Кадиш.com

Часть вторая

Кажется, через неделю после истечения договора — или через две? — Ларри пришел по почте, на адрес его квартиры в Клинтон-Хилле, конверт с иерусалимским штемпелем. Ларри надорвал конверт и обнаружил в нем письмо, а еще — черно-белое фото студента, которого Ларри вмиг узнал, хотя того сфотографировали со спины.

Торопливо развернул листок: письмо состоит из одной строки, отпечатано на машинке. О, этот дельный Хеми! «Быть вашим представителем, скорбеть по покойному от вашего имени — это была большая честь».

Там, где в письмах обычно стоит заключительная фраза «С искренним уважением, такой-то» или «С наилучшими пожеланиями, такой-то», мальчик написал английскими буквами: «Хайим Арухим» — «Долгой жизни».

Но не над этой лаконичной и скупой на слова запиской Ларри расплакался так, как не плакал никогда еще после заключения договора с kaddish.com, — нет, расплакался он над фотографией.

На снимке Хеми сидел один в скромном доме учения, корпел над блатом Гемары[24]. Пара длинных столов, арочное окно и кусок облупленного сводчатого потолка, который был, казалось, не шире чайной чашки. И хотя потолочные светильники в кадр не попали, студента и его книгу озарял круг света.

Ларри помнит, как его восхитило, что Хеми с головой погружен в учебу, и — вот главное — помнит, что подумал об этом теми же словами, которые сейчас всплывают в его памяти: «Смотри, как сосредоточен этот мальчик! — вот что он подумал. — Смотри, как этот юноша, сидя один в бейт мидраше, силится усвоить какую-то мысль из Талмуда».

Тогда Ларри заплакал, умилившись этому образу прилежной учебы, а следом пришли слезы по отцу, год назад покинувшему земной мир.

Когда плач усилился, Ларри понял, что рыдает уже по другим причинам. Теперь он проливал слезы не по отцу, которого потерял. Нет, этими потоками слез он оплакивал свое прежнее, утраченное «я».

По крайней мере, к такому выводу он приходил в последующие недели и месяцы, в последующие годы и — неужели столько времени прошло? — последующие два десятка лет. Такой версии событий он неуклонно придерживался с тех пор, как снова стал жить под своим ивритским именем — вернулся к имени Шауль, а затем предпочел уменьшительное Шули (как сам полагал, в честь Хеми). Эту-то историю «заблудшей души» Ларри вначале рассказал себе, а потом уже повторял историю своего возрождения бесчисленным слушателям.

«Знаете ли вы, что такое подсознание? — спрашивал, бывало, Шули у своих учеников-семиклассников. — Понимаете, как работают сложные внутренние механизмы сознания?»

Те же вопросы он задает, когда его приглашают сказать что-то вдохновляющее на кумзице[25], или на Шабатоне[26], или на любом другом сборище верующих, и особенно вдумчиво — когда обращается к тем, кто, возможно, захочет уверовать.

Выступает с этой историей чуть ли не каждую неделю у себя за столом в пятничный вечер, на шабатних ужинах, где среди гостей всегда есть один-два, приглашенные в целях кирува[27]. Эти секулярные евреи, у которых затеплился интерес к своей утраченной традиции, охотно отзываются на обращенные к ним слова и на те вдохновенные эпизоды личной мифологии, какими их может вдохновить заново рожденный человек — рав Шули.

— Сами посудите, не удивительно ли, — говорит он, — когда я увидел фотографию этого студента, этого Хеми, склоненного над столом, старающегося постичь какую-то проблему из Талмуда, я не подумал попросту: «О, посмотри-ка на этого юношу в классе». Я не подумал попросту: «Вот мальчик сидит и думает» Чего бы, казалось, проще?

Так говорит Шули и не дожидается ответа.

— Не «стремится к знаниям» или «старается раскусить». Нет, не «увлечен», и не «размышляет», и не «вникает» — не эти слова пришли мне на ум, на мой помраченный ум. Изо всех возможных вариантов, которые предлагает наш богатый язык, я подумал одно: «Вот он сидит и усваивает». — Шули встает и вскидывает руку вверх так энергично, что пламя шабатних свечей колеблется. — Разве есть слово, которое подошло бы тут лучше? — вопрошает Шули. И пятится от стола на шаг, словно под натиском своей же истории. — Вот он я, сижу один на диване в гойише Клинтон-Хилле, думаю: «Там вдали, в Иерусалиме, сидит Хеми и усваивает Талмуд, усваивает знания именно так, как задумал А-шем, А-Кадош Барух У[28], — а я, что я-то здесь делаю, в своей пустопорожней жизни? Я-то что усваиваю? Или ничего своего у меня не осталось и эта чужая жизнь присвоила меня?»

Созерцая это фото, Шули распахнул свое сознание перед определенными возможностями, не беспокоясь о том, сколь стеснительно будет осуществление этих возможностей на практике.

Тогда, в самом начале его метаморфозы, ключевую роль сыграла его сестра. Не принуждая брата ничего признавать вслух, поддерживала его затею — большего он и желать не мог.

Приезжая погостить к сестре в Мемфис — вдали от любопытных глаз атеистической, пестрой компании своих бруклинских друзей, — Ларри мог с полной естественностью подчиняться правилам Дины.

В тот период осторожного зондирования Ларри прилетал в Мемфис на выходные и — не выходя из своего привычного образа секулярного дядюшки, паршивой овцы в семье, притворяясь, что соблюдает этикет только из вежливости, — надевал ермолку, когда садился за стол вместе с родными. А когда ермолка уже надета, недалеко и до того, чтобы ее не снимать, а в шабатнее утро, возможно, одолжить у Ави пиджак и, держа за руку племянницу или племянника, увязаться за семейством, когда оно идет пешком в шул[29].

А затем все пошло легко и стремительно. Разве могло быть иначе, если он заново открыл для себя свое единственное, подлинное «я»?

Этот риторический вопрос Шули задает своим гостям за ужином, откупоривая еще одну бутылку вина, ставя точку в рассказе драматичным выстрелом пробки.

В конечном итоге превращение Ларри обратно в Шули было совершенно обычным процессом. Как говорил его дорогой мудрый папа, как подчеркивала его чересчур умная, охочая соваться в чужие дела сестра, как понял в конце концов он сам, его возвращение и возрождение были самыми банальными событиями, какие только могут случиться с заблудшим отпрыском, — Шули вернулся домой, вот и все.

И не только домой к сестре, и не только домой к евреям, — Шули вернулся домой-домой: в Ройял-Хиллс в Бруклине. Вскоре отправился на три станции метро назад, восвояси, к обшитым алюминиевым сайдингом отдельным домам с участками, к средненьким ресторанам, к собратьям-евреям.

Шули возвратился в сердце общины, в которой вырос. Продал квартиру в Клинтон-Хилле примерно в тысячу раз дороже, чем когда-то ее купил, и смог позволить себе скромный дом в квартале, где провел детство. Из этих шальных денег оплачивал многолетнюю учебу, а потом стал получать зарплату, преподавая Гемару в седьмых классах той самой ешивы, где прежде учился сам. Когда он обзавелся женой — а это после знакомства с Мири, его башерт[30], произошло очень скоро, — он смог содержать и жену: она бросила преподавать в старших классах, чтобы учиться самой. Им обоим было важно, чтобы кто-то из них двоих имел возможность целиком посвятить жизнь изучению Торы. И, как выразился Шули, не требовалось бросать монетку, чтобы установить, у кого из них двоих голова варит лучше. Так что Мири стала учиться в женском колеле. Такое равновесие в своей жизни они продолжали поддерживать, когда Бог послал счастливым супругам сначала девочку, а потом мальчика — двоих детей-погодков.

Благодаря учительской зарплате и «клинтон-хиллской кубышке» (как они с Мири прозвали тот неуклонно оскудевавший запас) Шули удавалось всех прокормить и одеть, а на праздники каждый год наряжать семью в блестящие новенькие ботинки и туфли. Дар Божий — вот что такое эти дополнительные деньги. Знак, что Шули сделал так, как надо.

И в такие вот вечера, когда гости, выслушав вдохновляющую историю рава Шули, не просят разъяснить, в чем ее мораль, он разъясняет сам, смущенно и гордо зарумянившись; борода раздвинута в улыбке.

Вновь наполнив все бокалы, рав Шули не усаживается. Кивает жене, а потом обходит стол, встает с той стороны, где сидят, напротив гостей, его дети. Обнимает своего сына Хаима — ему восемь лет, и дочь Наву — ей девять. А потом встает позади детей, держа ладони на их макушках, шевеля пальцами, а дети смеются — ведут себя совсем не так, как в начале вечера, когда он клал руки им на головы, произнося еженедельное благословение. Смотрит с любовью на свою Мири, а она, с любовью, на него. И Шули говорит своим дорогим гостям:

— Своей историей я делюсь с людьми не чтобы похвастаться, не чтобы покрасоваться и даже не для того, чтобы найти оправдание впустую потраченным годам. Я ей делюсь только для того, чтобы сказать: человеку никогда не поздно начать жить своей подлинной жизнью.

Своей подлинной жизнью! Может ли Шули еще сильнее любить свою жизнь? Он всегда чувствует благодарность. Даже когда идет по школе к своему классу пообщаться с трудным учеником, который его ждет — или не ждет, вероятность пятьдесят на пятьдесят. В одной руке рав Шули несет соответствующую масехту[31] Гемары, в другой — кружку размером с бочонок. В коридоре отхлебывает кофе из кружки, вздыхает, собираясь с силами.

Этому мальчику, от которого одна головная боль, он уделяет время на перемене. Шули готов поспорить на что угодно: мальчиков никогда не посещает догадка, что, отрывая их от игр, он заодно отрывает время от собственной передышки.

Заглянув в забранное проволочной сеткой окошко в двери, рав Шули ликует, видя, что Гавриэль уже уселся, придвинув свой маленький ученический стул к столу Шули с другой стороны. Шули не поверил бы, что это возможно: такой ученик — и вдруг не просто дожидается, а дожидается терпеливо. Гавриэль сидит прямо, не вертится.

С виду — чистый ангел.

Приняв это во внимание, Шули подстраивает свою мимику и жесты и, входя в класс, держится не так сурово, как мог бы: опускает плечи, больше не сдвигает непомерно разросшиеся брови, которыми уже было начал шевелить в надежде, что получится этакая гневная волнообразная гусеница.

И гадает, какое выражение лица выбрать взамен. Много ли способов искривить губы или наморщить лоб, намекая на свои, чувства? Не так-то много — лично у него. И в этой связи Шули вспоминаются его дорогая сестрица и ее коронный неодобрительный взгляд. Кустистые брови Бог даровал Шули в среднем возрасте. А манеру театрально закатывать глаза Он даровал Дине прямо с рождения.

— Итак? Ну? — говорит Шули, начиная со стандартного раввинского гамбита.

Ставит перед собой кружку, кладет на середину стола Талмуд. Садится, стаскивает с головы шляпу, кладет на безопасном расстоянии от кофе, тульей вниз.

Гавриэль и ухом не ведет, ни в чем признаваться не собирается. Куда-то пропали его обычные смешки и выходки, сбивающие учителя с мысли, хиханьки и гримасы, от которых у рава Шули горит затылок, едва он поворачивается к классу спиной и начинает писать на доске. Гавриэль ни слова не говорит о своем тяжком проступке, хотя понимает, конечно, что вот-вот будет обвинен.

Ответить молчанием на молчание — наверно, лучший выход. Шули откидывается на спинку стула, а с игровой площадки врываются звуки пропущенной перемены.

Мальчик тянет резину, — пусть, мол, ребе устанет дожидаться, — смотрит обиженно.

Шули хотел бы сказать Гавриэлю: ты даже не подозреваешь, как хорошо тебе живется. Нынешние ешиботники — какие их ждут наказания? Ограбь банк, сбежав с уроков, — все равно усядешься за стол, лицом к лицу с учителем наподобие Шули, будешь обсуждать с ним истоки своих переживаний.

Историей своего отца — вот чем Шули хочется с ним поделиться.

По субботам днем маленький Шули сидел у отца на коленях, а отец читал. Непоседливый малыш теребил отцовский галстук, а потом отцовские щеки, пытаясь его отвлечь. И всякий раз добирался до отцовских ушей, и по левому уху маленький рав Шули водил пальцами, обмирая от восторга. Потому что оно, в отличие от обыкновенных ушей, не было идеально гладким. На нем, там, где ушная раковина наверху закругляется, была этакая вмятина с рваными краями.

Он расспрашивал отца про вмятину, хотя уже сто раз эту историю слышал. Отец смеялся и рассказывал снова. Ведь рассказывать эту историю слово в слово отцу было так же весело, как Шули — ее слушать.

Отец рассказывал ему, что в давнишние времена, в школе, иногда сам не слушался — такое бывает даже с отцами. Один раз сорвал урок, рассердив своего ребе каким-то проступком — а каким именно, припомнить не мог, как Шули ни приставал с расспросами.

Учитель растолковал отцу: когда ты крадешь у Торы хотя бы одну минуту, грабишь не только себя. Надо умножить минуту на число присутствующих — у всех учеников в этом классе украдено по одной минуте. По такому подсчету отец рава Шули украл восемнадцать минут изучения Торы, которые так и не дойдут до слуха Бога.

И, пока отец Шули обдумывал это, его ребе взял линейку и на глазах у всего класса хлестнул отца Шули по уху, сильно повредил его: на хряще осталась вмятина и не заросла. Дойдя до этого момента (а маленький Шули тем временем ощупывал пострадавшее ухо), отец тоже приподнимал руку и дотрагивался до шрама.

— А знаешь, что было дальше? — спрашивал у Шули отец. — Знаешь, что случилось, когда я пришел домой?

— Что? — спрашивал Шули.

— Я подбежал к матери, рассказать, как раввин меня побил. Подбежал показать свое помятое ухо. И знаешь, что сделала мать?

— Что? — спрашивал Шули, уже начиная хихикать.

— Она сказала: «Если он отвесил тебе такой зец[32], ты, верно, ужас что натворил». И отлупила меня за мои грехи — так я получил уже по второму разу.

И они оба находили, что это уморительно смешно, хоть и вопиюще несправедливо.

Шули смеется над своим воспоминанием, и именно это побуждает мальчика заговорить. Гавриэль спрашивает, над чем он смеется. Рав Шули подается вперед, заскрипев стулом:

— Что-о? Сидишь тут, помалкиваешь, а я должен выдавать тебе свои секреты?

И сразу же видит, как мальчик замыкается — точно створки раковины захлопнулись.

— Я рассмеялся, потому что впал в ностальгию, — говорит Шули. — Так бывает, когда стареешь. Но мы здесь не для того, чтобы копаться в моей душе. Мы здесь, чтобы понять, что происходит с тобой и почему ты делаешь то, что делаешь.

— Что я делаю?

— Скажи мне сам.

И снова молчание.

— Послушай, я пришел не наказывать, не ругать тебя. Я пришел, потому что вижу несчастного ребенка, который чувствует себя все несчастнее и отчебучивает разные номера. А чего и хочу — так это видеть, что ты счастлив и, хас в’халила[33], весело проводишь время.

— Вы для этого пришли? Чтобы увидеть меня счастливым?

— Давай начистоту, — говорит рав Шули. — Я пришел, чтобы увидеть тебя счастливым, а еще — чтобы кое-что обсудить. До меня дошел один слух. Другие — такие же ребята, как ты, — они говорят, что ты, может быть, не готовился к пятничной контрольной. Что ты, может быть, — не приведи Бог — вырвал страницу прямо из Гемары и приклеил под партой: не только сжульничал, но и осквернил святыню, как поступили бы враги Израиля.

— Они так сказали?

— Сказали, — признает рав Шули, хоть ему и больно это признавать. — Но я ответил тем, кто нашептывал, — я им сказал: «Я знаю этого Гавриэля. Он хороший, сердце у него доброе, — сказал я им, — не может быть, чтобы он поступил так скверно. Наверно, это вы, мальчики, выдумываете всякую чушь».

Рав Шули, довольный тем, как преподнес проблему, вволю чешет свой подбородок, скрытый под бородой.

— А знаешь, я бы мог попросить у тебя твой экземпляр масехты — проверить, вдруг там недостает страниц. Но зачем мне пытаться удостовериться в том, что заведомо не может быть правдой?

Мальчик заливается краской, ежась на стуле:

— А теперь можно мне идти?

— Скоро уйдешь. После того как мы немножко посидим и позанимаемся дафом[34], который ты, возможно, не очень хорошо усвоил.

Мальчик переводит взгляд на потолок — как будто может видеть, как скапливаются наверху и стекают характерные звуки перемены.

Шули тоже поднимает глаза, пока перетаскивает стул к другой стороне стола, где сидит Гавриэль. Раскрывает свой экземпляр Гемары, кладет палец на текст Тосафот[35].

Держа палец на нужной строке, рав Шули наконец-то побуждает мальчика встретиться с ним взглядом — и обнаруживает, что глаза Гавриэля наполнены слезами.

— Не хочешь ли рассказать мне, что еще стряслось? Не может быть, чтобы ты так расстроился оттого, что не пошел гонять мяч.

— На выходных, — говорит Гавриэль, — когда мамы не было дома, я взял из ее стола деньги — я их украл. И пошел на угол, в магазин, и поел трефного.

— Трефного! — повторяет рав Шули, неподдельно огорошенный: такого признания он никак не ожидал.

— Конфет, которые мне хотелось попробовать. И я их съел.

— Зачем вообще такое делать, когда есть столько кошерных конфет? Почему тебе не хочется тех конфет, которые тебе дозволены?

— Их конфеты, — говорит мальчик, подразумевая неевреев, — на вид кажутся намного вкуснее наших.

— Значит, ты хотел узнать, так ли это?

Мальчик кивает, и на стол Шули падает слеза.

— Итак? Ну? — говорит рав Шули. — А на вкус каковы?

— Намного вкуснее, — говорит мальчик, и в его голосе звучит глубокое отчаяние.

Рав Шули искренне, заливисто хохочет.

С его стороны было бы неуместно сообщить ребенку, что так и есть: «их» еда намного вкуснее. Что Шули много лет жил — и ел — в их мире.

Вместо этого Шули говорит:

— Иногда вещи оказываются такими, как мы ожидали. Ты хотел узнать, а теперь знаешь.

Рав Шули закрывает книгу, пододвигается к мальчику.

— Раввины, к твоему сведению, не священники. Чтобы тебя исправить, нам не нужно выслушивать твои секреты. Мы не даруем прощение от имени Бога.

Мальчик смотрит недоуменно и, возможно, с любопытством. Слезы на его глазах высохли.

— Ты воруешь, — говорит Шули. — Ешь конфеты, которых не должен есть. Возможно, ты даже — я этому не верю — жульничаешь и вырываешь страницу. Ну и что? Кого это волнует? Важны не дурные поступки. А печаль, которая за ними стоит. Вот что я хочу исправить. Это происходит по воле йецер а-ра?[36] Что в тебя вселилось? — спрашивает Шули, боясь, что в этот переломный миг загремит звонок на урок. Время не на стороне Шули. — Я спрашиваю серьезно. Ты чувствуешь, что тобой руководит стремление ко злу? Или тебе просто неймется?

— Неймется? Как это? — озадаченно говорит мальчик.

— Я хочу сказать, что раньше, насколько я могу судить, ты вел себя лучше и вид у тебя был счастливый. Я видел: ты взглянешь на заковыристое место в Гемаре и уже тянешь руку, чтобы ответить. Вот и хочу узнать, что произошло с этим мальчиком.

Когда Гавриэль отмалчивается, Шули начинает спрашивать тахлис[37]:

— Думаешь, я не знаю, каково это, когда другие на тебя стучат? Тебя травят? Друзья у тебя вообще есть? Проблема в этом?

— Друзей не очень много. Но дело не в этом.

— И это с тобой происходит весь год. Я спрашивал у других твоих учителей — они тоже заметили. Может быть, летом что-то случилось, может быть, в лагере…

— Наверно, — говорит мальчик, — когда без ребят, то есть они там жили в одной комнате…

— А ты не жил с ними в одной комнате?

— Жил.

— Тогда почему говоришь «когда без ребят»?

— Первый месяц я провел с ними вместе. Когда мой отец умер, мать приехала и меня забрала.

Рав Шули чувствует, что его голова качается туда-сюда словно по собственному почину: тело отказывается верить только что услышанному, началось что-то наподобие странного тремора.

Рав Шули пытается заставить свою голову не болтаться на стебле шеи, буквально хватается руками за виски. Натужно старается держаться как обычно, хотя ошарашен как никогда еще за весь свой учительский стаж.

У ребенка умер отец. Такое стряслось — а рав Шули не знал?!

Сбой в системе. Отчего мать не позвонила в школу, да поможет ей Бог? А если позвонила — еще хуже: как мог рош ешива[38] не сообщить страшную весть всем рабаним[39] мальчика?

А что же его друзья молчат о главном, но находят время ябедничать про списанную контрольную?

Понемногу успокаиваясь, Шули решает: никто не виноват, так уж устроена жизнь в большом городе.

Если бы ешива находилась в маленьком городке, всех хоронили бы на одном кладбище. Все молились бы в одном шуле. О том, что мальчик остался без отца, знали бы все. Но здесь, в Ройял-Хиллс, несчастный гиперактивный Гавриэль каждый день прикладывает школьный «Метрокард»[40] к турникету, чтобы добраться до Ройял-Хиллс общественным транспортом. Ребенок ездит в школу из Уильямсбурга. Считай, все равно что с Луны.

И тем не менее: отчего же Гавриэль не встает на утренней и дневной молитве в школе, когда приходит время помянуть умерших? Во время кадиша он остается сидеть, как и все счастливые сыновья, чьи отцы живы.

Рав Шули произносит «Барух даян А-Эмет»[41], молитву за умерших. А потом — «Танхумай», «мои соболезнования».

— Я не знал, — говорит он. — Мне очень-очень жаль. У тебя есть братья и сестры, да?

— Двое учились у вас, — отвечает Гавриэль.

— Давно, — говорит Шули. — Исроэль и Лейб. Они намного старше тебя.

— Я самый младший в семье. На шесть лет младше предыдущего брата.

— Это было для тебя нежданно — его смерть? — Рав Шули тут же раскаивается в том, как прозвучал вопрос, и спрашивает у Гавриэля уже мягче: — Ты знал до отъезда в лагерь, что твой отец нездоров?

— У него были сердечные приступы.

— Не один?

— Все думали, что летом он будет чувствовать себя нормально. А потом у него случилась эмболия легких.

Мальчик говорит это как взрослый — такой интонации Шули от него никогда не слышал.

Чтобы этот ребенок даже знал медицинский термин… Шанда![42]

Шули смотрит на часы на дальней стене. Они — словно брелок на ожерелье из портретов, протянувшемся по стенам класса. Великие раввины, вставленные в рамы и размещенные на стенах, чтобы вдохновлять молодое поколение.

Шули наблюдает, как длинная стрелка перемахивает последний короткий отрезок пути. И тут звенит звонок, приглашая остальных ребят в класс и оповещая, что первый раунд их с Гавриэлем матча окончен.

— Мы можем поговорить еще раз? — спрашивает рав Шули. — Есть кое-что важное, и я хочу это с тобой обсудить.

— А что?

Шули считает, что в этот момент смех уместен, и смеется.

Прямота этого ребенка — бальзам на сердце.

— Давай начистоту, — еще раз говорит Шули. — Я хочу объяснить, что, хотя ты и твои друзья — вы все юные, а я старый… или вы все голенастые и проворные, а я постепенно толстею и все больше торможу, и уши у меня зарастают волосами… Хочу, чтоб ты знал: возможно, тебе кажется, что в этом классе я меньше всех на тебя похож, но кое в чем мы с тобой одинаковые.

— Потому что у нас нет отцов?

— Потому что у нас нет отцов. Да.

— Значит, об этом будем говорить?

— Нет. Это еще не всё.

— А с виду всё.

— И все-таки не всё, — говорит рав Шули.

Гавриэль встает, со скрежетом тащит стул к своей парте. Рав Шули, сам себе удивляясь, хватает мальчика за руку.

— Извини, — говорит рав Шули, выпустив руку. — Я… Я тут подумал… что скажешь? Что, если завтра я устрою двойную перемену?

Мотнув головой (на сей раз по собственной воле), Шули воздевает руку, отклоняя свое же первоначальное предложение.

— Нет, нет. Что, если тройную? Если я устрою дополнительную перемену, чтобы возместить ту, которую ты сегодня пропустил, и обычную завтрашнюю, и плюс еще третью, чтобы не украсть ни минуты твоего досуга, когда мы будем разговаривать. Как по-твоему, это будет справедливо?

— Наверно, — говорит мальчик, поняв все с полуслова. — Хорошо.

И тут в дверь вваливаются остальные.

В этот день Шули проводит уроки через силу — не может сосредоточиться. Вечером, при детях, не упоминает о произошедшем. Укладывая их спать, держится как обычно, вот только просит, чтобы дети еще разок поцеловали и обняли его. Да и какой отец не попросит об этом, когда к нему привязалась мысль, что он может умереть безвременно?

Шули лежит на кровати, держа перед собой книгу, дожидаясь Мири. Она выходит из ванной в длинной ночной рубашке. Шули кажется, что, приближаясь, она плывет по воздуху.

Он уже раскрывает рот, чтобы заговорить, но снова призадумывается. Что нового он может сообщить? Что-то про своего ученика? Историю, оборванную на полуслове? Разговор, который, не успев начаться, был прерван звонком на урок?

Если тащить в их с женой спальню все огорчения и разочарования каждого школьника, если приносить домой все беды, как кошка в зубах — птичку, что ж это за подарок Шули каждый вечер будет класть к ногам Мири? Смогут ли они жить спокойно?

Он говорит себе, что ничего страшного не случилось. Не стряслось ничего такого, чем следует поделиться, лежа бок о бок с Мири.

Смотрит в потолок, пытается думать про завтрашнее утро с надеждой, предвкушать, как поговорит с Гавриэлем про его решения и поступки. Так Шули лежит, натужно стараясь приободриться, пока Мири не просит выключить свет.

— Я думаю, — говорит он ей.

— А я устала, — говорит она. — Думай в темноте.

— Я смотрю на потолок. Меня это успокаивает.

— Смотри на него в темноте. Разницы никакой. Нет там, на потолке, ничего.

Рав Шули хватает свою подушку и уходит в крохотную гостиную, чтобы смотреть на другой кусок потолка и брать с полок все книги, где могут отыскаться мудрые разъяснения.

Спустя несколько часов Шули слышит скрип половиц, а потом видит на лестнице босые ноги Мири. Спустившись на полпролета, она останавливается, перегибается через перила и обращается к нему сверху.

— Тебе надо поспать, Шули, — говорит она. — Завтра после школы у тебя свадьба Вайдеров. Усталый раввин не проведет красивую церемонию.

Шули готов взвыть от одного упоминания об этом обязательстве.

— Я же им сказал, что побуду только до конца хупы[43]. Как только хассан[44] раздавит ногой бокал, уходим.

— Я случайно встретила Дафну Вайдер, и она спросила: может, мы все-таки останемся поесть и приведем с собой детей? Мне кажется, тебе это пойдет на пользу. Свободные столики есть. И когда просит мать невесты, нельзя отказывать.

У Шули вытягивается лицо, и Мири подходит, присаживается рядом на диван.

— Что такое, муж мой? — спрашивает она.

И Шули, без долгих экивоков, рассказывает ей обо всем, что приключилось. Берет жену за руку, смотрит ей в лицо: чтобы успокоиться, ему достаточно увидеть, что она размышляет над его словами.

Он видит: она проделывает то, что умеет лучше всего, когда ему проблема не по зубам, — Мири распутывает его сбивчивые мысли, выстраивая логические цепочки, помогает своему горемычному мужу рассуждать толково.

Мири говорит:

— Ты расстроился, потому что не знал, что у мальчика умер отец?

Шули кивает.

— И еще ты расстроился, потому что ребенок остался без отца, а его мать овдовела?

Шули кивает.

— И, конечно, тебя коробит, что твой ученик — ведь отец умер еще летом — во время миньяна весь год не вставал с началом кадиша.

Это тоже расстроило Шули, очень расстроило.

— Но ему двенадцать лет, верно?

— Верно, — говорит Шули.

— Одним поводом для беспокойства меньше. Мальчик, у которого пока не было бар мицвы, не обязан читать кадиш. Он безгрешен. В этом нет никакой авейры[45].

— Но читать кадиш — высшая хвала Богу, какую может воздать человек, — говорит Шули. — Даже если бы ребенок был грешником и всего лишь откликался на «ихей шмей рабба»[46], за одно это он сам получил бы билет на Небеса.

Мири призадумывается — Шули подозревает, что она из тактичности, щадя мужа, делает вид, будто затрудняется с ответом.

— Тут таится парадокс, — говорит она наконец. — Дети ничего делать не обязаны, даже если мы поручаем им такое важное дело, как чтение кадиша. В «Шулхан Арух» даже сказано, что, хотя кадиш помогает на Небесах усопшим, ребенку гораздо важнее ходить по пути правды[47], чем произносить его слова.

Шули размышляет над этим, обхватив подушку. И говорит:

— Значит, Гавриэль ничего дурного не делает.

— Муж мой, можем ли мы поговорить, в чем тут дело, а что к делу не относится?

— Да, — отвечает Шули срывающимся голосом.

— Этот мальчик — не ты, — говорит Мири. — Ты давно уже совершил тшуву[48]. Сколько лет ты зажигаешь свечу в йорцайт[49] своего отца? Сколько лет ты встаешь с началом кадиша, вкладывая в это всю душу? — Мири прислоняется лбом к плечу Шули. — Всю душу — ради его души.

Шули поворачивается к Мири, обнимает ее, прижимается щекой к ее шее.

— Этот мальчик в свои двенадцать — не ты в прошлом, в твои тридцать лет, когда ты жил под кайфом и ленился, и попусту тратил свою жизнь на рекламу…

— На брендинг, — говорит Шули, приподняв голову, утирая нос рукавом пижамы. — Это часть рекламной индустрии. Но брендинг — отдельная сфера.

— Главное, — говорит она, — что, когда ты разбазаривал свои дни на впаривание всякой дряни, а ночи на попытки подцепить сифилис, чтобы приволочь его в наш брак, все это было необходимо. Тебе понадобилось сбежать от себя самого, сбежать от обязательств, которые ты позже взял на себя снова — понадобилось, чтобы достичь чего-то в десять раз большего — нет, в сто раз, — чем то, чего ты сумел бы достичь, если бы не сбежал. Мы все должны сказать спасибо за то, что ты так долго блуждал во мраке.

Но время первой из внеочередных перемен рав Шули и Гавриэль сидят за столом, совсем как днем раньше: по одну сторону стола, перед ними Гемара, палец Шули — на комментарии, который они должны проработать. Шули не приступает к объяснению урока — нет, он возобновляет разговор, словно ни миновало и секунды.

— Почему ты не встаешь во время молитвы, дитя мое? — спрашивает Шули. — Почему ты не встаешь с началом кадиша?

— Я встаю, — говорит Гавриэль.

— Встаешь?

— Иногда по вечерам. Во время маарив. Вместе с братьями.

— Когда у вас собирается миньян?

Мальчик отвечает деловито:

— Без него читать нельзя.

— Но в школе? Почему здесь ты не встаешь? Должна же быть какая-то причина.

И Шули замечает в своем голосе трепет, выдающий смятение, которым он не собирался делиться с мальчиком.

Гавриэль, словно меняясь с ним ролями и желая лишь успокоить рава Шули, уточняет:

— Вы хотите знать, я нарочно веду себя плохо или как?

— Да. Вот что я пытался выяснить. Это гнев побуждает тебя делать то, что ты делаешь? Или причина иная? Потому что бунт — он может быть и способом признать важность того, против чего мы бунтуем.

На этом рав Шули делает паузу, но Гавриэль отмалчивается.

— Я вот что пытаюсь сказать: иногда, отвергая что-то, мы даем понять: то, что мы отвергаем, действительно важно. Это своеобразная вера, пусть даже наизнанку.

Гавриэль приободряется:

— Вы хотите сказать, ничего страшного, что я ем некошерное? Потому что те конфеты… я тайком принес горсть домой. У меня еще немножко осталось.

Шули вскрикивает:

— Ой-ой!

И мальчик пристыженно краснеет.

— Нет, есть трефное — это не «ничего страшного». А если уж ты ешь трефное, зачем тащить его в кошерный дом к маме? — Рав Шули трет себе щеки обеими ладонями, начинает сызнова. — Послушай. Я тебе скажу кое-какие взрослые слова. Потому что знаю, что в тебе где-то притаился юноша со зрелым умом. Так позволь спросить: знаешь ли ты, что такое кадош? Что это значит?

— Святой, — отвечает Гавриэль.

— Да, святой. Именно так. Но корень этого слова — он может употребляться и в противоположном значении. В Торе, в книге Берешит[50], праотец наш Йегуда разыскивает кое-кого — кого, не стану упоминать; ни к чему распространять такие обвинения, даже в наше время. Йегуда спрашивает, видел ли кто-нибудь одну женщину, называет ее словом «кадеша» — оно значит «проститутка»[51]. Те же буквы, из которых складывается слово «святой», используются, чтобы составить из них противоположность всего святого.

Этот стих рав Шули читал в Библии десять тысяч раз, размышляя над корнями слов и поступков, над их изменчивыми значениями. Он хочет, чтобы этот полусирота понял: ужасные проступки самого Шули, при всей их ожесточенности, были порождены не злобой, а глубочайшей любовью.

Хочет, чтобы Гавриэль узнал: во время траура по отцу Шули не вставал на молитву именно из-за своего вывернутого наизнанку благочестия. А теперь, двадцать лет спустя, жаждет шанса встать и сделать все заново, правильно. Вот каким предостережением он хотел бы поделиться с мальчиком. Сказать ему: все эти не прочтенные тобой молитвы ты не сможешь прочесть больше никогда.

Тем не менее раву Шули до сих пор слишком стыдно признаваться, каким он некогда был.

Вместо этого он говорит:

— Я хочу знать: ты остаешься сидеть, потому что злишься?

— На отца?

— Да. За то, что он умер.

— Не понимаю, — говорит мальчик. — Потому что это он виноват?

Рав Шули видит, что у Гавриэля начинает подрагивать нижняя губа.

— Нет-нет-нет. Хас в’халила. Избави Бог. Я ничего подобного не имел в виду. Просто подумал…

— Мать, — говорит Гавриэль. — Это на нее я злюсь.

И снова… интонация мальчика… как будто он сжалился над своим издерганным учителем.

— Но за что? — спрашивает рав Шули. — Что она натворила?

— Нарушила обещание. Соврала.

— Я уверен, твоя мать не врала.

Гавриэль оглядывается через плечо на часы.

— Это уже вторая перемена?

— Нет. Еще первая не кончилась. И вообще, перемена всего одна. Остальные я изобрел, чтобы мы договорили до конца.

— А если не успеем?

— Дам тебе дополнительные перемены. Четвертую перемену и даже пятую — исключительно для тебя. Или для тебя и кого-то, кого ты сам выберешь, чтобы поиграть вместе.

— Обещаете?

— Бли недер[52], если это настолько затянется, то да.

Гавриэль, сообразительный мальчишка, говорит:

— Если я расскажу вам по-быстрому, можно мне взять пятую перемену взамен четвертой?

— Ты хочешь сказать, дополнительную для тебя и кого-то из твоих друзей?

— Да.

— Если расскажешь очень-очень по-быстрому и если вы с другом будете играть в библиотеке, а не на школьном дворе, чтобы мне не пришлось отвечать перед рош ешивой — вдруг он вас увидит. Сможешь получить и четвертую, и пятую — личные перемены для вас вдвоем с другом.

Габриэль кивает.

— Когда отец умер, мать пообещала, что я смогу выбрать любую его вещь, какую захочу. Что самый младший выбирает первым.

— Так и есть, — говорит рав Шули.

— Когда я выбрал, она мне отказала.

— Это не обязательно ложь, — говорит рав Шули, преисполняясь нежности. — Не всякая вещь годится для ребенка. Допустим, в ящике его стола лежал пистолет.

— Это был не пистолет.

— Я и не думал, что это был пистолет. Я хотел сказать: если ты хотел машину, а водить ее не можешь, — вот пример получше.

— Это был его бокал для кидуша.

Ответ повергает обоих в тягостное молчание. Молчание заглушает даже шум с игровой площадки и монотонное шипение из колонок стереосистемы, которая в этом классе, похоже, никогда не выключается.

— Ты хотел взять отцовский бокал для кидуша?

— А мать отказала.

— Может быть, причина в том, что вы до сих пор — одна семья, живете под одним кровом. Может быть, пока ты и твои сестры и братья, на ее счастье, еще живете дома.

— Лейб. Он пока живет дома. И одна сестра тоже.

— Видишь? Все абсолютно логично. Не на что злиться. Она хочет, чтобы он оставался в доме. Фамильный бокал.

— Она уже отдала его Исроэлю. Он у Исроэля дома.

Рав Шули изо всех сил старается не подавать виду, но поневоле признаёт: и впрямь похоже на ложь.

Гавриэль тем временем скрещивает на груди руки, поджимает губы.

А Шули сетует, что его образования тут недостаточно. На соцработника он не учился и, кстати, диплома учителя тоже не получил: чтобы преподавать Гемару в частной школе, не требуются официальные бумажки.

Шули не вполне уверен, пойдет ли мальчику еще одна взятка на пользу или навредит. Оценивает ситуацию в меру своего разумения и поступает так, как считает должным.

— Сегодня — тройная перемена, — говорит Шули. — А завтра — двойная, для тебя и одного из твоих друзей.

— Бокал для кидуша, — говорит Гавриэль. — у него на боку наша фамилия. На донышке написано «1856». В нашей семье им пользуются лет двести, типа того. Отец каждую неделю совершал с ним кидуш.

— Сокровище, — говорит рав Шули и понимает, как это глупо: ведь для мальчика сокровище уже потеряно.

— Мать сказала: отец говорил, что ему очень важно, чтобы бокалом пользовались каждый шабат, когда его самого уже много лет не будет на этом свете.

— Так работает обряд. Соединяет то, что было разрознено. Сквозь время.

Рав Шули спрашивает, ясно ли Гавриэль понял сказанное, и Гавриэль показывает своему учителю большой палец.

А потом мальчик говорит:

— Вот меня все время ругают, да? Здесь, в школе?

— Да, а что? — серьезно откликается Шули.

— Дома так было, типа, всегда. Даже когда папа еще был… Трефные конфеты. Деньги из сумочки. За такие дела мне все время влетает, если попадаюсь. Вот что она говорила насчет того, почему мне нельзя его взять.

— О чем ты сейчас говоришь?

— Из нас, ее пятерых детей, — вот как мать говорит — именно я, если не возьмусь за ум, отойду от дереха[53]. Кончу тем, что перестану быть шомер шабат[54], перестану быть верующим, стану жить по-гойски.

— Не приведи Бог! — говорит рав Шули.

— Она дала моему отцу слово, что бокалом будут пользоваться. Так она мне сказала. Сказала, она знает, что дала мне обещание, но отцу еще раньше дала обещание посерьезнее, и того обещания надо держаться тверже, потому что он отец и потому что он умер. И она не может со спокойной душой доверить бокал мне. Потому что видит, как я себя веду, — вот что она сказала. А потом велела выбрать что-нибудь другое.

Что теперь сказать? Как завоевать доверие здесь, но не подорвать доверие в семье?

— Она поступила так, — говорит рав Шули, — потому что когда-нибудь, в будущем, ты, возможно, перестанешь делать то, что полагается делать еврейскому мальчику?

Гавриэль кивает.

— Я думаю, намерения у твоей матери были добрые. Но хочу, чтоб ты знал: я уверен, уверен всем сердцем, что ты… что ты хороший мальчик. И хочу, чтобы ты знал, — говорит рав Шули, — не будь у меня своих детей, я бы отдал тебе свой бокал для кидуша, отдал бы с полной уверенностью, что он попадет в самые лучшие руки.

Шули улыбается своему ученику, а у того такой вид, словно он вот-вот расплачется. А потом Шули видит совершенно другое выражение лица.

— Можно мне теперь пойти на перемену?

— Иди, — говорит рав Шули. — Играй мирно.

Как часто Мири указывает ему верную дорогу?! Как часто она знает, что будет правильно?! Они берут детей с собой на свадьбу, и для Шули это воистину бальзам на сердце.

Во время бедекена[55] невеста, совершенно ослепительная, восседает в кресле, как на троне. Покончив с раввинскими обязанностями, Шули берет под руку Хаима — отрадный момент единения отца и сына! — и они присоединяются к мужчинам, чтобы в танце, с топотом и уханьем, вести хассана на другую сторону зала, где жених наденет покрывало на невесту.

Шули тайком поглядывает на Мири: она танцует, прижав к груди Наву, в толпе женщин. Его красавица-жена, обхватив руками их дочку, подмигивает ему, когда он оказывается неподалеку.

Шули ликует на всех этапах свадьбы: во время кетубы[56] и хупы, ужина и танцев. Говорил он на церемонии очень хорошо, как сообщают ему все. Теперь он кружится в каждом хороводе, подпевает каждой песне. Когда жених и невеста садятся на кресла, Шули первым отплясывает перед ними сольный танец, а когда приходит время поднять молодоженов к потолку, немедля хватается за спинку кресла жениха.

Молодожены парят над головами собравшихся, и кто-то берет салфетку, чтобы хассан мог взяться за один уголок, а кала[57] — за другой. Под музыку силачи поднимают и опускают кресла, а новоиспеченные муж и жена, зависнув в воздухе, визжат.

Шули смотрит вверх, любуясь супружеским союзом, который он только что освятил и в самом буквальном смысле поддерживает. Глаза заливает пот, плечи гнутся под тяжкой ношей.

И эта-то мысль о ношах и союзах, зрелище молодой четы, взмывающей к Небесам, и туго натянутая салфетка в руках супругов, — все это заставляет Шули мысленно вернуться к церемонии подписания кетубы. Задуматься о брачном договоре и о носовом платке, который жених достал из кармана и отдал Шули для передачи эйдим — двум кошерным свидетелям. Это был киньян, скрепляющий договоренность, материальный символ обязательств, взятых на себя этими людьми.

Сногшибательная догадка настигает Шули. Он оступается, колени подкашиваются. Те, кто держит кресло вместе с ним, испуганно перехватывают груз. Глядят на Шули встревоженно и раздосадованно: силятся не уронить хассана, не размазать, как Шалтая-Болтая, по полу.

Мужчины торопливо опускают кресла на пол, все широко улыбаются и аплодируют, чтобы замять происшедшее, а Шули тем временем ковыляет к дверям мимо сына и дочки, покидает зал. Замечает, направляясь к выходу на улицу, как Мири выскакивает из круга женщин, танцующих хору.

И вот отчего у Шули голова идет кругом — от осознания того, что все его годы тшувы, целая жизнь искупления грехов ничего не сделали для его отца. Ни зажигаемые на йорцайт свечи, ни совершаемые Шули обряды. Двадцать лет кадишей, ничего не значивших, потому что не Шули должен их читать. Пусть Гавриэль не встает, когда ему полагается, но разве Гавриэль не стремился возложить на себя более долгосрочную ответственность? Разве не выбрал Гавриэль себе в наследство отцовский бокал для кидуша, хоть и прекрасно понимал, что из-за его йецер а-ра — зародившегося в нем дурного начала — владение бокалом взвалило бы на него трудновыполнимую задачу?

Этот пишер[58], совсем маленький — даже пушок на щеках не растет, — преуспел в том, в чем Шули потерпел неудачу. Вознамерился служить своему отцу долгие годы.

Мири догоняет Шули еще до перекрестка.

— Что тебе в голову взбрело, муж мой? — спрашивает она с неподдельной тревогой. — Ты пьян? У тебя лицо позеленело.

— Я догадался, — говорит он. — Догадался, что расшевелил во мне тот мальчик.

— Только не тот ученик, — огорченно говорит Мири. — Ни к чему здесь об этом думать.

— А есть ли более подходящее место, чем свадебный зал, — говорит он, — когда надзираешь за подписанием договоров, когда претворяешь любовь в закон? Дело в киньяне, — говорит ей Шули, нервно озираясь, словно их кто-то может подслушать. — То, что я вернулся в лоно религии, еще не означает, что я все принес с собой обратно. На том сайте, в прошлой жизни, я уступил то, что принадлежало мне.

— Шули, разве это новость? Сколько раз мы с тобой об этом толковали, сколько лет? Ты оплатил услугу, вот и всё.

— Нет, не всё. Не знаю, может, я даже тебе не говорил. Когда я ставил подпись, там была виртуальная авторучка, которую я вложил в виртуальную руку. Я совершил киньян. Передал свои права другому, передал взаправду. А это значит, что даже теперь вспоминать моего отца — обязанность того, другого человека.

— Ты это на полном серьезе говоришь? — спрашивает она.

Да, Шули говорит на полном серьезе.

— Думаешь, раввинский суд признает это действительным? Чтоб шалиах мицва, представитель, приобрел это право навеки? Нет, суд этого никогда не признает. Передача авторучки — это же для наглядности, только для виду. Свадебный киньян — договор совсем другого рода.

— Моя гениальная жена, ты всегда знаешь все ответы. Но ты не знаешь, какое решение вынесет бейт дин[59], если мной руководило намерение избавиться от этой обязанности до конца жизни. Право не восстанавливается само собой. Надо, чтобы другая сторона его вернула. — Шули на грани обморока. — Что, если его попросят, а он захочет оставить у себя то, что я ему отдал? В каком положении я окажусь?

— А как ты его разыщешь, чтобы попросить? Но дай мне поразмыслить, — говорит Мири. — Я могу справиться в книгах. Могу что-то посоветовать.

— Мири, я тебе сразу скажу, куда заглянуть. В Тору. Смерть Ицхака. Еврейского праотца хоронят, и у него остаются два сына, которые должны его оплакивать. Изучи это чудовище, Исава, первородного сына, который обменял на миску чечевицы свое право по рождению. Знаешь, что там написано?

— Знаю.

— Но какое конкретное слово там стоит, знаешь?

— «Вайивез», — говорит Мири.

— Да, «вайивез». «Презирать»! Исав не просто отверг свое право по рождению, не отказался от него, а сознательно отделался от него, потому что презирал это право. Вот гниль — и в моем, и в его сердце.

— О, муж мой! — вздыхает Мири, сдаваясь.

— Отведи детей домой, — говорит он, уже шагая в сторону школы.

— А что я скажу всем?

— Что я болен. Что мне стало дурно. Скажи им, что это несварение мозгов. Легкая изжога души.

Шули торопится сквозь тьму, что-то бормоча под нос, следуя за ритмом своих мыслей… Кидуш, кадиш, кадош, кадеша. Крутит в своей черепушке неоднозначный корень слова, наблюдая, как из святого он оборачивается богохульным.

И все-таки это почти облегчение — узнать правду о том, что твое искупление грехов было подложным, дознаться (и через кого — через Гавриэля!), что Шули жил призрачной жизнью и его духовное существование было облаком пара, которое можно проткнуть пальцем.

Все эти годы учительства и просветительства, нее эти усилия, потраченные на тшуву, и что же — как будто двадцать лет копил деньги, а потом обнаружил, что вносил их на чужой банковский счет. Кадиш — в том единственном смысле, которым дорожит Шули, та самая искра, которая разожгла в Шули огонь его второго, духовного рождения — остается собственностью Хеми. Где-то он бродит, законный сын покойного отца Шули?

Спеша в сторону ешивы, Шули рассеянно переходит на красный свет. В него чуть не врезается скейтбордист, спрыгивает со скейта, доска с грохотом несется дальше. Парень каким-то образом приземляется на обе ноги, замирает.

Шули поднимает скейт с асфальта: красивая вещь. Идеально подходит парню, чья одежда, совсем как у Шули, образует ансамбль в едином стиле — от бейсболки до кроссовок. В глазах скейтбордиста Шули видит, как выглядит со стороны: длинная борода, черная шляпа, щегольская шелковая бекише[60], которую он надевает на свадьбы. Как легко обмануть людей своей внешностью, даже если положенная внутренняя работа осталась невыполненной.

— Хорошая доска, — говорит Шули, возвращая скейт владельцу.

— Спасибо, — говорит тот, уносясь прочь. У Шули мелькает мысль: может, окликнуть парня, одолжить у него на минутку смартфон?

Такого соблазна, как подключенный к интернету мобильник, Шули не дозволяет ни себе, ни членам семьи. В их доме нет вай-фая. Ни одного ноутбука, ни одного стационарного компьютера. Пока дети малы, такие врата искушений небезопасны и становятся даже опаснее, когда дети подрастают, — вот почему сейчас Шули спешит к себе в школу, в компьютерный класс.

Стоит только подумать об интернете — и тут же всплывает картинка, которую Шули вопреки своей воле воображал невесть сколько раз. Перед его мысленным взором возникает из тьмы несчастная женщина со стеклянным фаллоимитатором.

Отец остерегал Шули от татуировок, потому что они неизгладимы, но это… это даже хуже. Преследует неотвязно. «Фаллоимитатор!» — думает Шули. То, что он до сих пор знает это слово, — мука мученическая. Он ускоряет шаг, словно пытаясь убежать от воспоминания.

Сначала, до компьютерного класса, рав Шули бежит в учительскую, к пробковой доске, которую когда-то сам повесил над общим столом. К ней прикреплены булавками афиши, расписания уроков — новые поверх старых. На почетном месте — фотографии бывших учеников в различные моменты, отмечающие вехами их судьбы, а также, слава Богу, лица детей этих учеников — некоторые скоро тоже придут учиться к Шули. Под всеми этими слоями — то, что он прикрепил к этой доске первым делом, когда она была пуста, — фотография склоненного над книгой Хеми.

Рав Шули стоит перед доской, в лунном свете — сером, еле проникающем в унылое немытое окно, — стоит и обнаруживает, что Бог дал ему ясность мыслей и подсказал, как загладить проступок. Снимает доску с крючка на стене, кладет на стол. Принимается выдергивать булавки и отшвыривать бумажки. Все равно что очищать луковицу времени, от настоящего — к прошлому. Слой за слоем, год за годом.

Рав Шули сидит в компьютерном классе перед монитором космической эры и ищет, к чему тот подключен. Никак не может найти кабель, который соединял бы монитор с системным блоком, — да и, кстати говоря, сам системный блок. Вдобавок — ну надо же! — мышь и клавиатура лежат без привязи, ни к чему не подсоединенные.

Очень нескоро до рава Шули доходит, что компьютер со всеми его внутренностями встроен в этот тонкий экран. Всю машину втиснули в обтекаемый плоский корпус.

Потыкав наугад, рав Шули догадывается, какой кнопкой включается эта треклятая штуковина. Ощущает легкий прилив гордости, когда, разобравшись в назначении иконок, попадает во Всемирную паутину. Столько лет не соприкасался с этой чепухой и все же сумел смекнуть, что к чему.

Подобная проницательность — лишнее подтверждение того, чему Шули учили с детства: если ты хорошо разбираешься в Торе, прочие познания, считай, у тебя в кармане.

На сей раз рав Шули точно знает, какой адрес набрать. Смотрит на фото Хеми, делает глубокий вдох, вводит «kaddish.com».

И невообразимо быстро — вот это да! — переносится на сайт. Вот он: до сих пор работает, до сих пор оказывает свои чудодейственные услуги лодырям и шалопаям всей планеты.

Как далеко продвинулся сайт с того дня в доме сестры Шули — с зари, у которой был оскал аквариумной рыбки! Оформлен в том же элегантном космическом стиле, как и машина, на которой Шули открыл этот сайт. Вверху страницы баннер с цифрой, которая выглядит отлитой из бронзы — такая она объемная и несокрушимая.

Что не укладывается в голове у рава Шули, так это число, которое он видит на баннере. 2784. Под числом таким же увесистым шрифтом написано: «душ, получивших помощь».

И, пока Шули таращится, пытаясь осмыслить увиденное, последняя цифра прямо у него на глазах превращается — словно так и надо! — из четверки в пятерку.

Он смотрит на часы. В Израиле едва светает, а эти прекрасные люди усердно работают, заняты своим монашеским трудом.

В центре главной страницы — чарующие фотографии студентов за учебой и молитвой, сменяющие одна другую, слаженно чередуясь. Рав Шули пристально смотрит на них сквозь пелену слез, а рядом с клавиатурой лежит фотография Хеми — поблекшая, с дырками от булавок.

Шули завороженно смотрит на это новое поколение талмидей хахамим[61], гадая, не мелькнет ли на экране старый портрет Хеми. Посмотрев слайд-шоу с начала до конца не меньше двенадцати раз, Шули с чувством умиления, с чувством, что кровно связан с этим домом учения в далекой стране, начинает просматривать остальные вкладки сайта.

Все, чего только может желать человек, чтобы ознакомиться с этим сервисом, а при подаче заявки чувствовать себя комфортно и безопасно, рав Шули находит без труда. А единственное, что не удается отыскать, — то единственное, что ему нужно. Ищет он страницу «Контакты», чтобы кому-то напрямую позвонить или написать.

Целая вечность миновала с тех пор, как раву Шули в последний раз требовалась информация, которую он не мог бы откопать, либо раскрыв старую телефонную книгу, либо попросив об одолжении миссис Мейерс, секретаря школы. Каким беспомощным он чувствует себя теперь, безуспешно выискивая страницу, на которой можно написать письмо менеджеру, или веб-мастеру, или как их теперь называют.

Рав Шули пытается не поддаваться унынию: представляет себе, как сидит за столом напротив немолодого Хеми и разъясняет, кем был прежде и кто он теперь. Поблагодарит за то, что Хеми стал его освободителем — тем, кто освободил Шули от его обязанностей. И в том-то загвоздка, скажет Шули: ведь теперь Хеми невольно стал его тюремщиком, тем, кто держит Шули прикованным к его прежнему, к его неблагодарному «я».

И тогда Шули поставит вопрос об обратном киньяне. Пусть Хеми передаст ему что-нибудь символическое — возможно, спустя столько лет, реальную авторучку, а потом пусть позволит Шули вернуть утраченный статус, снова гордо поднять голову — хотя бы ради того, чтобы без стыда смотреть в глаза Хеми в этом мире и в глаза своего отца в Мире Грядущем.

Когда Шули призовут в Мир Грядущий, больше всего ему хотелось бы достойно занять свое место за тем бесконечным столом и изучать Тору, не косясь на часы.

Он кликает, кликает, кликает. Так и не добравшись до нужной страницы, Шули возвращается на главную страницу сайта и там обнаруживает нечто воистину поразительное. Пять минут миновало? Или десять? А число уже увеличилось снова: 2786.

Шули возвращается домой к семье и засыпает, крепко спит до самого утра в обнимку со своей Мири. В школу шагает вприпрыжку, ничуть не обескураженный тем, что не удалось связаться с сайтом, предвкушая, как будет двигаться к цели.

Машет своим ученикам, спрыгивающим с подножек автобусов и выходящим из метро. Ждет на крыльце ешивы, наблюдает, видит, как пешеходы шагают, а богатые подъезжают на Uber. Напитывается энергией юности, покуда будущее еврейского народа струится потоком в школьные двери.

Звонок пока не прозвенел, до молитвы еще несколько минут. Шули идет налить себе кофе, выпивает его перед тем же компьютером, которым пользовался прошлым вечером. Он уже нашел решение. Шули возвращается на сайт и кликает на форму регистрационной заявки.

Указывает свое имя, а там, где просят указать имя покойного, указывает «Не Приведи Бог, Чтобы Это Случилось» в качестве имени и «Тьфу-Тьфу-Тьфу, Все Здоровы» в качестве фамилии.

Там, где у него просят подробности биографии, оставляет незамысловатую, дружелюбную записку в стиле Хеми. Зря он не сохранил то давно затерявшееся письмо в одну строку.

Рав Шули пишет только две фразы: «Я пытаюсь отыскать студента по имени Хеми, который молился за моего отца и вместо меня. С любовью, Шули». В качестве контактной информации оставляет адрес школьной электронной почты, которую за него проверяет миссис Мейерс — распечатывает электронные письма родителей, когда те пишут Шули, и набирает на компьютере рукописные ответы Шули, когда телефонным звонком не обойдешься. Подав заявку, рав Шули бежит взять свою сумку с талесом и незаметно пробирается в молитвенное помещение. Там он раскачивается у своего штендера, следя, чтобы мальчики не отвлекались, проверяет, шевелят они ли губами, а отступников якобы одобрительно треплет по плечу, чтобы удостовериться, надели ли они под рубашку цицит.

Когда начинается кадиш, у Шули щемит в груди: он видит, что Гавриэль сидит и молчит.

Во время перерыва на завтрак рав Шули топчется у стола миссис Мейерс, хотя она уже сказала, что во «Входящих» в его ящике пусто.

Он проводит сдвоенный урок Гемары, в начале и конце перемены тайком выскакивая в коридор, а один раз делает вид, будто идет в туалет, и старается пройти мимо приемной, примыкающей к кабинету рош ешивы: там сидит миссис Мейерс.

Рав Шули не получает никакого ответа на заявку.

Во время ланча заглядывает к миссис Мейерс, просит ее обновлять, обновлять и снова обновлять страницу. То же самое проделывает в час минхи[62] — наведывается в приемную перед послеполуденной молитвой и после полуденной молитвы.

После уроков возвращается в приемную снова, а миссис Мейерс тем временем демонстративно надевает плащ и повязывает шарф, каждым движением подчеркивая, что ее рабочий день окончен.

И вот что миссис Мейерс уже почуяла, а рав Шули лишь еле-еле начинает осознавать: у рава Шули прорезался тот стиль поведения, который рав Шули, как ему казалось, давно в себе поборол. Его властно, с чрезвычайной силой подчинило себе предвкушение момента, когда он разыщет Хеми и вернет себе сыновние обязанности.

Стоя один в пустом коридоре — миссис Мейерс уже ушла, — Шули не может унять мучительное беспокойство: когда же придет ответ? Дух перехватывает при мысли, как легко оказалось разбудить эту исступленную зацикленность.

Во второй день ожидания он отчаянно подавляет в себе потребность докучать этой милой женщине: позволяет себе справиться о почте учтиво, всего два раза — утром и вечером. Следующую ночь Шули не смыкает глаз.

В третий день напряженного предвкушения, в день, когда, как четко гласит Библия, всякая боль достигает пика, рав Шули, шаркая, входит в кабинет миссис Мейерс, приближается с величайшим смирением, потупив взор.

Потупив настолько, что ему видны лишь облезлые и поцарапанные металлические ножки стола миссис Мейерс да невнятного цвета кафель, на котором стоят эти ножки. А вот чего ему не видно — миссис Мейерс, ожидавшая визита, уже протягивает ему лист бумаги.

Когда он берет лист, миссис Мейерс проделывает то, чего рав Шули за ней никогда раньше не замечал. Закатывает глаза, совсем как его сестра. Точь-в-точь.

— Спасибо, — говорит он, хотя не ощущает ни малейшей признательности. Уже видит, что это не вожделенный ответ, и разочарование бесит Шули настолько, что листок в его руке трясется. Вместо письма миссис Мейерс вручила ему инструкцию по пользованию школьной системой электронной почты. А на полях написала толстым черным фломастером его адрес электронной почты (который он знает) и его пароль (который он умышленно забыл).

— Справляйтесь сами, — говорит она. — С этого дня электронный «Пони-экспресс»[63] закрывает лавочку. Я пристрелила почтовую лошадь.

— Понял, — говорит рав Шули, прикидываясь бодрячком, хотя страх уже завладел им.

Он же не собирался вновь впускать в свою жизнь компьютер. Выход в сеть, заполнение заявки должны были остаться единственным, экстраординарным случаем. Разовой вылазкой в интернет, как Шули надеялся и молил Бога.

После того как миссис Мейерс запретила ей надоедать, рав Шули обнаруживает, что вновь подпал под дьявольские чары технического прогресса. Ничего не может с собой поделать: его влечет в компьютерный класс, к монитору. Шули заходит туда каждое утро — и до, и после молитвы, и на каждой перемене. В последующие дни раз за разом прерывает свои уроки, чтобы прерывать чужие. Машет учительнице информатики, говорит:

— Продолжайте, продолжайте, — а сам присаживается за свободный компьютер, чтобы вновь проверить почту.

Шули не может отделаться от опасения, что указал в форме неверный адрес и, значит, это с ним самим, а не с Хеми невозможно связаться. Не находя другого объяснения молчанию, рав Шули каждое утро подает все ту же заявку, слово в слово.

За эту версию он держится, пока не обнаруживает, что созерцал пустую графу «Входящие» целую неделю. И тогда решает, что всему виной его лаконичность. Очевидно, он показался им слишком холодным и бесстрастным — и потому он принимается отправлять на сайт пространные эпистолярные размышления о своем отце и Хеми, о своей жене и ненаглядных детях, обо всем, что когда-то сделал не так, и о том, что теперь делает, как подобает.

Бомбардирует сайт мини-наблюдениями типа: «Знаете, каким дряхлым казался мой отец, когда я его потерял? Только в пятьдесят лет я понимаю, что в действительности он был еще совсем молод».

Шули надеется: тот, кто получит эти послания, кто бы он ни был, сжалится и ответит. А сам пока берется за поиски другого способа связаться с сайтом.

Хотя Шули — завзятый луддит, он еще не разучился лазать по интернету, гуглить разные варианты обрывочной информации, которой располагает. Кроме нескольких хвалебных отзывов на Yelp[64], Шули не удается отыскать ничего конкретного — ни прямого адреса электронной почты, ни номера телефона, ни адреса в Иерусалиме, — и закрадывается подозрение, что эта ситуация и впрямь доведет его до психического расстройства. А если он так никогда никого и не найдет? А если найдет, но ему скажут, что Хеми исчез бесследно? А если в этом взрывоопасном регионе судьба Хеми сложилась — не приведи Бог! — трагически, и тот вопиюще неверный шаг уже не исправить — слишком поздно?

Что, если в эту самую минуту кто-то скорбит по человеку, который скорбел вместо Шули?

Охваченный этим новым беспокойством, Шули принимается бомбардировать сайт паническими письмами, выспрашивает, здоров ли Хеми, все ли у него в порядке, умоляет подать весточку.

Часто, уже нажав на «Отправить», отчитывает себя за то, что мог показаться чересчур любопытным или чересчур истеричным, и потому шлет вдогонку извинения, и сразу же раскаивается в том, что их отправил, но и извинения не удостаиваются ответа.

Две недели такой жизни, и Шули больше не в силах ее выносить. Сейчас он в спортзале, который заодно служит и школьной столовой, и молитвенным помещением. Шули косит глаза, поправляет на голове коробочку тфилин, расправляет на спине крылья талеса. Спускаясь с кафедры, присаживается на скамью рядом с несколькими благочестивыми, ответственными мальчиками. Скорбно смотрит на баскетбольное кольцо над головой, гадая, как дотянуть до вечера. Воображает, что сидит напротив Хеми. В его грезах этот спортзал, гудящий от молитв, превращается в маленькую стейкию в Иерусалиме, они с Хеми сидят за столиком на двоих, между ними — миска с хумусом и блюдо со свежеиспеченной питой.

Огромная дистанция между ним и этой альтернативной реальностью исторгает у рава Шули громкий вздох. Все мальчики оборачиваются — все, кроме Гавриэля, который и сам замечтался: голова запрокинута, глаза остекленели.

Как только Шули раньше не додумался? Решение очевидно. Те же безнадежные по части учебы школьники, неспособные продраться через страницу Гемары, способны с завязанными глазами собрать разобранный мобильник. В этом мире — в мире, где мы вынуждены уныло влачить свою ношу, — эти мальчики ко всему равнодушны. Зато в альтернативной вселенной компьютеров и игр эти чудовища блистают. Гавриэль наверняка может его выручить.

Сегодня пятница, короткий день, когда детей отпускают пораньше, чтобы они дома подготовились к шабату. Рав Шули, зная, что ему удастся впрячь Гавриэля в работу только после выходных, совершает приготовления к шабату, каменея от напряженного ожидания.

Мири — а она почти отчаялась ему помочь и умоляла, чтобы он посоветовался со своим раввином, — теперь уговаривает его сходить на прием к их соседу-психиатру.

— Так унывать на глазах у детей, когда с небес вот-вот спустится Малах Шабат, неуместно, — говорит Мири, упоминая имя шабатнего ангела, прилетающего в каждый еврейский дом. — И неуместно, нелепо так изводиться из-за кадиша по отцу, который уже двадцать лет в могиле.

Шули внимает ее словам, усердно пытаясь изобразить на лице глубокое внимание.

— Ты меня слушаешь? — говорит Мири. — Ты не расслабляешься даже на шабат, когда и мертвецам дают передышку от адских мук. Я опасаюсь за твое здоровье.

Она притрагивается к своему виску, указывая, где засела проблема, и велит ему постучаться к соседу и, самое малое, попросить таблетки.

— Шули, у тебя депрессия. Самая настоящая. Мне кажется, какая-то запоздалая травма из-за твоего отца догнала тебя с отсрочкой на двадцать лет.

— Печаль, — говорит Шули, — так долго не прячется.

— Еще как прячется. Будь у нас дома интернет, я бы тебе показала.

— Умоляю, не будем сейчас об этом спорить, — говорит он.

— Тогда забудь компьютер и поверь жене! Это ученик тебя накрутил. Может, оно и к лучшему. Ведь теперь ты можешь взглянуть на эти переживаний трезво и отпустить их. Да, Гавриэль столкнул тебя в пропасть, но я слишком долго наблюдала, как ты стоял, пошатываясь, на ее краю.

— Я не сумасшедший, — кричит Шули. — И я не пошатываюсь на краю пропасти и никуда не падаю, и депрессии у меня нет.

— Супер-пупер! Тогда докажи. Спи, когда пора спать, и гляди веселей, когда просыпаешься.

— Буду спать и буду глядеть веселей.

— А не будешь — на это существует доктор. Запишись на прием и начни пить таблетки. Решай сам, но тебе так или иначе нужен покой. Либо глотай его, запивая водой, либо найди его у себя в сердце.

Шули выбирает второе. Пока длятся выходные, пытается укрепить дух, воображая себя рядом с Хеми: идут вдвоем по улице в Иерусалиме, болтают, держатся за руки. Всякий раз, когда Мири на него оглядывается, он растягивает лицо в чересчур широкой, вымученной улыбке.

В понедельник Шули поджидает Гавриэля сразу за дверью школы. Едва мальчик входит, Шули подбегает к нему, приветливо треплет по плечу. По мальчик смотрит кисло. Вытаскивает на под рубашки кисточки своих цицит и говорит:

— Я их надел. Они уже на мне!

— Нет, нет, хас в’халила, — говорит рав Шули. — Я не проверял. Избави Бог! Я только хотел тебе сообщить, что в последние дни ты на уроках и впрямь держал себя в узде. В знак благодарности я объявляю сегодня тройную перемену — в твою честь!

Гавриэль только таращит глаза.

— За то, что ты хороший мальчик. Награда!

— Я должен опять поговорить с вами?

— На перемене? Нет. Ты будешь на улице, с другими. Иначе это не был бы подарок. А вот что мне не помешает, так это кое-какая помощь сейчас, перед молитвой.

Шули видит, что мальчик заподозрил какой-то подвох.

— Помнишь, я говорил тебе, что мы с тобой кое в чем одинаковы?

— Потому что наши отцы умерли?

— Да, — говорит Шули. — Но кое в чем мы очень разные. В том, с чем мне нужна помощь, ты умнее и сообразительнее меня, наверняка.

Они сидят бок о бок в пустом компьютерном классе. В шутку, чтобы растопить лед, рав Шули говорит:

— Если я ученик, а ты учитель, ты должен получить хотя бы шляпу.

И надевает на голову мальчика свою красивую черную фетровую шляпу.

Открыв главную страницу, Шули объясняет, что пытается найти человека, работавшего на этом сайте, «старого друга», и что много раз заполнял форму, а в ответ — тишина.

— Может, сумеешь мне помочь с поиском электронного адреса или абонентского ящика в каком-то почтовом отделении, куда я мог бы послать настоящее письмо.

Мальчик, пожав плечами, принимается тюкать по клавиатуре. Отодвигается вместе со стулом от нависшего над ним Шули, а тот встает, начинает мерить класс шагами. Кусает ногти, гадая, этично ли удерживать ребенка от участия в молитвах, которые тот так и так игнорирует. А если мальчик проболтается? Эту несусветную «тройную перемену», изобретенную Шули, уже требуют для себя ученики других классов.

— Есть там что-нибудь? — спрашивает Шули, когда пощелкивание клавиш прекращается.

— Ничего, — говорит Гавриэль.

— Но ты это хорошо умеешь, да?

— Нормально. В классе рава Яхнеса один парень умеет писать код. Давайте я за ним сбегаю?

— Нет, нет. Ты — мой специалист. Делай что делаешь. Попробуй еще немножко.

Рав Шули встает у окна, глядя вниз на игровую площадку. Какой абсурд: эти иерусалимские студенты оказывают услуги в глубоко личной сфере по договорам, но так усложняют обратную связь. Где же их служба поддержки клиентов?

Гавриэль вновь перестает нажимать клавиши. Шули оглядывается на него: мальчик ухарски сдвигает черную шляпу на затылок, хотя она велика ему на десять размеров.

— На нормальных сайтах всегда есть страничка «Контакты» или где-нибудь такой маленький конверт или телефон, по которым надо кликнуть. Ну, знаете, виджет?

Рав Шули качает головой. В виджетах он ни бум-бум.

— Я хочу сказать, на одних сайтах это легко найти, на других нелегко. Но на этом сайте нет ничего подобного.

Рав Шули замирает, озадаченный, а Гавриэль хмурится.

— Если на сайте нет ни адреса, ни номера телефона, — говорит Гавриэль, — если на GoDaddy[65] или каком-то другом хосте владелец домена скрыт и если на kaddish.com нельзя нигде ничего написать, кроме как на странице с заявкой, я вот что хочу сказать… Сами-то вы как думаете: они вообще хотят, чтобы их отыскали?

Рав Шули глубоко сосредотачивается, обдумывая услышанное. И одновременно усваивает новую версию Гавриэля: а мальчик-то толковый и умеет донести свои мысли. Необычайный, со сложным характером ребенок, и этот ребенок — раву Шули прямо не верится — только что все прояснил.

— Никуда не уходи! — говорит рав Шули, практически выбегая из комнаты, словно мальчишка.

И возвращается с одной из масехт Талмуда, на ходу перелистывая страницы. Да, профессия учителя — чудо: каждый разговор дает возможность и научить, и поучиться самому.

Шули снова усаживается рядом с Гавриэлем, перелистывая трактат «Йома», пока не доходит до второй стороны страницы ламед-хет[66].

— Вот, — радостно говорит он. — Вот здесь мы узнаём о людях, на чьих плечах держится Земля. Ради добродетельности одного-единственного праведника Бог может дать нам всем — всем существам, которые движутся и дышат, — право остаться в живых. О раве Шимоне говорят, что на всем протяжении его жизни никогда не появлялась радуга, потому что мы — все мы — как считалось, укрывались под аркой его добродетели.

Мальчик смотрит озадаченно и тревожно — совсем как на уроках. Но в данном случае Шули чувствует, что мальчик честно пытается уразуметь его мысль.

— Я хочу сказать, — говорит рав Шули, — что тратил время попусту, гадая, отчего не могу кое-кого найти. И тут ты, мой лучший ученик, докопался до причины. Как же все просто! Может, он сам не хочет, чтобы его нашли?!

В приливе вдохновения рав Шули спрашивает:

— Я могу тебе еще кое в чем довериться?

Гавриэль отвечает: да.

Рав Шули разъясняет, что в молодости совершал ужасные ошибки, рассказывает Гавриэлю про растраченные понапрасну годы, и про шиву в доме сестры, и — пропуская постыдную прелюдию — о своем киньяне и об устройстве сайта kaddish.com. Рассказывает во всех подробностях, а сам водит пальцем по нужной странице Гемары, как будто слова вдруг стали выпуклыми и их можно прочесть наподобие шрифта Брайля.

— Эти бескорыстные люди с kaddish.com — цадиким. Мы имеем дело с праведнейшими из праведных, они заняты своей святой работой. Они не хотят ни благодарности, ни похвал, ни любых знаков почтения. Ничего, кроме справедливой платы — которая, как пояснила моя жена, только повышает кошерность их труда, — пока они делают это дело во имя Бога.

— Ну и хорошо, — говорит Гавриэль.

— Не просто «ну и хорошо». У меня от души отлегло, — говорит Шули, а сам весь светится. — Знаешь, как еще можно назвать цадиким?

— На иврите? — спрашивает мальчик, хотя, очевидно, не может дать ответ.

— Нистарим, — говорит Шули, — От «леастир» — скрывать. Они, нистарим, — скрытые. Тот, кого я ищу, из скромности сделался невидимкой.

— Значит, вам больше не надо его искать?

— Л’хэфех! — И рав Шули шутливо кладет руку на шляпу на голове Гавриэля. Давит, пока уши мальчика не сгибаются под полями. — Наоборот! Теперь, узнав, что он старается тихо-смирно жить среди нас, я понимаю, что надо удвоить усилия, если я хочу когда-нибудь получить то, что принадлежит мне по праву.

На большой перемене рав Шули не идет обедать, а сидит за тем же терминалом, к монитору прислонена раскрытая Ваикра. Он приободрен тем, как далеко удалось продвинуться сегодня утром, и обращается к примеру Моисея — хочет разобраться, что побуждает кротких откликнуться на зов Бога.

Он уже начинает нервничать, когда в дверь входит Гавриэль, шаркая подошвами, жуя сандвич с арахисовым маслом.

— Ну как, нашел того мальчика из шиура[67] Яхнеса? — спрашивает Шули.

— Он одиннадцатиклассник. Запихнул меня в шкаф, еще немножко — и запер бы в нем. Тогда я сказал ему, что меня прислал учитель, но имени не назвал.

— Отлично, отлично. Что он сказал?

— Он сказал: если вы раньше пользовались их услугами и они вам ответили, почему бы не ответить на тот их старый имейл?

Рав Шули презрительно фыркает.

— Дети! — говорит он. — Вам и не вообразить, как бежит время. Знаешь, какое далекое прошлое по компьютерному летосчислению — 1999 год? Ты хоть знаешь, что такое Eudora или WorldCom?

— Не-а.

— A MindSpring или MCI?

— У моей бабушки почта на BellSouth. Это то же самое?

— Компании возникают и исчезают. Моды меняются. Будь у меня до сих пор тот ящик электронной почты, я бы уже отыскал то письмо и нажал «Отправить».

— Ну ладно, — говорит Гавриэль. — Он велел первым делом сказать вам про это, на всякий случай.

— Что ж, тут другой случай.

— Тогда главное — отыскать ISP[68].

Ну вот, начинается, думает рав Шули, готовясь к лавине аббревиатур, о значениях которых не может даже догадаться, — всех эти рошей тевот[69] современности.

— Что такое ISP?

— Точнее, не ISP. Это интернет-провайдер. A ISP — адрес. Вот о чем я говорю. Интернет — он находится типа везде в одно и то же время, совсем как…

Тут рав Шули обмирает, в ужасе ожидая, что мальчик сравнит интернет со святым духом. К счастью, Гавриэль говорит:

— Он, типа, растворен в воздухе. Но чтобы в него выйти, если вам нужен пользовательский интерфейс…

Гавриэль делает паузу, проверяя, поспевает ли учитель за ходом его мысли.

— Да, да, — говорит Шули. — Понимаю. Интерфейс. Самое обыкновенное слово.

— Вам требуется выйти в интернет откуда-то. Ну, понимаете, откуда-то в реале. Даже если вы лазаете по виртуальному миру.

— Информационная супермагистраль, — говорит рав Шули. — Выезды и съезды.

— В общем, чтоб добраться до него — чтобы его найти, — вам надо подстроить так, чтобы кто-то с сайта прислал нам ответ, но только на наш сервер.

Шули поднимает исполинскую бровь:

— Тебе так сказал тот мальчик?

— Да, Эйтан так сказал. Его Эйтаном зовут. Все очень просто. Он говорит, мы должны вставить в имейл гифку — малюсенькую картинку, вроде логотипа школы, — и если они ответят, мы получим на наш сервер их айпи-адрес, а также координаты. Как на карте. Мы узнаем точное место, где стоит компьютер. В каком доме и даже в какой комнате.

Как Гавриэль это растолковывает, как ребенок лучится уверенностью в себе — учитель может им неподдельно гордиться. Теперь рав Шули надеется не только на то, что поиски Хеми увенчаются успехом, но и на то, что этого ребенка ждет прекрасное, блестящее будущее.

Но вот чего он не возьмет в толк: как добиться ответа на второе письмо с логотипом, если праведники с kaddish.com не ответили и не собираются отвечать на первое письмо. У Шули вытягивается лицо.

— Не волнуйтесь, ребе, — говорит Гавриэль. — Я уже знаю, как заставлю их нам написать. И это я придумал, — говорит он. — Не Эйтан.

— Думаешь, я не знаю, что ты умница? Лентяй — это да, вот за что я к тебе придираюсь. А что умница — я никогда не сомневался.

— Почему бы не прикинуться, будто у нас новый покойник? Выдумать кого-то и выбрать новый электронный адрес. Все делать так, как будто вы взаправду заключаете с ними договор.

— Выдумать утрату? — говорит Шули. — Это была бы ложь. И, Боже сохрани, верный способ навлечь на себя дурной глаз, разве нет?

— Тогда возьмем моего отца. Он уже умер.

У рава Шули прямо-таки челюсть отвисает: до чего же неподобающее, безнравственное предложение сделал Гавриэль! Гнуснейший способ воспользоваться помощью ребенка!

Но в то же время рав Шули признает, что идея проста и гениальна. Взвешивает ее, а сам так и сидит с разинутым ртом, словно готовясь проглотить Гавриэля.

Гавриэль таращится на него с гордостью.

— Я мог бы принести папино фото. Мы можем закачать его в формате гифки, если получим ответ, и если они второй раз напишут нам в ответ…

— Мы узнаем айпи, — говорит Шули.

— И координаты! Значит, даже если от вас они прячутся, мы все равно узнаем, где они, тютелька в тютельку.

С каждой минутой этот мальчик кажется своему учителю все умнее. Настолько, что Шули ищет у Гавриэля уже не технических указаний, а истинной премудрости, раскрывает ему всю душу, беззащитно.

— Но разве это не шпионаж? — спрашивает Шули, теперь забеспокоившись, этично ли выведывать местоположение ешивы, если она предпочитает скрываться.

— Это только данные. Если можешь добыть их, все абсолютно честно, — говорит Гавриэль. — Эйтан нам объяснил, как получить то, что уже есть.

— Совсем как золото из руды? — говорит рав Шули. — И все равно слегка похоже на воровство. Может, отложим решение до завтра?

— Как хотите, — говорит Гавриэль. — Я же школьник. У меня так и так завтра уроки.

В тот вечер Шули надевает пижаму и ложится на кровать. Закрывает глаза, кладет тяжелую руку на плечи Мири. И вот так вот, словно самый обыкновенный человек, погружается в сон.

На следующее утро в школе он ждет Гавриэля на крыльце. Чувствует себя свежим и отдохнувшим. Ни с того ни с сего припоминает, что видел чудеснейший сон про своего покойного отца. И решает, что это знак.

Поднявшись в компьютерный класс, они с Гавриэлем вместе заполняют форму, Гавриэль отвечает на опросник правдиво. В графе для воспоминаний по выбору заказчика мальчик делится трогательной историей о том, как отец и сын ходили в аквариум на Кони-Айленде. Сердце Шули тает.

Когда они завершают работу, Гавриэль тянется к клавиатуре, но замирает, его палец зависает в воздухе.

— Хотите сами? — спрашивает он учителя.

— Нет, давай ты, — говорит Шули.

Гавриэль нажимает клавишу, и колонки компьютера издают приятный свист.

Когда приходит время дневной молитвы, на почте Гавриэля уже дожидается ответ администратора сайта.

Они обнаруживают, что им подобрали не одного студента, а четверых, самых разных, и предлагают выбрать.

Около имени каждого студента указан его тариф, в зависимости от того, сколько лет он изучает Тору, а вдобавок имеются разные пакеты услуг. Скорбящий может подписаться на дополнительные дни изучения Торы в память о покойном или договориться о зажигании свечи на йорцайт в течение пяти, десяти, пятнадцати лет…

Все это намного скрупулезнее проработано и намного дороже, чем программа, на которую много лет тому назад подписался рав Шули, то есть Ларри.

Гавриэль достает из бумажника фото паспортного формата — фото своего отца — и передает учителю. Шули рассматривает человека на фото, а затем сам снимок — свежий, не измятый. Как фото будет выглядеть, когда этот горемычный сорванец доживет до нынешнего возраста Шули?

Гавриэль забирает фото и отходит к сканеру, а Шули стоит у двери класса, прижавшись к узкому оконцу — дышит на него, чтоб запотело, и следит за коридором, страшно боясь, что сюда заглянет кто-то из других раввинов.

Не проходит и минуты, как мальчик снова усаживается за компьютер, а еще через две минуты Гавриэль завершает работу.

— И это все? — спрашивает Шули.

— Я спросил, можно ли оплатить чеком, и вставил гифку с папой. Если они ответят, дело в шляпе.

Этой ночью Шули даже не пытается заснуть. Лежа рядом с Мири, пробует успокоиться, вслушиваясь в ее размеренное дыхание. Когда это не срабатывает, идет на цыпочках в спальни детей, сначала в одну, потом в другую, чтобы постоять в изножье их кроватей — такой у него обычай с тех пор, как дети появились на свет.

Их покой — его покой.

Спускается на кухню, и жуткая пустота разверзается снова. Шули ставит чайник, сняв с носика свисток, чтобы не шумел. Громоздит стопкой на кухонном столе священные книги. Съедает половинку бабки, держа ее над мойкой, и переходит к пище для ума. Рядом, в кружке, постепенно стынет горячая вода с лимоном.

Шули не ищет практический способ избавления от боли. Конкретное решение у него уже есть. Он должен заново приобрести то, что выпустил из рук, — вернуть себе право, полученное по рождению. Нет, всю ночь он старается разобраться, что притянуло в его жизнь такую беду.

Разгадку Шули находит в книге Рамбана[70] «Шаар а-Гемуль» — монографии о смерти. Иногда наказанию подвергаются живые — не за прегрешение, а за недостаточное число добрых дел. Муки Шули — те самые, на которые обречен сын, сидящий сложа руки в этом мире, в то время как его отца судят в Мире Грядущем.

Шули выходит из дома, когда все еще спят. По дороге в школу попадает под дождь и успевает промокнуть до нитки.

Когда Гавриэль, как и было велено, входит в компьютерный класс, он обнаруживает, что на спинках стульев развешена одежда учителя. На одном стуле — галстук. На другом — пиджак. Шули даже рубашку снял. Учитель стоит босиком в одних брюках — сушит их, не снимая; отсыревшие цицит прилипли к груди.

Гавриэль хлопает глазами, но ничего не говорит — садится за компьютер, открывает свою почту. И обнаруживает, что его дожидаются не одно письмо, а два.

Шули так взволнован, что не может прочесть письма сам и просит Гавриэля рассказать, что там.

В первом письме — ответе на обманную заявку Гавриэля — ему выражают соболезнования в связи с утратой и подтверждают, что сразу после поступления платежа один из них сможет безотлагательно приступить к чтению молитвы, но, к сожалению, принять чек физического лица они не могут. Второй — автоматическое напоминание, извещающее Гавриэля, что данные его кредитной карты пока не поступили. Оба письма за подписью «Команда сайта kaddish.com».

— Итак, ну? — говорит Шули, ожидая, пока Гавриэль займется делом.

— Мне типа нужно, чтобы с этой частью помог Эйтан.

— Никакой помощи, — говорит Шули. — Только ты и я. Иди узнай, что надо делать, умница. Если понадобится, вызови его с молитвы, чтобы он тебя научил.

— С молитвы? — Даже проказник Гавриэль ушам своим не верит.

— Пикуах нефеш[71], — говорит рав Шули. — Ради спасения жизни все дозволено.

И не уточняет что жизнь, висящая сейчас на волоске, — его собственная.

Гавриэль убегает, а его учитель остается вышагивать из угла в угол.

Мальчик возвращается с тетрадкой и, заглядывая в нее, берется за работу по инструкциям, составленным Эйтаном.

Пока Гавриэль докапывается до физического адреса, рав Шули ходит взад-вперед между окном, выходящим в коридор, — каждый раз нервозно выглядывая из него — и окном, выходящим на улицу; на виде из второго окна в итоге сосредотачивается. Смотрит не вниз, не на игровую площадку, — нет, он обращает взор на восток, в сторону Иерусалима, туда, куда обращено его лицо на молитве. Впервые войдя в этот убогий класс и отыскав путь для возвращения в сеть, Шули возгордился, уверившись, что Тора содержит все познания. Теперь же, дожидаясь, пока Гавриэль установит, в какой точке планеты находится скрытая ешива, Шули вынужден признать, что внутри этой ужасной машины таится всеведение иного сорта. Отравляющее, заражающее инертностью оцепенелое всеведение.

Чтобы найти ключ к тайнам Торы, нужна дисциплинированность. Нужно трудиться и думать. Но это? Достаточно знать, как задать вопрос, и все познания сами падают в ленивые руки.

Поглядывая на Гавриэля, Шули вспоминает себя в его возрасте, вспоминает, какие мысли приходили ему на ум. Как сидел на крыльце и смотрел на снующих мимо соседей. Шули размышлял, что значит для Бога знать, где находится в каждый конкретный момент каждая живая душа, отслеживать, чем все эти существа заняты и что они едят, каждый их поступок и порыв. Он подсчитывал, сколько человек знает по имени, пытался удержать в голове их всех сразу, и, когда от натуги голова начинала раскалываться, Шули мысленно множил их количество и снова множил, пока их не набиралось столько, сколько всего человек на Земле. А потом гадал, каково было бы знать про похождения всех этих существ одновременно, а вдобавок обо всем, что они натворили в прошлом, и всем, что они запланировали на будущее, и немедленно заносить все в таблицу в уме, в уникальном, Богоподобном уме.

А здесь, в этих машинах, скрупулезно-точные познания собраны, чтобы ими пользовались по своему усмотрению рекламные агентства и правительство, те, у кого намерения добрые, и те, у кого намерения дурные. И все это под рукой: твои желания и мечты, твои прегрешения и тайны, — и потому Гавриэль, тюкая по клавишам, может установить, в какой конкретной точке на другом конце света сидит сейчас кто-то смиренный, таящийся от людей, ничуть не желающий, чтобы его отыскали. Но интернет это знает, и у интернета нет моральных устоев, он не рвется предотвращать огласку того, что предназначалось только для Творца. Здесь все знания только и дожидаются, пока ребенок выловит их из воздуха.

От этой мысли у Шули, совсем как тогда, на крыльце, начинается головная боль. И потому он проделывает то же самое, что тогда. Жмурится и, вдавливая ладони в щеки, нажимает пальцами на веки — все сильнее, пока тьма не выстреливает бурными струями разноцветных пятен, словно бороздишь космос. И перестает нажимать, только увидев похожие на салют красивые проблески света.

Это, как уясняет Шули, — источник, из которого все исходит. Вспышки чистой энергии, пролетающие по кабелям на дне океана, взмывающие в небо и достигающие спутников, описывающих круги в небесах. Вся премудрость мира преобразована в световые и звуковые волны, в модулированные импульсы и частоты: самые затаенные желания каждого человека транслируются по бесконечно расширяющейся незримой сети. Шули чувствует, как они пульсируют в его теле, испещряя солнечными зайчиками даже воздух, которым он дышит.

Гавриэль вскрикивает. В этом вскрике — вся мощь возгласа «эврика!», заставляющая рава Шули очнуться. Вслед за этим Гавриэль издает что-то вроде довольного визга и вскакивает. Бежит к окну и взволнованно, пожалуй, даже ласково хватает Шули за брючный ремень, тянет к компьютеру.

На экран выведен спутниковый снимок городского квартала — кадр, сделанный с неба. Это, как рав Шули понимает сразу, часть Святого Города, вид сверху. Вид Иерусалима с точки зрения Бога. Мальчик снова и снова кликает мышкой, увеличивая масштаб. От этого зрелища — красные крыши, запыленные серые ленты улиц — у Шули теплеет на сердце.

Ерушалаим подымается ему навстречу.

— Ребе, она здесь, эта ешива, — говорит Гавриэль. — Способ Эйтана вправду сработал.

Шули хочется что-нибудь произнести мудро и уверенно, но, кажется, язык отнялся. Он пятится от компьютера, отступает к окну.

— Нехорошо это, — говорит Шули. — Такое видеть.

— Это спутниковый снимок. Бесплатный. В открытом доступе!

— Шпионить, — говорит Шули. — Вынюхивать. Подглядывать за чьей-то жизнью.

— Мы же к ним в окна не заглядываем, ничего такого. В смысле, могли бы и заглянуть, почти. Панорамы улиц есть. Мы можем виртуально пройти мимо.

— Нет, — говорит Шули, пытаясь осмыслить, что именно только что совершил мальчик, какому деянию пособничал он сам. Испытывает ужас пополам с ликованием. — Хватит высоких технологий, — говорит он. — Хватит мониторов. Хватит уловок. Мы хитростью заставили их с нами связаться, когда они явно не хотели, чтобы им мешали выполнять работу. Напиши ответ и скажи им правду. Прямо сейчас! Вот хороший урок и для учителя, и для ученика — для нас обоих.

Гавриэль поникает. Он усердно работал и достиг успеха.

А теперь Шули велит ему выбросить достигнутое на помойку.

А что, спрашивает себя Шули, видит мальчик, глядя на меня? Своего бледного, измотанного ребе, практически в одних гаткес[72] — полураздетого и явно страдающего. Да, наверно, именно это он и видит — потому что Гавриэль лезет в сумку за пеналом. Достает маркер-текстовыделитель, обычный маркер и авторучку. Переворачивает страницу в тетради у себя на коленях, рисует на чистом листе. Совершенно взрослым тоном говорит Шули:

— Ребе, посмотрите в окно. Передохните.

Шули хмурится радостно, любовно — и принимает совет.

Пристально смотрит в окно, переводя взгляд с игровой площадки на другую сторону улицы. Изгибает шею так и сяк, пытаясь найти между зданиями хоть какой-нибудь просвет, хоть дюймовый отрезок горизонта, чтобы дотянуться взглядом за шесть тысяч миль, поймать в окуляр тот компьютер в Святом Городе и озаренного его сиянием человека.

— Можно показать вам, что я сделал? — спрашивает Гавриэль. — На бумаге, никаких компьютеров.

Рав Шули, не оборачиваясь к мальчику, вежливо отклоняет предложение:

— Мне не нужно ничего видеть. Не хочу знать. Если к тебе отнеслись по-человечески, нужно ответить тем же.

И просит, чтобы мальчик набрал письмо от имени Шули и отправил с его личного адреса. Шули, теперь уже не прячась за Гавриэля виртуально, диктует, а мальчик тюкает по клавишам.

Шули хочет уведомить милейших людей из ешивы, что просит прощения. И что он и его ученик Гавриэль оба в восторге от превосходных возможностей, которые им предлагаются, но на самом деле в услугах kaddish.com не было нужды. Шули умоляет, чтобы обман, на который пошел он, ему простили, а обман, на который пошел Гавриэль, признали извинительным, — ведь вся вина лежит исключительно на Шули, дееспособном взрослом. Имелись смягчающие обстоятельства, и они, как надеется Шули, будут учтены. Собственно, вся эта уловка была затеяна, чтобы разыскать бывшего студента, который наверняка давно покинул ешиву. Еще раз следует отметить, что он хочет с ними связаться только для того, чтобы выразить признательность и договориться о возвращении кое-чего, что должно было принадлежать ему. Если тот неподобающий способ, которым он достиг цели, только все запутывает, Шули надеется, что ему все-таки поверят: он высказывает свою просьбу с глубочайшим почтением.

Таково примерное содержание письма, которое они отправляют вдвоем. И после него — как отрезало: с kaddish.com им больше не отвечают.

Если предыдущий период молчания был для рава Шули мучением, то это — откровенный отказ иметь с ним дело — ввергает в полное отчаяние. До шабата он еле дотянул, а шабат — форменная катастрофа.

К любой электронике запрещено прикасаться, и Шули чувствует, что в нем зашевелились самые разнузданные страсти Ларри. За субботним обедом ему никак не удается сосредоточиться, он перевирает кидуш. Держит высоко над столом наполненный бокал, и дети хихикают, когда Шули расплескивает вино через край.

Его так сильно подмывает тайком прокрасться в школу и засесть за этот мукце[73] компьютер, что Шули даже просит Мири удержать его. За все годы после возвращения к религии он как никогда близок к нарушению субботы. После бенчинга[74] Мири уводит его из дома и усаживает на заднем крыльце, выходящем в их заросший дворик. Берет его руку в свои, кладет к себе на колени.

— Готово, — говорит она, — я тебя держу.

Он рассказывает ей обо всем, что натворил, вводит в курс дела: в школе он потерял самообладание, вышел за рамки дозволенного. Все это Мири выслушивает невозмутимо, пока речь не доходит до фотографии, которую они с Гавриэлем приложили к письму.

— Ты и вправду использовал фото отца — да будет благословенна его память — этого несчастного мальчика?

Шули отвечает утвердительно. Мири цепенеет от ужаса, и в этот момент из дома выбегают дети. Повисают на спинах родителей, обнимают за шею: Нава — отца, Хаим — мать.

— Идите спать, — велит Мири, прогоняя их.

— Мы уже слишком большие, — возражает Нава.

— Сначала слишком, а потом — не слишком, — говорит им Мири. — Круг замыкается, и тогда с утра до ночи мечтаешь, как хорошо было бы снова спать днем.

— А еще снова носишь памперсы, — говорит Хаим, — и зубов снова нет.

Их с сестрой это смешит до колик.

Шули высвобождает руку, поворачивается всем корпусом, чтобы потрепать Хаима по щеке.

— Тоже верно, — говорит Шули. — Но вашим родителям надо немного поговорить наедине.

— По секрету? — допытываются оба.

— Хотите секрет? — спрашивает Шули, потому что один секрет, который должен понравиться этой парочке, у него действительно есть. Он купил пакет конфет для Гавриэля, а заодно наполнил конфетами и второй — угостить своих детей, когда они в следующий раз принесут хорошие оценки. — Я спрятал под мойкой целую гору сахара, — говорит он. — Идите, портите себе зубы.

Дети стремглав убегают, а Шули, чувствуя, что момент все равно пропал попусту, встает и тоже направляется в дом. Бросает печальный взгляд на Мири:

— А если я не смогу вернуть свое прирожденное право?

— Если Богу угодно, чтобы оно у тебя было, — говорит она, — сможешь.

Шули застает детей на полу в гостиной и уговаривает их расщедриться — оторвать ему кусок от бумажной ленты, к которой прикреплены конфеты-пуговки. Пристраивается рядом, скрестив ноги, жует и размышляет о словах Мири. Да, если Богу угодно, чтобы нечто у тебя было, оно само идет в руки. А если Богу не угодно? Что, если это проверка и надо продемонстрировать Богу, как далеко ты готов зайти?

Шули размышляет об этом весь день, вплоть до той минуты, когда они собираются вместе, чтобы совершить авдалу[75]. Сегодня очередь Навы держать свечу с двумя фитилями, заплетенную косичкой, а за бесамим[76] отвечает Хаим — подносит всем под нос головки гвоздики.

Когда благословение произнесено и глоток вина сделан, Шули — на сей раз намеренно — проливает вино в блюдце, стоящее на столе. Шули окунает фитили в вино, гася свечу, и, когда он это делает, запах подсвеченного дыма смешивается с ароматом гвоздики и странно меняет вкус сладкого вина.

Шули водит пальцами по дну блюдца, прикладывает к своим закрытым глазам смоченные в вине кончики пальцев, загадывает свое еженедельное желание. И открывает глаза, моргая: воздух еще холодит мокрые веки, а Шули уже озирается по сторонам, не находя себе места, опасаясь, что Мири прочла его мысли.

Все желают друг другу хорошей недели, а потом Шули незаметно выскальзывает из дома и идет прямо в школу. В воскресенье бежит туда снова: сначала утром, потом вечером — и каждый раз обнаруживает, что во «Входящих» пусто. В понедельник караулит на тротуаре перед ешивой, поджидая Гавриэля. Держит в руках красивый огромный пакет кошерных конфет «Паскеш», говоря себе, что это не взятка. Нет, это благодарность и стимул, а, может, и способ удержать Гавриэля от трефных конфет на досуге.

Увидев Гавриэля, Шули тут же подбегает к нему с пакетом, требует создать другой профайл, другой адрес электронной почты, закинуть удочку, чтобы кто-нибудь с kaddish.com еще раз прислал ответное письмо.

— Вы хотите, чтобы я наврал? — спрашивает Гавриэль, засовывая в рот «Кислую палочку».

— Мы уже врали, — говорит Шули. — Какая теперь разница? Давай ешь конфеты и придумывай покойника.

И Гавриэль придумывает, всю неделю изобретает утраты, сочиняет трагедии, большие и маленькие. Шули заглядывает в чужие кабинеты, где занимается Гавриэль, бестрепетно забирает его с уроков и усаживает за терминал в компьютерном классе, иногда в разгаре урока спихивая другого школьника со стула.

Учительница информатики — на вид она не старше Гавриэля, — кажется, и сама уже в панике. Рав Шули работает в школе дольше нее, а религия — профильный учебный предмет, и Шули знает, что уверенность безумца, с которой он врывается в кабинет, создает видимость, что цель у этих вторжений важная и оспариванию не подлежит.

Что же касается бесконечной череды новых профайлов, которые создают Гавриэль и рав Шули, ведя им учет в той же тетради, где Эйтан набросал свои изначальные инструкции, то ни одна заявка с этих профайлов так и не удостаивается ответа.

— Они знают, что это вы, — спокойно говорит Гавриэль.

Как на том конце кабеля могут знать такое, рав Шули даже предположить не в силах. Он спрашивает Гавриэля, как, собственно, они отличают честные заявки от обманных.

— У нас есть их айпи-адрес, — говорит Гавриэль. — Наверно, и у них есть наш.

Эта весть отшибает у Шули последнюю надежду и житейскую умудренность, и, полагая, будто отвечает шепотом, он срывается на вопль:

— Долго ли еще Бог будет карать меня за единственное преступление, которое уже мхом поросло?

Учительница информатики и все ее ученики каменеют.

Такое ощущение, будто они ждут ответа на этот вопрос.

Переводя взгляд с одного испуганного лица на другое, Шули задумывается: может, поделиться с ними ответом? Может, сказать им, что его мучениям придет конец, когда он отыщет Хеми и по новой совершит киньян?

Но Шули упускает шанс ответить. В класс уже вбегает рош ешива, рав Давидофф.

Миссис Мейерс даже смотреть на них не может — какое несусветное зрелище! Очевидно, за несколько десятков лет работы в школе она никогда не видала, чтобы ребе и школьник вместе влипли в какую-то историю и сидели на одной скамье у двери старшего раввина.

В свете ожидаемой кары рав Шули восхищен спокойствием Гавриэля: тот сейчас держится с куда большим самообладанием, чем его учитель. Да почему бы и нет? К этой скамье впору привинтить медную табличку с выгравированным именем Гавриэля: так часто он на ней посиживает, дожидаясь приговора.

Шули больше всего удручен тем, какого свойства был нынешний проступок. Наверно, Гавриэль вконец сбит с толку: его накажут за то, что он послушался раввина, хотя всегда ругали за прямо противоположное.

Шули жалеет, что не может, пользуясь удобным моментом, сказать мальчику, что тот хорошо себя показал, не может одарить его чем-то поосновательнее конфет за храбрые попытки помочь, не может извиниться за все трудности, которые Гавриэль уже претерпел, и за те, которые вот-вот начнутся. Шули охотно увенчал бы извинения искренним предсказанием, что Гавриэля ждет блестящее будущее, но, пока они неслись по коридору, рош ешива четко разъяснил, что их скромный тандем разрушен навеки. Что сейчас рав Шули не должен обронить ни слова, а после их отсидки на скамье провинившихся обязан держаться от мальчика подальше: отныне и навсегда, физически, вербально и виртуально. Клокоча от гнева, Давидофф упомянул и о том, что ему позвонила мать Гавриэля — выдала их секрет. Шули это обрадовало. Если его заложили при таких обстоятельствах, значит, у матери с сыном налаживается контакт.

Отвечая на телефонный звонок, миссис Мейерс смотрит на Шули и Гавриэля свирепо. Шули набирает в грудь воздуха, расчесывает пальцами бороду, дожидается: кого из них — считай, из двух бейсболистов-отбивающих — вызовут отражать удары?

Гавриэль, истолковав тот же сигнал, приподнимается со скамьи и вытаскивает из-под своей задницы тетрадь. Целеустремленно — вот молодец — листает, находит то, что искал, и вырывает листок. Бумага отделяется с тем характерным для тетрадей на спирали журчащим шумом, которым Шули упивается даже сейчас, несмотря на весь свой ужас.

Гавриэль — миссис Мейерс как раз приказывает ему встать — передает листок учителю.

Шули, приговоренный к молчанию, ничего не говорит, опускает глаза.

На листке — трогательная рукописная карта квартала, где расположена ешива с kaddish.com. Тот самый рисунок, над которым мальчик на прошлой неделе трудился в компьютерном классе, тот самый рисунок, который Шули отверг, сочтя ядовитым плодом оцифрованного мира.

С бьющимся сердцем Шули читает названия перекрещивающихся улиц, написанные угловатым почерком ученика еврейской школы. Смотрит на квадратик посередине, обозначающий тот самый дом: он помечен красным карандашом, размашистым, как на карте кладоискателя, крестиком.

О, это замечательный ребенок! Рав Шули сражен.

— Я подумал, может, вам захочется иметь это под рукой. Даже если вы не хотели видеть картинку на экране, — говорит Гавриэль в полный голос — так, как обычно. Шули ошарашенно таращится на миссис Мейерс снизу вверх.

Этот мальчик подает пример: вот каким надо быть. Он живет по-своему, дерзко и бесстрашно.

Гавриэль берется за ручку двери в кабинет рош ешивы.

— Информация. Она уже где-то есть, ребе. Этот шаг — не грех.