Как бы нам расстаться

Глава 7

— Потуши сейчас же! — говорю я, входя в квартиру.

Джина выпускает в потолок длинную струю дыма.

— Почему? Разве ты сама не куришь?

Я хлопаю дверью.

— Иногда курю. Но я не беременна. Вам в школе что, не показывали кино про то, как никотин убивает плод?

Она нагибается и тушит сигарету.

— Что-то не припомню, — ее тон перестал быть вызывающим.

Тряхнув плечами, я сбрасываю с себя пальто и вешаю его на стоячую деревянную вешалку у двери. Потом открываю окно, чтобы впустить в комнату свежего — фигурально выражаясь — воздуха.

— Где Дилен?

— Он пошел за пиццей, — говорит она, перелистывая один из журналов Индии.

— А как насчет той еды, которую принесла я? — Можете считать меня полной идиоткой, но я притворилась, что сегодня как раз тот вторник, что бывает раз в две недели в полнолуние, и сделала остановку рядом с гастрономом.

— Я не люблю овощи, — снова поднимает она журнал. — Ты в гороскопы веришь?

— Нет, — говорю я, садясь наискосок от нее и размышляя, как мне начать разговор о беременности и правильном питании. И, конечно, о том, что не нельзя быть такой свиньей, не чувствующей благодарности за то, что тебя подвезли, к тому же так далеко и совершенно бесплатно…

— Тут написано: «У вас будут новые приключения».

Я все еще думаю об овощах. И о преднамеренном убийстве. Или это называется «родственным убийством»? Убийство сестры…

— Приключения так приключения, — говорю я, погруженная в свои преступные намерения. Может быть, приключения — это побег в Мексику, чтобы скрыться от правосудия?

— Это в моем гороскопе, не в твоем.

— Вот как. — Мексика отменяется. По крайней мере, для меня. — Тебе везет. Послушай-ка…

— А в твоем гороскопе написано: «Вы непостоянная возлюбленная и можете потерять друга». — Она смеется. — Ты права, все это чушь.

— Тебе надо есть овощи, — говорю я на автопилоте.

— Мне хочется только грибов, — говорит она. — А Дилен грибы терпеть не может.

Я открываю рот, чтобы объяснить ей разницу между свежими овощами и грибами, но тут в комнату влетают Индия и Дилен. Вид у мальчишки глуповато-смущенный.

— Я наткнулась на него, когда он слонялся по улицам, — говорит Индия.

— Здесь все дома одинаковые, — заявляет он одновременно с этим.

— Ладно, — говорит Индия прежде, чем Джина успевает что-то произнести (а Джина явно хотела сказать что-то по поводу Дилена; может быть, что его стоит подключить к глобальной сети спутникового слежения). — Люблю я этот журнал. Не прочтешь мой гороскоп? Я Телец.

Джина захлопывает рот и смотрит в журнал, лежащий у нее на коленях:

— «Не бойтесь. У вас все в порядке».

— Ну вот, опять, — зевает Индия. — Неужели у меня не может хоть раз быть неудачи в любви?

— Неудача в любви у меня, — говорю я.

— Нет, — вставляет Джина. — Ты непостоянная возлюбленная. А неудача у тебя в дружбе.

Дилен открывает коробку с пиццей и предлагает Индии.

— Хотите? — спрашивает он, протягивая и мне кусок, весь в сыре и соре. Желудок мой дергается, как полудохлая рыба, но кусок этот я беру.

В Клуб я еду по привычке, все еще на автопилоте. Индия ведет машину молча. Не знаю, думает она о том, что ей лучше было бы принять теплую ванну и провести вечер с Чедом, или о том, что пора бы моему спинному хребту затвердеть — настолько, чтобы я все же смогла сказать своей сестре и Дилену, что нельзя спать целый день, а все ночи проводить вне дома и жить на всем готовом до тех самых пор, пока не подойдет время отправляться в роддом.

— Конечно, они только недавно приехали…

Ага, второй вариант.

— …Но ведь надо же как-то планировать свое будущее.

— Завтра я поговорю с Джиной, — обещаю я.

Она останавливает машину рядом с Клубом. Печка у нее не работает, и стекла запотели изнутри от нашего дыхания. Я протираю окно со своей стороны.

— Не хочется мне быть сукой, или как там это называется, — продолжает она. — Просто у нас стало… слишком тесно.

— Я понимаю. Я поговорю с Джиной. — Я начинаю вылезать (она припарковалась во втором ряду), но потом останавливаюсь. — Слушай, а как разделяют сиамских близнецов?

Она поджимает губы.

— Понятия не имею. Скальпелем.

Я киваю головой, как будто ответ вполне исчерпывающий:

— Спасибо.

В Клубе тепло. По сравнению с салоном машины Индии. Сейчас середина недели, и далеко не во всех отсеках сидят люди, поэтому тепла тел и дыхания не хватает, чтобы обогреть помещение. А значит, как только щеки у меня оттают и из носа перестанет течь, мне опять станет холодно. На сцене блюзовая группа из трех человек. «Робкие ребята». По крайней мере, так написано на большом барабане. Оглядевшись, я вижу Джону, сидящего на нашем обычном месте.

Гитарист наклоняется к микрофону:

— Ну что, может, хоть кто-то из вас выйдет потанцевать? Мы же здесь из сил выбиваемся. Вы что, не видите, что мы робкие? Давайте выходите, мы так больше не можем!

Классно. Давление на жалость как рекламный ход…

Я подхожу к Джоне и, бросая пальто на скамью напротив, ловлю след чего-то. След черной дыры. Черной дыры в его глазах. А это еще хуже, чем магнит: она захватывает меня, засасывает… И я говорю первую глупость, какая приходит мне в голову:

— Пошли потанцуем? А то как-то неловко перед этими «Робкими ребятами».

Он моргает, и черная дыра мгновенно исчезает в изгибе уголков его губ.

— Издеваешься? Я же идиот идиотом, когда танцую.

— Это медленная песня. Тебе надо просто шаркать ногами по полу. Сделаем вид, что тебе лет девяносто, а я — стариковские ходунки, на которые ты опираешься.

Он отрицательно качает головой, но вылезает.

— Вот, правильно, — говорит гитарист, когда мы идем к сцене. — Спасибо вам, люди.

— Слышишь, мы люди, — говорю я Джоне, пытаясь сделать вид, что не дрожу. — Я — человек. И ты человек.

Он как-то странно смотрит на меня, но я все же делаю шаг в его объятия и кладу холодную щеку на его рубашку. Погружаюсь в запахи «Тайда», дезодорирующего мыла и… в общем, Джоны. В аромат, который знаком мне практически с тех пор, как я стала понимать, что такое запах. Все это связано с травой, и звездами, и с жаркой комнатой на втором этаже, и с «Бургер Кинг»… И мы шаркаем по полу, более или менее попадая в ритм того, что играют эти трое.

Потом Джонз выдыхает — в первый раз с тех пор, как я к нему прикоснулась. Я чувствую, как под моей щекой опадает и поднимается его грудь. На протяжении нескольких тактов, пока мы медленно дрейфуем туда-сюда, вычерчивая по полу неуверенный треугольник, его подбородок просто лежит на моей макушке. Я почти сплю — я слишком вымоталась, чтобы понять, насколько мне уютно вот так медленно переминаться с ноги на ногу, — когда он вдруг опускает губы к моему уху, и его дыхание шевелит мне волосы:

— Ты веришь в Бога? — спрашивает он.

— Не думаю, что Бог мне понравился бы, — говорю я в звенящую от цикад ночь, — если бы я его встретила.

— Почему? — спрашивает Джона. — Я хочу сказать, что, может быть, он наказывает только плохих людей.

— Иов не был плохим. Мне кажется, Богу просто нравится быть злым. Надо бы мне прочитать свой гороскоп…

— Ну, это-то сплошная лажа.

— Ничего не лажа! — Я показала вверх, на звезды: — Гороскопы зависят от них.

— Это же только звезды. Что они могут сделать?

Но я не хотела просто так сдаваться.

— Луна очень даже может. С океанами. Почему же тогда звезды не могут ничего сделать с людьми?

— Да ладно тебе. Все это лажа. Хочешь, я предскажу тебе будущее?

Я перевернулась на живот. Это было интересно. Джона-оракул…

— Давай.

Он взял мою руку и закатил глаза.

— Мы будем дружить до самой смерти…

— Да неужели? Вот никогда бы не подумала!

— … И Неряха Джеф будет говорить тебе «Привет!» весь следующий год. — Он отпустил мою руку.

— Ты же все высосал из пальца. Как та тетка, что составляет гороскопы для газеты. «Венера входит в созвездие Скорпиона» или что-то типа того.

— Да? Ну, мое предсказание, по крайней мере, соответствует действительности.

Я ущипнула его за руку.

— Ты веришь в Бога? — шепчет Джона мне на ухо.

Я откидываюсь назад. Но не вижу ничего выше пульса у него на горле. Такой крохотной пульсирующей жилки. Толчки крови при каждом ударе сердца. Наверное, Майк прибавил отопление. Здесь жарко, как летом. И уже где-то под сценой начинает петь цикада…

Нет, это усилитель. И он дымится.

— А, черт! — говорит гитарист. — Эй, Майк, у тебя есть огнетушитель?

Мы будем дружить до самой смерти.

Все не так. Нельзя постепенно отойти от друга. Сиамские близнецы не отходят друг от друга. Один из близнецов не может просто встать с дивана в субботу утром, сказать: «Пока, еще увидимся» — и выйти из двери. Нельзя отойти. Нужно… скальпелем.

Я высвобождаюсь из рук Джоны и иду назад, к нашему отсеку.

Джона идет за мной.

— Я устала, — говорю я.

Мне страшно.

Я сглатываю. Пытаюсь заговорить снова:

— Я… устала, и это…

Мне страшно, что я стану, как моя мать.

— Это все из-за того…

Я не хочу совершать те же ошибки, что и мои родители. Я не хочу растрачивать жизнь на ссоры из-за блинов и…

И не хочу боли. Ни для тебя, ни для себя.

Он хмурится.

— Хочешь закончить?

Я моргаю. Вот он, момент истины.

Слишком, слишком скоро.

Страх на вкус такой же, как ржавые поручни на карусели.

— Если хочешь поехать домой прямо сейчас, то пошли.

Домой. Хочу ли я домой? К Индии. К Джине. К Дилену.

Я-то думала, что он протянул мне скальпель.

— Я… конечно, — мямлю я. — Да.

Нет.

Нет, это совсем не то, чего я хочу. Почему он не может меня понять? Как же так: он понимает, что мне хочется фисташек, но не может понять, что я хочу сказать…

И тут до меня доходит.

Потому, что он не хочет этого понимать!

Я как будто надела на себя утяжелители, которыми Индия пользуется на утренней зарядке. Кисти моих рук, лежащие на столе, и лодыжки отяжелели и вздулись. Ремни от утяжелителей, сдавливающие грудную клетку, наверное, заставляют так же учащенно биться ее сердце. На меня они действуют именно так.

— Да нет, ничего, — говорю я. — Я просто подумала… что выпила бы чашечку кофе.

Он уже надел пальто и смотрит на меня.

— Ну и хорошо, — говорит он. И ничего больше.

Я затаиваю дыхание.

— Увидимся завтра, — говорит он.

И эти слова звучат небрежно, как те, которые он, должно быть, сказал, вылезая из зеленого «вольво».

Я почти не чувствую холода, когда дверь за ним захлопывается.

Думаю, что я верю в Бога. Мне просто не хочется с ним встречаться.

Джона не бросил меня на карусели. Даже после того, как меня стало рвать на него. Томатным супом и морковью. У мамы тогда был период увлечения бета-каротином… Джона просто все смотрел на свою фланелевую рубашку, до тех пор, пока я не разревелась.

— Да ладно, это того не стоит, — сказал он. Он остановил карусель, а потом снял рубашку и зарыл ее в песок. — Сегодня у меня в первый раз закружилась голова, — добавил он, дрожа, потому что футболка уже не защищала его от студеного сентябрьского ветра.

Я сидела на краю карусели, чувствуя себя полным ничтожеством.

— Прости, — сказала я. — Я не хотела.

— Тебя просто вырвало, — ответил он. — Людей тошнит не потому, что они этого хотят. С собаками по-другому. Мне кажется, моей собаке это очень нравится.

Я снова шмыгнула носом.

— У тебя есть собака? — Я так хотела собаку. Любую. Просто собаку. Хоть таксу. Только не пуделя. Пудели же не совсем собаки…

— Да. Хочешь на нее посмотреть? Ну, после школы.

Я кивнула головой.

— А как же твоя рубашка?

Он улыбнулся, показав отсутствие некоторых зубов.

— Издеваешься?

— Тогда забудем о ней.

— Твой друг ушел?

Я вздрагиваю. Поднимаю глаза и вижу Майка, сидящего наискосок от меня.

— Да.

— Прости за пожар.

— За что?

Он хмурит брови.

— За пожар. Не видела? На сцене.

— Ах, это. Пустяки, без проблем.

Его пальцы барабанят по столу.

— С тобой все в порядке?

Я киваю.

— В полном.

Снова барабанная дробь пальцами.

— Может… может быть, если бы ты захотела… Я хочу сказать… — Он набирает в легкие побольше воздуха: — Не хотела бы ты пойти куда-нибудь посидеть и выпить кофе? — Он опускает глаза на почти допитую чашку на столе и краснеет. Что-то бормочет. Что-то вроде «глупо», но я не уверена.

Я смотрю на него. По-настоящему. Сквозь его волосы и неряшливую внешность. И вижу белый стол в операционной. Огни ламп. Сестер в масках. Сверкающие ряды хирургических инструментов, приготовленных для операции. Все яркое, белое, острое…

— Конечно, — говорю я. — С удовольствием.