте меня здесь и не беспокойтесь, я найду, чем заняться.

Она уверяла так настойчиво, что очаровательное общество наконец удалилось; затем, обойдя все, что нашлось интересного в округе, все вернулись в тенистую аллею, где ждала их госпожа Д…

— Ах! Как много вы потеряли! — воскликнула, приближаясь к ней, графиня Ф… — Сколько прекрасного мы только что видели!

— Не менее прекрасно и то, что только что случилось здесь со мною, — отвечала та. — Так вот: с любопытством оглядевшись вокруг, я вдруг увидела неподалеку от меня юную нимфу[105], чьи глаза лучились радостью и умом, а манеры были изящны и учтивы, что немало порадовало и удивило меня. Легкое ее платье позволяло заметить, как хорошо она сложена; роскошные косы перехвачены лентой на уровне пояса; отрадно было смотреть на ее правильные черты; я уже собиралась заговорить с нею, как вдруг она перебила меня и произнесла следующие строки:

— Нимфе Сен-Клу недолго пришлось говорить, а мне слушать, — продолжала госпожа Д…, — ибо я почувствовала, что она встревожилась, заслышав шум, — а это приближались вы. «Прощайте, — сказала она мне, — я думала, что вы здесь одна; но, раз сюда идут ваши спутники, я навещу вас в другой раз». Сказав так, она исчезла, и, признаюсь вам, меня это не огорчило: мне уже становилось не по себе от такого приключения.

— До чего же вы счастливая, — воскликнула маркиза де…, — у вас такие приятные знакомства: то музы, то феи! Вам скучать не приходится, и, знай я столько сказок, сколько вы, считала бы себя преважной госпожой.

— Это такие сокровища, — отвечала госпожа Д…, — обладая которыми нередко испытывают недостаток в вещах поистине нужных и полезных; все мои добрые друзья-феи до сих пор были не слишком щедры на благодеяния; уверяю вас, я решилась относиться к ним с тем же небрежением, с каким они относятся ко мне.

— Ах, сударыня! — сказала графиня Ф…, прерывая ее, — я прошу вас смилостивиться над ними, ведь вы должны еще рассказать нам о каких-нибудь их приключениях; здесь как раз самое подходящее место для этого, и вас еще никогда не слушали с таким вниманием, с каким будут слушать сегодня.

— Кажется, — сказала госпожа Д…, — я отчасти догадываюсь, к чему вы клоните. Вот тетрадь, которую я готова вам прочесть; дабы сделать рассказ приятнее, я добавила к нему испанскую новеллу, весьма правдивую и известную мне из первых рук.

Дон Габриэль Понсе де Леон[107] (Испанская новелла)[108]

Начало

он Феликс Сармьенто был знатным и заслуженным дворянином в Галисийском королевстве[109]. Он женился на донье Энрике де Паласьос, чей род был не менее знатен, чем его собственный. В этом браке родился сын, юноша статный и благородный, по имени дон Луис, и две дочери, столь совершенные, что по разуму и красоте не было им равных во всей провинции.

Добродетель и достоинства их матери снискали ей всеобщее уважение. Вдруг в одном из имений ее застигла болезнь, столь стремительная и жестокая, что насилу достало времени послать за золовкой, чтобы поручить дочерей ее заботам.

— Я доверяю вам самое дорогое на свете, и дороже еще ничего не бывало, — сказала умирающая, — однако, милая сестрица, обещайте мне, что подле вас дочери мои найдут все то, что теряют теперь в моем лице: любите Исидору и Мелани ради любви ко мне и ради них самих; они щедро одарены природой, сумейте же развить эти дары. Я думала не упустить ничего в их воспитании, но, увы, приходится нам разлучиться.

Тут речь ее прервали слезы и рыдания сих милых девиц; обе они, стоя на коленях у постели, держали мать за руки и, исходя слезами, покрывали эти руки поцелуями с такой любовью и почтением, что, казалось, их уже невозможно с нею разлучить.

— Как, милые дети мои! — сказала им мать. — Вы, кажется, хотите меня разжалобить, заставить сожалеть об этой жизни, которую мне, волею Провидения, приходится покинуть? Не надрывайте мне сердце, а лучше приободрите! Сестра моя, — продолжала она, обращаясь к донье Хуане, — умоляю вас, не выводите их в свет слишком рано — ведь он так полон искушений, так опасен, что необходимо много ума и здравого смысла, чтобы, узнав его как следует, оградить себя от его соблазнов.

Донья Хуана была старой девой, суровее всех дуэний[110] Испании вместе взятых; ей отрадно было слышать последнюю волю своей невестки, и потому, оставив без ответа все нежные речи умирающей, она воскликнула:

— Уверяю вас, что ваши дочери и на солнце без разрешения не глянут, я за ними так присмотрю — никто даже не узнает, что они на белом свете живут, и, раз уж вы мне их поручаете, буду с ними в тысячу раз строже, чем вы сами!

Слабость, овладевшая больной, помешала ей ответить и поумерить пыл Хуаны, а ее дочери были слишком подавлены горем, чтобы вникнуть в речи своей тетки: они и сами едва не умерли вместе с матерью.

Отдав покойной последний долг, донья Хуана отвезла девиц в другой сельский дом неподалеку от Компостелы[111], принадлежавший их отцу, который в это время командовал испанским полком во Фландрии. Узнав о кончине жены и о том, как та распорядилась дочерьми, он очень горевал об утрате и, казалось, вовсе не был доволен решением покойной супруги, — ведь, зная характер своей сестры, ее суровый, упрямый и подозрительный нрав, он предвидел, сколь чувствительной для дочерей будет разница между матушкиным обращением и теткиными порядками.

Но, поскольку сам он находился очень далеко, а дочери его были молоды и красивы, он рассудил, что в монастыре им уж совсем не место, и решился оставить их на попечении доньи Хуаны. Брат их находился в Кадисе[112], когда дошла до него весть о смерти матери; он примчался на почтовых, дабы смешать свои слезы со слезами сестер. Я уже говорила, что был он человеком весьма достойным, красивым, статным, и его присутствие несколько скрасило девицам горечь утраты, ведь все они были очень близки и дружны между собой. Едва оставшись с братом наедине, они сразу рассказали ему, что у доньи Хуаны весьма скверный характер, она вечно всем недовольна, никогда нигде не бывает, никого не хочет видеть и постоянно ворчит.

— Конечно, — сказал дон Луис, — донья Хуана обладает многими достоинствами и добродетелями, однако в их число не входят ни общительность, ни приветливый нрав, а поскольку она к тому же не молода, не красива и никому никогда не внушала нежных чувств, то и не может терпеть ни малейшей вольности. Не удивлюсь, если однажды она начнет ревновать к солнечному свету, озаряющему ваши лица, — ибо она уже заявила мне, что лишь изредка будет позволять вам выходить из дому и, если уж без этого никак нельзя обойтись, примет все меры предосторожности, дабы никто не смог вас увидеть.

— Уверяю вас, братец, — сказала Исидора, — тут она может чудить вволю, я нисколько ей не воспротивлюсь; свет, которого она так опасается, ничем не прельщает мое сердце. Лишь бы она обращалась со мною поласковей, вот я и буду довольна.

— Что до меня, — добавила Мелани, — я ей не помеха, я еще ничего не видела в свете такого, что заставило бы меня жалеть, что я в нем вовсе и не бываю.

Дон Луис подбадривал их, как мог, заказал им приятных книг для развлечения и, пробью месяц, наконец оставил их, чтобы вернуться в Кадис, куда призывали его дела и удовольствия.

Там у него было несколько друзей, уже заскучавших по нему и желавших его возвращения, но с особенным нетерпением ожидали его дон Габриэль Понсе де Леон[113] и граф де Агиляр, его кузен. Каждый день они посылали проведать о нем, так что он всего час как приехал, а они уже явились. Первые мгновения их беседы были печальны, ибо дон Луис рассказал о смерти своей матери; затем, заговорив о сестрах, он расписал, в какой суровости держит их донья Хуана, как они скучают и сколь досадно, что тетка так обращается с созданиями столь обворожительными. Искренность человека благородного в его речах звучала сильнее, нежели скромность брата; потому и сделанный им портрет девиц оказался как нельзя более лестным.

Понсе де Леон не пожелал обнаружить перед доном Луисом то внимание, с каким он вслушивался в его речь, и тут же заговорил о другом.

— Меня удивляет, — сказал он, — что вы до сих пор не спросили о прелестной Люсиль.

— Вы, конечно, понимаете, что это не от безразличия, — отвечал дон Луис, — мои чувства к ней слишком живы и постоянны, чтобы вдруг измениться, однако я полагал, что должен сначала рассказать о моей семье, раз вы о ней спрашиваете.

— Люсиль потеряла брата в одном весьма прискорбном происшествии, — промолвил граф Агиляр, — она отправилась в Севилью, чтобы получить наследство, и, полагаю, нескоро вернется в Кадис.

— Раз ее здесь нет, то и я долго не задержусь: завтра мне надо отправляться в путь.

— Вот удивительная спешка! — удивился Понсе де Леон. — Но подумайте же, вы и нам кое-что должны и, хотя долг ваш перед нею намного важнее, все же несправедливо отдавать все одной, ничего не оставляя другим.

— Ваши права занимают весьма важное место в моем сердце, — отвечал дон Луис с улыбкой, — но вы ведь знаете, что чувства к возлюбленной весьма отличаются от тех, какие питают к друзьям, так что одни не могут мешать другим.

— Да, — сказал граф де Агиляр, тоже посмеиваясь, — вот как вы нас любите: завтра же покинете и отправитесь за Люсиль; поистине, наши права в вашем сердце слишком ограниченны, ее же — слишком пространны. Разве нельзя, не обижая эту красавицу, дождаться ее возвращения здесь?

— Нет, сеньор, — отвечал дон Луис, — ибо это ее огорчило бы, а уж если она огорчится, я умру. Но, поскольку дружба рассудительнее любви и подразумевает больше свободы, — стало быть, вас я смогу покинуть, не обидев, и уверен, что по моем возвращении вы не измените ваших чувств ко мне.

— Ах! Как же я счастлив, — воскликнул Понсе де Леон, — что пользуюсь полной свободой и могу держать себя с красавицами так, как мотыльки, порхающие над цветочной клумбой: ведь они подлетают к каждому бутону, но ни на одном не задерживаются.

Дон Луис при этих словах лишь вздохнул, то ли сожалея, что владеет своими чувствами не так хорошо, как друг его, то ли желая уже находиться у ног особы, смутившей его покой.

Они расстались после множества уверений в дружбе: дон Луис, следуя своему решению, отправился в Севилью, а Понсе де Леон остался в Кадисе с графом де Агиляром — они проживали вместе и ничего не скрывали друг от друга. Понсе де Леон сделался задумчив, мало говорил, отвечал невпопад, так что кузен и узнать его не мог. Несколько раз граф порывался расспросить его, но, рассудив, что кузен, быть может, связан каким-то обязательством, которое хочет сохранить в тайне, соблюдал с ним все, что предписывает скромность. Однако ж, не оставляя попыток проведать об истинном положении дел, он приказал тому из своих людей, что был половчей, повсюду следовать за доном Габриэлем де Леоном и, елико возможно, сообщать ему, что тот делает и как живет.

Избрав такой путь, Агиляр был уверен, что узнает все важное о кузене. Он нарочно притворялся занятым и уходил, чтобы предоставить тому полную свободу. Но к вечеру его лакей мог сообщить лишь, что дон Габриэль то прогуливался в весьма уединенном саду, спускавшемся к морю, то сидел весь день запершись в кабинете и, определенно, не говорил ни с кем. Такое поведение удивило графа, и, прождав три недели в надежде, что кузену надоест молчание, он наконец сам его нарушил, сказав, что с некоторых пор не на шутку обеспокоен кое-чем необычным в его манерах, и если меланхолия, повергнувшая друга в такое состояние, не имеет причин, то следует опасаться серьезной болезни и постараться предупредить ее. А коли дело в ухудшении благосостояния, то он рад будет поделиться своим имуществом, которым его друг может располагать как своим собственным; и наконец, в случае иной беды, нет причин ее таить от того, чье сердце открыто для дона Габриэля и в чьей скромности он неоднократно мог убедиться.

Понсе де Леон отвечал на это лишь тяжким вздохом, и граф, глядя на него с беспримерным вниманием, продолжал:

— Что могло бы так тревожить вас? Вы — один из самых совершенных людей на свете, притом рода столь блистательного, что одно ваше имя внушает почтение, ваш отец располагает огромным состоянием и уже одарил вас достаточной частью его. Уж не влюблены ли вы? Быть может, вами пренебрегают?

— Ах, дорогой кузен, — отвечал дон Габриэль, — до чего же вы настойчивы, — разве нельзя просто любить меня, не задавая вопросов? Впрочем, — продолжал он, помолчав немного, — дурно плачу я за вашу доброту, а ведь ничто так не обязывает к откровенности, как только что вами сказанное и живейшим образом меня тронувшее. И, если что и мешало мне поведать вам мой секрет, то лишь стремление сохранить ваше уважение. Увы! Сможете ли вы впредь принимать меня всерьез, расскажи я вам о моих чудачествах? Да, я влюблен, признаюсь, и моя страсть тем опаснее, что я даже не знаю еще, достойна ли особа, возмутившая мой покой, тех страданий, что я ради нее испытываю. Это в Исидору я влюблен, в сестру дона Луиса, которую я еще никогда не видел, а быть может, и не увижу, — столь ревниво ее тетка охраняет ее от самого солнца, держа ее в деревне и не давая никакой воли.

Граф де Агиляр выслушал своего кузена в крайнем удивлении.

— Если бы вы видели Исидору, — сказал он, — о которой говорят столько хорошего, — меня не удивило бы, что вы влюбились; однако чрезвычайно странно, что, прожив так долго в Мадриде, попутешествовав по Италии, Франции и Фландрии, повидав стольких прекрасных девиц и не испытав к ним ни малейшей симпатии, вы вдруг сдались без боя, даже не узнав ничего о красоте, уме и нраве вашей избранницы.

— В этом мой стыд, — отозвался Понсе де Леон, — за это я сам на себя зол и по этой причине не осмеливался поведать вам мою тайну, и, в довершение всех бед, я не знаю иного выхода, как только бороться с моей страстью.

— Ах, дорогой мой родич, стоит ли так поступать, — отвечал граф, — ведь, видно, пробил ваш час. Долго вы бунтовали против любви и считали себя непобедимым, вот Амур и решил вас покарать, внушив нежность к той, кого вы еще не видали.

— Помилосердствуйте, не шутите так, — сказал Понсе де Леон, — мне сейчас, как никогда, не до смеха, и, если вы не хотите воспринимать дело всерьез, я предпочел бы об этом вовсе не говорить.

На это граф де Агиляр сказал ему нечто, немало того порадовавшее: Исидора — не испанская инфанта, не королева, — а потому, если он посватается, ему, судя по всему, не будет отказа.

— Я тоже так думаю, — отвечал дон Габриэль, — однако еще одна фантазия смущает мой разум, и с нею бороться не легче, чем с моей страстью: если мое внимание не будет ей в радость, если она не полюбит меня прежде, чем узнает, то я не буду счастлив и обладая ею, поневоле думая, будто всему причиною ее покорность родным да мои титулы и богатства; нет, я жажду ее нежности — никогда не быть мне счастливым без этого.

— Все, что занимает теперь ваше сердце и ваш разум, — сказал ему Агиляр, — представляется мне весьма странным; мне жаль и вас, и себя, ибо тяжко видеть вашу скорбь и не иметь возможности ее облегчить; и вот единственное, что я могу вам сказать и всегда повторю: я весь к вашим услугам; если вы знаете средство, как достичь желаемого и я могу быть вам в этом полезен, располагайте мною.

Тут дон Габриэль крепко обнял своего кузена и в ответ промолвил:

— Не забудьте же, ведь вы только что дали мне слово; быть может, уже совсем скоро я подвергну вас испытанию.

Час был такой поздний, что они наконец расстались. Понсе де Леон уже не чувствовал себя столь несчастным, ведь он нашел наперсника, а граф был рад наконец узнать, что мучит его кузена, и теперь мог помочь ему достигнуть цели или же противиться страсти, в зависимости от того, как повернется дело. После этого первого признания дон Габриэль больше не стеснялся говорить с графом о своих чувствах, он искал его общества, как ищут лекарства от боли, и радовался, не встречая в друге стремления противоречить, весьма огорчительного для влюбленных — ведь ничто так не разочаровывает, когда сердце пылает живой страстью, как отповедь холодного рассудка.

Понсе де Леон подождал некоторое время, в надежде, что его разум, быть может, возобладает над смятением сердца, но, поняв, что здравый смысл, напротив, ослаб в сражениях, уже выпавших на его долю, и мечты об Исидоре не то что не оставляют его хоть ненадолго в покое, но продолжают истязать несчастного, он решился наконец поехать к возлюбленной и повидать ее. Лишь только рассвело, он вошел в комнату графа де Агиляра и сказал:

— В путь, дорогой кузен, пора нам ехать в Галисию.

— Понимаю вас, — отвечал граф, — дело в Исидоре. Но что же вы придумали, чтобы достичь желаемого?

— Я представляю дело так, — сказал дон Габриэль, — приехав, мы подожжем дом[114] и проникнем в ее комнату, воспользовавшись тем беспорядком, какой обычно сопутствует подобного рода происшествиям. Мы спасем ее: я вынесу ее на руках! Боже мой, — продолжал он, — понимаете ли вы, что за счастье ожидает меня в этот дивный момент! Как вознагражден я буду за все печали, которые владеют мною нынче!

— Поистине, дон Габриэль, — ответил на это граф, — неразумно с вашей стороны начинать с такого предосудительного дела, как пожар в доме лучшего друга! Подумайте же, что, спалив дворец дона Луиса, самый прекрасный во всей провинции, вы сыграете с нашим приятелем самую злую шутку, какую только можно придумать; рассудите, что и сама ваша дорогая Исидора, быть может, задохнется в дыму, прежде чем вы доберетесь до ее комнаты, и может случиться так, что вы оба погибнете; возможен ли исход плачевнее?!

— Я рассчитывал, — промолвил дон Габриэль, — попросить затем эту часть имения в приданое Исидоре и тем самым обойтись без ущерба дону Луису; но вы так горячо противитесь моему плану, что я от него отказываюсь, надеясь, что вы придумаете лучший, только бы нам не пришлось откладывать путешествие!

— Вот что я полагаю, — сказал граф, — мы доберемся на почтовых до окрестностей их усадьбы, одевшись пилигримами, чтобы нас не могли узнать; никто не удивится, если на дороге, ведущей в Компостелу, подобного рода люди остановятся в почтенном доме и даже пробудут там несколько часов.

— Несколько часов! — воскликнул дон Габриэль. — Несколько часов! Как же я сумею вызвать ответную любовь в столь короткий срок?

— Я придумал замечательную вещь, — отвечал граф, смеясь, — надо устроить так, чтобы вас там похоронили; если вас сочтут мертвым, никто не поторопит вас убираться.

Однако Понсе де Леон, казалось, принял шутку без обычного своего легкомыслия.

— Я знаю, — сказал он горько, — вы только и можете что насмехаться; уж я лучше помолчу.

Тут граф почувствовал, хотя и запоздало, что иной раз не нужно поддаваться искушению пошутить, и, поразмыслив о том, что лучше пожертвовать острым словцом ради друга, нежели другом ради острого словца, попросил кузена простить ему эту насмешку.

— Возвращаясь же к предмету, который так занимает вас, — сдается мне, что одному из нас следует притвориться раненым, тогда, быть может, старая тетушка, более милосердная к пилигримам, нежели ко всем прочим, оставит нас при себе.

Дон Габриэль горячо похвалил эту мысль; не мешкая, отдал он необходимые распоряжения касательно платьев пилигримов, и два дня спустя оба отправились в путь. А надо заметить, что граф де Агиляр ни красотой лица, ни благородством осанки не уступал Понсе де Леону, будучи так же высок, статен, хорош собой, и к тому же оба были наделены живым умом и учтивостью, столь присущей испанцам. Дон Габриэль пел так обворожительно, что лучшие певцы умолкали перед ним; граф непревзойденно играл на арфе и на гитаре; скакать верхом и танцевать они оба научились во Франции, знали несколько языков не хуже своего родного, — словом, кавалеров более совершенных было не найти.

И вот, вышеописанными мною, явились они к дому доньи Хуаны: волосы убраны под широкую шляпу, обшитую раковинами, посох, фляга из выдолбленной тыквы, плащ и все остальное, что необходимо для паломничества[115]. Лакея они оставили в ближайшем городе Сьюдад-Родриго[116], а поскольку явиться в именье друзья собирались к вечеру, чтобы их легче приняли на ночлег, то они и углубились в лес, все тропинки в котором выводили к усадьбе. Наперерез дорожкам бежали ручьи; благодаря их свежести трава в этих местах всегда оставалась зеленой, а вековые деревья таили в обширных кронах множество птиц и тенью густых ветвей оберегали путников от палящего солнца.

— Что за обитель! — воскликнул Понсе де Леон, обращаясь к графу. — Что за обитель, дорогой кузен! Как был бы я счастлив, если бы мог, как поется в песне Клелии,

В уединении с Иридой милой жить

И в мире более ничем не дорожить[117].

Однако сия сладостная фантазия может завести меня слишком далеко, если я не вспомню, что покуда моей страсти не на что надеяться, а в дальнейшем все может обернуться еще хуже.

— Не стоит отчаиваться, быть может, фортуна будет к вам благосклонна, — отвечал ему граф, — а кабы не взбрела вам эта блажь — добиться любви, не открывая, кто вы, — одно ваше имя конечно же устранило бы самые большие препятствия, и в скором времени вы достигли бы счастья.

— Как быть? — сказал Понсе де Леон. — Иначе я не могу, эти сомнения мучили бы меня до конца дней; я должен понравиться Исидоре прежде, чем она узнает, кто я.

Графу де Агиляру до смерти хотелось рассмеяться, однако он поостерегся. И так, продолжая прогулку, они дошли до небольшого павильона, который, судя по всему, принадлежал усадьбе: им заканчивался парк со стороны леса. Украшением его был большой позолоченный балкон, который донья Хуана приказала огородить решеткой, поскольку туда часто выходили ее племянницы; притом решеткой с такими частыми прутьями, что сквозь них ничего нельзя было увидеть.

Повсюду уже царила тишина, наши пилигримы приблизились бесшумно, расположились под открытыми окнами и услышали беседу нескольких особ, хотя слов было не различить. Когда окончился разговор, одна из дам громко произнесла:

— Сколько еще приятного можно было бы сказать на эту тему, если б мы не оставили в одиночестве мою тетушку, — а ведь она так любит романсы[118], что негоже лишать ее удовольствия и обсуждать их без нее.

Тут они, не мешкая, поднялись и уже собирались удалиться, когда дон Габриэль шепнул графу:

— Пропою несколько нежных жалоб влюбленного, — быть может, мой голос поможет нам свести знакомство.

— Вы забыли, — отозвался граф, — что один из нас должен изображать раненого, а ваша манера жаловаться и молить о помощи может показаться несколько странной.

— Это так, — сказал дон Габриэль, — и все же красивым напевом мне легче разжечь любопытство, нежели стонами; однако, — продолжал он, — придется следовать нашему первоначальному замыслу, ведь если мы не преуспеем — причиною тому, кажется, буду я.

— Необходимо все предусмотреть, — сказал граф, — раненым прикинусь я, а вы будьте Орфеем[119]; начинайте петь, быть может, наши дела пойдут лучше, чем мы смеем надеяться.

Понсе де Леон выбрал самый трогательный мотив и самые нежные слова из всех, какие только помнил; голос его звучал все громче, и казалось, что даже эхо не решается отозваться, боясь прервать его, — все погрузилось в зачарованную тишину, соловьи заслушались, зефиры затаили дыхание. Сам граф де Агиляр уже едва узнавал голос своего кузена, так прекрасно он звучал.

Пропев этот чудесный мотив, он спел и следующий, на который сочинил такие стихи:

Чтоб сердце полонить,

Любви мгновения хватает,

Но как же всяк из нас страдает,

Когда пытается сей пламень угасить!

— Я понимаю, кому адресована эта песня, — сказал граф, перебивая его, — уверен, что вам пришлось выдержать не один бой со своей страстью, такой неистовой и необычной.

Дон Габриэль отвечал:

— Мой разум, как вам известно, до сих пор был мне не слишком полезен в этом деле.

— Как знать, — прибавил граф, — быть может, увидев ту, кого любите, вы тем легче исцелитесь.

— Ах! Я не льщу себя такой надеждой, — сказал дон Габриэль, — да и увижу ли я ее? Я надеялся, что песни мне помогут, и, однако же, никого не видно, никого не слышно.

— Придется вам начать снова и петь без устали.

— Как! — воскликнул Понсе де Леон. — Вы хотите, чтобы я пел всю ночь?

— Раз вы влюблены как соловей, — отвечал на это граф, — так и пойте столько же, сколько он.

Понсе де Леон тут же спел такой куплет:

Не защищен приют ничей

От всех терзаний, что любовь

нам посылает,

И сердце гордеца сгорает

От жара, что зажег в нем

дивных взор очей.

Исидора, Мелани и бывшая при них благородная девица по имени Роза уже спустились в сад и тихим шагом шли к усадьбе, как вдруг услышали этот голос, показавшийся им таким чудесным, что они тут же со всех ног побежали обратно к павильону, поднялись в комнату и приблизились к окнам с поспешностью, не оставившей Понсе де Леону и графу сомнений, что девицы хотят их послушать.

Легко догадаться, что наш влюбленный ничего не упустил, чтобы очаровать этих дам, но время от времени повторял своему кузену:

— Признаюсь, мне было бы весьма жаль моих стараний, окажись вдруг, что Исидоры здесь нет.

Он говорил шепотом; и каково же было их удивление, когда вдруг наверху начался маленький концерт. Исидора играла на арфе, Мелани на гитаре, а Роза на виоле[120]. В комнате зажгли множество ярких свечей. Дон Габриэль едва не умер от радости, льстя себя надеждой, что вся эта симфония с иллюминацией отчасти затеяна ради него; но слышать ему показалось мало, нужно было непременно найти способ увидеть. Тут сослужила ему службу его легкость: он забрался на дерево и сумел без труда увидеть дам, державших инструменты. Впрочем, он был слишком далеко, а жалюзи слишком густы, чтобы иметь удовольствие различить их черты.

Девицы играли мало: им больше нравилось слушать очаровавший их прекрасный голос, чем собственную игру. Они все еще внимали пению, когда граф де Агиляр принялся громко стонать.

— Как больно, брат мой, — говорил он, — рана моя ноет все сильнее, и, если придется провести здесь ночь, завтра я умру.

— Увы, — отвечал дон Габриэль, — что же нам делать? Придется пойти в этот дворец и попросить помощи.

Они нарочно говорили громко, чтобы их услышали.

— Это, должно быть, странники, — сказала Исидора, — сейчас ополчение направляется в Туй, и на них, наверное, напали какие-нибудь солдаты.

— Ах, сестрица, — воскликнула Мелани, — не следует отказывать в милосердии людям, которых могут убить нынче же ночью под нашим окном; надобно заговорить с ними и объяснить, что им делать.

Тут Исидора громко произнесла:

— Вы должны постараться выбраться из этого леса, здесь вас подстерегает много опасностей.

Понсе де Леон поспешил ответить ей:

— Мы возвращаемся из Сантьяго, сударыня, на нас напали грабители и ранили моего брата мечом в бок. Еще так недавно он мог идти самостоятельно, но вот силы оставили его; я уложил его под этими деревьями и не знаю, что делать такой темной ночью.

— Нам очень жаль вас, — отвечала Исидора, — за нами дело не станет, вас примут здесь и дадут вашему брату время поправиться.

— Да воздастся вам за это на небесах, — отозвался граф, — скажите же, сударыня, к кому нам обратиться?

— Подойдите ко дворцу и спросите капеллана, — объяснила Мелани, — ему приказано давать приют пилигримам, а мы пошлем вам помощь сразу, как сможем; только не рассказывайте никому, что говорили с нами, однако если вы знаете какие-нибудь романсы, не забудьте их: здесь их очень любят.

Закончив разговор, барышни закрыли окна, погасили свечи и побежали в комнату к донье Хуане, чтобы проведать, как пойдут дела у пилигримов. Вскоре явился капеллан и доложил, что двое молодых людей, одного из которых грабители ранили мечом по дороге из Сантьяго, просят приюта; он добавил, что никогда еще не видел таких красавцев и к тому же, судя по внешности, из благородных семей.

— Они испанцы?

— Нет, сударыня, фламандцы.

— Какая удача! — воскликнула она. — Быть может, они встречали там моего брата и расскажут мне что-нибудь о нем — я так за него волнуюсь; а если бы они знали еще и романсы, то я была бы рада им вдвойне.

— Они утверждают, что знают замечательные романсы, — отвечал капеллан.

Она приказала немедленно позвать их.

— Но, сударыня, — сказал привратник, — раненый вряд ли долго продержится, его надо бы уложить в постель.

— Что ж, будем милосердны, — согласилась донья Хуана, — пусть им отведут комнату во дворце, а мы принесем им поесть. — И то сказать, это было одним из излюбленных благодеяний Хуаны.

Капеллан, который уже понял, что пилигримы сумели снискать расположение, пошел за ними и провел их в весьма красивые апартаменты, те самые, которые обычно занимал, приезжая в эти края, дон Луис. Он приказал приготовить им добрый ужин и рассказал, что донья Хуана и ее племянницы прониклись таким состраданием, что сами придут подавать им и прислуживать.

Когда он ушел, граф Агиляр сказал:

— Ну что же, дорогой брат, — ибо так нам придется называть друг друга, — вот мы и в неприступном замке, куда вы уже совсем было отчаялись проникнуть; разве такое счастливое начало не благое предзнаменование для вашего плана?

— Ах, милый граф, — отвечал Понсе де Леон, — я пока не осмеливаюсь делать столь лестные предположения, ибо сам убеждаюсь, что любви не бывает без волнений и подозрений.

— Вы и в веселии сердечном ищете мучений; подумайте только, что может быть лучше тех прелестных созданий, что будут сегодня с нами за ужином; одна будет нарезать, другая наливать. Не кажется ли вам, что мы подобны Амадису[121] или по меньшей мере Дон-Кихоту[122], что мы в заколдованном замке и изгоняем оттуда фей, стерегущих его уже два или три столетия, и принцессы приходят поцеловать нам руку и снять с нас доспехи.

— Вам бы все веселиться, — возразил дон Габриэль, — сразу видно, что вы никого не любите!

— Я люблю вас, — отозвался граф, — достаточно мне и этого. Да, кстати! Я совсем не рад, что назвался раненым; мне придется казаться печальным, а главное, ничего не есть — а ведь я, между прочим, умираю с голода! Не лучше ли было бы сыграть эту роль вам, которому довольно будет одного присутствия Исидоры!

— Будь это возможно, — сказал с улыбкой дон Габриэль, — имей мы способ сказать, что все перепутали, и на самом деле раненый — это я, — я с радостью согласился бы избавить вас от затруднительного положения, в котором вы оказались. Однако сделанного не воротишь, постарайтесь же не испортить дела и предпринимайте все необходимое, чтобы все поверили, будто вы очень плохи.

— Очень плох?! — воскликнул граф. — Ну уж нет, прошу избавить меня от этого, сойдемся на том, что я легко ранен мечом и побуду в постели.

Договорив, он и в самом деле немедленно улегся в постель, которую ему как раз приготовили; тут же послышался шум, и наши путники поняли, что идут дамы. Действительно, вошла донья Хуана с салфеткой, за ней Исидора несла на блюде позолоченную миску с бульоном, а Мелани на другом блюде — два свежих яйца.

— Это для раненого паломника, — сказала Хуана, приблизившись к постели графа, — пусть он выберет: бульон или яйца.

— Сударыня, — отвечал он, — я благодарю вас за милосердие, которое вы оказываете бедному чужеземцу. Я выпил бы, с вашего позволения, бульона и съел бы яйца с хлебом. Я, пожалуй, даже мог бы съесть немного мяса, ведь я потерял много крови и, если не наберусь сил, мне не поправиться.

— Не дай бог, — сказала донья Хуана, — я не позволю несчастному, так тяжело раненному мечом, съесть так много. У вас разыграется жар, и он убьет вас. Проглотите один желток, белок оставьте да выпейте стаканчик отвара из трав.

Услышав такое, граф задрожал с головы до ног, а Понсе де Леон, почтительно отошедший в угол, не смог сдержать смеха и засмеялся украдкой, чтобы его не услышали.

Донью Хуану так поразила красота графа Агиляра и его манера говорить, что она уже и не думала расспрашивать его о своем брате. Ей было приятно ощутить в душе своей порывы нежности[123], которые она приписывала исключительно состраданию к несчастному раненому, оказавшемуся вдали от дома. И вот, вместо того чтобы заглушить в себе эту нарождающуюся нежность, она думала с тайной горделивостью: «До чего же я добра! До чего милосердна! Да кто бы еще совершил столько благодеяний?» Взяв его за руку, она пощупала пульс, принесла свечу, чтобы разглядеть несчастного умирающего, и, увидев в глазах его ослепивший ее пламень, а на щеках — чудный румянец, порешила, что всему виной жуткая лихорадка, и не на шутку забеспокоилась.

— Я в отчаянии, что вы выпили яйцо, — сказала она ему. — Вам бы вовсе ничего есть не следовало. Я буду ухаживать за вами по своей методе, никто на свете не разбирается в этом лучше меня. Послушайте, — обратилась она к своим племянницам и всем присутствующим, — заявляю вам, что тот, кто даст ему поесть без моего соизволения, пожалеет об этом, — раны требуют строжайшей диеты.

— Ах, сударыня, — печально отвечал граф, — я с ума сойду, не привык я к манерам благородных господ, да ведь и характер у них так противоположен моему: от чего они выздоравливают, то меня в могилу сведет.

— Но я хотя бы попробую, — сказала Хуана, — чтобы уж знать на будущее.

После этого разговора она подсела к графу, все еще держа его за руку, чтобы не упустить ни одного из приступов его мнимой лихорадки, и вдруг, обернувшись, заметила ретировавшегося в уголок Понсе де Леона.

— Приблизьтесь же, — промолвила она, — не стоит бояться дам, для которых оказать гостеприимство — самое большое счастие!

Дон Габриэль, приблизившись, поклонился с такими учтивостью и изяществом, что немало удивил и донью Хуану, и ее племянниц.

— Вы братья? — спросила донья Хуана.

— Да, сударыня, — отвечал он, — брата зовут дон Эстеве, а меня дон Габриэль.

— Фламандцы?

— Мы из Брюсселя, — сказал он, — сыновья учителя музыки, сочинителя и рассказчика романсов и песен.

— Романсов! — воскликнула она. — Романсов — то есть сказок?

— Да, сударыня, — отвечал он, — волшебных сказок, старых и новых.

— Ах, — вскричала Хуана, — я сегодня же должна услышать хоть одну, иначе мне не заснуть; но, кстати сказать, не встречали ли вы при правителе Нидерландов дона Феликса Сармьенто?

— Я имел такую честь, сударыня, — отвечал дон Габриэль, — он командовал испанской терцией[124], это человек весьма учтивый, он живет как важный господин. Когда отец решился отпустить нас из дому, дон Феликс просил его послать нас в Андалусию к его сестре и дочерям.

— А зачем? — горячо поинтересовалась донья Хуана.

— Он сказал, сударыня, — продолжал дон Габриэль, — что жена его умерла недавно, а дочери проживают в одном из загородных имений, правда, не знаю, в каком; там нам предстоит обучать их пению, игре на инструментах, танцам.

— Вот уж, право, чудо! — сказала Хуана, взглянув на племянниц. — До чего же мир тесен! Знаете ли вы, что я его сестра, а его дочери пред вами? Вы только ошиблись провинцией: мы ведь в Галисии, а вы говорите, Андалусия.

— Сударыня, — ничуть не смутился дон Габриэль, — ошибки подобного рода простительны иностранцам. Мы очень рады, что оказались в краю, где не все нам чужие.

— Но как же, — спросила она, — попали вы в Сантьяго?

— Нас привела сюда набожность, а заодно и желание попутешествовать задешево.

— И как это ваш отец, не пускавший вас даже к моему брату, решился отправить вас в такую даль?

— Ах, сударыня! — воскликнул дон Габриэль, несколько смешавшись от такого вопроса. — Наш отец — человек достойнейший, он не мог бы воспрепятствовать столь благому делу!

Во время этой беседы граф, которого я иногда буду называть дон Эстеве, не произносил ни слова, так как донья Хуана запретила ему говорить, и всякий раз, стоило ему лишь открыть рот, тотчас прикладывала руку к его губам; подобная манера немало пугала его, и он был в отчаянии, что не предоставил роль больного своему кузену.

Для Понсе де Леона принесли ужин; из почтения он собирался есть в передней, но донья Хуана приказала ему остаться в комнате, а племянницам — подавать ему, сама же продолжала щупать пульс дона Эстеве — он казался ей неровным; впрочем, приди ей в голову проверить пульс у дона Габриэля, она нашла бы его не в лучшем состоянии.

Он уже успел создать себе прелестный образ Исидоры, однако нашел ее настолько же прекраснее, чем свое о ней представление, насколько солнце ярче звезд. Как ни старался он сдерживать себя и не отдаваться в полную меру удовольствию полюбоваться ею, — все же иной раз, не в силах удержаться, подолгу задерживал на ней взор, столь страстный, что донья Хуана, временами поглядывавшая на него, заметила это и сказала:

— Позвольте же узнать, отчего вы так часто смотрите на мою племянницу?

— Сударыня, — отвечал он, не смущаясь, — я немного физиономист, всегда был страстно увлечен астрологией и осмелюсь сказать, что если в чем и преуспел, так это в гороскопах[125].

— Боже мой, — сказала Исидора, — с какой радостью я побеседовала бы с вами — мне всегда хотелось, чтобы кто-нибудь предсказал мне судьбу.

— Ах, сударыня! — воскликнул дон Габриэль, уже едва владевший собою. — Такая особа, как вы, имеет все основания на самые радужные надежды!

— Как, — вскричала донья Хуана, — вы, стало быть, читаете на лице ее какие-то счастливые предзнаменования?

— Я читаю на нем все, что только бывает на свете самого прекрасного! — отвечал он. — Никогда я не видел ничего подобного, я удивлен и потрясен, я, можно сказать, просто в восхищении!

— Вот, в самом деле, наука, в которой нет ни грубости, ни жестокости, — сказала Хуана. — Мне надо будет тоже с вами поговорить, я хочу знать все о моей счастливой судьбе.

Между тем графу сделалось дурно от голода, жары и скуки, ведь старуха не давала ему есть и приказала так укутать его, что он просто задыхался; кроме того, ее столь близкое присутствие доставляло ему крайнее неудовольствие. Чтобы отделаться от нее, он попросил разрешения хоть ненадолго встать.

— Согласна, — сказала она, — но только с условием: пусть ваш брат проследит, чтобы вам не давали ужинать.

Дон Габриэль с радостью согласился — ведь, хотя уход Исидоры опечалил его столь же, сколь графа — уход доньи Мелани, хлопотливая тетушка уже так надоела им обоим, что они сами попросили дам удалиться — разумеется, со всей учтивостью, какую предполагала взятая ими на себя роль пилигримов.

Оставшись наедине с капелланом, они при помощи разумных доводов объяснили ему, что больному необходимо поесть, иначе — смерть; рассудительный капеллан, к тому же сам оставшийся без ужина, подсел к ним третьим. За столом граф вознаградил себя за все, что претерпел в кровати, а дон Габриэль, которому кусок в горло не лез в присутствии Исидоры, с радостью последовал примеру своего кузена, так что все было съедено быстро и до последней крошки.

Когда они остались вдвоем, дон Габриэль спросил графа, видел ли он кого-нибудь, кто мог бы сравниться с Исидорой.

— Она и впрямь чудно хороша, — отвечал граф, — однако Мелани обладает в моих глазах столь неисчерпаемыми сокровищами прелести и очарования, у нее такая стройная талия, столь живой румянец, жемчужные зубки, блестящие черные волосы, такая веселость во всем ее существе, что все это трогает меня не меньше, чем нежная томность Исидоры[126].

— Я рад, — сказал дон Габриэль, — что вы остались равнодушны к ее несравненной красоте.

— Я этого не говорил, — отвечал граф, — напротив, я признаю, что она само совершенство; однако мне приятно, что достоинства ее сестры тронули меня более — ибо не хотите же вы, чтобы я стал вашим соперником?

— Да не допустит Бог! — воскликнул дон Габриэль. — Кажется, я предпочел бы смерть.

— Кстати сказать, — продолжал граф, — вы тут, кажется, сделались большим докой в астрологии, порадейте же за меня перед Мелани.

— Мне порадеть за вас? — засмеялся дон Габриэль. — Вы, стало быть, хотите влюбиться в нее?

— Я не желаю этого, — сказал граф, — и все же, на всякий случай, замолвите за меня словечко.

— Если можете сохранить свободу, храните ее! — посоветовал дон Габриэль.

— Ага! А что еще прикажете мне делать здесь?! — отозвался граф весьма забавным гневным тоном. — Неужели меня не ждет никакой награды за все, что придется претерпеть с доньей Хуаной? А уж будьте уверены, — прибавил он, — что она готовит моему терпению серьезные испытания — чего стоит один только ее интерес к моему здоровью.

Было уже так поздно, что они окончили беседу. Каждому отвели по спальне, которые разделяла лишь одна большая зала. Они спали мало и проснулись на заре, как и полагается начинающим влюбленным.

Исидора и Мелани, проводив тетушку в ее спальню, отправились к себе и улеглись вместе. Они хотели немного поболтать перед сном, однако так и не проронили ни слова, а лишь ворочались с боку на бок, поскольку были скорее взволнованы, чем утомлены.

— Почему вы не спите, милая сестрица? Уж не больны ли вы? — спросила наконец Исидора.

— А вы-то сами? — отвечала Мелани. — Вам что мешает заснуть? — Исидора глубоко вздохнула, лишь кратко ответив: «Не знаю», — и обе снова умолкли.

Однако прошло немного времени, и Мелани услышала, как сестра ее снова вздохнула.

— Ах! Что же это? — сказала она, обнимая ее. — Вы скрываете, отчего грустите — неужели вы мне так мало доверяете?

— Сама не знаю, со мной такое впервые в жизни, — отвечала ей сестра, — но эти слезы по такой недостойной причине, что нельзя проливать их без стыда!

— Вы меня пугаете! — сказала Мелани растроганно. — И хоть я и не понимаю вас, однако уверена, что ваша печаль не может быть без причины. Расскажите же мне все, не оставляя в волнении, в которое уже и так меня повергли.

— Клянусь вам, сестрица, — я вовсе не обманула вас, сказав, что сама не знаю, что со мною. Но, раз уж вы хотите знать все, признаюсь, что, пока я была в комнате у наших гостей-странников, меня так волновал этот раненый, он показался мне таким любезным, невзирая на свое безобразное одеяние, что я, сама того не желая, думала: «Коль скоро он держит себя столь достойно в его незавидном положении, — как же выглядел бы он, если бы оказался человеком благородным и роскошно одетым?» Я все льстила себя надеждой, что он, быть может, высокого рода и вынужден скрывать это, как вдруг, на мою беду, брат его рассказал тетушке о них обоих: они музыканты, милая моя Мелани! Нож в сердце был бы лучше этакого известия! Но я-то, я ведь питаю склонность к человеку низкого происхождения — я, которая раньше ни к кому не испытывала ни малейшей слабости!

— Ах, сестрица! — воскликнула Мелани. — Минута, о которой вы рассказываете, и для меня оказалась столь же роковой. Дон Габриэль уже успел очаровать меня красотой своего голоса — что же сталось со мною, когда за этой смехотворной одеждой пилигрима я заметила благородную осанку, правильные черты и столь приятный нрав, какой и у людей самого высокого происхождения редко встретить!

— Как бы они ни были милы, — произнесла Исидора, — да не допустят небеса, чтобы мы смотрели на них иначе, чем на музыкантов; думаю, нам следует поторопить их отъезд.

— Неужто вы хотите, чтобы этот несчастный раненый умер? — сказала Мелани.

— Нет, — отвечала та, — я хочу, чтобы он поскорее выздоровел и ушел отсюда. Я нахожу, что лучше всего держаться подальше от тех, кто может навлечь на нас беду.

— Увы, я согласна, — отозвалась Мелани, — и последую за вами в этом намерении.

Так они беседовали, пока наконец не заметили, что светает, и тогда постарались поспать хоть немного.

Донья Хуана провела несколько злых часов, ее мучил страх, как бы пилигриму не стало еще хуже, чем было, когда она его оставила; он явился слишком поздно, чтобы можно было сразу же послать за хирургом, сделавшим бы ему перевязку, но теперь она отправила нарочного в Сьюдад-Реаль[127] за двумя самыми умелыми и, как только те явились, повела их к графу.

Граф оставался в постели и очень досадовал на это принуждение; при нем был Понсе де Леон, когда вошла донья Хуана, а за ней еще двое мужчин. Наши странники сначала подумали, что это слуги, но тут тетушка сказала графу, что надлежит быть готовым ко всему, — быть может, придется сделать надрезы, — но ему нечего опасаться, ибо она предоставляет его заботам лучших мастеров в Европе.

Пока она говорила, один хирург торопливо щипал корпию, а другой раскладывал на столе ланцеты, бритвы, ножницы, бистури и пять или шесть скляночек с мазями. Невозможно без смеха вообразить, в каком замешательстве оказался граф и какая злость его охватила; он делал дону Габриэлю страшные глаза, давая понять, что все вот-вот будет раскрыто. Дон Габриэль, и сам испытывавший не меньшую растерянность, все-таки отважился сказать донье Хуане:

— Сударыня, мы никогда не отправляемся странствовать без небольшого запаса симпатического пороха[128], который обладает чудесными целительными свойствами. Вчера я посыпал им рану моего брата, и у меня есть основания полагать, что скоро он будет совсем здоров.

Хирурги, услышав это и почуяв, что придется им остаться ни с чем, ополчились против столь гибельного средства; они говорили даже, что тут не обошлось без колдовства, и святая Инквизиция[129] не потерпит, чтобы от этого выздоравливали. Услышав страшное слово «инквизиция», донья Хуана едва не пустилась наутек, но граф успокоил ее, сказав, что порох составлен из обычных лекарственных трав, и, стоит ей только пожелать, он раскроет секрет снадобья.

— По меньшей мере, — отвечала она, — позвольте хирургам осмотреть вашу рану: они не причинят вам вреда.

— В этом я не уверен, — сказал ей граф шепотом и так доверительно, что она зарделась от радости. — Вы же видите, сударыня, что это за люди.

Она сдалась и так щедро заплатила лекарям, что те удалились весьма довольные.

Поскольку ей не хотелось слишком скоро расставаться с графом де Агиляром, она искала предлога, чтобы задержаться подле него, и обратилась к Понсе де Леону:

— Вы говорили, что знаете романсы, — доставьте же мне несказанное удовольствие, рассказав какой-нибудь, ведь я так их люблю!

— Повинуюсь вам, — отвечал он почтительно. И начал:

Пер. М. А. Гистер

Барашек[130]

те счастливые времена, когда жили еще на свете феи, царствовал один король, и было у него три дочери. Они были прекрасны и юны и достойны всяческого восхищения, но всех любезней и краше была младшая. Звали ее Чудо-Грёза. Король-отец за месяц дарил ей больше платьев и лент, чем ее сестрам за год, но у нее было такое доброе сердечко, что она с ними охотно делилась, и все трое крепко-крепко дружили.

А короля донимали зловредные соседи, которым надоело жить с ним в мире, и начали они с ним войну, да такую жестокую, что быть бы ему побитым, если бы не умел он защищаться. Собрал он огромную рать и отправился воевать. Три принцессы с гувернером остались во дворце, где каждый день получали от короля добрые вести: то он город возьмет, то битву выиграет. И вот разбил он врагов, выгнал их из своего королевства и наконец воротился во дворец, к своей малютке Чудо-Грёзе, которую так любил. Три принцессы заказали, каждая, по парчовому платью: одна — зеленое, другая — голубое, а третья — белое. Каменья были платьям под стать: к зеленому — изумруды, к голубому — бирюза, а к белому — алмазы. Представ пред королем в таких уборах, они пропели ему стихи о его ратных подвигах, которые только что сочинили:

В венце блистательных побед

Мы рады лицезреть вас, государь-родитель!

Устроим празднества, каких не видел свет,

Чтоб вам пришлись они по вкусу, повелитель.

Потешим, в знак любви дочерней непритворной,

Мы вас заботами и песнею задорной.

Увидев, как они красивы и веселы, король их нежно расцеловал, а пуще всех обласкал Чудо-Грёзу.

Накрыли роскошный стол, и он с тремя дочерьми сел пировать; но, имея обыкновение во всем видеть тайный смысл, спрашивает старшую:

— А скажите-ка мне, почему на вас зеленое платье?

— Государь, — отвечала она, — услышав о ваших подвигах, я решила, что зеленый цвет будет обозначать мою радость и надежду на ваше возвращение.

— Превосходно! — воскликнул король. — А вы, доченька, почему надели голубое?

— Государь, — отвечала принцесса, — это чтобы показать, что за вас ежедневно возносились молитвы богам и что видеть вас для меня все равно что лицезреть разверстые небеса и прекраснейшие светила.

— Надо же, — произнес король, — вы говорите как настоящий оракул. А вы, Чудо-Грёза, почему в белом?

— Государь, — отвечала она, — потому, что этот цвет подходит мне больше других.

— Как, — сказал король, изрядно раздосадованный, — и только-то всего?

— Я просто стремилась вам понравиться, — отвечала принцесса, — чего иного могла я желать?

Любивший ее король нашел, что она достойно выпуталась, и заявил, что ее милая выходка ему понравилась, а ее речь даже не лишена искусства излагать мысль не вдруг, а с расстановкою.

— Ну вот, — сказал он, — я недурно поужинал и не хочу ложиться так рано; расскажите же мне, что вам снилось накануне моего возвращения.

Старшей снилось, что он привез ей платье, на котором золото и каменья сияли краше солнца. Второй — будто он привез ей вместе с платьем еще и золотую пряжу, чтобы напрясть ему на рубашки. Младшая же сказала, что ей приснился день свадьбы средней сестры, и король, держа в руках золотой кувшин, вдруг промолвил: «Подойдите, Чудо-Грёза, я полью вам на руки».

Разгневанный ее словами, король нахмурил брови и скорчил страшнейшую гримасу, так что все поняли, как он зол; потом, не говоря ни слова, удалился в свои покои и лег спать. Но сон дочери не шел у него из головы. «Эта маленькая негодница, — говорил он себе, — хочет меня унизить, — за слугу, что ли, своего меня держит! Не удивляюсь я теперь, что она надела платье из белой парчи; нет, вовсе она не думала мне в нем понравиться; послушать ее, так я недостоин, чтобы она обо мне беспокоилась. Ну нет, не бывать этому — я ее коварным замыслам свершиться не дам!»

Он встал в страшном гневе и, хоть еще и не рассвело, послал за гвардейским капитаном.

— Вы слышали, — сказал он ему, — какой сон приснился Чудо-Грёзе; ясно как день, что она злоумышляет против меня. Приказываю вам немедля отвести ее в лес и зарубить. Если обманете — сами умрете страшной смертью. А в доказательство принесите мне ее сердце и язык.

Гвардейский капитан очень удивился, услышав столь бесчеловечный приказ. Ни словом не переча и боясь, как бы король не разозлился еще пуще и не поручил такого дела кому-нибудь другому, он ответил ему, что зарубит принцессу и принесет королю ее сердце и язык, и тотчас отправился в ее опочивальню. Ему не сразу решились открыть, ведь было еще очень рано; однако он сказал Чудо-Грёзе, что ее требует король. Та проворно встала и оделась. Карлица-мавританка по имени Патипата несла шлейф ее платья, а следом скакали неразлучные с нею обезьянка Скребушон и пудель Тантен. Гвардейский капитан велел Чудо-Грёзе спуститься, сказав, что король вышел в сад подышать прохладой; сам же притворился, что ищет его, но нигде не может найти.

— Несомненно, — сказал он, — король решил погулять в лесу.

Он отворил калитку и повел ее в чащу. Уже начинало светать. Принцесса взглянула на провожатого — тот был в слезах и от печали не мог слова вымолвить.

— Что с вами? — спросила она. — Сдается мне, вы чем-то сильно расстроены.

— Ох, сударыня! — воскликнул он. — Да как же мне не грустить-то, ведь ужаснее приказа сроду и не бывало! Король велел мне зарубить вас на этом самом месте и принести ему ваше сердце и язык. Если я не сделаю этого, он меня казнит.

Бедная принцесса испугалась, побледнела и тихо заплакала: казалось, агнца привели на заклание. Но ее прекрасные глаза разглядывали капитана без злости.

— Решитесь ли вы убить меня, — сказала она ему, — меня, никогда не делавшую вам зла и говорившую о вас королю лишь хорошее? Добро бы я заслуживала этого от моего отца — тогда я безропотно снесла бы столь суровую кару. Но увы! Я всегда так почитала и любила его, что сей гнев не может быть справедлив.

— Прекрасная принцесса, — отвечал ей гвардейский капитан, — вам нет нужды опасаться, что я сотворю такое варварское дело; но пусть даже и приму я смерть, коей угрожал мне король, это вас не спасет. Надобно придумать что-нибудь, дабы я мог явиться к нему с уверениями, что вы мертвы.

— Какое же нам найти средство, — сказала Чудо-Грёза, — ведь, не принеси вы ему моих языка и сердца, он вам не поверит?

Тут Патипата (которая все слышала, а про нее-то глубоко опечаленные принцесса с капитаном и вовсе позабыли) смело приблизилась и бросилась в ноги Чудо-Грёзе.

— Сударыня, — вскричала она, — вот моя жизнь, возьмите ее — я же буду счастлива умереть за такую прекрасную госпожу.

— Ах, вот уж ни за что, милая моя Патипата, — ответила принцесса, целуя ее, — и столь трогательное свидетельство дружбы делает твою жизнь для меня столь же дорогой, как и моя собственная.

Тут приблизилась и Скребушон.

— Как мудро вы поступаете, — заговорила она, — любя столь верную рабыню, какова Патипата. Она может оказаться вам полезнее, чем я. Зато я с радостью отдам вам свой язык вместе с сердцем и буду счастлива увековечить мое имя в империи мартышек.

— Ах, моя миленькая Скребушон, — ответила Чудо-Грёза, — что такое говоришь ты: отнять у тебя жизнь — да об этом страшно подумать.

— Не будь я добрый песик, — не выдержал тут и Тантен, — если допущу, чтобы кто-то другой отдал жизнь за мою хозяйку. Это я должен умереть, или пусть не умрет никто.

Тут между Патипатой, Скребушон и Тантеном разгорелся ожесточенный спор, даже и до брани дошло. Наконец Скребушон, которая была попроворнее других, вскарабкалась на верхушку дерева, бросилась вниз и насмерть убилась. Жаль было принцессе свою верную обезьянку, — но, раз уж она все равно умерла, согласилась Чудо-Грёза, чтобы гвардейский капитан вырезал у нее язык; однако язычок был так мал, не больше кулачка, что они с великим прискорбием поняли: этим короля не обмануть.

— Увы! Милая моя обезьянка! Напрасно ты погибла, — сказала принцесса, — не сохранить мою жизнь ценой твоей смерти.

— Зато мне достанется эта честь! — перебила тут мавританка; тотчас она схватила нож, которым вырезали язык Скребушон, и вонзила его себе в грудь. Гвардейский капитан хотел было взять ее язык, но он был такой черный, что король сразу догадался бы обо всем.

— Ну разве же я не бездольна? — сказала принцесса, плача. — Теряю все, что люблю, а от горькой судьбы спасения все нет.

— Ах, не сделали вы по-моему, — промолвил тут Тантен, — а ведь тогда вам пришлось бы сожалеть только обо мне, а мне выпала бы честь быть единственным предметом сожаления.

Чудо-Грёза, рыдая, поцеловала песика. С горькими слезами убежала она в густую чащу, а когда вернулась, ее провожатого там не было — вокруг лежали только трупы мавританки, обезьянки и собачки. Прежде чем уйти, она схоронила их в яме, которую случайно нашла под деревом, а на коре написала такие слова:

Здесь смертный погребен, и не один, а трое.

На этом месте все почили, как герои.

Они, не трепеща, чтоб жизнь спасти мою,

Решились, как один, враз погубить свою.

Пора было наконец подумать и о том, как спастись самой. Находиться в этом лесу, так близко к замку ее отца, где первый встречный мог заметить и узнать ее, а львы или волки — запросто съесть как цыпленка, было совсем небезопасно, и она пустилась в путь куда глаза глядят. Лес был такой огромный, а солнце так пекло, что она умирала от жары, страха и усталости и непрестанно озиралась по сторонам, но чаще не было конца. Она то и дело вздрагивала, ибо ей казалось, что за нею гонится король, чтобы убить ее. Так она горевала и сетовала, что и рассказать нельзя.

Брела она и брела, сама не зная куда, а колючки рвали ее красивое платье и царапали белую кожу. Наконец она услышала, как блеет барашек.

— Здесь конечно же ходят пастухи со своими стадами. Они могут отвести меня в какую-нибудь хижину, где я смогу скрыться, одевшись крестьянкой. Увы, — продолжала она, — отнюдь не всегда счастливы властители и принцы. Кто бы во всем королевстве поверил, что я беглянка и мой родной отец, без всякой причины, желает моей смерти, а мне приходится переодеваться, чтобы ее избежать?!

Пока она так размышляла, блеяние слышалось все ближе, но с каким же удивлением увидела она вдруг на просторной поляне, окруженной рощами, огромного белоснежного барана с позолоченными рогами, с цветочной гирляндой на шее и нитями из небывало крупных жемчужин на копытах. На груди у него висело несколько алмазных ожерелий, а лежал он на померанцевых цветах. Над ним был натянут шатер из золотой парчи, защищавший от докучных солнечных лучей. Вокруг расселись около сотни нарядных барашков, и никто из них даже и не думал щипать травку: один угощался кофе, шербетом, мороженым и лимонадом, а другой — клубникой, сливками и вареньями; иные играли в бассет, иные в ланскенет[131]; на некоторых были золотые ожерелья, украшенные галантными вензелями, в ушах — серьги, и все были увиты цветами и лентами. Чудо-Грёза так дивилась, что и шелохнуться не могла. Она искала глазами пастуха столь необычайного стада, как вдруг самый красивый баран подошел к ней, приплясывая да припрыгивая.

— Сюда, божественная принцесса, — молвил он, — не стоит бояться столь нежных и мирных животных, каковы мы.

— Вот чудо! — воскликнула она и попятилась. — Говорящие бараны!

— Ах, сударыня, — возразил он, — ваша обезьянка и собачка говорили так чудесно, однако ж это вас не удивляло?

— Их наделила даром речи одна фея, — ответила Чудо-Грёза, — потому это и не казалось столь уж необычным.

— Кто знает — может, и с нами случилось нечто в этом роде. — Тут баран улыбнулся на свой бараний манер. — Но что же, милая принцесса, привело сюда вас?

— Тысяча бедствий, господин Баран, — молвила она, — я, несчастнейшее создание на свете, ищу убежища от гнева собственного отца.

— Что ж, сударыня, — произнес баран, — идемте со мной — я предоставлю вам убежище, о котором будете знать только вы одна и где вы будете совершенной хозяйкою.

— Я не смогу следовать за вами, — вздохнула Чудо-Грёза, — я умираю от усталости.

Златорогий Баран приказал подать его карету. В мгновение ока прискакали шесть коз, запряженных в такую громадную тыкву, что в ней вполне удобно было бы усесться вдвоем, притом высушенную и внутри обтянутую кожей и бархатом. Принцесса вошла в столь необычный экипаж, не переставая удивляться; господин Баран последовал за нею туда же, и козы что есть духу помчались к пещере, вход в которую был завален огромным камнем. Златорогий баран коснулся его копытом, и камень тотчас же упал; тогда барашек сказал принцессе, чтоб входила без опаски. Ей же эта пещера внушала настоящий ужас и, не окажись она в столь плачевном положении, ни за что бы туда не спустилась; но в такой крайности, как теперь, впору было, пожалуй, броситься и в колодец.

И вот она бестрепетно пошла вслед за бараном, спускаясь за ним так глубоко, так глубоко, что, казалось ей, они дошли до самой земли антиподов[132]. А еще боялась принцесса, не ведет ли он ее в царство мертвых. Наконец они оказались в просторной долине, покрытой множеством всевозможных цветов; их аромат превосходил все благовонья, какие ей до тех пор случалось обонять; полноводная река померанцевой воды омывала ту долину; источники испанского вина, розалиды, гипократова глинтвейна[133] и тысячи других напитков струились то водопадами, то очаровательными журчащими ручейками. Кругом тут росли необычайные деревья, образовывавшие целые аллеи; с ветвей их свешивались куропатки, нашпигованные и прожаренные лучше, чем у Гербуа[134]. Были и настоящие улицы, с висевшими на деревьях жареными дроздами и рябчиками, индейками, курами, фазанами и овсянками, а в укромных закоулках дождем сыпались с неба раковые шейки, наваристые бульоны, гусиная печенка, телячье рагу, белые кровяные колбаски, пироги, паштеты, фруктовые мармелады и разные варенья, а также луидоры, экю, жемчуга и алмазы. Этот редкостный, да к тому же весьма полезный дождь привлек бы нашу честную компанию, будь огромный баран более расположен к непринужденному общению, однако все хроники, в которых о сем говорится, уверяют, что держался он сурово как римский сенатор.

Когда Чудо-Грёза явилась в сих дивных краях, стояло прекраснейшее из времен года, и потому перед ней не открылось иного дворца, кроме длинной череды апельсиновых деревьев, жасминов, жимолости да маленьких мускатных роз, чьи ветви сплетались, образуя кабинеты, залы и спальни с мебелью из золотой и серебряной сетки, огромными зеркалами[135], люстрами и восхитительными картинами.

Господин Баран сказал принцессе, что она госпожа этих мест. Вот уже несколько лет приходится ему оплакивать свою участь, но теперь лишь в ее власти помочь ему забыть все беды.

— Вы так щедры, очаровательный барашек, — отвечала ему принцесса, — и все здесь кажется мне столь необыкновенным, что я не знаю, что и думать об этом.

Не успела она произнести эти слова, как перед ней явился сонм прелестнейших нимф. Они принесли ей фрукты в янтарных корзинках, но стоило ей лишь попытаться приблизиться к ним, как те мгновенно отдалялись; она протянула руку, чтобы коснуться их, и, ничего не ощутив, догадалась, что это были призраки.

— Ах! — воскликнула она. — Но кто же это?

Она расплакалась, и король Баран (ибо так звали его), на мгновение покинувший было ее, тут же вернулся и, видя ее в слезах, едва не умер от огорчения у ее ног.

— Что с вами, прекрасная принцесса, — спросил он, — разве вас не привечают здесь с подобающим вам почтением?

— О да, — отвечала она, — я вовсе не жалуюсь, однако должна сознаться, что не привыкла жить среди призрачных теней и говорящих баранов. Все здесь меня пугает, и, хоть я и признательна, что вы привели меня сюда, но буду еще благодарнее вам, если вы отведете меня обратно на свет божий.

— Ничего не бойтесь, — промолвил Баран, — но соблаговолите наконец спокойно выслушать повесть о моих злоключениях.

Я был рожден для престола. От длинной череды королей, моих предков, мне досталось прекраснейшее королевство в мире. Подданные меня любили, для соседей я был предметом зависти и страха, и относились ко мне со справедливым почтением. Обо мне говорили, что еще ни один король не бывал столь достоин этого звания, и никто из видевших меня не оставался ко мне равнодушным. Я страстно любил охоту. Отдавшись охотничьему азарту, гнал я однажды оленя и отбился от свиты. Вдруг я увидел, как олень кидается в озеро. Я пришпорил коня, столь же храбро, сколь и неосторожно, но вдруг, вопреки ожиданиям, почувствовал не холод воды, а необыкновенный жар. Озеро разверзлось, и через дыру, из которой рвались жуткие всполохи, я провалился на самое дно бездны, где извивались ужасные языки пламени.

Я решил, что погиб, как вдруг услышал голос, сказавший: «Не меньше огня надобно, чтобы разжечь твое сердце, о неблагодарный!» — «Эй, кто тут жалуется на мою холодность?» — «Несчастное существо, — отвечал голос, — которое безнадежно обожает тебя». Тут же огонь погас, и я увидел фею, знакомую мне с младых ногтей, столь старую и безобразную, что я всегда боялся ее. Она шла, опираясь на юную рабыню непревзойденной красоты, всю в золотых цепях, что говорило о ее высоком происхождении. «Что за чудеса тут происходят, Чурбанна (так звали эту фею)? — спросил я. — Все это по вашему приказу?» — «Ну а по чьему же еще? — отвечала она. — Разве до сих пор ты не знал о моих чувствах? Да мне ли, о стыд, объясняться с тобою, будто утратил все могущество неотразимый огнь глаз моих? Подумай, как унижаюсь я, признаваясь тебе в моей слабости, — ведь хоть ты и великий король, а все ж меньше муравья перед такой феей, как я!»

«Что ж, постараюсь вам угодить, — сказал я нетерпеливо, — но чего вы, в конце концов, от меня хотите? Мою корону, мои города, мои сокровища?» — «Ха-ха, несчастный, — с презрением отвечала она, — да стоит мне пожелать, и мои поварята станут могущественнее тебя. Нет, я прошу только твоей любви; мои взоры тысячу раз молили тебя о ней, но ты не понимал — а вернее, не хотел понимать. Будь ты помолвлен, — продолжала она, — я спокойно примирилась бы с твоей любовью к другой. Но я слишком к тебе привязана, чтобы не заметить, сколь равнодушно твое сердце. Так что ж, тогда люби меня, — промолвила она, поджимая губки, чтобы они были покрасивее, и закатывая глаза, — мне так хочется быть твоей милой Чурбанной — и я прибавлю еще двадцать королевств к тому, которым ты владеешь, и еще сто башен, набитых золотом, и пятьсот — серебром; словом, все, чего ни пожелаешь, будет твоим».

«Госпожа Чурбанна, — сказал я ей, — не в этой же дыре, где я, того и гляди, поджарюсь, объясняться в любви к предмету столь достойному, как вы! Заклинаю вас всеми прелестями, придающими вам такую миловидность, отпустите меня на волю, а там уж мы вместе рассудим, чем могу я вас порадовать». «Ах ты, обманщик! — воскликнула она, — кабы ты любил меня, так не искал бы пути в свое королевство: в пещере, в лисьей норе, в лесу, в пустыне — всюду ты был бы счастлив. Не думай, что на простушку напал, и не надейся вернуться — ты останешься здесь и перво-наперво будешь пасти моих баранов — они умны и умеют вести беседу уж не хуже твоего».

Тут же, приблизившись к лужайке, на которой мы теперь находимся, она показала мне свое стадо. Но я даже не взглянул на него. Чудом из чудес показалась мне сопровождавшая ее прекрасная рабыня; мой взгляд меня выдал. Заметив это, жестокая Чурбанна бросилась на девицу и изо всей силы воткнула шило ей в глаз, так что прелестница тут же рассталась с жизнью. При столь гнусной сцене я бросился на Чурбанну и, обнажив меч, мигом принес бы ее в жертву столь драгоценной тени, если бы чары ее вдруг не сковали моих движений. Все мои усилия были тщетны, я упал наземь, я пытался убить себя, чтобы только не оставаться в том положении, в каком оказался, но тут Чурбанна сказала мне с насмешливой улыбкой:

«Узнай же, каково мое могущество: ты, кто был львом, теперь станешь бараном».

В тот же миг она коснулась меня волшебной палочкой, и я превратился в того, кто сейчас пред вами. Я не утратил ни дара речи, ни понимания всей плачевности моего нового состояния.

«Пять лет быть тебе бараном и полновластным хозяином сих прекрасных мест, — сказала она, — я же буду далеко и, не видя больше твоего прекрасного лица, стану вспоминать лишь о ненависти, которую ты от меня заслужил».

Она исчезла. Если что и могло смягчить мое несчастье, то как раз ее отсутствие. Говорящие бараны, жившие здесь, признали меня за своего короля; они рассказали мне, что из них, столь же несчастных, как я, когда-то не угодивших мстительной фее, она и составила свое стадо. Наказание это не для всех было одинаково долгим. Иным случалось обрести прежний облик и покинуть отару. Других же, настоящих соперников или врагов Чурбанны, она убивала — на сто лет или чуть меньше, — и затем они снова возвращались на белый свет. Юная рабыня, о которой я вам рассказывал, была как раз из таких. С тех пор я с удовольствием иногда встречал ее, совсем безмолвную; и как же больно мне было узнать, что она всего лишь тень. Но, увидев, что один из моих баранов тенью ходит за этим милым призраком, я понял, что это ее возлюбленный, а Чурбанна, не терпевшая нежностей, стремилась разлучить их.

Эта мысль заставила меня отдалиться от тени рабыни, и три года я ни к чему не испытывал влечения, кроме моей свободы.

Поэтому-то, кстати, я иной раз и углублялся в лес. Там я видел вас, прекрасная принцесса, — продолжал он, — то в тележке, которой вы сами правили ловчее, чем Солнце своей колесницей[136], то на охоте, верхом на коне, неукротимом для любого всадника, кроме вас, или бегавшей по поляне взапуски с другими принцессами и выигрывавшей приз, подобно новой Аталанте[137]. Ах, принцесса! Если бы в те времена, когда мое сердце втайне мечтало о вас, я осмелился заговорить с вами, — сколько всего я мог бы сказать! Но что для вас теперь признание несчастного барана?

Услышанное так взволновало Чудо-Грёзу, что она не нашла ответа, и все-таки была с ним столь учтива, что внушила ему некоторую надежду, сказав также, что меньше боится теней теперь, зная, что однажды они оживут.

— Увы, — прибавила принцесса, — если бы мою бедную Патипату, милую Скребушон и прелестного Тантена, пожертвовавших ради меня своей жизнью, постигла та же участь, мне бы не было здесь так грустно.

При всей плачевности своего положения, король Баран был в то же время наделен удивительным могуществом. Он призвал своего шталмейстера (то был баран весьма осанистый) и сказал ему:

— Найдите нам мавританку, обезьянку и пуделя, дабы их тени развеселили нашу принцессу.

И мига не прошло, как они явились пред нею, и, хотя и не могли приближаться так, чтобы дать до себя дотронуться, одно их присутствие уже было для принцессы несказанным утешением.

Королю Барану было не занимать и ума, и утонченности, и искусства приятной беседы, он так пылко любил Чудо-Грёзу, что и она прониклась к нему симпатией, а затем и полюбила его. Да может ли не понравиться прелестный барашек, столь нежный да ласковый, тем более если знать, что это король и что тяготеющие над ним чары когда-нибудь да рассеются. Итак, принцесса весело проводила время, дожидаясь счастливейшей развязки. Галантный баран был занят лишь ею: устраивал то празднества, то концерты, то охоту. Помогало ему в этом все его стадо, нашлось дело даже теням.

Однажды вечером, когда возвратились гонцы — а надо сказать, что король Баран аккуратно посылал их за самыми свежими новостями, — ему донесли, что старшая сестра Чудо-Грёзы собирается замуж за великого принца и великолепию предстоящей свадьбы не будет равных.

— Ах, — воскликнула принцесса, — как же я несчастна, что не увижу всей этой роскоши, а останусь тут под землей с тенями да баранами, когда моей сестре, нарядной как королева, все будут почести воздавать!

— На что вы жалуетесь, сударыня? — ответил ей король баранов. — Разве же я вам запрещал поехать на свадьбу? Отправляйтесь когда вам вздумается, только обещайте мне вернуться. Если вы не согласитесь, право, я умру у ваших ног, ибо моя страсть столь велика, что, если я вас потеряю, мне не жить.

Растроганная Чудо-Грёза пообещала барану, что ничто на свете не помешает ее возвращению. Он дал ей экипаж, подобающий особе столь благородной; принцесса оделась со всем возможным великолепием, не забыв ничего, что приумножило бы ее красоту, а затем уселась в перламутровую карету, запряженную гиппогрифами[138] буланой масти[139], недавно доставленными из Страны антиподов. Король Баран отправил с нею свиту из богато одетых и великолепно сложенных офицеров, которых собрали издалека, чтобы они охраняли принцессу.

Она явилась во дворец короля-отца как раз к началу свадебного пира. Стоило ей войти, как все были поражены блеском ее красоты и драгоценностей. Одни лишь похвалы и славословия раздавались вокруг, а король глядел на нее так внимательно и радостно, что она боялась, как бы он ее не узнал. Но ему, уверенному, что его дочь умерла, такое даже и в голову не пришло.

Однако она все же боялась, что ее схватят, и не осталась до конца церемонии. Принцесса ускользнула незаметно, оставив коралловый ларчик, украшенный изумрудами, надписанный алмазной вязью: «Драгоценности для новобрачной». Ларчик тут же открыли — чего там только не было! Король, сгоравший от нетерпения познакомиться с прекрасной гостьей, был в отчаянии, что больше ее не увидит. Он строго-настрого наказал: если вдруг она снова появится — закрыть за ней все двери и во что бы то ни стало задержать.

Как ни скоро вернулась принцесса, а показалось барану, что не было ее лет сто. Он ждал ее у ручья в самой гуще леса с богатейшими подарками, чтобы так отблагодарить за возвращение; принялся ласкать ее, потом улегся у ее ног, целуя ей руки и рассказывая, как волновался и тосковал. Страсть сделала его столь красноречивым, что принцесса была очарована.

Через некоторое время король выдавал замуж вторую дочь. Узнав об этом, Чудо-Грёза стала упрашивать барана отпустить ее и на этот праздник — ведь он был так важен для нее. Баран не мог скрыть своей скорби: он предчувствовал несчастье. Но не всегда в наших силах избежать беды, а поскольку просьба принцессы была превыше всего, не смог он ей отказать.

— Вы оставляете меня, сударыня, — сказал он ей, — в моей печали больше виновна моя злая судьбина, нежели вы. Я даю согласие, раз вам того хочется, но знайте: большей жертвы я не мог бы вам принести.

Она уверяла его, что не задержится дольше, чем в прошлый раз, и что разлука и для нее столь же чувствительна, и умоляла его не беспокоиться. Принцесса отправилась на свадьбу с той же свитой и так же явилась к началу церемонии. Ее встретили невольным возгласом восхищения. От нее и вправду глаз было не оторвать, все с трудом верили, что такой необыкновенной красотою наделена простая смертная.

Король пришел в восторг: он глаз от нее не мог отвести и приказал закрыть все двери, чтобы задержать ее. Церемония уже подходила к концу, и принцесса проворно поднялась, стараясь скрыться в толпе, но каково же было ее удивление и огорчение, когда все двери оказались заперты!

Однако король был с ней столь почтителен и ласков, что страхи ее рассеялись. Он умолял ее не лишать их так скоро удовольствия видеть ее, и пригласил разделить празднество со всеми приглашенными принцами и принцессами. Потом сам ввел принцессу в роскошную залу, где собрался весь двор, сам взял золотой тазик и кувшин с водой, чтобы полить на ее прекрасные руки. И тут уж Чудо-Грёза не совладала с собою.

Она бросилась ему в ноги и произнесла, обнимая его колени:

— Вот и сбылся мой сон, батюшка: вы поливаете мне на руки на свадьбе сестрицы — и, однако ж, ничего страшного с вами не случилось!

Королю тем легче было узнать ее, что уже не раз замечал он в ней необыкновенное сходство с Чудо-Грёзой.

— Ах, милая дочь! — воскликнул он в слезах, обнимая ее. — Сможете ли вы забыть о моей жестокости? А ведь я и вправду думал, что ваш сон предвещает мне утрату короны, и потому желал вашей смерти. Да ведь так оно теперь-то и вышло, — добавил он потом, — ибо корону свою я передаю вам. — С этими словами король снял с себя корону и надел ее ей на голову, воскликнув:

— Да здравствует Ее Величество Чудо-Грёза!

И все подхватили его возглас, а обе сестры молодой королевы бросились ей на шею, обнимая ее и целуя. Чудо-Грёза не помнила себя от радости, она и плакала и смеялась, обнимала одну сестру, говоря с другой, благодарила короля и не забыла спросить про гвардейского капитана, которому стольким была обязана; а узнав, что он уже умер, опечалилась несказанно.

Ее пригласили на пир, и за столом король спросил, каково приходилось ей с тех пор, как он отдал свой бесчеловечный приказ. Она тут же обо всем рассказала с неподражаемым изяществом, так что все внимательно слушали ее.

Но пока забывшая обо всем Чудо-Грёза веселилась с отцом и сестрами, час, когда ей надлежало вернуться, прошел, и влюбленный баран не помнил себя от волнения и скорби.

— Она не желает возвращаться, — восклицал он, — ибо ей стала отвратительна моя баранья морда! Ах, и несчастный же я любовник! Что станется со мной без Чудо-Грёзы? О Чурбанна, зловредная фея, жестоко мстишь ты за мое безразличие!

Сетованиям его не было конца, и, увидев, что ночь уже близко, а принцессы все нет, он сам помчался в город и, придя к вратам дворца, спросил о Чудо-Грёзе; но ее приключения были уже слишком известны, и потому его даже на порог не пустили. Жалобы и стенания барана тронули бы кого угодно, но только не суровых королевских стражников. Наконец, не в силах снести такое горе, он пал наземь и испустил дух.

Король, ничего не знавший об этой прискорбной трагедии, предложил дочери прокатиться по городу, освещенному множеством факелов, украшавших и окна домов, и большие площади. Но каково же было принцессе, едва выйдя из дворца, увидеть, что на мостовой бездыханным лежит милый ее барашек? Выскочив из кареты, она бросилась к нему, рыдая и оплакивая его от души, — тут и поняла Чудо-Грёза, что ее небрежность стоила жизни королю-Барану, и сама едва не умерла с горя.

Вот и приходится признать, что и самые высокородные господа, подобно всем смертным, столь же подвержены ударам судьбы и нередко самые страшные несчастья постигают их как раз в ту минуту, когда кажется им, что почти достигли они исполнения всех желаний.

* * *

Нередко лучший дар судьбы —

Причина наших тяжких бедствий.

Достоинства, предмет мольбы,

Нам не даются без последствий.

И наш король-Баран остался бы в живых,

Чурбанна бы ему с возлюбленной не мстила,

Когда б он не зажег страстей в ней роковых.

Его же доброта его и погубила.

Он участи такой отнюдь не заслужил,

Чурбанна с присными напрасно бы старалась.

Вражды он не таил, без лести он любил,

Давно подобных чувств в мужчинах

не встречалось.

Кого же смерть его теперь не удивит?

Лишь королю овец такое подобает!

На наших пастбищах кто ж нынче умирает,

Коль ярочка его заблудшая сбежит?..

Пер. М. А. Гистер

Дон Габриэль Понсе де Леон

Продолжение

онья Хуана, знавшая толк в романсах, горячо расхваливала только что рассказанный; она жалела несчастного барашка, бранила Чудо-Грёзу за ее оплошность и никогда еще не бывала в лучшем расположении духа.

Наконец она удалилась — пора было принарядиться. Хуана смотрелась во все зеркала, какие только у нее были, с таким вниманием, как, быть может, никогда прежде. Быстро переодевшись, она пошла к племянницам и застала их еще в кровати.

— До чего же вы ленивы! — сказала она. — А вот я уже была у пилигримов. Я услышала прекраснейший романс на свете и уже сотню раз обошла весь дом; прояви вы сострадание, так последовали бы моему примеру и глаза у вас были бы не такие заплывшие да заспанные — взгляните вон, как ясны мои, сна в них как не бывало.

Исидора и Мелани с трудом сдержали смех, ведь глазки у доньи Хуаны были такие маленькие и запавшие, что, если б не краснота, их, сказать по правде, и разглядеть-то было бы трудно.

Девицы отвечали, что у них болит голова и они не знали, что им следует посещать этих чужеземцев.

— Вот уж они вам и наскучили! — усмехнулась Хуана. — Конечно, они же не знатные сеньоры. А вот я, так напротив, люблю их за их бедность; и что же может быть трогательнее, чем оказаться вдали от дома, стать жертвой нападения, страдать от раны? Право, меня все это так задело за живое, что я решила восполнить весь ущерб, нанесенный им грабителями: я хочу, чтобы они остались здесь на некоторое время и обучили вас всему тому, ради чего мой брат и послал их сюда.

— Как, сударыня, — воскликнула Исидора, — вы собираетесь оставить в доме людей, которых не знаете и которые, быть может, ничего не смыслят в своем деле? Да мы с ними скорее забудем все, что прежде умели, чем научимся чему-нибудь новому!

— Вы противитесь всему, чего я ни пожелаю, дорогие мои племянницы! — в гневе отвечала донья Хуана. — Что ж, я не могу заставить вас учиться против воли, но тогда уж позвольте мне поучиться самой. Я-то с радостью займусь и пением, и гитарой; лет пятьдесят назад я очень недурно играла, немножко освежить умение — и я все вспомню, то-то вам будет приятно послушать!

Поскольку тетка была скуповата, Исидора сочла, что легко сможет отделаться от пилигримов, сперва описав ей смешную картину — когда в ее апартаментах эти паломники примутся играть на разных инструментах и петь в своих кожаных накидках, жутких широкополых шляпах, при раковинах и флягах из тыквы, — а потом намекнув, что учителей надо бы приодеть, прежде чем приниматься за уроки.

— Вы, конечно, были бы довольны, кабы они остались как есть, был бы только повод позубоскалить, — отвечала ей тетка, — но вот у вашего брата есть весьма подходящая одежда — отдам-ка я им ее.

— А что, коли мой брат не столь милосерден, как вы, сударыня? — сказала Мелани.

— Тем хуже для него, — резко возразила старуха, — мой долг — елико возможно заставить его попасть в рай, а для этого нет лучшего средства, как благотворить за его счет.

И она тут же вышла, оставив племянниц вдвоем.

— Ах, дорогая сестрица, — сказала Мелани, — наша тетушка сошла с ума, в ее-то лета брать уроки пения и танцев — что может быть сумасброднее? Несомненно, она полюбила одного из этих чужеземцев, — вот уж чудо, которому не перестанешь удивляться.

— Чего же вы хотите, сестрица, — печально отозвалась Исидора, — всему виной наше несчастие: будь мы менее затронуты в этой истории, все повернулось бы совсем иначе. Станем же мужаться: нам понадобится немало сил.

Пока они одевались, донья Хуана отправилась препираться с графом, которому хотелось встать и поесть чего-нибудь повнушительнее принесенного ею куриного отвара с травами, столь же освежающими, сколь и слабительными. От этого последнего слова граф едва не взбесился; он произнес, искоса взглянув на кузена:

— Да уж, если симпатический порох меня не вылечит, я рехнусь нынче же.

Донья Хуана, увидев его таким рассерженным, рассердилась и сама и пригрозила ему жестокой лихорадкой, о которой уже достаточно говорит блеск его глаз, добавив, что, видно, он твердо решил себя доконать; ее же совесть чиста — она предприняла все что нужно, а облегчится он или нет, это уж дело его.

По ее мрачному виду граф заметил, что она недовольна. Он сказал ей, что, напротив, никогда не хотел жить так, как теперь, когда она благоволит им интересоваться, и ставит отныне целью собственного бытия скромно засвидетельствовать ей свою признательность и повсюду рассказать о ее великодушии. Донья Хуана тут же утихомирилась и, дабы доказать, что не предложит ему ничего такого, чего бы не выпила сама, тут же у него на глазах проглотила бульон, послуживший причиной раздора. Она едва не умерла — действие отвара сказалось незамедлительно, и ей пришлось все бросить и бежать к себе.

— Ну что?! — воскликнул граф, едва она скрылась из виду. — Видали вы фурию, подобную этой, или же несчастье, равное моему? Если так будет продолжаться и дальше и если вы сами не сделаетесь предметом ее интереса, я не выдержу.

— Бедный мой кузен, — отвечал дон Габриэль, смеясь, — да ведь вы, кажется, сами однажды заметили, что интересуете ее куда больше, чем я; но, в конце концов, так ли уж повредила бы вам чашка куриного отвара, в котором, подумаешь, всего-то немножко слабительного?

— Да, — сказал ему граф, гневный, как все демоны ада, — объявляю вам, что, не будь здесь Мелани и не испытывай я столь сильного желания увидеть ее снова, — тогда, что бы вы ни говорили и ни совершали, я бросил бы вас тут одного с вашей затеей. Увы, — продолжал он, — я ведь не погрешил против истины, сказав, что в этом замке обитает фея; только я добавил было тогда, что мы ее отсюда изгнали, а между тем, за грехи мои, она все еще здесь.

— Ваши жалобы странны, — отозвался дон Габриэль, — будьте спокойны: я обещаю вам, что мой порох вылечит вас сегодня же и рана ваша так хорошо затянется, что и шрама видно не будет.

— Дай же вам Бог, — воскликнул граф, — так же умело залечить и мою сердечную рану! Ибо, повторяю вам: та, что была мне нанесена вчера вечером, глубока и нескоро закроется.

— Как же мне нравится, что вы так искренне признаете свое поражение! — воскликнул дон Габриэль. — Теперь вы на своем опыте узнаете, что я заслуживаю вашего снисхождения, как ни хочется вам иной раз мне в нем отказать.

Подошел час обеда; донья Хуана была еще не в силах прийти к пилигримам сама, но, поскольку страх, как бы ее дорогой больной не скушал лишнего, терзал ее еще сильнее принятого утром лекарства, она послала за племянницами и приказала им последить за порядком.

— Не выходите из его комнаты, — прибавила она, — пока его брат не выйдет из-за стола.

— Но, сударыня, — возразила Исидора, — мне кажется, ваш капеллан гораздо лучше подходит для подобных поручений. Позвольте, мы распорядимся.

— Как, — воскликнула донья Хуана, — вы по-прежнему противитесь моей воле! В вас нет ни милосердия к бедным, ни доброты к странникам, ни послушания вашей тетушке!

Она была в таком гневе, что племянницы, не желая слушать всего, что она собиралась еще сказать им, поскорее удалились.

Они остановились в галерее, выходившей прямо к комнате графа, и печально переглянулись.

— Кто сравнится в сумасбродстве с нашей тетушкой? — спросила Исидора. — Она настойчиво заставляет нас посещать тех, кого мы опасаемся больше всего на свете; будь они благородного происхождения, богаты и влюблены в нас, она предпочла бы спрятать нас на дне колодца.

— Однако, сестрица, — перебила ее Мелани, — если она и принуждает нас это делать, то не из желания подвергнуть опасности наше сердце. Уверена, она пришла бы в отчаяние, окажись мы на ее пути; она, видимо, полагает, что мы существуем лишь для того, чтобы исполнять ее прихоти. Она любит Эстеве, и никогда еще огонь не разгорался так быстро на горючем веществе, как разгорелся он в ее сердце. Тетя даже пожелала учиться пению и игре на гитаре — как тут не умереть со смеху, не будь у нас тысячи причин для печали?

— Все это так, — отозвалась Исидора, — но как же нам удержаться, чтобы не воздать по достоинству этим чужестранцам?

— Нужно постоянно помнить, — отвечала Мелани, — что они настолько ниже нас, что наши сердца не могут быть созданы друг для друга, и лучше умереть, чем иметь повод упрекать себя впредь.

Тут они ощутили в себе такую решимость противиться своим склонностям, что храбро вошли в комнату к пилигримам.

Граф лежал в постели и походил он не на бедного странника, а скорее на благородного сеньора. На нем было прекрасное белье — наши путники держали при себе много смен в небольшом сундучке. Поскольку музыканты всегда водят компанию с людьми из хорошего общества, белье на них обычно чистое, поэтому граф не счел нужным прятать свои кружева и дал выбиться на поверхность огненно-красной ленте, которой были обшиты ворот и манжеты его рубашки[140]. Дон Габриэль также снял плащ пилигрима, к тому же причесав свои красивые волосы, так что и он выглядел столь же привлекательно, как его кузен.

Хотя с Исидорой и ее сестрой и были их горничные, да еще капеллан, за которым они успели послать, все же девицы испытывали неловкость в комнате двоих мужчин, не доводившихся им близкими родственниками: в самом деле, для испанцев это вещь столь необычная, что лишь упрямица вроде их тетки могла не усмотреть тут явного затруднения.

Мелани с улыбкой сказала графу, что тетушка, озабоченная его выздоровлением, похоже, приказала уморить его голодом, и она пришла нарочно, чтобы не давать ему есть. Граф отвечал, глядя на нее с нежностью и почтением:

— Вашими устами донье Хуане нетрудно будет запретить мне есть; мне так приятно вас видеть, что я бы и вовсе не выздоравливал.

— А что до меня, — сказал дон Габриэль, обращаясь к Исидоре, — то, видя, как здесь сострадают больным, я и сам не прочь захворать.

— А вы чувствуете, что это вам грозит? — поспешила спросить Мелани.

— Да, сударыня, — отвечал он, — у меня постоянное волнение и боли в сердце.

— Вот уж неудача, — промолвила Исидора, — а мы-то надеялись, что услышим еще один из тех прекрасных напевов, что очаровали нас вчера вечером.

— Ах, сударыня, — воскликнул дон Габриэль, — у меня всегда хватит сил повиноваться вам, только извольте приказать!

— Однако, — продолжала она, — не удастся ли нам вскоре послушать и то, как дон Эстеве аккомпанирует вашему пению на своей арфе?

— Нынче же вечером, сударыня, — отвечал тот, — ведь моя рана затягивается так быстро, что я встану с легкостью.

— Однако уже время обеда, — заметила Мелани, — когда вы поедите, мы вас оставим.

— Как, сударыня! — перебил ее граф. — Весь остаток дня мы проведем без вас? Уверяю вас, что в таком случае мне нелегко будет нынче вечером держаться таким молодцом, как я обещал вам.

— Если только донья Хуана снова не отправит нас к вам, — сказала Исидора, — вряд ли мы сюда вернемся.

Дону Габриэлю принесли обед, но он был так поглощен счастьем видеть и слышать свою возлюбленную, что совершенно лишился аппетита. Донья Мелани уговаривала его поесть, а Исидора продолжала беседовать с графом. Наконец девицы решили, что мешают дону Габриэлю обедать, а графу встать, и, будучи не такими сторонницами поста, как их тетка, и сообразив, что больному надо бы дать время подкрепиться, поспешили уйти.

Между тем Хуана, которая ни о чем не забывала, прислала им одежду своего племянника; тот заказал ее для сельской местности, то есть по французской моде[141]. Они без труда надели все, что им прислали, и при этом смеялись от души.

— Хитёр был бы дон Луис, — говорили они, — угадай он только, что мы сейчас у него и щеголяем в его платьях.

Они еще немного побалагурили об этом, но затем дон Габриэль резко поменял тему:

— Заметили вы, с каким безразличием обращается со мною прекрасная Исидора? Меня едва лишь удостаивает ответом, а между тем я заметил, как два или три раза она задерживала взор на вас; а ведь я почел бы себя необычайно счастливым, взгляни она так на меня.

— Вот уж чистая фантазия, — отвечал граф, — правда-то в другом: донья Мелани испытывает к вам то же, что, по вашим же словам, Исидора ко мне. Она едва ли не чрезмерно расхваливает ваш голос, ее восхищает все, что вы ни скажете. Ах, дорогой кузен, боюсь, как бы вы не одержали здесь двух побед вместо одной!

— Я честнее, чем вы думаете, — отвечал дон Габриэль, — признаю, что она со мною весьма любезна, но Исидора легко вознаградит вас за это.

— Из всего этого я заключаю, — сказал граф, — что мы не нравимся ни той, ни другой. Я бы этому не удивлялся и не огорчался, — прибавил он тут же, — странно было бы добиться успеха в столь краткое время.

— Я очень боюсь, — сказал Понсе де Леон, — что, если вы до сих пор полны решимости выздороветь сегодня к вечеру, завтра нам придется уйти — ведь у нас уже не будет предлога остаться!

— Уверяю вас, — отвечал граф, — что не намерен дольше оставаться жертвой навязчивого милосердия доньи Хуаны; вообразите, что это вас она морит голодом, не дает сказать ни слова, готова предать в лапы этих палачей-хирургов и, в довершение всех бед, поит своим куриным отваром, — о, тогда бы вам, как и мне, было не до шуток.

— И вы еще говорите, что вас трогают прелести Мелани! — сказал Понсе де Леон, пристально глядя на графа. — Боже мой, до чего же слаба ваша страсть!

— Это милое создание нравилось бы мне бесконечно, если бы я только мог льстить себя надеждой на взаимность. Но признаю, что, как бы она ни была добра ко мне, я не в силах больше оставаться в постели. Ложитесь туда сами, кричите, стоните, жалуйтесь на боли в боку; я скажу, что у вас плеврит, и донья Хуана в своем милосердии заставит пускать вам кровь, пока вас не уморит.

Хоть дон Габриэль и был не на шутку раздосадован, он не мог не посмеяться подобной фантазии.

— Мне понадобятся все мои силы, чтобы выдержать холодность Исидоры, — сказал он.

— А я пообедаю, дабы не растерять моих, — отвечал граф.

Понсе де Леон составил ему компанию и поел как голодный путешественник, а не как страстный влюбленный.

Обе сестры явились в комнату доньи Хуаны, чтобы засвидетельствовать почтение и рассказать ей, что пилигримы здоровы. Их тетка тоже начала выздоравливать, хотя жестоко промучилась все утро. Коль скоро, так заявила Хуана, от симпатического пороха раненый и вправду может подняться так быстро, то она впредь будет только им одним и лечиться, непременно выведает его секрет и приготовит его и для себя, и для всех своих друзей.

— Однако, — сказала она, — возможно ли, чтобы этот бедняжка-раненый мог дойти нынче до моей комнаты?

— Я в этом не сомневаюсь, сударыня, — отвечала Мелани, — он выглядит замечательно и, если я не ошибаюсь, они готовят маленький концерт, чтобы поразвлечь вас.

— Как же я рада, — воскликнула Хуана, — что случай направил их в этот дворец! Нужно оказать им наилучший прием, чтобы они могли расхвалить его повсюду.

Ее племянницы отправились к себе и, пообедав, заперлись вместе.

— Расскажите же мне, что у вас нового, — спросила Мелани у Исидоры, — каково вам теперь, крепче вы или слабее?

— Я несчастнейшее создание на свете, — отвечала та, — мне столь же досадно, сколь и стыдно, что я не могу возненавидеть человека, нарушившего мой покой; вы заметили, что я мало говорила и много размышляла, — я проверяла свои чувства… Нет, не могу сказать.

Она умолкла. Мелани долго молча глядела на нее.

— Вам жаль меня, не правда ли? — продолжала наконец Исидора.

— Как бы я ни жалела вас, — отвечала Мелани, — себя мне еще жальче, ведь теперь я яснее чувствую, как велика моя беда, и думаю, что в вас больше мужества.

— Ах, сестрица, что может мужество, — воскликнула Исидора, — если с ним вступает в борьбу сердечная склонность?

— Однако, — прибавила Мелани, — не кажется ли вам, что эти чужеземцы были бы рады остаться здесь?

— Они так стеснены в средствах, — промолвила Исидора, — что сие было бы неудивительно.

— Не знаю, богаты они или бедны, — отозвалась Мелани, — но, судя по их наружности и уму, несомненно, можно было бы принять их скорее за принцев, чем за простых людей.

— Хватит бесплодных фантазий, бедная моя Мелани, — перебила ее Исидора, — это всего лишь музыканты, они сами нам так представились, не пожелав даже оставить нас в счастливом неведении, и меня восхищает их искренность.

— А я, напротив, не могу им в этом поверить, — отвечала Мелани. — Разве не случалось никому и до них скрывать свое происхождение?

— Нет, — возразила Исидора, — обычно себе приписывают более высокое происхождение, но не бывает, чтобы дворянин выдавал себя за простолюдина.

Почувствовав себя лучше, Хуана послала спросить, не желают ли пилигримы зайти к ней, ведь ей было бы так приятно их повидать, если только Эстеве достаточно окреп. Услышав это, и тот, и другой весьма обеспокоились.

— Боюсь я, — сказал дон Габриэль, — не собираются ли нас спровадить. Мне, пожалуй, уже захотелось слечь.

— О! С этим вы слишком долго тянули; идите же к ней и ничего не бойтесь. Непохоже, чтобы, нащупав у меня вчера неровный пульс, сегодня она пожелала выставить нас за дверь, и либо я не virtuoso[142], либо мы ей отнюдь не противны.

Итак, дон Габриэль, успокоившись, последовал за пришедшим слугой, а граф тихо и осторожно пошел за ним, из опасения, по его же объяснению, как бы рана снова не открылась. Стоило донье Хуане увидеть их, и она так развеселилась, что немало удивила всех своих дам. Она приказала гостям сесть подле нее, не желая слушать никаких доводов, к коим те прибегли, дабы избежать подобных вольностей, и попросила потешить ее песней. Граф и дон Габриэль не заставили себя уговаривать. Заметив в углу арфу, они спросили разрешения сыграть на ней, что им, разумеется, было с радостью позволено. По приказу тетки послали за племянницами, и, как только те явились, граф, желая расположить к себе сострадательную Хуану, запел:

О Небо, удали от нас свои угрозы,

Утешь нас, осуши скорее наши слезы,

Довольно нам страдать,

Довольно горевать.

В опасных сих краях кому достанет власти

Огородить нас от напасти?

Кто бедных странников избавит от воров —

Грозы окрестных всех лесов?

О Небо, удали от нас свои угрозы,

Утешь нас, осуши скорее наши слезы,

Довольно нам страдать,

Довольно горевать.

Донья Хуана была в несказанном восхищении, услышав, как замечательно поет молодой музыкант, а узнав, что он к тому же поэт, перебила его, воскликнув:

— Клянусь святым Иаковом, покровителем Испании[143], вам больше не надо опасаться воров, вы в хорошем доме и не скоро еще его покинете, а когда это и случится, мы дадим столь многочисленную стражу, что не вам — грабителям придется бояться!

Тут наши пилигримы принялись наперебой изъявлять ей свою почтительнейшую благодарность, она же упрашивала их продолжать концерт, что они и исполнили наилучшим образом.

Нетрудно догадаться, что дамы, столь благосклонные к пилигримам, слушали их с необычайным удовольствием; при этом все были несколько разочарованы, ибо их взоры и вздохи не находили желаемого отклика. Понсе де Леон глядел лишь на Исидору, та же непрестанно обращала свой взор к графу; граф не отрывал восторженных глаз от Мелани, она же только и думала, что о доне Габриэле. Хуана же тщетно расхваливала графа и досаждала ему так, что он не сказал ей ни единого ласкового слова.

Она, однако, льстила себя надеждами больше остальных, решив, что он не осмеливается слушать движений своего сердца лишь по причине чрезмерного почтения. Что же касается наших влюбленных, они на сей счет не обманывались и поэтому весьма опечалились, как только закончили петь. Донья Хуана спросила, не желают ли они поучить ее музыке и игре на разных инструментах.

— Быть может, — сказала она, — я и танцевать научусь, вот только вылечусь от подагры и воспаления седалищного нерва — оно терзает меня уже тридцатый год; но не думайте, что я отступлюсь, хоть бы и еще двадцать лет учиться понадобилось.

Они отвечали, что это слишком большая честь и они рады бы и всю жизнь провести у нее, но просят дозволения прежде написать отцу и испросить его разрешения. Она этому не противилась, а, напротив, хвалила их за это намерение.

Тут же она схватила гитару и взяла несколько аккордов своими сухими и тощими пальцами, дрожавшими всякий раз, когда она прикасалась к струне. Всем пришлось приложить немало усилий, чтобы не расхохотаться от души; однако граф, которого она сразу же избрала учителем, забывал всю свою веселость, стоило ему подумать о безразличии юной Мелани. Оба пилигрима, закончив концерт, поспешили удалиться, так как было уже довольно поздно, и дамы тоже разошлись по опочивальням.

Увидев сестру в глубокой печали, Исидора сказала:

— Не буду спрашивать, что с вами, милая моя Мелани, ибо сужу о состоянии вашего сердца по своему собственному: мы любим и, что еще горше, не находим благодарности и взаимности в чувствах этих чужеземцев.

— Между тем не следует думать, будто они к нам равнодушны, — отозвалась Мелани, — но судьба так беспримерно зла, что их или же наши сердца обознались, и мы не любим тех, кто любит нас, а любим тех, кто нас не любит.

— Ах, сестрица, — перебила Исидора, — как хорошо вы это сказали, что сердца наши обознались. До чего же дошло, Боже милостивый! И на кого ж нам гневаться за такую неудачу? Ведь это может нас излечить. Если бы их склонности соответствовали оказанному почтению, — что ж, тем больше битв выпало бы на нашу долю, теперь же мы можем сказать друг другу: «Довольно, довольно благоволить к неблагодарным!»

— Но почему вы называете их неблагодарными? — воскликнула Мелани. — Они достойны скорее сострадания, нежели порицания. Возможно даже, они так ведут себя из осмотрительности.

— Подобная осторожность кажется мне тут весьма неуместной, — заметила Исидора, — из осторожности можно не проявлять никакой склонности, но, уж коль скоро они решились ее выказать, зачем было делать это так, чтобы дела противоречили чувствам? Нет, нет, милая моя, тут нет ошибки: дон Эстеве любит вас, а я не противна дону Габриэлю; что же касается тетушки, то она — моя соперница: никогда еще я не видела, чтобы она так на кого-нибудь засматривалась, я даже боялась, как бы у нее не случилось судорог.

— Так что ж! — вскричала Мелани, поразмыслив. — Пускай обида сделает то, чего не смогла сделать гордость: раз эти чужестранцы не умеют любить нас как подобает, станем избегать их, не будем больше искать развлечений, от которых страдает наше сердце!

Исидора была согласна с нею. Увы, обе они преисполнились решимости, все дело стало лишь за силой.

Понсе де Леон и граф жаловались на превратности судьбы не меньше, чем девицы; они были счастливы, что привлекли внимание Исидоры и Мелани, но им вовсе не хотелось ни сделаться соперниками, ни изменить той, которая околдовала их.

— Хорошо же я вознагражден за любовь к Исидоре! Стоит мне взглянуть на нее, как она смотрит на вас, точно спрашивая, с чего это я позволяю себе подобные вольности.

— Так же ведет себя и Мелани, — отвечал граф, — мне еще не удалось добиться от нее ни ласкового слова, ни взгляда. Послушать ее — разница между вами и мною столь же велика, сколь между Фениксом и Вороном[144]. Вы сами видели, что донья Хуана, напротив, отдает явное предпочтение мне.

— Она на вашей стороне, — отвечал Понсе де Леон, — и с радостью бы вас утешила.

— Что лишь увеличивает мою скорбь, ведь сия напасть на меня одного, — отвечал граф, — мне придется отвечать на ее склонность, а это мало радует, особенно когда голова другой тревогой занята.

Прошло несколько дней, а Понсе де Леон и граф еще не отваживались открыть свои чувства Исидоре и Мелани.

— Я бы уже признался ей, — говорил кузену дон Габриэль, — но чего же мне ждать? Я слишком хорошо знаю, что не любим той, которую люблю.

— Я и сам не осмеливаюсь открыться, — отвечал граф, — ведь, не будь даже Мелани так равнодушна ко мне, — на что мне надеяться, с выпавшей мне ролью? На то ли рожден музыкант, чтобы быть любимым благородной девицей? Почему вы хотите по-прежнему оставаться инкогнито? Давайте для начала хотя бы расскажем им о нашем происхождении, быть может, тогда они взглянут на нас поблагосклоннее.

— Как! — перебил его Понсе де Леон. — В довершение наших бед, вы еще хотите, чтобы нас отвергли под настоящим именем?

— Вам, стало быть, ваше имя дороже вашего сердца, коль скоро о первом вы заботитесь больше, чем о втором? — резко возразил ему граф. — Но, в конце концов, я обещал во всем полагаться на вас, так придумайте же, как нам выйти из этой переделки?

— Я опасаюсь всего, и мало что внушает мне надежду, — отвечал ему дон Габриэль, — и, при всей неоценимой помощи вашей, все же я полжизни отдал бы, чтобы вас сейчас здесь не было.

— О, если бы это было угодно Небесам! — воскликнул граф. — Я был спокоен, я был доволен, я был бы рад ни в кого не влюбляться!

Последние слова он почти выкрикнул, тут же в ответ послышался какой-то шум, так что граф встревожился, не подслушивает ли кто у его спальни. Чтобы выяснить, в чем дело, он поднялся и, выглянув за дверь, с немалым удивлением увидел Хуану. Она приложила палец к губам, сделала знак следовать за ней и вышла в галерею.

По выражению ее лица без труда можно было догадаться, что она взволнована. Тут граф почувствовал, как бесконечно дорога ему Мелани, и встревожился, что тайна его стала известна Хуане. Возбуждение едва не заставило его во всем сознаться, однако он все же дождался, пока тетка заговорит первая.

— Вы влюблены, дон Эстеве, — сказала она наконец, — и меня вовсе не удивляет, что сердце ваше не вняло голосу рассудка, что вас не остановила разница между вами и предметом вашей любви; вы еще в том возрасте, когда честолюбие не порок. Но зачем же вы открылись вашему брату в том, что нужно бы скрывать от всех?

Донья Хуана не говорила бы так ласково, знай она, что предметом любви была ее племянница, поэтому граф начал сомневаться, так ли уж много она услышала, и, не желая сам способствовать своему разоблачению, лишь глубоко вздохнул.

— Мне слишком понятен ваш вздох, — смягчилась она, — я должна была бы разозлиться, если бы только могла гневаться на вас. Но, в конце концов, на что вы могли надеяться? Такая особа, как я, не может стать женой человека, уступающего ей происхождением.

Как ни старался граф напустить на себя солидный вид, вся серьезность соскочила с него, едва он понял, о чем идет речь.

— Сердечные чувства, — сказал он, — не всегда зависят от нас. Я понимаю, сударыня, на что обрекает меня злая судьбина: я умру — вот единственное известное мне лекарство.

— Как, вы не знаете другого? — подхватила она, глядя на него своими маленькими красными глазками. — Вот уж поистине жаль: все, что касается вас, слишком трогает меня, чтобы…

Она собиралась выразить ему свою благосклонность, но тут вошла Мелани. Заметив графа, беседующего с теткой, она хотела было удалиться, но Хуана позвала ее.

— Подите сюда, племянница, — промолвила она, — послушайте романс, обещанный мною в прошлый раз; я как раз начинала рассказывать… Я услышала его от одной старой рабыни-арабки — она знала великое множество басен знаменитого Лукмана[145], столь славного на Востоке, что его почитают за второго Эзопа[146]. Этот стиль, такой наивный и детский, нравится не всем: иные большие умы полагают, что сии сказки больше подобают кормилицам да нянькам, нежели утонченным господам. Тем не менее, я нахожу в этой простоте красоту и искусство и знаю людей с отменным вкусом, для которых они сделались любимым развлечением.

— Меня это не удивляет, сударыня, — произнес граф, — разум проявляется в разнообразии; смешон тот, кто не желает читать или слушать сказки; кто ищет в них серьезности, тот достоин осуждения, а кому нравится писать или рассказывать их напыщенно, тот лишает их присущей им живости. Что же до меня, я полагаю, что для отдыха от серьезных занятий нам самое время поразвлечься сказками.

— Мне кажется, — прибавила Мелани, еще не успевшая вставить ни слова, — что сказкам не пристало быть ни витиеватыми, ни затянутыми, им подобает побольше веселости, нежели серьезности, и еще немного морали; но главное, их следует преподносить как безделицу, которую предстоит оценить по достоинству лишь самому слушателю.

— Я расскажу вам один романс, из самых простых, — сказала Хуана, — а уж вы оценивайте его как вам заблагорассудится; впрочем, не могу не заметить, что сочинители подобных вещиц могут создавать и более важные творенья, пожелай они только взять на себя такой труд.

Пер. М. А. Гистер

Вострушка-Золянка[147]

или на свете король с королевой, которые так неумело управлялись с делами, что за это были изгнаны из своего государства. Чтобы прокормиться, им пришлось продать короны, а затем и наряды, белье, кружева и всю мебель; старьевщикам уже надоело скупать у них вещи — изо дня в день горемычная чета что-нибудь им приносила. Когда больше ничего не осталось, король сказал жене:

— Мы высланы из королевства, я гол как сокол, а ведь предстоит и самим жить, и кормить наших бедняжек-дочерей. Придумайте же, как нам быть, ведь королевское мое ремесло — дело совсем нехитрое, а больше я ничего не умею.

Королева славилась своей мудростью: она попросила неделю на размышление. Когда отведенное время подошло к концу, она и молвила:

— Сир, не печальтесь, — сплетите сети и ловите ими птиц и рыб. А когда вервии порвутся, я совью новые. Дочери же наши — ужасные лентяйки, а считают себя светскими дамами и ух какие ходят важные. Нам бы отвести их куда-нибудь далеко-далеко, чтобы они никогда оттуда не вернулись, — ведь мы все равно не сможем купить им вдоволь нарядов.

Король заплакал было, что придется с дочерьми расставаться. Он был хорошим отцом, но во всем слушался королевы и поэтому с нею сразу согласился.

— Встаньте завтра рано утром, — промолвил он, — и уведите ваших дочерей куда вам угодно.

Пока они обсуждали этот план, принцесса Вострушка, самая младшая из сестер, подслушивала через замочную скважину; а поняв, что замыслили отец с матерью, со всех ног помчалась к большому гроту, где жила ее крестная — фея Мерлуза[148]. Она прихватила с собою два фунта масла, несколько яиц и немного молока и муки, чтобы испечь превосходный пирог и угодить фее[149]. Радостно бежала девушка, но, чем дольше длилось путешествие, тем больше ее одолевала усталость. Подошвы ее башмачков совсем износились, и Вострушка стерла в кровь свои крошечные ножки. Когда она совсем выбилась из сил, то села на траву и расплакалась.

А в это время мимо пробегал испанский красавец конь, оседланный и взнузданный; его попону украшало столько брильянтов, что на них можно было купить целых три города. Завидев принцессу, он остановился и принялся мирно пастись рядом с ней, а затем, подогнув передние ноги, казалось, присел в реверансе. Девушка тут же взяла его под уздцы:

— Милая лошадка, отвези меня, пожалуйста, к моей фее-крестной! Ты меня очень обяжешь, ведь я умираю от усталости. Выручи меня только, а я уж накормлю тебя вкусным овсом и прекрасным сеном и постелю тебе свежей соломы на ночь.

Конь опустился, подставив ей спину, и юная Вострушка запрыгнула в седло; скакун пошел так легко, что, казалось, полетел словно птица, а остановился прямо у входа в грот, будто знал к нему дорогу. Так оно и было — ведь это Мерлуза, догадавшись, что крестница хочет ее навестить, послала ей навстречу коня. Когда Вострушка вошла в пещеру, то трижды поклонилась фее и, поцеловав край ее платья, проговорила:

— Здравствуйте, крестная! Как ваше здоровье? Я принесла вам масла, молока, муки и яиц, чтобы, по обычаю наших краев, приготовить вам пирог.

— Добро пожаловать, Вострушка, — сказала фея. — Подойдите ко мне, я вас поцелую.

Она дважды расцеловала девушку, чему та несказанно обрадовалась, ведь другой такой феи, как Мерлуза, нигде было не сыскать.

— Вот что, дорогая моя крестница, — произнесла фея, — побудьте-ка моей горничной: распустите мне волосы и расчешите их.

Принцесса поспешила исполнить ее повеление.

— Я знаю, почему вы пришли, — проговорила Мерлуза, — вы услышали, что король и королева решили от вас избавиться, и хотите избежать сего несчастья. Вот, возьмите этот клубок — он из нервущейся нити. Завяжите узел на воротах вашего дома и несите клубок, разматывая его по дороге. Когда королева оставит вас одних, вы по нитке легко найдете обратный путь.

Принцесса поблагодарила крестную, а та наполнила ее котомку красивыми нарядами, расшитыми золотом и серебром. Фея поцеловала ее и помогла сесть на великолепного скакуна, который в мгновение ока донес девушку до домика Их Величеств. Вострушка сказала коню:

— Дружок, вы так красивы, так умны и мчитесь быстрее ветра. Спасибо за вашу помощь, возвращайтесь к своей госпоже.

Она тихонько вошла в дом, спрятала котомку под подушку и легла спать как ни в чем не бывало. На рассвете король разбудил жену:

— Скорее, сударыня, пора собираться в путь.

Королева тотчас поднялась, надела грубые башмаки, белую фуфайку, кофту да юбку и взяла с собой посох. Потом собрала всех дочерей: старшую — Флоранну, среднюю — Белладонну и младшую — Востроушку, которую все называли Вострушкой.

— Сегодня ночью я подумала, — сказала королева, — а не пора ли навестить мою сестру? Она нас щедро угостит, мы вдоволь наедимся и повеселимся.

Флоранна, которой до смерти надоело жить в глуши, ответила матери:

— Пойдемте же куда вам будет угодно, матушка, только бы не сидеть дома.

Белладонна и Вострушка согласились. Все четверо простились с королем и отправились в путь. Они забрели так далеко, что Вострушка очень боялась, как бы нить не кончилась, ведь пришлось проделать путь почти в тысячу лье. Она неотступно следовала за сестрами, ловко цепляя нить за кусты.

Когда королева решила, что ее дочери не смогут найти дорогу обратно, она завела их в дремучий лес и сказала:

— Поспите, мои маленькие овечки! А я пока побуду пастушкой, которая сторожит свое стадо от волков.

Принцессы улеглись на траву и уснули — все, кроме Вострушки: она лишь закрыла глаза, притворившись спящей. Королева ушла, думая, что никогда их больше не увидит.

«Будь у меня злое сердце, — подумала Вострушка, — я бы тотчас же ушла, бросив сестер, ведь они меня бьют и царапают до крови. Но, несмотря на их дурной нрав, я не хочу оставлять их здесь на верную гибель».

Она разбудила их и всё рассказала. Флоранна и Белладонна в слезах принялись умолять Вострушку взять их с собой, обещая, что отдадут ей своих самых красивых кукол, серебряный потешный домик, другие игрушки и все сладости.

— Я прекрасно знаю, что вы ничего этого не сделаете, — ответила Вострушка, — но оттого я не перестану быть вам доброй сестрой.

Она поднялась и пошла, следуя за нитью, а сестры — за ней, так что принцессы добрались до дома почти в одно время с королевой. Остановившись у дверей, они услышали голос короля:

— Сердце мое болит оттого, что я вижу вас одну.

— Что ж, — сказала королева, — ведь дочери нас слишком стесняли.

— Но если бы вы привели обратно мою Вострушку, — возразил король, — я бы не так печалился об остальных: они-то никого не любят.

Девушки постучали: тук-тук. Король спросил:

— Кто там?

Они ответили:

— Ваши дочери, Флоранна, Белладонна и Вострушка.

Королева задрожала.

— Не открывайте, — взмолилась она, — это, должно быть, злые духи, ведь наши дочери никак не могли вернуться.

Король, столь же малодушный, как и его супруга, крикнул им:

— Лжете, вы не мои дочери.

Но проворная Вострушка воскликнула:

— Папочка, я сейчас нагнусь, а вы посмотрите через кошачий лаз и, если я не Вострушка, высеките меня розгами.

Король так и поступил и, узнав младшую дочь, отворил дверь. Королева притворилась, что рада видеть детей; она сказала им, что забыла кое-что дома и потому вернулась, но потом, конечно, отправилась бы за ними в лес. Принцессы сделали вид, что поверили матери, и забрались на прелестный маленький чердак, служивший им спальней.

— Что ж, милые сестрицы, — промолвила Вострушка, — вы обещали мне куклу.

— А больше тебе ничего не надо, маленькая плутовка?! — отвечали те. — Это из-за тебя королю нет до нас дела.

Они схватили прялки и давай нещадно бить ее, а когда хорошенько поколотили, то легли спать. Вострушка же не могла уснуть: так болели ее ушибы и ссадины. Тут она и услышала, как королева говорит королю:

— Я заведу их еще дальше, на край света, уж оттуда они никогда не вернутся.

Когда Вострушка поняла, что замышляют ее родители, она тихонько поднялась и стала собираться в гости к своей крестной: зашла в курятник, поймала двух куриц и петуха, свернула им шеи, а потом взяла еще двух маленьких кроликов, которых королева откармливала капустой для угощения на особый случай. Положила принцесса гостинцы в корзину и отправилась в путь. Не успела она пройти и лье, дрожа от страха в ночном мраке, как послышались храп и ржание — примчался испанский конь; Вострушка же решила было, что пропала и сейчас ее схватят солдаты, но, увидев красавца скакуна, обрадовалась и забралась на него. Вскоре она достигла жилища своей крестной.

После подобающего приветствия Вострушка преподнесла фее куриц, петуха и кроликов и попросила ее помочь советом, ибо королева поклялась завести принцесс на край света. Мерлуза велела крестнице не расстраиваться и дала ей мешочек с золой:

— Несите его перед собою, встряхивая, и ступайте по золе, а когда захотите вернуться, пойдете обратно по своим следам. Но не приводите домой ваших злобных сестер: если меня не послушаетесь — я больше не захочу вас видеть.

Вострушка попрощалась с феей, взяв по ее повелению еще и шкатулку с тридцатью или сорока миллионами брильянтов, которую положила в карман. Конь уже ждал ее и, по обыкновению, как и прежде, довез девушку до дома. На рассвете королева позвала принцесс; когда те пришли, она им сказала:

— Королю что-то нездоровится. Сегодня ночью мне приснилось, что если набрать редких целебных трав и цветов тут неподалеку, они придадут Его Величеству сил. Давайте поспешим туда, не теряя ни минуты.

Флоранну и Белладонну, которые и подумать не могли, что мать снова захочет от них избавиться, эта новость расстроила. Однако нужно было отправляться в путь. Королева завела дочерей так далеко, как никто еще и заходить не смел; Вострушка же ни слова не промолвила, пока шла за сестрами, только весьма ловко посыпала золой тропу, так что следов не уничтожили ни ветер, ни дождь. Убедившись, что дочери крепко спят, королева оставила их и вернулась домой. На рассвете Вострушка поняла, что мать покинула их, и разбудила сестер.

— Вот мы и одни, — сказала она, — королева ушла.

Флоранна и Белладонна расплакались, принялись рвать на себе волосы и бить себя по лицу, восклицая:

— Боже, что же нам делать?

У Вострушки было золотое сердце: она и тут пожалела сестер.

— Знали бы вы, чем я рискую, — молвила она им, — моя крестная дала мне средство, чтобы найти дорогу обратно, а вот вам помогать запретила. Если я ее не послушаюсь, она больше не захочет меня видеть.

Белладонна с Флоранной бросились ей на шею; они принялись так нежно уговаривать Вострушку, что та не устояла и они опять вернулись все вместе.

Короля с королевой немало удивило возвращение дочерей. Их Величества просовещались всю ночь, и младшая принцесса, которую не зря звали Вострушкой, смекнула, что они опять что-то замышляют и на следующий день королева вновь примется за старое.

Она побежала будить сестер.

— Увы, мы погибли, — воскликнула она, — королева решила во что бы то ни стало завести нас в какую-нибудь глушь и бросить там. Из-за вас я прогневила крестную и теперь не смею снова просить ее о помощи.

Принцессы принялись сокрушаться и всё говорили друг другу:

— Как же нам быть?

Наконец Белладонна сказала:

— Хватит ныть-то, не такая умная эта старуха Мерлуза, чтоб от ее ума другим не поживиться. Нам нужно просто взять с собой гороха, мы рассыплем его по дороге и сможем найти путь обратно.

Флоранне эта мысль показалась восхитительной, и сестры набили полные карманы горошку. Вострушка же вместо гороха взяла с собой котомку, полную красивых платьев, и шкатулку с брильянтами. Когда королева позвала дочерей, те были уже готовы.

Она сказала:

— Сегодня ночью мне приснилось, что в одной стране, а в какой — я вам не скажу, вас ждут три принца, которые хотят на вас жениться. Я отправлюсь туда с вами: так мы проверим, правдив ли мой сон.

Королева пошла впереди, а дочери — за ней. Они беспечно разбрасывали горошины, уверенные, что смогут вернуться домой. На сей раз королева завела принцесс еще дальше, чем прежде, а когда совсем стемнело, вернулась к королю одна, очень усталая, но довольная, что ей больше не придется содержать такую большую семью.

Три принцессы проспали до одиннадцати часов утра. Вострушка первая заметила, что королевы нет с ними. Хотя она и была к этому готова, а все-таки расплакалась: надежды-то у нее было больше на прощение феи-крестной, чем на хитрость сестер. Она сказала им, вне себя от страха:

— Королева ушла, нужно скорее ее догнать.

— Замолчите, негодница, — ответила Флоранна, — мы легко найдем дорогу, когда нам вздумается, а вот вы, кумушка, напрасно торопитесь.

Вострушка не посмела ей возразить. Но когда они стали искать дорогу, то не нашли ни следов, ни тропинки: голуби, которых в той стране водилось великое множество, склевали весь горох. Сестры громко разрыдались. Когда они провели два дня без еды, Флоранна спросила Белладонну:

— Сестрица, не найдется ли у тебя чем-нибудь подкрепиться?

— Нет, — ответила та.

Старшая сестра спросила то же самое у Вострушки.

— У меня тоже ничего нет, — ответила девушка, — но, кажется, я нашла желудь.

— Эй! Отдайте его мне! — закричала одна сестра.

— Нет, мне, — перебила ее другая.

Каждой не терпелось его заполучить.

— Мы не наедимся втроем одним желудем, — сказала Вострушка. — Нужно его посадить, тогда из него вырастет деревце, а уж оно сослужит нам добрую службу.

Сестры согласились с ней, хотя в этих краях и деревьев-то не росло — кругом были лишь капуста да латук, ими принцессы и питались. Будь бедняжки хрупкого здоровья, они давно бы уже умерли: спали всегда под открытым небом, но каждым утром и вечером по очереди поливали желудь, приговаривая:

— Расти, расти, красавец желудь!

И желудь стал расти не по дням, а по часам. Когда дубок стал уже крепкий, Флоранне вздумалось влезть на него, но он еще не мог выдержать ее вес. Взобравшись чуть-чуть, принцесса почувствовала, как сгибается деревце под ее тяжестью, и тут же слезла с него; то же произошло и с Белладонной. А вот маленькая, хрупкая Вострушка залезла на самую вершину дубка, и сестры принялись ее расспрашивать:

— Ничего не видно, сестрица?

— Нет, ничего, — ответила Вострушка.

— Что ж, значит, дубок еще не вырос, — заключила Флоранна.

Так они продолжали его поливать и приговаривать:

— Расти, расти, красавец желудь!

Вострушка неизменно дважды в день забиралась на дубок. Однажды утром, пока она вглядывалась в даль, Белладонна промолвила Флоранне:

— Я нашла котомку, которую сестра от нас спрятала. Как по-твоему, что там может быть?

Флоранна ответила:

— Она мне сказала, что там старые кружева, которые она штопает.

— А я думаю, что там сладости, — добавила Белладонна: она была такой лакомкой, что непременно захотела открыть котомку. Там и вправду оказались все кружева короля и королевы, но под ними были спрятаны роскошные платья Вострушки и шкатулка с брильянтами.

— Ах вот как! Да другой такой проказницы и не сыщешь! — воскликнула средняя принцесса. — Заберем-ка мы эти сокровища себе, а вместо них наложим сюда камней.

Так они и сделали. Вострушка, вернувшись, ничего не заметила, ведь она не собиралась наряжаться в такой глуши, думая лишь о деревце, которое уже становилось прекраснейшим на свете дубом.

Как-то раз, когда Вострушка забралась на него и сестры, по обыкновению, спросили, не видно ли ей что-нибудь, она воскликнула:

— Там вдали большой превосходный дворец, такой прекрасный, что я и описать не могу: стены изумрудные и рубиновые, а крыша из брильянтов, и на ней полно золотых колокольчиков да флюгеры вращаются по ветру.

— Обманщица! — ответили ей сестры. — Такого великолепия вовсе не бывает на свете.

— Поверьте мне, я не лгу, — возразила Вострушка, — посмотрите сами, а то он слепит мне глаза.

Флоранна забралась на дерево. Увидав дворец, она стала его расхваливать, да так, что никак не могла умолкнуть. Белладонну обуяло любопытство, и она, тоже взглянув на дворец, пришла в восхищение.

— Нужно непременно пойти в этот дворец, — решили принцессы, — быть может, там мы и найдем красивых принцев, которые почтут за счастье взять нас в жены.

Весь вечер они обсуждали свой замысел и наконец улеглись спать на травку. Но когда старшие сестры заметили, что Вострушка крепко уснула, Флоранна шепнула Белладонне:

— Вот как мы поступим, сестрица: нарядимся-ка в роскошные платья Вострушки.

— Вы правы, — согласилась Белладонна. Они встали, завили себе в локоны волосы, напудрились, приклеили мушки[150] и надели прекрасные платья, расшитые золотом и серебром и украшенные брильянтами. Такого великолепия еще свет не видывал.

Вострушка не знала, что злые сестры обокрали ее. Проснувшись, она взяла свою котомку, собираясь одеться, но, к ее огорчению, там были одни камни. Тут она заметила, что ее сестры расфуфырились и сияют, как солнце. Девушка заплакала и стала им пенять на их предательство, а они только смеялись и издевались над нею.

— Неужто достанет у вас смелости, — спросила она, — явиться со мной во дворец, не позволив мне нарядиться и прихорошиться?

— Нам и самим не хватает вещей, — ответила Флоранна, — а тебе мы надаем тумаков, если будешь нам докучать.

— Но ведь платья, которые вы надели, — мои, моя крестная подарила их мне, а не вам!

— Если не замолчишь, — сказали они, — мы тебя убьем и закопаем здесь. Никто и не узнает.

Бедная Вострушка и не думала им досаждать. Она медленно поплелась за сестрами, ведь теперь ее могли принять разве что за их служанку.

Чем ближе принцессы подходили к дворцу, тем великолепнее он им казался.

— Ха! — радовались Флоранна и Белладонна. — Мы прекрасно повеселимся и вкусно поедим за королевским столом, а Вострушка будет посудомойкой, ведь она выглядит как замарашка. Если у нас спросят, кто она, не станем называть ее нашей сестрой, скажем, что это деревенская пастушка.

Вострушку, наделенную умом и красотой, охватило отчаяние от такого грубого обращения. Принцессы были уже у врат дворца. Вот они постучали. Тотчас же им отворила безобразная старуха: у нее был только один огромный глаз посреди лба, размером превосходивший пять или шесть обычных, плоский нос, темная кожа и отвратительный рот, внушавший неподдельный ужас, а ростом она была в пятнадцать футов и в обхвате тридцать.

— О несчастные! Что вас сюда привело? — сказала она. — Неужто вы не знаете, что это дворец людоеда, которому вас и на завтрак-то едва ли хватит? Но я добрее мужа: заходите, фазу всех я не съем, еще пару дней поживете на свете.

Услышав такое, принцессы пустились в бегство, надеясь спастись, но один шаг людоедки был как их пятьдесят шажочков. Она догнала девушек, схватив одну за волосы, а двух других за загривок, отнесла под мышкой во дворец и бросила всех трех в погреб, кишащий жабами и ужами и усыпанный костями тех, кого людоеды уже сожрали.

Старуха захотела сразу же сгрызть Вострушку и пошла за уксусом, солью и маслом, чтобы приготовить из нее салат. Но тут она услышала шаги людоеда. Кожа у принцесс была такой белой и нежной, что великанша решила съесть их сама и быстренько спрятала их под большую бадью, в которой была дыра — сквозь нее им было все видно.

Людоед был в шесть раз выше жены, от его раскатистого голоса дрожал весь дворец, а его кашель грохотал как гром. У него был только один огромный жуткий глаз, волосы торчком, а в руках полено — это была его трость. Великан принес корзину с крышкой, откуда он достал пятнадцать младенцев, выкраденных им по дороге, и проглотил их, точно пятнадцать яиц. Увидев это, три принцессы задрожали под бадьей; не смея плакать в голос, они только перешептывались:

— Он ведь съест нас живьем, как же нам сбежать?

Людоед сказал жене:

— А ведь чую я, чую человечинку[151], отдай ее мне.

— Вечно тебе мерещится, — отвечала старуха, — это твои овцы пасутся неподалеку.

— Нет, человечий запах я ни с чем не спутаю. Сейчас обыщу весь замок.

— Ну, и не найдешь ничего.

— А вот ежели найду человека, которого ты от меня спрятала, — отрублю тебе голову и буду ее подбрасывать точно мяч.

Испугавшись угрозы, старуха ответила:

— Не сердись, мой милый людоед, я скажу тебе правду. Сегодня сюда приходили три молодые девицы, и я их поймала, но было бы жаль их съесть — они мастерицы на все руки. Я уже немолода, и мне нужен отдых. Наш прекрасный дворец в запустении, хлеб не пропекается, суп тебе невкусный, я — некрасивая, потому что вкалываю тут как проклятая, не щадя себя. Пусть они будут моими служанками. Умоляю тебя, не трогай их пока: проглотить всегда успеешь, если уж очень есть захочешь.

Людоед нехотя пообещал не съедать принцесс сразу, хотя и проворчал:

— Дай мне хоть двух.

— Нет, они тебе не достанутся.

— Ну тогда хоть самую маленькую.

— Нет, ни одной не дам.

Попререкались они еще, и наконец великан пообещал не трогать девушек. Людоедка же думала про себя: «Когда он отправится на охоту, я их съем, а ему скажу, что они сбежали».

Людоед, выйдя из погреба, велел жене привести пленниц. Бедняжки были до смерти напуганы, и людоедка принялась их успокаивать. Великан же спросил, что они умеют делать. Принцессы ответили, что могут подметать, великолепно прядут и шьют, а еще готовят вкуснейшее рагу — такое, что пальчики оближешь, — и такие лакомые булки, пирожные и пироги, каких не пекут и за сотню лье в округе. Людоед любил вкусно поесть.

— Что ж, пусть наши маленькие мастерицы принимаются за работу. А вот скажи, например, ты, — обратился он к Вострушке, — когда растапливаешь печь, как проверишь, разогрелась она или нет?

— Монсиньор, — ответила она, — я бросаю туда кусочек масла и пробую его языком.

— Хорошо, затопи печку.

Печь была размером с целую конюшню, ведь людоед с женой съедали больше хлеба, чем два войска. Принцесса развела в топке ужасающий огонь, который вспыхнул как пожар. Меж тем людоед, в ожидании вкусного свежего хлеба, умял сто ягнят и сто молочных поросят. Флоранна и Белладонна замешивали тесто. Людоед-великан прогремел:

— Что ж, разогрелась ли печь?

— Монсиньор, — ответила Вострушка, — уже вот-вот.

И она бросила в топку тысячу фунтов масла, сказав:

— Нужно попробовать его языком, но я слишком мала и не дотянусь.

— Зато я дотянусь. — И людоед, нагнувшись, полез прямо в печь, да так глубоко, что не смог выбраться и сгорел дотла. Старуха взглянула в печь и застыла от удивления: ее глазам предстала гора пепла — всё, что осталось от мужа.

Флоранна и Белладонна увидели, как она удручена, и принялись ее всячески утешать — ведь они боялись, как бы людоедка, проголодавшись, не забыла о своем горе и не приготовила из них салат, как собиралась прежде. Сестры успокаивали ее:

— Не падайте духом, сударыня, вы обязательно найдете какого-нибудь короля или маркиза, который будет счастлив назвать вас своей женой.

Она слабо улыбнулась, показав огромные зубы, больше дюйма длиной. Вострушка, заметив, что старуха пришла в хорошее настроение, сказала:

— Пожелай вы только сменить эти ужасные медвежьи шкуры на модные платья, уж мы бы вас восхитительно причесали, и вы бы засияли как звезда.

— Что ж, пусть будет по-твоему, но тогда уж знай — если найдутся дамы красивее меня, я порублю тебя на маленькие кусочки, как мясо на фарш.

Тут принцессы сняли с людоедки чепец и принялись расчесывать и завивать ей волосы. Пока сестры забавляли ее болтовней, Вострушка взяла топор и сзади так сильно ударила им великаншу, что у той голова слетела с плеч.

Такого ликования еще не видел свет. Сестры забрались на крышу дворца и принялись весело звонить в золотые колокольчики, обошли все залы, изукрашенные жемчугом и брильянтами и обставленные такой роскошной мебелью, что принцессы не помнили себя от радости. Они хохотали и пели — ведь теперь у них всего было вдоволь: пшеницы, цукатов, фруктов и кукол. Флоранна и Белладонна развалились на постелях из парчи и бархата, приговаривая:

— Да ведь мы стали богаче, чем был наш отец, пока его не изгнали из королевства. Нам осталось только выйти замуж, но сюда никто не приедет — наверняка этот дворец считают логовом людоедов, а об их гибели никто не знает. Отправимся-ка мы в ближайший город и выйдем там в свет в красивых платьях. Так мы быстро найдем богатых купцов, которые будут счастливы жениться на принцессах.

Они нарядились и сказали Вострушке, что идут прогуляться, а ей велели оставаться дома и заняться пока уборкой и стиркой, чтобы к их возвращению в доме всё сияло чистотой, а иначе-де они ее поколотят. Бедняжка с тяжелым сердцем осталась одна-одинешенька во дворце и, роняя слезы, без устали подметала, чистила и мыла.

— О, несчастная, — причитала она, — не послушалась я крестной, и вот на мою долю выпадают одни беды. Сестры украли мои роскошные платья и сами в них наряжаются. Если бы не я, людоед и его жена сейчас были бы живы и здоровы. Какая мне польза от того, что я их на тот свет отправила? Не лучше ли было бы, если б они меня съели, чем жить так?

И она заплакала горькими слезами. Вскоре вернулись ее сестры; они принесли португальские апельсины[152], цукаты и сахар и наперебой затараторили:

— Ах, какой был роскошный бал! Столько народу! Там танцевал сам принц, а нас так и окружили всеобщим вниманием. А ну-ка разуй нас и почисть от грязи — твое-то ремесло такое!

Вострушке оставалось только подчиниться, а если и вырывалось у нее хоть одно жалобное слово, сестры тут же набрасывались на нее и избивали до полусмерти.

На следующий день они снова отправились на бал, а вернувшись, всячески расписывали его чудесное великолепие. Однажды вечером, когда Вострушка сидела у очага на куче золы, предаваясь тоске-печали, ей пришло в голову ощупать трещины в камине, и она нашла ключик, такой старый и ржавый, что измучилась его оттирать; отчистив же его до блеска, увидела, что он из чистого золота. Тут решила Вострушка, что золотым ключиком должен отпираться какой-нибудь красивый сундучок; обегала она весь дворец и давай вставлять ключик во все замочные скважины и наконец наткнулась на великолепный сундук, к которому ключик-то и подошел. Она открыла его и обнаружила там роскошные наряды, брильянты, кружева, белье и ленты. Ни словом не обмолвившись о такой находке, она с нетерпением ждала, пока сестры уедут на следующее утро; а стоило им скрыться из виду, как Вострушка нарядилась так, что своей красотой затмила солнце.

В этом великолепном наряде она отправилась на бал, где танцевали ее сестры. Хотя на ней и не было маски, она так похорошела, что они ее не узнали. Стоило Вострушке только появиться на балу, как поднялся восхищенный и завистливый шепот. Ее непрестанно приглашали на танец, и она превзошла всех дам и умением танцевать, и красотой. Тут хозяйка бала, подойдя к ней и присев в глубоком реверансе, спросила имя столь удивительной особы, чтоб навсегда его запомнить. Та учтиво ответила, что ее зовут Золянка. Все кавалеры тотчас забыли о своих дамах ради Золянки, и не было ни одного поэта, который бы не сочинил стихов в ее честь. Никогда еще имя столь скромное не производило такого громкого фурора столь стремительно. Все неустанно восхваляли Золянку и глаз с нее не сводили.

Флоранна и Белладонна, до этого тоже пользовавшиеся шумным успехом, теперь умирали с досады, что такой прием оказан этой незнакомке. Но Вострушка с неподражаемым изяществом справлялась со всеобщим вниманием: весь ее облик словно говорил о том, что она создана повелевать. Флоранна и Белладонна привыкли, что у их сестры лицо вечно выпачкано в печной саже, а сама она грязней щенка; поэтому, забыв, как она красива от природы, не узнали ее; им оставалось лишь преклоняться перед Золянкой наравне со всеми.

Вострушка же, видя, что бал вот-вот закончится, поспешно ушла, возвратилась домой и проворно переоделась в лохмотья. А сестры, вернувшись, рассказали ей:

— Ах! Вострушка, какую мы видели очаровательную юную принцессу, — не то что ты, обезьянья рожица. Кожа у нее белая, как снег, румянец алее роз, зубы словно из жемчужин, а губы из коралла. Ее платье, расшитое золотом и бриллиантами, весит больше тысячи фунтов. Как она прекрасна! Как мила!

Вострушка тихо прошептала:

— Такой я и была, такой я и была.

— Что ты там бормочешь? — говорили они.

Вострушка отвечала еще тише:

— Такой я и была.

Эта игра продолжалась еще долго. Не проходило и дня, чтобы Вострушка не показывалась в новом наряде, ведь сундук был волшебный: чем больше платьев она из него брала, тем больше их там появлялось, да таких модных, что остальные дамы принялись шить себе наряды такого же фасона.

Однажды вечером Вострушку так увлекли танцы, что она ушла позже обычного. Чтобы наверстать упущенное время и добраться до дома раньше сестер, она бежала изо всех сил и обронила туфельку из красного бархата, расшитую жемчугом. Остановилась она и хотела было отыскать ее на дороге, да тщетно — ночь была очень темной. Так и вернулась домой в одной туфельке.

На следующий день ехал на охоту старший королевский сын принц Милон[153], он и нашел туфельку Вострушки; приказал подобрать ее, стал внимательно разглядывать и все не мог налюбоваться крохотной очаровательной туфелькой — вертел-вертел ее в руках, целовал и гладил и наконец увез ее с собой. С этого дня он потерял аппетит, исхудал и переменился в лице: ходил грустный-прегрустный и весь пожелтел, как лимон. Король с королевой, в сыне души не чаявшие, во все концы посылали за лучшей дичью и цукатами, но это не помогало: и смотреть не хотел он на яства, и объяснить не желал, отчего так. Тогда повсюду отправили гонцов за докторами, даже в Париж и Монпелье[154]. Когда те явились, то осматривали принца три дня и три ночи, не смыкая глаз, и заключили, что он влюблен и непременно умрет, если не дать ему от его болезни лекарства.

Королева, до безумия любившая сына, заливалась слезами, потому что не могла найти избранницу сына и сыграть свадьбу. Самых прекрасных красавиц приводила она в покои Милона, а тот даже не удостаивал их взглядом. Наконец она сказала ему:

— Мой дорогой сын, ты хочешь, чтобы мы умерли с горя, ибо ты влюблен, но скрываешь от нас свои чувства. Скажи нам, кого ты избрал, и мы вас поженим, даже если она простая пастушка.

Принц, осмелев от таких обещаний, вытащил из-под подушки туфельку и показал ее королеве:

— Вот, сударыня, в чем причина моей болезни. Я нашел эту прелестную крошечную туфельку, когда ехал на охоту. Я женюсь только на той, кому она подойдет.

— Хорошо, мой сын, — промолвила королева, — не печалься, мы прикажем найти прекрасную незнакомку.

Королева рассказала обо всем королю. Тот был очень удивлен, но немедля велел глашатаям объявить под бой барабанов и звуки труб, что все девицы и дамы должны примерить туфельку, и та, которой она придется впору, станет женой принца. Услышав эту новость, все дамы бросились омывать свои ножки целебными водами и натирать их кремами и мазями. Одни соскабливали кожу со ступней, чтобы сделать их красивее. Другие голодали или срезали огрубевшую кожу с ног, чтобы сделать их меньше. Они толпами являлись во дворец примерить туфельку, но ни одна не смогла ее надеть, и чем больше их понапрасну приходило, тем в большее отчаяние впадал принц.

В один из этих дней Флоранна и Белладонна необычайно пышно нарядились.

— Куда вы так разоделись? — спросила Вострушка.

— Мы едем в город, — ответили они, — где живут король и королева, чтобы примерить туфельку, которую нашел принц. Он женится на той, кому она придется впору, так что одна из нас станет королевой.

— А как же я, — воскликнула Вострушка, — разве вы не возьмете меня с собою?

— Экая ты, право, дурища, — расхохотались сестры, — иди поливай капусту, это все, на что ты годишься.

Вострушка тотчас решила надеть лучший наряд и отправиться попытать счастья наравне с остальными: ведь она знала, что ей-то есть на что надеяться, однако же как ей было найти туда дорогу — ведь бал, на котором она так блистала, проходил не в столице королевства. Все же принцесса облачилась в платье из синего шелка, расшитое звездами и брильянтами; на голове у нее сияло солнце, а на спине — луна, и такой свет струился от ее одежд, что на нее невозможно было смотреть не мигая. Выйдя за порог, Вострушка с изумлением увидела испанского красавца скакуна, когда-то отвозившего ее к крестной. Она погладила его и сказала:

— Ты для меня дорогой гость, милая лошадка, я многим обязана крестной Мерлузе.

Конь пригнул передние копыта, и Вострушка села на него, точно нимфа. Его гриву украшало множество золотых колокольчиков и лент, а попоне и узде не было цены. Вострушка в сотню раз превосходила красотой Елену Прекрасную[155].

Испанский скакун пустился вскачь, и его колокольцы так и зазвенели: динь-динь-динь. Флоранна и Белладонна, заслышав звон, обернулись и увидели наездницу. Каково же было их удивление, когда они узнали в ней Вострушку-Золянку! А их-то роскошные наряды сверху донизу забрызгала дорожная грязь.

— Сестрица, — воскликнула Флоранна, обращаясь к Белладонне, — я вас уверяю, что это Вострушка-Золянка.

Тут охнула и Белладонна, а Вострушка проскакала мимо, и ее конь так обдал их грязью, что лица будто покрылись масками. Вострушка рассмеялась и крикнула:

— Эй, ваши высочества, Золушка[156] презирает вас так, как вы того заслуживаете.

Затем она промчалась стрелой и исчезла из виду.

Белладонна и Флоранна переглянулись:

— Привиделось нам, что ли? Кто мог дать платье и коня Вострушке? Что за чудеса — вот и ей улыбнулась удача; чего доброго, и туфелька подойдет, а мы только зря проходим в город?

Пока они терзались отчаянием, Вострушка добралась до дворца. Увидев ее, все подумали, что это какая-нибудь королева: стражники отдали ей честь, тут же забили барабаны, зазвучали трубы и открылись все двери, и те, кто встречал ее на балу, поспешали оказаться впереди нее, чтобы сказать:

— Дорогу, дорогу прекрасной Золянке, новому чуду света!

С такой свитой она вошла в опочивальню умирающего принца. Он взглянул на нее и был очарован; очень надеялся, что туфелька подойдет гостье. А Вострушка тут же ее и надела, да показала и вторую, которую нарочно захватила с собой. Тогда все вскричали:

— Да здравствует принцесса Милона, наша будущая королева!

Принц поднялся с постели и осыпал поцелуями ее руки. Милон показался ей красивым и остроумным и наговорил множество любезностей. Королю и королеве сообщили радостную весть, и они поспешили к сыну. Королева заключила Вострушку в объятия, называя ее своей дочерью, своей крошкой, королевной. Она не поскупилась на богатые подарки, как и щедрый король. Тут прогремел пушечный залп, заиграли скрипки и волынки, и все принялись танцевать и веселиться.

Король, королева и принц уговаривали Золянку выйти замуж.

— Нет, — ответила она, — сперва позвольте мне кое-что рассказать вам.

И Вострушка кратко поведала им о себе. Узнав, что она родилась принцессой, все слушавшие возликовали и чуть не умерли от радости; когда же она назвала имена своих отца-короля и матери-королевы, тут стало ясно, что нынешние властители этих мест отвоевали их королевство, — так они и сказали Золянке. Она поклялась, что свадьбе не быть до тех пор, пока владения ее отца не отдадут ему обратно. Тогда король с королевой пообещали так и сделать — ведь у них самих королевств было больше сотни, так что отдать одно ничего им не стоило.

Тем временем до дворца добрались Белладонна и Флоранна. Они тут же услышали новость, что туфелька пришлась Золянке впору; не зная, что делать и что сказать, они хотели было уйти, не повидавшись с нею. Но она, узнав, что сестры здесь, позвала их к себе и, вместо того чтобы рассердиться и подвергнуть их заслуженному наказанию, подошла к Флоранне и Белладонне, нежно обняла их и представила королеве со словами:

— Сударыня, вот мои милые сестры, прошу вас любить их.

Флоранна и Белладонна застыли от удивления, не в силах слова молвить — так их поразила доброта Вострушки. Она же пообещала вернуть их в родное королевство, которое принц отдаст их семье. Тут они бросились на колени перед Вострушкой, плача от счастья.

Такой пышной свадьбы еще не видел свет. Вострушка написала своей крестной письмо, а отвезти его вместе с щедрыми дарами вызвался испанский красавец конь. Она просила фею разыскать короля и королеву, рассказать им о счастье, выпавшем на их долю, и передать, что они могут вернуться в свое королевство.

Фея Мерлуза как нельзя лучше выполнила это поручение. Родители Вострушки возвратились в свои владения, а ее сестры стали королевами, как и она сама.

* * *

Коль благороден ты и жаждешь мщенья,

Вострушкино припомни поведенье.

Неблагодарному желая отомстить,

Ты расточай ему благодеянья:

Они ж ему и станут наказаньем —

Больнее можно ль уязвить?

Как скверно жадным сестрам было,

Казался горше им удел,

Когда Вострушка им благотворила,

Чем если б людоед их съел.

Сему примеру подражай послушно:

И помни: благородный человек

Мудрее не придумает вовек,

Чем так отмстить великодушно.

Пер. М. А. Гистер

Дон Габриэль Понсе де Леон

Продолжение

етрудно вообразить, как граф и Мелани нахваливали романс, желая потешить рассказчицу и рассыпаясь в любезностях: никогда-де они не слыхивали ничего столь изящного, да еще и так хорошо рассказанного. Хуана была в восторге.

— Вот видите, — говорила она, — моя сказка не хуже той, что рассказал дон Габриэль.

— Ах, сударыня, — отвечал граф, — с вашей ничто не сравнится.

Он продолжал бы и дальше расточать похвалы, столь приятные рассказчице, если бы последнюю не известили о том, что архиепископ Компостельский прибыл и уже находится в ее покоях.

Она поспешила навстречу прелату, Мелани хотела последовать за ней, но граф, не умея подавить свой порыв, попытался удержать ее.

— Вы сочтете меня наглецом, сударыня, — сказал он, — но ведь я лишь хочу признаться в моей почтительной страсти к вам; да, Мелани, я люблю вас. — Тут он немного помолчал, а затем продолжал: — Вы краснеете от этих смелых слов, но не судите о моем сердце, которое я отдаю вам, по скудости моего состояния; я убежден, что моя фортуна впредь совершит ради меня чудеса, если только вы сами будете добры ко мне!

— Довольно бесплодных фантазий, дон Эстеве, — отвечала девица, презрительно глядя на него, — лучшим следствием вашей дерзости будет, если я сохраню ее в тайне и стану смотреть на вас как на безумца.

Граф был как громом поражен. Он едва не попенял ей, что с доном Габриэлем она не была бы столь жестока, однако победил досаду и отошел в сторону.

Он еще мерил галерею большими шагами, размышляя о своем приключении, когда дон Габриэль, тревожившийся о том, чего же хотела донья Хуана от его друга, пришел туда за ним, и печальное лицо графа не на шутку обеспокоило его.

— Расскажите же, что нас ждет! — сказал он.

— Что ждет вас, мне неизвестно, — с горечью отвечал ему граф, — но моя участь меня вовсе не радует. Мелани говорила со мной тоном, полным презрения; она ополчается на мое безвестное происхождение, но ведь на самом деле она просто сравнивает меня с вами, и притом не в мою пользу.

— Увы, дорогой кузен, — отвечал Понсе де Леон, — да разве лучше обстоят мои дела? Исидора также взирает на меня с невыносимым презрением, а между тем мне не избежать признания, пусть даже оно добавит новых горестей к тем, что я и так терплю.

— Вы не так несчастны, как я, — сказал граф, — ведь единственный источник ваших забот — это Исидора, мне же еще и приходится встречать притворной и смехотворной взаимностью страсть старой Хуаны и жертвовать ей временем, которое я бы использовал с большим толком. Только что она дала мне понять, что я ей не противен, и сама уверена, что я ее обожаю, — да вообразимо ли подобное сумасбродство? Если Мелани и впредь будет презирать меня, не думаю, что смогу терпеть внимание ее тетушки.

Он все еще говорил, но Понсе де Леон ничего не отвечал.

— Что это с вами, — спросил граф, — вы так мечтательны!

— Я сочинял куплеты на мотив, который так нравится Исидоре, — отвечал тот, — когда я закончу, вы скажете мне, понравилось ли вам.

— Не советую вам заботиться о моем суждении, — сказал граф, — у меня сейчас на уме совсем не то и сердце не на месте.

Они собирались покинуть галерею, как вдруг их окликнула главная дуэнья Хуаны, пришедшая позвать их спеть архиепископу Компостельскому; однако, слишком хорошо знакомые с ним, чтобы отважиться явиться, они сказались простуженными и пожаловались на жестокую головную боль; а опасаясь уговоров, через парк прошли в комнату, выходившую окнами на лес.

Это убежище о многом напомнило нашим пилигримам; один жалел о выпавших на его долю бедах и треволнениях, другой сокрушался, что нашел такой слабый отклик в сердце той, которая могла бы составить счастье его жизни. Глядя в темный лес, оба печалились, что лучше было оставаться там, нежели оказаться под той роковой звездой, какая ныне светит их любви.

— Что же может быть нелепее? — вопрошал дон Габриэль. — Исидора благосклонно взирает на вас, Мелани охотно принимала бы мои воздыхания; я направляю их не ей, а вам безразлична та, которая любит вас.

— А что, если нам поменяться! — сказал граф. — Тогда наше счастье все еще зависит от нас.

— Ха! Вот так предложение! — воскликнул дон Габриэль. — Да сами-то вы верите, что такое возможно?

— Да, определенно, — отвечал граф, — и страстно хотел бы этого, да вот сердце мое так мало думает о своих интересах, что не спешит исполнять мои желания.

Прошло еще немного времени, и вот, наконец услышав, как мимо проехал архиепископ, возвращавшийся в Компостелу, они спустились в парк и пошли по аллее; тут они заметили Исидору и Мелани — те слишком заскучали в комнате Хуаны и теперь не прочь были прогуляться.

— Войдем в эту зеленую беседку, — сказал кузену Понсе де Леон, — я спою песню, которая нравится Исидоре, и тогда она, быть может, подойдет к нам.

Он не ошибся; однако Мелани, чья досада на графа еще не прошла, попросила сестру остановиться неподалеку от беседки, объяснив причину. Девицы проскользнули между деревьями, но не совсем бесшумно, так что дон Габриэль, внимательно за ними следивший, поспешил начать и пропел такие слова:

К чему противиться Любви?

Доспехи сбросьте, Исидора,

Тот пламень, что кипит в крови,

И вам познать придется скоро.

Божок Амур всех победил,

Сопротивленье бесполезно,

Не ждите, чтоб он вас пленил,

Ступайте сами в плен любезный.

Ведь будет вам, увы, больней,

Коль вас за небреженье страстью

Шалун Амур на склоне дней

Своею покарает властью!

Не в силах нежность задушить,

Вседневно мучась и страдая,

Вам до конца придется жить

И жалуясь, и причитая:

«Увы, дитя, царь всем богам,

Надежду вновь во мне затепли!

Верни огонь моим очам

Иль сделай так, чтоб все ослепли!»

Дон Габриэль собирался продолжать, как вдруг подобно фурии примчалась донья Хуана. Разволновавшись из-за головной боли ее дорогого паломника, она, не успел архиепископ усесться в карету, обегала все аллеи в парке, зная, что он отправился туда. Услышав голос дона Габриэля, она спряталась в кустах и с удивлением уловила в первом же куплете имя своей племянницы; поняв же, что дальше речь о старости, уже не сомневалась, что в песне поется о ней, и влетела в беседку в вышеописанном мною виде.

— Ах, вот оно как! — воскликнула она. — Вы, стало быть, платите за мой добрый прием насмешливыми песенками, дон Габриэль, да еще и даете прекрасные советы моей племяннице. Чудесно же вы со мною обращаетесь!

Трудно описать изумление обоих влюбленных; редко гнев так нежданно настигал адресата. Тут-то почувствовали они, что могут утратить, если им прикажут удалиться. Граф принялся извиняться за дона Габриэля, но вдруг Мелани и Исидора, не в силах более сдерживать волнение, явились и вмешались.

— Как, сударыня! — сказали они тетке. — Разве вы не помните, что мы с сестрицей недавно сочинили эту песенку в вашем присутствии, и это так позабавило вас, что вы пожелали, чтобы я придумала еще несколько куплетов? Теперь же я научила им дона Габриэля, и раз уж они вас раздосадовали, придется нам вступиться за певца.

Обе прелестные девицы и в самом деле слагали песни, однако эта была не из их числа; между тем их убедительный тон успокоил донью Хуану: несказанно обрадовавшись, что насмехались не над ней, она тут же смягчилась.

— Мне жаль, — улыбнулась она Понсе де Леону, — что я излила на вас мой гнев — но поймите же и меня: что может быть обиднее?

Дон Габриэль, весьма учтиво раскланявшись, прибавил, повернувшись к Исидоре:

— Как же я обязан вам, сударыня! Вы оправдали меня: продолжай донья Хуана подозревать меня в черной неблагодарности, я умер бы с горя!

Затем он сказал вполголоса, только ей одной:

— Да, сударыня, я умер бы с горя, если бы мне пришлось оказаться вдали от вас!

Исидора отвечала ему одним лишь взглядом, в котором не было неприязни.

Оставшись наедине, они с кузеном обнялись, и граф сказал:

— Признаем очевидное: старушка нас порядком напугала.

— Я до сих пор в себя не могу прийти, — отвечал дон Габриэль, — и если еще когда-нибудь буду слагать песни, то хотел бы…

— Но, кстати, — перебил его граф, — что за странный прием вы избрали? Вместо того, чтобы выразить Исидоре вашу страсть, вы рассказываете ей про безумства ее тетушки!

— О! Там дальше шло и объяснение, — воскликнул дон Габриэль, — я просто не успел его спеть.

— Поверьте мне, — рассмеялся граф, — объяснитесь лучше в прозе.

— Так вы, стало быть, думаете, — отвечал дон Габриэль, — будто я сам не рад, что спел эти куплеты? Уверяю вас, Исидора снисходительнее к поэтам, чем к другим; она взглянула на меня с добротой, какой прежде я от нее не видал.

— Будь такой же и Мелани, я бы день и ночь сочинял стихи, — сказал граф.

В самом деле, на следующий день, когда он пропел довольно нежные строфы, Мелани попросила его записать их ей в альбом. Граф задумался на мгновенье и вместо этого начертал следующее:

Поверьте, очень скверно

Такой жестокой быть

К тому, кто рад служить

Вам преданно и верно.

Прочтя эти строки, она с презрением стерла их платком. Графа это весьма болезненно задело, однако он не показал виду, произнеся лить:

— Вот примерное наказание за мой маленький подлог, сударыня; соблаговолите же отдать мне альбом, и я напишу в нем то, о чем вы просили.

Она дала ему альбом, и он записал в нем, на мотив менуэта[157], которому недавно научил ее:

Презренье ваше беспредельно,

И в гроб оно меня сведет.

Увы, страдаю я смертельно,

Да только смерть ко мне нейдет.

Казалось, эти строки еще сильнее разгневали ее, и она сказала дону Габриэлю:

— Ваш брат обращается со мною с такой фамильярностью, будто мы ровня.

— Мне слишком хорошо известно, кто вы и кто я, — возразил граф, — однако, сударыня, в ваших глазах все, чего бы я ни сделал — преступление, и этим вы заставляете меня со всей остротой почувствовать, какое несчастье и грех — родиться в безвестности.

Исидора, слышавшая все это, позлорадствовала над его горем.

— Моя сестрица слишком горда и сурова, — утешила она графа.

— Увы, сударыня! — отозвался дон Габриэль. — Разве вы более снисходительны?

Вопрос заставил ее смутиться: задавший его был ей не столь любезен, чтобы удостоить его ласковым ответом. Так эти четверо, которые могли составить счастье друг друга, по странной прихоти своей жестокой звезды сделались друг другу мучителями.

Между тем донья Хуана была всецело занята своей бредовой страстью к графу. Она позвала его в свой кабинет и, после короткой преамбулы, продолжения которой он ждал не без страха, сказала:

— Дон Эстеве, вы кажетесь мне человеком весьма галантным; хоть я и решилась никогда не подчинять себя тяжкому бремени брачных уз, теперь я думаю, что могу без страха изменить этому решению. Мой отец, который был губернатором Лимы, располагал внушительным состоянием; и то, что досталось мне в наследство, по большей части находится не в Испании, а в Мексике[158]. Пожелай вы только уехать туда со мною, и я разделю с вами все мое богатство; здесь я не смогу жить спокойно, став вашей женой, а там ваше происхождение никому не известно, и мы будем счастливы. Подумайте над этим предложением, и, если вы согласны, нам уже надобно собираться в путь: галеоны скоро отходят.

Это нелепое предложение весьма удивило графа, однако, рассудив, что отказ слишком обидит Хуану и лучше просто оттянуть дело, он ответил:

— Сударыня, я не в силах выразить, как признателен вам за доброту; однако я никогда не был неблагодарным и потому, чтобы стать достойным вас, начну с рассказа о своей судьбе.

Некая молодая вдова, весьма богатая и достойная, прониклась ко мне горячим дружеским чувством, часто принимала в своем доме и предложила мне жениться на ней. Я был несказанно рад такой партии; мой отец также обрадовался; вскоре подписали брачный контракт. Наконец наступил день нашего бракосочетания; я поехал за нею вместе со всей моей семьей, и свадьбу сыграли в загородном имении близ Антверпена. Но не прошло и недели, как явился ее первый муж, которого уже десять лет считали погибшим. Моя — а вернее, его жена, сделала вид, что не узнает его. Скандал был столь громок, а моя обида — столь велика, что я оставил отца заниматься процессом, а сам отправился в Сантьяго вместе с братом. Умоляю вас, сударыня, — продолжал он, — позвольте мне дождаться, чтобы дело уладилось, прежде чем ехать в Мексику.

— Так будет правильно, — весьма взволнованно отвечала донья Хуана, — успех этого дела беспокоит меня, и уверяю вас, знай я, что вы женаты, — вовремя задушила бы мое нежное чувство к вам; ведь раз вы любили эту женщину, то всегда будете сожалеть о ней!

— Ах, сударыня! Рядом с вами я легко утешусь, — сказал граф, целуя ее руку, — но, сами видите, сначала нужно расторгнуть мой брак.

Милая старушка с ним согласилась, хотя и зашла уже так далеко в своей нежности, что ее не смутила бы и полигамия.

Дон Габриэль ожидал своего кузена в крайней тревоге: он все еще боялся, как бы, по несчастному стечению обстоятельств, донья Хуана не выгнала их, если б заговор раскрыли. Однако он успокоился, услышав, как граф мечтательно и потихоньку, чтоб его не услышали, мурлычет куплет, сочиненный им про донью Хуану:

Ирида любит красоваться

И хочет в старости казаться

Моложе, чем сама Весна.

Все точно как в «Метаморфозах»[159]:

Весна цветет, она вся в розах;

Цветет Ирида — вся в прыщах она.

— Я уже стал волноваться, — крикнул ему Понсе де Леон, — но вы так веселы, что, кажется, опасения были напрасны.

— И в самом деле, — отвечал граф, — мне есть чему радоваться, и вы с этим согласитесь, узнав, что я приглашаю вас на мою свадьбу.

— На вашу свадьбу? — перебил его крайне встревоженный Понсе де Леон. — Как, с Исидорой?!

— Нет, — с улыбкой возразил граф, — у меня не столь дурной вкус, чтобы избрать молодую и красивую девицу; итак, сообщаю вам, что мое бракосочетание состоится в Мексике, в великом городе Лима, с любезнейшей и очаровательнейшей доньей Хуаной.

— Давно ли у вас это сумасбродство? — спросил дон Габриэль.

— Никакого сумасбродства, — ответил граф, — все весьма серьезно; правда, нашему браку препятствует одно обстоятельство: у меня, видите ли, есть жена в Брюсселе.

Понсе де Леон от души расхохотался, не мог сдержать смеха и сам граф. Затем, отставив шутки, он рассказал обо всем кузену, и дон Габриэль признался ему, что немало опасается исхода этой интриги.

Было уже так поздно, что Понсе де Леон и граф де Агиляр не захотели расходиться по своим спальням, а улеглись вместе. Граф еще не спал, когда дверь вдруг тихонько отворилась. Немало удивленный, тем более что обычно он не оставлял ключ в двери, он изумился еще сильнее, когда в комнату вошли мужчина и женщина. Он толкнул кузена и, приложив палец к губам, сделал ему знак смотреть внимательно. Луна светила так ярко, что было видно все происходящее в комнате.

Сначала они решили, что это донья Хуана невидимкой прокралась к графу; однако зачем тогда было приводить с собой мужчину, да к тому же стоять в углу? Дон Габриэль, вспомнив, как однажды Исидора удостоила его ласковым взглядом, льстил себя надеждой, что это она, раскаявшись в своем безразличии, пришла поговорить с ним. Однако для такой разумной особы, как Исидора, было бы слишком странно явиться в столь поздний час, да к тому же и в комнату графа. Тут дон Габриэль испугался, подумав — а не к его ли кузену, в самом деле, шла Исидора, ведь она всегда была так с ним любезна.

Вот какие мысли занимали их, когда дама вдруг произнесла вполголоса:

— А ведь я очень робею вашей тетушки, дон Луис! Как-то посмотрит она на меня, после всего, на что я ради вас решилась?

— Ничего не опасайтесь, прекрасная Люсиль, — отвечал ей дон Луис, — донья Хуана весьма учтива, а мои сестры готовы на все, чтобы вам угодить. Однако будить их еще рано, потому я и привел вас в мою спальню, чтобы вы провели здесь остаток ночи, а я пока приму меры, дабы никто не узнал, что мы здесь.

— В самом деле, — сказала она, — гневу моих родных не будет предела, а полученное мною богатое наследство придало мне в их глазах больше важности, чем прежде. Увы, дон Луис! Как же нам заставить их смягчиться?

— Я буду любить вас больше всего на свете, дорогая Люсиль, — отвечал он, — и я надеюсь, они поймут, что лишь непобедимая страсть заставила меня вас похитить; но ведь, в конце концов, род мой достаточно благороден… — Он не успел закончить фразу, так как граф, уже четверть часа сдерживавший одолевавший его кашель, наконец не выдержал. От этого звука напуганная Люсиль бросилась бы вон из комнаты, если бы дон Луис, входя, не озаботился запереть дверь. Он быстро подошел к кровати и немало удивился, найдя на стульях одежду, которую, уезжая, оставил в гардеробе. Он не мог понять, кто осмелился на такое — взять и надеть все это, а было ясно, что это тот самый, кто только что кашлянул в его кровати.

Он уже собирался откинуть полог, но сказал Люсиль:

— Не знаю, как быть; возможно, этот человек спит, и он нас не слышал; не исключено ведь, что он и глух.

— Если он и спит, и будь он даже глух, — отвечала Люсиль, — уж наверное, не следует нам быть при нем в этой комнате, если только, бесконечной божьей милостью, он к тому же не слеп?

Тут Понсе де Леон и его кузен, громко засмеявшись, сами откинули полог.

— Дон Луис, — заговорили оба, — дорогой дон Луис, здесь ваши лучшие друзья, и знайте, что мы нуждаемся в вашей скромности не меньше, чем вы в нашей. — Услышав знакомые голоса, дон Луис крайне удивился, тем более что он уже успел оплакать их гибель.

С тех пор, как они уехали из Кадиса, взяв лишь одного лакея, никто больше о них ничего не слыхал, а поскольку в том краю свирепствовала шайка разбойников, никому не дававшая проходу, все и решили, что оба друга попались им в лапы и были убиты. Потому-то дону Луису легче было представить себе их тени, явившиеся с того света, нежели самих своих друзей, полных жизни и сил, у доньи Хуаны — строжайшей из девиц, которая, стало быть, удерживала в плену тех, кто оказался в ее власти.

Люсиль дрожала, а дон Луис молча размышлял о столь необычайном происшествии.

— Подойдите же, дорогой друг, — продолжал граф, — нам столько всего надо вам рассказать.

Дон Луис раскрыл им объятия.

— Как выразить мою радость и удивление? — воскликнул он. — Ваш тайный отъезд из Кадиса крайне обеспокоил меня, и я счастлив, что мрачные слухи оказались ложными. Но найти вас здесь, в моей комнате, где я полагал быть наедине с доньей Люсиль! Встретить вас у моей нелюдимой тетушки! Что же все это значит? Не замешаны ли тут мои сестры? Расскажите мне все не таясь.

— Да, дон Луис, — сказал ему дон Габриэль, — ваши сестры тут замешаны, ибо меня так задел за живое ваш рассказ о достоинствах старшей, и такой прекрасной мне ее описывали, что я утратил покой и только лишь и мечтал повидать ее. Я поговорил бы об этом с вами, да вы спешно уехали в Севилью. Мне даже казалось, что исполнить задуманное мною невозможно, ведь я уже знал, как сурова донья Хуана с племянницами, и, наверное, не решился бы на такое приключение, не сжалься надо мною кузен, — ведь это он придумал маскарад, благодаря которому мы были здесь благосклонно приняты.

Граф рассказал другу и о своей страсти к Мелани, и о предложении Хуаны уехать с нею в Индию[160].

Дон Луис с радостью слушал. Для его сестер было бы несказанной удачей найти столь завидные партии; ему были известны личные достоинства друзей, их благородное происхождение, их богатство. Он обнял их и расцеловал, просияв от такой нежданной встречи.

— Однако же, — промолвил он, — я предвижу некоторые сложности, которые нам должно помочь уладить время. Вы говорите, что сердца моих сестер клонятся не туда, куда вам хотелось бы, ну, а сердце моей тетушки, конечно, будет весьма разгневано, когда тот, кого она желала видеть своим мужем, окажется ее племянником. Родитель дона Габриэля, быть может, приготовил для него другую партию, мой же отец в чужих краях, а родственники Люсиль, конечно, будут меня преследовать, так что нам с нею, скорее всего, придется уехать в Португалию.

— Вы огорчаете нас, — отвечал дон Габриэль, — ваши предчувствия указывают на препятствия, которых не заметила наша любовь. И все же, несмотря ни на что, мы решились держаться до последнего и скорее умрем, чем отступимся от предмета нашей страсти.

Люсиль не пожелала приблизиться к графу и Понсе де Леону; ей, хотя и знакомой с ними, казалось неловко видеть их в постели. Она оставалась там же, где уселась в начале разговора. Дон Габриэль заметил, как дон Луис беспокоится о том, что она так дурно провела эту ночь, поэтому он посоветовал другу отвести ее в его спальню, которую от комнаты графа отделяла только одна зала. Дон Луис предложил эти апартаменты очаровательной особе, чему Люсиль весьма обрадовалась; она тут же бросилась на кровать, даже не раздеваясь. Дон Луис прикрыл за ней дверь и вернулся к друзьям: у него ведь был свой ключ, благодаря чему он и вошел туда так просто среди ночи.

Они договорились, что раскроют сестрам секрет переодевания в пилигримов и попросят их сделать некоторое усилие над своими привязанностями, так, чтобы их склонности оказались сообразны склонностям дона Габриэля и графа, а те, как только девицы согласятся на это, напишут своим отцам и испросят их согласия на брак. Было решено держать все в тайне от доньи Хуаны, пока дело не решится.

Трое друзей обсуждали свой план до восьми часов утра. Затем дон Луис, пожелавший проведать Люсиль, тихонько зашел к ней; не решившись ее разбудить, он так же тихо прошел в апартаменты Хуаны, немало удивив совсем не ждавших его служанок; но больше всех удивилась сама тетушка. Попросив разрешения поговорить с нею, он рассказал, как хорошо его два года принимали в семье Люсиль, которая в то время была небогатой, так что любил он ее только за добродетель и многие иные прекрасные качества. Сама Люсиль считала, что их будущий брак — дело решенное. И вот брат этой прелестной особы был убит, а она сделалась одной из самых богатых наследниц в Андалусии. Тогда ее дед передумал выдавать ее замуж за дона Луиса и велел ей переехать из Кадиса в Севилью; там он держал ее при себе, собираясь выдать замуж за сына одного из своих друзей. Не выдержав подобного бесчестия, — ведь, отнимая возлюбленную, ему наносили оскорбление, — дон Луис, сговорившись с Люсиль, похитил ее; теперь же он просит тетушку ласково принять у себя его избранницу и быть с нею такой же доброй, какой она всегда была с ним.

Донья Хуана не знала, на чью сторону встать; она очень боялась скандалов и была уверена, что родственники Люсиль поднимут шум, узнав, что та принята в ее доме. Правда, именье это принадлежало не ей и, стало быть, не на ней лежала ответственность за все, что там происходило. С другой стороны, она не могла бы оставить при себе музыкантов, так, чтобы дон Луис ничего не узнал, а тогда он наверняка осудил бы столь странное решение и — как знать? — мог раскрыть ее замысел уехать в Индию с тем, в кого она была влюблена. Наконец, ей пришла в голову удачная мысль.

— Дорогой мой племянник, — сказала она дону Луису, — спроси вы моего мнения прежде, чем исполнить вашу затею, я бы все сделала, чтобы вас от этого удержать. Каких бы радостей и выгод ни сулил желаемый вами брак, последствия его могут оказаться пагубны: пока с вами враждует семья Люсиль, можно опасаться чего угодно. Вот как надо поступить: у меня есть дом в окрестностях Севильи, я отправлюсь туда вместе с вашими сестрами и постараюсь успокоить всех, кто гневается на вас, а вы пока побудете здесь. Как только мы уедем, вам с Люсиль непременно следует обвенчаться — тогда не будет смысла вас преследовать, а мы всегда сумеем вам помочь.

Дон Луис мог лишь горячо одобрить тетушкино решение, рассудив, что это единственная возможность убедить Люсиль сделать его счастливым безотлагательно — иначе как же она сможет оставаться в имении наедине со столь любезным молодым человеком, не будучи его женой? Тогда как, пребывая подле доньи Хуаны, Люсиль пришлось бы ждать окончательного решения своих родных. Дон Луис сказал тетке, что ему очень нравится ее план, и направился в комнату к сестрам, уже умиравшим от нетерпения повидаться с ним.

После взаимных дружеских излияний дон Луис рассказал им о своей страсти к Люсиль и о ее похищении; тут они перебили его, объявив, что дело это крайне беспокоит и пугает их, так как может иметь самые жуткие последствия. Он же признался им, что на скорую смерть злейшего из его врагов не смеет даже надеяться, ибо тот еще вовсе не стар, хоть он и дедушка его возлюбленной.

— Как только оденемся, пойдем повидаться с нею, — сказали они, — и, будьте уверены, мы сделаем все, чтобы угодить ей.

— Вы даже не успеете побыть с нею, — отвечал дон Луис, — донья Хуана собирается безотлагательно отправиться в Андалусию, боясь, как бы ей не устроили скандал, да к тому же считает, что там ей будет легче помочь мне.

Сестры с этим согласились, и дон Луис продолжал.

— Донья Хуана, — сказал он, — говорила мне о двух пилигримах, которые, возвращаясь из Сантьяго, были ранены вблизи этого дома; она сказала, что приютила их у себя и что они достаточно искусные музыканты, чтобы учить вас гармонии. Не будь они так молоды и хороши собою, я одобрял бы их пребывание рядом с вами; разумеется, вам надобно учиться пению и игре на разных инструментах, но нужно найти женщин, способных вас обучать, а не держать в доме чужеземцев, которые, не зная испанских обычаев, могут позволить себе такую вольность, что нам придется раскаяться в нашем гостеприимстве.

Говоря так, он разглядывал лица сестер и, заметив, что те залились краской, легко догадался о причине.

— Вы говорили все это донье Хуане? — спросила Исидора.

— Не преминул, — отвечал дон Луис, — и мне показалось, что ей не хотелось отсылать их; но я весьма твердо настоял на своем и сказал, что этим займусь. Она же, побоявшись, что я обойдусь с ними дурно, обещала позаботиться об этом сама.

— Стало быть, они скоро уедут? — печально спросила Мелани.

— И, надеюсь, нынче же, — сказал дон Луис.

— А чем, по-вашему, опасно, если они и задержались бы здесь? — промолвила Исидора. — Дурного же вы, должно быть, мнения о нас, если считаете возможным, чтобы люди столь низкого происхождения могли оказать на нас какое-нибудь пагубное влияние.

— Дело вовсе не в вас, сестрица, — отозвался он, — я опасаюсь лишь молвы, которая судит вкривь да вкось, но чьи суждения, тем не менее, окончательны и непоправимы. Надеюсь, что вы со мной согласитесь.

Исидора и Мелани, очень расстроенные, пытались утаить от брата причину своей печали.

— Я никогда не видел вас в такой меланхолии, дорогие сестры, — сказал он, — вы сожалеете об этих чужестранцах?

— Нас огорчают ваши подозрения, — отвечала Исидора, — они оскорбительны.

— Скажите лучше, что вас огорчает несоответствие их чувств вашим, и признайтесь, между прочим, что эти чужеземцы вам не противны.

— Право, — воскликнула Мелани, — вы, кажется, решились довести нас до крайности.

Их гнев немало обрадовал дона Луиса.

— Помиримся, — сказал он, нежно обнимая сестер, — и, чтобы не осталось никаких секретов и недомолвок, открою вам, что это ради вас они стали пилигримами: дон Габриэль Понсе де Леон принадлежит к одному из самых знаменитых родов, какие есть у нас в Европе. Дон Мануэль Понсе де Леон, герцог Аркоса, ведущий родословную от королей Херики[161], был его предком, его же предками были короли Леона. Это он защитил невинно оклеветанную королеву Гранады, которую ее муж, король Чико, хотел предать казни[162]. Алонсо де Агиляр также защищал ее; ни рождением, ни заслугами он не уступал никому из славных андалусских сеньоров[163]. От него ведет свой род Эстеве, граф де Агиляр, живущий у вас под видом музыканта. Его внушительное богатство вполне под стать прочим его блестящим достоинствам. Во всем мире нет у меня друзей ближе, чем эти двое, и никто так не достоин дружеской привязанности. Они любят вас и хотят на вас жениться. Судите же сами, дорогие сестрицы, как я рад, что могу надеяться на такой прекрасный союз; они сделают вас такими счастливыми, как я всегда мечтал.

Тут он умолк. Но вместо ответа сестры лишь переглянулись, а затем взглянули на него, как бы желая понять, правду ли он сказал им теперь.

— Вы сомневаетесь в моей искренности, — сказал дон Луис, — и та хитрость, которую я себе только что позволил, дает вам повод к тому. Однако же, будьте уверены, никогда в жизни я еще не говорил с вами более серьезно, чем теперь. Мы с моими друзьями всю эту ночь провели вместе, они рассказали мне о своей страсти к вам, о вашем обхождении с ними, обо всех чудачествах доньи Хуаны.

— Ах, дорогой брат, — воскликнула Исидора, — теперь я прекрасно понимаю, что все это не шутка. В самом деле, трудно себе представить, чтобы люди столь безупречные, учтивые, умные, наделенные такими прекрасными качествами, были теми, за кого себя выдавали; мне не раз приходило в голову, что что-то кроется за этим паломничеством, цели коего я не могла себе вообразить.

— Однако, — перебила Мелани, — милый братец, если вы так дружны с доном Габриэлем, он наверняка сообщил вам, которой из нас отдает предпочтение?

— Да, сестрица, — отвечал дон Луис, — он признался, что избрал Исидору, а граф Агиляр — вас.

Услышав это, обе красавицы побледнели; сердца их уже сделали свой выбор, и каждая думала, что уже не сможет измениться. Дон Луис некоторое время молча смотрел на них; ему не составило труда угадать то, о чем он уже знал. Однако он решил ни в чем не признаваться, дабы не дать сестрам повода сетовать на нескромность своих поклонников.

— Мне кажется, что вы испытываете к ним некую неприязнь, милые мои, — сказал он. — Умоляю вас, прислушайтесь к голосу рассудка; Фортуна благоволит вам, постарайтесь же полюбить тех, кто любит вас. Я советую вам это не только как брат, но и как друг, и прошу вас объясниться с ними дружелюбно, чтобы они могли сделать все необходимые приготовления и испросить согласия своих близких на то, чего они больше всего на свете желают; тогда вы станете такими счастливыми, что трудно и вообразить.

— Вы так откровенно говорили с нами, братец, — сказала Исидора, — что мы не можем более таить от вас наш секрет: мы любим, но любим не тех, которые любят нас; дон Габриэль нравится Мелани, мне любезен граф — можем ли мы изменить свои чувства? Ах, будь мы в них вольны, мы остались бы равнодушными.

— Я надеюсь, — перебил дон Луис, — что ваше предубеждение не столь сильно и что ваши склонности сами же вы и направите в иное русло, коль скоро это так выгодно для вас. Прощайте, я должен вас оставить. Поразмыслите обо всем, а я вернусь к Люсиль и буду ждать вас в ее комнате.

Как только дон Луис вышел, сестры заплакали.

— Что же может быть несуразнее? — воскликнула Исидора. — То, что должно было бы радовать, печалит меня сверх меры. Я узнаю, что мнимый музыкант — сеньор благороднейшего происхождения, и это счастливое превращение переполнило бы меня счастьем, не узнай я в ту же минуту, что он не любит меня, а мечтает только о вас.

— Я так же сетую на судьбу, как и вы, — отвечала Мелани, — хоть мои чувства к дону Габриэлю и заставляли меня краснеть, я все же могла надеяться, что хотя бы признательность, хотя бы тщеславие от того, что он сумел завоевать такое сердце, как мое, смогут привязать его ко мне, пробудив желание нравиться и угождать мне. Теперь же, когда я знаю, кто он, на что мне надеяться? Он достоин вас, он вас любит, вы тоже полюбите его, сестрица, вы его полюбите!

Исидора молча уронила голову на руку, а другой отерла несколько слезинок, которых не смогла сдержать. Наконец, подняв голову, она взглянула на сестру:

— Хотите, я уступлю вам того, кто стал предметом ваших мечтаний и вашей зависти, а для меня ничего не значит? Я даю вам самое сильное доказательство моей нежности, на какое только способна добрая сестра. Я стану монахиней, и тогда дону Габриэлю придется отдать должное вашим достоинствам, а меня он навсегда забудет.

— Да не допустит Бог, — вскричала Мелани, — чтобы я приняла от вас такое доказательство дружбы, милая сестрица! Мне очень скоро пришлось бы последовать за вами в это прибежище, которое вы избираете лишь ради меня; да и окажись я столь неблагодарной, чтобы принять вашу жертву, разве простит мне это дон Габриэль?

— Он не узнает, почему я удалилась в монастырь, — отвечала Исидора.

— Пусть даже и так, — но разве это означает, что он отдаст мне свое сердце? — сказала Мелани. — Нет, милая моя Исидора, я уверена, что сердце может любить, лишь будучи застигнуто врасплох; он уже видел меня, говорил со мною, он знает все обо мне, ничто ему не ново. Я потеряю вас, ничего не приобретя.

— Однако, — отозвалась Исидора, — если вы верно утверждаете, что все решают первые минуты знакомства, тогда мы никогда не полюбим тех, кто любит нас, а все будем любить тех, кто нас не любит.

— Я надеюсь, что будет иначе, — перебила Мелани, — превращение, столь благоприятное для музыкантов, быть может, настроит наши сердца на желаемый ими лад, а поскольку мы всегда до сих пор старательно скрывали свои чувства, я все же надеюсь, что теперь наша любовь тронет их.

— Увы! Как вы заблуждаетесь, думая, что они еще не разгадали наш секрет! — сказала Исидора. — Наши глаза выдали то, что мы пытались скрыть, а язык взоров часто внятнее любого другого.

Мелани собиралась ответить, но тут пришли сказать им, чтобы поскорее одевались и что донья Хуана хочет пойти вместе с ними к Люсиль, чтобы предложить ей все, чем они могли бы ее порадовать. Девицы предпочли ничего не добавлять к своей природной красоте, лишь небрежно заплели волосы, украсив их нарциссами и жасмином; в платьях из легкой белой материи они блистали, подобно Авроре[164]; так обыкновенно облачаются в Испании благородные девицы, когда носят траур, и даже надетая поверх черная мантилья не в силах скрыть тонкости их талий. Величественность их осанки была несравненной — лишь глаза затуманились от недавно пролитых слез, и потому взоры казались не столь ослепительными.

Они явились к тетушке, а та немедленно отправилась к Люсиль, которая была еще в кровати, утомленная долгой дорогой и бессонной ночью — ведь она почти не спала с тех пор, как покинула Севилью. На лице ее вместе с радостью отражалась и тревога; впрочем, такая меланхоличность нисколько ей не вредила. Она была молода, стройна, наделена живым умом и весьма учтива, как и подобает благородной девице.

Донья Хуана проявила к ней явное дружелюбие; она сказала Люсиль, что, если та войдет в ее семью, ее будут так нежно любить, что ей не придется жалеть о содеянном ради дона Луиса. Исидора и Мелани уверяли ее в том же, ласково и мило, что красноречиво говорило о дружбе, которую обе питали к брату. Люсиль же всячески выказывала им, как рада оказаться здесь и как приятен ей их радушный прием.

Тут донья Хуана сменила тему беседы.

— Среди всех достоинств, так украшающих вас, — молвила она, — мой племянник назвал одно, которое мне очень по вкусу.

— А, понимаю вас, сударыня, — отвечала Люсиль с ласковой улыбкой, — он конечно же сказал вам, что я великая рассказчица романсов.

— И верно, — сказала Хуана, — а я, признаюсь, страсть какая до них охотница, словно дитя четырех лет от роду. Я бы, не мешкая, попросила вас рассказать мне что-нибудь, да вы ведь, наверное, устали с дороги.

Люсиль весьма учтиво ответила, что и впрямь притомилась, но ей все же хочется, не откладывая, засвидетельствовать госпоже почтение. Она задумалась на мгновение и начала:

Пер. М. А. Гистер

Фортуната[165]

ил да был нищий землепашец. Когда почуял он близкую смерть, то решил не оставлять после себя никаких поводов для раздора между своими сыном и дочерью, которых нежно любил.

— Ваша матушка принесла мне в приданое две скамеечки и соломенный тюфяк, — сказал он детям. — Теперь они ваши, как и моя курица, гвоздики в горшке и то серебряное кольцо, что я получил от одной знатной дамы, как-то остановившейся в моей бедной хижине. Уезжая, она промолвила: «Добрый человек, примите от меня эти подарки, не забывайте хорошо поливать гвоздики и бережно храните кольцо. Ваша дочь будет несравненной красавицей; назовите ее Фортунатой и отдайте ей кольцо и гвоздики, дабы утешить ее в бедности». Посему, — продолжил крестьянин, — эти две вещи перейдут к тебе, моя Фортуната, а остальное унаследует твой брат.

Дети землепашца, казалось, были довольны его решением, и он почил со спокойной душой. Сын и дочь оплакали его и поделили скудное имущество, как им завещал отец, без тяжб. Фортуната думала, что брат любит ее, но, когда она захотела сесть на одну из скамеек, он гневно сказал:

— Оставь себе свои гвоздики и кольцо, а мои скамейки трогать не смей, я люблю, чтоб в моем доме был порядок.

Фортуната, кроткая душа, беззвучно заплакала стоя. А Бурдюк (так звали ее брата) развалился на скамье, словно на троне.

Когда наступил обеденный час, Бурдюк съел превосходное свежее яйцо, которое снесла единственная курица, а сестре бросил скорлупу.

— Держи, — сказал он ей, — мне больше нечего тебе предложить. Если тебя не устраивает скорлупа, иди налови себе лягушек, они водятся на ближайшем болоте.

Фортуната ничего не ответила. Да и что ей было возразить? Она лишь подняла глаза к небу и, вновь заплакав, удалилась к себе. Войдя в спальню, она почувствовала, что тесная комнатка наполнена чудесным благоуханием. Ни капли не сомневаясь, что так пахнут ее гвоздики, Фортуната наклонилась к цветам и промолвила:

— Прекрасные гвоздики, ваше многоцветье несказанно радует мой взор, нежным ароматом вы придаете силы моему страдающему сердцу, не бойтесь, что я оставлю вас без воды, что сорву вас жестокой рукой. Я буду заботиться о вас, ибо вы моя единственная отрада.

Произнеся такие слова, Фортуната проверила, не нужно ли полить цветы — почва показалась ей очень сухой. Девушка схватила кувшин и при свете луны поспешила к ручью, протекавшему довольно далеко от хижины.

Она устала от быстрой ходьбы и хотела было отдохнуть на берегу, но не успела и присесть, как увидела, что ей навстречу идет дама, а величественность ее вида дополняла многочисленная свита: шесть фрейлин несли полы ее мантии, а две другие поддерживали незнакомку под руки, перед нею же шествовали стражники, одетые в роскошный малиновый бархат, расшитый жемчугами. Они несли обитое золотым сукном кресло, в которое она опустилась, и после этого над ним тотчас натянули легкий навес. Тут же накрыли стол, разложив на нем золотые приборы и расставив бокалы из хрусталя. Даме подали великолепный ужин на берегу ручья, чье нежное журчание гармонично вплеталось в хор голосов, певший такие слова:

Здесь веточки в лесах колышутся Зефиром[166],

Здесь Флора[167] блещет на брегах,

В тени, в смарагдовых листах,

Тут птички песенки поют всем миром.

Прислушайтесь, их песнь не ложна.

Коль сердцу хочется любить,

Найдется и предмет, способный вас пленить,

Ему с почетом сдаться можно!

Фортуната притаилась в зарослях у ручья, не смея пошевелиться, пораженная происходящим у нее на глазах. Вдруг величественная королева обратилась к своему пажу:

— Я, кажется, вижу пастушку за тем кустарником, пусть она подойдет.

Фортуната тотчас приблизилась и, преодолев природную застенчивость, склонилась перед королевой в глубоком реверансе, да так грациозно, что все кругом были весьма удивлены. Девушка поцеловала подол королевского платья и поднялась, скромно потупив взор. Щеки ее залил пунцовый румянец, подчеркнувший белизну кожи, манеры Фортунаты свидетельствовали о тех непосредственности и кротости, что придают неповторимое очарование юным особам.

— Что вы здесь делаете одна, прелестное дитя? — спросила королева. — Неужели вы совсем не боитесь грабителей?

— Ах, госпожа, — откликнулась Фортуната. — У меня ничего нет, кроме холщового платья, что им взять с такой нищей пастушки?

— Так вы не богаты? — улыбнулась королева.

— Я очень бедна, — сказала Фортуната, — всё, что мне досталось в наследство от отца, — это лишь горшок с гвоздиками и серебряное кольцо.

— Однако у вас есть доброе сердце, — промолвила королева. — Вы бы отдали его, если бы кто-нибудь захотел его взять?

— Я не понимаю, что означает отдать сердце, госпожа, — ответила девушка. — Я слышала только, что без сердца невозможно жить и, если оно ранено, это приведет к неминуемой смерти. Однако, невзирая на бедность, я не сетую на жизнь.

— Вам всегда придется беречь свое сердце, прелестное дитя. Но скажите мне, — продолжала королева, — хорошо ли вы поужинали?

— Нет, госпожа, — призналась Фортуната, — мой брат ничего мне не оставил.

Королева распорядилась, чтобы Фортунате принесли прибор, посадили ее за стол и подали самые лучшие яства. Юная пастушка была так изумлена и очарована добротой королевы, что не смогла проглотить ни кусочка.

— Интересно, что вы делали у ручья в столь поздний час? — спросила королева.

— Я пришла за водой для своих гвоздик, госпожа, — ответила Фортуната. — А вот и мой кувшин.

С этими словами она наклонилась, чтобы поднять кувшин, стоявший у ее ног, и показать его королеве, но с большим удивлением заметила, что он сделался золотым, украшен крупными алмазами и до краев наполнен восхитительно благоухающей водой. Фортуната не решалась взять его. Она боялась, что это не ее кувшин.

— Я вам его дарю, Фортуната, — промолвила королева. — Ступайте, полейте из него цветы, о которых вы так заботитесь, и помните, что Лесная королева хочет быть вашим другом.

Услышав эти слова, пастушка бросилась к ее ногам.

— Покорнейше благодарю вас, госпожа, за оказанную мне честь, — взволнованно сказала она. — Простите мою дерзость, но не соблаговолите ли вы подождать здесь немного: я хочу отдать вам половину моего наследства — горшок с гвоздиками, ему не найти хозяйки лучше вас.

— Хорошо, Фортуната, — ответила королева, нежно коснувшись щеки девушки, — я согласна остаться здесь до вашего возвращения.

Фортуната взяла золотой кувшин и поспешила домой, но, пока ее не было, Бурдюк зашел в комнатку сестры, забрал горшок с гвоздиками, а на его место положил большой кочан капусты. Фортунату при виде злополучной капусты охватило такое отчаяние, что ноги у нее совсем подкосились; она никак не могла решить, возвращаться ли ей к ручью. Наконец она все-таки вернулась к королеве и упала перед ней на колени.

— Госпожа, — дрожащим голосом сказала она, — Бурдюк похитил мой горшок с гвоздиками, теперь у меня ничего нет, кроме этого кольца. Молю вас, примите его в знак моей благодарности.

— Если я возьму ваше кольцо, прекрасная пастушка, — промолвила королева, — у вас не останется ничего, не так ли?

— Ах, госпожа! — пылко воскликнула Фортуната. — Мне хватит и вашего доброго расположения.

Королева взяла у Фортунаты кольцо и надела его на палец. Затем она села в украшенную изумрудами коралловую карету, запряженную шестью белоснежными лошадьми, которые красотой превосходили даже коней, влекущих солнечную колесницу[168]. Фортуната смотрела ей вслед, пока экипаж не растворился в прихотливых узорах листвы. Она вернулась домой к Бурдюку, переполненная впечатлениями, и, войдя к себе, первым делом выбросила в окно кочан капусты. Тут она с удивлением услышала, как кто-то закричал:

— Ах, я погиб!

Она не придала значения этому жалобному возгласу, ведь капустные кочаны обычно не умеют разговаривать. Едва рассвело, Фортуната, тревожившаяся о горшке с гвоздиками, отправилась на его поиски. Первым, что она нашла, был тот самый злополучный кочан; она пнула его со словами:

— Что тебе здесь надо и как ты посмел занять место моих любимых гвоздик?

— Если бы меня туда не принесли, — ответил кочан, — я бы и не вздумал никогда явиться к вам.

Фортуната вздрогнула от неожиданности и испуга, а кочан тем временем продолжил:

— Будьте так добры — отнесите меня к моим собратьям, а гвоздики ваши, не стану скрывать, спрятаны в тюфяке у Бурдюка.

Фортуната, в отчаянии, не могла придумать, как ей вернуть цветы. Но все-таки любезно водрузила кочан капусты на место. Затем поймала любимую курицу брата и сказала ей:

— Гадкая птица, ты заплатишь за все мучения, что мне приходится терпеть от Бурдюка.

— Погоди, пастушка! — взмолилась курица. — Не убивай меня! Ведь я — от природы болтунья и сейчас поведаю тебе о вещах необычайных. Ты думаешь, что ты — дочь землепашца, который тебя вырастил, но это не так. Нет, прекрасная Фортуната, он не был твоим отцом. У твоей настоящей матери — королевы — уже было шесть дочерей, когда она вновь понесла. Муж и свекор пригрозили заколоть ее, если она не подарит им наследника — как будто от нее зависело родить именно мальчика. Они заточили королеву в замок, приставив к ней стражников, а точнее говоря, палачей, которым приказали убить ее, если вновь родится девочка. Из-за нависшей над ней угрозы несчастная не могла ни есть, ни спать. У нее была сестра, фея, и королева написала ей о своих справедливых опасениях. Фея тоже ждала ребенка и точно знала, что у нее появится мальчик. Разрешившись от бремени, она вручила теплым ветрам корзину, где надежно спрятала сына, и приказала им отнести маленького принца в спальню королевы, а там уже заменить им девочку, которая родится у ее подруги. Однако эта предосторожность оказалась бесполезной: так и не дождавшись весточки от сестры, королева воспользовалась добрым расположением одного из стражников; он сжалился над ней и помог сбежать по веревочной лестнице.

Вскоре ты появилась на свет, и королева, охваченная глубокой печалью, принялась искать, где тебя укрыть. Она набрела на этот домишко, едва живая от боли и усталости. Я была женой землепашца, — продолжала курица, — и славной кормилицей. Королева отдала тебя мне и поделилась своим горем, которое так сильно ее измучило, что она умерла, не успев оставить распоряжений о твоей дальнейшей судьбе. Я всегда была болтуньей и не удержалась, чтобы не рассказать о случившемся. И вот однажды, когда к нам пожаловала прекрасная дама, я поведала ей обо всем, что мне стало известно. Тогда она дотронулась до меня волшебной палочкой, и я превратилась в курицу, лишившись дара речи. Печаль моя была безгранична, а муж, которого в то время не оказалось дома, так ни о чем и не узнал до самой смерти: вернувшись, он обыскал всю округу и решил наконец, что я утонула или меня съели дикие звери. Вскоре та дама, которая причинила мне столько горя, пришла сюда снова. Она и велела моему мужу назвать тебя Фортуна-той и подарила ему серебряное кольцо и горшок с гвоздиками. Но пока она была здесь, явились двадцать пять стражников короля, твоего отца; они искали тебя, и недоброй была их цель. Тогда незнакомка произнесла что-то непонятное, и они обернулись зелеными кочанами капусты; одного из них ты вчера выкинула в окно. До сего времени я ни разу не слышала, чтобы они разговаривали, да и сама не могла вымолвить ни слова. Ума не приложу, почему к нам вернулся дар речи.

Чудеса, о которых поведала курица, не только невероятно изумили, но и растрогали принцессу, и она проговорила:

— Как мне жаль, моя бедная кормилица, что вы превратились в курицу. Я бы очень хотела, чтобы вам вернулся ваш прежний облик. Но не отчаивайтесь: я чувствую, что за всем, о чем вы мне рассказали, непременно последуют перемены. А пока мне необходимо найти гвоздики, которые я безмерно люблю.

Бурдюк отправился в лес, не подозревая о том, что Фортуната догадается обыскать его тюфяк. Она уж было несказанно обрадовалась, что брат ушел и теперь ничто ей не помешает, как вдруг дорогу ей преградило полчище огромных крыс, готовых к атаке. Они выстроились перед пресловутым тюфяком, прикрыв фланги скамейками; резерв состоял сплошь из жирных мышей, полных решимости сражаться до последнего, подобно амазонкам. Фортуната застыла от неожиданности, не осмеливаясь приблизиться, а крысы уже бросались на нее и кусали до крови.

— Нет! — воскликнула она. — Мои гвоздики, мои милые гвоздики, неужели вам суждено оставаться в столь отвратительной компании?

Она уже было совсем отчаялась, но внезапно ей пришла в голову мысль, что благоухающая вода в золотом кувшине, возможно, обладает волшебными свойствами. Фортуната сбегала за ней и пролила несколько капель на мышиное воинство — в тот же миг все твари разбежались по своим норам, а принцесса поспешила забрать гвоздики, которые почти завяли — их ведь давно не поливали, — и сразу напоила их водой из золотого кувшина. Она с удовольствием вдохнула разлившийся вокруг аромат и вдруг услышала нежный голос, доносившийся прямо из листьев, который сказал ей:

— Несравненная Фортуната, наконец наступил долгожданный и счастливый момент, и я могу открыть вам свои чувства. Знайте же, сила вашей красоты столь велика, что может покорить даже цветы.

Принцесса, уже пережившая говорящих курицу, кочан капусты и даже цветы и повидавшая крысиную армию, такого потрясения не вынесла: задрожав, она упала без чувств. В это время вернулся Бурдюк, утомленный работой и зноем. Когда он понял, что Фортуната искала в его комнате свои гвоздики и нашла их, то выкинул ее за дверь и так там и оставил. От земли исходила приятная прохлада; почувствовав это, лежащая девушка тотчас открыла свои прекрасные глаза и увидела рядом с собой Лесную королеву, все такую же восхитительную и величественную.

— Вам не повезло с братом, — промолвила она, — я видела, как жестоко он поступил, бросив вас здесь. Хотите, я отомщу ему за это?

— Нет, госпожа, — отвечала девушка, — я не способна таить злобу, и даже его дурной нрав не заставит меня изменить себе.

— Сдается мне, однако, — продолжала королева, — что этот грубый землепашец вовсе вам не брат. Что вы на это скажете?

— Отчего же ему им не быть, если он им был столько лет, госпожа, — скромно ответила пастушка, — и я должна этому верить.

— Как! — воскликнула королева. — Разве вы не слышали, что родились принцессой?

— Мне об это рассказали совсем недавно, — призналась Фортуната. — Но разве посмею я хвалиться тем, чему нет никаких доказательств?

— Ах, милое дитя, — произнесла королева, — вот за это я вас и люблю! Теперь я точно знаю, что даже сомнительное воспитание не подавило благородства вашей натуры. Вы действительно принцесса, но не в моей власти было оградить вас от невзгод, выпавших вам на долю…

Речь ее была прервана появлением юноши, прекрасного, словно ясный день. На нем был длинный, расшитый золотом камзол зеленого шелка, с крупными изумрудами, рубинами и алмазами вместо пуговиц; голову незнакомца украшал венок из гвоздик, а на плечи ниспадали длинные волосы. Увидев королеву, он тотчас опустился на одно колено и почтительно ее приветствовал.

— Ах, сын мой! Мой дорогой Цвет-Гвоздики, — обратилась королева к юноше, — благодаря прекрасной Фортунате роковое заклятие больше не властно над вами. Как я счастлива видеть вас!

Она крепко сжала его в объятиях и, обернувшись к пастушке, произнесла:

— Милая Фортуната, я знаю, о чем рассказала вам курица; но вам неизвестно, что Зефиры, которым я наказала подменить вас моим сыном, оставили его в цветнике. Пока они искали вашу матушку — мою сестру, одна фея — давняя моя врагиня, посвященная во все самые сокровенные тайны, — дождалась наконец своего часа, о коем мечтала с того дня, как мой сын появился на свет, и в мгновение ока превратила его в гвоздику. Никакие мои познания не смогли предотвратить несчастья. Пребывая в глубокой печали, я приложила всё свое мастерство, чтобы найти выход. Самым верным мне показалось отнести принца Цвет-Гвоздики туда, где росли вы, ибо я предвидела, что, когда вы польете цветы волшебной водой из моего золотого кувшина, к нему вернется речь, он полюбит вас и ничто более не помешает вашему счастью. Не забывайте и о серебряном кольце — я должна была получить его из ваших рук как знак, что заклятье вскоре ослабеет, несмотря на полчища крыс и мышей, которых выставит наша противница, чтобы не дать вам и близко подойти к гвоздикам. Итак, моя дорогая Фортуната, если мой сын женится на вас, надев вам на палец это кольцо, счастью вашему не будет ни конца ни края: решайте же теперь, нравится ли вам принц настолько, чтобы выйти за него замуж.

— Госпожа, — ответила Фортуната, краснея, — вы слишком добры ко мне. Я знаю, что вы моя тетушка, что благодаря Вашему волшебству стражники, коих послали меня убить, превратились в капустные кочаны, а моя кормилица — в курицу, и что, предлагая мне союз с принцем Цвет-Гвоздики, вы оказываете мне великую честь, на которую я едва ли смею надеяться. Позвольте мне, однако, высказать свои сомнения. Я совсем не знаю его, но впервые в жизни мною овладевает предчувствие, что я буду несчастлива, если принц меня не полюбит.

— Отбросьте прочь сомнения, прекрасная принцесса, — обратился к ней принц, — вот уже долгое время я питаю к вам те чувства, надежду на которые вы только что изволили выразить, и если бы я мог говорить, вы бы каждый день только и слышали что о моей всепоглощающей страсти. Но я всего лишь несчастный принц, который вам безразличен.

И он обратился к ней с такими стихами:

Пока еще я был в обличии цветка,

Как часто вы меня ласкали,

Своей заботой окружали,

Вас радовал живой оттенок лепестка.

Я источал благоуханье,

Лишь вам стараясь угодить;

Коль вам случалось уходить,

Губительному усыханью

Нетрудно было доказать,

Что для меня смертельно расставанье

С той, что смогла меня очаровать.

И, снисходя к моим страданьям,

Своей прелестною рукой

Кропили вы меня чистейшею водой,

И ваши нежные уста — ах, обожанье! —

Прелестный поцелуй дарили мне,

Которым счастлив я бывал вполне.

И как же мог не пожелать я

В такой благословенный миг,

Чтобы, освобожденный от заклятья,

Пред вами принцем я возник!

И вот сбылось мое желанье,

И мне людской вернули лик,

Но вы не та, хоть я-то полон обожанья!

Ах, много ли мне счастья в том,

Что перестал я быть цветком?

Казалось, принцессе польстила любезность, с коей принц к ней обратился, и она от души похвалила его экспромт. Хоть она и не привыкла слушать стихи, но отозвалась о них как сведущая особа. Королева, более не желавшая мириться с тем, что Фортуната одета как пастушка, коснулась ее волшебной палочкой и пожелала, чтобы на ней оказался самый роскошный наряд на свете. В тот же миг белая холстина сменилась серебряной парчой, расшитой карбункулами; вот уже темные волосы девушки собраны в высокую прическу, с которой ниспадает золотая газовая вуаль, и в них сверкают тысячи бриллиантов, а ослепительную белизну лица оживляет столь яркий румянец, что его сияние совсем сразило принца.

— Ах, Фортуната! Как вы прекрасны, как очаровательны! — воскликнул он и вздохнул. — Неужто вы всегда будете равнодушны к моим страданиям?

— Нет, сын мой, — сказала королева, — ваша кузина внемлет нашим мольбам.

Когда королева произносила эти слова, мимо проходил Бурдюк, возвращавшийся на поля. Увидев Фортунату, прекрасную, как богиня, он подумал, что грезит. Она же ласково подозвала его и попросила королеву сжалиться над ним.

— Но почему?! После того, как он обошелся с вами столь дурно! — удивилась та.

— Ах, госпожа! — ответила принцесса. — Я неспособна на месть.

Тогда королева обняла ее, похвалив за великодушие и благородство.

— Чтобы доставить вам радость, — добавила она, — я сделаю неблагодарного Бурдюка богатым.

С этими словами фея превратила хижину во дворец с роскошной мебелью, доверху набитый серебром. Только скамеечки остались как были, и соломенный тюфяк тоже, дабы деревенщина помнил, кем был прежде. Но нрав его Лесная королева смягчила, наделив Бурдюка учтивостью и благородством облика.

Только тогда Бурдюк впервые ощутил признательность и поспешил выразить безграничную благодарность королеве и принцессе за их милости.

Вслед за тем по мановению волшебной палочки капустные кочаны и курица вновь обратились в людей. Одного принца Цвет-Гвоздики ничего не радовало: он лишь горестно вздыхал и молил принцессу принять его предложение, так что она наконец согласилась. Незавидной была до сей поры доля Фортунаты, — но всё, что было прежде мило ее сердцу, затмилось любовью к юному принцу. Лесная королева, несказанно обрадованная этим счастливым союзом, сделала всё возможное, чтобы устроить самую пышную свадьбу на свете. Празднества продолжались несколько лет, а счастье нежно любящих супругов оказалось длиною в целую жизнь.

* * *

Была и фея не нужна,

Чтоб стало ясно, несомненно,

Кем Фортуната рождена.

Ведь добродетелью она

Блистала отродясь отменной;

Кровь добрая всегда видна

В том, кто достоинства исполнен,

Тот благороден, кто хорош.

А ты, что чванством переполнен, —

Ты лишь гордынею живешь!

Урок мой навсегда запомни:

Ты хвалишь свой старинный род,

Кичишься именем нескромно,

Но пурпур чести не дает,

Кто добр и честен, хоть безвестен,

На дворянина тот похож;

Твой блеск и гонор неуместен:

Ты за мужлана лишь сойдешь.

Пер. О. Л. Берсеневой (проза), М. А. Гистер (стихи)

Дон Габриэль Понсе де Леон. Окончание

огда Люсиль закончила свой романс, Хуана с племянницами поблагодарили ее за доставленное удовольствие.

— Ваша утонченная душа проявляется во всем, — сказали они ей, — и даже легкую сказочку, саму по себе никчемную, вы бесконечно обогащаете.

— В самом деле, — подхватил дон Луис, — бывают такие блистательные умы, которые выводят все из тьмы на свет и превращают даже ничтожнейшую безделку в драгоценность.

Люсиль выдерживала все эти хвалебные речи столь же учтиво, сколь и скромно; но тут пришли доложить Хуане, что завтрак подан, и она предложила племяннику поесть вместе с пилигримами и выказать им радушие.

Как только дамы вышли из-за стола, дон Луис и пилигримы явились к ним, но Хуана, взяв Люсиль под руку, повела ее в свой кабинет. Там, снова обласкав девицу, она сказала ей, что по договоренности с племянником отправляется в одно из своих имений в окрестностях Севильи, что покидает ее с большим сожалением, однако после того, на что Люсиль решилась ради дона Луиса, ей остается лишь довершить свое счастье браком, и тогда честь ее не пострадает; в обществе же любимого супруга скуки одиночества не замечают. Люсиль невольно покраснела, услышав о столь скорой свадьбе. Она учтиво ответила донье Хуане, что впредь почтет за счастье во всем следовать ее указаниям, добавив, что отъезд Хуаны печалит ее, но, понимая, что той так будет спокойнее, она не смеет ее отговаривать. Тут вошли Исидора и Мелани — обе были весьма ласковы с Люсиль. И они о ней, и она о них уже слышали столько хорошего, что познакомиться и подружиться было для них одно и то же; они также дали ей понять, как грустно им уезжать.

— Мне весьма прискорбно, — сказала им Люсиль, — вносить в вашу жизнь столько треволнений; это из-за меня вы покидаете свой дом, а ведь мне так отрадно было бы с вами. Я никогда бы не отважилась оставить Севилью, если бы не надеялась на ваше общество, и вот теперь вы уезжаете без меня.

Эти нежные слова напомнили обеим сестрам о грозившей им жестокой разлуке с Понсе де Леоном и графом; подумав, как горько будет их вовсе не видеть, они вздохнули, и несколько слезинок скатилось по их щекам. Люсиль, растроганная таким знаком дружбы, кинулась им на шею и, крепко обнимая их, смешала свои вздохи с их вздохами и свои слезы с их слезами.

Пока они плачут да печалятся, дон Луис утешает Понсе де Леона и графа де Агиляра, рассказывая им об их же собственных делах. Они узнают, наконец, что Исидора любит не того, кто любит ее, и Мелани находится в подобном же заблуждении. Им остается надеяться, что время, настойчивость и здравый смысл произведут благоприятные изменения в сердцах их возлюбленных. Однако вскоре им грозит разлука. Ах! Как мучительно расставаться с пред-мегом любви, не будучи любимым! Дон Луис, понимая, в каком жестоком положении оказались его друзья, пытался их утешить:

— Не печальтесь, дорогие мои, я надеюсь, что мои сестры поймут, в чем их истинное благо, и хочу сегодня же предоставить вам возможность поговорить с ними, так как сдается мне, что донья Хуана уедет отсюда очень скоро.

— Мы очень надеемся на вашу помощь, — отвечали они, — судите же о нашей признательности по тому, как безмерно мы будем вам обязаны, ведь наше высшее благо в том, чтобы нас любили эти милые создания!

Донья Хуана тревожилась не столько о предстоящей поездке, сколько о том, как бы взять с собой своего дорогого музыканта, при этом ухитрившись не вызвать ничьих злых шуток. Она с нетерпением ждала, когда будет наконец расторгнут тот пресловутый брак, о котором ей рассказывал граф для отвода глаз, и когда она сможет заключить с ним свой собственный. После долгих размышлений нежная страсть наконец восторжествовала в ней над всеми доводами разума и долга. Он послала за графом, вошла с ним в свой, кабинет и, едва стало можно поговорить начистоту, сказала:

— Дон Эстеве, я покидаю этот дом, чтобы ехать в Андалусию, хотите ли вы последовать туда за мною?

— Я последую за вами всюду, сударыня, — воскликнул он, — я так счастлив, что вы мне это позволяете!

Он и вправду был счастлив отправиться в эту поездку с Мелани, а донья Хуана в ответ наговорила ему множество приятнейших слов. Он же, в надежде сопровождать в путешествии свою возлюбленную, так обрадовался, что не остался в долгу, тоже не скупясь на любезности, коими была очарована слушательница.

Так обстояли дела, когда под вечер донья Хуана отправилась в павильон. Рядом с гостиной, чьи окна выходили в парк, имелся небольшой кабинет, ключ от которого она носила при себе. Там было много книг и бумаг, и она хотела отобрать некоторые, чтобы взять с собой. Она заходила туда очень редко, потому-то дону Луису с сестрами не пришло в голову поостеречься — не подумав, что она может находиться поблизости, они явились туда же переговорить с Понсе де Леоном и графом де Агиляром. Дон Луис оставил сестер внизу.

— Пойду позову моих друзей, — сказал он им. — Если вы любите меня, если вы любите себя самих, сумейте распорядиться своим сердцем, не пренебрегайте такой прекрасной партией.

Донья Хуана, услышав этот разговор, достала ключ и заперлась в кабинете изнутри.

Как только ее племянницы вошли, Исидора сказала, взглянув в сторону леса:

— Вот, дорогая сестрица, место, роковое для нашего покоя, где мы впервые услышали этих любезных пилигримов. Могли ли мы подумать, что они взялись за эту роль, дабы увидеть нас?

— Ах, сестрица, — перебила ее Мелани, — уж как бы я была рада, когда б не запутались в выборе наши, да и их сердца тоже! Но что же мы скажем им? Признаемся ли в наших чувствах?

— Как решиться на такое, дорогая Мелани? — воскликнула Исидора. — Не довольно ли нам будет лишь услышать их признания? Не нарушаем ли мы и без того свой долг и не пятнаем ли честь, соглашаясь на подобное свидание? А наш брат, который привел нас на такое приключение, столь для нас новое, — не новичок ли он сам в правилах благопристойности?

— До того, как мы пришли сюда, — возразила ей Мелани, — ваши теперешние размышления были бы весьма уместны; но, знаете ли, сестрица, сейчас меня больше всего пугает, как бы наших чувств не раскрыла донья Хуана.

— У нее будут все основания злиться, — отвечала Исидора, — она ведь питает столь нежные чувства к графу, что даже заказала себе зеленый наряд, расшитый золотом, чтобы поразить нас им в первый же день[169].

— Это невозможно, — сказала Мелани, — вы слишком преувеличиваете ее чудачество, чтобы в такое можно было поверить.

— А я возражу вам, что это правда, — отвечала Исидора, — заметьте: ведь большинство дам не желают подбирать себе наряд сообразно возрасту, они надеются обмануть всех, надев розовую ленту; а по мне, так они обманывают только самих себя.

— Как! Я увижу мою старую тетушку зеленой как цикада? — рассмеялась Мелани.

— Да, сестрица, — отвечала Исидора, — вот увидите, она превратится в цикаду, чтобы понравиться своему дорогому музыканту.

Мелани собиралась ответить, но тут вошел он сам, вместе с Понсе де Леоном; они раскланялись и были в таком смущении, что, казалось, каждый о многом раздумывал про себя, не решаясь высказать свои чувства вслух. Наконец Исидора заговорила:

— Если мы не встретили вас так, как подобает вашему рождению и достоинству, — сказала она, — то виной тому вы сами, ведь скрыться под покровом тайны было вашей затеей.

— Ах, сударыня, — отвечал Понсе де Леон, — мы просим не о почестях; вы знаете о нашей страсти и наших намерениях, соблаговолите принять и одобрить их, и мы будем совершенно счастливы. Вам не нужно сомневаться, что лишь ваши достоинства, поразившие нас в самое сердце, причиною тому, что мы приехали сюда из Кадиса и, зная о чрезмерно строгом обычае доньи Хуаны, явились под таким странным нарядом — лишь сильнейшая страсть могла побудить нас решиться на подобное; но, раз уж мы сделали это, еще не видя вас, чего только мы не сможем теперь!

— Да, сударыня, — подхватил граф, тоже решившись заговорить, — да, прекрасная Мелани, эта страсть заставляет меня пойти на все, лишь бы вы были благосклонны ко мне, лишь бы все упования и воздыхания, которые я вам посвящаю, хотя бы отчасти были вам приятны. Когда сочувствие к дону Габриэлю побудило меня последовать за ним, я видел в любви опасный подводный камень, не зная, удастся ли мне избежать ее. Положение, в котором я его лицезрел, заставляло меня избегать даже самых легких увлечений, и я уже клялся не связывать себя до конца дней моих. О, боже! Не надолго хватило моей решимости: стойло мне увидеть вас, как мое зачарованное сердце сдалось без боя, кажется, оно было создано лишь для того, чтобы любить вас.

— Вы не без оснований боялись любить, сударь, — отвечала Мелани, — и мне это тоже пусть послужит уроком, чтобы остерегаться уз любви.

— Да, сударыня, — отвечал он, — скорбь дона Габриэля была столь жестока, что я уже сотню раз готов был отречься от дружбы с ним. Увы! Вы слишком преуспели, чтобы оправдать его в моих глазах. Узнав вас, я понял, что наступает роковой час, когда приходится сдаться. Но зачем же я называю этот час роковым? Пожелай вы только, сударыня, — и он станет счастливейшим в моей жизни.

Молчание и замешательство Мелани повергли графа в водоворот мыслей столь безрадостных, что он не отважился вновь заговорить. Она прочла его мысли в его взгляде.

— Сударь, — сказала она, — признание, коего вы желаете, не вполне от меня зависит, мне непросто его сделать — вам известно о моем долге перед семьей и перед самой собою.

Столь задушевный разговор не мог продолжаться при всех. Понсе де Леон хотел побеседовать с Исидорой наедине, и они вместе вышли на возвышение, украшенное несколькими изразцовыми колоннами, а Мелани присела у двери кабинета, где заперлась донья Хуана. Граф устроился у ног ее, так что, как бы тихо ни говорили они, Хуана легко могла их слышать.

Боже праведный, какие жестокие четверть часа для бедняжки! Она вдруг узнала, что музыкант, что дон Эстеве, что ее поклонник — на самом деле ни то, ни другое, ни третье, а высокородный сеньор, влюбленный в ее племянницу, на которой мечтает жениться, и что он готов на все, дабы тронуть сердце возлюбленной, — он так клялся, вздыхал, обещал, что Мелани, казалось, не осталась к этому безразличной; и что, наконец, она, Хуана, была кругом одурачена, ибо сам граф смеялся над ее призрачными планами вступить с ним в брак. Под конец, в довершение всех бед, он пропел Мелани свои стихи на мотив одной пассакальи[170], которая нравилась ей:

Словом, все в этой беседе убеждало Хуану в том, что она несчастнейшее существо. Трудно представить себе, как она это выдержала; после она признавалась, что на нее напала невыразимая слабость и лишь отсутствие сил помешало ей отворить дверь и громогласно появиться там, где она могла бы наделать тревоги.

Исидора и Мелани с удовольствием слушали своих поклонников, уверявших, что будут верны им до гроба. Они поняли, что их возлюбленные не изменят своего решения: один отдал сердце Исидоре, а другой — Мелани, и первоначальному выбору они останутся верны. Тогда, поразмыслив об их достоинствах и о тех радостях, какие им сулит союз с этими господами, они решили, что следует не отказываться, а лучше принять подобающим образом чувства, которые питали к ним эти кавалеры.

Радость обоих не поддается описанию: им дали надежду, коей они не решались льстить себя прежде. Однако их не покидало опасение, как бы Исидора, избравшая графа, и Мелани, полюбившая дона Габриэля, не изменили своим пристрастиям. Горько было расставаться с возлюбленными: им ведь еще не выпадало таких отрадных минут, чья новизна лишь увеличивала радость. Эти прелестные девицы, поразившие их до глубины души, могли гордиться столь славным завоеванием; между тем первое впечатление все еще было слишком сильно, чтобы вдруг изменить их желания; сами они полагали, что для полной уверенности в своих чувствах понадобится некоторое время.

Понсе де Леон и его кузен отправились за доном Луисом, в комнату Люсиль, а Исидора с сестрой вернулись в свои апартаменты. Тем временем донья Хуана, которая успела немного оправиться от потрясения и горя, вернулась во дворец и заперлась у себя, чтобы написать графу де Агиляру следующее письмо:

Когда письмо было закончено, а самой Хуане, несколько часов спустя, удалось немного успокоиться и превозмочь боль, она позвала своего мажордома и сказала ему, что желает выехать в полночь; приказав подать ее экипаж со стороны парка, она добавила, что возьмет с собой очень немногих, и велела держать все в тайне, а затем сказала племяннику:

— Право, не теряйте ни дня, поскорее обвенчайтесь с Люсиль; ведь можно опасаться, что ее родные, в свою очередь, явятся похитить ее у вас, а раз вы ее так любите, да и брак с ней, кстати сказать, так выгоден для вас, не дайте помешать вам; лучше нынче же ночью отправляйтесь в Компостелу, дабы испросить разрешения жениться на ней.

Такой совет слишком отвечал планам влюбленного дона Луиса, чтобы тот стал противиться; он сказал, что тотчас же отправится, поговорив с Люсиль.

Таким вот образом ловкая Хуана сумела отделаться от племянника, на которого была почти так же разгневана, как и на пилигримов, — ведь теперь она знала, что он с ними дружен. Тем временем она проявила необычайную сообразительность и, чтобы те не обеспокоились ее отъездом, всячески старалась казаться веселой и довольной и даже предлагала им весь вечер петь испанские стихи, которые только что сложила на мотив одной очень милой сарабанды[171]. Они весьма хорошо передают состояние ее души, вот их перевод:

Вся эта милая компания, не догадываясь, что могло вдохновить на подобную песню, пела ее, изо всех сил стараясь потешить Хуану. Граф де Агиляр, имевший особые причины угождать ей, подсел к ней и сказал нежно:

— О чем это вы думаете, сударыня? Почему сочиняете такие печальные стихи? Уж не встала ли на вашем пути какая-нибудь соперница, которая осмеливается оспаривать у вас некое сердце?

— Нет, — отвечала она с притворной улыбкой, — все, что вы только что слышали, не имеет ко мне никакого отношения, я сочинила это просто так, по прихоти.

Исидора, Мелани и Понсе де Леон не могли проникнуть в эту тайну, но про себя каждый думал: «Неужто милейшая тетушка догадывается? Только этого и не хватало, после всего, что произошло сегодня!» Затем они нашли предлог и прыснули со смеху. А между тем Хуана знала об их интриге куда больше, чем они могли предполагать; ей были ясны все их взгляды, все их жесты. Трудно вообразить, какое усилие ей пришлось сделать над собой, чтобы не выдать себя ни единым словом. Наконец в девять часов она сказала, что уже поздно, и все удалились, пожелав ей доброго вечера.

Ровно в полночь она вошла в комнату своих племянниц, приказала им подняться и уже не расставалась с ними. Они молча переглянулись: обеих весьма удивлял столь быстрый и таинственный отъезд, они не видели ни брата, ни своих верных поклонников и вышли в парк, даже не попрощавшись с Люсиль. Это показалось им странным и опечалило их.

Все произошло в тишине, так что влюбленные пилигримы не могли ничего заподозрить, покуда в десять часов утра в спальню к графу не явился капеллан и не передал ему письмо от доньи Хуаны, что немало удивило его. Но еще больше изумился он, узнав его содержание. Он передал листок дону Габриэлю и спросил капеллана, отправились ли уже дамы в дорогу. Тот отвечал утвердительно, затем дал им еще некоторые пояснения и удалился.

— Нас предали, — вскричал граф, — но кто? Но как? Мы не открывали нашего секрета никому, кто мог бы его выдать, дон Луис слишком честен, Люсиль слишком скромна; возможно ли, чтобы эту злую шутку сыграли с нами Исидора и Мелани?

— В это трудно поверить, — возразил дон Габриэль. — Донья Хуана, уезжая, была на них разгневана, сами видите, что она угрожает им монастырем, хочет лишить их наследства. Если бы они рассказали ей о нашей страсти и были согласны на отъезд, она не стала бы так злиться на них.

— Это означает, что нас наверняка подслушали, — отвечал граф, — ведь она знает, кто мы, знает и эти злополучные куплеты, которым всего-то два дня.

Пока граф говорил, дон Габриэль пребывал в глубокой задумчивости. Потом задумался и граф и наконец воскликнул:

— Не сомневаюсь, что нас подслушали в гостиной в парке! Я припоминаю, что, когда беседовал с Мелани у двери кабинета, мне несколько раз послышался какой-то шорох, даже тихие вздохи, но и в голову не могло прийти, что кто-то мог запереться там внутри. Боже мой! — продолжал он. — Если это была Хуана, в чем я теперь не сомневаюсь, не понимаю, как она не выскочила и не задушила меня!

— То, что она сделала, — отозвался дон Габриэль, — еще хуже смерти; поверьте мне, она достаточно отомщена. Она отняла у нас то, что было нам дороже света дневного: я не увижу Исидору, а вам не видать Мелани. Увы! Эта милая свобода видеть их, говорить с ними, прогуливаться с ними, разом отнята у нас. Нам будет противостоять гневная донья Хуана: настроенная против нас, она будет мешать всем нашим намерениям, она восстановит против нас своего брата. Возможно даже, что ее племянницы, чье чувство еще не окрепло, изменятся по ее принуждению или же из сочувствия к ней. Я предвижу много бед и горестей, — прибавил он, — и умираю от скорби и гнева, даже не зная, на что решиться.

Глубокая тишина последовала за этими печальными размышлениями; оба юноши застыли точно скорбные статуи. Однако это оцепенение продлилось недолго; их вывел из него капеллан, который вошел в комнату весьма испуганный и сообщил:

— Дворец окружен вооруженными людьми, требующими впустить их. Все, что я могу сделать, это как следует запереть ворота и двери, но они грозятся выломать их топорами и уже приступают к этому делу, так что мы не сможем им помешать.

Дон Габриэль и граф были застигнуты врасплох и поначалу не знали, что предпринять.

— Сбережем Люсиль для дона Луиса, — воскликнул граф, — это лучшее, чем мы можем ему послужить!

— Но как, — возразил дон Габриэль, — или вы полагаете, что мы сможем выдержать осаду и сразиться с небольшой армией?

— Нет, — отвечал граф, — я полагаю, что нам следует сесть на коней и увезти Люсиль; мы выйдем через парк, кажется, с той стороны еще спокойно, доедем до Туйа, переберемся через реку Минстрио, а когда окажемся в Валентин[172], нам уже нечего будет опасаться, ведь она принадлежит королю Португальскому.

— Меня беспокоит, — сказал капеллан, — что оставшиеся здесь лошади ни на что не годятся, а дело слишком спешно, чтобы посылать за другими.

— Больше придумать нечего, — вскричал дон Габриэль, — в дорогу, скорее!

Они собирались пойти к Люсиль, чтобы рассказать ей, что происходит, но тут вошла она сама.

— Ах, сеньор, — обратилась она к графу, который первым поднялся ей навстречу, — я погибла, если вы не поможете мне спастись. Здесь мой отец и тот, кого он предназначил мне в супруги, — я узнала их обоих, поднявшись на донжон. С ними значительный отряд из родных и друзей. О, я несчастная! — продолжала она, плача. — Я виной всему этому шуму в моей семье и всем бедам дона Луиса! Ведь подумайте, каково будет ему, когда, вернувшись, он узрит венцом всех трудов своих меня в руках соперника?

— Прекрасная Люсиль, — сказал ей граф, — будьте уверены, мы защитим вас с не меньшим рвением, чем сам дон Луис, будь он сейчас здесь. Мы решили увезти вас отсюда сейчас же, не откладывая.

С этими словами они спустились; Люсиль накинула мантилью. Дон Габриэль вскочил на коня и посадил ее позади себя. Графу достался мул, на котором обычно ездил капеллан. Они беспрепятственно прошли через парк и двинулись так быстро, как только могли. Но далеко ли уедешь на старом коне да на муле? А посылать в Сьюдад-Родриго за слугой, ожидавшим их там с конями с тех самых пор, как Хуана приняла их под свой кров, было некогда.

Дон Фернан де Ла Вега, уязвленный и влюбленный, поднял на поиски Люсиль и отца, и многих своих родичей. Как только они прибыли, он начал опасаться, как бы дон Луис и Люсиль не скрылись через какой-нибудь черный ход, и нанял крестьян следить; те расположились у парковых ворот, притворившись, что работают поблизости; едва увидев Люсиль и обоих всадников, они не медля предупредили дона Фернана. А это был юноша легкомысленный, не храброго десятка, грубый и способный на низость. Он был уверен, что если набросится на дона Луиса, не имея численного превосходства, то вряд ли добьется успеха, и потому взял с собой одного из кузенов и двоих слуг; у всех были хорошие кони. Они знали дорогу, по которой поехала Люсиль, и, не долго думая, пустились другим путем в густой лес, успев там спрятаться и подготовиться, чтобы не упустить свою цель.

И вот, спрятавшись в кустах, они, как последние трусы, принялись безжалостно стрелять в дона Габриэля и его кузена. Дона Габриэля ранили в колено, у графа была сломана рука. Его мул, испугавшись выстрелов, отчаянно поскакал куда глаза глядят; граф, не имея сил удержать его, хотел было спрыгнуть, но нога застряла в стремени. Он упал и уже не мог высвободиться, голова его билась о землю. Никогда еще он не бывал в столь плачевном положении. Его испуганный мул метался туда-сюда. Наконец подпруга лопнула, и граф остался лежать у края дороги, купаясь в собственной крови.

Дон Луис же поспешно возвращался из Компостелы, получив от архиепископа разрешение на брак. Его нежное сердце мечтало о скором счастье, и он уже мнил себя счастливейшим из смертных. Ах! Можно ли надеяться на радости жизни? Как часто они бегут от нас, когда нам уже кажется, что мы ими обладаем! Так случилось и в этот раз. Дон Луис увидел у дороги полумертвого человека, кровь струилась по лицу несчастного, так что его было не узнать. Но, как ни торопился дон Луис, он не стал возлагать заботу о раненом на своего подручного-дворянина и на сопровождавшего слугу, а подъехал к нему сам. О боже! Что за встреча верных друзей! Он спешился и бросился к графу, обнял его и не мог сдержать слез. И, пока слуга ходил за водой к ручью, протекавшему неподалеку, дон Луис и сопровождавший его дворянин осматривали раны графа.

Наконец тот вздохнул, открыл глаза и узнал дона Луиса.

— Зачем вы здесь? — спросил он так тихо, что его с трудом можно было расслышать. — Бегите за Люсиль, ее увозят в этот ближний лес, где ранили дона Габриэля.

Услышав столь ужасную новость, дон Луис едва не умер. Что делать? Двое друзей мертвы или умирают, а горячо любимая невеста во власти злейших врагов! Думал он недолго, решившись умереть или вернуть возлюбленную. Оставив подручного с графом, а слугу послав за подмогой, он сказал другу:

— Я еду спасать Люсиль и дона Габриэля и постараюсь отомстить за вас; мы скоро увидимся вновь.

Он вскочил на коня, сердце его сжималось в неописуемых муках. Хотя слабость и помешала графу рассказать о подробностях похищения, дон Луис сам прекрасно понимал, кто украл его счастье. Он во весь опор поскакал в лес, откуда доносились громкие крики; ему показалось даже, что он различает голос своей дорогой Люсиль. И в самом деле, она всячески сопротивлялась дону Фернану, который пытался схватить ее и посадить на своего коня, и его слугам, помогавшим ему в этом.

Дон Габриэль уже отнял жизнь у двоих убийц, та же участь ждала бы и остальных, если бы они отважились напасть, но они спрятались за деревьями и выстрелили в него из укрытия. Он упал. Люсиль, лишившись защитника, бросилась бежать, но дон Фернан де Ла Вега удержал ее и стремился увезти силой.

Увидев это, дон Луис, подобно молодому льву, у которого охотник отнимает его добычу, обнажил меч и бросился на малодушных противников; победа над ними была слишком легкой, чтобы принести ему славу. Ну и резня! Четверо убитых по одну сторону, по другую же — дон Габриэль без признаков жизни.

Дон Луис и Люсиль бросились к нему. Вся сцена была столь же печальна, как незадолго до этого с графом де Агиляром. Снова дон Луис не знал, на что решиться: бросить друга было бы верхом малодушия, но оставаться здесь с Люсиль значило рисковать еще раз потерять ее. Из глубокой задумчивости его вывел шум — это подъехал его подручный. Дон Луис велел ему поскорее скакать за помощью, чтобы отвезти дона Габриэля к одному из своих друзей, чей дом находился поблизости. Люсиль же он убедил получше спрятаться в лесной чаще.

Чего только ни опасался он, после такой страшной беды, постигшей обоих его друзей! Он боялся, что его роковая звезда окажется властна и над его возлюбленной, что какая-нибудь змея или иная ядовитая тварь ужалит ее там, где он оставил ее одну. Ах! Как скорбела его душа, как ему было тревожно! Любовь, жестокая любовь! Ты — причина самых тяжких бед!

Хотя дон Габриэль и казался мертвым, дон Луис все же не терял надежды, что тот вернется к жизни. Он вместе с Люсиль последовал за раненым в дом своего друга, где сила лекарств привела того в чувства; раны его осмотрели и нашли, что они не опасны. Итак, дон Луис оставил его на руках честного и достойного человека и, зная, что и граф в весьма надежном месте, поручил заботиться о них своему подручному, а сам, вместе с двумя сыновьями своего друга, молодыми людьми весьма храбрыми и достойными, вскочил в седло, простившись с дорогим Понсе де Леоном и пообещав ему, что Исидора не достанется никому другому.

У него даже не было времени как следует поблагодарить друга за то, что тот великодушно сохранил для него Люсиль. Еще до полуночи он уехал с нею, и, прибыв вместе в Португалию, они там обвенчались.

А между тем дед этой красавицы в сопровождении нескольких друзей вошел в имение Феликса Сармьенто, где стал преспокойно дожидаться, когда дон Фернан де Ла Вега привезет Люсиль. Ночь уже наступила, а их все не было. Старики, забеспокоившись, послали за доном Фернаном; тут явились сообщить о несчастье, постигшем преследователей. Это весьма огорчило деда Люсиль и родных де Ла Вега; но, поскольку все это были старцы, не способные решить дело силой, они, едва успев оправиться от потрясения и согласившись с просьбами окружавших их молодых людей, уже думали только о возвращении в Севилью да о процессе против дона Луиса, который уже успели начать.

Разгневанная донья Хуана пустилась по дороге на Малагу, не сказав племянницам, куда они едут. Она отвезла их прямо в женский монастырь иеронимиток[173], где они были воспитаны. Поговорив с глазу на глаз с аббатисой, она заперлась с девицами и сказала им:

— Я не хотела говорить вам раньше, в чем вы провинились передо мной, но знайте, что мне все известно. Я умираю от горя и обиды, ведь вы посмели принимать у себя переодетых молодых сеньоров, которые теперь ославят вас на весь мир. В наказание за такое возмутительное поведение вы останетесь здесь и выйдете отсюда только по приказу вашего отца.

— Сударыня, — отвечала Исидора с достоинством, вовсе не умалявшим того почтения, какое подобает тетке от племянницы, — нам не в чем себя обвинять и, если вам известно, как все происходило, то вы знаете, что мы узнали имена этих сеньоров лишь в тот самый день, по завершении коего ночью пустились с вами в дорогу. Мог ли быть сговор между ними и нами, если, как вы сами помните, сударыня, их присутствие в доме вызывало у нас неудовольствие? Они и вправду говорили нам о своих чувствах, но ничуть не задев нас этим, — напротив, сказанное ими было нам весьма лестно и, если бы вы к нам действительно благоволили, то не стали бы упускать такой благоприятный случай устроить наше счастье.

Не имея разумного ответа, донья Хуана осыпала племянниц бранью; ее сумасбродная страсть к графу не угасла в разлуке, а лишь разгорелась с новой силой; она уже почти не имела надежды заполучить его в мужья, и это приводило ее в бешенство. Исидора и Мелани, поступая в монастырь, полагали, что будут пользоваться там свободой, приличествующей их достоинству; однако, лишь только двери за ними сомкнулись, им объявили, что они не будут ни с кем видеться, никому не смогут писать, и их не будут упускать из виду ни на миг. Донья Хуана наговорила аббатисе, что их хотели похитить люди весьма низкого происхождения, а они якобы готовы были на такой брак, и потому за ними надо тайно следить.

Именно благодаря этой предосторожности ухищрения старухи не увенчались успехом. Аббатиса выбрала из всех своих монахинь ту, что была самой родовитой, и приблизила ее к прекрасным пленницам. Первой во всем монастыре считалась донья Ифигения[174] де Агиляр: она общалась в миру только со своей родней, а описанные доньей Хуаной низкородные отверженцы не могли иметь ничего общего с благородным семейством.

Донья Ифигения была девица умная и ласковая. Она нашла в новых пансионерках столько достоинства, что, видя их в крайней меланхолии, всячески старалась утешить; но вскоре ей и самой понадобилось утешение: она получила письмо, продиктованное ее братом графом де Агиляром, который сообщал ей, где находится, и, ничего не рассказывая о причине драки, довольствовался лишь тем, что поручал себя ее молитвам, так как был опасно ранен и тяжко страдал; не в лучшем состоянии, нежели он сам, пребывал и дон Габриэль Понсе де Леон.

Исидора заметила на лице Ифигении необычайную бледность и спросила, что с ней. Ифигения сказала, что очень расстроена, и протянула ей письмо; читая, Исидора вдруг громко вскрикнула и упала в кресло. Подбежала Мелани. Исидора не могла говорить и вместо ответа протянула сестре письмо графа. Мелани была расстроена не меньше сестры.

Ифигения до тех пор еще не успела сказать им, к какому дому принадлежала: скромность не позволяла ей гордиться превосходством, не подобающим монахине, поэтому она никогда не говорила с девицами ни о графе, ни о доне Габриэле. Однако чувствительность, которую девицы проявили теперь, далеко превышала ту, какой обыкновенно одаривают новую подругу. Ифигения видела, что они плачут горше, чем она сама, а знакомство их было еще таким недавним, что ей невозможно было приписать эту скорбь дружеской нежности; она лишь удивленно смотрела на них и молчала. Наконец Исидора, отчасти догадываясь о ходе мыслей приятельницы, сказала:

— Не удивляйтесь, сударыня, видя нас в таком состоянии; нас любят, и, признаемся вам, и нам вовсе не безразличны граф де Агиляр и дон Габриэль Понсе де Леон — это из-за них мы здесь; но, о боже, как нам ни тяжко — мы с легкостью вынесли бы все, кабы не эта жестокая новость!

— Как! Мой дорогой брат и мой кузен любят вас! — воскликнула Ифигения, обнимая сестер. — Вот что! Вы желаете им добра, вы горюете о них, а я не знала этого прежде! Как же я зла на себя самое! Простите ли вы мне, что я за вами шпионила? Да, несомненно, — продолжала она, помолчав немного, — вы простите меня, ради тех стараний, которые я буду прилагать впредь, чтобы сделать вам приятное. Мое сердце не стало ждать, пока станет известно, к какому роду вы принадлежите, оно уже и без того привязалось к вам.

— Сударыня, — отвечала Мелани, — тайное предчувствие вдохнуло в сердце нежность, которая подобает вам, ради графа де Агиляра и дона Габриэля. Но что же нам делать, чтобы облегчить их страдания?

— Надо написать им, — сказала Ифигения, — я отправлю наши письма с нарочным; ваша тетушка напрасно требовала, чтобы вас держали как узниц, уверяю вас, что здесь ее ослушаются.

Обрадованные Исидора и Мелани горячо поблагодарили Ифигению и, не мешкая, сели писать. Вот что сообщила Исидора дону Габриэлю:

Мелани же писала графу де Агиляру:

Они написали также и брату. Ифигения, сложив все письма в один пакет, передала его надежному человеку.

Нетрудно судить о радости графа, когда он получил эту весточку, столь же драгоценную, сколь и неожиданную; она способствовала его скорому выздоровлению более, чем все лекарства вместе взятые. Дон Габриэль находился с ним в одной комнате: едва почувствовав, что сможет выдержать переезд на носилках, он тут же приказал перенести себя туда. Добрые слова, присланные Исидорой, переполнили его радостью. Граф и дон Габриэль попросили подручного дона Луиса написать дамам обо всем, что происходило с отъезда доньи Хуаны. Граф был еще слаб и смог приписать Мелани лишь следующие несколько строк:

Понсе де Леон писал Исидоре:

Посыльный спешил изо всех сил, чтобы не оставлять Ифигению и обеих милых сестер в долгой тревоге о здоровье этих кавалеров. Письма показались девицам такими нежными и трогательными, что они твердо решили воздать должное своим поклонникам, полюбив тех, кто любит их, и сделать все, чтобы ускорить свадьбу. С этой решимостью они отправили послание дону Луису — тот ждал лишь их согласия, чтобы сообщить Феликсу Сармьенто, что дон Габриэль и граф желают жениться на его сестрах; теперь дело было лишь в окончательном решении обоих влюбленных. Однако пока дон Луис писал к ним, они сами опередили его и сообщили, что, хотя донья Хуана и лишила сестер наследства, это не станет препятствием браку, ведь они достаточно любят Исидору и Мелани, чтобы жениться на них единственно ради них самих. Дон Габриэль написал своему отцу, находившемуся в Мадриде, о своих чувствах к Исидоре; тот же, ничего не желая сыну так горячо, как любезной и добродетельной невесты, попросил своего брата, графа Леонского, который был в то время в Кадисе, заняться всеми необходимыми приготовлениями.

Дон Феликс Сармьенто был весьма польщен той завидной партией, которую дон Луис предлагал ему для сестер. Он поспешил в Малагу, чтобы разделаться со всеми затруднениями; процесс дона Луиса не позволял ему приехать прямо в Андалусию[175].

Между тем донья Хуана, в тоске и печали, питалась собственным ядом в одном из своих сельских имений, куда к ней и приехал ее брат, чтобы пригласить на свадьбу дочерей. Гром небесный поразил бы ее меньше; она высказала ему все, что только подсказывало ей бешенство, дабы расстроить эти браки, но тщетно: дон Феликс уже знал обо всем, так что ни ее гнев, ни упреки, ни угрозы не произвели желаемого действия. Как только старуха поняла, что дело непоправимо, она отправилась в Севилью и отдала все свое состояние деду Люсиль и отцу дона Фернана, чтобы те не переставали преследовать ее семью.

Но все это ничего не значило для людей столь замечательных и достойных: добившись всего, о чем так давно мечтали, они были вознаграждены за все убытки. И вот немного дней спустя свадьбу дона Габриэля с Исидорой и графа с Мелани сыграли с несравненной роскошью; все четверо были так счастливы, как только могут быть счастливы люди столь совершенные, любящие друг друга истинной любовью.

Что же касается доньи Хуаны, то ее сумасбродное подношение разорило бы ее, если бы дон Феликс, к счастью, не сумел умиротворить деда Люсиль. Простив дону Луису похищение, тот отдал внучке, помимо приданого, еще и имущество доньи Хуаны. А поскольку это имущество снова вернулось в семейство Сармьенто, все оказались столь великодушными, что вернули его Хуане, которая удалилась в монастырь кармелиток в Севилье[176], где и жила до конца дней.

Сен-Клу. Окончание

е успела госпожа Д… закончить, как им доложили, что в зеленом кабинете у ручья уже готово угощение.

— Скорее же, — сказала графиня Ф…, — я пойду с радостью, но пусть мне пообещают, что, как только мы выйдем из-за стола, чтение тетради будет продолжено, ибо все услышанное и то, что еще остается прочесть, убеждает меня, как много мы потеряем, если не узнаем этой истории.

Все присутствующие согласились с графиней.

— Раз вам так хочется, — сказала госпожа Д…, — начнем со сказки про Побрякушку; за ней последуют и другие, а сопровождаются они испанской новеллой, которая, быть может, придется вам по душе.

Побрякушка[177]

ила-была одна королева, которой для полного счастья не хватало только детей. Она лишь о том и говорила, все твердя, что-де фее Мишуре, присутствовавшей при ее рождении, чем-то не угодила ее мать-королева, вот та и нажелала ей одних горестей.

Однажды сидела она одна у очага и печалилась и вдруг увидела, как по дымоходу спускается к ней маленькая старушка с три вершка величиной. Скакала она верхом на тростниковой метелке, голову венчала ветвь боярышника, одежда сшита из мушиных крылышек, а вместо туфель — скорлупки грецкого ореха. Полетала она под потолком и, трижды облетев комнату, остановилась перед королевой да промолвила:

— Давно уже вы на меня наговариваете, за все ваши беды корите; я, по-вашему, виновница, если что у вас не ладится; вы даже полагаете, сударыня, что это из-за меня нет у вас детей. Я пришла объявить, что у вас родится инфанта, но знайте, что многих слез она вам будет стоить!

— Ах, благороднейшая Мишура, — воскликнула королева, — не откажите мне в сострадании и помощи, я же клянусь сделать для вас все, что в моих силах, лишь бы обещанная вами принцесса стала для меня не горем, а утешением!

— Судьба сильнее меня, — отвечала фея, — я только-то и могу вам дать, в доказательство моей дружбы, что вот эту цветущую веточку белого боярышника: прикрепите ее на голову вашей дочке, как только она родится, это защитит ее от многих напастей. — Она дала королеве ветку боярышника и исчезла в мгновение ока.

А королева осталась в грусти и раздумьях. «Зачем же я так хотела дочь, — думала она, — если ей суждено стоить мне многих слез и вздохов? Не лучше ли вовсе не иметь детей?» Рядом был король, которого она нежно любила, и это отчасти рассеяло ее печали. Она забеременела и, пока вынашивала, все наказывала своим приближенным, едва принцесса появится на свет, не мешкая прицепить ей на голову цветок боярышника, — она хранила его в золотой шкатулке, покрытой бриллиантами, как самую драгоценную на свете и самую милую ей вещь.

Наконец королева произвела на свет прелестнейшее в мире создание. Малышке поскорее привязали цветок на голову, и в тот же миг — о чудо! — девочка превратилась в маленькую мартышку и принялась бегать, прыгать, скакать по всей комнате. Увидев такое превращение, дамы завопили от ужаса, а королева, напуганная больше всех, едва не умерла от отчаяния. Она кричала, чтобы скорей сняли букет, болтавшийся на ухе у новорожденной. Немалых трудов стоило изловить обезьянку; роковые цветы сняли, но тщетно: она была уже обезьяной, самой настоящей, и не хотела ни сосать грудь, ни сидеть у нянек на руках: орехи да каштаны — вот и все, чего ей было надо.

— О, жестокая Мишура! — горестно восклицала королева. — Что я тебе сделала, чтобы поступать со мною столь бесчеловечно? Что со мной будет? Какой позор! Все мои подданные решат, что я породила чудовище, а каково же будет королю иметь подобного отпрыска?!

Она плакала и умоляла дам дать ей совет.

— Государыня, — сказала тогда старшая из придворных дам, — королю следует сказать, что принцесса скончалась, а обезьянку посадить в коробку и бросить в море, ведь, оставь вы этакую зверушку при себе, — как знать, что может случиться.

Нелегко было королеве решиться на это; но когда объявили, что к ней идет король, она так перепугалась и разволновалась, что без дальнейших рассуждений приказала своей статс-даме делать с мартышкой все, что ей заблагорассудится.

Обезьянку посадили в коробку и отдали камердинеру, чтобы тот бросил ее в море. И вот принцесса на пороге погибели. Человек же, которому ее доверили, счел коробку слишком красивой, чтобы ее выбрасывать. Он уселся на берегу, вынул обезьянку и уже собирался ее убить, — он ведь не знал, что это была его маленькая государыня, — но, лишь занеся руку, услышал стук да гром, и это заставило его обернуться. Тут он увидел открытый экипаж, запряженный шестеркой единорогов: карета блистала золотом и каменьями, впереди катили несколько орудий; внутри на парчовых подушках восседала некая королева в короне и мантии, а рядом — ее четырехлетний сын.

Камердинер узнал эту королеву: то была сестра его госпожи. Она приехала разделить с нею радость, но, едва узнав, что маленькая принцесса умерла, в большой печали отправилась восвояси и теперь сидела в глубокой задумчивости, как вдруг ее сын закричал:

— Хочу обезьянку! Дайте мне обезьянку!

Тут королева и увидела самую миленькую мартышку, какие только бывают на свете. Камердинер пустился было бежать, его остановили, денег дали изрядно, и королева, которой обезьянка показалась хорошенькой и славненькой, назвала ее Побрякушкой. Так, несмотря на злую судьбу, малышка попала к собственной тетке.

Когда королева вернулась в свое государство, маленький принц уговорил ее отдать ему Побрякушку; он хотел с ней играть и приказал нарядить ее как принцессу. Ей каждый день шили новые платья и учили ходить на задних лапках. В целом свете было не сыскать обезьянки краше и милее: мордочка черна как смоль, белая бородка, рыжие бачки, ручонки не больше крылышек бабочки, а глазенки блестели таким умом, что никто и не удивлялся ее сообразительности.

Принц нежно любил ее, все время гладил, и она никогда не кусала его, а стоило лишь ему заплакать — тут же и она заливалась слезами. Прожив у королевы уже четыре года, она однажды вдруг удивила всех, залепетав как дитя, которое хочет что-то сказать; но как же все были поражены, когда она заговорила нежным тоненьким голосочком, да так разборчиво, что все слова были понятны. Чудеса, да и только! Побрякушка разговаривает, да как! Побрякушка рассуждает! Королеве захотелось поразвлечься, и обезьянку отвели к ней, — к большому неудовольствию принца, который даже всплакнул, и в утешение ему принесли собачек, кошек, птичек, белок и даже привели конька по имени Звонкопыт, умевшего танцевать сарабанду, — но все это ничего не значило по сравнению с одним только словечком Побрякушки.

А той у королевы было не по себе — не то что у принца. Приходилось, подобно сивилле[178], отвечать на сотню ученых вопросов, иной раз оказывавшихся ей не по зубам. Когда ко двору прибывал посол или еще какой иностранец, ее облачали в платья из бархата или атласа, с корсажем и крахмальным воротником, если же двор бывал в трауре, она надевала длинную накидку и черный креп, и все это ее утомляло; она уже не могла есть что захочет — за ее рационом следил доктор, а ей все это совсем не нравилось, ведь она была своенравна, как и подобало обезьянке, что уродилась принцессой.

Королева пригласила к ней разных учителей, придавших ее живому уму настоящий блеск; она прекрасно играла на клавесине, изготовленном нарочно для нее в большой перламутровой раковине, — вот ведь диво-то дивное! Отовсюду, и особенно из Италии, съезжались художники писать ее портреты, и слава ее разнеслась по всем концам земли: ведь никто еще не встречал говорящей обезьянки.

Принц, такой прекрасный, каким рисуют Амура, очаровательный и умный, и сам был настоящей диковинкой. Он часто заходил к Побрякушке, чтобы поиграть с нею; они забавлялись вместе, и иной раз их беседы из шутливых и игривых становились серьезными и нравственными. Сердце Побрякушки, в отличие от всего остального, не изменилось: и оно всецело, даже чрезмерно было занято принцем. Несчастная не знала, что делать. Она ночи напролет просиживала на оконных ставнях или у очага, не желая укладываться в свою чистенькую и мягонькую корзинку, выложенную ватными тюфяками и нежными перинками. До ее фрейлины (а у нее и впрямь была фрейлина) нередко доносились вздохи и горькие жалобы; становясь все умнее, она делалась и все печальней, и всякий раз, видя себя в зеркале, хотела его разбить; вот потому-то о ней часто говорили: «Обезьяна обезьяной и останется, Побрякушка никогда не избавится от зловредных качеств, присущих ее роду-племени».

Принц, повзрослев, полюбил охоту, балы, комедии, оружие и книги; об обезьянке он уже почти не вспоминал. А у бедняжки все было иначе: в двенадцать лет она любила его больше, чем в шесть. Иной раз она упрекала его за забывчивость, он же дарил ей райское яблочко или горсточку засахаренных каштанов и считал, что кругом перед ней оправдался.

Наконец молва о Побрякушке дошла до Обезьяньего королевства. Король Макак захотел жениться на ней и отправил пышнейшее посольство к королеве — попросить руки своей избранницы. Объяснить суть дела ее первому министру не составило труда, однако пришлось прибегнуть к помощи попугаев и сорок, попросту именуемых трещотками, — они и впрямь трещали так, что даже кортеж из соек, следовавший за экипажем, похоже, не мог их перетараторить, чем был весьма раздосадован.

Возглавлял посольство огромный павиан Ширлимырль. Он ехал в карете, на которой была изображена вся история любви короля Макака и обезьянки Мартыны, знаменитой в обезьяньем царстве. Она встретила страшную смерть в когтях дикой кошки, непривычной к ее проказам. Итак, на карете изображались радости, которые вкушали в браке Макак и Мартына, а также живая и искренняя скорбь короля, оплакивавшего утраченную супругу. Экипаж (который почетно называли придворным) везли шесть белых кроликов лучшей породы. Следом ехала еще одна расписная карета из соломы, а в ней — мартышки, предназначенные в свиту Побрякушке; надо было видеть их пышные наряды — сразу ясно, что собрались на свадьбу. Остальной кортеж составляли спаниели, левретки, сиамские кошки, крысы из Московии, лисицы: одни везли повозки, другие тащили багаж. Впереди всех Ширлимырль, важный, как римский диктатор, и мудрый, как Катон[179], восседал на молодом зайце, скакавшем иноходью лучше английского жеребца.

Королева и не ведала ничего о таком великолепном посольстве, пока оно не подошло к самому дворцу. Хохот народа и гвардии заставил ее высунуться в окно, и тут она увидела самую необычайную кавалькаду, какую только могла вообразить. В это время Ширлимырль с большой обезьяньей свитой как раз приблизился к карете мартышек, подал лапу дородной обезьяне по имени Гиббонья и помог ей выйти, после чего выпустил маленького попугайчика, служившего ему переводчиком, и дождался, пока эта прекрасная птица явится перед королевой и попросит аудиенции от его имени.

Плавно поднявшись в небо, попугай подлетел к окну, у которого стояла королева, и сказал ей мелодичнейшим голосом:

— Сударыня, господин граф Ширлимырль, посол достославного Макака, короля обезьян, просит у Вашего Величества аудиенции, чтобы поговорить о весьма важном деле.

— Милый мой попугайчик, — сказала королева, лаская его, — для начала скушайте гренок и попейте, а затем, прошу вас, передайте графу Ширлимырлю, что он желанный гость в моей стране, равно как и все, кто его сопровождает. Если путешествие из Обезьянии в здешние края не слишком его утомило, он может сразу же явиться в залу аудиенций, где я буду ждать его на троне, и весь двор тоже.

Услышав это, попугай дважды шаркнул ножкой, выбил дробь, пропел что-то в знак радости, а затем полетел обратно, уселся на плече посла Ширлимырля и передал ему благоприятный ответ, который только что получил. Ширлимырль очень обрадовался. Он обратился к одному из офицеров королевы через сороку Трещотку, нанятую переводчицей, и спросил, не предоставят ли ему какую-нибудь комнату, чтобы отдохнуть с дороги. Ему отвели гостиную, выложенную расписным и позолоченным мрамором, одну из самых чистых во дворце. Он вошел туда с частью свиты; обезьяны же, от природы прекрасные ищейки, тотчас обнаружили укромный уголок, где хранилось множество горшочков варенья. И вот мои лакомки угощаются: у одного в лапах хрустальная чаша с абрикосами, у другого — бутылка сиропа, у того мармелады, у сего марципаны[180]. Гордый народец из кортежа, которому от этой трапезы не досталось ни крошки, ни зернышка, был весьма раздосадован, и поэтому одна сойка, болтушка, каких мало, явилась к королеве в зал аудиенций и, почтительно приблизившись, произнесла:

— Сударыня, я слишком предана Вашему Величеству, чтобы участвовать во всем этом расхищении. Какой урон вашим сладчайшим вареньям! Один только граф Ширлимырль съел уже три склянки и пожирал четвертую, без малейшего почтения к Вашему Королевскому Величеству, когда я, содрогаясь от возмущения, полетела сообщить вам об этом.

— Благодарю, дружочек мой сойка, — сказала королева с улыбкой, — однако же не беспокойтесь уж так о моих вареньях, — я жертвую ими ради счастья Побрякушки, которую люблю всем сердцем. — Сойка, несколько пристыженная тем, что наябедничала, молча удалилась.

Через несколько минут явился посол со свитой, одетый не по моде, ибо с тех пор, как вернулся знаменитый Фаготен[181], в свое время столь ярко блиставший в свете, обезьяны так и не имели достойных образцов. На нем была остроконечная шляпа с пучком зеленых перьев, перевязь из синей бумаги с папильотками и большие штаны с рюшами, а в лапе тросточка. Попугай, считавшийся хорошим поэтом, сочинил весьма серьезную речь. Он приблизился к подножию трона королевы, обратился к Побрякушке и произнес:

Не успел Попугай окончить речь, как королева взглянула на Побрякушку, а та была в таком замешательстве, что и словами не выразишь; королева же, прежде чем дать ответ, хотела знать, что обо всем этом думает ее обезьянка. Попугаю было велено передать господину послу, что Ее Величество благосклонно относится к притязаниям его государя и будет благоприятствовать ему во всем, поелику это от нее зависит. Когда аудиенция закончилась, королева удалилась, и Побрякушка последовала за ней в ее кабинет.

— Милая моя мартышка, — молвила королева, — признаюсь, что буду грустить по тебе, когда ты уедешь, но Макаку отказывать нельзя, я ведь еще не забыла, как отец его в большой войне против меня выставил двести тысяч воинов. Они загрызли столько наших подданных, что нам пришлось заключить весьма унизительный мир.

— Из этого следует, сударыня, — отвечала с нетерпением Побрякушка, — что вы решились принести меня в жертву этому ужасному чудовищу, дабы избежать его гнева. Но я умоляю Ваше Величество хотя бы дать мне несколько дней, чтобы принять окончательное решение.

— Это разумно, — отвечала королева, — однако, если хочешь знать мое мнение, соглашайся поскорее. Подумай об уготованных тебе почестях, взгляни, какое роскошное посольство за тобой прислали; уверена, что никогда Макак не делал для Мартыны того, что делает для тебя.

— Уж не знаю, что он там делал для Мартыны, — презрительно отвечала малышка Побрякушка, — однако те чувства, какие он мне изливает, весьма мало меня трогают.

Она немедленно встала и, грациозно поклонившись королеве, отправилась искать принца, чтобы поделиться своим горем. Тот, едва только увидев ее, воскликнул:

— Ну что, миленькая Побрякушка, когда мы будем танцевать на твоей свадьбе?

— Не знаю, сударь, — отвечала та печально, — но только положение мое теперь столь плачевно, что я больше не могу таить от вас мою тайну и, чего бы это ни стоило моей скромности, должна признаться: вы единственный, кого я хотела бы видеть моим супругом.

— Супругом, — расхохотался принц, — супругом, милая моя обезьянка? Что ж, я весьма польщен; надеюсь, однако, что ты простишь меня, если я откажусь от такой чести, ведь, в конце концов, ни по росту, ни по характеру, ни по манерам мы совсем не подходим друг другу.

— Тут я с вами соглашусь, — отвечала она, — а особенно непохожи друг на друга наши сердца. Я давно заметила, что вы неблагодарны, и очень неразумно с моей стороны любить принца, так мало заслуживающего любви.

— Но, Побрякушка, подумай же, каково мне будет видеть, как моя жена висит на вершине сикомора, зацепившись за ветку кончиком хвоста. Право же, обратим все это в шутку, к чести для нас обоих. Выходи за Макака да пришли мне, в знак нашей доброй дружбы, первого своего детеныша.

— Ваше счастье, сударь, — произнесла Побрякушка, — что разум во мне не обезьяний: любая другая уже выцарапала бы вам глаза, прокусила нос да пообрывала бы уши, я же призываю вас хорошенько поразмыслить, ибо однажды вам придется задуматься о вашем недостойном поведении.

Тут пришла ее фрейлина и сказала, что посол Ширлимырль явился к ней с роскошными дарами.

Там был и наряд из паутины, расшитой блестящими стеклышками, и расчески в яичной скорлупке, и крупная черешневая ягода, служившая подушечкой для булавок, и белье, все обшитое бумажными кружевами, а еще — корзинка с раковинами, очень тщательно подобранными: из одних были сделаны серьги, из других — гребни, и все это блестело, словно брильянты. Но лучше всего были двенадцать ящиков с вареньями и маленький стеклянный ларчик; внутрь положили орешек и оливку, а ключик потеряли — лишнее, хоть и легкое, огорчение для Побрякушки.

Посол проревел ей (ибо таков язык, на котором говорят в Обезьянии), что его монарх воспылал к ее прелестям такой страстью, какой не питал еще ни к одной мартышке, а посему приказал выстроить для нее дворец на самой верхушке огромной елки и шлет ей эти подарки, и даже диковинные варенья, в знак своей необычайной привязанности, ибо ничего лучшего король, государь его, не придумал, дабы засвидетельствовать свою дружбу.

— Однако, сударыня, — добавил он, — главное доказательство его нежности к вам, — и оно конечно же не оставит вас равнодушной, — это его портрет; он нарочно изволил заказать его, дабы доставить вам удовольствие его лицезреть! — И с этими словами посол развернул портрет, где король обезьян был изображен восседающим на чурбане и поедающим яблоко.

Побрякушка отвернулась, чтобы не смотреть на эту противную рожу, и троекратным рявканьем сообщила послу Ширлимырлю, что весьма обязана его господину за оказанное ей внимание, но еще не успела решить для себя, согласна ли быть его супругой.

Между тем королева решила не навлекать на себя гнева обезьян и, полагая, что не нужно особых церемоний, чтобы отправить Побрякушку туда, куда ей хотелось, приказала готовить отъезд. Когда та узнала об этом, сердце ее наполнилось отчаянием. С одной стороны, презрение принца, с другой — безразличие королевы, но особенно тот супруг, какого ей предлагали, — все это заставило ее решиться бежать. Это было не так уж сложно: с тех пор, как она начала разговаривать, ее перестали привязывать, позволив ходить где вздумается, и она залезала в свою комнату через окно столь же часто, как и через дверь.

Итак, она поскорей отправилась в путь, прыгая с дерева на дерево, с ветки на ветку, и так до самого берега реки. Горе ее было так велико, что, решившись ее переплыть, она не соразмерила сил своих; ничего толком не рассчитав, она бросилась в воду и тут же пошла ко дну, однако не лишилась чувств, и поэтому, сразу заметив чудесный грот, весь изукрашенный ракушками, поспешила войти. Ее встретил почтенный старец с бородой до пояса: он возлежал на камышах и гладиолусах, в венке из маков и диких лилий и облокачивался на скалу — из нее-то и вытекало несколько родников, подпитывавших реку.

— Ага, — сказал старец, протягивая ей руку. — И что же привело тебя сюда, малютка Побрякушка?

— Сударь, — отвечала она, — я несчастная мартышка, я бегу от ужасной обезьяны, которую прочат мне в супруги.

— Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь, — промолвил мудрый старец. — Да, Макак и вправду внушает тебе ужас и отвращение. Зато ты любишь одного юного принца, а тому до тебя и дела нет.

— Ах, сударь, — воскликнула Побрякушка, тяжко вздохнув, — не будем об этом говорить, воспоминание о нем умножает мою скорбь.

— Он не вечно будет противиться любви, — продолжал хозяин рыб, — мне известно, что судьба предназначила его прекраснейшей принцессе во вселенной.

— О я несчастная, — проговорила Побрякушка, — стало быть, не бывать ему моим!

Добрый старик улыбнулся и сказал ей:

— Не печалься, милая Побрякушка: время — учитель чудный[182]. Смотри только не потеряй стеклянный ларчик, присланный тебе Макаком, а то ты его невзначай сунула в карман. Больше я ничего не скажу. Вот черепаха, у нее хороший ход, садись же на нее верхом, и она отвезет тебя туда, куда тебе надлежит попасть.

— Я так вам признательна, — отвечала она, — что мне бы непременно хотелось узнать ваше имя.

— Меня зовут Бирока, отец Бирокии, реки, как видишь, весьма большой и знаменитой.

Побрякушка доверчиво уселась верхом на черепаху, и показалось ей, что плыли они долго-долго, пока не добрались наконец до берега. Взнуздана была черепаха так элегантно, что краше не найти: и седло английское, и вся остальная сбруя; по бокам висели даже маленькие седельные пистолеты, а раковые панцири служили им кобурой.

Побрякушка ехала, во всем полагаясь на мудрость Бироки, но вдруг услышала ужасный шум. Увы! Увы! То посол Ширлимырль со всеми его ширлимырлями возвращались в Обезьянию, опечаленные ее побегом. Одна из обезьян забралась на верхушку дерева, чтобы набрать орехов и покормить мартышат, и, озираясь по сторонам, тут же разглядела Побрякушку на несчастной черепахе, которая ползла по суше очень медленно. Тут обезьяна закричала так громко, что все сбежались и начали на своем языке выспрашивать, что происходит. Та рассказала. Немедленно спустили попугаев, сорок и галок, те слетали на разведку, и тогда посол, мартышки и вся остальная свита накинулись на Побрякушку и схватили ее.

Бедная Побрякушка! Вот уж беда так беда, столь редкая, что не позавидуешь! Ее тут же посадили в главную карету, которую сразу окружили самые бдительные обезьяны-стражники, да еще несколько лисиц, а на самый верх вскочил петух, чтобы сторожить день и ночь. Черепаху тоже вела на поводке одна из обезьян: ведь это был для них зверь доселе не виданный. Таким порядком вся кавалькада продолжала странствие, к большому недовольству Побрякушки, всю компанию которой составляла донья Гиббонья, весьма сварливая и суровая.

Три дня прошло без приключений, но затем проводники сбились с пути, и вот общество прибыло в город большой и роскошный, где они, однако, никогда не бывали; завидев прекрасный сад с открытой калиткой, обезьяны, подобно солдатам в завоеванной местности, набросились на все и опустошили. Один грыз орехи, другой обжирался черешнями, третий обрывал сливы; каждой мартышке тут нашлось чем поживиться.

А надо вам сказать, что город этот был столицей того королевства, где Побрякушка появилась на свет, и правила там еще ее матушка, которая с того горестного мига, когда ее дочка превратилась в мартышку по вине злосчастного цветка боярышника, не хотела видеть в своей стране ни мартышек, ни шимпанзе, ни макак, словом, ничего, что напоминало бы ей о скорбном и роковом происшествии. Поэтому на обезьян здесь смотрели как на возмутителей общественного спокойствия, — и как же удивился народ, увидев карточную карету, тележку из раскрашенной соломы и всю остальную небывалую кавалькаду, самую удивительную, какая только появлялась с тех пор, как сказки сказываются и феи на свете живут!

Новость быстро прилетела во дворец. Потрясенная королева решила, что все та же миленькая обезьянка покушается на ее власть. Она немедленно собрала совет и приказала вынести всем нарушителям приговор за оскорбление величества. Чтобы этот случай не прошел незамеченным, а надолго запомнился суровыми мерами и примерным наказанием, в сад послали гвардию с приказом схватить всех обезьян. Тут на деревья набросили огромные сети, и охота закончилась быстро; хотя послу и подобает почтение, в отношении Ширлимырля сие правило было грубо нарушено: его без всяких церемоний бросили на дно погреба, в большую пустую бочку, где он и все его сотоварищи содержались как пленники, вместе с дамами-мартышками и фрейлинами-мартышатами; да и самой Побрякушке тоже пришлось разделить их компанию.

А она-то тайком радовалась переполоху: ведь когда беды превышают меру, на них уже не обращаешь внимания и самую смерть можно почесть за благо. Таково было положение Побрякушки: в сердце образ принца, который презрел ее, а разум содрогается при мысли о противном короле Макаке, чьей женой она вот-вот должна была стать.

Не забудем, что одежды ее были так прелестны, а манеры столь необычны, что схватившие сочли ее великим чудом: но поистине потрясла она всех, когда заговорила, — ведь слух о несравненной Побрякушке дошел и до сих краев. Королева, нашедшая ее и ничего не знавшая о превращении племянницы, часто писала сестре о своей чудесной обезьянке и звала ее приехать посмотреть на диковинного зверька. Однако несчастная королева-мать об этом и слышать не хотела.

Наконец гвардейцы, восхищенные находкой, отнесли Побрякушку в большую галерею. Там ей устроили маленький трон, на который она уселась скорее как государыня, чем как обезьянка-пленница, и когда королева пришла взглянуть на нее, то была так потрясена и милым личиком обезьянки, и ее обильными любезностями, что в ней помимо воли проснулась природная склонность к инфанте.

Она взяла ее на руки. Маленькое создание, движимое чувствами, каких ей до сих пор не приходилось испытывать, бросилось ей на шею: тут обезьянка произнесла столько ласковых, нежных и разумных слов, что все вокруг не уставали восхищаться.

— Нет, сударыня! — восклицала она. — Не страх близкой смерти, коей вы, как мне стало известно, угрожаете несчастному обезьяньему роду, заставляет меня заискивать перед вами и стараться вам понравиться: смерть — не самое страшное, что может случиться со мною; чувства мои выше тех, что подобают моей природе, и для собственного спасения я не сделала бы ничего. Стало быть, я просто люблю вас, а спасение, — что мне до него? Оно полностью в руках ваших; мне же дороги вы сами, а не ваша корона.

Ну, а вы бы что ответили такой вот миленькой Побрякушке, столь почтительной и щедрой на комплименты? Королева, онемев, как рыба, только глаза таращила, думая, что ей это снится, но речь обезьянки все-таки глубоко ее тронула.

Она отнесла мартышку в свой кабинет и, оставшись с нею наедине, молвила:

— Ну же, не мешкая, расскажи мне о себе! Я уже чувствую, что ты станешь самой любимой из всех обитателей моего зверинца. Обещаю даже помиловать ради тебя всех схваченных с тобою обезьян.

— Ах, сударыня! — вскричала та. — За них я и не думаю просить. Злая судьба моя хотела, чтобы я родилась обезьянкой, и она же наделила меня рассудком, который будет причинять мне боль до самой моей смерти. И то сказать: каково же мне видеть себя в зеркале такой вот маленькой, безобразной и черной, с шерстистыми лапами, хвостом и зубами, всегда готовыми укусить, а ведь я наделена разумом, изысканным вкусом и тонкими чувствами!

— А скажи мне, любить ты умеешь? — спросила королева.

Вместо ответа Побрякушка вздохнула.

— Да признайся же, не влюблена ли ты в какую-нибудь обезьянку, кролика или белочку? — сказала королева. — А то, если сердце твое не занято, я найду тебе весьма подходящего карлика.

Побрякушка ничего не ответила, но сидела такая надутая, что королева прыснула со смеху.

— Ну, не сердись, — улыбнулась она, — и расскажи мне наконец, как ты научилась говорить?

— Об этом мне и самой не так много известно, — отвечала Побрякушка, — знаю лишь, что однажды ваша сестра-королева, только успев распрощаться с вами после рождения и смерти вашей дочки-принцессы, проезжала по берегу моря и увидала вашего лакея, который собирался меня утопить. По ее приказу меня вырвали у него из рук. А речь и разум обрела я чудом, и это немало всех удивило. Мне наняли учителей, обучивших меня многим языкам и игре на разных инструментах. Тут мне наконец открылась вся горечь моего положения и… Но что это?! — вскричала она, увидев, как вдруг побледнело и покрылось холодным потом лицо королевы. — Что с вами, сударыня? Отчего вы вдруг так странно изменились в лице?

— Умираю! О дорогая и слишком несчастная дочь! Вот, стало быть, как привелось мне снова увидеть вас!

Тут королева лишилась чувств. Напуганная Побрякушка побежала звать на помощь. Дамы поскорей принесли воды, распустили Ее Величеству шнуровку и уложили в постель. Там же с ней укрылась и Побрякушка: ведь она была такой маленькой, что ее никто и не заметил.

Когда королева очнулась от долгого обморока, в который поверг ее рассказ принцессы, то пожелала остаться наедине с дамами, знавшими роковую тайну рождения ее дочери, и все им рассказала, — но они, в полной растерянности, даже не знали, что бы тут посоветовать.

Она все-таки потребовала ответить: как поступить наиболее разумно при столь плачевных обстоятельствах. Одни предложили обезьянку удавить, другие — посадить в яму, третьи — снова отправить ее в море. Королева же лишь рыдала.

— Она так умна! — все повторяла она. — До чего же горько видеть ее в том плачевном состоянии, до какого низвел ее злополучный букет! Но, в конце концов, — продолжала она, — это моя дочь, и именно я навлекла на нее гнев зловредной Мишуры. Фея затаила злобу на меня — но справедливо ли, чтобы страдала она?

— Ах, сударыня, — воскликнула ее старая статс-дама, — надо спасать вашу честь! Что подумают в свете, объяви вы, что ваша инфанта — обезьяна?! С вашей-то красотой иметь таких детей — это против природы!

От подобных рассуждений королева пришла в ярость. Но другие дамы с не меньшим запалом твердили, что с уродцем надлежит покончить. В конце концов королева решила упрятать Побрякушку в какой-нибудь замок, где бы ее хорошо кормили и обихаживали до конца ее дней.

Та же, едва услышав, что королева хочет заточить ее в тюрьму, тотчас незаметно проползла по балдахину кровати и выскочила через окно в сад, а там, прыгая с ветки на ветку, сбежала в большой лес, оставив всех в досаде, что не сумели ее изловить.

Она провела ночь в дупле дуба, где долго размышляла о жестокой своей судьбе; больше всего ее печалило, что пришлось покинуть мать. И все же она предпочла добровольное изгнание и свободу неволе до конца дней.

Как только рассвело, она снова пустилась в путь, сама не зная куда, снова и снова задумываясь о странных превратностях своей жизни: «какая страшная разница между тем, что я есть, и чем должна быть!» — и слезы ручьями лились из маленьких глазок несчастной Побрякушки.

К полудню она уже много прошла, боясь, как бы королева не послала за ней погоню, или обезьяны, выбравшись из погреба, не увели бы ее силком к Макаку. Так и шла она куда глаза глядят, пока не попала в столь пустынное место, где не было ни домика, ни деревца, ни травки, ни ручейка; вот куда принесли ее ноги, но захотелось ей поесть — тут она и поняла, как неосторожно путешествовать в подобных краях, да было уже поздно.

Два дня и две ночи прошло, а ей все не удавалось поймать ни улитки, ни мушки. Ей стало страшно: так ведь и умереть можно; уже теряя зрение от слабости, она улеглась на землю и вдруг вспомнила про оливку и орешек, так и лежавшие в стеклянном ларчике. Тут и пришло ей в голову, что ими можно легонько подкрепиться. Обрадованная этим лучиком надежды, она взяла камень, расколола ларчик и разгрызла оливку.

Но не успела она откусить один кусочек, как из оливки рекой потекло ароматное масло, и стоило лишь одной его капле попасть ей на лапки, как они превратились в самые прекрасные в мире ручки. Вне себя от удивления, она собрала масло и вся им намазалась. О, чудо! Чудо! Побрякушка стала такой прекрасной, что во всей вселенной не сыскать равной. Она чувствовала, что у нее теперь большие глаза, маленький ротик, чудесно вылепленный носик, и просто умирала от желания посмотреться в зеркало. Наконец ей удалось найти самый большой осколок, оставшийся от стеклянного ларчика. Ах! То-то она обрадовалась, увидев свое отражение! Какой приятный сюрприз! Вместе с нею выросла и ее одежда, и она была теперь прекрасно причесана; волосы вились тысячей локонов, а личико стало свежим, как весенний цветок.

Оправившись от первого удивления, она почувствовала сильный голод, а умирать стало еще жальче.

— Как! — воскликнула она. — Мне, такой прекрасной, такой молодой, мне, родившейся принцессой, придется кончить жизнь в этих тоскливых местах! О жестокая Фортуна! Ты привела меня сюда, что же повелишь ты мне теперь? Или ты дала свершиться этому превращению, столь счастливому, сколь и неожиданному, лишь с тем, чтобы преумножить мои горести? А ты, достопочтенный поток Бирока, столь великодушно спасший мне жизнь, — неужто оставишь меня одну умирать в этой жуткой пустыне?

Напрасно инфанта призывала на помощь — никто не откликался на ее вопли. Наконец, отчаявшись найти другое пропитание, она расколола и орешек. Но каково же было ее удивление, когда, бросив скорлупку, она увидела, как оттуда выходят сотни тысяч архитекторов, художников, каменщиков, обойщиков, скульпторов и прочих ремесленников. Одни чертили план дворца, другие его строили, третьи обставляли; те красили покои, другие устраивали сады, все сияло золотом и отливало лазурью. Вот накрывают стол, который уже ломится от чудесных яств, тут же приезжают в каретах шестьдесят принцесс, одетых богаче королев, в сопровождении пажей. Все они учтиво приветствуют инфанту и зовут ее к столу. И вот Побрякушка, не заставляя себя долго упрашивать, шествует в залу, и там, усевшись величественно, истинно по-королевски, ест, точно изголодавшаяся нищенка.

Не успела она выйти из-за стола, как казначеи принесли пятнадцать тысяч сундуков, огромных, как бочки, доверху наполненных золотом и алмазами, и спросили ее соизволения заплатить зодчим и ремесленникам, построившим дворец. Она кивнула, но с тем условием, чтобы те построили ей также и город, женились тут и остались при ней. Все на то согласились, и в три четверти часа выстроили целый город, а был он впятеро больше Рима. Вот сколько чудес из одного орешка!

Принцесса рассудила, что надо бы послать роскошное посольство к королеве-матери да еще к молодому принцу-кузену, чтоб попенять ему. Сама же тем временем развлекалась, глядя на игру в кольцо[183], за которую назначала богатые награды, ездила в театр, на охоту и даже на рыбалку (для этого воды реки отвели в ее угодья). Слух о ее красоте облетел всю вселенную. Ко двору ее сходились короли со всех частей света, гиганты выше гор и пигмеи меньше крыс.

Случилось так, что однажды на большом празднике несколько рыцарей преломили копья, перессорились да передрались, и много было там раненых. Принцесса в гневе спустилась со своего балкона, чтобы лично дознаться о виновных, но каково же ей пришлось, когда со всех сняли доспехи, и в одном из раненых узнала она принца, своего кузена? Хоть и не мертв он был, но едва дышал; она же, и сама едва живая от неожиданности и горя, приказала перенести его в лучшие покои, ничего не жалея для его излечения; призвали врачей и шарлатанов из Шодрэ[184], хирургов, натирали мазями, поили бульонами и микстурами, принцесса сама делала перевязки да щипала корпию. Пролитые ею слезы служили лекарственным бальзамом для больного. А тот и вправду был плох: досталось ему с полдюжины ударов мечом, столько же копьем, да кроме того, давно инкогнито живя при дворе, он был так изранен прекрасными взорами Побрякушки, что вовек не излечиться. Судите же теперь о его чувствах, стоило ему лишь прочесть на лице этой прелестной принцессы, как больно ей видеть его в состоянии столь плачевном!

Не стану передавать, какими словами благодарил он ее за доброту, — исходили они из самого сердца, так что все дивились, как это человек, так тяжко недомогавший, проявил столько страсти. Не раз сказанное им заставляло принцессу краснеть. Она умоляла его замолчать, но он уже так далеко зашел в своей горячности, что прямо на глазах у нее приготовился перейти в мир иной. До тех пор она еще сдерживалась, но тут, видя его в агонии, потеряла самообладание, рвала на себе волосы, кричала и плакала; тогда уж поневоле все подумали, будто сердце ее завоевать нетрудно, раз уж так мало времени понадобилось, чтоб она прониклась столь сильной нежностью к чужестранцу. Ведь никто не знал в Побрякундии (такое имя дала она своему королевству), что принц этот был ее кузеном, коего любила она с самой ранней юности.

Принц же, некогда отправившись в путешествие, остановился при ее дворе и, не зная никого, кто мог бы представить его инфанте, счел за лучшее сделать ей пять-шесть геройских приношений в виде рук и ног, отрубленных им у всяких рыцарей на турнирах; однако ж среди них не нашлось таких сговорчивых, чтоб на это согласиться. Тут и началась страшная заваруха, где самый сильный бил самого слабого, — а самым слабым, как я уже сказала, и оказался принц.

И вот Побрякушка в отчаянии помчалась куда глаза глядят, без кареты и охраны, и наконец оказалась в лесной чаще. Там она упала без чувств под деревом, куда и явилась фея Мишура (а она не дремала и все искала случая для своего злого дела) и тотчас унесла принцессу на облаке чернее чернил, летевшем быстрее ветра. Принцесса же еще оставалась без чувств. Наконец она пришла в себя и страшно удивилась, что ее занесло так далеко от земли и так близко к полюсу. Облачный паркет не слишком тверд; она бегала туда-сюда, точно по мягким перьям, и вот наконец облако прорвалось, так что она с трудом удержалась, чтобы не упасть. Некому ей было пожаловаться: злая Мишура сделалась невидимой. Инфанта вспомнила, в каком положении пришлось ей оставить принца, и охватили ее самые горькие мысли, от коих только может страдать душа человеческая.

— Как?! — воскликнула она. — Неужто суждено мне пережить любимого, и мысль о близкой смерти страшна моему сердцу! Ах! Да соблаговоли солнце поджарить меня, — какую добрую службу оно бы мне сослужило; а как бы рада я была утонуть в радуге! Но увы! Весь зодиак глух к моим воплям, у Стрельца нет стрел, у Тельца — рогов, а у Льва — зубов. Быть может, Земля окажется сострадательнее и подставит мне вершину какой-нибудь скалы, чтобы убиться. О принц, дорогой кузен, жаль, что вас нет здесь, вы увидели бы самый трагический из прыжков влюбленной девицы, впавшей в отчаяние! — И с этими словами, помчавшись к краю облака, она бросилась вниз как яростно пущенная стрела.

Все, кто ее видел, решили, что это Луна падает с неба, а поскольку в те времена люди жили в невежестве, то поклонявшиеся Луне погрузились в великий траур, уверенные, что Солнце из зависти сыграло с нею такую злую шутку.

Как ни хотела инфанта умереть, а ничего у нее не вышло; упала она в стеклянную бутылку вроде тех, в каких феи выставляют на солнце свои настойки. Но какова же была эта бутылка! Выше самой высокой башни в мире. Хорошо хоть пустая, а то бы принцесса утонула в ней как мушка.

Шестеро великанов, которые стерегли бутыль, тут же узнали инфанту: ведь они жили при ее дворе и любили ее. Жестокая Мишура, ничего не делавшая понапрасну, перенесла их туда на летающих драконах, а драконы те стерегли бутылку, пока великаны спали. Инфанта же, сидя внутри, не единожды пожалела о своей обезьяньей шкуре. Жила она в бутылке как хамелеоны: питалась воздухом и росой[185].

Никто не знал о ее заточении, и молодой принц, оставшийся в живых, все звал и звал Побрякушку. По печальному облику всей прислуги он догадывался, что при дворе случилось несчастье, но природная скромность не позволяла ему расспрашивать о причинах скорби. Однако, уже почти поправившись, он стал так настойчиво искать принцессу, что от него уже не могли скрывать ее исчезновение. Видевшие, как она вбегает в лес, утверждали, что ее растерзали львы, другие говорили, что она в отчаянии наложила на себя руки, третьи — что она помешалась и блуждает по миру.

Последнее было не столь ужасно и давало хоть какую-то надежду, за которую он и ухватился. Оседлал он своего Звонкопыта, — а я забыла упомянуть, что конь этот был старшим сыном самого Буцефала[186] и одним из лучших скакунов, каких только видел наш век. Принц взнуздал его и пустил наугад, но тщетно он призывал инфанту — лишь эхо было ему ответом.

Наконец добрался он до берега огромной реки. Звонкопыт хотел пить и вошел в воду, а принц, как обычно, принялся кричать во весь голос:

— Побрякушка, прекрасная Побрякушка, где вы?

Вдруг он услышал голос, журчащий нежным ручейком. Голос сказал:

— Приблизься, и узнаешь.

Услышав это, принц, столь же бесстрашный, сколь и влюбленный, пришпорил Звонкопыта, поплыл и попал в водоворот, где вода затягивала вниз с необычайной быстротой. Он пошел на дно, не сомневаясь, что сейчас утонет; однако ж благополучно прибыл к добряку Бироке, как раз справлявшему свадьбу своей дочери с одним из величайших и богатейших потоков этой местности. Все водяные божества собрались в просторном гроте, тритоны и русалки играли приятную музыку, а речка Бирокия, в легких одеждах, танцевала оливет[187] с Сеной, Тамис, Евфратом и Гангом, которые, разумеется, съехались издалека, чтобы повеселиться вместе[188]. Звонкопыт, который был весьма хорошо воспитан, почтительно остановился у входа в грот, а принц, еще более обходительный, чем его конь, спросил, дозволено ли таким смертным, как он, появляться в обществе столь изысканном.

Бирока взял слово и учтивейше заявил, что этим он окажет им честь и доставит радость.

— Уже несколько дней поджидаю я вас, сударь, — продолжал он, — я на вашей стороне, и интересы инфанты для меня драгоценны. Вы должны спасти ее из того страшного места, в котором держит ее мстительная Мишура, заточившая ее в бутылку.

— Ах, что вы такое говорите?! — воскликнул принц. — Инфанта в бутылке?

— Да, — отвечал мудрый старец, — и там страдает сверх меры. Но предупреждаю вас, сударь, что непросто будет вам победить сторожащих ее великанов и драконов, если вы не последуете моим советам: доброго коня вам придется оставить здесь, а пересесть на крылатого дельфина, которого я давно для вас воспитал. — И он подозвал дельфина, оседланного и взнузданного, при этом так заправски выделывавшего вольты и курбеты[189], что сам Звонкопыт позавидовал.

Бирокия и ее подруги поспешили вооружить принца. На него надели сияющий панцирь из позолоченных чешуек карпа, а на голову вместо шлема — раковину огромной улитки, оперенную большим хвостом трески наподобие султана. Одна из наяд препоясала его угрем, на котором висел устрашающий меч из длинной рыбьей кости. Потом ему дали панцирь черепахи, из которого он сделал себе щит. В таком снаряжении любой пескарик принял бы его не иначе как за самого бога форелей, ибо надо признаться, что выглядел он довольно странно: среди смертных такого не часто встретишь.

Надежда вскоре увидеть любимую принцессу вернула ему веселое расположение духа, от коего он уже отвык, с тех пор как ее утратил; посему, отмечает наше правдивое повествование, он с аппетитом поел на пиру у Бироки и весьма пылко поблагодарил всю компанию, попрощался со Звонкопытом, а затем вскочил на летающего дельфина и пустился в дорогу.

К вечеру принц взлетел на такие высоты, что пришлось ему заехать отдохнуть в лунное царство-государство[190]. Редкостные чудеса, увиденные им там, могли бы его задержать, не спеши он поскорее спасти принцессу из бутылки, где она томилась уже несколько месяцев. Заря только еще занималась, когда он оказался среди великанов и драконов, — их злая фея подчинила себе могуществом волшебной палочки. Она была так уверена, что никому не под силу освободить принцессу, что полагалась лишь на эту страшную стражу, которая так мучила бедняжку.

А прелестная принцесса страдальчески глядела в небо и возносила ему горестные жалобы, как вдруг увидела крылатого дельфина и всадника, спешившего освободить ее. Ей все это показалось бы невероятным, не знай она на собственном опыте, что для некоторых чудеса в порядке вещей.

— Уж не чарами ли какой зловредной феи поднят в воздух этот рыцарь? — говорила она. — Ах, как мне жаль его! Не иначе какая-нибудь бутылка или кувшин станет ему тюрьмой, как и мне!

Пока принцесса рассуждала, великаны увидели у себя над головой спускавшегося принца и решили, что это воздушный змей.

— Лови! Лови! То-то позабавимся! — кричали они друг дружке. Но едва, нагнувшись, они принялись искать его к траве, как он обрушился на них и разил направо и налево, и наконец изрубил на куски, как карты из колоды, когда их разрезают надвое и бросают кружиться по ветру. Инфанта, обернувшись на шум сего великого сражения, узнала юного принца — то-то было счастье снова увидеть его живым-здоровым! Но как же беспокоилась она, видя его в такой опасности, среди набросившихся на него ужасных великанов и жутких драконов! Принцесса не смогла сдержать вопль ужаса — угроза, коей подвергалась жизнь принца, едва не стоила жизни и ей.

А между тем волшебный меч из рыбьей кости, которым Бирока вооружил нашего героя, разил без промаха, а легкокрылый дельфин, с необычайным проворством то взлетая, то снижаясь, тоже сослужил своему седоку чудесную службу, так что вскоре вся земля вокруг оказалась усеяна телами этих чудовищ.

Тут принц, увидев бутылку с запертой внутри принцессой, в нетерпении готов был разнести ее на куски, если бы не боялся поранить узницу. Тогда он решил спуститься к ней через бутылочное горлышко; достигнув же дна, упал на колени перед Побрякушкой и почтительно поцеловал ей руку.

— Сударь, — сказала она, — дабы сохранить ваше обо мне хорошее мнение, я нахожу разумным сейчас же объяснить вам, по какой причине я все это время так нежно интересовалась вашим здоровьем. Дело в том, что мы с вами в близком родстве: я — королевская дочь, ваша тетушка — моя мать; и я же — та самая Побрякушка, найденная вами в обезьяньем обличье на берегу моря, которая однажды имела слабость признаться вам в своей привязанности, но была вами отвергнута.

— Ах, сударыня, — как поверить в подобное чудо! Вы были обезьянкой, вы любили меня, я знал об этом, и мое сердце могло отринуть высшее из благ?

— Однако, полюби вы меня в те времена, — сейчас, когда дела обстоят так, как есть, я не одобрила бы вашего вкуса, — улыбнулась инфанта, — теперь же, сударь, я уже устала быть узницей и опасаюсь моей врагини. Поедемте к моей матери-королеве, расскажем ей обо всех чудесах, — они, конечно, не оставят ее равнодушной.

— Едемте, сударыня, едемте, — сказал влюбленный принц, усаживая принцессу впереди себя на крылатом дельфине, — едемте, и вернем ей в вашем лице прекраснейшую из принцесс, какие когда-либо жили на свете.

Крылатый дельфин тихонько поднялся в воздух и полетел прямо в столицу, где предавалась печали королева. Безмерно обеспокоенная побегом Побрякушки, она вспоминала все ласковые слова, какие та успела ей сказать, невольно думая, что отдала бы половину королевства, только бы снова увидеть ее, пусть даже обезьянкой.

Принц же, едва прибыв, тотчас переоделся старцем и добился у нее аудиенции.

— Сударыня, — сказал он ей, — я с самой ранней юности изучал некромантию, а стало быть, вы догадываетесь, что мне известно и о той ненависти, какую питает к вам Мишура, и об ужасных ее последствиях. Однако осушите слезы, сударыня: та Побрякушка, которую вы видели столь безобразной, стала теперь прекраснейшей принцессой на свете. Она вскоре предстанет перед вами, если только вы согласитесь простить вашей сестре-королеве ее ожесточенную войну с вами, и закрепить мир браком инфанты с вашим племянником-принцем.

— Я не могу льстить себя такой надеждой, — расплакалась тут королева, — мудрый старец, вы просто хотите смягчить мою скорбь; я утратила милую дочь, у меня нет больше мужа, сестра претендует на мое королевство, а сын ее столь же несправедлив, сколь и она. Они преследуют меня, мне никогда с ними не примириться.

— Судьба распоряжается иначе, — возразил он, — и я избран объявить вам об этом.

— Ах, — отвечала королева, — согласись я даже на этот брак, что мне с того? Злая Мишура так могущественна и хитра, что всегда сумеет этому воспротивиться.

— Не беспокойтесь, сударыня, — сказал старичок, — обещайте лишь, что этому столь долгожданному браку не станете противиться вы сами.

— Я все обещаю, лишь бы только увидеть милую доченьку.

От королевы принц побежал к ожидавшей его инфанте. Та удивилась, увидев его в столь необычном платье, и ему пришлось рассказать, что две великие королевы с давних пор спорили меж собою, отношения их были испорчены, но вот наконец ему удалось заставить тетушку согласиться на то, к чему он стремился и сам. Принцесса пришла в восторг и тут же отправилась во дворец. Она так походила на мать, что все так и шли за ней толпою, желая знать, кто же это.

Лишь увидела ее королева, сердце в ней так затрепетало, что говорить ничего и не понадобилось. Принцесса бросилась к ее ногам, она же приняла дочь в объятия. Долго они плакали, осушая друг другу слезы нежными поцелуями; потом же — можно представить, сколько всего высказали. Затем королева, заметив племянника, приняла его очень милостиво и повторила все, что пообещала некроманту. Долгой была бы еще ее речь, если б шум во дворе не заставил ее выглянуть в окно — и как же приятно она была удивлена, увидев там сестру-королеву. Принц и инфанта, выглянув вслед за нею, узнали и достопочтенного Бироку, да, кстати, и славного Звонкопыта. Тут все кругом закричали от радости и бросились обниматься. Сразу был заключен и знаменитый брак инфанты с принцем, невзирая на все происки Мишуры, чьи злобные чары оказались посрамлены.

Дон Фернан Толедский[191] (Испанская новелла)

Начало

раф Фуэнтес почти всю жизнь прожил в Мадриде; жена его была самым скучным и несносным существом на свете: пока муж был молод, она мучила его страшной ревностью, когда же состарился, принялась терзать своих детей, то есть племянника и двух дочерей. Старшую — белокурую, белолицую и полную живого очарования — звали Леонорой; осанка ее была и вольна и благородна; с приятным лицом и к тому же ласковым нравом и здравым рассудком, она пробуждала одновременно и почтительное, и дружеское чувство во всех, кто знал ее. Младшей ее сестрой была донья Матильда[192]; у той были темные и блестящие кудри, замечательные зубки, нежный и свежий цвет лица; глаза ее весело искрились, своим задорным характером и милыми манерами она нравилась всем не меньше, чем сестра. Дон Франсиско, их кузен, вызывал у всех достойных людей уважение и приязнь, и ему всегда и везде были рады.

Соседями их были два молодых сеньора, родственники и друзья меж собою; одного звали дон Хайме Касареаль, а другого дон Фернан[193] Толедский. Жили они вместе и так близко от графа Фуэнтеса, что тесная дружба вскоре связала их с Франсиско. Поскольку они часто бывали у него, то видели и его кузин; а увидеть их уже значило их полюбить. Девицы не оставили бы достоинства обоих без внимания, если бы не суровый надзор матери, которая противилась их привязанностям, угрожая, что, вздумай они только заговорить с доном Хайме или доном Фернаном, она до конца дней упрячет их в монастырь. Себе в помощь она призвала еще двух строгих надзирательниц; обе были ужаснее самого Аргуса[194]; однако это новое препятствие лишь подогрело страсть кавалеров, которых графиня так стремилась отвадить.

От графини не укрылось, что юноши каждый день оказывали ее дочерям все новые знаки внимания. Это приводило ее в страшное бешенство, а зная, что ее племянник, не в пример менее суровый, предоставлял своим друзьям множество невинных случаев повидать кузин, на балконе ли сквозь жалюзи или в саду, куда им случалось выйти подышать свежим воздухом, она из сил выбивалась, ворча без умолку, однако сладить с юными поклонниками никак не удавалось. И вот, чтобы решительно расстроить все их планы, она дождалась, когда граф Фуэнтес отправится в Эскуриал[195] ко двору, и вместе с дочерьми, в карете, закрытой наглухо, как гроб, и еще более безрадостной для этих юных созданий, чем гроб, отправилась в окрестности Кадиса, где у графа Фуэнтеса были изрядные земли.

Она оставила графу письмо, в котором просила его приехать и привезти племянника. Но граф, уже уставший от причуд жены, не слишком спешил, благословляя небеса за эту давно желанную разлуку, и жалел своих дочерей, которым столько страданий доставлял скверный нрав матери.

Узнав об отъезде возлюбленных, дон Хайме и дон Фернан едва не умерли от печали и принялись выдумывать всевозможные способы вернуть их в Мадрид; но дон Франсиско сказал им, что, если они воспользуются хоть одним из них, то, вне всякого сомнения, испортят все дело. Тогда, поняв безнадежность своих планов, они решились поехать в Кадис сами, дабы там изыскать способ повидать своих избранниц и поговорить с ними.

Они уговаривали дона Франсиско помочь им в этом, составив компанию, и он не смог отказать. Да к тому же и граф Фуэнтес, которому не хотелось покидать двор, был очень рад, что его племянник проведает графиню. Она тоже ему очень обрадовалась, еще не зная, что с ним пожаловали и дон Фернан с доном Хайме. Кавалеры видели барышень по вечерам, в зарешеченном окошке, выходившем на маленькую безлюдную улицу. Они жаловались друг другу на злую судьбу, клялись в вечной верности, льстя себя надеждами, столь приятными их чувствительным сердцам; и, хотя им было чего желать получше того, чем приходилось тешиться, — они все же были счастливы, что удается обмануть графиню. Но дуэньи, приставленные к барышням, слишком ревностно исполняли свой долг, чтобы дать юным поклонникам себя провести. Влюбленных застигли у решетки, и, как те ни умоляли, обещая за молчание все что угодно, старухи рассказали обо всем графине.

Услыхав об этом, разъяренная мать, не дождавшись рассвета, вскочила с постели и, снарядив карету, уселась в нее вместе с дочерьми и бранила их всю дорогу, пока добирались до почти неприступного замка в дне езды от Кадиса; там она с ними и затворилась. Легко вообразить, какой переполох вызвал у наших влюбленных этот столь внезапный отъезд; жалобные вздохи сменялись сетованиями, и, когда дон Франсиско отправился в Аспеньяс (так назывался замок графини), то привез кузинам письма и множество маленьких подарочков; зная истинные чувства друзей и будучи уверен, что те намерены жениться на барышнях, он уговорил сестер принять все это. Но стоило ему лишь вернуться из Аспеньяса, как дон Фернан и дон Хайме принялись уговаривать его снова отправиться туда же и под каким-нибудь предлогом вывезти кузин, дав им возможность повидать своих дорогих возлюбленных. Однако дело это казалось столь непростым, что дон Франсиско долго не мог решиться и довольствовался тем, что помогал влюбленным переписываться.

Он провел несколько дней у тетки и кузин, и вот, уже собираясь уезжать, услышал, как графиня обмолвилась, что если бы и захотела поехать в Кадис, так только чтобы взглянуть на недавно прибывшего туда посла короля Марокко[196]. Тут он и подумал, что, ловко воспользовавшись этим предлогом, сможет порадовать друзей, устроив им встречу с избранницами. Он отвечал графине, что уже свел короткое знакомство с сыновьями посла, людьми умными и учтивыми, и если она соблаговолит пообещать ему принять их у себя со всеми церемониями, подобающими людям их ранга у них на родине, то он постарается привезти их к ней, ибо они высоко ценят людей благородного происхождения. Дон Франсиско добавил при этом, что, не успел он только рассказать им о графине, как те сразу загорелись желанием засвидетельствовать ей почтение. Генеалогия была одной из слабостей этой дамы, чей кабинет был завален дворянскими грамотами, а изображения герба украшали даже клетку с попугаем. Дон Франсиско, прекрасно знавший об этом, закончил так:

— Вы конечно же согласитесь, сударыня, что, если уж вас посетят дети посла далекого Марокко, то всем будет ясно, что благородство вашего происхождения ценят и там, и в будущем такой визит может лишь украсить ваше генеалогическое древо.

Графиня, любопытная и тщеславная, решила, что это и впрямь станет шумным событием, так что предложение племянника ее немало обрадовало.

— Обо всем-то вы заботитесь, — молвила она, — и я весьма признательна вам за предупредительность; пустите же в ход все ваше влияние, чтобы я смогла с радостью принять у себя их магометанские превосходительства.

Чтобы на несколько мгновений приблизить радость от писем возлюбленных, которую уже предвкушали дон Хайме и его кузен, они выехали навстречу дону Франсиско, горячо поблагодарив его за все добрые услуги и за то, что он помогает им добиться расположения барышень. Тогда дон Франсиско и рассказал им, что его тетка горит желанием повидать сыновей марокканского посла; прелесть же ситуации в том, что кузины ничего не подозревают о придуманном им переодевании, а потому будут немало удивлены, однако подобное удивление всегда приятно; он подробно передал им весь разговор с графиней.

— Советую вам не просто переодеться, — продолжал он, — но и как следует подготовиться к предстоящей вам роли, а я уж обещаю достойно сыграть свою.

Оба влюбленных, очарованные изобретательностью дона Франсиско, нахвалиться не могли на его ум и ловкость. Не теряя ни минуты, они занялись костюмами, заказав богатые одежды из золотой парчи, украшенной драгоценными камнями, ятаганы, чьи рукояти были усыпаны бриллиантами, тюрбаны и все прочее, необходимое для подобного маскарада. Им посчастливилось найти художника, приготовившего специальное масло, от которого лицо делалось намного смуглее. Когда все маленькое путешествие было подготовлено, дон Франсиско послал слугу предупредить графиню о дне, когда он привезет к ней сыновей посла. Та, не на шутку разволновавшись, решила быть во всеоружии, дабы достойно принять сих знаменитых мавров, и приказала дочерям всячески стараться понравиться им; суровость, с какой она оценивала все нации, отступила перед этими марокканцами: ведь, будучи особой весьма набожной, для коей мавры были варварами и врагами истинной веры, она и мысли не допускала, чтобы испанка вдруг полюбила некрещеного, и потому решила, что ничем не рискует, позволяя галантным африканцам полюбоваться своими дочерьми.

Когда наступил вечер их прибытия, весь дворец украсили множеством огней. Графиня встречала гостей на лестнице; они же приветствовали ее такими причудливыми поклонами, столько раз воздевали и опускали руки, произнося на все лады то «и», то «а», то «о»[197], что дон Франсиско, изо всех сил старавшийся сдержать смех, едва не задохнулся; графиня же учтивейше им кланялась, однако ж при слове «Аллах» ни разу не удержалась, чтобы украдкой не перекреститься. С выражениями живейшей признательности она приняла от них в подарок отрезы парчи, веера, китайские шкатулки, каменья с резьбой и прочие замечательные диковинки, которые они привезли ей и ее дочерям, объяснив, что в их краях это самые обычные вещи; по-испански они при этом старались изъясняться так скверно, что понять их было весьма и весьма трудно.

Милейшая графиня пришла в восторг от столь многочисленных проявлений почтения; однако, говоря с ней, молодые люди были несколько рассеянны, как и свойственно влюбленным, увидевшим предмет своего обожания; как ни старались они не смотреть на возлюбленных, взоры их то и дело устремлялись к ним. И вот наконец донья Леонора почувствовала укол беспокойства, отрадного ее сердцу, но беспричинного; хотя и вспомнила она глаза дона Фернана, а в чертах одного из мавров уловила некоторое сходство с доном Хайме, — но как ей было узнать их самих в этих смуглых и столь причудливо одетых незнакомцах?

Графиня провела их по большой галерее, украшенной картинами, указав на одну, недавно ею купленную; на ней Амуры забавлялись разными играми, а самый маленький из них, надев маску, пугал остальных. Дон Фернан похвалил выдумку художника и его мастерство, и это была речь умного человека с хорошим вкусом. Он с равнодушным видом остановился перед картиной и, пока графиня говорила с племянником, все развлекавшим ее, не отставая ни на шаг, влюбленный мавр взял карандаш и написал у ног Амура в маске:

Escondido a todos

Por ser visto de tus lindos ojos[198].

Что значит:

Я прячусь ото всех,

Чтобы видеть ваши прекрасные глаза.

Не успела юная Леонора взглянуть на эту надпись, как сердце ее разгадало загадку; ею овладело радостное волнение. Дон Фернан понял, что она раскрыла тайну и что ей отнюдь не противно видеть его; он развеселился, проявляя поистине искрометное остроумие и рассказав множество приятных историй, весьма позабавивших Леонору. И все же, как ни отрадно ей было слушать его, она улучила минутку и, потихоньку отведя сестру в сторону, спросила ее:

— Дорогая Матильда, вы что же, в отличие от меня, совсем не опасаетесь, что дона Фернана и дона Хайме узнают?

— Не понимаю, — отвечала ей Матильда, — о чем это вы?

— Ах, бедная девочка, — сказала Леонора с улыбкой, — плохо же ваши глаза служат вашему сердцу! Как! Вы до сих пор не поняли, что тот мавр, что не отходит от вас, — дон Хайме, а другой, беседовавший со мной, — дон Фернан?

— Возможно ли?! — воскликнула Матильда. — Сестра, неужели это правда?! Однако же, — продолжала она, — он так пристально смотрит на меня и так со мной любезен, что заставляет меня отбросить последние сомнения.

Возвращаясь к маврам, они услышали, как графиня предлагает всем выйти в сад, — там, в отдаленной рощице, она приказала устроить иллюминацию, которую все нашли поистине очаровательной. Компания прошла по длинной аллее, выходившей к двум каналам; там жасмины и померанцы, перевитые жимолостью, образовывали открытую зеленую беседку, посреди которой бил фонтан, и вода его падала в бассейн с нежным журчанием, подзадоривавшим соловьев: те старались вовсю, заглушая шум струй своим щебетом. Все в восхищении сошлись на том, что сия беседка — воистину обитель услад; затем уселись на скамейки, выложенные дерном; тут как раз подали напитки со льдом, шоколад, варенья[199], чтобы подкрепиться до ужина. Графиня всячески старалась развлечь мавров, а поскольку в то время в моде были романсы, то она и велела Леоноре рассказать самый свежий из них. Прелестная девица не осмелилась отказать, ибо не так воспитала ее матушка, чтобы пренебречь ничтожнейшим из ее приказаний; и вот она начала.

Пер. М. А. Гистер

Желтый Карлик[200]

ила когда-то королева. Она родила много детей, но в живых осталась одна только дочь. Правда, эта дочь была прекрасней всех дочерей на свете, и овдовевшая королева не чаяла в ней души; но она так боялась потерять юную принцессу, что не старалась исправить ее недостатки. Восхитительная девушка знала, что красотой больше походит на богиню, чем на смертную женщину, знала, что ей предстоит носить корону; она упивалась своей расцветающей прелестью и возгордилась так, что стала всех презирать.

Ласки и потачки королевы-матери еще больше убеждали дочь, что на свете нет жениха, ее достойного. Что ни день, принцессу наряжали Палладой, или Дианой[201], а первые дамы королевства сопровождали ее в костюме нимф. Наконец, чтобы совсем уже вскружить голову принцессе, королева нарекла ее Красавицей. Она приказала самым искусным придворным художникам написать портрет дочери, а потом разослала эти портреты королям, с которыми поддерживала дружбу. Увидав портрет принцессы, ни один из них не мог устоять против ее всепобеждающих чар — иные заболели от любви, иные лишились рассудка, а те, кому повезло больше, в добром здравии явились ко двору ее матери. Но, едва бедные государи увидели принцессу, они сделались ее рабами.

На свете не было королевского двора более изысканного и учтивого. Двадцать венценосцев, соперничая друг с другом, пытались заслужить благосклонность принцессы. Если, потратив триста или даже четыреста миллионов золотом на один только бал, они слышали из ее уст небрежное: «Очень мило», то уже почитали себя счастливыми. Королева была в восторге от того, что ее дочь окружена таким поклонением. Не проходило дня, чтобы ко двору не прислали семь или восемь тысяч сонетов и столько же элегий, мадригалов и песенок, сочиненных поэтами со всех концов света. И воспевали прозаики и поэты того времени только одну Красавицу. Даже праздничные фейерверки устраивали в ту пору из стихотворений: они сверкали и горели лучше всяких дров.

Принцессе уже исполнилось пятнадцать лет, но никто не смел просить ее руки, хотя каждый мечтал о чести стать ее супругом. Но как тронуть подобное сердце? Хоть пытайся из-за нее удавиться несколько раз на дню, она сочтет это безделицей. Вздыхатели роптали на жестокость принцессы, а королева, которой не терпелось выдать дочь замуж, не знала, как взяться за дело.

— Ну, пожалуйста, — просила иногда королева свою дочь, — смирите хоть немного невыносимую гордыню. Это она внушает вам презрение ко всем королям, что съезжаются к нашему двору. Я мечтаю выдать вас за одного из них, а вы не хотите мне угодить.

— Я счастлива и так, — отвечала Красавица. — Позвольте же мне, матушка, сохранить мое душевное спокойствие. По-моему, вам следовало бы огорчаться, если бы я его утратила.

— Нет, — возражала королева, — я огорчилась бы, если бы вы полюбили того, кто вас не достоин, но взгляните же, кто просит вашей руки. Поверьте мне: никто на свете не может с ними сравниться.

И это была правда. Но принцесса, уверенная в собственных достоинствах, полагала, что сама она превосходит всех. Упорно отказываясь выходить замуж, она мало-помалу так раздосадовала мать, что та стала раскаиваться, да поздно, в том, что слишком потакала дочери.

Не зная, что предпринять, королева в одиночестве отправилась к прославленной фее, которую звали Фея пустыни. Однако увидеть фею было не так-то легко — ее охраняли львы. Но это не смутило королеву — она с давних пор знала, что львам надо бросить пирожное из просяной муки на сахаре и на крокодильих яйцах; королева сама испекла его и положила в корзиночку, которую взяла с собой в дорогу. Но долго идти пешком она не привыкла и, устав, прилегла отдохнуть под деревом. Незаметно для себя она заснула, а проснувшись, увидела, что корзинка пуста — пирожное исчезло, и в довершение несчастья королева услышала, что громадные львы близко — они громко рычали, почуяв ее.

— Увы! Что со мной будет? — горестно воскликнула королева. — Львы меня сожрут.

И она заплакала. Не в силах двинуться с места, чтобы спастись бегством, она только прижималась к дереву, под которым спала. И вдруг услышала: «Хруп, хруп!» Она огляделась по сторонам, потом подняла глаза и увидела на дереве человечка размером не больше локтя — и человечек этот ел апельсины.

— Я знаю вас, королева, — сказал он ей, — и знаю, как вы боитесь львов. И не напрасно — ведь львы уже сожрали многих, а у вас, на беду, не осталось пирожного.

— Что ж, придется умереть, — вздохнула королева. — Увы! Я бы меньше горевала об этом, если бы успела выдать замуж мою дорогую дочь!

— Так, стало быть, у вас есть дочь? — воскликнул Желтый Карлик (его прозвали так за желтизну кожи и за то, что он жил в апельсиновом дереве). — Право, я очень рад, потому что давно уже ищу жену на суше и на море. Если вы отдадите ее за меня, я спасу вас от львов, тигров и медведей.

Королева посмотрела на ужасного Карлика, и своим видом он испугал ее не меньше, чем прежде львы. Задумавшись, она ничего не ответила.

— Как, сударыня, — вскричал он, — вы еще сомневаетесь? Видно, вы совсем не дорожите жизнью.

И тут королева увидела львов, бегущих к ней с вершины холма. У каждого льва было по две головы, по восемь ног и четыре ряда зубов, а шкура цвета красного сафьяна была жесткой, как чешуя. При этом зрелище бедная королева, трепеща словно голубка, завидевшая коршуна, закричала что есть мочи:

— Господин Карлик! Красавица ваша!

— Пф! — надменно ответил Карлик. — Красавица слишком хороша собой, мне она не нужна, пусть остается у вас.

— О, монсеньер, — взмолилась в отчаянии королева, — не отвергайте ее. Это прелестнейшая в мире принцесса.

— Ну так и быть, — согласился тот, — возьму ее из милости. Но не забудьте, что вы мне ее отдали.

И тотчас ствол апельсинового дерева, на котором сидел Карлик, раздвинулся, королева стремительно бросилась в него, дерево сомкнулось снова, и львы остались ни с чем.

Напуганная королева вначале не заметила, что в дереве есть дверь, но теперь она увидела ее и открыла; дверь выходила в поле, поросшее крапивой и чертополохом. Вокруг тянулся ров, наполненный тинистой водой, а поодаль стояла низенькая, крытая соломой хижина. Оттуда с веселым видом вышел Желтый Карлик; на нем были деревянные башмаки, куртка из грубой шерсти, а сам он был лысый, с огромными ушами, — словом, настоящий маленький злодей.

— Я очень рад, госпожа теща, — сказал он королеве, — что вы смогли увидеть небольшой дворец, в котором будет жить со мной ваша Красавица: вот этим чертополохом и крапивой она сможет кормить осла, на котором будет выезжать на прогулку; от непогоды ее укроет вот этот сельский кров; пить она будет эту воду, а есть — жиреющих в ней лягушек; а сам я, красивый, бодрый и веселый, буду при ней неотлучно днем и ночью — я не потерплю, чтобы даже ее собственная тень следовала за ней усердней, чем я.

Злосчастная королева сразу представила себе ту горестную жизнь, какую сулил ее любимой дочери Карлик, и, не снеся такой ужасной мысли и ни слова ему не ответив, без чувств упала наземь. Но пока королева лежала замертво, ее преспокойно перенесли на ее собственную постель, и притом на голове у нее оказался нарядный ночной чепец, отделанный кружевом такой красоты, какое ей никогда не приходилось носить. Проснувшись, королева вспомнила, что с ней случилось, но не поверила этому — ведь она находилась в своем дворце, среди придворных дам, а рядом была ее дочь, — как же ей было поверить, что побывала она в пустыне, где ей грозила смертельная опасность, и Карлик, спасший ее, поставил жестокое условие — выдать за него Красавицу? Однако чепец, отделанный диковинным кружевом и лентами, удивил королеву не меньше, чем то, что она считала сном. Охваченная страшной тревогой, она впала в такую тоску, что почти перестала говорить, есть и спать.

Принцесса, которая всем сердцем любила мать, стала очень беспокоиться; много раз просила она королеву рассказать, что с ней такое, но та придумывала всякие отговорки — то ссылалась на слабое здоровье, то говорила, что один из соседей угрожает ей войной. Красавица чувствовала, что, хотя все эти ответы правдоподобны, на самом деле тут кроется что-то другое и королева всячески скрывает правду. Не в силах совладать со своей тревогой, принцесса решилась пойти к знаменитой Фее пустыни, о мудрости которой повсюду шла громкая молва. Заодно она хотела просить совета у феи, выходить ли ей замуж или остаться в девушках, потому что все вокруг уговаривали ее выбрать себе мужа. Принцесса не поленилась сама испечь пирожное, чтобы умилостивить злобных львов, вечером сделала вид, что рано легла спать, спустилась по маленькой потайной лестнице и, закутавшись в длинное белое покрывало, которое спускалось до самых пят, одна пошла к пещере, где обитала искусная фея.

Но когда принцесса подошла к роковому дереву, о котором я уже говорила, она увидела на нем столько цветов и плодов, что ей захотелось их сорвать. Она поставила корзинку на землю, сорвала несколько апельсинов и стала их есть, но, когда она вознамерилась взять корзинку, ни корзинки, ни пирожного на месте не оказалось. Принцесса удивилась, огорчилась и вдруг увидела ужасного маленького Карлика, о котором я уже говорила.

— Что с вами, прекрасная девица? — спросил Карлик. — О чем вы плачете?

— Увы! Как же мне не плакать, — отвечала принцесса. — Я потеряла корзинку с пирожным, а без него мне не попасть к Фее пустыни.

— Вон что, а зачем это вы к ней собрались, прекрасная девица? — спросил уродец. — Я ее родственник и друг и ничуть не уступаю ей в мудрости.

— Моя мать-королева, — отвечала принцесса, — с некоторых пор впала в ужасную тоску, я даже боюсь за ее жизнь. Вот мне и пришло в голову, что, может быть, я виновата в ее болезни: матушка ведь хочет выдать меня замуж, но, признаюсь вам, я еще не нашла достойного избранника, вот почему я и хочу просить совета у феи.

— Не трудитесь, принцесса, — сказал Карлик, — я лучше феи сумею объяснить вам, как обстоят дела. Ваша мать горюет оттого, что уже обещала вас жениху.

— Королева обещала меня жениху? — перебила его принцесса. — Не может быть, вы ошибаетесь, она бы рассказала мне об этом, для меня это дело слишком важное — матушка не могла решить его без моего согласия.

— Прекрасная принцесса, — заявил Карлик и вдруг упал перед ней на колени, — надеюсь, вы одобрите выбор вашей матушки. Дело в том, что счастье быть вашим супругом уготовано мне.

— Моя матушка выбрала вас в зятья! — воскликнула Красавица, отпрянув. — Да вы попросту сошли с ума.

— А по мне, так быть вашим мужем — невелика честь, — рассердился Карлик. — Вот идут львы, они мигом вас сожрут, и я буду отмщен за пренебрежение, которого не заслужил.

И тут принцесса услышала, как, протяжно рыча, приближаются львы.

— Что со мной будет? — воскликнула она. — Неужели настал конец моей молодой жизни?

А злой Карлик смотрел на нее, презрительно смеясь.

— По крайней мере, вы умрете девицей, — сказал он, — и не унизите ваши блистательные добродетели союзом с жалким карликом, вроде меня.

— Ради бога, не сердитесь, — умоляла принцесса, стиснув свои прекрасные руки, — я согласна выйти за всех карликов в мире, лишь бы не погибнуть такой ужасной смертью.

— Хорошенько посмотрите на меня, принцесса, — сказал Карлик, — я вовсе не хочу, чтобы вы решали сгоряча.

— Я вас и так слишком хорошо рассмотрела, — отвечала она. — Но львы совсем рядом, мне все страшнее и страшнее, спасите меня, спасите, не то я умру от страха.

И в самом деле, едва выговорив эти слова, принцесса упала без чувств и, сама не зная как, очутилась в своей постели: на ней была рубашка из тончайшего полотна, отделанная красивейшими лентами, а на руке — кольцо, сплетенное из одного-единственного рыжего волоска, но сидевшее на пальце так плотно, что легче было содрать кожу, чем его снять.

Когда принцесса все это увидела и вспомнила, что случилось ночью, она впала в такую тоску, что весь двор удивился и стал беспокоиться. Больше всех волновалась королева: снова и снова расспрашивала она дочь, что с ней такое, — но та упорно скрывала от матери свое приключение. Наконец королевские подданные, желавшие, чтобы принцесса поскорее вышла замуж, съехались на совет, а потом явились к королеве просить, чтобы она без промедления выбрала супруга для своей дочери. Королева ответила, что это заветное ее желание, но дочь ее выказывает такое отвращение к замужеству, что пусть лучше они сами пойдут к принцессе и ее уговорят. Так они и поступили, не откладывая дела в долгий ящик. После приключения с Желтым Карликом гордыни у Красавицы поубавилось: она решила, что самый простой способ выпутаться из беды, в какую она попала, это выйти за могущественного короля, у которого уродец не посмеет оспорить такую славную победу. Поэтому она отвечала посланцам куда более благосклонно, чем они надеялись: хотя она, мол, предпочла бы навеки остаться девушкой, она согласна выйти за Короля золотых россыпей. Это был могущественный государь, прекрасный собой, который уже несколько лет был без памяти влюблен в принцессу, но до сих пор не видел и намека на взаимность.

Нетрудно представить себе, как обрадовался король, узнав столь приятную для себя новость, и как неистовствовали его соперники, навсегда потеряв надежду, подогревавшую их любовный пыл. Но не могла же Красавица выйти замуж за двадцать королей сразу, она и одного-то выбрала с трудом, потому что отнюдь не излечилась от своего тщеславия и по-прежнему была уверена, что никто на свете ее не стоит.

И вот в королевстве стали готовить празднество, равного которому еще не видел свет. Король золотых россыпей прислал для этой цели такую кучу денег, что за кораблями, доставившими их, не стало видно моря. К самым блестящим и изысканным дворам, и в первую очередь ко двору французского короля, разослали гонцов, чтобы закупить редчайшие драгоценности для убранства принцессы. Впрочем, пышные наряды были ей не так уж и нужны — ведь красота ее была так совершенна, что они к ней ничего не прибавляли, и счастливый Король золотых россыпей ни на шаг не отходил от своей очаровательной невесты.

Понимая, что ей надо получше узнать жениха, принцесса стала внимательней к нему приглядываться и обнаружила в нем столько доблести, ума, живых и тонких чувств, словом, такую прекрасную душу в совершенном теле, что сама начала питать к нему малую толику той любви, какую питал к ней он. Какие счастливые минуты проводили они оба в прекраснейшем на свете саду, без помех изливая друг другу свою нежную страсть! Зачастую блаженству их еще содействовала музыка. Король, влюбленный и галантный, сочинял в честь своей невесты стихи и песни. Вот одна из них, очень понравившаяся принцессе:

Леса при виде вас украсились листвою,

Пестреющим ковром раскинулся лужок;

Зефир велит цветам расцвесть у ваших ног;

Влюбленный птичий хор поет звучнее вдвое;

И дол, и небосвод —

Все дочь самой любви, ликуя, узнает.

Счастье их было совершенным. Соперники короля, видя его торжество, в отчаянии покинули двор и разъехались по домам. Не имея сил присутствовать на свадьбе Красавицы, они так трогательно простились с ней, что она невольно их пожалела.

— Ах, принцесса, — укорил ее Король золотых россыпей. — Вы сегодня меня обездолили! Вы подарили жалость тем, кто одним вашим взглядом и так уже слишком щедро вознагражден за свои мучения.

— Я, конечно, огорчилась бы, — отвечала ему Красавица, — если бы вы остались нечувствительны к состраданию, какое я питаю к принцам, теряющим меня навсегда: ваше недовольство свидетельствует о тонкости ваших чувств, и я отдаю им должное! Но, государь, их судьба так несходна с вашей, у вас есть причины быть вполне довольным мною, им же похвалиться нечем, вот почему вы более не должны давать волю вашей ревности.

Король золотых россыпей, смущенный любезностью, с какой принцесса отнеслась к тому, что могло бы ее разгневать, бросился к ее ногам и, целуя ей руки, снова и снова просил у нее прощения.

Наконец наступил долгожданный и желанный день — все было готово к свадьбе Красавицы. Музыканты и трубачи оповестили весь город о предстоящем празднестве, улицы были устланы коврами и разубраны цветами. Народ толпами стекался на большую площадь у дворца. Королева от радости в эту ночь почти не спала и встала еще до рассвета, чтобы всем распорядиться и выбрать драгоценности для украшения невесты. Принцесса была усыпана алмазами до самых туфелек, которые и сами были алмазными, платье из серебряной парчи отделано дюжиной солнечных лучей, купленных по очень дорогой цене, но зато ничто не могло помериться с ними блеском, разве что красота самой принцессы: голову ее венчала богатая корона, волосы ниспадали до самых пят, а величием осанки она выделялась среди всех дам, составлявших ее свиту. Король золотых россыпей не уступал ей ни красотой, ни великолепием наряда. По его лицу и по всем его поступкам видно было, как он счастлив: всякого, кто приближался к нему, он дарил своими милостями, вокруг праздничного зала король приказал расставить тысячу бочек с золотом и огромные бархатные мешки, расшитые жемчугом и наполненные золотыми монетами — каждый мог получить сто тысяч пистолей, стоило только протянуть руку, так что эта маленькая церемония, которая была, пожалуй, одной из самых приятных и полезных на королевской свадьбе, привлекла множество людей, равнодушных к удовольствиям другого рода.

Королева с принцессой уже собрались было выйти из дворца вместе с королем, как вдруг увидели, что в длинную галерею, где все они находились, вступили два огромных индюка, тащившие за собой неказистую коробку, а за ними плелась высокая старуха, поражавшая не только своей старостью и дряхлостью, но и необычайным уродством. Она опиралась на клюку. На старухе был высокий воротник из черной тафты, красный бархатный колпак и юбка с фижмами, вся в лохмотьях. Ни слова не говоря, она вместе со своими индюками трижды обошла галерею вокруг, а потом остановилась посредине и, угрожающе размахивая клюкой, воскликнула:

— Эге-ге, королева! Эге-ге, принцесса! Вы, кажется, вообразили что можете безнаказанно нарушить слово, данное вами обеими моему другу Желтому Карлику? Я — Фея пустыни! Разве вам не известно, что, не будь Желтого Карлика, не будь его апельсинового дерева, вас бы сожрали мои львы? В волшебном царстве не прощают подобных оскорблений. Живо одумайтесь, ибо клянусь моим колпаком: или вы выйдете замуж за Желтого Карлика, или я сожгу свою клюку.

— Ах, принцесса, — с плачем сказала королева. — Что я слышу? Какое обещание вы дали?

— Ах, матушка, — печально отозвалась Красавица, — а вы-то сами какое обещание дали?

Король золотых россыпей, возмущенный всем происходящим и тем, что злобная старуха хочет помешать его счастью, подошел к ней, обнажил шпагу и приставил ее к старухиной груди.

— Злодейка, — воскликнул он, — убирайся навсегда из этих мест, или ты заплатишь мне жизнью за свои козни.

Не успел он произнести эти слова, как от коробки отскочила крышка, она с грохотом упала на пол, и глазам присутствующих верхом на громадном коте предстал Желтый Карлик, который бросился между феей и Королем золотых россыпей.

— Дерзкий юнец! — завопил он. — Не смей оскорблять эту прославленную фею. Тебе придется иметь дело со мной, это я твой соперник и враг! Вероломная принцесса, которая решила выйти за тебя, уже дала слово мне и получила мое. Погляди — она носит кольцо, сплетенное из моего волоса, попробуй его снять — и ты убедишься, что моя власть сильнее твоей.

— Жалкий урод, — воскликнул король, — ты осмеливаешься называть себя обожателем этой восхитительной принцессы, ты осмеливаешься притязать на честь быть ее супругом! Знай, что ты безобразен, на тебя и взглянуть то тошно, и я давно убил бы тебя, будь ты достоин такой славной смерти.

Желтый Карлик, оскорбленный до глубины души, пришпорил своего кота, и тот со зловещим мяуканьем стал прыгать в разные стороны, нагнав страху на всех, кроме храброго короля: король бросился на Карлика, а тот извлек из ножен свое оружие — длинный кухонный нож и, вызывая короля на поединок, с диковинным шумом въехал на площадь перед дворцом.

Разгневанный король бегом бросился за ним. Не успели они оказаться лицом к лицу, а все придворные высыпать на балконы, как солнце сначала сделалось кроваво-красным, а потом вдруг затмилось и в двух шагах ничего не стало видно. Гром и молния, казалось, возвещали погибель мира, а два индюка возле гнусного Карлика выросли размером с двух великанов, ростом выше гор, — из их клювов и глаз, словно из раскаленной печи, извергалось пламя. Но все это не могло устрашить благородное сердце молодого монарха. Он так отважно смотрел на врага и действовал с таким мужеством, что те, кто боялись за его жизнь, успокоились, а Желтый Карлик, должно быть, смутился. Но король дрогнул, увидев, что стало с его принцессой. Фея пустыни, на голове у которой, как у Тисифоны[202], развевались не волосы, а змеи, верхом на крылатом грифоне[203] и с копьем в руке, с такой силой вонзила копье в Красавицу, что та, заливаясь кровью, упала на руки королевы. Любящая мать, которую удар, нанесенный дочери, поразил сильнее, чем саму принцессу, стала кричать и плакать так горестно, что невозможно описать. И тут король потерял и мужество и рассудок: забыв о поединке, он бросился к принцессе, чтобы оказать ей помощь или погибнуть вместе с ней. Но Желтый Карлик не дал ему времени приблизиться к невесте: верхом на коте он прыгнул на балкон, где находились все трое, вырвал принцессу из рук матери и придворных дам, потом вскочил на крышу дворца и исчез.

Король застыл в совершенной растерянности: наблюдая невероятное происшествие, он с отчаянием понимал, что не в силах ничем помочь своей невесте, и тут в довершение всех несчастий в глазах у него вдруг потемнело и неведомая сила подняла его в воздух. О, горе! Любовь, жестокосердая любовь, ужели ты так безжалостно обходишься с теми, кто признает твою победу?

Злая Фея пустыни явилась помочь Желтому Карлику похитить принцессу, но, едва она увидела Короля золотых россыпей, ее жестокое сердце пленилось красотой молодого государя и она решила сделать его своей добычей[204]; она перенесла короля в страшное подземелье и цепями приковала там к скале, надеясь, что угроза близкой смерти заставит его позабыть Красавицу и подчиниться ее воле. Едва они прибыли на место, фея вернула королю зрение, не вернув, однако, свободы, и, с помощью колдовства обретя красоту и очарование, в которых ей отказала природа, явилась перед королем в образе прелестной нимфы, которая якобы случайно забрела в эти края.

— Как, — воскликнула она, — это вы, прекрасный принц! Что за беда с вами приключилась и что держит вас в этом зловещем месте?

— Увы, прекрасная нимфа, — отвечал король, введенный в заблуждение обманчивой наружностью феи, — я не знаю, чего хочет от меня адская фурия, доставившая меня сюда. И хотя, похищая меня, она даже лишила меня зрения и с тех пор не появлялась здесь, я узнал ее по голосу — это Фея пустыни.

— О государь, — вскричала лженимфа, — если вы в руках этой женщины, вам придется на ней жениться, иначе вам от нее не вырваться. Она уже проделывала такие штуки со многими героями. Если она забрала что-нибудь себе в голову, ее не переупрямить.

И пока фея притворялась, будто всей душой сочувствует горю короля, он вдруг бросил взгляд на ноги нимфы, а они были похожи на когтистые лапы грифона, — по этим когтям и можно было узнать фею, когда она меняла свой облик, потому что их она преобразить не могла.

Но король и виду не подал, что обо всем догадался, он продолжал говорить с лженимфой доверительным тоном.

— Я ничего не имею против Феи пустыни, — сказал он, — но не могу перенести, что она поддерживает моего врага — Желтого Карлика, а меня как преступника держит в цепях. В чем я перед ней провинился? Я любил прекрасную принцессу, но, если фея вернет мне свободу, я чувствую, что из благодарности буду любить ее одну.

— Это правда? — спросила фея, поддаваясь обману.

— Конечно, — отвечал король, — я не умею притворяться, и к тому же, признаюсь вам, любовь феи льстит моему тщеславию больше, нежели любовь простой принцессы. Но если бы я даже умирал от любви к Фее пустыни, я все равно выказывал бы ей одну только ненависть, пока она не вернет мне свободу.

Обманутая этими речами, Фея пустыни решила перенести короля в другое место, настолько же прекрасное, насколько ужасным было подземелье, где он томился. Поэтому она усадила его в карету, в которую запрягла лебедей, хотя обычно ее возили летучие мыши, и перенеслась с одного края света на другой.

Но каково пришлось бедному королю, когда, пролетая по воздуху, он увидел свою дорогую принцессу, заточенную в замке из стали, — стены этого замка, освещенные солнечными лучами, представляли собой раскаленные зеркала[205], испепеляющие всякого, кто осмелится к ним приблизиться. Принцесса в этот час находилась в роще, она отдыхала на берегу ручья, положив одну руку под голову, а другой, казалось, вытирала слезы; воздев глаза к небу, чтобы молить о помощи, она увидела, как ее король пронесся по небу с Феей пустыни, и, поскольку та, чтобы казаться красивой молодому монарху, прибегла к волшебству, в котором была так искусна, она и в самом деле показалась принцессе прекраснейшей из женщин.

— Как, — вскричала принцесса, — мало того что я томлюсь в этом неприступном замке, куда меня перенес безобразный Желтый Карлик, неужто, к довершению моих горестей, меня еще будет преследовать демон ревности? Неужто необыкновенный случай оповестил меня о неверности Короля золотых россыпей? Потеряв меня из виду, король счел, что свободен от клятв, какие мне дал. Но кто же эта грозная соперница, чья роковая красота превосходит мою?

Так говорила принцесса, а влюбленный король тем временем мучительно страдал оттого, что вихрем уносится прочь от предмета своей страсти. Если бы он не знал, сколь велика власть феи, то убил бы ее или попытался избавиться от нее иначе, как подсказали бы ему его любовь и доблесть. Но как одолеть столь могущественную особу? Только время и хитрость могли помочь ему вырваться из ее рук.

Фея заметила Красавицу и по глазам короля пыталась угадать, какое впечатление оставила в его сердце эта встреча.

— Никто лучше меня не сможет ответить вам на вопрос, на который вы ищете ответа, — сказал ей король. — Меня немного взволновала неожиданная встреча с несчастной принцессой, которую я любил, прежде чем полюбить вас, но вы настолько вытеснили ее из моего сердца, что я предпочел бы умереть, чем вам изменить.

— Ах, принц, — сказала фея, — неужто я могу льстить себя надеждой, что внушила вам такие пылкие чувства?

— Время докажет вам это, сударыня, — отвечал он. — Но если вы хотите, чтобы я поверил, что вы хоть немного меня любите, пожалуйста, придите на помощь Красавице.

— Понимаете ли вы, о чем меня просите? — спросила фея, хмуря брови и гневно глядя на короля. — Вы хотите, чтобы я употребила свое искусство против лучшего друга, Желтого Карлика, и освободила из его рук гордую принцессу, в которой вижу только свою соперницу?

Король вздохнул и ничего не ответил. Что ему было возразить столь проницательной особе?

Они оказались над широким лугом, усеянным всевозможными цветами; окружала луг глубокая река, под густыми деревьями тихо струились бесчисленные родники, даровавшие вечную прохладу; вдали возвышался великолепный замок со стенами из прозрачных изумрудов. Едва только лебеди, впряженные в карету феи, опустились под портиком, пол которого был выложен алмазами, а своды сделаны из рубинов, как, откуда ни возьмись, появилась тысяча красавиц, которые встретили фею радостными возгласами. Они пели:

Когда приходит страсть,

Чтоб сердце взять в неволю,

С ней борются сверх сил,

пытаясь устоять;

С того ей славы только боле,

И первый побежден

привыкший побеждать.

Фея пустыни была в восторге, что прославляют ее любовь; она отвела короля в такие роскошные покои, каких не упомнит вся история фей, и на несколько минут оставила его там одного, чтобы он не чувствовал себя пленником. Король, конечно, заподозрил, что фея вовсе не удалилась, а наблюдает за ним из какого-нибудь тайника, вот почему он подошел к большому зеркалу и, обращаясь к нему, сказал:

— Верный мой советчик, укажи, что я должен делать, чтобы угодить прелестной Фее пустыни, ведь я неотступно думаю о том, как ей понравиться.

С этими словами король причесался, напудрился, украсил себя мушкой и, увидев на столе костюм еще более великолепный, нежели его собственный, поспешно в него облачился.

Тут в комнату вошла фея, даже и не скрывавшая своей радости.

— Я ценю ваши старания мне понравиться, монсеньор, — сказала она. — Но вы сумели одержать победу даже тогда, когда к ней не стремились. Судите же сами, трудно ли вам будет ее упрочить, если у вас появится такое желание.

Король, у которого были причины расточать любезности старой фее, не поскупился на них и мало-помалу вырвал у нее позволение свободно прогуливаться по берегу моря. Море, заколдованное феей, было таким бурным и грозным, что ни один мореход не отважился бы пуститься по нему в плавание, поэтому фея могла без боязни оказать эту милость своему пленнику; король же утешался тем, что может в уединении предаваться своим мечтам и злобная тюремщица не мешает ему.

Он долго бродил по берегу моря, а потом наклонился и тростью начертал на песке такие стихи:

Теперь я волен наконец

В рыданьях дать исход

моей душевной муке.

Увы! Зачем со мной в разлуке

Чарующей красы желанный образец?

О, море,

что легло преградой предо мною,

Бушующее, грозовое,

Чьи волны буре в лад

Вздымаются в зенит и рушатся во ад,

Мне тоже, море, нет покоя,

Тебя напрасно ищет взгляд,

Красавица! О, злая доля!

Ее отняли у меня!

О, небо грозное, доколе

Мне смерти ждать, судьбу кляня!

Возможно ль,

Что любви вам пламень незнаком?

Покиньте влажные глубины,

Придите мне помочь в отчаянье моем!

И вдруг король услышал голос, привлекший его внимание, хотя он и был занят стихами. Король увидел, что волны стали круче, и, осмотревшись, заметил женщину необыкновенной красоты: тело ее было окутано только волосами — колеблемые ветерком, они колыхались на волнах. В одной руке женщина держала зеркало, в другой гребень. А заканчивалось ее тело рыбьим хвостом. Король очень удивился этой необыкновенной встрече, а женщина, подплыв к нему так близко, чтобы он мог ее услышать, сказала:

— Мне известны печаль и скорбь, в какие вас повергла разлука с вашей принцессой, и сколь нелепой страстью воспылала к вам Фея пустыни; если хотите, я вызволю вас из рокового плена, где вам суждено томиться, быть может, еще тридцать с лишним лет.

Король не знал, что и ответить на такое предложение, и не потому, что не мечтал вырваться из своей тюрьмы, — он просто боялся, что Фея пустыни, желая его обмануть, приняла облик морской девы. Сирена[206], угадавшая его мысли, сказала:

— Не думайте, что я заманиваю вас в ловушку. У меня слишком благородное сердце, чтобы я стала помогать вашим врагам. Фея пустыни и Желтый Карлик разгневали меня своими злодеяниями. Я каждый день вижу вашу несчастную принцессу, ее красота и добродетели равно внушают мне жалость. Еще раз повторяю вам: если вы мне верите, я вас спасу.

— Я верю вам настолько, — вскричал король, — что исполню все, что вы мне прикажете. Но раз вы видели мою принцессу, расскажите мне, что с ней.

— Не будем терять время на разговоры, — сказала сирена. — Идемте, я доставлю вас в замок из стали, а на этом берегу оставлю фигуру, настолько похожую на вас, что Фея пустыни не заподозрит обмана.

Тут она срезала несколько тростинок, связала их в большой пучок и, три раза дунув на них, произнесла:

— Друзья мои, тростинки, приказываю вам лежать на песке, покуда вас не заберет отсюда Фея пустыни.

И пучок тростинок покрылся кожей и стал так похож на Короля золотых россыпей, что король диву дался: впервые видел он такое чудо. На тростинках была одежда точь-в-точь такая, как у короля, и этот лжекороль был бледен и растерзан, как утопленник. Добрая сирена тем временем усадила настоящего короля на свой длинный рыбий хвост, и оба, в равной мере довольные, поплыли в открытое море.

— А теперь я хочу, — сказала королю сирена, — рассказать вам, что злобный Желтый Карлик, похитив Красавицу, бросил ее позади себя на спину своего ужасного кота, невзирая на рану, которую ей нанесла Фея пустыни. Принцесса потеряла так много крови и была так напугана всем случившимся, что лишилась чувств и не приходила в себя, пока они были в пути. Но Желтый Карлик и не подумал сделать остановку, чтобы привести ее в чувство, пока не оказался в своем грозном замке из стали. Там его встретили прекраснейшие девушки, которых он похитил из разных стран. Все они наперебой старались угодить ему, прислуживая принцессе; ее уложили в постель, на шитые золотом простыни, под полог, украшенный жемчугами величиной с орех.

— Ах! — воскликнул Король золотых россыпей, перебив сирену. — Карлик на ней женился, я умираю, я погиб.

— Нет, — сказала королю сирена, — успокойтесь, государь, твердость Красавицы оградила ее от посягательств ужасного Карлика.

— Кончайте же свой рассказ, — попросил король.

— Что еще я могу вам сказать? — продолжала она. — Когда вы пронеслись мимо, принцесса была в лесу, она увидела вас с Феей пустыни, которая настолько изменила свою внешность, что принцесса вообразила, будто фея превосходит ее красотой. Отчаяние ее нельзя описать: она думает, что вы любите фею.

— Милостивые боги! Она думает, что я люблю фею! — вскричал король. — Какое роковое заблуждение! Что же мне делать, чтобы ее разуверить?

— Спросите свое сердце, — с ласковой улыбкой отвечала сирена. — Тот, кто сильно любит, не нуждается в советах.

Не успела она вымолвить эти слова, как они пристали к замку из стали: только со стороны моря Желтый Карлик не возвел вокруг замка грозных стен, которые испепеляли все живое.

— Мне известно, — сказала сирена королю, — что Красавица сидит сейчас у того самого источника, где вы видели ее на своем пути. Но, чтобы к ней проникнуть, вам придется сразиться со множеством врагов. Вот вам шпага — с нею вы можете дерзнуть на любой подвиг и смело смотреть в лицо опасности, — только не роняйте ее из рук. Прощайте, я укроюсь под этой вот скалой. Если я понадоблюсь вам, чтобы увезти вас отсюда с вашей милой принцессой, я тотчас явлюсь: ее мать-королева — мой лучший друг, для того чтобы ей услужить, я и явилась за вами.

С этими словами сирена протянула королю шпагу, сделанную из цельного алмаза, блеск солнечных лучей мерк перед ее блеском; король понял, как пригодится ему этот подарок, и, не в силах найти слова, достойные выразить его благодарность, попросил сирену, чтобы она сама вообразила, какими чувствами отзывается благородное сердце на подобное великодушие.

Но пора сказать несколько слов о Фее пустыни. Видя, что ее любезный возлюбленный долго не возвращается, она сама поспешила к нему; она явилась на берег с сотней девушек, составляющих ее свиту, и все они несли королю богатые подарки. У одних были большие корзины, полные алмазов, у других в руках — золотые вазы искусной работы, а у некоторых — амбра, кораллы или жемчуга; были и такие, что несли на голове свитки тканей неописуемой красоты, а иные — фрукты, цветы и даже птиц. Но что сделалось с феей, которая замыкала это многолюдное и изысканное шествие, когда она увидела пучок тростника, как две капли воды похожий на Короля золотых россыпей. Пораженная ужасом и горем, она испустила такой страшный крик, что содрогнулись небеса, сотряслись горы и эхо донеслось до самой преисподней. Ни у одной из разгневанных фурий — Мегеры, Алекто или Тисифоны — никогда еще не было такого устрашающего вида. Фея бросилась на тело короля, она плакала, она рычала, она растерзала в клочья половину прекраснейших девушек своей свиты, принеся их в жертву тени любезного покойника. Потом она призвала к себе одиннадцать своих сестер, таких же фей, как она сама, и попросила их помочь ей воздвигнуть пышную усыпальницу молодому герою. И всех их обманул вид тростника. Конечно, это может показаться странным — ведь феям известно все, однако сирена была мудрее фей.

И вот пока феи доставляли порфир, яшму, агат и мрамор, статуи, барельефы, золото и бронзу, чтобы увековечить память короля, которого они считали мертвым, король благодарил любезную сирену, умоляя ее не оставлять его своим покровительством. Сирена самым ласковым голосом дала ему такое обещание и скрылась из глаз. А ему ничего не оставалось, как пойти к замку из стали.

Ведомый своей любовью, король шел быстрыми шагами, оглядываясь по сторонам в поисках обожаемой принцессы. Но вскоре ему нашлось дело — его окружили четыре страшных сфинкса; они уже выпустили свои острые когти и растерзали бы короля на части, если бы ему, как и предсказала сирена, не сослужила службу алмазная шпага. Завидев ее блеск, чудовища бессильно повалились к ногам короля, а он каждому нанес смертельный удар. Но едва он двинулся дальше, как увидел шесть драконов, покрытых чешуей тверже железа. Как ни ужасно было это зрелище, король не утратил своей храбрости и, орудуя шпагой, рассек каждого дракона надвое. Он надеялся, что уже преодолел самые трудные препятствия, как вдруг его смутило еще одно. Навстречу королю вышли двадцать четыре прекрасные и грациозные нимфы и преградили ему путь цветочными гирляндами.

— Куда вы идете, государь? — спросили они у короля. — Мы поставлены сторожить эти места, и если мы вас пропустим, и вас и нас постигнет страшная кара. Окажите нам милость, не упорствуйте. Неужто вы захотите обагрить вашу победоносную руку кровью двадцати четырех невинных девушек, не причинивших вам никакого зла?

Король растерялся, не зная, как поступить, — он всегда гордился своей преданностью прекрасному полу и готов был служить ему сверх всякой меры; а тут ему предстояло убивать женщин. Но вдруг он услышал голос, укрепивший его решимость.

— Рази, рази, — произнес этот голос, — и не щади никого, иначе навеки лишишься своей принцессы.

И тотчас, не отвечая нимфам ни слова, король бросился в их ряды, разорвал гирлянды и стал без пощады орудовать шпагой, в одно мгновение разогнав их всех. Это препятствие было последним — он вступил в небольшую рощу, ту самую, над которой пролетал, когда заметил Красавицу. Бледная и тоскующая, она и сейчас сидела на том же месте у ручья. Король с трепетом подходит к ней, — но она бежит от него с такой поспешностью и негодованием, как если бы он был Желтым Карликом.

— Не осуждайте меня, не выслушав, принцесса, — сказал ей король. — Я не изменил вам, я невиновен, но я, несчастный, сам того не желая, заслужил вашу немилость.

— Ах, злодей, я видела, как вы летели по воздуху с особой неслыханной красоты, — и что же, вы совершили этот полет против воли?

— Да, принцесса, — ответил король, — против воли. Злая Фея пустыни, не довольствуясь тем, что приковала меня к скале, увлекла меня в своей карете на край земли, где я бы томился и поныне, если бы не помощь благодетельницы-сирены, которая доставила меня сюда. Я пришел, дорогая моя принцесса, чтобы вырвать вас из недостойных рук, держащих вас в заточении. Не отвергайте же помощь преданнейшего из возлюбленных.

И король бросился к ее ногам, но, пытаясь удержать принцессу за край платья, он, на беду, уронил свою грозную шпагу. А Желтый Карлик, прятавшийся в это время под листом салата, едва увидев, что шпага, волшебная сила которой была ему известна, выпала из рук короля, тотчас ее схватил.

Принцесса, заметив Карлика, испустила страшный крик, но ее стоны только еще больше разозлили злобного коротышку. Произнеся несколько слов на своем тарабарском языке, он вызвал двух великанов — они заковали короля в железные цепи.

— Теперь, — сказал Карлик, — соперник в моей власти, но я готов подарить ему жизнь и свободу, если вы немедля станете моей женой.

— Ах, лучше мне тысячу раз умереть! — вскричал влюбленный король.

— Увы, государь, — возразила принцесса. — Для меня нет ничего страшнее вашей смерти.

— А для меня, — продолжал король, — нет ничего ужаснее, чем принести вас в жертву этому чудовищу.

— Тогда умрем вместе, — предложила принцесса.

— Дорогая моя принцесса, доставьте мне утешение — дайте умереть ради вас, и умереть одному.

— Никогда, — сказала принцесса. — Лучше уж я соглашусь исполнить ваше желание, — обратилась она к Желтому Карлику.

— Как, жестокая принцесса! Ужели я должен стать свидетелем того, как вы назовете его своим супругом? Но тогда жизнь мне опостылеет.

— Нет, — заявил Желтый Карлик. — Принцесса назовет меня своим супругом, но ты не станешь свидетелем этого, — слишком опасен мне соперник, которого любят.

И с этими словами, невзирая на горестные слезы Красавицы, Карлик нанес королю удар в самое сердце, и тот упал к ногам принцессы. Принцесса не могла пережить своего возлюбленного — она рухнула на его тело, и вскоре ее душа соединилась с его душой. Так погибли эти славные и несчастные влюбленные, и сирена ничем не смогла им помочь — ведь вся волшебная сила была заключена в алмазной шпаге.

Злой Карлик предпочел умертвить принцессу, чем видеть ее в объятьях другого, а Фея пустыни, прослышав обо всем, разрушила усыпальницу, которую сама возвела, потому что теперь она возненавидела память о Короле золотых россыпей с такой же страстью, какую питала к нему при его жизни. А помогавшая влюбленным сирена, как ни горевала о случившемся великом несчастье, смогла вымолить у судьбы только одно — превратить умерших в деревья[207]. Прекрасные тела влюбленных стали двумя стройными пальмами. Храня вечную взаимную любовь, они ласкают друг друга переплетенными ветвями и этим нежным союзом обессмертили свою страсть.

* * *

Кто в шторм клянется безрассудно

Все жертвы принести богам,

Бывает, даже не зайдет во храм,

Когда земли достигнет судно.

Судьба Красавицы — урок

Для всех, что щедры на обеты:

Нельзя в беде давать зарок,

Который соблюсти в душе

стремленья нету.

Пер. Ю. Я. Яхниной (проза), Н. Д. Шаховской (стихи)

Дон Фернан Толедский

Продолжение

огда Леонора окончила свой романс, каждый из слушателей поблагодарил ее с горячностью, сообразной доставленному удовольствию.

— Если я не ошибаюсь, — произнес дон Франсиско, — то сама же милая Леонора его и сочинила или юная Матильда, ибо я замечаю в нем некоторые тонкие повороты мысли, которые весьма в их вкусе.

— Будь это даже и так, — скромно отвечала Леонора, — я не заслуживала бы больших похвал: такие вещицы выходят у меня сами собою, ведь для простого рассказа особого таланта не нужно.

— Но сказанного вами достаточно, сударыня, — отозвался дон Хайме на своем тарабарском наречии, — чтобы мы убедились, как хорошо понял ваш характер дон Франсиско; презрение же, с которым вы говорите о таком мудром романсе, позволяет нам оценить вашу скромность.

Тут все встали, дабы прогуляться и заодно воспользоваться вольностями, которые в изобилии предоставляет сельская жизнь; дону Фернану тем легче было переговорить с Леонорой, что все общество разделилось на маленькие группы. Пройдясь немного с графиней, он ловко от нее отделался и, отправившись на поиски возлюбленной, увидел ее в жасминовой беседке; тут, учтиво остановив ее и оказавшись с нею наедине, он пал перед нею на колени.

— Есть ли кто счастливее меня? — сказал он ей. — Я у ваших ног, сударыня, и могу наконец признаться, что обожаю вас.

— Я не нахожу, — скромно и в некотором замешательстве отвечала ему прелестная девица, — что подобная вольность так уместна, как вы, по-видимому, полагаете. Ведь, в конце концов, разве же не должна я, сударь, запретить вам ее?

— Нет, сударыня, — возразил он, — вы слишком любезны и слишком добры, чтобы так жестоко наказать меня за невольное прегрешение, которого я не в силах был не совершить. Вы коварно пленили мое сердце; отчего же нельзя возвестить вам о вашей победе? Увы, сударыня, я боюсь продолжать, — добавил он, — ибо, осмелься я на это, я рассказал бы вам, на какую заслуженную награду уповаю…

— Поистине, я еще не видела, чтобы так скоро добивались столь многого, — сказала ему Леонора, — ведь я даже не знаю, должна ли позволять вам вступать со мною в беседу. Но, ах, — возразила она самой себе, — как могу я отказать вам в этом, зная ваши достоинства, искренность ваших намерений, зная все, что вы делаете, сударь, чтобы доказать мне ваше рвение, ибо возможно ли быть еще настойчивее?

— Этого всегда будет в избытке, сударыня, — отвечал он, — и суровость графини Фуэнтес не остановит меня, ведь достаточная награда за это переодевание — уже то, что я у ваших ног, вы выслушали мое страстное признание, и я уповаю на тот день, когда мои заботы, мое почтение и постоянство тронут вас.

— Я не запрещаю вам надеяться, — промолвила в ответ Леонора, — постарайтесь только, чтобы ваши чувства стали столь же приятны моему батюшке, сколь они приятны мне, и тогда…

Слова прозвучали столь нежно, что она умолкла; ее волнение досказало все остальное. Дон Фернан едва не умер от восторга у ног ее; он хотел было поцеловать ей руку, хотя она и пыталась уклониться, но вдруг почувствовал, что падает наземь — его грубо схватили за ногу. Дон Фернан вскочил, твердо намереваясь проучить негодяя, осмелившегося нанести ему такое оскорбление на глазах у Леоноры, — но каково же было ему увидеть графиню, выросшую перед ним точно призрак? Ни он, ни его возлюбленная не заметили, что она стояла сзади и слышала весь разговор.

Едва мнимый мавр проворно покинул ее, чтобы вернуться в беседку, как бдительная старуха тут же испугалась, что там он встретит одну из ее дочерей, и последовала за ним самым осторожным шагом. Тут свечи в хрустальных фонариках озарили ей всю сцену: африканец стоял на коленях перед Леонорой. Как ни сильно было ее бешенство, ей хватило терпения прослушать весь разговор влюбленных. Но, стоило ему лишь коснуться руки ее дочери, как она сочла неуместным и дальше оставаться безмолвным зрителем.

— Ах вот оно что, дон Фернан, — воскликнула она, — так это, стало быть, вы потрудились переодеться мавром, чтобы продолжать ухаживать за Леонорой, а она столь неосторожна и глупа, что позволяет вам говорить с нею и целовать ей руку!

Леонора и дон Фернан были так сконфужены, что их состояние проще вообразить, нежели описать; однако еще теплившаяся надежда, что она не слышала всего разговора, заставила их продолжать маскарад.

— Как, — воскликнул дон Фернан, — да разве в Испании преступление говорить с милой девицей и целовать ей руку? В моей стране это проявление почтения.

— А в моей стране, — сказала в гневе графиня, — это уж точно означает, что ничего у вас не выйдет; будь вы хоть мавр, хоть испанец, больше я себя дурачить не дам.

И, осыпав дочь самыми жестокими упреками, она приказала им с Матильдой возвращаться во дворец, где и заперла их на двадцать ключей.

Дон Фернан и дон Хайме были в таком отчаянии, что, если бы не дон Франсиско, ответили бы такой же грубостью. Иллюминация и ужин исчезли мгновенно, как по волшебству. Графиня наговорила племяннику резкостей и, не увези он тотчас же обоих чертей (так она назвала этих кавалеров), дошла бы в разговоре с ними до таких крайностей, в которых после всем пришлось бы раскаиваться.

Никогда еще ни один праздник не заканчивался столь досадным образом. Оба влюбленных и их друг были в отчаянии, оставляя своих избранниц во власти этой злобной сумасбродки, но еще больше они опасались, как бы разгневанная графиня не обрушилась и на барышень: ведь, истинно любя, мы больше заботимся о покое того, кого любим, чем о собственном удовольствии.

Они уехали, даже не успев поужинать, еле живые от голода и бешенства, доиграв перед остальным обществом, елико возможно, свой спектакль и объяснив, что за ними только что приехал гонец от посла. Они то угрожали графине Магометом и Али, то пугали тем, что пожалуются на нее испанскому двору, то клялись найти способ отомстить ей, как только окажутся в Марокко. Все это лишь еще больше разозлило графиню, заклеймившую их как нарушителей общественного порядка и проходимцев без закона и веры; осыпая их упреками, она так разъярилась, что они предпочли поскорее уехать, чем дальше слушать столь злобную фурию. Они были до смерти раздосадованы, что, едва лишь успев улучить минутку для беседы с возлюбленными, теперь вынуждены полностью предать их дурному нраву ужасной матери; та же, иной раз и сомневаясь, что имеет дело именно с доном Фернаном и доном Хайме, ибо и маскарад, и перевоплощение их были безупречными, в конце концов твердо уверилась, что это два испанца, явившиеся к ней в дом, судя по всему, лишь затем, чтобы повидать ее дочерей.

По дороге в Кадис юноши долго были не в силах проронить ни слова; грустные мысли заводили их так далеко, что они себя не помнили. Дон Франсиско, хотя и столь же опечаленный, все-таки был не таким заинтересованным лицом во всей этой истории и потому заговорил первым:

— Не желая усугублять ваше несчастие несвоевременными упреками, я все же не могу не спросить вас, дорогой мой дон Фернан: осмотрительно ли было бросаться на колени перед Леонорой прямо в саду, где ее матери было так легко застигнуть вас?

— В самом деле, — прибавил дон Хайме, — пока вы ее не разозлили так некстати, все шло как нельзя лучше, я разговаривал с Матильдой и не был замечен.

— Вы оба люди холодные, если так легко говорите об этом приключении, — отвечал им дон Фернан. — Увы! Люби вы как я — вы не смогли бы, оказавшись так близко к возлюбленной, не выказать ей всю полноту восторга!

Дон Хайме подождал, пока он договорит, и затем весьма суровым тоном промолвил:

— Да вы, кажется, присваиваете себе честь любить Леонору больше, чем я люблю Матильду?

— Да, я имею все основания так утверждать, — отвечал ему дон Фернан, — и докажу вам это!

Дон Хайме живо отворил дверь кареты и выскочил прямо на луг.

— Выходите же и докажите! — крикнул он, обнажая шпагу. Дон Фернан тут же выскочил следом, но дон Франсиско поспешно бросился между ними.

— Не взбесились ли вы оба, — закричал он, — так недолго и заколоть друг друга! Живите, живите ради тех, кого вы любите; это перед ними вам надлежит свидетельствовать о величии страстей ваших, а не ввязываться в драку, которая немало огорчит их обеих, узнай лишь они об этом!

Как ни разумны были его увещевания, влюбленным очень хотелось выместить друг на друге смертельную обиду, причиненную обоим графиней Фуэнтес. Но в конце концов уговоры доброго товарища утихомирили их, и они снова уселись в карету, пристыженные, что едва не нарушили взаимные клятвы и оскорбили самое дружбу, столь тесно их связывавшую. Дон Франсиско же, в свою очередь, немало беспокоился, что не на шутку разозлил тетку проделкой с мнимыми африканцами; теперь уже он не представлял себе, как примириться, и боялся, что она склонит на свою сторону и мужа.

Заметив его беспокойство, дон Фернан признался, что его и самого повергли бы в отчаяние случившиеся невзгоды, когда б не надеялся он, что приезд его отца превратит ненастье в вёдро. И действительно — тотчас же по прибытии к дону Франсиско они узнали, что маркиз Толедский вернулся. Дон Фернан и дон Хайме несказанно обрадовались этой вести. Они снова поклялись другу жениться на его кузинах, если граф Фуэнтес даст согласие. Дон Фернан попросил у Франсиско портрет Леоноры, который с недавних пор был у его друга, дабы убедить отца, что нет на свете никого милее.

Дон Франсиско, желавший этого брака не менее горячо, с радостью дал ему портрет, понимая, что его кузина, став женою человека столь достойного и высокородного, будет счастливейшим существом на свете. Дон Фернан, от души поблагодарив его, наконец ушел вместе с доном Хайме, полный самых радужных надежд; они решили, что и дон Хайме тогда же попросит руки доньи Матильды.

Вскоре, заведя с одним из знакомых беседу о радостях брака, они попросили его поговорить с маркизом Толедским, внушив тому мысль о желательности женитьбы. Дон Фернан добавил: надо убедить отца, что нет девушки более добродетельной и любезной. Он дал этому господину взглянуть на портрет своей возлюбленной, дабы убедить его в достоинствах Леоноры, и уговаривал без проволочек показать его и маркизу; и тут же для этой цели он отдал портрет. Друзья и сами не замедлили явиться к маркизу Толедскому; дон Фернан, имевший свои причины угодить отцу, был сама нежность и предупредительность и выказывал особенную радость ввиду его возвращения.

Между тем их друг, спеша услужить им, всячески постарался расписать маркизу, как выгодно будет ему породниться с графом Фуэнтесом; тот в ответ пообещал заняться просьбой сына всерьез.

— Я принес вам портрет сей очаровательной особы, — сказал друг, — будучи уверен, что если даже вы и не отыщете в ней бесподобной красоты, то она все же понравится вам одним лишь выражением лица.

Маркиз же был так очарован портретом, что попросил разрешения оставить его себе на денек.

Оставшись один, он рассмотрел его с необычайным удовольствием и вниманием, начиная даже завидовать сыновнему успеху. «Какое счастье, — говорил он себе, — нравиться столь милой особе! Однако, — продолжал он, — о чем это я думаю? Зачем женить на ней моего сына? Я и сам еще не так стар, чтобы отказываться от брака. Надо будет разузнать побольше об ее характере, тогда я и решусь окончательно».

Он послал за доном Фернаном и, похвалив его выбор, расспросил о нраве его возлюбленной. Испанец приукрасил историю так, как это свойственно влюбленным, добавив и блеск своего природного красноречия, так что маркизу и расспрашивать не пришлось: сын обо всем рассказывал сам и, еще не подозревая, что за беды себе готовит, с удовольствием наблюдал, с каким вниманием слушает его отец. Он даже видел в этом самое счастливое предзнаменование и почти не сомневался в своем счастье, уже зная, что граф Фуэнтес ему не откажет, и потому продолжал всячески расписывать прелесть своей избранницы, дабы окончательно убедить маркиза не медлить со свадьбой. Отец обещал порадеть его любви и вскоре принести счастливые вести. Дон Фернан пришел в восторг и благодарил его с горячностью, сообразной тому счастью, на какое теперь уповал. Он сразу же написал письмо Леоноре, где рассказал ей о положении дел, — оно было передано ей кузеном, вопреки бдительности графини.

Пока дон Фернан и его возлюбленная тешились радужными надеждами, граф Фуэнтес, измученный письмами жены, приехал в Аспеньяс, чтобы успокоить ее вновь вспыхнувшую ревность. Дон Фернан, узнав об этом, тут же сообщил отцу; тот же, коротко знакомый с графом, послал ему записку, в которой просил разрешения переговорить с ним где-нибудь вне его дома; они назначили встречу у одного из общих друзей.

Они любезно поприветствовали друг друга, после чего маркиз сказал графу:

— Я приехал испросить свидетельства вашей дружбы и, со своей стороны, предложить таковое и вам; просьба моя могла бы удивить вас, если бы сам предмет, о котором идет речь, не был так способен творить чудеса; итак, я пришел просить у вас в жены милую Леонору, чья красота и юность в силах омолодить меня настолько, чтобы я не стал ей противен; отдайте ее за меня, сударь, а дабы еще теснее соединить наши дома, выдадим за моего сына прелестную Матильду.

Граф Фуэнтес отвечал на эту просьбу с радостью столь учтивой, что маркизу не оставалось желать ничего лучшего. Они обнялись, дав друг другу слово, но, хотя между ними дело и было уже слажено, решили пока держать его в секрете.

Граф Фуэнтес не преминул поговорить об этом с супругой, чтобы заручиться ее согласием, однако попросил пока ничего не говорить дочерям, полагая, что они и без того согласятся с любой отцовской волей. Маркиз же Толедский, вернувшись в Кадис, сообщил дону Фернану, что все устраивается наилучшим образом и тот скоро будет счастлив, но в детали вдаваться не стал, так что сын ничего не подозревал о злой шутке, которую с ним сыграл отец. У обоих были причины для нетерпения, и оба торопили день свадьбы. Дон Хайме, чья страсть к Матильде была не слабее страсти дона Фернана к Леоноре, осмелился поторопить маркиза Толедского испросить для него ее руки, чтобы обе сестры могли выйти замуж одновременно; старый маркиз поостерегся открыть ему истинное положение дел, поступив наоборот — обещав свое деятельное участие в этом деле. И все же, опасаясь, как бы его плутая в отношении сына и его друга не раскрылась раньше, чем следовало, он старался ускорить возвращение Леоноры и Матильды в Кадис. Граф Фуэнтес, скучавший в деревне, был только рад предлогу вернуться с семьей в места более приятные.

Нелегко долго скрывать предательство от таких проницательных людей, как дон Фернан и дон Хайме; в конце концов они и раскрыли его — но каково же было им узнать этакую новость?! Все неистовство страстей, какое только могут породить отчаяние, любовь и гнев, всколыхнулось в их сердце. Невозможно описать состояние дона Фернана, когда он осознал, что предметом его ярости и целью мщения оказался родной отец.

— Увы! — говорил он дону Франсиско. — Не его, но себя должен я покарать: ведь я сам показал ему портрет моей возлюбленной, сам слишком подробно расписал все ее совершенства: да можно ли было рассчитывать, что, увидев и услышав все это, он сумеет остаться равнодушным? Разве стрелы Любви поражают не в любом возрасте? О чем же думал я, несчастный, заставляя его любоваться столь чарующей особой?

Но после грустных мыслей его вдруг охватывала ярость, и он вопрошал:

— Могу ли простить того, кто хочет отнять у меня все, что я люблю? Нет, нет, уважение, почтение, отныне я не хочу и слышать о вас — и скорее умру, чем уступлю свою любимую.

Дон Хайме, не отягощенный столь священными обязательствами, готовил мщение, сообразное нанесенному ему оскорблению. Оба кавалера знали, что Леонора и Матильда должны вернуться завтра. Они попросили дона Франсиско выехать им навстречу, чтобы предупредить о происходящем. Тот согласился, зная, однако, как будет раздражена его тетка, которой он тщетно посылал записки с извинениями за историю с маврами; тем не менее он не преминул передать Леоноре письмо дона Фернана, где говорилось следующее:

Избыток моей скорби превышает все, что я мог бы выразить словами. Отец мой, обожаемая Леонора, хочет лишить меня надежд, похитить у меня ваше сердце, жениться на вас. С тех пор, как я узнал эту ужасную новость, я не владею собой, не помню себя, не знаю, что делать, и лишь вы одна можете избавить меня от навалившихся горестей. Позволите ли вы мне отвезти вас в такое место, которое станет убежищем нашей любви? В этом единственное наше спасение от столь внезапных бед. Однако, сударыня, если вы откажетесь, мне останется лишь искать смерти.

Дон Франсиско застал графиню за последними приготовлениями к выезду из Аспеньяса; в той суматохе, какая всегда сопровождает сборы в дорогу, ему удалось переговорить с кузинами. О боже! Как горько было им узнать эти новости, сколь неожиданные, столь и роковые; это был удар грома среди ясного неба.

— К чему так горевать? — сказал им дон Франсиско. — Разве вы не понимаете, что, стоит вам согласиться, и дон Фернан с доном Хайме избавят вас от ненавистного брака? Но для этого вам следует войти в роль и в Кадисе казаться веселыми и довольными. Поступите так — и, ручаюсь вам, все пойдет наилучшим образом.

— Ах, дорогой кузен, — отвечала ему Леонора, — вы нас успокаиваете, а ведь в такой беде всего можно опасаться; однако же я решилась последовать вашим советам и, как сумею, скрыть свою скорбь. Возвращайтесь же в Кадис и, умоляю вас, уверьте дона Фернана, что я согласна сделать все по-вашему.

— Передайте от меня то же дону Хайме, — прибавила Матильда, которой тот прислал нежнейшее письмо. — Убедите же его, что ни моя рука, ни мое сердце никогда не будут принадлежать никому другому.

— Этого недостаточно, — перебил дон Франсиско, — вы должны написать им, а я передам ваши распоряжения.

Леонора тут же написала следующую записку:

Дон Франсиско расскажет вам, как мне тяжко. И, сознаюсь, вряд ли я смогла бы вынести все эти беды, если бы не тешилась надеждой на успех Вашего замысла; одобряю его, сударь, и с радостью последую за Вами на условиях, которые не нарушат моего целомудрия и подобающих приличий.

В записке Матильды для дона Хайме было всего несколько слов:

Не ждите от меня красноречивых жалоб, я сражена ударом, поразившим Вас, а истинная скорбь обычно нема. Но, поскольку мы доведены до крайности, верьте, что я помогу Вам в Ваших замыслах, чтобы судьбы наши соединились навсегда.

Дон Франсиско отправился в Кадис, где его с нетерпением ожидали оба поклонника его кузин, безмерно обрадованные решением великодушных барышень. Последние прибыли, пока кавалеры отдавали необходимые распоряжения перед бегством. Сестры сумели скрыть свое неудовольствие, столь естественное в подобной ситуации.

Не успели они приехать в Кадис, как маркиз Толедский явился к ним без дона Фернана, прежде в туманных выражениях уверив сына в своей всемерной дружеской поддержке, если тот добровольно примет его условия. Дон Фернан, заскрипев зубами, коротко отвечал отцу, что послушен его воле.

Маркиз предпринял все, чтобы хоть отчасти скрыть свой настоящий возраст от юной Леоноры: пудра, духи, бриллианты, вышивка — все тут пошло в ход. На его многочисленные комплименты она отвечала с присущей ей скромностью; свидание было недолгим, а сразу по возвращении домой он послал Леоноре и Матильде прекраснейшие драгоценности. Девушки печально рассматривали их; вдруг Леонора заметила в маленькой коробочке, усыпанной изумрудами, листок бумаги; она развернула его и прочитала:

Нынче ночью мы проникнем в ваш сад. Будьте там, прекрасная Леонора, вместе с доньей Матильдой; наденьте плащи, чтобы вас не узнали. Все готово, скоро вы будете в надежном месте.

Вечером они ушли к себе, а в назначенный час спустились в сад. Дон Франсиско, знавший обо всем, сопровождал их; он и отпер ворота влюбленным, запася ключ заранее. Лица у всех были скрыты плащами; узнав под ними своих возлюбленных, друзья тихо и осторожно повели их за собою. Свернув на безлюдную улицу, они сели в карету и приказали гнать в порт — там ждала их шлюпка с несколькими матросами. Беглецы вошли в нее и велели грести попроворнее.

На ожидавшем их корабле они на всех парусах отправились в Венецию. Капитан проводил Леонору и Матильду в каюту; поднялся сильный и холодный ветер, что было весьма на руку нашим влюбленным беглецам; оба они, сидя каждый подле своей возлюбленной, шептали им слова, полные восторженной признательности. Однако барышни были потрясены тем, что осмелились на побег; и в самом деле, было о чем призадуматься девицам, до сих пор жившим при своей беспримерно суровой матушке. Дон Фернан легко догадался, что происходило у них в душе, и забеспокоился. Наделенный веселым нравом, он, видя, что и речи быть не может о том, чтоб заснуть, предложил развлечь их и рассеять тяжкие думы, рассказав им сказку. Девицы обрадовались, пожелав лишь подняться на верхнюю палубу, ибо ночь была ясной, луна сияла, а ласковое и спокойное море, казалось, колыхали одни лишь зефиры. Капитан попросил позволения присоединиться к ним, и дон Фернан начал свой рассказ.

Пер. М. А. Гистер

Зеленый Змей[208]

ила-была одна великая королева; и вот родила она двух дочек-близнецов и пригласила двенадцать фей, проживавших по соседству, прийти и взглянуть на малышек, да и наградить их каким-нибудь даром, как водилось в те времена у фей. Это был весьма удобный обычай, ибо своим могуществом феи часто подправляли то, чего природа недодала. Но случалось иной раз и так, что какая-нибудь из них безнадежно портила то, над чем природа потрудилась на славу.

Когда все феи собрались в пиршественной зале, им подали роскошное угощение, и вот, когда они пошли к столу, явилась Маготина. Она была родной сестрой Карабос[209], и такая же злая — сестре под стать. При виде этой гостьи королева очень испугалась, как бы не случилось чего, ведь она не приглашала Маготину, но виду не показала, а даже сама подставила ей кресло, обитое зеленым бархатом и украшенное сапфирами. Так как незваная гостья была главой всех фей, те подвинулись, чтобы дать ей сесть, и тут же стали шептать друг дружке на ухо:

— Поспешим, сестрицы, одарить чем-нибудь маленьких принцесс, опередим Маготину!

Та же отказалась даже сесть, грубо возразив, что достаточно высокая и может есть стоя. Но она ошибалась: стол был выше ее самой, она же так мала, что даже его и не видела.

— Да сядьте же, сударыня, умоляю вас, — сказала ей королева.

— Если бы вы хотели видеть меня за столом, — отвечала ей фея, — так и пригласили бы, как и всех остальных. Но ведь вам тут при дворе подавай одних молоденьких красавиц, хорошо сложенных и лицом премиленьких, вроде моих сестриц, я же слишком стара и уродлива, зато могущества у меня не меньше, а, скажу без преувеличения, может быть, и побольше.

Тут все феи принялись наперебой уговаривать ее все-таки сесть за стол, и она наконец согласилась. Принесли золотую корзинку, а в ней — двенадцать букетов из драгоценных камней. Феи, которые пришли раньше, взяли себе по букетику, вот Маготине и не досталось. Она заворчала сквозь зубы. Тогда королева принесла из своих покоев шкатулку из испанской кожи[210], отделанную рубинами и доверху наполненную бриллиантами, и умоляла фею принять эту шкатулку в подарок, но Маготина лишь покачала головою:

— Оставьте себе ваши безделушки, такого добра у меня самой полным-полно; я только хотела узнать, помните ли вы меня; но нет — я в полном небрежении.

Тут она коснулась стола волшебной палочкой, и все кушанья превратились в мелко нарезанных змей. Феи пришли в ужас, побросали салфетки и выбежали из-за стола.

Пока они перешептывались, возмущаясь злой выходкой Маготины, эта бессердечная карлица приблизилась к колыбели, где лежали две принцессы, завернутые в такие чудесные парчовые пеленки, что краше не сыщешь.

— Тебя, — сказала она одной, — награждаю я даром безупречного уродства.

Хотела было потом наложить какое-нибудь проклятие и на вторую, но тут феи, сбежавшиеся в ужасе, принялись ей всячески мешать, так что злодейка Маготина разбила стеклянную перегородку, пройдя сквозь нее, как молния, и исчезла, только ее и видели.

Сколь ни прекрасны были дары, которыми добрые феи наделили принцесс, — королева не радовалась их благодеяниям, а горевала, что оказалась матерью самого уродливого создания на свете. Взяв дочку на руки, она увидела, что та с каждым мгновением становится все безобразнее, и, хотя и силилась не плакать перед сударынями феями, да все ж не могла сдержаться; тут им стало так ее жаль, что и словами не описать.

— Что же делать, сестрицы, как утешить королеву? — все повторяли они, тут же устроив совет, и наконец сказали ей, что не стоит предаваться такой скорби, ибо наступит день, когда ее дочь станет безмерно счастлива.

— Но будет ли она красива? — перебила их королева.

— Тут нам сказать нечего; ну, право, сударыня, надлежит довольствоваться счастием.

Королева от души благодарила фей и щедро одарила их; а надо сказать, что феи, хоть и были очень богаты, а все-таки обожали получать подарки. Этот обычай постепенно распространился по всему свету и меж всеми народами, и время его не разрушило.

Королева назвала свою старшую дочь Дурнушкой, а младшую Красоткой. Такие имена подходили им как нельзя лучше, ибо Дурнушка, хотя и необычайно умная, была так безобразна, что без слез не взглянешь; сестра же ее с каждым днем хорошела и всех очаровывала. И вот Дурнушка, которой уже минуло двенадцать лет, бросилась к ногам короля с королевой, моля их дозволить ей затвориться в замке Уединения, дабы не огорчать их больше своим ужасным уродством. Они же, несмотря на все ее безобразие, любили ее, так что нелегко им было согласиться, но ведь с ними оставалась Красотка, и это было достаточным утешением.

Дурнушка просила королеву отправить с ней лишь няню да нескольких лакеев в услужение.

— Вам нечего бояться — никому не придет в голову меня похитить, сударыня, — сказала она, — а я, признаться, и сама не хотела бы показываться никому, даже самому солнцу.

Король и королева не отказали ей в ее просьбе, и Дурнушку отвезли в замок, выбранный ею самой. Был он построен несколько столетий назад, и вместо рва с водой его окружало открытое море, плескавшее в окна; погулять можно было лишь в дремучем лесу неподалеку, а вдалеке виднелась голая степь. Принцесса божественно играла на музыкальных инструментах и пела. В таком приятном уединении она и провела два года и даже написала две книги размышлений, пока наконец желание повидать короля с королевой не побудило ее сесть в карету и поехать ко двору. Она прибыла очень вовремя: принцессу Красотку как раз выдавали замуж, и все кругом ликовали; увидев же Дурнушку, сразу помрачнели, а родные даже не поцеловали ее, не приголубили. Только сказали, что она так подурнела, что появиться на балу ей и думать нечего, а если уж так хочется взглянуть на праздник, то для нее оставят маленькую щелочку. Она же отвечала, что приехала вовсе не отплясывать под скрипки, а засвидетельствовать почтение королю и королеве, ибо слишком долго прожила в замке Уединения и соскучилась, но теперь с горечью видит, что им невыносимо ее присутствие, и тогда уж лучше ей вернуться в свою пустыню, где ни деревья, ни цветы, ни ручейки не попрекают ее за уродство. Король с королевой заметили ее огорчение и скрепя сердце разрешили остаться денька на два-на три. Но принцесса, с ее добрым сердцем, ответила, что если проведет столько времени в такой приятной компании, то уезжать ей потом будет слишком горько. Ну, а король с королевой, только и думавшие ее побыстрее спровадить, поспешили с ней согласиться.

Принцесса Красотка, счастливая невеста, одарила ее своей старой лентой, на которой всю зиму носила муфту, а король-жених дал отрез серо-буро-малиновой тафты на юбку. Если бы Дурнушка придавала значение подобным безделкам, она швырнула бы и ленту, и отрезец в столь щедрых дарителей, но ведь она была слишком умна, скромна и благонравна, чтобы показать, как огорчилась. И вот она отправилась восвояси со своей верной кормилицей, и так тяжело было у нее на сердце, что за всю дорогу не проронила ни слова.

Однажды, прогуливаясь по самой тенистой аллее леса, она увидела на дереве огромную зеленую змею, которая, склонив голову, сказала ей:

— Дурнушка, не ты одна несчастна, взгляни, как я ужасен, а ведь, когда родился, был еще красивее тебя.

Напуганная принцесса, едва расслышав эти слова, убежала со всех ног и несколько дней не отваживалась выходить из дому — так ее напугала змея. Наконец надоело ей сидеть одной в своей светелке, и вот как-то вечером пошла она к морю. Неспешно прогуливаясь и раздумывая о печальной своей судьбе, она вдруг увидела золотую лодочку, расписанную разными девизами, с парусом из сиявшей парчи, мачтой из кедра и веслами из красного дерева. Лодка была пуста и, казалось, плыла сама собой. Она пристала к берегу, и принцесса, не долго думая, вошла, сгорая от любопытства. Внутри все было обито малиновым бархатом с золотой подкладкой, а гвоздями послужили бриллианты. Лодка тут же отчалила, и принцесса, спохватившись, испугалась и взялась за весла, стараясь повернуть назад, но все ее усилия были тщетны: подул ветер, поднял волну, и вот Дурнушка уже не видела берега. Вокруг — только небо да море. Она призвала на помощь Фортуну[211], впрочем, отнюдь не рассчитывая на ее благосклонность и не сомневаясь, что и тут не обошлось без проделок Маготины. «Пришла моя смерть! — сказала она себе. — Но с чего бы мне бояться ее? Увы, я не познала в жизни никаких радостей, которые могли бы заставить меня ненавидеть смерть. Мое безобразие отталкивает всех, даже моих родных, сестра моя — великая королева, а я изгнана вглубь пустыни, где только-то мне и компании, что одна говорящая змея. Не лучше ли мне умереть, чем влачить столь горестное существование?!»

Размышляя таким образом, принцесса перестала плакать и взглянула на бурное море, от коего ждала смерти, и уже готова была поторопить ее, как вдруг увидала в волнах, у самой лодки, змею, которая сказала ей:

— Согласись вы только принять помощь от несчастного Зеленого Змея — я мог бы спасти вас!

— Смерть пугает меня меньше, чем ты, — крикнула принцесса, — и если хочешь услужить — никогда не показывайся мне на глаза!

Зеленый Змей зашипел (так вздыхают змеи) и, не проронив ни слова, скрылся в волнах. «Какое ужасное чудовище, — подумала принцесса, — крылья с прозеленью, тело разноцветное, когти из слоновой кости, глаза горят, а голова покрыта гривой, длинной и щетинистой. Ах, лучше умереть, чем быть обязанной ему жизнью! И все же, — продолжала она, — зачем он преследует меня — и почему разговаривает как разумная тварь?» Пока она так размышляла, ей вдруг ответил голос:

— Не тебе презирать Зеленого Змея, Дурнушка; хоть и неучтиво так говорить, да послушай: ведь он-то среди своих собратьев не так безобразен, как ты среди человеков. Но не стану больше огорчать тебя. Твоему горю можно помочь, но если только ты сама этого захочешь.

Этот голос ниоткуда немало удивил принцессу, но в ответ она только расплакалась — ведь то, что он сказал, так мало походило на правду. Но, поразмыслив, она воскликнула:

— Как! Я звала смерть, не пролив ни слезы, — а теперь плачу, стоит лишь попрекнуть меня моим безобразием?! Увы, незачем мне быть красивейшим созданием на свете — ведь и тогда бы я тоже погибла; что ж, и то мне в утешение, что нечего жалеть о жизни.

Пока она так рассуждала, лодка, все плывшая по воле ветра, налетела на скалу и разбилась на две половинки. Несчастная принцесса почувствовала, что перед подобной опасностью вся ее философия сразу отступает. Тут ей показалось, что рядом плывет что-то вроде деревянных обрубков; она ухватилась за них и невредимой добралась до подножия скалы. Но, ах! Что с нею сталось, когда увидела она, что крепко сжимает в объятиях Зеленого Змея! Тот же, увидев, в каком она ужасе, чуть отстранился и крикнул ей:

— Знай вы меня лучше — боялись бы меньше; но такова уж злая судьба моя, что все меня пугаются! — И он стремительно скрылся под водой, а Дурнушка осталась одна на этой чудовищно огромной скале.

Куда ни глянь, ничто не внушало утешения; ночь приближалась, а у нее не было ни пищи, ни крыши над головою. «Я надеялась было, — сказала она себе, — закончить печальные дни мои в море, но, оказывается, здесь ждет меня погибель. Явится морское чудище и растерзает меня, а не то так я сама умру с голоду». — Она взобралась повыше и уселась на край скалы, глядя на море, пока еще было светло; когда же совсем стемнело, сняла свою юбку из серо-буро-малиновой тафты, покрыла ею голову и лицо и стала с тревогой ждать, что будет.

Наконец она задремала, и приснилось ей, что играют на разных инструментах; казалось, это сон, но вот ей стал ясно слышен напев и слова, будто к ней обращенные:

Здесь всем Любовь сердца пронзает,

Мы чувствуем любовный пыл.

Амур печали изгоняет.

Здесь все устроено,

чтоб каждый счастлив был.

Здесь всем Любовь сердца пронзает,

Мы чувствуем любовный пыл.

Она внимательно вслушивалась и наконец проснулась окончательно. «Какие радости или горести ожидают меня теперь? Будут ли у меня еще счастливые деньки?» Она открыла глаза, опасливо оглядевшись в поисках чудовищ. Но каково же было ее удивление, когда вместо жуткой и дикой скалы она оказалась в комнате, сияющей золотом, и лежала на кровати, достойной самого роскошного дворца во вселенной. Она от души дивилась таким чудесам, не веря, что все это наяву. Наконец встала и поскорей открыла стеклянную дверь, выходившую на просторную террасу; оттуда открылся ей вид на все чудеса, какие только способна породить природа в союзе с искусством: сады, полные цветов, фонтанов, статуй и редких деревьев; подальше — леса и дворцы, чьи стены были выложены драгоценными камнями, а кровли жемчугами, и все это безупречной мастерской работы. Вдали виднелось море, ласковое и спокойное, по которому плыло много разных судов, чьи паруса, вымпелы и флаги были просто загляденье.

— Боги! Боги праведные! Куда я попала? Что за диво? Во что вдруг превратилась эта жуткая скала, казалось желавшая изранить небеса своими острыми краями? Да я ли погибала вчера на лодке, да меня ли спасла змея?

Так и ходила она взад-вперед по террасе, не понимая, сон это или явь, как вдруг услышала какой-то шум в комнатах. Вернувшись туда, она увидела сотню китайских болванчиков[212], весьма разнообразно одетых и по-разному выглядевших: самые большие ростом в локоть, а самые маленькие — всего с вершок; были среди них красивые, милые, изящные, а были и безобразные, пугающе уродливые; сделаны же все из бриллиантов, изумрудов, рубинов, жемчуга и хрусталя, из янтаря, из коралла, из золота, серебра и меди, из бронзы, железа, дерева и глины. Одни без рук, другие без ног, у тех рот до ушей, а эти косоглазые с приплюснутым носом. Одним словом, китайские болванчики тут отличались таким же разнообразием, что и все существа, населяющие этот мир.

А были это депутаты того королевства, в котором принцесса оказалась; после пространной приветственной речи, не лишенной некоторых весьма разумных рассуждений, они, дабы развлечь ее, рассказали, что успели немало постранствовать по свету, однако их господин дал соизволение уехать лишь на том условии, что будут они всегда молчать, куда бы ни попали; и клятву эту соблюдали они столь неукоснительно, что старались даже не шевелить ни головой, ни ногами, ни руками, хоть и не у всех это выходило. Так они объехали весь мир и, вернувшись, немало порадовали своего короля, поведав ему о самых заветных тайнах тех дворов, где их принимали.

— Сударыня, — сказали наконец посланники, — нам наказано не упускать ничего, что могло бы вас развеселить, и мы время от времени будем приходить и развлекать вас; и сейчас мы не принесли вам подарков, зато позабавим песнями и танцами. — И они тут же запели, встав в круг и пританцовывая под звуки бубнов и кастаньет:

Прелестны радости чредой,

Когда приходят за невзгодой.

Прелестны радости чредой

Вслед за бедой.

Так не гонись же за свободой,

Любовник молодой.

Прелестны радости чредой,

Когда приходят за невзгодой.

Прелестны радости чредой

Вслед за бедой.

Коль скорби претерпел,

Каких не чаял сроду,

Вслед за тяжелою страдой

Прелестны радости чредой,

Когда приходят за невзгодой.

Прелестны радости чредой

Вслед за бедой.

Когда они допели, один из депутатов взял слово и молвил:

— Вот, сударыня, сотня болванчиков, которым выпала честь служить вам. Все, чего бы вам только ни пожелалось, будет исполнено, лишь бы вы оставались с нами.

Тут в свой черед явились и сами болванчики. Каждый нес корзинку, соразмерную своей фигуре, и все корзинки полны самых разных вещиц, столь очаровательных и полезных, так дивно сработанных и роскошных, что Дурнушка не переставала восхищаться, нахваливать да снова и снова дивиться всем этим чудесам. Самый хорошенький болванчик, с бриллиантовым личиком, предложил ей войти в грот-купальню, так как становилось все жарче. Принцесса шествовала, как ей и указали, между двумя колоннами телохранителей, чьи размеры, равно как и выражение лица, вызывали неудержимый смех. В купальне она увидела две хрустальные ванны с золотой отделкой; вода в них источала столь приятный и редкостный аромат, что принцессе оставалось лишь подивиться. Она спросила, почему ванны две, и ей ответили, что одна для нее, а другая — для короля китайских болванчиков.

— Но где же он сам? — воскликнула она.

— Сударыня, он теперь на войне, вы увидите его по возвращении.

Принцесса поинтересовалась, женат ли он; ей отвечали, что нет, ибо он так хорош, что до сих пор не нашел достойной партии. Не продолжая расспросов, она разделась и вошла в ванну. Китайские болванчики тут же запели и заиграли на разных инструментах: на теорбах из скорлупы грецкого ореха да на скрипках из миндальной скорлупы — инструменты, как и подобает, соответствовали росту музыкантов; зато настроены они были так точно, а играли на них столь мастерски, что эти концерты веселили сердце.

Когда принцесса вышла из ванны, на нее накинули великолепный халат; одни болванчики шли перед нею, играя на флейтах и гобоях, другие шествовали следом и пели ей славословия. Так она и вошла в покои, где занялись ее туалетом. Болванчики-камеристки вместе с болванчиками-горничными засуетились да забегали, причесывая ее, нахваливая, хлопая в ладоши; никто и не вспоминал больше ни о ее безобразии, ни о юбке из серо-буро-малиновой тафты, не говоря уж о засаленной ленте.

Принцесса недоумевала. «Но кто же, — размышляла она, — кто послал мне столь необыкновенное счастье? Вот я на грани погибели, жду смерти, и никакой надежды, как вдруг я оказываюсь в самом приятном, самом роскошном месте на свете, где все так рады меня видеть!» Она была так умна и добра, что все суетившиеся вокруг нее крохотульки казались ею очарованными.

Каждое утро к ее пробуждению бывали готовы новые платья, кружева, драгоценности; одного было жаль — что она так некрасива. А между тем ее так тщательно наряжали и причесывали, что она, ненавидевшая свою внешность, постепенно переставала считать себя такой уж безобразной. Часа не проходило, чтобы кто-нибудь из болванчиков не пожаловал поведать ей о самых таинственных и любопытных вещах, какие только бывают на свете, о мирных договорах, военных лигах, о предательствах и разрывах влюбленных, о неверности любовниц, о разочарованиях, примирениях, недовольных наследниках, расстроенных свадьбах, старых вдовах, что снова выходили замуж — и опять без толку; о найденных сокровищах, о банкротствах, свалившихся на кого-то деньгах, падших фаворитах, полученных должностях, о ревнивых мужьях и кокетливых женах, о дурных детях, разоренных городах, и чего только еще не рассказывали они принцессе, дабы развлечь или занять ее?

У некоторых болванчиков живот был так выпячен, а щеки так надуты, что просто диво дивное. Она спросила, почему это, и они отвечали так:

— Нам при выходах в свет запрещается смеяться и разговаривать, мы же только и видим там что дела самые смехотворные и глупости самые непростительные — вот нам и хочется смеяться до того, что нас от этого раздувает. Это такая смеховая водянка, от которой здесь мы, впрочем, быстро излечиваемся.

Принцесса дивилась разумному ответу этого миленького болванчика, — ведь и вправду недолго раздуться, если смеяться всем несуразностям на свете.

Ни одного вечера не проходило без какой-нибудь прекрасной пьесы Корнеля или Мольера[213]. Часто случались балы, и самые маленькие фигурки, дабы получше себя показать, танцевали на канате — так их всем было видно. Ну а яства, которые подавали принцессе, везде могли бы сойти за роскошный пир. Ей приносили и серьезные книги, и любовные, и исторические, чтобы дни ее пролетали как мгновения, однако, хоть все эти болванчики и были умны на диво, принцесса иной раз сетовала, что они слишком уж малы. На прогулке ей приходилось рассовывать их штук тридцать по карманам, чтобы беседовать с ними дорогой; и все-таки ничего не было приятнее болтовни их тоненьких голосков, звучавших чище и нежнее, чем у марионеток.

Однажды, в час бессонницы, принцесса так рассуждала сама с собою: «Что же будет со мною теперь? Навсегда ли я останусь здесь? Жизнь моя проходит в удовольствиях, о каких я и мечтать не могла, и, однако же, сама не знаю, чего так недостает моему сердцу, — только чувствую я, что эта череда однообразных удовольствий начинает казаться мне несносной».

— Да не вы ли сами виноваты в этом, принцесса? — вдруг ответил ей голос ниоткуда. — Пожелай вы только любить — и узнали бы, что можно сколь угодно долго быть рядом с тем, кого любишь, и не только во дворце, но хоть и в самой ужасной пустыне, вовсе не желая никуда отлучаться.

— Что это за болванчик говорит со мной, — возразила она, — и что за вредные советы дает он мне, нарушая покой моей жизни?

— Вовсе никакой не болванчик предупреждает вас о том, что вас ждет рано или поздно, — было ей ответом, — а несчастный властелин этого королевства, который обожает вас, сударыня, и трепещет вам об этом сказать.

— Есть, стало быть, такой король, который меня обожает? — отвечала принцесса. — Что же это он, слепой, что ли?

— Я видел вас, сударыня, — отвечал невидимка, — и, по мне, вы совсем не такая, как сами о себе думаете; но, каковы бы вы ни были, с вашими достоинствами и недостатками, — повторяю вам, что я вас обожаю, но именно моя почтительная и боязливая любовь и заставляет меня прятаться.

— Благодарю вас за это, — отвечала принцесса, — ибо случись мне, увы, полюбить — уж не знаю, что бы со мною сталось.

— Вы составили бы счастье того, кто не может жить без вас, но, если вы не позволите ему явиться перед вами, он никогда не осмелится на это.

— Нет, нет, — отвечала принцесса — я не хочу видеть ничего, что бы вызвало у меня слишком сильную привязанность. — Голос замолк, и она до конца ночи размышляла об этом приключении.

Хоть она и решила ничего никому о нем не рассказывать, но все ж не удержалась и спросила у болванчиков, вернулся ли их король. Они ответили, что нет. Это встревожило ее, — ведь как же тогда она столь недавно сама слышала его? — и она спросила еще, молод ли он и хорош ли собой. Ответ был, что он молод, красив и любезен. Она спросила, часто ли они получают от него известия. Оказалось — каждый день.

— Но знает ли он, что я живу в его дворце?

— Да, сударыня, — объяснили ей, — он знает обо всем, что вас касается, и живо этим интересуется; мы отправляем к нему курьеров с известиями о вас ежечасно.

Больше она не расспрашивала, лишь чаще обычного бывала задумчивой и полюбила предаваться мечтам.

Когда она оставалась одна, голос говорил с нею; ей это было и немного страшно, и приятно, ибо она никогда не слышала ничего более галантного.

— Хоть я и решила никогда никого не любить, — отвечала ему принцесса, — и имею причины оберегать мое сердце от привязанностей, столь дорого ему стоящих, — а все же, признаюсь, мне было бы отрадно познакомиться с королем, у которого такой странный вкус, каков ваш, — ведь вы, должно быть, единственный в мире смогли полюбить такое безобразное существо, как я.

— Думайте что вам угодно, прекрасная моя принцесса, — возражал ей голос, — но я нахожу достаточное оправдание моей любви в ваших достоинствах. Однако же прятаться от вас заставляют меня причины иные, и притом столь печальные, что, знай вы о них, непременно бы меня пожалели.

Тогда принцесса стала уговаривать голос объясниться, однако он прекратил речи: ей слышны были теперь одни только вздохи. Все это встревожило ее: поклонник хотя и незнакомый и невидимый, он все же заботился о ней, да и пребывание здесь располагало желать какой-нибудь иной компании, нежели китайские болванчики. Потому-то она и начала скучать повсюду, и только голос невидимки умел с приятностью занять ее.

Однажды, самой темной ночью в году, она уснула, а проснувшись, почувствовала, что рядом с ее кроватью кто-то сидит. Она подумала, что это жемчужный болванчик, — он был поумнее других и приходил иной раз побеседовать с нею. Принцесса хотела было заговорить с ним, но тут кто-то взял ее руку в свои, пожал ее, поцеловал и уронил на нее несколько слезинок; от волнения таинственный гость не мог произнести ни слова; принцесса не сомневалась, что явился ее король-невидимка.

— Чего же вы хотите от меня, — сказала она со вздохом, — могу ли я любить вас, не зная и не видя?

— Ах, сударыня, чего требуете вы от меня за удовольствие разговаривать с вами? Я не могу показаться вам. Та же злодейка Маготина, что так жестоко обошлась с вами, обрекла и меня на семь лет страданий; пять из них уже прошло, и мне остается два года, горечь коих вы могли бы обратить в сладость, согласившись принять меня как супруга. Вы станете думать, что я наглец и требую от вас невозможного, однако, сударыня, знай вы всю силу моей страсти, всю меру моих страданий — вы не отказали бы мне в милости, которой я у вас прошу.

Как я уже говорила, Дурнушка скучала, и к тому же король-невидимка в том, что касается сердца и разума, казался ей весьма достойным: он понравился ей, и так любовь коснулась ее сердца, прикинувшись состраданием. Она отвечала, что для решения ей нужно еще несколько дней. Это уже означало добиться многого — заставить ее отложить на столь малый срок то, на что и вовсе не приходилось надеяться. Число празднеств и концертов удвоилось, пели теперь только брачные гимны, без конца принося ей подарки, роскошнее коих еще никогда не видывали. Влюбленный голос являлся развлекать ее, как только начинало смеркаться, и принцесса уходила к себе как можно раньше, чтобы подольше побеседовать с ним.

Наконец она согласилась взять в супруги короля-невидимку, обещав не пытаться увидеть его раньше, чем истечет срок его тяжкого испытания.

— От этого зависит все — и для вас, и для меня, — сказал он, — и если вы будете столь неосторожны и проявите любопытство, то мне придется начать мое испытание сначала, а вам — разделить его со мной; если же вы сумеете удержаться и не последовать дурным советам, которые вам будут давать, в награду за это вы не только меня найдете таким, какого желает ваше сердце, но и вам будет возвращена дивная красота, похищенная у вас зловредной Маготиной.

Принцесса, в восторге от этой новой надежды, тысячу раз поклялась супругу не проявлять никакого любопытства, противного его желаниям. Так и совершилась свадьба, без шума и блеска, — но это ли важно для сердца и разума?

Всем китайским болванчикам не терпелось порадовать чем-нибудь свою новую королеву, и вот один принес ей историю Психеи[214], которую некий писатель из самых модных недавно изложил приятным языком. Она нашла в книжке много сходства с собственной историей, и ей так страстно захотелось увидеть отца и мать, сестру и зятя, что, как ни отговаривал ее король, ничто не могло заставить ее отказаться от этого каприза.

— Книга, которую вы читаете, — прибавил он, — расскажет вам, в какую беду попала Психея. Ах, умоляю вас, извлеките же из нее урок, дабы избежать подобной участи!

Она без конца клялась ему, что будет осторожна. Наконец доверху нагруженный роскошными дарами корабль с китайскими болванчиками и с письмами от королевы Дурнушки отправился к королеве-матери. Дочь умоляла мать приехать в ее королевство, и, дабы убедить ее в этом, болванчики даже получили разрешение разговаривать на чужбине.

Исчезновение принцессы глубоко опечалило ее близких, уже думавших, что она погибла, так что ее письма были очень радостно приняты при дворе. Королеве до смерти хотелось повидаться с дочкой, и поэтому она, не мешкая ни минуты, отправилась в путь вместе с дочерью и зятем. Болванчики, которые одни только и знали дорогу в королевство, сопроводили туда все венценосное семейство. Дурнушка, увидев родных, была вне себя от радости. Она читала и перечитывала историю Психеи, чтобы всегда находить верные ответы, однако это оказалось совсем не так просто. Она выдумывала тысячу отговорок: то король на какой-то войне, то он хворает и не хочет никого видеть, то он якобы отправился в паломничество, или на охоту, или на рыбалку, так что ее родные подумали было, что она сама не знает, что говорит, и жестокая Маготина совсем лишила ее рассудка. Но, поразмыслив как следует, ее мать и сестра все-таки решили, что она их обманывает либо, быть может, обманута и сама; с неуместным рвением они взялись распутать это дело, да так ловко, что заронили в ее рассудок тысячи страхов и подозрений. Наконец, устав возражать на их наветы, она призналась, что супруга еще ни разу не видела, но беседа его полна такого очарования, что ее одной ей хватает для полного счастья; ему же остается еще два года испытания, и по их прошествии она не только сможет увидеть его, но и сама сделается прекрасна, как дневное светило.

— Ах, несчастная, — воскликнула королева, — и ведь до чего грубо тебя обманули-то! Как ты можешь так наивно верить всем этим сказкам! Не иначе как твой муж — какое-нибудь чудовище, ведь и все эти болванчики, над которыми он царствует, — мартышки мартышками.

— А я, напротив, думаю, что это сам Амур, бог любви.

— Что за вздор! — воскликнула королева Красотка. — Это Психее сказали, что ее муж — чудовище, а он оказался Амуром; вы же вбили себе в голову, что ваш супруг — Амур, тогда как это, несомненно, какое-нибудь чудовище; разрешите хотя бы свои сомнения, узнайте истину, это ведь совсем просто сделать. — Королева присоединилась к этим уговорам, а зять и того пуще.

Несчастная принцесса была в таком замешательстве, что, отправив восвояси всю свою семью с подарками, кстати сказать, далеко превосходившими серо-буро-малиновую тафту и ленту от муфты, решилась во что бы то ни стало увидеть мужа. Ах! Роковое любопытство, от коего не уберечь нас и тысяче плачевных примеров, слишком дорого обойдешься ты нашей несчастной принцессе! Очень уж ей хотелось последовать примеру ее предшественницы Психеи, и вот она, подобно ей, потихоньку припрятала в спальне лампу и при свете ее рассмотрела короля-невидимку, столь милого ее сердцу. Но сколь ужасный вопль вырвался у нее, когда, вместо нежного и белокурого Амура, увидела она жуткого Зеленого Змея, покрытого длинной щетиной, что стояла дыбом! Он проснулся в бешенстве и отчаянии.

— Жестокая, — воскликнул он, — так-то вы отблагодарили меня за всю любовь к вам!

Больше Принцесса не слышала ничего — со страху она упала без чувств; но Змей был уже далеко.

На шум сбежалось несколько болванчиков, сразу же позаботившихся о принцессе, уложивших ее в постель. Когда же она пришла в себя, ею овладело горе невообразимое. Как только ни упрекала она себя за то, что причинила мужу зло! Ведь она уже любила его нежно — но его внешность внушала ей ужас, и она бы полжизни отдала, чтобы никогда его не видеть.

Ее печальные размышления прервали испуганные болванчики, вбежавшие сообщить ей, что несколько кораблей с марионетками под предводительством Маготины беспрепятственно вошли в порт. Марионетки и болванчики — давние и непримиримые враги: во всем они соперничают, но при этом у марионеток есть преимущество говорить повсюду все что они хотят, а китайские болванчики такой возможности лишены. Королевой марионеток и была Маготина, а вражда, которую она питала к бедному Зеленому Змею и к несчастной Дурнушке, заставила ее собрать войско, с тем чтобы явиться и умножить их скорбь в самую злую минуту.

Она легко преуспела в своих коварных замыслах, ибо глубоко подавленная королева не слушала ничьих увещеваний и не решилась отдать необходимые приказания, уверяя, что ничего не понимает в военных делах. Все же она распорядилась собрать всех болванчиков, каких только могли сыскать где бы то ни было, от осажденных городов до ставки самых крупных военачальников. Поручив им судьбу государства, она заперлась у себя, и овладело ею полное безразличие к жизни.

Генералом у Маготины служил знаменитый Полишинель[215], хорошо знавший дело, а в резерве у него имелся значительный корпус ос, майских жуков и бабочек, которые как по волшебству расправлялись с легко вооруженными лягушками и ящерицами, издавна составлявшими армию болванчиков, однако же опасными больше на словах, чем на деле.

Маготина со смехом следила за битвой, в которой болванчики сперва превзошли самих себя; однако фея одним ударом своей палочки сокрушила все их замечательные бастионы: очаровательные сады, леса, луга и фонтаны вдруг превратились в руины; сама королева Дурнушка не избежала горькой участи — стать рабыней самой зловредной феи, каких только видели на свете. Четыреста или пятьсот марионеток привели ее к Маготине.

— Сударыня, — сказал Полишинель, — осмелюсь представить вам королеву китайских болванчиков.

— Как же, как же, давно ее знаю, — отвечала Маготина, — это в день ее рождения меня так оскорбили, что я этого никогда не забуду.

— Увы, сударыня! — вздохнула тогда королева. — Сдается мне, что вы уже достаточно со мной поквитались, ибо дар уродства, коим вы сполна наделили меня, давно бы удовлетворил любого, кто не так мстителен, как вы.

— Эк ведь она рассуждает, — сказала фея, — ну прямо доктор новоявленный. Что ж, вот вам и первая работа — обучите моих муравьев философии; приготовьтесь каждый день давать им уроки.

— Как же я сумею, сударыня, — горестно воскликнула королева, — ведь я совсем не знаю философии, да и знай я ее — разве можно научить ей муравьев?

— Нет, взгляните только на эту разумницу! — рассмеялась Маготина. — Что ж, ваше величество, не хотите учить философии — ну и не надо; но уж тогда, как ни возражайте, а придется вам самой явить миру пример невиданного терпения.

Тут принесли железные башмаки, такие узкие, что в них влезала лишь половина ее ноги; их надели несчастной королеве, которой только и осталось что страдать и рыдать.

— Ах да! Еще, — промолвила тут Маготина, — вот вам веретено и паутина, спрядите из нее нити, тонкие, как ваши волосы, и даю я вам на это только два часа.

— Я никогда не пряла, сударыня, — отвечала королева, — но, хоть это и кажется невозможным, постараюсь сделать, что вы приказали.

Ее тут же провели вглубь весьма сумрачной пещеры, а вход завалили большим камнем, оставив ей краюху заплесневелого хлеба да кувшин с водой.

Пытаясь прясть эту мерзкую паутину, она много раз роняла наземь тяжелое веретено, но терпеливо подымала его и начинала работу заново, однако все было тщетно. «Теперь я в полной мере познала, что такое скорбь, — говорила она себе, — вот я в руках у безжалостной Маготины, коей мало было лишить меня красоты моей, — теперь она думает, как меня совсем со свету сжить». Тут королева заплакала, вспомнив совсем еще недавнюю счастливую жизнь в Королевстве Болванчиков и, бросив пряжу на землю, вскричала:

— Приди же, Маготина, и сделай что хочешь, — не могу я свершить невозможного.

Вдруг она услышала голос, говоривший так:

— Ах, королева! Скольких же слез стоили вам ваши нескромность и любопытство; однако же невыносимо видеть страдания того, кого любишь. Есть у меня добрый друг, о котором я вам еще не рассказывал. Это фея по имени Заступница, надеюсь, она сможет помочь вам.

Тут послышались три удара (а между тем она никого не видела), и вся ее пряжа оказалась спрядена и расчесана. Когда же прошло два часа, Маготина, уже полная злобного задора, велела отвалить камень у входа в пещеру и вошла с большой свитой из марионеток.

— Посмотрим, — сказала она, — чего тут наработала лентяйка, не умеющая ни шить, ни прясть.

— Сударыня, — отвечала королева, — я и впрямь не умела прясть, да пришлось научиться.

Маготина же, повертев в руках катушку нитей паутины, промолвила:

— Да вы и верно большая искусница, так что досадно было бы ничем вас не занять. Сплетите из этих нитей такую крепкую сеть, чтобы ловить ею лосося.

— Помилосердствуйте! — воскликнула королева. — Такая нить и мух-то вряд ли выдержит!

— Слишком много рассуждаете, милая, — отрезала Маготина, — это вам не поможет. — С такими словами она вышла из пещеры, велев снова привалить большой камень и предупредив Дурнушку, что если через два часа сети не будут сплетены, то она пропала.

— Ах, фея Заступница, — сказала тогда королева, — если и вправду тронули вас мои бедствия, не откажите мне в вашей помощи! — И сети тотчас же сплелись. Дурнушка, вне себя от удивления, благодарила в сердце своем эту милостивую фею, сделавшую ей столько добра, и с удовольствием думала, что такого прекрасного друга ей не мог прислать никто, кроме ее мужа.

— Увы, Зеленый Змей, — сказала она, — вы слишком добры, если еще любите меня после всего зла, что я вам сделала!

Ответа не было; зато вошла Маготина и немало удивилась, увидев искусно сплетенные сети; это не могло быть простым делом человеческих рук.

— Как! И вам достанет нахальства утверждать, что вы сами сплели эти сети?

— При вашем дворе у меня нет друзей, — отвечала ей королева, — и меня хорошо заперли, так что вряд ли кто и поговорить бы со мной мог без вашего позволения.

— Ну, раз вы такая ловкая да искусная, то должны пригодиться мне в моем королевстве.

Она тут же приказала всем марионеткам готовить корабли и отплывать, королеву же велела приковать толстой железной цепью, чтобы та в отчаянии не бросилась в море. И вот несчастная принцесса всю ночь оплакивала свою горькую долю, как вдруг в свете звезд увидела Зеленого Змея, который бесшумно подплывал к кораблю.

— Я все боюсь испугать вас, — сказал он ей, — ведь, даже и не заслужив ни любви, ни почтения, вы все же мне бесконечно дороги!

— Сможете ли вы простить мое неуместное любопытство, — спросила она, — и могу ли я сказать, не огорчив вас:

То вы ли, милый Змей, то вы ли,

мой супруг,

Того ли вижу я, по ком я все вздыхала?

Вас вижу ль наконец, о мой желанный друг?

О, небо! Как же я страдала!

Страдала я, увы,

Когда исчезли вы!

Змей отвечал ей следующими стихами:

Чем только боль разлуки

Сердец влюбленных ни гнетет,

В краю, где страх живет,

Где боги-мстители готовят людям муки,

Никто страданья горше не найдет,

Чем только боль разлуки.

Многие феи позволяют себе иной раз соснуть; но не такова была Маготина — желание творить зло заставляло ее бодрствовать непрерывно, и вот она явилась и тут, подобно фурии.

— Эге! Эге! Да вы тут рифмуете! Жалуетесь, стало быть, на свою долю в высокопарных виршах? И то сказать, мне это очень кстати. Моя лучшая подруга Прозерпина[216] как раз просила меня прислать ей какого-нибудь поэта — не то, чтобы ей их не хватало, да вот хочется еще. Итак, Зеленый Змей, в довершение вашего испытания, приказываю вам отправиться в обитель мрака и передать от меня привет милой Прозерпине.

Несчастный Змей горестно зашипел и тут же отправился в путь, а королева осталась в глубокой скорби и, решив, что терять ей больше нечего, вскричала вне себя от горя и гнева:

— Чем насолили мы тебе, о жестокая Маготина! Твое адское проклятие отняло у меня красоту и превратило в уродину, стоило мне лишь появиться на свет — не посмеешь же ты сказать, что я, в те времена дитя еще несмышленое, себя не сознающее, в чем-то перед тобою провинилась? Без сомнения, и тот несчастный король, которого ты только что отправила в Ад, столь же невинен перед тобою, как и я. Что ж, доверши свое черное дело и убей меня — вот единственная милость, которой я прошу у тебя!

— Слишком многого ты хочешь, — ответствовала ей Маготина. — Хорошо было бы для тебя, если бы я сразу исполнила твою просьбу, однако прежде тебе придется вычерпать Бездонный Источник.

Как только корабли прибыли в королевство марионеток, жестокая фея привязала королеве на шею мельничный жернов и приказала ей подниматься на вершину горы, что вздымалась выше облаков. Там ей предстояло нарвать полную корзину клевера о четырех лепестках, а потом спуститься в долину и набрать в треснувший кувшин столько Воды Скромности, чтобы хватило наполнить ею большую Маготинину кружку. Отвечала королева, что никак ей этого не суметь, ибо жернов вдвое тяжелее ее самой, а треснувший кувшин воды не удержит, так что нечего и пробовать.

— А не сделаешь, — пригрозила тогда Маготина, — попомни мое слово, твоему Змею не поздоровится.

Это так испугало королеву, что та уж было стала подыматься, но — увы! — все было бы без толку, не явись на помощь ей фея Заступница, которую она призывала.

— Вас настигла справедливая расплата за ваше роковое любопытство, — промолвила она, — и осталось вам пенять на саму себя за то бедственное положение, в какое повергла вас Маготина.

Тут же она перенесла королеву на вершину горы и наполнила ее корзину клевером о четырех листах, прямо под носом у свирепых чудовищ — те из кожи вон лезли, чтобы ей помешать; однако фея Заступница коснулась их своей волшебной палочкой, и они стали кротки, как овечки.

Никаких благодарностей она и слушать не пожелала — так спешила довершить свои благодеяния. Дав королеве тележку, запряженную двумя белыми канарейками, умевшими замечательно разговаривать и щебетать, она наказала ей сойти с горы, запустить своими железными башмаками в великанов с дубинами, охранявших источник, чтобы те пали без чувств, потом отдать кувшин канарейкам, а уж они найдут способ наполнить его Водой Скромности; получив эту воду, пусть тотчас омоет ею лицо и сделается первой красавицей на свете; фея также посоветовала ей не задерживаться у источника и не подниматься снова на гору, а остановиться в маленькой приятной рощице, которая попадется ей по дороге, — там она может оставаться целых три года: ведь Маготина будет думать, что она до сих пор все черпает воду разбитым кувшином или что тяготы странствия свели ее в могилу.

Королева облобызала колени феи Заступницы, сто раз поблагодарив ее за все ее благодеяния.

— Но, сударыня, — добавила она, — все, чем я вам обязана, и даже обещанная вами красота не будут мне в радость до тех пор, пока мой заколдованный змей не расколдуется.

— Это произойдет, — сказала ей фея, — после того, как вы три года пробудете в роще под горой, а по возвращении отдадите Маготине воду в разбитом кувшине и клевер о четырех лепестках.

Королева пообещала ей ничего не упустить из ее предписаний.

— Однако же, сударыня, неужто я три года не буду иметь известий о короле Змее? — спросила она.

— Вас следовало бы на всю оставшуюся жизнь лишить известий о нем, — отвечала фея, — ибо что может быть ужаснее, чем заставить несчастного короля сызнова начать свое испытание! Что же вы натворили?

Королева ничего не ответила, и только слезы, струившиеся из глаз ее, говорили о глубине ее скорби. Она уселась в маленькую тележку, и пташки-канарейки отвезли ее в долину, где великаны стерегли Источник Скромности. Она ловко запустила своими железными башмаками им в головы; рухнув, исполины остались лежать как безжизненные колоссы. Канарейки же, овладев кувшином, заклеили его так ловко, что он стал как новенький. Название же воды побудило королеву попробовать ее.

«Это придаст мне осторожности, — подумала она, — и сделает скромнее, чем прежде. Увы! Будь я наделена этими добродетелями, я была бы сейчас в королевстве Китайских Болванчиков!» Напившись вдоволь этой воды, она вымыла ею лицо и стала такой красивой и пригожей, что походила теперь не на смертную, а на богиню.

Тут явилась ей снова фея Заступница.

— Как нравится мне ваш поступок, — сказала она, — ведь вы знали, что эта вода украсит не только ваше тело, но и душу. Я же испытывала вас, дав вам сей выбор: и вот вы выбрали душу, и я хвалю вас за это: срок вашего наказания теперь сокращен на четыре года.

— Не стоит отвращать от меня моих бед — я заслужила их все; только избавьте от них Зеленого Змея, ведь он-то страдает без вины.

— Я сделаю все, что могу, — сказала фея, обнимая ее. — Но уж раз вы теперь так красивы, то и называться Дурнушкой вам больше не к лицу; будьте же теперь королевой Скромницей. — С этими словами фея исчезла, оставив ей пару маленьких башмачков, очень красивых и так искусно вышитых, что их даже жалко было надевать.

Когда она снова уселась в тележку, держа в руках кувшин с водой, канарейки повезли ее в рощу под горой. Не бывало на свете места приятнее: мирты и померанцы тут сплетали ветви в закрытые от ярких солнечных лучей аллеи и беседки; родники и протекавшие повсюду ручейки освежали эти прекрасные поляны. Но самым необыкновенным было то, что все животные здесь разговаривали; они с чрезвычайным радушием приняли маленьких канареек.

— А мы-то думали, что вы нас покинули, — говорили им.

— Время нашего испытания еще не истекло, — отвечали канарейки. — Однако вот королева, которую фея Заступница приказала нам доставить сюда, будьте же любезны всячески ее развлечь.

Тотчас животные всех видов и мастей, окружив ее, наговорили ей множество ласковых слов.

— Вы будете нашей владычицей, — говорили ей, — нет таких забот и почестей, которых мы вам не окажем.

— Где я, — воскликнула королева, — и каким таким чудом получается, что вы со мной разговариваете?

Один летун-канарейка, который все время порхал вокруг нее, шепнул ей на ухо:

— Да будет вам известно, сударыня, что несколько фей, отправившись странствовать, весьма огорчились, увидев, сколь порочно живут люди. Поначалу они думали, что этих несчастных можно образумить и исправить мудрыми увещеваниями, однако все труды их оказались напрасны. И вот, в крайнем разочаровании, они назначили людям покаяние: несносных болтунов превратили в попугаев, сорок и кур; любовников и любовниц — в голубков, воробьев, канареек и собачек; тех, кто насмехался над своими друзьями, — в обезьян; обжор и чревоугодников — в свиней; гневливцев — во львов; в конце концов число кающихся стало так велико, что они заполнили весь этот лес, так что здесь вы найдете характеры самые что ни на есть разнообразнейшие.

— Из всего сказанного я могу заключить, милая маленькая канарейка, — сказала ему королева, — что вы наказаны за то, что слишком любили.

— Это так, сударыня, — отвечал летун-кенар, — я сын одного испанского гранда[217], а любовь в нашем краю властвует столь безраздельно, что сопротивляться ей — преступление, граничащее с мятежом. При дворе явился один английский посол. У него была дочь необычайной красоты, но надменная и желчная до несносности. Несмотря на это, я увлекся ею, я любил ее, обожал. Она же то казалась чувствительной к моим исканиям, а то вдруг отвергала меня так жестоко, что почти вывела из себя. Однажды меня, уже доведенного до отчаяния, попрекнула моею слабостью одна почтенная старушка, но меня не заставили одуматься никакие ее увещевания. Тогда она рассердилась не на шутку и сказала: «Превращаю тебя в канарейку на три года, а твою возлюбленную в осу». Я тут же почувствовал это необыкновенное превращение; как ни горько мне было, я все же полетел в сад послании-ка узнать, что сталось с его дочерью. Едва лишь прилетев туда, я увидел ее — в виде огромной осы, жужжавшей вчетверо громче любой другой. Я порхал вокруг нее с настойчивостью влюбленного, которого ничто не в силах оторвать от предмета его обожания; в ответ она несколько раз попыталась меня ужалить.

«Вы желаете моей смерти, прелестная оса? — спросил я. — Вам не потребуется жала; лишь прикажите — и я умру». — Оса же, ничего не ответив, накинулась на цветы, обратив на них, несчастных, весь свой дурной нрав.

Подавленный ее презрением и собственным жалким положением, я летел, не разбирая дороги. Наконец я достиг прекраснейшего в мире города, который зовут Парижем. Я так устал, что немедля спустился на кроны больших деревьев, окруженных оградою. Сам не знаю как, я оказался вдруг в большой зеленой клетке, украшенной золотом. Комнаты были обставлены с удивительным великолепием. Вдруг вошла юная красавица и принялась ласкать меня, так мило со мною беседуя, что я был очарован. Находясь в ее комнате, я вскоре узнал ее сердечную тайну: к ней часто заходил эдакий фанфарон, вечно разъяренный и недовольный всем на свете, — он не только осыпал ее незаслуженными упреками, но и бил так, что она замертво падала на руки своих камеристок. Мне горько было видеть ее страдания, особенно же меня огорчало, что побои, которыми варвар награждал ее, лишь с новой силой пробуждали нежность в этой милой женщине.

Я денно и нощно мечтал, чтобы те же феи, что превратили меня в канарейку, явились и навели порядок в этой несуразной любви. Мои желания исполнились, и феи вдруг появились в ее спальне как раз в тот момент, когда ее неистовый любовник приступил к обычным забавам. Они осыпали его упреками и приговорили пожить в волчьей шкуре, долготерпеливую же даму, покорно сносившую побои, превратили в овечку и обоих отправили в рощу под горой. А я взял и улетел. Мне хотелось посмотреть все европейские дворы. Я прилетел в Италию и случайно попал в дом к одному крестьянину, которому часто приходилось отлучаться в город, а он был очень ревнив и, не желая позволять жене ни с кем видеться, на весь день запирал ее на ключ, так что мне выпала честь забавлять эту прекрасную узницу. Да вот только у нее были иные заботы, кроме как со мной болтать. Один сосед, давно ее любивший, спускался к ней по вечерам через печную трубу; он вылезал оттуда черный как черт[218]. Ключи, которые так берег ревнивец, лишь усыпляли его же бдительность. Я же все время боялся, как бы не случилось чего ужасного, но тут сквозь замочную скважину явились феи, чем немало удивили нежную парочку. «Ступайте на покаяние, — сказали они любовникам, касаясь их волшебными палочками, — трубочист пусть станет белкой, а дама, столь преловкая, — обезьянкой; и пускай муж ее, коль скоро ему так нравится стеречь ключи от дома, на десять лет превратится в дога».

— Мне пришлось бы слишком злоупотребить вашим вниманием, — прибавил летун-канарейка, — вздумай я рассказать вам обо всех моих приключениях. Я довольно часто прилетаю в рощу под горой и всякий раз встречаю там новых животных, ибо феи все еще странствуют, а люди по-прежнему огорчают их нескончаемыми дурными поступками. Однако вы еще успеете вдоволь наслушаться о приключениях тех, кто здесь кается.

И вправду нашлось немало желающих поведать королеве историю своей жизни, если будет у нее на то охота; однако она, поблагодарив весьма учтиво, решила лучше поискать уединенного местечка, ибо ее больше клонило к мечтам, нежели к беседам. Стоило ей лишь об этом намекнуть, как тут же вырос небольшой дворец, где ей были поданы утонченнейшие яства, — все это были лишь фрукты, но фрукты редчайшие; подносили их птицы, коих в этой роще было в избытке, и она ни в чем не нуждалась. Бывали там и праздники, притом самые необычайные: можно было увидеть и льва, пляшущего с ягненком, и медведя, нашептывающего нежности голубкам, и змей, ласково беседовавших с коноплянками. Случалось и бабочке любезничать с пантерой. Ведь за обликом здесь скрывалась совсем иная сущность, ибо никто из них не был взаправду тигром или барашком, — все это были люди, которых феи хотели отучить от их недостатков.

Все они просто обожали королеву Скромницу, обо всем спрашивая ее мнения, так что она безраздельно властвовала в этом маленьком государстве и, если бы не обвиняла себя неустанно во всех бедствиях Зеленого Змея, то уж свои-то, вооружась терпением, вынесла бы легко; но, стоило ей подумать о том, как страдает он, как она снова принималась корить себя за непростительное любопытство. Вот пришло время покинуть рощу под горой; она призвала своих маленьких провожатых, верных канареек, и те заверили ее, что все готово к благополучному возвращению. В дорогу она пустилась ночью, чтобы избежать долгих проводов и обойтись без слез, ибо ее весьма тронули те дружба и почтение, коими все эти разумные твари ее одаривали.

Она не забыла прихватить и кувшин с Водой Скромности, и корзину с клевером о четырех листах, и железные башмаки; и вот, когда Маготина считала ее давно умершей, она вдруг явилась перед ней, с жерновом на шее, в железных башмаках и с кувшином в руках. Увидев ее, фея громко вскрикнула и спросила, откуда она взялась.

— Сударыня, — отвечала ей королева, — я три года черпала воду разбитым кувшином, но вот наконец сумела сделать так, чтобы она не вытекала.

Маготина расхохоталась, вообразив, как, должно быть, устала эта несчастная королева, однако, наконец-то разглядев ее, вскричала:

— Как так! Дурнушка похорошела! Где это вы взяли такую красоту?

Королева рассказала ей, что это чудо свершилось, едва она умылась Водой Скромности. Тут Маготина с досады хватила кувшином оземь.

— Ну, у меня еще хватит могущества, чтоб отомстить, — вскричала она, — отправляйтесь-ка вы в этих железных башмаках прямо в Ад да попросите для меня у Прозерпины Эликсир Долгой Жизни[219], а то я все боюсь заболеть и даже, чего доброго, умереть. Когда у меня будет это снадобье, мне уже нечего будет опасаться. Посему остерегайтесь открывать бутылку, не смейте даже пригубить напитка, который она вам даст, — все это только для меня.

Приказ привел несчастную королеву в необычайное замешательство.

— Но как же попадают в Ад, — спросила она, — и можно ли вернуться оттуда? Увы, сударыня! Неужто вам никогда не надоест мучить меня? Под какой такой несчастной звездой я родилась? И отчего моя сестра много счастливее меня, — а еще говорят, что созвездия ко всем равно справедливы!

Она расплакалась, а торжествующая Маготина лишь расхохоталась.

— Ну же, пошевеливайтесь! — кричала она. — Ни на минуту нельзя откладывать путешествия, венцом которого будет столь прекрасный дар!

Она дала ей торбу со старыми орехами и заплесневелым хлебом, и королева отправилась в путь, решив разом прекратить все свои страдания, разбив себе голову о первую же скалу.

Она все шла и шла неведомо куда, без дороги, и думала, что странное это было поручение — послать ее в Ад. Наконец, совсем выбившись из сил, улеглась под деревом и принялась мечтать о несчастном Змее, уже более не думая о своем странствии. Но вдруг появилась фея Заступница и сказала ей:

— Знаете ли вы, прекрасная королева, что вашего супруга удерживают в обиталище тьмы по приказу Маготины, и, чтоб его освободить, вам надлежит спуститься к Прозерпине?

— Я пошла бы и дальше, будь оно возможно, — отвечала она, — но мне неведомо, где спускаются в эту мрачную обитель.

— Возьмите эту зеленую ветвь, — сказала фея Заступница, — ударьте ею оземь и громко произнесите…

И королева, упав к ногам своей великодушной подруги, произнесла:

Ты, перед кем и сам Зевес[220] склониться рад,

Амур, приди, подай подмогу

И мне ты облегчи дорогу,

Страданий полную и горестей души!

Скорей отверзни путь мне в Ад

И в подземелии свой пламень не туши,

Любовью ведь и там сердца горят,

Любил и сам Плутон[221]; открой же путь мне в Ад.

Томится здесь супруг, любимый беспредельно,

А жизнь моя — чреда сплошных невзгод.

Ах, боль моя смертельна,

А смерть ко мне нейдет.

Едва она закончила молитву, как из лазурного облачка с позолотой по краям слетел прямо к ней маленький мальчик, такой красивый, каких мы с вами и не видывали; голову его украшал венок из цветов. По луку и стрелам королева догадалась, что это сам Амур. И он сказал ей:

Услышав ваши воздыханья,

Спустился я с небес,

Чтоб слезы ваших осушить очес,

Чтоб ваши прекратить страданья.

Увидитесь вы здесь с предметом обожанья;

Напомним Змею мы, как жизнь сладка,

Тем посрамив его врага.

Королева, пораженная расходившимся от Амура сиянием и воодушевленная его обещаниями, воскликнула:

За вами в самый Ад последовать спешу,

И мрачные края теперь мне будут милы:

Там встречу я того, кого любила;

Я им одним лишь и дышу.

Амур, которому редко случается говорить прозой, трижды стукнул по земле и чудесным голосом пропел следующие строки:

Земля, услышь Любви наказ,

Признай Амура, дай проход

Нам к берегам пустынных вод,

Плутон там встретит нас.

Земля разверзлась, послушно раскрыв широкое лоно. По мрачному пути, где не обойтись без такого светозарного проводника, как тот, кто взял королеву под защиту, она спустилась в Ад. Она боялась встретить там мужа в облике Змея, но Амур, иной раз да помогающий несчастливцам и предвидевший все, заранее приказал, чтоб стал Зеленый Змей таким, каким был до своего испытания. Как ни могущественна Маготина, — ах, право, что она такое против самого Амура? Первым же, кого там встретила королева, был ее милый супруг. Она никогда не видала его столь очаровательным; да ведь и он тоже никогда не видал ее такой красавицей, какой она теперь стала. Но их вело предчувствие, а узнать друг друга помог Амур, который был рядом. Тогда королева сказала голосом, исполненным невыразимой нежности:

Спустилась я сюда судьбе назло.

Пусть держат вас в печальном этом месте,

Мы не расстанемся, мы вечно будем вместе,

И, хоть во мраке смертным тяжело,

Мне с вами и в Аду покажется светло.

Король, вне себя от страсти, не находил слов, чтобы выразить своей супруге восхищение и радость, однако Амур, который не любит терять времени попусту, поторопил их и повел к Прозерпине. Королева передала ей поклон от феи и попросила для нее Эликсир Долгой Жизни. Впрочем, меж этими добрыми кумушками все было обговорено заранее; Прозерпина тут же дала сосуд, нарочно закупоренный так небрежно, что его так и хотелось открыть; однако недремлющий Амур тут же предостерег королеву от любопытства, которое могло оказаться роковым. Тут король и королева поспешили выйти на свет из этих скорбных мест. Амур, не пожелав оставлять их, проводил их к Маготине и, чтобы та не заметила его, спрятался в их сердцах; между тем, от одного лишь его присутствия фея вдруг прониклась таким человеколюбием, что, сама не зная почему, обласкала несчастных супругов. Более того, она проявила необыкновенное великодушие, вернув им королевство Китайских Болванчиков. Король с королевой поспешили вернуться туда и с тех пор жили так счастливо, что забыли обо всех невзгодах, выпавших на их долю.

* * *

От любопытства много людям бед,

Оно виною горестям ужасным;

Коль, тайну приоткрыв, ты можешь

стать несчастным,

То раскрывать ее не след.

Порок сей, женщины и девы,

У вас от прародительницы Евы;

За ней Пандора[222] и Психея вслед

На самый тот секрет польстились,

Что боги скрыть от них стремились, —

За то они хлебнули бед.

Дурнушка Змея разглядеть желала

И наказания не миновала.

Пример Психеи не помог.

Увы! Из древнего сказанья,

Что нам осталось в назиданье,

Никто урока не извлек.

Пер. М. А. Гистер

Дон Фернан Толедский. Окончание

он Фернан так увлек слушателей своим рассказом, что день уже занимался, а Леоноре и Матильде еще вовсе не хотелось спать. Он настойчиво уговаривал их спуститься к себе в каюты и отдохнуть после всех треволнений последних дней.

Они входили в Венецианский залив[223], когда вдруг разразилась такая непогода, что им пришлось опасаться за свою жизнь. Мореходы долго противились ветрам, пока наконец не пришлось покориться судьбе; их стремительно отнесло так далеко, что судно оказалось более чем в сотне лье от берега. Едва море начало успокаиваться, как их тут же атаковали две бригантины[224]: то были корабли Зороми, знаменитого корсара[225], снискавшего себе столь громкую славу, что его боятся почти во всех морях. Путников заметили, настигли и взяли на абордаж. Они были захвачены так быстро, что в суматохе после бури даже не успели опомниться и занять оборону. После первого бортового залпа испанский капитан сдался, и наши юные влюбленные, подчинившись суровой необходимости, признали корсара своим господином. Не могу вам описать всю меру их скорби — легко понять ее, но непросто о ней рассказать. Корабль тут же заполнился турками, которые отняли у них все и, главное, лишили их свободы. Между тем, поняв по учтивому обращению с дамами и по роскошным нарядам последних, что перед ними — знатные особы, пираты повели себя почтительно, чего трудно было ожидать от подобных варваров.

Зороми отвел их, вместе с доном Фернаном и доном Хайме, на свой корабль, попытался утешить на франкском наречии[226] Леонору и Матильду и обещал скрасить им горечь плена. В ответ девицы залились слезами, свидетельствовавшими об их безмерном горе. Оба испанских кавалера также прониклись их скорбью, хотя сами были люди мужественные.

Как только Леонора улучила минутку, чтобы поговорить с доном Фернаном, она сказала ему, что считает разумным выдать его за своего брата — ведь неизвестно, как дальше повернется судьба. Она также заверила его, что в случае разлуки скорее расстанется с жизнью, чем изменит ему.

— Ах, сударыня, — воскликнул влюбленный дон Фернан, — о чем вы говорите? Возможно ли, чтобы меня постигла такая беда — оказаться вдали от вас?!

— В положении столь плачевном, как наше, — отвечала она, — все приходится предвидеть, не давая слабины.

— Вы так твердо и спокойно рассуждаете, что я боюсь, как бы это не означало вашего безразличия, — произнес он.

— Как можете вы допускать подобные подозрения? — возразила она, печально глядя на него. — Разве того, что ради вас я покинула отчий дом, недостаточно для доказательства моей к вам горячности?

— Я вовсе не неблагодарен, — отвечал ей дон Фернан, — я всего лишь несчастный, удрученный самыми жестокими ударами Фортуны, какие только могут быть. Итак, простите же мне мое беспокойство: не будь вы мне так дороги, быть может, я бы не был так несправедлив к вам.

Столь нежные чувства немало утешили милую Леонору; поведав же дону Фернану о своих, она ласковыми речами сумела облегчить и его скорбь. Они сговорились подойти к Зороми, чтобы спросить, как он замыслил с ними поступить. Но не успел дон Фернан и рта раскрыть, как гордый корсар приказал ему умолкнуть.

— Этим дамам, — сказал он, — надлежит думать лишь о том, чтобы понравиться Великому Визирю Ахмету, которому я решил подарить их в благодарность за все его многочисленные одолжения, ибо я весьма многим ему обязан.

Увы! Сколь печальной была эта новость для влюбленных, уже надеявшихся вскоре освободиться из рабства!

Когда дон Фернан сообщил об этом Леоноре, весть поразила ее живейшей скорбью, и все же она сочла чрезмерной слабостью целиком отдаться собственным горьким переживаниям, видя, в каком горе ее великодушный возлюбленный; и вот она собрала все свое мужество, чтобы хоть отчасти приглушить боль, а насколько возможно, и скрыть ее. Речи дона Хайме и Матильды были исполнены не меньшего благородства и нежности: они то и дело клялись друг другу в вечной любви, лишь в этом находя единственное утешение.

Ветер был столь благоприятен, что вскоре они уже прибыли в Константинополь. Когда сходили с корабля, Зороми постарался спрятать дам. Их отвели к нему, дав время отдохнуть, чтобы от усталости с дороги не померк блеск их очей и не поблекли свежие краски на лице, потом облачили в турецкие платья из роскошной золотой парчи, связав им руки и ноги оковами из тех самых драгоценных камней, которые у них же и были украдены.

Дон Фернан и дон Хайме тоже были одеты как рабы, в парчовые кафтаны; природная прелесть украшала их больше тех драгоценностей, коими Зороми велел украсить их наряды. В этих непривычных одеждах всех четверых отвезли в загородный дом Великого Визиря, что неподалеку от Константинополя.

Зороми попросил разрешения засвидетельствовать ему почтение. Ахмет принял его любезно, похвалив его рабов за привлекательную наружность и сказав, что никого еще не видал красивее Леоноры. Он очень хорошо говорил по-испански и, глядя на нее ласково и участливо, произнес:

— Сними эти цепи: небо сотворило тебя, чтобы ты сама оковывала ими всех, кто тебя видит.

Леонора, ничего не ответив на комплимент, лишь опустила взор, не сумев сдержать слез.

— Как так! — продолжал Визирь. — Неужели тебе так горько у нас? Уверяю тебя, что здесь ты будешь наделена властью не меньшей, чем у тебя на родине.

— Сеньор, — сказала Леонора, — каких бы милостей вы ни обещали мне столь великодушно в вашем краю, у меня всегда будут причины жаловаться на судьбу, после всех обрушившихся на меня мытарств, однако же я умоляю вас не считать меня неблагодарной. Я ценю вашу доброту, хотя пока и не могу засвидетельствовать вам это с должной чувствительностью. Однако, сеньор, — добавила она, с очаровательной грацией бросаясь к его ногам, — если вы желаете осушить источник моих слез, умоляю вас назвать цену за нашу свободу, чтобы мы смогли вскоре увидеть наших родителей и наше отечество!

— Поскольку эта прелестная девица — твоя сестра, а эти рабы — твои братья, я согласен на то, чего ты просишь для них. Что же касается тебя, позволь мне еще немного подумать.

Из этого ответа все поняли, что Ахмет возвращает им свободу лишь затем, чтобы разлучить их с Леонорой; потому они, решившиеся по возможности не расставаться, весьма почтительно возразили Визирю:

— Сеньор, мы были бы недостойны оказываемой вами милости, не постарайся мы заслужить ее, прежде чем ею воспользоваться. Поэтому мы умоляем вас позволить нам остаться в числе ваших рабов еще некоторое время, чтобы хоть отчасти показать вам всю меру нашей благодарности.

Ахмет согласился и, объявив корсару, что никогда не забудет бесценного подарка, который тот ему сделал, приказал отвести Леонору и Матильду на женскую половину.

В этом доме, предназначенном для утех, содержались самые прелестные в мире особы. Никто на свете не вел столь сладостной жизни, как Ахмет. Он стал Великим Визирем в том возрасте, когда иные едва лишь входят в фавор. Груз государственных дел не лишал его времени для удовольствий, а удовольствия не отвлекали от исполнения долга. Он был красив, хорошо сложен и настолько учтив, насколько это возможно в стране, где мало знакомы с утонченным воспитанием; впрочем, он ведь и научился всему этому не в Константинополе, а бывая при других дворах, и, если бы ему удалось пожить там подольше, не было бы во всем мире человека благороднее и обходительнее.

Он поселил двух испанок в удивительно красивых и роскошных покоях; каждый день навещал Леонору и был с ней весьма любезен. Он присылал ей подарки огромной ценности, и старания, прилагаемые им, чтобы понравиться ей, вполне ясно говорили прелестной девице, что впереди у нее немало страшных боев и он не будет долго ждать милостей, которых может потребовать на правах хозяина. Она иной раз говорила ему, что радости, получаемые таким образом, всегда смешаны с тоскою, что сердце может отдаться по привязанности, но никогда по принуждению, а когда он принимался ее торопить, умоляла его предоставить ей достаточно свободы, дабы убедить себя, что не его власти, но его нежности отдает она свою дружбу. Он нашел это предложение весьма тонким и обещал ей, что не осмелится пренебречь ничем, чтобы угодить ей.

С Матильдой он вел себя почтительно: дарил ей множество подарков, стараясь склонить на свою сторону. Что же касается дона Фернана и дона Хайме, то он скрашивал их горестное рабство с такими великодушием и обходительностью, что они скорее казались его друзьями, нежели рабами. Но увы! Тяжела была такая жизнь для дона Фернана, лишенного возможности видеться со своей возлюбленной и знавшего, что она находится во власти могущественного и влюбленного соперника: какие же тревоги и страхи ежечасно терзали его душу! Он боялся, как бы она не проявила слабости, свойственной ее полу, его страшило всевластие визиря; положение было поистине плачевно. Дон Хайме, у которого было не меньше причин беспокоиться за свою Матильду, утешал его, пытаясь смягчить муки, терзавшие друга. Леонора же ловко оттягивала срок, положенный Ахметом для того, чтобы она дала ему свою клятву, а он ей — свою. Имея все основания радоваться своей выдумке, она все чаще грустила; печаль эта была виной тому, что, несмотря на все дипломатические приемы, коими ей пришлось вооружиться, и на то, что ей подобало угождать визирю, она нередко огорчала его, а он иной раз бывал с ней резок или нетерпелив — все это предвещало ужасное будущее. Наконец он потребовал ее решения, сказав ей:

— Я поступлю с вами не так, как поступил бы другой; я хочу жениться на вас и сделать вас счастливой, так подумайте же хорошенько о том, что мне ответить, когда я приду в следующий раз.

Леонора огорчилась и задумалась. Как только он вышел от нее, к ней зашла Матильда; увидев слезы, ручьем струившиеся из глаз сестры, она уговорила ее рассказать, каковы новые причины ее горести. Леонора рассказала ей о происшедшем, а затем с большой нежностью заговорила о доне Фернане, как вдруг заметила, что визирь подслушивает у потайного выхода из ее комнаты. Желая узнать, о чем разговаривают сестры, он вот уже несколько дней прятался то тут, то там в ее покоях.

Леонора сделала вид, что не видит его, и продолжала, обращаясь к Матильде:

— Я чувствую, что, будь только верен мне дон Фернан, — и я не смогла бы пренебречь клятвами, которые мы дали друг другу, сохранив для него мое сердце, хотя бы и ценою жизни, и наша разлука не изменила бы моего решения; однако неблагодарный отказался от меня, — вы ведь знаете, сестрица, как недостойно он повел себя; вот я и решилась забыть его ради моего блага; полагаю даже, что говорю с вами о нем в последний раз.

Визирь удалился — трудно выразить степень его волнения. Он не мог удержаться и поговорил с Матильдой; та отвечала на его расспросы разумно и ловко. Леонора узнала от нее об этом разговоре и, поскольку она была вынуждена управлять мыслями поклонника, бывшего одновременно и ее господином, послала просить его прийти к ней. Ему бы не ходить к ней более — но как бежать того, кого любить? Тут и герои бессильны, подобно всем остальным смертным.

Он явился к Леоноре; в его взгляде она прочитала терзавшую его печаль.

— Не сердитесь на мое сердце, — сказала она ему, — оно было отдано другому, когда еще не знало вас; теперь вам известно это — как и то, что неверный, который меня любил, больше меня не любит. У вас был соперник, сударь; теперь его больше нет и, если вы дадите мне немного времени, чтобы горе мое утихло, я могу обещать вам всю признательность, какая только подобает вашей доброте.

— Признаю, — отвечал он ей, — что и моя любовь, и моя скромность были задеты, когда я узнал, что в твоем сердце у меня есть соперник. Твое равнодушие не удивляло меня, я винил в нем твою юность и многого надеялся достигнуть моей предупредительностью. Меня даже подзадоривала сладостная надежда оказаться первым, кто пробудит твое сердце для дружбы и нежности. Но, жестокая, я уже знаю, какая беда постигла меня; напрасно ты утешаешь меня — увы, мне уже не на что надеяться!

Договорив, он взглянул на Леонору, надеясь прочитать в ее глазах успокоение своим тревогам; она посмотрела на него благосклонно, что обрадовало его не меньше, чем все ее приятные речи. Леоноре это было на руку: она замышляла побег и предпринимала все возможное, чтобы, выиграв время, воспользоваться первым же случаем, который благосклонная Фортуна и впрямь даровала ей.

Великий султан возвращался в Константинополь, визирю же предстояло сопровождать его; Леонора не отличалась крепким здоровьем, поэтому он не хотел подвергать ее тяготам поездки. Когда он уже собирался уезжать, то вошел к ней и сказал:

— Я оставляю тебя, прекрасная Леонора, лишь на несколько дней, — и все же мне кажется, что я вырываю часть самого себя и, чтобы решиться уехать, мне необходимо еще раз услышать твои клятвы. Увы! Что будет со мной, если ты нарушишь их! Что я буду делать, если потеряю тебя?! О, боги!.. — Он умолк и погрузился в глубокую задумчивость. Леонора дрожала при мысли, что ее замысел, быть может, сейчас будет раскрыт. Но визирь продолжал. — О нет, уйдите, страхи и пустые тревоги, — воскликнул он, — я не слушаю вас: Леонора обещала мне свою нежность!

Тут она перебила его:

— Да, сеньор, — она всецело ваша, и я была бы недостойна жить на свете, если бы ответила равнодушием на ваши чувства; поезжайте же, куда зовет вас долг, но служите ему не столь ревностно, чтобы он мог надолго задержать вас.

Ахмет, глубоко тронутый услышанным, страстно поклялся ей в вечной любви, однако попрощался с нею так трогательно, что можно было подумать, будто его терзают какие-то горькие предчувствия.

Дон Фернан и дон Хайме знали о замысле своих возлюбленных и сумели воплотить его в жизнь: они нашли корабль и сообщили об этом девушкам. У Леоноры с сестрой были рабыни-христианки, беззаветно им преданные; по их сигналу сераль подожгли в нескольких местах, и в суматохе, всегда сопутствующей происшествиям подобного рода, испанским кавалерам легко удалось пробраться на женскую половину и спасти Леонору и Матильду, увезя с собою и самых верных из рабынь. Дворец, в котором их держали, стоял на берегу моря; беспрепятственно добравшись до корабля на поджидавших их шлюпках, наши нежные любовники тут же снялись с якоря, подняли паруса, и вот уже вкушают счастье снова оказаться вместе: они свободны, они наверху блаженства.

Поднялся попутный ветер, и корабль быстро принес их в Венецианский залив; никогда еще не бывало путешествия приятнее и счастливее. Леонора с сестрой собирались сразу по прибытии отправиться в монастырь и ждать там, пока дон Фернан и дон Хайме получат от графа Фуэнтеса и маркиза Толедского разрешение на их брак. Однако, поразмыслив сообща, все вместе решили, что медлить нельзя, иначе их родные могут воспротивиться; между тем, если дело будет уже решено, они погневаются немного и успокоятся. Кавалеры были счастливы, когда возлюбленные решились принять их предложение. Прекраснейшие драгоценности, подаренные Леоноре визирем, остались у них, так что они смогли позволить себе экипаж и наряды, подобающие особам столь высокого происхождения.

Между тем старый маркиз Толедский, едва лишь узнав о похищении Леоноры, немедленно пустился в погоню. Граф Фуэнтес, чьи интересы тут также были затронуты, поехал вместе с ним; они предприняли все, чтобы настигнуть юных беглецов, но те, пока их искали в одном месте, сбежали из другого.

Как ни чувствительно все это задевало графа Фуэнтеса, а все же ни в какое сравнение не шло с живейшим горем маркиза Толедского — тот и впрямь пылал страстью к Леоноре и собирался оставить своего сына без наследства и титула. Но вот он слег, измученный всеми треволнениями последних дней, не в силах более предаваться поискам. Врачи нашли его состояние столь опасным, что предупредили его об этом; все друзья его сына старались утешить его, присылая ему письма, полные почтения и сострадания. Наконец близость смерти успокоила его страсти, и он простил дона Фернана. Граф Фуэнтес был столь же добр к своим дочерям: что же еще ему оставалось? Они были замужем; и, займись даже все семейство поисками лучшей партии, ее было бы не сыскать. Маркиз Толедский страдал недолго; дон Фернан воздал его памяти подобающие почести. Он и дон Хайме вернулись в Кадис вместе с супругами, которых все нашли похорошевшими, ведь радость душевная — прекрасное украшение. Дон Франсиско продолжал оказывать им услуги, и более великодушного родича нельзя было бы найти во всем свете. Дон Хайме, полный признательности, спросил однажды, не даст ли тот ему возможность как-нибудь воздать за добро.

— Вам легко это сделать, — отвечал ему дон Франсиско, — отдайте за меня вашу прелестную сестру, я давно уже обожаю ее, а она терпит это не гневаясь; без вашего же согласия нам не быть счастливыми.

Дон Хайме обнял его, горячо уверяя в самой искренней дружбе.

— Мне жаль, — ласково попенял он другу, — что вы держали в секрете от меня страсть, в которой я мог бы стать вашим союзником; моя сестра не будет принадлежать никому, кроме вас; я объявлю ей об этом, и вам не на что будет жаловаться.

Трудно передать восторг дона Франсиско; он благодарил друга в самых трогательных выражениях. Они вместе отправились к сестре дона Хайме, в монастырь, где она воспитывалась. Наделенная не менее страстной душою, чем ее поклонник, она хотя и пыталась скрыть свои чувства, но дон Хайме без труда разгадал их. Он забрал ее из святой обители и сыграл в своем доме свадьбу со всем возможным великолепием. Так благополучно разрешилась судьба троих влюбленных и их возлюбленных. Немногие могут похвалиться подобным счастьем.