Каджар-ага[Избранные повести и рассказы]

Последний старшина

День был весенний и холодный. Со свистом дул порывистый ветер. Шумели, покачиваясь, голые деревья. На старых черных кибитках аула, как черные знамена, трепетали пропитанные сажей, пропахшие дымом ветхие, залатанные юзюки[2]. Вдали, на гребне Копет-Дага, теснились тяжелые косматые тучи.

Когда солнце, багровея, уже клонилось к горизонту, затянутому сиреневой дымкой, возле низкой, покосившейся кузницы, стоявшей в самом центре аула, как всегда, началось большое оживление. Со всех сторон к ней шли крестьяне, возвращавшиеся с поля: одни по делу — взять свои топоры, серпы, лопаты, которые они отдали кузнецу еще утром, чтобы он наточил их и приладил к ним легкие гладкие рукоятки, другие — просто так, досидеть в шумной компании, пошутить, посмеяться, узнать, какие новости в ауле, а то и серьезно побеседовать о том, что их взволновало в тот день.

Такой уж установился обычай, и он крепко вошел в жизнь аула.

Шахматисты расстилали на песке в затишье возле кузницы тряпку с вышитыми черными и белыми квадратами, предварительно смочив ее водой, чтоб она плотно лежала на земле.

Играть начинали обычно двое, но сейчас же вокруг образовывалось плотное кольцо людей, которые, согнувшись и упершись руками в колени, внимательно следили за игрой и вскоре делились на две враждебные партии. Одни держали сторону одного игрока, другие — другого, то и дело вмешивались в игру, волнуясь, подсказывали, куда и какой фигурой надо ходить, и одни крякали с досадой и покачивали головами, а другие злорадно смеялись, когда кто-нибудь из игроков делал необдуманный ход.

— А что, если ударить слоном? — почесывая переносицу, спрашивал игрок своих помощников.

— Да что ты!.. Пешку, пешку двигай! — кричали помощники.

— А ты коня, коня вперед!.. — волновалась партия противника, и разом десяток крепких мозолистых рук тянулись к коню на шахматной тряпке.

Увлеченные игрой, игроки уже не замечали, что делалось вокруг. Они нервно ворошили песок руками, потом терли лбы, щеки, теребили бороды, отчего их взволнованные лица покрывались песком и пылью, но и этого никто не замечал. И только когда ветер внезапно менял направление, грозил унести шахматную тряпку и раздувал полы халатов, шахматисты быстро перекочевывали на другую сторону кузницы и продолжали играть с прежним азартом.

А в кузнице тем временем сидели на полу более солидные пожилые крестьяне, курили чилим[3] и оживленно беседовали.

Нужно сказать, что эта кузница была когда-то хлевом, в котором ютились бараны. Стены ее были сделаны из простого плетня и наскоро обмазаны глиной. Потом, когда это хлипкое строение стало рассыпаться и валиться от времени набок, кузнец сломал одну стену и вместо нее возвел более капитальную из глины, через год сложил вторую такую же стену — противоположную первой. Сверху он перекинул между ними толстые жерди, покрыл их полынью, селином[4] и обмазал жидкой глиной. Через пять лет он возвел еще и третью стену, а четвертую, с дверным проемом, так и не удосужился заменить, — она так и осталась в первобытном своем состоянии.

Вместо двери, на которую кузнец так и не смог добыть досок, служил обломок изгороди — грубая решетка, сбитая из кольев.

Внутри кузницы потолок и все стены были покрыты, как черным бархатом, густой сажей. С потолка пушистой черной бахромой свисала паутина.

В одном углу валялась старая наковальня с разбитым носом — та самая, которую кузнец выпросил когда-то в долг у одного старика, когда начал кузнечить. В другом углу были свалены в кучу ржавые выщербленные серпы, лопаты, обломки топоров и всякий хлам. В третьем стоял рваный мешок с углем из кандыма[5]. Дыры мешка были заткнуты селином, давно уже засохшим и почерневшим от угольной пыли.

Возле горна, на полке, прибитой к стене, лежали клещи, щипцы, молотки, напильники и всякая мелочь, необходимая для работы кузнеца. На другой стене висела шашка в сильно потертых ножнах, а под ней на земле валялись два ржавых лемеха от плуга и груда железного лома, покрытого пылью и сажей.

И все-таки в этой тесной кузнице среди беспорядочно разбросанного хлама люди всегда находили себе место. Они садились прямо на пол и, не обращая внимания на то, что ветер, врываясь в отверстия, пробитые в стенах вместо окон, душил их дымной гарью от горна, сажей и пылью, курили чилим и оживленно беседовали на самые разнообразные темы.

А седобородый кузнец Карлы, потный и грязный, стоял в это время возле горна, в ямке, вытоптанной им за много лет, раздувал мехи, делал свое дело и прислушивался к разговорам. Ему было пятьдесят с лишним лет, и он уже начинал терять силу и зрение. Он работал в стареньких очках с оправой, не раз уже поломанной и бережно перевязанной медной проволочкой и разноцветными нитками. Одно стекло он разбил когда-то и сам починил его с помощью тонких жестяных ленточек-заплат.

Всю свою юность Карлы проработал молотобойцем у разных кузнецов за гроши, потом обзавелся своей мастерской, работал усердно днем и ночью и все-таки жил в большой бедности. Чтобы прокормить детей, которые появлялись один за другим, он занимался еще и земледелием, засевал чужую землю исполу, а то и за треть урожая, батрачил, охотился с собакой, ловил лисиц, — словом, не щадил себя, делал все, что мог, а семья его все-таки ложилась спать голодной и не на мягкие кошмы и ковры, а на старенький палас, и покрывалась одеялом с торчавшими повсюду из дыр клочками шерсти.

У Карлы было пять сыновей. Когда они подросли, двое нанялись подпасками к баю, третий ушел батрачить в соседний аул. С отцом остались только двое — самый старший и самый младший. Они-то и помогали ему кузнечить, особенно младший — семнадцатилетний Мурад.

Все пятеро сыновей и сам Карлы работали усердно, дружно. Нужда уже понемногу начинала было отступать от их кибитки, но тут старшему сыну исполнилось тридцать лет, и он женился на девушке, такой же трудолюбивой, доброй и тихой, каким он и сам был, но без приданого, с одной сменой белья.

Карлы пришлось построить им возле кибитки небольшую глиняную лачужку, похожую на курятник, купить палас, кошму, одеяло, посуду, одежду и обувь, заплатить за невесту калым, и он снова оказался в долгах, как баран в шерсти.

Кузнецы обычно хорошо зарабатывают. И Карлы с двумя сыновьями легко мог бы расплатиться с долгами, если бы он не был таким простодушным и кротким. Он не мог постоять за себя, не умел торговаться и стыдился сказать бессовестным людям правду в глаза.

Когда заказчики спрашивали: "Ну, мастер, сколько тебе за работу?" — он отвечал: "Э, дай сколько хочешь", — и молча брал то, что ему давали. Бывали случаи, что ему давали лишь половину того, что стоила работа, но и тогда не говорил ни слова. И только вечером за ужином жаловался жене:

— А Мерген-то оказался совсем уж бессовестным человеком. Заказал сделать новый лемех к плугу, я сделал, а он, видишь, что заплатил… Ай-ай-ай! Да на эти деньги и железа на лемех не купишь… А сколько угля я потратил?.. Не говоря уже о работе… Ну что ты скажешь, что поделаешь с такими людьми?

И он, и жена его покачивали головами и кротко переносили обиду. А у Мурада, который присутствовал однажды при таком разговоре, вдруг вспыхнули глаза, хмуро сдвинулись брови, и он сказал:

— Да ты сам виноват! Надо сразу говорить: за лопату столько-то, а за лемех цена другая. Если хочет, пусть берет, а не хочет — не надо. Это его дело. А ты одариваешь таких, как Мерген. Что он, нищий, что ли? Зайди к нему в кибитку, она вся набита добром!

Карлы испугали такие слова. Ему показалось, что Мурад говорит это прямо в лицо Мергену. Он замахал на сына руками и сказал:

— Э, перестань, перестань!.. Да потише ты!.. Уж больно ты храбрый на язык! Разве так можно? Дурной язык только ссорит людей. Не надо людям грубить. Зачем такие слова?..

— Да какие там слова! — возражал Мурад. — Я говорю только, что такие люди, как Мерген, должны платить что полагается. И не надо спускать им!

Эти слова Мурада матери его казались очень справедливыми, а отцу слишком уж резкими, жесткими и потому не совсем справедливыми. Он не привык к таким словам, они пугали его, и он после этого разговора если и жаловался на своих заказчиков, то только наедине с женой и сейчас же переводил разговор на другое, когда приходил Мурад.

Горячий, острый на язык, Мурад, всегда крепко стоявший на своем, тревожил сердце седого Карлы. Он посматривал временами на сына и думал: "Что-то с ним будет?.. Как-то он проживет свой век с таким упрямством и с такой горячностью?"

За других сыновей он не беспокоился. Они были такими же тихими и кроткими, как и сам Карлы.

И вот холодным весенним вечером Карлы стоял в своей кузнице, набитой народом, и одной рукой раздувал мех, а другой медленно поворачивал большими клещами кусок железа на раскаленных углях.

Большой старый мех тяжело дышал, испуская протяжные звуки: "вассык, вассык". Уголь из кандыма разгорался. В дымном пламени трепетали желтые, синие языки.

Карлы то поверх разбитых очков, то сквозь очки внимательно следил, как раскалялось железо, и так же внимательно слушал разговор гостей. Когда железо накалилось докрасна, он осторожно перенес его клещами из горна на наковальню. Мурад взмахнул молотом, и от его частых ударов во все стороны с наковальни полетели, посыпались искры. Карлы да и все сидевшие в кузнице невольно залюбовались этой стремительной игрой искр, силой и ловкостью Мурада.

Солнце уже спустилось к самому горизонту и хмуро смотрело на мир из-под багрово-сивого облака. Один из стариков глянул на это облако, на солнце и сказал:

— Ночью будет гроза с сильным ветром.

И оттого, что он это сказал, всем показалось, что ветер еще больше усилился. Он врывался в окна и в щели, крутил дым, сажу и пыль и вместе с голосами шахматистов, игравших возле кузницы у самой стены, донес приглушенный голос джарчи — глашатая. Он кричал, по-видимому, в самом конце аула, и ветер едва доносил его крик.

Полулежавшие на полу люди сразу же насторожились, сели и прислушались.

— Глашатай кричит!.. О чем это он? — сказал кто-то.

— Да, кричит… — сказал Карлы, выпустил из рук длинную рукоятку старого меха и сдвинул очки на лоб. В кузнице стало тихо.

Один Мурад спокойно поставил молот на наковальню, оперся на рукоятку и так же спокойно посматривал на встревоженные, настороженные лица стариков.

— Шах королю! — кричали шахматисты.

— А ты турой, турой!..

Они не слышали крика джарчи. Партия подходила к концу, и все были так увлечены игрой, что, если бы джарчи подошел к ним и рявкнул им в уши, они и тогда не обратили бы на него никакого внимания.

В кузнице затихли мехи, перестали тяжело дышать. Угли в горне померкли, подернулись сизой пеленой. И только изредка сверкали искорки, как звезды ночью в небе, затянутом тучами.

Джарчи, видимо, объезжал аул верхом на лошади, голос его быстро приближался к кузнице. Густой и мощный, как труба, он заглушал теперь и свист ветра, и бурные возгласы, и смех шахматистов.

— Завтра будут выборы старшины! Ге-е-ей!.. Ни один мужчина не должен оставаться дома! Все должны собраться на площади посреди аула! Ге-е-ей! Не говорите потом — слышали, да не дослышали! Ге-е-ей!.. — протяжно ревел джарчи, приложив рупором ладонь ко рту.

Он трусцой проехал мимо кузницы на пегой лошадке, и зычный голос его понемногу стал слабеть и теряться в свисте ветра.

— Ну вот, — сказал один из крестьян, сидевших в кузнице, — из-за этих выборов завтра придется бросить работу. День зря пропадет.

— Э, да ты скажи "слава богу", если отделаешься одним только днем, — сказал другой крестьянин. — Боюсь, и в три дня не управятся. Что тогда скажешь?

— Это ты верно говоришь, — откликнулся третий, вытянув из-за кушака кисет и набивая табаком головку чилима. — Помнишь, как выбирали в прошлом году?.. Да разве это забудешь? Оторвали народ от работы — семь дней с утра до ночи сидели на площади в пыли и в холоде.

— Ну?.. Что так?.. — удивился первый крестьянин. — Меня ведь тут не было тогда. Я за зерном уезжал.

Третий крестьянин закурил чилим, затянулся раза два, передал чилим соседу и сказал:

— Ну, а как же!.. С одной стороны Кара-Буга, с другой — Чилли Бадак, с третьей — Кулман, а с четвертой — Бегхан встали на площади, а за каждым из них толпы людей из их рода. И всем четверым хочется быть старшиной, все перед этим ходили по аулу, подкупали народ. Ну, шум, крик поднялся, в драку полезли, чуть не порезали друг друга. Так и проспорили целую неделю. Сам пристав ничего не мог поделать. Наконец генерал приехал с солдатами — солдаты все с ружьями, — и сразу кончили спор. Генерал приказал выбрать Кара-Буга — и выбрали.

Чилим переходил из рук в руки. Все по очереди, булькая водой, жадно затягивались и с наслаждением выпускали изо рта густой белый дым.

— И какая нам польза от этого? — сказал крестьянин лет тридцати, пуская изо рта дым по ветру. — Баи дерутся, а мы только время теряем. Ну вот выбрали в прошлом году Кара-Буга, и я из его рода, а разве я разбогател от этого? Таким же нищим остался…

— Хе, — засмеялся беззубый седобородый старик, — а ты радуйся и тому: когда сыты животы богачей, тогда уши бедняков спокойны. Богачи не кричат тогда: "Ах, мне не хватает того-то да того-то!.."

— Это верно, — засмеялись все.

Новость, возвещенная горластым джарчи, стала источником самой оживленной беседы. Но на шахматистов она нисколько не подействовала, как будто пролетела мимо их ушей.

— Так, так… — бормотал один из них, уставясь на шахматную тряпку с расстроенными рядами фигур и пешек. — Говоришь, старшину выбирают… Ну, так шах королю, если старшину выбирают!..

— А ты не пугай!.. Я покажу тебе сейчас, как старшину выбирают! — говорил противник, защищая короля конем.

— А-а, ты конем!. Ну, так я на своем подскачу к твоему старшине. Сейчас мы его выберем!

— Э, много ты выбирал! А вот я слоном шах твоему старшине!..

И шахматисты без конца насмешливо повторяли слово "старшина", а в кузнице с самым серьезным видом народ обсуждал — кого же теперь выберут старшиной? Кара-Буга, или Кулмана, или Чилли Бадака?

Карлы стоял возле горна, слушал разговоры и вдруг с тревогой посмотрел на Мурада и сказал:

— Мурад, ведь мы не все еще вспахали?

— Нет, осталось немного.

— Так как же быть-то? Если мы завтра не вспашем, земля пересохнет, одна пыль пойдет. Тогда уж и сеять ни к чему. Как же быть-то?

— Очень просто, — решительно сказал Мурад. — Завтра вспашем и посеем пшеницу.

— Да когда же?.. С утра на выборы надо.

— А что тебе выборы? Не все ли равно, кого выберут? Будет ли старшиной Кара-Буга или Кулман, у нас от этого пшеница не вырастет в поле.

Он хотел еще что-то сказать, но отец сердито посмотрел на него, и он замолчал. А Карлы пожалел, что заговорил с Мурадом о таких делах при людях, поспешно принялся раздувать мехи и строго сказал сыну:

— А ты знай свое, бей молотком! И не вмешивайся в разговоры старших. Молод еще.

— Э, мастер, не ругай ты его! Он правду говорит, — сказал один из крестьян.

— Правду! — проворчал с досадой Карлы. — У такого мальчишки не может быть ни кривды, ни правды. Он должен сидеть и слушать, что говорят люди постарше его.

И, нахмурясь, принялся за работу.

Когда у Карлы не было срочной работы, с наступлением сумерек он обычно бросал клещи и, вытирая полой халата потное лицо, говорил Мураду:

— Ну, хватит!..

Он не зажигал коптилку, не тратил керосин попусту. Но народ и после наступления темноты не расходился сразу, а только перекочевывал за дверь, садился на песке возле кузницы и продолжал беседу. Сегодня всех встревожил крик джарчи, и особенно ветер, который заметно усиливался и мог опрокинуть и разломать кибитки, и потому все, и даже самые азартные шахматисты, как только стемнело, быстро разошлись по домам.

Карлы закрыл вход в кузницу обломком изгороди и пошел в свою кибитку, стоявшую неподалеку, шагах в пятнадцати. Под напором порывистого ветра она скрипела и вздрагивала. Юзюк трепетал и хлопал над дымовым отверстием.

Когда Карлы откинул ветхий, вытертый ковер, толкнул хлипкую дверцу и вошел в кибитку, он сразу же увидел Мурада, который уже сидел у котла на торе[6]прямо против двери, с большой костью в руках.

Нужно сказать, что утром у соседа Карлы случилось несчастье: верблюд сломал ногу, и его пришлось прирезать. Карлы был в добрых отношениях с соседом взял у него в долг две верблюжьи ноги, сказав при этом:

— Отдадим, когда и нам перепадет что-нибудь.

Набат — жена Карлы — наварила полный котел костей. Когда пришел из кузницы Мурад, она подумала: "Весь день, бедняга, работал… И в поле пахал, и в кузнице стучал молотком…" — и сказала ему:

— Садись ешь, не жди отца!

Она вынула из котла и дала ему большую кость с мясом.

Карлы уже был сердит на Мурада за его "храбрый язык, и тут, войдя в кибитку, он грозно посмотрел на сына и сказал, обращаясь к Набат:

— Ты только посмотри на него! Он уже кость грызет, как голодный волк!

Мурад понял, что отец не в духе и будет бранить его за то, что он не в меру был разговорчив в кузнице, и, чтоб развеселить отца, сказал, улыбаясь:

— Отец, да ведь это верблюжья кость, не баранья.

— Ну что ж из того, что верблюжья? — так же грозно сказал Карлы.

Он сбросил с ног чарыки[7], прошел торопливо мимо затухавшего очага, снял разбитые очки, бережно завернул их в тряпочку и осторожно, как драгоценность протянул жене, чтоб она спрятала их в такое место, где они были бы в полной сохранности. Потом он сел у очага на старый палас, прямо в рабочем халате, пропитанном угольной пылью и гарью, пригладил густую, округлую, уже поседевшую бороду, посмотрел на сына и хотел что-то сказать, но Мурад опередил его и сказал с лукавой улыбкой:

— Отец, волки-то грызут бараньи кости. Разве они справятся с верблюжьей? А я вот грызу…

— Слышишь, Набат? — сказал Карлы, повернувшись к жене, хлопотавшей в глубине кибитки. — Мы гоняемся за хлебом, и мы пешие, а хлеб скачет перед нами верхом на коне, никак не догоним, а все оттого, что у него такой вот язык.

И он качнул головой в сторону Мурада. Он хотел рассказать жене, о чем болтал Мурад в кузнице, но Набат перебила его:

— Ах, Карлы, да разве он, или я, или ты виноваты в нашей бедности? Разве можно избежать того, что судьба написала у тебя на лбу?

— Это верно. Все от бога, — согласился Карлы и с раздражением бросил в сторону сына: — А все-таки, я думаю, и его язык виноват.

Это рассердило Мурада. Он покраснел и перестал грызть кость, положил ее перед собой в большую деревянную чашку.

Ветер усиливался, с шумом и свистом налетал на старую, потрепанную кибитку. Кибитка вздрагивала и качалась все больше и больше.

Карлы тревожно посматривал на раздувавшийся верх кибитки и, помолчав немного, сказал:

— Набат, нале'й им супу! Надо же пообедать!

Под словом "им" он Подразумевал своего старшего сына и невестку, которые жили рядом в убогой, тесной мазанке, и одновременно с помощью этого "им" он намекал жене, что не худо было бы и ему самому пообедать. Ведь он с утра ничего не ел.

— Да они уже накрошили хлеб в чанак[8] и вот принесли… — сказала Набат, торопливо налила суп в чанак с накрошенным хлебом и протянула Мураду:

— Отнеси-ка им…

Мурад взял окутанный паром чанак и вышел из кибитки.

А Набат взяла черпак и стала наливать суп из котла в другой чанак для мужа. Но как раз в это время с жутким воем налетел порывистый ветер, и верхняя часть кибитки затрещала.

Рука Набат с черпаком так и застыла над котлом в воздухе, а глаза расширились, и она испуганно забормотала:

— О, бог! О, Хайдар-баба!..[9] Пронесись, беда, промчись, беда!

Она бормотала эту молитву и не сводила глаз с тюнюка — купола кибитки, с черного неба, видневшегося сквозь дымовое отверстие. Карлы тоже встал и взглянул вверх.

На дворе шум высоких тополей, сливавшийся с шумом и воем ветра, напоминал грохот бурного моря, а войлок тюнюка мотался и хлопал над кибиткой, как сорванный ураганом парус на каюке.

Кибитка шаталась из стороны в сторону. Трещал весь ее остов сверху донизу. Набат застыла на месте от страха. Ей казалось, что ветер вот-вот схватит ее и унесет вместе с кибиткой.

Карлы выбежал за дверь и закричал в темноту:

— Мурад, скорей! Скорей тащи подпору!

Он кричал так дико, с таким отчаянием, что если бы ветер не заглушил его голос и если бы соседи сами не были заняты спасением своих кибиток, то они, наверное, прибежали бы на его крик.

Мурад как раз в это время вышел из лачуги брата, сразу же понял, что дело плохо, схватил толстую, длинную, неотесанную жердь и поволок в кибитку. В дверях ее подхватил Карлы, и они вдвоем быстро подперли верхушку кибитки, наклонив жердь в сторону ветра. Но это нисколько не помогло. Треск не утих, и неустойчивость кибитки не уменьшилась от этого, наоборот, — увеличилась. Толстая подпорка раскачивалась вместе с кибиткой.

— Беги скорей, Мурад, насыпь песку в чувалы! — крикнул Карлы и подумал: "Эх, если бы у нас в кибитке лежали мешки с мукой, нечего было бы бегать за песком!"

Мурад схватил лежавший у стены чувал, лопату и выбежал наружу. Набат спиной подперла остов кибитки, дрожавший под ударами ветра. Карлы тоже уперся в него обеими руками.

Мурад в темноте кое-как набил мешок песком и приволок в кибитку. Увидев отца и мать, подпиравших растопыренными руками стену, он засмеялся.

— Э, сгинуть бы твоему смеху! — закричал Карлы. — И о чем ты только думаешь? Подвяжи скорей чувал к веревке тюнюка!

Мурад хотел сказать: "Ну, отец, кибитка трещит тоже оттого, что у меня такой язык?", но промолчал, понял, что шутка была бы неуместной и нисколько не развеселила бы отца. Он проворно подвесил чувал с песком к тюнюку, а сам оседлал подпорку и навалился на нее всем телом.

Карлы, согнувшись и упираясь руками в остов, сказал:

— Когда этот джарчи, надрываясь, начал кричать, я так и подумал: "Теперь уж не жди ничего хорошего". Чтоб сгинуть его пегой лошади и ему самому!

И он плюнул с досадой, как будто джарчи своим криком нагнал на кибитку этот жестокий ветер.

— Верно, верно! — оживилась Набат. — И раньше один раз вот так же кричал джарчи, а после этого на небе показалась звезда с хвостом. Отец мой, бывало, всегда говорил: "Кричит джарчи — не жди ничего хорошего".

Этот короткий разговор не успокоил стариков, наоборот, еще сильней встревожил. А Мурад подумал: "Неужели крик джарчи может вызвать хвостатые звезды и бури?" — и улыбнулся.

Карлы заметил эту улыбку и сердито закричал:

— Верх кибитки вот-вот упадет или прорвется, а ты играешь в лошадки, бесстыдник!

Мурад молча слез с подпорки. Карлы, задрав голову, не сводил глаз с тюнюка. Кибитка затрещала и закачалась еще больше, и Карлы уже пожалел, что согнал сына с подпорки. Он хотел сказать ему: "Сядь обратно", но Мурада уже не было. Он вышел из кибитки.

Набат взглянула вверх и закачала головой:

— Ай-ай-ай!.. Сделай скорее човши[10], не то разломает весь верх кибитки и тюнюк свалится на пол!

Она отлично знала все, что касалось кибитки, и уверенно командовала мужем. Карлы поспешно снял со стены веревку, свернутую кольцом, и крикнул:

— Мурад!

Но Мурад не откликнулся. Старик выбежал за дверь, следом за ним и Набат. Карлы сложил веревку вдвое, привязал один конец к колу возле кибитки с подветренной стороны, другой конец перебросил через кибитку и побежал в непроглядную тьму против ветра, чтоб привязать веревку к колу с наветренной стороны, но споткнулся обо что-то и упал лицом вниз.

— Эй! Там кол для човши! Смотри не споткнись! — предупредила его Набат, но уже после того, как он упал.

— А, чтоб сгинуть твоему колу да и всей твоей кибитке! Я ногу себе ободрал!

Он кое-как встал, вместе с Набат изо всех сил натянул веревку и привязал к колу. Теперь они сделали все, чтоб спасти от ветра свое ветхое жилище.

У двери они остановились на минуту и прислушались. Сквозь шум тополей и вой холодного ветра из черной тьмы, поглотившей аул, доносился отчаянный крик и гам:

— Эй, привяжи скорее веревку юзюка!..

— Давай, давай скорей песок!..

— А подпорка-то где?..

— Човши, човши… скорей!

Ветер рвал этот крик, но все-таки можно было понять, что беда свалилась не только на голову Карлы и Набат. Во всем ауле была большая суматоха.

Карлы немного успокоился, вошел в кибитку, сел у очага и сразу же почувствовал сильную боль в ноге. Он потер ногу, и в это время ветер донес до него обрывок протяжной песни. Это Дурды, старший сын Карлы наевшись супу из верблюжьего мяса, сидел в своей лачуге на паласе и пел от скуки, не подозревая, какая свирепая буря разыгралась на улице.

Спокойная, беззаботная песня взбесила Карлы. Он приоткрыл дверь и крикнул:

— Эй ты, нечистая сила!.. Тут народ гибнет, а ты задрал ноги, песни поешь!

Дурды выбежал на крик отца. Следом за ним выбежала и его жена Огульгерек. Ветер ударил их в грудь. Они услышали стонущий скрип и треск кибитки и только тут поняли, почему так ругался отец.

— О-о! Я и не думал, что такой ветер, — сказал Дурды, боязливо глянув в черное небо. — Плохой ветер… Как бы кибитку не сорвало…

— Мы все уже сделали, — сказал Карлы. — Авось устоит как-нибудь. А где этот Мурад?

— Да он уже спит у нас, — ответил Дурды, входя в кибитку вместе с женой.

Кибитка все так же дрожала, качалась.

— Ну и ветер! — сказал Дурды. — Того и гляди, сорвет… А не повиснуть ли нам всем на ней со всех сторон?

— Да и так уж вон висит чувал с песком. Больше не выдержит.

В это время послышался странный звук: "шарт!"

— Ой! — вскрикнула Набат. — Оторвалась веревка от серпика[11]. Ой… Да где же этот Мурад? Ему бы залезть на кибитку. Он легче нас всех.

— Да пусть спит, — сказал Дурды. — Я сам полезу.

Набат посмотрела на рослого неуклюжего сына и покачала головой:

— Нет, куда уж тебе… Ты все жерди переломаешь. — И посмотрела на Карлы, не такого плотного, как Дурды. Карлы понял этот взгляд, потер ободранную ногу и проворчал с досадой:

— Сгинуть бы твоему серпику и твоему юзюку! Я еще не ел ничего, вон ногу ободрал, а тут еще лазай, как кошка.

В это время ветер со свистом сорвал войлок с купола кибитки, бросил куда-то во тьму, вскинул, закрутил золу над очагом и раздул кибитку, как гигантский пузырь. Сквозь тонкие ребра купола теперь видны были одинокие звезды и стремительно мчавшиеся куда-то лохматые тучи.

— Ну, что теперь делать?.. Да говори скорее, что надо делать? — закричал Карлы жене.

Набат, как капитан парусного судна, потерпевшего аварию во время урагана, с неожиданным спокойствием сказала:

— Что делать?.. Теперь уж ничего не сделаешь. Надо снять скорее весь войлок с кибитки, иначе ветер и все уки [12] и тюнюк переломает.

И она первая спокойно принялась развязывать веревки и снимать с остова кибитки старый, залатанный войлок. Ей помогали невестка, сын и Карлы.

Не прошло и десяти минут, как от кибитки остался один скелет, между ребер которого пролетал со свистом ветер, уже не встречая ни малейшего препятствия.

После этой мучительной борьбы с бурей Карлы успокоился и пошел обедать в лачугу Дурды. В лачуге было тепло и тихо. Карлы сел на палас. Набат поставила перед ним чанак, до краев налитый густым верблюжьим супом с накрошенным хлебом. Карлы ел с большим аппетитом, потом посмотрел на Мурада, крепко спавшего в углу на кошме, и крякнул:

— Эх, бедняга Мурад, так и не пообедал! И все этот ветер… Нет, как только настанут теплые дни, надо и нам будет слепить вот такую же норку. Эта кибитка — будь она неладна — состарила нас раньше времени.

— Ой, да чем же виновата кибитка?.. Разве зря говорят: "Кибитка — это святыня", — с сердцем сказала Набат, защищая кибитку, к которой она давно привыкла и которая казалась ей удобней и лучше самых лучших домов.

— Ну, так ты и живи в этой "святыне", а мы с Мурадом построим себе домишко. Мне надоело воевать с этим ветром, — сказал Карлы, облизывая пальцы.

Хижина Дурды была так мала, что в ней негде было прилечь Карлы и Набат. Им пришлось ночевать в раскрытой кибитке. Накрывшись рваным одеялом и бараньей шубой, они лежали на жесткой кошме, прислушивались к вою ветра, свисту и шуму голых тополей, к доносившимся из тьмы бессмысленным обрывкам крика и говора людей в соседних кибитках и смотрели на звезды, ярко сверкавшие среди лохматых туч.

Набат горько сожалела о том, что не отстояла кибитку от ветра, и сокрушалась, что завтра ей не избежать позора, когда женщины-соседки скажут:

— Посмотрите-ка, Набат-то, оказывается, в голой кибитке спала!..

Она вздыхала, ворочалась с боку на бок и ворчала с досадой:

— Это все джарчи!.. От его крика все эти несчастья… Карлы, уже начинавший было засыпать, обругал ее: — Э, чтоб сгинуть тебе и твоему джарчи! Спи, не ворочайся!

Через некоторое время он захрапел. И Набат тоже стала задремывать и погружаться в сладкие мечты. Она думала: "Эх, хорошо было бы построить… Нет, не дом!.. Чего это взбрело в голову Карлы? Разве может даже самый большой дом с верандой сравниться с новой, белой, еще не пропитанной сажей восьмикрылой кибиткой, как у Кара-Буга или Кулмана? Вот это красота!.."

И она построит когда-нибудь. Позовет мастера и скажет ему: "Сделай мне высокую просторную кибитку из восьми крыльев, покрой белым войлоком и поставь ее в тиши, в саду, чтоб над ней пели птицы". А потом она устелет ее красивыми коврами, пушистыми кошмами, карниз вокруг всей кибитки украсит вышитой дорожкой и так укрепит кибитку веревками, что уж никакой ветер ее не сорвет.

Так мечтала Набат, и мечты ее незаметно сменились сладким сном.

Вот она сидит и вяжет чулки Мураду в своей новой восьмикрылой кибитке. И вдруг начинает дуть ветер, он все усиливается, усиливается, превращается в страшный черный ураган и заполняет собою весь мир. Он раскачивает кибитку и вдруг срывает, опрокидывает ее и со свистом катит по полю, как пустую корзину. Набат с ужасом кричит:

— Ай, Карлы! Догони, догони её, схвати ее скорей!

Набат просыпается от своего крика и видит, как дрожат над нею жерди — уки ее старой кибитки, и слышит все тот же вой и свист ветра.

— Да спи же ты, глупая!.. Чего ты кричишь? — бормочет спросонья Карлы и поворачивается на другой бок.

На рассвете ветер утих. Тучи на небе рассеялись. От влажной земли тянуло весенней свежестью. В тополях просыпались, пели птицы. Проснулась и Набат. Она встала и по привычке вышла в дверь, хотя могла бы пройти в любое отверстие между уками голой кибитки. Она посмотрела вокруг, пригладила волосы и сказала задумчиво:

— Видишь, Карлы, какая погода? Зря мы вчера оголили кибитку. Ничего бы не случилось.

Карлы тоже проснулся, но еще лежал под одеялом и бараньей шубой.

— Ах, Набат, — сказал он, — всем-то ты недовольна. Ты радуйся, что мы хоть и оголили кибитку, а все-таки не остались совсем без кибитки. И хорошо еще, что дождя не было… Это все джарчи накликал.

— Конечно, джарчи, — согласилась Набат. — Но я знала, что дождя не будет.

— Фу-ты!.. Да ты посмотри только, как она все знает! Ну как ты можешь угадать, будет дождь или не будет? Во сне, что ли, видела? — загорячился Карлы.

— Не во сне… А вчера я видела радугу, и тучи шли и таяли. Значит, не будет дождя.

Она развела огонь в очаге и стала кипятить чай.

Карлы встал и посмотрел вокруг. Вдали в утренней дымке стояли кибитки, почти все такие же голые, как и кибитка Карлы. Видно, всему аулу ветер задал прошлой ночью немало хлопот. За аулом, высоко в светлом небе уже ясно обозначалась темная громада Копет-Дага.

Карлы вышел из кибитки и стал искать серпик, сорванный ночью ветром. Серпик лежал неподалеку на дровах. Карлы покачал головой и рассмеялся:

— Что ни говори, Набат, а оказывается, и у ветра есть совесть. Смотри, созорничал, сорвал серпик и сам накрыл дрова, чтоб не намочило дождем. Будь дождь, мы-то с тобой намокли бы, а дрова сухими бы остались. И то хорошо.

И он стал умываться.

Из лачуги вышел Мурад, а следом за ним и Дурды с женой. Чайник вскипел. Все сели у очага и стали пить чай.

— Ну что же будем делать? — спросил Мурад. — Влаги в земле и так было мало, а вчерашний ветер и совсем высушил… А до нашей очереди на поливку еще двадцать пять дней. Надо посеять сегодня.

— А как же выборы-то? — нахмурясь, сказал Карлы.

— Да что выборы? Что нам там делать?.. Иди ты один, а мы сеять пойдем… Но как хочешь, тебе виднее…

Карлы подумал и сказал:

— Да, сеять надо. Иначе ничего не получится. Сейте, а я пойду один…

Дурды и Набат одобрили это решение.

Когда взошло солнце, старейшины аула и все мужское население стали собираться на широкой пыльной площади. Скоро вся площадь покрылась полулежавшими и сидевшими на земле людьми. Ярко пестрели халаты, покачивались косматые черные и белые папахи.

В одной стороне площади молодёжь и подростки играли в бабки, а в другой — в мяч, сшитый из тряпья, и вся она гудела от крика, говора и гама.

Карлы подошел к группе крестьян, полулежавших на земле с такими утомленными лицами, как будто они неделю блуждали без воды по пескам. И все жаловались на вчерашний ветер.

— Ну, мастер, — весело сказал один из крестьян, — хорошо спал эту ночь?

— Э, слава богу! Все обошлось благополучно.

— А что же ты хромаешь?

— Да о кол, будь он неладен, ободрал колено!

— Ха! У меня тоже упал тюнюк и жене лоб ободрал, а потом так хватило меня по ноге, что искры из глаз посыпались. А у соседа чувал с песком чуть не придавил ребенка.

— Ах, нехорошо это все! — сказал другой крестьянин. — У меня уки переломало.

— Ха, уки! — засмеялся первый крестьянин. — Хорошо, что уки, а не ребра!

— Уж лучше бы ребра, — уныло сказал второй крестьянин. — Где я теперь уки-то возьму? И купить не на что. Это не шутка!

— Э, ребра! — сказал третий крестьянин. — Ты не ломал их, вот и не знаешь. А я вчера чуть не переломал. Честное слово! Весь бок ободрал. Вздохнуть сначала не мог. Как поднялся этот ветер, начал рвать и трепать, мы подперли тюнюк, привязали човши, слышу — кричит жена: "Веревка от верхней кошмы оторвалась! Лезь на кибитку!" Что будешь делать? Я с порога кое-как вскарабкался на кибитку, вдруг затрещало подо мной. "Эй, эй!" — закричала жена. Оказывается, как я навалился на кибитку, так верхушки трех уки соскочили и упали на очаг. Ну, а я все-таки лезу. А войлок-то, знаете, какой у меня — весь залатан старыми мешками и сгнил уже от дождей и дыма. Куда ни ткну рукой, она проваливается, как в гнилой арбуз. Не держит, рвется войлок. И вдруг как затрещит все подо мной, я и грохнулся в кибитку да боком-то прямо о кол от ткацкого станка. Да еще, спасибо, ногой зацепился за край юзюка, когда падал, а то с размаху кол-то так бы и влез мне в бок.

Все смеялись, и все жаловались на свои ветхие кибитки.

— Э, — сказал Карлы, — курятник и то лучше кибитки. Куры-то спокойно спали всю ночь, а мы суетились и все покалечились.

Одному старику, видимо, надоели эти разговоры о кибитках, он уже не раз их слышал на своем веку и сейчас поспешил перевести разговор на другое: кого же выберут старшиной? О кибитках сразу же забыли и с прежним оживлением стали строить предположения, у кого больше шансов быть старшиной: у Кара-Буга, или Кулмана, или Чилли Бадака? Потом заговорили о ловле лисиц, об охоте за дрофами. Разговоров было много, а время шло.

Солнце плыло над площадью, поднималось все выше и выше. Вот оно достигло зенита и начало склоняться к закату. А народ лежал, сидел в пыли на площади и нетерпеливо ждал: когда же начнутся выборы? У всех были неотложные дела, всем хотелось скорее покончить с этой канителью и разойтись по домам. Все время от времени вытягивали шеи и крутили головами, высматривая, не идет ли писарь.

— И где это он запропастился? И всегда вот так… ждет народ попусту, — ворчали в толпе. — Не пей, не ешь, сиди дожидайся!..

И только когда солнце уже склонилось к закату, вдруг в конце площади послышался протяжный зычный голос джарчи:

— Гей, народ, гей!..

Все встрепенулись, привстали, как будто их вскинуло ветром, подувшим вдруг с той стороны, откуда кричал джарчи. Многие сразу же вспомнили о вчерашнем недобром ветре — так он крепко связался в их памяти с криком джарчи.

И вот вдали показался плотный краснолицый человек в большой черной шапке с длинными завитками, с черной длинной бородой и в шелковом хивинском халате. Рядом с ним шагал тощий, долговязый джарчи в старом пыльном халате и в вытертой шапке. Приложив рупором руку ко рту, а другой рукой опираясь на палку, он кричал с такой натугой, что на висках и на шее у него вздулись темные жилы и все лицо побагровело, как солнце на закате.

— Гей, народ, гей!..

По другую сторону от чернобородого человека семенил малорослый есаул — посыльный, тоже бедно одетый, как и джарчи. А чернобородый был Молла Клыч — писарь, самый грамотный человек в ауле. Он знал себе цену и важно шагал по площади, презрительно посматривая на утомленных крестьян, сидевших в пыли.

— Гей, народ, гей!.. — трубил во все горло джарчи. — Баяр[13] не приехал сегодня из Ашхабада. Он занят делом и не мог приехать. Гей, народ, гей!.. Выборы будут завтра рано утром… Гей! Завтра все должны прийти сюда на площадь! Гей!.. Кто не придет, того оштрафуют! Гей!..

Вместе с писарем и есаулом он прошел по площади из края в край и прокричал это несколько раз.

Народ встал и, отряхивая пыль с халатов, начал расходиться по домам, ворча:

— Ну что поделаешь! Мы в их руках. Что хотят, то и делают. А у нас завтра опять день пропадет.

Карлы пошел домой вместе с народом.

Вечером, когда солнце, разбрасывая по небу багровые пряди, только что зашло за горизонт, в кибитку Карлы вошел Кулман. Карлы не ждал такого гостя и очень удивился. Хотя они и были из одного рода, но судьба у них была разная.

Правда, отец Кулмана был когда-то таким же бедняком, как и Карлы, но под конец жизни он стал богатеть, оставил кое-какое наследство сыну, а сын оказался большим пройдохой и скоро так разбогател, что вел большую торговлю не только в ауле, но и в Мерве и в Ашхабаде. Всюду у него были лавки, полные товаров. А кроме того, у него паслись в Каракумах семь отар баранов и два стада верблюдов.

И сам он стал жирным и важным, ходил в шелковых хивинских халатах, перетягивал брюхо толстым пуховым кушаком, аккуратно подстригал уже седую бороду.

Он никогда не заходил к Карлы — и вот пришел. Не здороваясь, встал у двери и, выпятив брюхо, грозно посмотрел на Карлы.

— Ты что же это? Важничать вздумал? Да кто ты такой?

Карлы растерялся и кротко сказал:

— Садись, будь гостем!.. Но я не понимаю, за что ты сердишься?

— Не понимаешь?.. Все понимаешь! Я вижу, ты не хочешь, чтобы печать старшины попала в руки нашего рода, а хочешь, чтобы она осталась в руках этого Кара-Буга? Почему твои сыновья не пришли на площадь?

Карлы удивился: "Откуда он это знает? Ведь там столько было народу, что и не разберешь, кто был и кто не был?" — и сказал:

— Да некогда им было. Земля сохнет. Если не посеять сейчас, ничего не уродится. Вот они и ушли с утра сеять. Какая же тут вина?

— А вот оштрафуют, тогда будешь знать, какая вина! — закричал Кулман. — И говорят, твой мальчишка болтает то, что ему и слушать-то не надо было бы, не то что болтать. И сам ты хорош! Вместо того чтоб работать, разводишь в кузнице сплетни. Кто у тебя там собирается? Все те, кто не любит царя! А про пристава что говорят? Все знаю!.. Если ты не придешь завтра с сыновьями, все равно печать не уйдет из моих рук, и я уж не так буду с тобой разговаривать.

Он повернулся и вышел из кибитки, хлопнув дверью. Карлы растерянно посмотрел ему вслед.

Почти тотчас же в кибитку вошли сыновья Карлы. Они только что вернулись с работы и слышали, как кричал на отца Кулман.

— Чего это он? — спросил Мурад.

— Э! — крякнул Карлы. — Слушай, Мурад, если когда-нибудь на нашу голову свалится беда, так и знай — это из-за твоего языка. Недаром говорили деды: "Больше слушай, меньше говори". Это святая истина!

И он не раз повторял это в течение длинного вечера.

На другой день рано утром все мужчины опять собрались на площади и опять долго томились, сидя в пыли. Когда солнце поднялось на высоту птичьего полета, вдали, в самом конце аула, бойко и весело зазвенели бубенчики и послышался топот коней и рокот колес фаэтона.

Кулман вместе с братьями и многочисленными родственниками сейчас же вышел из дома на улицу, разглаживая свою выхоленную седую бороду и устремив глаза в конец узкой улицы.

Вот вдали показался фаэтон с бубенцами, запряженный парой сытых коней. Вслед за ним в облаке пыли мчались верхом на конях пятнадцать вооруженных стражников.

Весь народ на площади, вытянув шеи, повернулся лицом в сторону фаэтона и стражников.

— Пристав, пристав едет! — пронеслось по всей площади.

Когда от фаэтона до дома Кулмана оставалось не больше двадцати шагов, Кулман стал усердно кланяться и приглашать приехавших к себе в гости, простирая руки к раскрытым настежь высоким воротам с синей калиткой.

Фаэтон свернул к нему во двор. Кулман неуклюже, вприпрыжку, побежал рядом с фаэтоном, вызывая улыбки на лицах крестьян. Фаэтон остановился во дворе. Кулман раболепно склонился перед толстяком с бритым подбородком, в очках, в фуражке, в щегольском синем полувоенном костюме и пальто, важно сидевшим в фаэтоне.

— Добро пожаловать, Ильяс-торе! Пройдите ко мне в дом. Очень рад! Давно вас поджидаем.

Пристав Илья Рыкачев был русским, но в ауле все звали его по-туркменски Ильяс-торе, что значит "Илья-пристав".

Ильяс-торе встал в фаэтоне во весь рост и лениво посмотрел вокруг и на площадь, полную народа. Потом слез с фаэтона и стал сбивать нагайкой пыль с полы щегольского пальто.

— Ах, Кулман-бай, какие же пыльные у вас улицы!

— Да, пыльные, пыльные! — засуетился Кулман. — Идемте, идемте в дом! Там сейчас встряхнем, вычистим одежду, и вы отдохнете с дороги.

И повел гостя в большой дом с верандой, стоявший против трех новых кибиток с куполами, затянутыми белым войлоком.

Двери кибиток были закрыты, и в них было так тихо, что можно было подумать, что они не жилые, если бы над ними не струился дым из тюнюков. А между тем эти кибитки были полны женщин. В них были: старшая жена Кулмана, средняя, младшая жена, четверо его взрослых дочерей и множество невесток — жен его сыновей и младших братьев.

Разряженные, откормленные, они толпились внутри кибитки у дверей и горящими от любопытства глазами высматривали в щели: что за человек приехал из Ашхабада? Они отталкивали друг друга от дверей, ругались тихо и тихо смеялись:

— Ой, какой толстый!..

Ильяс-торе, не подозревая, что за ним наблюдают, взошел на веранду, поправил штаны, чем очень развеселил жен, дочерей и невесток Кулмана, опять осмотрелся вокруг и, протянув нагайку по направлению к кибиткам, сказал:

— А давненько я не бывал в этих кибитках!

Ему хотелось попировать не в доме, а именно в кибитках, в обществе женщин. Но Кулман жестоко ревновал своих жен, особенно младшую, и торопливо заговорил:

— Э, там дым и копоть и нет ничего хорошего! Это хорошо для нас, жителей аула, а городскому человеку, как вы, не годится сидеть в дыму. В доме у меня лучше. Входите, входите, пожалуйста!

И он распахнул широкую дверь, выходившую на веранду.

Ильяс-торе вошел в большую комнату. Стены ее были завешаны, и пол был застлан драгоценными текинскими коврами. Ильяс-торе снял пальто, прошел в глубь комнаты и прилег на ковер, облокотившись на шелковую пуховую подушку.

Один из братьев Кулмана в это время гостеприимно усаживал во дворе на кошмах под старыми абрикосовыми деревьями кучера Ильяса-торе и стражников. Неподалеку от них суетились слуги Кулмана. Они резали барана, разводили костер, мыли котлы и посуду.

— Я вчера еще хотел приехать, — сказал Ильяс-торе, важно посматривая на Кулмана. — Но вчера был день рождения дочери моего начальника. И он сказал мне: "Да брось ты эти выборы и своих старшин! Никуда они не денутся. А без тебя какой же праздник? Я угощу тебя таким пловом, какого ты и во сне не видал". И правда, угостил!.. Не плов, а сказка, песня!.. Ведь он без меня и не пьет и не ест… И что я скажу, то он и делает. Вчера я сказал ему: "Старшиной надо Кулмана выбрать". — "Ну, что ж, говорит, пусть будет Кулман". Можешь считать себя старшиной. Поздравляю, Кулман-бай!

— Спасибо, спасибо, Ильяс-торе! Готов служить всей душой и ему и тебе, — проникновенным, радостным голосом сказал Кулман, поглаживая бороду, и сейчас же, повернувшись к двери, грозно крикнул:

— Эй, вы! Скоро ли обед-то?

Обеда пришлось дожидаться около часа. Но ни Кулман, ни Ильяс-торе не скучали. Они полулежали на ковре и весело хвастались друг перед другом: Ильяс-торе своими успехами по службе, а Кулман своими успехами по торговой части. Оба проголодались, и оба обрадовались, когда слуги внесли огромные блюда с превосходным дымящимся пловом, с шашлыком, с румяными пирожками и разноцветные бутылки с коньяком и вином.

Ильяс-торе пил и ел с таким аппетитом, как будто не только не пировал вчера у начальника, но еще и неделю постился до этого. Кулман не отставал от него. Ильяс-торе захмелел и расхвастался:

— О, я в силе, в такой силе сейчас!.. Судьи выносят приговор в суде, а я отменяю: "Не так присудили, пересудить!" И пересуживают, как я скажу… Я большие дела делаю и с генералами, и с самим губернатором, потому что я образованный человек, все знаю. Я у министров и у самого царя был в Петербурге! Ну и дворец у него! Не то что у эмира бухарского. Все в золоте, все блестит!

На самом же деле он нигде не бывал — ни в Петербурге, ни у эмира бухарского, никогда не выезжал за пределы Закаспийской области, и образование-то у него было самое скудное. Когда-то он учился в Ашхабаде в гимназии, но его исключили из шестого класса за лень и полную неспособность к наукам. Он упивался ложью и уверял Кулмана, что он все и всех видел, везде учился, знаком и с гимназией, и с семинарией, и с кадетским корпусом, и с университетом. А Кулман не знал, что такое "семинария", "университет", "кадетский корпус", думал, что все это большие вельможи, изумленно качал головой и приговаривал:

— Да, это счастье, счастье быть в дружбе с такими людьми!

Ильяс-торе так увлекся своей болтовней, что совсем забыл, зачем он приехал.

Солнце плыло по небу. Тени укорачивались, потом стали расти, удлиняться, а собравшиеся с раннего утра усталые, голодные крестьяне все еще лежали в пыли на площади, нетерпеливо посматривали на ворота Кулмана и крякали с досадой:

— Э, работать надо!.. Даром-то никто нас кормить не будет. И когда только кончится эта канитель?..

— А вот встать бы всем и уйти, — сверкнув глазами, сказал хмурый крестьянин лет сорока. — Пусть сами выбирают!

— А что ж, и выберут, — усмехнулся старик со шрамом на щеке от пендинки[14].— Без нас обойдутся, да нас же потом и оштрафуют.

И уж почти перед вечером зазвенели бубенчики. Крестьяне на площади сразу все встали, отряхивая халаты. Из ворот Кулмана в сопровождении стражников выехал фаэтон с сильно подвыпившим Ильясом-торе. Следом за ним торопливо шел Кулман и вел за собой, как полководец в бой, пеструю толпу братьев и родственников.

Сейчас же из толпы крестьян выдвинулась другая группа людей, не менее многочисленная, чем отряд Кулмана, впереди которой стоял человек небольшого роста, с широкой грудью, с хмурым бронзовым лицом и густой черной бородой. На нем был дорогой хивинский халат, а поверх халата была накинута каракулевая шуба. Это был Кара-Буга — соперник Кулмана.

Кара-Буга со своим отрядом встал на западной стороне площади впереди народа, а против него, на восточной стороне, встал Кулман со своими приближенными. Скоро и на южной и на северной стороне, также друг против Друга, встали Бегхан и Чилли Бадак, оба окруженные толпами родственников.

Сквозь толпу крестьян со стулом в руках протиснулся есаул и поставил стул посреди площади. Писарь Молла Клыч, утратив всю свою важность, бочком подбежал к стулу, схватил за спинку, покачал, убедился, что он крепко стоит на земле, и замер, почтительно склонившись в сторону Ильяса-торе. Ильяс-торе в это время остановил фаэтон в начале площади, встал, величественно осмотрел толпу, слез с фаэтона, прошел, как по коридору, сквозь толпу, почтительно раздвинувшуюся перед ним, в центр площади, к стулу, небрежно нагайкой дал знать писарю, что он может уходить, и сел на стул.

Писарь, почтительно пятясь, слился с толпой.

Ильяс-торе обвел глазами бородатых пыльных крестьян, окружавших его плотным кольцом, снял фуражку, положил на колени и потер лоб ладонью.

По дороге из Ашхабада он приготовил, как ему казалось самому, великолепную, умную речь, но вот выпил не в меру и забыл. Не знал, с чего и начать. Народ ждал, а он сидел, почесывал лоб и наконец важно сказал:

— Народ, я приехал сюда из Ашхабада для того, чтоб выбрать старшину…

Сказал и запнулся, и еще раз повторил:

— Да, чтоб выбрать старшину… Слышите, что я говорю? Его императорское величество… Наш государь император — это тень господа бога на земле… А мы… мы все его рабы… По воле его величества… я приехал сюда, чтоб выбрать достойного старшину…

Он болтал пьяный вздор, а Кулман стоял и умилялся. Он был в самом веселом настроении, подталкивал локтями соседей и говорил:

— Эх! Вы только послушайте! Какой же это красноречивый человек! И слова-то у него какие-то особенные. Сразу видно — образованный человек. Слушайте, слушайте!

Ильяс-торе, путаясь, прокричал еще десяток бестолковых, высокопарных фраз о его величестве и наконец добрался до главного:

— Народ! У вас в ауле есть хороший человек, справедливый и щедрый. Он лучше всех может служить его величеству… исполнять царскую службу…

Все насторожились, а у Кулмана, Кара-Буга, Бегхана и Чилли Бадака замерло дыхание и сильно забились сердца.

— Это… Кулман! — повышая голос, крикнул Ильяс-торе.

— Вот это правильно! Правильно! — сразу же бурно закричали приспешники Кулмана. — Лучше Кулмана нельзя и придумать.

Вся площадь заволновалась, загудела. Из группы Кара-Буга выскочил долговязый детина и, сняв шапку и энергично вскинув руку, призывая тем самым народ к тишине и порядку, зычно, не хуже джарчи, выкрикнул:

— Это все верно, баяр! Кулман хороший человек, но Кара-Буга еще лучше!

— Да-да, Кара-Буга еще лучше! — закричали приспешники Кара-Буга.

— Нет, нет! — завопили с севера и с юга. — Чилли Бадак справедливей… Бегхана хотим!.. Бегхан лучше всех знает царскую службу!..

Четыре хора вопили во все горло, стараясь перекричать друг друга и как можно лучше расхвалить своих "вождей". И все это были богатые люди. А бедняки крестьяне, у которых не было никакой надежды попасть в старшины, только почесывали за ухом, переминались с ноги на ногу и думали: "Уж скорее бы это кончилось… Ишь как ревут, в ушах ломит!"

Восхваление "вождей" быстро перешло в жестокую перебранку всех четырех партий. Все бестолково кричали, сверкали злобно глазами, махали шапками и вот-вот готовы были кинуться в рукопашный бой.

Но тут Ильяс-торе побагровел от гнева, вскочил со стула и вскинул вверх нагайку. Стражники на конях позади толпы насторожились в ожидании приказа. Ильяс-торе закричал сиплым, срывающимся голосом:

— Молчать!.. Я приехал сюда не за тем, чтобы слушать ваш крик! Его величество… Молчать, говорю!.. Или вас нагайками сейчас успокоят!

Стражники вплотную подъехали к толпе, и это возымело свое действие. Крик сразу оборвался.

— Кто за то, чтобы Кулман был старшиной, пусть переходит влево от меня! — в наступившей вдруг тишине сказал Ильяс-торе.

И сейчас же все, кто был из рода Кулмана, как испуганные овцы, шарахнулись влево. Некоторые бежали ленивой трусцой.

— Ну, живо, живо! Не то я вас!.. — подбадривал их Ильяс-торе, помахивая нагайкой.

У запоздавших темнело от страха в глазах, и они, беспорядочно толкая друг друга, наступая на пятки, перебегали пустое поле, прятались в толпе и шептали с досадой:

— И чего нас гоняют? Какая от этого польза, кто там будет старшиной? Черная или белая свинья — не все ли равно?..

— Кто за Кара-Буга — направо! — командовал Ильяс-торе и тыкал нагайкой в воздух, указывая место, куда должны были перебегать сторонники Кара-Буга. — У Бегхана и Чилли Бадака мало осталось народу. Мы их не будем выбирать. Выбирайте кого хотите: или Кулмана, или Кара-Буга.

Среди бегхановцев и чилли-бадаковцев порывистым ветром пронесся ропот недовольства, но Ильяс-торе грозно посмотрел на них, и они притихли, опустив головы. Потом Ильяс-торе махнул нагайкой, подозвал двух стражников и приказал им подсчитать, сколько людей стоит за Кара-Буга и сколько — за Кулмана.

Стражники хорошо пообедали у Кулмана, превосходно знали, чего хочет начальник, и быстро насчитали сторонников Кулмана вдвое больше, чем их было на самом деле, смело объявили, что большинство за Кулмана, и отошли к лошадям с лукавыми улыбками, дескать, поди проверь нас.

— Ну, Кара-Буга, — сказал Ильяс-торе со спокойствием наглеца, — придется тебе передать печать Кулману.

Кара-Буга покраснел, но этого никто не заметил, потому что лицо у него всегда было медно-красного цвета. Он вышел из толпы, вынул из-за пазухи печать, завязанную в платок. Когда он развязывал платок, руки не слушались его, дрожали, дрожала и борода. Наконец развязал, вынул печать с изображением двухголовой птицы и так посмотрел на нее, как будто навек расставался с возлюбленной. Потом передал ее Кул-ману.

Сейчас же в стане Кулмана поднялся бурный, радостный крик и в небо полетели косматые шапки. А Кара-Буга и все его сторонники повернулись и, опустив головы, уныло побрели домой, как будто хоронили кого-то.

— Ну, Карлы, поздравляю! — насмешливо сказал один из шахматистов, частых посетителей кузницы, хлопнув кузнеца по плечу. — Твой род победил!

"Э, сгинуть бы этому роду! Я уже два дня не работаю", — хотел сказать с досадой Карлы, но побоялся чужих ушей, махнул рукой и заторопился домой.

Наступили теплые весенние дни. Тополя возле кибитки Карлы подернулись яркой нежной зеленью. В садах под голубым сверкающим небом зацвели, окутались розовато-белыми облаками абрикосы, вишня, айва. Весело журчали арыки, поблескивая на солнце.

А Карлы в разбитых очках и Мурад, оба утомленные, грязные, работали в тесной дымной кузнице и не замечали этого весеннего таинства возрождения, которое совершалось вокруг них в природе.

— Ну вот, — ворчал Карлы, раздувая мехи, — я говорил тебе, чтоб пораньше пришел. А ты провозился в поле… Там Дурды и один бы управился. Невелика работа. А теперь придут за лопатами, что мы скажем?.. Не готовы… А почему не готовы? Вот и будут ходить к Реджебу-усса[15], а мы останемся без работы.

Мурад хмурился и молчал. Отец был неправ. В поле было очень много работы, оттого-то он и задержался и очень устал.

Вечером, как всегда, стал сходиться народ. Шахматисты сейчас же раскинули возле кузницы мокрую шахматную тряпку, выстроили на ней резные деревяшки и пошли в атаку друг на друга. А в кузнице пожилые усталые крестьяне курили чилим и уныло жаловались: вот посеяли и ничего не осталось — ни зерна, ни хлеба. Где его теперь добывать? У кого занять? А до урожая ячменя еще сорок с лишним дней. Вот задача-то! Как хочешь, так и живи теперь.

И так почти весь вечер сидели и обдумывали — у кого лучше занять муки или зерна.

— Э, — сказал один из крестьян, — оказывается, о таких, как мы, говорят: "Пока сыт, не думает о том, что будет потом". Надо бы с осени поменьше есть, растягивать помаленьку…

— Фу-ты!.. А что растягивать-то? — сказал другой крестьянин. — Я и всего-то намолотил четыре мешка, а у меня вон какая семья! Сколько ни тяни, ничего не вытянешь.

Все были очень расстроены, а тут еще пришел Жуллы Кривой и принес самую неприятную новость.

— Не понимаю! — с возмущением кричал он и размахивал руками, входя в кибитку. — Мне почему-то наложили подать на кибитку вдвое больше, чем в прошлом году. Это уж безобразие!

— Как наложили?! — заголосили сидевшие в кузнице. — Что ты городишь? Разве весною накладывают? Это осенью, когда урожай соберем.

— А вот наложили!.. Сейчас есаул принес… Война-то, говорит, уже третий год идет. Надо же солдат кормить, обувать, одевать… А то я не знаю, что ли, что весной не накладывают? А вот видишь, как получилось… Пришел и говорит: "Ты должен сейчас заплатить за кибитку…"

— Фу-ты! Да что это за разговор, когда сейчас у крестьян в карманах собаки воют! У нас и на табак-то нет ни гроша! Да что они, очумели, что ли? — заволновались в кузнице.

До шахматистов долетело слово "подать", и они сейчас же пустили его в оборот.

— Так ты подать собирать! Ладно, бери пешку, а я с тебя такую сейчас подать сдеру! Проворонил коня-то! Ха-ха!..

Карлы не понравилось, что у него в кузнице неодобрительно отзываются о начальстве, и он решил смягчить этот резкий разговор.

— Ай, ну что там, — сказал он кротко, — если и возьмут, так что полагается с каждой кибитки…

— Как с кибитки! — закричал Жуллы Кривой. — Говорю тебе — на меня наложили вдвое больше. У меня кибитка да мазанка, а с меня за четыре кибитки требуют.

— Не может этого быть! — спокойно сказал Карлы. — Ты что-то путаешь.

— А вот я посмотрю, как ты будешь путать, когда придет к тебе есаул. Верно говорю, ничего не путаю! И это все Кулман, говорят! — запальчиво кричал Жуллы Кривой. — Он будто бы прямо сказал: "Если я буду старшиной, так я животы-то подтяну этим лодырям!" Это нам-то всем. "Они забудут у меня о верблюдах и все свое добро будут грузить на курицу, а потом придут к моим дверям и будут просить: "Дай мучицы!"

— Ну, это-то брешут, — презрительно сказал Карлы.

— Да не брешут! Я тоже это слышал, — вступился за Жуллы один из крестьян.

— А я другое слышал, — сказал крестьянин лет тридцати пяти, с серьезным, умным лицом, с длинными усами и ровно подстриженной черной бородкой, который спокойно сидел до этого, внимательно слушал и не говорил ни слова. Его звали Баба Солдат, или просто Солдат, потому что он служил в наемных войсках, воевал с немцами где-то в Карпатах, там его ранили в ногу. Он вернулся несколько месяцев назад в родной аул и каждый вечер, прихрамывая, приходил к Карлы в кузницу и молча сидел, слушал разговоры крестьян.

— Я слышал, — неторопливо сказал он, — что Кулман хочет выслужиться перед начальством, получить награду. Он ездил в Ашхабад и там сказал: "Я не стану дожидаться урожая, сейчас соберу подати". Ну, там обрадовались, конечно. Им что? Не им платить подати. "Собирай", — говорят.

— Ну, конечно, — сказал Жуллы, — Кулман такой человек, что без выгоды для себя и шагу не сделает!

— Да, он гонится за двумя зайцами, — с досадой сказал Баба Солдат. — Во-первых, где сейчас взять деньги, чтоб заплатить подати? Волей-неволей пойдешь к нему и будешь умолять: "Какие хочешь возьми проценты, только дай ради бога!" Он хорошо наживется на этом деле. А во-вторых, медаль за усердие получит от начальства. Да еще и третьего зайца убьет. Вот писарь его Молла Клыч написал тебе — плати за четыре кибитки, а у тебя всего одна, да еще мазанка, вот и подсчитай, сколько он лишних денег соберет со всего аула? Не одну тысячу… И ты думаешь, он посовестится часть этих денег сунуть себе в карман? Он себя не обидит.

Баба Солдат горько усмехнулся и погладил свои длинные усы.

Эти слова сильно взволновали Мурада. Он невзлюбил Кулмана с того самого дня, когда он вечером, накануне выборов, так грубо накричал на отца, а теперь он его возненавидел с особенной силой. А к Баба Солдату он резко изменил отношение. Раньше Баба Солдат казался ему уж слишком угрюмым и даже озлобленным человеком, молчаливым, нелюдимым, а теперь он смотрел на него и думал: "А ведь он хороший человек, прямой, справедливый и верно говорит про Кулмана".

И беднягу Карлы сильно взволновали "резкие" слова Баба Солдата, но по-другому. Они напугали его. Он боязливо посматривал на дверь и думал: "А ну как войдет сейчас Кулман?" Но у него не хватило духу сказать гостям: "Э, бросьте вы эти разговоры! Давайте поговорим о другом!" К тому же он хорошо знал, что теперь народ уже трудно свернуть с разговоров о подати. Да и как можно о другом говорить, когда эта подать как гвоздь сидит у всех в голове.

И он только старался приглушить разговор: усиленно раздувал сиплые мехи, гремел без толку железом и ворчал на Мурада:

— А ты бей, бей! Нечего уши развешивать!..

— Вот видишь, Карлы, — сказал Жуллы Кривой, — где корень-то кроется! Баба Солдат правильно говорит, ты только послушай его! Теперь я понимаю, почему все баи и их дружки так глотку драли на выборах. Положить часть податей в карман — это неплохо!

— Э, плохо там иль неплохо, ничего я этого не знаю, — с досадой отмахнулся от него Карлы. — Все равно к нам с тобой в карман они не попадут, так и говорить о них нечего. Бей, Мурад, не ленись!..

Гости не замечали тревоги Карлы, а Мурад заметил, бил по наковальне с особым усердием и думал: "Чего он боится? Нельзя же всю жизнь спускать негодяям!.."

— Э, Солдат, — сказал Жуллы, — да неужели нет человека, который встал бы перед такими, как Кулман, и сказал бы им прямо в глаза: "Что же это вы делаете? Разве так можно?" Надо бы их одернуть.

— Кто ж их одернет? — мрачно сказал Баба Солдат. — У бедняка язык не повернется, а начальству только это и нужно. От Кулманов и им перепадает. Вон Кара-Буга нанял адвоката, и тот настрочил жалобу на Кулмана на тридцати листах. А Кулман смазал где надо, начальство и не приняло жалобу Кара-Буга.

— О-о! — удивился Жуллы. — На тридцати листах! И не приняли?.. Теперь он, должно быть, на шестидесяти листах настрочит…

— Ну, да ведь и Кулман может нанять адвоката и настрочить на ста листах. У него побольше денег-то, — отозвался кто-то из темного угла.

— Конечно, может, — согласился Жуллы. — У них старая вражда из-за колодца в песках.

— Колодец колодцем, — спокойно сказал Баба Солдат, — а главный раздор у них из-за должности старшины. Оба хотят собирать подати с нас. Вот и спорят. Да пусть себе спорят, лишь бы бедноте от этого была какая-нибудь польза!.. Надо домой идти. Темно уже…

Он встал и, прихрамывая, вышел из кузницы. Следом за ним потянулись и другие.

"Ну, слава богу! Наконец-то!" — вздохнув, подумал Карлы, прикрыл торопливо вход в кузницу обломком изгороди и пошел в кибитку обедать.

Во все времена года, в любую погоду Набат ежедневно в сумерки после захода солнца раскрывала настежь обе створки стареньких дверей своей черной кибитки и говорила при этом:

— Пусть в нашу кибитку войдут богатство и счастье!

Потом, повернувшись лицом на восток, усердно молилась на коврике и после этого, приговаривая: "Ну, счастье, которое должно было войти к нам, уже вошло", — закрывала дверь.

Она слепо выполняла древние обычаи дедов и прадедов. И если, утомленная дневными заботами, в суете и хлопотах она забывала это сделать, то всю ночь, бедняжка, ворочалась с боку на бок, вздыхала и терзалась: "Ну вот, я сама виновата. Сама преградила путь богатству и счастью".

В тот вечер, когда в кузнице Карлы шел разговор о податях, она не забыла раскрыть дверь, проделала все со всей аккуратностью, потом подложила в очаг под котел сырые виноградные прутья вместе с сухой верблюжьей колючкой и задумчиво села варить кашу из джугары, помешивая ее то и дело большой выщербленной ложкой, чтоб не пригорела.

Пришел Мурад из кузницы и устало сел у очага на торе. Вечерний свежий ветерок заносил в открытую дверь запах полей и рассеивал едкий дым над очагом.

Почти следом за Мурадом в кибитку, тяжело дыша от быстрой ходьбы, вошел есаул старшины в старом халате, в вытертой шапке и с пухлой пачкой бумажек в руке.

— А где кузнец? — спросил он, быстро посмотрев на Набат и Мурада.

— Он там еще, в кузнице, — сказала Набат и подумала: "Ну вот, может быть, богатство и счастье пришло к нам. Зачем ему Карлы?"

Есаул повернулся. Но как раз в это время к двери подошел Карлы и чуть не столкнулся с есаулом. У старика дрогнуло сердце. Он подумал, что Кулман уже знает, о чем только что болтал народ в кузнице, и вот он прислал есаула за ним, требуя к себе на расправу.

— Пришел! А я тебя ищу, — сказал есаул. Он попятился внутрь кибитки и протянул Карлы бумажку. — Вот, получай! Тебе надо заплатить подать за пять кибиток.

— Как за пять? — еще больше заволновался Карлы. — Всегда платил за две — за кибитку да за мазанку. У меня всего два дымохода… Как же это так получается?

— Э, кузнец, ну откуда я знаю, сколько у тебя дымоходов? Я не считал. Что мне сказали, то я и говорю тебе. Я хорошо исполняю свою службу. Ничего не путаю. Что скажут, то и делаю. Старшина дал мне нынче целую пачку бумаг и говорит: "Смотри не перепутай! Отдашь не тому, кому надо, и пойдут ко мне с жалобами. Разбирайся потом". А писарь Молла Клыч сразу же за меня заступился: "Ну, нет, говорит, он никогда ничего не путает. Он службу свою знает". — "Ну, молодец, — сказал старшина, — так и надо. Ты на царской службе. И я когда-нибудь награжу тебя". Вот видишь, какой этот Кулман! А у Кара-Буга сколько я служил — и копейки не получил в награду. Все, бывало, ругает — не то да не так. Может, теперь что хорошее увижу от Кулмана. Э, да многого мне и не надо! Я не жадный. Вот когда-нибудь придет из Хивы его караван с товарами, я и тем буду доволен, если он бросит халат и скажет: "Вот тебе!" А то видишь, какой на мне? Весь истрепался. Я еще четыре года назад купил его, уж не помню за сколько. Разве это халат?..

И есаул поднял полы халата, показывая грязные заплаты и дыры.

А Карлы был так оглушен податью за пять кибиток, что уж ничего не слышал, о чем болтал есаул. Только теперь он понял жестокую правду "резких" слов Жуллы и особенно Баба Солдата. А есаул, как беззаботная птица, не замечая волнения Карлы, продолжал свою болтовню:

— Ты, кузнец, знаешь нашу работу. Если ты служишь на царской службе, ты должен иметь хорошую память, ну и, конечно, следить за всем и все делать аккуратно. А вот возьми джарчи, ему не меньше ста раз долбят в уши — кричи то-то, а он возьмет да и перепутает, закричит, да не то. Разве это служака? Ну что бы он делал, если бы ему, как мне нынче, дали вот такую пачку бумаг и сказали: "Вот это отдай Мергену, вот это Сары, вот это Карлы-кузнецу", — он так напутал бы, что потом и не разобрались бы. Уж Молла Клыч и то раз сказал ему: "Должно быть, тебя придется прогнать и нанять другого". Ну, а как его прогонишь, когда у него детей полна кибитка и сам он голодный, как волк. Вот он и старается теперь.

Но тут есаул вспомнил наконец, что ему еще надо обегать половину аула, торопливо сказал:

— Подать надо завтра же заплатить, в крайнем случае — послезавтра… Да сделай мне топор! Честное слово, надоело просить у соседей! Придешь просить: "Дай топор дрова нарубить", — а тебе говорят: "Нет у нас!" Вот и бегай по аулу. Я уж расплачусь когда-нибудь.

Есаул ушел наконец. Карлы стоял у двери, смотрел на бумажку, на арабские буквы, написанные рукой Молла Клыча, так внимательно, как будто читал, хотя никогда не знал, какая буква называется "элифом", какая "би" и где конец, и где начало написанного.

Мурад, щурясь от дыма, сначала с тревогой наблюдал за отцом, а потом ему вдруг по-мальчишески стало смешно, и он сказал:

— Ну как, отец, прочитал бумажку?

Эта шутка вывела Карлы из забытья. Он с сердцем бросил бумажку и сказал:

— Да если бы я умел читать, разве я был бы таким, как сейчас! Я написал бы не то что на тридцати, на ста листах жалобу, пошел бы к самым большим людям царя и сказал: "Да что же это такое? Что же это делается? Нас ведь заели эти людоеды! Одни кости остались!"

Мурад никогда не слышал от отца таких слов и подумал: "Ну вот, наконец-то и ты заговорил…"

А Карлы вдруг испугался своих слов, высунул голову за дверь и посмотрел во все стороны — не слышал ли его эта болтливая свинья есаул? Потом закрыл дверь, снял чарыки, прошел и сел у очага.

— Вот оно, наше счастье… — вздохнула Набат и загремела посудой.

Мурад поднял бумажку и стал рассматривать загогулины с точками сверху и снизу и с жирным росчерком Молла Клыча.

— Если правду говорит есаул, — сказал Карлы, — ничего не поделаешь, придется платить за пять кибиток.

— Как это за пять кибиток!.. — вдруг закричала Набат, только теперь понявшая, что есаул не попусту болтал, а говорил серьезно. — Да где же у нас эти пять кибиток? И почему ты молчал? Почему не сказал: "Да спалит бог твою бороду! Нет у нас пяти кибиток!.."

— Э, да он-то чем виноват! — сказал Карлы. — Его дело маленькое, что прикажут, то и делает. Это все Кулман и писарь…

А Набат в порыве негодования вскинула руки к небу, чуть светившемуся в тюнюке, причем в одной руке она держала ложку, и торопливо проговорила:

— О бог мой! Накажи их!.. Хоть бы пушка попала в их кибитки и разорвала и старшину и писаря!

Она молилась с такой верой, что ей казалось — бог непременно хватит сейчас с неба снарядом в кибитки нечистых и разорвет их в клочья. Она застыла в ожидании этого, устремив глаза в тюнюк, но так и не дождалась. В тюнюке только вился дымок и покачивались свисавшие с войлока хлопья сажи.

Набат склонилась над котлом и стала мешать ложкой кашу.

— Нам и за две-то кибитки нечем было платить, а теперь вон что выдумали, — ворчала она и так быстро и так сердито мешала кашу, как будто каша-то и была причиной всех ее несчастий.

Карлы взял у Мурада бумажку, надел очки, еще раз внимательно посмотрел на завитушки Молла Клыча и крякнул, снимая очки:

— Э, сгинуть бы этим бумажкам и тем, кто строчит их!

И бережно передал и очки и бумажку Набат. Набат проворно спрятала их и стала раскладывать кашу в две чашки — для Дурды с женой и для Карлы с Мурадом. Потом она вылила в чашки размятый и разведенный водой сушеный творог и одну чашку поставила перед Карлы и Мурадом, а другую отнесла старшему сыну с невесткой. Обычно она посылала Мурада, а тут ей самой захотелось рассказать печальную новость.

Карлы и Мурад устали за день, проголодались, жадно ели кашу с творогом и прислушивались к взволнованным голосам Набат, Дурды и невестки, глухо доносившимся из мазанки.

Через четверть часа Набат вернулась, зажгла керосиновую лампу, поставила ее на опрокинутую ступку возле очага, положила себе каши в маленькую чашку, кротко села и стала есть. Она лениво, с трудом жевала черствую кукурузную лепешку. Она вспомнила сон — восьмикрылую кибитку с белым куполом, и горькие слезы выступили на ее старческих глазах. Набат торопливо вытерла их концом старенького ситцевого платка и не могла уже есть, горе перехватило ей горло.

Мурад посматривал на нее, на ее скорбное лицо, освещенное желтым тусклым светом, и думал:

"Бедная мать! Всю свою жизнь проработала в спешке и муках на чужих людей, вырастила пять сыновей и двух дочерей и все мечтала: "Вот вырастут, выдам дочерей замуж, сыновей женю, все будем работать — и все будем сыты, не будем мыкаться по чужим людям". И вот выросли мы, а все осталось по-прежнему. Все голодные, и все обивают чужие пороги. Неужели она так и умрет, не увидев покоя и счастья?"

Сердце Мурада сжалось от боли, а глаза вспыхнули гневом. Он положил ложку и задумался.

— Ты что же заленился, Мурад? — сказал Карлы. — Надо же нам чашку очистить. Ешь!

— Нет, я уже наелся…

— Это что-то не похоже на тебя. Ты богатырь в еде. Сейчас не ешь, а потом спохватишься, возьмешь ложку-пушку, и набросишься на крепость-котел, и начнешь из нее высаживать кашу-бойца, — пошутил Карлы, пытаясь рассеять мрачное настроение, охватившее всех.

Мурад промолчал. Набат посмотрела на него и встревожилась: уж не заболел ли?

Ешь, Мурад, в котле много каши.

— Да ее и в чашке еще много, — сказал Карлы и тоже скоро положил ложку, вытер ладонью усы и бороду и задумался.

Так и сидели они молча, раздумывая об этой проклятой подати. Карлы вспомнил "резкие" слова Баба Солдата, и опять нашел на него страх: а вдруг они дойдут до ушей Кулмана? И Он сказал:

— Этот Баба Солдат хочет показать себя всезнающим человеком, болтает непутевое, голова пухнет от его болтовни. Вот из-за таких людей и на нашу голову валится беда.

— Да он правильно говорил, — вспыхнув, сказал Мурад. — Он справедливый, умный человек.

— Вот так умный! — горько усмехнулся Карлы. — Ты послушай только, что он говорит! Да разве это умно, всех судить и рядить, да еще при народе? Зачем это нужно? И уж не знаю, кто тогда умный, кто дурак!

— А разве он не верно говорил, — загорячился Мурад, — что старшины что хотят, то и делают с нами, а мы молчим да покрякиваем? Вот на четырех человек полагается одна доля воды, а почему на поля эминов[16] идет пять долей? За что им такое счастье? Раньше мы ждали очереди на полчаса воды двадцать дней, а сейчас почему-то ждем двадцать пять дней. А при такой поливке не то что ячмень и пшеница, иннев[17] не выдержит, засохнет. Почему так получается? Почему старшины и эмины могут брать воды сколько хотят?

Карлы бросил боязливый взгляд на дверь и сердито махнул рукой на Мурада:

— А ты потише! Мелешь вздор, как этот Баба Солдат.

— Да, это Баба говорит, и я говорю, — с раздражением сказал Мурад. Он не понимал и не одобрял этой рабской кротости и страха отца. Кровь бунтовала в его молодом, сильном теле и звала к борьбе с неправдой.

Карлы задумчиво помолчал немного и спокойно спросил:

— А кто еще это говорит?

— Да все говорят! Все, кто поливает поля, знают, что делают эти старшины. Это ты только стоишь у горна и ничего не видишь и не веришь, когда говорят.

— Да, — сказала Набат, взяв кудель и веретено, — один говорит "я старшина", другой — "я судья", третий — "я писарь", а тот — "я старейшина", "а я мулла", и всем все дай, все требуют, а где взять бедноте?

— Слушай, Мурад, — задушевным голосом сказал Карлы, — пусть там говорят, что хотят, — правду, неправду, а ты подальше держись от этих людей. От их разговоров не будет добра.

Эта задушевная кротость и благоразумие отца опять задели Мурада, и он сказал насмешливо:

— Так, по-твоему, надо бегать от правды и уши затыкать?

— Фу-ты! — закричал Карлы. — Ты только посмотри на него!.. Я его, как скотину во время пожара, тащу из огня, а он, как упрямый бык, упирается и сам лезет в огонь. Да как ты не понимаешь?..

Он боязливо оглянулся на дверь, понизил голос и продолжал уже более спокойным тоном:

— Как ты не понимаешь?.. Вот болтают, что не надо, а ведь найдется человек, соберет все эти разговоры, отнесет старшине и скажет: "Там был и Мурад, сын Карлы-кузнеца". Вот и свалится на нашу голову еще беда. А у нас их и без того полна кибитка.

И Карлы долго еще поучал угрюмо молчавшего сына, а Набат, вздыхая, жужжала веретеном, пряла бесконечную серую нить.

На другой день рано утром Карлы выпил по обыкновению чайник зеленого чаю. В голове посвежело, прояснились мысли, и он подумал: "Да нет, не может этого быть! Это какая-то ошибка! Должно быть, есаул все напутал…"

Он встал, погладил бороду, взял у Набат очки и повестку на подати и задумчиво побрел из кибитки мимо кузницы к старшине Кулману.

"Ну да, это надо было отдать Мергену, а он мне принес… Да и как не перепутать, когда ему сунули в руку целую пачку таких же бумажек? Вот он и напутал… А я как платил за две кибитки, так и буду платить…"

И чем ближе он подходил к дому Кулмана, тем больше росла в его сердце уверенность, что все это пустая ошибка, из-за которой и не стоило вчера так волноваться.

Карлы вошел во двор Кулмана, прошел мимо кибиток с дымившимися тюнюками на веранду, тихонько отворил дверь и всунул в щель голову.

Кулман и его четыре эмина в это время лежали на ковре, облокотившись на мягкие пуховые подушки, а писарь Молла Клыч сидел рядом с ними и поглаживал свою черную бороду. Перед ним на ковре лежала раскрытая счетная книга с такими же завитушками, как на бумажке, которую принес есаул Карлы. На книге лежала ручка с пером, рядом стояла чернильница.

Услышав скрип двери, Молла Клыч повернулся к Карлы и крикнул:

— Куда ты прешься? Не видишь, люди заняты царской службой!..

Карлы растерялся, не знал, что и делать. А ну как эта их царская служба затянется до вечера? А ему ведь работать надо.

— Ну, что ты торчишь? — совсем уж грозно закричал Молла Клыч. — Встань вон там у веранды и жди. Когда надо будет, позовем. Закрой дверь!

Карлы тихонько закрыл дверь, сошел с веранды и покачал головой.

"Эх, неладно получилось!.. Ну, да я сам виноват, не вовремя пришел…"

А "царская служба" старшины, эминов и писаря заключалась в том, что они делили между собой воду, отнятую под разными предлогами у бедняков крестьян, и попутно болтали о том да о сем.

Когда Карлы вышел, Кулман величественно потрепал Молла Клыча по плечу и сказал:

— Молодец, так и надо! Ильяс-торе умный человек. Он говорил мне: "Не надо близко подпускать к себе всю эту рвань! Ты старшина, ты представитель царской власти. Тебя все должны бояться. А если тебя не будут бояться, так тебя и уважать никто не станет. К тому же, говорит, у тебя большие торговые дела, и не можешь же ты бесполезно тратить время на этих вшивых крестьян". Ну какая мне может быть польза от этого Карлы?

— Да, это верно, — согласились эмины.

У Молла Клыча забегали острые умные глазки, и, поглаживая бороду, он стал расхваливать Ильяса-торе, которого давно уже разглядел и считал большим болваном, случайно оказавшимся в чести. Но он был тонким дипломатом и не скупился на похвалы:

— О, Ильяс-торе — это человек, насыщенный водой науки! Это жилище самого разума! Язык его — цветистый ковер, а слова его сладки, как мед. Когда он говорил на выборах, мне казалось, что я слышу пенье соловья. Это большой человек. И как он тебя любит, Кулман!

— Ну а как же! — самодовольно сказал Кулман и усмехнулся, вспомнив, сколько хивинских халатов, сколько кусков сукна, сколько бочек вина да и денег стоила ему эта любовь Ильяса-торе. Да, Ильяс-торе умеет ценить свои чувства!

Карлы, переминаясь с ноги на ногу, простоял возле веранды около часа. Наконец Молла Клыч открыл дверь и крикнул:

— Войди, Карлы!

Карлы вошел торопливо и встал у порога.

— Ну, что у тебя? Рассказывай, — сказал Кулман, не глядя на Карлы.

Карлы присел на корточки и протянул Молла Клычу бумажку — повестку на подати.

— Вот мой рассказ.

Но Молла Клыч и не подумал взять эту бумажку. Да и зачем ему брать, когда он отлично знал, что в ней было написано.

— Ну чего ты там суешь? Кому это нужно? — рассердился Кулман. — Говори, зачем пришел? С жалобой, что ли?

— Да не с жалобой, нет, — кротко заговорил Карлы. — Но есаул напутал, должно быть, — не ту бумажку мне дал. У него ведь много было бумажек. Как не напутать? Уж очень большая подать… На пять кибиток!

— Э, Карлы, у тебя, должно быть, мозги прокисли! — засмеялся Кулман, довольный своей шуткой. — Попусту винишь есаула!

— Да я не виню, но не может же быть, чтобы за пять кибиток! Откуда же их столько взялось! У меня всего-то кибитка да мазанка сына. И я всегда платил за две кибитки.

— Да мало ли что мы раньше платили! Раньше-то я за гроши покупал в Хиве шелк, халаты. И кожа и хлеб пустяки стоили, а война вздула цены. И за лисью шкуру ты сколько брал с меня раньше?.. Видишь, что было, то прошло. Теперь все вздорожало.

— Так вот я и говорю, что теперь и за две-то кибитки нечем платить…

— Э, опять ты свое! — недовольно поморщился Кулман. — За тебя воюет народ на фронте. Царю нужно кормить, обувать, одевать своих солдат. Или ты против этого? Тогда так и скажи.

— Да нет, я не против… Только где же у меня пять кибиток?

— А ты посчитай получше! У тебя пять взрослых сыновей, разве не ты, а царь виноват, что они до сих пор не обзавелись кибитками? Ты вот сплетничай, чеши язык побольше в кузнице, у тебя и последняя кибитка развалится. Да у тебя еще и мазанка, да кузница твоя стоит двух кибиток. Вот и выходит, что с тебя надо бы взыскать за восемь кибиток.

— За восемь! — ужаснулся Карлы. — А чем же платить-то?..

— Да, за восемь, — наседал на него Кулман. — И Кара-Буга взыскал бы! Деньги нужны царю на войну. А я уж и так скинул тебе за три кибитки: ведь мы из одного рода с тобой. И ты уж не говори никому об этом, не выдавай меня, а то мне придется наложить на все восемь. И не увиливай от царской подати, плати скорее!.. И ступай домой! Не мешай нам!

Молла Клыч искоса посмотрел на Кулмана и подумал:

"А он не так глуп, как я думал! Правильно действует. Теперь этому дурню Карлы уже счастьем покажется заплатить за пять кибиток. Нет, с Кулманом надо держать ухо востро!"

Карлы, запуганный восемью кибитками, совсем растерялся, жалко пробормотал:

— Да нет, кому же?.. Я уж никому не скажу…

Вышел на веранду, и у него вдруг в глазах потемнело, зазвенело в ушах. Он привалился спиной к стене, и до него как бы откуда-то издалека долетел веселый взрыв смеха эминов, Кулмана и Молла Клыча.

"Чего это они? Уж не надо мной ли? Не забыл ли я там свои чарыки?.."

Он посмотрел на ноги. Чарыки были на нем. Он пересилил слабость и побрел мимо больших белых кибиток.

Из одной кибитки, высунув голову, озорно посматривал на него черноглазый мальчишка в тюбетейке, лет тринадцати, любимый сын Кулмана. А за кибитками, гремя цепью, металась и, задыхаясь от злобы, яростно лаяла огромная рыжая овчарка, которой боялся весь аул.

Карлы не обратил особого внимания ни на свирепый лай овчарки, ни на озорной взгляд мальчишки и только вышел за синюю калитку, как во дворе кто-то свистнул.

"Должно быть, это мальчишка", — подумал Карлы и тотчас услышал за собой чье-то хриплое дыхание; вдруг кто-то прыгнул ему на спину, вцепился в халат и повалил на землю.

"Ну, конец! Разорвет!" — с ужасом подумал Карлы, услышав над самым ухом яростный, злобный хрип рыжей овчарки, закрыл глаза, и сейчас же ему ударил в уши дикий вопль Мурада, и он почувствовал, что со спины свалилась тяжесть.

Он проворно встал на ноги и с не меньшим ужасом увидел, как в облаке пыли страшно извиваются Мурад и овчарка и как Мурад душит овчарку, навалившись на нее всем телом. Одной сильной рукой молотобойца Мурад придавил разжиревшую, как баран, овчарку мордой к земле, а другой камнем бил по затылку.

Карлы метнулся было к нему на помощь, но собака вырвалась из рук Мурада и с жалобным воем и визгом бросилась в калитку, во двор, волоча ноги. Злобно завизжал и мальчишка во дворе. На веранду из дома выскочил Кулман, а следом за ним Молла Клыч и эмины и с недоумением смотрели то на собаку, то на мальчишку, рыдавшего от злобы к Мураду и от жалости к собаке, то на побагровевшего, запыхавшегося Мурада, то на Карлы в разодранном на спине халате.

— Если у вас есть еще такая собака, — запальчиво крикнул Мурад, — натравите, доставьте себе удовольствие, я и с ней справлюсь!

Карлы дернул его за рукав:

— Да ты что, с ума сошел?

И они оба повернулись и пошли домой.

"Хорошо, что я вовремя пришел, а то пришлось бы нынче хоронить отца, — думал Мурад, тяжело дыша. — Недаром я так беспокоился".

И в самом деле, когда Карлы ушел к Кулману, Мурад один работал в кузнице, посматривая в окошко и поджидая отца. Прошел час, а отца все не было. "Уж не случилось ли чего? — забеспокоился Мурад. — Да нет, что там может случиться? Наверное, этот негодяй Кулман кричит на отца, а он стоит и мнет в руках шапку. И чего он ходит, зря унижается? Я бы на его месте такое завернул этому Кулману! Он бы у меня поморгал глазами…"

Он подождал отца еще четверть часа и не вытерпел, решил пойти и сказать отцу: "Да чего ты унижаешься? Только время зря тратишь. Разве есть сердце у этих людей? Пойдем домой!"

Он подошел к дому Кулмана как раз в тот момент, когда Карлы в глубокой задумчивости вышел из калитки на улицу и на него прыгнула овчарка.

— Ну, отец, — сказал Мурад, немного успокоившись, — ты и теперь не будешь называть этих негодяев негодяями?

— Э, да потише ты! — со стоном пробормотал Карлы, изнемогавший от навалившихся на него несчастий.

В тот же день весь аул облетела весть, что Мурад, сын Карлы, изувечил рыжую овчарку Кулмана так, что она еле ползает на брюхе, и все этому радовались. И писарь Молла Клыч, которому эта овчарка разорвала когда-то новые брюки из дорогого сукна и, наверное, сорвала бы с него не один кусок мяса, если бы не подоспел к нему на помощь есаул со своей толстой палкой, довольно улыбался и думал: "А молодец, молодец этот мальчишка Мурад!.."

Карлы и Мурад молча прошли мимо кузницы в кибитку и молча сели у пылавшего очага. Набат поставила перед ними чайник с зеленым чаем, две пиалы и черствые кукурузные лепешки. Ей не терпелось узнать, чего добился у старшины Карлы, но Карлы был так уныл, что ей жалко было донимать его еще и расспросами. Но вот она увидела, что на спине у него чуть не до пояса от самой шеи висит клок материи и ваты, всплеснула руками и вскрикнула:

— О боже мой!.. Да что ты, дрался, что ли, со старшиной?

— Э, починишь потом, — поморщился Карлы и, помолчав немного, сказал: — Нет, никогда наша сила не осилит их силу. Что хотят, то и делают с нами, да еще и осмеют, опозорят, собак натравят. Что ты с ними сделаешь?

— Что же, так и придется платить за пять кибиток? — спросила Набат.

— А что поделаешь? — И Карлы хотел рассказать, что ему чуть не пришлось платить за восемь кибиток, но вспомнил предупреждение Кулмана и не рассказал. — Теперь война, царю деньги нужны. Ты, говорит, сколько теперь берешь с меня за лисью шкурку, разве столько, сколько в прошлом году? И верно, все подорожало. Что поделаешь? Придется платить.

— Да уж лучше лишнее переплатить, только бы не ходить, не унижаться, — сказал Мурад.

— А чем же платить-то? — встревожилась Набат. — Нельзя так! Надо растолковать старшине, нет у нас пяти кибиток. Зачем же зря деньги отдавать? Да и нет их у нас.

— Э, мать, — раздражаясь, сказал Мурад, — ты сидишь тут и ничего не знаешь. Побыла бы ты сейчас на месте отца, так плюнула бы да заплатила, да еще приплясывая заплатила бы…

— Да, недаром говорит пословица: "У зла выкупи свою шею". Надо заплатить и избавиться от этих разговоров, — спокойно сказал Карлы.

— Ну, а чем же ты будешь платить? Заплатишь, а они потом еще больше наложат на тебя. Разве можно оставлять мясо в зубах у этих мошенников? Чтоб провалиться их кибиткам вместе с ними! — И Набат с глубокой верой в кару божью устремила свой набожный взгляд в отверстие тюнюка, затянутое дымом.

— Вот будем думать теперь, чем заплатить, — все так же спокойно сказал Карлы, размачивая в пиале сухую лепешку.

У Карлы были шкурки убитых еще осенью и зимой лисиц и диких кошек. Обычно он сдавал их в лавку Кулмана в обмен на товары. Мурад вспомнил о них и предложил не сдавать их Кулману за бесценок, а продать на базаре за настоящую цену и этими деньгами заплатить подать.

Карлы одобрил это, повеселел немного, встал и ушел с Мурадом работать в кузницу.

Вечером, перед заходом солнца, в кузницу Карлы набилось народу больше обычного, и весь разговор дотемна крутился вокруг того, как опозорил Кулман кузнеца, натравил на старика собаку и как несправедливы нынешние подати.

— Война-то войной, да не так уж все вздорожало, чтоб платить не за две, а за пять кибиток! Ведь это просто шкуру дерут!

Баба Солдат хмуро крутил длинные усы и молчал и только раз посмотрел на Мурада, чуть улыбнулся и сказал:

— А собака-то, Мурад, тоскует по тебе. Скулит все. Уж очень ты ей приглянулся!

Мураду эта шутка показалась большой похвалой. Он опустил молот и засмеялся.

На другой день утром Мурад и Дурды вскинули на плечи мешки со шкурками и пошли на базар. Дурды шел и боязливо посматривал на ворота Кулмана и по сторонам.

— Да чего ты озираешься? — рассердился Мурад. — Что мы, ворованное, что ли, несем? Свое добро несем!

— Да Кулман, понимаешь, увидит, и пойдет потом крик… — шепотом промямлил Дурды, виновато ежась.

— А пусть глядит! Ты вроде отца стал… Все тебе боязно. Отец-то старик, его уж жизнь измотала, а ты — вон какой детина, мог бы за себя постоять!

— Э, устоишь тут!.. Свалят с ног, и не заметишь. Вон, говорят, в Ашхабаде и в Мерве сколько посадили народу за то, что не признавали начальства. А за решеткой, думаешь, сладко сидеть?

— Да уж лучше за решеткой сидеть, чем давать себя в обиду, — с жаром сказал Мурад.

— Ну, это ты еще глупый… — пробурчал Дурды и замолчал.

На базаре, не торгуясь долго, они быстро распродали шкурки, зашли по дороге к Молла Клычу, заплатили подать, и оба веселые вернулись домой, рассказали матери и пошли помогать отцу в кузницу.

— Ну как? — спросил Карлы, сдвинув очки на лоб и испытующе посматривая на сыновей.

— Да все хорошо! Все продали и заплатили.

— Ну, слава богу! Больше и говорить об этом не стоит. Давайте работать!

Он вдруг почувствовал прилив сил во всем теле и с особым усердием стал раздувать мехи.

Карлы был весел и легко работал до самого полудня. Он посматривал на сыновей, на их проворные мускулистые руки и думал:

"С такими сыновьями я мог бы быть богатым человеком, если бы у людей была совесть и они платили бы мне, что полагается. А то вот сделаем топор есаулу, а он ведь не заплатит ни копейки… Да и что с него возьмешь, когда все его имущество — одна палка, которой он отбивается от собак. На голодное брюхо бегает по аулу с утра до ночи…"

Только он это подумал, как в кузницу, тяжело дыша, вошел есаул и забегал глазами по наковальне, по горну.

— Ну как, еще не сделал топор-то?

— Да вот делаем, — сказал Карлы, поворачивая в горне раскаленную грубую болванку топора большими щипцами.

— Эх, досада какая! Придется тебе бросить, Карлы.

— Что так?..

— Старшина тебя требует. И сердитый чего-то! Три раза меня нынче обругал ни за что ни про что. Честное слово, сам видишь, я ведь бегаю по аулу, как заяц от собак, а он кричит: "У тебя нет никакой прыти в ногах, трясешь задом, как старая кляча!" Ну что ты ему скажешь?

"Э, чтоб ему сгинуть! Опять бросай работу!" — с досадой подумал Карлы и спросил, вытирая руки тряпкой:

— А что ему надо-то?

— Карлы, друг мой, — со стоном сказал есаул. — Да я-то откуда это знаю? Сказал: "Беги к кузнецу, чтоб сейчас же пришел". Ну я и бегу. Я-то при чем? А все на меня, все меня ругают! Вчера к кому ни зайду в кибитку, кому ни покажу бумажку, так сразу на меня в атаку, как будто я эти подати на них наложил. Тебе хорошо, ты вот куешь тут и знать ничего не знаешь. Устал — присел, отдохнул. А разве я могу присесть? У меня уж пятки горят. И сколько я обуви истрепал! А этого никто в расчет не принимает. Бегаю, отбиваюсь палкой от собак, и все меня ругают, а когда-нибудь и побьют, честное слово! А чем я виноват?.. Мурад, а рыжая-то Кулмана, должно быть, околеет. Со вчерашнего дня не пьет, не ест, только скулит да икает. Она мне раз чуть ляжку не перекусила! Такая дрянь была!.. Ну, иди, иди скорее, Карлы! А мне еще надо в самый конец аула сбегать.

Есаул повернулся и, поднимая пыль рваными чарыками и постукивая толстой палкой, быстро зашагал по улице, развивая прыть не по летам и уже с натугой.

Карлы снял очки, бережно положил их на полку, стряхнул пыль с халата и сказал, посматривая на Мурада:

— Это он, должно быть, насчет своей собаки…

— Ну что ж, а ты скажи ему прямо в глаза…

Мурад покраснел, засверкал глазами, но Карлы перебил его:

— Да уж я найду, что сказать. Не беспокойся!

Вчерашняя незаслуженная обида снова разгорелась в его сердце, как угли под дыханием мехов. Он приосанился, взял железную палку с крючковатой ручкой и вышел из кузницы.

Кулман уже нетерпеливо ждал его. И, как только Карлы взошел на террасу, Кулман распахнул дверь, вышел к нему навстречу и закричал:

— Кто это тебе разрешил продавать шкурки на базаре? Почему ты не принес их ко мне в лавку?

Карлы меньше всего ожидал такого упрека. И у Кулмана был такой наглый, вызывающий вид, что чаша терпения даже у кроткого Карлы наконец переполнилась. Он никогда никому еще не сказал грубого слова, а тут вдруг сдвинул брови и резко сказал:

— А что ты кричишь на меня? Я свои шкурки продавал, — не твои. Разве я не имею права продавать кому хочу?

Он сказал это так твердо и при этом так прямо смотрел в глаза Кулману, что тот на минуту опешил и подумал:

"С чего это он так? Уж не стоит ли за ним кто? Уж не натравливает ли его на меня этот негодяй Кара-Буга, или Бегхан, или Чилли Бадак, а то и все вместе? Они уж и без того трезвонят, что я все неправильно делаю, всех обижаю".

Он кашлянул и сказал уже ласковым тоном:

— Ах, Карлы, мы же свои люди! Чего обижаться? Я почему это тебе сказал? Ты берешь у меня в лавке все, что хочешь, берешь в долг. Я жду, ничего не говорю.

И тебе надо было бы расплатиться со мной этими шкурками, а сыновья твои продали их на базаре. Это нехорошо!

— Мы берем в твоей лавке товар, верно, но мы и платим за него хлопком. Осенью собрали урожай и отдали тебе все до коробочки. Какой же еще долг?

— Э, чудак!.. А сколько ты сдал-то? Пудов сорок, а товар берешь круглый год.

— Как сорок? Нет! Твой весовщик свесил при мне и сказал: восемьдесят пять пудов. Мы сеяли исполу на трех полях. Хороший сняли урожай и все тебе отдали.

— Ну, пусть восемьдесят пять, не буду спорить. А все-таки долг за тобой остался.

— Какой же долг? — недоумевал Карлы. — Почему же мне тогда ничего не сказали?

— Да ты сам должен был это знать, сам сосчитать, сколько забрал товару и сколько сдал хлопка. А у меня все это записано, все до копейки. Мне твоего ничего не надо. Сейчас проверим. Эй, дай-ка сюда счетную книгу! — крикнул Кулман, повернувшись к двери.

На веранду вышел его младший брат Чарыяр с толстой потрепанной и засаленной книгой счетных записей.

— Вот всегда ты так. Заводишь канитель, — накинулся на него Кулман. — Почему ты не сказал ему, когда он сдавал хлопок: "Твоего хлопка столько-то, а товару ты забрал столько-то, а долгу осталось вот столько-то". А то он думает, что давно уже расплатился и ничего не должен. Подсчитай скорей, что с него причитается?

Чарыяр, опустив глаза, спокойно выслушал брань старшего брата, искоса бросил веселый, хитрый взгляд на Карлы, раскрыл книгу и начал считать.

У Кулмана было трое младших братьев. Когда-то он на свой счет учил их в медресе[18] в надежде, что они там научатся читать и писать и будут ему помогать в его все разраставшихся торговых делах. Они окончили медресе, бойко читали и писали, но нисколько не набрались ума, как это скоро обнаружил Кулман. Когда он увидел первые счета, составленные братьями, он схватился за голову и закричал:

— Вот ослы-то! Да вы меня разорите! Кто же так считает?

— Да мы аккуратно, точно все подсчитали, — сказал один из братьев, недоумевая, за что так рассердился старший брат.

— "Точно!..", "Аккуратно!.." — передразнил его Кулман. — Потому-то я и говорю, что вы ослы! Кому нужны эта точность и ваша дурацкая честность? Кто вас будет проверять? Курбан или Ата? Кто это их учил читать и писать? Карандаш у тебя в руке, ты и пиши — взял товару такой-то, пусть он взял на рубль тридцать, а ты пиши на рубль тридцать девять, а с кого можно, не стесняйся, пиши на два рубля тридцать. Это же торговля!.. А так вы меня вконец разорите!

И он начал переучивать братьев, и, надо сказать, они оказались очень способными учениками, быстро постигли торговую мудрость.

— Ну, вот, Карлы-ага, — сказал Чарыяр, водя пальцем по раскрытой книге, — ты сдал восемьдесять пять пудов хлопка, а взял товару — муки, гвоздей, соли, на платье невестке, керосину, масла, углей…

И он стал так быстро пересчитывать все, что взято было в лавке, что у Карлы запрыгало что-то и закружилось в голове.

— …Чтоб покрыть долг, тебе надо сдать еще по крайней мере пудов тридцать хлопка.

Чарыяр так же быстро подсчитал стоимость тридцати пудов хлопка и назвал цифру. Кулман был доволен братом, проворством и ловкостью, с какой он сочинил этот фальшивый счет.

— Молодец! — сказал он. — Молла Клыч уже десять лет торгует, а не умеет так считать, как ты.

А Карлы ужаснулся этой цифре. Он опустил голову, подумал и с большим сомнением сказал:

— Да верно ли это? Что-то уж больно много получается.

— А это не за один год, — бойко заговорил Чарыяр и, как частым бисером, засыпал словами Карлы. — Тут накопилось и за прошлый и за позапрошлый год. Вот посмотри сам… Помнишь, в прошлом году, когда я привел караван из Хивы, ты взял два женских халата на синей подкладке, для сыновей три халата, потом жена твоя взяла материи на платье невестке… А в ту весну Мурад твой прибегал за чаем и взял шапку, а свою рваную бросил на дороге… А сколько муки, керосину, соли — все это каждый день расходуется, а дней-то много в году. Чего же удивляться? Потом, помнишь, когда женил сына, с тех пор еще не заплатил за шелковую материю на платье невестке. А она записана…

— Постой, — перебил его Карлы. — Да за этот шелк я сам платил. На другой же день пришел и заплатил. Ну да, тогда еще сильный дождь шел, а я утром получил с Мергена за два лемеха и как раз этих денег мне и недоставало, чтоб расплатиться с тобой за шелк. И я еще сказал тебе: "А ты зачеркни за шелк". Ты взял ручку, сунул в чернильницу, а тут в лавку пришел Кривой Жуллы за уздечкой, и ты забыл, должно быть, не зачеркнул.

Кулман вдруг задергал плечами и начал бранить брата:

— Ну, вот видишь, сколько раз я тебе говорил: "Будь аккуратен!" Как заплатил человек, так сейчас же и вычеркни!

— Да я вычеркнул, — сдвинув брови и вместе с тем весело посматривая на Кулмана, сказал Чарыяр. — Только не за шелк, а за халат. Не все ли равно? Стоимость одна и та же, а он был должен и за шелк и за халат. Вот видишь — зачеркнуто.

И он раскрыл книгу так, чтоб было видно и Кулману и Карлы, и ткнул толстым пальцем в жирную черную черту.

— А-а, ну это другое дело! — улыбнулся Кулман. — Вот что, Карлы, не будем спорить, и тебе и мне некогда этим делом заниматься. Я тебя не тороплю. Но все-таки деньги мне нужны по горло сейчас. И я прошу тебя заплатить… Нынче что у нас — вторник? Не позже субботы, через три дня. И я никаких процентов с тебя не возьму.

— Хорошо, — задумчиво сказал Карлы. — Я поговорю дома, вспомним, подсчитаем все, что брали.

— Э, да все уже подсчитано и записано. Чего зря время терять? И помни, если ты не заплатишь в субботу до первой звезды, так уж пеняй на себя. Ничего не поделаешь, буду начислять проценты.

— Бог милостив, может быть, и без процентов обойдемся, — сказал Карлы и пошел домой.

Набат и невестка ее Огульгерек обычно все свои дни проводили в работе на чужих людей. Огульгерек была искусной мастерицей и отлично вышивала тюбетейки, воротники женских шелковых халатов, красивые халаты-курте, которые женщины набрасывают на головы, и они, спадая на спину, живописно переливаются яркими красками. Она и ковры умела ткать.

А Набат выполняла более грубую работу. Она сучила шерстяные нитки для ковров, крутила шелк, ткала грубую материю на самодельном станке, штопала войлок на чужих кибитках, помогала готовить угощенье во время свадеб, похорон, не отказывалась ни от какой работы.

В тот день, когда Кулман прислал есаула за Карлы Набат и Огульгерек были дома и занимались своими домашними делами. Они чинили старую рваную одежду, нашивали заплаты, кипятили чоган[19], стирали белье варили обед, радовались, что заплатили подать, и не подозревали, что над ними, как туча, нависло новое несчастье.

Вечером из кузницы пришел усталый, задумчивый Карлы, сунул свою крючковатую палку за решетку тярима, молча отдал Набат очки, умылся и сел у очага Потом пришел Мурад, тоже невеселый, и сел рядом с отцом. Набат посмотрела на них, и у нее заныло серд це от внезапной тревоги.

Обед прошел в тягостном молчании.

Дурды и Огульгерек уже укладывались спать в своей мазанке, когда вдруг донесся до них из кибитки усталый голос Карлы:

— Дурды, ты не спишь?.. Зайди-ка к нам!

Огульгерек сразу поняла, что отец зовет Дурды для какого-то важного разговора. Любопытство ее разгорелось, и она пошла вместе с мужем.

Дурды и Огульгерек вошли в кибитку и остановились у двери, ожидая, что скажет отец.

— Садись, Дурды, и ты садись, Огульгерек! Будем думать. А ты, мать, налей нам чаю, — устало сказал Карлы и задумался, уставясь на гаснувшие угли в очаге.

Он молча выпил одну, другую, третью пиалу чаю и только после этого как бы нехотя рассказал, зачем Кулман присылал за ним есаула. В голосе его уже не было и тени негодования — так он устал от мрачных дум и от этих несчастий, от этой бесконечной канители с Кулманом, от которой никак не мог отделаться.

Зато Набат еще не растратила свой пыл. Выслушав мужа, она гневно сверкнула глазами и закричала:

— Боже сохрани! Да откуда же мог взяться такой долг? Что мы у него брали-то? И ты не сказал ему, что ведь это бессовестно… Так только мошенники делают…

Карлы молча махнул рукой. Ему уже надоело говорить, спорить, убеждать в чем-то людей, хотелось как-нибудь разделаться со всеми этими дрязгами и ни о чем не думать, только бы работать в кузнице.

— Э, мать, какой толк от того, что ты кричишь? — сказал Мурад. — Книжка и перо у них в руках. Что хотят, то и пишут.

Карлы уже слышал эти слова. Да, это Баба Солдат говорил сегодня вечером в кузнице. И он еще что-то говорил, про какие-то мерзкие проделки Кулмана.

— Да, книжка и перо у них в руках, — задумчиво сказал Карлы. — И кричать нечего. Надо вспомнить хорошенько, что мы у него брали в лавке.

Стали вспоминать. Вспомнили все, особенно Набат и Огульгерек. Они лучше мужчин помнили всякую мелочь, которая связывалась у них в голове с такими же мелкими событиями, как снег, выпавший в тот день, когда покупали керосин, как поиски барана, сбежавшего куда-то из хлева, когда Мурад ходил в лавку за мукой…

Кроме того, у Набат была своя счетная книга. Каждый раз, когда брали что-нибудь в лавке Кулмана, она чертила углем на жерди тярима или крестик, если это была большая покупка вроде халата, или черточку, если это была мелочь, вроде керосина или соли.

И теперь, вытянув нос по направлению к этой жерди, освещенной тусклым светом керосиновой лампы, стоявшей у очага на опрокинутой ступке, она быстро вспомнила все, что было взято в лавке Кулмана.

— Ай, да бросим эти счеты-пересчеты! — вдруг с досадой сказал Карлы. — Что толку-то от этого? Чем ты докажешь, что мы за все заплатили и ни копейки ему не должны? Все равно у него по-другому записано в книге, и он еще в суд потянет. А нам только этого недоставало! Вон Кара-Буга и тот не может его осилить в суде, а нам-то уж куда же?..

Суд сильно напугал Набат.

— О бог мой!.. Да неужели же он такой бессовестный, что еще и в суд потащит?..

Она вздохнула и хотя и негодовала и возмущалась бесстыдством Кулмана, но уже склонялась к тому, чтоб как-нибудь поскорее расплатиться и отвязаться от этого мошенника.

Но как расплатиться? Было два выхода: либо продать корову с телкой и ковер, только что сотканный Набат и Огульгерек, либо продать ковер и верблюда. Ковра никому не было жалко, кроме молодой Огульгерек, которая Давно мечтала украсить свою убогую мазанку и только сегодня расстелила его у себя на полу, но, по обычаю, она не могла вмешиваться в разговор и возражать. Она сидела и грустно молчала.

Набат до слез было жалко расставаться с коровой.

— Ах, боже мой, — говорила она, — да ведь в каждом хлеве, при каждой кибитке должен быть белый родник. Что же мы есть-то будем? Ни молока, ни творога… И телка на будущий год уж будет коровой. И ее не надо бы продавать.

А Мураду жалко было расставаться со своим старым товарищем по работе в поле — с белым верблюдом, и он сказал:

— Ну, без коровы-то мы как-нибудь обойдемся. Осенью соберем урожай и купим корову, а уж без верблюда никак невозможно. Ведь он наш главный кормилец — и пашет и возит. И где ты найдешь такого верблюда? Наш-то богатырь, широкогрудый и очень спокойный.

— И корову такую тоже нигде не найдешь. Молоко-то из нее, как из горы родник, течет. Я другой такой ни у кого не видела.

Карлы слушал спор сына с матерью и склонялся то на сторону сына, то на сторону матери. Ему одинаково не хотелось продавать ни корову, ни верблюда. Он видел, как сердито вспыхивали глаза невестки, когда Мурад настаивал продать корову, и подумал: "И ей, бедняжке, жалко нашу корову".

— Не спорь, Мурад! — сказал он спокойно. — Мы уже вспахали, удобрили землю, посеяли, теперь уж верблюд до осени не понадобится, а молоко-то нужно каждый день. Если придет нужда, попросим у Кудо лошадь. Он даст, не откажет.

Дурды и Набат одобрили это решение, да и Мурад был согласен, но все-таки проворчал:

— Ну, уж не буду я бегать к Кудо и просить. Пусть кто хочет просит!

Огульгерек улыбнулась и сказала:

— Я буду просить… И выпрошу. Вот увидишь!

Она рада была, что корова и телка остаются.

На другой день рано утром Дурды вычистил верблюда, подвел его к кибитке, вынес с помощью Огульгерек новый ковер, положил на верблюда и вместе с Карлы повел его на базар.

Карлы не хотел сам идти, посылал Мурада, но Мурад был так расстроен разлукой с верблюдом, что только махнул рукой и ушел в кузницу.

К полудню Карлы и Дурды продали ковер и верблюда и шли уже по базару домой, как вдруг Карлы увидел пеструю кошму, разостланную на земле рядом с коврами, вспомнил кроткое, грустное лицо невестки, когда она выносила ковер из мазанки, и у него защемило сердце. Он остановился и глухо спросил, кивнув на кошму:

— Сколько стоит?

Потом прикинул в голове: сколько же у него останется денег после расплаты с Кулманом? Оставалась как раз та сумма, какую назвал торговец.

Карлы вынул из кармана деньги, не торгуясь, заплатил за кошму и сказал Дурды:

— Возьми, отдай жене, а то ведь ей скучно будет в голой мазанке…

Огульгерек и в самом деле, оставшись одна, посмотрела на голые стены, на голый земляной пол и так затосковала, что чуть не заплакала. А когда Дурды принес с базара мягкую пеструю кошму, она обрадовалась не меньше, чем вчера, когда сняла ковер со станка. Сейчас же постелила кошму на пол, прошлась по ней босыми ногами и запела, как беззаботная птичка.

А Мурад хмурился весь день и ни с кем не сказал ни слова.

Карлы прямо с базара пошел к Кулману. Во дворе у старшины дымились очаги и суетились слуги и жены, торопливо выкрикивая что-то. А сам Кулман, в новом халате, перетянутом толстым пуховым кушаком, заложив руки за спину, важно ходил по веранде и посматривал на ворота. Он ждал к себе в гости Ильяса-торе.

Увидев Карлы, он недовольно поморщился:

— Что тебе?

— Пришел рассчитаться, — спокойным, твердым голосом сказал Карлы, вынимая деньги. — Позови-ка Чарыяра, пусть он как следует подсчитает.

— Э, мог бы и завтра прийти, — проворчал Кулман, но посмотрел на деньги в руке Карлы и крикнул в дверь: — Чарыяр, выйди-ка сюда да возьми с собой счетную книжку!

Чарыяр, тоже в новом халате, вышел и сердито посмотрел на Карлы.

— Да я уже подсчитал вчера. Некогда мне пересчитывать! Не хочешь платить, не надо…

— Ну, хорошо, — сказал Карлы, у которого уже не было сил кричать и спорить. — Сколько насчитал вчера, пусть столько и будет. Вот, получи с меня.

И он протянул пачку денег. Чарыяр пересчитал их, чуть шевеля толстыми губами.

— Теперь я ничего не должен?

— Нет, теперь в расчете.

— Если мы в полном расчете, так ты напиши мне такую расписку: "Я, Кулман, сын Куванча, сполна все до копейки получил свой долг с Карлы, сына Кайли, что Карлы, сын Кайли, не должен теперь ничего". Вот так и напиши, а Кулман пусть подпишет и поставит свою печать.

Чарыяр поджал губы и посмотрел на брата. А Кулман прищурил глаза, уставился на Карлы и думал:

"Кто же это его так научил? Наверное, этот подлец Кара-Буга!"

Он и не подозревал, что сам научил Карлы своей жестокой бессовестностью.

— А зачем тебе такая расписка? Разве мы когда-нибудь обманывали друг друга? Я отпускал тебе товары не за наличные, в долг, и никогда не брал с тебя расписок, ты честно расплачивался. И я тебя никогда не обманывал. Зачем же тебе понадобилась расписка? Или ты не доверяешь мне?

Карлы был простодушным, прямым человеком, не любил кривить душой. Он обошел вопрос о недоверии и сказал:

— Да это, видишь ли, вот для чего — чтоб не путать мне потом старые долги с новыми. Ведь опять придется брать в долг и потом расплачиваться хлопком и зерном. А тут я посмотрю на расписку и сразу вспомню, за что я расплатился и что взял в лавке с нынешнего дня.

"Э, дурак! — подумал Кулман. — Требует расписку, а сам и не понимает, какое она имеет значение".

И в ту же минуту ему показалось, что в конце аула глухо зазвенели бубенчики, и он, чтоб скорей отвязаться от Карлы, сказал брату:

— Напиши ему и поставь печать.

И снова прислушался и понял, что это верблюд где-то гремит колокольчиком.

"А ведь он, пожалуй, будет брать теперь товары в лавке Кара-Буга", — подумал Кулман, посмотрел на Карлы, державшегося спокойно и независимо, и сказал:

— Слушай, Карлы, мне надо починить фаэтон. Я хотел отдать Реджебу, да он не сделает так, как ты. Мне надо на днях съездить в Мерв, в Ашхабад. Вот как съезжу, так и пришлю тебе в кузницу фаэтон. А я хорошие товары привезу!.. Да у меня и сейчас полна лавка таких товаров, что Кара-Буга, говорят, не спит от зависти. Он, дурак, ничего не понимает в торговле, ему и подсовывают всякую гниль. А ты зайди ко мне в лавку, посмотри, все первосортное. И не стесняйся, бери, что тебе надо!

Чарыяр вынес расписку. Кулман небрежно черкнул по ней камышовым пером и сказал Чарыяру:

— Прочти, пусть послушает, так ли написал.

Чарыяр написал так, как говорил Карлы.

Карлы бережно сложил расписку, сунул в карман и с укоризной пристально посмотрел в глаза Кулману. Ему очень хотелось сказать ему прямо в лицо:

"А все-таки бессовестный ты человек! Ведь я же заплатил давным-давно за шелковую материю на платье Огульгерек. И я, и Набат, и Огульгерек хорошо это помним. И у тебя хватило духу содрать с меня за эту же материю второй раз!.."

Но он не решился. Кулман понял его взгляд и беспокойно заморгал.

Карлы повернулся и пошел домой. Подходя к кузнице, он вспомнил про фаэтон Кулмана и усмехнулся:

"Он уж совсем за дурака меня считает, три года обещает и мне и Реджебу отдать в починку фаэтон. Реджебу говорит, что он лучше меня сделает, а мне говорит, что я лучше Реджеба сделаю, а сам чинит свой фаэтон то в Мерве, то в Ашхабаде. И зачем ему нужно так врать?.."

А вечером, когда собрался у него народ, он уже не оглядывался боязливо на дверь, показывал расписку, с негодованием рассказывал о проделках Кулмана и предупреждал народ:

— Не берите у него в долг ни на одну копейку! Не то он сразу же превратит эту копейку в гривенник и запишет в книгу. Это же мошенник!

Мурад не верил своим ушам. Да неужели это говорит отец? Вот как его доняли! Он засмеялся и сказал, как говорил ему не раз отец, только в шутку:

— А ты тише, отец, а то дойдет до ушей старшины…

— А-а, пусть дойдет! — с отчаянием махнул рукой Карлы. — Да надо же это ему когда-нибудь сказать! Что он, в тюрьму, что ли, посадит? А и в тюрьму посадит, так не велико горе. Мы и так живем хуже, чем в тюрьме. Там хоть хлебом кормят, а мы до урожая траву будем есть.

— Это ты правильно говоришь, Карлы, — вдруг, повеселев, сказал Баба Солдат. — Уж лучше в тюрьме сидеть, там по крайней мере этот Кулман не будет драть с тебя три шкуры и травить собаками. Но мы сами виноваты, всего боимся и молчим. А чего бояться? Что нам терять-то? Если бы мы не боялись, этот ростовщик Кулман не был бы старшиной, а был бы ты, Карлы. И разве ты наложил бы на нас такие подати? Да тебе и в голову не пришло бы отнять у бедняка копейку и положить себе в карман, потому что ты знаешь, каких трудов она стоит. Ведь верно?

— Верно-то верно, — согласился Карлы, — но какой же я старшина или вот он, Мерген, когда мы неграмотные?

— А Кулман, думаешь, грамотнее тебя? За него писарь да братья все пишут, а он только ставит свои крючки да прихлопывает печатью. Невелика мудрость!.. А честно разделить воду или наложить подать на кибитки разве ты не можешь? Можешь. И каждый это может сделать. А мы выбираем старшиной не того, кого надо, потому что всего боимся.

— Ну, а что мы можем сделать? — с отчаянием выкрикнул Карлы.

— Не выбирать таких — и все.

— Да как же не выбирать, когда за него начальство?

— Ну что ж? А мы возьмем и уйдем с площади. Пусть один пристав выбирает.

— Да, уйдешь… — вмешался в разговор Жуллы Кривой, — а нас оштрафуют и опять соберут.

— Пусть оштрафуют, — не сдавался Баба Солдат и продолжал спокойно, — пусть соберут, а мы постоим, помолчим да опять уйдем. Пусть и второй раз оштрафуют! Все равно с нас нечего взять. И ничего они с нами не сделают. Нас ведь вон сколько! Только не надо бояться…

— Ну, ну!.. Ты что-то уж очень… — встревожился Карлы и пожалел, что затеял этот разговор.

Баба Солдат посмотрел на него и погладил усы.

— Это я так… Все это пустые пока разговоры. Мой отец-покойник верно говорил: "Сколько ни дуй, а сырые дрова сразу не вспыхнут, им надо дать время подсохнуть".

Он чуть усмехнулся и посмотрел на Мурада.

В тот год весна была сухой и ветреной. Народ нетерпеливо ждал дождя, с тоской и надеждой посматривал на небо, на бурый гребень Копет-Дага, вокруг которого временами теснились облака, собирались в сизые тучи, но быстро рассеивались или проходили стороной мимо аула. А ветер выдувал с полей ту скудную влагу, какую рыхлая земля успела впитать в себя во время таяния снегов.

Весна скоро перешла в знойное лето с ослепляющим солнцем и голубым ясным небом. Земля растрескалась. Солнце выжгло пески. Пастухи попусту гоняли скот по раскаленной пустыне, и скот падал от голода. А осенью оказалось, что нечем питаться и людям.

Только Кулман, эмины, Молла Клыч, да и Кара-Буга, Бегхан и Чилли Бадак, которые как-то договорились, поладили с Кулманом, все лето обильно поливали свои поля и собрали хороший урожай. А бедняки уже в конце декабря вынуждены были питаться жмыхом, лебедой, клевером. И одни чернели, худели, а другие, наоборот, пухли от голода.

Все прежние весенние беды Карлы уже померкли перед теми, что надвинулись на него зимой. Прежде всего, двух средних его сыновей вместе с другими парнями аула взяли на тыловые работы. Война затягивалась, требовала огромного количества людей, и вот она отняла у Карлы сыновей и тем самым лишила его тех денег, того заработка сыновей, который они полностью отдавали отцу. А потом навалился голод, работы стало меньше, а если временами и много бывало работы, то все равно заказчики робко просили повременить с деньгами, сделать в долг, и Карлы делал, если ему приносили железо, потому что знал, что крестьянин без кетменя и лопаты все равно что без рук.

Число должников росло, но он от этого не был сыт, и у него не хватало духу отказывать и тем самым лишать несчастных людей последнего, самого необходимого — топора, лопаты.

Уже один их вид — изможденный и жалкий — терзал его сердце. Особенно тяжело ему было смотреть на стариков, на старух, едва передвигавших ноги, и на детей с огромными глазами и заострившимися лицами.

— Эх, — крякал он и покачивал головой. А в глазах туманилось, и в горле першило от подступавших слез. И он успокаивал жену, когда она начинала жаловаться на свою судьбу, вздыхать о сыновьях, заброшенных на чужбину, о том, что завтра и варить уже нечего.

— Э, Набат, да ты посмотри только, как другие-то живут, у кого старики да малые дети. А мы-то еще слава богу! Что нам сделается? Мы все работаем. И хорошо, что сыновья наши сейчас в армии. Их кормят там, и они не знают, что такое лебеда.

Вечерами по-прежнему в кузнице собирался народ, и говорили теперь главным образом о еде.

— Вот если бы сейчас накрошить в чашку хлеба, да залить его жирным супом, да сесть бы всем вокруг… — начинал один из крестьян.

— А еще бы лучше плов или ишлекли![20] Честное слово! Съешь кусок ишлекли и сразу почувствуешь себя человеком. Откуда и силы возьмутся!.. — подхватывал другой.

— А как же!.. Хлеб — это все. Недаром говорит пословица: "Душа моя — это свежий чурек, вынутый матерью из тамдыра[21]". Это самое главное… — говорил третий.

— А если бы к этой "душе" да еще мяса немного, то получился бы целый человек с душой и телом!

Горькие мечты о хлебе перебивались горькими шутками, и разговор неизменно переходил на Кара-Буга и на Кулмана.

— Мы сидим, чешем языки попусту, а они-то едят, что хотят, за наше здоровье — и ишлекли, и плов, и кутап[22]… А ведь все это на нашей воде выросло.

И тут в разговор, покручивая усы, незаметно вступал Баба Солдат и начинал рассказывать про войну, про солдатскую жизнь на фронте, про рабочих, про забастовки на заводах и на железной дороге.

Его слушали всегда с большим интересом и удивлялись: откуда он все это знает? В Ашхабаде, что ли, слышал? А в Ашхабад он часто ездил, все присматривал там себе подходящее место, хотел бросить крестьянство и поступить на железную дорогу. Но почему-то каждый раз возвращался оттуда и никого не ругал, спокойно говорил, что пока еще нет там такой работы, какой он хочет, и рассказывал всякие новости.

Жуллы Кривой как-то, слушая его рассказы, с сердцем сказал:

— Э, все наши беды от того, что к нам пришли русские. Если бы не генерал Скобелев, не приди он к нам тогда с пушками, жили бы мы себе и жили. Война бы нас не касалась и не отнимала бы у нас ни наших сыновей, ни коней…

— А разве ты забыл, Жуллы, — сказал Баба Солдат, — как шайки иранских ханов то и дело врывались в аулы, грабили, жгли, нападали на караваны? Наши отцы и деды все время воевали с ними, ни минуты покоя не знали. В поле пахать и то выходили с саблями, с ружьями. А как мы присоединились к России, так и присмирели иранские ханы. Русские — хороший, сильный, трудолюбивый народ. Я ведь видел, всю Россию прошел. И если бы не было русских, разве Кулман не был бы старшиной и не драл бы с нас три шкуры? Или ты думаешь, он тогда пришел бы к тебе и сказал: "Жуллы-ага, ты туркмен и я туркмен, тебе нечего есть, а у меня в урах[23] столько зерна и в лавке столько товаров, пойди возьми, сколько тебе надо"?

Баба Солдат так верно передал интонацию и голос Кулмана, что все дружно захохотали.

— Э, жди от него! — махнул рукой Жуллы и стал набивать чилим табаком.

Карлы уже привык к таким разговорам и спокойно переносил их. Тревожило его только одно, что Мурад раньше вечерами после обеда сейчас же ложился спать, а теперь каждый вечер, поев наскоро, уходил куда-то и возвращался поздно ночью, когда все уже спали.

— И куда он ходит? — недоумевал Карлы не раз, сидя у очага и прислушиваясь к торопливо удалявшимся шагам сына.

И Набат всякий раз успокаивала его:

— Э, куда он может ходить? Гуляет с друзьями… Когда же и погулять, как не теперь, пока молод?

Как-то раз в один из зимних январских вечеров солнце уже зашло, а в кузницу Карлы никто не пришел, даже шахматисты. И Мурад куда-то сбежал. Этого никогда еще не бывало, и Карлы сильно встревожился: "Уж не случилось ли чего? А я тут торчу…"

Он закрыл кузницу и задумчиво побрел домой. Подходя к кибитке, он увидел в сумерках на аульной дороге мальчишек, одетых в тряпье. Они бежали во всю прыть и кричали кому-то:

— Скорей! Скорей! У Баба Солдата ящик с трубой поет!

Карлы заинтересовался: что ж это за ящик? И как это ящик может петь? И подумал: "Оттого-то, должно быть, и не пришел ко мне народ, весь перекочевал к Баба Солдату. И Мурад, должно быть, там…"

Ему захотелось посмотреть этот чудо-ящик, и он побрел мимо кибитки к Баба Солдату, вслед за мальчишками.

Во дворе у Баба Солдата, против старой залатанной кибитки, стоял просторный глинобитный дом. Дверь его, несмотря на сухой, резкий мороз, была раскрыта настежь и ясно обозначалась в темных сумерках желтым светлым прямоугольником. Из нее вместе с желтым светом и паром вылетали на улицу необычные хриплые звуки песни. И дверь и весь дом Баба Солдата были забиты народом, и во дворе перед дверью стояла большая толпа крестьян с вытянутыми шеями и носами, направленными в дверь.

Когда подошел Карлы, молодежь расступилась перед ним, он втиснулся в толпу и заглянул в дом. Прямо перед дверью у задней стены рядом с Баба Солдатом сидел незнакомый человек лет тридцати пяти с закрученными вверх усами и с одним только глазом. Другой глаз у него был завязан черной тесьмой. С виду он казался таким же молчаливым и хмурым, как Баба Солдат, и только единственный глаз, которым он посматривал на сидевший перед ним и толпившийся в дверях народ, был полон живости и молодого задора. Он пил чай и время от времени вытирал пот со лба ладонью.

Посреди комнаты на полу стоял небольшой ящик с большой бледно-голубой трубой. На ящике крутился, шипел черный круг, а из трубы летела чья-то задушевная тягучая песня и тренькающие звуки тара.

Это поразило Карлы, и он тихо спросил соседа, молодого парня:

— Это как же он поет-то?

— А это машина-певец.

— Вижу, что машина, а как она сделана?

Поющий ящик взволновал пытливый ум кузнеца, и он стал проталкиваться ближе. Баба Солдат заметил его в толпе и крикнул:

— Иди, иди сюда, Карлы! Садись, выпей с нами чаю! Это мой друг приехал ко мне, вместе воевали с немцами. Оба с наградой воротились, я с пулей в ноге, а он вот без глаза. Садись! Я сколько вечеров просидел у тебя в кузнице, посиди и ты у меня.

Он усадил Карлы рядом с собой и налил ему чаю. Карлы пил и внимательно посматривал на граммофон.

— Как же это сделано? — спросил он одноглазого человека.

Тот поднял крышку ящика, показал пружину, потом пластинку, мембрану, объяснил, как сделан граммофон.

Карлы покачал головой и сказал:

— И откуда ты все это знаешь?

— Да я слесарь! Приходилось чинить и не такие штуки. А с тобой мы вроде как братья родные: ты кузнец, я слесарь.

И он засмеялся, дружески хлопнув Карлы по плечу.

"Видно, хороший человек!" — подумал Карлы, почувствовав вдруг большое расположение к одноглазому слесарю.

— Он все знает и все может сделать, — засмеялся и Баба Солдат. — Недаром его зовут Батыр.

— Ну, как с работой? — спросил Батыр.

— Э, какая там работа! Ни угля, ни железа! — махнул рукой Карлы и хотел сказать: "Да и что толку от работы, когда никто ничего не платит!", но перед ним стояли его должники, и он постеснялся сказать это вслух.

— Да, плохо, плохо стало везде!.. И вам, крестьянам, и нам, рабочим, не лучше. Хозяева все норовят прижать нас, снизить расценки. Но мы им все-таки не поддаемся. Чуть что, сейчас же все как один не выходим на работу — и все. У нас народ дружный. Завод стоит день, другой, хозяину убыток, ну, он волей-неволей идет на уступки.

— А говорят, за это в тюрьму сажают, кто не хочет работать-то? Верно это? — спросил Жуллы Кривой.

— Верно! — весело сказал Батыр. — Но мы ведь этого не боимся: всех не пересажают. А мы все-таки своего добиваемся. И добьемся когда-нибудь! Не век так будем жить… Э, да что я болтаю!.. Народу-то приятнее слушать песни, чем мою болтовню. Верно, Солдат?

Он завел граммофон. Закрутилась пластинка. В трубе зашипело, и полилась задушевная песня "Сахып Джемал".

Народ с одинаковым интересом слушал и граммофон, и рассказы Батыра о том, что в России есть такие люди — большевики, которые не боятся ни виселицы, ни тюрьмы, ни каторги, смело борются за свободу рабочих и крестьян, о том, как солдаты на фронте во время атаки пристрелили своего офицера за то, что он бил их по лицу, как он был в Петербурге и видел царя — невысокого, серенького, и как русские рабочие после войны с японцами бились на баррикадах с царскими войсками, а крестьяне громили и жгли помещичьи усадьбы.

Рассказывал он это коротко, весело — так, отдельные случаи, как будто и не придавая никакого значения своей болтовне, и рассказы свои то и дело перемежал то тягучими, то веселыми граммофонными песнями.

В полночь он встал, снял с граммофона трубу, сунул в хурджин[24] сначала ящик, потом трубу, простился, сел на коня и ускакал в город.

Только после этого стал расходиться народ.

Карлы шел с Мурадом по запорошенной снегом улице под огромным звездным небом. Граммофон и рассказы Батыра сильно взволновали его, и он думал про Петербург, про Россию, огромную, как это небо, про своих сыновей-солдат, уехавших куда-то далеко на фронт.

"Вот и они теперь, как этот Батыр, посмотрят свет, узнают, как люди живут… А мы с Набат прожили век и ничего не видели, кроме аула. Набат-то даже и в Ашхабаде не была… Что это за жизнь?"

И когда утром на другой день Мурад сказал ему робким голосом: "Отец, Баба Солдат едет в Ашхабад. Можно, и я с ним?.. Я ведь ни разу не был в Ашхабаде…" — Карлы нисколько не удивился этому и кротко сказал:

— Ну что ж, поезжай… Да купи там напильники, наши-то совсем сточились.

Мурад приоделся и побежал к Баба Солдату, а Карлы взял ружье и ушел на охоту. Охота кормила его теперь больше, чем кузница.

Одноглазый Батыр приехал в аул еще раз со своим граммофоном в конце января, и опять в доме и перед домом Баба Солдата до полуночи толпился народ, слушал песни и рассказы Батыра. Приехал он и в третий раз, уже в феврале, когда в воздухе пахло весной. Но тут произошло неожиданное событие, сильно взволновавшее весь аул.

Баба Солдат, как всегда, сидел рядом со своим гостем Батыром и посматривал на народ, толпившийся в дверях. И вот часов в десять он заметил в толпе за дверью двоюродного брата Кулмана, который служил у Кулмана, сопровождал его караваны то в Хиву, то в Мерв, то в Ашхабад. Это был большой хитрец и плут. Он воровато выглянул из-за спин, посмотрел на граммофон, на Батыра и спрятался.

Баба Солдат сейчас же подмигнул Мураду, стоявшему возле двери, и тот вышел во двор. Граммофон в это время допел свою песню. Батыр снял пластинку и заговорил о выборах старшины, которые были назначены, как он узнал в Ашхабаде, на первое марта.

— Эх, если бы старшиной был у вас такой человек, как кузнец Карлы! Это хороший, честный человек! Он-то уж никого бы не обидел, — сказал Батыр.

Карлы смутила эта похвала. Он опустил голову.

— Да как его выберешь? — заговорил народ. — Уж куда бы лучше!.. Да разве дадут его выбрать?

— А почему же?.. Ваша воля. Народ выбирает. Конечно, начальство захочет, чтоб опять выбрали Кулмана. Но надо добиваться своего! Без усилия и палку не поднимешь.

В это время в дверь втиснулся взволнованный, тяжело дышавший Мурад. Он, видимо, бегал куда-то и запыхался.

— Батыр, — сказал он, — конь твой не стоит, крутится, домой просится.

Батыр посмотрел на него и улыбнулся:

— Да, верно, пора и домой.

И неторопливо стал засовывать в хурджин граммофон и пластинки.

— А ты скорее! — волнуясь, торопил его Мурад. — Как бы он не оторвался и не убежал.

— Да ты посмотри за ним, — сказал Баба Солдат и сам вышел вслед за Мурадом.

Карлы, сидя на кошме, допил свой чай и подумал: "Что ж это с конем-то? Он у него как будто не такой уж бойкий?"

Карлы видел вечером этого коня, когда Батыр ехал на нем мимо кузницы и крикнул Карлы: "Здравствуй, брат кузнец, приходи побеседовать к Солдату!"

И вдруг Карлы с ужасом услышал голос Кулмана. Старшина кричал во дворе:

— Он тут! Хватайте его!..

И голос смешался с гулом многих голосов.

Народ вскочил, хлынул в дверь. Вместе со всеми с хурджином в руке вышел и Батыр. Крик во дворе усилился. Вскочил и Карлы, кинулся к двери и услышал сначала быстрый топот копыт, потом топот множества ног и два выстрела за воротами на улице.

Когда Карлы выскочил за дверь, во дворе никого уже не было. Все с криком бежали по улице и рассыпались по домам и в переулки.

Карлы совсем перепугался и трусцой побежал в свою кибитку.

Набат и Огульгерек проснулись от крика и выстрелов, и одна, дрожа всем телом, боязливо выглядывала из кибитки, другая — из своей мазанки, и обе недоумевали: что случилось?

— Что случилось, Карлы? — закричала Набат, увидев бежавшего к кибитке Карлы. — Подрались, что ли?

— Э, а я откуда знаю! — с досадой сказал Карлы. — А Мурад не пришел?

— Да нет его! Уж не он ли там?.. Вот, шляется ночами… Он-то хоть молодой, а тебе чего не спится?

— Ничего с ним не случится, — сказал Карлы, хотя сильно тревожился за Мурада, прошел в кибитку и стал укладываться спать.

Через четверть часа пришел Мурад, спокойный и даже веселый.

— Что там?.. Кто это там стрелял-то? — спросил Карлы.

— Да это дурачье стражники… Кулман хотел арестовать Батыра.

— За что? — удивился Карлы.

— А спроси его!.. Как узнал, что приехал Батыр, послал за стражниками. Они прискакали, да дураки — лошадей оставили у Кулмана, а сами пешком с Кулманом, с писарем и есаулом пришли к Баба Солдату, а мы с Баба Солдатом да еще там ребята так навалились на них, прижали к забору, а Батыр в это время вскочил на коня и в ворота. Стражники кинулись за ним, стрельнули вдогонку, да промахнулись.

— Ну и хорошо, что ускакал, — сказал Карлы. — Только ты-то зачем ввязываешься в такие дела? Кулман-то разве простит тебе это?

— Да он не разглядел никого, — засмеялся Мурад. — Темно было, и мы шапки на глаза надвинули. И там сколько нас было-то! Все кричат, все машут руками, поди разбери!..

— А ты не болтай, туши лампу и ложись спать, — недовольно пробормотал Карлы, ложась на кошму и натягивая на себя рваное одеяло, войлок и шубу.

Наутро по всему аулу разнеслась весть о ночном происшествии у Баба Солдата, о том, что Батыр будто бы не только слесарь, а еще и преступник, революционер, что он не признает царя и его чиновников, будто за это-то и хотел его посадить в тюрьму Кулман. Все — каждый на свой лад — коверкали незнакомое трудное слово "революция", но все повторяли его, и всяк вкладывал в него свой особый смысл.

Когда весть эта дошла до кузницы, Карлы очень удивился:

"Как же это? Такой человек и вдруг преступник?.. Вот поди разберись в людях".

— Слышал? — сказал он, пристально посмотрев на Мурада. — Вот тебе и слесарь, брат кузнеца! А он, оказывается, преступник…

— Да какой он преступник? — засмеялся Мурад. — Это все Кулман болтает! И все преступление-то в том, что Батыр не молчит, как мы, а говорит людям правду в глаза. Он никогда бы не стал выбирать в старшины ростовщика Кулмана. Прямо крикнул бы на всю площадь: "Нам не надо такого!"

— А ты не кричи! — заворчал Карлы, глянув на дверь и в окно. — И язык у тебя!.. Смотри, потянут тебя за него…

А через час до Карлы дошла другая весть — о том, что Кулман рано утром уехал в фаэтоне вместе с верховыми стражниками в Ашхабад, хочет найти там одноглазого Батыра и непременно засадить его в тюрьму.

Это еще больше встревожило Карлы, и он бросил работу раньше времени, закрыл кузницу и ушел в кибитку. Ему не хотелось, чтоб у него собирался народ.

Но через день как-то все затихло в ауле, все вошло в свою колею. Вечерами по-прежнему, не обращая внимания на холод, шахматисты с азартом играли возле кузницы, а в кузнице шли разговоры о бараньем супе, о плове, о надвигавшемся севе, о конях, о сыновьях, которых взяли на войну и которые так бы теперь пригодились.

Приходил и Баба Солдат и был еще угрюмей и молчаливей, чем прежде.

А через неделю произошло вдруг новое событие, которое еще больше взволновало аул. Среди дня во двор к Баба Солдату пришел Кулман с писарем Молла Клы-чем и двумя стражниками и грозно спросил Джемал, жену Баба Солдата, чистившую песком котел возле кибитки:

— Где Баба Солдат?

Джемал уронила со страха котел и сказала, что мужа нет дома, что он в Ашхабаде.

— Врешь! — закричал, багровея, Кулман. — Я знаю, что он дома!

— Да нет же! Говорю вам, он в Ашхабаде! Был бы дома, я так бы и сказала, что он дома.

— Обыщите все! — сказал Кулман стражникам, пристально посмотрев при этом на побледневшую Джемал. Молла Клыч и стражники кинулись в дом, потом в кибитку, переворошили, раскидали все, обыскали хлев и весь двор — и нигде не нашли Баба Солдата.

Кулман свирепо обругал Баба Солдата, а заодно и Джемал и крикнул:

— А почему он подати не заплатил?

— Как не заплатил? — еще больше задрожала Джемал. — Еще весной заплатил.

— Покажи квитанцию!

— Нет у меня квитанции. Она у него.

— Ну, так пусть он придет и покажет мне!

И, повернувшись к стражникам, приказал им:

— Выбрасывайте из дома посуду, одеяла, подушки — все, что ей нужно. И пусть она забирает своих детей, а я запечатаю дом и через три дня, если не явится этот негодяй, продам с торгов, взыщу подати с процентами.

Джемал, с криком схватившись за голову, бросилась в дом за детишками, а следом за ней вошли стражники и Молла Клыч. Услышав крик, к воротам сейчас же сбежались соседи и с недоумением и ужасом глядели на то, как из дверей дома Баба Солдата летели во двор подушки, кошмы, одеяла, посуда.

А Кулман, поглаживая бороду, важно шагал по двору между кибиткой и домом. Он был доволен своей выдумкой: этот дурак Баба Солдат, конечно, подумает, что он приходил со стражниками только за тем, чтоб взыскать с него подати, отбросит всякие подозрения и сейчас же явится. И как только узнает, что старшина запечатал его дом за то, что он будто бы не уплатил подати, разъярится, как бык, и прибежит искать правду. А Кулману только этого и надо. Тут он и схватит Солдата за шиворот.

Когда стражники выбросили из дома все вещи, Кулман взял у Джемал замок, запер дом, а ключ сунул себе в карман. Писарь растопил сургуч, густо намазал им над замком между дверью и притолокой, поплевал на медную печать с двуглавым орлом и пришлепнул ею мягкий, еще не застывший сургуч.

Эта новость сейчас же облетела весь аул и бурно обсуждалась вечером в кузнице Карлы. Все от души жалели жену и детишек Баба Солдата, ютившихся теперь в такой холод в дырявой кибитке, и говорили о том, что надо бы скорее дать знать в Ашхабад Баба Солдату, пусть он приедет и расправится с этим Кулманом.

Никто не верил в то, что Баба Солдат не заплатил подати. Разве Кулман стал бы ждать столько времени? Давно бы все описал и продал с торгов. Конечно, это безобразие, полный произвол! И это глубоко возмущало всех.

И этот и следующий день все нетерпеливо ждали возвращения Баба Солдата и предвкушали, как он сунет квитанцию прямо в лицо Кулману и скажет: "Ты что, негодяй, безобразничаешь? Это что тебе, не квитанция?"

Но Баба Солдат почему-то не явился ни на второй, ни на третий день, говорили, будто бы он заболел в Ашхабаде, лёг в больницу, вынимает пулю из ноги. А на третий день утром Джемал каким-то чудом где-то в кибитке в тяриме нашла квитанцию и вместе с братом своим и соседом пошла к Кулману, показала квитанцию и так насела на Кулмана, что он приказал писарю распечатать дом Баба Солдата.

Все с радостью говорили об этом в кузнице Карлы. Все-таки правда восторжествовала! Да, даже Кулман и тот ничего не мог поделать против правды.

А на четвертый день поздним вечером, когда весь аул уже окутала непроглядная тьма и многие уже спали, Карлы, напившись чаю, вышел из кибитки посмотреть, не будет ли ночью дождя и бури.

Дул сильный ветер. Черные ветви тополей тревожно раскачивались в звездном небе. Карлы посмотрел на них, потом вдаль за аул, вдруг хлопнул себя по бедрам и закричал:

— Пожар!..

Из кибитки сейчас же выскочил Мурад, за ним Набат, а через минуту и из мазанки, распахнув дверь, выбежали Огульгерек и Дурды. Все с волнением уставились на огромное зарево вдали за аулом. В небо поднимался косматый багровый дым. Изредка вскидывались языки пламени и трепетали, метались на ветру.

— Ой, да ведь это кяриз[25] Кулмана горит! — всплеснув руками, сказала Набат. Пожаров она боялась больше всего на свете и теперь смотрела на зарево и ежилась и дрожала всем телом от страха и холодного, резкого ветра.

— Пусть горит! Нам-то что?.. — пробурчал Мурад.

— Пожар! Пожар!.. — несся крик уже по всему аулу.

Вдали послышался топот ног. Кто-то бежал на пожар. Потом донесся рокот колес фаэтона Кулмана и затих вдали.

— Тушить поехал! — сказала Набат.

— Да разве теперь потушишь? — сонным голосом прогудел Дурды. — Вон какой ветер-то! А у него там, говорят, столько зерна запасено! Теперь все сгорит.

— Ой, сгорит! — простонала Набат. — А ребятишки-то мрут с голода…

— А что, он накормил бы их, если бы не сгорело?

— А ты попридержал бы язык-то, Мурад! — хмуро сказал Карлы.

— Да это не я, — засмеялся Мурад, — это уж Дурды заговорил!

"Ну вот, у всех языки развязались", — подумал Карлы и покачал головой.

Все замолчали и неподвижно, как завороженные, смотрели на зарево. Карлы вдруг вспомнил рассказ одноглазого Батыра о том, как русские крестьяне после войны с японцами жгли помещичьи усадьбы. Он беспокойно кашлянул и сказал:

— Ну что же вы стоите? Ложитесь спать! А то Кулман начнет придираться: почему не прибежали тушить? А мы скажем: "Спали и ничего не слышали!"

И он пошел в кибитку.

Наутро весь аул только и говорил, что о ночном пожаре. К Карлы в кузницу то и дело забегали крестьяне и рассказывали то, что сами видели и что слышали от других очевидцев. Кулман будто бы чуть не помер, когда узнал о пожаре. Он выскочил на веранду, глянул на зарево, шлепнулся задом на пол и захрипел. Жены всполошились, вылили ему на голову кувшин воды. Он вдруг вскочил и заорал во все горло:

— Фаэтон, фаэтон скорее!

И в чем был, босиком, вскочил в фаэтон и поскакал на пожар. Прискакал и будто обезумел: заметался, забегал вокруг пылавших амбаров, потом схватил палку и кинулся на своих батраков, стал их загонять в огонь, чтобы они вытащили зерно. Но к амбарам уж и подступиться нельзя было. Тогда он сам было кинулся в огонь. Батраки едва успели схватить его за халат.

Он заплакал, как ребенок, потом начал кричать, что он знает, кто это поджег, что он закует в кандалы Баба Солдата и отправит в Сибирь на каторгу. Словом, совсем с ума сошел. На этом зерне он хотел заработать большие барыши, а все сгорело.

Вот тебе и барыши! Как тут не сойти с ума?

Он всю ночь не спал и на рассвете уехал в Ашхабад — искать Баба Солдата. А при чем тут Баба Солдат, когда он больной, в больнице лежит?

Вечером, когда народ сидел в кузнице и толковал об этом, Жуллы Кривой посмотрел в дверь и сказал:

— Смотрите, едет! Кулман едет!

Все повернулись к двери и увидели пару усталых лошадей, которые шагом тащили по дороге пыльный фаэтон. В фаэтоне, завалившись в угол и свесив голову на грудь, крепко спал Кулман.

— Устал, бедняга! — сказал Жуллы Кривой, и все засмеялись.

Через четверть часа пришел Мерген, сосед Кулмана, присел на корточки и шепотком рассказал странную новость. Он сейчас привязывал осла у забора, который отделяет его двор от двора Кулмана, и слышал, как Кулман, вылезая из фаэтона, сказал писарю Молла Клычу и своим младшим братьям, что Баба Солдата будто бы нет и не было никогда ни в одной больнице. И никакую пулю не вынимал он из ноги. Это кто-то нарочно распустил такой слух. Кулман сказал об этом Ильясу-торе, и тот будто бы сейчас же поскакал к губернатору, а губернатор приказал всем своим полицейским, чтоб они немедленно разыскали Баба Солдата и привели к нему. И вот полицейские весь день ищут его по всему Ашхабаду и не могут найти.

Кулман рассказал это писарю и братьям и строго приказал никому не говорить об этом ни слова. Иначе это дойдет до Баба Солдата, и он спрячется так, что его уж и не сыщешь никогда.

— И вы молчите, не выдавайте меня, — прошептал Мерген, оглядываясь на дверь.

Карлы посмотрел на Мурада. Он был таким хмурым, таким озабоченным, каким его еще никогда не видел Карлы.

Через два дня на базаре, протискиваясь сквозь толпу, Карлы столкнулся вдруг с Кулманом.

— А-а, Карлы! — приветливо сказал старшина. — Здравствуй, друг! Что покупаешь?

Карлы поздоровался и, чувствуя себя как-то неловко, суетливо ответил:

— Железный лом высматриваю, да нет его нигде.

— А работа есть?

— Э, какая там работа!..

— Ну и хорошо! А то я думал, ты занят. А мне сейчас до зарезу нужно починить фаэтон. На днях пришлю. И железо у меня есть, валяются старые лемеха, бороны… Не знаю, куда и девать. Зайди возьми их как-нибудь.

И он, выпятив живот, важно проплыл мимо Карлы. А Карлы подумал: "Ну вот, а говорили — с ума сошел! А он все такой же. Да, никак, еще толще и краснее стал. И какой ласковый… Проучил его пожар-то!.. Не делай людям зла, и тебе ничего не сделают, никто не подожжет…"

Но Карлы ошибался, полагая, что Кулман одумался и подобрел от пожара. Скоро Карлы сам это понял и посмеялся над своим простодушием и наивностью.

Кулман только на людях был весел и ласков, а дома он ярился, рвал и метал, нещадно бранил и жен, и братьев, и писаря, и несчастного есаула, которого то и дело посылал то на базар, то в кузницу Карлы послушать, не говорят ли чего про этого негодяя Баба Солдата, такого же преступника и революционера, как и одноглазый Батыр. Он нетерпеливо ждал той счастливой минуты, когда схватит Баба Солдата за шиворот и сам его сунет в смрадную тюрьму за решетку. А Солдат исчез, как в воду канул. О нем уж и говорить перестали.

Через неделю, двадцать восьмого февраля тысяча девятьсот семнадцатого года, вечер выдался тихий и теплый. В кузнице и возле кузницы Карлы собралось народу больше обычного. У Карлы и Мурада мало было работы. Они рано кончили свою стукотню и сидели отдыхали.

Все были голодные, измученные, с тощими, почерневшими лицами, и оттого разговор был какой-то особенно нервный. Стоило кому-нибудь сказать пустяк, вроде того: "А ведь скоро сеять надо", как сразу зло вспыхивали глаза и на него со всех сторон обрушивалась брань: "Скоро!.. Ишь какой скорый! А чем сеять-то будешь?"

Вместо спокойного разговора в кузнице стояли бестолковый спор и крик. И вдруг издали донесся глухой, сиплый, простуженный голос джарчи:

— Гей, народ! Ге-ей!..

Народ затих, прислушался. Голос джарчи приближался медленно. Он, видимо, шел пешком и еле волочил ноги.

— Гей, народ!..

— А, тоже подвело ему брюхо-то! — сказал Жуллы Кривой. — Ишь голос-то совсем спал…

— Спадет с травы-то!.. А ты уж и обрадовался!.. Что он, не такой же человек, как и ты? — сразу же пошли в атаку на Жуллы со всех сторон. Опять поднялся бестолковый крик.

— Да тише вы! — сказал Карлы. — Дайте послушать!

Все притихли.

— Гей, народ! Ге-е-ей!.. Завтра будут выборы старшины! Гей!.. Ни один мужчина не должен оставаться дома! Все должны собраться на площади посреди аула! Ге-е-ей!.. Не говорите потом, что слышали, но недослышали! Ге-е-ей!..

Карлы вспомнил о своей встрече с Кулманом на базаре и усмехнулся:

"Вот почему он был такой ласковый! А я-то думал… Нет, уж видно, верно говорили наши деды и прадеды: "Змея снаружи мягка, да внутри ядовита". Таким он уж и останется".

И он рассказал, как Кулман подъезжал к нему со своим фаэтоном и обещал дать железа. Все дружно засмеялись, в первый раз за весь этот вечер.

Наутро все мужчины аула, старые и малые, собрались на площади. Дул холодный, резкий ветер. Песок бил в лицо. Воздух над аулом помутнел, побурел от пыли. Народ сидел, лежал на площади, ежась от холода и прикрывая халатами лица от ветра, хлеставшего песком, и ворчал:

— Ну вот, так и будем сидеть опять двое суток!

— Конечно, разве он приедет в такую погоду! Поди спит еще в Ашхабаде…

Но ждать пришлось очень недолго. К удивлению всех, Ильяс-торе прискакал в аул, как только собрался народ. Бойко позванивая бубенцами, в сопровождении конных стражников, которых было значительно больше, чем в прошлом году, он въехал в ворота Кулмана, и не дольше чем через четверть часа стражники снова выехали из ворот, оцепили площадь, а следом за ними вышел веселый и даже сияющий Ильяс-торе вместе с таким же веселым Кулманом, за которым с победоносным видом шла пестрая толпа его родственников.

Есаул едва успел поставить стул, а писарь Молла Клыч смахнуть с него пыль полой халата, как Ильяс-торе сел на стул посреди площади, окинул взглядом народ, кольцом теснившийся вокруг него, и вдруг побагровел и закричал хриплым, срывающимся голосом:

— Его величество не терпит бунтовщиков и негодяев! А они есть, есть среди вас!.. Если бы не усердие старшины Кулмана, не знаю, что бы тут и было! Старшина Кулман раскрыл шайку преступников, замышлявших свергнуть с престола его величество! Честь ему и слава за это! Кулман пострадал от этих мерзавцев! Они сожгли его кяриз. Но возмездие, правосудие его величества восторжествовали. Этой ночью пойманы, схвачены и посажены в тюрьму эти негодяи Баба Солдат и Батыр!.. Старшина Кулман, подойди ко мне!

Кулман трусцой, переваливаясь с боку на бок, подбежал к Ильясу-торе. Тот вынул из кармана сверкнувшую на солнце медаль "За усердие", нацепил Кулману на грудь и, поздравляя с наградой, пожал ему руку.

Кулман низко поклонился несколько раз и, пятясь, примкнул к толпе, встал на свое прежнее место, гордо выпятив грудь.

— А ты, Кара-Буга!.. — грозно закричал Ильяс-торе, сердито повернувшись к бледному, хмурому Кара-Буга. — И ты, Бегхан, и ты, Чилли Бадак, и вы все — ротозеи!.. — обвел он грозным взглядом весь народ. — Вы чего смотрели? Не видели, что делалось у вас под носом? Не слышали, что говорили эти негодяи? Или вы заодно с ними?

Кара-Буга уныло повесил нос, уныло повесили носы и Бегхан и Чилли Бадак. Поняли, что они уже не соперники Кулману.

— Вас всех надо бы в тюрьму загнать за пособничество! — выпучив глаза и багровея все больше и больше, кричал Ильяс-торе, размахивая нагайкой. — И что это за сборища у вас в кузнице? Что это за сплетни там плетут? Кто вам позволил там собираться? Если я узнаю, что там опять собираются и чешут языки, я прикажу сжечь эту кузницу, сровнять ее с землей, а кузнеца — в кандалы и в Сибирь! Я справлюсь с вами!.. — яростно завопил он и махнул нагайкой в сторону стражников.

Он долго кричал, наконец прошелся взад-вперед возле стула, успокоился и сказал, словно отдал приказ:

— Предлагаю выбрать в старшины усердного слугу его величества Кулмана.

— Кулмана!.. — сразу же подхватили родственники старшины и вскинули в небо мохнатые шапки.

А народ молчал, ошеломленный тем, что Баба Солдат и Батыр сидят в тюрьме, что, того и гляди, посадят и Карлы, а ростовщик Кулман вдруг вознесся на такую высоту…

— Кара-Буга!.. — вдруг завопил один из приспешников соперника Кулмана, но Кара-Буга поспешно дернул его за рукав, и он закрыл свою громогласную пасть.

Выборы прошли с удивительной быстротой. Ильяс-торе подождал минут пять, не назовут ли других кандидатов, кроме Кулмана, но все угрюмо молчали, опустив глаза в землю, и он объявил, что старшиной единогласно избран Кулман.

Народ сразу же стал расходиться.

Карлы шел домой с Дурды и Мурадом. Он был сильно перепуган и молчал всю дорогу. И только у самой кибитки он вздохнул, боязливо оглянулся и тихо сказал:

— Ну вот, я вам говорил. А вы распускаете языки-то…

— Ничего, отец!.. Ничего с нами не сделают, — сдвинув брови, сказал Мурад таким тоном, как будто он был старше отца и знал что-то больше его.

Во дворе у Кулмана в это время, как и в прошлом году, дымились очаги, суетились жены и слуги. А сам Кулман и Ильяс-торе, оба веселые, лежали в доме на великолепном текинском ковре, облокотясь на пуховые подушки, пили пиво и хвастались своей счастливой судьбой, которая вела их все выше и выше "по лестнице Всемогущества". Так пышно выразился Ильяс-торе, который ждал со дня на день повышения в чине за раскрытие "шайки" революционеров — Батыра и Баба Солдата.

Они беспечно пировали до глубокой ночи, не подозревая, что как раз в эти дни на севере, в Петрограде, русские рабочие уже выбили у них из-под ног "лестницу Всемогущества" и по-своему решили их судьбу.

Ильяс-торе скоро скрылся из Ашхабада неизвестно куда, а Кулман сначала притих, присмирел, а потом примкнул к белым бандитам и англичанам, ворвавшимся в Туркмению. Но англичане были разбиты, и он вместе с ними бежал в Афганистан. Так бесславно кончилась карьера последнего старшины.

А народ после суровых испытаний пошел по "лестнице Всемогущества, Богатства и Счастья"…

Туркменские кони

Я шел по Ашхабаду, уж не помню теперь, куда и зачем, в глубокой задумчивости. Вдруг за спиной у меня послышался частый топот конских копыт, и мимо меня проскакал колхозник на гнедом великолепном ахал-текинском коне. Я видел, как прохожие — и старые и малые — замерли на месте и взволнованными, восторженными глазами провожали быстро удалявшегося коня. И меня бросило в трепет, как будто мне было не сорок восемь, а всего двадцать лет и я впервые увидел красавицу.

— Ну и конь! — сказал кто-то из прохожих, покачивая головой, а лицо его так и светилось радостью.

Я пошел дальше и слышал, как встречные прохожие только и говорили, что об этом промчавшемся мимо коне. Чем он их взволновал? Чем он взволновал меня? Своей красотой? Своим упругим, стремительным бегом?

И я подумал: "Надо бы написать о коне. Ведь ахалтекинский конь — гордость нашего народа".

И сейчас же вспомнил про Ниязмурада — большого любителя и знатока туркменских коней.

"Вот он-то, хоть и неграмотный старик, а больше чем кто-нибудь может помочь мне написать, может многое рассказать о породистых конях — как их воспитывают, как тренируют… Только не опоздал ли я? Ведь ему уже девяносто семь лет, все силы угасли, угасла и память. А все-таки надо с ним повидаться…"

На другой же день утром я сел в поезд, доехал до села Безмеин, где когда-то родился и вырос, и пошел прямо к Ниязмураду.

Была весна. Зеленели сады, и на лужайках цвели красные маки. В селе было тихо и совершенно безлюдно.

Я подошел к дому Ниязмурада, заглянул в раскрытую дверь и не нашел ни души. Пошел в сад, обогнул дом и увидел в тени, возле самой стены, Ниязмурада.

Облокотясь на подушку, он лежал на белой кошме и задумчиво смотрел на уже отцветающую айву, на голубое небо над ней и то ли вспоминал свою молодость, то ли прощался с этим прекрасным миром, который он уже должен был покинуть.

Но вот он услышал мои шаги, повернулся ко мне и как-то равнодушно посмотрел на меня.

"Не узнает…" — подумал я и громко сказал:

— Здравствуй, Ниязмурад-ага!

— Здравствуй! — сказал он, живо привстал и протянул мне, по древнему обычаю, обе руки. Он крепко сжал мои руки и назвал меня именем моего деда. Он был когда-то в большой дружбе с моим дедом, считал меня как бы заместителем своего покойного друга и потому всегда называл меня именем деда. Тут я понял, что ошибся: старик узнал меня.

— Ты что ж, один? — спросил я.

— Да ведь весна, все в поле, а внуки и правнуки в школе сейчас… Садись, и спасибо, что не забываешь меня!

Он был все таким же большим и грузным стариком, с большой головой, с большими руками, когда-то очень сильными, и с еще живыми, умными глазами. В детстве он казался мне великаном. Он был такого роста, что, когда возвращался, бывало, с поля на своей небольшой лошадке, ноги его волочились по земле. Нас, мальчишек, тогда это очень забавляло.

Я сел рядом с ним на кошму и стал расспрашивать его о здоровье.

— Да живу пока, ни на что не жалуюсь, — ответил он. — Только вот старость пришла. Ну, да как говорит пословица: "Не умрешь, так состаришься". Но в толстую иголку пока сам вдеваю нитку, не зову на помощь. И работаю понемногу, не сижу все время вот так.

Я постепенно перевел разговор на коней. Ниязмурад живо и ласково посмотрел на меня и сказал:

— И ты любишь коней?.. Ну, да ведь туркмен не может не любить коней. И сколько я их видел на своем веку! И каких красавцев! Вот послушай, я тебе расскажу…

— Мне было тогда двадцать два года… Сам знаешь, в наших местах, у подножия Копет-Дага, всегда не хватало хлеба. Земли-то у нас много было, а вода чуть бежала с гор ручейками. Нечем было поливать пшеницу. Вот и приходилось каждый год ездить за зерном то в Мары, то в Теджен, то в Хиву.

А бедность была такая, что иной, у кого была большая семья, бывало, добудет где-нибудь чувал пшеницы или куль джугары и уж от радости рвет шапку, кричит во все горло: "О, теперь мы весь год будем сыты!"

А какая там сытость, когда жена печет ему хлеб из лебеды, мяты, шпината, а муки подсыпает только для духа, чтоб хлебом пахло. Были, конечно, и богатые люди, те ни в чем не нуждались.

А бедняки ездили в Мары, в Теджен или в Хиву так: скажем, есть у тебя баран или жена твоя соткала хороший ковер, и ты хочешь обменять на ячмень, на пшеницу. А как одному ехать в Мары, когда по дорогам шныряют шайки иранцев? Тогда было "время вражды", как говорил народ. Иранские ханы посылали к нам в Туркмению конных головорезов, и те грабили проезжий народ, ловили крестьян, связывали им руки и ноги и уводили в плен.

Оттого-то народ и жил тогда в крепостях и если выходил в поле на работу, то всегда с оружием и не в одиночку, а по десять — пятнадцать человек. Пастухи пасли овец в песках, в Каракумах, тоже с оружием и тоже не в одиночку, всегда близко держались друг к другу.

Ну вот, надо тебе поехать в Мары, ты и прислушиваешься, о чем говорит народ. Слышишь, в такой-то крепости собираются ехать на аргыш[26] двое-трое, да в другой — двое-трое, да в третьей. Все сговариваются ехать вместе, навьючивают верблюдов, берут с собой кто ружье, кто кинжал, кто ржавую саблю и едут, оглядываясь по сторонам.

Раз собралось нас десять человек из разных крепостей, навьючили кто чем двадцать семь верблюдов, взяли еще трех ослов, чтоб не брести всю дорогу пешком, а отдыхать на ослах по очереди, и поехали.

До Мары хорошо доехали. Время было осеннее, прохладное. Поменяли мы свои товары на зерно, едем домой. Устанут верблюды, мы их развьючим, пустим пастись, а сами питаемся чем попало. Ночью костры не разжигали, и днем тоже боялись разводить большие костры, как бы шайки какого-нибудь иранского хана дым не увидели. А оружия у нас было всего два нарезных ружья, один шомпольный пистолет и пять сабель. Вот и все.

Нашим караванбаши[27] был плотный старик с белой бородой. С ним ехал из его же крепости один паренек, самый младший из нас, на сером красавце коне, настоящем ахалтекинце. Остальной народ из разных аулов, все молодежь. Самому старшему было не больше тридцати пяти лет.

Караванбаши вел нас с большой осторожностью. У колодцев мы никогда не останавливались на ночлег или на отдых. Колодцы эти хорошо знали иранцы и там-то всегда и подстерегали проезжих. Поэтому мы быстро набирали воды и. шли дальше, а если нам не нужна была вода, обходили колодцы стороной.

Вот раз вечером, в сумерки, остановились мы в овраге, развьючили верблюдов, пустили их на барханы. Они проголодались, накинулись на всякие колючки — янтак, сингрен, кабарчик, черетен, а ослы не отходили далеко, поблизости вынюхивали траву помягче. А как стемнело, они сами подошли к нашему кошу. Ослы, когда попадают в пустыню, становятся самыми трусливыми животными. До того боятся волков, что так и жмутся к людям, к кошу. Страх-то и научил их хитрости.

Сначала они стояли вокруг нас, смотрели, как мы грызем черствые корки хлеба, все ждали, не перепадет ли им кусок хлеба или горсть ячменя. А как мы завернулись в шубы и легли спать, так они отошли к верблюдам — воровать у них сено. А те, знаешь, как, — никогда не подпустят к своему сену. У кого сильные челюсти, так тот схватит осла за холку и отбросит вон куда в сторону. Но ослы хитрые, живо разнюхают, у кого челюсти послабее, и сразу же растащат сено.

Так и тут. Сунулись они к одному, к другому, наконец нашли верблюда послабее и стали отнимать у него сено. Как раз это был мой верблюд. Я вел двух верблюдов: одного своего лохматого нера — он-то не подпустил бы к себе ослов, — а другой был арвана[28] моего соседа. Когда я уезжал, сосед пришел ко мне и сказал:

— Ты, Ниязмурад, говорят, идешь на аргыш. Возьми и моего верблюда с кожей и всякой всячиной, поменяй на зерно. Самому-то мне некогда, я в долгу у тебя не останусь.

Я взял, конечно. Вот у него-то, у этого арвана, и начали ослы растаскивать сено. Шум поднялся. И нам уж не спится. Вылезли мы из-под шуб, глядим на ослов, шутим, смеемся.

А наш караванбаши унимает нас:

— Да тише вы! Ночью-то голоса далеко слышны. Нашли время! Надо богу молиться, чтоб как-нибудь добраться до крепости. Ведь там дети нас ждут, есть хотят…

Он богомольный был. Все молился и после каждой молитвы шептал заклинание: "Господи, сохрани нас от мук тирана и вражеского клинка", торжественно произносил "аминь" и поглаживал свою длинную белую бороду.

Старик зашептал свою молитву, а мы завернулись опять в шубы и заснули.

Незадолго перед рассветом с востока подул сильный ветер. Кустарники на барханах — саксаул, кандым — засвистели, замотались, зашелестел песок, так и начал хлестать. Луна уже спустилась к самой земле, и ее сразу же заволокло мутной, темной мглой. Верблюды повернулись задом к ветру, легли и засопели, прочищая ноздри от пыли.

На рассвете караванбаши разбудил нас:

— Ну, ребята, вставайте скорее! Теперь уж недолго нам мучиться. Один раз остановимся, отдохнем, а там уж дома будем отдыхать.

Мы быстро навьючили верблюдов и поехали. Солнце взошло. А ветер все хлестал, бил песком. Пыль стояла до самого неба. Солнце чуть маячило в мутной бурой мгле.

Кое-как взобрались мы на вершину большого песчаного холма, вдруг, прямо как из-под земли, выскочили навстречу нам семьдесят всадников — иранцы, все вооруженные. Они разделились на две части и стали нас. окружать. А нам и спрятаться некуда. Стоим на самой вершине. Что делать? В бой с ними вступать? Так они нас всех перебьют, а головы отрежут и отвезут своему хану в подарок. Такой уж тогда был обычай.

Мы уж согласны были лежать на родной земле обезглавленными трупами. Это все-таки лучше, чем попасть в плен, в рабство к чужеземцам! Мы схватились кто за ружья, кто за сабли, а караванбаши грустно посмотрел на нас и сказал:

— Не надо! Ни к чему это… Тут на торчке они все равно перестреляют нас, как ворон. Видно, нас бог наказал.

Потом посмотрел на паренька на сером коне. А тот растерялся, бедняга, хлопает глазами, сдерживает коня, и вроде как хочется ему ускакать, да стыдно бросить товарищей. А конь рвется, роет копытами землю.

Караванбаши сердито закричал на него;

— А ты, Дурды, чего стоишь? Или тебе не жалко коня и ты хочешь своими руками отдать его этой шайке? Дай ему кнута, спасай его голову, да и свою тоже!

И вот только раз свистнул кнут, конь рванулся вперед, вытянулся и полетел, как сокол, как будто и земли не касался копытами. А парень выровнял поводья, согнулся. Халат вздулся на нем пузырем.

Иранцы с двух сторон с криком кинулись ему наперерез, нахлестывая плетями коней. Они всего-то были от нас в двухстах шагах. И легко могли бы перехватить, но не серого коня. Он пролетел между ними, как камень, пущенный из пращи. Иранцы гнались, гнались за ним, потом спрыгнули на землю, воткнули в песок рогатки, поставили на них ружья, длинные, как шест, и выстрелили несколько раз. Но пока они возились с ружьями, Дурды был уже далеко-далеко. Сначала он казался черным колышком в бурой мутной пыли, потом превратился в точку и совсем пропал из глаз.

Караванбаши вздохнул и сказал:

— Ну, славу богу! Серый спас мальчишку.

И мы все радовались, потому что Дурды был единственным сыном одной рано овдовевшей женщины, и даже о себе думать перестали.

— Э, пусть будет, что будет! Что случится с головой, глаза увидят!

Иранцы повернули к нам. Впереди ехал начальник ханских слуг Али-бек — здоровенный мужик, сухощавый, с большим носом и лохматыми усами. Лицо желтое, злое, сразу видно, что любит терьяк[29]. И ручищи!.. Ну, настоящий палач!

Подъезжает он к нам и зло нахлестывает по морде своего коня. Уж очень ему досадно было, что не удалось поймать Серого. И слышим, кто-то из иранцев говорит:

— Вот это был конь!.. Как он проскочил между нами!

— Да разве это конь? Это птица! — сказал другой.

Али-бек заворочал своими красными глазами и закричал:

— Молчать, поганые! — И начал бить кнутом по головам тех, кто хвалил Серого, а потом опять своего коня. Тот, бедняга, так и взвился на дыбы и, как бешеный, закрутился под ним. А Али-бек все ярился, кричал:

— Умру с открытыми глазами, если не поймаю этого коня!

— Да, так и дадут тебе хлеба с маслом! Разевай рот шире! Зад твой никогда не коснется такого коня, — проворчал караванбаши.

Али-бек приказал связать нас. Иранцы закрутили нам руки за спины, связали веревкой, взяли наших верблюдов, ослов и погнали нас на чужбину. Мы шли и посматривали по сторонам. Я думал: "Авось Дурды уже доскакал до первой крепости, сказал про нас, и, наверно, сотня лучших всадников уже скачет к нам на выручку. Иранцы и до границы не успеют нас довести, как их уже вдавят лицом в землю".

Да и не я один, все так думали, все надеялись на это. А надежда-то плохая была. Мары остался далеко позади, а в той стороне, куда ускакал Дурды, крепость была на расстоянии двух переходов с ночевкой. Если даже Серый и выдержит, не упадет по дороге, и то он будет в крепости только в полночь. Да и Дурды-то свалится от усталости. А без него всадники не найдут дороги. И пока Дурды отдохнет, накормит Серого и выедет со всадниками в погоню за нами, иранцы уже дома будут есть жирный ханский плов, покручивать усы и хвастаться:

— Эх, и воевали же мы! Так рубили головы саблями!.. Солнце померкло от пыли из-под копыт наших коней!..

Они всегда хвастаются. И тут, хотя они и захватили в плен всего девять караванщиков без всякого боя, а все-таки будут врать и хану, и жёнам своим.

Мы, все девять человек, со связанными руками, шли позади наших нагруженных верблюдов. Я тихонько высказал свои думы караванбаши.

— Да, это ты правильно говоришь, — сказал он. — Трудно рассчитывать на помощь, но говорят: "Без надежды один сатана". Это сатане уж не на что надеяться. А мы, люди, никого не трогали, никому не сделали зла и не должны терять надежды. Бог может каждую минуту совершить чудо и выручить нас.

Но чуда не совершилось. Старик зря молился богу.

Иранцы гнали нас весь день и всю ночь, и на рассвете мы перешли границу.

Как я и думал, Дурды доскакал до первой крепости, рассказал обо всем. Сейчас же сотня сильных людей села на коней, прискакала к холму, где нас поймала шайка Али-бека. Они по следам переехали границу, подъехали ночью к крепости, но иранцы были уже дома. Что с ними сделаешь? Вот и пришлось повернуть назад. Об этом дошел до нас слух дня через два, и я поклялся:

— Умру, а рано или поздно буду перебрасывать, как арбуз, с руки на руку голову Али-бека!

Ниязмурад большими узловатыми руками снял с очага медный чайник, насыпал зеленого чаю в два небольших белых чайника с голубыми цветочками, заварил и один поставил передо мной рядом с пиалой, а из другого стал наливать себе в пиалу.

— Ну, а что же дальше было? — нетерпеливо спросил я.

— А ты пей чай!.. Торопиться нам некуда. Чай хороший! Ты вот с детства пьешь чай, а я знаешь когда узнал вкус чая? В старину-то его пили одни богачи, а бедняки воду из ручья, и то не досыта. Раз ехали мы с одним сердаром[30], остановились у колодца на отдых. Он вскипятил воду, заварил чай и мне дал чашку чаю. Вот тут-то я и попробовал впервые, что это за штука. А мне тогда было уже тридцать лет.

— Ну вот, привели нас в большую крепость недалеко от границы, загнали через скотный двор хана в другой двор с высокими стенами и глинобитными навесами. Это была, должно быть, когда-то ханская конюшня, а теперь в ней держали пленных туркмен. Когда мы вошли, одни пленные сидели, другие бродили от скуки взад-вперед. Все в цепях и с тяжелыми колодками на ногах.

Иранские ханы только и делали тогда, что посылали к нам в Туркмению свои разбойничьи шайки. Те хватали людей, уводили в плен. Хан расспрашивал, что за люди. Если это были богатые люди, то и цена им была богатая — сто, сто пятьдесят туманов, а цена бедняка не заходила выше трех туманов.

Были тогда у нас особые люди, посредники между этими ханами и нашим народом, и они действовали не во вред нам, а на пользу — старались, как бы помочь пленникам. Хан говорил таким людям:

— Такой-то ваш человек сидит в такой-то крепости в плену у меня. Хотите выкупить — платите столько-то и приезжайте, берите его.

Ну, тот извещал об этом родных пленного, те приезжали к хану и выкупали. Таким образом все иранские ханы добывали большие деньги. Кроме того, они собирали еще большие подати со своих подданных и часть оставляли себе, а часть отвозили шаху.

Если родственникам нечем было выкупить пленника, они старались захватить в плен иранца и обменять его на своего человека. А если и это не удавалось сделать, то бедный пленник годами томился во дворе хана, как забытая скотина, и погибал от голода и болезней. Цена на пленника падала иногда до полбатмана кукурузы.

Ханы занимались больше грабежами, чем земледелием. Работы для пленников не было никакой. И вот эти несчастные, истощенные, больные, которых уже никто не мог выкупить, собирались днем на солнышке и давили вшей, а вечером грелись возле печей, в которых днем пекли хлеб, рассказывали друг Другу о своих горестях, попусту мечтали о побеге и тут же засыпали, скорчившись и накрывшись лохмотьями.

Вот и нас привели в этот двор. Верблюдов и ослов наших загнали на скотный двор. Заковали нас в цепи, а колодки — не хватило их, что ли, у хана — не надели нам на ноги. Пришел высокий иранец с рыжей бородой и с такими глазищами!.. Так и сверлит ими, насквозь тебя видит. Я думал, это сам хан. А это оказался главный начальник над пленными. С ним пришел его писарь и еще какие-то люди.

Стал он расспрашивать, кто мы такие, из какой крепости, кто наши родные, богатые, или бедные. Расспрашивал ласково и старался чисто говорить по-туркменски, только не выходило у него это. Ну, мы, конечно, чтоб выкуп за нас был поменьше, говорим:

— Все мы из самых бедных бедняков.

А рыжий не верит:

— Как из бедняков? Вот вы трое из такой-то крепости. А я знаю, в этой крепости ремесленный народ — кузнецы, оружейники, медники, — богато живут. Вы не морочьте мне голову!

А я сказал ему, что я не только бедняк, но еще и сумасшедший, и заворочал глазами.

Рыжий отшатнулся и уставился на меня.

— Сумасшедший!.. Эх, эх!

И ушел. А мы пошли к пленным под навес, легли на грязную солому и от усталости сразу уснули. Вечером принесли нам в глиняных чашках, из каких собак кормят, немного вареного гороху, чечевицы и дали по чашке на четверых. Вот так и кормили, чтобы только не померли с голоду.

Пленных держали в двух дворах. Сам хан каждый день обходил эти дворы и осматривал нас, как хозяин доходную скотину.

Наутро пришел он к нам вместе с рыжебородым. Звали его Хасанали-бек. Небольшого роста, с черной подстриженной бородой, лет сорока шести. У него было четыре жены. С виду вежливый, а слуг ругал, как последний человек, самыми погаными словами. И богатый ведь был, а до того скупой, что за какой-нибудь кран[31]запарывал людей до смерти. Это нам слуги его рассказывали.

Вот он пришел, а я только что проснулся, поправляю на ногах цепи. Хан потер ладонью бороду и спросил рыжего:

— Кто же из них сумасшедший?

— А вот этот.

И рыжий показал на меня. А спросонья-то глаза у меня были опухшие, красные.

— А ведь и правда сумасшедший! — сказал хан. — Вон какие глаза-то… Надо его стравить с нашим сумасшедшим. Посмотрим, кто кого одолеет. Потеха будет!

"Ах ты свинья! — думаю. — Стравливаешь сумасшедших, чтоб они перегрызли друг другу горло! И это потеха твоя?"

С тех пор так все и звали меня Сумасшедшим.

Скоро нашего караванбаши выкупили родные, выкупили и других наших товарищей. Из девяти человек осталось нас двое — я да еще один бедный парень лет двадцати. У нас на выкуп не было никакой надежды. Братья мои были моложе меня и не могли заплатить за меня даже полтумана, а родные моего товарища были еще беднее. Так мы и остались с ним в ханском дворе.

А во двор то пригонят сто, двести пленников, теснота, негде лечь, а то все опустеет, только двое-трое бродят, звенят уныло цепями.

Вот раз узнали мы от ханских слуг, что Хасанали-бек собирается к Наср-Эддину-шаху и, чтоб похвастаться перед ним, будто бы он самый храбрый из всех ханов, хочет отвезти ему в подарок один вьюк золота и серебра, одну большую туркменскую голову и самого быстрого туркменского коня. А у геоктепинцев был тогда такой конь Дордепель, знаменитый конь, славился на всю Туркмению. Вот Хасанали-бек и обещал тому, кто поймает и приведет ему этого коня, дать много золота, много скота и сделать его начальником над всеми своими слугами.

Тот самый усач Али-бек, который взял нас в плен, сказал хану:

— Хан-ага, лучше меня никто этого не сделает. Если не силой, то хитростью добуду коня и приведу его к тебе.

И он будто бы уехал добывать Дордепеля. А меня такая тоска взяла.

"Эх, думаю, да неужели же наш Дордепель достанется этим палачам — Али-беку и хану? Да как бы и моя-то голова не досталась им. Я сам большой, и голова у меня большая. Вот и отрубят ее! А может быть, это только слухи одни…"

Но слухи оправдались. Али-бек и в самом деле уехал ловить Дордепеля, а на другой день в самую жару, в полдень, вывели нас всех со двора. Нас было человек двести. Выстроили в ряд. И вот идет хан со своими слугами, высматривает — у кого самая большая голова. Жара была, а меня в озноб кинуло. Но хан прошел мимо меня и выбрал голову одного здоровенного туркмена. Сказал что-то слугам, должно быть то, что надо будет отрубить голову вот этому человеку и положить в хурджин, когда Али-бек приведет Дордепеля, и ушел. А нас опять загнали во двор.

Мы собрались вокруг этой "большой головы", как собираются, по нашему обычаю, только вокруг того, кто сделал большое дело или проявил неслыханную храбрость. Голова у него, и правда, была, как котел, здоровенная! Другой такой я никогда не видал. И сам он был настоящий богатырь. Лицо смуглое, круглое, усы и борода подстрижены. На лбу длинный шрам от сабли, и на правой щеке большое родимое пятно. Его так и звали потому — Менгли[32]. От шрама он казался сердитым и неустрашимо храбрым. А глаза у него были бараньи — кроткие, и он сначала показался мне вроде как придурковатым.

Мы волнуемся, говорим ему:

— Спасайся как-нибудь! Ведь завтра же тебе отрубят голову.

А он спокойно грызет себе черствую корку хлеба, как будто и не об его голове идет разговор.

— А чего спешить и зря волноваться? Есть пословица: "Подбрось яблоко, пока-то оно упадет на землю, о боже!" Все переменится. Пока коня не приведут, голову не отрежут. А там, дома, у нас на родине, нет такого коня, чтоб можно было подойти к нему, отвязать от кола и привести сюда. Там тысячи соколов машут крыльями и не подпустят к себе ворону. А если приведут коня, тогда и подумаем, как спасти мою голову. "Общими усилиями и плешивую девку замуж отдадим".

Он говорил тихо, лениво, а голос у него был такой же грубый, как и он сам. Он сказал это, вытащил из-за пазухи корку хлеба и стал жевать.

— Вот вы говорите: "Спасайся!" А как я могу спастись? Вы можете мне это сказать? С цепями и колодкой разве я перелезу через стену? Да если бы и перелез… Ну, я спасусь; так кому-нибудь из вас отрубят голову.

Мы призадумались: что делать? Проговорили до вечера и легли спать под навесом. Я лежал как раз посредине, возле столба. Светила полная луна. Дул холодный ветер с гор. И от холода, а главное, от дум, не спалось мне как-то. Я привстал, сижу, смотрю на луну.

Вдруг кто-то звякнул рядом цепью и положил мне руку на плечо. Смотрю, это Менгли.

— Что, Сумасшедший, не спится?

— Да, Менгли-ага, думы сон отгоняют.

— И мне что-то не спится, — сказал он и сел рядом со мной.

Долго мы сидели с ним, и он рассказал мне про свою жизнь. Ему тогда был сорок один год. В молодости он батрачил у одного ахуна, научился у него немного читать и писать, побывал с ним в Мекке, Медине. Потом ахун помер, и Менгли нанялся в пастухи к богатому человеку. Ну, а пастухи в старину были и воинами. Менгли не раз приходилось сражаться с шайками иранских и хивинских ханов, защищать стада. Вот от этих-то битв у него и остался шрам от сабли.

Иранцы не раз уводили его в плен, но хозяин его и не думал выкупать, выкупали его собственные ноги. Он бежал из плена, бежал раз из тюрьмы хивинского хана. По бедности до тридцати пяти лет не мог жениться. Потом женился на дочери бедного пастуха. У него было два маленьких сына и недавно родилась еще дочка. А тут хозяин послал его на мельницу смолоть два верблюжьих вьюка пшеницы. Только он выехал из песков Каракумов, наскочили на него разбойники Хасан-али-бека, связали и увели в плен.

Я слушал его, и у меня сердце горело.

"Эх, бедняга, думаю, а теперь тебе голову отрубят, и останутся твои дети сиротами".

А он спокойно сказал:

— Ну, давай спать! Ложись и ни о чем не думай! Завтра подумаем.

И побрел к себе короткими шагами так ловко, так тихо, что ни разу не брякнула ни цепь, ни колодка.

— Не скучно тебе слушать? — спросил вдруг Нияз-мурад. — Старики — болтливый народ…

Я испугался, что он закапризничает и перестанет рассказывать, и даже вскрикнул:

— Нет, нет! Как же может быть скучно, когда это жизнь моего народа? Я не знал, не слышал об этом и, если бы не ты мне рассказывал, никогда бы не поверил, что все это было. Это очень интересно!

— А интересно, так слушай про нашего знаменитого коня Дордепеля!.. За два года до того, как я попал в плен, весна у нас была дождливая. Трава выросла зеленая, высокая, выше колена, особенно у подножия Копет-Дага. Богачи наши — баи — всегда пасли скот в Каракумах, подальше от Ирана, а тут решили они перегнать скот на обильные пастбища к подножию Копет-Дага.

Узнал об этом народ и обрадовался:

— И мы туда же погоним свой скот! И у нас теперь будут и масло, и пенка, и каймак!

Выехали из крепости на летовку со скотом, с кибитками, с палатками. Отцу с матерью некого было пасти, не было у нас скота, и они остались в крепости. А меня попросили соседи помочь им перегнать скот, и я ушел с ними на летовку. Там, в степи, в низине, покрытой густой травой, были колодцы, не такие глубокие, как в Каракумах — в двадцать, тридцать сажен и с горькой водой, а поменьше, глубиной в одну-две сажени и с хорошей пресной водой. Это возле Бахардена. Вокруг этих колодцев поставили рядами кто кибитку, кто палатку, получился целый аул. А вокруг аула с четырех сторон торчали высокие песчаные холмы.

На всякий случай, чтобы иранцы не застали врасплох, на холмах вырыли рвы-окопы, обсадили их, чтоб не видно было, кандымом, черкезом, саксаулом и стали жить.

Об этом пронюхали шпионы шаха Наср-Эддина и сказали ему:

— В таком-то месте на летовку выехали туркмены, безоружные. Если их сейчас окружить, то можно считать, что мы завладели всем Аркачем[33] и всеми его богатствами.

Наср-Эддин сейчас же собрал много конников, начальником назначил Джапаркули-хана и сказал ему:

— Если ты завладеешь всем Аркачем, зальешь его кровью туркмен, сделаю тебя ханом всего Аркача. Что хочешь с ним, то и делай!

И всем ханам Хорасана написал приказ, чтоб они со своими войсками присоединились к Джапаркули-хану и помогли ему бить и резать туркмен.

И вот Джапаркули-хан, волоча с собой пушки, с барабанным боем двинулся на нас. К нему примкнули еще ханы мелких крепостей.

Мы этого ничего не знали. Только проснулись раз на рассвете, глядим — иранцы туча тучей, весь сброд Наср-Эддина окружает нас со всех сторон. Все выскочили из кибиток, из палаток. Крик поднялся. Что делать? Как обороняться? Сразу две сотни стрелков со своими хырлы[34] побежали во все стороны — на холмы, в окопы. Сотня лучших конников вскочила на простых рабочих лошадей. Остальные хватали что попало — кто нож, кто саблю. Женщины привязывали к шестам ножницы, какими стригли овец, делали пики. А старики, старухи, ребятишки кинулись с лопатами укреплять окопы. Вот и собралось у нас такое войско.

И, как назло, не было среди нас ни одного сердара, ни одного богатыря, который умел бы командовать войском. Что ж, сами стали командовать. Нашлись и трусы среди нас. Особенно один человек. Он учился когда-то в Бухаре, и его прозвали за это Мулла Кути.

Он боялся иранцев, не любил выезжать из крепости. А тут один бай уговорил его:

— Поедем на летовку! Все едут. Ты знаешь молитвы и пригодишься там и живым и мертвым. Заработаешь бурдюк масла, поешь пенок и каймака.

Он и соблазнился. А тут, как увидел иранцев, поднял вой, начал ругать этого бая:

— Пусть сгинет твоя пенка и каймак и все твои живые и мертвые!

А потом свою жену и сыновей:

— Это все вы: поедем да поедем! Вот вам и пенка и каймак!

Он так кричал, как будто на него одного напали иранцы. Старший сын его не выдержал и крикнул:

— Отец, да разве твоя душа слаще других? Будем защищаться!

— Чем?.. Твоя мать, что ли, защитит нас ножницами?

Народ собрался посреди коша, кто с ружьем, кто с ножом, кто с саблей, стали совещаться. Один из белобородых стариков сказал:

— Мы сами не справимся с иранцами. Их вон ведь сколько! Надо послать гонца в крепость. Если один конь не доскачет, перехватят иранцы, другого пошлем, а там и третьего. А если, как говорится, три раза будет пусто, ничего не поделаешь, придется самим биться до конца. Там, где войска шаха, нет колодцев, поэтому они будут стараться как можно скорее разбить нас, начнут атаку за атакой, это-то и погубит их. Но вот беда — у нас мало свинца и пороху. Больше трех дней не продержимся. Надо послать гонца на хорошем коне.

У одного геоктепинца был конь Дордепель. Ему только что исполнилось четыре года, а про таких коней говорит народ: "Для коня после четырех лет нет таких переходов, которые он не мог бы преодолеть". Стали думать: кого послать на этом коне, кто может прорубить саблей дорогу коню и себе в кольце иранцев?

Молодежь закричала:

— Я! Я поеду!..

А хозяин Дордепеля сказал:

— Конь мой, и пусть на нем скачет мой младший сын. Если конь не погибнет, то и сын мой жив останется.

И он повязал на шею своему младшему четырнадцатилетнему сыну красный платок. А у мальчишки так и загорелись глаза. Он надвинул на лоб папаху, заткнул за кушак полы чекменя из верблюжьей шерсти и вскочил на Дордепеля. Отец его взял коня под уздцы, подвел к краю окопа. Дордепель поднял голову, оглянулся, посмотрел на нас большими, как два яблока, глазами, заржал, вроде как прощался с нами, и полетел вперед, в низину.

Иранцы все время наблюдали за нами с холмов, увидели Дордепеля и со всех сторон поскакали к нему наперерез. И откуда только ум такой взялся у этого Дордепеля? Он все понимал, как человек. Так ловко увертывался от иранцев, как будто играл с ними. То в одну сторону кинется, то в другую.

А хозяин коня от волнения рвет в руках шапку и то присядет, то вскочит. Еще бы! И сын любимый, и конь любимый! Заволнуешься.

И вдруг Дордепель нашел лазейку, рванулся вперед и, как сокол, пролетел между толпами конных иранцев и пропал из глаз, как сквозь землю провалился. Те, должно быть, рты поразинули и глазам своим не поверили. Но вот он далеко-далеко выскочил на холм с такой силой, что видно было, как у мальчишки на шее затрепетал красный платок, и опять скрылся из глаз.

— Ну, теперь уж никто его не догонит и никакая пуля его не возьмет! — легко вздохнув, сказал хозяин Дордепеля, сразу повеселел и надел рваную папаху на голову.

Он, видишь ли, для того и повязал сыну платок на шею, чтоб знать, насколько вынослив конь. Если платок затрепетал — значит, конь не растерял еще силы.

Ну, иранцы, конечно, повернули назад и затрусили мелкой рысцой.

Да, в те времена люди смело вверяли свою судьбу коню! Конь был верным другом и спасителем. Потому-то народ и говорил:

"Встань поутру, повидай своего отца, а потом своего скакуна!" Конь считался дороже жены и матери.

Ускакал Дордепель, и у всех у нас, у старых и у малых, зародилась надежда: ну, теперь наши головы спасены, хоть они и лежат под мечом палача! Даже Мулла Кути и тот повеселел, перестал выть, а до этого все не верил, ворчал:

— Да разве он прорвется сквозь эту гущу войск?

— Зембирек выстрелил!.. Не поднимайтесь! Бегите скорее вниз! — крикнул один из пожилых людей.

Кто куда кинулись с холма вниз, но снаряд зембирека, самого дальнобойного иранского оружия, не долетел до нас, упал на бархан и только пыль поднял.

Старики собрались в низине и стали совещаться, как лучше организовать оборону. Ведь надо было продержаться по крайней мере три дня. Не шутка!

Один сказал:

— В старину говорили: "В драке не совещаются". А если враг ворвался в нашу страну, надо бить его, кто чем может. Ведь мы не первый раз видим перед собой эти полчища шахских войск, не раз бились с ними, знаем их повадки. Они не очень-то храбры, дорожат своей жизнью, а мы за свои земли, за родину, за семьи не пожалеем свои головы и, как и раньше бывало, разобьем войска шаха. Как стемнеет, пойдем в атаку и не дадим нечистым спокойно спать.

Другой сказал:

— А дотемна иранцы, конечно, наведут на нас все свои пушки, зембиреки, ружья и поднимут большой шум. Они всегда так делают. Но у нас не заячьи сердца, не испугаемся, не бросимся бежать кто куда.

На этом совещании выбрали начальников конницы, стрелков, пеших. А самый старый старик поднял руку и благословил народ на битву:

— Пусть ваши сабли будут острыми, пули меткими! Юноша, проливший кровь за родину, ни о чем не должен сожалеть. Бейте врага, который напал на нас! В этом нет никакого греха.

После полудня Джапаркули-хан и в самом деле повернул на нас все пушки, все ружья и открыл такую пальбу! Тут я в первый раз в жизни услышал рев пушки… Но это бесполезный был шум. Снаряды с визгом летели на нас, их хорошо было видно, но они не долетали до коша. Иранцы с перерывами дали несколько залпов, а наши стрелки, прячась за барханы, обстреляли их наводчиков. Тем дело и кончилось.

Вечером стемнело, и вокруг аула во всем стане иранцев запылали костры, и видно было, как возле них ходили темные фигуры. Доносился шум, крик, разговоры.

И я тут вспомнил, как, бывало, в детстве соберемся мы в кибитке, заспорим, поднимем крик, а старшие говорят нам: "Да что вы шумите, как иранское войско!"

И верно, шум шел по всему их лагерю. А у нас тихо было, даже кони не ржали и собаки не лаяли, как будто все ушли с летовки и крепко заснули. Но никто не спал, кроме малых ребят, все готовились к бою.

Около песчаного мыса у окопов сидело человек двести. Широкие суконные штаны они засучили до колен, рукава рубах закатали выше локтя, за кушаки заткнули длинные ножи и, накинув на себя чекмени, с обнаженными саблями в руках внимательно присматривались и прислушивались: что делает враг?

А войско шаха, как всегда, для устрашения противника дало залп из всех пушек и ружей. Вспыхнул порох, осветил всю местность. И шум в лагере иранцев стал затихать, и скоро все стихло. Костры погасли. Показалась луна. Молодым уже не терпелось, и они стали торопить начальника:

— Сердар-ага, пора уж!

А начальник, седобородый старик, посмотрел на луну и спокойно сказал:

— Да, в пустыне, когда поднимается луна, волки нападают на стадо овец. Идите и режьте врагов, как волки овец! Хоть одного убьете — и то хорошо.

И вот пешие, около двухсот человек, разом скинули с себя чекмени, обувь, бросили ножны от сабель, чтоб не мешали, и босиком так тихо пошли в бой, что иранцы и не услышали ничего, пока их не начали рубить.

А старики — человек шесть — и самые молодые, вроде меня, остались пока на месте сторожить, а если понадобится, броситься на подмогу пешим.

Сидим, прислушиваемся, дрожим от нетерпения и тревоги и вдруг слышим — в самом центре иранского лагеря, где у них развевалось знамя, поднялся шум и кто-то выстрелил несколько раз. Пошла, должно быть, драка. Старики теребят бороды, то вскочат, то сядут. А больше всех волновался начальник пеших — всю землю около себя руками разрыл.

Но вот шум понемногу затих, стали возвращаться наши, и кто коня привел, кто мула, кто пленного, кто шемхал[35] притащил — никто не пришел с пустыми руками.

— Все вернулись? — спросил старик начальник.

Все вернулись, кое-кто тяжело был ранен, но на это тогда не обращали внимания. Без крови боя не бывает.

В лагере иранцев скоро опять все стихло.

Конники наши сделали еще вылазку и тоже привели пленных. Пленные поникли от страха и все твердили:

— Мы бедные люди. Что прикажет хан, то и делаем. Если бы не пошли воевать, он повесил бы нас.

Только один усач задиристый попался. Начальником он, что ли, был, не знаю. Но он все грозил нам:

— Войско шахиншаха непобедимо. Джапаркули-хан привел шестьдесят тысяч человек. Он вам покажет! Он сожжет ваши кибитки и как ударит из всех пушек, так разверзнется земля и ваши беременные жены скинут.

Один из наших ударил его прикладом и сказал:

— А ты не пугай нас! Войска твоего шахиншаха мы не раз уже видели.

Наутро мальчишки окружили этого пленного и начали показывать ему руками: теперь тебе наш начальник отрежет твою усатую голову, наденет на пику и пошлет твоему хану. Так этот грозный храбрец заплакал, заревел, как баба. А ребятишки долго потешались, дразнили его.

Джапаркули-хан, видимо, обозлился, решил идти напролом и уничтожить наш кош. После полудня он разделил свое войско на две части и двинулся на нас с двух сторон. Наши стрелки тоже разделились на две части и залегли за барханами встречать врага. Лежали по двое: один заряжал ружья, а другой стрелял. Женщины в чугунных казанах плавили свинец и делали пули. А ребятишки подносили стрелкам порох, пули.

Притаились стрелки и близко подпустили иранцев. А те прут на нас всем скопищем, впереди на конях, на мулах, а позади пешие. И все что-то кричат во все горло. И только они подошли к барханам, как прямо у них под носом затрещали выстрелы, и все дымом заволокло. Наши сразу же убили их командиров, которые ехали впереди. Кони и мулы шарахнулись назад, на пехоту. Началась у них кутерьма, свалка. А стрелки наши бьют и бьют.

Лошади и мулы иранцев мечутся без седоков с распущенными уздечками. Иранцы уже и стрелять перестали, только гоняются за конями и мулами, чтоб поскорей поймать да удрать.

Но тут выскочила наша конница. А наши туркменские кони, даже самые плохие, всегда бросали в дрожь иранцев. От них не убежишь, не ускачешь. Они летели как пули. Сабли сверкали, то опускались, то поднимались. Началась резня, страшно вспомнить. А стрелки все стреляют, помогают конникам.

Туркменские кони догнали и смяли иранских. Много иранцев полегло на поле боя, а остальные отошли на старое место. Джапаркули-хан совсем разъярился, собрал войско, опять погнал на нас и опять ничего не мог с нами сделать, потому что у нас было очень выгодное положение. Мы прятались за барханами, а они шли по степи напролом.

Так и прошел этот день. Наступила ночь.

Иранцы не умеют ночью воевать, а нам что день, что ночь — все равно. Ночью-то для нас даже лучше. И наши опять сделали вылазку, не дали иранцам спать и вернулись с добычей и с пленными.

А на рассвете смотрим — далеко за лагерем иранцев показались три человека и над ними знамя, не то красное, не то черное, издали-то не разберешь. Ну, сразу весь наш народ высыпал на барханы. Видим, знамя-то вроде как не вражеское, а наше, красное. Тогда у нас были красные знамена. У каждого храброго начальника конного отряда было небольшое шелковое знамя, а большое только у выборного хана. К концу древка была прибита вырезанная из жести рука с пятью пальцами.

— Да ведь это знамя Кара-батыра! — крикнул кто-то.

Кара ли батыра, нет ли, но только нам ясно стало, что гонец наш доскакал до крепости и вот к нам пришли на выручку. Правда, Мулла Кути не поверил:

— Не может быть, чтоб Дордепель так быстро доскакал до крепости. И птица не успела бы долететь.

А хозяин Дордепеля только усмехнулся и не стал с ним спорить.

Взошло солнце, и показалось еще одно знамя. И под этим знаменем ехало около двух тысяч всадников. Вот вдруг блеснули на солнце их кривые сабли, и всадники стремительно понеслись прямо на иранцев. Те не успели повернуть пушки и установить ружья на треногах, как сабли уже опустились на их головы. Всадники много порубили иранцев и так же стремительно повернули назад, отскакали чуть дальше, чем на выстрел, спешились и опять подняли знамя.

— Это Дяли-батыр! — закричал наш народ. — Это его хватка!

Я уже много до этого слышал про Дяли-батыра. Он всегда вот так же быстро наскакивал на врага и так же быстро отходил. И у него в отряде были такие кони, что иранцы даже и не пытались их догонять. А теперь я сам увидел это своими глазами.

Тут показалось знамя Овез-батыра. Овез-батыр ехал впереди своего отряда, въехал на бархан, посмотрел на иранцев и спустился с отрядом в низину.

Наконец показалось большое знамя с кистями. Это прискакали Мурад-сердар и Чопан-батыр. Они привели с собой четыре тысячи всадников, встали против иранцев и воткнули знамя в вершину высокого бархана.

Джапаркули-хан, как увидел, что съезжаются наши отряды один за другим, приказал трубачам трубить сбор и стал готовиться к бою.

А двое наших всадников воспользовались тем, что все вражеское войско стянулось в одно место, и поскакали к Мурад-сердару узнать, о чем он совещается с батырами, и договориться действовать сообща — они с фронта, а мы с тыла.

Еще до полудня началось наступление. Всадники Дяли-батыра и еще двух батыров со знаменами двинулись на запад мимо песчаного мыса, врезавшегося с пастбища, на левый фланг и полумесяцем охватили тыл противника. Отряд Овез-батыра остановился прямо против мыса. К нему присоединились всадники из нашего аула. Это был правый фланг.

А Мурад-сердар и Чопан-батыр должны были ударить прямо в лоб, в центр вражеского войска.

Джапаркули-хан, видно, растерялся. Захлопали его пушки, зембиреки, ружья, да все без толку. А в это время Дяли-батыр с отрядом выскочил оттуда, откуда его и не ждали, налетел на иранцев, и пушки их замолчали.

Потом с правого и с левого фланга и Мурад-сердар с Чопан-батыром ринулись в атаку, и начался рукопашный бой. Крик, вой поднялся, залязгали сабли, искры от них полетели. Мулы лягаются, ревут. И все закрутилось! Такая пыль поднялась, как будто смерч налетел! Изредка слышались пушечные выстрелы.

Эта страшная битва длилась около трех часов. Наконец Джапаркули-хан бросил свою палатку и пустился наутек, а за ним и все его войско. Знамя шахиншаха с золотым львом наши изрубили в куски и затоптали конями.

Джапаркули-хан далеко ускакал и уж радовался, должно быть, что спас свою жизнь, но наши туркменские кони резвее, выносливей были, и наши конники перерезали ему путь. Пришлось тому вернуться назад к своему отступавшему войску. Наши окружили их со всех сторон, рубили, рубили, а когда стемнело, Джапар-кули-хану все-таки удалось как-то вырваться и ускакать в Иран.

Он погубил свое войско и, говорят, так боялся гнева шаха Наср-Эддина, что до самой смерти не показывался ему на глаза, все прятался где-то.

Войны без крови не бывает. Конечно, и наших храбрецов погибло немало, но за нашего одного убитого Джапаркули-хан заплатил сотней убитых. Это я правду тебе говорю, сам видел своими глазами. Да сколько их в плен еще попало! И не сочтешь!

Вот как воевали в старину. И если мы побеждали, так только потому, что у нас были прославленные текинские кони. Они-то и выручали. На клячу посади хоть самого большого батыра, что он сделает? Сразу изрубят его. А на текинском коне он как ветер. Налетит, ударит — и поди поймай его! Вся сила в коне. Ну, и народ наш, конечно, был искусным наездником, умел ездить, умел рубить саблей. Ружья-то тогда шомпольные были, когда-то его зарядишь, а саблей махнул — и нет головы.

Не будь у нас хороших коней, да не будь наши люди такими наездниками, Джапаркули-хан сразу бы разгромил весь наш кош, детишек порубил бы, а нас и скот наш угнал бы в Иран. Да не вышло у него. Выручил нас Дордепель, и с тех пор он прославился на всю Туркмению.

А через два года после этой резни попал я в плен, и Али-бек задумал поймать Дордепеля и уехал к нам в Туркмению.

Только давай выпьем по чашке чаю, а потом уж буду досказывать.

Ниязмурад налил чаю и, сдвинув брови и вытянув губы, стал шумно пить.

— Ну вот, уехал Али-бек, а мы сидим во дворе, ждем, что дальше будет. Менгли дня три почему-то не подходил ко мне, не разговаривал. На четвертый день в полдень сидел я возле забора в тени; смотрю, Менгли, лениво передвигая ноги в цепях и в колодке, идет ко мне из-под навеса. И мне показалось, что он улыбается. Хотя у него такое было лицо, что и не разберешь — то ли он радуется, то ли горюет.

Подошел, сел рядом со мной.

— Сидишь, Сумасшедший?

— А что же мне делать, — говорю, — как не сидеть?

— А я знаю, что делать, — сказал он, вытянул ноги и уставился на колодку и цепи. — Помнишь, я говорил: "Подбрось яблоко, пока-то оно упадет, о боже!" Все изменится! И верно. Али-бек там и остался.

— Где там?

— Фу-ты!.. Посмотри ты на него!.. Куда уехал, там и остался. Как ни хитри, ни воруй, а когда-нибудь да попадешься. Вот и Али-бек сидит сейчас, вроде нас, в крепости и любуется на колодку и цепи. Кто ездил с ним, все вернулись, один он попался.

Менгли засмеялся.

— Я еще не знаю, как это он попался. Говорят, Хасанали-бек подозревает двоих. Один был проводником Али-бека и оказался будто бы изменником. А другой — старший солдат хана. Они будто бы оба ненавидели Али-бека и подстроили это дело. Хан хочет повесить их нынче вечером. Ну, теперь-то моя голова еще подержится на плечах.

И он опять засмеялся.

— А с конем-то как? — спрашиваю я. — Не поймали они Дордепеля?

— Фу-ты!.. Послушай, что он говорит!.. Да разве отдадут им в руки такого коня? Он дома крутится себе вокруг своего кола и ест траву. Потому-то я и не беспокоюсь за свою голову.

Потом он посмотрел вокруг, не подслушивает ли кто, и тихо сказал:

— Бежать нам надо. Нас с тобой некому выкупать, нет у нас ни храбрецов с острой саблей, ни богатых родственников с большими деньгами. Сами о себе должны позаботиться. Пока мы еще не обессилели от голода и не настали еще холода, надо бежать, иначе этот двор станет нашим кладбищем. Подохнем мы тут с голоду.

Я обрадовался и подумал: "Значит, он нашел способ бежать без всякого риска". Но это было не так.

Менгли опять посмотрел вокруг и зашептал:

— Только никому ни слова об этом! Самый лучший твой друг может узнать об этом только тогда, когда мы уже выйдем за ворота крепости. Видишь, сколько во дворе народу? Поди разбери, кто тут пленный, а кто шпион хана. Чтоб убежать, нам придется убить одного караульного, двоих связать. Мы перелезем сначала в скотный двор, оттуда мимо глинобитных домиков проберемся осторожно к воротам крепости. Привратник — свой человек, но мы вроде как насильно заставим его открыть нам ворота, а потом свяжем.

Этот план, как оказалось потом, придумал не сам Менгли, хотя и была у него голова с котел, а старик привратник, хороший человек. Менгли-то мне ничего об этом не сказал, я уже потом догадался.

А привратник этот был вот какой человек. Когда-то в молодости, когда у него были кое-какие деньжонки, он купил осла, нагрузил на него хурджин с кишмишом, орехами, горохом, зеркальцами, гребенками, иголками, всякой мелочью и ездил по Туркмении из крепости в крепость и выменивал на шерсть, на кожу, на разные товары, возвращался в Иран и продавал на базаре.

Таких мелких иранских торговцев в старину много бродило по Туркмении, и туркмены не обижали их, даже в гости к себе приглашали. Вот тогда-то Менгли и познакомился с этим привратником. Он не раз ночевал у отца Менгли. А потом пришла старость, и ему уже не по силам было путешествовать, и он стал ходить к Хасанали-беку, дарить ему подарки и просить взять его на службу. Ходил, ходил, наконец хан взял его в привратники. Он как-то зашел к нам во двор, увидел среди пленных Менгли, узнал, что хан хочет послать его голову шаху Наср-Эддину, и задумался: как бы это его спасти? И придумал.

У ворот нашего двора каждую ночь караулили двое солдат — один одну ночь, другой другую. И один был худой, тощий и какой-то болезненный. Он всю ночь не спал, все тянул песню. А другой, красномордый, плотный, с рыжей бородой, крашенной хной, — плохой был служака. Сядет у ворот, обнимет ружье, опустит голову, и не слышно его, то ли спит, то ли думу думает.

Вот Менгли мне и говорит:

— Надо завтра бежать. Тощий сегодня караулит, а рыжий завтра будет. У рыжего-то стреляй под самым ухом из пушки шаха, он все равно не проснется. А потом он караулит не с одним ружьем, а еще и с саблей. Нам оружие пригодится, а то у меня всего один нож, а у тебя нет ничего.

Я посмотрел на свои ноги в цепях, на ноги Менгли в цепях и в колодке и сказал ему:

— Да как же мы с таким грузом перелезем через такие высокие стены?

Менгли засмеялся:

— Э, завтра увидим… Только держи язык за зубами! Завтра, как стемнеет, жди меня вот тут в углу.

Он встал и опять, лениво волоча колодку, пошел под навес.

Вечером Хасанали-бек повесил двоих, ездивших вместе с Али-беком ловить Дордепеля, и сказал:

— Пусть Али-бек до самой смерти сидит в плену! Я его выкупать не стану. А если вернется как-нибудь сам, я повешу его, как этих негодяев.

Уж очень досадно ему было, что не удалось поймать Дордепеля.

Всю эту ночь и весь следующий день я только и думал о побеге. И то радовался, что наконец-то вырвусь на волю, а то страх нападал: как я вырвусь в цепях-то? И с нетерпением ждал вечера.

Стало темнеть. Все пленные улеглись по своим местам. Я тоже лёг. Когда заснули все, я встал, прошел в угол двора, жду Менгли. А темно, ничего не видно. Вдруг зашуршал песок, смотрю — возле меня Менгли, и на ногах у него ни цепей, ни колодок. Шепчет: "Садись скорей, вытягивай ноги!"

Я подхватил, цепи, чтоб не гремели, сел. А Менгли зашарил рукой по цепи, потом низко наклонился, посмотрел и крякнул:

— Эх, ну что ты будешь делать? Цепь-то на тебе от коня или мула, а у меня ключ от цепей для пленных.

У меня сердце так и заныло.

"Ну, думаю, все пропало! Теперь он один убежит, а я так и сдохну в этом дворе".

А он не убежал, нет! Склонил свою голову, думает.

— Разве обвязать ее кушаками, чтоб не гремела, положить на камень и разбить? Да нет, нельзя, всех разбудишь.

И вдруг вытащил из кармана нож и начал ковырять замок. Замок щелкнул и открылся. Я снял цепи, вскочил и от радости ног под собой не чую. И уж непривычно как-то без цепи-то.

Менгли подкрался на цыпочках к воротам, посмотрел и отошел. Опять подошел и посмотрел, опять отошел и зашептал:

— И что этому рыжему ослу не спится нынче? Сидит, ковыряет ружьем землю.

На меня опять страх напал. Мне уж казалось, что вот-вот и рассветать начнет; но до рассвета далеко еще было.

Менгли постоял немного, заглянул в щель ворот и махнул рукой:

— Заснул, храпит, как свинья! Подождем немного, пусть разоспится покрепче.

Вдруг звякнула цепь, кто-то проснулся под навесом. Мы сразу прижались к забору. Это пленный вышел по своим надобностям, постоял немного и опять ушел под навес.

Менгли засучил рукава, затянул потуже кушак, заткнул за него полы чекменя и нож, скинул старые чокои[36]и побежал к воротам. С разбега прыгнул и, как кошка, залез на забор, сел верхом и стал высматривать, куда лучше слезть. За забором был низкий сарай. Он сполз на него, слез по столбу на скотный двор. Мулы, овцы испугались, подняли шум. Менгли спрятался между ханских быков. Но рыжий ничего не слышал, крепко спал.

А я стою перед забором и так разволновался — не могу залезть. И тут я вспомнил, как, бывало, вечером в крепости соберутся парни лет двадцати — двадцати пяти, поставят на самую высокую стену папаху и по очереди разбегутся и без помощи рук прыгают на стену и сбивают ногой папаху. Раньше я считал это пустой забавой, а тут, как Менгли перемахнул через стену, я понял — нет, это не пустая забава, нужное дело.

Я подошел к воротам, смотрю в щель — Менгли стоит уже над рыжим, а рыжий обнял винтовку, храпит. Менгли воткнул в него нож, он всхрапнул раз, и все стихло. Менгли вытащил у него из кармана ключи от двух ворот, снял с него саблю, прицепил к своему кушаку, ружье — на спину, отпер замок, чуть приоткрыл тяжелые дубовые ворота, чтоб только мне пролезть и чтоб скрипу не было, и сказал:

— Может быть, у тебя тут друг какой остается? Скажи ему, пусть бежит с нами. Там на скотном дворе кони есть, хоть и плохие, да мы ускачем.

Я побежал под навес, растолкал того парня, с которым мы все время вместе сидели, сказал ему. Он чуть не ошалел от радости. Вскочил — и к воротам. Менгли снял с него цепь, потом зашел под навес, разбудил своего соседа старика:

— До свиданья, ага, будь здоров! Мы уходим. Если хотите, и вы все можете уйти. Ворота открыты. Вот тебе ключ от цепей. Буди народ!

И рассказал ему, куда надо бежать и что в хлеву много лошадей, на всех хватит.

Он надел свои чокои, и мы втроем пошли на скотный двор, выбрали трех коней, какие получше, вывели на улицу и поскакали к воротам крепости.

Старик привратник спал в какой-то конуре у самых ворот. Менгли слез с лошади, постучал в дверь.

— Куламали-ага!

— Ха, это ты, Менгли? — послышался глухой голос, и из конуры, как из дыры какой, согнувшись вдвое, вылез высокий седобородый старик и неторопливо, степенно поздоровался с Менгли.

— Ну, сделано дело?

— Да, рыжего пришлось зарезать.

— Ну и хорошо! — спокойно сказал старик. — Он был большим мерзавцем! Сколько народу от него погибло на виселице. Это наушник хана!

Потом он вернулся в свою конуру и вынес хурджин с хлебом и сыром.

— Возьми, Менгли! Пригодится в дороге.

Открыл ворота и пошел впереди нас. Он быстро ходил. На расстоянии голоса от крепости стояла у арыка мельница. Мы остановились около нее, поблагодарили Куламали-ага за то, что он спас нас, сказали, что никогда этого не забудем и когда-нибудь отблагодарим не одними словами. И мы с Менгли слезли с коней, схватили его за руки и стали вязать, а он кричит и вырывается.

Парень, которого мы взяли с собой, не знал, что так надо было сделать, чтоб хан наутро не повесил Кулам-али, и закричал на нас:

— Да разве так делают туркмены! Это же подло!..

Чуть не испортил все дело.

— Молчи, если ничего не понимаешь! — сказал Менгли. — Вяжем — значит, надо.

Мы связали Куламали, заткнули ему рот платком, но не очень туго, втолкнули в мельницу, а там в углу спал мельник. Менгли разбудил его пинком и закричал:

— Вставай, свинья!

Тот вскочил, дрожит от страха.

— Вяжи ему руки! — приказал мне Менгли, а сам вытащил из-за кушака нож, вытаращил глаза, схватил за шиворот старика привратника и закричал грубым голосом:

— Я отрежу голову этой сторожевой собаке хана! Вынь у него изо рта платок. Пусть он кричит теперь, сколько хочет!

И такое страшное, такое зверское лицо стало у Менгли, что я подумал, что он в самом деле озверел и хочет отрезать старику голову. Он ведь всегда мне каким-то придурковатым казался. Я схватил его за руку, уговариваю:

— Брось! Что ты делаешь? Ведь это большой грех отрезать голову человеку.

Куламали уже без платка во рту повалился в ноги Менгли и стал умолять пощадить его, старика. А Менгли размахивал ножом и кричал:

— Пощадить!.. Твой хан взял голову моего отца, а я взамен возьму твою голову и голову хана и положу вам обоим на животы жернова!

— Да брось, не трогай ты его! — умолял и я Менгли.

Он чуть улыбнулся и сказал:

— Ну, ладно, ради тебя пощажу эту сторожевую собаку. Но их надо запереть.

Мы вышли, заперли мельницу и поскакали на север, домой.

Хозяевами этой мельницы, оказывается, были два брата. Одного мы связали и заперли вместе с Куламали, а другой, старший брат, был близким человеком хану. Вот Куламали, чтоб хан не повесил его за то, что он помог нам бежать, и научил Менгли сделать так. Мельник видел своими глазами, как Менгли хотел отрезать голову старику, и у него уж не могло быть никаких подозрений.

Мы благополучно доехали — я до своей крепости, а Менгли с парнем до своих крепостей, и скоро я услышал, что вслед за нами в ту же ночь все пленные бежали от хана и тоже благополучно добрались к себе домой. А когда я узнал, как попался вор Али-бек, так я даже рот разинул.

— А как он попался? — нетерпеливо спросил я Ниязмурада.

— А вот слушай, если не надоело!

— В те времена мало кто пахал и сеял в одиночку. Сам знаешь, воды было мало, и почти вся она текла на поля ханов и баев. А если у кого из крестьян и был свой пай воды, так не было у него ни лошади, ни бороны, ни плуга. Приходилось объединяться, пахать и сеять сообща. Да одному-то, я уж говорил, опасно было выезжать в поле, сразу в плен уведут.

В тот год хозяин Дордепеля объединился с двенадцатью крестьянами, такими же небогатыми, как и он сам. Посеяли они пшеницу, ячмень. Надо было поливать. Хозяин Дордепеля боялся оставлять коня дома, брал его всегда с собой в поле.

Али-бек в это время перешел границу и как-то пронюхал об этом — стал караулить.

Как-то раз выехали крестьяне на поливку. Коней своих спутали, и Дордепеля тоже, взяли лопаты, пустили воду, работают. А неподалеку были овраги, размытые потоками. Из этих-то оврагов вдруг и выскочило десятка два конных иранцев во главе с Али-беком, подскакали к Дордепелю. Али-бек, разбойник, живо распутал Дордепеля и вскочил на него. Дружки окружили Али-бека и поскакали все в сторону гор.

Ну, крестьяне: "Ах, ох! Из-под носа увели!.." А что поделаешь, когда на всех четыре ружья да десяток сабель и кони-то остались все рабочие? Разве догонишь? Один парень вскочил на лошадь и поскакал в крепость, да без толку. Пока он доскачет, Али-бек на Дордепеле будет уже в Иране.

Хозяин Дордепеля, бледный, смотрел вслед коню и молчал, только борода у него тряслась. И вдруг бросился бежать за конем. Крестьяне за ним с ружьями, саблями. Иранцы оглянулись и, должно быть, обрадовались: "Бежит, дурак! Хочет в плен попасть вместе с конем!" И придержали коней, почти шагом едут.

А ты знаешь, как у нас в праздники на скачках: соберутся люди, весь аул, выведут лошадей, отмерят расстояние, какое они должны пробежать, и пустят их. Кони только добегут до конца, кто-нибудь махнет шапкой, крикнет: "Дошли до места! Назад!" Кони сейчас же поворачиваются и, как пули, обгоняя друг друга, летят назад, к народу, обегут вокруг и остановятся. Дордепель всех коней побеждал на скачках. Никто за ним не мог угнаться.

Вот хозяин-то бежал, бежал, свернул в сторону на бархан и закричал:

— Эй, дошли до места! Назад!

И замахал шапкой.

Дордепель, как услышал это, увидел шапку, мотнул головой, повернулся и полетел, как птица, на голос хозяина. Али-бек, разбойник, вцепился в луку седла, ни жив ни мертв. И товарищи его растерялись, не знают, что делать. Стоят на месте.

А Дордепель думал, что он на скачках, подскакал к крестьянам, дал один круг и остановился. Один парень схватил его под уздцы. Али-бек вытаращил глаза, натопорщил усищи, побелел, как не раз уже стиранная тряпка. Кто-то ударил его прикладом ружья по затылку. Он свалился с коня, и его связали.

А хозяин Дордепеля обнял своего красавца и заплакал от радости.

Иранцы сунулись было выручать Али-бека, но их обстреляли из ружей, да еще вдали показались какие-то всадники. Иранцы испугались и ускакали.

Узнал я об этом, как вернулся из плена, и захотелось мне посмотреть на Али-бека. Поехал я в Геок-Тепе к хозяину Дордепеля. Он хорошо меня встретил, расспросил, кто я, откуда родом, из какого племени, усадил меня в кибитке, поставил передо мной хлеб, сливки, кислое молоко. По тем временам это было самое лучшее угощение. Сейчас-то приедешь, сначала напоят тебя зеленым чаем, потом супом, пловом накормят. А вы, молодежь, и без вина не обходитесь. А тогда все это было только у ханов и беков.

Угостил он меня и говорит:

— Ну, пойдем, покажу тебе своего пленника.

Возле кибитки была у него небольшая мазанка. Он раньше хранил в ней седла, сбрую, лопаты, всякую всячину, а теперь в ней, распушив свои усищи, сидел в цепях Али-бек.

— Вот просится на волю, — сказал мне хозяин. — Говорит, что он бедный солдат и хан насильно послал его за Дордепелем, пригрозил повесить, если не поймает.

— Это он-то бедный солдат!.. — закричал я. — Да это отъявленный плут, командует у хана солдатами и только и делает, что грабит по дорогам и уводит в плен туркмен. Это большой негодяй! Ну, — спрашиваю, — узнаешь меня, Али-бек? Помнишь, как я сидел под навесом у твоего хана? А теперь ты сам сидишь, как дикая кошка в капкане. Разве хан послал тебя? Ты сам вызвался, хотел получить награду. Вот и получил!

А он опустил голову и ни слова не сказал.

Я уехал домой и после слышал, что жена и родные Али-бека уговорили хозяина Дордепеля обменять Алибека на пленного туркмена-геоктепинца. Тот отпустил злодея, но взял с него клятву, что он никогда больше не будет грабить туркмен.

У нас в колхозе в конюшне стоит потомок Дордепеля. Я тебе покажу потом.

Я после плена тоже обзавелся конем и оружием, купил сироту-жеребенка и вырастил хорошего коня. Иначе нельзя было. То и дело то ночью, то днем в крепости кричали глашатаи:

— Эй, на такую-то крепость напали иранцы! У них столько-то всадников! Скорей на помощь!

А не иранцы, так хивинцы. И уж тут нам никто не приказывал, сами знали, что делать, хватали оружие, садились на коней и скакали на помощь в соседнюю крепость. Таков уж был обычай наших дедов и прадедов. И если чей-нибудь конь оставался на приколе, — значит, хозяин его или только что помер, или помирает. Другой причины не могло быть.

И я участвовал в большом сражении в Карры-Кала, когда разгромили мы войско иранского шаха, потом в Янкале, в Мары, Анау, всего не вспомнишь теперь.

Тяжело тогда жилось, и если бы не вступились за нас русские, не знаю, что и было бы.

Раз, после сильного боя с солдатами хивинского хана, ехал я домой вместе с Овез-батыром. Заехали мы к нему, и уже стемнело. Они говорит мне:

— Теперь поздно тебе ехать. Переночуй у меня, а завтра поедешь.

Я остался. Сели мы на ковер. Перед Овез-батыром жена поставила медный чайник с хорошим чаем. Он налил мне пиалу и сказал:

— Эх, Сумасшедший!.. (Эта кличка так и приросла ко мне после плена.) Тяжелое наше положение. Не знаешь, что и делать. То ли воевать, то ли хлеб сеять. Не дают нам жить иранцы и хивинцы. Да и бухарцы еще лезут. Не можем мы вытянуть ноги и спать спокойно. Что это за жизнь? Ведь с нас, как говорится, уж и попона сползла. Нужда тело пронзила и до костей дошла. У кого-то надо защиты искать.

"У кого же? — думаю. — Уж не хочет ли он, чтоб мы стали подданными иранского шаха или хивинского хана? Да туркмены скорее смерть предпочтут. Они только и знали, что отбивались от иранских ханов и шахов, а хивинский хан — настоящий тиран".

Я сказал это Овез-батыру. Он выпил чай и одобрительно посмотрел на меня.

— Это ты верно говоришь. Туркмены никогда не покорятся ни иранскому шаху, ни хивинскому хану. Но нам нужна сильная опора, иначе жизни не будет народу. И есть такая опора — это русские люди.

— Русские? — удивился я.

— Да, это сильный народ и хороший, хлебосольный. Ханмамет Аталык и Оразмамет-хан давно уже думают об этом. И в Мары многие старейшины одобряют эту мысль. И я одобряю. Но наш хан три раза разбил войска иранского шаха и нос задрал, думает, теперь ему уж некого бояться. И сам хочет быть ханом над всеми Туркменами. А признают ли его все туркмены своим ханом, еще неизвестно. Да если б ему и удалось объединить весь наш народ, разве он устоит против врагов со старым оружием? Даже если с Ираном и Хивой мы и справились бы, то за ними лежит еще ядовитый дракон. Он схватил и сжал в своей лапе всю Индию и теперь тянет шею в нашу сторону и облизывается. Слышал про англичан? Вот они-то и есть этот самый дракон. Недавно к Керимберды-ишану приезжал гость, будто бы святой из Мекки, и будто бы он чудеса творит и может одним взглядом окинуть все четыре угла света. Все старики во главе с нашим ханом ходили на поклон к этому "святому пиру[37]". И я ходил.

Когда мы вышли от него, Ханмамет Аталык — он умный человек — сказал:

— Овез, а глаза-то у этого гостя, как у плута и вора. Я думаю, это не святой, не ишан, а просто английский шпион.

Так оно и оказалось. Наш хан-ага уже не может отличить голубя от ястреба. Вот, чтоб англичане не зажали нас в свою лапу, и надо бы нам примкнуть к русским. У них сила большая.

— А ты говорил об этом с Чопан-батыром, с Дяли-батыром и Кара-батыром? Как они думают?

— Намекнул раз Чопан-батыру, он сердито посмотрел на меня и ничего не сказал. Заговорил об этом с Дяли-батыром, он сразу перебил меня. "Э, Овез, занимайся ты своим делом! Разве мы можем вдвоем решить такое дело? Ты же знаешь, у каждого туркмена своя голова, поди втолкуй всем-то!" Ну, а с Кара-батыром и говорить нечего. Ты скажешь, а ему не понравится, он и думать не станет, сразу зарубит.

Скоро мы легли спать. Наутро я уехал домой и после узнал, что есть какая-то связь с русскими не только у Овез-батыра, но и у других сердаров. Слышал и то, что будто бы Ханмамет Аталык раза два ездил в Оренбург. Ну, а потом сам знаешь, чем это дело кончилось. Как примкнули к русским, так и стали спать спокойно.

Ну, пойдем, покажу тебе наших колхозных коней.

Ниязмурад встал, надел халат, подпоясался длинным белым кушаком, надвинул на лоб старинную туркменскую шапку и всунул свои большие ноги в калоши.

Ниязмурад хотя и опирался по-стариковски на палку, но шел бодро. Он повел меня не по улице, а ближней дорогой через колхозный виноградный сад — по узкой тропинке. Он впереди, я за ним, как полагается по туркменскому обычаю.

Он шел и рассказывал, то размахивая, то ударяя палкой о землю.

— И сколько я видел на своем веку знаменитых туркменских коней! Глянешь, бывало, на какого-нибудь красавца, так дрожь тебя и прохватит. Жизнь бы отдал за такого коня! Был у нас Кара-Куш. Так тот однажды сокола обогнал! Верно говорю. Я сам это видел.

— Да как же он мог обогнать? Как он мог состязаться с птицей? — удивился я.

— А вот слушай! У одного человека был сокол. Он не кормил его день, два. Потом пришел на скачки, отдал сокола сыну, который стоял на том месте, откуда кони должны были бежать, а сам встал там, куда кони должны были прибежать. Как это теперь по-вашему-то называется?

— У финиша? — сказал я.

— Ну да, у финиша. И вот пустили одного Кара-Куша. Только он вытянулся, выбросил ноги, хозяин сокола сейчас же замахал рукой и стал звать сокола, как звал его всегда на кормежку. Сокол ринулся вперед вместе с Кара-Кушем. Конь не понял сначала, с кем же он состязается, замотал головой, смотрит по сторонам. А народ кричит во все горло. Кара-Куш увидел, что над головой у него машет крыльями сокол, хочет его обогнать, прижал уши, рванулся вперед и обогнал сокола, оставил его за собой на расстоянии — ну, как бы тебе сказать, — ну, как бросить вот эту палку.

Мы подошли к колхозному саду с пышной зеленью, за которой виднелось большое красивое строение. Ниязмурад ткнул палкой в воздух и сказал:

— Ну, вот и наши конюшни! В старину таких не было ни у ханов, ни у беков. Да и дома-то их были не лучше наших конюшен. Я каждый день сюда хожу посмотреть, порадовать свое сердце. Не схожу, так и заснуть уж не могу, вроде как главного дела не сделал. Ну и следить ведь надо за народом, показать, как надо ухаживать за конями. А кони у нас породистые, потомки наших славных древних коней, каких вывели наши деды и прадеды. Да и ругаю же я своего сына Нурака. Ведь он теперь заведует коневодческой фермой. Сидит в конторе, шелестит бумажками, а то уедет на целый день в Ашхабад. Долблю, долблю ему. "Брось ты эти бумажки! Твое место возле коней, в конюшне!" А он смеется. Ну что с ним будешь делать? Вот если бы мой младший сын Чары заведовал фермой, так его за уши не оттащил бы от коней-то! В меня пошел, любит коней, но другим делом занят.

Когда мы вошли в конюшню, там хлопотали четыре подростка. Они поздоровались с нами и опять принялись за свое дело. Я посмотрел на длинный ряд стойл, на чисто подметенный коридор, на лоснящиеся спины, на точеные морды коней, повернувшихся к нам, на их большие умные глаза, на нервно раздувающиеся ноздри, вдохнул в себя этот своеобразный острый запах конюшни и заволновался, заговорила во мне моя туркменская кровь. Повеселели, ожили глаза у Ниязмурада.

В первом крайнем стойле стояла красивая матка с только что родившимся белоногим жеребенком. Увидев нас, она занервничала, насторожилась, подняла голову и запрядала ушами.

— Видишь белоногого? — сказал Ниязмурад. — Красавец! Его старшего брата, тоже белоногого, наши колхозники послали в подарок маршалу Ворошилову. Не хуже того, на котором он раньше ездил. Я видел того на картинке. Хороший конь, но не лучше нашего. Я еще мальчишкой был, когда по всей Туркмении славился Акбилек[38]. Так вот, должно быть, эта матка и ее сыновья от него пошли. А вот смотри — рядом с ней потомок Кара-Куша, а этот вот — потомок Дордепеля. Дордепеля давно уже нет, а кровь его, огонь его еще горит в его потомках.

Ниязмурад повел меня дальше, показал палкой на двухгодовалого коня и вдруг поджал губы и наморщил лоб.

— Вот этот… как же его зовут-то? Теперь такие названия дают коням, что и не запомнишь, а вспомнишь, так не выговоришь. Так старший брат этого коня участвовал в пробеге Ашхабад — Москва. Я тогда, во время этого пробега, и днем покоя не знал, и ночью спал как на горячих углях, все думал: "А ну как осрамятся наши кони?" Ведь до Москвы-то почти пять тысяч километров. Это не шутка! Машина и та не выдержит, сломается. А кони выдержали. И с конем, говорю тебе, ничто не может сравниться. И главное-то чудо не в том, что они до Кремля дошли и домой вернулись, а в том, что они наши, колхозные, а не ханские. Все самое лучшее нам отдали, крестьянам.

Когда мы подошли к последнему стойлу, Ниязмурад заглянул в него, вдруг нахмурился, повернул голову в сторону коридора и сердито закричал:

— Эй, сын мой! А ну, поди, поди-ка сюда!

На крик сейчас же прибежал один из подростков. Старик ткнул палкой в кучу навоза.

— Это что же такое? Разве можно таким коням стоять в навозе? Так-то вы за ними смотрите?

— Ниязмурад-ага, — хлопая глазами, начал оправдываться парень. — Это он сейчас только… Видишь, еще пар идет. А мы убирали.

И бросился в угол за метлой и совком. Старик смягчился и уже спокойно сказал:

— Все время смотреть надо… У тебя вон и совок и метла есть. А мы в старину из-под таких коней руками собирали навоз в подол рубахи… Ведь вот говорил я председателю колхоза: "Давай я буду смотреть, ухаживать за конями". А он все смеется: "Нет, Ниязмурад-ага, то, что ты можешь сейчас отдыхать в прохладной тени, для нас дороже всего. Ведь за это мы и боролись". Что с ним поделаешь? Он думает, что я совсем уж состарился.

Мы обошли все стойла, вышли из конюшни и сели в тени на ящик. Перед нами на приколе крутился превосходный конь, покрытый попоной из старой кошмы.

— Фу-ты! Ну и нарядили коня! — опять рассердился Ниязмурад. — Ты посмотри только! Ведь это конь всего нашего народа, колхозный конь, а его нарядили, как, бывало, я своего коня наряжал. Да я-то нищий был, а сейчас почему же? Неужто у вас не нашлось ничего получше для такого коня? — сердито крикнул он подростку, который стоял в воротах конюшни и улыбался. — Ведь это все равно что взять жену-красавицу и нарядить ее в лохмотья.

— Ниязмурад-ага, — сказал подросток, — у нас все есть — и новая попона, и новая сбруя. Когда выезжаем на нем, все новое надеваем, а дома-то и в старой сойдет. Экономить надо!

Ниязмурад покачал головой.

— Это все равно как в старину говорил сын одного богача: "О, у меня есть такие чарыки. Новые!.. На них и шерсть еще не вытерлась". — "А где же они?" — "Дома". Так и проходил он всю жизнь в рвани, а новые чарыки дома сгнили. Так и тут. Все чего-то жалеют!.. А ведь это наш лучший конь Улькер, наша надежда. Он родился и вырос в нашем колхозе. И еще ни один конь не мог его обогнать. А коней-то на скачки приводят чуть не со всей Туркмении, и из Мары, и из Ташауза, и даже из Казахстана. Казахи от нас взяли ахалтекинцев и тоже разводят теперь хороших коней. Говорят, в Геок-Тепе появился молодой конь Саяван, чуть ли не лучше Улькера. Не знаю, не видел. Да вот скоро скачки будут, посмотрим, чей конь лучше. А вы поили коней-то? — вдруг круто повернулся Ниязмурад к подростку, все еще стоявшему в воротах конюшни.

— А как же, поили и еще будем поить.

— А где же конюха-то?

— В поле поехали. Им сейчас тут нечего делать. Мы и одни справимся.

— Э! — только крякнул Ниязмурад и махнул рукой.

Через четверть часа мы пошли домой. Возле колхозного сада я простился с Ниязмурадом и зашагал на железнодорожную станцию, чтобы с вечерним поездом добраться до Ашхабада.

Вечер был тихий и теплый. Я шел среди полей по пыльной дороге и радовался, как тот счастливец, который пошел искать своего осла и нашел целое царство. Я ехал сюда, чтоб расспросить Ниязмурада про текинских коней, а он рассказал мне целую эпопею не только про коней, но и про суровую жизнь моего мужественного народа во времена, к счастью, давно уже минувшие.

Только теперь я понял, что такое конь для туркмена и почему так вдруг закипает во мне кровь, когда вижу перед собой скачущего красавца коня, быстрого, как сокол. Конь — это жизнь, история моего народа. Как же не закипеть крови?

В день Первого мая после дождя на рассвете дул мягкий влажный ветер. Под голубым весенним небом по всему Ашхабаду трепетали красные флаги, гремела музыка, и празднично одетый народ с цветами и песнями сплошным потоком шел на демонстрацию.

А после демонстрации весь народ повалил за город к ипподрому, на скачки. Когда я пришел туда, там уже шумело взволнованное море людей, переливавшееся на солнце всеми цветами радуги. Легковые, грузовые машины протяжно ревели и с трудом пробирались сквозь густую массу народа.

Никакой футбол не может сравниться со скачками. Я видел в Москве на стадионе во время футбольного состязания огромное скопище народу, но не видел в толпе почтенных стариков. Все больше молодежь. А в Ашхабад на скачки со всей округи собираются и старые и малые. Это наш народный праздник. Как же усидеть дома?

Впервые я попал на скачки до революции, когда мне было тринадцать лет. И тогда, как и теперь, была весна, но между той и этой весной лежит уже гигантская пропасть. Тогда вокруг ипподрома был пустырь, поросший колючкой. В колючках ютились и выли ночами шакалы. Ипподром был обнесен высокой глинобитной стеной, показавшейся мне тогда какой-то унылой и убогой. Вокруг стены стояли толпы утомленных, бедно одетых людей. По улицам в бурых тучах пыли в фаэтонах ехали к ипподрому баи в красных халатах и белых папахах. Я смотрел на них с изумлением, как на иностранцев, как на людей из другого, чуждого мне мира.

А теперь от пустыря с колючками и следа не осталось. С одной стороны высятся огромные корпуса фабрик и заводов, с другой — учебного комбината и со всех сторон — многоэтажные дома. Стена ипподрома, казавшаяся мне раньше такой высокой, теперь словно в землю вросла и кажется совсем уже низкой по сравнению с обступившими ее со всех сторон новыми зданиями.

Кипит, волнуется пестрый, празднично одетый народ, и не видно ни ослов, ни верблюдов и ни одной унылой фигуры. Подъезжают колхозники в грузовых, легковых машинах, некоторые из дальних аулов. По улицам Ашхабада вместо былых фаэтонов движутся к ипподрому одна за другой "Победы" и "Москвичи", и все гудят, все настойчиво требуют дороги.

Вот и из моего родного аула приехали три грузовика и две легковые машины. Из легковой с трудом вылез Ниязмурад, оперся на палку и посмотрел кругом на дома, на фабрики, на волнующееся море людей.

Я подошел к нему и поздоровался.

— И ты здесь, — ласково сказал он и улыбнулся.

И опять посмотрел вокруг.

— А Ашхабад-то и не узнаешь. Я всего три года тут не был и сейчас вроде как в чужой город попал. Ведь вон что настроили!

Мы пошли на ипподром под навес, где уже плотно друг к другу сидели зрители. Ниязмурада хотели посадить на почетное место в первом ряду, но он махнул рукой:

— Нет, эти места не для нас. Чего тут тесниться? Наше место там, на широком поле.

И он ткнул палкой вдаль, где на открытом месте стояли кони — участники скачек, тренеры и их палатки. С разрешения администратора мы прошли туда. Там уже стояло и сидело много стариков. Некоторые из них были чуть моложе Ниязмурада, и мне странно было слышать, как Ниязмурад, обращаясь к ним, назвал их "ребята". Старик поговорил с ними, и мы подошли к палатке тренера колхоза имени Сталина, вокруг которой толпилось много детей и взрослых. За палаткой лежали мешки с ячменем для коней. На зеленой полянке, в двух шагах от палатки, сидели два седобородых старика. Один широкоплечий, плотный и, видимо, сильный старик, лет семидесяти, а другой сухой, тонкий, с длинной бородой, лет шестидесяти пяти. Тут же на приколе стоял красавец Улькер. На нем была новая сбруя.

Ниязмурад внимательно осмотрел его и остался доволен:

— Ну вот, так и надо украшать коня! А то нарядят в старую попону!.. На осла и то приятней смотреть.

Потом он посмотрел на другого коня, крутившегося вокруг кола возле другой палатки. Брови его вдруг вскинулись вверх, глаза расширились. Он ткнул в сторону коня палкой и спросил:

— Эй, ребята, а это что за конь?

Худой длиннобородый старик, сидевший на лужайке, встал, посмотрел на коня и сказал:

— Это Саяван из колхоза "Свободный Туркменистан" Геоктепинского района. Хороший конь! Правда?

Другой, плотный старик, нервно затеребил свою бороду.

— Вот он-то, Ниязмурад-ага, и будет нынче состязаться с нашим Улькером. Как думаешь, обгонит он Улькера?

Ниязмурад ничего не сказал, как бы с полным равнодушием отвернулся от Саявана и ткнул палкой в другую сторону:

— А это чей конь?

— Колхоза Ворошилова.

— А тот?

— Колхоза "Коммунизм" Каахкинского района.

— А вон тот что за конь?

— Тот издалека пришел. Из Казахстана.

Ниязмурад долго и внимательно осматривал красивых, нетерпеливо топтавшихся коней марыйского, ташаузского колхозов и разных конных заводов. Потом подошел к Саявану — сопернику Улькера, долго молча смотрел на него и так же молча вернулся к палатке.

— Хороший ведь конь? Правда? — спросил худой старик.

Ниязмурад сел на мешки с ячменем и как-то нехотя ответил:

— Ничего… Может потягаться с Улькером. Ну, да посмотрим еще…

Напускным равнодушием он, видимо, хотел скрыть свое волнение, свою тревогу за Улькера, за честь своего колхоза.

А шумная толпа зрителей все росла, увеличивалась. Все места давно уже были заняты, а у входа теснилась, напирала огромная толпа. И даже в домах вокруг ипподрома все балконы и окна были забиты народом.

Заиграла музыка. Кони занервничали, запрядали ушами, затанцевали вокруг своих кольев. Один, закусив удила, взвился на дыбы. Другой, вытянув шею, тревожно заржал. Третий в такт музыке забил ногами о землю.

Заволновался и народ. Один из стариков вдруг запахнул на груди халат.

— Что, холодно? — спросил другой. — И мне кажется, вроде легко я оделся. В эту пору никогда так холодно не бывало. Время косить, а холод.

А холода-то и не было. Солнце хорошо пригревало. А зябко им показалось от их нетерпеливого волнения.

Судьи скачек взошли на трибуну. Волнение усилилось. Перед трибуной выстроились одни молодые кони, которые должны были пробежать только тысячу метров. На одних сидели наездники в жокейских костюмах, на других — попросту в туркменских рубахах и тюбетейках.

Красный сигнальный флажок мелькнул в воздухе, как струя пламени, и кони рванулись вперед. Весь народ, да и я сам, невольно подались вперед, как бы увлеченные этим стремительным порывом коней. В глазах зарябило от множества быстрых конских ног. Закачались крупы, согнутые фигуры наездников.

Кони вытянулись и как бы летели, плыли по воздуху.

Зрители кричали и волновались, каждый по-своему. Один то снимет, то наденет папаху, другой то вскочит, то сядет. А вот какой-то толстяк мечется возле стены в мелком кустарнике, машет шапкой и вопит во все горло:

— Давай, давай!..

Лицо красное, глаза навыкате, — видимо, и не замечает того, что делает.

Ниязмурад спокойно сидел на мешке с ячменем и смотрел вдаль на коней. А волнение двух стариков на лужайке дошло уже до высшего предела. Один из них, не в силах смотреть на скачущих коней, отвернулся и нервно ковыряет землю щепкой. А другой глаз не сводит с коней, вдруг вскочит, порывисто пройдется взад-вперед и снова сядет.

— Ну, как наш? — нетерпеливо спрашивает его тот, что ковыряет щепкой землю.

— Впереди нашего еще два коня…

— Э, так бы и говорил — два коня!.. А прошли северный поворот?

— Прошли.

— Как наш?

— Да все так же.

— Э, все так же! Тебя только послушай!..

Старик с раздражением бросает щепку, вскакивает, но сейчас же садится и спрашивает:

— Прошли южный поворот?

Как раз в это время кони, рассыпавшись по широкому ипподрому, как стая ласточек, прошли южный поворот, и некоторые наездники стали подгонять коней плетками.

— Повернули! — кричит второй старик.

— Как наш?

— Ничего, старается…

— Подгоняет наш плеткой?

— Нет еще… — отвечает второй и вдруг кричит во все горло: — Наш обогнал одного, нагоняет первого!.. Гляди, гляди, уже сравнялись дога-баг!..[39]

Первый старик вскакивает, впивается глазами в скачущих к трибуне коней и тоже кричит:

— Возьмет, возьмет мой гнедой!..

И смеется, как ребенок. Этот старик — тренер гнедого коня, и потому-то он так волнуется.

Гнедой взял первый приз. Его провели перед трибуной под бурные аплодисменты и радостный крик огромной толпы зрителей и привязали к колу возле палатки. Сейчас же вокруг него собралась толпа знатоков и любителей коней. Ниязмурад ласково посматривал на гнедого и улыбался.

Председатель колхоза Махтум Каибов должен бы быть на трибуне среди почетных гостей, но он так взволнован, что не может усидеть на месте и все время крутится то среди колхозных коней, то среди колхозников возле палатки.

Пустили вторую группу коней, потом третью, четвертую. Волнение зрителей росло с каждым заездом все больше и больше. Время шло. Изредка наплывали облака и шел недолгий мелкий дождь, но народ не замечал ни дождя, ни того, что солнце уже клонилось к горизонту.

Шесть коней уже отскакались, и пять коней получили первый приз, а шестой — второй приз. Ниязмурад все время держался спокойно, и только когда шестой конь осрамился, взял второй приз, сердце не выдержало, и он возмутился.

— Э, не умеете вы ухаживать за конями! — сказал он тренеру и колхозникам. — Такой конь получил второй приз!.. Вижу, не будет никакого толку, если я сам не займусь этим делом.

Ни тренер, ни колхозники ничего не сказали, только посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Начинался самый интересный, самый напряженный момент скачек. В последнем туре должны были состязаться на самый большой приз взрослые, самые лучшие туркменские кони, и среди них прославленный колхозный конь Улькер, который уже не раз не только в Ашхабаде, но и в Ташкенте на состязаниях коней всей Средней Азии брал первые призы.

Вот он, геоктепинский Саяван, и много других превосходных коней выстроилось перед трибуной. В воздухе мелькнул красный флажок. Кони ринулись вперед как пули. Наездники припали к шеям коней.

Эти кони должны были пробежать не полкруга и не круг, как молодые кони, а два полных круга. Вот они пробежали круг и мчатся мимо зрителей. Зрители неистово кричат и машут шапками. Это волнует коней. Они напрягают все силы, стараясь обогнать друг друга.

Впереди всех шел Улькер, за ним Саяван, остальные кони уже отставали от них. Весь народ с трепетом смотрел на двух красавцев — Улькера и Саявана. У всех были такие напряженные лица, как будто люди силились поднять гору.

Я закурил папиросу, чтоб умерить волнение, и вдруг Ниязмурад величественным жестом, но как бы машинально, не отрывая глаз от Улькера и Саявана, вытянул у меня изо рта папиросу, сунул себе в рот и жадно затянулся. Я знал, что он давно уже бросил курить, и это меня рассмешило.

А Ниязмурад, с глазами, устремленными вдаль, вдруг весь передернулся, бросил папиросу, вскочил, и у него вырвалось как бы из глубины души:

— Ах, какая досада!..

Я сначала не понял, что случилось, но посмотрел на коней и с изумлением увидел, что Саяван скачет впереди всех, а Улькер почему-то хромает, и уже все его обгоняют. Дикий рев, как ураган, пролетел по толпе зрителей. А тренер Улькера сорвал с себя шапку, с силой бросил на землю и жалко заморгал глазами.

— Что случилось? — вцепился я в плечо Ниязмурада.

— Э, ничего!.. Оступился… — сказал он и плотно сжал губы.

Саяван геоктепинцев получил первый приз, а Улькер пришел к палатке, хромая на одну ногу.

Колхозники-безмеинцы, старые и малые, окружили его и молча смотрели с сожалением, досадой и грустью. Один Ниязмурад стоял в стороне, опираясь на палку. Это молчание угнетало, давило. Ниязмурад не выдержал и сказал:

— Чего это вы опустили головы? Как на похоронах… Конь-то жив, не умер. И он еще покажет себя. На нынешнем празднике шесть ваших коней взяли призы, и вы радовались, бросали вверх шапки. А теперь носы повесили. Кому это надо?

— Ниязмурад, — сказал один из колхозников, — да ведь досадно же, всегда брал призы…

— Знаю, что брал… Поскачешь и обгонишь, а может, и нет. Всяко бывает!

— Это его сглазили, — сказал старый колхозник. — Иначе он не споткнулся бы на ровном месте.

Ниязмурад усмехнулся.

— Никто его не сглазил. Надо лучше за конями ухаживать. Вот и все! И как бы там ни было, а наш Улькер проиграл. И в этом надо сознаться. И не век же ему брать призы! Надо радоваться, что на смену ему растут новые хорошие кони вроде Саявана.

Народ уже разошелся с ипподрома, а безмеинцы все еще теснились вокруг Улькера и то сожалели о неудаче, то бранили тренера, то высказывали надежду, что Улькер еще покажет Саявану. Наконец председатель колхоза Махтум Каибов, который все время молча сидел и курил, встал и сказал:

— Ну, довольно этих разговоров! Ниязмурад-ага верно говорит. Надо лучше ухаживать за конями. В этом все дело. Поехали домой!

Все встали и пошли к машинам. У палатки остались одни конюхи и кони.

Я посадил Ниязмурада в легковую машину и обеими руками крепко пожал его руку, не подозревая, что это мое прощание с простодушным, честным стариком будет последним.

Ниязмурад ушел из жизни. Хорошо, что я записал то, что могло бы уйти вместе с ним безвозвратно, — его рассказ о конях, о жизни нашего народа, о времени, давно отшумевшем. Все, что связано с народом, всегда драгоценно.