Как Иван "провел время"

V

Иван опять по тропочке прошел на дорогу.

Сверху по улице, от трактира, ему навстречу шел молодой малый в короткой куртке. В руках у него была большая с ремнем через плечо гармонья «ливинка». Он шел, играл на ней и пел.

Иван остановился послушать,

напевал малый и это же самое повторял на гармонии.

Поровнявшись с Иваном, он остановился, приподнял левой рукой шапку и сказал:

— Здорово, дядя Иван! Чего стоишь, на морозе ждешь?

— Да так вот стою, — ответил Ивган. — Не знаю, кудя итти.

— Ступай к Чалому, — сказал малый, — там народу — страсть!..

— Много? — переспросил Иван.

— Страсть… сесть негде… все столы заняты…

— А ты что ж ушел?

— Да что ушел… денег нет — уйдешь…

Он опять так же поправил на голове шапку и, отойдя от Ивана шагов на пять, заиграл и громко запел.

«Ишь ты, — сказал про себя с какой-то затаенной завистью Иван, — ему и горя мало, весело! И я ведь допрежь когда-то так же вот хаживал, тоже было дело… а теперича вот… н-да!»

Он постоял еще с минуту на дороге, озираясь по сторонам, сам не зная, чего нужно, чувствуя только, что у него на сердце лег какой-то тяжелый холодный камень и давит его с каждой минутой все сильнее и сильнее.

«Пойду к Филатычу, — подумал он, — посижу, может, не разгуляюсь ли. Что это, господи, со мной делается такое?.. Свет белый не мил!.. Экай карактер подлый — сам себе не рад!.. Пойду!»

Он повернул назад и направился к новенькому, крытому железом, веселому с виду домику.

Взойдя на крыльцо, он хотел было постучать, да увидал, что дверь не заперта, и вошел так.

Постояв немного в светлых и чистых сенцах около обитой новой клеенкой двери, послушав и ничего не слыша, дернул за скобку и отворил дверь. На двери по ту сторону был приделан звонок, который громко и как-то по-чудному часто задребезжал.

Иван очутился в кухне, где все было грязно и неряшливо. Он остановился у порога и подождал, слушая.

— Кто тама? — раздался откуда-то из-за глухой перегородки женский сердитый голос.

— Я.

— Да кто я-то?

— Я… Иван… Цыдилин Иван.

— А-а-а!.. Сейчас!..

Дверь отворилась, и на пороге показалась толстая, рыхлая баба.

— Матрене Васильевне, — поклонился Иван, — здравствуйте… с праздником!..

— Спасибо, — ответила женщина и, отойдя от двери, тяжело и грузно опустилась на табуретку. — Ох, родной ты мой, какой уж праздник… грех один!

— Семен Филатыч, а? — спросил Иван.

Баба вместо ответа махнула рукой так выразительно, что Иван сразу понял, в чем дело.

— Давно ли? — спросил он.

— За неделю до рождества начал… жрет и жрет, жрет и жрет. А я-то через это каку муку несу!.. Истинный господь, ни одна мученица того не видала, что я вижу! Поди, вон на него погляди, полюбуйся.

— Да что ж мне ходить? Беспокойство одно!

— Ничего… поди… может, он с тобой-то как-нибудь не образумится ли?.. Измучил меня! Лается, лежит, как собака на цепи… Пойдем-кась!

Она поднялась с табуретки и, отворив дверь в комнату, сказала:

— Иди… ничего… Оставь шапку-то здеся… положь вон на стол…

Иван вошел в комнату. Здесь тоже все было не прибрано и в беспорядке. На столе стоял самовар и грязная посуда. По стенам висели, как попало, фотографические карточки и две картины в золоченых багетовых рамах, изображавшие: одна — Иоанна Кронштадтского с крестником, а другая — какую-то «баталию» из русско-японской войны.

Комната разделялась перегородкой на две половины, и из другой половины, где спали хозяева, слышался храп и сопенье. Там в настоящую минуту находился «сам» загулявший Семен Филатыч.

Третья неделя подходила к концу, как он запил.

Сначала он уходил в трактир, к Чалому и пил там на народе, теперь же ослаб, не мог уходить и «жрал», по выражению жены, у себя дома, валяясь с утра до ночи на грязной постели, страшный, совершенно потерявший «лик» человеческий, и осипшим, глухим, точно в пустую бочку, голосом сквернословил.

Около его «логовища», как говорила жена, стояла табуретка, а на ней бутылка, стаканчик «лафитничек» и соленые огурцы.

Через самые короткие промежутки времени он наполнял «лафитничек», выпивал, жевал огурец, плевался и начинал приставать к жене, служившей мишенью для его ругательств.

Ругались они, собственно говоря, оба (жена тоже не оставалась в долгу) и, ругаясь, называли друг дружку на «вы». «Вы, Семен Филатыч», «Вы, Матрена Васильевна».

Со стороны как-то чудно и смешно было слушать их.

Не успел Иван путем перекреститься в передний угол на висевшую там с четырьмя лампадами «божью благодать», как из спальни раздался знакомый ему голос:

— Матрена Васильевна, встаньте передо мной, как лист перед травой… На-а-е-лейте!..

— Пойдем-кась, — сказала Матрена Васильевна, — погляди, полюбуйся, каков он есть.

— Вот к вам Иван Григорьевич пришел, — сказала она лежавшему на боку Семену Филатычу, войдя вместе с Иваном «в спальню», — с праздником пришел поздравить.

Семен Филатыч вытаращил налитые кровью полоумные «бельмы» на Ивана и, помолчав, зарычал:

— А-а-а, Иван!.. Ванька жулик! Че-е-ерная сотня… а-а-а! Водки хошь?.. Выпей, выпей, жулье!..

— Да будет вам, — начала жена, — что вы над собой делаете-то? Кого вы удивить-то этим хотите? Никого вы этим не удивите, себе только вред. Вы встаньте-ка, поглядите на себя в зеркало… на кого вы похожи стали… на всех зверей похожи стали!..

— Замолчать! — выслушав ее и еще больше тараща глаза, закричал Семен Филатыч, — я приказываю за-а-а-мол-чать!.. Вы кто такие, а? Кто вы, я вас русским языком спрашиваю?.. За-а-а-молчать! С кем вы разговариваете, понимаете ли вы? За-а-а-молчать! Эй, Ванька, выведи ее, пожалуйста, вон!..

— Сволочь вы, сволочь паскудная! — стоя около кровати и качая головой направо и налево, как маятник у часов, заговорила жена, — падаль!.. До чего сами себя допустили, а? И как это только не лопнет утроба ваша подлая?.. И из див-то диво, как вы не подохнете только, ей-богу! Вы бы то подумали: кто за вас дело-то делать станет, а? Что у вас тысячи положены, что ли?.. Постыдились бы… диви молоденькие!..

— Молчать! Я приказываю за-а-а-молчать! Вы исполняйте свои супружеские обязанности, вот ваше дело!.. А вы их исполняете, а? Я у вас спрашиваю: исполняете?

— Чиво?

— Ни «чиво», а отвечайте: исполняете, а? Вы перед святым престолом и евангельем что говорили?.. Забыли, кому клялись? Для этого нас царь небесный соединил, а? Для разврату-с, а? Я стар для вас стал… не ублаготворяю вас… подмастерье Мишка для вас скуснее-с, а? Отвечайте на вопрос!

— Мучители вы! Когда только, — не дождусь я той минуты блаженной, — издохнете вы?..

— А-а-а, издохнете! А-а-а, вот оно что, по-о-нимаем! По-о-нимаем-с! Теперича мы поняли, на чем свинья хвост носит… гм! Н-да-с! А за эти слова мы вот как-с!..

Он спустил ноги с постели и хотел подняться, но не смог. Жена, зная по опыту, что он хотел встать и «шпокнуть» ее, и видя также, что он не может этого сделать, все-таки отодвинулась от достели подальше и сказала, глядя на него с нескрываемым презрением и ненавистью:

— Падаль!.. Протухли все насквозь! Весь дом заразили!

— Подойдите сюды, — тараща глаза и стуча кулаком по краю кровати, закричал Семен Филатыч. — Я вам приказываю: подойдите! Исполняйте свои супружеские обязанности!

— Тьфу! На кой вы мне нужны?.. Тьфу! — она плюнула по направлению к кровати. — Постыдились бы человека-то, бессовестные!

Семен Филатыч наполнил «лафитничек» и сказал, обращаясь к Ивану:

— Лопай, жулье московское!.. Японец!..

— Покорнейше благодарю… Неохота что-то… давно не употреблял-с…

— Лопай, — повторил Семен Филатыч, — я велю… без разговоров!..

— Выкушай, Иван Григорьевич, — сказала жена, — ничего… кабы совсем не пил, а то, вить, употребляешь.

— Карактер у меня, Матрена Васильевна, подлый… Как выпил одну — пошла рвать-с; до тех пор, покедова до конца не дойду, — не брошу. А главная причина того боюсь: что выпимши сделаю, — опосля, поутру, не помню. Словно вот не я это делал, а кто-нибудь за меня другой… Чужой весь делаюсь, ей-богу-с! Скверная натура… нехорош я пьяный…

— А кто хорош-то?.. Все одинаковы… Вон он, — кивнула она на мужа, — на что он похож?

— Лопай! — опять закричал Семен Филатыч.

Иван взял в левую руку «лафитничек», правой перекрестился и, сказав: «С праздником, будьте здоровы!» — швырнул из него себе в глотку.

«Эх, напрасно!.. Не надо бы, — шепнул ему кто-то спрятавшийся где-то далеко, на самом дне его души, — не надо бы!..»

— Закуси, — сказал Семен Филатыч, — возьми огурчик… Я все огурцом… святое дело.

— Покорнейше благодарим… Много довольны-с!

— Ешь — не жалко! Ты зачем приполз-то больше?..

— Да так зашел… Ни за чем… Думаю: зайду с праздником поздравить… время провесть… вытти ведь некуда нашему брату, истинный господь…

Семен Филатыч, пока он говорил, уставился на него своими страшными «бельмами», и, когда он кончил, закричал:

— Жулик ты… пошел к чорту! Ты к кому пришел-то, а? Ты думаешь, не понимаем, а? Не-е-ет-с, мы отлично понимаем… К жене ты к моей пришел… живешь ты, сукин сын, с ней… она таких лошаков обожает… я стар для нее стал… По-о-нимаем-с!

— Сволочи вы, сволочи проклятые! — со слезами в голосе заговорила обиженная жена. — Мошенники вы, как были, так ими и остались!.. Когда только вы подохнете-то, захлебнетесь-то когда? При чужом человеке такие слова! Другой подумает: взаправду, мол, такая… Да что я вам, с бульвару, что ли, досталась, а?

— Что с них взять? — сказал Иван. — Не в своем разуме… сами себе не рады.

— Да, не в своем! Толкуй, не в своем! Небось, вон головой об стену не стукается… Не понимает он!.. Все он, разбойник, мучитель, понимает!.. Что, неправду говорю-то, а? — обратилась она к мужу. — Чего глазищи-то свои совиные вылупили?.. Посмотрите на себя в зеркало, на чорта стали похожи на болотного… ополоумели…

— Изыди! — не слушая ее, обращаясь к Ивану, крикнул опять Семен Филатыч. — Сгинь! Изыди!..

— Что вы человека-то гоните?.. Постыдились бы!..

— За-а-а-молчать!..

— Тьфу, плешивые черти!.. Пойдем, Иван Григорьевич, в залу. Ну их к шуту!.. Подохли бы здеся… Захлебнулись бы, дай, господи!

— За-а-а-молчать, подкладни…

— Тьфу! — плюнула жена и, повернувшись, вышла из спальни.

— Иди сюды, Иван Григорьевич! — крикнула она из другой комнаты.

Семен Филатыч опять, как и давеча, намеревался было встать на ноги и, повидимому, пойти вслед за женой, да опять так же, как и давеча, не смог этого сделать и, обозлившись, сделавшись сразу еще страшнее, принялся сквернословить на чем свет стоит. Наругавшись досыта, он повалился ничком на постель и громко, на весь дом, начал выкликивать, как какая-нибудь кликуша в церкви, когда ее подтаскивают «к святым дарам…»

Видя это, Иван на цыпочках, потихоньку, боясь, чтобы он не увидал его, выскочил из спальни в «залу», где у окна на стуле сидела хозяйка и, задумчиво глядя на улицу, грызла подсолнухи, выплевывая скорлупу на пол.