Глава 6

Во всем виноват Юджин Шиффелин — поклонник Шекспира, нью-йоркский производитель лекарств, решивший, что в небе Нового Света должны парить все птицы, упомянутые великим бардом. Но это никак не получалось: то погибали дрозды, то жаворонки… А потом, году в 1890, Шиффелин ввез в страну скворцов.

У Шекспира скворцы упоминаются не так уж часто. Да что там — всего в одной строке. В одной из пьес о Генрихах, кажется, в «Генрихе IV». Но одной строки Шекспира было достаточно, чтобы в Нью-Йорк привезли сотню скворцов. Пернатые иммигранты поселились на задворках Американского музея национальной истории. Сначала все решили, что это мило, но потом они изгадили весь музей. К сегодняшнему дню первая сотня скворцов превратилась в двести миллионов, а то и больше птиц.

Пятьдесят лет назад скворцы уже водились на всем пространстве от Аляски до Флориды. Клевались, вопили, гадили, дрались, плодились и размножались. Как и их человеческие собратья, они душу вытрясали из тех птиц, которые осмеливались заявлять права на их законную североамериканскую собственность, разносили болезни, дрались за места для гнезд, пожирали все, что попадало в поле их зрения, и от этого гадили еще больше.

Департамент сельского хозяйства даже обнародовал рецепт пирога из скворцов. Но напрасно: думаю, для людей это было бы сродни каннибализму или чему-то в этом роде.


Стоя у окна (один из плюсов моего кабинета — неплохой вид из окна), я перебрасываю пакетик фисташек из одной руки в другую и сквозь покрытое морозным рисунком стекло смотрю на скворцов, прилепившихся к выступу стены. Из-за холода они нахохлились, и в солнечных лучах их черные перья отливают багряным, розовым, голубым и серым. Один скворец откидывает голову назад и разражается песней, чем-то напоминающей пение Кенни. Сидящий рядом хватает его за перья на спине.

Пространство за окном взрывается черными крыльями, и скворцы, как лемминги в тундре, густой волной срываются с выступа. Но, в отличие от леммингов, они благополучно садятся на страховочную сетку из деревьев, окаймляющих улицу.

— Уичита!

Я оборачиваюсь и вижу в дверях Дженет, охранницу музея.

— Привет, — говорю я.

Она входит и закрывает за собой дверь.

— Я просто хотела узнать… Я хочу сказать, у меня к тебе вопрос. Может быть, ты сможешь мне помочь.

Я с трудом сдерживаю вздох. Два часа комканого сна — недостаточная подготовка к такому разговору. Интересно, кем мне сегодня предстоит стать? Вчера я была Ральфом Лореном. На прошлой неделе была особая комбинация: дама из «Спросите Эми» плюс отец-исповедник, в комплекте. Возможно, сегодня мне придется отрастить бороду и сменить имя на «Зигмунд». Фрейд, естественно.

Дженет поправляет ремень, как у Бэтмена, и пистолет на нем и садится на стул, который проигнорировал Джонз.

— Как тебе эти сережки? — спрашивает она.

А-а. Сегодня я опять Ральф Лорен.

Я смотрю на ее серьги и так сжимаю пакетик с фисташками, что многие из них оказываются задавленными насмерть. Ральфу Лорену такое терпеть не приходится. Серьги квадратные, с темно-красными камнями, все завитые-перевитые, как лабиринт. Они свисают у Дженет до плеч.

— Миленькие.

— Ты правда так думаешь? Они идут к форме?

Коричневые хлопчатобумажные брюки и красный лабиринт в ушах… Я пожимаю плечами: мне не хочется размазывать по столу эту женщину с пистолетом на боку.

— Ну…

— Нет, ну правда? Идут?

— Ты знаешь, я не особенно в этом разбираюсь.

— А Кенни они понравятся, как ты думаешь?

— Кенни? — Разговор будет об отношениях с мужчиной? И я мысленно влезаю в шкуру психоаналитика и становлюсь доктором Рут, доктором Лорой… кто там еще по этой части?

— Я просто хотела узнать… — Она прокашливается. При каждом ее движении на стуле скрипят ботинки, упирающиеся в пол. — Про… Кенни.

Так, Кенни. На прошлой неделе это был…

— А как же Тимоти? — спрашиваю я. — Я думала…

Она машет рукой, и на минуту становятся видны и другие украшения. Кольцо с красным камнем, например, под пару к серьгам.

— Он, похоже, гей.

— Он не гей.

— Он сказал, что он гей.

Тимоти не гей. Я чуть не подвела его, уничтожив его алиби. Если он узнает, то убьет меня.

— Хм… Наверное, я ошиблась.

Дженет хихикает:

— Закоренелый педрила.

— Что?

— Ну, педик. Сама знаешь. — Она опять поправляет кобуру с пистолетом. Я и сама догадывалась. Ну, что Тимоти — гей.

Я киваю головой и решаю не вступать в дискуссию.

— Вот как.

Молчание. Она скребет себе плечо, и царапающий звук эхом отскакивает от стен.

— Это будет событие месяца, — наконец говорит она. — Я в ударе.

Я улыбаюсь. Довольно кисло. Безнадежного пациента вывезли на солнышко.

— Черт, — продолжает она. — Если бы вы с Джоной не были такими не-разлей-вода, я занялась бы им.

Безнадежный пациент кашляет и отходит в мир иной.

— Это у тебя фисташки? — спрашивает Дженет.

Я заставляю себя кивнуть. Затем протягиваю ей пакетик.

— Спасибо. Пойду посмотрю, где Кенни. — В дверях она останавливается и опять поворачивается ко мне. — По-моему, у него отличное чувство юмора, как ты считаешь? В последнем номере «Космополитена» писали, что мужчины с юмором в постели что надо.

— Точно. Еще бы.

Она кладет ладонь на пистолет и поглаживает его.

— Знаешь, девушке бывает нужен не только такой пистолет.

Фрейд отдыхает!

Потом она уходит, унося мои фисташки.

Надеюсь, у Кенни помимо юмора есть еще и дубинка.

За окном пролетают скворцы, и их тени проносятся по моему письменному столу.


— Клянусь, я их всех когда-нибудь потравлю, — сказала мама как-то утром в марте одиннадцать лет назад. — Только посмотри. Они же повсюду!

Из кухонного окна я посмотрела на ковер из скворцов и подумала о том, что осталось два месяца до того, как я уеду из этого городишки. Два месяца до того, как у меня будет достаточно денег, чтобы купить себе что-нибудь на четырех колесах, которое вывезет меня за пределы Хоува.

— Они делают только то, что в них заложила природа, — ответила я.

— Они опять заняли все домики для ласточек, — сказала мама.

— У нас ласточки никогда и не жили.

— Ты на это посмотри, — и она показала на существо с куцым хвостом, запихивающее солому в бутыль из тыквы, висящую на шесте. — Вот поэтому я их и потравлю.

— А им, может быть, хотелось бы отравить тебя, — сказала я. — Ведь ты только и делаешь, что разрушаешь их дома. Ты же вытаскиваешь солому и траву и разбрасываешь по земле.

Мамины пальцы стиснули край раковины.

— Ты хочешь сказать, что я местный специалист по разрушению чужих домов? — спросила она.

Это был единственный раз, когда она сказала хоть что-то о Долорес.

* * *

Скворцы проносятся мимо моего окна. Такая черная туча. Я слежу за фигурами, которые они образуют в полете, и мечтаю о том, чтобы оказаться в своей кровати, закутаться в шерстяные одеяла… Но моя кровать занята. Мечта с легким шипением испаряется, и я думаю, не поможет ли мне сигарета… если, конечно, удастся открыть окно.

Я — без особого усердия — тяну вверх раму окна, и тут звонит телефон.

— У вас здесь нет ничего, кроме сои и готовых завтраков, — говорит Джина, когда я беру трубку.

— Есть молоко, — замечаю я.

— Обезжиренное. Такая гадость.

— Тогда купи пирожков в магазине на улице.

— Я не люблю пирожки.

— А что ты любишь?

— Не знаю.

— Сделай себе бутерброд с арахисовым маслом и желе. В одном из навесных шкафов есть арахисовое масло.

— Я не люблю арахисовое масло.

Я представляю себе, как хватаю ее клювом за перья на затылке и изо всех сил трясу. Это помогает.

— Спустись вниз и пройди два квартала направо, там есть супермаркет, — громко говорю я, мысленно выплюнув изо рта перья. — Купишь там, что тебе хочется.

— А вы с ней хоть когда-нибудь ходите в гастроном?

— Только раз в две недели — по вторникам в полнолуние.

— Что?

— Да ничего. Удачной охоты. На продукты. — И я вешаю трубку, пока не выдернула провода и не отстегала эту маленькую сучку.

Телефон звонит опять.

— Ты прямо как мама, — говорит Джина. — У тебя даже голос был такой же, как у нее. Плаксивый. Такой: «А-а-а, а-а-а, а-а-а».

И вешает трубку.

Я неотрывно смотрю на телефон. Это что — шестнадцать лет? Я тоже так себя вела в шестнадцать?

Но я не моя мать.


— Я не разрушаю чужие дома, — сказала мама. Кожа на костяшках пальцев у нее побелела от напряжения.

Я протянула руку к буфету, чтобы взять один из бесплатных стаканов «Бургер Кинг», которые я притащила с работы, и налила себе воды.

— Тогда почему ты не уйдешь? — спросила я. — Ноги у тебя есть?

— Почему ты так на меня злишься? — сказала она. — Что толку в твоей злости?

Я вышла и пошла подальше от дома. То есть сделала то, чего, как я уже понимала, мама не сделает никогда.


Я не моя мать.

Я знаю, как уйти.

Джонз просовывает голову ко мне в кабинет.

— Что с Дженет? — спрашивает он, как будто утром у нас не было никакого молчаливого разговора.

— У нее очередной брачный период.

Его лицо передергивается. Невольное проявление беспокойства и отвращения.

— Она взяла мои фисташки, — говорю я, но думаю совсем не о зеленоватых орешках. Я думаю о том, что сказала Джина.

— Пошли поедим? — предлагает Джонз.

Я моргаю.

— Что-то не хочется… Я плохо спала.

— С каких это пор утомление стало влиять на твой аппетит?

— С тех пор, как Джина явилась ко мне беременная, — бормочу я.

В его мозгу разом вскипают два чувства. Я ощущаю это, хотя выражение его лица совсем не меняется. Первое — это удивление. Второе… Это смесь грусти с тревогой и с небольшой порцией ревности. Потому, что я опять не впустила его в свой мир.

Я с повышенным вниманием рассматриваю степлер на своем столе.

— Могу предположить, что она была уже далеко от Хоува, когда позвонила тебе, — говорит он.

— Да, она была в Джолиете, — отвечаю я.

— А что насчет ее беременности?

— Она привезла папашу на буксире.

— А, этот таинственный Дилен.

Я киваю.

— Ну пошли, — говорит он. — Поешь, и будет лучше.

— Лучше не будет.

Почему я не ухожу, ведь ноги же у меня есть? Почему не могу перестать быть скворцом и начать новую жизнь? Например, жизнь одинокой перелетной птицы? Звучит неплохо. Я бы парила над лесами и пела что-нибудь красивое… Одна. Гордая. Свободная. Без этих птичьих разборок, без ссор из-за пустяков, без песен, звучащих на манер сломанного аккордеона, без злости и раздражения. И никакой памяти о коллективном бессознательном. Никакого сращения. Никаких сиамских близнецов.

Была бы только я.

Может, дорогая, ты просто не умеешь ходить?

Я смотрю вниз, на свой письменный стол, и вижу побелевшие костяшки, проступившие на пальцах. Я постепенно, очень осторожно ослабляю хватку и отпускаю крышку стола.

— Нет, — говорю, — я не моя мать.

Брови Джоны исчезают под волосами.

— Никто этого и не говорит.

Джина говорила.

И я говорила.

Я надеваю пальто и оставляю свои мысли. Я устала. Уйти можно и завтра. Маньяна. Завтра никуда не денется.

Закутанные до самых глаз, мы направляемся к киоску с хот-догами на углу.

Человек, жарящий на углях открытого гриля свиную плоть, выглядит, как хряк-каннибал, пожирающий себе подобных.

— Как ты думаешь, он по утрам ест из корыта? — шепчет мне Джонз, пока мы стоим в очереди. Это дежурная шутка постоянных покупателей.

— Вне всякого сомнения.

Но, несмотря на свиноподобную внешность, мозги у продавца есть. Поэтому его дело и стало процветать. Мы стоим тут в очереди именно потому, что хотдоги здесь вполне терпимые. Да ни один улыбчивый и приветливый продавец и не открыл бы магазин на этом углу.

— С вас еще двадцать пять центов за халапеньос[7].

И все-таки я, пожалуй, с большим удовольствием пошла бы к улыбчивому и приветливому продавцу, особенно если бы за ту же плату он давал еще что-то.

— Спасибо, — говорю я ему. — Ты настоящий друг. Не то что другие.

Можете считать это сарказмом. О-хо-хо.

Свиные глазки сужаются.

— Если не нравится, иди в другое место. — И он сгибается пополам, хохоча над этой своей как бы шуткой.

— Ты, как всегда, прав.

Сражаясь с ветром, мы с Джонзом идем на нашу скамейку. Скворцы ее уже всю уделали.

— Учитывая количество булочек с хот-догами, которые я им скормил, можно было бы ожидать от них большей благодарности, — говорит Джонз.

— Может, им не нравятся булочки с хот-догами.

Где-то в середине ланча мой желудок начинает бунтовать. Мысли тоже не всегда послушны. Они возвращаются, когда ты их не ждешь, когда не в состоянии ими заниматься… Я заворачиваю остатки хот-дога и передаю Джоне.

— Не хочешь?

Я пожимаю плечами. Наблюдаю, как скворцы сражаются за какое-то забытое в коричневой траве сокровище.

— Как ты думаешь, скворцы когда-нибудь устают друг от друга? — спрашиваю я.

Несколько секунд он молчит. Старается понять, что я имею в виду на самом деле.

— Возможно, — отвечает он. Но он говорит это так, как другой сказал бы: «Ну и так далее» — давая понять, что высказывание завершено и спорить больше не о чем.

Я делаю вид, что не замечаю, как он выбрасывает остатки двух недоеденных хот-догов.

Загрузка...